Игорь Святославич

Глава восьмая. НОВГОРОД-СЕВЕРСКИЙ

Пришло время приостановить печальное описание княжеских распрей и вновь, на этот раз пристальнее, в приближении, вглядеться в сцену и декорации, среди которых будет разыгрываться дальнейшее действие. Мир Игоря и мир «Слова» имел не только временное, но и пространственное измерение, а потому место, где Игорь жил и княжил, может сказать о нем не меньше, чем события, в которых он принимал участие.

Почти вся жизнь Игоря Святославича была связана с Новгородом-Северским. В его окрестностях он появился на свет, здесь провел детство и сюда же вернулся с братом Олегом после смерти отца. В Чернигове Игорь прожил лишь семь лет — с шести до тринадцати. На этот возраст приходилось обучение как грамоте, языкам и книжности, так и военной премудрости. Если уроки второго легко дались бы и в Новгороде, то постигать первое, как уже говорилось, было гораздо сподручнее в Чернигове. К воспитанию Игоря, должно быть, приложил руку и грек-епископ Антоний, «любивший» княжескую семью, пусть, как выяснилось, и неискренне. Так что в Новгород-Северский Игорь вернулся, надо думать, полноценно образованным по тем временам юношей. Здесь ему и суждено было остаться на многие годы. Вопрос в том, насколько отвечало Северское княжение амбициям побывавшего в большом мире «Русской земли» княжича.

Впрочем, ответ на него можно дать сразу, и будет он отрицательным. Новгород-Северский был если и не самым «медвежьим углом» Руси, наподобие вятичских Карачева или Брянска, то недалеко ушел от них. После многолюдного, обустроенного, овеянного древней славой, блещущего убранством соборов, не обделенного духовными и светскими знаниями Чернигова попасть в подростковые годы обратно в северское захолустье — радости мало. От Чернигова за пару-тройку дней можно было добраться до Киева. На глазах Игоря, еще мальчика, его отец и двоюродный дядя обсуждали судьбы всей Руси и киевского стола! Должно быть, идя на Киев войной в 1169 году, Игорь, как и его старший брат, испытывал мстительное удовольствие. Но после победы, пусть и с богатой добычей, им пришлось возвращаться обратно. Ни в Киеве, ни в Чернигове для Святославичей места не было.

Первое упоминание Новгорода-Северского относится к зиме 1078/79 года, когда Владимир Мономах разгромил под его стенами половецкого хана Белкатгина, отбив русский полон^{187}. Однако град существовал еще задолго до этого. Славяне-северяне селились на месте будущего города в IX — первой половине X века. Естественные укрепления — овраги и всхолмья — служили защитой от возможных нападений для нескольких северских сел^{188}.

На рубеже X—XI столетий Владимир Святославич занялся обустройством приграничных областей для борьбы с кочевниками-печенегами. На месте прежнего северского села, на холме-останце над крутым берегом Десны был возведен укрепленный град. Южная и юго-западная стороны холма в те годы были перекрыты валом на деревянном срубе. Площадь первоначального града, будущего детинца, составляла около трех гектаров. Для сравнения, Чернигов уже в то время занимал порядка восьми гектаров. «Новый город» на Северщине был тогда, конечно, еще не городом, а просто крепостью, защищавшей округу и границы Руси от кочевников^{189}.

Новое строительство началось в Новгороде при Олеге «Гориславиче», которому град достался как «отчина» после Любечского съезда. Лишившийся Чернигова и Тмутаракани, видевший красоты Византии князь, конечно, не слишком уютно чувствовал себя в жалкой крепостице, уступавшей размерами даже Любечскому замку. Потому он позаботился о расширении своей новой столицы и постепенно превратил ее во второй по значимости город Черниговской земли. При Олеге Новгород-Северский стремительно разросся. Вокруг детинца, к югу и к востоку, вырос заселенный посадским людом окольный город. Его защищал острог, шедший полукольцом, замыкаясь у подножия холма с цитаделью. Общая площадь Новгорода выросла примерно до двадцати пяти, а позднее и до тридцати с лишним гектаров. Были перестроены и укрепления детинца. Детинец связывался с посадом Острожными воротами, а в самом остроге не позднее середины XII века прорубили Курские и Черниговские ворота.

Олег, естественно, озаботился и устройством собственной резиденции. Северо-запад детинца был отведен под княжеский терем с огражденным двором. По меркам Новгорода-Северского, чьи обитатели прежде ютились в небольших заглубленных сельских домах площадью от 16 до 22,5 квадратного метра, это был настоящий дворец. О его размерах можно судить по раскопанному археологами квадратному погребу, где в амфорах хранились мед и другие хмельные напитки, а также масло. Площадь погреба составляла 56,25 квадратного метра — некоторым нашим современникам хоромы Олега показались бы довольно скромными… Впрочем, отчасти так оно и было — все-таки если не основное, то немалое время князь проводил в Чернигове. Рядом с княжеским двором при Олеге было построено первое в Новгороде-Северском каменное здание — церковь Михаила Архангела, небесного покровителя князя. В общем, к концу правления «Гориславича» Новгород-Северский уже мог считаться настоящим городом^{190}.

При последующих князьях посад продолжал заселяться и отчасти расширяться, а город в целом застраиваться. Во времена Игоря Святославича горожане уже обитали в наземных домах с деревянными или глинобитными полами. Посадские жили, как и по всей Руси, ремеслом и торговлей. Город был довольно богат, сносился с Киевом и даже Византией. Оттуда привозили, в частности, дорогую посуду, в том числе стеклянную. За острогом окольного города начинались княжеские и боярские угодья, нередко с укрепленными усадьбами, — те самые, что не раз подвергались разору во время описанных выше междоусобиц^{191}.

Итак, Новгород-Северский ко времени прибытия в него братьев Святославичей уже был крупнейшим городом Черниговской земли после столицы. Однако всё познаётся в сравнении. Уже к середине XII века город почти остановился в росте. За следующие несколько десятилетий его площадь практически не увеличилась. Новгород давно оставил позади себя Любеч, но уже во второй половине столетия его начал догонять Путивль. Что же касается Чернигова, то он продолжал расти. В первой половине века он превышал размерами Новгород более чем вдвое, а во второй половине — уже примерно в шесть раз! Унылым, должно быть, казалось Святославичам возвращение из бурлящей жизнью столицы в застойный, пусть и зажиточный северский град невдали от Половецкой степи. Последнее обстоятельство наряду с вечными княжескими распрями естественным образом замедляло развитие Новгорода. Дело было даже не в опасности набегов кочевников — от них не был застрахован и Чернигов, особенно в пору междоусобиц. Просто северский град не граничил с богатыми землями, и желавшим торговать с Киевом или греками посадским проще было обосновываться именно в Чернигове, у устья Десны, а не выше по ее течению. Историки считают, что население Новгорода-Северского не превышало нескольких тысяч человек.

Местность за городской чертой издавна была обжитой. Новгород-Северский стоял в окружении множества старых и новых градов, и невозможно было проехать и дня по берегу Десны, не наткнувшись на русское укрепление. К югу и юго-востоку стояли грады Посулья и Посемья. Однако в основном это были княжеские замки или укрепления-убежища, а не настоящие города. Святослав Ольгович некогда жаловался, что живут в них одни «псари» да наемные половцы, а доходов никаких не приносят. Ни экономическими, ни тем более культурными центрами эти поселения не являлись — разве что знаками присутствия княжеской власти.

