Игра саламандры

7

Двадцать минут машина едет по сельской местности мимо небольших, совершенно одинаковых поселений. Соня Спирлари включает магнитолу, но так тихо, что звук мотора перекрывает даже рекламные ролики. Насчет предстоящих дел ни слова, ни полслова. Никакой информации о том, что будет происходить дальше.

Странно, думает Оливо поначалу, но потом, откинувшись на сиденье, принимается разглядывать в окно все еще зимний пейзаж, – она собирается с мыслями; ну что ж, пока собака спит – не кусает, так зачем будить ее. Не знаю, понятно ли объясняю.

Машина у Сони до жути грязная: пыль на приборном щитке, пыль на сиденьях, пыль в дверных кармашках и на ручках. На дне салона не лучше: какие-то крошки, бумажки, рваные упаковки от карамели и чипсов и повсюду фантики от чупа-чупсов.

Тут завалялась даже просроченная штрафная квитанция – за парковку на месте для инвалидов, – лежит рядом с рычагом переключения коробки передач. Стоило тронуться, как из-под сиденья выкатилась полупустая бутылка с водой и теперь то и дело стучит по ботинкам Оливо, болтаясь по коврику туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда…

– Не спросишь меня ни о чем? – неожиданно произносит Соня Спирлари, когда показались первые городские многоэтажки.

Оливо молчит.

– Куда едем? Где будешь спать? С кем, кроме меня, придется иметь дело? Ничего не хочешь узнать? – И нажимает на прикуриватель. – Не хочешь – не надо, твое право! Выпытывать не буду! Однако я все-таки чувствую своим долгом проинформировать тебя, ты ведь не задержанный.

– Угу.

– Судья, уполномоченный дать разрешение на проведение этой операции, которая выходит за рамки положенных правил, временно назначил меня твоим опекуном. На этом основании ты будешь жить в моей квартире – по крайней мере, до тех пор, пока не распутаем наше дело. У меня есть свободная комната для тебя, так что спотыкаться друг о друга не будем, если это тебя волнует. Скоро приедем, и я все тебе покажу, поужинаем, а потом придет мой заместитель, Флавио, и мы расскажем обо всем, что у нас есть. Вопросы?

Оливо видит, как отщелкнул прикуриватель.

– Можно попросить вас не курить? Пожалуйста.

– О’кей, если тебе неприятно, я не буду. – Соня убирает сигарету в пачку. – В кармашке дверцы лежит флешка с музыкой. Какая тебе нравится? Рок, рэп, итальянская эстрада? Есть даже что-то из инди, хотя я не знаю, что это такое.

– Можем не включать музыку? Пожалуйста.

– О’кей, никакой музыки, согласна. Однако не хочу, чтобы потом ты предъявил мне, что я как бы не предложила!

– Можете соблюдать субординацию, пожалуйста?

Соня Спирлари всматривается в трехполосное шоссе, ведущее в центр.

– Без обид, но начинаю понимать, что имеется в виду в твоем личном деле под словами «поведение стереотипное, монотонное и лишенное эмпатии[41], что создает значительные трудности во взаимоотношениях с окружающими».

– Сегодня вечером мне придется говорить?

– В каком смысле?

– У меня сто сорок шесть слов. Хочу знать, придется ли использовать больше.

– Ну сколько-то, возможно, придется.

– Тогда я не могу потратить их, объясняя вам, что перечисленные симптомы характерны аутизму и ко мне не имеют совершенно никакого отношения. И потом, на перекрестке вам следует повернуть налево.

Соня Спирлари бросает взгляд на него:

– Откуда ты знаешь, куда мне поворачивать, чтобы попасть к себе домой?

– Прочитал адрес на штрафной квитанции, которую вы не оплатили.

– Если так хорошо знаешь Турин, значит ты уже жил здесь! – улыбается Соня и говорит теперь как человек, поймавший собеседника на лжи.

– Я читал книги о городе и изучал карты в библиотеке.

– Турина?

– Разных городов. А теперь поворачивайте направо.

Соня Спирлари включает поворотник и откидывает назад волосы – это ее типичный жест, когда не может закурить, а главное – высказать все, что думает на самом деле.

– Цифры считаются? – спрашивает.

– Угу.

– В том смысле, что считаются так же, как и слова?

– Угу.

– А «угу»?

– Нет.

– Я поняла. Ну вот мы и приехали.

