Imperium. Философия истории и политики

Введение

Здесь мы впервые раскроем тему культурного витализма: адаптивную физиогномику, здоровье и болезни высокой культуры. До сих пор культуру рассматривали как результат, чистый итог коллективной деятельности людей и групп. В той степени, в какой ее единство и непрерывность вообще принимались во внимание, все это считалось обусловленным строго материально за счет «влияния» индивидов, групп или письменных идей на современников или потомков. Но по мере взросления западной культуры стало смутно осознаваться ее единство, которое объяснялось очень разными способами, указывались разные места происхождения и разные законы развития, но главной идеей было ощутимое единство культуры. Даже на родине материализма Бенджамин Кидд в своей работе «Западная цивилизация» признал внутреннее единство Запада. Ницше, Лампрехт, Брейзиг, Мерэ — вот лишь немногие из тех, кто ощутил эту идею. В эпоху, которая опирается на факты, а не программы, и подчиняется реальности, не заставляя ее сдавать экзамен на разумность, возникла естественная и духовно императивная потребность мыслить в этой новой системе координат.

Если два индивида, основательно разделенные географически и не контактирующие друг с другом делают аналогичные открытия, приходят к одинаковой философии, выбирают одну и ту же тему для драмы и лирики — это не «влияние» и не «совпадение», но отражение развития культуры, к которой они оба принадлежат. С высшей, культурной точки зрения, споры о том, кто первым изобрел то или иное устройство, кому принадлежит та или иная идея, в целом являются бесполезными. В лучшем случае эти вопросы относятся всего лишь к сфере права. Если некоторое достижение не является просто личной забавой, но обладает сверхличной силой, значит таково развитие культуры, и если к нему приходит не один человек, в этом, несомненно, участвует судьба.

Единство культуры имеет чисто духовное происхождение. Последующее материальное единство является разворачиванием предшествующего внутреннего, духовного единства. Жизнь есть актуализация возможного, и развитие высокой культуры заключается в разворачивании на протяжении органически предопределенного жизненного промежутка внутренних возможностей, заложенных в ее душе.

Мы живем в восьмой по счету высокой культуре из тех, что возникали на нашей планете. Формы и творения других культур в их тотальности мы воспринимаем как единые и внутренне взаимосвязанные, поскольку наблюдаем эти культуры снаружи и не можем чувствовать их душевных оттенков. Непостижимость чужой культуры является частью более общей органической закономерности: даже в пределах нашей собственной культуры дух иной эпохи, нации, индивида в конечном счете труден для полного понимания. Постичь другую жизненную форму можно, только вжившись в нее. Сравнение, хронометраж и детализация поведения другого организма никак не способствуют органической ассимиляции. Материалистическая «психология», накопившая бумажные горы результатов, еще ни разу не помогла одному индивиду постичь другого. Если это и получалось, то без помощи абстрактных средств.

Трудность ассимиляции человека с иными органическими формами, их понимание, проникновение в них — это проблема сродства (degree). Нам легко понять человека с похожим характером. Если же аналогичен жизненный опыт, но характер у него другой, то понять его труднее. Еще более высокие барьеры для взаимопонимания создают национальные, расовые и другие отличия, связанные с культурой. Отсюда проистекает одна из проблем культурного витализма. Вопрос заключается в том, в какой степени культура способна привить свою идею на новую популяцию, поселившуюся на ее территории. Дополнительные проблемы связаны с тем, что этому новому населению может быть свойственна сплоченность по крайней мере на одном из таких уровней, как народ, раса, нация, государство или культура.

Следующая проблема состоит в точном определении взаимоотношений культуры с популяциями, служащими ей, и, с другой стороны, с теми, которые находятся за пределами ее территории. Вопрос ставится именно так, потому что высокие культуры связаны с определенным ландшафтом даже в последней фазе своего развития — цивилизационной, когда культура полностью овнешняется и достигает максимальных пределов экспансии. Эта тенденция к экстериоризации и экспансии отмечается уже в середине жизненного цикла, но становится господствующей только после заметного перерыва, связанного с цивилизационным кризисом. Для нас символ такой паузы — Наполеон. Начиная с его эпохи все земные популяции собираются под своды самого неограниченного империализма в истории. Однако все они состоят в разных отношениях с материнской идеей это империализма, и отношения также следует рассмотреть.

Морфология культуры

Нации, формы мышления, формы искусства и идеи, в которых выражается развитие культуры, всегда находятся на попечении сравнительно небольшой группы. Величина этой группы и возможность ее пополнения зависят от характера культуры. В этом отношении показательна классическая культура. Все до одной ее идеи были экзотерическими. Сократ философствовал на агоре. Представить за таким же занятием Лейбница или Декарта было бы смешно, потому что европейская философия доступна далеко не всем. Однако полное выражение любого направления любой культуры, даже экзотерической классической, ограничено уровнем населения ее территории. По самой своей природе культура избирательна, исключительна. «Культурным» в личном смысле мы называем не рядового представителя культуры, а человека, идеи и позиции которого упорядочены и артикулированы. Быть культурным в этом смысле — значит хранить верность чему-то, выходящему за пределы собственной персоны и домашнего благополучия. В картине мира XIX века с его атомистической манией существовали только индивиды и ничего выше них, поэтому «культурным» называли человека, создающего или ценящего искусство и литературу. Однако культура выражается также в не свойственных первобытному человеку патриотизме, верности долгу, этическом императиве, героизме и самопожертвовании. Война, фабрика и винтовка — такие же проявления культуры, как поэма, собор и скульптура.

В ходе своего завершения высокая культура по всем направлениям мышления и деятельности воздействует на каждого человека, живущего на ее территории. Интенсивность этого воздействия в определенном направлении зависит от души культуры: были культуры пассионарно-исторические, как китайская, и совершенно неисторические, как индийская; одни создали мощную технику, как египетская и наша, другие технику игнорировали, как классическая и мексиканская.

Степень укорененности культуры в индивидах пропорциональна их восприимчивости к духовным впечатлениям. Малодушный индивид с ограниченным кругозором живет для себя, поскольку ничего другого не понимает. Для такого человека европейская музыка — просто чередование высоких и низких, громких и тихих звуков; философия — просто слова; история — собрание сказок, реальность которых не ощущается даже внутренне; политика — тщеславие великих; воинская повинность — ноша, которую приходится нести по слабохарактерности. Поэтому даже индивидуализм у такого индивида сводится лишь к отрицанию чего-то более высокого, не являясь утверждением собственной души. Выдающийся человек — это тот, кто не ставит на первое место собственную жизнь и безопасность. Уильям Уокер имел возможность спасти свою жизнь, просто отказавшись от своих требований к президенту Никарагуа, но не стал этого делать даже перед расстрелом. Обыватель считает это безумием. Он несправедлив, но не из принципа; он эгоистичен, но это не восторженно-императивное себялюбие Ибсена; он — раб страстей, но не способен к возвышенной половой любви, потому что даже она является выражением культуры: первобытный человек просто не понял бы европейского эроса, если бы ему попытались объяснить эту метафизическую сублимацию страсти. У обывателя нет никакой чести, и он скорее согласится на любое унижение, чем восстанет, ведь восстают всегда лидеры. Он делает ставки в надежде на выигрыш, но плачет, когда проигрывает. Он предпочел бы жить на коленях, чем умереть стоя. Истина, по его мнению, — это то, о чем громче всего кричат. Он следует за сегодняшним лидером, но если завтра придет новый, обыватель будет доказывать свою оппозиционность прежнему. Одержав победу, он всех задирает, потерпев поражение — лакействует. Его разговоры хвастливы, а дела мелки; он любит играть, но ведет себя неспортивно. Великие мысли и планы он клеймит как «мегаломанию». Тех, кто пытается вывести обывателя к свету, он ненавидит и при первой же возможности распинает, как Христа, сжигает, как Савонаролу, глумится над его мертвым телом, как это было на Миланской площади. Он всегда смеется над чужой неудачей, но при этом не обладает ни чувством юмора, ни подлинной серьезностью. Он осуждает преступления, совершенные по страсти, но с удовольствием читает о них книги. Он толпится на улицах, когда что-то происходит и наслаждается тем, что на кого-то обрушился удар судьбы. Пока он чувствует себя в безопасности, его не волнует, что соотечественники проливают кровь. Обыватель — существо отвратительное и трусливое, но ему не хватает духа быть Яго или Ричардом III. Ему закрыт доступ к культуре, и, пытаясь его получить, он преследует всех, кому он открыт. Его любимая утеха — созерцать падение великого лидера. Он ненавидел Меттерниха и Веллингтона — символы традиции; он вместе с рейхстагом отказался поздравить экс-канцлера Бисмарка с днем рождения. Из таких, как он, состоят все парламенты, он лезет во все военные советы, чтобы призвать к благоразумию и осторожности, и отрекается от убеждений, которых придерживался, если они становятся опасными — все равно он не имел к ним отношения.

Одним словом, в обывателе заключена внутренняя слабость любого организма, он — враг всего великого, материал измены. Высокая культура реализует свою судьбу не в этом человеческом веществе. Зато именно с ним работают великие политические лидеры в демократических условиях. В прежние века обыватель не участвовал в культурной драме, которая его вообще не интересовала, а ее действующие лица еще не попали под рационалистические чары «счетомании» (counting-mania), по выражению Ницше. Когда демократия развивается до предела, ревнивые и криводушные обыватели, завидующие всему, что выше них, выходят даже в лидеры, как Рузвельт и его окружение в Америке. В своем культе «простого человека» он обожествлял себя, как Калигула. Упразднение качества душит выдающегося человека уже в юности и превращает его в циника.

В прежние века нигде не было и намека на то, что массы населения должны играть какую-то роль. Когда же эта идея восторжествовала, оказалось, что единственная роль, на которую способны массы, — это пассивная функция громоздкого строительного материала, которым пользуется осмысленная часть населения.

Каково же физическое устройство культурного тела? Чем сложнее культурная задача, тем более высокие человеческие качества требуются для ее исполнения. Во всех культурах существует так называемый культурный слой (Culture-bearing stratum) населения, характеризующийся определенным духовным уровнем. Только такая стратификация населения культуры обеспечивает ей возможность самовыражения. Таковы образ жизни и характер (habitus) культуры. Культурный слой выполняет функцию хранителя многообразия культурного самовыражения. К нему относятся все созидатели в области религии, философии, науки, музыки, литературы, изобразительного искусства, математики, политики, техники и войны, равно как и ценители, которые сами не создают, но до конца понимают и сопереживают достижениям этого высшего мира.

Таким образом, сам культурный слой делится на творцов и ценителей. Последние по мере возможности транслируют великие достижения вниз. Это делается для того, чтобы культурный слой пополнялся высококачественным материалом, где бы он ни зарождался. Процесс пополнения происходит постоянно, поскольку культурный слой не является наследственным в прямом смысле. Принадлежность к культурному слою определяется чисто духовным уровнем представителей данной культуры. Он не имеет экономической, политической, социальной или иной маркировки. Некоторые из его самых ярких представителей жили и умирали в нужде: например, Бетховен и Шуберт. Других, столь же одаренных, но менее стойких, нищета удушила, как Чаттертона. Многие творцы при жизни оставались неизвестными: Мендель, Кьеркегор, Коперник. Других ошибочно считали просто талантливыми, как Шекспира и Рембрандта.

Культурный слой никоим образом не воспринимается современниками и его представителями как нечто единое. Подобно культуре, которую этот слой несет, сам он невидим. Ему нельзя дать материалистического описания, приемлемого для интеллектуалов, поскольку здесь мы имеем дело с областью психики. Однако даже интеллектуалам должно быть ясно, что Европа или Америка погрузятся в материальный хаос, из которого придется выходить годами, если лишить их нескольких тысяч представителей высших технических рангов. Эти специалисты являются частью культурного слоя, хотя он связан не только с профессией. Разумеется, и техники, и экономические или военные лидеры играют второстепенную роль в культурной драме. Самой важной частью этого слоя в любое время является группа хранителей высшей идеи. Например, во времена Данте высшими символами реальности были император и папа, и лучших представителей культурного слоя тогда можно было видеть на службе у одного из этих символов. Затем высшая символическая сила перешла к династиям, и на протяжении столетий своего существования династическая политика держалась на их жизнях.

