Игнач крест

Глава XVIII СВАДЬБА

Афанасий и Евлампий внесли Штауфенберга с помощью Дарьи и Устиньи в ту же горницу, где он совсем недавно спасал жизнь Илье. Они положили рыцаря на широкие полати, над которыми хитроумный Трефилыч возвел сыпухи из тонких жердей, плотно прилегавших друг к другу и хорошо защищавших от копоти и сажи. Илья жарко натопил печь, но ветра на улице не было, и дым спокойно поднимался кверху и с легким шумом выходил в волоковое оконце высокой крыши.

Когда сняли с Иоганна тяжелые латы в виде кожаного полукафтана с набитыми на нем железными пластинами, кольчугу из колец с арабскими надписями, задубевшую от крови шерстяную камизу, которую пришлось отмачивать и разрезать, рейтузы, пропитанные свежей кровью, туго облегавшие ноги и чресла, то они увидели глубокую отверстую рану в боку. Афанасий истово перекрестился, произнес короткую молитву и решительно направился куда-то, с лицом, вовсе не выражавшим иноческого смирения. За ним, крестясь, ушел и Евлампий.

Руки у Дарьи опустились, она смотрела широко раскрытыми глазами на рану, на эту единственную точку, в которой сосредоточилась сейчас для нее вся жизнь, наконец губы ее зашевелились, она резко обернулась к Устинье, выхватила у нее горшок с настоем трав и стала обмывать рану. Потом бросилась к печи, вынула из кипящей воды тонкую нить, сделанную из кишок барана, вдела ее в иглу, вернулась к Иоганну и стала сшивать края раны. Рыцарь глухо застонал. Наложив шов, Дарья, которая с того самого момента, как привезли Штауфенберга, не произнесла ни единого слова, молча перевязала его, натянула на него беленую льняную рубаху Ильи, в широких складках которой совсем потерялось худое тело Иоганна. Дарья прикрыла его большим овечьим тулупом, а к горящему лбу приложила холодные капустные листья.

— Пить, — попросил рыцарь.

— Потерпи. Нельзя тебе сейчас, — глухо ответила Дарья, с трудом сдерживая охватившую ее дрожь, и только смочила ему губы. — Я нашла твою сумку с золотыми и серебряными иглами, но я не знаю, как ими лечить, что с ними делать…

— Оставь… Теперь этим не поможешь… Позови Афанасия, — тихо сказал Иоганн, следивший за ней из-под полуопущенных век. Его тонкие губы потрескались, обнажив ровные белые зубы с небольшим утолщением посредине.

Дарья нашла чернеца в подклети, где он вместе с Евлампием колдовал при светцах над разноцветными порошками для греческого огня, как их учил Штауфенберг, борясь с усталостью.

— Поднимись в горницу, — сказала Дарья.

— Недосуг мне. Надо быстрее адскую смесь изготовить, а не то, не ровен час, таурмены нагрянут, — угрюмо ответил Афанасий, не прерывая занятия.

— Иван кличет, — тихо проговорила Дарья.

— Так бы и рекла, глупая, — досадливо бросил Афанасий и тотчас пошел наверх, вытирая руки о рясу.

Услышав шум, рыцарь открыл глаза и обратился к Афанасию.

— У меня мало сил осталось, святой отец, — впервые называя его так, сказал он, превозмогая боль, — я с твоей помощью закончить свои земные дела собираюсь…

— Ты хочешь исповедаться и получить отпущение грехов?

— Troppo tardi — слишком поздно, святой отец, боюсь, времени не хватит… Jn extremis… В момент приближения смерти… я хочу, чтобы ты меня с Дарьей Пантелеевной брачным законом сочетал.

— Да в своем ли ты уме, боярин? — изумился Афанасий.

— Если ты друг мне, то поторопись… Age quod agis… Делай свое дело. Пиши, — с трудом проговорил рыцарь.

— Воля того, кому предстоит вскоре предстать перед ликом всевышнего, священна, — решительно сказал Афанасий, вынул писало и берестяной свиток, расправил его, присел к столу и приготовился записывать.

— Я, барон Иоганн Жан фон Штауфенберг, беру в жены Дарью Пантелеевну Игнатову, а боярину Степану Твердиславичу Михалкову за нее выкуп плачу — рыцарские золотые шпоры. Снимите их с моих сапог…

— Согласна ли ты выйти за него замуж? — спросил Афанасий Дарью.

Та медлила с ответом, но, заметив встревоженный взгляд Иоганна, молча кивнула головой.

— Сей брак заключается с обоюдного согласия. Обменяйтесь кольцами.