Соня Спирлари паркует «каптур» на разрешенной стоянке, заехав в карман лишь наполовину, берет с заднего сиденья сумку и выходит. Оливо следует за ней. Они прибыли в богатый и скучный квартал. Мало магазинов, много нотариальных контор и стоматологий. Дома бывшей знати, предлагающие лазерную депиляцию центры красоты, медклиники, винотеки, но никаких ломбардов и скупок золота или массажных китайских салонов, – кто этого не заметит, пусть первым бросит в меня камень. Не знаю, понятно ли объясняю.

Они входят в респектабельный дом, построенный в период фашизма[42] в стиле рационализма[43]. Поднимаются на лифте на четвертый этаж.

– У меня небольшой беспорядок. Как ты уже догадался, я совсем не домохозяйка.

– Угу. – Оливо, раздраженный теснотой в лифте, упрямо смотрит в пол и исключительно под ноги. – На самом деле из того, что я уже увидел в машине, думаю, меня ждет поле боя Первой мировой: с мертвыми лошадьми, колючей проволокой и плавающими над трупами по воздуху облаками отравляющих газов. Не знаю, понятно ли объясняю.

Соня открывает бронированную входную дверь. Красивая, изысканно-богатая квартира, но выглядела бы лучше, если бы так дьявольски не воняло куревом и не было этого беспорядка, разметанного с завидным старанием по всем углам.

– Бросай свои вещи сюда, на диван, и осмотрись немного, – говорит она. – Я быстро в душ и потом поговорим.

Соня Спирлари скрывается в своей комнате, затем появляется с охапкой вещей, заходит в ванную и закрывает дверь на ключ. Слышен звук льющейся в ванну воды и какой-то шансон, включенный на полную громкость, – да, здесь все затянется надолго. Не знаю, понятно ли объясняю.

Оливо кладет мешок с вещами у входа и почесывает нос. Не знает, разуваться ли ему. Судя по тому, как липнут к чему-то подошвы ботинок, нет смысла.

Делает пару шагов и заглядывает в гостиную: огромный телевизор, диваны, картины современных художников, старое пианино. Обстановка с чувством и толком – в стиле северной Европы, и такой хаос – в стиле Сони Спирлари, в особенности на большом столе – грязном и запущенном.

Ему хочется пить. Находит кухню. Красивая, дорогая и тоже грязная.

Пьет из крана, потому что ему так нравится, да и в любом случае он не дотронулся бы до бокалов на полке: они все заляпаны следами пальцев и губной помады. На столе – открытая бутылка красного вина. Судя по запаху, стоит здесь уже несколько дней, – холодильник, если уж на то пошло, мог бы стать одним из залов Египетского музея[44]. Не знаю, понятно ли объясняю.

Звонок в дверь.

Оливо замирает, словно кто-то поймал его за руку, когда он тащил кошелек из чужого кармана.

Прислушивается, но из ванной доносится только музыка и шум воды. Соня, скорее всего, не слышала. Должно быть, это раньше времени пришел ее заместитель. Наверное, нужно открыть.

Оливо подходит к двери и открывает.

– Охренеть, а ты кто такой? – произносит без лишних церемоний стоящая перед ним девушка.

– Оливо.

– Оливия? Не похожа на женщину. Впрочем, это твое дело. Где моя мать?

– В ванной.

– Ясно, Оливия, ну что, пустишь меня или нет? Потому что это как-никак и мой дом.

Оливо отстраняется, и девушка проходит в квартиру. За плечами у нее рюкзак, и, по всей видимости, она прибыла издалека, из тех мест, где живут амазонки, или из Атлантиды, или с другой планеты – оттуда, где все девушки ходят с короткой челкой и прической каре, а еще у них на веках лежат густые лиловые тени, и все они такие прекрасные, что она совсем не исключение. Напротив, возможно, на ее планете ее даже считают дурнушкой, – в общем, Оливо, совсем обалдевший, просто не представляет себе, какими же могут быть другие!

– Что смотришь на меня так? Ты не лесбиянка, случаем? Ничего не имею против. Эй, да ладно, это твои дела. Что до меня, предупреждаю, мне нравятся мужики, за малым исключением, но это не меняет дела.

– Угу.

– Чё за мычание? Нормально не можешь разговаривать? Пить хочу до смерти. Пиво будешь?

Оливо отрицательно мотает головой, но идет за ней на кухню, где она швыряет рюкзак на пол и кидается к холодильнику, – бли-и-ин, как воняет, я же сказал, что там мумия!