С приходом просвещения и рационализма весь Запад погрузился в продолжительный кризис, затронувший также и культурный слой. По нему прошел раскол прежде небывалой глубины, и только теперь, по прошествии двух веков, можно восстановить его изначальное единство. Я говорю «прежде небывалой», так как не следует полагать, что культурный слой когда-либо был чем-то наподобие интернационала или франкмасонства. Напротив, он давал лидеров для обеих сторон любой войны или тенденции.

В пределах культурного слоя ведется постоянная борьба между традицией и новаторством. Сильная, витальная часть, естественно, связана с новым, устремленным вперед развитием, утверждающим новую эпоху. Роль же традиции в том, чтобы обеспечить преемственность. Традиция — это память сверхличной души. Она следит, чтобы во всяком новшестве присутствовал свойственный великому прошлому творческий дух.

Кризис рационализма столь же тяжело отразился на высшем слое, как и на всем организме. Такой шаг вперед, как демократия, в итоге оказался позитивным, поскольку история свидетельствует о необходимости этой жизненной фазы культуры. Но этот шаг трудно было сделать людям, посвятившим свои жизни созиданию и творчеству, потому что мобилизация масс несет разрушение. Шаг от культуры к цивилизации равносилен падению, с него начинается угасание. По этой причине лидеры, укорененные в культуре, всеми силами сопротивлялись демократической революции: Бёрк, Гёте, Гегель, Шопенгауэр, Меттерних, Веллингтон, Карлейль, Ницше.

Культурный слой, состоящий из творцов и ценителей, как таковой невидим. Он не соответствует ни экономическому, ни социальному классу, ни знати, ни аристократии, ни профессии. Отнюдь не все его представители являются публичными фигурами. Однако своим существованием этот слой актуализирует в мире высокую культуру. Если бы существовал процесс, посредством которого можно было бы отобрать всех представителей этого слоя, неевропейские силы наверняка попытались бы истребить его ради уничтожения Запада. Но эта попытка оказалась бы неудачной, поскольку данный слой воспроизводится культурой, и после долгого периода хаоса (поколение или два, в зависимости от обстоятельств) этот культурный орган появился бы снова, включив в себя потомков завоевателей, которые тоже подчинились бы идее. Возможности, существующие в этом отношении, будут рассмотрены ниже.

Для политической эпохи вполне естественно, что лучшие умы посвящают себя политике и войне. Героями здесь становятся те, кто способен на самоотречение и самопожертвование. Война и политика — это преимущественно поле героизма и, с культурной точки зрения, жертвы в этой области не бывают напрасными, потому что сама война есть выражение культуры. С рационалистических позиций выглядит глупо посвящать свою жизнь идее, какой бы она ни была. Тем не менее, жизнь в своей органической реальности не подчиняется рационализму, который во всем стремится к посредственности. Поэтому из каждого поколения отбираются лучшие и побуждаются к служению культуре. Благороднейшие из всех — это герои, умирающие за идею, но героем может быть не каждый, поэтому остальные за идею живут.

Непременное качество человека этого уровня — его духовная восприимчивость, обеспечивающая ему больше впечатлений, чем получают другие. Это сочетается с более сложными внутренними возможностями, которые упорядочивают массу впечатлений. Такой человек может почувствовать дух времени еще до того, как он выразится и восторжествует. Отстаивание вещей, «опережающих время» — еще одна особенность всех великих людей, но в этом же одна из причин их гибели от насильственной смерти. Эти люди жили в мире более реальном, чем мир «реалистов». Именно разъяренные «реалисты» сожгли Савонаролу, за которым они без вопросов последовали бы через поколение или два.

На протяжении долгих веков существования культуры этот жизненный уровень представлял собой только душевно-культурное единство, но с наступлением поздней цивилизации (середина XX века) доминантной идеей всей культуры становится политика. Фраза Наполеона «Судьба — это политика» теперь еще более справедлива, чем когда он это сказал. Сегодня друг другу противостоят две идеи: демократия и авторитет, и только за одной из них будущее. Движение вперед сейчас обеспечивает только авторитет, поэтому более сильные и жизненные творческие элементы культурного слоя, ставшего теперь культурно-политическим, служат возрождению авторитета.

Поскольку в эпоху, когда качество вновь утверждает себя перед количеством, культурный слой достигает своего наивысшего значения, и его следует определить как можно более точно. Принадлежность к этому слою решительно не имеет ничего общего с известностью. О Вагнере, Ибсене, Кромвеле никто не слышал в первую половину жизни, тем не менее, они уже тогда находились на этом жизненном уровне. Понятие известности связано с идеей культурного слоя следующим образом: любой человек, известный в какой-либо области, а также обладающий внутренним даром видения, понимания или творчества, принадлежит к этому слою по природе. Однако известность может прийти случайно, в связи с рождением или удачей, и европейцы стали свидетелями двух периодов недавней истории (после первых двух мировых войн), когда почти все ведущие политики Европы были обывателями, поднявшимися наверх только благодаря случайности и дисторсии высшего организма.

Теперь значение культурного слоя сильно возросло по сравнению с предыдущими столетиями, потому что он составляет почти незаметное меньшинство. Сильный рост населения Европы — в XIX веке оно утроилось — не отразился на численности этого слоя, как и возвышенных натур в целом. Эта численность не менялась со времен крестовых походов. Культура для своего выражения нуждается именно в меньшинстве — таков способ ее бытия. Рост населения означает ухудшение. При увеличении численности нарастает напряжение между количеством и качеством, и слой носителей культуры математически становится более значимым. Напряжение может быть выражено в цифрах: в Европе не более 250 тысяч душ, которые за счет своих возможностей, императива, дара и экзистенции составляют слой носителей западной культуры. Их географическое распределение никогда не было равномерным. В той нации, которую культура выбрала для выражения духа времени (как в XVI и XVII веках, она выбрала Испанию для выражения ультрамонтанства, Францию для рококо в XVIII веке или Англию для капитализма в XIX), всегда был больший процент культурно значимых людей, чем в странах, не игравших ведущей культурной роли. Этим фактом неевропейские силы сознательно и основательно воспользовались для разрушения западной цивилизации после Второй мировой войны. Истинной целью массовых повешений, грабежей и голода было истребление немногих путем истребления многих.

Морфология культуры выделяет в ней три стороны: сама идея, транслирующий слой и адресаты. Последние представляют собой множество людей, обладающих достаточной тонкостью, соблюдающих определенные стандарты чести и морали, заботящихся о собственности, уважающих себя и других, стремящихся к самосовершенствованию и повышению своего уровня вместо того, чтобы тянуть вниз тех, кто уже обогатил свою внутреннюю жизнь и достиг в этом мире определенных высот. Они составляют тело культуры наряду с культурным слоем, как ее мозгом, и идеей, как ее душой. У каждого лица, принадлежащего к этой многочисленной группе, есть некоторые амбиции и понимание в отношении произведений культуры. Они обеспечивают творцов средствами для работы. Тем самым они наделяют собственную жизнь смыслом, не доступным пониманию низших слоев. Меценаты играют не главную, но культурно значимую роль. Кто знает, создал ли бы Вагнер свои величайшие произведения, если бы не Людвиг II? Всегда ли мы понимаем, читая о результатах великой битвы, что это была не просто шахматная партия двух командующих, но сотни отважных офицеров и тысячи исполнительных солдат умерли ради этой строки в истории, ради того чтобы этот день, эта дата остались в веках? И когда полиция и армия предотвращают угрозу общественных беспорядков, то смерть в рядах защитников порядка также наделяет их жизни высшим смыслом. Не всякому дано сыграть великую роль, но человека невозможно лишить права придать своей жизни смысл.

Ниже вышеупомянутых уровней находится слой, совершенно неспособный к культурным достижениям, даже самым скромным. Это толпа, canaille, Pöbel, подонки общества, profanum vulgus, «простой человек» из американского культа. Он выходит на передний план при любом терроре, вожделенно внемлет любому большевистскому агитатору, источает яд при виде любого проявления культуры и превосходства. Этот слой существует на всех стадиях любой культуры и всегда готов о себе заявить в виде Крестьянских войн, Жакерии, Уота Тайлера, Джека Кэда, Джона Болла, Томаса Мюнцера, якобинцев, коммунаров, испанских милитантов, толпы на миланской площади. Как только творец принимает решение и берется за работу, очередная мрачная, завистливая душа искажается решимостью остановить его, свести на нет его труды. На склоне лет нигилист Толстой великолепно сформулировал этот основополагающий факт: не должно остаться камня на камне. Лозунг большевиков в 1918-м был столь же красноречив: «Разрушить все!» В нашу эпоху этими подонками руководят классовые бойцы — арьергард рационализма. Поэтому с общеполитической точки зрения они действуют исключительно в интересах неевропейских сил. Все предыдущие восстания этого слоя были обречены благодаря единству культуры, изначальной силе творческих импульсов и отсутствию внешней угрозы столь сокрушительных размеров, как та, что существует теперь. История этого слоя не закончена. Азия нашла ему применение и уже строит планы.

Традиция и гений

Культурный слой может исполнять свою функцию двумя разными способами. Первый связан с высокой традицией мастерства по линии «школы», второй — с рождением гения. Они могут сочетаться и фактически никогда не существуют порознь, поскольку гениальный индивид всегда зачинает традицию, а наличие традиции не препятствует проявлению гения. Однако это разные методы выражения культуры, и оба имеют значение для мировоззрения XX века, которое формулируется в данной книге.

Примером традиции в действии служит итальянская живопись с 1250 по 1550 г. Другой пример — фламандско-голландская школа XVII века. Эти школы не требовали от художника великого мастерства, чтобы полностью себя выразить. Он должен был лишь соблюдать уже имеющуюся форму и сделать личный вклад в развитие ее возможностей. С другой стороны, в испанской и немецкой живописи мы видим собрание великих самобытностей, а не добросовестное соблюдение традиции. Высочайшей из всех традиций была готическая архитектура примерно до 1400 г. Эта традиция была столь мощной, что в ней даже отсутствовала идея связи произведения искусства с личностью его создателя.

Подобные традиции существуют не только в искусстве. Схоластическая философия представляла собой то же самое сверхличное единство, на которое работали многие личности, послужившие развитию традиции. От Росцелина и Ансельма через Фому Аквинского до Габриеля Биля проблемы и их детализация демонстрируют полную преемственность. Каждый мыслитель независимо от своей одаренности, будь он гений или просто упорный труженик, учился у предшественников и влиял на развитие своих преемников. Постоянство традиции демонстрировалось не в решениях или даже самих вопросах, а в методе и тщательности исследования и формулировок.

Возможности традиции в политике, равно как в философии, музыке и изобразительном искусстве, иллюстрирует пример Англии. Кромвель и Джозеф Чемберлен олицетворяют начало и конец той высокой политической традиции, которая построила великую Британскую империю, на пике своего развития контролировавшую более 17/20 поверхности планеты. Много ли политических гениев мы видели на должности премьер-министра в течение этих столетий? Только двух Питтов. Тем не менее, Англия выходила из всех главных войн того периода с возросшей мощью: Тридцатилетняя война (1618–1648), война за испанское наследство (1702–1713), войны за Австрийское наследство (1741–1763), Наполеоновские войны (1800–1815), войны за объединение Германии (1863–1871). В этот долгий период был допущен только один серьезный промах — потеря Америки (1775–1783). Сущностью английской традиции было не что иное, как применение в политике исключительно политического мышления. Кромвель-теолог ссылался на теологию только время от времени, и больше на словах, выражающих симпатию, чем на деле. Наследники традиции его имперского строительства не обременяли себя его тяжелым теологическим оснащением, трансформировав его в ханжество (cant) — это слово не переводится на другие европейские языки. Именно благодаря ханжеству английская дипломатия постоянно добивалась успеха в мире фактов, то есть в мире насилия, коварства и греха, сохраняя в собственных глазах позицию бескорыстной моральности. Приращение страны новыми владениями представлялось как «несение цивилизации» «отсталым» расам. И так далее, по всему спектру политической тактики.

