Идея фикс

Глава 18

Анжела хворала. Через неделю после Пасхи она почувствовала себя слабой, разбитой, отлеживалась, пила корвалол, слушая музыку. А потом — потеряла сознание. Врачи в местной больнице промыкались десять дней, собирая анализы, делая снимки. При этом значительно переглядывались и обменивались латинскими терминами. Больную показали прибывшему на консультацию из Краснодара профессору. У того, кажется, сложилось определенное мнение, и он поделился им с матерью больной, поскольку других близких у нее не было.

Анжелу выписали. Марья Андреевна сходила в церковь, заказав службу за здравие дочери и расставив свечи всем святым угодникам, в том числе и целителю Пантелеймону. После совершила дальнюю поездку в селенье к знахарке и вернулась с мешочками трав, из которых аккуратно готовила настои.

Июль подходил к концу, стояла страшная жара, в открытые окна влетали огромные зеленые мухи. Анжела лежала на высоких подушках и смотрела на бледное, словно выгоревшее море, высоко поднимавшееся к горизонту. Слушала Рахманинова и Толкунову, вперемешку. А еще — мечтала. Думала о том, как здорово было бы спуститься на пляж, тайный, дикий, где частенько за валунами обнимались они с Сашкой, разбежаться, разбрызгивая ногами прохладную упругую воду, и кинуться в нее… Плыть, плыть, плыть, чувствуя, как возвращаются силы, как легко дышит грудь… Плыть к диску заходящего солнца и раствориться в нем… А еще она вспоминала о писателе Александре Грине, придумавшем чудесную сказку про Алые паруса. Он тоже лежал у окна, одинокий, больной, да к тому же и бедный. Глядел на море и сочинял про дальние края и увлекательные приключения… Жила на берегу моря странная девочка. Все время глядела в море и ждала, что явится за ней шхуна под Алыми парусами. Сойдет на берег прекрасный юноша, протянет руку и, узнав ее в толпе, скажет:

«Я искал тебя, Ассоль».

Они унесутся вдаль под огненными парусами к своему огромному, никем не виданному счастью… Хорошая сказка. Но только кто может раздать всем счастье? Разве что щедрый боженька, только не здесь, в юдоли горестей, а там, у себя…

Думая о земле обетованной, завешанной Христом каждому смертному, Анжела начинала напевать. Но не церковные гимны, а все, что помнила, что слышала, что осталось в душе. Напевала чуть слышно, понимая теперь целиком, до конца, те песни, мелодии, слова, которые проходили вскользь, не затрагивая ни ума ни сердца. «Как много девушек хороших, как много ласковых имен…» — звучал в памяти голос Утесова, и почему-то хотелось плакать. А потом «Все стало вокруг голубым и зеленым…», «Падает снег, ты не придешь сегодня вечером…», «Звать любовь не надо, явится нежданно…», «Бьется в тесной печурке огонь»… И про любовь, и про войну, русские, иностранные — всякие песни вспоминала Анжела.

А еще она все время думала о своей жизни, частенько повторяя: «На все воля господня». А зачем воля такая, чтобы дитя родное рядом не иметь? Вот крутился бы сейчас вокруг да около парнишка, либо девочка о матери заботилась… А может, и внучата уже бегали бы. Если после тебя на земле кто-то остается, то не так горько уходить. Ну а если назначено нести крест, то выходит, заслужила Анжелка горечь свою? По делам воздалось?

Но не было зла у Анны на рыжую девчонку, жадно и безрассудно рвавшуюся к жизни. Что она понимала тогда, строптивая, неразумная? Вот если бы сейчас с мудрой головой жизнь начинать, то пошло бы все по-другому. Совсем по-другому пошло.

