Икона, или Острова смерти

Глава 10

Старый особняк в стиле неоклассицизма располагался далеко в стороне от главного шоссе, на окраине Кифизии — фешенебельного района Афин. Латунная табличка на воротах означала: «Галерея „Феникс“. Часы работы: с 9 до 15».

На моих часах стукнуло десять. Вероятно, я был первым посетителем, потому что перед входом стояла только одна машина — новенький белый «лексус», отполированный до слепящего блеска. Когда я приблизился, то увидел немецкие номера.

В листве монотонно трещали цикады. Свежий воздух был спокоен и неподвижен. Я немного постоял, собираясь с мыслями и оглядываясь вокруг. Дом принадлежал к числу элегантных двухэтажных особняков с маленьким портиком, украшенным белыми колоннами, стены были выкрашены в темно-розовый цвет, а свежая краска на ставнях указывала, что здание исправно поддерживают в должном виде.

Входная дверь была приоткрыта, и я увидел просторный коридор, выложенный серой и белой плиткой. За антикварным столиком у порога сидел пожилой смотритель.

Я учтиво с ним поздоровался и спросил:

— Мистер Майснер здесь?

Он неторопливо объяснил по-гречески, что мистер Майснер еще не приехал, но скоро будет, и жестом предложил войти.

С одной стороны коридора находилась галерея, уставленная мраморными бюстами. По другую руку, в смежной комнате, я успел разглядеть несколько огромных картин — судя по завихрениям цветов, они принадлежали кисти Джона. Я приехал сюда, полагая, что расспрошу Майснера о Джоне Ролстоне. Но теперь, когда я смотрел вокруг и вникал в ситуацию, в моем мозгу закружились иные мысли.

В углу зала стоял шкаф с коллекцией красных глиняных амфор. Это были не копии, а оригиналы — примерно пятый век до Рождества Христова. Памятуя о Юджиновом плане касательно ныряния за амфорами, я решил попытать счастья с Майснером и предложить ему выгодную сделку.

В коридоре раздались голоса. Смотритель неторопливо говорил на греческом; ему отвечал суровый, но безукоризненно сдержанный тенор. Кто-то подошел ко мне сзади и отрывисто спросил по-английски, но с легким акцентом:

— Чем могу помочь?

Это был мужчина лет шестидесяти, может, старше, но статный и загорелый, с точеными чертами худого лица, высокими скулами и тонкими властными губами. Удлиненные, янтарного цвета глаза, выражение холодности во взгляде. Он посмотрел на мою визитную карточку, пожал руку и одновременно сдержанно поклонился.

— Ганс Майснер, — представился он. — Хотите посмотреть что-то конкретное?

Я ответил ему столь же учтивым поклоном и протянул карточку своей галереи. Майснер с любопытством взглянул на меня. Инстинктивно я разгадал в нем хитрого старика. У меня было достаточно опыта в изготовлении подделок, чтобы я мог с первого взгляда распознать фальшь в человеке или в произведении искусства.

— Вы хотите что-нибудь продать или купить, мистер Хенсон?

Я улыбнулся:

— У меня к вам деловое предложение. Очень личное. Я хотел бы обсудить его наедине.

Он как будто видел меня насквозь; я ощутил сильное желание броситься напролом. Я знал, что Майснер может располагать информацией о Джоне, но мне приходилось усыплять его бдительность — точь-в-точь как заклинатель змей обращается со смертоносной коброй. Моя прямота, видимо, застала его врасплох, и несколько секунд Майснер молчал. Я уверенно посмотрел в его ледяные глаза. Наконец Майснер дрогнул. Он кивнул, быстро повернулся и жестом приказал следовать за ним.

Его кабинет находился в дальнем конце коридора — просторная комната с высокими потолками, украшенными искусной лепниной в виде цветов и виноградных лоз. В центре комнаты стоял средневековый рыцарь. Замкнутость помещения оставляла гнетущее впечатление. Желтые стены были увешаны картинами в позолоченных рамах, некоторые из них изображали довольно мрачные сцены, выполненные темными красками. Я увидел в том числе несколько неизвестных мне греческих икон десятого века. Обстановка была по большей части загородная — жесткие кожаные кресла и резное красное дерево. Одну стену полностью скрывали книжные полки: на них стояли тома в кожаных переплетах, видимо, сочинения религиозного характера.

Возле стола я заметил большую герметичную витрину, в которой лежал некий древний свиток с надписями на иврите, а возможно, на санскрите. Чуть ли не самой приятной деталью интерьера были стеклянные двери, выходившие на маленькую террасу с искусственным садиком — растениями в горшках. Прохладный ветерок, долетавший снаружи, приносил ароматы жасмина и сосен.

Майснер сел за стол, я занял место напротив него. Он предложил мне сигару из деревянной коробки. На столе стояла фотография: молодой человек в рубашке с расстегнутым воротом, в бриджах для верховой езды и высоких сапогах гордо держит баварский флаг. В руке хлыстик, ноги широко расставлены. Я без особого труда узнал юного Майснера. За исключением поредевших волос и морщин, он остался таким же. Впрочем, стоило посмотреть на него во плоти, как выявлялись и другие изменения. Кожа с годами потемнела, на тыльной стороне покрытых венами рук отчетливо виднелись пигментные пятнышки. Я решил, что его настоящий возраст близок к семидесяти пяти.

Я снова посмотрел на снимок, представив себе парня, марширующего по улицам Берлина, и ощутил некое мрачное предчувствие, когда задумался над тем, какими неприятными качествами мог обладать Майснер в старости.

