Иди ко Мне!

Человек за бортом

Инициатива наказуема. И стоило мне организовать клуб для трудных подростков, как там появился бойкий молоденький журналист, решивший взять у меня интервью.

— Вы любите подростков? — спросил журналист.

— Нет.

— Не понял... Хорошо, спрошу иначе. Вот, допустим, навстречу вам по улице идёт подросток- правонарушитель со своей бедой. Как вы поступите в таком случае?

— Перейду на другую сторону улицы.

— Как? Вы бросите человека в беде?

— Я бы бросила, да не получается, потому что человек идёт следом за мной.

Журналист расстроился. Он уже выносил в душе ту пламенную концепцию, когда любовь, мол, спасает мир: и стоит окружить заботой этого юного уголовничка (отбил студенту почки, за что и отсидел по малолетке свой срок в колонии), как душа его расцветёт, словно райский сад.

— Вы имели когда-нибудь дело со шпаной? — спрашиваю журналиста. — Нет? Тогда я расскажу вам одну историю.

А история была такая. Поздним вечером я возвращалась домой по тёмной безлюдной улице, как вдруг услышала топот ног. Неразличимые в темноте тени окружали меня сбоку и сзади и по всем правилам волчьей охоты брали жертву в кольцо. Позже, уже в аспирантуре, я вычерчивала для диссертации схемы таких преступлений. Вот подвыпившие подростки идут по ночному городу, но на полицейского не нападают — он вооружён. Спортсменов и крепких мужчин не трогают — те могут дать сдачи. Им нужна тёмная улица (нет свидетелей) и та заведомо слабая жертва, над которой можно безнаказанно измываться, бить, калечить и втаптывать в грязь. Они наслаждаются, когда их боятся. И главный приз их ночной охоты — это ужас жертвы, позволяющий в горделивом превозношении осознавать свою «власть» над людьми.

Словом, мой случай вполне укладывался в классику жанра. Всё дальнейшее было предсказуемо — сейчас, думаю, ножичком будут угрожать. И действительно, в темноте щёлкнул нож-выкидушка, в лунном свете блеснуло лезвие. И тут, ослепнув от ярости, я пошла прямиком на нож, прошипев угрожающе: «Сдохну, а на колени перед мразью не встану!»

Фары машины, свернувшей в проулок, высветили на миг нашу компанию, а нападавшие вдруг попятились и, сдёрнув кепочки, закивали:

— Здрасьте, Нина Александровна!

Это были мои подопечные из клуба, и особенно угодливо кланялся Кошкин, ещё не успевший спрятать свой нож.

Господи, сколько же сил на них было потрачено! Мы ходили вместе в походы, устраивали диспуты и встречи с интересными людьми. Мы, наконец, читали умные книги. Но что миллион самых умных книг, если в тот миг стали реальностью разве что горькие слова поэта «Да, долго зверь таился в человеке!»

— Но ведь наверняка есть положительные сдвиги, — упорствовал журналист.

— Есть. Недавно Рома Авдеев огрел стулом Кошкина за то, что тот матерился при мне. Заступился за меня, понимаете, поскольку я мата не выношу.

Журналист ушёл недовольный, задиристо спросив на прощанье:

— Значит, вы не верите во всепобеждающую силу любви?

— Почему же, верю. Но, как говорит одна мудрая женщина, мать троих детей, «любовь — это картошка». То есть надо чистить картошку, готовить обеды, прощать обиды, стирать, убирать и нести свой крест.

Словом, у меня была своя «картошка». И хотя я клятвенно уверяла эту публику с ножичком, что не буду больше вызволять их из милиции и возить передачи в колонию, я всё-таки вызволяла, ездила в колонию и, как умела, боролась за них на суде. Впрочем, бороться порой было бесполезно. Например, Рома Авдеев приложил немало усилий, чтобы сесть, и при этом надолго. Когда адвокат заявил в своей речи, что его подзащитный глубоко раскаивается, Рома заорал со скамьи подсудимых:

— Мало я дал этой подлюге! Выйду и в клочья гниду порву!

Авдеев, суд делает вам замечание! — прикрикнула на Романа судья.

А Авдеев в ответ:

— Да видал я вас всех в гробу в белых тапочках!

У Ромы отсутствовал инстинкт самосохранения. На нём, похоже, сбывалась пословица «У детей нет судьбы — у них есть родители». Семья же у Ромы была такая: папа — потомственный алкоголик, а по вероисповеданию богохульник. Мама, как утверждал Рома, работала геологом в Монголии, хотя на самом деле находилась в психиатрическом специнтернате для хроников, пребывая там в состоянии «овоща». Мама уже не помнила, что у неё есть сын Ромочка, но по-детски радовалась, когда он привозил ей конфеты. Мама была тайной болью нашего Ромки. И когда мажор Костя, сын главврача того самого интерната, насмешливо рассказал при всех, в какой Монголии по имени «дур- ка» находится мама нашего героя, Рома Авдеев ринулся в драку.

Драка как драка — мажоры и подростки из неблагополучных семей регулярно дрались. И не было бы никакого суда, но у Кости был папа — военный прокурор, свято верующий, что в силу высокого социального статуса его семья неприкасаема. А мама, главврач, даже в запальчивости заявила на суде: «Зря отменили расстрел для бандитов!»

Свидетели защиты, вызванные адвокатом, лишь усугубили дело. Инспектор детской комнаты милиции охарактеризовала подсудимого Авдеева как злостного хулигана, по которому давно плачет тюрьма. А классная руководительница Романа почему-то забыла, что она не на родительском собрании, и возмущённо потребовала «принять меры», поскольку Авдеев бросил школу и при этом нагрубил ей, педагогу.

Словом, тут вступил в действие тот самый бес крючкотворства, когда маститый адвокат как-то ловко перевёл гематомы (по-русски — синяки) невинно пострадавшего Кости в разряд тяжких телесных повреждений, а прокурор бархатным голосом потребовал для Авдеева восемь лет колонии строгого режима.

На судью откровенно и нещадно давили: звонили из военной прокуратуры, из министерства и даже из Администрации Президента. И я, признаться, не рассчитывала на успех, когда отправилась к судье хлопотать за Рому. А судья вдруг сказала:

— Молодец Авдеев — за мать заступился! Но почему никто не сказал об этом в суде? Потерпевший скрывает причины драки — это понятно. Тут уже лёгкая статья, чаще условная. Но сам-то Роман почему молчит?

— А Рома выступает в своём обычном жанре — гордость мехом наружу. Он, знаете, истово верует, что врачи вскоре вылечат мать, и считает болезнь случайностью.

— Жалко парня, — вздохнула судья. — А мы вот что сделаем: направим Авдеева на судебно-медицинскую экспертизу, а там, может, что-то смягчающее найдём. Нервы-то у парня совсем никудышные, и нервное истощение, похоже, налицо.

И тут у меня предательски защипало в глазах, потому что никто в этом мире никогда не жалел «отпетого» Ромку.

— Что, устали? — участливо поинтересовалась судья.

— Устала, — честно призналась я. — Сыну пуговицу к рубашке пришить некогда, а я всё с чужими бедами вожусь.

— Вот и я — возвращаюсь домой поздно вечером и валюсь от усталости. Муж пытается меня перевоспитывать, даже выписал из какой-то книги слова: «Ты разрушаешь дом свой в то самое время, как покушаешься устроить дом ближнего».

Позже я узнала, что это слова аввы Исаии Отшельника, но не сразу поняла их сокровенный смысл.

Шпион глубокого залегания

Первое посещение психиатрической больницы, куда отправили на экспертизу Романа Авдеева, было для меня схождением в ад. Какие-то неживые, мертвенно-бледные лица, ужимки, гримасы, стоны и смех. Сразу у входа меня атаковал юный татарин Камиль и обнял, восклицая:

— Мама пришла, моя мамочка! Дай пирожок!

Санитар по прозвищу Лёнька-садюга отшвырнул от меня новоявленного «сыночка» таким мощным ударом, что тот скорчился от боли.

— Как вы смеете бить человека? — возмутилась я.

— Кто человек? Он человек? — усмехнулся санитар. — Самый дебилистый дебил в отделении, и понимает одно слово — кулак!

Рома Авдеев, как выяснилось, лежал в боксе для буйных «на вязках», то есть привязанный ремнями к кровати, и так крепко, что распухли и побагровели кисти рук.

— Вы не боитесь, что начнётся некроз? — спросила я заведующую отделением и лечащего врача Ромы Галину Гурьевну.

— А что поделаешь? Буйный! В первый же день на санитара напал, — ответила докторша, велев, однако, развязать ремни.

Роман лежал, обездвиженный аминазином, но даже в этом беспомощном состоянии сопротивлялся из последних сил. И пока Лёнька-садюга с гаденькой усмешкой развязывал ремни, он хрипел ему в лицо: «Порву!»

— Сами видите — социально опасен, — сказала Галина Гурьевна. — Налицо агрессия, слабоумие, а картина дефектологии такова...

— Нельзя же так говорить при больных, — попробовала я остановить этот поток красноречия.

— Думаете, наши больные что-то понимают? Чурки! — даже как-то весело сказала завотдедением. — Короче, с вашим протеже Авдеевым полная ясность: потомственный шизофреник. Похоже, закончит свою жизнь в состоянии «овоща», как и его сумасшедшая мать. К сожалению, шизофрения неизлечима, а я знакома, поверьте, с мировыми достижениями.

Рома плакал. Нет, он не хотел плакать и, стыдясь слёз, шумно дышал носом, а только слёзы сами катились из глаз. Вряд ли он плакал из жалости к себе. К своей участи этот рослый красивый парень был настолько равнодушен, что не видел особой разницы, есть в этом мире Рома или нет. И если что-то давало ему силы жить, то это была неистовая вера в скорое исцеление матери и надежда на новую хорошую жизнь. Теперь этой надежды не стало.

Не буду пересказывать дальнейший разговор с врачом, закончившийся гневным окриком Галины Гурьевны: «Дамочка, немедленно покиньте отделение! Я кандидат медицинских наук и не намерена выслушивать бред невежд!» Могучая рука санитара уже подталкивала меня к выходу, как вдруг всё переменилось в один миг.

— Галочка, стол накрыт. Празднуем! — величественно провозгласил Вадим Сергеевич, знаменитый киноактёр, выступавший некогда у нас в клубе.

— Как, вы здесь? — изумилась я, рассматривая больничную одежду кинозвезды.

— Т-сс, я шпион глубокого залегания, — отшутился Вадим Сергеевич и с ловкостью дамского угодника повёл нас с Галиной Гурьевной в ординаторскую, где уже был накрыт стол с шампанским и фруктами.

По пути Вадим Сергеевич успел внушить Галине Гурьевне, что я очень влиятельный человек и имею вес на телевидении (вот уж неправда, хотя и был печальный опыт работы, навсегда отвративший меня от тележурналистики). Но Галина Гурьевна растаяла и источала теперь медоточивые речи:

— О, оказывается, мы с вами коллеги! Поздравьте меня: с завтрашнего дня ухожу работать на телевидение. Вадимчик решил устроить для меня торжественные проводы. Тебе ведь жаль расставаться со мною, Вадим?

О том, как «жаль» расставаться с Галиной Дурьевной (так звали её все за глаза), Вадим Сергеевич рассказал мне позже, излагая историю своей болезни:

— В среду мне вручили Государственную премию, был роскошный банкет, а уже в четверг случился первый приступ болезни. Газеты называли меня тогда «флагманом кинематографа» и писали, что созданные мною образы киногероев позволяют воспитывать молодёжь на положительных примерах. А флагман, оказывается, — шизофреник со справкой и клинический идиот. Мою болезнь сочли верхом неприличия, и я превратился в шпиона глубокого залегания. То есть лечился исключительно тайно, уезжая якобы на охоту в Сибирь. Знали бы вы, как я намучился, пока не встретил врача от Бога Николая Ивановича.

Николай Иванович, старенький профессор, был в ту пору завотделением, а потом его «съела» Галина Гурьевна. Поводов для смещения Николая Ивановича было немало. Например, он мог воскликнуть на чествовании маститого академика, изобретателя диагноза «вялотекущая шизофрения», очень удобного для борьбы с диссидентами: «Вялотекущая шизофрения — это такая же чушь, как немножко беременная женщина. В мировой психиатрии такого диагноза нет!»

А ещё он говорил — правда, в узком кругу: «Все мы однажды придём на Страшный Суд Божий, и я ужасаюсь участи многих. А с наших пациентов Господь не спросит за грехи. Ну какие грехи у человека, не способного отвечать за себя? И работа психиатра — это служение Ангелам».

Словом, Вадим Сергеевич уже не первый год наблюдался у профессора, радуясь, что приступы случаются всё реже, пока не угодил к Галине Гурьевне.

— Это чудовище! — сказал он, и руки у него мелко затряслись. — Знаете, как она наслаждается своей властью? Галина тут же отменила все назначения профессора, и мне вкололи такую лошадиную дозу нейролептиков, что я угодил в реанимацию. Я умирал, а перед смертью почему-то напряжённо думал: жаловаться бесполезно, Галина непотопляема. Но, знаете, есть такой приём — ловушка для дурака. То есть надо вывести дурака на такой уровень общественной активности, когда его дурь станет очевидной для всех.

Как раз в ту пору на телевидении решили организовать цикл бесед с психиатром, и влиятельные друзья Вадима Сергеевича организовали «гениальной» Галине Гурьевне, такую рекламу, что её поставили во главе проекта и даже взяли в штат.

Первое и последнее выступление Галины Ду- рьевны в прямом эфире произвело столь неизгладимое впечатление, что продюсер выражался уже непечатно и орал на всю студию: «Эту дуру даже на порог не пускать!» Галина рыдала потом на плече у Вадима Сергеевича, но вскоре утешилась: вышла замуж за человека с еврейской фамилией — теперь в Израиле изучает иврит.

Однако расскажу о дальнейшей судьбе Ромы, сложившейся как раз по пословице «Серенькое утро — красный денёк».

* * *

Старенький профессор Николай Иванович не нашёл у Романа признаков психического заболевания, но всё же решил подержать его в больнице — подлечить нервишки и потянуть время, выжидая, пока утихнут страсти, ибо Роме грозил всё же серьёзный срок.

За тот месяц, что Роман находился в больнице, страсти не просто улеглись, но случилось неожиданное. Мажора Костю арестовали за торговлю наркотиками. Мама и папа отчаянно бились за освобождение сыночка. Суд над Романом Авдеевым с липовыми справками о «тяжких телесных повреждениях» мог разве что подлить масла в огонь. Короче, родители забрали заявление и дело закрыли.

И всё же судьба Ромы внушала опасения. Он мог снова с лёгкостью пустить в ход кулаки и постоянно угрожал Лёньке-садюге, тайком избивавшему больных.

— Рома, научись говорить «мяу», а не «гав», — шутливо наставлял его Вадим Сергеевич.

Но Рома по-прежнему «гавкал» и, главное, тосковал из-за крушения надежды на исцеление матери. Он даже из больницы никуда не рвался. А куда идти: домой, к вечно пьяному папе-матерщиннику, или к маме, уже забывшей, что у неё есть сын?

— Знаешь, Рома, — рассказывал ему Николай Иванович, — у меня в отделении лет десять назад лежал художник, и был он, что называется, овощ овощем. А когда он вдруг выздоровел, то оказалось, что душа его за это время возросла настолько, что из посредственного ремесленника он превратился в талантливого мастера. Может, и душа твоей мамы сейчас возрастает? А душа, пойми, вне болезни.

Про вечно живую душу, независимую от века сего и болезней, Рома не понял, но крепко задумался. А практичный Вадим Сергеевич сказал: «Нам главное — дотянуть Ромку до армии, а из армии многие выходят людьми». Как раз в тот год Роме исполнилось восемнадцать лет, день его рождения выпал на Страстную Субботу, и было решено отметить его застольем в Пасхальную ночь.

О пирожках и притчах соломоновых

Прежде чем рассказать про ту Пасхальную ночь, опишу хотя бы вкратце обстановку в отделении и соседей Ромы по палате.

Рядом с Ромой лежал вечно голодный дистрофик Камиль, он постоянно клянчил у всех пирожок. Его никто не навещал, передач он не получал. И всё же Камилю везло, потому что на соседней кровати лежал Саша-суицидник. К Саше регулярно приходила мама-продавщица, приносила пакет пирожков для Камиля, сумку продуктов для сына и при этом нещадно ругала его:

— Вот гад — в петлю полез! Я пашу как трактор, семью обеспечиваю, а ему, ёшкин кот, не нравится жить! И что ж тебе, висельник поганый, не нравится?

А не нравилась Саше собственная внешность. Он считал себя уродом и в ужасе шарахался от зеркала. Кстати, ничего уродливого в его внешности не было, довольно приятное лицо. Но это типичный юношеский синдром — страх уродства, к счастью, проходящий с возрастом.

Однажды я услышала, как Вадим Сергеевич беседует с Сашей:

— Знаешь, Саша, был такой знаменитый французский певец и актёр Ив Монтан. Кумир миллионов! В семнадцать лет он хотел покончить с собой, считая себя уродом. Смешно?

— Не смешно, — буркнул Саша.