Этот пример показывает одну из главных особенностей традиций: они эффективны только при серьезном их применении мастерами своего дела. Когда в XIX веке, в ходе англизации Европы, остальные европейские политики попытались проявлять ханжество, они лишь всех насмешили. Американский всемирный спаситель Вильсон, скромно предложивший себя в президенты мира, основанного на морали, зашел слишком далеко. Для успешного использования ханжества требовалось безошибочное чутье (tact), которое могло развиться только у того, кто вырос в абсолютно ханжеской атмосфере. Точно так же принадлежность к австрийскому офицерскому корпусу, этических качеств которого не хватало офицерам Наполеона, предполагала тренировку длиною в жизнь в определенной среде, а не трехмесячную военную подготовку на основе «проверки умственных способностей».

Великое достоинство традиции состоит в том, что человек, в данный момент оказавшийся лидером, не одинок: отсутствующие у него качества, которые могут понадобиться в данной ситуации, наверняка найдутся у окружающих. Главное, что наличие политической традиции практически исключает возможность занятия высокого политически-авторитетного положения слабым и некомпетентным лицом, а если это все же случается, то традиция обеспечивает его скорый уход. Можно возразить, что этому противоречит пример лорда Норта, но изначальные просчеты его американской политики оказываются таковыми только ретроспективно. Последуй за ними строгие меры, Америка не была бы потеряна. Однако домашняя позиция Норта между вигами, с одной стороны, и монархом — с другой, была крайне затруднительной, а его политике сопротивлялись все те же рационалистические элементы, которые на континенте проповедовали «общественный договор» и «права человека». В свою очередь успешное предотвращение революций и террора, начиная с дела Уилкса (середина XVIII века) и заканчивая кошмаром 93-го, а также всеобщими революционными волнениями 1830 и 1848 гг., объясняется наличием в Англии неповрежденной традиции.

Традиция вовсе не дает жесткую гарантию определенных результатов, поскольку в истории как раз случаются неожиданности. Иногда происходит нечто совершенно немыслимое. Случай выступает контрапунктом судьбы. Небольшой разрыв может случиться также и в традиции, но здоровый традиционный слой способен быстро залечить рану. Традиция государственной мудрости сродни платоновской идее совершенства (Platonic idea of excellence), которая формирует людей с учетом их возможностей и служит формой для их личного выражения. О результатах свидетельствует высокий средний уровень обучения и способностей. Политическому организму, руководимому такими людьми, сопутствует удача. То, чего не хватает в одном месте, берется в другом, а личным капризам не позволяется становиться политическими догмами. Итог присутствия традиции в политической единице выражается в том, что она уверенно следует собственной судьбе, и случайность минимизируется.

Гений

Термин «гений» применительно к определенному тонкому слою человечества вошел в словоупотребление западной культуры только в эпоху гуманизма. В XX веке мы называем гением того, кого Эмерсон называл «образцовым человеком (Representative Man)», а Карлейль «героем». Соответствующее нашей эпохе содержание этого слова всесторонне обосновал в своей трактовке проблемы гения выдающийся европейский ученый Ланге-Эйхбаум.

Мы больше не рассматриваем гения в аспекте каузальности или предопределения. Так мог понимать его только материализм. Ницше расправился с идеей предопределения применительно к гению таким афоризмом: чем более высокий тип представляет собой человек, тем менее вероятен его успех, что объясняется повышенным разнообразием и сложностью его жизненных условий. Таким образом, слово «гений» на протяжении столетий приобрело в основном объективное содержание и стало непременно связываться с идеей известности. В чисто субъективном понимании оно просто указывает на человека огромной творческой силы. Такие люди всегда есть, при этом их творческие способности находят применение в любом из многочисленных направлений культуры. Творческую силу стали измерять успехом, а именно личным успехом, которого добился человек, превратив свой потенциал в произведение мысли или деяние. Речь здесь не идет об абсолютном успехе, поскольку тогда вообще не нашлось бы гениев. Ни Валленштейн, ни Кромвель, ни Наполеон, ни Герой нашей эпохи не добились абсолютного успеха. Однако успех каждого был личным — в том смысле, что потомки могут прочесть его имя на ночном небосклоне.

Направление реализации творческих способностей гениальных людей сильно зависит от духа времени, поэтому в период готической религии многие гении становились священниками, философами, святыми и мучениками. В эпоху Просвещения гениальные люди оказывались художниками и универсальными людьми. В период цивилизации гениальность направлена в основном на внешние достижения: технические, экономические, политические и военные. Во все времена существуют все тенденции, но преобладает какая-то одна. Высокая политика уместна в любую эпоху, и она же будет руководящей идеей в обозримом будущем: творческие люди сосредоточатся в основном на возрождении авторитета.

Полная глупость рационализма и материализма с наибольшей очевидностью проявилась в попытке объяснить гениальность в терминах интеллекта. Были даже придуманы наивные «тесты» для определения «гениальности», которую выражали определенным числом. В эпоху материализма считалось вполне возможным взвесить или измерить способности души. Факт же состоит в том, что интеллект является функциональной противоположностью гения. Сущность интеллекта — препарирование и анализ; сущность гения — созидание и синтез. Интеллект интересуется частью, гений — целым. Они относятся друг к другу как земное к астральному, счет к воображению.

Следует заметить, что если гений наделен огромной творческой силой, то любому человеку ее тоже отпущено вполне достаточно, чтобы потомкам не было стыдно за его жизнь.

Интерес XX века сосредоточен на политике, поэтому далее мы остановимся на значении гения в этой сфере и для лучшего понимания сравним с ролью традиции в политике. Традиция обеспечивает устойчивую реализацию идеи, развивая имеющийся талант до высокого среднего уровня. Как средство актуализации идеи, она стоит выше гения, поскольку традиция имеет такую же продолжительность жизни, как и идея, тогда как гению отводятся стандартные семьдесят лет. После ухода гения остается пустота, а традиция прекращается только с завершением самой идеи. В широком смысле Кромвель положил начало английской национальной политической традиции. Однако в узком, личностном смысле он не основал традиции, поскольку не прошло и нескольких месяцев после его смерти, как вернулась династия, а тело Кромвеля эксгумировали и протащили лошадьми по улицам Лондона. Но с тех пор, как английская политическая традиция была сформирована в кромвелевском духе, она просуществовала вплоть до Джозефа Чемберлена. Кем же является гений в политике? Как он проявляет себя в этой сфере? Ответ прост: он воплощает идею будущего. Если сравнить отношение к настоящему масс, традиции и гения, можно сказать, что массы всегда позади настоящего, традиция в любой момент готова приспособиться к будущему, но гений воплощает собой неудержимый прометеевский порыв в будущее.

Самореализация гения зависит от его признания культурным слоем или носителями [идеи] нации. Таланту становится доступным для понимания все, что способен вообразить или создать гений, когда оно уже реализовано, однако вначале все гениальное воспринимается как фантастика. Александр Великий, Фридрих Великий, Кромвель, Наполеон и герой нашей эпохи в начале своей карьеры казались всем людьми не от мира сего, не имеющими отношения к реальности — и небезосновательно, поскольку эти люди жили уже в новом мире, в следующей реальности.

В этой связи термин «настоящее» — всего лишь фигура речи. Фактически в мире политики нет настоящего, есть только напряженная точка между прошлым и будущим. Гений в политике всегда принадлежит будущему. Гений — великая творческая сила; в сфере деятельности творчество заключается в деяниях как форме реализации будущего.

В самом начале цивилизационного периода западной культуры друг другу противостояли два экстраординарных человека — Наполеон и Меттерних. Гением был только строитель империи; его оппонент, обладая такими же политическими навыками, пониманием «реалий» времени и силой характера, был просто консерватором, служителем прошлого. «Реалии», которые он осознавал, принадлежали предшествующей, а не грядущей реальности. Новый дух эпохи, новую реальность утверждает появляющийся время от времени гений наполеоновского склада. Таланту меттерниховского образца не достает ви́дения, свойственного гению, и только от случая зависит, станут ли они противниками. Родись Меттерних французом, он был бы наполеоновскими министром.

Какие же качества политического гения определяют его мастерство и внутренний императив? Первое — это ви́дение. Он видит возможности, связанные с будущим, и потому его ум не чувствует препятствий, мешающих мыслить обычному человеку. Для прозаического ума все, что есть, выглядит конечной стадией предыдущего развития, а будущее видится просто продолжением прошлого. Второе — чистота духа. Обычный человек — это эклектик, в голове у которого сотни противоречащих друг другу идей и верований. Не таков творческий ум в политике: его мысль держится одной-единственной линии. Этим пользуются его враги, чтобы убедить всех в его душевной болезни, и это им всегда удавалось, от Александра до Героя нашей эпохи. Но политический гений и его враги относятся к двум разным историческим категориям. Его имя отливается в бронзе как символ, смысл, апофеоз и воплощение духа времени, тогда как его враги в этом высшем плане оказываются только материалом, из которого он высекал свои творения.

Третье качество — энергия: гений дает команды, его голос резок и нетерпим. Он требует и заставляет стремиться вверх. Гением постоянно движет внутренний хаос, предваряющий созидательную работу. Воинов Фридриха или Карла XII не мог остановить пятикратный тактический и тридцатикратный стратегический перевес противника. Но такого не наблюдалось под командованием Лаудона, эрцгерцога Карла или Гранта, которые компенсировали недостаток духа сокрушительным численным превосходством.

Четвертое качество — ощущение миссии. Ви́дение, чистота и энергия — все это сходится в этическом фокусе. Все, что видится гению, несет печать неминуемости: он должен это реализовать. Отсюда сильное драматическое влияние политического гения на факты истории. Его грандиозная миссия касается всех, и они либо с ним, либо против него. Он становится центром мира.

Наконец, непостижимость гения. Он есть жизнь в ее наивысшем человеческом воплощении, а жизнь сама по себе необъяснима, иррациональна, таинственна. Гений обладает чем-то таким, что заставляет людей духовно расти. Это Нечто приносило Наполеону победу почти в каждом сражении, оно же восседало, как орел, на плече Мольтке, когда он спокойно разрабатывал форму XX и XXI столетий. Может быть, это всего лишь свойство личности, сопутствующее необычайным дарам, или же трансцендентальная эманация высшего организма — мы не знаем. Но это существует.

Гений и эпоха абсолютной политики

Не подлежит сомнению, что традиция, опирающаяся на немеркнущий талант идущих друг за другом поколений, важнее гения для задач реализации идеи в ее совершенстве. Но идея будет реализована и без них: вместе или по отдельности традиция и гений оказывают влияние только на ритмическую точность и внешнюю чистоту процесса жизни.

Душа каждой культуры — это организм, в силу чего ей свойственна индивидуальность. Она отпечатывается на всем, что связано с культурой, включая ее исторический стиль. Подобно тому, как личности отличаются способом самовыражения (один человек силен и властен, другой — спокоен, но не менее результативен), так и высокие культуры. В этом смысле классическая культура сильно отличалась от нашей. Ее исторический стиль определяла случайность. Акценты не были остры, переходы бессознательны или не обозначены резкими поворотными пунктами, как в западной истории. Пока число ее гениальных людей не сократилось, они не играли заметной роли. В гениях было сосредоточено меньше силы.

Западные нации также были свидетелями великих свершений, которые не сопровождались сосредоточением всей идеи в одном человеке. Например, германские освободительные войны 1813–1815 гг., английский переход к демократии 1750–1800 гг.

Однако в середине XX столетия мы повсюду наблюдаем катастрофические последствия двухвекового рационализма: высокие старые традиции Запада в основном разрушены. Горизонтальная война банкира и классового бойца против западной цивилизации свела на нет прежнее качество. Но история не остановилась, и величайший императив снова работает в политической сфере. Рождается новая традиция качества. Как сказал философ нашей эпохи, в мире больше не существует сакральных форм политического бытия, сам возраст которых гарантирует им неприкосновенность.

Поскольку в политической сфере западной цивилизации отсутствует действующая традиция, можно ожидать, что западная потребность в острых исторических акцентах сосредоточит гигантские силы в руках отдельных людей. Герой нашей эпохи был символом будущего.

