Игнач крест

Глава IV РЫЦАРЬ И ГОНЧАР

Всадник в красном корзно проскакал уже верст двадцать по направлению к Торжку, когда дорога отвернула от реки и углубилась в березовую рощу. И справа и слева замелькали белые стволы. Запахло какой-то особой свежестью, исходившей от деревьев, в которых начали бродить весенние соки. Сколько лет он был оторван от чар этой светлой красы! Казалось, черные зраки берез следят за ним и приветливо щурятся.

Потом потянуло дымком близкого жилья, и в вечернем сумраке неожиданно возникли как из-под земли зыбкие очертания небольшого домишка с высокой, покрытой соломой серой крышей, с притулившимися к нему хлевом и другими службами. Казалось, зажмурь глаза, а потом вновь открой их, и все это бесследно исчезнет, как сказочное видение.

Ворота были гостеприимно открыты, и верховой въехал во двор. Незлобиво забрехали собаки, а одна, смешная и лохматая, даже завертелась у ног, радостно повизгивая. Привязав лошадь к коновязи и бросив в колоду свежего сена, припасенного для проезжих рачительным хозяином, боярин направился по дорожке к дому мимо довольно высокого снежного холма, образовавшегося из гончарной печи — снег кое-где растаял на ее своде, и видны были красные кирпичи кладки.

Отворив дверь и пройдя через темные сени, путник оказался в большой светлой горнице, главное место в которой занимала печь внушительных размеров, побеленная и покрытая замысловатыми узорами. Да и все в доме, что только можно было разрисовать и разукрасить, было разукрашено и разрисовано: и детская люлька, и деревянные сундучки, и поволоки, прикрывавшие окна от сажи, и прялка, и рушники под образами, и пестрые дорожки на полу. Многочисленные резные полки были заставлены игрушками и свистульками да горшками самого разного вида и назначения, изготовленными хозяином явно для продажи. Сам же он сидел сейчас в другой части избы, у окна, в белой полотняной рубахе и портах и крутил босыми ногами гончарный круг. Из бесформенного куска глины вырастал под его руками высокий и стройный горшок, который рождался прямо на глазах. Гость смотрел на это чудо не отрываясь — подобное зрелище всегда завораживало его.

Потом гончар взял гребень и, продолжая крутить круг, украсил тулово горшка волнистыми и прямыми линиями. Отделив поддон от верхнего круга суровой ниткой, он водрузил готовый сосуд на полку сушиться перед обжигом рядом с другими такими же заготовками и собрался было отрезать новый кусок от громадного кома голубоватобелой глины, как его окликнула молодая жена, достававшая в это время из печки крутобокий горшок со щами:

— Да будет тебе, Евстигней! Дети, поди, заждались…

Только тут она обернулась и заметила вошедшего, который перекрестился на образа и низко ей поклонился.

— Батюшки! Да у нас гость, а я и не узрела! — воскликнула хозяйка, ставя горшок на середину деревянного, чисто выскобленного стола, вокруг которого сидели шестеро детей мал мала меньше — старшей было лет десять — двенадцать, а младшему не больше двух, — и каждый держал по деревянной ложке.

Все шесть пар глаз уставились на боярина, а у некоторых ребят даже рты приоткрылись от любопытства.

Тут подошел хозяин, и они с гостем отвесили друг другу поясные поклоны.

— Садись с нами за стол, боярин, не побрезгуй, небось устал с дороги, — сказал Евстигней и начал мыть руки, наклонив подвешенный на веревке, спускавшейся с потолка, медный водолей.

Отведав щей да просяной каши, выпив кринку парного молока, гость заторопился в дорогу.

— Ты часом боярышню Александру, дочь посадника новгородского, не знаешь? — спросил он Евстигнея.

— Александру свет Степановну? Как не знать! У меня брат в Новгороде сотский. Да и сам я там раньше жил, пока не нашел здесь неподалеку, на берегу Поломети, выходы глины совсем особенной. Вот поближе к ней и перебрался. Да и товар возить удобно что в Новгород, что в Торжок, что в Русу. И меня никто не минует.

— Боярышня скоро здесь будет. Дай мне бересту да писало, я ей грамоту составлю. Передашь в собственные руки. Ясно?

— Ясно-то ясно, а что ей сказать-то, от кого грамотка?

— А ничего не говори, она все сама прочтет, — нетерпеливо дернул свисающий тонкий ус проезжий, сел у окна на лавку и стал быстро писать.