Она знала, что должна умереть. И что должна смиренно принимать эту мысль — тоже знала. Но не могла и завидовала тем, кто плескался сейчас в море, кто разъезжал на автомобилях по тенистым дорогам, танцевал на площадках среди цветущих кустов. Особенно женщине с тремя детишками, снимавшей вместе с мужем, бородатым силачом, соседнюю квартиру. Средний, семилетний мальчик, с любопытством заглядывал на лоджию, где лежала больная, и с визгом, изображавшим ужас, убегал. Маленького они возили в сидячей коляске, а старшая — длинненькая, худая с бойкими глазами барышня, играла в настольный теннис во дворе под акациями с веселой компанией нарядных и раскрепощенных — совсем других подростков. Ни за короткую юбку, ни за иностранную музыку теперь никого не преследовали. Во дворе гремели магнитофоны, на дискотеках, наглотавшись таблеток, до одури тряслись под оглушительное техно совсем распущенные девушки. Эстрадные солистки на столичных сценах, по телику показывали, в таком виде выступают, что волосы дыбом! Куда давешней оторве Анжелке до теперешней Маши Распутиной! Монашеской строгости по нынешним временам была девушка. Анна прикидывала, как устроила бы свою жизнь, если б начала ее теперь, вместе с галдящей под окнами молодежью. Пошла бы в церковный хор? Вряд ли… Уж очень жгла память намалеванная люминесцентной краской надпись: «Я люблю тебя, Анжела». Сверяясь по учебнику английского, ночью написал на ее сарайчике Сашка. Надпись пылала десятилетия. Она и сейчас там, едва заметная, словно забытая, заросшая травой могилка…

Мысли возвратились к смерти и не находили с ней примирения. Когда Анна пела в хоре, посылая свой голос к куполу, она верила, что душа бессмертна, что вознесется, поднимется, чтобы обрести вечное блаженство. А вот лежа здесь, в хвори и немощи, сомневалась. Особенно когда подступала боль такая, что хоть вой. Пока еще мать дрожащими руками разобьет ампулу и кольнет пониже спины, тело разрывается, вопит: где ты, душа, где? Не отзывается бессмертная, отступает в сторону, давая волю набегам немощи. Может, такая нестойкая душа ей попалась?

Она редко смотрелась в зеркало. Даже когда ходила умываться, старалась в раковину глядеть, скользнув испуганным взглядом по небольшому, прямоугольному, мутными пятнами заляпанному стеклу. А потом ее долго преследовали глаза чужой, затравленной страхами женщины.

Ночами Анжела ждала утра, чтобы услышать звуки пробуждающегося дома. Люди смеялись, бранились, гремели посудой, били палками по коврам, прогуливали собак, наказывали детей — в общем, жили. Вечерами появлялись совсем другие звуки. Становилось слышно то, что днем словно пряталось. Шум поезда по идущим вдоль моря путям, музыка и даже голоса из стоящего на той стороне оврага санатория, а порой, когда с моря дул ветер, доносились слова пляжного репродуктора, что-то бойко объявляющего отдыхающим. Отголоски чужой, очень далекой, навсегда покинутой жизни.

Анна вспоминала выступления в ресторанах, дымный сумрак, бегущие по стеклам и потолку зайчики от вращающегося шара, звяканье вилок и ножей, белеющие пятна скатертей, блестящие потные лица. Она пела для них, но была выше на целую ступень — ступень сцены, разделяющую жизнь и театр. Сашка брал из протянутых рук смятые купюры и объявлял заказанный танец. Но он был в стороне от чужого праздника. Он работал, не забывая подмигнуть Анжеле голубым, шальным глазом. Это означало: мы — вместе. Потом они летели на гремучем мотороллере через спящий город, уже прохладный, ароматный, в черных таинственных тенях. Сворачивали на дикий пляж, где Сашка и Анжела сливались воедино, и только море было ласковым свидетелем их жадных объятий…

— Мам, я жуткая стала?

— Исхудала маленечко. — Марья Андреевна, облокотясь на перила лоджии, глядела во двор. — Вишню всю дрозды обклевали. На верхушке осталось… Да кому оно теперь нужно, это варенье. Импортного полно — хоть залейся. А невкусное, что ни говори.

— Мам, принеси зеркало, с которым папа брился.

— И зачем это?

— Причесаться хочу, красоту навести. Вечер уже, народ принарядился, развлекаться идет.

— А мы — к «Санта-Барбаре».

— Ладно. Причешусь сначала. Не старуха все же.

— Ты как думаешь, Круз с Иден помирятся?

— Не думаю, а точно знаю. Но не скажу. Нечего мне зубы заговаривать. Неси зеркало.

Мать нехотя протянула ей зеркало с металлической подставкой. Анна села, сунув зеркало под подушку.

— Потом прихорашиваться буду, после кино.

Не говорить же матери, что смотреть в зеркало боязно, что она стала часто путать, где Анна, а где Анжела, и не знала толком, кого и как судить.

— Жар у тебя, наверно, небольшой, румянец играет. Померь температуру-то.