Однако присутствие это мало меняло вековой уклад жизни. Киев или Чернигов были центрами закона и веры, неизбежно воздействовавшими на всю округу. В Новгороде-Северском сидел князь, но не имелось епископа, едва ли было много по-настоящему грамотных людей. Никаких следов развития здесь грамотности и книжности нет. Неудивительно, что за городской чертой начинался уже совершенно иной мир. Автор «Повести временных лет» в начале XII века писал о северянах, радимичах и вятичах: «…один обычай имели: жили в лесах, как и всякий зверь, ели всё нечистое. И срамословие у них между отцами и снохами, и брака не бывало у них, но игрища между селами. Сходились на игрища, на пляски, на всякие бесовские песни, и тут умыкали жен себе, кто с кем сговорился. Имели же и по две, и по три жены. Если кто умирал, то совершали тризну над ним, и потом, устроив большой костер, возлагали на него мертвеца и сжигали. Затем же, собрав кости, клали в сосуд малый и ставили на столпе на путях, как творят вятичи и ныне»^{192}.

Из последнего замечания можно было бы предположить, что у северян и радимичей языческие обычаи уже ушли в прошлое. Но автор «Летописца Переславля-Суздальского», работавший уже в начале XIII века, не только не опускает последнее замечание о вятичах, но и дополняет рассказ об обычаях всех племен новыми подробностями и эмоциональными комментариями: «…срамословие и бесстыдство, дьяволу угождая, возлюбили между отцами, снохами и матерями. Вместо браков возлюбили игрища между селами, и тут сближались, рыская по пляскам. И по пляске узнавали, которая жена или девица к молодым похоть имеет. От воззрения очес, от обнажения мышц, от показания перстов рук, от налагания перстов на персты чужие, да и от целования с лобзанием, как плоть с сердцем разжигались, так и сближались. Одних брали, а других, поругавшись, бросали на посмеяние до смерти. Имели же и по две, и по три жены — слаб ведь обычай женский, и начали друг перед другом лица красить румянами и тереть белилами, чтобы юноша возжелал ее похотью. И когда кто умирал у них, то творили тризну великую. И потом на груду дров великую возлагали мертвеца и сжигали. Потом же, собрав кости, ставили на распутье на столпе и в курганы ссыпали, что творят вятичи и ныне»^{193}. Очевидно, действительно «творили», — судя по гневным, явно сделанным с натуры зарисовкам обличителя, — и, скорее всего, не только вятичи.

Об этом свидетельствует и археология. Она, конечно, практически ничего не может сказать о брачных обычаях и семейном укладе, но об обычаях погребальных говорит немало. В XI—XII веках северяне по-прежнему хоронили своих мертвецов в курганах, причем иногда со скромными заупокойными подношениями. Правда, тела умерших уже не сжигали^{194}. Как бы то ни было, хотя языческие святилища в Подесенье давно уже не существовали, но языческие обычаи действительно сохранялись.

К лежавшей севернее земле вятичей, «волости Вятичи» Чернигово-Северского княжества, это относилось в гораздо большей степени. Вятичи, как и утверждал автор «Летописца», еще в XII веке подчас сжигали тела почивших соплеменников и хоронили по древнему ритуалу — в курганах, иногда с домовинами-«столпами». С приходом новой веры кремация начала отмирать, и обычные погребения в XII веке уже преобладали, но их вряд ли можно назвать христианскими: при похоронах всё равно разводили очистительный костер, и уголья от него ссыпались в насыпь кургана. В «христианскую» эпоху захоронения стали даже богаче заупокойными дарами^{195}. Итак, вятичи и в самом деле, в согласии со свидетельствами летописцев, больше сохраняли верность языческой старине, чем северяне. Однако Вятичская волость одно время входила во владения новгород-северских князей и они немало за нее боролись. Вятичи долго сохраняли значительную автономию, если не независимость от Рюриковичей. Этим в значительной степени и объяснялась живучесть древних обычаев в их лесной глуши.

Собственных князей у вятичей к описываемому времени уже не было, но они держались дольше, чем в любом другом восточнославянском племенном союзе. В конце 1070-х — начале 1080-х годов на вятичскую столицу Кордно, где сидел князь Ходота с сыном, дважды ходил с дружиной Владимир Мономах^{196}. Видимо, тогда Вятичская земля и была включена как особая волость в состав Черниговского княжества, а ее население подчинилось Рюриковичам. Но княжеская власть оставалась здесь во многом условной, а попытки христианизации вызывали сопротивление. В начале XII века был убит вятичами пытавшийся обратить их к Христу печерский монах Кукша; по свидетельству Киево-Печерского патерика, он «бесов прогнал, и вятичей крестил, и дождь низвел, озеро иссушил, и многие чудеса сотворил», однако же «по многих муках усечен был со своим учеником»^{197}. Еще в 1140-х годах вятичи, как мы видели в связи с борьбой Святослава Ольговича и Изяслава Давидовича, собирались в Дедославле на общее вече, с которым и имели дело князья. Позднее об этом ничего не известно. Частые захваты волости враждующими князьями, конечно, подорвали племенную вольность. Но вятичи сохраняли прежние нравы, как и свое название, признанное за их волостью сменявшими друг друга Рюриковичами. Последние в вятичских городах, как правило, не сидели, а потому племенная старшина могла по-прежнему распоряжаться здесь.

Леса Подесенья и Поочья с маленькими городками и труднодоступными селами действительно были «иным» миром, и чем дальше от Новгорода-Северского с его княжеским теремом и каменным Михайловским храмом, тем более «иным». Это был мир тех самых «украин», где, по словам автора «Слова об идолах», «и ныне… молятся проклятому богу их Перуну, Хорсу, и Мокоши, и вилам, но творят это как бы тайно»^{198}. Здесь имена этих и прочих языческих богов — Велеса, Дажьбога, Стрибога, — которые мы встречаем на страницах «Слова о полку Игореве», звучали живо и естественно, повседневно, а не в качестве поэтических метафор.

Но мир княжеских палат не был отделен непроницаемой стеной от мира маленьких градов тайных язычников. Это были части одного целого — мира тогдашней Руси, сообщение между ними осуществлялось постоянно, и, следовательно, они не могли не испытывать взаимного влияния. Вести из «иного» мира приносили в княжеские дома странствующие «песнотворцы», и христианские правители спокойно и благодарно внимали, когда их чествовали как «Дажьбожьих внуков», что не мешало тем же «песнотворцам» призывать на них благословение Божие. Странность и вредность «двоеверия» была ясна по преимуществу духовенству, писавшему обличительные «слова».

Полуязыческий Лес был не единственным соседом новгород-северских князей. Их город стоял на Десне, в порубежье Леса и Степи — и чем дальше на юг, тем ближе становился еще один «иной» мир, еще более чуждый, еще менее христианский — и в то же время опять-таки не совсем чужой для князей из дома «Гориславича». Их военные союзники и свойственники, половцы, в мирные годы легко переходили границу, оседали на службе у черниговских и северских князей, смешивались с их подданными. И если на лесном севере последние сохраняли верность отеческим обычаям, то на лесостепном юге легко заимствовали половецкие. Точно так же и половцы перенимали обычаи, а то и веру русских, — но едва ли становились более верными христианами, чем они. Для Святославичей половцы оставались ближайшими нерусскими соседями — иногда друзьями, временами врагами и в любом случае родней. Завладевшие Черниговом Всеволодовичи могли счесться родством с византийской знатью или с королевскими домами Скандинавии, зато Святославичи — со степными ханами.