История не кончается, и ни один человек не может быть важнее истории. Отношение политического гения к массам неправильно понималось материалистами и даже Ницше. Материализм считал, что великий политик обречен работать на (конечно же) материальное улучшение жизни масс. Ницше видел предназначение масс только в рождении великих людей. Но идея цели не способна описать процесс, как он есть. Независимо от любой идеологии великие люди и массы составляют единство; и те и другие служат идее, приобретая историческое значение только в присутствии противоположного полюса. Карлейль озвучил инстинктивную потребность современной эпохи, когда вновь четко осознается идея авторитета и монархии: найти способнейшего человека, и пусть он будет королем.

Демократические идеологи, зарывшие свои головы глубоко в песок, говорят, что монарх может оказаться плохим. Но императив истории состоит не в том, чтобы произвести совершенную систему, но в том, чтобы исполнить историческую миссию. Именно он привел к демократии, и он же теперь, не обращая внимания на скулеж из прошлого, прислушивается к рокоту будущего. Хорошие или плохие, но монархи возвращаются.

На фронтоне шатающегося здания высечено витиеватыми буквами: «Демократия». Но за этим видится кассовый аппарат и сидит банкир, перебирающий руками деньги, в которые превратилась кровь европейских наций. Он в ужасе поднимает глаза при звуке марширующих ног.

Будущее Запада требует вручить великие силы в руки великих людей. Восстановление политической традиции — в этом надежда; на хаос 1950-го надежды нет. Только великие люди смогут перебросить мост через пропасть.

Раса, народ, нация, государство

Концепции расы, народа, нации и государства образца XIX века имеют исключительно рационально-романтическое происхождение. Они являются результатом навязывания живым созданиям способа мышления, пригодного для решения только материальных проблем, поэтому все эти концепции — материалистические. Применительно к живым существам «материалистический» означает «поверхностный», потому что в жизни как таковой первичен дух, а материальное просто служит средством для его выражения. Будучи рационалистическими, концепции XIX века в основном не имели отношения к фактам, поскольку жизнь иррациональна и не поддается неорганической логике и систематизации. Эпоха, в которую мы вступаем и осмысляем здесь, — это эпоха политики, следовательно, эпоха фактов.

Более широкая тема — адаптация, здоровье и патология высоких культур. Для понимания важнейших проблем культурного витализма необходимо исследовать отношения культуры со всевозможными человеческими группами. Поэтому следует без предубеждений рассмотреть природу этих групп, чтобы добраться до их подлинной сути, происхождения, жизни и взаимоотношений.

Неодушевленные материальные предметы сохраняют свою идентичность многие годы, поэтому когда особый тип мышления, подходящий для операций с подобными объектами, применялся к политическим или иным человеческим общностям, существовавшим в 1800 г., они представлялись чем-то априорным, заложенным в самых глубинах неизменной реальности. Все — изобразительное искусство, литература, государство, техника и культура в целом — считалось творением одного из этих «народов». Однако подобные взгляды не согласуются с историческими фактами.

Первая по порядку концепция — это концепция расы. Материалистическое расовое мышление XIX века привело к особо тяжким последствиям для Европы, когда его соединили с одним из движений начала XX века, направленных на восстановление авторитета.

Любое чрезмерное теоретическое оснащение политического движения — это роскошь, которую Европа 1933–2000 гг. себе позволить не может. Она уже дорого заплатила за романтическое увлечение старомодными расовыми теориями — их следует отбросить.

У термина «раса» есть два значения, которые мы рассмотрим по очереди, а затем определим их соответствующую ценность в эпоху абсолютной политики. Первое значение — объективное, второе — субъективное.

Ряду человеческих поколений, родственных по крови, свойственна привязанность к одному и тому же ландшафту. Кочевые племена скитаются в более широких, но тоже ограниченных пространствах. В пределах родного ландшафта формы растительной и животной жизни имеют местные особенности, отличающиеся в разных областях, населенных одними и теми же родами и племенами.

Антропологические исследования XIX века установили математически обоснованный факт, который подтвердил влияние почвы. Было обнаружено, что население каждого региона мира характеризуется собственным средним черепным индексом. Что еще важнее, измерения, проведенные в Америке над иммигрантами из разных частей Европы и затем над их детьми, рожденными в Америке, показали, что этот черепной индекс определенно связан с почвой, поскольку сразу изменяется в новом поколении. Так, долихоцефальные евреи из Сицилии и брахицефальные евреи из Германии давали потомство с одинаковыми средними размерами головы, специфически американскими. Телесные параметры и продолжительность развития были еще двумя показателями, оказавшимися в среднем одинаковыми у любых жителей Америки — индейцев, негров, белых — независимо от средних показателей и продолжительности развития в странах или племенах, откуда они произошли. У детей ирландских иммигрантов, прибывших из страны с очень длинным периодом развития, реакция на местное влияние была мгновенной.

Эти и другие факты, как сравнительно новые, так и давно известные, свидетельствуют о том, что ландшафт оказывает в своих пределах влияние на человеческие племена точно так же, как на растительные и животные организмы. Механизм этого влияния нам не известен, но мы знаем его источник. Это космическое единство вещей в их тотальности — единство, которое проявляет себя в ритмическом и циклическом движении природы. Человек не исключен из этого единства, но погружен в него. Двойственность его души как человека и хищника также составляет единство. Мы различаем две его стороны для лучшего понимания, но единство от этого не нарушается. Аналогично, мы не можем нарушить единства природы, мысленно выделяя ее разные аспекты. Многие человеческие проявления, о которых мы знаем только что это, но не знаем, как это происходит, связаны с лунным циклом. Любой природный процесс является ритмическим: движение рек и волн, ветров и течений, появление и исчезновение живых организмов, видов, самой Жизни.

Человек подчиняется этим ритмам. Его специфическая конституция придает этим ритмам особую, человеческую форму. Та сторона природы человека, которая отвечает за эту связь, и есть раса. Раса у человека — это грань его бытия, находящаяся во взаимоотношении с растительной и животной жизнью, а за их пределами — с великими макрокосмическими ритмами. Это та часть человека, которая, так сказать, генерализована и поглощена Единым, а не душой, отличающей его как вид и выводящей из круга всех остальных форм.

Жизнь проявляет себя в четырех формах: растение, животное, человек, высокая культура. При всей своей самостоятельности каждая форма связана с остальными. Животные привязаны к почве, поэтому в их бытии сохраняется растительный аспект. Раса есть выражение как растительного, так и животного начала в человеке. Высокая культура, будучи на протяжении всей жизни привязанной к ландшафту, сохраняет связь с растительным миром, независимо от того, насколько смело и свободно перемещаются ее гордые создания. Высокая политика и великие войны являются выражением животного и человеческого в природе культуры.

Некоторые из многих человеческих свойств определяются почвой, другие — племенем. Например, пигментация сохраняется при переселении в другие области. У нас еще недостаточно данных, чтобы расположить все, даже физические характеристики, по определенной схеме. Но даже будь такая возможность, это не касалось бы нашей темы, поскольку, в объективном смысле, в расе важнее всего ее духовная составляющая.

Несомненно, племена различаются по своей одаренности в определенных духовных сферах. Духовные качества не менее разнообразны, чем физические. Варьирует не только средний рост, но и средняя высота души. Почвой определяются не только форма черепа и телосложение, но также некоторые духовные черты. Невозможно поверить, что космическое влияние, которое сказывается на человеческом теле, не затрагивает самого существенного — души. Однако из-за того, что все племена основательно перемешивались, и История неоднократно снимала с них сливки, нам никогда не узнать изначальных качеств души, связанных с тем или иным ландшафтом. Мы не можем определить, какие расовые духовные качества данной популяции связаны с почвой, а какие возникли от смешения племен в поколениях. Для таких практичных веков, как этот и следующий, истоки и объяснения менее важны, чем факты и возможности. Поэтому наше дальнейшее исследование интересует реальность расы в практическом, а не метафизическом плане.

Расовую принадлежность человека мы определяем с первого взгляда, но на основании какого именно признака, материалистически объяснить невозможно. То, что воспринимается чувством, инстинктивно — не поддается мерам и весам физической науки. Однако ясно, что раса связана с ландшафтом и племенной принадлежностью. Внешне она проявляется в характерном, типическом выражении лица, игре нюансов, общем облике. Отсутствие у него четких физических признаков не отменяет его существования, влияя только на способ его восприятия. Первобытное население определенного ландшафта выглядит в целом одинаково, однако пристальное изучение выявляет местные отличия, которые делят его на племена, кланы, семьи и, наконец, индивидов. В объективном смысле раса есть духовно-биологическая групповая общность. Поэтому любая классификация рас будет только произвольной. Материалистический XIX век предпринял несколько попыток такой классификации. Естественно, при этом учитывались лишь материальные признаки. В одном случае за основу бралась форма черепа, в другом — волосы и речевые особенности, в третьем — форма носа и пигментация. В лучшем случае это была групповая анатомия, не имевшая отношения к проблеме расы.

Люди, постоянно контактирующие друг с другом, оказывают взаимное влияние и становятся похожими. Применительно к индивидам было давно подмечено, что долго состоящие в браке супруги начинают походить друг на друга физически, и то же самое свойственно группам. То, что называется «ассимиляцией» одной группы другой, не ограничивается смешением зародышевой плазмы, как полагал материализм. В основном это результат духовного влияния ассимилирующей группы на новичков, естественный и полный, если между группами нет больших барьеров. Отсутствие барьеров приводит к стиранию расовых границ, после чего образуется другая раса, как сплав двух предшествующих. Более сильный человек обычно почти не поддается влиянию, но здесь возможны разные варианты, которые будут рассмотрены ниже.

Мы увидели, что в своем объективном смысле раса отражает взаимоотношение между популяцией и ландшафтом и, в сущности, связана с космическим ритмом. Ее первое заметное проявление — облик, но в качестве невидимой реальности она выражает себя также иными способами. Для китайцев, например, признаком расы является запах. Разумеется, расовый смысл имеет также то, что воспринимается на слух — говор, песня, смех. Еще один расово-специфичный феномен — восприимчивость к болезням. Японцы, американцы и негры отличаются разной резистентностью к туберкулезу. Согласно американской медицинской статистике, евреи чаще страдают нервными недугами и диабетом и реже туберкулезом, чем американцы; фактически статистика заболеваемости у евреев совершенно иная. К расе также имеют отношение жесты, походка, одежда.

Однако важнейшим видимым признаком расы является лицо. Мы не знаем, что именно в физиогномике выдает расовую принадлежность, а попытки установить это с помощью статистики и измерений не могут считаться удачными. По этой причине либералы и другие материалисты отрицали существование рас. Эти нелепые воззрения пришли из Америки, которая поистине является огромной расовой лабораторией. На самом деле эта доктрина подталкивает к осознанию абсолютной несостоятельности рационализма и научного понимания расы или попыток подчинить ее порядку, принятому в физических науках. Невозможность всего этого была давно понятна тем, кто придерживался фактов и сопротивлялся антифактуальным теориям. Представьте себе человека, который настолько досконально изучил промеры (длину носа, бровей, подбородка, ширину бровей, челюстей, рта и т. п.) всех известных ему лиц, что, увидев новое лицо, мог бы уверенно назвать его параметры. Если такому специально тренированному человеку показать некий набор записанных промеров, разве можно предположить, что в его голове сразу возникнет представление о расовом выражении лица, с которого были сняты промеры? Разумеется, нет, и то же справедливо для любого другого признака расы.

Другой важный объективный аспект расы находит аналогию в формах женской физиогномики, сменяющих друг друга в период поздней урбанистической цивилизации. Если определенный женский тип становится идеалом, то женщины, чувствительные к подобным вещам, очень скоро развивают такое же выражение лица. В расовой сфере существует аналогичный феномен. Представители расы со свойственным ей определенным космическим ритмом автоматически вырабатывают инстинкт расовой красоты, влияющий на выбор партнеров и работающий в каждой индивидуальной душе. Этот двойной стимул формирует расовый тип, подразумевающий определенный идеал. Разумеется, такое инстинктивное восприятие расовой красоты не имеет отношения к декадентским эротическим культам голливудского пошиба. В последнем случае идеалы индивидуально-интеллектуальны и не имеют отношения к расе. Раса, будучи выражением космического начала, до основания пронизана стремлением к преемственности, и женщина, в соответствии с расовым идеалом, всегда вполне бессознательно оценивается как потенциальная мать сильных сыновей. Идеальный в расовом смысле мужчина — это глава семьи, обогащающий жизнь женщины, которая заботится о нем как об отце своих детей. Дегенеративный эротизм голливудского типа является антирасовым: его основная идея заключается не в преемственности жизни, но в наслаждении, предметом которого служит женщина, а мужчина — раб этого предмета.

