Иесинанепси / Кретинодолье

15 июля. — И вот Рехнух вернулся к нам. Но лучше от этого не стало. Вопреки нашим ожиданиям, Пентух и Рехнух не очень-то симпатизируют друг другу. Они на разных стадиях, они испытывают взаимные презрение и ревность. Пентух намного более развит, причем во всем; трансформация Рехнуха скорее поверхностная, и на самом деле, думаю, он сожалеет о пещере и кретинском сообществе, испытывает по нему ностальгию. Внешне он остался очень похожим на остальных, ест все так же жадно, несмотря на свои претензии на элегантность; ему случается забываться и лакать, а его главное развлечение — мастурбация, поскольку он не может участвовать в семейных радостях. Этому занятию он отдается часами. Никто и не думает ему в этом помешать. Зачем?

Самое досадное, с точки зрения Бабера, то, что таким образом мы замерли в одной точке. Дипломатические отношения между нами и кретинами, так сказать, разорваны. Мы отправляли к ним послов, миссионеров: наши послы высланы обратно, наши миссионеры потерпели неудачу. Посредников, тех, кто должен был служить нам посредниками, кретины, кажется, воспринимают еще хуже, чем нас самих. Надежда, которую питал профессор, а именно подвергнуть лечению все племя, вероятно, не сбудется.

16 июля. — Дождь, снег и град. Тающий снег забивается в расселины кретинодольских скал и исподволь просачивается сквозь своды пещер, где превращается в пар, благоприятный для наращивания красивых зобов.

17 июля. — Бабер предпринял очередную попытку восстановить культурный обмен с Кретинией.

Мы вышли на заре, чтобы захватить врасплох запотевших от сна идиотов с еще склеенными гноем глазами. Бабер полагает, что в таком состоянии они более управляемы. Я же в этом сомневаюсь. И действительно, если почти коматозное состояние, в котором они пребывают по утрам, позволило нам беспрепятственно приблизиться к ним, то затем нам пришлось выводить их из этого состояния, чтобы достичь — или попытаться достичь — своей цели. А это оказалось непросто.

Нас сопровождал один Пентух. Его вид теперь раздражает их меньше, чем вид Рехнуха. Вообще-то они уже совсем не распознают нашего полукретина. Совершенно перестали его идентифицировать как своего. А он, со своей стороны, идет к пещере красных костей с отвращением, превосходящим наше. Кретины ужасают его больше, чем нас, уже привыкающих к их нравам.

Ватный туман, который периодически рассеивался до полос дымки, которые оставляли на скалистых пролетах широкие вязкие следы, подобные слизистым потекам гигантских улиток.

Мы скользили, спотыкались, и в любой миг каждый из нас рисковал свалиться вниз. Пентух оказался не самым ловким, несмотря на кажущуюся устойчивость своих широких стоп.

Дальше двух шагов не было видно ничего. О приближении к пещере нам подсказало обоняние; пахнуло смесью сырой кретинской вони и гнилого душка от подмоченной дождем мертвечины, ароматом sui generis[63] Кретинбурга. И действительно, вскоре открылся и поглотил нас темный зев пещеры. Никто не вышел нам навстречу, никаких криков, никакой возни. Можно было бы подумать, будто они все умерли, если бы не храп, что свиным хрюканьем возносился в туманной тишине. Когда наши глаза немного привыкли к сумраку внутри пещеры, мы различили нескольких спящих кретинов. Скученные вперемешку тела, будто сдувшиеся тряпичные марионетки, небрежно и наспех вываленные из корзины заспанного старьевщика. Некоторые, как обычно, мариновались в своих испражнениях. На первый взгляд все это напоминало клубки клейких червей или личинок — застывшее кишение, испускающее храпенье, рыганье и зловонные газы. Бабер закусил губу.

— Придется их будить.

Задача оказалась непростой. Работа — мучительной и грязной. Я взялся за дело, пытаясь пинками расшевелить ближайшую ко мне кучу.

— Осторожнее, осторожнее! — сказал доктор. — Ведь, несмотря ни на что, это все же люди.

— Вы в этом уверены?

Он не ответил мне. Принялся сначала слегка, затем сильнее трясти уродливую самку с пустыми бурдюками грудей, которые болтались на ее животе при каждом толчке.

Это длилось долго. Они бурчали, фыркали, кусались — и вновь засыпали. Дабы удерживать их в сознании, как мы уже знали, единственно действенным методом было предложить им алкоголь. Но не любой. Они предпочитали спирт, который мы подавали в пробирных чашечках из лаборатории, предварительно наполненных Бабером. Шумно выхлебывали содержимое и вскоре, оживляясь, начинали рыгать, шевелиться. Пробуждалась ревность, назревали стычки. Следовало активизировать раздачу спиртного. Несмотря на наше рвение, они проявляли еще бóльшую поспешность и в очередной раз демонстрировали свою скверную привычку опрокидывать посуду и изводить половину того, что могли поглотить. Совсем маленький кретин, раздувая щеки, сосал спирт из чашечки, затем выплевывал его прямо в лицо матери, которая продолжала невозмутимо лакать.

Доктор занимался вождями, то есть старейшинами, которых он вычислил в липкой куче спящих. Вскоре Липапчхум, Какатупуль и Як-Лухлух были совершенно пьяны. Бабер чуть превысил дозу. Но как определить верную дозу для пациентов, если они не только обжоры, но еще и безудержные пропойцы? Липапчхума вдруг вырвало. Блевотным взрывом забрызгало белый (скорее серый) халат доктора. (В Кретинодолье стирки устраиваются редко.) Какатупуль скорчился, вероятно, от сильной кишечной колики, колики вулканической, ибо тут же опростался с громоподобностью Кракатау. Затем облегченно откинулся на спину, плюхнулся в свои извержения и затих, пьяный вусмерть.

Як-Лухлух, должно быть самый старый кретин, несокрушимый старец с бородой цвета сукровицы и мочи, всклокоченной, как у угольщика — торговца углем, весь год возящегося в угольной пыли, — держался лучше всех. Он выпивал, точнее, выхлебывал порцию за порцией, но вместо того, чтобы осоветь, принялся что-то лопотать. Быстро, Пентух! Переводчик, сюда! Пентух, иди сюда!

Пентух подошел, всячески демонстрируя свое отвращение. Не притронувшийся к напитку — он не любит алкоголь или делает вид, что не любит, — Пентух все равно выглядел измученным, будто от морской болезни. Его широкий рот с опущенными уголками дряблых губ скривился в аристократическом презрении.