Невелика гордость. Поживших в средоточии Руси Святославичей наверняка глодали обида и недовольство. Стремление доказать, что и он в своем захолустье чего-то стоит, постоянно гнало Игоря по его княжеской жизни — то к добру для него и Руси, то к худу. Пример показывал брат, до конца жизни не забывавший, что мог бы сидеть в Чернигове. В свое время Игорь не упустит собственный шанс. Но пока — большую часть отпущенных ему лет — он жил в Новгороде-Северском, и стремление то украсить собственную малую землицу, то прославить себя на брани раз за разом загоралось в нем да и в сородичах, которых он возглавил после Олега. «Или мы не князи?» — этот риторический вопрос, толкнувший Игоря в бедовый поход 1185 года, вполне мог бы стать девизом всей его жизни.

С вокняжением Глеба Юрьевича в Киеве всю Центральную Русь охватил пожар усобицы. На севере Андрей Боголюбский со смоленскими союзниками пытался сломить непокорный Новгород, на юге его брат отстаивал Киев от посягательств Мстислава Изяславича, а их родня между тем делила уделы Киевщины. В этой распре пострадала и сестра Святославичей, жена умершего в январе 1170 года Владимира Андреевича Дорогобужского. Двоюродный брат покойного Владимир Мстиславич, ища новых владений, обманом выгнал вдову с телом мужа из Дорогобужа и присвоил ее имущество^{199}.

Ольговичи вовсе не влезали в эту распрю Мономашичей. Поучаствовав в разорении Киева, они как будто ушли из большой русской политики, предоставив членам конкурирующего дома разбираться между собой. Единственный раз Святослав Всеволодович выказал неблагожелательство к Глебу, когда дал в Чернигове пристанище изгнанному им Михайловскому князьку Васильку — союзнику Мстислава из туровской княжеской линии^{200}, но этим его вмешательство в распри 1169—1170 годов и ограничилось. Этой разумной политикой Черниговщина почти наверняка была обязана изысканному уму своего великого князя Святослава. Чернигов и Новгород-Северский копили силы. Святослав, как вскоре стало ясно, примерялся к киевскому престолу. Олег же не оставлял надежды в случае перехода кузена в Киев получить Чернигов. Надо думать, Святослав умело поддерживал это заблуждение. Их интересы, таким образом, пока совпадали — и Ольговичи слаженно уклонились от ратных дел прочих русских князей.

Однако это было именно накопление сил, и не только военных. Не позднее начала 1170 года Игорь Святославич женился. Супругой его стала дочь галицкого князя Ярослава Осмомысла. Как Ярославна она упоминается в «Слове о полку Игореве». Подтверждает ее происхождение и Ипатьевская летопись, называющая Владимира Ярославича шурином Игоря^{201}. Несомненно, эта брачная комбинация была чрезвычайно выгодной — Игорь становился не только зятем могущественного правителя Юго-Западной Руси, но и мужем племянницы Андрея Боголюбского и Глеба Киевского. Кроме того, брак гарантировал, что Осмомысл не станет поддерживать своего свата Святослава Всеволодовича против Святославичей и будет заинтересован в союзе со всеми Ольговичами, равно как и в их согласии между собой. Не исключено даже, с учетом этих обстоятельств, что брак инициировал сам Святослав, чтобы усыпить бдительность северской родни, крепче привязать ее к себе, а заодно получить надежного и сильного арбитра на случай конфликта.

В литературе Ярославна часто именуется Евфросинией. Имя это впервые всплывает в «Родословнике» императрицы Екатерины II, остальные сведения которого об этом браке, включая ошибочную дату его заключения (1184), восходят к «Истории Российской» Татищева^{202}. Откуда взято имя, неизвестно. По одной версии, императрица приписала супруге Игоря монашеское имя ее матери Ольги; по другой, появление «Евфросинии» может быть как-то связано с княжескими помянниками. В Любечском синодике упоминается Евфросиния, жена князя Феодосия, который, однако, никак не может являться Игорем-Георгием. Итак, остается признать, что имя единственной в полном смысле слова героини поэмы об Игоревом походе, ставшей самым выразительным женским образом древнерусской литературы, нам неизвестно, как и имена многих других княгинь удельной эпохи.

Еще меньше знаем мы о жене младшего брата Игоря, Всеволода. Его брак был заключен примерно в то же время или немногим позже. В «Слове» она названа Глебовной. Первые комментаторы в 1800 году домыслили, что она являлась дочерью великого князя Глеба Юрьевича. В росписи Рюриковичей, приложенной к изданию, неизвестный автор заполнил лакуну, дав княгине имя Ольга. Правда, оно не встречается ни в одном источнике^{203}. По поводу происхождения Глебовны можно только сказать, что версия издателей «Слова» весьма вероятна, но не является единственной. В первой половине 1170-х годов Святослав Всеволодович пытался вернуть в лоно черниговского дома оторвавшихся от него рязанцев. Он выдал за Романа, сына рязанского князя Глеба Ростиславича, одну из своих дочерей^{204}. На дочери же Юрия Ростиславича Муромского черниговский князь женил своего старшего сына Олега^{205} (именно он с наибольшей долей вероятности является Феодосием Любечского синодика; следовательно, это его жену звали Евфросинией^{206}). Так что Глебовна могла быть и дочерью Глеба Рязанского — тогда становится еще более вероятно, что устраивать судьбу младших братьев помогал Олегу Святослав.

Какие бы политические расчеты ни стояли за этими браками, «Слово» рисует их как идеальное, основанное на любви супружество. Прежде всего это касается брака Игоря и Ярославны. Хочется верить древнерусскому поэту, вложившему в уста княгини трепетный плач о не вернувшемся из похода муже. На пустом виде песнь о тоске и ожидании Ярославны вряд ли могла возникнуть. Конечно, в догадках такого рода нет ничего научного. Но «Слову» здесь хочется верить.

Восьмого октября 1170 года у молодой княжеской четы родился первенец, названный Владимиром. Это имя в черниговском доме редкое. Очевидно, дано оно было в честь галицкой родни — так звали и деда, и брата Ярославны, а также Мономаха, ее деда по материнской линии. В крещении младенца нарекли Петром^{207}. Имя было наречено в честь священномученика III—IV веков Петра Капетолийского, память которого праздновалась 4 октября. Правда, в Любечском синодике Владимир Игоревич назван Антонием, на основании чего Р. В. Зотов предположил, что у Игоря было два сына с одним именем и Владимир-Петр умер в младенчестве^{208}. Но Ипатьевская летопись внимательно следила за первыми прибавлениями в северском семействе. Скорее всего, Антоний — монашеское имя Владимира. Даже князья не слишком хорошо различали многочисленных одноименных святых, и покровителем Владимира Игоревича в семье, вероятно, считался апостол Петр^{209}. Так и сам Игорь, судя по сохранившейся его печати, считал своим небесным покровителем Георгия Победоносца — «воинского» святого, давно почитавшегося Рюриковичами^{210}.