— А у Пушкина, — продолжал Вадим Сергеевич, — есть одно раннее стихотворение, написанное по-французски. Точнее, это записка девочке, с которой его решили познакомить друзья по лицею и назначили им свидание в парке. Но как узнать друг друга при встрече? И Пушкин описывает незнакомке свою внешность в таких выражениях: я похож на обезьяну, и руки у меня длиннее колен. А дальше гениальное: «Но таким сотворил меня Бог, и я не желал бы быть иным». Пушкин потому и велик, что желал быть таким, каким сотворил его Бог. А нам подавай силиконовые губы и... чего там ещё?

— Да не собираюсь я больше вешаться! — взмолился Александр.

— Тогда помоги покормить Алёшу. Хоть кому-нибудь помоги.

Это было выстраданное убеждение знаменитого артиста: когда тебе плохо — помогай бедствующим. А если сосредоточиться лишь на собственной боли, то вселенная сужается до размеров петли удавленника.

Самым тяжёлым больным в их палате был студент-пятикурсник Алёша. Кататоник — не кататоник (Николай Иванович очень сомневался в диагнозе), он лежал месяцами в позе эмбриона либо сидел неподвижно, застыв в ступоре. Студент не реагировал на людей, не разговаривал, а главное — ничего не ел. Алексея пытались кормить через шланг, но лишь расцарапали гортань. Каждое утро к студенту приходила его мама Ксения Георгиевна и пыталась накормить сына куриным бульоном и паровыми котлетами. Она часами уговаривала сына съесть хоть ложечку бульона, а потом уходила плакать в коридор. И тогда несколько насильственным способом студента пытались накормить Александр или Рома.

— У меня Лёха три ложки бульона съел! — хвастался потом Саша.

— A y меня почти целую котлету схомячил, — парировал Рома.

И всё же студент таял на глазах, балансируя между жизнью и смертью. Чего только не пробовал Николай Иванович: менял схемы лечения, даже доставал через своих друзей из Америки новейшие лекарства. Но ничего не помогало.

— Почему он не разговаривает? — допытывалась у профессора мама студента.

— Нет связи.

Мама не поняла, а профессор продолжал:

— Я был ещё юным врачом, когда начал охотиться на шизофрению. Составил и выпил смесь лекарств, вызывающих как бы искусственную шизофрению, и стал диктовать ассистенту свои впечатления: «Ощущение, будто говорю по телефону с перерезанным шнуром... Почему нет связи? Почему меня никто не слышит?» На этом записи ассистента прерывались, хотя я, помню, кричал, но, очевидно, про себя. Не знаю, как объяснить это состояние. Ну вот, допустим, человек за бортом, а на горизонте ни корабля, ни шлюпки — никакой связи с миром. Сначала человек пытается звать на помощь, а потом исходит немым криком душа. До сих пор помню то чувство ужаса, когда тебя никто не слышит, и страшнее этого одиночества ничего нет.

— Чем я могу помочь Алёшеньке? — заплакала мама.

— Разве что молитвой. Материнская молитва, говорят, со дна моря достаёт.

— Бога в тяжестях Его знаем, — говорила мне позже Ксения Георгиевна, признавшись, что крестилась она совсем недавно и со дна моря её молитва никого не достаёт.

Мы подружились, и однажды Ксения рассказала мне историю своей жизни:

— Я вышла замуж, что называется, с досады. Четыре года любила однокурсника, мы собирались пожениться. А после летних каникул он вернулся в институт с молодой женой. Моя гордость была настолько уязвлена, что я тут же выскочила замуж за своего давнего поклонника. Наш брак, естественно, оказался недолгим. И всё же после рождения сына я была несказанно счастлива. Знаете старый советский анекдот: «Что такое хорошая семья? Это мама и ребёнок. А что такое очень хорошая семья? Это мама, ребёнок и бабушка». И нам было так хорошо втроём, что я даже не помышляла о новом замужестве, хотя лестные предложения, не скрою, были. Бабушка, артистка кордебалета в прошлом, с детства таскала Алёшу по музеям, театрам, а уж пропустить интересный концерт в консерватории считалось моветоном. Вспоминаю наши семейные вечера: мягкий уютный свет настольной лампы, бабушка слушает Моцарта — мы были помешаны тогда на Моцарте. Алёша листает новенький, ещё пахнущий типографской краской томик Ахматовой. И вдруг начинает читать вслух:

Мы наслаждались этой великой прекрасной культурой и были призваны, казалось, на пир. Нет, мы никогда не отрицали Бога, исповедуя ту известную интеллигентную веру, когда «Бог в душе». Но опускаться до уровня церковного «обря- доверия» — это казалось нравственным падением. Особенно наша бабушка недолюбливала монахов: мол, сидят по кельям и от скуки гоняют чертей. Перед смертью она призналась, как оскорбил её в юности совет одного старца оставить сцену; старец даже говорил нечто о демонском влиянии. «У них повсюду, видите ли, демонская тьма, — сердилась она, — а для меня искусство — это свет и свет!» Но старец был прав: бабушка оказалась никудышной балериной и всю жизнь танцевала, что называется, шестнадцатого лебедя в последнем ряду. Её творческая жизнь, что скрывать, не состоялась. Но бабушка всегда говорила горделиво: «Главное — любить не себя в искусстве, а искусство в себе».

Словом, мы любили искусство, любили друг друга. И была та полнота счастливой и со вкусом устроенной жизни, когда потребности в Боге, по сути, нет. Возможно, этому способствовало и то, что мы оба с сыном программисты. К сожалению, виртуальный мир заманчивей и ярче реального, а работа по созданию новых информационных технологий — это такой азарт, когда утрачивается интерес ко всему иному. Правда, я — рядовой админ, а сын был настолько талантлив, что на четвёртом курсе его пригласили работать в Англию, оговорив возможность продолжения учёбы при финансовой поддержке фирмы. Мы размышляли, ехать или не ехать, как вдруг случилась беда.

Был день рождения Алёши, и ближе к полуночи явилась незваная гостья — Алиса, дочь наших прежних соседей по дому. Странная это была семейка. Папаша открыто изменял красавице-жене и при этом посвящал ей стихи: «Единственной ты никогда не будешь, но будешь первой среди всех». Он даже гордился своей распущенностью, и Алиса, похоже, пошла в папу. К тридцати двум годам она уже сменила нескольких мужей и сожителей, а теперь опять находилась в поиске. К несчастью, в тот день на столе было много спиртного, хотя наши друзья — такие «выпивохи», что одной бутылки вина нам хватало на Новый год и ещё оставалось на Рождество. Но тут кто-то из гостей принёс в подарок коньяк, а непьющий очкарик Сла- вочка зачем-то купил водку.

— Нам по-русски — водочки! — провозгласила Алиса и, подсев к сыну, стала обхаживать его. — Это правда, что ты до сих пор девственник? У меня хобби — делать из мальчиков мужчин. Не хочешь попробовать?

Как ни странно, она не опьянела после бутылки водки и лишь победоносно поглядывала на нас — вульгарная, наглая и по-своему манкая. Когда же наша гостья принялась за коньяк, бабушка сделала ей замечание, а Алиса, закурив, пустила ей струю дыма в лицо и послала матом по известному адресу. День рождения перерастал в скандал. Я велела Алёше проводить Алису до стоянки такси возле дома и заплатить таксисту, попросив отвезти нашу гостью домой. Но едва захлопнулась за ними дверь, как гости разом вскочили с мест.

— Остановите Алёшу! — закричала однокурсница сына Катя. — Она же в койку его повела!

— Она у него в брюках, как потаскушка, шарилась! — возмутился бдительный очкарик Слава.

— Неужели вы всерьёз полагаете, — насмешливо сказала бабушка, — что наш Алёша польстится на столь вульгарную особь?

Польстился. Явился домой лишь под утро, соврав, что, проводив Алису до дома, опоздал на метро. Ну и так далее... Мы с бабушкой по наивности ни о чём не догадывались, но Алёшу как подменили. Он опустился, перестал ходить на занятия, а через два месяца ушёл из дома, крикнув в бешенстве нам с бабушкой: «Я никогда не прощу вас за то, что вы сделали с Алисой!» А что мы сделали?

Лишь через год мы случайно узнали от знакомых: Алиса вскоре бросила Алёшку ради богатого «папика», но сочинила при этом трогательную историю: мол, Алёша — её первая и последняя любовь, а только надо расстаться, потому что его мать пригрозила облить её серной кислотой, а бабушка насильно отвела на аборт, когда она ждала ребёнка от любимого Алёши. Существовала и иная версия: будто мы с бабушкой долго и тупо били её в переулке, пока у бедняжки не случился выкидыш. Она даже демонстрировала Алексею синяки, полученные в ту пору от «папика». Алиса была патологически лжива.

Я рвалась объяснить Алёше, что всё это наглая, бесстыдная ложь. Но бабушка сказала: «Молчи. Ночная кукушка всегда дневную перекукует, и Алёша пока не поверит ничему». Вся эта история так подкосила бабушку, что она съёжилась, сгорбилась, а через два года умерла от обширного инфаркта. Алёша даже на похороны не пришёл. Правда, он, оказывается, не знал о смерти бабушки, оборвав все связи с «убийцами» своего ребёнка. Только на третий день после похорон он, запыхавшись, примчался домой, крикнув в дверях: «Это правда, что бабушка умерла?» И заплакал, обнимая меня: «Мама, бабулечка, простите меня!»

Мы сидели, обнявшись, в тишине нашей опустевшей с уходом бабушки квартиры, как вдруг позвонила Алиса, чтобы по-соседски выразить соболезнование.

— Что ж ты, соседка, забыла про нас? — сказала я, включив громкую связь. — Мы с тобой два года не виделись и не общались. В первый раз за два года слышу твой голос, и ты, заметь, позвонила сама.

— Ну, сама, — вздохнула Алиса. — Тут проблема нарисовалась, надо где-то деньги занять.

— Про деньги потом. А сначала хочу выразить тебе соболезнование в связи с потерей ребёнка.

— Какого ребёнка? — опешила Алиса. — У меня нет и не может быть никаких детей. Я чайлд-фри! A-а, это Алёшка-придурок настучал! Но у меня, поймите, не было выхода. Тут такой роскошный кадр нарисовался, а этот кретин не пускает его в дом и хнычет про свою любовь. Вот и пришлось сочинить страшилку.

— А ещё говорят, что мы с бабушкой избили тебя в переулке.

— Шутка юмора была для вашего лоха! — рявкнула Алиса и бросила трубку.

Сын сидел ни жив ни мёртв. Всё было ясно. Теперь, казалось, он даже близко к Алисе не подойдёт. Как бы не так! Уже через день он раздобыл где-то деньги, отвёз их Алисе и был готов, как побитая собака, ползти по первому зову к её ногам. Он был теперь как наркоман, презирающий себя за пристрастие к наркотикам, но уже смертельно зависимый от них.

За месяц до больницы Алёша на несколько дней исчез из дома. Я обзвонила знакомых, морги, больницы. А Алёша, вернувшись, рассказал, что был в монастыре, крестился там и договорился, что его примут в монастырь трудником. Только позже я поняла, что это была его отчаянная попытка вырваться из унизительного плена. Но тогда я раскричалась: «Какой монастырь? У тебя диплом на носу!» — и сын, жалея меня, остался дома.

Господи, если бы знать всё наперёд!.. Вру, я знала. Перед тем как Алёша ушёл из дома, позвонила женщина и сказала, что она — мама бывшего мужа Алисы, что её сын покончил с собой. Все молодые люди, связанные с Алисой, рассказывала она, кончили плохо: один сошёл с ума, другой спился, а третий стал законченным наркоманом. Женщина откуда-то знала про связь моего сына с Алисой, умоляла остановить Алёшу и даже цитировала Библию: «Ноги блудницы ведут к смерти». Я прочитала потом это место: «Дом её ведёт к смерти, и стези её — к мертвецам; никто из вошедших к ней не возвращается и не вступает на путь жизни» (Притч. 2, 18—19).

Почему-то я не поверила тогда этой женщине. Вероятно, из-за уверенности, что у моего сына и этой вульгарной хамки нет и не может быть ничего общего. А может, всё проще: мы не хотим слышать Господа, когда Он стучится в наш дом.

* * *

Позже, не называя имён, я рассказала Вадиму Сергеевичу о злоключениях Алёши и спросила:

— Это правда, что ноги блудницы ведут к смерти?

— Как вы сказали? — разволновался он. — Повторите, пожалуйста.

Я пересказала своими словами то, что прочитала в Притчах Соломоновых, а Вадим Сергеевич впал в такую задумчивость, что я смутилась:

— Простите, я, вероятно, сказала что-то не то?

— Да нет, то. Просто вспомнилось, как начиналась моя болезнь. Был банкет после вручения Государственной премии, а потом меня атаковали поклонницы — цветы, комплименты, просьбы дать автограф. Я переживал тогда, что старею и пора переходить на возрастные роли «отцов». А тут юная дева с сияющими глазами восторженно говорила мне, какой я талантливый, сильный, красивый. В общем, проснулись мы в одной постели. Я никогда не изменял жене, и было особенно стыдно, что я этой девчонке в отцы гожусь, а тут!.. Правда, при дневном свете обнаружилось, что девчонка — это профессионалка в возрасте, тут же предъявившая мне счёт за интимные услуги... Потом я долго мылся под душем и не мог избавиться от такого нестерпимого смрада, как будто меня закопали в кучу протухшей рыбы или с головой, простите, окунули в сортир. Позже я прочитал, что одному старцу являлся бес блуда в виде жирной смердящей негритянки. И у меня приступы всегда начинаются так: сначала нестерпимый смрад, а потом я перестаю быть человеком. Я ответил на ваш вопрос?

— Да.

«ХРИСТОС СРЕДИ НАС!»

В Пасхальную ночь, когда мы отмечали день рождения Ромы, нам разрешили накрыть столы в столовой, но велели вести себя тише воды, ниже травы, а после одиннадцати верхний свет не включать, чтобы не было нареканий за нарушение режима. При свечах было даже интереснее. Полная луна за окном заливала всё ярким светом.

Медперсонал ушёл отмечать праздник в соседний корпус; в отделении было таинственно от мерцания свечей и тихо без окриков санитаров. Все понимали, что «нарушаем», и с осторожностью, тихими стопами собирались на нашу тайную вечерю. Все вели себя безукоризненно. С той поры во мне живёт мистическое чувство, что душа превыше болезни и откликается на благодать. Во всяком случае, в ту ночь вокруг меня были хорошие, добрые люди.

Решено было поститься до полуночи, разговляясь лишь на Пасху. А пока готовились к празднику — надували разноцветные воздушные шарики и украшали ими столовую, а доверенные лица во главе с Романом распаковывали коробки и расставляли по столам угощение. Это Вадим Сергеевич, человек денежный, сделал заранее заказ в ресторане — и каких только деликатесов не было у нас на столе! Тарталетки с красной и чёрной икрой, сёмга в кляре, виноград, киви, пирожные и нарядные куличи. Мы же с мамой студента, Ксенией Георгиевной, напекли гору пирожков и покрасили пасхальные яйца.

Пасху ждали так напряжённо, что угадали наступление полуночи даже не по часам, а по тому, как мощно вздрогнул воздух — ударили в колокола сорок сороков московских церквей. В небо брызнули залпы салюта, и вдруг стало слышно, как где-то вдали поют: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!»

— Христос воскресе! — воскликнул Вадим Сергеевич.

— Воистину воскресе! — дружно ответили все.

И был у нас на Пасху пир на весь мир. Все поздравляли Рому с днём рождения, надарив ему кучу подарков, а он растерянно дарил эти подарки другим. Больше всех волновался в ту ночь Камиль, увидев осуществление своей мечты: гора пирожков — бери не хочу. Он уже наелся, но не мог остановиться: хватал пирожок, надкусывал и убегал прятать его в свою постель под подушку. У Камиля была фобия — страх голода; из его постели регулярно выгребали уже заплесневелые остатки пищи. Камиль в таких случаях рыдал и пытался отнять эти подгнившие кусочки, спешно запихивая их себе в рот.

Словом, Камиль запасался пирожками на случай голодного будущего, ибо нечто подобное уже было в его прошлом. Говорят, что мачеха Камиля решила избавиться от дурачка-пасынка и, совсем как в сказке, отвезла его в дремучий лес. Но если в сказке сироту спасают добрые люди, то Камиля никто не спасал. Только через месяц он выбрался из леса и пришёл в отделение милиции. Участковый в это время пил чай и, ахнув при виде измождённого пришельца, дал ему пирожок. С той поры пирожки для Камиля были знаком воскрешения от смерти или чем-то очень важным, о чём знала его душа.

Камиля интриговали не только пирожки, но и то, что Алёша-студент сидел возле блюда с пирожками и по своему обыкновению ничего не ел. Ну что можно игнорировать тарталетки с икрой — это понятно: сам Камиль такого не ел. Но пирожки — это восторг! Камиль даже подвинул блюдо с пирожками поближе к студенту — никакого результата. Незрячий взгляд и какое-то безжизненное лицо, уже меченое, казалось, меткой смерти. И Камиль вдруг заплакал, убежал в свою палату и принёс оттуда обгрызенный, обмусоленный пирожок.