Бабер приказал ему слушать и переводить речь Як-Лухлуха, который, слюнявясь и бормоча, изрыгал поток бессвязных слов, причем явно раздраженным тоном. Во хмелю — то есть во спирту — он становился озлобленным. И действительно, из перевода, значительно сокращенного стараниями Пентуха, мы уловили, что речь идет о претензиях и жалобах, жалобах на нас. В подпитии старый кацик выплескивал все, что у него наболело на душе. Все и даже больше, ибо Пентух переводил намного меньше; должно быть, кое-что лукаво опускал и многое излагал вкратце. Если, конечно, не учитывать, что когда кретины выдают фразу, формулировку, то повторяют ее бесконечно. Я и сам не раз убеждался в этой речевой особенности, благодаря тем немногим знакомым мне словам их языка. Кретины способны без устали повторять раз пятьдесят одно и то же. Пентух, с высоты своего полукретинского достоинства, вероятно, полагал ненужным обременять и себя, и нас этими нескончаемыми чаяниями. Вообще-то он прав. Как бы то ни было, вот суть сетований Як-Лухлуха:

Як-Лухлух нас ненавидит. Як-Лухлух нас проклинает. Сто раз и еще сто раз («сто раз» — это фигура речи или, точнее, перевода; кретины, разумеется, не умеют считать до ста). Будь прокляты Бее, то есть мы, люди. Бее — это искаженная форма фамилии «Бабер», но думаю, слово взято из индивидуального словаря Пентуха. Ну и ладно. Он пользуется словами, которые знает, и я тоже. Тем, кто будет читать эти строки, я говорю: «Вы предупреждены. Никто вам не обещает точной транскрипции кретинской речи. Впрочем, ничего забавного в ней вы бы не нашли». Будь прокляты Бее! Зачем они сюда пришли? Мы были так счастливы до вашего прихода… (повторения ad nauseam[64]).

Бабер прервал литанию. Он, бедолага, хотел беседовать, аргументировать… Нет, мэтр определенно сдает.

— Скажите ему, что это ради их блага. Мы хотим сделать их лучше, красивее, чище, умнее…

— Что такое умнее? И потом, что с этого? По какому праву делать нас умными? Нам хорошо и таким, какие мы есть. Нет нужды быть умными.

Кому принадлежало это высказывание, Пентуху или Як-Лухлуху? Подозреваю, переводчик добавил кое-что от себя. Возможно, воспользовался случаем, чтобы свободно выразить мысли, которые бродят под его конусообразной черепушкой. Мысли, которые из уважения к Баберу он не осмеливается сформулировать от своего лица. Но это неважно. В любом случае так раскрывается кретинская душа. Если Як-Лухлух всего этого и не говорил, то наверняка так думал, если вообще способен думать.

А монолог продолжался. Теперь речь зашла о некоем Крепухе. Сначала мы подумали, что это какой-то кретин, но я вдруг вспомнил, что так они назвали одного из наших матросов, Крепона. Тот якобы время от времени сюда приходит. Зачем? Флиртовать с кретинками? Ужас! Но все может быть. Возможно, он вовсе и не приходит. Возможно, к речам Як-Лухлуха Пентух примешал воспоминания о разговорах, которые он действительно вел с Крепоном в нашем лагере. Ну и ладно!

— Крепух сказал, что так захотел Бох. Бох нас сделал неумными. Не трогайте творение Боха. Дети должны быть подобны отцам. Отцам и матерям. Кретин-отец — кретин-сын. Кретин молодой — кретин старый. Зачем менять? Зачем их разделять? Оставьте кретинов с кретинами в покое. Пусть Бее уходят. Не трогайте кретинов Боха!

Старик опять завяз в зыбучих песках повторения. Именно в тот момент, когда его жалобы начали принимать волнительный, почти трогательный характер. Если, конечно, так говорил именно он и к этому было непричастно поэтическое творчество Пентуха.

Но Баберу это надоело. Вся эта болтовня ему не нравилась, я видел. И потом, он сюда пришел не для того, чтобы пустословить. Собирать информацию, да. Но стенания не являются информацией. А еще он пришел, чтобы действовать.

Раздобыть новых подопытных. Под воздействием спирта добрая часть племени была погружена в отупение. Профессор достал из кармана шприц… И в один миг все было сделано. Двух-трех молодых кретинов, взятых врасплох, укололи, вакцинировали и увели. Остальные никак не отреагировали. Як-Лухлух сидел на своем троне из фекалий и, уставившись в одну точку, продолжал машинально разглагольствовать. Я уловил еще несколько слов, которые, как мне показалось, означали «кретин, сын кретина…». Пока мы выбирались из пещеры со своей живой добычей, он все повторял их, не обращая на нас никакого внимания, как если бы нас вообще не было.

21 июля. — Затяжная непогода. Дождь, марь, град, мокрый снег, который ледяными плевками липнет к лицу, едва высунешься наружу. Бабер сидит взаперти со своими новыми подопечными. Я вижу его только на наших трапезах, впрочем весьма коротких, которые сводятся к опорожнению нескольких банок консервов и во время которых он выказывает себя очень необщительным.

Мне почти нечего делать; профессор работает один; не просит меня о помощи, а я и не думаю ему ее предлагать. Кретины, будь они улучшенные или нет, мне осточертели. От одного их вида меня тошнит. Я хожу гулять на каменистый берег, бродить по слизистому и склизкому сланцу, предпочитая дышать туманом и сыростью, чем сидеть в бараке, где, как мне все время кажется, воняет пещерой красных костей. Этот специфический запах Кретинодолья преследует меня неотвязно, я чувствую его повсюду: в том, что я ем, в воде, которую мы пьем.

Густой туман давит на горные вершины острова и накрывает кратер в форме вытянутой пепельницы, будто на дне долины дымит куча окурков. Среди тяжелых облачных завитков, повисших на гребне, иногда вырисовывается грузно парящий стервятник. Мне невольно приходит на ум гротескный силуэт «warlock o’Barra[65]», который суеверному Алистеру Макду привиделся на этом острове: пузатый человечек с короткими тонкими ножками, курящий огромную трубку. Если кретины способны иметь какое-то божество, тотем, маниту, то warlock o’Barra для этого прекрасно подходит. Сделанный по их подобию, задымляющий и затуманивающий их остров тошнотворными эманациями.

Иногда кретины вызывают у меня такое отвращение, что это становится навязчивой идеей; и болезненное наваждение побуждает меня выискивать то, что отвращает. И вот я, без всякого принуждения, отправился с визитом в пещеру.