Отдав Евстигнею бересту, он поблагодарил улыбчивую хозяйку за хлеб-соль, поклонился и вышел.

Хозяин проводил его на крыльцо, с немалым удивлением взглянул на мохнатую низкорослую лошадь, на которую гость взобрался как-то боком, стараясь не шевелить раненым плечом.

— Поостерегись, Евстигней, — сказал он, — войско кахана Бату окружило Торжок. Город долго не сможет продержаться, и путь на Новгород будет открыт. Я не хотел в доме говорить — пугать твою жену и детей.

— Спасибо, боярин, что предупредил. Да что нам-то бояться? Мы люди мирные.

— Мой совет — беги, пока не поздно, — возразил боярин. — Они никого не щадят. А там как знаешь… Бог в помощь!

Евстигней долго, не отрываясь смотрел вслед всаднику, поскакавшему по дороге на Торжок.

Солнце уже опускалось где-то за правобережными холмами, когда на льду Полы появился маленький отряд Александры Степановны. Недавно была метель, и реку занесло снегом, так что только конь Бирюка, на котором он часто бывал в этих краях, уверенно отыскивал дорогу. А за ним уже шли все остальные. Именно поэтому никто не услышал топота копыт тяжелого буланого жеребца, пека не заржали кони, почуяв друг друга.

Оглянувшись, Александра увидела, что это рыцарь Иоганн, а с ним Митрофан, который, красуясь, правил упряжкой, стоя у самого передка, щелкая кнутом и лихо гикая, но сани были тяжело нагружены, и лошадь тащила их с трудом. Рыцарь вел в поводу еще и коня Александры.

— Ты, дядя Иоганн? — обрадовалась и удивилась боярышня. — Как ты здесь оказался?

— Ex mero motu — по собственному желанию, — улыбнулся Штауфенберг, наклонился с седла и помог Александре водрузиться на иноходца, сила, скорость и выносливость которого недавно спасли жизнь Митрофану. — Ех mero motu, дитя мое, — повторил Штауфенберг.

— Зачем ты наклонялся за мной, дядя Иоганн, — смеясь, спросила Александра, — ведь я уже давно не та маленькая девочка, что когда-то играла у тебя на коленях.

— О, это гораздо легче сделать было, чем с коня в тяжелых доспехах слезать, чтобы моего воеводу приветствовать. — И он с преувеличенным почтением снял шлем и склонил голову.

— Воеводу? Что это значит?

— Ты же теперь воеводой отряда разведки стала, в который и я отныне вхожу. Я ко всему готов, дочь моя, — учтиво сказал рыцарь. — И ты скоро в этом убедиться сможешь…

Только поздно ночью услышал Евстигней громкий лай собак и лошадиное ржание. Они с Марфой не спали, всё ждали приезда боярышни Александры Степановны. Дети мирно посапывали во сне, лежа на широких полатях над печкой.

Это и вправду была Александра со своими спутниками. Евстигней встретил ее на крыльце, проводил в дом и первым делом отдал грамотку, а сам вернулся и стал помогать распрягать коней и задавать им корм.

Марфа достала из печи, несмотря на позднее время, еще теплую кашу, а боярышня подошла к светцу поближе, так и не сняв своей шапки и кожуха, и начала читать при слабом колеблющемся свете лучины, с трудом разбирая слова, процарапанные на бересте.

Изба постепенно заполнялась рыбаками и охотниками, которые не забывали перекреститься на образа и отвесить низкий поклон хозяйке. Трефилыч даже перекрестился и поклонился на все три стороны, в то время как рыцарь Иоганн только слегка склонил голову, приложив руку сначала ко лбу, а потом к груди.

Усаживаясь за стол, гости старались не шуметь, чтобы не разбудить детей, но старшая Аксинья, или Ксюша, как ее все кликали, перевернулась на живот, свесила голову с полатей и с интересом разглядывала прибывших, тараща со сна голубовато-серые круглые глаза, похожие на материнские. Особенно понравились ей золотые шпоры рыцаря, которые поблескивали и позванивали при каждом его шаге.

Прочтя грамоту, Александра показала ее Иоганну, и они стали тихо о чем-то совещаться.

Евлампий и Афанасий притащили мешок с новгородскими угощениями. Ужинали, беря руками кто что хотел: пареную репу, пироги с грибами; кашу из большого дымящегося горшка, загодя изготовленную Марфой в ожидании гостей, ели деревянными ложками строго по очереди, подставляя под ложки ломти хлеба, чтобы не закапать столешницу. Штауфенберг помедлил было, но, вздохнув, и своей деревянной ложкой зачерпнул из горшка вслед за Александрой.

