Игнатий Антиохийский. Епископ-мученик и происхождение епископата

В письмах Игнатия, написанных пяти церквам в Малой Азии, в шестом – к Поликарпу, которого Игнатий называет «епископом» Смирны, и в седьмом – в Рим, как по следам на песке, мы можем и «дальше» проследить происшедшие события. Хотя большинство антиохийских христиан или по крайней мере значительные по составу конфликтующие группы отклонили предложенное Игнатием решение проблемы их разделений, они не имели собственного положительного решения конфликта: вдохновение от одного и того же Духа (или от злых духов, которых некоторые спутали со Святым Духом) продолжало порождать различные верования и практики. Никто не обладал достаточной властью, чтобы определить, кто был и кто не был подлинным носителем Святого Духа.

Более того, кризис теперь потребовал высокопоставленной жертвы – Игнатия, который как единый епископ единой общины притязал в качестве образа Бога Отца, на первенство перед всеми пресвитерами и дьяконами. Противники компромисса, возможно, изначально были движимы враждебностью (или завистью), считая, что им лучше избавиться от высокомерного епископа-одиночки. Однако те, кто занимали более умеренную позицию, были серьезно обеспокоены исходом суда над Игнатием и отрезвлены перспективой его мученичества в Риме как христианина.

Для Игнатия же было важно, что теперь, когда причиной его злоключений стала языческая гражданская власть, он не страдает как глава одной из групп, похожий на «любящего первенствовать Диотрефа». Он страдает за общее имя христиан, носителями которого считали себя представители всех враждующих фракций. По словам Игнатия, представители Эфесской церкви приехали повидаться с ним потому, что они признали его не главой одной из враждующих групп, но тем, кто «связан в Сирии за общее имя и упование»105. Он «удостоился внушающего благоговейный страх имени, в цепях», которые он «торжественно носит»106. Итак, Игнатий постоянно напоминал своим слушателям, что он страдает за общее имя христиан и что обладание этим именем важнее всех предыдущих споров вокруг его притязаний на положение единственного епископа Антиохии.

Таким образом, осуждение со стороны гражданской власти превратило Игнатия из предводителя одной из групп в мученика, носящего данное при крещении имя, принадлежащее всему христианскому сообществу. Многие из его христианских оппонентов больше не могли его ненавидеть. Следствием этого было общее чувство вины, произведшее поразительное изменение в сознании, так что церковь Антиохии теперь наслаждалась миром, которого в конечном итоге искал для нее Игнатий, утверждая единственность епископа.

Игнатию, отправленному под конвоем в Рим, предстояло дать свидетельство мученика с достойным внимания красноречием. И он смог организовать свой путь в Рим как зрелищную процессию. Он напоминает пришедшим встретиться с ним эфесянам, что они пришли, потому что услышали о нем, как о «связанном в Сирии за общее имя и упование» всех христиан107. И при этом он подчеркивает, что идет на смерть как жертва Богу от их лица, став для них козлом отпущения.

1. Социальная психология Игнатия как козла отпущения

Иногда случается так, что бедствие, постигающее одного из членов разделенного сообщества, становится своего рода социально-психологическим средством от отчуждения и разделения остальных. С целью своего рода социально-психологической терапии большинство проецирует свой демонический стереотип на человека или группу людей, удаление которых должно решить проблему напряженных отношений в группе. После того, как найден козел отпущения, эти же люди начинают испытывать чувство вины, приводящее к неоднозначному отношению к тому человеку, который стал козлом отпущения108.

Но иногда подобная ситуация может ослабить напряженность в такой общине, представляющей меньшинство, отчужденное по какой?то причине от более широкого общества. Несправедливость, проявленная обществом к одному из представителей такой общины и делающая его козлом отпущения, может устранить разногласия в общине. Достаточно ярким примером подобного служат события в Австралии, где арест Линди Чемберлен и ее осуждение позже привели к прощению. Ее история была экранизирована в известном фильме «Крик во тьме» с Мерил Стрип в главной роли. Линди Чемберлен была женой пастора адвентистов седьмого дня, когда, по ее утверждениям, во время ночной стоянки в живописной местности на Айерс Рок ее дочь Азарию съели дикие австралийские собаки (динго). Поначалу ей не поверили и заключили в тюрьму за убийство, а ее мужа – за соучастие. В конце концов это было признано судебной ошибкой, а община адвентистов седьмого дня оказала единодушную поддержку жене и семье своего пастора и подтверждала их невиновность, полагая, что вся их община была подлинной целью этих нападок.

Надо сказать, что в то время сама община адвентистов была раздираема внутренними конфликтами и спорами. Одним из таких вопросов, ведущих к разделению, был конфликт между «фундаменталистами» и «либералами» в общине. Последние («предсказуемо», как сказали бы исследователи Нового Завета) были сторонниками аллегорической, духовно понимаемой версии эсхатологии, трактуя пришествие Христа в седьмой день как таинственное событие, а не как то, что можно буквально увидеть. Все эти разделения внутри адвентистской общины теперь стали несущественны на фоне общей реакции на несправедливость, допущенную гражданской властью по отношению к их пастору и его жене. Пострадавшие Чемберлены стали козлами отпущения, но их жертва объединила разделенную общину.

Игнатия также можно рассматривать в контексте современных социально-психологических исследований и теорий о козле отпущения. Общество во главе с губернатором провинции перенесло на Игнатия стереотип нарушителя спокойствия и демонизировала его как того, чьи действия нарушили «мир с богами» в природе и в обществе109. Его собственная раздираемая внутренней борьбой христианская община как часть этого общества поначалу действительно желает (при чем некоторые достаточно ясно и не двусмысленно), чтобы кто?нибудь избавил их от епископа как источника всех их неприятностей. Но когда языческие власти действительно заключают в темницу Игнатия и осуждают на растерзание дикими зверями, в той группе, которая первоначально видела его источником своих бед, происходят перемены. Большинство христиан не думали, что все «зайдет настолько далеко». Но, как это ни парадоксально, Игнатий становится для них козлом отпущения: его заключение и осуждение становятся жертвой, исцеляющей их внутренний раздор.

Поэтому, после того как Игнатий отправился под конвоем из города, настроения внутри его расколотой христианской общины в Антиохии изменились. Игнатий уловил эту перемену настроения, поскольку враждебность других христиан к нему уступила место более неоднозначным чувствам, и он старался сделать их более определенными с помощью на тех, кто посещал его от имени церквей Малой Азии, адресатов его писем. Игнатий, естественно, не знал ни о каких известных нам социально-психологических теориях о влиянии фактора козла отпущения на конфликтующие группы, которые находятся в стадии исследования, но на интуитивном уровне он понял суть таинственной перемены и стимулировал ее развитие и в своих речах, и в письменной риторике, и волнующей постановке своей процессии.