— Иди, включай «Барбару», я сейчас. — Проводив взглядом удалившуюся мать, она быстро достала сверкнувший кружок серебристого стекла и заглянула в него. Дыхание перехватило — Анжела! Осунувшееся лицо с зелеными глазами в копне спутанных ярко-медных волос. И румянец, точно, как у девчонки! Вот если блузку изумрудную шелковую найти и губы подкрасить!

Анжела вскочила, распахнула дверцы старого, бабушкиного еще, шифоньера. Нащупала, выдернула из груды тряпья любимую блузку и, уткнувшись в нее лицом, заплакала. Сердце едва не выпрыгивало, бросило в жар от слабости. Из комнаты бодро звучал музыкальный призыв телесериала.

…Утром мать разбудила ее:

— Я этого человека пока в столовую проводила. Не понимает он по-русски. Вид очень важный. Анжелу Градову спрашивает. Ты уж приоденься, дочка, и выйди. Нехорошо в кровати при чужих валяться.

— Ну вот, друзья, мой дом. — Открыв дистанционным пультом ворота, Пламен загнал автомобиль во двор и помог Ларе выйти.

— Здорово! Ты с цветами сам возишься?

— Никто здесь с ними не возится. Выкошу газон, и все дела. Розы сами везде вьются, горшки со свежими бегониями моя домоправительница покупает. Хочет дом в порядке содержать, как при Кларе было… А моя берлога наверху. И мастерская, и кабинет, и вообще… Холостяцкое место обитания.

Сидней одобрил:

— Забавная конструкция, с заморочками. И не пойму, на что похоже.

— На все сразу. Человек жаден — хочет и средневековый замок, и мавританский дворец, и викторианский особняк в «одном флаконе» иметь.

— Похоже на «дом Кшесинской» в Москве, только плюс нечто авангардистское.

— Мы его купили у одного шизанутого поэта. Он все это и придумал. Осмотрели? — Пламен распахнул дверь, приглашая гостей в дом. — Прошу оценить интерьер, а главное — содержание холодильника. Впрочем, нет! Подождите в гостиной, я принесу горячую пиццу… — засуетился он, порадовавшись, что синьора Рузани успела прибрать в комнатах.

— Может, сходим в кафе? — предложила Лара.

— Вы мои гости! Я же специально притащил вас сюда, чтобы показать, как живу, похвастаться. — Он вытащил из бара бутылки. — Здесь полный набор.

— Лучше кофе покрепче. Сегодня, полагаю, все не выспались. К тому же мне скоро на самолет, — сказала Лара, оглядывая жилище Пламена.

— Я тоже лечу домой. — Сид все еще пребывал в задумчивости.

Пламен развел руками:

— Не получился, значит, банкет… Но хоть фото на память можно пощелкать?

— Нужно. Потом пришлешь мне в Москву. Буду Машке показывать и Кате. Это моя подруга. А еще родителям. Они давно рвались с тобой познакомиться, — Лара усиленно разыгрывала бодрость. На самом деле, чем ближе они подъезжали к Милану, тем сильнее охватывало ее смятение. А уж в доме Пламена стало вовсе тяжело и муторно.

Это оказался странный дом, узнаваемый. Словно она прожила в нем долгую жизнь, потом покинула, а теперь вернулась, в растерянности узнавая старых друзей — вазы, книги, статуэтки, кресла с такой знакомой, любимой обивкой. Если немного призадуматься, наверняка вспомнишь, где и когда каждая вещица куплена. Вон тот латунный подсвечник на крученой толстой ноге — они вместе откопали на «блошином рынке», а китайскую вазу подарили к юбилею друзья… Островок, покинутый неведомой Кларой.

Воспользовавшись моментом, Пламен щелкал приумолкших гостей.

— А теперь — коллективное фото. — Поставив камеру на автомат, Пламен подсел на диван к Сиду и Ларе. Они переглянулись, вспомнив, как делали автоматом «свадебные» снимки на крымском пляже — с развевающейся «фатой» за плечами Лары. Вспыхнула очередь блицев.

— Отлично… — Пламен поднялся. — Не стану навязывать вам свою компанию. Прошу внимания всего лишь на пять минут. Извольте проследовать за мной. — Сид и Лара пошли вслед за хозяином через комнаты к деревянной лестнице. — В мансарду, друзья. Хочу показать вам свою коллекцию.

— Полагаю, для твоих снимков не хватило бы и огромного выставочного зала, — заметила Лара.