Выбрался я оттуда едва не задохнувшись. На кретинов, как с неба, свалилась нежданная удача. Буквально с неба; посланная их богом, если он у них есть, настоящая манна небесная, сошедшая сверху. На дно долины попáдала саранча; целое облако саранчи. Откуда? С материка? Принесло ли этих насекомых ветром или неведомо каким миграционным инстинктом? Густое облако зеленых насекомых опустилось на дно удлиненного кратера, как раз перед пещерой красных костей. И то, что для древних египтян было одной из казней, бичом, стихийным бедствием, для кретинов оказалось истинной благостью. Они уедались этими кузнечиками; заглатывали пригоршнями, щипали как траву, как густой животный ковер, и тысячи надкрылий и панцирных хитиновых лапок хрустели под их широкими ступнями. Они уминали, жрали, блевали и вновь жрали, и так без устали. Наслаждались кишащим кормом, членистоногим фуражом, вскоре превратившимся в зеленоватое муциновое месиво с серным душком. Случайно ли то, что последовало за этим? Или у них и вправду, под влиянием экспериментов Бабера, начали развиваться мышление и предусмотрительность? Так или иначе, но в своей пещере они запасли уйму насекомых, тысячи, сотни тысяч, которым, надо полагать, из предосторожности оторвали лапки и крылышки. (А может, это была всего лишь забава, забава абсурдная, забава кретинская?) Во всяком случае, в пещере, и так загроможденной всякими отбросами, в том числе вековыми, теперь в различных местах были складированы кучки насекомых, которые медленно разлагались и разжижались, пропитывая воздух мощнейшим запахом гниения. А праздник продолжался. Непрерывный кутеж. Кретины, похоже, любят дичь с душком. Запах, который у меня вызывает тошноту, у них вызывает аппетит. Они выходят из своего отупения после первой оргии только для того, чтобы пуститься в следующую, еще более неистовую. Пока я наблюдал, как они, стоя на четвереньках, подобно хищным животным, пресыщались, снаружи разразилась гроза, что заставило меня присутствовать при этом зрелище дольше, чем мне бы хотелось. Гроза, град, громы, молнии служили оркестровым сопровождением и фейерверком кретинского праздника. Будто warlock o’Barra, внезапно разросшийся до гигантских размеров, сшибал каменные цимбалы или щелкал зажигалкой, чтобы разжечь свою коптящую трубку. Гроза, как я уже замечал, расшатывает слабые нервы кретинов и их зобастых подруг. Некоторые на миг прекращали жевать и вставали на свои тощие, как щепки, ножки у стен пещеры. Слюнявые, сопливые, осовелые, они выделяли слизь и фекалии — этакими грибами, вдруг выраставшими у них между ягодиц, — и на порывы ветра и раскаты грома отвечали своими поносными ветрами. Я уже отмечал, что преумножение скверных запахов их усмиряет и успокаивает. Между миром и собой они воздвигают баррикаду смрада. В углу пещеры вялая макака, обремененная таким же уродливым, как и она, младенцем, с удовольствием слизывала языком соплю, бесконечно текущую по его гаргульей мордашке.

Конец июля. — За эти дни наметилось сближение между мной и Бабером. Уже давно профессор предпочитал работать один в своей лаборатории, да и я стремился к уединению на свежем воздухе. Но в последнее время он вновь искал общения со мной. И, кажется, даже хотел пооткровенничать… Что и сделал.

Не очень веселые получились откровения, да и сам он был не весел. Именно поэтому ему, вероятно, требовалась моя моральная поддержка. Как сейчас вижу профессора сидящим на грубо сбитом маленьком табурете и упирающимся локтями в колени; вижу его облегающий посеревший халат, которому не помешала бы хорошая стирка. Его всклокоченную бороду и свою щетину. Хороши же мы, кретинбургские красавцы! Поскольку смотреть на нас было некому, мы не считали нужным выглядеть элегантно. Но вернемся к признаниям Бабера. Ему кажется, что эксперимент провалился. Новая сыворотка, на которую он рассчитывал, вызвала одни разочарования. После резкого и многообещающего улучшения обработанные кретины вновь впадают в свой кретинизм. Один лишь Пентух представляет собой исключение, но не понятно почему. Баберу не удается вновь найти, выявить тот счастливый фактор, благодаря которому лечение оказалось успешным в единственном случае, но не в последующих. Вполне возможно, успех зависел не от самой прививки, а исключительно от благодатной предрасположенности организма. Вероятно, Пентух был кретином исключительным, то есть кретином меньшим, чем остальные.

— Понимаете, Лё Брэ, — говорил профессор, то хватаясь за голову, то потягивая себя за бороду, скручивая в ней тоненькие косицы, — похоже, я с самого начала пошел не по тому пути. Методологическая ошибка. Мне нужно было действовать иначе. Вместо того чтобы пробовать сразу очеловечить кретинов, мне следовало бы прежде попытаться окретинить человека и пронаблюдать за всеми его реакциями, всеми этапами процесса. А уже потом было бы легче проделать тот же путь, но в обратном направлении.

— Хм! — с сомнением протянул я. — Но… кто бы захотел подвергнуться подобному эксперименту?

— Кто? Да кто угодно! Например, вы, я.

Меня передернуло, но профессор этого даже не заметил. И продолжил:

— Скорее я. Таким образом, я мог бы какое-то время сам себя анализировать. Назначил бы себе курс кретинизма на ограниченный срок. Какие ценные данные я мог бы получить! Именно те, которых мне недостает. С ними удалось бы продолжить или возобновить поиски в новом и, вне всякого сомнения, плодотворном направлении.

Во время своей речи профессор нервно подергивал коленом и резко притоптывал. Я хорошо знал этот тик, признак того, что он оседлал своего нового конька, лелеял новую несбыточную надежду. Он уже радовался, что стал кретином — мысленно.

Потом профессор надолго задумался, обхватив голову руками и вперив взгляд в пол. Все это мне совсем не нравится. Курс кретинизма… Он принял свой прожект слишком близко к сердцу. И это становится навязчивой идеей, наваждением. Думаю, пребывание в Кретинодолье совсем не идет нам на пользу. Пора с этим заканчивать.

2 августа. — Тукнух и Чоканух — кретины неудавшиеся, я имею в виду, не поддавшиеся лечению и упрямо остающиеся кретинами, — были отпущены на свободу. Бабер сам открыл им дверь, и то, как он их вытолкнул, выглядело почти трагически. Будто прогонял иллюзорные мечты.

Две карикатуры на человека сначала удивленно, нерешительно помедлили, возможно опасаясь подвоха. Затем, увидев, что ничто их не сдерживает, рванули прочь: их гротескные головы с массивным затылком тряслись на щуплых плечах, тощие руки с огромными кистями болтались по бокам, широкие стопы-лопухи загребали гальку и пемзу.