Представители эфесского клира пришли встретиться с ним, и с беспокойством смотрели на него во время прецессии, к которой они должны были присоединиться и сопровождать его на пути. Мы не знаем, представляли ли они, что им предстоит увидеть, но в любом случае Игнатий стремился повлиять на их реакцию на зрелище, окружающее его аурой мученика. После того как они присоединились к нему, он говорит о них: «Как подражатели Богу, воспламененные божественной кровью, вы совершенно исполнили в отношении ко мне родственное дело». Что это за «дело»? Очевидно, что это его Постановка мученической процессии:

Когда вы услышали, что я связан в Сирии за общее имя и упование, вы поспешили видеть меня, надеющегося по вашей молитве принять в Риме битву со зверями110.

Все молятся как участники процессии, поставленной как жертвоприношение, не о том, чтобы этого не произошло, но, наоборот, чтобы это случилось, и в некотором смысле они – участники этой жертвы, они «воспламенились божественной кровью».

Как сам Игнатий рассматривал эту жертву? Он прямо называет ее «жертвой козла отпущения». Вот что он говорит эфесянам, собравшимся вокруг него, чтобы вести его к жертвенному алтарю в Риме:

Я – ваша жертва козла отпущения (peripsema), и … дух мой – жертва козла отпущения, привязанная к кресту111.

В обращении к церквам, Игнатий подчеркивает жертвенный характер своей мученической процессии.

В дополнение к слову, обозначающему жертву козла отпущения (peripsema), Игнатий использует общий термин из иудеоэллинистической литературы, обозначающий искупление, а именно – antipsuchon, который буквально означает что?то или кого?то отданного вместо души или жизни другого112. Он использует это слово опять же в отношении тех, кто присоединяется к жертвенной процессии: «Я искупительная жертва (antipsuchon) от вас и от того, кого, во славу Божью, послали вы в Смирну»113.

Понятие «искупление» хорошо подходило для описания участников процессии, направляющейся к жертвенному алтарю. Игнатий использует это слово еще несколько раз в письмах в Смирну и к Поликарпу, где он говорит об искуплении тех, кто подчиняется трехчастному управлению епископа, пресвитеров и дьяконов114. Наконец, Игнатий не избегает использования характерно языческого слова для жертвы, thusia, которое буквально относится к закланному животному. В конце жертвенной процессии, на арене в Риме, «жертвенник уже готов»115. Игнатий наставляет римских христиан относительно зубов диких зверей на арене, которыми должна быть истерзана его плоть: «Молитесь обо мне Христу, чтоб я посредством этих орудий мог стать жертвой (thusia) Богу"116.

Игнатий приводит в пример жертву козла отпущения (peripsema), уменьшающую напряженность и разделения внутри общины, принесшей его в жертву. На интуитивном уровне он сам ощущал последствия, оказанные его осуждением на антиохийскую общину. И он, без сомнения, напомнил бы им об этом, если бы их контакты не были прерваны, как он напоминал церквам Малой Азии в своих сохранившихся письмах. Хотя, конечно, слово «напоминать» – не совсем подходящее для того, как словом и делом Игнатий организовывал жертвенную процессию, по-своему истолковывая ее значение и важность.

2. Риторика Игнатия во время мученической процессии

Поскольку Игнатия увели под вооруженной охраной, можно задаться вопросом, откуда он получил информацию и как он мог организовать свою мученическую процессию таким образом. К Игнатию наверняка разрешали доступ посетителей, которые могли присоединиться к нему и сопровождать его: они в конце концов обеспечивали его путь материально, «во всем успокаивали» его. Это значит, что они обеспечили его прожиточное пособие, что охранники иначе должны были сделать из собственных средств, и в любом случае, как повелось, посетители материально благодарили их. В результате того, что одни посетители приходили и уходили, хотя некоторые остались, Игнатий мог посылать и получать письма через курьеров.

Мы видели, что когда конвой Игнатия последовал северным маршрутом через Малую Азию в Смирну, где был епископом Поликарп, три церкви, которые Игнатий не смог посетить, ответили на его посыльных тем, что направили к нему епископов Онисима (Эфес), Дамаса (Магнезия), и Полибия (Траллы) вместе с некоторыми пресвитерами и дьяконами и материальной поддержкой («успокоением»), которую они доставили. Однако представители их клира не были единственными участниками, присоединившимися к его окружению. У него наверняка были контакты с церковью в Антиохии, и дьякон Рей Агафопод, был одним из его сторонников, пришедших оттуда, как Филон из Киликии. Тот факт, что письма в Эфес, Траллы и Магнезию сохранились в собрании корпуса Поликарпа, не означает, что это были единственные письма, которые Игнатий написал церквам, окруженный стражниками, и при этом они не были единственными церквами, пославшими своих представителей к мученику.

Когда Игнатий просит об избрании одного дьякона как посла, чтобы поздравить церковь в Антиохии с восстановлением «мира», он замечает, что не только они это сделают: «Если вы хотите, то это не невозможно для вас ради имени Божьего: так как ближайшие церкви уже послали епископов и некоторые – пресвитеров и дьяконов»117. Послание Игнатия, сказанное, записанное и воплощенное в жизнь, должно распространиться по большой территории. Прежде чем покинуть Троаду на корабле в Неаполь, Игнатий говорит Поликарпу:

«Так как я, по причине внезапного, по воле начальства, отплытия из Троады в Неаполь, не мог написать ко всем церквам, то к ближайшим церквам напишешь ты, как знающий волю Божью, чтобы и они сделали то же самое. Кто может, отправили бы посланников, а другие отправили бы письма чрез посланных тобою»118.

Как другие люди смотрели на распространение писем, передаваемых в разные места с посыльными?