– Дерьмо, ну и вонь! – И с отвращением отшатывается. – Моя мать не меняется, здесь еще с неолита[45] продукты хранятся.

Берет пакетик с черносливом, большую ополовиненную бутылку пива и захлопывает дверцу холодильника. Садится на один из барных стульев, стоящих вокруг кухонного острова. Мойка до верха завалена замызганными кастрюлями, грязными тарелками и коробками от фастфуда.

– Значит, так, Оливия, меня зовут Манон. Я трудная дочь трудной женщины, которая сейчас в ванной. Мне семнадцать, я должна бы уже заканчивать классический лицей, потому что пошла в школу на год раньше, но учиться мне еще два года, потому что я дважды проваливала экзамены в средней школе. Теперь я наверстываю пропущенные два года в частном лицее, где ни черта не делаю, но мои предки чувствуют себя виноватыми и платят за учебу, что вынуждает моих преподов тянуть меня, даже если доставляю им массу неприятностей. А я тем временем компостирую им мозги. Ты не ошибешься, если решишь, что я хитрая бестия, потому что я правда совсем не дура. Играю забойную электронную музыку и прошла отбор на «The X Factor»[46]. А ты?

– Я – Оливо.

– Что это значит? Ты мужик?

– Парень.

– Да ну! Дай посмотреть поближе! Ну подойди, не съем же я тебя!

Оливо делает несколько шагов, но намеренно упирается, словно в препятствие, в кухонный остров с духовкой. И это несмотря на то, что чувствует не испытанное прежде желание уткнуться головой в плечо этому созданию. Наверное, то же испытывают люди, когда во время циклона выходят из дома, влекомые красотой смерча. А потом их тела находят разбросанными по всей округе.

– Да, похоже. И в самом деле мужик! Потом еще проверим наверняка, эх! Чё краснеешь? Тебе же не одиннадцать лет?

– Шестнадцать.

– Шестнадцать? Красавчик! В общем, Оливо, шестнадцатилетний мужик, что ты здесь делаешь? Трахаешься с моей матерью?

– Манон!!! – раздается крик у двери. – Что ты несешь?!

Оба оборачиваются. Соня Спирлари, босая, в халате, с полотенцем, замотанным на голове, стоит у входа в кухню.

– Привет, маман! Как видишь, я познакомилась с твоим другом Оливо – мужик, шестнадцать лет. Да я в порядке. А ты как?

Соня Спирлари направляется к холодильнику, открывает его, берет открытую бутылку белого вина, один из заляпанных стаканов и наполняет его наполовину. Делает глоток так, как будто пытается снять стресс, – представьте, мне-то каково. Не знаю, понятно ли объясняю.

– Ну, ваше здоровье! – произносит Манон, приветственно поднимая бутылку с пивом.

– К чертям здоровье… Что ты здесь делаешь?

– Что я здесь делаю… Дайте-ка подумаю… Может, я здесь, потому что… я твоя дочь? Не знаю, помнишь ли ты тот единственный день семнадцать лет назад, когда вы с папой неплохо так развлеклись.

– Не умничай, прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

– Я думала, это все-таки еще и мой дом тоже, по крайней мере до совершеннолетия.

– Мы об этом уже тысячу раз говорили… Прости, Оливо, я была уверена, что Манон будет у отца, не предвидела, что…

– А ничего и не нужно было предвидеть, мама! Папа звонил тебе две недели назад и сказал, что должен ехать в Рим на какую-то там выставку и, значит, эту неделю я поживу у тебя. Знаю, что разыскиваешь тех ребят, но хотя бы избежишь опасности потерять родную дочь на дороге, поскольку она теперь у тебя под боком!

Соня Спирлари прокручивает в памяти события предыдущих дней и, вероятно, уже вспомнила, как ей звонил бывший муж. Делает большой глоток и не возражает – знает, что не права. Вдобавок она босая, уставшая и очень голодная.

– О’кей, о’кей, возможно, я что-то упустила… Это были чертовски жуткие недели… Начинаем сначала. Оливо, это Манон – моя дочь, свет очей моих, любовь всей моей жизни.

– Ага, как же!

– Манон, это Оливо Деперо. Он поживет у нас недолго.

– Почему? Он что, один из похищенных ребят?

– Ну что ты такое говоришь?

– А, тогда, значит, похититель!

– Прекрати нести чушь! Оливо, он… Ему просто нужно где-то немного переждать. Я не думала, что ты приедешь, поэтому предложила ему…

– Ага, мою комнату.