Больше всего из новгородского угощения приглянулся хозяйке пирог с грибами, потому как ее Евстигней, который чуть не помер в детстве, отравившись грибами, ни жене, ни детям не разрешал их собирать, считая, что все какие ни на есть грибы на свете — ядовитые поганки. Евстигней так к пирогам и не притронулся.

Трефилыч был поражен:

— Гриб, да ведь это самая еда! Особливо солененькие, да прямо из бочки. Взять хоть рыжики али грузди. Ешь — не хочу…

Евстигней только мотал головой, и было видно, что никакими уговорами его не пронять.

Пока шел этот спор, Александра усадила около себя Марфу и стала ей объяснять, какая помощь от нее потребуется:

— Надобно нам будет с тобой, хозяюшка, сшить двенадцать белых балахонов для меня и моих сотоварищей.

— А из чего шить-то будем? — удивилась Марфа.

— Полотно у нас с собой.

— Тогда пошьем, почему не пошить, и Ксюша поможет… Только зачем это тебе, боярышня?

— Для скрытности, чтобы нас на снегу сразу видно не было. Кто мог знать, когда мы на рыбалку собирались, что враг уже под Торжком…

— Значит, правда, — тихо сказала Марфа, и яркие краски, разлитые по ее лицу, как-то сразу поблекли. — Евстигней сказывал, что его проезжий боярин предупредил, чтобы мы здесь не оставались… Значит, правда… — повторила она и с глубокой тоской взглянула на спящих детей.

Пока Александра тихо совещалась с Марфой, Трефилыч, слегка разомлевший от еды, которой Евстигней потчевал гостей, изрядно разошелся и пустился рассказывать разные истории о своем житье-бытье, о том, что он повидал на своем веку.

— Всякий человек по-своему слова произносит, — говорил он. — Вот рыбачил я как-то на Оке, да, по правде говоря, где я только не рыбачил! Так про тамошних жителей даже поговорку сложили: «У нас в Рязани грябы с глазами, — их ядят, а они глядят».

— Цто верно, то верно, — засмеялся Евстигней, — цто с них взять. На Низу акают, в Рязани якают, в Ярославле окают.

— А новгородцы цокают, — улыбнулся Иоганн. — Верно? Интересные истории твои, Игнат Трефилыч, прекрасно слушать, только нам сейчас греческий огонь делать надо, а Евстигнею для него горшки готовить.

— А где же я их обжигать буду? Горн-то под снегом…

— Ты мастер — тебе и решать.

— А какие они должны быть, горшки эти? Какой величины, какого вида?

— Круглые, с мой кулак величиной. В середине дырочка быть должна. Мы через нее огненную жидкость заливать будем, а потом наглухо заделаем.

— А сверху ушко, чтобы шнур продеть, — добавила Александра.

— Такие можно, пожалуй, и в домашней печи обжечь, как я свистульки да игрушки в ней зимой обжигаю.

— И сколько тебе на это времени понадобится? — спросила боярышня.

— А сколько их нужно?

— Наших запасов штук на двадцать хватит, — ответил рыцарь.

— Что же, к заутру готовы будут, если поможете дрова колоть да носить.

— Вот и хорошо, — обрадовалась Александра. — Тогда, Бирюк, мы успеем еще с твоими охотниками Ильину горку подготовить для полетов.

Дрова рубить вызвались Илья и Миша. Когда они надели кожухи, опоясались веревками и, заткнув за пояс топоры, выпрямились во весь свой рост, щуплый Евстигней забеспокоился:

— Смотрите, богатыри, вы мне весь березняк не переведите, а то размахается сила молодецкая, так вокруг меня голое место останется.

— Не боись. Мы твою рощу не тронем, дальше в лес пойдем.

— Ну, то-то!

Митрофан принес штуки полотна, и Александра с Марфой тут же приступили к работе: Ксюша достала из ларя тщательно завернутые в тряпицу большие ножницы, про которые знала загадку — «Что такое: два кольца, два конца, посредине гвоздик?», материю разложили на том же столе, где недавно вечеряли, и стали кроить. Остальные улеглись спать кто на лавках, кто на полу, накрывшись овчинами. Митрофан устроился так, чтобы не спускать глаз с Александры, но усталость взяла свое — ведь он не спал почти двое суток. Однако образ синеокой красавицы не оставлял его и во сне. Казалось, она стоит совсем рядом, но когда он протягивал руки, то касался не плоти, а воздуха, и это было так страшно, что Митрофан невольно вскрикивал. Услышав его стон, Марфа не забывала каждый раз перекреститься.