— Еще бы — в них весь мой труд, все, что сделано этими руками, башкой… Ну, не знаю, чем еще… Злодеи завистники говорили, что когда я работаю с обнаженной натурой, то, очевидно, снимаю причинным местом. Слишком чувственно. Может, это комплимент, а? Слишком в этом деле не бывает… Вот, мы на месте. — Он распахнул дверь в небольшой чулан без окон, сплошь заставленный стеллажами. На стеллажах — коробки, рулоны бумаги, чертежные папки, части мольберта и прочий хлам. Комнату освещала висящая под потолком матовая лампочка. — Так вот, господа присяжные заседатели, прошу о снисхождении в связи с чистосердечным признанием… Лара, мне не очень хотелось бы показывать тебе эту комнату, но сегодня утром Сидней Кларк рассказал, насколько это важно… А может, я ищу оправдание своей маленькой странности… Прошу присесть… — Пламен сдернул со стены рабочий халат и стер им пыль со скамьи, похоже, притащенной сюда из сада.

— Так вот… Пламен Бончев был забавным малым. Еще ребенком он решил, что непременно прославится. А для этого должен снимать знаменитостей. Но ведь знаменитостями не рождаются, чаще всего. Или становятся под влиянием загадочных законов вначале вполне заурядные молодые люди. И он задал себе вопрос: а кто же из попавших в твое поле зрения людей станет звездами? И начал собирать досье. — Пламен достал картонный ящик, извлек из него крошечную фетровую шляпку. — Эта вещица принадлежала некой старлеточке, снимавшейся у меня для календарей. Она стала самой популярной актрисой в Голливуде… Нет, я не вправе разглашать секреты сегодняшних суперзвезд… Здесь… — Пламен порылся на полках, извлек нечто светлое и не очень чистое. — Здесь мы видим обычный мужской носок. Но чья нога лишилась его! — Он воздел глаза к потолку.

— Президента? Бога? — поинтересовался Сид, но носка не взял.

— Тайна. В общем, я подхватывал детали туалета моих моделей в надежде, что когда-нибудь сделаю оригинальный музей. — Он открыл коробку, вроде тех, в которых продают туфли в дорогих магазинах, зашуршал тонкой бумагой. — Это кассеты с пленками. Читаю: Крым, 1972 год. Снежина, Лара, «шейх»… Ха! Ведь я собирал компромат на Мухаммеда. Могу доставить ему сегодня массу неприятностей.

— Он уже их имеет, — вставил Сид. — Потерял любимую жену и дочь.

— Ну, а эта вещица знакома вам, дорогая синьора?

Лара взяла черный гипюровый бюстгальтер.

— Он! Я же не могла потерять…

— Ты забыла его в моей комнате, после того как в слезах убежала. Наше последнее свидание перед самым отъездом… Как же я дорожил этим кусочком кружев!.. Извините, мистер Кларк, за интимные подробности. Я держал драгоценность у себя под подушкой, а потом… Потом спрятал подальше, чтобы не мутить душу. Кажется, именно эта вещь является предметом активного поиска нескольких супердержав?

— Вполне возможно. — Лара взяла бюстгальтер, достала из-за атласной подкладки черную фишку и передала Сиду:

— Она?

— О, черт! Неужели правда? — Глаза Сида восторженно блеснули. — Понимаешь, Лара, я рассказал Пламену, зачем разыскивал тебя. Обрисовал процесс перепрятывания пленки под дулами бандитских винтовок и как ты здорово скрыла ее в своем белье. Он все выспрашивал: «Ну? ну? ну?» А потом долго хохотал. И сказал: «Не отвертитесь, я забираю вас в гости. Тебя и синьору Решетову»… И тут мне показалось, что… Что ты, Пламен, слегка того… Ну, с тараканами в голове.

— А мне сдается — тронутый здесь ты, парень… На кой черт тебе пленка, провалявшаяся на чердаке четверть века? Вы с Келвином немного… в общем, немного на этом кладе сдвинулись. Он ведь так и не видел этой кассеты?

— Нет! Но заплатил за нее тысячу баксов. Тому русскому боссу, которого пристрелили.

— Я ничего не знала… Меня спешно отправили в Москву, и я помню лишь то, как мы прощались. Ничего не замечала вокруг, а там, оказывается, разворачивалась жуткая трагедия.

— Сумасшедший триллер… — Пламен задумчиво взъерошил волосы. — И, кажется, я не самый последний герой в этой истории… О’кей! Пойдемте в лабораторию, глянем, какого черта я прятал в табакерке.