Лукиан Самосатский, языческий сатирик, высмеивающий разных персонажей и их выходки в Малой Азии того времени, сделал вскоре после этого (ок. 165) набросок жизни одного человека по имени Перегрин, который, подобно хамелеону, менял свои убеждения и некоторое время был руководителем одной из христианских общин. Когда Лукиан описывает Перегрина, он наделяет его многими характеристиками Игнатия, типичными для заключенного в тюрьму христианского мученика. Приведем отрывок, в котором Лукиан описывает преданность посетителей Перегрина в тюрьме и свидетельствует об их свободном доступе к заключенным, как только они дадут взятку, и об огромной поддержке, оказываемой узникам:

Лишь только Протей был посажен в тюрьму, как христиане, считая случившееся несчастием, пустили все в ход, чтобы его оттуда вырвать. Когда же это оказалось невозможным, то они старались с величайшей внимательностью всячески ухаживать за Протеем. Уже с самого утра можно было видеть у тюрьмы каких?то старух, вдов, детей-сирот. Главари же христиан даже ночи проводили с Протеем в тюрьме, подкупив стражу. Потом туда стали приносить обеды из разнообразных блюд и вести священные беседы…. И, как ни странно, пришли посланники даже от малоазиатских городов по поручению христианских общин, чтобы помочь Перегрину, замолвить за него словечко на суде и утешить его. Христиане проявляют невероятную быстроту действий, когда случится происшествие, касающееся всей общины, и прямо?таки ничего не жалеют119.

Таким образом, по Лукиану, к осужденному узнику собиралась разношерстная команда вдов и сирот, с некоторыми «главарями» общины, которые находились в очень близком контакте с ним, предлагали взятки и подарки, и относились к заключенному с благоговейным почтением. Игнатию же нужно было облечь сопровождавшую его процессию в другие «одежды».

Как мы уже видели, Игнатий охарактеризовал свою мученическую процессию как жертвенную, где ему отводилась роль козла отпущения, которого вскоре принесут в жертву на языческом алтаре в Риме. Но как он понимал роли тех, кто присоединился к этой процессии от различных церквей, доставляя его письма и ответные сообщения?

Как осужденного узника его вели вдоль официального имперского пути, приготовленного для военных и других общественных чиновников, путешествующих по делам империи, однако в случае Игнатия он был заключенным под стражей. Этот путь называли cursus publicus (на греческом языке, dromos demosios). По этому пути проезжали многие чиновники второго ранга, посыльные с письмами от императора или от самоуправляемых местных городов-государств Малой Азии, которые сообщали о своих постановлениях имперским властям. Курьеров, обслуживающих переписку, назвали «скороходами» или «гонцами» (hemmxlromoi)120.

Также по cursus publicus прибывали послы из различных городов-государств Малой Азии. Эти послы могли иногда приходить в Рим, чтобы получить честь для своего города в основании храма культа императора, в котором поклонялись умершим и обожествленным императорам прошлого и их семьям. Они обычно несли копии постановления гражданского сообщества, ekklesia, которое подавало прошение об одобрении императором основания такого культа. По тому же самому cursus publicus они возвращались, а затем несли новое постановление, выражающее их «общую радость», если решение императора было положительным121. Послы также договаривались о соглашениях между двумя городами-государствами, подобными соглашениям homonoia.

Примерно через двадцать лет после традиционной даты мученичества Игнатия была выпущена серия монет, связанная с документацией, ознаменовавшей соглашение, заканчивающее спор между соперничающими городами, который, возможно, касался спорной территории, или даже точного официального статуса города в порядке очередности или уважении. Примером последнего случая был спор между Эфесом, Смирной и Пергамом во время правления Антония Пия (138–161). Их спор был вызван тем, кому из этих городов было позволено использовать звание «Первого и дважды neokoros Азии» и кто, таким образом, мог утверждать, что сначала ему дали разрешение быть Neokoros (хранителем храма) культа императора122.

Как мы уже видели, homonoia была также лозунгом для Игнатия и относилась к свободно достигнутому согласию между равными самостоятельными людьми или городами123. Такие споры решались через послов, которые в конечном итоге понесут совместно отчеканенные монеты, с изображенными на них божествами-покровителями обоих городов, празднующих мир или homonoia между этими двумя городами. Соглашение закрепляли посредством sunthusia или «совместной жертвы». Мученическая процессия Игнатия, к которой присоединяются церковные послы с ее жертвой козла отпущения, становилась таким образом sunthusia или совместной жертвой, создающей homonoia между разделенными христианскими общинами124.

Игнатий использовал понятие официального курьера или «скорохода», чтобы охарактеризовать тех, кто приезжает из церквей и возвращается туда с письмами и другими сообщениями. Он также расценивает их как послов.

В нашем распоряжении нет письма, написанного Игнатием его церкви в Антиохии сирийской, но он сообщает, что у него была связь с ней через христианских «скороходов» и «послов». Они принесли официальную резолюцию, переданную антиохийской церковью, ekkksia, точно так же, как ее тезка, городская ekklesia города-государства, передала бы через избранного посла резолюцию другому городу, чтобы объявить свою homonoia (согласие). Смирнянам Игнатий пишет:

Церкви вашей следует ради славы Божьей избрать божественного посла (theopresbeutes) и отправить, чтобы, прибыв в Сирию, он поздравил их с той радостью, что у них водворился мир125.

Точно так же и в то же самое время он пишет филадельфийцам:

Так как… церковь Антиохии сирийской, как возвещено мне, находится в мире: то прилично вам как церкви (ekklesia) Божьей избрать дьякона для совершения там Божьего посольства, чтобы радоваться вместе с верующими в общем собрании и прославлять имя Божье. Блажен в Иисусе Христе, кто удостоится такого служения; а вы будете за это прославлены. Если вы хотите, то это не невозможно для вас ради имени Божьего: так как ближайшие церкви уже послали епископов и некоторые пресвитеров и дьяконов126 .

В своем письме к Поликарпу Игнатий использует образ «гонца» и называет его «Божьим гонцом» (theodromos). Вот как он говорит:

Тебе, благословенный Богом Поликарп, необходимо созвать почтенный совет и избрать кого?нибудь особенно вам любезного и усердного человека, который мог бы назваться Божьим гонцом (theodromos): ему поручить, чтобы, отправившись в Сирию, он прославил там неослабевающую любовь вашу127.

Таким образом, Игнатий, став жертвой козла отпущения, смог достичь мира в Антиохии, которого ему не удавалось достичь, пока находился на свободе. Его требование единственного епископа на вершине иерархии было причиной внутреннего конфликта в церкви, и привело к его смещению и последующей казни через растерзание дикими зверями на арене в Риме.