1170 год подвел черту под вторым раундом схватки Мономашичей за Киев и Новгород. На Волыни умер Мстислав Изяславич. Его сына Романа прогнали страдающие от голода новгородцы, приняв на княжение Рюрика Ростиславича. Наконец, 20 января 1171-го отдал Богу душу великий князь Глеб Юрьевич, успев за свое короткое княжение прославиться не только сварами с родней, но и отражением от киевских границ вконец обнаглевших половцев. До киевского стола добрался Владимир, последний из сыновей Мстислава Великого, и мира это, естественно, не принесло. Против нового великого князя сразу выступил Андрей Боголюбский, «велев» ему убираться из Киева. Неизвестно, к чему привела бы новая распря среди Мономашичей, но 30 мая того же года скончался и Владимир. Андрей, собравшийся отправить в Новгород сына вместо изгоняемого новгородцами Рюрика, решил загодя компенсировать Ростиславичам потерю и «дал» Киев Роману Смоленскому. Киевляне беспрекословно повиновались решению суздальского князя. В начале июля Роман сел на киевском столе^{211}.

Ольговичи продолжали соблюдать строгий нейтралитет. Северские князья приходились шуринами Роману Ростиславичу, а сам он — шурином старшему из них, Олегу. Владимир Мстиславич тоже приходился Ольговичам сватом — на княжне из их семейства был женат его сын Мстислав[12].^{212} С Андреем Ольговичи также были связаны родством. Это позволяло им и дальше выжидать, оставаясь над схваткой, тем более что соперничество Мономашичей всё более напоминало войну всех со всеми. Однако Святослав и Олег сочли, что уже пришло время продемонстрировать накопленную мощь. Случай для этого вскоре представился. С ним связан первый самостоятельный поход двадцатилетнего Игоря Святославича, сразу заставивший говорить о нем как о славном полководце и заступнике Русской земли.

Половцы, заметив признаки продолжения смуты, принялись разорять Поросье. Летопись отмечает: «В то же время сидел Святослав Всеволодович в Чернигове, а Роман сидел в Киеве, и начали половцы вред причинять по Роси». Не очень понятно, почему в этой связи поминается Святослав, в чьи владения Поросье не входило. Далее зафиксировано рождение 24 июня 1171 года у Ярослава Всеволодовича сына Ростислава-Ивана, а затем уже поход Игоря. Не исключено, что именно Святослав направил молодого князя против кочевников — защищать «отчину» Мономашичей от разора, пока те заняты своими сварами. Поскольку Роман Ростиславич еще не утвердился в столице, ответственность за оборону южной границы Руси логично было взять сильнейшему среди ее правителей.

В день памяти святых апостолов Петра и Павла, 29 июня, еще до прибытия Романа в Киев, Игорь с полками выехал «в поле за Ворсклу». Откуда он отправился и где набрал «полки свои», не очень понятно. В Новгороде-Северском все-таки княжил Олег, и тамошний «полк» служил ему. Игорю полагалась своя дружина, но, скорее всего, в походе участвовало и ополчение. Слова летописца, что поход был направлен «за Ворсклу», к границам Переяславского княжества, дают возможность предполагать, что рать выступила из какого-либо города на Сейме — Курска, Путивля или Рыльска. Возможно, Игорь от имени брата правил Посемьем. Из всех здешних городов Игорь был теснее всего связан с Путивлем, некогда хранившим верность его отцу. Он подолгу пребывал здесь и позднее, когда уже стал новгород-северским князем. Именно здесь ждала его в «Слове» Ярославна.

Итак, откуда выехал Игорь и где он собрал войско, не вполне ясно, зато понятно, куда он направлялся. Переправляться на правый, киевский берег Днепра князь, естественно, не собирался, однако готов был предотвратить разбой половцев на левобережье. Его надежды оправдались. Сразу после переправы через Ворсклу Игорю попался небольшой разведывательный отряд половцев. Степняков похватали, и князь узнал от них, что ханы Кобяк и Кончак, объединив силы, двигаются к Переяславлю^{213}.

Здесь в нашем повествовании появляется хан донецкой орды Кончак — будущий союзник, враг и сват Игоря Святославича. Это был один из самых известных и сильных половецких вождей, запечатлевшийся в преданиях как соплеменников, так и русичей. Кончак происходил из древнего рода. Его отец Атрак приходился сыном Шарукану Старому, некогда возглавлявшему нашествие половцев на Русь. После смерти родителя Кончак подчинил себе других ханов донецкой орды и принялся совершать набеги на Русь. У половцев в XIII веке существовало предание, будто он «вычерпал Сулу, ходя пешком, котел нося на плече»^{214}.

На страницах летописей Кончак впервые упоминается в связи с усобицей 1169—1170 годов. В ту пору, как, кстати, и годом позже, он еще не располагал значительными силами. Летописец называет его вождем «половцев диких» и сообщает, что со всем своим «родом» Кончак пришел на помощь осажденному в Вышгороде Давыду Ростиславичу по приказу великого князя Глеба^{215}. Теперь, после смерти Глеба, Кончак решил использовать замятию, чтобы прощупать крупнейший город порубежья Переяславль либо его окрестности. Для этого он объединился с другим выдающимся степным вождем следующих десятилетий, ханом лукоморской орды Кобяком Карлыевичем — тот тоже только начинал объединять своих соплеменников в Приазовье и Нижнем Поднепровье. Успешный поход на Переяславль прибавил бы обоим ханам славы и авторитета, даже если они со своими сравнительно небольшими силами не намеревались брать город.

Узнав о половецком походе, Игорь переправился обратно на правый берег Ворсклы ниже по течению, у города Лтавы (видимо, нынешней Полтавы) и скорым маршем двинулся к Переяславлю, надеясь перехватить кочевников на подступах. Половцы двигались неспешно, разоряя попадавшиеся на пути села, опустошив окрестности городов Баруча и Серебряного, так что Игорю легко удалось нагнать врагов. Степняки были захвачены врасплох. Увидев превосходящее их числом и свежее русское войско, они не решились принять бой и бежали, бросив весь захваченный полон. Дружинники Игоря кинулись вдогон, часть половцев перебили, захватили пленников. Эта победа случилась 20 июля — «так помог Бог христианам в день святого пророка Илии».

От Переяславля Игорь, освободив русских и торческих пленников и гоня с собой половецких, с богатой добычей двинулся к Киеву. Он хотел 24 июля отметить с уже севшим на киевском столе зятем Романом день памяти святых князей-страстотерпцев Бориса и Глеба. К утренней службе Игорь не поспел, но въехал в город к вечерней. На следующее утро князь встретился с братьями-Ростиславичами Романом, Рюриком и Мстиславом. Каждому из них досталась доля добычи. Любопытно, что летописец при рассказе об этом использует слово тюркского происхождения «саигат», которое русские переняли то ли от «черных клобуков», то ли от самих половцев. После распределения «саигата» Игорь простился с Ростиславичами и отправился «восвояси»^{216}.