Склонность расы к предпочтению собственного физического типа является одним из величайших фактов, который нельзя фальсифицировать, подменив идеей слияния с совершенно чуждыми типами, как попытались сделать либерализм и коммунизм в период рационалистического засилья.

Расу невозможно понять, внутренне связывая ее с феноменами из других плоскостей жизни, такими как национальность, политика, народ, государство, культура. Если в ходе истории на несколько столетий устанавливается сильная взаимосвязь между расой и нацией, это не значит, что на основе определенного расового типа впоследствии всегда формируется политическая единица. Будь так, ни одна из бывших наций Европы не сформировалась бы в том виде, в каком она существовала. Достаточно представить себе расовые отличия между калабрийцами и ломбардийцами. Что они значили для истории времен Гарибальди?

Здесь мы подходим к наиболее важному аспекту объективного смысла расы в нашу эпоху: история может сужать или расширять границы расовой определенности. Способ, которым это достигается, связан с духовным элементом, заложенным в расе. Так, группа, имеющая духовную и историческую общность, стремится приобрести также расовый аспект. Общность, в которой участвует ее высшая природа, транслируется вниз, в направлении глубинной космической составляющей человека. Поэтому в западной истории старое дворянство стремилось конституировать себя как раса, чтобы дополнить свое единство духовной стороной. Масштаб, в котором это происходило, до сих пор очевиден там, где историческая преемственность старого дворянства еще сохранилась. Важный пример в этом отношении — образование еврейской расы, которую мы знаем по тысячелетней жизни в европейских гетто. Оставляя пока в стороне специфическое мировоззрение и культуру еврея, отметим, что такая общность судьбы, на каком бы фундаменте она изначально ни сформировалась как таковая, выковывает из группы расу, равно как и духовно-историческую единицу.

Раса влияет на историю, поставляя для нее материал, привнося свои сокровища крови, чести и сильных инстинктов. Со своей стороны, история влияет на расу, накладывая на высшие исторические единицы, кроме духовной, также и расовую печать. Раса есть более глубокий план бытия в том смысле, что она ближе к космосу, теснее соприкасается с первичными стремлениями и побуждениями жизни в целом. История — это поверхностный план бытия, где все сугубо человеческое и в первую очередь относящееся к высокой культуре, выступает в виде дифференциации жизненных форм.

Способ, которым осуществляется расизация исторической единицы, как это было с европейской знатью, состоит в том, что в такой группе космос неминуемо пробуждает идеальный физический тип и инстинкт расовой красоты, совместно работающие через зародышевую плазму и внутри каждой души, чтобы придать этой группе особенный облик, выделяющий ее в потоке истории. Когда из-за превратностей истории эта общность судьбы исчезает, исчезает и данная раса, чтобы больше не вернуться.

Теперь можно уверенно опровергнуть фундаментальные заблуждения материалистической интерпретации расы, принятой в XIX веке.

Раса не сводится к групповой анатомии.

Раса не является независимой от почвы.

Раса не является независимой от Духа и Истории.

Расы не поддаются классификации, кроме как на произвольной основе.

Раса не является жесткой и постоянной совокупной характеристикой людей, не меняющейся на протяжении истории.

Мировоззрение XX века, основанное на фактах, а не физико-механических представлениях, видит расу текучей, струящейся вместе с историей сквозь жесткую скелетную форму, заданную почвой. История приходит и уходит, и так же, в событийном симбиозе с ней, раса. Крестьяне, возделывающие сегодня землю под Персеполисом, принадлежат к той же расе, которая сеяла или кочевала здесь за тысячу лет до Дария, хотя она могла по-разному называться тогда и теперь. Однако в то же самое время здесь завершила себя высокая культура, породившая расы, уже навсегда ушедшие.

Последняя ошибка материализма XIX века — путать имена с историческими и расовыми общностями — была одной из самых роковых. Имена лежат на поверхности истории, а не укоренены в ее ритмической, космической основе. Если сегодняшние жители Греции носят то же коллективное имя, что и население данной территории во времена Аристотеля, говорит ли это о наличии исторической преемственности? Или расовой преемственности? Имена, как и языки, имеют собственные судьбы, совершенно независимые от других. Поэтому общий язык жителей Гаити и Квебека не дает повода приписывать им общее происхождение, хотя к такому результату с необходимостью приводят методы XIX века, если их применять к известному нам настоящему, равно как и к интерпретации прошлого на основании сохранившихся имен и языков. Сегодняшние жители Юкатана в расовом отношении те же, что и в 100 г. н. э., несмотря на то, что говорят они по-испански, а раньше пользовались теперь уже исчезнувшим языком и были известны под другим именем. За истекшее время произошел подъем, завершение и исчезновение высокой культуры, но с ее уходом раса вернулась в качество первозданного, простого отношения между племенем и ландшафтом. Не стало высокой истории, которая могла бы на нее повлиять или наоборот.

Во времена египетской культуры народ, называвшийся ливийцами, дал имя определенной территории. Значит ли это, что все, кто обитал здесь с тех пор, связаны с ним родством? В 1000 г. н. э. пруссы не были европейским народом. В 1700 г. «Пруссией» уже называли нацию европейского типа. Европейские завоеватели просто взяли имя вытесненных племен. Все, кого мы называем разными именами: остготы, вестготы, юты, варяги, саксы, вандалы, норманны и даны — произошли из одного и того же расового материала, но имена об этом молчат. Иногда человеческая общность дает свое имя территории, поэтому, когда ее вытесняют, старое имя переходит к завоевателям, как было в случае Пруссии и Британии. Иногда группа называется по территории, как американцы.

В контексте симбиоза расы с историей имена носят случайный характер. Сами по себе они не говорят о какой-либо внутренней преемственности. То же самое относится и к языку.

Осознав, что, говоря об истории, мы на самом деле подразумеваем высокую историю, то есть историю высоких культур, и что эти высокие культуры представляют собой органические общности, выражающие свои внутренние возможности в разворачивающемся перед нами изобилии форм мышления и событий, мы начинаем глубже понимать тот способ, которым реализуется история, независимо от имеющегося в ее распоряжении человеческого материала. Она кладет отпечаток на этот материал, создавая из первоначально очень разных биологически групп исторические единицы. В гармонии с космическими ритмами, управляющими всем живым от растения до культуры, историческое единство приобретает особую расовую составляющую, образуя новое расовое единство, отличное по своему духовно-историческому содержанию от прежнего, первобытного, простого отношения между племенем и почвой. Но с прекращением высокой истории, завершением культуры, духовно-исторический смысл уходит навсегда, и снова воцаряется первобытная гармония.

Первичная, биологическая история общностей, захваченных высокой культурой, в этом процессе роли не играет. Прежние имена туземных племен, их скитания и лингвистические особенности — все это не имеет значения для высокой истории, как только она отправляется в путь, начиная, так сказать, с чистого листа. Такой она и остается благодаря способности вбирать в свой дух любые элементы. Со своей стороны, новые элементы не могут ничего дать культуре, обладающей индивидуальностью более высокого ранга, и потому — собственным единством, на которое другой такой же организм способен повлиять лишь поверхностно. Тем более никакая человеческая группа, оказывающаяся на территории культуры, никоим образом не может повлиять на ее внутреннюю природу: ей либо приходится воспринять дух этой культуры, либо нет, третьего не дано.

Органических альтернатив всего две: жизнь или смерть, болезнь или здоровье, движение вперед или дисторсия. Когда под внешним воздействием организм сходит со своего истинного пути, непременно следует кризис, полностью охватывающий жизнь культуры и зачастую обрекающий судьбу миллионов на смуту и катастрофу. Однако об этом позже.

Объективный смысл расы имеет другие аспекты, важные для мировоззрения XX века. Мы увидели, что расы, если понимать их как первобытные общности, простые отношения между почвой и человеческим племенем, по-разному одарены для исторических целей. Поскольку история и раса оказывают друг на друга взаимное влияние, следует рассмотреть иерархию рас.

Материалистам так и не удалось создать анатомическую классификацию рас. Но расы можно классифицировать по их функциональным способностям, начиная с любой отдельной функции. Поэтому иерархия рас может быть основана на физической силе, и не стоит сомневаться, что негры заняли бы вершину такой иерархии. Однако такая классификация не имеет смысла, поскольку физическая сила не является сущностью человеческой природы в целом, тем более если речь идет о культурном человеке.

Основной импульс человеческой природы, возвышающий его над инстинктами самосохранения и пола, которые объединяют человека с другими формами жизни, — это воля к власти. Борьба за существование среди людей крайне редка: если борьба и ведется, то за управление, то есть за власть. Это происходит в супружеских парах и семьях, кланах, племенах и между народами, нациями, государствами. Следовательно, в свете исторических реалий имеет смысл построение иерархии рас на основе интенсивности воли к власти.

Разумеется, подобная иерархия не может оставаться неизменной. Поэтому школа Гобино, Чемберлена, Осборна и Гранта соседствовала с материалистической школой, провозгласившей, когда не смогла обнаружить расы своими методами, что их не существует вообще. Ошибкой первых было допущение неизменности — как в прошлом, так и в будущем — рас, которые окружали их в ту эпоху. Они рассматривали расы в качестве строительных блоков, исходного материала, игнорируя их связь с историей, духом и судьбой. Но они по крайней мере признавали существующие расовые реалии своего времени, ошибаясь только в том, что полагали эти реалии жесткими, то есть существующими, а не становящимися. В их трактовке присутствовали также следы генеалогического мышления, но такого рода мышление является рассудочным, а не историчным, поскольку история использует человеческий материал, имеющийся под рукой, не задаваясь вопросом о его прародителях, и в процессе использования этот человеческий материал ставится в отношение к всеобъемлющей мистической силе судьбы. Пережиток генеалогического мышления заставлял проводить умозрительные границы между культурными народами там, где их на самом деле не было. В ходе своего дальнейшего развития материалистическая тенденция распространила принципы наследственности, которые Мендель открыл для определенных растений, на человеческие расы. Такой подход был изначально бесплоден, и по прошествии почти столетия, не давшего результатов, его следует отбросить ради мировоззрения XX века, которое рассматривает историю и ее материал именно в историческом духе, а не с точки зрения таких наук, как механика или геология.

Тем не менее, школа Гобино по крайней мере опиралась на определенный факт, поэтому она ближе к реальности, чем ученые глупцы, оторвавшие взгляды от своих линеек и таблиц, чтобы объявить о кончине расы. Этим фактом была культурная иерархия рас. В те дни слово «культура» использовалось для того, чтобы отличать литературу и искусство от таких уродливых и брутальных вещей, как экономика, техника, война и политика. Следовательно, эти теории тяготели к рассудку, а не к душе. С приходом мировоззрения XX века и его очищения от всех материально-романтических теорий единство культуры стало восприниматься через все ее разнообразные проявления в виде искусства, философии, религии, науки, техники, политики, государственных форм, расовых форм и войны. Поэтому иерархия рас в нашем столетии основывается на степени воли к власти.

Такая классификация рас тоже произвольна с интеллектуальной точки зрения, не менее чем классификация на основе физической силы. Однако только она является уместной в данную эпоху, не будучи жесткой, поскольку превратности истории в этой сфере важнее передаваемых по наследству качеств. Сегодня индусы не существуют как раса, хотя раньше такая раса была. Это имя — продукт завершенной истории, не соответствующий какой-либо расовой группе. Равно нет ни баскской, ни бретонской, ни гессенской, ни андалузской, ни баварской, ни австрийской рас. Аналогично расы, существующие сегодня в нашей западной цивилизации, также исчезнут, когда история пойдет дальше.

Источником иерархии рас служит история, сила событий (forces of happening). Например, англичан как отмеченную особой расовой печатью европейскую популяцию, два столетия державшую в повиновении сотни миллионов азиатов с помощью горстки солдат, мы наделяем высокой степенью воли к власти. На протяжении XIX века Англия контролировала 300 млн. индийцев силами небольшого гарнизона численностью в 65 тысяч белых.