Так как представители этой церкви выступили против модели церковного управления, которую он защищал, и стали причиной его злоключений, теперь они должны были принять коллективную вину за то, что сделали его козлом отпущения. Своим мученичеством Игнатий лишил их желания продолжать раздор. Теперь они воссоединялись благодаря этой жертве и разделенным церквам Малой Азии, представители которых присоединялись к процессии Игнатия, подтверждая свое принятие его модели церковного устройства. Игнатий берет понятие «жертвы козла отпущения» (peripsema) из ветхозаветной типологии и соединяет его с языческим и эллинистическим понятием совместной жертвы или sunthusia. Его мученическая процессия, во время которой он посылает и принимает послов церквей, похожа на процессию, достигающую своей кульминации в sunthusia, когда заключается соглашение homonoia между соперничающими городами-государствами. У церквей, наподобие Смирнской, теперь был епископ Поликарп, который для Игнатия был больше, чем просто пресвитер с поддерживающими его пресвитерами. И Игнатий мог поддерживать такое неослабевающее единство (или «неослабевающую любовь»), чтобы заверить в Антиохии всех, кто сомневался, что они правильно действовали, когда стали сообразовываться с его новой моделью управления.

Образ Игнатия, автора письма еще ко многим церквам кроме тех, письма к которым сохранились, а так же Игнатия как епископа-мученика, проповедующего свою жертву так, что это может восприниматься чем-то ненормальным, снова находит отражение в сатире Лукиана о Перегрине Протее. Перегрин совершает самоубийство, бросаясь в свой погребальный костер на Олимпийских играх в Афинах, но уже как философ-киник, а не как один из христианских руководителей. Однако в качестве прелюдии к такому самовольному мученичеству Протей разослал письма почти во все именитые города с заветами, увещаниями и законами. Для передачи их он назначил несколько из своих товарищей посланниками, назвав их «вестниками мертвых» (nekrangeloi) и «бегунами преисподней» (nerterodromoi)128.

Лукиан наверняка слышал о постановке Игнатием своей мученической процессии и о его использовании специально придуманного термина theodromos вместо обычного hemerodromos. Лукиан заменяет его собственным изобретенным словом: они были не «Божьими гонцами», что бы это ни значило, а скорее ввиду его занятости театральной постановкой своей смерти, nerterodromoi или «гонцами преисподней». Точно так же специально придуманное Игнатием слово theopresbeutai, или «божественные послы» (вместо простого presbeutai) сатирик Лукиан заменил термином собственного производства. Странно звучащие theopresbeutai Игнатия – не «послы» (presbeutai) в каком бы то ни было смысле, для него это всего лишь nekrangeloi – «посланники мертвых».

Игнатий был убежден, что его послания, как и его посланники, будут созидать церковное единство, подобное созиданию имперского единства, которого, в согласии или homonoia, достигали языческие города-государства. Таким образом, у официальных представителей ekklesia Игнатия наверняка были прообразы в лице имперских «послов» и «гонцов», по официальным делам передвигающихся по имперским дорогам, cursus publicus, предназначенному, как было отмечено ранее, для использования военными и общественными чиновниками. В случае Игнатия, его спутникам разрешили использовать cursus publicus, как если бы они были частью официальной процессии с заключенным. Они были разношерстной компанией из вдов, сирот и руководителей разных общин, которые приносили взятки его страже. Однако Игнатий рассматривает сопровождающих его как славную имперскую процессию, посредством которой епископ с востока противостоит империи на западе, шествуя к своему жертвоприношению на арене в Риме:

Не делайте для меня ничего более, кроме того, чтобы я был принесен в жертву Богу теперь, когда жертвенник уже готов, и тогда составьте в любви хор и воспойте хвалебную песнь Отцу во Христе Иисусе, что Бог удостоил епископа Сирии призвать с востока на запад129.

Следовательно, жертвенная процессия, сопровождающая жертву козла отпущения, посредством которой она достигает homonoia, не просто стала орудием мира в Антиохии и согласия со многими христианскими общинами в Малой Азии – она преобразилась в образ христианского единства, чтобы с его помощью противостоять имперской власти и полностью изменить римские языческие политические ценности:

Никакой пользы не принесут мне ни удовольствия мира, ни царства века сего. Лучше мне умереть за Иисуса Христа, чем царствовать над всей землей130.

Именно так Игнатий это объясняет церквам Малой Азии, с которыми он поддерживал связь, чтобы они присоединились к его окружению. Он обращается к христианским группам, переживавшим в своих церквах то же отсутствие единства, что и в Антиохии, чтобы они объединили свои усилия против внешнего противника. Создание общего врага – обычная стратегия лидеров, желающих объединить расколотое общество. Так, в 1095 г. Римский папа Урбан II, желая объединить Западную Европу, разделенную по вопросу о полномочиях церкви и государства в назначении на должность епископов и духовенства, объявил первый крестовый поход, чтобы поддержать преследуемых христиан на Святой Земле. Для этого был найден общий враг – неверные мусульмане, крестовый поход против которых должен был объединить расколотую Европу вокруг папской власти.

Игнатий использовал схожую стратегию, однако формой его стратегии был образ мученика, жертвы козла отпущения, объединяющей разделенную общину в коллективной вине за то, что в итоге заставило их принять его особое определение церковного единства. Образ противостояния имперской власти как образ единства должен был быть соотнесен с образом жертвы козла отпущения, которая привела к единству в Антиохии и в последующей процессии в Рим. У этой жертвы был аналог в политической риторике Малой Азии и греческого Востока в движении Второй софистики: процессия Игнатия походила на языческую sunthusia, или совместную жертву, отмечающую конец соперничества в соглашении homonoia. Однако в христианском контексте главным условием соглашения становится принятие игнатиевской модели иерархии, сосредоточенной на епископе как единственном главе.

Использование церковных послов, избранных объявить, что церковь Антиохии обрела свой мир в трехчастном управлении, должно было также подготовить путь для его жертвенной процессии в Рим, чему они и способствовали:

Тех же, которые во славу Божью отправились прежде меня из Сирии в Рим, думаю, вы уже знаете: скажите им, что я близко. Все они достойны Бога и вас: вам надобно во всем успокоить их131.

Как мы теперь понимаем, они «отправились прежде» как послы процессии, продвигающейся к победоносному мученичеству на арене.

Мы видели, что одной из функций послов по созиданию мира, или по обеспечению соглашения homonoia, было объявление мира и празднование совместной жертвы (sunthusia) между двумя или больше городами, соперничество которых теперь было закончено. Мученическая процессия жертвы козла отпущения началась как средство для восстановления мира в церкви Антиохии. Но по мере того как другие церкви теперь присоединялись к ней, они так же участвовали через своих официальных послов или гонцов в этой жертве и присоединялись к единству, которое она закрепляла. Поскольку тех, кто прибыл, рассматривали как послов, они воспринимались не сами по себе, а как представители своих общин, участвовавших в их действии по укреплению единства. Через своих послов церкви, «которые не находились на пути… плотского странствования»132 Игнатия, все равно, можно сказать, сопровождали его в лице представителей своего клира, то есть, «шли передо мной» и «вели меня по пути из города в город». Как послы они объявляли в церквах предлежащих городов достоинства и значение жертвы козла отпущения, в процессии которой они теперь продвигались.