Между тем конфликт Андрея с Ростиславичами все-таки случился. После того как Юрий Андреевич в начале 1172 года сел в Новгороде, Ростиславичи стали высказывать недовольство. Когда Андрей потребовал выдать ему троих киевских бояр, подозреваемых в отравлении князя Глеба, Ростиславичи отказали. Прогневавшийся Андрей потребовал, чтобы Роман возвращался в Смоленск, а его братья оставили города Киевщины. В Киев суздальский князь теперь определил своего брата Михалка, а тот, не решившись сесть в столице, отправил на пустующий стол младшего брата Всеволода. Роман беспрекословно повиновался Андрею, но младшие Ростиславичи взбунтовались. Обвинив Боголюбского в нарушении крестоцелования, они ночью ворвались в Киев, схватили Всеволода Юрьевича и посадили на княжение Рюрика Ростиславича^{217}.

Святослав Всеволодович решил, что его час настал. В том же 1172 году он заложил на княжеском дворе в Чернигове храм Архистратига Михаила, своего святого покровителя^{218}, — должно быть, стремился заручиться поддержкой свыше. Понемногу, как бы по обстоятельствам, Чернигов возвращался в политическую жизнь Руси в эти самые сумбурные месяцы замятии, когда киевский престол то пустовал, то захватывался по случаю. Обстоятельства и впрямь благоприятствовали Святославу Владимир Ярославич, сын Осмомысла и зять Святослава, поссорился с отцом, изменявшим его матери Ольге Юрьевне, и вместе с ней бежал из Галича к Ярославу Изяславичу Луцкому, который правил теперь на Волыни. Галицкий князь потребовал его выдачи, и напуганный Ярослав спровадил изгнанников в Торческ, к Михалку, брату княгини Ольги. Тогда Святослав пригласил Владимира Ярославича в Чернигов, обещав отправить зятя в безопасный Суздаль к другому дяде, Андрею, — но выполнять обещание не спешил.

Тем временем Ростиславичи собрали войска и выступили против Михалка. После нескольких дней осады Святослав предложил свое посредничество, и стороны заключили договор: Михалко и Святослав признавали Рюрика Ростиславича киевским князем, в обмен тот давал Михалку Переяславль; Всеволода Юрьевича освобождали из плена в обмен на выдачу Владимира Ярославича, которого Ростиславичи собирались отослать к отцу^{219}. Договор на первый взгляд был невыгоден для Андрея и ничего не давал Святославу, кроме сомнительной славы предателя собственного зятя. Однако на деле Святослав обеспечил свободу брату Боголюбского и увеличил собственный политический вес в его глазах. Принятое же при его участии решение о передаче Переяславля резко усиливало позиции Юрьевичей на юге в преддверии событий, которые Святослав постарался немедленно ускорить.

Переходить на сторону Рюрика, на что надеялись Ростиславичи, Святослав и не собирался. Он практически сразу дал приют в Чернигове новому беглецу — изгнанному Ростиславичами трепольскому князю Мстиславу, которого побоялся или не захотел принять Михалко. Ольговичи «рады были» распре, с новой силой разгоравшейся между Мономашичами. Святослав и Ярослав Всеволодовичи сговорились с северскими Святославичами, и все вместе отправили посольство к Андрею. Послы призывали Андрея идти на Ростиславичей. «Кто тебе ворог, тот и нам, а мы за тебя готовы», — заверяли они Боголюбского от имени своих князей^{220}.

Андрей сначала потребовал от Ростиславичей оставить Киевщину, а когда они отказались и даже оскорбили его посла, поднял войска. В 1173 году огромная рать, собранная со всей Ростово-Суздальской, Муромо-Рязанской и Новгородской земель, — Киевская летопись называет 50 тысяч воинов, — двинулась на юг. Вели ее новгородский князь Юрий Андреевич и воевода Борис Жидиславич. Сначала войско должно было идти к Чернигову, на соединение с Ольговичами, а после — к Киеву. У Смоленска Юрий заставил Романа Ростиславича послать против братьев собственный полк. Здесь же присоединились полоцкие и турово-пинские князья. У Чернигова все пять Ольговичей влились в союзную рать со своими полками. Затем подошли Михалко и Всеволод Юрьевич с переяславцами. Всего собрались 20 князей — почти в два раза больше, чем в прошлом походе суздальцев на Киев!

Напуганные Ростиславичи, получив известие о переправе вражеского полчища через Днепр, бросились из Киева врассыпную. Рюрик бежал в Белгород, а Давыд и Мстислав в Вышгород, откуда первый помчался в Галич — просить помощи у Осмомысла. Не встретив сопротивления, союзники «въехали в Киев»^{221}.

Теперь следовало решить судьбу киевского стола. Михалко его и прежде не хотел, а краткий опыт Всеволода отбил у него охоту к притязаниям. К тому же Киев уже стал могилой для двух князей суздальского дома — Долгорукого и его сына Глеба. Поэтому когда объединенные киевская, чернигово-северская и переяславская рати 8 сентября 1173 года пошли на Вышгород, то старшим князья признали Святослава Всеволодовича. Глава Ольговичей мог торжествовать победу — киевский стол был уже почти в его руках как дар от «всей Русской земли».

Но в этот раз победа, к разочарованию Ольговичей, была уведена буквально из-под носа с молодости искушенного в интригах черниговского князя. И виной тому был засевший в Вышгороде Мстислав Ростиславич, которого уже начали называть Храбрым. Первыми к граду подошли полки «младших» князей Всеволода Юрьевича и Игоря Святославича, а также новгородцы и ростовцы. Мстислав, завидев врага, выехал на заливной луг перед градом и начал строить войска к битве. Завязалась перестрелка. Всеволод и Игорь с охотой ввязались в бой и атаковали лучников Мстислава всеми силами. Увидев это, Мстислав воскликнул: «Братия! Воззрите на Божию Матерь и помощь святых мучеников Бориса и Глеба!» — и повел дружину в бой. Всеволод выстроил войско тремя полками, расположив по флангам ростовцев и новгородцев, а в срединном полку встал сам. Где был Игорь, неизвестно; возможно, вместе с союзником. Мстислав, чья дружина численно уступала противнику, врезался в княжеский полк и «потоптал» его, однако развить успех ему не дали — новгородский и ростовский полки охватили его ратников с флангов.

Дружина Мстислава, однако, не поддалась панике. Войска смешались, занялась ожесточенная сеча. В ней не оказалось победителя — показав свою удаль, Храбрый пробился обратно в город. Потерь с обеих сторон было на удивление немного.

Однако вскоре подошло основное войско под водительством Святослава и Михалка. Тут уж Мстиславу пришлось нелегко. Но Вышгород держался около двух месяцев. Мстислав не раз посылал дружинников на вылазки, наносившие урон врагу, но и сам нес тяжелые потери. Город держался из последних сил, когда внезапно с запада подошло новое войско. То была, однако, не ожидаемая помощь от Ярослава Галицкого, а Ярослав Луцкий «со всей Волынской землей». Святослав Всеволодович, как выяснилось, заранее сговаривался с ним о союзе, но на этот раз перехитрил сам себя. Ярослав готов был воевать с Ростиславичами — при условии, что Ольговичи признают его старшинство. Прав на Киев «по отчине и дедине» у него было несколько меньше, чем у Юрьевичей, но больше, чем у Ростиславичей, не говоря уже о Святославе. Впрочем, о правах в эту усобицу вспоминали уже в процессе их реализации. Святослав отказался уступать лучанину Киев. Ярослав поступил как заправский наемник, только платой в его игре был еще несколько лет назад самый чтимый на Руси престол. Луцкий князь обратился к Ростиславичам с тем же предложением, с каким ранее обращался к Ольговичам: признать его старшинство и обещать ему Киев. Получив согласие, — что еще было делать Ростиславичам, чтобы сохранить хоть какие-то владения на Киевщине? — Ярослав свернул разбитый под стенами Вышгорода лагерь и ушел к Белгороду, где его ждал Рюрик.