— Пиши дальше, — с усилием продолжал рыцарь. — Я все свое имущество ей завещаю. Она наследует мой титул и звание и все права и привилегии, из всего вытекающие. Перед Богом и людьми клянусь эту женщину, мою жену, от всякого зла и противства защищать в сей жизни и за ее пределами. Ее одну любить… Записал? — слабеющим голосом спросил Иоганн и в ответ на кивок Афанасия добавил: — А теперь обряд, как у вас положено, доведи…

— Признаешь ли ты православную веру? — спросил Афанасий.

— Я признаю все то, что признает моя жена…

Тогда Афанасий встал, торжественно произнес подходящую молитву своим низким глубоким голосом, затем благословил их «во имя отца и сына и святаго духа», потом подошел к рыцарю и дал ему поцеловать напрестольный крест. Дарья наклонилась и тоже поцеловала крест.

— Теперь поцелуйте друг друга, — пробасил Афанасий.

— Спасибо тебе, Ваня, — прошептала Дарья и поцеловала Штауфенберга в помертвевшие губы. — Ты должен жить, ты будешь жить…

— Отныне нарекаю вас мужем и женой, — возгласил Афанасий и присел к столу, чтобы закончить запись. Затем он протянул бересту Дарье со словами: — Отныне ты, Дарья Пантелеевна, стала баронессой фон Штауфенберг, вольной новгородкой.

— Сохрани написанное, — сжал ее руку Иоганн, — какой хочешь ценой сохрани! Здесь твоя свобода, — проговорил он, теряя последние силы, и закрыл глаза. Рука его безжизненно повисла.

Дарья послушно спрятала на груди свиток и шпоры, завернув их в тряпицу.

Устинья степенно вполголоса поздравила Дарью Пантелеевну:

— Бог милостив. Еще будет вам совет да любовь.

Иван, видать, христьянин да воин добрый. — И она низко поклонилась полатям, на которых лежал рыцарь, а Дарью обняла и трижды поцеловала.

В пояс поклонились Дарье и Илья с Евлампием, которые вышли из подклети по такому случаю.

Оставшись одна с Иоганном, Дарья стала у него в ногах, неотрывно глядя ему в лицо, словно стараясь перелить в мужа всю свою силу. Она осунулась и постарела за эти часы. Кто-кто, а Дарья хорошо знала, что рыцарь потерял слишком много крови, что его слишком долго везли без перевязки от Торжка, и все же надеялась на чудо.

Как долго простояла так Дарья, глядя на белевшее в темноте лицо Иоганна, она и сама не знала. Из оцепенения ее вывели дикие крики, шум, красные отблески, заплясавшие на затянутом бычьим пузырем оконце. Дарья охнула и выскочила на крыльцо.

Пылали подожженные с нескольких сторон хлев и амбар, прилегавшие прямо к дому. Из хлева доносилось мычание привязанного там быка Кузьки. Тут занялся пламенем и торец дома, осветив все вокруг. В его неровных отблесках Дарья увидела лежащую возле крыльца Устинью с раздробленной головой. По двору метались узкоглазые верховые в меховых малахаях и плоских железных шлемах. Они рубили кривыми саблями захлебывавшихся от лая и визга свирепых собак, пытавшихся вцепиться им в ноги и стащить с коней, и наскакивали на Евлампия, стоявшего между домом и хлевом с железной рогатиной, насаженной на березовый ратовик, в руках. По лицу его текла кровь, но богатырь не обращал на нее никакого внимания. Видя выставленную вперед рогатину, лошади таурмен, хрипя, пятились, тогда Евлампий сам шел на них, как привык ходить на медведя, поддевая на рогатину всадников, и бросал оземь: двое уже корчились с разодранными животами. Вдруг пламя взвилось вверх, дойдя до самой крыши. Дарья обомлела.

Неожиданно из окна дома метнулась какая-то тень — это Афанасий в одном подряснике прыгнул прямо на круп коня за спину ворога, обхватил его за шею левой рукой, а правой всадил свой длинный булатный нож ему в сердце. Столкнув убитого с седла, Афанасий ринулся на помощь Евлампию, но тут вернулись чэриги, поскакавшие было поджигать и грабить другие избы. Несколько сабель вонзились в спину Афанасия, и он упал на шею коня, который испуганно захрапел и помчался в поле, увозя с собой тело инока.

Меж тем Дарья опомнилась. Теперь на уме у нее было только одно: в доме раненые, Илья и ее муж Ваня — рыцарь Иоганн…

Она подалась было назад в сени, но прямо перед ней обрушилась горящая слега и, став углом, помешала войти. Дарья отступила, выхватила топор, торчавший из колоды у крыльца, и начала разрубать слегу, чтобы прорваться в дом, но внезапно какая-то страшная сила отбросила ее прямо к забору, она ударилась головой и потеряла сознание.