— Я тебя лублю, — сказал он студенту. — Съешь пирожок!

И Алёша вдруг обнял Камиля и сказал ему: «Христос среди нас!» Вот такое было пасхальное чудо, когда после той ночи Алёша стал разговаривать, кушать и возвращаться из небытия.

О том, как складывалась жизнь

Наступило время весеннего военного призыва. И Вадим Сергеевич (он уже выписался из больницы) загорелся идеей — устроить Рому в элитную десантную часть к тому самому знаменитому Бате, роль которого он однажды сыграл в сериале. Правда, в фильме командир десантников красиво погибал, заслонив собою от пуль молодого солдатика, а на самом деле он выжил и ещё не раз рисковал жизнью ради своих бойцов.

Устроить Рому в элитную часть оказалось непросто, но Вадим Сергеевич, любимец публики, позвонил какому-то маршалу. А дальше как в кино: однажды у нашей неприглядной «дурки» с грязными потёками на стенах лихо затормозил военный джип с красавцем-десантником за рулём.

— Прибыл в ваше распоряжение за допризывником Романом Авдеевым! — доложил десантник, сияя наградами на груди и золотыми аксельбантами парадной формы.

Обитатели дома скорби, ахнув, приникли к окнам, а санитар по прозвищу Лёнька-садюга даже вышел на крыльцо. Роман чинно направился к джипу, но не выдержал соблазна и схватил санитара за грудки:

— Я тебе покажу, как Камильку избивать!

Я было ринулась разнимать драку, но десантник уже взял санитара за палец и сказал ласково:

— Говорят, кто-то маленьких обижает? Нехорошо.

Непонятно, что сделал десантник, но могучий Лёнька вдруг осел на крыльце, задохнувшись от боли.

— Он больше не будет никого обижать, — философски заметил десантник, а Ромка преданно потрусил за ним, даже забыв попрощаться.

Гуд-бай, Рома, и спасибо за возможность наконец-то отдохнуть от тебя и полежать на диване с книжкой. Но не тут-то было! Минут через сорок зазвонил телефон:

— Вас беспокоят из двадцать шестого отделения милиции. Ваш знакомый Роман Авдеев разбил витрину и покалечил прохожего. Мы сейчас составляем протокол.

— Ничего не составляйте! — закричала я. — Мы с адвокатом уже едем к вам!

И тут из трубки послышался смех и голос ненаглядного Ромочки:

— Ловко я вас разыграл, а? Круто вышло, точно! Просто я вспомнил, что забыл попрощаться. Привет всем нашим, а Камильке особенно!

Ах, Рома, Рома — ни дня без приключений! К счастью, приключений в десанте хватало, и Рома писал хвастливые письма, что только армия — школа для настоящих мужчин. А слизняков, уклоняющихся от призыва, надо поздравлять с 8 марта и дарить им при этом женские колготки. В конце первого года службы Роман крестился, а крёстным стал знаменитый Батя, легенда спецназа. Роман навсегда полюбил армию и стал профессиональным военным. А через десять лет он погиб при освобождении заложников и был посмертно награждён орденом Мужества. У Ромы остались жена с ребёнком. Жить на военную пенсию им трудно, и Батя материально помогает вдове.

В сорок лет от тромбоэмболии умер Камиль. После больницы он долго жил в интернате для хроников, а потом его забрала оттуда дворничиха- татарка — крещёная, из кряшенов. Дворничиха окрестила Камиля с наречением имени в честь Николая Чудотворца и приохотила к своему ремеслу. На рассвете Коля-Камиль мёл улицы, а потом до ночи бродил по посёлку, собирая осколки битого стекла. Пили в их посёлке часто, и битых бутылок было много. А кто-то рассказал Николаю-Камилю, что битое стекло невредимо лежит в земле веками, и лет через двести на него может наступить и пораниться ребёнок. Коля-дворник жалел ребёночка, и после его смерти говорили: «Вот умер Коля-дурачок, и собирать стекло теперь некому. Божий был человек, светлая память!»

Новости о наших общих знакомых я узнаю в основном от Ксении, мамы Алёши. Мы переписываемся. Недавно Ксения сообщила, что бывший суицидник Саша стал, оказывается, лидером либеральной партии, получающей гранты от иностранных инвесторов за внедрение в России ювенальной юстиции, сексуального просвещения школьников и прочего передового маразма. Саша теперь разбогател, растолстел и даже заявил в интервью по телевидению, что пострадал от тоталитарного режима и был заточён в психушку как диссидент. «Раньше Саша хотел сменить лицо в клинике пластической хирургии, — написала Ксения, — а в итоге сменил личность».

После больницы Ксения Георгиевна обменяла их московскую квартиру на дом возле древнего монастыря, и Алёша наконец-то избавился от бессонницы, мучившей его в мегаполисе. А вот у самой

Ксении со здоровьем проблемы. Её парализовало после инсульта. И она писала потом: «Что бы я делала без Алёши! Он буквально вытащил меня из болезни, сидел со мною ночами, варил протёртые супчики и привозил из поликлиники врача, а из монастыря — батюшку, причащавшего меня на дому. Помните, как я роптала на Господа из-за болезни Алёши и стыдилась признаться знакомым, что сыну назначили инвалидную пенсию? Но по милости Божией всё промыслительно. Вот у моих подруг дети обзавелись семьями, разлетелись по белу свету, и теперь в аптеку сходить некому, если прихватит болезнь. И Господь оставил со мною Алёшу — иначе я бы не выжила.

Слава Богу, уже хожу и копаюсь в огороде. Правда, сын запрещает мне работать и, опасаясь за моё здоровье, всё делает сам. Но когда он уходит в монастырь на послушание, я всё же иду прополоть клумбы и радуюсь бурным новостям весны — позавчера расцвели нарциссы, сегодня утром распустились крокусы. И уже неделю цветут роскошные голландские примулы — белые, розовые, лиловые.

Про Алису мы не вспоминаем. Что Алиса, если даже рядом с Христом был Иуда-предатель? Дело не в алисах или нынешних иудушках, а в незащищённости души перед злом.

Вспоминаю разговор со знакомым иеромонахом, в прошлом специалистом по компьютерам. Я призналась ему, что часами сижу в Интернете и буквально обжираюсь информацией.

— Зачем вам это? — спросил он.

— Кто владеет информацией, тот владеет миром, — процитировала я в ответ известную фразу Ротшильда.

А батюшка ответил мне словами Евангелия: „Какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит? “ (Мф. 16, 26.) Иеромонах стал говорить о малодушии, а я подумала: это он о трусости, ведь малодушный человек — значит трусливый. Но иеромонах говорил об ином — на людей сегодня обрушивается буквально лавина информации, и человек уже настолько задавлен завалами этого дразнящего любопытство информационного мусора, что для духовной жизни не остаётся места, и еле жива его слабенькая душа. Малодушие — это духовная инвалидность, то есть маленькая беспомощная душа, уже не способная сопротивляться натиску зла.

Иеромонах говорил о наступлении эры малодушия, а я понимала: это про меня. Мы гордились образованностью нашей семьи и впихивали в Алёшу множество знаний. А душа моего сына оказалась беззащитной и не готовой к встрече с реальностью.

Бедные наши беззащитные дети! Недавно смотрела фильм про морских котиков, и меня поразила сцена, где старый самец-вожак избивает молоденького котика, прогоняя его с лежбища для брачных игр. Оказывается, до наступления зрелости молодым котикам запрещено появляться на лежбище для взрослых, ибо это, как пояснил диктор, срывает пружины инстинкта, а от преждевременного соития деградирует род. Даже морские котики защищают своих детей. А мы?»

Однажды Ксения Георгиевна сообщила, что в онкологической клинике в Германии умер Вадим Сергеевич, а позже мне переслали его предсмертное письмо:

«Хочу попрощаться. Или лучше сказать — до встречи в том будущем веке, где встанут рядом князи и нищие. Где обрящуся аз?

Вспоминаю, как после пасхального застолья в больнице вы благодарили меня за доставленную людям радость и растроганно сказали, что я добрый и щедрый человек. Не обольщайтесь! Хотя я и сам долго обольщался на свой счёт, пока не стал свидетелем одного случая в магазине.

Как раз перед отъездом в Германию я зашёл в магазин и засмотрелся на старую даму, явившуюся сюда определённо из прошлого века: старомодная шляпка, митенки и чулочки допотопного образца. По актёрской привычке я люблю наблюдать за людьми и подмечать детали, чтобы использовать их потом в работе. Дама радостно сообщила продавщице, что ей как ленинградской блокаднице увеличили пенсию, и теперь можно устроить пир. А для пира она купила пятьдесят граммов сыра, сто граммов карамелек, пачку чая и апельсин. А поскольку продавщица усиленно рекомендовала ей какие-то особенно вкусные сардельки, блокадница попросила взвесить ей килограмм, чтобы угостить и порадовать подружек. Когда же продавщица выбила чек, дама растерянно сказала, что таких больших денег у неё нет, и попросила взвесить всего две сардельки. Но и на этот раз не хватило нескольких рублей, и старушка долго и подслеповато пересчитывала мелочь, надеясь набрать нужную сумму.

— А ну, бабка, шевели колготками и не задерживай людей! — прикрикнул на неё стоявший сзади бритоголовый качок с золотой «голдой» на шее.

— Не смейте оскорблять блокадников! — вспылила молоденькая продавщица.

— Это ктой-то на меня тут пасть разевает? — угрожающе сказал ей качок и вдруг скомандовал: — Ложи обратно кило сарделек на весы, я за бабку сам заплачу!

Помню страдания старой дамы, готовой, кажется, провалиться от стыда сквозь землю, когда очень довольный собою качок крикнул ей на прощанье:

— Хавай, бабка, от пуза и вспоминай мою щедрость!

Нет, я никогда не надену на шею «голду» толщиною в собачью цепь, но в самодовольном качке из магазина я узнал вдруг себя, и нахлынули воспоминания о съёмках в нищей российской деревне. Там был величественный старинный храм с прохудившейся крышей и облупленными стенами. До сих пор не понимаю, на что жила семья священника с четырьмя детьми, ибо приход был очень бедный, а вокруг одни старухи, сами нуждающиеся в помощи. Правда, батюшка с матушкой уверяли меня, что Господь не оставляет их Своею милостью: у них отлично несутся три курочки, а к зиме накопали много картошки. И когда я пожертвовал деньги на ремонт кровли, батюшка от радости обнял меня, а матушка поклонилась благодетелю в ножки и пригласила на обед. Им так хотелось отблагодарить меня, что на обед зажарили одну из трёх курочек, а матушка заняла у соседки банку сметаны и творог.

„Господь не оставит вас за вашу щедрость! “ — не уставал радоваться священник и счастливо прикидывал, что если отремонтировать кровлю самим — никаких наёмных хапуг-шабашников! — то на сэкономленные деньги можно купить известь и наконец-то побелить храм.

Почему-то перед смертью вспоминается эта курочка и то, как потом в Испании я потратил почти миллион на покупку антиквариата и прочих игрушек для взрослых. Я был в ту пору по-настоящему богат. И, отщипнув от больших денег малую кроху для храма, я в умилении чувствовал себя добрым человеком, как тот щедрый качок из магазина, заплативший — надо же! — за килограмм сарделек.

Во мне никогда не было истинной христианской жертвенности, а к добрым делам примешивалось тщеславие. Тем не менее мне нравилось помогать незадачливым людям и на правах умудрённого мэтра давать советы и поучать. Словом, всегда интересней исправлять чужие недостатки, чем позаботиться о своих. А недавно я прочитал у аввы Исаии Отшельника: «Ты разрушаешь дом свой в то самое время, когда покушаешься устроить дом ближнего». И как же горько сознавать теперь, что даже в добрых делах я лицедействовал перед Господом, а дом души моей пуст и „палея весь!“

Правда, батюшка сказал однажды, что нет безгрешных людей, но есть покаяние. О, если бы я умел искренне каяться! А я, как Адам после грехопадения, прятался от Господа и прикрывал свои постыдные дела словами лукавого самооправдания.

Простите, трудно писать — слабею. И хочется молиться словами самой нужной молитвы: „Господи, дару...“».

Письмо осталось недописанным, но я поняла, как молился мой друг перед смертью: «Господи, даруй мне прежде конца покаяние!» Это нужная молитва, и порой крайне нужная.

Крестная

Моя крёстная — красавица, трудоголик и шизофреничка. Никакой шизофрении, оговорюсь сразу, у неё и в помине не было, и историю этой мнимой болезни можно изложить словами классика: «москвичей испортил квартирный вопрос». А беда началась с того, что моя крёстная ещё студенткой унаследовала от своего деда, известного учёного и потомственного дворянина, квартиру в старинном особняке на тихой улочке Москвы. Квартира была огромная, с лепниной на потолке. И это бывшее дворянское гнездо чрезвычайно понравилось одной парочке, приехавшей из провинции завоёвывать Москву.

Хитрецы составили план: он обольстит юную студентку, женится на ней, а после развода потребует разделить квартиру, обеспечив себя и свою возлюбленную достойной жилплощадью в Москве. Надо сказать, что план сработал, но с некоторыми осложнениями. И когда через полгода после свадьбы хитрый муж развязно заявил беременной жене, что «любовь прошла, завяли помидоры», тёща насмешливо сказала ему: «Ах, любовь у него прошла! Но семья, голубчик, — это совсем иное». А поскольку взгляды тёщи Светланы Ивановны играют в этой истории важную роль, расскажу о них подробнее.

* * *

Светлана Ивановна, техник-смотритель Метро- строя, была из «бывших» и тщательно скрывала своё дворянское происхождение. Но разве можно скрыть царственную осанку и совсем не пролетарские взгляды на жизнь? В частности, Светлана Ивановна не признавала разводов и крайне насмешливо относилась к тем «эмансипушкам-разведёнкам», что бросают своих недостойных мужей, мечтая встретить принца на белом коне. Годами мечтают, стареют и ищут. А только нет этих принцев. Есть надрыв одинокой разведённой женщины и песня: «Я стою у ресторана, замуж поздно, сдохнуть рано».

Впрочем, такое отношение к разводам было свойственно не только Светлане Ивановне, но и её знакомым из сословия «бывших». Помню, как меня пригласила на свою золотую свадьбу седовласая переводчица с уродливой фамилией Дэбова. Уродство же заключалось в том, что настоящая фамилия дамы была де Бовэ. Но когда в годы репрессий её исключили из института за дворянское происхождение, она уговорила знакомую паспортистку переписать все документы на Дэбову.

— До сих пор горюю, что не получила высшего образования и осталась неучем, — сетовала переводчица.

Между тем она переводила тексты не с языков, а на языки — английский, французский, немецкий. А по нынешним меркам, доказывала я ей, это фактически институт иностранных языков.

— Полноте, какой институт? — возражала моя собеседница. — Немецкий я знала с детства, у нас была бонна. Во Франции мы каждый год отдыхали у моря, и было бы стыдно не знать язык. Ну а английский — он же лёгкий.

Так я попала в ту среду, где владеют английским, потому что он лёгкий, а среди цветущей сирени на даче садится за стол большая семья: родители, дети, внуки. По случаю золотой свадьбы на дачу съезжались гости, и хозяйка тихонько рассказывала мне о них:

— А княжна Натали со своим генералом скоро отпразднуют бриллиантовую свадьбу.

Я умилилась этой любви, пронесённой через долгую жизнь.

— Не обольщайтесь, — сказала хозяйка. — Натали с голоду вышла за своего большевичка. Мы ужасались: такой мезальянс! Образования никакого, сморкается двумя пальцами, а когда ест, тянет голову к ложке. Но дворяне, знаете, практичный народ, и Натали своего супруга до ума довела. Он у неё не просто генерал, но ещё и доктор технических наук.

И всё же не укладывалось в голове, как, даже голодая, можно выйти замуж без любви.

— А что любовь? — усмехнулась седовласая дама. — Мы с моим Петром Кирилловичем по любви венчались, а он, признаюсь, изменял мне.

— И вы простили измены?

— С годами простила, когда внуки родились — у нас их пятеро. Мой Пётр Кириллович души в них не чает, а внуки буквально обожают его. Он дня прожить без семьи не может, а я любила Петрушу всю жизнь. Море слёз пролила из- за любви! И удерживало от разрыва вот что: у нас в роду никто не разводился, и даже мыслей об этом не было, хотя муж бабушки страдал запоями, а супруг прабабушки имение в карты проиграл. Видно, Господом так назначено — любить, страдать и вымаливать мужей. Нас так воспитали, и мы верили, что есть один Бог, одна Родина и один муж.

* * *

Вот об эти стародавние представления о семье и споткнулись мошенники, пожелавшие захватить чужую квартиру. Даже суд, состоявшийся после рождения дочери, отказал в разводе, защищая интересы ребёнка. И тогда жулики придумали новый план: надо упрятать жену в психушку, а потом, добившись опеки над ней, приступить к разделу имущества. Как же издевались над молодой женщиной эти проходимцы, поселившись вдвоём в её квартире и нарочито демонстрируя перед матерью с младенцем свою изощрённую постельную страсть! Для большего правдоподобия они завели «историю болезни», записывая в тетрадь с зелёной обложкой вычитанные из книг симптомы шизофрении: мания преследования, галлюцинации и агрессия (это о том, как они заперли молодую мать в ванной, не пуская её к плачущему младенцу, а она, прорываясь к ребёнку, выломала дверь). Потом эту зелёную тетрадь вручили заведующей отделением психиатрической клиники, подкрепив просьбу о госпитализации больной ценным подарком — бриллиантовыми серьгами, украденными у молодой мамы.