В стане коалиции тут же началась паника. Ходили слухи: «Уже наверняка они соединились против нас с галичанами и с черными клобуками!» В конечном счете среди ночи полки снялись и побежали за Днепр в страхе перед отсутствующим врагом. При поспешной переправе многие потонули. Мстислав Ростиславич, увидев такой исход, мог только возблагодарить Бога и погребенных в городе князей-мучеников. Выйдя из града с дружиной, он разграбил брошенные шатры и обоз, а потом ударил бегущих по тылам — еще не вся огромная рать успела уйти на левый берег — и взял немалый полон. Каким-то чудом за всю войну не погиб и не сгинул никто из новгородцев, что с удовлетворением отметил их земляк-летописец. Зимой потрепанные северные рати ушли восвояси. А Святославу пришлось иметь дело с новым киевским князем, ибо Ярослав Изяславич не замедлил с согласия Ростиславичей занять оставленный противником Киев^{222}.

Святослав Всеволодович торопился — надо было как-то рассчитаться с уже примерившимися к Чернигову Святославичами, да и обида была слишком сильна, чтобы медлить. Как только Ярослав вошел в Киев и занял престол, к нему явились черниговские послы «с жалобой» своего князя: «На чем целовал крест? Вспомни прежний уговор! Ты же говорил: “Если я сяду в Киеве, то я тебя наделю, а если ты сядешь в Киеве, то ты меня наделишь”. Ныне же ты сел — право ли, криво ли; надели же меня!» Ярослав в ответ не без правовых резонов заявил: «Зачем тебе наша отчина? Тебе эта сторона [Днепра] не нужна».

Аргумент был действительно сильный — с точки зрения права, а не войны. Святославу указали на то, что днепровское правобережье по родовому закону принадлежит Мономашичам, а не Ольговичам. Однако Святослав после прежнего просчета в очередной раз продемонстрировал, что является одним из искуснейших политиков Руси. Его ответ ставил весь родовой закон буквально с ног на голову, но с формальной точки зрения казался почти безупречен: «Я не угрин и не лях (то есть не венгр или поляк. — С. А.). Мы одного деда внуки. Сколько тебе до него, столько и мне. Если не стоишь на прежнем уговоре — воля твоя»^{223}.

Придуманное Святославом обоснование своего права на Киев действительно было новацией — одновременно изящной и наглой — в русской политике. Действительно, Ярослав и Святослав были внуками одного деда — Мстислава Великого, великого князя Киевского, в одном колене, только Святослав — по женской линии. Неписаное право гласило, что княжеский стол занимается «по отчине и дедине». Никому, по крайней мере применительно к Киеву, дотоле в голову не приходило, что «дедина» может считаться и по матери. Святославу могла подсказать идею его жена, княжна из полоцкого рода. Всеславичи еще в начале XII века предпочитали выводить свой род от древнего Рогволода, отца Рогнеды, которую с боем взял в жены будущий киевский князь Владимир и от старшего сына которой, Изяслава, пошли полоцкие князья. Но все-таки это было далеко не одно и то же. Замечание насчет «угров и ляхов» добавляло ответу язвительности — и с Венгрией, и с Польшей волынских Мономашичей связывало свойство, а венгров отец Ярослава не раз водил с собой, в том числе и на Киев.

Святослав больше не длил переговоры, а послал за помощью к братьям Ярославу Всеволодовичу и Святославичам, сам же, собрав войска, спешно пошел к Киеву. Новый великий князь, уже распустивший большую часть армии и не успевший связаться с родней, перепугался и немедленно бежал в Луцк. Святослав, не встретив сопротивления, «въехал» в Киев и сел «на столе деда своего и отца своего», разумеется, не как узурпатор вроде отца или двоюродного брата Изяслава Давыдовича, а как законный князь.

Впрочем, в первый раз ни дерзость, ни правовые манипуляции не помогли Святославу закрепиться в Киеве — его княжение продлилось всего 12 дней. За это время он захватил «бесчисленное» имущество бежавшего Ярослава и вместе с его женой и младшим сыном отослал в Чернигов. После этого пришлось отправиться туда и самому — Ольговичи успели рассориться. Святослав не предупредил их, что собирается захватить Киев в одиночку; когда же родня узнала о случившемся, началась свара. Олег Святославич с братьями попытался явочным порядком, как было в ходу у потомков «Гориславича», завладеть черниговским княжением, которое теперь, он был уверен, принадлежало ему по праву. Святослав оставил Киев и отправился в Чернигов, не желая уступать его Олегу и понимая, что на помощь Святославичей в удержании Киева теперь рассчитывать нечего.

Ярослав Изяславич, узнав о разорении Киева, пленении семьи и уходе Святослава, немедленно «в гневе» вернулся в оставшуюся без князя столицу и выместил зло на киевлянах, не оказавших сопротивления захватчику: «Навели вы на меня Святослава. Теперь думайте, чем выкупить княгиню и дитя». Изяславич взял заложников и обобрал всех горожан, не пощадив ни духовенства, ни даже западноевропейских купцов.

Святослав, в свою очередь, был заинтересован в скорейшем мире с Киевом. Конфликт с Олегом Святославичем, оставшимся без Чернигова, перерос в настоящую войну. Олег опустошил некоторые черниговские волости. Святослав столь же поспешно, как начал распрю, замирился с Ярославом, после чего выступил против Олега. Теперь уже на Северской земле снова заполыхал пожар междоусобной брани. Святослав «пожег волость, много зла сотворил и возвратился в Чернигов»^{224}.

Судьба киевского стола между тем оставалась неопределенной. Ростиславичи, поняв, что Ярослав Изяславич непопулярен в Киеве и удержать его для «Мстиславова племени» не сможет, стали просить Андрея Боголюбского снова посадить в Киеве Романа, старшего среди них. Андрей колебался, ожидая возвращения с юга своих братьев и племянников. И Михалко с Всеволодом, и племянники Мстислав и Ярополк Ростиславичи после неудачи под Вышгородом обретались в Чернигове, при дворе Святослава Всеволодовича. Не исключено, что они участвовали в захвате Киева. Андрей, вероятно, предпочел бы видеть в Киеве своего союзника Святослава, а не недавних врагов, хотя Роман и демонстрировал лояльность. Однако он так и не успел прийти к какому-либо решению, поскольку 29 июля 1174 года был убит в Боголюбове боярами-заговорщиками^{225}.

Его смерть сразу же изменила политическую ситуацию на Руси. Наиболее сильный и влиятельный княжеский дом рухнул, погрязнув в междоусобице. На совете во Владимире бояре всех главных городов северо-востока Руси решили послать за внуками Юрия Долгорукого Мстиславом и Ярополком, приходившимися шуринами сильному соседу — Глебу Рязанскому. Такому решению посодействовали находившиеся тогда во Владимире рязанские послы. Мстислава и Ярополка нашли в Чернигове, у Святослава. Здесь же — неприятная неожиданность — обретались в тот момент и законные наследники-Юрьевичи Михалко и Всеволод. Но послы, понукаемые рязанцами, не стесняясь Михалка, заявили младшим князьям: «Ваш отец добр был, когда жил у нас. Езжайте к нам княжить. А других не хотим».