Голые цифры могли бы обескуражить, если бы мы не знали, что Англия была нацией, служившей высокой культуре, а Индия — просто ландшафтом, в котором когда-то давно существовала высокая культура, подобная нашей, но теперь он вернулся в свою докультурную первобытность, царящую среди руин и памятников прошлого. Зная это, мы понимаем, что источник такой настойчивой воли к власти, по крайней мере, отчасти объясняется силой судьбы той культуры, представительницей которой была Англия.

Читая об успехах отрядов Кортеса и Писарро, мы видим, что речь также идет о расе, обладавшей высокой волей к власти. В данном случае это были испанцы. С какой-то сотней людей Писарро пошел против империи, насчитывавшей миллионы. Предприятие Кортеса было не менее дерзким, и оба добились военной победы. Раса рабов на такое не способна. Ацтеки и инки не были населением, лишенным расы: они являлись представителями другой высокой культуры, в свете чего подвиги испанцев выглядят почти невероятными.

Во времена революционных и Наполеоновских войн культурной идее служила французская раса, миссией которой была смена общего направления движения от культуры к цивилизации через открытие эпохи рационализма. Огромная сила, которой эта живая идея наделила французские войска, демонстрируется двадцатилетней чередой военных побед над всеми армиями, брошенными против нее разными европейскими коалициями. Под личным командованием Наполеона французы одержали победу более чем в 145 из 150 сражений. Раса, способная выдержать такое испытание, обладала высокой волей к власти.

В каждом из этих случаев расу создавала История. Применительно к подобной единице слово раса подразумевает два элемента: сочетание племени с ландшафтом и духовную общность истории с культурной идеей. В этом смысле расы состоят, так сказать, из двух слоев: в основании — мощное первобытное биение космического ритма в конкретном племени, а сверху — формообразующая, творческая, движущая судьба высокой культуры.

Когда в 1267 г. Карл Анжуйский обезглавил Конрадина, последнего императора из Гогенштауфенов, Германия на пятьсот лет исчезла из европейской истории как единица, имевшая политическое значение, и вновь появилась в XVIII столетии, раздвоенная на Австрию и Пруссию. В течение этих веков высокую историю Европы творили другие державы, в основном за счет собственной крови. Это означало, что (по сравнению с огромными потерями крови, понесенными несколькими поколениями других держав) Германия оказалась сохранена.

Чтобы верно оценить данный факт, следует вернуться к чисто биологическим корням европейских рас.

Первобытные популяционные потоки, двигавшиеся с севера Евразии с 2000 г. до н. э. по 100 г. н. э. и позже, состояли, судя по всему, из родственных племен. Варвары, называемые касситами, покорили остатки Вавилонской культуры около 1700 г. до н. э. В следующем веке северные варвары, которых египтяне называли гиксосами, овладели руинами египетской цивилизации и стали там править. Арии, еще одна варварская орда с севера, покорили индийскую культуру. Популяции, переселявшиеся в Европу на протяжении более полутора тысяч лет вплоть до 1000 г. н. э. под разными именами (франки, англы, готы, саксы, кельты, вестготы, остготы, лангобарды, белги, норманны, викинги, даны, варяги, германцы, алеманны, тевтоны и другие), принадлежали к одному племени. Весьма вероятно, что завоеватели древних цивилизаций Востока имели общие корни с западными варварами, столетиями угрожавшими Риму и в итоге его разграбившими. Важным признаком этого племени были светлые волосы. Где бы сегодня ни встречались белокурые люди, это говорит о том, что когда-то в прошлом туда проникли представители этого северного племени. Северные варвары покоряли туземное население всей Европы и повсеместно формировали верхушку, обеспечивавшую управление, военную силу и закон. Таким образом, они стали правящим слоем на территориях, теперь известных как Испания, Италия, Франция, Германия и Англия. Их численное соотношение в одних местах было выше, чем в других, и с возникновением западной культуры около 1000 г. н. э. именно в этом властном первобытном слое закрепилась ее идея. Племя покорителей завершенных цивилизаций само было избрано для реализации судьбы высокой культуры.

Этот первобытно-биологический популяционный поток отличался сильной волей. Как раз эта сильная воля, а не только внутренняя идея самой культуры, придала европейской истории невиданную мощь, проявленную во всех направлениях мысли и действия. Вспомните викингов, в предрассветных сумерках нашей истории добиравшихся из Европы в Америку на своих легких кораблях! Этот человеческий материал передал свою кровь европейским расам, народам и нациям. Именно этому живому сокровищу Запад обязан своей доблестью на полях сражений, и этот факт известен всем миру, укладывается он в теорию или нет. Спросите у генерала любой армии, желал бы он командовать дивизией солдат, набранных в Померании, или же дивизией негров.

К несчастью для Европы, среди российских популяций также присутствует мощная струя этого северного варварского племени. Но там она не служит высокой культуре, относясь к нам, как галлы относились к республиканскому и имперскому Риму. Раса служит материалом для событий, и она подчиняется воле к разрушению так же, как и воле к созиданию. Варварское северное племя в России продолжает оставаться варварским, и его негативная миссия наложила на него свой расовый отпечаток. История создала русскую расу, которая постепенно расширяет свои расовые границы, вбирая и заряжая разрушительной исторической миссией остальные популяционные потоки на своей огромной территории.

В иерархии рас, основанной на воле к власти, новая русская раса занимает высокий ранг. Эта раса не нуждается в морализаторской пропаганде для разжигания своей воинственности. Ее варварские инстинкты наготове, и на них могут полагаться ее лидеры.

Благодаря текучей природе рас даже их иерархия, основанная на воле к власти, не может окончательно привести в систему все существующие ныне расы. Следует ли сикхов ставить выше сингальцев, а американских негров — выше индейцев аймара, или наоборот? Однако задача расположения разных рас в соответствии с их волей к власти является практической, и в первую очередь касается нашей западной цивилизации. Можно ли найти применение этому знанию? Ответ таков, что не только можно, но и необходимо, если Западу предстоит прожить отведенный ему срок и не попасть в рабство к ордам азиатских разрушителей под руководством России, Японии или другой воинственной расы.

Чтобы использовать эту информацию с полным пониманием, исключающим возможность старомодных заблуждений, следует рассмотреть субъективный смысл расы, за которым стоят идеи, выражаемые терминами народ, нация и государство.

Субъективный смысл расы

Раса, как уже говорилось, — это не единица бытия, но аспект бытия. Точнее, это аспект бытия, в котором раскрывается связь человека с великими космическими ритмами. Поэтому раса не является индивидуальным аспектом жизни, будь то жизнь растения, животного или человека.

Растение не проявляет (по крайней мере, в наших глазах) сознания, то есть напряженности в отношении своей среды. Поэтому растение, так сказать, обладает только расой, будучи полностью погруженным в космический поток. Животное проявляет напряженность, сознание, индивидуальность. Человек вдобавок обладает самосознанием, а также способностью и необходимостью жить на более высоком уровне — в мире символов. Это свойственно всем людям, но разница между первобытным и культурным человеком в этом отношении столь велика, что кажется почти качественной.

Именно с пульсом расы связаны первобытные стимулы, которые формируют действие в целом. С противоположной стороны влияет просвещенная часть ума — не имеющий корня рассудок, интеллект. От его силы, в сравнении с расовым планом бытия, зависит, в какой мере он, а не раса, определяет бытие.

Оба вышеуказанных аспекта свойственны и каждому индивиду, и высшей органической единице. Раса побуждает к самосохранению, к поддержанию смены поколений, к усилению власти. Интеллект определяет смысл жизни и ее цель и, по разным причинам, может отрицать один или все эти фундаментальные стимулы. И безбрачие священника, и бесплодие развратника идут от интеллекта, но первое объясняется высокой культурой, а второе — ее отрицанием, проявлением полной дегенерации. Поэтому интеллект может либо служить культуре, либо противостоять ей.

В субъективном смысле раса есть в первую очередь то, что человек чувствует. Это влияет (либо непосредственно, либо в итоге) на то, что он делает. Человек расы не рожден для рабства. Если его интеллект советует ему вместо героической смерти временно подчиниться в надежде на будущие перемены, это лишь откладывает его прорыв. Человек без расы будет постоянно подчиняться любому унижению, оскорблению, бесчестью, пока ему позволяют жить. Для человека без расы жизнь означает непрерывность дыхания и питания. Для человека расы ценна не сама по себе жизнь, но лишь жизнь правая, утвердительная, плодотворная, выразительная и развивающаяся.

Героизм может мотивироваться любой стороной души: мученик умирает за истину, которую он знает, воин, умирающий с оружием в руках вместо того, чтобы сдаться врагу, руководствуется честью, которую он чувствует. Но человек, умирающий за нечто высшее, показывает, что обладает расой независимо от своей интеллектуальной мотивации, потому что раса — это способность быть честным с самим собой и верность индивидуальной души высшим ценностям (beyond-value).

В таком субъективном смысле раса выражается не только в том, как человек говорит, смотрит, жестикулирует, передвигается; это и не вопрос происхождения, цвета, анатомии, скелетной конституции или еще чего-то объективного. Люди расы встречаются повсюду, во всех популяциях, расах, народах и нациях. В каждой общности из них состоит воинство, деятельные лидеры, созидатели в сфере политики и войны.

Таким образом, в субъективном смысле тоже существует расовая иерархия. Сверху — люди расы, внизу — люди без расы. Первых великий движущий ритм Космоса втягивает в деятельность и события, вторых История перешагивает. Первые служат материалом для высокой истории, вторые переживают любую культуру, и когда после водоворота событий в ландшафте вновь воцаряется покой, они выпадают как великий осадок. Китайские матери наставляют своих детей древним афоризмом: «Держи свое сердце в скромности». Такова мудрость человека без расы и расы без воли. Люди расы снимаются, как сливки, с любой популяции, увлекаемой движением высокой культуры, и этот процесс на высотах истории длится из поколения в поколение. То, что остается — это феллахи.

В силу вышесказанного, раса в субъективном смысле связана с инстинктом. Человек с сильными инстинктами обладает расой, человек со слабыми или плохими инстинктами — нет. Сила интеллекта не имеет отношения к проявлению расы: она только в некоторых случаях, например, когда человек дает обет безбрачия, может отчасти способствовать выражению расы. Сильный интеллект и сильные инстинкты могут сосуществовать (вспомните готических епископов, ведших свою паству на войну), но они лишь противоположные направления мысли и действия, хотя именно инстинкты руководят также и великими интеллектуальными усилиями. Восходящая жизнь тяготеет к инстинкту, воле, расе, крови. Жизнь, предпочитающая рационалистические идеалы «индивидуализма», «счастья», «свободы» сохранению и усилению власти, стремится к декадансу, то есть к вырождению высших проявлений жизни и, в конечном счете — к вымиранию расы. Интеллектуал из большого города — это типичный человек без расы. В каждой цивилизации он был внутренним союзником внешнего варвара.

Качество обладания расой, очевидно, не зависит от того, с какой расой себя отождествляет человек. В объективном смысле раса есть творение истории. Судьба человека должна выразить себя в определенной структуре — структуре фатума. Поэтому человек расы, рожденный в Киргизии, фатальным образом принадлежит к варварскому миру Азии с его исторической миссией разрушения европейской цивилизации. Расовые исключения, разумеется, возможны: жизнь не всегда соответствует обобщениям. Души некоторых поляков, украинцев и даже русских могут стремиться к тому, чтобы приобщиться к духу Запада. Такие люди принадлежат к европейской расе, а любая здоровая раса на подъеме приветствует новобранцев, принимающих ее условия и обладающих верным чутьем. В свою очередь на Западе есть множество интеллектуалов, чувствующих сродство к внешней идее — азиатскому нигилизму. Об их многочисленности свидетельствует создаваемая ими публицистика, романы и пьесы. Однако люди без расы не могут рассчитывать на взаимность — они неприятны даже врагу. Им не с чем прийти в органическую общность; это человеческая пыль, интеллектуальные атомы, зависшие между верхом и низом.