Это опаленный огнем бык Кузя, разорвав ноздри, освободился от продетого в нос кольца с цепью и, обезумев от боли, с бешеным ревом выскочил во двор, отшвырнул Дарью и, продолжая реветь, бросился вперед, воткнул рога в брюхо ближайшей лошади, повалил ее и стал топтать всадника, очутившегося на земле. Вороги кинулись к быку и начали колоть его саблями и пиками, но эти удары только еще больше разъярили Кузю, который ростом и мощью чуть не вдвое превосходил степных быков. Пики, застрявшие в его теле, дрожали и вздыбливались, кровь лилась ручьями — смирный бык Кузя превратился в страшное, невиданное еще чудовище.

Он уже забодал и затоптал трех чэригов, словно помогая Евлампию, когда наконец один из всадников глубоко вонзил свою саблю через загривок в самое нутро быка, и тот замер, захлебнувшись. На губах у него выступила кровавая пена, он упал сначала на передние колени, а потом завалился на бок. Большие черные глаза его застыли и стали покрываться патиной.

Разделавшись с быком, поганые с новой яростью кинулись на Евлампия. Один из них сумел приблизиться к нему и поднял коня на дыбы, рассчитывая сбить уруса ударами копыт и раздавить, но богатырь принял конскую грудь на свою и, ухватившись обеими руками за шею лошади, свалил ее вместе с всадником. Евлампий тут же поднял рогатину и опустил ее с размаху на голову упавшего, с нее свалился круглый и плоский железный шлем и завертелся на ребре волчком. Евлампий занес рогатину для нового удара, но два вражеских копья одновременно вонзились ему в грудь. Зарычав, как раненый медведь, Евлампий ухватился за древки копий, стараясь вырвать их, но упал замертво, обливаясь кровью.

Тут сильный треск раздался со стороны хлева, заставив ворогов обернуться. Они увидели, как, расшвыряв горящие бревна, в пролом шагнула какая-то огромная огненная фигура — это был Илья. Вся одежда его пылала, но он и не пытался потушить пламя, как будто был из камня. Илья подхватил одно из бревен и крутил им над головой, образуя свистящий, рассыпающий искры круг.

Арбан-у-ноян закричал вдруг в суеверном ужасе:

— Да ведь я сам убил его! Моя стрела пронзила его насквозь! Что они, бессмертны, эти урусы?

Горящее бревно, раскрученное Ильей, вышибло его при этих словах из седла и, продолжая движение по кругу, ударило еще одного чэрига, тот тоже рухнул на землю. Арбан-у-ноян, опытный воин, тут же вскочил на ноги и одним прыжком, пригибаясь, как рысь, кинулся на Илью. Оба они упали, и огненное колесо сплетенных тел покатилось по двору. От удара свежая рана Ильи открылась, легкие стала заливать кровь, он ослабел, и арбан-у-нояну удалось заколоть его кинжалом.

Горящая одежда и горячая кровь Ильи растопила снег, и тело его коснулось родной новгородской земли. Всю свою короткую жизнь Илья питался ее соками, а теперь сам напоил ее своей кровью. Те, кому предстояло жить здесь после него и вкушать плоды этой земли, вместе с ними воспримут что-то и от Ильи.

Арбан-у-ноян, изрядно помятый и обожженный, увидел, с трудом подымаясь, как пришедшая в себя Дарья снова бросилась к дому с топором в руках. Она уже разрубила слегу, преграждавшую путь, когда услышала над головой свист сабли, не задумываясь, она ударила таурмена топором по его занесенной руке, но лезвие только скользнуло по ней, содрав кожу, но заставив все же чэрига опустить оружие. Дарья отпрянула от крыльца, арбан-у-ноян прыгнул за ней и вновь занес саблю. Сжимая топор, Дарья с ужасом смотрела на его искаженное яростью лицо. Вдруг глаза его удивленно расширились. Дарья обернулась — из горящего дома вышел и стал медленно спускаться с крыльца рыцарь Иоганн. Он был бос, облачен в длинную белую рубаху, в поднятых над головой руках он держал обнаженный меч.

— Беги, Дарья! Беги! Domine, exaudi vocem meam! Господь, услышь голос мой! — выкрикнул он и, собрав последние силы, обрушил свой тяжелый меч на голову оторопевшего монгола, потом захрипел и повалился на снег, не выпуская меч из рук. Сабли чэригов вонзились в рыцаря, когда он был уже мертв.

И тут же раздался грохот, и снопы искр рассыпались по двору — это рухнула крыша со слегами. Громадный ало-зеленый факел взметнулся до самого неба, когда пожар охватил подклеть, где находился греческий огонь.

Монголы сгрудились и со страхом смотрели на яркое пламя и огромный столб дыма и пепла, закрывший свет луны и звезд.