Разделения не были характеристикой одной только церкви в Антиохии. Эта тенденция распространилась, может быть, и в меньшей степени, из Сирии по всей Малой Азии. Когда Игнатий утверждает трехчастную иерархию, он входит в сферу политической риторики, согласно которой то, во что верят, – это то, что есть на самом деле. В представлении Игнатия теперь разделение и ересь – это одно и то же:

Питайтесь только христианской пищей, а от чуждого растения, какова ересь, отвращайтесь. К яду своего учения еретики примешивают Иисуса Христа, чем и приобретают к себе доверие: но они подают смертоносную отраву в подслащенном вине. Не знающий охотно принимает ее, и вместе с пагубным удовольствием принимает смерть. Поэтому берегитесь таких людей. А это удастся вам, если не будете гордиться и отделяться от Бога Иисуса Христа и епископа и апостольских заповедей. Кто внутри алтаря, тот чист, а кто вне его, тот не чист, то есть, кто делает что?нибудь без епископа, пресвитерства и дьякона, тот нечист совестью133.

Игнатий расценил «ересь» как угрозу почти достигнутому единству, однако само «единство» теперь рассматривалось исключительно в понятиях трехчастного управления с единственным епископом во главе. О епископе эфесян он говорит так: «Сам Онисим чрезвычайно хвалит ваше благочестивое управление, что все вы живете согласно с истиной и что среди вас нет никакой ереси»134. Так что хорошее управление, согласно Игнатию, сосредоточено на единственном епископе Онисиме, а отсутствие такого управления равнозначно ереси.

Таким образом, охваченный Духом Игнатий, защищающий новое церковное управление в составе епископа, пресвитеров и дьяконов скорее формирует социальную действительность, чем отражает ее. Игнатий окружен аурой мученичества, из?за которого чувство вины появляется у тех, чья оппозиция привела к его заключению и осуждению языческой римской властью. Эта модель повторяется в социальных группах, которые сделали кого?то козлом отпущения, избыток чувства вины и сожаления привел к уменьшению социальной напряженности и к социальному миру.

Средством восстановления социальной реальности служит прежде всего риторика исполненного Духом мученика, сообщенная через посыльных в письмах Игнатия церквам, включая и церковь в Антиохии, и доступ к нему на официальном имперском пути cursus publiais. Он также использует зрелищность, чтобы убедить других смотреть на сложившиеся обстоятельства его глазами – зрелищность жертвенной процессии, в которой церкви должны объединиться в согласии через участие своих представителей. Поэтому, в его творческом воображении – хотя и сильно возбужденном – он видит в еретиках угрозу для своей процессии как наглядного образа единства.

Как мы уже видели, христианские служители, доставлявшие его письма по cursuspublicus и приносившие ответные новости, были подобны имперским послам и гонцам, в то время как их противники-еретики ассоциировались с преступниками и грабителями, которые устраивали засады вдоль имперского пути, и даже с волками:

Ибо многие волки, по-видимому, достойные доверия, посредством гибельного удовольствия пленяют Божьих гонцов; но при единстве вашем они не будут иметь места… Ибо те, кто принадлежит Богу и Иисусу Христу – те с епископом. И те, которые покаются и придут в единство церкви, также будут Божьи… Кто следует за вводящим раскол, тот не наследует Царствия Божьего135.

Таким образом, единство зарождающегося епископального управления укреплялось процессией епископа-мученика из Антиохии, которая сотворила мир в его домашней церкви. Те же, кто отрицает это управление, воспринимаются разбойниками, нападающими на епископа, законность которого доказана его жертвой.

Игнатий предстает странным и загадочным персонажем, поначалу отвергнутым, но позже принятым в его отсутствие с сожалением и раскаянием. Он притязал на обладание духовными дарами, и это язычниками, наподобие Лукиана, скептически высмеивалось, а среди верующих было воспринято с благоговейным уважением, которое смешивалось в данном случае с чувством вины. Но все же театральность жертвенной процессии и зрелищность мученичества Игнатия, несмотря на всю свою значимость, кажется чем?то экстравагантным. Такое поведение, на наш взгляд, гораздо больше, чем то, что можно назвать «несколько газетных заголовков о необычном человеке».

Для того чтобы взгляды Игнатия выглядели убедительными, ему нужно было привязать свои предложения к понятиям его современников в пределах современного им языческого дискурса. И в этом отношении Игнатий проявил мастерство миссионерского убеждения в современном ему языческом окружении. Таков в конце концов общий метод специалистов по разработке общественного мнения в создании любого движения за изменение в политике.

Рассмотрим современный пример политического дискурса в XXI столетии. Риторические аргументы в пользу социальных перемен строятся на представлении о равенстве и справедливости, и тут главное избежать лжи, по крайней мере массовой, об унижении безработных и тех, которые живут на пособие. Поэтому, если нужно уменьшить или перераспределить пособие, этого нельзя сделать на основании ложных фактов. Такое предложение сможет завоевать общее политическое признание, лишь если будет базироваться на понятиях справедливости к человеку, к безработному и живущему на пособие. Но из современной риторики о справедливости и равенстве разговоры о пособии исключаются, чтобы помочь человеку «оторваться от культурной зависимости».

В социальных программах должна быть организована помощь человеку, чтобы он мог развить свои таланты социально полезными способами, выгодными и для этих людей. Нет смысла противопоставлять «одни только слова» «делам», если только человек не считает, что все споры о морали или все утверждения об окружающем мире полностью социально относительны. Я могу быть прав, хотя моя правота останется непризнанной большинством. Но если мои современники и признают меня правым, то только потому, что я использую убедительный тип аргументов, а также моральные и социальные категории большинства, с помощью которых я могу обеспечить принятие конкретных изменений, мною отстаиваемых.

Игнатий должен был сделать то, что, по моему утверждению, он и сделал, в отношении своей мученической процессии, которую он превратил в наглядный театрализованный аргумент в пользу единства и епископальной формы церковного управления. Он должен был так распределить роли своего окружения и церковного управления, чтобы они воспринимались в контексте современных ему политических категорий, тем и аргументов из более широкой эллинистической языческой культуры городов Сирии и Малой Азии, которая формировала исторический фон его событий.