Любая раса, каким бы скоротечным ни выглядело ее существование с высоты Истории, своей жизнью воплощает определенную идею, определенный план бытия, и эта идея не может не быть привлекательной для некоторых внешних индивидов. Так, по западной жизни мы знаем людей, которые, примкнув к евреям, читая их литературу и принимая их точку зрения, фактически становятся евреями в самом полном смысле слова. Для этого не обязательно иметь «еврейскую кровь». Известно также и обратное: многие евреи воспринимают западные чувства и ритмы, приобретая тем самым качества западной расы. Этот процесс, который еврейские лидеры презрительно называют «ассимиляцией», в XIX веке поставил под угрозу само существование еврейской расы. Чтобы предотвратить окончательное поглощение еврейства западными расами, еврейские лидеры разработали программу сионизма, которая была единственным средством для поддержания единства этой расы и ее увековечения как таковой. Для этого они даже признали пользу социального антисемитизма. Это способствовало сохранению расового единства евреев.

Отмирание расовых инстинктов означает для индивида то же самое, что и для расы, народа, нации, государства, культуры: бесплодие, отсутствие воли к власти, неспособность верить или следовать великим целям, отсутствие внутренней дисциплины, стремление к жизни легкой и приятной.

Симптомы этого расового упадка по всей западной цивилизации многообразны. Первый — это ужасная дисторсия половой жизни, возникающая вследствие полного отрыва половой любви от воспроизводства жизни. Великим символом этого отрыва в западной цивилизации является все, что предлагается от имени Голливуда. Послание Голливуда состоит в том, что абсолютный смысл половой любви — в ней самой, в эротике без последствий. Половая любовь двух пылинок, не помнящих родства индивидов, а не беспорочная половая любовь, направленная на продолжение жизни, не семья с множеством детей. Один ребенок еще допускается в качестве более сложной, чем собака, игрушки; возможно, даже два — мальчик и девочка, но многодетная семья стала у этих декадентов объектом насмешек.

Декадентский инстинкт принимает в этой сфере множество форм: отмирание брака из-за принятия законов о разводе; отмена и неисполнение в отсутствие принуждения законов против абортов; навязываемое в романах, драматургии и журналистике отождествление «счастья» с половой любовью, превознесение ее как величайшей ценности, у которой ничто не должно стоять на пути: ни честь, ни долг, ни патриотизм, ни самопожертвование во имя высшей цели. Нашу цивилизацию захлестнула эротомания, которая, разумеется, несравнима с половой одержимостью XIII века: та по крайне мере была расово утвердительной, умножая европейское население. Теперь же царит чисто беспочвенная и «безопасная» эротика — духовная болезнь, равносильная самоубийству расы.

Ослабление воли (Ницше назвал это «параличом воли») — другой симптом отмирания расовых инстинктов, ведущий к окончательной порче общественной жизни в охваченных им расах. Главы правительств не осмеливаются предложить массам человеческих песчинок суровую программу, они самоустраняются, оставаясь на постах в качестве приватных особ. Управление прекращается, остаются только рутинные функции. Ни новых целей, ни жертвенности: пусть все идет по-старому, никакого творчества, никаких усилий — это было бы слишком! Да здравствует наслаждение, panemet circenses[75]. Не обращайте внимания на требования жизни, они только мешают нам наслаждаться.

Такое ослабление воли приводит к добровольному отказу от империй, завоеванных кровью миллионов людей на протяжении более десяти поколений. Оно пробуждает глубочайшее неприятие всего, что связано с аскетизмом, созиданием, будущим. Одним из его продуктов является пацифизм, и единственный способ заставить расово разлагающуюся нацию воевать — это скрестить воинскую повинность с пацифистской пропагандой: «Это последняя война, фактически — это война против войны». Только интеллектуала можно поймать на такой совершеннейший нонсенс. Слабоволие общества проявляется в большевизации верхних классов, симпатиях к врагам общества. Любой человек с неповрежденной волей воспринимается поистине как враг, отвергаются даже бесспорные доводы, ведь идеалы гораздо менее требовательны.

Из-за горизонта гибнущей расы выползает ее последний великий идеал — посредственность. Всепоглощающая посредственность, отречение от всего великого и какой-либо исключительности, и конечно, посредственность расовой крови: теперь любой может соединиться с нами, не принимая наших условий, потому что никаких условий больше нет, нет и расовых отличий, все однообразно-унылое, невозмутимое, посредственное.

К ослаблению воли нетрудно подобрать идеологию, рационально объясняющую его как «прогресс», предел мечтаний, цель всей предыдущей истории. Либерально-демократический комплекс всегда под рукой, и в такие времена он приобретает смысл смерти, поглощающей все — расы, нации, культуры. Нет различий между людьми, все равны, мужчины как женщины, женщины как мужчины, «индивид» прежде всего, жизнь — это долгие каникулы, когда главная проблема — изобретение все новых и все более тупых наслаждений; нет ни Бога, ни государства; голову с плеч тому, кто заговорит о миссии, захочет восстановить авторитет.

Эти и другие симптомы обнаруживаются при самоустранении любого верхнего слоя с ослабленной волей. Токвиль описал, как французский верхний слой в 1789 г. вообще не подозревал о надвигающейся революции, а знать, стоя на пороге террора 1793-го — spectacle terrible et ridicule[76] — воспылала энтузиазмом относительно «природной доброты человечества», «добродетельных людей» и «невинности человека». Не участвовала ли петровская знать России в том же спектакле накануне 1917 г.? Царь отмахивался от призывов уехать, пока не поздно, говоря: «Мой народ не сделает мне ничего плохого». Они представляли себе русского крестьянина счастливым улыбающимся мужиком, в целом добрым. Об аналогичном безволии в некоторых западных странах свидетельствовал шквал пророссийской пропаганды, распространявшейся в них, зачастую при поощрении властей, с 1920 по 1960 г.

Горизонтальная и вертикальная концепции расы

Теперь нам предстоит осмыслить важнейшее определение расы, сформулированное XX веком: раса — это дифференциация людей по горизонтали. Материалисты XIX века, путавшие расу с анатомией, понимали расу как вертикальную дифференциацию людей. Это была «абстракция», далекая от реальности и порожденная стремлением к систематизации, а не спокойным созерцанием живых фактов. Такое созерцание было для них затруднительным благодаря существованию политического национализма, который пытался возвести всякого рода стены между европейскими расами и народами. Но если бы эти материалисты были способны прозреть, чтобы видеть факты, они увидели бы, что европейские расы творились историей, не будучи просто потомством туземного материала, имевшегося на данной территории в 900 г. н. э., до начала здесь высокой истории. Наблюдая процесс формирования рас, они бы поняли, что субъективное содержание расы гораздо важнее объективного, потому что именно люди расы всегда возглавляют исторические деяния, а подчиненные им общности играют второстепенную роль.

Попытка создать вертикальную систему рас была аполлонической — основанной на силе интеллекта. На самом же деле раса определяется в первую очередь причастностью к космическому ритму, имея дионисийский смысл.

Точка зрения XX века на этот вопрос начинается с фактов, а непреложный факт состоит в том, что все сильные меньшинства — как внутри, так и вне высокой культуры — принимали в свое общество чужака, который к ним тянулся и желал присоединиться, объективно говоря, независимо от его расового происхождения. Расовый снобизм XIX века был интеллектуальным, и его слишком узкая трактовка авторитетом, возрождавшимся в Европе между первыми двумя мировыми войнами, была абсурдной.

Для единицы, исполняющей миссию, главное — это сила воли, которую могут принести в нее другие группы. Видеть свою историческую миссию в «защите чистоты расы» в чисто биологическом смысле — это сущий материализм. Раса и в том и в другом смысле служит материалом истории, а не наоборот. Ее вклад в миссию связан с фертильностью, верностью и волей к власти. Миссия никак не может состоять в том, чтобы сделать расу «чистой» в биологическом отношении, хотя такой результат приветствовался бы с точки зрения эстетики. Последнее слово напоминает о другом факторе, обусловившем трагическую связь этих устаревших воззрений на расу с сильным, витальным движением возрождения авторитета. Как уже говорилось, все концепции XIX века в отношении расы, народа, нации, государства, культуры имели рационально-романтическое происхождение. Романтика в качестве одной из сторон этого мезальянса будущего с прошлым восходит в свою очередь к романтико-эстетическим представлениям. Эстетика, однако, имеет собственную сферу и не обладает достаточной витальностью, чтобы обеспечить мотивацию политической борьбы, где ее участие может быть только помехой.

Строго историческую ценность в данном вопросе представляет лишь выполнение культурной миссии, даже если в ходе этого все остальное будет сметено. А что дальше? Мог ли Дарий предположить, что однажды по его террасе в Персеполисе будут бродить львы? В таком случае, что он мог бы на этот счет предпринять? История с ее великими ритмами (самыми широкими и глубокими из тех, которые нам известны) также имеет космический источник, и если культурный человек полагает, что может навязать свою волю отдаленному на тысячелетия будущему, это добавляет гордости его интеллекту, но не говорит о его мудрости. Здесь нам приходится мыслить столетиями, а не месяцами или годами. Человек должен противиться позиции après moi le déluge[77], преобладающей в настоящее время. Утверждать, что имеет смысл только историческая миссия, — это не увиливание от долга, но наивысшая степень его исполнения.

Для расы не существует долга. Вертикальная расовая концепция — это абстракция, за которой ничего не стоит. Воспринятая всерьез, она уводит свою жертву с исторической дороги в эстетический тупик.

С позиций мировоззрения XX века неверно говорить, что человек принадлежит к расе: он либо обладает расой, либо нет. В первом случае он имеет ценность для истории, во втором — бесполезный лакей.

Попытки интерпретировать историю в расовых терминах следует оставить. XX век смотрит на все иначе. Эти попытки были просто прихотью, модой, растянувшейся на столетие. Теперь она практически мертва. Ее последняя, самая радикальная формула попыталась даже вторгнуться в сферу действия, но эта попытка была последней. Тысячелетняя империя? — да, это было осуществлено в Индии, Китае, Египте. Но последним нациям, заложившим основания этих империй, было неведомо, придут ли варвары, и если придут, то как скоро. Империя Монтесумы могла бы просуществовать тысячу лет, но появились испанцы. Ни раса, ни что-другое не является гарантией долговечности. На самом деле это расу следует интерпретировать в исторических терминах, поскольку именно такова фактическая очередность развития. Подобная точка зрения — не фантазия, не произвольная абстрактная картина, но отражение фактов истории.

Раса и политика

Оба смысла расы, субъективный и объективный, имеют в XX веке политическое значение. В объективном смысле раса подразумевает группу, сформированную на основе определенного фундаментального инстинктивного ритма. Эту печать на расу ставит история, которая расширяет или сужает границы данной расы в зависимости от характера и масштабов исторической миссии.

Такая раса является творением истории, а не схемой из учебника, вначале начерченной на бумаге, а потом перенесенной в реальность. Это не творение человека как такового, хотя человек благодаря своей личности может быть двигателем истории, а также фокусом исторической энергии, направленной на создание расы. Однако важно: если речь идет о политике, можно оперировать только реально существующими расами. Их нельзя создать или отменить человеческим постановлением.

Реальные расы являются помесями, если говорить о породе. С этим ничего нельзя поделать. Помесь не подразумевает «нечистоты», если говорить о подлинном, фактическом смысле этого слова. «Чистота» в расовом отношении означает подчиненность всей популяции одному и тому же космическому чувству и ритму. «Чистота» имеет отношение к чувству, не являясь анатомическим признаком. Это справедливо даже для самого объективного смысла слова «раса» и тем более верно для расы в субъективном смысле.

Иерархия рас есть факт, который должна учитывать стратегия. Сила воли русской расы — грозный факт, с которым не совладать с помощью интеллекта. Эта сила выражается в физической выносливости, позволяющей русскому солдату оправляться от ран, смертельных для западного солдата. Воля к власти, пронизывающая японскую расу, также ставит ее высоко в расовой иерархии. О силе, которую она сообщает телу нации, свидетельствуют физические показатели японской пехоты, сопоставимые лишь с одной из известных европейских наций. При этом наличие в японской нации двух разных физических типов превосходно свидетельствует о том, что чистота означает преобладание везде одного чувства, космического ритма, а не одинаковое строение тела, пигментацию или форму головы, поскольку в духовном отношении оба этих физических типа — японцы.