О месяце, проведённом в психиатрической больнице, крёстная не любила вспоминать. Под действием огромных доз аминазина и галоперидо- ла, назначенных ей заведующей, она стала превращаться в подобие «овоща» и падала при попытке встать. Потом завотделением ушла в отпуск, и молоденький врач выпроводил крёстную из больницы, сказав:

— Уходите отсюда. Вы абсолютно здоровы, но я ничего не могу доказать.

А после больницы был суд, на котором этот лжемуж потребовал учредить опеку над тяжелобольной шизофреничкой, ибо она страдает агрессией в столь опасной форме, что это угрожает жизни ребёнка.

— Да-да, жизнь ребёнка в опасности, — подтвердила выступившая следом завотделением психиатрической клиники.

Зоркие глаза Светланы Ивановны приметили, что докторша вышла на свидетельское место в бриллиантовых серьгах её дочери и с хорошо знакомым ей старинным кольцом, переходившим в их семье из поколения в поколение. Ей стало понятно: всё схвачено, за всё заплачено. А жизнь ребёнка была действительно в опасности. За месяц до суда мошенники увезли девочку из дома и спрятали у каких-то пьющих людей. Ухаживать за грудным младенцем эти люди не собирались и кормили грудничка тем, чем закусывали водку. Ребёнок погибал. А шансы выиграть дело были невелики, тем более что молодая мать вела себя в суде «неадекватно». Она кричала, захлёбываясь от слёз:

— Где мой ребёнок? Верните дочку! Умоляю, скажите, она здорова?

— Да больна твоя уродка, больна! — мстительно крикнула с места сожительница мошенника. — Ия тебе, идиотке, скажу...

Судья прервал этот крик, объявив перерыв. А в перерыве Светлана Ивановна властно взяла лжезятя за шиворот и сказала:

— Что хочешь в обмен на ребёнка?

— Квартиру! — нагло ответил тот.

В тот же день квартиру обменяли на ребёнка, составив дарственную у нотариуса. Знакомые возмущались и говорили, что надо бороться за квартиру. Но времени, чтобы бороться, уже не было — девочка была совсем плоха. Прогноз врачей был неутешительным. И всё-таки выходили, вымолили, спасли ребёнка. И, пережив немалые испытания, сказали по обыкновению православных: «Слава Богу за всё!»

Как протекала жизнь моей крёстной после столь горького и очень раннего замужества, я не знаю. Познакомились мы с ней во времена её земного благополучия: двое детей, муж — завотделом райкома партии, и отличная трёхкомнатная квартира в Москве. Мы были соседями по лестничной площадке и посторонними друг другу людьми, пока не встретились однажды в церкви.

Сблизила же нас такая история. Не догадываясь, что я некрещёная (а у нас в роду обязательно крестили детей), я исповедовалась, причащалась. Но недоумевала: почему после причастия я лежу пластом, будто только что разгрузила вагон угля? И однажды стало тревожно: вдруг меня не крестили в детстве? Выяснить этот вопрос у мамы никак не получалось. Она сразу начинала плакать, заявляя обидчиво:

— Значит, по-твоему, я вырастила нехристь?

Рассказала о своей тревоге соседке, но она как-то странно промолчала в ответ. Священник же посоветовал написать письмо архимандриту Иоанну (Крестьянкину), потому что разрешить мои сомнения может только старец. Кто такой этот старец, я в ту пору не знала, но рассудила — все монахи живут в монастыре и, должно быть, знают друг друга. И я поступила, как тот чеховский мальчик, что отправил письмо по адресу: «На деревню дедушке», — отнесла своё послание в ближайший от дома Свято-Данилов монастырь.

Тем не менее ответ от старца Иоанна пришёл незамедлительно. Уже на следующий день неожиданно приехала мама и с порога сказала в слезах:

— Да некрещёная ты, некрещёная! Где мне было тебя крестить, если у нас в Сибири тогда не было церквей?

Позже я узнала, что в год моего рождения на всю огромную Сибирь было только две кладбищенские церкви: одна под Красноярском, другая возле Новосибирска.

В тот же день, но уже поздно вечером в дверь позвонила моя соседка, только что вернувшаяся из Псково-Печерского монастыря, и сказала:

— Батюшка Иоанн (Крестьянкин) благословил вас креститься. Готовьтесь, утром идём в церковь, я вам уже крещальную рубашечку шью.

Так я крестилась по молитвам старца, а возможно, и по молитвам Маши, пятилетней дочери крёстной. Почему-то Машенька усиленно молилась обо мне, и с той поры сохранилась записка, написанная корявым детским почерком: «Помилуй Господи тётю Нину и кошачьку Муську». А это великое дело, когда о тебе молится старец, а ещё безгрешное дитя, жалеющее и кошечку, и соседку, и птичек в небе, и всех людей.

* * *

К архимандриту Иоанну (Крестьянкину) крёстная ездила не только из-за сомнений в моём крещении, но и потому, что стала рушиться её некогда счастливая семья. А ведь была такая большая любовь!

Они влюбились друг в друга на спортивном празднике. Он — комсорг завода и мастер спорта по боксу, она — хрупкая блондинка и мастер спорта по художественной гимнастике. Боксёр носил свою блондинку на руках. А потом была комсомольская свадьба с селёдкой «под шубой» и с подарком от завода комсоргу Ивану — ордером на квартиру в доме-новостройке. Влюблённую жену особенно тронуло, что Ванечка не просто удочерил её ребёнка от первого брака, но искренне считал малышку своей самой родной и любимой доченькой.

Потом родилась Машенька, и счастью, казалось, не будет конца, пока не начался стремительный номенклатурный рост Ивана. Сначала его взяли на работу в райком комсомола, а потом он быстро перешёл из разряда Хлестаковых комсомольского разлива (так называли тогда речистых комсомолят) в ранг ответственного партийного чиновника, ведающего распределением материальных благ, и в частности квартир.

Чтобы рассказать историю взлёта и падения моего соседа Вани, надо начать с рассказа о той подворотне на пролетарской окраине города, где подростки из неблагополучных семей сбивались в сплочённую стаю. Семейные истории этих начинающих уличных рэкетиров были однотипны и похожи на историю Ивана. Спился и рано умер отец, и мать стала приводить в их коммуналку каких-то временных пьющих сожителей. Настоящей семьёй для Ивана стала «стая», а потом и та номенклатурная команда, что жила, как ему казалось, по закону непобедимого мужского братства «один за всех, все за одного».

«Ах ты, Ваня-простота, купил лошадь без хвоста!» — говорю я годы спустя своему уже покойному соседу. Какое братство может быть в волчьей стае? Тем не менее успех криминальной революции и передел собственности в стране обеспечила та сплочённость завоевателей, когда молодые бойцы из подворотни умирали под пулями за интересы будущих олигархов, а прорабы перестройки вроде Ивана узаконивали незаконные сделки последних по захвату богатств России. Дельцы сколачивали капиталы, а только Ваня из подворотни был не из породы дельцов, и его лишь прикармливали, приглашая в рестораны и в сауны с девочками. Иван загулял и с упоением барина швырял щедрые чаевые официантам и стриптизёршам. Теперь он не только оставлял свою зарплату в ресторанах, но и повадился выгребать последние деньги из кошелька жены.

В ответ на робкие замечания крёстной, что ей нечем кормить детей, Ваня поступал так: писал заявление о разводе и вёл жену к судье. Тот, как водится, назначал срок для примирения, и дело кончалось ничем. Иван был доволен. Он не хотел разводиться, но ему нравилось, что жена панически боится развода, страшась попасть в разряд тех разведёнок, которым «замуж поздно, сдохнуть рано». Сосед даже гордился, что изобрёл ноу-хау — способ усмирить жену. И чем больше Иван кутил, тем величественнее угрожал жене разводом, пока, наконец, не надоел судье.

— Устал я от вас, — сказал судья при виде очередного заявления Ивана и спросил жену:

— Вы согласны на развод?

— Согласна, — вдруг ответила жена.

И судья мгновенно оформил развод. Иван опешил. Он не ожидал такого. Неделю, притихнув, он отсиживался у матери, ожидая, что с минуты на минуту прибежит жена и, валяясь у него в ногах, будет умолять вернуться обратно. Когда же этого не произошло, мастер спорта по боксу пришёл в бешенство. Явился в свой бывший дом, вышиб ногою дверь и стал смертным боем избивать жену, круша заодно мебель. Погромы продолжались два месяца, и это было страшно. Однажды на глазах у соседей боксёр едва не убил жену, швырнув её так, что она должна была упасть с балкона нашего шестнадцатого этажа. Но крёстная — мастер спорта всё же! — сумела сгруппироваться и успела приземлиться на балконе.

Теперь наш этаж не спал ночами. Кричали от ужаса дети крёстной, а соседи вызывали милицию. Но уже наутро по звонку «сверху» буяна освобождали из-под стражи, утверждая, что драки устраивает его жена-шизофреничка, наставив самой себе синяков.

От ночных погромов заболели дети. У старшей девочки в нервном тике передёргивалось лицо, а младшая стала заикаться и кричала во сне. Детей надо было спасать. И тогда архимандрит Иоанн (Крестьянкин) благословил крёстную подать в суд на буяна и, обняв её за плечи, сказал:

— Кто, как не мать, защитит своих детей? Как лев бросайся, как тигр сражайся. Но запомни: иди до конца.

И началась та издевательская судебная эпопея, когда Иван месяцами не являлся в суд. На первое судебное заседание пришла толпа возмущённых свидетелей, которые просидели в коридоре полдня, пока секретарша не сказала насмешливо:

— А чего вы тут расселись? Иван Александрович улетел на переговоры в Китай, и суд не вправе в его отсутствие рассматривать ваши клеветнические заявления.

В следующий раз наш Ваня улетел в Америку или, кажется, на переговоры с президентом Зимбабве. Да не всё ли равно, с кем велись переговоры, если Иван никуда не улетал, а его облечённая властью команда прессовала свидетелей. Людям угрожали увольнением с работы, лишением лицензии и прочими неприятностями. А крёстной было твёрдо обещано, что она сгниёт в «дурке», превратившись в «овощ», если не заберёт заявление из суда.

Это были не пустые угрозы — начальству крёстной позвонили откуда-то из министерства и сообщили, что их сотрудница, инженер-экономист, страдает тяжёлым психическим заболеванием, а потому не вправе занимать эту должность. В итоге крёстной пришлось уволиться, и теперь она мыла полы в подъезде. Тут, признаться, я дрогнула и, усомнившись в советах старца, произносила речи о том, что не судите, да не судимы будете, уговаривая крёстную забрать заявление из суда.

— Но ведь батюшка Иоанн велел идти до конца, — возразила она. — Разве можно не слушаться старца?

Послушная у меня крёстная, да и застенчивая к тому же. В итоге дело завершилось так: на последнее заседание суда никто из свидетелей уже не явился. Присутствовали только мы с крёстной, а суд длился всего семь минут. Маститый адвокат сразу же заявил, что Иван Александрович улетел на переговоры в Германию, но по поручению своего клиента он просит суд отправить на психиатрическую экспертизу его бывшую жену, ибо она страдает шизофренией в столь тяжёлой форме, когда её клеветническим заявлениям, разумеется, нельзя доверять.

— Тогда и его пусть отправят на экспертизу, — сказала, покраснев, крёстная.

А что толку отправлять на экспертизу пьющего боксёра, если на комиссию он явится трезвый и врачи не обнаружат присутствие алкоголя в крови? Крёстная, на мой взгляд, была обречена. Однажды в лесу я увидела, как лося преследует волчья стая. Лось был огромный, высокий, сильный, и всё-таки стая нагнала его и загрызла. То же самое происходило в обществе в те криминальные времена, когда сплочённые команды и «стаи» сметали всё на своём пути, и отдельным правдолюбцам было не выстоять.

* * *

По постановлению суда крёстную направили на экспертизу в ту самую психиатрическую больницу, где она когда-то лежала в юности. Под конвоем двух санитаров — опасная больная всё же — крёстную увели в отделение, и захлопнулась, заскрежетав замками, бронированная дверь. А потом четыре часа я металась под дверью, пытаясь проникнуть в отделение и поговорить с врачами. Специально для этого разговора я приготовила документы крёстной: отличные характеристики с работы и по месту жительства, дипломы за победы на чемпионатах и грамоты-благодарности за успехи в труде. Но в отделение меня не пустили. А за дверью кто-то так жутко кричал, что я ужаснулась участи крёстной. Неужели снова повторится то чудовищное преступление, когда здорового человека за взятку отправили в сумасшедший дом?

Но вот из отделения вышел председатель экспертной комиссии, и я стала в гневе рассказывать ему про взятку.

— Я помню эту взятку — бриллиантовые серьги, — прервал меня доктор и вдруг сказал, волнуясь: — Бог есть!

А потом, уже вместе с крёстной, мы сидели на лавочке в больничном парке, и доктор рассказывал нам, как он, выпускник мединститута, стал свидетелем того преступления, когда молодой здоровой женщине за взятку поставили диагноз «шизофрения». Он пробовал протестовать и даже ходил на приём к главврачу, но его жёстко поставили на место, указав, что не ему, вчерашнему студенту, оспаривать диагноз опытных психиатров. Медсестра же посоветовала доктору-правдоискателю обратить внимание на то, что некоторые, в отличие от него, приезжают на работу не на трамвае, а на роскошных иномарках, купленных явно не на зарплату врача.

— Я вырос в верующей семье, — рассказывал доктор, — ас годами утратил веру при виде наглого, торжествующего зла. И вдруг буквально на днях меня назначили председателем экспертной комиссии, и я уже мог разоблачить эту чудовищную ложь.

— Доктор, по-моему, вы волновались больше меня, — сказала крёстная.

— Я не то что волновался, а был ошеломлён, когда вдруг почувствовал: Бог есть, и это по Его повелению нужно распутать клубок лжи, чтобы восторжествовала правда.

Тут мы с крестной заревели от счастья, потому что Бог есть, и надо было действительно идти до конца, чтобы ощутить Его живое присутствие.

После того как с крёстной сняли этот тяготивший её ложный диагноз, у неё началась иная жизнь. Через два года она стала владелицей фирмы и богатой женщиной. Но об этом я расскажу чуть позже, а пока завершу рассказ об Иване.

На экспертизе в его крови обнаружили наркотики, и следователям удалось доказать, что команда Ивана причастна к наркобизнесу. С помощью высоких покровителей дело замяли, но команда тут же выбросила за борт Ваньку-лоха, «засветившего» их. Ивану, что называется, перекрыли кислород. На руководящие должности его уже нигде не брали, и мастер спорта по боксу подрабатывал теперь вышибалой в баре. Здесь он быстро спился, а потом долго и мучительно умирал в больнице от цирроза печени.

И тут крёстная удивила всех. Она поместила этого, уже чужого ей, человека в лучшую клинику и вместе с детьми навещала его, стараясь облегчить страдания умирающего. К сожалению, даже на пороге смерти Иван не обратился к Богу и, отвергнув Причастие, хрипло кричал: «Дайте водки! Водки!» Умер он в таких адских мучениях, что одна наша соседка, всегда первой вызывавшая милицию из-за драк Ивана, не без удовлетворения сказала:

— Собаке — собачья смерть. Я одного не пойму: зачем к этому подлецу жена ходила в больницу, да ещё и приводила к нему детей?!

Ответа на этот вопрос крёстная не знала и, желая как-то объяснить своё поведение, дала мне прочитать рассказ из старинного журнала, найденного в библиотеке деда.

Рассказ был вот о чём. Одного офицера-дворянина за растрату казённых денег сослали на каторгу в Сибирь, лишив всех гражданских прав и состояния. В Сибирь переселилась и его жена с дочерью и прозябала там в нищете. Ещё в детстве дочь офицера дала обет: когда она вырастет, то подаст прошение императору о помиловании отца. И чтобы подать это прошение, девушка в 17 лет пошла пешком из Сибири в Петербург. В своё время эта история была довольно известной, о ней много писали в газетах, изумляясь подвигу девушки, которая ради спасения отца идёт пешком через тайгу. Дочь каторжанина вскоре стала знаменитой. Её подвозили теперь на лошадях и привечали, а в Петербурге сразу представили императору.

— За что был осуждён ваш отец? — спросил государь.

— Простите, Ваше Величество, но я ничего об этом не знаю.

— Как не знаете?

— Но ведь Господь учит нас почитать родителей, и не дело детей знать о грехах отцов.

И государь тут же начертал на прошении: «Помиловать!», сказав, что отец, воспитавший такую дочь, достоин милости Божией.

Вот об этом христианском почитании родителей и заботилась крёстная, когда в больнице вместе с детьми кормила умирающего с ложечки. Не дело детей знать о грехах отцов, повторяю я с той поры, но ведь нынешние дети знают, усвоив со слов ожесточённых матерей, что их папа был мерзавец, подонок, подлец. И дети презирают «отцов-подлецов», повторяя оскорбления взрослых. Вот примета наших дней или трагедия разводов: грех библейского Хама стал уже привычным для современных детей. Но как же несчастны потом эти дети!