Тот закурил длинную и тонкую гаванскую сигару и довольно улыбнулся:

— Итак, мистер Хенсон, что за предложение?

— Это касается кое-каких произведений искусства. — Я помолчал, следя за выражением его лица. Желтовато-карие глаза были практически неразличимы за пеленой сигарного дыма.

Я осторожно продолжал:

— У меня есть клиент, готовый продать амфоры третьего века до нашей эры. Вас это интересует?

Майснер нахмурился. Он аккуратно опустил сигару в пепельницу и жестко сказал:

— Мистер Хенсон, вы сейчас говорите со мной как коллекционер, который располагает некими ценными артефактами и способен их предъявить, или…

Я прервал его:

— Конечно, они не лежат у меня в машине, если вы это имеете в виду. Но скоро они будут в моем распоряжении.

— Мистер Хенсон, вы знаете, какое наказание положено за незаконное владение предметами старины?

— Безусловно. Так все-таки вас это интересует или нет?

У него дрогнула челюсть; уголки рта опустились в легкой сдержанной усмешке.

— Амфоры третьего века до Рождества Христова? Конечно, я готов это обсудить. И разумеется, мне бы хотелось сначала на них взглянуть и убедиться в их подлинности. Также, полагаю, вы знаете, что если они были найдены, на них предъявит свои требования Археологическое общество. А если они были украдены… — Майснер покачал головой. Не было нужды заканчивать фразу.

Я не испугался.

— Давайте встретимся на Миконосе в середине недели, и я познакомлю вас с моим клиентом. Тогда сами сможете оценить, стоит ли игра свеч.

— А, Миконос. — Майснер широко улыбнулся, блеснув золотыми зубами. — Я хорошо знаю этот остров. Во всяком случае, в ближайшее время я туда все равно собираюсь.

Я согласно кивнул.

— Значит, через неделю на Миконосе?

Он заглянул в календарь.

— Думаю, что проблем не возникнет. Я буду там в среду, около полудня.

— Подходит.

— Отлично! Встретимся в яхт-клубе.

Когда я собирался уходить, то увидел еще одну стеклянную витрину неподалеку от стола и разгадал другую страсть Майснера. Он коллекционировал нацистскую атрибутику. Под стеклом лежали медали, эполеты и тому подобные штуки, все с орлом и свастикой. Майснер заметил мой взгляд и открыл витрину.

— Да, да… — гордо произнес он, доставая золотое кольцо. — Некогда оно принадлежало фельдмаршалу Роммелю. А это… — Он указал на фотографию — потемневший снимок, сделанный старым брауновским аппаратом. Он выцвел и потрескался от времени, но в нижнем углу виднелась сделанная чернилами подпись. Двое мужчин на снимке стояли, взявшись за руки, под деревьями. Лицо одного из них скрывала тень, но второго я легко узнал. Невозможно было ошибиться, глядя на упрямый маленький рот, чаплинские усики и бисерные глазки, выглядывающие из-под офицерской шляпы. Это был молодой Гитлер — судя по всему, до войны.

— Полагаю, это не для продажи? — спросил я. Майснер подмигнул, опустил стекло и запер замок.

— Вы правы, — обронил он. — Кое-что я продаю, но конкретно эти образцы — не совсем обычные вещи, и они принадлежат мне лично. Честное слово, удивительное было время. Вы поразитесь, сколько людей этим интересуется. Действительно, очень любопытно.

Мы прошли через коридор и вдруг остановились перед входом в картинную галерею.

— Если вы знакомы с Миконосом, то, наверное, знаете и этого художника. — Майснер провел меня внутрь и указал на две картины, висевшие на дальней стене.

Это были огромные холсты в массивных позолоченных рамах тонкой работы. Я подошел ближе, чтобы разглядеть одну из них. Христос, распинаемый на Голгофе. Техника, с ее безумными завитками и резкими штрихами, напоминала Джеймса Энсора и Ван Гога.

— Джон Ролстон? — негромко спросил я. Я знал, что Джон был замечательным художником, но даже не подозревал, что настолько верующим.

— Довольно печальная история, — произнес Майснер. — Несколько дней назад мне сказали, что он умер.

Я изобразил удивление.

— Неужели? Я не знал.

Майснер замолчал, как будто ожидая вопроса или дальнейших комментариев. Возможно, он меня раскусил. Я ничего не сказал и подошел к другому полотну, чтобы получше его рассмотреть.

На нем были изображены сельские домики, деревья и колокольня церкви. Я вздрогнул от охватившей меня тревоги.

— Панагия Евангелистрия, — уточнил Майснер. — Церковь Пресвятой Девы на Тиносе. В прошлом году я заказал Ролстону эту картину.

Я испытал похожее разочарование, какое ощущаешь, когда добираешься до конца книги и видишь, что последние страницы отсутствуют.

Вот, значит, в чем заключалось таинственное поручение Ролстона на Тиносе? Пейзаж с церковью?

Я пробормотал какую-то похвалу великолепной Майснеровой коллекции, выдавил пару фраз по поводу смерти Ролстона, уверил хозяина, что встречусь с ним на следующей неделе в яхт-клубе на Миконосе, вышел на солнце и остановил проезжавшее мимо такси.

Я решил вернуться на Миконос следующим же самолетом. По пути в отель мне не удавалось избавиться от мысли, что поездка оказалась бессмысленной. Пустая трата времени.

Но оставалось непреходящее сомнение. Возможно, я чересчур опрометчиво принялся делать выводы, основываясь лишь на ощущениях. Здесь крылось нечто большее, чем то, что видел глаз.