Далее мы увидим, как Игнатий использовал современную языческую культуру для реконструкции церковного управления, представленного в радикально светских тонах.

3. Игнатий и риторика Второй софистики

В IV и V столетии до рождества Христова в Афинах был поставлен известный эксперимент в плане общественной организации и управления, от которого мы унаследовали термин «демократия», насколько бы ни отличались современные демократии от афинской модели. Поскольку основным, хотя, конечно, и неадекватным, в афинской политической философии было представление о человеке как о социальном животном, то для настоящей свободы ему необходимо было участвовать в жизни общества – естественной среды его обитания. Такое общество представлялось единым организмом, в котором различные части и органы взаимодействовали в гармонии, выгодной для целого и где один орган был верховным, потому что он создавал гармонию, выгодную для целого.

Считалось, что каждый действительно свободный человек будет участвовать в гражданском совете, в ekklesia или «собрании», которому принадлежала законодательная функция. Не существовало таких представителей, как члены парламента, которые принимали бы законы от имени гражданского совета: каждый свободный гражданин должен был непосредственно участвовать в демократии. Кроме того, ekklesia назначала военачальников, избирала послов, ратифицировала соглашения. Существовали и другие органы управления в дополнение к ekklesia. Например, был совещательный орган или совет (boule), избранный или назначенный различными, в каждом конкретном городе своими, способами. Были также судейские коллегии для судебных слушаний, также назначенные различными, в зависимости от города, способами

Поэтому по существу город-государство должен был быть небольшим, с ограниченным населением, чтобы совершать свое прямое и организованное общественное управление. Каждый свободный человек (мужского пола) должен был участвовать в законодательстве и в нужное время прийти на собрание на рыночной площади (agora) в центре города для исполнения гражданских функций. Кроме того, город был воспитательной общиной, так как от свободного гражданина требовалось изучение риторического искусства, чтобы он умел убеждать в принятии закона других, равных ему граждан: в «демократии» одна группа не могла навязать свою волю другой группе силой, иначе она перестает быть «демократией» и становится «олигархией», или правлением немногих. При этом в рамках данной свободы горожане должны были развивать не только искусство спора и убеждения, но и другие навыки и таланты. Такие таланты прославлялись и оценивались на литературных и драматических представлениях, музыкальных соревнованиях и спортивных играх. Человечество, будучи от природы социальным, должно быть также свободным для издания законов и процветания в плане физического и художественного развития, равно как и в философских рассуждениях.

Для удовлетворения требований естественной свободы человека, социального по своей природе, город-государство, составленный как ekklesia, должен был быть автономным; естественная свобода была бы невозможна, если бы общественная организация, в которой она находила выражение, была под давлением со стороны иностранной или внешней власти. Но этот идеал был разрушен в ходе исторических событий. Союз автономных городов-государств, созданный на добровольных началах, первоначально имел успех в войне с персами в 493 и 481 гг. до н. э. Но позже успех ускользнул от них, когда город Афины с его союзническими городами-государствами был побежден Спартой и ее союзниками (404 до н. э.) в войне, которая положила конец возможности этих государств вместе сопротивляться имперским силам. С завоеванием городов-государств империей Александра Македонского этот идеал был утрачен. А затем эллинистические царства, наследники империи Александра, были поглощены Римом.

На рубеже I-II столетий происходит возрождение идеала города-государства в эллинистических городах-государствах Малой Азии. На первый взгляд это возрождение может показаться любопытным ввиду того факта, что учреждения городов-государств обладали полномочиями, лишь немногим превышающими полномочия муниципалитетов в Римской империи, и потому они едва ли были автономными законодательными органами, руководимыми свободными людьми, как это первоначально предусматривал их афинский идеал. Как же тогда этот идеал в его первоначальной форме мог стать реальностью, а не оставаться просто мимолетной мечтой?

Этот идеал должен был выжить в иной форме и с иной функцией. Он больше не мог быть типом социальной и политической организации, альтернативой жизни в пределах большой имперской структуры. Но теперь он мог функционировать как средство сохранения на социально-психологическом уровне чувства национально-культурного отличия в противовес имперской власти, как внутренняя, психологическая среда, внутри которой можно было переживать национально-культурную особенность, автономию и свободу. Здесь «большой брат», если можно так выразиться, не мог уже полностью доминировать над разумом, волей и психологическим опытом обращения, преображающим враждебность как реакцию на его доминирование в радостное согласие, подобно тому, как это случилось с Уинстоном Смитом и Джулией в романе Оруэлла (Orwell) "1984".

Саймон Прайс проследил схему такого социально-психологического процесса особенно в отношении культа императора136. Было бы ошибкой думать, что требование поклонения императору было односторонним инструментом, развитым римской имперской властью, чтобы держать общество в подчинении: Рим не был похож на тоталитарное государство Оруэлла, в котором было недостаточно внешнего согласия, и диктатура стремилась к полному господству над разумом подчиненных. Требование поклонения императору первоначально пришло из самих восточных городов-государств Малой Азии и Средиземноморья, где правителям поклонялись еще в период эллинизма. Поклонение Августу первоначально было воспринято с большой неохотой, и только постепенно оно утверждается по отношению к принцепсу в период от времени Августа до времени Домициана.

По утверждению Прайса, культ императора, как это ни парадоксально, играл роль защиты и изолирования эллинистической национально-культурной особенности от имперского доминирования: он сохранил представление граждан об учреждениях их городов-государств как автономных. Обожествление имперской власти как внешней силы помещало ее в иную трансцендентную и онтологическую категорию от «обычных» политических учреждений. Таким образом, учреждение культа поклонения императору выполнило важную социально-политическую функцию: оно запустило механизм, который был несовместим со свободной конституцией, и интеграция с которым была невозможна для этой конституции. Поэтому внутренние установления города-государства, основанные на условии свободы и автономии, могли и дальше рассматриваться таковыми, несмотря на влияние на них внешней, имперской силы. Имперским законам можно было повиноваться и получать их в пределах конституционной структуры, которая не могла таким образом быть изменена ими: они были божественными, а конституционная структура оставалась человеческой.

Итак, «отчуждение», или социально-психологический опыт зависимости группы и антагонизм по отношению к доминирующей власти, можно было преодолеть через социально-психологический процесс такого типа.