Крёстная уберегла дочерей от цинизма. А дети быстро забывают зло, и Маше чаще вспоминается, как весело ей было с папой, когда он вёл её в зоопарк и покупал воздушные шарики. А ещё ей запомнились предсмертные слова отца:

— Машенька, передай маме, что она самая прекрасная женщина на земле. И лучшее, что было в моей жизни, — это семья и мои любимые дети.

Маша любит отца и горюет о нём. В семнадцать лет она решила постричься в монахини, чтобы подвигом жертвенной жизни облегчить участь своего несчастного неверующего папы. Пожила она некоторое время в монастыре, но потом влюбилась и вышла замуж.

«Всё имеют десять пальцев, если вынуть руки из карманов», — говорила крёстная в те времена, когда из-за безденежья не на что было обувать и одевать детей. И тогда она научилась чинить обувь и шить модную одежду. А ещё, распустив старые шерстяные вещи, она вязала дочкам красивые шапочки и свитера. К вязанию у неё был талант, и этот талант помог ей прокормить семью в ту горестную пору, когда Светлану Ивановну разбил паралич. Оставлять больную без присмотра было нельзя, и крёстная, уволившись с работы, сидела с мамой и вязала на продажу модные вещи.

По вечерам за бабушкой присматривали внучки, а крёстная уходила учиться на курсы художников-модельеров. Когда-то в юности она мечтала стать художницей и даже окончила художественную школу. Но практичная Светлана Ивановна рассудила, что профессия художника — не для жизни, и дочка стала экономистом. А теперь она будто вернулась в юность, создавая такие прекрасные художественные вещи, что от заказчиков не было отбоя. Крёстная увлечённо работала по 18 часов в сутки, экспериментируя с шерстью, кожей, тканями, вышивкой. Интересных идей было столько, что уже не хватало суток. И тогда крёстная наняла помощниц, создав свою фирму-ателье. Разработанные крёстной модели теперь помещают в журналах для женщин, а недавно прошла с успехом её персональная выставка.

Здесь бы следовало рассказать, как крёстная стала богатой женщиной, выстроила дачу в Подмосковье, купила квартиры своим уже замужним дочерям и много путешествовала по миру, побывав у великих христианских святынь. Но вот особенность этой скромной, трудолюбивой женщины: она никогда не прилеплялась к богатству, как и не опускала руки в беде. И когда один за другим стали рождаться внуки (у крёстной их четверо), она услышала от духовника: «Самый большой дефицит — это бабушки. Никто не хочет сидеть с внуками, и детей воспитывает подворотня». И она отказалась от своего прибыльного бизнеса ради того, чтобы внуки получили домашнее воспитание в семье.

Воспитывает она их так, как воспитывала её саму дворянка-мама и как воспитывали детей в императорской семье. Ранний подъём, молитва, гимнастика. Зимой — каток, а летом — теннис и плавание. По воскресеньям все обязательно идут в храм, а по будням усердно трудятся. Однажды я увидела, как крёстная учит внука зашивать порванную рубашку, рассказывая о том, что государь Николай II сам чинил свою одежду и был скромен в быту.

Внуки твёрдо убеждены: у них самая лучшая, необыкновенная бабушка. Однажды я услышала, как внук-первоклассник рассказывал сверстникам, что его бабушка может прокрутить тройное сальто и водит машину, как гонщик. А как-то раз, когда к оробевшим первоклашкам угрожающе приблизились хулиганы, мальчик на всякий случай сообщил им, что его бабушка на бандитов без ножа ходит.

Разумеется, внук прихвастнул. И всё же была такая история. Поздним вечером крёстная возвращалась на машине домой и вдруг увидела, как пятеро отморозков схватили на улице девочку-под- ростка и стали силой заталкивать её в свой джип. Девчонка отчаянно звала на помощь, но прохожие испуганно шарахались от бандитов, а молоденький милиционер на углу прикинулся звездочётом, изучающим небо над головой.

— Люди вы или нет?! — крикнула крёстная. — Ну, всё, иду на таран!

И она до отказа вдавила педаль, тараня джип бандитов.

— Сумасшедшая! — закричали громилы, удирая на джипе от грозной женщины.

А оробевший было милиционер вдруг вскочил в свою машину и тоже бросился в погоню за бандитами, передавая по рации всем постам, что похищена девочка и надо задержать преступников. В гонку тут же включились патрульные машины Москвы. С каким же удовольствием милиционеры выволакивали потом из джипа этих обнаглевших от безнаказанности преступников! И все так радовались освобождению девочки, что вдруг почувствовали себя какими-то родными людьми.

Трудно жить при виде наглого, торжествующего зла. И всё-таки бывают моменты той особенной радости, когда мужество одного человека вдохновляет и объединяет людей. И тогда, как это было в истории с крёстной, торжествует правда, а люди без слов понимают: мы многое можем, когда мы вместе. И чего нам бояться, если с нами Бог?

Скорбное житие инока Иова

Это потом в нашей деревне, прилегающей к монастырю, построили магазин. А сначала дважды в неделю приезжала автолавка и привозила хлеб, макароны, перловку и солёную кильку в бочках. Однажды в суровую снежную зиму автолавки две недели не было. Насиделись мы без хлебушка. И когда, буксуя в сугробах, автолавка наконец появилась в деревне, её встретили обещанием:

— Мы в Москву будем писать, если подобное безобразие повторится!

— Да хоть президенту пишите! — усмехнулся шофёр автолавки Шурик. — Автолавки гуд-бай, теперь отменяются, и приехал я к вам нынче в последний раз.

Автолавки в ту зиму действительно ликвидировали. Наступала эра душепагубных новаций, именуемых борьбой за прогресс. Народ в эти новации сначала не поверил, и всех возмутило в тот день иное — автолавка приехала пустой. Ни макарон, ни солёных килечек. Привезли только тридцать буханок хлеба. По одной на всех не хватит, тем более что Люба по прозвищу Цыганка уже успела запихнуть в свой рюкзак сразу семь буханок.

— Любка, не нагличай! — закричали в очереди. — Больше двух буханок в руки не давать!

— По одной буханке в руки! — потребовала стоявшая последней бабушка Фрося.

— По одной, говоришь? — возмутилась многодетная молодуха Ирина. — Ты, баба Фрося, холостячкой живёшь, а у меня пять короедов на шее да муж. Привыкли есть, и никак не отвыкнут!

Словом, хлебный бунт был в самом разгаре, когда возле автолавки появился инок Иов из «Шаталовой пустыни» и сказал, возвысив голос:

— Вот они, признаки пришествия антихриста — даже хлебушка теперь не купить. А кто виноват? Кто с коммуняками царство антихриста строил и за партбилет душу дьяволу продавал?

Многодетная Ирина испуганно перекрестилась, а бабушка Фрося сказала рассудительно:

— Да кто ж нам, мил человек, партбилет этот даст? Красные книжечки — они у верхотуры, а мы простые колхозники.

— Кто делал аборты и убивал во чреве детей? — гремел обличитель. — О, иродово племя и христопродавцы, залившие кровью святую Русь!

«Христопродавцы» сначала ошеломленно притихли, а потом загомонили наперебой: «Сроду никаких абортов не делала!» — «Да чтобы я, чтобы я? Никогда!»

Стихийный митинг на этом закончился. Хлеб раскупили, а мороз уже так пробирал до костей, что все поспешили в тепло, по домам.

— Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное! — взывал им вслед инок Иов, но внимала оратору только Люба-Цыганка.

— А я, отче, хочу покаяться, — вздохнула она — Душа изболелась. Кому бы открыть? Вы сейчас, простите, куда путь держите?

— Иду из Дивеево на Валаам, — хрипло закашлялся простуженный инок.

— Да у вас, святой отец, похоже, бронхит, — всполошилась Люба, медсестра в прошлом. — Быстро садитесь в машину к Шурику У меня банька как раз натоплена. Прогреетесь в баньке, отдохнёте с дороги, а потом и поговорим.

— Завяз коготок — всей птичке пропасть, — сказала вслед уезжавшему иноку бабушка Фрося, уточнив, что Любка — «гулящая», и горе монаху, угодившему в притон.

А дальше события развивались так — инок Иов действительно надолго задержался у Любы. Странная тут приключилась история и до того непонятная, что, вероятно, стоит начать издалека — с рассказа о том, как я познакомилась с будущим иноком Иовом, ещё юношей Петей в ту пору.

* * *

Наше знакомство состоялось во время скандала в междугороднем автобусе. Шофёр пытался высадить из автобуса безбилетника Петю, а тот надменно заявлял, что он едет в Оптину пустынь, и его обязаны везти бесплатно, как молитвенника за наш грешный род.

— Эй, молитвенник, в бубен дать? — развеселились подростки, сосавшие пиво из банок.

— Бога нет! — заорал подвыпивший дедок.

— Бог есть! — прикрикнула на него пожилая толстуха. — Но не у этих попов с «мерседесами». Я теперь принципиально в церковь не хожу!

И пошло-покатилось то поношение всего святого, что я, не выдержав, заплатила за безбилетника и сердито усадила с собою рядом, попросив: «Молчи!» Но молчать пылкий юноша не умел и раздражал до крайности. Судите сами: на дворе май, снег давно растаял, а он в валенках, в овчинном тулупе до пят и с величественным посохом странника. Словом, цирк уехал — клоуны остались.

— Почему ты в мае в валенках ходишь? — спрашиваю Петю.

— Да я ещё в декабре из дома ушёл. Странствую с тех пор.

— А мама знает о твоих странствиях?

— Очень надо ей знать! — огрызнулся юнец.

Так, всё понятно — очередной беглец. В ту пору в почте монастыря встречались письма родителей, разыскивающих своих пропавших детей. Не письма — крик боли! Мама уже обзвонила все больницы и морги, плачет, болеет. А чадо, оказывается, скрывается в монастыре. Поводы для конфликтов с домашними чаще были пустячные. И всё же каково маме Пети, уже полгода не знающей, жив ли сын?

По поручению батюшки я в таких случаях связывалась с родителями. Но когда я попыталась узнать у Пети телефон его мамы, он буквально сбежал от меня.

— Да это же Петька из нашего подъезда, — сказала вдруг паломница Лена, работавшая по послушанию в Оптиной. — Телефон его мамочки я вам, конечно, дам, но с чего вы взяли, что эта Зайчиха разыскивает Петьку?

— Почему Зайчиха? — не поняла я.

— А у неё раздвоенная («заячья») губа, да ещё папа-алкоголик в детстве так разбил ей лицо, что изуродовал на всю жизнь.

И Лена рассказала ту горестную историю, когда изуродованная деревенская девушка сбежала от отца-алкоголика в Москву и устроилась здесь на чугунолитейный завод имени Войкова. Загазованность в цеху была такая, что в двух шагах ничего не видно. Москвичи на эту вредную низкооплачиваемую работу не шли. Выручали лимитчики — белые рабы города Москвы, которым было обещано, что через двадцать лет работы на вредном производстве они получат московскую прописку и жильё. Немногие выдерживали эту унизительно долгую борьбу за жилплощадь — заболевали, спивались, попадали в тюрьму. Самый высокий процент преступлений в столице давали именно лимитчики, и это была своего рода месть бесправных рабов надменной барыне Москве. А изуродованной девушке отступать было некуда. Она всё выдержала. В сорок лет получила однокомнатную квартиру в Москве и вышла замуж за молодого красавца, окружившего её несказанной любовью.

Опьянённая счастьем, она даже не поняла, почему муж тут же переоформил квартиру на себя, а потом повёл её к нотариусу, заставив подписать какие-то бумаги. Очнулась она лишь в тот страшный миг, когда, вернувшись из роддома, обнаружила — её квартира продана, и чужие люди уже живут в ней.

Слава Богу, что суд доказал факт мошенничества. Квартиру вернули, но какой ценой! На суде мошенник орал о сексуальных домогательствах вонючей лимитчицы, а его так тошнило от старой уродины, что он вправе рассчитывать на компенсацию. Это был опытный брачный аферист, а точнее хищник, наживающийся за счёт одиноких женщин, тоскующих о семье и любви.

Многое выдержала мужественная лимитчица, но этот суд, похоже, сломил её. И она так невзлюбила сына, рождённого от мошенника, что воспитывался Петя в казённых учреждениях. Сначала были круглосуточные ясли и садик, потом — школа-интернат, а после школы — общежитие сельхозучилища в Подмосковье.

— Жалко Петьку, — рассказывала Лена. — Представляете, Пасха, все празднуют, а Петя голодный дома сидит. Мы его на Пасху всегда к столу приглашали. И он с детства так полюбил Пасху, что, может, через это к Богу пришёл.

Позвонила я маме Пети, а та крикнула в ответ: «Ненавижу отродье подлого гада и даже слышать о нём не хочу!»

— Я же вас предупреждала, — сказала потом Лена. — Погодите, я вам сейчас Зайчиху в натуре покажу.

И Лена отыскала в мобильнике фотографию с первомайской демонстрации. Впереди с красным знаменем шагает женщина с заячьей губой и что- то кричит. Что кричит, неизвестно. Но рот оскален в таком надрывном крике, что Лена сказала: «А ведь только от боли так страшно кричат».

* * *

Кто и когда постриг Петра в иночество, точно не знаю. Но рассказывали следующее: одному маломощному монастырю отдали земли бывшего колхоза, а работать на них было некому, и паломника

Петю, окончившего сельхозучилище, приняли в монастыре с распростёртыми объятиями. Он и на тракторе мог пахать, и в комбайнах разбирался. Паломника срочно постригли в иночество. А зря. Потому что уже через месяц новоиспечённый инок Иов заявил отцу наместнику, что, к величайшему стыду, никто из братии, включая наместника, не владеет Иисусовой молитвой и не стремится к духовному совершенству, но он берётся их подтянуть.

— Пшёл вон! — вскипел отец наместник и выгнал Иова из монастыря.

С тех пор и странствовал инок Иов, обличая «христопродавцев», а те, случалось, били его. В общем, настрадался отважный инок и так простудился, что двусторонняя пневмония перешла потом в хронический бронхит, осложнённый острой сердечной недостаточностью. Вот и застрял он по болезни у Любы, не в силах продолжать свой путь.

* * *

Прозвище Любы-Цыганки объяснялось просто — после смерти родителей в автокатастрофе сироту увезли в детдом, а она сбежала оттуда в цыганский табор. По малолетству девочка не годилась в гадалки, и ей определили профессию — собирать милостыню на базаре. Любе даже нравилось с цыганской дерзостью останавливать прохожих и сулить им за щедрость красивую жизнь, а за жадность — чёрную смерть.

— Девочка, тебе не стыдно побирушничать? — остановил её однажды на базаре начальник местной милиции.

Возле милиционера стоял синеглазый мальчик Вася, сын начальника. Девочка и мальчик взглянули друг на друга и влюбились на всю жизнь.

Отец категорически запретил Василию встречаться с нищенкой. А Люба ради синеглазого сына начальника ушла из табора, вернулась в детдом и, окончив школу, поступила в училище для медсестёр. Шли годы. Василий уехал учиться в областной центр, и встречались они теперь только на каникулах и тайком от отца — в лесу. Было у них здесь своё заветное место на горе под соснами. Внизу обрыв, а вокруг — даль необъятная.

На этом месте я и встретила Любу. Пришла за маслятами — их здесь всегда уйма — и ни грибочка не нахожу. А навстречу Люба с корзиной маслят.

— Кто рано встаёт, тому Бог подаёт, — засмеялась она и вдруг высыпала все маслята в мою корзину. — Бери!

— А ты-то как?

— Не ем я грибы. А сюда ради Васи моего прихожу.

Вот тогда и рассказала Люба ту историю, когда девочка на всю жизнь влюбилась в синеглазого мальчика, а тот обещал жениться на ней:

— Мы ведь с ним даже не целовались, потому что так обмирала душа, будто мы не на земле уже, а на небе — высоко-высоко и куда-то летим.

Пока влюблённые витали в облаках, на земле вершились свои события. Два царька местного разлива, начальник милиции и секретарь райкома партии, решили породниться, женив Василия на дочке секретаря Зинаиде. Правда, Зина была копией папы — то же мясистое грубое лицо с глазками-буравчиками. Но с лица не воду пить. Да и что молодые понимают в жизни, если нет ничего слаще той власти, когда подданные даже пикнуть не смеют, а хочешь жить и дышать — плати.

Была уже назначена дата свадьбы, когда Василий выдумал и зачем-то сказал, что Люба ждёт от него ребёнка, и он обязан жениться на ней. Мысль о женитьбе сына на «нищенке» привела начальника милиции в такое неистовство, что Любу тут же увезли в СИЗО и били так, что она лежала на полу в луже крови.

— Забили бы насмерть, я точно знаю, — рассказывала Люба. — А Вася узнал, что меня убивают, и согласился мой синеглазый на свадьбу, лишь бы я на свете жила. Собой он пожертвовал, как Христос.

Искалеченную восемнадцатилетнюю Любу потом долго лечили в больнице. Сломанные рёбра срослись, швы зарубцевались, но детей, как сообщили врачи, она уже не сможет иметь.