Смущенные Мстислав и Ярополк Ростиславичи только и сказали: «Помоги Бог дружине — не забывают любви отца нашего», — а затем сочли за лучшее обратиться к Михалку: «Либо лихо, либо добро — всем нам. Пойдем все четверо». Договорились, что вперед поедут старшие — Ярополк и Михалко. Ярополк присягнул дяде перед черниговским епископом. Но воля бояр, только что покончивших с князем, оказалась сильнее клятвы. По прибытии на север под их давлением племянники не стали делиться с дядьями, и Владимиро-Суздальскую Русь охватила гражданская война. Потерпев поражение, Михалко и Всеволод вернулись в Чернигов, где Святослав предоставил им убежище^{226}.

У черниговского князя в конце 1174 года было немало своих проблем, принесены они были Святославичами. Олег и Игорь не смирились с прошлогодним поражением. Больше не надеясь победить двоюродного брата без посторонней помощи, Олег обратился к шуринам. Ростиславичи, вытребовав себе в помощники киевского Ярослава, вторглись в земли Черниговского княжества, выжгли Лутаву и Моровийск. После этого они вступили в переговоры со Святославом, целовали ему крест и вернулись за Днепр. Тем временем Олег вместе с Игорем и Всеволодом пошел на давно приглянувшийся ему Стародуб. Взять город Святославичам не удалось, но они разорили все окрестные села и со стадами угнанного скота направились к себе в Новгород-Северский. Святослав, договорившийся к тому времени с Ростиславичами, двинул вдогонку свои дружины. К нему присоединился владевший Стародубом брат Ярослав. Уже не в первый раз черниговские войска подступили к Новгороду-Северскому. Олег решил показать удаль и вышел из города с полком. Но удали оказалось мало — если не у самого князя, то у его воинов — после первых стрел противника они обратились в бегство. Олег успел вбежать в город, но многих его дружинников перебили или взяли в плен. Черниговцы пошли на штурм и сожгли острог, однако до ночи взять город не сумели. Утром Святославичи запросили мира. Святослав, на плечах которого вдобавок к киевским теперь лежали еще и суздальские заботы, согласился, возобновил договор с родичами и увел войска^{227}.

Во время этой войны Ярославна была беременна вторым ребенком. Вскоре после ухода вражеского войска от Новгорода-Северского она родила сына. Ему дали родовое имя, на этот раз «отцовское» — Олег. В крещении мальчика нарекли Павлом, явно в «пару» к его старшему брату Владимиру-Петру^{228}.

После замирения с Черниговом Ростиславичи, наконец, решили судьбу киевского стола по-своему. Андрей уже помешать не мог, Святослав, кажется, пока оставил свои притязания. Из Смоленска под предлогом помощи братьям пришел Роман с дружиной. «Привели брата своего Романа, даете ему Киев», — догадался Ярослав Изяславич и счел за благо выехать в свой Луцк. Ростиславичи вроде бы даже пытались вернуть его с дороги — но, надо думать, не слишком настаивали. Роман снова «сел в Киеве на столе деда и отца своего»^{229}; после казуса Святослава и всей недавней великокняжеской чехарды эта дежурная летописная фраза звучит уже почти издевательски.

Святослав между тем занялся суздальскими делами. Вряд ли он действительно так уж жаждал восхождения Михалка с Всеволодом на княжеские престолы Суздальщины. Не нужно было ему и падение пусть и алчного, но всё же свойственника и союзника Глеба Рязанского. Скорее Святослав рассчитывал попеременно ослаблять обе стороны, чтобы обезопасить себя с севера в пору решающей схватки за Киев. Удача пока была на его стороне.

В 1175 году владимирцы и переславцы, уставшие от насилий, чинимых приведенными с юга чиновниками и дружинниками Мстислава и Ярополка, а также стакнувшимися с ними рязанцами, вновь, теперь уже без суздальцев и ростовчан, отправили послов в Чернигов — звать Михалка и Всеволода. Послы передали Михалку решение сограждан: «Ты старший в своей братии. Иди во Владимир. Если же замыслят что из-за тебя против нас ростовцы и суздальцы, то будет у нас с ними, как Бог даст и святая Богородица». Михалко и Всеволод Юрьевичи направились на север. Святослав на этот раз даже придал им черниговский отряд во главе со своим вторым сыном Владимиром. За пять верст до Владимира Мстислав попытался остановить дядьев, но был разгромлен. Владимир Святославич командовал передовым полком, который первым обрушился на дружину Мстислава, повергнув ее в панику.

15 июня 1175 года Михалко вступил во Владимир и вскоре был признан князем по всей земле.

Жены Михалка и Всеволода оставались у Святослава в Чернигове. Узнав от вернувшегося с заслуженными дарами сына о победе Юрьевичей, черниговский князь отправил женщин во Владимир в сопровождении старшего сына Олега, княжившего в Лопасне, на самой границе с Владимиро-Суздальской землей. Проводив княгинь до Москвы, Олег вернулся в свой удел, а оттуда послал отряд занять Свирильск — спорный город, в тот момент находившийся под властью Глеба Рязанского. Глеб выслал против дерзкого свойственника его шурина, одного из муромских Юрьевичей. В битве под Свирильском Олег разгромил его, утвердив новую чернигово-рязанскую границу^{230}.

Обезопасив себя с севера, Святослав ждал возможности заполучить Киев — и таковая быстро представилась. Ранним летом 1176 года половцы напали на рубежи Киевского княжества. Из-за несогласованных действий Ростиславичей русские полки были разбиты. «Как услышали о том Ольговичи, Всеволодович Святослав обрадовался, — пишет летописец, — не ведая Божьей казни». Добавим: скорее всего, сами Ольговичи и инспирировали половецкий набег — их связи со Степью не ослабевали.

Святослав собрал воинов и двинулся к Киеву, объявив Роману: «Я, брате, под тобой ничего не ищу. Но порядок у нас таков — если виновен князь, то кладет волость, если муж, то голову. Давыд виноват, а того не сотворил». Передовые войска под водительством Ярослава Стародубского и Олега Лопасненского начали переправляться через Днепр. Мстислав Владимирович, зять Святослава, по его наущению поднял мятеж против Ростиславичей и захватил Треполь.

Наконец, сам Святослав перешел реку и встал под Витичевом. Здесь к нему явились сначала «черные клобуки», а затем и послы от киевлян, сообщившие: «Уже ушел Роман в Белгород». 20 июля Святослав во второй раз вошел в Киев. Отсюда он сразу выступил на Белгород, но взять город не смог и возвратился в Киев. Между тем из Смоленска на помощь братьям явился Мстислав Храбрый. «Если хочет Бог, то завтра дадим Святославу бой», — решили они. Святослав, узнав об этом, перепугался и «побежал через Днепр». Войска переправлялись в спешке, у устья Лыбеди, и многие потонули.