Из-под нависших бровей нет-нет да поглядывал на Александру Степановну своими глубоко посаженными горящими очами и Афанасий, который помогал рыцарю колдовать при колеблющемся свете лучины, смешивая разные порошки, тягучие смолы и разноцветные жидкости. Афанасия не клонило в сон — он привык к ночным бдениям в своей келье, когда он молился, пытаясь избавиться от дьявольского наваждения, но лик боярышни вновь всплывал перед ним, затмевая образы святых мучениц и самой Богородицы. Как только ни старался побороть свои мечты Афанасий, ничего не помогало.

Иоганн, в одной камизе[52], в шерстяных же штанах-чулках в обтяжку, в коротких шерстяных сапожках, перевязав на русский лад кожаным ремешком свои длинные прямые волосы, чтобы не лезли в глаза, делил готовую смесь на порции.

Евстигней монотонно крутил босыми ногами нижний гончарный круг, а на меньшем, верхнем, одетом на один штырь с нижним, делал довольно ровные полукруглые скорлупки, которые накладывал потом одну на другую и тщательно слеплял, приделывал петлю, протыкал дырку и ставил на деревянную доску; когда они немного обветривались, смазывал какой-то темной смолой, и вездесущая Ксюша относила их сушиться около печи.

Под утро Иоганн, закончив наконец изготовление своего адского зелья, вышел во двор, умылся снегом, розовевшим в лучах восходящего солнца, и с удовольствием вернулся в жарко натопленную избу. Возле печи уже возился Евстигней, отправляя в огонь первый десяток глиняных шаров для обжига. Надев кожаную рукавицу, он устанавливал их ухватом среди пылающих головешек. Илья и Миша натаскали столько дров, что казалось, их не спалить за целую зиму, но огненное чрево печи требовало все новой и новой пищи.

— Сколько же надо времени, чтобы изготовить настоящую глиняную посуду? — спросил рыцарь.

— Смотря какая посуда, — мигая усталыми глазами, ответил Евстигней. — Бывает, и две седьмицы надобно, бывает, и одну.

— А как же ты эти шары так скоро сработал? — удивился Иоганн.

— Так ведь у каждого гончара свое вежество есть…

— Я вижу, ты в своем деле большой мастер, что же ты здесь поселился, на отшибе?

— В Новгороде своих гончаров хватает, а тут самое бойкое место на дороге, что из Торжка в Новгород ведет. Товар у меня такой, что никто без покупки не уедет… А главное — глина здесь особая, голубая.

Евстигней, осмелев от доверительного и дружелюбного тона рыцаря, сам решился спросить:

— А что за нужда тебя, боярин, из твоей отчины потянула, стала бросать по белу свету?

— Воли искал и ищу, Бвстигней, воли.

— Так ведь ты и так не холоп, не смерд, — удивился гончар.

— Да, у меня даже замок родовой был, только воли не было, — вздохнул Штауфенберг. — У нас как: каждому, кто выше тебя званием, ты раб, кто ниже — тому ты господин. Так все на плечах друг у друга и стоят. Посторониться нельзя — вся храмина рухнет. Один выбор оставался — или неволя на отчине, или воля на чужбине… Мне теперь вся земля отчиной стала, особливо ваша, новгородская…

Жар от открытой печи становился все нестерпимее. Евстигнея спасал от искр только длинный, до пола, кожаный фартук, а они летели во все стороны, когда он ворочал ухватом. Делал он все это споро, уверенно, и вот уже первый раскаленный шар стоял в устье печи, полыхая теплом, обожженный до красно-бурого цвета.

— А все ж, боярин, — ухмыльнулся Евстигней, — нет, видать, у тебя дела любимого, ремесла какого. От дела не убежишь. Только на отчине твой труд и его красоту понять могут.

— Это ты верно сказал, гончар. Завидую тебе. Однако время сейчас такое, что и мое ратное ремесло пригодилось. Лютый ворог на Русь напал.

Между тем в избе все уже проснулись. Александра, прикорнувшая на часок прямо за столом, положив голову на руки, велела убрать сшитые балахоны и ставить на стол остатки вчерашней брашны[53].