Они вернулись в свою общину, обреченные, вне всякого сомнения, раствориться в ней, за короткий срок и по всем параметрам вновь уподобиться остальным. Если только сыворотка не сделала их, причем необратимо, еще более злыми и вредными.

5 августа. — Сегодня утром погода немного прояснилась. Небо почти нежного серого цвета, дождя нет, почти нет дымки; от силы несколько легких барашков, сливающихся на морской глади с белой пеной у рифов. Мы с профессором стояли на пороге нашего барака и, не очень настроенные работать в эту относительно хорошую погоду, поверяли друг другу свои мысли. Скрестив руки и прислонившись к косяку, Бабер, этакий старый аптекарь в мятом халате, вернулся к своей идее излечения кретинизмом.

— Мы совершенно не учитывали психическую сторону проблемы, — сказал он. — Существует кретинская психика, и я недостаточно занимался изучением ее механизма. У кретинов, даже если они их не выражают или выражают неярко, есть некие концепты, идеи, образы… Я должен был бы этим озаботиться, попытаться найти метод, чтобы воздействовать на них, именно в таком порядке, посредством…

Внезапно он замолчал. И обратил свой взгляд вперед, к внутренней части острова, к долине. Я тоже посмотрел в ту сторону. Мы оба были поражены. Не очень отчетливые в легкой дымке — которая всегда, даже при самой ясной погоде, упрямо поднимается со дна Кретинодолья, — к нам бежали две фигуры, два черных силуэта. Один из них, пошатываясь, отставал. Судя по их размерам и манере передвижения, это, вне всякого сомнения, были не кретины, а люди. Значит, два наших матроса, Крепон и Вальто. Кроме них и нас, других людей на острове нет. Но что они там делали, внутри скалистой бадьи, в этот утренний час и почему возвращались бегом? И почему один из них казался раненым?

Он и вправду был ранен. Мы увидели это, когда они приблизились. Это Крепон. У него шла кровь: порез на левом виске. Вся сторона лица в крови. Профессор осмотрел его. Рана поверхностная. Ничего серьезного. Обработка йодом, перевязка… Но откуда эта рана? Я высказал озабоченность первым — и последним, так как Бабер промолчал.

Матросы заговорили одновременно и поведали довольно бессвязную историю. Может, из-за того, что не умели складно рассказывать, может, потому что запыхались, а может, им было что скрывать. Больше говорил пострадавший, прерываясь и задыхаясь; скорее не из-за ранения, а от возбужденности.

Кретины на них напали — вот что казалось самым понятным в их истории.

— До чего ж злые эти бестии, когда разбуянятся! — все время повторял Крепон. — Даже не верится!

Нет, очень даже верится. Лично я готов легко в это поверить. Они были бы несовершенны, если бы не были злыми, жестокими, садистскими. И агрессивными. Но этого недостаточно, чтобы объяснить приключение наших матросов. Почему они там оказались? Да за каким чертом пошли они в эту пещеру?[66] Ибо они зашли в пещеру, зашли по собственной инициативе, без всякого приглашения. В углу пещеры их окружили, начали теснить, бить палками, кулаками, царапать когтями… К счастью, конечности у кретинов хилые, недоразвитые и удары, которые они наносят, слабы. Иначе нашим морячкам пришлось бы несладко. Однако, как объяснил Вальто, их застигли врасплох и почти подмяли. В итоге они все же сумели ударами и пинками расчистить себе проход, и вот они здесь… Но я вновь, как классический персонаж, спрашиваю себя, за каким чертом пошли они в эту пещеру? И вновь ко мне вернулось мерзкое подозрение, которое уже как-то мелькало в уме: неужели Крепона соблазнил демон сладострастия и он?.. Фу! И другой матрос тоже? Нет! Вероятнее всего, простодушный Вальто позволил себя увлечь в этот поход под каким-то предлогом и лишь побежал на помощь товарищу. Но проявили они себя неблестяще. Я-то думал, эти прокаленные и продубленные морскими ветрами парни способны одним ударом уложить дюжину кретинов. Но в тот момент по их жестам, по их испуганным взглядам понял, что они — жертвы суеверного ужаса. Возможно, они не так далеко ушли от своих ирландских товарищей и также принимают кретинов за злокозненных гномов, наделенных сверхъестественной силой.

А еще я быстро понял, что расспрашивать их бесполезно. Впрочем, как следует себя с ними вести, мне подсказала молчаливость Бабера. Он со своей стороны тоже посчитал, что настаивать бессмысленно. Мы никогда бы не узнали в точности, что произошло. Да и так ли это важно?

Ну, в каком-то смысле да. Важно. Отныне враждебность кретинов — установленный факт. Мы в состоянии войны с ними, войны объявленной и открытой. Война с царством Кретинии! Будем ли мы их завоевывать, аннексировать, или же они нас уничтожат?

9 августа. — Хорошая погода длилась недолго. На следующий день после эскапады Крепона выпал снег, обильный, густой, в достаточном количестве, чтобы заполнить весь узкий, сжатый кратер долины. Теперь дорога, ведущая к пещере, наверное, непроходима. У входа в ущелье проваливаешься по пояс. В каком-то смысле так даже лучше. Кретины меня достали. Видеть их уже не могу.

11 августа. — Неужели я заблуждался? Более юный Вальто, казавшийся мне более искренним и более смышленым, чем Крепон, судя по всему, вовсе не испытывает упомянутого мной суеверного страха. Он предпринял против кретинов карательную экспедицию, в которую я позволил себя завлечь из любопытства, а еще извиняя себя тем, что мое присутствие на месте позволит избежать худшего. На самом деле, думаю, отвращение, которое мне внушают кретины, приняло почти болезненный характер, и в душе, пусть не признавая этого, я был рад найти повод, предлог, подобие оправдания, дабы как следует им всыпать.

И мы им всыпали! Вдвоем с Вальто (так как Крепон предпочел остаться в бараке, а профессор в расчет даже не принимался и пребывал в полном неведении) мы совершили набег, который можно квалифицировать почти как акцию правосудия — или неправосудия. Ведь все же захватчики, узурпаторы — мы: кретины нас к себе не звали. И Як-Лухлух вообще-то прав: они всего лишь хотят жить мирно, гнить в своих экскрементах и своем кретинизме. Зачем же организовывать затратную экспедицию, с большим трудом сюда добираться и нарушать их покой? То, что тогда высказал старый вождь, возможно, мудро. По-своему мудро…

Как бы то ни было, вооружившись крепкими дубинами, мы выступили по окрепшему снегу, который скрипел под нашими сапогами. Грозная поступь захватнической армии… Как подумаю об этом, так рождается отвращение к самому себе. Отвращение, как будто от раздавленной гусеницы, пересекавшей дорогу.

