Идеальная секретарша

ЧЕТВЕРГ

Я не жалела, что ушла, наконец, из института.

Какое-то время я сидела дома, ни с кем не встречаясь и не отвечая на звонки. Я исключила всякий контакт с внешним миром. Иногда я выходила на улицу и целый день просто бесцельно болталась по Москве. Деньги у меня были уже на исходе, а я все не решалась уехать навсегда к тетке в Ригу. Иногда я писала рассказы и относила их в какой-нибудь журнал или еженедельник, но не отслеживала их судьбу. Правда, до тех пор, пока мне не позвонили из бухгалтерии одного из журналов и не спросили, почему я до сих пор не получила свой гонорар. Я поехала. Этот звонок изменил мое отношение к своему творчеству – я стала писать и печататься регулярно.

Как-то раз я забрела в издательство, с которым договаривалась на издание той книги. Меня там помнили.

– Так вы пишете? – Спросил меня все тот же – немолодой, но очень подвижный – литературный редактор.

– Пишу. – И я рассказала ему о своих успехах в журналах.

– Я имел ввиду книгу. Вторую. – Уточнил этот старый и очень интеллигентный редактор.

И я села за эту книгу и написала ее в рекордно короткий срок. Правда, допустила глупость, и денег особых не заработала. Потом была еще одна книга, другая… Но все это было потом.

А пока… я стояла в вестибюле своего института – ставшего вдруг чужим и малознакомым – и ожидала бывшую коллегу. Мне не хотелось ее здесь дожидаться, но она настояла. Да кто там тебя помнит, говорила она. Кроме того, ты так изменилась, что вряд ли тебя кто-то узнает вообще. Но меня узнали, едва я, посматривая на часы, остановилась у стенда с объявлениями. И я обернулась, потому что услышала знакомый голос – надменный и менторский.

– Думаю, вы должны передо мной извиниться. – Сказал он без тени улыбки.

– Нет. Я ничего вам не должна. – Ответила я, улыбаясь и думая, что это всего лишь шутка.

– Мне как-то звонили, скорее всего, по вашей рекомендации, и спросили, почему я написал от женского лица. Так это ваши шуточки? Это вы меня так подставили? – Продолжал он все таким же строгим голосом.

– Вам следовало хотя бы прочитать рукопись, прежде чем отдавать ее в редакцию.

– Я торопился, ведь вы не сказали мне, что у вас на руках осталась дискета, но мне сообщили об этом. Впрочем, книга все равно получилась удачная – меня засыпали поздравлениями коллеги. А вот от вас я не получил ничего.

Я в недоумении – неужели он это всерьез? Мне кажется все это смешным и не более, но главное, неподходящим для разговора в вестибюле и я говорю ему об этом. Он приглашает меня в свой кабинет. Коллеги моей не будет еще полчаса и я соглашаюсь подняться к нему.

В кабинете у него все не так, как было когда-то – мебель переставлена, на столе идеальный порядок и кажется, что здесь уже нет никакой жизни. И я даже подумала: нет меня, нет и жизни. Хотя понимала, что это не так – все здесь хорошо и без меня. И даже значительно лучше.

Я села в кресло. Села нарочито небрежно и свободно и даже закурила длинную тонкую сигарету, хотя никогда до этого не курила.

– Ты куришь? – С недоумением произносит он, опять переходя на «ты».

– У вас что, плохо со зрением, – кашляя, отвечаю я и пускаю дым в его сторону. Он морщится, но не делает мне замечания и не напоминает, что он по-прежнему не курит.

– Ты так изменилась, стала дерзкой – это прибавило тебе привлекательности. – Говорит он с некоторым удивлением и смотрит на мои ноги.

– Да, как видите. – Небрежно отвечаю. – Моя жизнь действительно очень изменилась за эти месяцы. Кажется, почти год прошел?

– Да. Наверно. – Как-то неуверенно отвечает он. – И какие же это изменения?

– Во-первых, я не имею проблем с деньгами – они у меня почему-то появились.

– А во-вторых? – Спрашивает он, как-то напрягаясь.

– Я стала постоянно печататься в журналах.

– Есть и в-третьих?

– Конечно. И это самое интересное – вышла в свет моя первая книга. Вернее, вторая.

Он мгновенно мрачнеет.

– А какая же первая? – С усилием переспрашивает он.

– А моя первая книга вам хорошо знакома. – И я называю ту самую книгу. Он мрачнеет еще больше и его лицо наливается краской.

– Я по-прежнему считаю, что та книга – моя. – После долгой паузы произносит он и добавляет, – так принято в ученом мире – автор идеи является и автором книги. Второй же участник мог бы называться редактором или, в крайнем случае, соавтором, но никак не автором.

– Да не знаю я никакого ученого мира – нет его, миф это. Мир одинаков везде. И есть люди – хорошие и порядочные, а есть – скверные и непорядочные, есть вообще сволочи… Что касается той книги, так я о ней уже не помню. Это был пробный шар. – Говорю я и опять улыбаюсь. Довольно глупо улыбаюсь, но он этого не замечает.

– А ты действительно великодушна, почему-то я этого раньше не замечал. – Говорит он, отводя взгляд, но тут же жестко добавляет, – не так уж и интересны твои изменения. Хотя, кое-что меня заинтересовало. – Тут же исправляется он, видя, что я собираюсь встать и уйти. – Расскажи о книге.

– А что о ней говорить – это уже прошлое. – Небрежно бросаю я. – Кстати, хочу вас огорчить – я умудрилась написать еще одну книгу.

– Врешь ты все, – глухо и как-то радостно произносит он, – ты без меня – ничто. Ноль. Нет у тебя ни первой книги, ни второй. Да и не можешь ты за такое короткое время написать книгу. Даже одну.