Все оказались в полутьме заставленного стеллажами помещения, в котором не было окон, но зато находилось предостаточно всякой аппаратуры для обработки и просмотра пленок.

— Прошу зрителей присесть, — распорядился хозяин, указав на стулья и взял у Лары кассету. В кассете оказалась микропленка. Вставив ее в увеличитель, Пламен включил проектор. На экране появились смутные столбцы печатного текста.

— Здесь что-то по-русски. Похоже на протокол.

— Это и есть протокол. — Лара подошла поближе: — Видите, гриф? «Секретный архив ОГПУ». Была такая организация в первые годы советской власти, типа КГБ, что ли. — Она пробежала глазами текст. — Речь идет о затонувшем в Балаклавской бухте английском судне «Принц», на борту которого находились золотые слитки. Дальше описывается, какие ученые были привлечены к созданию глубоководного аппарата… Так… Что же дальше? — Пламен передвинул кадр. — Описание работ, типа дневника, когда, на какую глубину опускались… Дальше… Вот! Сообщают, что обнаружены части корпуса судна и, как они пишут, «объект 3-15»… Не понимаю… Сейчас, сейчас… Текст послания в правительство с выводами: «Поиски прекращены в связи с отсутствием искомого предмета». Предполагают, что англичане сами давно извлекли свое сокровище, но промолчали.

— Да! Арчи упоминал, что группа товарищей из этой государственной конторы сговорилась втихаря перепрятать слитки до лучших времен. А потом извлечь для личного пользования. Думаю, они полагали, что СССР долго не продержится.

— Ага! — обрадовался Пламен, переменив кадр. — Карта! Плохонькая, но все же можно разобрать. Подводный грот, в нем пещера, а в пещерке крестик — «объект 3-15».

— Выходит, Арчи не ошибся!

— Вот и порадуй старика. — Пламен достал микропленку, уложил в кассету и протянул Сиду. — С вас причитается, сэр, если, конечно, «объект 3-15» не сожрали акулы.

— Там нет акул. Золото в стальных ящиках. Но я все равно не верю. Так не бывает, — пробормотал Сид. — Я должен позвонить Арчи.

— Не хочется разочаровывать тебя, Сидней, только похоже, кто-то водит вас за нос. Тебя и Келвина. Или сам Келвин втягивает тебя в какую-то авантюру.

— А мне кажется, что чудо уже произошло. — Лара недоуменно смотрела на предмет своего туалета, все эти годы обитавший у Пламена, переживший с ним эмиграцию и переезды. Неужели он возил за собой весь свой «музей»? — Синьор Бончев, если не секрет, когда вы все же поняли, что ваша привычка похищать чужие вещи заложила основу любопытной экспозиции?

— Интересный вопрос. — Пламен сел рядом с Ларой и отобрал «экспонат». — Хорошо, синьора Решетова, я отвечу прямо. Только это не для публикации. — Сегодня. Я сочинил всю эту историю про шляпки и носки прямо здесь, перед вами. Предмет дамского туалета, две пары брюк, футболки и моя любимая камера — вот все, что я вывез из Болгарии. Потом, конечно, получил свои работы, негативы, бумаги. Вот такая штука, товарищ Лара. — Он печально вздохнул, поник, словно мяч, из которого выпустили воздух. Лара заметила сразу и седину в жестких завитках, и ту помятость смуглого лица, которую создают морщины и набрякшие под глазами мешки.

— Но ведь мы должны радоваться! — вскочила она, положила ладони на головы притихших мужчин, сжала пальцы, тряхнув их за волосы. — Что за траур, господа? Какие еще интриги? Не нужно во всем искать подвох. Он сам вас найдет. Такой грандиозный повод для праздника: интересующий симпатичных людей предмет найден! Лично я жутко порадуюсь, если клад все же достанут.

— Может, стоит отметить событие и заказать пиццу? — предложил хозяин.

— Пожалуй… Все равно я уже опоздала на самолет, да и без предварительной резервации рассчитывать на билет было бы легкомысленно.

— Так у тебя не зарезервировано место?! Рассчитывать на билет за полчаса до рейса! — Пламен изобразил сокрушительное возмущение. — Вы легкомысленная женщина, синьора Решетова. — Он заглянул в ее голубые глаза: — Скажи честно, Лара, хоть кто-нибудь, кроме меня, это заметил?