Хотя мы их вовсе не раздавили, ну разве что метафорически. Не было ни мертвых, ни даже тяжело раненных. Хорошая взбучка, вот и все… Я все еще вижу или, скорее, чувствую, как наши дубины возносятся в полумраке сырой зловонной пещеры. Слышу крики, хрипы, стоны, рев, их реакцию на боль, гнев и страх. Поскольку мы не различали ничего, то не понимали, куда попадают наши удары. Мы, наверное, поколотили и самок. Своими тяжелыми сапогами я, наверное, потоптал не одного кретина-младенца. Матери, должно быть, проклинали меня, если, конечно, у них имелось материнское чувство, в чем я сомневаюсь.

Самое неприятное заключалось в том, что, орудуя дубиной изо всех сил и делая большие взмахи, приходилось вдыхать полной грудью отравленный гнусью воздух пещеры. Еще более отравленный, чем обычно. Ибо кретины, под влиянием сильных чувств, вызванных нашим вторжением, обсирались вовсю. Треск, доносившийся из анусов, был таким же громким, как и нечленораздельные крики, вырывавшиеся из глоток. Кретины были размазаны, как некогда ими самими были размазаны кузнечики, чей тошнотворный запах еще держался во всех углах их логова.

Несмотря на эти неудобства, Вальто творил чудеса. Он колотил, толкал, опрокидывал с эпической ловкостью. Палкой подсекал худые ноги, вызывая массовый падеж и мешанину из туловищ и конечностей, по которой прыгал и которую топтал с дьявольской радостью. Приметив старого вождя Як-Лухлуха, он схватил его, перегнул через колено и в юношеской ярости задал ему, несмотря на визгливые, как у забиваемой свиньи, крики, потрясающую порку. Но старик, собравшись с силами, ответил вулканически-поносной контратакой, и извергнувшаяся струя залила руки победителя. Вальто с отвращением отпустил его; гадкое подобие человека, по-звериному воя, убежало и укрылось где-то в углу.

13 августа. — Чем больше об этом думаю, тем больше раскаиваюсь в том, что позволил затянуть себя в эту карательную экспедицию. Конечно, можно говорить, что без меня… Но без меня, в одиночку, Вальто, возможно, не осмелился бы сунуться туда: вот она, правда.

Вспоминаю, как этот энергичный крепыш, выйдя из пещеры, отмывал руки в снегу. Смогу ли я так же легко отмыть свою совесть? Фу! Не будем превращать в трагедию то, что было всего лишь грубым фарсом. На наших руках нет крови, как на руках леди Макбет. На наших руках одно дерьмо.

Кретины, похоже, терроризированы. Мы к ним больше не наведывались. А они не приближаются к нашему лагерю. Мы едва замечаем двоих-троих вдали, когда идем прогуляться в глубь острова. Они скрываются, едва нас завидев, лишь почуяв, ибо обладают чутьем диких зверей. На снегу иногда встречаются их следы, следы от широких ступней с растопыренными пальцами, которые продавливают и метят белый покров пятью глубокими ямками. Если мы случайно наталкиваемся на них, застаем их врасплох, они тут же убегают, оставляя позади себя широкие дорожки мрази, свидетельство панического страха. Но в их беглых взглядах, как показалось мне, поблескивает затаенная злоба.

15 августа. — Я сказал, что кретины к нам не приближаются. Это неправда. Или правда; но только в дневное время. По ночам они уже бродят вокруг наших бараков. Сразу чувствуется их запах; он довольно сильный. А на следующее утро снег являет нам отпечатки их шагов. Чего они хотят? Питают ли дурные намерения? Меня бы это не удивило. Но что они могут сделать? К счастью, немногое.

17 августа. — Я опять ошибся. Это случается со мной слишком часто. Я думал и говорил, что кретины ничего не могут нам сделать. Ограничивался лишь тем, что пожимал плечами, когда находил снаружи на стенах бараков широкие потеки от их испражнений. Знаки глупой детской ярости, беспомощной ненависти… А вот и нет! Этой ночью — в этом я убедился — они как-то сумели проникнуть в один из наших бараков. Правда, это был всего лишь склад, двери которого закрывались плохо. Висячий замок казался нам достаточной защитой от кретинов. Но они сорвали замок, не знаю как. А поскольку там находилась наша провизия… Вскрытый ящик галет, сплющенные консервные банки свидетельствуют об их посещении. Надо забрать оттуда запасы и перенести их в лабораторию. Профессор будет недоволен.

19 августа. — Как я и ожидал, Бабер воспротивился тому, чтобы какие-то вульгарные консервы соседствовали с его бесценными сосудами. Он заявил, что мы сами виноваты в том, что не смогли приручить кретинов. И опять пустился в разглагольствования о «психическом аспекте». А пока пропала очередная порция продуктов. Есть от чего встревожиться, если это продолжится.

21 августа. — Это продолжается. Они устроили целую оргию с галетами и сардинами в масле, облевали все ящики и все вокруг. Какой запах! Думаю, уже никогда не смогу есть сардины в масле.

Бабер скрепя сердце дал себя уговорить. Мы перенесли все запасы. Теперь барак пуст, оставлен на растерзание врагу. Мы уступаем рубежи. Мы отступаем.

25 августа. — Они забрались на крышу. Антенна нашего радиоприемника сломана. Сам радиоприемник поврежден. Как? Кем? Неужели они сильнее, чем я думал? Отныне мы сидим без вестей из внешнего мира и не можем известить о себе. А Коррабен должен вернуться только в ноябре.

29 августа. — Продолжаются мелкие кражи и вылазки под покровом ночи. Мы уже боимся засыпать, и наш сон постоянно нарушают то кошмары, то тревожные — чаще всего воображаемые — звуки. Крепон не скрывает своего страха; он все время дрожит и клацает зубами. Вальто встает по нескольку раз за ночь и с дубинкой в руке патрулирует зону вокруг лагеря. Безрезультатно. Кретины не приходят или убегают и прячутся еще до того, как до них могут добраться.

2 сентября. — Они научились использовать огонь. Не разводить огонь, нет, до этого они, слава богу, не дошли. Пока еще. Но скоро могут дойти. Зато они умеют жечь вещи. И знают, что большинство имеющихся у нас вещей горят. И похоже, испытывают злобную радость, наблюдая за тем, как вещи сгорают. Это началось с бочек, оставленных снаружи. Потеря невелика. Но это дало им ощущение победы, что раздражает. И потом, это подстегивает их на то, чтобы отличиться еще лучше, то есть еще хуже. Вчера настала очередь нашей шлюпки. Тоже не катастрофа: в случае необходимости мы все равно не сумели бы добраться до материка на этой ореховой скорлупке. Но все же…

Никаких вестей. Радиоприемник не работает. Это молчание начинает на меня давить.