В восстановлении изначального идеала города-государства в Афинах были вовлечены представители Второй софистики. Софисты часто путешествовали из города в город, подобно послам, призывая граждан объединяться в общем, греческом, единстве, они пропагандировали греческий идеал и активно распространяли идеи их общей цивилизации, которая серьезно отличалась от римской.

Особую значимость этому посланию придавали такие фигуры, как Скопелиан Клазоменский (80–115), бывший первосвященником культа императора в Азии и послом в Риме во время правления Домициана. Он также действовал как посол от Смирны к императору Траяну примерно в период традиционной даты смерти Игнатия (115 н. э.). Как мы уже видели, послы избирались для того, чтобы заключить соглашения homonoia между соперничавшими городами, чье соперничество нарушало восприятие греческого порядка. Такой оратор, как Дион Хризостом (40–120) изложил свои рассуждения по поводу согласия в городе Борисфене (95 н. э.), где он сравнил естественное homonoia города с божественным космосом: цель общественной жизни состояла в том, чтобы «привести в согласие божественное и человеческое»137. В качестве примера homonoia Дион приводит космическое согласие созвездий и планет. Боги не доминируют и не управляют друг другом с помощью силы и власти. Их порядок – разумный, он подобен свободно составленному «хору»138.

Итак, Игнатия с его письмами и особой ролью присоединившихся к его процессии участников как «Божьих послов» и «гонцов», провозглашающих «мир» и homonoia внутри и между церквами ekklesiai, можно во многом сравнить с современными ему языческими политическими структурами в эллинистической Малой Азии времен Второй софистики. Он приспособил этот языческий политический проект к своим христианским целям. Его ekklesia, как и Дионова, должна собраться в homonoia, подобно chores, т. е. «хору». Эфесянам, как мы уже видели, он говорил о «согласии (homonoia)" с их епископом: «Составляйте же из себя вы все до одного хор, чтобы в согласии (homonoia)… вы единогласно пели»139. Римлянам он также говорит, чтобы, приблизившись к его мученической жертве на арене, они «составили любовью хор и воспели хвалебную песнь Отцу во Христе Иисусе»140.

Также и утверждение Диона, что город, чей гражданский совет (ekklesia) находится в согласии, объединяет человеческое и божественное, находит параллель у Игнатия, который требует от христианских ekklesia, должным образом составленных в согласии с епископом, понять союз человеческого и божественного:

Повинуйтесь епископу и друг другу, как Иисус Христос повиновался Отцу, а апостолы – Христу и Отцу, чтобы быть в единстве как плоти, так и Духа141.

Эта идея развития единства эллинистической культуры, таким образом питаемая, активно развивалась на протяжении всего II века. После Диона и Скопелиана был Элий Аристид (117–187), за которым в свою очередь последовали биографы, философы и софисты III столетия, такие как Филострат (170–213) и Диоген Лаэртский (нач. III века). Эти авторы утверждали, что греческие города-государства Малой Азии сформировали общую греческую культуру, характеризуемую современными ей мистериями, общей историей и автономными политическими учреждениями, которые управляли городами-государствами. Эта культура была чистой, истинно греческой культурой, как утверждал Диоген Лаэртский в своей книге О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов, куда он не поместил Лукреция и Сенеку, потому что они писали на латыни142.

Важно подчеркнуть, что этот исторический процесс утверждения греческой политической независимости не носил революционный характер. Скорее это было развитие отдельной национально-культурной особенности, для которой Рим как имперская власть не представлялся враждебным. Город-государство оставался частью имперской структуры, не чувствуя своего отчуждения от нее. В этом отношении движение, известное как Вторая софистика, мало чем отличалась от культа императора, который предоставлял возможности греческим городам-государствам включить подчинение империи в свою систему через обожествление и превознесение внешней власти, чтобы сохранить свои внутренние конституционные структуры.

Если бы Вторая софистика была движением политического сопротивления, то она не смогла бы содержать в себе парадокс соглашения homonoia между Эфесом, Смирной и Пергамом, которые спорили между собой, кому принадлежит преимущество в их владении храмом императорского культа. Очевидно, их утверждение о том, что свободные города нельзя принудить или заставить силой, не противоречило поклонению императору как выражению господства империи. Кроме того, Домициан и Адриан оба должны были вступить в беседу о homonoia и автономии, а не о господстве и рах. В нашем распоряжении есть ряд монет с надписями homonoia, отчеканенными во время правления Домициана, предполагающие, что соглашение homonoia могло быть частью имперского идеала и не противопоставлялось ему. Адриан, так же как и его преемники, включая Марка Аврелия, должен был войти в политический диалог с эллинизмом.

Риторика Второй софистики не выражалась просто в письменном виде и в словах ее ораторов, но нашла также воплощение в политических и религиозных учреждениях, которые в дальнейшем укрепили и отразили идеал культурного единства этого движения. Даже мистерии, столь значимые в жизни городов-государств, как показывает Элий Аристид, должны были играть свою роль в укреплении единства между этими городами143.

Автономные и независимые города-государства могли объединиться в федерацию, назвываемую koinon. Греческое слово koinos буквально означает «обладать вместе» или «соучаствовать», и потому понятие koinon означало общий совет, в котором у всех была равная доля власти в осуществлении идеала homonoia. Такой koinon Азии находился в Эфесе, где был храм императора. Именно здесь, в зале заседаний совета koinon, 3 января 167 года Аристид произнес свою речь «По поводу homonoia". Игнатий счел этот принцип политического единства вполне подходящим для описания общехристианского отличия.

Игнатий часто использует прилагательное koinos, чтобы выразить единство, которое, по его утверждению, существует, но в действительности он только пытался его создать между христианскими группами Малой Азии. Когда он использует это прилагательное в попытках учредить такие группы, как христианские ekklesiai, он обращается к языческим представлениям о сообществе. Он часто оперирует понятиями «совместного», «общего имени» или «общей надежды», особенно в связи с его мученической жертвой, делая ее средством объединения144. Но более важно для политического контекста этого термина, когда он говорит о епископе, после предисловия, где употребляется термин homonoia, как о том, кто «не сам собой и не чрез людей принял это служение нашей Общности (koinon)"145. Для отдельных христианских общин, должным образом составленных как ekklesiai, очень важно иметь служение епископа, если они намерены стать частью более широкого единства.