Но вот все шары наконец остыли, и Евстигней постучал по каждому, чтобы проверить по звуку, нет ли в нем какой трещины. Теперь можно было их заполнять. Рыцарь, Афанасий, Митрофан и прибившийся к ним Трефилыч, которому все новое было любопытно, выполнили работу очень быстро, ни капли не проливши. Евстигней затыкал отверстия сырой глиной, а поверх обмазывал еще и смолой.

Ребятишки сползли с полатей на пол и затеяли возню, мешаясь у гостей под ногами и не очень-то обращая внимание на укоризны и подзатыльники старшей сестры. Марфа радушно улыбалась, потчуя гостей, огорчаясь, что нет у нее для них свежеиспеченного хлеба, так как в печи на этот раз краснели и румянились не караваи, а странные невиданные круглые горшки.

Пора было выступать. Штауфенберг надел кожаные с набитыми железными пластинами латы и с помощью Евлампия забрался на своего буланого. Остальные тоже сели на коней, а Евлампий и Митрофан устроились править санями и уже взяли в руки вожжи. Евстигней и Марфа вышли провожать гостей, а вся мелюзга сгрудилась в открытых дверях у ног Ксюши, таращась на всадников, особенно на блестящие латы рыцаря, золотые его шпоры и высокий шелом.

— Смелые ребята растут. Настоящие новгородцы будут, — похвалил их рыцарь.

Марфа зарделась от удовольствия и истово осенила ратников крестным знамением.

— Торопитесь! Уезжайте немедля в Новгород, — повторила на прощание Александра.

У развилки боярышня остановила свой отряд.

— Трефилыч, — подозвала она старого рыбака.

Когда тот подъехал, Александра что-то тихо ему сказала, и он отделился от отряда и поскакал в полуночную сторону. Остальным она объяснила, что путь их лежит к Ильиной горке, что на полдороге к Торжку, и чем быстрее все они туда доберутся, тем лучше, а они с Бирюком и его охотниками поскачут вперед.

Бирюк на громоздкой, но ходкой мышастой кобыле не отставал от Александры, и они быстрой рысью поскакали вперед по льду непрерывно петляющей в этих местах реки. Потом они выбрались на утоптанную дорогу, которая стала медленно и неуклонно поднимать их все выше на валдайские холмы и горки, и поехали рядом. Вдруг Бирюк придержал кобылу, и по его знаку Александра Степановна осадила своего чалого. Бирюк знаками показал ей, что надо укрыться за деревьями. Оба спешились, и Бирюк уверенно и тихо по глубокому еще снегу пошел через лес вперед к обрыву. Александра Степановна ступала следом. У поваленной ракиты перед сплошными зарослями молодого ельника Бирюк остановился, присел и знаком подозвал к себе боярышню.

Сквозь покрытые снегом ветки увидели они внизу диковинных всадников — на низкорослых лошадях с густой шерстью, в круглых железных шлемах, или в белых войлочных калпаках[54], или в рыжих лисьих малахаях[55] на головах, с кривыми саблями у поясов, с горитами[56], из которых торчали луки и стрелы на спинах, с круглыми щитами, с копьями, концы древков которых упирались в стремена, а под их ромбовидными остриями развевались конские хвосты. По четыре в ряд скакали желтолицые, узкоглазые всадники. Не слышно было ни говора, ни ржания коней, неподкованные копыта которых почти бесшумно ступали по льду реки. Александра как завороженная смотрела на это жуткое зрелище, боясь пошевелиться. Неожиданно она не столько услышала, сколько почувствовала около себя какое-то движение — это Бирюк бесшумно снял с плеча лук, вложил стрелу и уже натягивал тетиву, целясь в единственного всадника, отличавшегося от других и служившего хорошей мишенью из-за красного корзна, накинутого на плечи. Александра еле успела остановить руку охотника. Видение исчезло так же внезапно, как и появилось. Когда последний верховой скрылся за крутым поворотом реки, Александра перекрестилась.

— Ты хотел поразить воина в красном корзно впереди второй сотни? — спросила она. (Бирюк кивнул.) — Зря. Это же он должен привести отряд поганых к Ильиной горке. Надо торопиться! Таурмены выслали их дозором выведать, что ждет войско Батыя на пути к Новгороду, если они пойдут этой дорогой. Вот и покажем с божьей помощью, что их ожидает. Как деды и прадеды наши учили: «Держите очи долу, а души ввысь».