3 сентября. — Я пробовал чинить радиоприемник. Дело дрянь. Нужны запасные детали.

И потом, у меня возникли другие проблемы. Профессор нездоров. Морально и физически. Он слабеет. Мы все слабеем. Во всем. Я становлюсь ленивым, вялым, безразличным. Мне трудно совершить самое простое действие, связать две мысли, начиркать несколько строчек в этом дневнике.

А вдруг, спрашиваю я себя, при климате этого острова кретинизм — заразный?

5 сентября. — Крепон от страха совершенно пал духом… От страха… А может быть, от чего-то еще. Может быть, у него совесть нечиста… Во всяком случае, он уже не вылезает из постели.

Но и не спит. Его глаза всегда широко открыты. Он не пьет, не ест и едва отвечает на все, что ему говорят, отвечает в основном неотчетливым бурчанием. Бурчанием, напоминающим бурчание кретинов. Неужели мы останемся покинутыми в этой маревой лохани и будем медленно окретиниваться? Фу!

Сегодня утром я не умывался.

7 сентября. — Кретины всё смелеют. А мы всё тупеем. Этой ночью они сумели пробраться на склад, у нас под носом — под бородой, — пока мы были погружены в тяжелый сон. Они уничтожили или забрали значительную часть провизии: галеты, сухофрукты, сгущенное молоко. Что касается последнего продукта, не понимаю зачем: они не умеют открывать консервные банки. Инстинкт разрушения.

Мы не реагировали. Где оно, время карательных экспедиций? Мне кажется, уже далеко в прошлом, хотя…

Все равно, это не должно повторяться слишком часто. Иначе что с нами будет? Без помощи, без продуктов…

11 сентября. — Ну, всё. Они попытались поджечь наш барак. Как глупо! Ведь теперь они живут в каком-то смысле за наш счет, живут тем, что у нас похищают, или тем, что мы им оставляем. Но если бы это не было глупо, то они не были бы кретинами.

Ну и ночь! Я становлюсь все более инертным. По несколько дней не притрагиваюсь к дневнику. Неужели и впрямь 11 сентября? Кажется, после последних строчек, датированных 7 сентября, прошло уже несколько недель. Мы коснеем в маразме и безделье. Один лишь профессор по-прежнему безмолвно возится с пробирками и растворами, со своей пагубной бесполезной кухней. Разумеется, когда его не трясет лихорадка. А еще он очень похудел.

Меня разбудил какой-то храп. Помню, как в полусне у меня мелькнула мысль: громко же храпит сегодня Вальто! Затем, через какое-то время, вновь засыпая, я подумал, что это не храп. Подумал прежде всего из-за запаха: запаха смолы и характерного аромата горящей ели. Горели просмоленные доски… Барак был в огне.

Осознав серьезность ситуации, я вскочил. В помещении было необычно жарко, прямоугольное окошко на высоте человеческого роста в деревянной перегородке барака кроваво пламенело. Я схватил свой револьвер и, что-то крича, бросился к двери. На мой крик отозвался лишь Вальто. Профессор еще с вечера принял снотворное и беспробудно спал. Крепон лежал недвижно. Уже ничто не сдвинуло бы его с места. Он пробормотал какую-то молитвенную чушь и еще глубже зарылся под одеяло.

Мы распахнули дверь… Так я и думал. К стене барака кретины свалили кучу отбросов и обломков — картон, бумага, деревяшки — и подожгли. Метрах в десяти стояла группа из трех десятков особей: они взирали на нас, смотрели вызывающе, злобно и скалились как гаргульи. Полумрак пожара делал их еще более уродливыми и в то же время призрачными. Обуянный яростью, я выпустил в них, в толпу, наугад весь заряд автоматического пистолета. Вальто поспешил сделать то же самое. В ответ на выстрелы раздались крики, скулеж, вой; кретины разбежались во все стороны. Вместо того чтобы потушить огонь, мы пустились их преследовать, перезаряжая пистолеты, безумно вопя, выкрикивая проклятия и тратя пули впустую.

Когда ночной холод нас — одетых как попало — привел в чувство, мы вернулись тушить пожар. К счастью, костер был так плохо сложен, что потух сам по себе. Мы накидали сверху немного снега, и на этом все закончилось. Стена барака с внешней стороны, под оконной рамой, почернела, какие-то доски отогнулись; вот и все потери.

Все потери? Нет, я забыл еще кое-что. Сегодня утром на снегу беспорядочно валялось пять-шесть трупов кретинов — ломаных кукол, дряблых гиньолей с кровавыми ранами.

Снег медленно падает и погребает их. Мы к ним не притрагиваемся. Но стервятники отличаются меньшей деликатностью.

Конец сентября. — Не знаю, какое сегодня число. Запасы продовольствия уменьшаются. Нам грозит голод. Профессор чувствует себя все хуже. Бредит. И чего он только не рассказал мне в своем бреду. Корит себя за свою затею и за то, что потревожил кретинов в их правомочном наслаждении своим кретинизмом. В том, что с нами случилось, он усматривает чуть ли не мистическую кару. Кретинизм под защитой Неба! Кретинов Бог бережет! Как от лихорадки может помутиться самый уравновешенный рассудок.

Тем временем мы все продолжаем быстро разлагаться, умственно и физически.

Октябрь. — Действительно октябрь? Не уверен. Во всяком случае, стало теплее. Снег тает, и снежные бураны сменяются постоянными дождями и грозами с градом. Трупы кретинов, явленные на свет из-под их растаявшего савана и непонятно почему оставленные стервятниками, гниют и смердят, но у нас не хватает духу их похоронить. К тому же у нас другие проблемы. И даже еще один труп.

Сегодня утром умер Крепон. Его все же пришлось предать земле. Предать земле — это фигура речи. Мы завалили его камнями, засыпали каменной крошкой на берегу моря, недалеко от рифов с белой пеной.

Бедняга! Он уже не очень отличался от обитателей острова.

Бабер все больше впадает в расстройство и отчаяние. Периоды полного безмолвия чередуются с лихорадочным славословием. Даже Вальто морально подавлен. В таких условиях Пентух становится тяжелым бременем, проблемным подопытным. Остальные подопытные уже давно вернулись в свое племя. Кажется, я уже об этом писал. Писал ли я об этом?

Он заводит со мной тревожные разговоры, этот кретинов отпрыск, который уже не совсем кретин. Он мне противен и пугает еще больше, чем остальные.