Совет koinon нескольких греческих городов-государств нельзя понять в терминологии постпросвещенческой эпохи, как светское учреждение. Эфесский koinon был и религиозным учреждением, и органом, обеспечивающим греческое единство: политическое единство, поэтому, было неотделимо от религиозной основы. Эта основа была заложена в мистериях, процессии которых являлись важной частью праздничной жизни этих городов, и которые связывались с культом императора, были и отдельные мистерии, связанные с императором146. Кроме того, такие культы самостоятельно создавали международные ассоциации. Когда Адриана посвятили в культ Дионисия, «синод», или «культовая» ассоциация в Анкире в Малой Азии провозгласила «Декрет священной атлетической культовой ассоциации (sunodos) Адриана от тех, что со всего мира (oikoumene) находятся в обществе Диониса и императора Траяна, Адриана, Цезаря, Августа, нового Диониса»147.

Как видно культ Диониса утверждал, что его приверженцы – «со всего мира» (oikoumene).

Кроме того, Адриан создал Панэллинский совет для всех греков. В нашем распоряжении есть важное свидетельство этого декрета, посланного из Фиатиры в Афины (после 132), в котором Адриану выражается благодарность за полученное согласие Сената для основания такого Совета на (13) пожертвования… от самого великого императора, поскольку в частном порядке и публично он был благотворителем всей Греции 14) царь, собравший из всех греков такой совет Panhellenion, чтобы исполнить общее желание (15) и чтить самый великолепный город афинян – Благотворительницу, дающую всем одинаково плод мистерий148.

Здесь мы видим собранный властью императора Адриана и с согласия Сената Panhellenion (Панэллинский совет), куда были привлечены представители греческих городов-государств, поклонявшихся Зевсу Panhellenios в храме Зевса Олимпийского в Афинах.

В завершение этой задачи в Афинах Адриан принимает на себя должность архонта (archon) самих Олимпийских игр, и в этой должности со священническими функциями он отправлял дионисийские обряды в связи с основанием Панэллинского совета, для которого был построен храм. Основание греческого единства носило метафизический характер: это единство означало единство в прославлении Афин, «дающих всем одинаково плод мистерий»149. Таким образом, цели греческого единства на основе общегреческого отличия предстояло достичь через совместный культ и совместное участие в мистерии. Культы «со всего мира» становились «общей ассоциацией».

Как мы говорили, Игнатий посредством своей мученической процессии стремился связать движение греческого единства и отличия с христианским единством и отличием. Его «божественные гонцы» и «божественные послы» содействовали общему, христианскому культу, построенному в понятиях иерархии Игнатия с единственным епископом во главе. Таким образом, он строит свою модель церковного единства на основе идеала греческого единства, который использовали его языческие современники во Второй софистике.

«Культовая ассоциация», или sunodos Диониса, из представления о которой впоследствии произошло слово для встреч духовного совета – «синода», происходила из «всего мира», или oikoumene. Император Адриан был уполномочен для Panhellenion, празднуемого с обрядами в честь Зевса, как «тот, кто созывает» (ho sunagon). Этот термин в действительности был техническим термином, используемым первоначально для архонтов в Афинах, которые имели право созывать гражданский совет (ekklesia)150, но впоследствии расширенным на человека, имевшего право созывать культовую ассоциацию sunodos151 Игнатий не использует этот особый термин в отношении епископа, но он настаивает на том, что в христианской ekklesia он является человеком, который в содружестве с пресвитерами и дьяконами созывает церковь вместе. Описав трехчастное управление епископа, пресвитеров и дьяконов, он требует, чтобы «без них церковь (ekklesia) не созывалась»152.

Также Игнатий говорит и смирнянам:

Все последуйте епископу, как Иисус Христос Отцу, а пресвитерству, как апостолам. Дьяконов же почитайте, как заповедь Божью. Без епископа никто не делай ничего, относящегося к ekklesia. Только та евхаристия должна почитаться истинною, которая совершается епископом или тем, кому он сам предоставит это…. Не позволительно без епископа ни крестить, ни совершать вечерю любви; напротив, что одобрит он, то и Богу приятно, чтобы всякое дело было твердо и несомненно153.

Но это относится к каждой отдельной церкви, или ekklesia: пока еще не существует никакого koinon, составленного из церквей «по всему миру» (oikoumene).

При этом, как мы видели, параллельно с динамическим развитием в светском, языческом политическом контексте сам он развивает этот идеал: церкви, к которым он обращается, носят общее (koinos) имя, и если у них есть сосредоточенное на епископе служение, тогда у них есть «служение нашей общей ассоциации (koinon)", даже при том что такой христианский koinon еще не существовал в определенной форме.

Однако Игнатий представляет свои, пока еще отдельные, церкви, единые в «общем имени» и «общем служении», как соединенные на основе соглашения homonoia, объединяющего их внутри и извне, и «распространяющиеся по всему миру». Последняя фраза выражается одним словом на греческом языке, katholikos, из которого произошло наше слово «католик» («кафолик»). Как он говорит тем же смирнянам: «Где будет епископ, там должен быть и народ, так же как где Иисус Христос, там и кафолическая церковь (katholike ekklesia)»154

Если письма средней редакции – подлинные, то Игнатий впервые в истории использует здесь выражение «кафолическая церковь». На этом построен наш основной довод: приведенная фраза была развита Игнатием, который был человеком своего времени, когда языческая политическая культура стремилась создать коллективное и международное отличие для эллинистических городов-государств, усилия которых прилагались к тому, чтобы обозначить свой культурный идеал в противовес имперской власти. Императив

Игнатия для христианского единства отражает политические императивы его языческих современников.

Мы уже не раз упоминали о роли языческой религии в утверждении и возвеличивании универсального определения эллинистического отличия. Понятие Panhellenion включало в себя храм Зевса Панэллинского и отправление обрядов в его честь, которые возглавлял император Адриан. Кроме того, мы отметили подобную связь Адриана с мистериями, прежде всего дионисийскими, и международный характер ассоциации участников этих обрядов. Они также были выражением жизни города-государства, поскольку все граждане считали их величественные процессии важным культурным событием и особо оформляли вход в святилище, где проводились тайные обряды посвящения.

Игнатий отправился под конвоем в Рим через Малую Азию, распространяя свой взгляд на решение проблемы разделения в Антиохийской церкви. Как показывает его письмо к филадельфийцам, проблемы разделения были и в церквах других городов, к которым Игнатий обращался в своих письмах. Единство потребовало общего культа, который был бы международным, «кафолическим», «распространенным по всему (katholikos) миру». Остается вопрос: как можно было понять и истолковать христианский культ, организованный Игнатием по модели мистериальных культов, способствовавших формированию общего эллинистического национально-культурного отличия, чтобы он стал также средством возвеличивания и укрепления христианского единства?

Именно этим вопросом мы займемся в следующей главе.