– А вот тут вы глубоко ошибаетесь, – с нескрываемой радостью говорю ему я. – Я в состоянии написать одну книгу – в двести сорок страниц – за один месяц. Одну главу в двадцать тысяч знаков я пишу самое большее за два дня. Но чаще всего – утром десять тысяч знаков и вечером столько же. А вместе – это пол-авторских листа. Вот и считайте. К тому же, это же не научный трактат, а так – женская ерунда. Кстати, хотите я покажу что-то, – и лезу в сумку. – Вот, это анонс моей второй книги. Хотя повторяю, она по счету уже третья – если уж быть точной. – И я отворачиваю глянцевую обложку дорогого московского журнала. Он, как мне показалось, с дрожью в пальцах полистал журнал и молча закрыл. Я чувствовала, что он просто поражен.

– А вот и глава из этой самой книги. – Я лезу опять в свою сумку: достаю известный еженедельник и кладу ему на стол. Он читает и лицо его будто каменеет. Потом через силу он произносит:

– Ты… ты не могла так написать. – Говорит он, делая ударение на слове «так» и замолкает. Потом добавляет:

– Это не твой уровень. Ты – провинциалка. Ты не можешь мыслить такими категориями. Ты просто это где-то передрала. – И он становится опять высокомерным и довольным собой. Его слова совсем не задевают меня. Я аккуратно укладываю сигарету на краешек пепельницы и с издевкой говорю:

– Вы всегда считали меня своей безропотной служанкой, которая не может мыслить самостоятельно? Вы ошибались, впрочем, как ошибались всегда в своей жизни. И год назад вы, кажется, ошиблись в очередной раз? И крупно ошиблись? – Говорю я, имея в виду его женитьбу.

Но я не успеваю договорить – он наотмашь бъет меня по лицу, сразу понимая, что я намекаю ему о его неудачном браке.

У меня разбита губа, кровь медленно струится по подбородку, а я с каким-то изумлением смотрю, как она капает на мои светлые брюки… Я молча поднимаюсь из кресла и, не оборачиваясь, выхожу из кабинета. Он догоняет меня уже на улице, хватает за руку и тянет к своей машине. Я же нахожусь в каком-то оцепенении и не сопротивляюсь.

Он везет меня домой, но делает крюк, что провезти через всю Москву. Мы молчим. Так же молча он тащится за мной на шестой этаж – лифт как всегда не работает. Перед дверью моей квартиры он замедляет шаг и смотрит взглядом побитой собаки. И мне на мгновение становится его даже жаль. Но только на мгновение. Однако я не захлопываю дверь перед его носом и он проходит за мной. Я не хочу с ним разговаривать и валюсь на диван – только сейчас я понимаю степень своей усталости. Какое-то время он сидит в кресле – у него поникшие плечи и опущенная голова, – а потом садится на край дивана – у моих ног.

Следующим актом затянувшегося спектакля становится его покаяние. Кается он неубедительно и похож на путника, спотыкающегося на каждом шагу. Я понимаю, через какое унижение проходит он – как трудно считать себя непобедителем. Но я не показываю ему, что мне его опять жаль. Я поднимаюсь с дивана и иду на кухню – налить себе рюмку коньяка, он плетется за мной. Я достаю крошечную рюмку и открываю шкаф. Он тычет пальцем в аптечку:

– Мне тоже налей, сердце давит, – глухо произносит он, думая, что я собираюсь пить валерьянку.

И тут меня прорвало. – Сердце? У тебя есть сердце? – С издевкой почти кричу я. – Ты собираешься моими каплями лечить свой камень? Да ты понятия не имеешь, где оно расположено – сердце. Может ты сначала покажешь на картинке, что ты имеешь в виду, когда говоришь о сердце?! – Ору я и швыряю на стол медицинскую энциклопедию, она удачно раскрывается прямо на цветной вкладке.

– Может это сердце, может это, это? – Я тычу пальцем в глаз, ухо, пупок голого человека. – Ага, мне понятно, где у тебя сердце, – зловещим шопотом произношу я. – Вот оно – твое сердце. – И мой палец останавливается. – Только называется твое сердце почему-то иначе – пенис, – как можно уничижительней произношу я это слово и сама удивляюсь, насколько хорошо мне это удается. И тут он совершенно нормальным голосом, не обращая внимания на мои оскорбления. тихо произносит: – А ведь я тебя люблю. Именно сегодня я понял всю нелепость своих поступков. Только сегодня я осознал, какую ошибку допустил. Боже мой, как я влип. – Он судорожно сжимает голову руками. – Ну, хватит паясничать. – Я по-прежнему жестка и не верю ему. – Тебе надо ехать домой, тебя ждут дома. Кажется, у тебя появилась жена? Беленькая кошечка – твоя мечта? Она сидит на окошечке, моет лапкой мордочку и ждет тебя? Так, кажется, ты мне когда-то говорил?

– Ты жестока. – Говорит он устало. – Ах, я жестока? А мне всегда казалось, что кто-то другой в нашей паре жесток. Совсем недавно этот кто-то говорил, что не может на мне женится, потому что ему нужна молоденькая кошечка, а не мудрая облезлая кошка. С мудрой ведь хорошо дружить. Работать. А беленькая кошечка – это для дома, для души, для тела. Так, кажется, ты мне говорил? Вот и собирайся домой, а то твоя милая кошечка выскочит через форточку к другому коту.

Он одевается и, как слепой, тычется в дверь. Я не провожаю его. А когда он уходит, я начинаю плакать. Мне становится жалко его, себя и его белую кошечку. А еще – мне очень стыдно. За этот дурацкий спектакль.