Мы сидели на гальке и смотрели на то, как прибой убеляет берег; он взглянул на мои кожаные башмаки — изрядно стоптанные, давно не смазанные, в царапинах, проступающих как полосы зебры на косуле, — и вдруг сказал мне:

— Зачем плохие ноги? Твои ноги болеют? Ходи хорошими ногами. Пентух ходит хорошими ногами.

Как я понял, он укоряет меня в том, что я ношу ботинки и не хожу босиком. В первый миг я подумал объяснить ему, что ботинки как раз и служат для того, чтобы оберегать ноги, как одежда — защищать от холода… как и все остальное… блага цивилизации… Вздорный перепев, старая, слишком старая песня. А потом — не иначе как под влиянием своей ипохондрии — я вдруг подумал, что Пентух ходит по гальке босыми ногами так же ловко, как и я; едва одетые или совсем голые кретины переносят стужу так же легко, как и мы, или даже легче; а мы, что мы будем делать, когда сожжем весь запас угля? Нет, определенно все это одни лишь условности. Мы, как нам кажется, нуждаемся в обуви, угле, радиоприемнике… Но действительно ли мы во всем этом нуждаемся?

Размышления прервало рявканье моего кретина, который вдруг, ни с того ни с сего, но с яростью, с какой-то детской яростью повторил:

— Уходить! Хочу уходить!

Однако не ушел, хотя я ничего не сделал, чтобы его задержать. Я лишь попытался — не очень убежденно — его успокоить:

— Уходить куда, Пентух? Оставайся здесь, тебе же здесь неплохо. Тебя кормят, никто тебя не бьет. Доктор тебя вылечит.

— Не хочу вылечит!

— Ты не чувствуешь себя больным? Знаешь, ведь ты болен, и куда серьезнее, чем думаешь.

— Пентух знает. Пентух болен. Пентух болен из-за плевки Бабер. Бабер плевать в стеклянная трубка, а стеклянная трубка плевать в Пентух.

Я понял, что в своей болезни он винит сыворотку. И опять я уже собрался объяснять ему, что эта сыворотка благотворна, что… И вновь меня охватило странное сомнение, окутало как дымка, как густой туман. Как знать, может, разумность — это безумие, а сумасшествие — мудрость? С определенной точки зрения, раскретинив его, да и то не полностью, мы свели его с ума. Приблизившись к норме, к нашей норме, он стал ненормальным в глазах своих сородичей. Ему хотелось бы вернуться к ним, вновь опуститься до их уровня, потому что среди них ему было бы хорошо. И это естественно. В чем же тогда счастье? В согласии со своей средой. Если мы живем среди кретинов, будем кретинами.

Я попытался отбросить эти депрессивные мысли. Вдруг я тоже стану кретином? Неужели профессор был прав? Климат острова?

Я потряс головой, выпрямился и с трудом встал.

— Ты сам не знаешь, что говоришь, Пентух. Будь благоразумным, веди себя хорошо, и скоро, когда вернется корабль, мы увезем тебя с нами, в нашу страну, на другой конец света, где не идет все время дождь, где у домов сухие стены, где есть цветы, солнце и бабер-жены…

Я надеялся, что последнее напоминание его окончательно соблазнит. К моему величайшему удивлению, он яростно плюнул мне в лицо и, готов поклясться, чуть ли не расплакался.

— Нет, нет! — закричал он. — Не уезжать, не уезжать! Пентух остаться здесь, с Бабахнут и Чоканух и все другие! Пентух — здесь, Пентух — правильно здесь, Пентух — хорошо здесь.

Тирада закончилась бессвязными словами. Он в бешенстве брызгал слюной. Но общий смысл был понятен. Он отстаивал свой патриотизм, свою верность клану, свою солидарность с другими кретинами. Кретин должен оставаться в Кретинии! И признаться, возможно, он прав. Что он делал бы в наших городах? И как его восприняли бы настоящие женщины? Может быть, лучше, если он никогда не увидит ни тех, ни других.

А потом он убежал. Я думал, он ушел по-настоящему. Но вечером он вернулся и поел, как будто ничего не говорил.

Может, Пентух и вправду ничего мне не говорил? Может, у меня тоже лихорадка? Может, все это мне почудилось? Я уже сам не знаю, что со мной. И не уверен, что все это приключение — не долгий и мрачный сон.

Нам пришлось ограничить потребление продуктов. Остается еще достаточно галет, но почти нет консервов. Сгущенное молоко и сухофрукты почти закончились, расхищены кретинами. У нас уже нет мужества — я сказал бы, настроения — защищаться.

После нескольких дней ясной погоды — контрнаступление дымки и тумана. От дымки мы кашляем. Мы ослабли. Возможно, окретинились. Эта мысль меня навязчиво преследует. У меня кружится голова. Вальто подцепил бронхит. Он все же на ногах, но глухо кашляет, и глаза постоянно слезятся.

Очередные нападения кретинов. Они задействовали значительные силы, чтобы пограбить, раскидать ящики и продукты. Мы долго наблюдали за их действиями, тупо, никак не реагируя. Наконец Вальто, после приступа кашля, бросился на них. Сначала раздал несколько оплеух, но уже без былой силы. Затем поскользнулся и упал, на него тут же навалилась целая куча кретинских тел. Хилые конечности, вспученные липкие животы, гуща личинок… Я подбежал и с трудом вытащил его. Профессор даже не пошевелился. Меня охватило бешенство. Я разогнал их яростными пинками. Они ушли. Ущерб в общем невелик. Больше всего досталось лаборатории. Все пробирки с сывороткой разбиты. Бабер молча осмотрел разгромленную лабораторию.

Вальто погиб, вероятнее всего, в результате несчастного случая. Он сцепился с одним кретином-мародером, не заметил подножку или поскользнулся сам — в этой влажной долине такие скользкие камни — и упал так неудачно, что пробил себе голову о скалистый выступ. Он протянул еще несколько часов в коме.

Мы стали такими безвольными, что я оставил тело Вальто снаружи. Перспектива спать рядом с мертвым меня не прельщала. Посреди ночи я проснулся от громкого шума. Снаружи красные блики пламени: кретины сумели отодрать несколько щитов от лаборатории, с помощью щепок развели праздничный костер и устроили жуткую пляску вокруг трупа. Их гротескные черные фигуры выделялись на красном фоне костра и дыма. Шабаш! Не хватало только дряблых ведьм, седлающих свои метлы. Я взял револьвер и выстрелил в толпу. Кретины разбежались с истошными кошачьими криками. Я опять лег в постель. И заснул как убитый.