Отблески пламени осветили распростертые на снегу тела арбан-у-нояна и рыцаря — вагант барон Иоганн Жан фон Штауфенберг лежал бездыханным на русской земле. Так сложил он свою буйную голову за други своя, за Новгород, за жену свою Дарью. А душа его, не успевшая за недосугом очиститься от земных прегрешений, устремилась было в ад, но, подхваченная могучими белоснежными крыльями, вознеслась на них в безмерную золотисто-голубую высь.

Как в дымке, пронеслось перед Дарьей это видение.

Монголы продолжали безмолвно сидеть на конях вокруг рыцаря и арбан-у-нояна. Тишину нарушали теперь только далекие стоны и крики, доносившиеся из других изб, треск горящих стен да глухое завывание огненного вихря. Дарья бросилась к мужу, но тут силы оставили ее, и она упала без чувств рядом с ним.

Отряд «бешеных» из личного тумена самого Субэдэя был послан им с несколькими другими отрядами в глубь новгородской земли, чтобы пожечь как можно больше деревень, порубить как можно больше жителей и тем преподать урок послушания. А получилось так, что и не разберешь, кто кому и какой урок преподал…

Когда Дарья стала приходить в себя и медленно приподняла веки, поганых уже не было. С трудом встав, Дарья оглядела двор: снег был примят, утрамбован людьми и животными, пропитан кровью, покрыт копотью и грязью. Всюду лежали трупы. Она попыталась было выкопать могилу деревянной лопатой, но хоть она и была окована железом, мерзлая земля не поддавалась. Тогда Дарья стала стаскивать погибших близких в одно слегка углубленное место. Она укладывала их рядком на спине, головой на заход, скрещивала руки на груди, только у Устиньи руки уже закоченели и не гнулись, пришлось их оставить вытянутыми вдоль тела. После грузных Ильи и Евлампия рыцарь показался Дарье совсем невесомым. «Своя ноша не тянет», — подумала она и ужаснулась своим мыслям.

Перекрестив каждого и поцеловав в лоб, а мужа еще и в посиневшие губы, Дарья сложила над убиенными нечто вроде домовины из обгоревших и еще теплых досок. В огороде набрала чистого снега, принося его деревянным ведром с железной дужкой и насыпая сверху. Прихлопала и огладила лопатой образовавшийся невысокий холм, воткнула в ногах у погребенных четыре креста, наспех связанных из прутьев, и прочитала заупокойную молитву.

Дарья с тоской посмотрела в последний раз на сожженную деревню и двинулась во тьму.

При выходе из Игнатовки она споткнулась об одно из бревен разрушенной и растащенной засеки, почти безразлично подумала, что защитников ее, видать, поубивали, что, скорее всего, они лежат под развалинами, и побрела дальше на заход, туда, где далеко-далеко лежал Новгород.

Путь ей освещала полная луна, и Дарья все шла и шла вперед, глотая слезы, простоволосая, не чувствуя холода. На дороге она увидела зарубленного крестьянина. Ей показалось, что он пошевелился. С большим трудом перевернув его и сняв окровавленный полушубок, она прижала ухо к сердцу — оно уже не билось. Уложив убитого головой на запад, она скрестила ему на груди руки и, как могла, присыпала снегом. Только тут Дарья почувствовала, как замерзла. Тогда она натянула на себя окровавленный полушубок, в котором тело ее быстро согрелось и заныло, но идти стало легче.

Чем дальше, тем больше мертвых тел стало попадаться на ее пути. Одни лежали ничком, другие навзничь, припорошенные снегом.

Среди них было немало баб и ребятишек разного возраста.

— Акы трава, посечены, — неожиданно для самой себя громко сказала Дарья Пантелеевна.

«Откуда они здесь? Небось беженцы из Торжка», — решила она.

Но вот начали встречаться и тела зарубленных или заколотых таурмен.

«Не иначе князь Александр со товарищи постарались, — догадалась Дарья. — Не пустили, значит, поганых к Новгороду… Спасли Святую Софию…». Так размышляла Дарья, но мысли ее были какие-то вялые и безразличные.

Она подобрала на дороге платок, слетевший с какой-то женщины, и повязала им голову.

Вскоре Дарья увидела понуро стоящую лошадь. Странная горбатая тень падала от нее — это свисал с седла мертвый всадник. Она узнала Афанасия.

Перекрестившись, Дарья Пантелеевна сняла его с коня, почувствовав при этом что-то твердое под рубахой Афанасия. Развязав калиту, увидела замотанный в тряпицу драгоценный кубок. Дарья спрятала калиту у себя под полушубком, с трудом дотащила Афанасия в небольшой овражек и похоронила под снегом около прямой, как свеча, и совсем белой от инея березы. Потом привычно села в седло и тронула поводья — низкорослая мохнатая лошадка, почувствовав опытного седока, пошла неброской, но ходкой рысью.