Оказавшись на своем, левом, берегу, Святослав, выдав себя с головой, открыто попросил помощи у половцев. Те не заставили себя ждать. Степняки атаковали окрестности Торческа и захватили многочисленный полон. Ростиславичи поняли, что силы сравнялись и исход войны неочевиден, к тому же в Киеве уже сложилась партия, поддерживавшая Ольговичей. «Не желая губить Русской земли и христианской крови проливать», они согласились на мир. Святослав вернулся в Киев, а Роман отправился к себе в Смоленск^{231}.

Утвердившись, наконец, в Киеве, Святослав вновь обратился к делам северных земель. Теперь он, пожалуй, действительно мог считать себя самым выдающимся политическим комбинатором на Руси и примеряться к власти прежних великих князей киевских. Утвердив свое влияние во Владимире, Рязани, а возможно, и в Новгороде, Святослав мог задуматься о реальном объединении страны.

В июне того же 1176 года, пока Святослав интриговал против Ростиславичей, умер Михалко; усобица во Владимиро-Суздальской земле разгорелась с новой силой. Мстислав и Ярополк, не сумев сами свергнуть Всеволода, обратились к Глебу Рязанскому Противники выступили друг на друга. Святослав, по-прежнему поддерживавший Всеволода, отправил ему в помощь обоих старших сыновей, Олега и Владимира. В битве на реке Колокше в феврале 1177 года Глеб с шуринами и половецкими союзниками потерпели полное поражение. В плен попали и сам Глеб с сыном Романом, зятем Святослава, и Мстислав с Ярополком.

Теперь Святослав мог выступить в роли миротворца, крепко привязав к себе северо-восток Руси. К нему прямо из темницы обратился Мстислав с мольбой о помощи: «Пошли к Всеволоду Мстислава ради и Ярополка». Сватья, жена Глеба, тоже молила великого князя о вызволении мужа и сына. Святослав отправил послами черниговского епископа Порфирия и игумена черниговского Богородицкого монастыря Ефрема, предложив отпустить Глеба при условии, что тот поселится у него. Но тут нашла коса на камень. Всеволод (тогда еще не носивший прозвище Большое Гнездо) вовсе не желал подчиняться чужому диктату, тем более киевскому, цену которому он знал не понаслышке. Да еще Глеб заупрямился: «Лучше здесь умру, не пойду». Так и случилось — 30 июня 1177 года, посреди волнений во Владимире, когда горожане требовали от своего князя расправиться с врагами, Глеб умер при неясных обстоятельствах. Скорее всего, он был убит, потому что его сына Романа, по словам летописца, черниговские послы «едва отстояли», приведя к крестоцелованию. Всеволод отпустил Романа, давшего клятву верности, в Рязань; Мстислава и Ярополка тоже изгнали из княжества. Всеволод под давлением владимирцев приказал их ослепить — однако, как утверждает летопись, в Смоленске перед образом святых Бориса и Глеба братья чудесным образом прозрели. Черниговских послов Всеволод задержал до следующего года. В его отношениях со Святославом появилась первая трещина^{232}.

В 1179 году Святослав и Всеволод, казалось, урегулировали свои отношения. В то время великий киевский князь женил сразу двоих сыновей. Всеволод пригласил к себе Владимира Святославича, в крещении Бориса, дважды помогавшего ему отстоять княжение, и отдал ему в жены Евдокию, дочь покойного брата Михалка. Владимир с супругой вернулся в Чернигов, где тогда находился его отец. Несколько ранее, в декабре 1178 года, был заключен брак Всеволода Святославича, в крещении Даниила, и Анастасии, дочери польского великого князя Казимира II — последний тоже недавно утвердился на столе в Кракове и искал союзников. Таким образом, Святослав возобновлял союз с Польшей, которого когда-то добивался его отец^{233}. В ноябре 1179 года были упрочены родственные связи между Ольговичами и Юрьевичами — Ярослав Всеволодович выдал дочь за Владимира Глебовича Переяславского.

В августе у границ Руси вновь объявился Кон-чак. К этому времени он уже был могущественным ханом — вероятно, подчинил всех донецких половцев. Киевский летописец посвящает его личности немало гневных слов: «…пришли иноплеменники на Русскую землю, измаильтяне окаянные, агаряне нечестивые, исчадия делом, с сатанинским нравом. Именуемый Кончак — зачинатель зла правоверным христианам, более же всего церквам, где имя Божие славится. Сими же погаными оно хулится — то, говорю, не одним христианам, но и самому Богу враги. Если кто любит врагов Божиих, тот сам примет от Бога! Сей же богостыдный Кончак с единомышленниками своими приехал к Переяславлю, за грехи наши много зла сотворил христианам. Кого пленил, кого перебил, более же всего перебил младенцев…»^{234}Святослав тем временем прошел вниз по Днепру за Треполь и встал здесь, ожидая подхода Ростиславичей. Воевать он вроде бы не собирался — еще до того договорился с половецкими ханами утвердить мир по старому обычаю, — но степняки заподозрили обман, что и вызвало свирепое вторжение Кончака. Когда к Святославу пришла весть о разорении пограничных русских территорий, как раз подошли Ростиславичи; князья перешли Сулу и около Лукомля стали заходить разбойникам в тыл. Кончак, узнав об этом, предпочел оставить Переяславль в покое и бежал в Степь. Кажется, мира с ханами теперь ожидать не приходилось.

Что же происходило всё это время в Новгороде-Северском? Из героев «Слова» гораздо больше известно о Святославе Всеволодовиче, «грозном великом киевском», чем об Игоре и «Буй Туре» Всеволоде. Потерпев неудачу в попытке отвоевать Чернигов, Святославичи теперь сидели тише воды ниже травы, никак не проявляя себя в ратных делах. Они сочувствовали Святославу, завоевывавшему Киев; однако он на этот раз благоразумно не позвал их на помощь, зато и благодарить их не пришлось — и Чернигов им вновь не достался. Святослав предпочел оставить город за собой, чтобы использовать его как вторую резиденцию.

В 1176 году Ярославна родила Игорю третьего сына. Он получил имя Святослав — еще одно традиционное в черниговском роду, которое уже носили его «великий» двоюродный дядя и двоюродный брат Ольгович. В крещении ребенка нарекли уникальным среди Рюриковичей именем Андреян. Возможно, оно было дано строго по святцам; тогда ребенок родился около 26 августа — дня памяти мученика Адриана Никомедийского^{235}.

Шестнадцатого января 1180 года умер Олег Святославич Новгород-Северский. Он стал первым князем, погребенным в городе, — его положили в Михайловском храме на княжеском дворе. Игорь без каких-либо препон наследовал престол после брата. При этом княжеские города Северщины, судя по дальнейшему, были распределены следующим образом: Путивль Игорь оставил за собой, Трубчевск на Десне и Курск выделил Всеволоду, а Рыльск оставил племяннику Святославу. В летописи об этом разделе специально не упоминается, зато отмечается, что Ярослав Всеволодович, узнав о смерти Олега, немедленно сел в Чернигове^{236}— конечно, с согласия старшего брата. Со смертью Олега двусмысленное соглашение 1164 года утратило силу, а Игорь притязаний брата не унаследовал — он вполне удовлетворился Новгородом-Северским, по крайней мере внешне. Лишь теперь он получил, наконец, возможность играть на сцене удельной Руси заметную и самостоятельную роль. Лишь теперь летописцы начали его по-настоящему замечать. Кульминация жизненного и властного пути Игоря Святославича приближалась.