— Что было потом? — спрашиваю Любу.

— А потом ничего не было.

Много разных событий было впоследствии: замужество с пожилым московским бизнесменом, оставившим ей после смерти немалое состояние. Был свой ресторан, магазин на рынке. Много чего было, но ничего не было, потому что умерло что-то внутри. И Люба жила уже через силу, притворяясь деятельной и живой.

На московском асфальте Цыганка не прижилась и однажды вернулась в те края, где девочка полюбила синеглазого мальчика, а он обещал жениться на ней. Купила здесь за бесценок угодья бывшей сельскохозяйственной испытательной станции и построила близ усадьбы весьма прибыльный молокозавод. Не ради денег — их было с избытком, но ей хотелось продемонстрировать своё богатство и доказать своим властным обидчикам, что она не нищенка и побирушка с базара. Она теперь богаче и круче их. Проще сказать, ей хотелось мстить. А мстить оказалось некому. Секретарь райкома партии загодя, ещё до перестройки, купил дом в Карловых Варах и пил теперь там чешское пиво. А начальника милиции новые власти осудили за взятки, и после зоны он спился. Однажды Люба увидела у магазина жалкого пьяницу-попрошайку, бывшего некогда начальником милиции. Насмешливо подала начальнику милостыню, а тот не узнал её. «Мне отмщение, и Аз воздам», — говорит Господь, смиряя неразумных мстителей.

Тем не менее жила Люба шумно и напоказ. Устраивала пиры в банкетном зале при сауне, где, говорят, случались безобразные пьянки, и Цыганка с кем-то дралась. Впрочем, это всего лишь слухи. Но было и иное: Люба пожертвовала немалые средства, помогая восстановить полуразрушенный храм. Правда, с батюшкой они сначала разругались. Любе хотелось воздвигнуть храм во имя Василия Великого — Ангела-хранителя синеглазого Васеньки. А священник сказал, что как была здесь испокон века Никольская церковь, так тому и быть, но раба Божиего Василия будут тут поминать в алтаре.

Надеялась ли Любаша на возвращение Василия? На словах — нет. Даже сказала однажды:

— Вася благородный — детей не бросит. Да и я презираю тех подлых бабёнок, что уводят отцов из семьи.

Разумом всё понималось ясно. А только жила в ней та нерастраченная сила любви, что, как манок, окликала мужчин. Говорят, к Любе сватался один генерал и на коленях умолял о любви. А в нашей деревне рассказывали такую историю. Неряшливый и спивающийся конюх Степан, уже так крепко пропахший навозом, что люди сторонились его, увидел однажды Любу и обомлел от восторга.

— Ты бы, Стёпа, помылся, — сказала ему Люба.

Степан тут же опрокинул на себя ведро воды из колодца и, как заворожённый, пошёл вслед за Любашей. Год он батрачил у неё в усадьбе, являя чудеса трудолюбия. Не пил, мылся и щедро поливал себя одеколоном. Но когда он, такой благоуханный, предложил Любе «слиться навеки в объятьях счастья», то был изгнан прочь под насмешливый комментарий Цыганки:

— Нет мужика, и гад не говядина.

Поклонники были — любимого не было, и всё острее чувствовалась боль одиночества. Даже прибыль с молокозавода почему-то не радовала, но лишь усиливала тоску: а зачем всё это и для кого? Ни детей, ни семьи. Еда всухомятку, потому что тягостно и нелепо для себя одной варить борщ и печь пироги. Игра в успешную бизнес-леди вдруг утратила смысл, и обнажилась горькая правда: она одна-одинёшенька на белом свете, и никому не нужна. Отвращение к поддельной и чуждой ей жизни было так велико, что Люба продала свой молокозавод местному предпринимателю, разогнала любителей пировать на банкетах и отгородилась от людей уже настолько, что даже в церковь перестала ходить.

Однажды затворницу навестил батюшка и обратил внимание на пустующие квартиры, в которых жили когда-то сотрудники сельскохозяйственной станции. Для начала батюшка попросил Любу приютить у себя «ничейную» старуху, давно забывшую, кто она и откуда, и побиравшуюся по церквям. «Ничейная» бабушка была явно деревенской, потому что тут же посадила в огороде картошку, капусту и огурцы. Потом к усадьбе прибилась беженка Ираида, растившая без мужа слабоумного сына Ванечку. А ещё шофёр-дальнобойщик Игорь попросил Любу взять к себе на лето его старенькую маму Веру Игнатьевну, потому что он надолго уходит в рейсы, а у мамы бывают гипертонические кризы и ей опасно оставаться одной.

Наконец, Люба «усыновила», как она выразилась, инока Иова, сказав потом с досадой:

— Не было у бабы заботы, так купила она порося. Он телевизор запрещает смотреть! Совсем больной, уже еле дышит, а командует, как генерал: утреннее правило, вечернее правило. А ещё надумал собирать нас днём для чтения Псалтири. Тут мы все, кроме Ванечки, уходим в подполье — огородами, огородами и в партизаны.

Только Ванечка любил слушать Псалтирь. Сидит, притихнув, и глаз не сводит с инока.

— Даже ребёнок чувствует благодать! — возмущался Иов. — А вы?

Из-за этой благодати, как называл её Иов, он и попал поневоле в няньки к Ванечке. И когда мальчик начинал куролесить, со всех сторон раздавалось:

— Отец Иов, заберите Ванечку, а то сладу с ним нет!

К осени шофёр Игорь женился и увёз Веру Игнатьевну домой. Пожила она там недолго и вернулась обратно, объяснив при этом:

— Квартирка у нас крошечная, однокомнатная. Что я буду мешать молодым?

— Просто невестка вам не понравилась, — усмехнулась Ираида, изгнанная в своё время из дома агрессивной свекровью.

— Нет, хорошая девочка, но ей трудно со мной. А характер у меня такой тяжёлый, что до сих пор удивляюсь терпению моего покойного мужа.

Энергичная Вера Игнатьевна многое переменила в жизни усадьбы. Она была из той нормальной жизни, где обедают на скатерти с салфетками, по праздникам пекут пироги, а именинников поздравляют тортом со свечками. Бывший банкетный зал преобразовали в трапезную, там же отметили день рождения Иова и под пение «Многая лета» вручили ему торт со свечками. Инок даже растерялся, потому что прежде никто не поздравлял его с днём рождения. Торт ел с удовольствием, по привычке поучал: дескать, свечи надо ставить только перед иконами — всё остальное язычество. И «вааще» приличные женщины не ходят в платьях с декольте, как блудницы, и украшают себя не плетением волос, но молитвой. Это он о Любе, явившейся на праздник в вечернем платье и со сложной красивой причёской.

— Приличные люди, — сказала Вера Игнатьевна, глядя куда-то в сторону, — за обедом не тянут голову к ложке, но подносят ложку ко рту. А слова «вааще» в русском языке нет.

Инок Иов сначала не понял, что это про него, а потом густо покраснел. Позже Иову ещё не раз доставалось от Веры Игнатьевны, а он отбивался от неё словами:

— Мнози скорби праведным, и от всех избавит их Господь.

— Люди добрые, посмотрите на праведника! — ахала Вера Игнатьевна.

Конечно, кое-какие недостатки Иов у себя находил, но искренне считал, что это от пребывания в «бабьем болоте», где можно разве что деградировать. Он рвался в монастырь. Даже ездил по этому поводу на совет к старцу. А старец сказал:

— Живи, где живёшь. Это Господь привязал тебе брёвна к ногам, чтобы ты не бродяжничал, а спасался.

Но разве старец указ для Иова? Однажды утром он всё же отправился в монастырь. Дошёл до вокзала и упал от слабости. В больнице установили, что инок в дороге перенёс инфаркт, отсюда отёчность и вода в лёгких. После больницы Иова выхаживала Люба, и шла череда процедур: уколы, капельницы, диуретики. Вера Игнатьевна варила для Иова отвары петрушки, Ираида приносила из леса бруснику, тоже помогающую при отёках. А знакомая медсестра продала Любе секретную биодобавку «для космонавтов», способную воскрешать даже мёртвых. Цены на «секретное» зелье были, естественно, бешеные, и это так впечатляло, что Люба забыла, как ещё в медучилище профессор рассказывал им о мошенничестве в фармакологии и, предупреждая об опасности, сказал: «Лучшие из биодобавок те, что хотя бы не приносят вреда». Как же она каялась потом, потому что секретное зелье вызвало у инока аллергический шок. Это был классический отёк Квинке — шея раздулась, как шар, лицо полыхало красным пожаром, а дыхание пресекалось. Люба срочно вколола иноку супрастин и вызвала «скорую». Было сделано всё возможное. А врач, уезжая, сказал удручённо:

— Вчера от отёка Квинке умер ребёнок. Не смогли мы его спасти, и здесь, возможно, уже опоздали.

Иов умирал. И тут Люба, обычно предпочитавшая телевизор молитве, от всего сердца взмолилась Господу: «Иисусе, спаси и исцели Иова!» Всю ночь она плакала перед иконами и уговаривала Господа не забирать инока.

На рассвете Иов очнулся и улыбнулся Любе такой младенчески ясной улыбкой, что у неё дрогнуло сердце.

— Если бы мы с Васенькой тогда поженились, — призналась она потом, — был бы у меня сын в возрасте Иова. Пусть даже как Иов, с тараканами в голове. А у кого, скажите, их нет?

Болел Иов тяжело и долго. Все даже боялись: вдруг он умрёт? Но первой умерла Люба.

* * *

В последний раз я видела Любу за неделю до её смерти. Пришла на горку за грибами, хотя какие грибы при такой засухе?

Люба сидела на своём заветном месте и пыталась открыть бутылку коньяка.

— Хочу напиться, а не могу, — подосадовала она, отшвырнув бутылку в сторону.

— Что празднуем? — спрашиваю.

— Поминки. Васька приходил!

Она зло выругалась по-цыгански и сказала:

— Я двадцать лет ждала этой встречи — хоть увидеться на миг, хоть перемолвиться. А он пришёл пьяный, похабный, чужой. Завалил меня на кровать и матюкается: «Чё ломаешься, гопота детдомовская? Батя точно сказал — на таких, как ты, не женятся». Оказывается, я набивалась к нему в жёны и прикидывалась недотрогой, чтобы его распалить. Бьёт меня и зачем-то хвастается, что он ещё в школе с Зинкой жил, потом с Катькой и с её мамой... не могу говорить. Пойду.

Она уходила по тропинке какой-то шаткой походкой и, обернувшись, крикнула на прощанье:

— Эй, писательница, напиши, как одна дура Ваську за Христа принимала и молилась ему: «Ангел мой синеглазый». Ангел с рогами! Господи, как же я всё перепутала? Перепутала, перепутала...

В тот же день Любу с инсультом увезли в реанимацию.

* * *

Перед смертью батюшка исповедал и причастил рабу Божию Любовь. Говорили они долго, но о чём — тайна исповеди. На погребении батюшка всплакнул украдкой, а на поминках строго сказал:

— Господь что повелел? «Не сотвори себе кумира». А у нас кумиров не счесть: телевизор ненаглядный с его завирушками или, ах! Обожаемый Васька-прохвост. Вот ты, Ираида, о чём думала, когда за пьяницу замуж пошла? Он ни копейки не дал на сына и больного ребёнка смертным боем бил.

— Всякий может ошибиться, — поджала губы Ираида. — Вон Люба Ваську-поганца боготворила, хоть и умнее меня была.

Мне захотелось заступиться за Любу, и почему-то вспомнилась та история пушкинской Татьяны, о которой писал в своей книге протоиерей Вячеслав Резников. Странная, согласитесь, у неё была любовь. Татьяна фактически незнакома с Онегиным, видела его лишь мельком, да и то озабоченного своим пищеварением: «Боюсь: брусничная вода мне б не наделала вреда». Но она пишет незнакомцу:

Татьяна ищет Бога, это Его голос она слышит в душе. И каким же жестоким было разочарование, когда она находит в библиотеке Онегина антихристианские книги и однажды видит его во сне в окружении нечистой силы и повелителем в мире зла! «Татьяна — это я», — признавался Пушкин, излагая в сюжете о Татьяне историю своих духовных поисков, где было много обольщений. Но было то чистосердечное стремление к истине, что завершилось предсмертной исповедью с высокими словами о Христе.

Вот и Люба искала Бога. История её любви — это история того предчувствия юной души, когда душа откуда-то знает Незнаемое, слышит Его зов. Она ищет божество среди людей и томится той высокой духовной жаждой, какую не утоляет ничто земное. Нет душе покоя, пока не встретит Христа.

* * *

Перед смертью Люба вызвала нотариуса и завещала иноку Иову свой дом, усадьбу и счёт в банке с наказом помогать горемычным. Батюшка во исполнение завещания тут же подселил в усадьбу горемычную старушку, которую избивал внук-наркоман. Население приюта потихоньку множилось. А Иов хватался за голову и вспоминал, удивляясь: почему у Любы всё получалось? И горемычные, хворые, немощные люди, как родную, любили её. А у Иова что ни день, то напасть. Вчера ночью опять обмочилась «ничейная» старушка, страдающая циститом. А стиральная машина сломалась, и смены чистого белья нет. Сегодня слегла с радикулитом повариха Ираида, готовить некому. Иов вызвался сам приготовить обед, и у него подгорела не только каша, но и гороховый суп истлел в угольки. Страшнее всего была словоохотливость старух. Им почему-то надо было рассказать Иову, что ночью было совсем плохо, но к утру, слава Богу, прошло.

— Говорильня какая-то, помолиться некогда! — сетовал инок.

— Выслушай их. Там ведь горя вагон! — отвечал ему батюшка. — В монашестве главное — самоотречение.

И Иов учился самоотречению. Точнее, это Господь учил его, погрузив в то море забот, когда уже не до себя, и смиряется в напастях горделивое «я».

Слава Богу, что помогал Игорь, сын Веры Игнатьевны. Он привозил из города продукты, лекарства и памперсы для бабушки с циститом. Игорь тут же починил стиральную машину: «Нет проблем», — говорит. А ещё он возил старушек по святым местам.

Однажды он привёз их на экскурсию в Оптину пустынь. Старушки гуськом потянулись за экскурсоводом, а инок Иов сидел на скамейке у храма, грелся на солнышке и блаженствовал.

— А я маму к себе перевёз, — сообщил он радостно. — Она память потеряла, совсем беспомощная уже. А меня мама помнит и зовёт прежним именем: «Петенька милый, хороший мой Петенька».

А ещё мама помнила, как бабушка водила её маленькую за ручку в храм. Мама впала в детство, но в православное детство.

— Мама меня любит, — сказал застенчиво Иов.

Прибежал Ванечка, улыбнулся иноку, а тот обнял его.

— Я долго думал, — сказал Иов серьёзно, — и понял: в мире так много любви, что антихрист не пробьётся через этот заслон.

На том и закончим нашу историю, потому что мама любит сына, Иов любит Ванечку, а жизнерадостный Игорь любит всех. И пока жива в людях любовь, утверждает Иов, антихрист не пройдёт. Так-то!

Риелтор Ваня

С риелтором Ваней нас свели такие обстоятельства. Однажды в Оптиной пустыни мы провожали на лечение в московскую клинику схиархмандрита Илия (Ноздрина), и батюшка сказал мне на прощанье: «Продай квартиру в Москве, а то пропадёт». Сказал, сел в машину и тут же уехал. Стою в недоумении и ничегошеньки не понимаю: почему надо продать квартиру, иначе пропадёт? Обратилась с этим вопросом к игумену Антонию, а он велел нам с сыном ехать в Москву к нашему духовнику отцу Георгию, потому что продажа квартиры — дело серьёзное. Тут нельзя ошибиться, нужно взвесить всё.

Приезжаем мы с сыном в Москву к протоиерею Георгию. А протоиерей отвечает почти так же, как игумен: дескать, дело настолько серьёзное, что нам надо ехать в Псково-Печерский монастырь к архимандриту Адриану (Кирсанову).

Едем. А в Псково-Печерском монастыре выясняется, что отец Адриан болен и никого не принимает. Передали через келейницу письмо старцу и ходим ежедневно за ответом. А келейница каждый раз отвечает: «Батюшка молится о вас. Потерпите». Терпим, конечно, а только трудно терпеть: мы уже две недели в дороге, устали, измучились, простудились. Наконец через келейницу приходит ответ: «Поезжайте в Москву к отцу Георгию. Он духовный и знает, как поступить».

«Да что ж меня гоняют, как жучку, по кругу?» — возмущаюсь я, покидая монастырь. И тут же сталкиваюсь с отцом Георгием, только что приехавшим сюда к своему духовному отцу архимандриту Адриану. «Значит, мы поступим так, — весело сказал отец Георгий. — Вашу дорогую квартиру в центре надо продать и одновременно купить дешёвую «двушку» в зелёном спальном районе. И с квартирой будете, и с деньгами. А терять вам Москву нельзя». Благословил нас батюшка и сказал, прощаясь: «Только сначала найдите надёжного православного риелтора, а то время нынче опасное».

Уходим мы с сыном из монастыря, а нас нагоняет семейная пара:

— Простите, мы нечаянно слышали ваш разговор. И вот вам телефон замечательного православного риелтора Вани.