Труп Вальто, в окружении кретинских трупов, лежит на прибрежной гальке. Кто им займется? Натаскать камней? Только надрываться. Стервятники заметили добычу и уже медленно парят, все сокращая круги.

Профессор становится молчаливее и отрешеннее. Я спрашиваю себя, не сошел ли он с ума. А я… Сколько времени еще пройдет до того момента, когда я присоединюсь к жалким побитым куклам, гниющим под дождем и водяной пылью, распухшим и гадким, как утопленники, к этому рагу из падали для господ стервятников? Те, кто высадится здесь и найдет эти скелеты, подумают, что произошло кораблекрушение.

А я? Еще одна жертва кораблекрушения.

Пентух попытался наложить на себя руки. Мы застали его сидящим перед выемкой в прибрежной полосе, этакой естественной чашей, в которой он, согнувшись, держал свою голову под водой в течение нескольких минут. Лишать себя жизни таким образом, должно быть, мучительно. С подобным методом я встречаюсь впервые. Вот уже действительно кретинская идея. Вот мы, мы все же более изобретательны. Даже если речь идет о самоубийстве…

Я схватил его под мышки и без труда вытащил его из этой полуванны. Он задыхался, хрипел, затем чихал и выблевывал потоки серой слизистой воды. Обошлось без особых страданий; мы подоспели к самому началу мероприятия. Придя в себя, он ничего не сказал. Только бросил на меня злобный взгляд.

Чего уж тут, его эволюция завершилась. Он действует — за исключением некоторых оплошностей — как человек. У настоящего кретина никогда не возникла бы мысль о самоубийстве.

Профессор и вправду сошел с ума. На этот счет у меня уже нет никаких иллюзий. Его безумие заключается в том, что он считает себя кретином. Он подражает им во всем: копирует их жесты, их походку, их манеры, их неопрятность. Ест как они, пуская слюни и рыгая, лакает воду из тарелки и отказывается пить, когда я предлагаю ему стакан. Он скинул свои обтрепанные до лохмотьев штаны и перестал вообще одеваться, что в каком-то смысле даже лучше, поскольку справляет нужду под себя, где бы ни находился, как самый настоящий кретин. Он уже не разговаривает, разве что бормочет что-то невразумительное, на говоре, который ему представляется кретинским, но на самом деле им не является, так как в нем легко уловить искаженные французские слова. Из этого я сумел понять лишь то, что он обращается с какой-то идиотской молитвой к богу кретинов, умоляя не заставлять его вновь становиться человеком, а оставить в блаженном состоянии, которого он наконец достиг. Он кается в том, что хотел раскретинить идиотов, и радуется, что нашел путь к спасению. Постоянно несет эту чушь, сидя на куче отбросов, как Иов в пепле и навозе, рядом с уже обглоданными скелетами Вальто и остальных, и чешется от укусов насекомых, поскольку они у него уже завелись.

Профессор Бабер умер сегодня утром на рассвете. Не могу уточнить ни дату, ни время. Я оттащил его тело за барак и попытался завалить камнями. Но у меня нет сил. У меня сил не больше, чем у ребенка.

Пентух нашел тело Бабера. Он его топтал, оскорблял, на него плевал и мочился. Я понял, что он проклинал профессора и обвинял его во всех наших несчастьях. Потом проклял и меня, потрясая своим кулаком, своим огромным кулаком.

Хоть и на последнем издыхании — теперь я все время на последнем издыхании, как будто у меня астма, — я пытался с ним говорить, его урезонить. Тщетная попытка. И доказательство того, что я сдал. Он прервал меня очередными проклятиями, затем последний раз пнул труп, резко развернулся и убежал.

В сторону долины. Чтобы воссоединиться с кретинами. Воссоединиться со своим народом. Со своей родиной.

Ну вот, теперь я один.

Предыдущие заметки — последние, которые я нацарапал в блокноте, хранившемся во внутреннем кармане моей куртки. Сразу после этого я, должно быть, впал в бессознательное и полубезумное состояние начинающегося — возможно? — кретинизма. Сколько времени длился этот период? Не знаю. Вспомогательная экспедиция, организованная Коррабеном, задержалась из-за намечавшейся войны, а также бурь вокруг мыса Горн и добралась до Кретинодола только в декабре. По моим подсчетам, я оставался как минимум недели три в диком, так сказать, состоянии, блуждал вокруг бараков, наполовину разрушенных последовавшими один за другим пожарами, и питался тем, что находил среди обломков, съедобными травами и броненосцами, пойманными в долине. Не знаю, чем я занимался: об этом времени у меня не сохранилось никаких воспоминаний. Должно быть, шатался взад и вперед, от каменистого берега до ключа в глубине долины и обратно. Кажется чудом, что кретины меня не убили. Они были слишком слабы… Или же в том состоянии, в котором я находился, они принимали меня за своего… Возможно, я побратался с ними… Ужас!

А еще повезло, что меня нашли. Что я находился там, на берегу, в тот момент, когда пришла яхта Коррабена. А ведь я мог уйти к ключу, на другой конец острова. Похоже, я пытался сбежать. И я тоже боялся людей. Бормотал что-то невразумительное. Если я правильно понял или догадался — ибо при пересказе тех событий для меня милосердно опускают подробности, — я вроде бы принимал себя за Пентуха. Хотел вырваться из удерживающих меня рук и убежать в Кретинодолье, кричал: «Отпустите меня! Я — кретин! И в том моя слава![67] Я возвращаюсь к своему народу! Отпустите меня на родину! В Кретинодолье! Я должен жить там! Там я хочу умереть!» И прочую чушь, которая заставляет скорбно покачивать головой тех, кто мне ее пересказывает — со всевозможными недомолвками.

Впрочем, если я был безумен, то с какого момента? Это уместный вопрос, и я часто его себе задаю. Что соответствует истине на последних страницах моего дневника? Не бредил ли я уже, когда его вел? Как в точности умер профессор Бабер? До какой стадии он дошел в своих опытах? И что именно он рискнул сделать? И чего не сделал? Без моего ведома, может быть…

Что вообще думать обо всей этой истории с кретинами? Никто никогда этого не узнает. Бабер умер, Коррабен не стал задерживаться на острове, а кретины не показывались. С тех пор, насколько мне известно, к Кретинодолу больше никто не заплывал. У мира оказались другие заботы. Оставаясь в одиночестве, я иногда задумываюсь о том, что сталось с Пентухом. Что он делает там, среди горстки полулюдей, в обгаженной склизкой пещере? Удалось ли ему найти свое счастье?

Ради того, чтобы это узнать, в Кретинодолье я не вернусь. Мир, какой есть, меня вполне удовлетворяет.