– Но ты же тут никогда не бываешь! Я уже считаю ее комнатой для гостей!

– Никогда не бываю тут, потому что вы с папой договорились, что я буду жить с ним, ведь он находит время заботиться обо мне и хочет это делать.

– Не начинай снова, Манон… – И Соня допивает все вино до капли. – Не в этом причина. В любом случае, если хочешь, мы обсудим это потом с глазу на глаз, о’кей? Сейчас, ради бога, давайте спокойно поужинаем и…

– Я поужинаю где-нибудь в кафе и потом пойду на концерт в «Бункер»[47]. Только скажи мне, пожалуйста, где ключи и где мне лечь спать, когда вернусь! Ночью пока еще минус, а то я заночевала бы в соседнем парке.

– Манон, не разыгрывай мелодраму! Сейчас разложу тебе диван там, в зале: он очень удобный, и сможешь уходить и приходить, когда захочешь, о’кей? Поешь хотя бы макароны с маслом перед уходом?

– Макароны с маслом? Мы что, в больнице?

– Нет, но Оливо…

– Он что, больной? Смотри, если у него, блин, какая-то заразная болезнь, чтобы не спал в моей кровати, ясно? Я в ярости. Звоню папе и попрошу его сейчас же вернуться.

– Куда звонишь, прекрати! Оливо не болен никакой зараз…

– Я не верю тебе! – Манон проходит мимо кухонного острова с духовкой, мимо мойки, заваленной грязной посудой и мусором. Стоит теперь в двух шагах от Оливо и тщательно разглядывает его. – Что это у тебя за красные пятна вокруг рта?

– Мне заклеивали рот скотчем, – довольно спокойно отвечает Оливо.

– Бли-и-и-ин!.. Да что за жизнь у тебя? Открой рот, дай гляну!

Оливо открывает рот.

– Теперь подними свитер, покажи живот и грудь – хочу проверить, нет ли там пятен.

– Манон, прошу тебя…

Оливо уже сделал все, о чем она попросила. Отчасти потому, что приказ был беспрекословный, отчасти потому, что проконтролировать бывает нелишне. И к тому же первый раз в жизни он задирает свитер перед девушкой, а не врачом. И потом, он впервые поднимает свитер перед такой девушкой.

– О’кей, кажется, чистый, – немного успокаивается Манон. – Надеюсь, в легких у тебя нет никакой заразы – ее же не увидишь. В любом случае предупреждаю: подушку, когда съедешь, я поменяю и матрас тоже.

Манон возвращается на место, где оставила пиво, и, глубоко вздохнув, приканчивает бутылку одним глотком.

– Ладно, Оливо, извини, что прицепилась. На тебя посмотришь – и сразу видно, что проблем по горло…

– Манон!

– Чего? Ухожу, ухожу я! Тем более все, что не скажу, – все плохо! А вы жуйте ваши макароны с маслом! – Она решительным шагом направляется прямиком к двери, но резко останавливается перед матерью, упираясь ей лицом в лицо. – Когда вернусь, чтобы этот проклятый диван-кровать был разложен, поняла? Иначе такой скандал закачу, что весь дом проснется!

Они наблюдают, как она выходит из кухни, слышат, как роется в ключах на полке в прихожей, затем бухает массивная входная дверь, – уверена, что именно сейчас хочешь уйти? Макароны с маслом – питательная пища, и ты могла бы осмотреть еще и руки, и колени, и за ушами: иногда пятна прячутся там, где меньше всего ожидаешь. Не знаю, понятно ли объясняю!

Соня Спирлари подходит к холодильнику, открывает его и наливает себе второй бокал. Без макияжа, кожаной куртки и черных мрачных кроссовок она красива. Не так, как Манон, но все же довольно хороша. Наверное, становится такой, только когда престает быть старательной и ярой комиссаршей и превращается в обыкновенную мать, не выдерживающую наездов дочери.

– Вот же противная девчонка, эх! Кто знает, в кого она такая?!

Оливо, если бы и хотел, не ответил бы. Во-первых, потому, что не обладает никакой информацией о других пятидесяти процентах ДНК, составляющих генетический код Манон, а во-вторых, потому, что ему кажется, что эта комбинация молекул дезоксирибонуклеиновой кислоты в любом случае создала все-таки некое чудо, по крайней мере с эстетической точки зрения.

– Ладно, – говорит Соня, подавая ему кастрюлю. – Пока греешь воду, пойду приберу в ванной. Так что примешь перед ужином хороший освежающий душ.