А дальше сплошные восторги: Ванечка солнышко, Ванечка умница, Ванечка выручил их из беды!

* * *

Ванечка оказался бывшим спецназовцем. Рост под два метра, а лицо такое по-детски добродушное, что хочется улыбаться.

Что же касается Православия, то тут у Ивана было всё по нулям. То есть крещён по обычаю в детстве, но в церковь не ходит, крестик не носит и задаёт, например, такие вопросы: «А что такое Евангелие?»

Биография же у Вани такая. После армии окончил строительный институт. Потом проработал всего месяц на стройке, как стройка обанкротилась и приказала долго жить. Государственные стройки тогда часто банкротили, чтобы потом «прихвати- зировать» их. Походил безработный Иван по Москве и устроился в риелторскую фирму, где перед началом работы надо было пройти курс обучения у психолога.

И вот сидит Иван на лекции и слушает наставления психолога, как работать с клиентами разных категорий. Старичков, владеющих квартирами в центре Москвы, надо выманивать на окраину, в такой-то район, с помощью страшилок: дескать, на Арбате радиация, как после атомной войны, а там лес, свежий воздух, и белые грибы шеренгой стоят. «Какие там грибы? — тоскливо думает Ваня. — Там мусорная свалка, помойка и вонь». Нехорошо на душе, а надо терпеть, потому что на иждивении у Вани две старенькие тётушки. Они вырастили Ваню после смерти родителей, и он обязан обеспечить им достойную жизнь.

Терпел, терпел Ваня и не вытерпел, когда лектор, похохатывая, стал объяснять, как обхитрить православных:

— Надо так задурить попа, чтобы он благословил «православнутых» на переезд. И тогда они, как бараны, переедут из роскошной квартиры в сарай под Рязанью. Попы у нас через одного придурки, а потому...

— Не смейте так говорить о батюшках! — прервал лектора наш спецназовец и в гневе покинул аудиторию.

Почему этот далёкий от Церкви человек заступился за иереев, он и сам не понимал, но откуда-то знал: про батюшек плохо говорить нельзя.

А дальше было вот что. Иван стал работать в одиночку. Дал объявление в газету, арендовал офис. Сидит он неделями в своём офисе, а ни одного клиента нет. И тут друг детства Вася — в прошлом бандит, а ныне банкир — собрал по случаю юбилея «пацанов» из их бывшего двора. Конечно, про их двор говорили нехорошее, дескать, шпана замоскворецкая. И всё же у них было по-своему счастливое детство, потому что каждый верил: друг никогда не предаст друга. И они бились насмерть с пришлыми уголовниками, ночами пили портвейн в подворотне и, подражая Высоцкому, хрипло пели под гитару «Ах, вы кони привередливые!» и что-то ещё про близкую смерть. Потом они ушли из этого двора — кто в тюрьму, кто в спецназ, кто в церковь.

И лучший гитарист их двора Иннокентий стал известным московским дьяконом.

Жизнь надолго разлучила их, и теперь они радовались, собравшись вместе.

— Пацаны, — счастливо объявил Василий, — на днях покупаю особняк, бывший дворец князя Юсупова. Бабла придётся отвалить немерено, а мне не жалко. Хочу дворец!

— Какой дворец? — удивился Иван, зная, что по указанному Василием адресу был не дворец, а ночлежный дом XIX века. То есть строили особняк с величественными колоннами, но из-за плывуна под домом фундамент перекосило, в стенах зияли трещины, и селились в бомжатнике лишь бродяги и нищие. Власти давно собирались снести этот дом, да всё руки не доходили. И тут буквально за копейки бомжатник выкупили у властей хитроумные риелторы, замаскировали трещины в стенах обоями, повесили картины в золочёных рамах и теперь за миллионы продавали бомжатник Васе.

— Да я их на британский флаг порву! — вскипел Василий, узнав о мошенничестве.

С мошенниками, по словам Васи, «культурно поговорили», после чего они спешно выехали из Москвы на Дальний Восток. А потом риелтор Ваня купил другу Васе такие роскошные апартаменты, что тот растроганно сказал:

— Ванька, ты гений! Теперь все клиенты из братвы твои.

И потянулись к Ивану авторитеты из зоны, разбогатевшие и уверенные: они достойны жить в роскоши и в роскошном жилье. А потом банкир

Василий привёз к Ване своего покровителя — генерала МВД. Генералу очень хотелось подарить дочке к свадьбе квартиру, но терзали сомнения: цены-то на жильё нынче кусачие, и потянет ли он? А когда Иван купил к свадьбе прекрасную квартиру по весьма умеренной цене, генерал сказал:

— Ваня, я твой должник. И если тебя хоть кто- то пальцем тронет, я сразу пришлю ОМОН.

Вмешательство ОМОНа в моём деле было бы не лишним, и вот почему. В ту пору мне хотелось жить «аки древние», а в древности христиане жили жертвенно и продавали свои имения, помогая бедным. Хотелось святости, и о моих подвигах той поры подруга украинка сказала насмешливо: «Коня кувае, а жаба лапу пидставляе». Короче, я сдала свою московскую квартиру молодому бизнесмену с женой по такой смехотворно низкой цене, что супруги решили: хозяйка явно больна на всю голову, и тут не грех квартиру отнять. Действовали они решительно — вывезли мою мебель на помойку, поставили железные двери и врезали в них свои замки. Нас с Иваном даже в квартиру не пустили. А в телефонных переговорах поставили условие: или я продаю им свою квартиру по цене сарая в Урюпинске, или моего сына встретят на улице нехорошие люди, и сами понимаете, что будет с ним.

Я затряслась. А Ванечка выпроводил меня из Москвы в наш деревенский дом и сказал: «Я сам разберусь». Почти месяц шла битва за квартиру, но что там происходило, не знаю. Иван, как обычно, был немногословен, а на вопросы отвечал философски: «А зачем, интересно, мне вас грузить?» Но с жильцами, похоже, «культурно поговорили», потому что, съезжая с квартиры, жена бизнесмена сказала надменно:

— Я давно говорила мужу: надо срочно валить из совка. Рашка — страна хамского бескультурья, тьфу!

Переехали они, кажется, в Англию. А Иван привёл к нам в квартиру покупателя, пригрозившего мне:

— Я стреляю с двух рук по-македонски, и за обман сразу пулю в лоб!

— Батюшка, — пожаловалась я отцу Георгию, — Иван к нам бандита привёл.

— А вы спросите у этого человека, — улыбнулся отец Георгий, — в каком банке лучше деньги хранить.

Оказалось, что наш покупатель, бывший опер с Петровки, служит начальником охраны в банке. «Кругом одно жульё!» — горевал бывший опер и, причисляя нас с Иваном к жуликам, регулярно демонстрировал свой пистолет.

Покупатель был нервный, такой и выстрелить может. И когда нам сообщили, что схиархимандрит Илий в Москве и сегодня служит в церкви на Арбате, мы с Иваном помчались туда. Успели только к концу службы. А батюшка Илий принял Ваню, как родного. Обнял его и радуется — не нарадуется, и у Ивана, смотрю, улыбка до ушей. Пошептались они о чём-то в сторонке, и отец Илий сказал:

— Вот наш Ваня помолится, и наступит мир.

Помолится он, как же! Ваня даже «Отче наш» не знает.

И всё же мир наступил, правда, не сразу. Сначала мы с нашим нервным покупателем оформили в нотариальной конторе сделку о продаже квартиры. А из документа с печатью явствовало, что квартира продана и деньги за неё получены, хотя нам не заплатили ещё ни рубля. Только после регистрации сделки в Росреестре на Звёздном бульваре хозяева получали деньги, а покупатель — документы на квартиру. Так было заведено. А пока деньги были отданы на сохранение диакону Иннокентию.

Приехали мы с Ваней на Звёздный бульвар, а там километровая очередь. Оказывается, компьютеры Росреестра уже две недели «висят». Обстановка, как на войне. Люди не расходятся даже ночью, жгут костры, чтобы согреться, и рассказывают, например, такие истории:

— Одна тётка отдала документы покупателю, а он ей вместо денег сунул дулю в нос. Тётка была толстая, но очень храбрая. Прыгнула она, как тигр, на кидалу, выхватила у него документы на квартиру, а потом сжевала и проглотила их.

Нервозность толпы исподволь заражала, и я уже была готова жевать бумагу и глотать.

— Пойдёмте отсюда,—уговаривал меня Ваня, считавший ниже своего риелторского достоинства стоять в очередях.

У него были везде свои «прикормленные» люди, готовые за определённую мзду оформить всё быстро и без очереди. А ещё постоянно звонил наш покупатель Андрей и жаловался на диакона Иннокентия, который, видите ли, ушёл на службу в церковь:

— Как можно оставить без присмотра квартиру, где такие деньжищи лежат? Умоляю, срочно оформляйте сделку. Дайте взятку, кому надо. Я всё оплачу!

Иван терпеливо объяснял Андрею, что никакая взятка не поможет, пока компьютеры «висят». А в ответ — стон измученного человека:

— Да когда же кончится эта пытка?!

Нас самих волновало: когда? Задали этот вопрос охраннику, дежурившему у входа в Росреестр, а он ответил:

— Сегодня точно приёма не будет. В шесть работа заканчивается, а уже полшестого.

Вдруг по очереди молнией пронёсся крик: «Компьютеры заработали!» И измученная наэлектризованная толпа ринулась в офис, сметая всё на своём пути и буквально втолкнув нас с Иваном туда. Сразу же откуда-то появились омоновцы и, охаживая всех дубинками, стали вытеснять толпу на улицу. Мы с Ваней спрятались за портьерой, затаились и ждём. Выглядываем из-за портьеры — тишина, возле окошка регистратуры всего двое очередников, и мы с Иваном пристроились третьими. Без пяти шесть подошла наша очередь. Подали документы в окошко, а регистраторша вышвырнула их обратно: «Рабочий день окончен. Я не железная, чтоб до ночи пахать!» Ваня пробовал умилостивить её конвертом с долларами, но вышло ещё хуже.

— Олигархи проклятые, — раскричалась женщина, — наворовали у народа! А мне как без мужа детей поднимать?

— Ванечка, — говорю, — поехали домой.

А Ваня замер на месте, лицо отрешённое, и вижу — что-то происходит с ним.

Регистраторша уже выходила из офиса. Вдруг резко остановилась, вернулась и сказала приветливо:

— Давайте, миленькие, свои документы. Жалко мне вас.

Щёлк-щёлк по клавишам компьютера, шлёп- шлёп печатью по бумагам, и сделка была зарегистрирована. Вышли мы с Ваней на улицу и молчим ошеломлённо.

— Ваня, — спрашиваю, — что это было?

— Я помолился.

— Как ты помолился?

Я сказал: «Господи, если Ты есть, помоги!»

Это была та личная встреча с Богом, когда

Иван в потрясении решил уйти в монастырь. О дальнейшем я расскажу чуть позже, а пока завершу рассказ о квартирной эпопее.

Новый владелец квартиры Андрей устроил на радостях пир на весь мир.

— Я люблю вас, ребята! — восклицал он в застолье. — Тут каждый день ждёшь выстрела в спину, а с вами радостно и легко. Я тоже буду ходить в церковь. Только, прошу, не бросайте меня.

Потом Иван и Андрей уединились на кухне, и, смотрю, рвут какие-то бумаги. Оказывается, Иван перед сделкой дал Андрею генеральную доверенность на продажу всего своего имущества, то есть квартиры и джипа.

— Ваня, зачем?! — возмутилась я.

— А как мне было его успокоить? У Андрея двое детей, жена ждёт третьего, а живут в одной комнатке с такой тёщей, что там живо с ума сойдёшь. Мужик был на грани нервного срыва, а хороший, поверьте, мужик.

Позже я узнала, что Иван стал крёстным отцом новорождённой дочки Андрея. В ту пору он часто приезжал в Оптину пустынь и работал здесь на послушании. А потом начались искушения. Батюшки завалили Ивана просьбами помочь с жильём тем или иным прихожанам, а ситуации бывали сложные. Например, один мой увлекающийся приятель увлёкся кассиршей из супермаркета, и благословились они у батюшки на такую достойную и красивую жизнь: купят они дачу возле монастыря, продав квартиру кассирши, и будут жить в благодати на благодатной земле. Все в восторге, я тоже, а Ваня ходит мрачнее тучи. Нашёл он покупателя на квартиру кассирши — и вдруг отказался продавать её. Примчался ко мне и объясняет:

— Не будут они жить вместе, поверьте. А на покупку дачи я дам вашему другу свои деньги. Вернёт — хорошо, а не вернёт — так мне и надо, но не могу я женщину без квартиры оставлять.

Дачу купили. Деньги вернули. А только этот увлекающийся человек вскоре увлёкся другой женщиной и женился на ней.

Раньше Иван хорошо зарабатывал, а теперь чаще тратился, помогая людям. А потом от Вани ушла жена Света, точнее, как бы жена. Пять лет они прожили вместе, а Света не только не хотела иметь детей, но и отказывалась зарегистрировать их отношения.

— Я достойна лучшего, — говорила она подругам, — и Ванька для меня — как вокзал, где я сижу и жду поезда счастья.

В общем, Ваня оставил свою квартиру Светлане и переехал жить к тётушкам.

— Почему, — удивлялся он, — как только я начал ходить в церковь, так начались искушения?

— Ванечка, — говорю, — да ведь ещё святыми отцами сказано: «Если кто приступает работать для Господа Бога, то пусть приготовит душу свою к искушениям».

Однажды специально для Вани я выписала цитату из святителя Игнатия (Брянчанинова): «Без искушений приблизиться к Богу нельзя. Неискушённая добродетель — не добродетель».

— Да какие у меня добродетели? — поморщился Ваня. — Весь в грехах как в шелках. Стыдоба!

Короче, монахом Ваня не стал и с риелторством покончил. Строит теперь коттеджи в Подмосковье. Пропадает на стройке днём и ночью, спит урывками, но такая работа ему по душе. А искушений опять вагон: на стройку наехали рэкетиры, требуя денег. И когда Иван отказался платить, они подожгли его квартиру. Слава Богу, что огонь сразу заметили и успели вовремя потушить. Потом рэкетиры разгромили офис Ивана и выгребли из сейфа все деньги. Платить рабочим теперь было нечем. И тогда Иван продал свой джип, чтобы строители не пострадали и вовремя получили зарплату. Рабочие стоят за Ивана горой. И когда однажды, рассказывал Ваня, рэкетиры явились на стройку с угрозами, то взревели и двинулись в атаку бульдозеры, а строители с лопатами и криком «ура» ринулись на отморозков, обратив их в бегство. «Может, больше не сунутся?» — надеется Иван.

Словом, был у Ванечки джип, теперь он ездит на старенькой «Ниве», но, как всегда, благодушествует:

— Машина надёжная и с отличным проигрывателем.

Ездить до работы ему далековато, и в дороге он слушает Псалтирь, измеряя расстояния так: четыре кафизмы туда, четыре — обратно.

Кстати, Света так и не дождалась своего поезда счастья. С работы её уволили, жить не на что, но Иван материально помогает ей. «Ванька, ты лох!» — негодует по этому поводу банкир Вася. А Иван рассуждает по-простому:

— Что женщины? Сосуд немощный, а немощным надо помогать.

Помогает он доныне и мне, но об этом, если получится, расскажу в другой раз.

Хождение по водам в эпоху бурь

— Ты уже поставила печать сатаны себе на лоб? — тычет пальцем мне в лицо рослая девица, и, не успей я увернуться, угодила бы в глаз.

Отвечаю девице нарочито резко, иначе истерику не унять.

— Матушка, вы же культурный человек, — стихает она от удивления. — Как вы можете так выражаться?

А как прикажете с ней разговаривать? Бегает по монастырю и запугивает всех скорым, на днях, приходом антихриста. Но какой с девицы спрос? Она всего лишь рупор идей своего «аввочки» — молодого самодельного «старца», поселившегося в отдалённой деревне и посвятившего свой досуг поношению священноначалия.

Первые злобные публикации самозваного «аввы», признаться, вызвали шок, а потом интерес к ним пропал. Стало очевидным — человек неадекватен, а в богословских вопросах наивен, как пионер.

Но если малограмотная злобная агрессия вызывает лишь чувство брезгливости, то наукообразные статьи, уничижающие православных подвижников, пользуются у кого-то доверием. Как правило, это богословский новодел, и феномен этого явления один седенький батюшка объяснял так:

— Знаете, как трудно писать сочинения в семинарии? И вот, бывает, человек перемучился, написал через пень-колоду с десяток сочинений и возомнил о себе: я богослов. Он уже учёный. И начинается превозношение с критикой вся и всех. Есть даже притча на эту тему. В одном монастыре монах признался отцу наместнику, что нынешней ночью он был восхищен в рай, но никого из братии там не увидел. В раю пребывал только он один.

Так вот, об одиночках в раю или об одном искушении, начавшемся для меня со звонка из Москвы. Звонит знакомая журналистка и спрашивает, а правда ли, что идёт деканонизация святых, пострадавших в годы гонений при советской власти?

— Не может быть! — говорю.

— А вы бы прочитали такие-то статьи.

Прочитала и наелась как жаба грязи. Подвиг новомучеников и исповедников Российских, казнённых, замученных и пострадавших в годы гонений на Церковь, представал здесь в столь неприглядном виде, что, будь это правдой, впору бы устыдиться и задаться вопросом: а с какой стати нам почитать этих подвижников с гнильцой? Например, один молодой автор утверждал, что среди пострадавших в годы гонений лишь единицы соответствуют идеалам святости и достойны канонизации, а остальные «извивались» на допросах, клеветали и доносили друг на друга. Ни тени сострадания даже к тем, кого расстреляли за веру в Господа нашего Иисуса Христа! Напротив, пафос обличения этих «падших» людей с предсказанием их незавидной посмертной участи.

Прошу прощения, что, возможно, пристрастна, но для моего поколения, ходившего в храмы в те годы, когда Церковь была ещё гонимой, история российской Голгофы бьша не «преданьем старины глубокой», но живым учебником жизни и ответом на многие вопросы. Как вести себя на допросах, если вызовут? А ведь вызывали. Как не угодить в сети и ловушки, проговорившись о нашей тайной христианской общине? Как жить, наконец, если за православную веру могут выгнать с работы, и чем тогда кормить детей? Не боялись «засветиться» только люди, эмигрировавшие вскоре на Запад. Тут даже требовалось «засветиться», чтобы предъявить потом на Западе свой «политический капитал».

Для нас, не мыслящих себе жизни вне Отечества, противоядием от страха были рассказы узников Христовых, вернувшихся тогда из лагерей. Помню, как однажды спросила протоиерея Василия Евдокимова (+ 1993): «Батюшка, а страшно было в лагерях?» И отец Василий ответил: «Страх, конечно, был, когда пробирались тайком на ночную литургию в лагере: вдруг поймают и набавят срок? А начнётся литургия — и Небо отверсто! Господи, думаешь, пусть срок набавят, но лишь бы подольше не наступал рассвет. Иногда мне даже казалось, что мы, узники Христовы, были свободнее тех, кто на воле». Это были уроки духовной свободы.

А вот урок о незлобии в мире зла. Архимандриту Иоанну (Крестьянкину) было известно, что он арестован и заточён в тюрьму по доносу священника из их храма. Однажды на допросе ему устроили очную ставку с этим священником. Батюшка по-братски обнял его, а тот упал в обморок, не выдержав евангельской любви. Это было то живое Евангелие в лицах, где «совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин. 4, 18).

Наивно, конечно, предполагать, что в пору гонений не было людей сломленных и отступивших от Христа «страха ради иудейска». И всё же помню то чувство ужаса, когда в 90-х годах мы узнали из статьи журналиста П., что почитаемый нами иерарх, оказывается, доносил на своих сподвижников и называл на допросах их имена. Потрясённые донельзя, приходим к батюшке, а он в ответ:

— Нашли чему верить! Это был монах высокого духа. Разве мог он кого-то предать?

Позже обнаружилось, что журналист сделал своё «открытие» на основе сфальсифицированных материалов. О технологии изготовления таких фальшивок пишет в своей книге «Милосердия двери» Алексей Петрович Арцыбушев — художник, писатель, алтарник, отсидевший десять лет в лагерях по делу церковников, а до этого восемь месяцев длилось следствие. На допросах Алексея пытали, например, таким образом: следователь зажимал ему дверью пальцы, требуя подписать признательные показания. Ничего он не подписал, всё равно посадили. «Как можно ставить вопрос — подписал, не подписал?» — пишет Алексей Петрович, полемизируя с новейшей инструкцией, согласно которой достойный канонизации «образцовый святой» не должен подписывать протокол, свидетельствующий о его неприязненном отношении к советской власти. Это, по мнению одного исследователя, «бросает тень на Церковь». Да, но как тогда быть с посланием Святейшего Патриарха Тихона, анафематствовашего большевиков в 1918 году?

К сожалению, многие материалы ФСБ до сих пор засекречены. И потому особенно ценно свидетельство Арцыбушева, опытно знающего реальность тех лет: «Разве можно доверять следственным протоколам?! Я прекрасно знаю, как их делали. Например, меня или кого-то подследственного в шесть часов вертухай увёз в камеру, а следователь остаётся работать, и у него куча бланков допросов. Он задаёт вопрос табуретке, на которой я сидел: «А что вы скажете об этом?» А табуретка отвечает: «Он антисоветского направления». Следователь задаёт вопрос табуретке, табуретка отвечает, а он записывает то, что нужно следствию. Однажды следователь мне признался: «Ты знаешь, мы легко лишаем всех этих расстрельных верующих возможности канонизации очень простым образом». А я говорю: «Каким?» — «Мы их обливаем таким говном, что они веками не отмоются». Следователю во что бы то ни стало нужно было обвинить и расстрелять человека, ведь было гонение на Церковь».

Для богоборцев естественно изучать православных через прицел пистолета. А виноваты они или нет — это неважно. Тут презумпцию невиновности замещает презумпция виновности. До 1983 года нечто подобное было у католиков, и на комиссии по беатификации обязательно выступал «адвокат дьявола», выискивающий грехи у предполагаемых святых. Православию всегда был чужд такой подход. А недавно на конференции весьма уважаемый профессор сказал о работе Комиссии по канонизации: «Меня как раз устраивает, что комиссия избрала принцип презумпции виновности».

На практике и в публикациях это выглядит так. Известный всей России старец протоиерей

Николай Гурьянов в годы Великой Отечественной войны жил на оккупированной территории. А поскольку об этом периоде его жизни почти ничего неизвестно, то молодой, но бдительный автор как-то намёком даёт понять: а вдруг там что- нибудь было? Вдруг, например, он сотрудничал с немцами и выдавал им партизан? Нет, никаких обвинений не предъявлено — фактов нет. Всего лишь намёк: «А вдруг?» Но как же гадко потом на душе...

Вот ещё намёк: «А вдруг?» Почему это, рассуждает автор другой публикации, оптинского иеромонаха Тихона (Лебедева) выпустили из тюрьмы, в то время как арестованных вместе с ним монахинь посадили? Просто так, знаете ли, не выпускают! После этой публикации я, признаться, слегла, и душа изнемогала от страданий: да как же можно опорочить человека, не имея никаких доказательств? А поскольку в своё время я записывала воспоминания людей, знавших отца Тихона, то приведу хотя бы несколько фактов из жизни этого кроткого светоносного батюшки.

В Оптиной пустыни иеромонах Тихон пел на клиросе. Голос у батюшки был такой дивный, что приезжий московский митрополит забрал его с собою в столицу. А в столичном монастыре ели мясо, и нравы были вольготные. Отец Тихон сбежал оттуда. По дороге едва не утонул, провалившись под лёд, а в Оптиной на беглеца наложили епитимью, раздев до подрясника. Но отец Тихон был несказанно счастлив, потому что здесь, в его родном монастыре, было то благоговейное служение Господу, когда об оптинцах той поры говорили: «Они перед Богом на цыпочках ходят».

После разгрома Оптиной пустыни иеромонах Тихон три недели служил в церкви села Сабурово. Однажды Великим постом в храм вошли пятеро комсомольцев и, объявив о ликвидации церкви, повалили батюшку на пол и ногами жестоко избили его. Отец Тихон был красив от природы, и на фотографиях той поры можно увидеть его благообразное лицо с густой окладистой бородой. Так вот, комсомольцы-садисты выдрали батюшке бороду. То есть вытащили за бороду из храма и, издеваясь, таскали по двору, пока мясо не отделилось от костей. Потом полуживого священника дотащили волоком до железной дороги и забросили на платформу проходившего мимо товарняка.

Кроткий батюшка никогда не роптал и не рассказывал о своих мучениях. И когда монахиня Афанасия, родственница отца Тихона, удивилась, увидев его изуродованное лицо, он лишь отшутился: «А ты только что заметила, какой я урод? Да я ведь из-за этого не женился». А мучений на долю отца Тихона выпало немало. В 1928 году он настолько ослабел от голода, что уже не мог ходить. Было это в селе Дятьково Брянской области. И вдруг сынишка начальника милиции сказал отцу: «Папа, там такой хороший дедушка в сугробе лежит. А мальчишки издеваются над дедушкой и плюют на него. Души у людей нет!» А душа у людей есть. Приведу здесь высказывание одного старого монаха, заметившего однажды, что людям, верным Христу, Господь обязательно посылает своего Симона Киринеянина, помогающего нести неподъёмный крест. Так было и здесь. Начальник милиции выдал монаху-скитальцу паспорт и под видом родственника поселил у себя во дворе, в комнатке-пристройке к хлеву.

Храма в Дятьково не было, но была замусоренная обветшалая часовенка. Отец Тихон с двумя монахинями очистил часовню от мусора. И они уже начали служить здесь молебны, как их арестовали.

Тяжело больному иеромонаху Тихону было в ту пору семьдесят четыре года, и его выпустили из тюрьмы с формулировкой «по старости лет». Смею предположить, что начальник милиции заступился за своего жильца. Совестливый, похоже, был человек, потому что поселить у себя бездомного «попа», дать ему кров и пропитание — это был рискованный в те годы поступок, но люди совести были в России всегда.

* * *

Новые времена — новые песни. Боюсь ошибиться, но трагедии прошлого с годами утрачивают свою актуальность, и сострадание к жертвам репрессий исподволь сменяет тот «объективный подход», когда один православный журналист написал, например, что гонения на Церковь были исторически оправданы, потому что советская власть боролась против своих врагов — кулаков, капиталистов, дворян и духовенства. Всё так, если, конечно, не замечать того фарисейского спектакля, когда смиренных монахов, батюшек и мирян расстреливали за веру в Господа нашего Иисуса Христа, но ПОД ОФИЦИАЛЬНЫМ ПРЕДЛОГОМ — это государственные преступники, предатели и изменники Родины. «В СССР нет гонений на религию», — провозглашала на весь мир советская власть. И важно было убедить не только мировую общественность, но и собственный народ, что деревенского батюшку-простеца расстреляли не за веру Христову, а потому, что он враг народа и иностранный шпион. Расстреливали и отправляли в лагеря, как правило, по 58-й статье, вмещавшей в себя весь спектр преступлений против государства. И есть своё знамение в том, что в законодательном кодексе царской России 58-я статья — это чин венчания на Царство.

А под каким благородным предлогом уничтожали духовенство в годы изъятия церковных ценностей: в Поволжье голод, тысячи трупов лежат вдоль дорог, а зажравшиеся попы-миллиардеры не желают помочь! Не буду цитировать секретное, но уже широко известное письмо Ленина с требованием расстрелять как можно больше духовенства под предлогом борьбы с голодом, и при этом организовать пропагандистскую кампанию так, чтобы вызвать сочувствие народа к большевикам, пламенно радеющим о спасении голодающих. Достаточно посмотреть газеты тех лет, чтобы понять, как у народа-богоносца могли появиться дети вроде тех комсомольцев, что выдрали бороду старику- священнику. Рядом с фотографиями умирающих от голода детей непременно помещали карикатуры на зажравшихся и отвратительно жирных попов, а Святейшего Патриарха Тихона газеты называли «людоедом». Но вот факты, о которых умалчивали. После воззвания Святейшего Патриарха Тихона о помощи голодающим только с 19 по 23 февраля 1922 года (всего за пять дней!) Церковь собрала около девяти миллионов рублей, не говоря уже о вагонах продовольствия, отправленных в голодающие губернии. А вот итог многомесячной кровавой кампании по изъятию церковных ценностей: собрано 4650810 рублей 87 копеек. Никаких миллиардов у Церкви, естественно, не было, а в отправленных на переплавку окладах с икон главной ценностью было не дешёвое по тем временам серебро, но художественная работа мастеров. Сколько шедевров, как отмечают искусствоведы, тогда погибло! Из награбленных по храмам денег для помощи голодающим выделили всего миллион, остальное ушло на нужды партийной элиты. Особенно «трогательна»», на мой взгляд, такая подробность: в сентябре 1921 года (в разгар голода!) ЦК РКП (б) выделил 1,8 миллиона рублей золотой валюты для закупки в Канаде кожаного обмундирования для чекистов. Возможно, именно в этих новых кожанках они и вершили то страшное дело, когда с 1921 по 1923 год было репрессировано 10 тысяч человек в основном духовного звания, а из них 2 тысячи человек — каждого пятого! — расстреляли.

* * *

«Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить» (Мф. 10; 28). Так вот, об искушениях, убивающих душу и само желание жить. Прихожанин нашего храма чуваш Миша рассказал однажды о той трагедии, когда его предки-язычники уже утратили веру в языческих божков, но ещё не знали Христа. И жизнь во мраке безверия была настолько невыносима, что они уходили в лес, ложились на землю и добровольно умирали от голода. Чуваши выстрадали свою веру, как и многие из нас. И если я сознательно не называю имена авторов упомянутых здесь статей, то лишь потому, что это тоже тоска по святости и та ревность о благочестии, что принимает порой болезненный вид.

Путь ко Христу — всегда крестный путь. И я не раз наблюдала такое явление: живёт человек в грехе, не веруя в Бога, и живёт преспокойненько. А после крещения начинается такая духовная брань! Вот и на меня после крещения обрушились такие скорби, что временами казалось — я больше не выдержу. Рассказала я о своих бедах архимандриту Иоанну (Крестьянкину), и он написал мне в письме: «А я ведь вас призову к подвигу — идти дальше за Христом, идти по водам, одной верой преодолевая скорбные обстоятельства жизни своей». Признаться, мне показалось лестным сравнение с апостолом Петром, дерзнувшим ходить по водам. А недавно гостил у меня знакомый батюшка. Прочитал он письмо архимандрита Иоанна и вдруг сказал:

— Да, наше время — это хождение по водам в эпоху бурь. Мир напояет ныне душу таким ядом, что кто-то, вижу, отошёл от Церкви, кто-то тонет в пучине уныния. И мы уже не слышим голоса

Иисуса Христа: «Маловерный! зачем ты усомнился?»

— Зато вас, батюшка, никто не видел унывающим.

— Бросьте. Такая скорбь порою в душе! На днях по просьбе владыки ездил разбираться с доносом на священника. А священник — золото: аскет, молитвенник. Горяч, конечно, по молодости лет, но ведь по делу. Там церковные активистки под водительством старосты так взвинтили цены на требы, что без больших денег и покойника не отпеть. Даже за Причастие деньги требуют: «Получил благодать? Плати!» Вот и обличил их батюшка словами: «Христос выгнал торговцев из храма, а вы выгоняете из церкви Христа». Обиделись насмерть! Своего пастыря, как могли, похулили. Зато себя расхвалили: мы, мол, жизни не щадили, восстанавливая церковь, мы не для себя — на нужды храма собираем. И такие они безгрешные праведники! Боюсь я этих безгрешных — им не нужен Спаситель. Почему, не понимаю, иные веруют, что спасает не Христос, а «идеальный поп» — с ангельскими крылышками желательно?

Уже после отъезда батюшки вспомнила историю. Где-то в Сибири есть безвестная могила шестидесяти восьми иереев, расстрелянных в годы красного террора. Говорят, их расстреливали так. Ставили на край могилы и задавали вопрос: «Ну что, поп, веруешь во Христа?» — «Верую», — отвечал тот и падал в могилу расстрелянный. А потом на его место становился следующий, чтобы тоже ответить: «Верую».

Я люблю этих наших батюшек, возможно, в чём-то по-человечески немощных, но способных отдать жизнь за веру свою.

* * *

На всю жизнь запомнился совет одного из подвижников древности: если кто-то хулит твоего духовного отца, то даже не отойди, а отскочи в сторону. Но на практике чаще бывает так. Пытаюсь остановить мою гостью-москвичку, весьма резко критикующую батюшку за несоответствие её идеалам, а она в ответ:

— Я не в осуждение, а в рассуждение. В нашей Церкви всё должно быть безукоризненно свято, и мы призваны бороться за чистоту рядов.

В годы моей юности была популярной поговорка «И будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется». Вот и борьба «за чистоту рядов» несёт в себе такое разрушение, что кто-то с подозрением косится даже на новомучеников.

Но бывает и по-другому. Однажды в Оптиной пустыни паломница рассказала про назойливую старушку из их епархии. Старушка регулярно писала письма в епархию, добиваясь канонизации своего духовного отца, расстрелянного в годы гонений. Из Комиссии по канонизации приходили ответы, что поводов для прославления данного священника нет, и даже указывали на некоторые изъяны в его биографии. «Нет, мой батюшка святой», — возражала старушка и снова писала по инстанциям. Это была упорная борьба духовной дочери за своего любимого батюшку с хождением

по водам бумажных морей. В итоге старушка, по словам паломницы, так «достала» всех, что создали специальную комиссию для рассмотрения её заявлений. Стали копать по архивам, и обнаружилось: оказывается, в годы гонений батюшка принял тайный монашеский постриг и уже канонизирован Русской Православной Церковью как архимандрит Борис.

Рассказ о том, как любовь духовной дочери преодолела все препоны, был напечатан, кажется, в журнале «Фома» — в точности паломница не помнила, но рассказ, вероятно, можно отыскать. Что сказать в завершение этой истории? Святые новомученики, молите Бога о нас, грешных.