Слабая воля к власти у населения территорий, называемых Китаем, Индией и Африкой, в общем-то также факт, который следует учитывать в политике. Разумеется, нельзя отрицать, что некоторые племена, живущие в этих регионах, обладают сильной волей к власти; речь идет лишь об этих огромных территориях в целом. Все факты, имеющие отношение к действию, служат материалом для стратегии независимо от того, общие они или частные.

Несмотря на важность общих фактов для построения иерархической системы неевропейских рас, понятие расы имеет гораздо более важный стратегический аспект, и это — сипа нашей собственной расы.

Раса — это материал Истории, дар, который население преподносит Идее. Чем сильнее расовые инстинкты населения, тем больше шансов на победу. Следовательно, все, что ослабляет силу этих инстинктов, является первейшим врагом расы, угрожая даже самому ее существованию. Эти инстинкты — самосохранение, плодовитость, стремление к власти. Без них нет ни идеи, ни истории, а есть только собрание человеческих песчинок и впоследствии — пирамида черепов, возведенная внешними варварами.

Величайшим врагом расы является либерально-демократическая идеология, основанная на «индивидуализме», отрицающем все сверхличное; идеале «счастья», поощряющем любые слабости и потакающем им; эротомании, низводящей всю половую жизнь до уровня бесплодной похоти; «терпимости», разрушающей сплоченность расы, существование которой вообще не признается; материализме, ниспровергающем все духовные ценности, весь высший смысл человеческой жизни; пацифизме, ставящем слабость выше мужества; идеале посредственности, с помощью которого она противостоит любому творческому человеку и идее, которую он представляет в истории; культе пролетария как высшего существа; тотальном отречении от человеческой души.

Отчасти эта дегенерация имеет естественные причины, но в основном она распространяется в нашей цивилизации умышленно, инородными дисторсионными элементами, принадлежащими или симпатизирующими Азии в ее ожесточенной битве на выживание с Западом, которая продолжится в этом и следующем столетии. Все, что сдерживает волю к власти и энергию Запада, очевидно, готовит его к азиатскому закланию. Поэтому мировоззрение, разъедающее западную душу, следует безжалостно и любыми доступными средствами искоренять везде, где оно таится. Если в течение XIX века — века безопасности, комфорта, делания и траты денег — человек цеплялся за свои мелкие идеалы «свободы» или «счастья», то теперь он должен от них отречься, так как глубочайшие основания жизни нашей культуры атакуются снизу и извне, и эта атака во всех случаях направлена на тотальное разрушение. Сохранить прежние идеалы, значит стать внутренним врагом Запада, долг которого — открыто объявить таковым это мировоззрение и его приверженцев. Следует заменить всю застарелую идеологию сильной и мужественной, соответствующей современной эпохе абсолютной политики. Надо выкорчевать [либерально-демократические] идеи, лидеров и методы. Любые группы, основывающие на этом мировоззрении свои внутренние установки и духовную ориентацию, должны быть объявлены вне закона.

В образовании молодежи западная стратегия должна поощрять сильный характер, самодисциплину, честь, целеустремленность, неприятие слабости, стремление к совершенству, превосходству, лидерству, одним словом — расу.

Человек расы дисциплинирует себя потому, что нуждается в дисциплине. Сильные инстинкты требуют сильной воли. Раса проявляется также в способности к осаждению внутреннего хаоса, из которого только и возникает творение, будь то мысль или деяние. Сильные инстинкты служат предварительным условием любого выдающегося свершения, даже связанного с работой интеллекта. Лишенная расы и корней интеллектуальная позиция не обладает внутренним императивом: по любому поводу она пожимает плечами и спрашивает: «Ну и что?» Это позиция конченных людей — они уже отработали свое, так и не стартовав. Они не могут ни на чем настаивать, ни к чему не побуждают, ничего не совершают. Под руководством одного и того же лидера сотня людей расы, не обладающих особыми интеллектуальными качествами, способна на большее, чем тысяча интеллектуалов с тротуаров большого города. Человек расы еще не закончен: он служит материалом для свершений.

Интеллектуал не испытывает вдохновения, всерьез считая энтузиазм патологией, манией. Он предпочитает сидеть в баре или кафе и расслабленно потягивать алкоголь. Разговор ведется о патетических идеалах социального и сексуального атомизма, «новых тенденциях в искусстве», «подсознании», «демократии», но над всем витает дух разложения. Это мир скуки, пресыщенного упадка, случайных встреч и связей песчинок — одним словом, саркофаг расы. Некрофил Бодлер был его превосходным примером: мир интеллектуала — это гниение сверхличной души. Там, где пользуется спросом материал подобного сорта, варвар с легкостью одерживает победу.

Западная политика должна учитывать эти факты. Образовательная стратегия, пропаганда, общественная жизнь должны вести расу прочь от этого кладбищенского мировоззрения. Держаться подальше от всех этих упадочных форм — значит оберегать силу расы, потворствовать им — значит ускорять ее смерть.

Мы говорили о том, что раса, проникнутая исторической идеей, вольна принимать в себя чужеродный человеческий материал и подчинять его своему ритму. На этом явлении следует остановиться подробно. Такие примеры мы наблюдаем на протяжении всей истории. Скажем, римляне принимали в тело своей расы всех, кто был способен романизироваться, дабы получить возможность заявлять с той же внутренней гордостью, что и жители Семи Холмов: «Civis Romanus sum»[78]. До 1933 г. Америка таким же образом приняла в свою расу много миллионов иммигрантов из Европы и Балкан, а русские постоянно увеличивали свою численность на протяжении последних трех столетий. В каждом из этих случаев вхождение чужестранца в специфическое расовое тело заключалось в его полном погружении в новую идею, полном принятии нового плана бытия, полном разрыве с прежним существованием. В отношении человека слово «полный» подразумевает душу. Если способна прижиться душа, сможет и тело. Так, в XVIII веке французы массово селились в Бранденбурге, тысячи и тысячи немцев — во Франции. Большим числом французы расселялись по Америке, как и англичане. Огромное количество итальянцев мигрировало во Францию. Примеры можно приводить почти без конца. В каждом случае новоприбывшие исчезали как группа. В индивидуальном плане их кровь оставалась прежней в новом ландшафте, но теперь ее ток подчинялся иному космическому ритму. Французские гугеноты в Бранденбурге становились пруссаками, в Ирландии — ирландцами. Испанцы в Ирландии также становились ирландцами, англичане в Америке — американцами. Немцы во Франции становились французами, в Аргентине — аргентинцами, в Америке — американцами. В таком процессе новичок, будь то индивид или группа, не способен ничего привнести в сверхличный уровень. Его вклад ограничивается персональными инстинктивными качествами или талантом, если говорить об индивиде, или здоровыми инстинктами в случае группы. Культурный вклад они сделать не могут, поскольку он просто не может быть принят.

Общность, несущая печать одной высокой культуры, не может на культурном уровне ничего усвоить от группы, находящейся под влиянием другой высокой культуры. Вот почему разные европейские расы взаимно ассимилировались с легкостью, через поколение теряясь в новом пульсе и чувстве: они принадлежали к одной культуре. Даже если они представляли собой отдельные расы, тем не менее, существовал высший уровень жизни, объединявший все эти расы в качестве манифестаций своего сверхличного бытия. Потому вертикальное деление по расовому признаку не имеет отношения к людям Запада. Такое деление также не имело силы, когда прибывшие неевропейцы не стремились сохранить свою обособленность: в период юности нашей культуры на восточных границах Европы многие тысячи славян ассимилировались европейскими расами, растворялись в них и окончательно становились европейцами. Будущая западная стратегия не должна забывать о подобных фактах.

Фактически происходит не смешивание или сплавление, а просто пополнение принимающей расы. В нее добавляется только кровь и численность, но не привносится никакой идеи, так как идея уже есть. Только поверхностное мнение придает важность словам, фразам и даже целой лексике, а также затейливым обычаям, которые принимающая раса может усвоить от новоприбывших, ассимилируя их. Это всего лишь следы, по которым можно вернуться к истокам по прошествии поколений. Так, некоторые ирландские фамилии начинаются с «de la», испанские — с «di», французские и американские имеют приставку «von», немецкие — «de». Эти иностранные фамилии, сохранившиеся в ходе ассимиляции, свидетельствуют исключительно о преемственности по зародышевой плазме. Фактически отмечено (и давно стало частью европейской мудрости), что по крайней мере вначале новый элемент обладает более высоким излучающим (radar) потенциалом, чем сама абсорбирующая раса. Отсюда старые выражения: Hibernis ipsis Hiberniores; päpstlicher als der Papst[79]. Человек, попадающий с периферии в эпицентр Идеи, обладает энтузиазмом, который ее старые носители уже не ощущают. То, что они принимают как должное, вдохновляет новичка своим совершенством. Отсюда такое усердие у новообращенных.

Однако в двух случаях ассимиляции не происходит, что объясняется наличием культурного барьера между двумя популяциями, которые или обе несут печать собственной культуры, или одна из них, и тогда вторая настроена чисто негативно.

Так, в царствование Екатерины Великой и по ее приглашению в Россию перебрались тысячи немецких фермеров и ремесленников. Им дали землю на Волге, где они жили до недавнего времени. К XX веку их численность составляла примерно 350 тысяч. На протяжении нескольких поколений своего пребывания в России они продолжали ориентироваться на Европу. Их русское окружение, бескультурное и примитивное, не смогло повлиять на их особый характер, связанный с принадлежностью к высокой культуре. Большевистский режим совершил то, с чем не справилось время: он заморил их голодом и разбросал по Азии. Остальные немецкие колонии сохранили свою европейскую культуру вдоль Балтийских берегов России и в примитивном Балканском регионе. Теперь же новый всплеск азиатской воли к уничтожению Запада истребил их всех — в Румынии, Сербии, Богемии, Польше, Болгарии.

Самым известным и фатальным примером этой естественной закономерности был контакт группы, именуемой евреями, с западной культурой. До того, как нам открылось органическое единство высокой культуры и ее внутренняя морфология, было невозможно окончательно разобраться в так называемом «еврейском вопросе». Здесь мы коснемся лишь его расового аспекта, для чего будет достаточно взглянуть на происхождение ныне существующей еврейской расы.

Еврей является продуктом иной культуры. Когда зарождалась западная культура, евреи были распределены по части ее территории: в основном в Испании и Италии. Арабская культура, находившаяся тогда на самой поздней стадии, обеспечила евреям единство, и они существовали в форме этой исчезающей культуры. Поэтому первые проблески западной идеи их внутренне не затронули. Они держались совершенно отчужденно от всего западного, довольствуясь собственным мировоззрением и мироощущением, не нуждавшимся в стимулах извне, и могли лишь сопротивляться любой другой культуре. Этот основополагающий факт способствовал полной расовой и духовной самостоятельности евреев перед лицом Запада: их мироощущение было несовместимым. Обоюдная ненависть и взаимное преследование только усиливали еврейскую расу, развивали ее хитрость и усугубляли обиду.

Таким образом, если сама по себе раса не препятствует ассимиляции внешнего пополнения, то на это способны культурные барьеры. Конечно, при этом на определенном уровне должна поддерживаться численность инородной группы, чтобы она сохраняла свою идентичность в теле культурно чуждого хозяина. Небольшая группа сохраниться бы не могла.

То, что не физические причины препятствуют ассимиляции еврейской расы, иллюстрируют события в Испании, где в конце XV века монарх потребовал от евреев либо принять христианство, либо покинуть страну. Большинство из них уехали, а потомки тех, кто принял христианство и вырастил своих детей среди европейцев, растворились в испанской расе.

Другой пример культурного барьера — это отношения Запада и России. В данном случае чисто негативная воля к уничтожению культуры препятствовала ассимиляции России Европой, несмотря на то, что Петр Великий и впоследствии его династия на протяжении трех столетий пытались любыми средствами европеизировать Россию. Взрыв 1918 г. в первую очередь связан с тем важнейшим фактом, что усилия Петра пропали зря: они были только с виду успешными и не достигли глубин этой могучей негативной души. Сама по себе западная культура — это великий барьер, который также всячески препятствует массовой расовой ассимиляции.

По той же причине китайцы и японцы, за спинами и в душах которых остается китайская культура, завершившая себя к 1000 г. до н. э., не могут расово ассимилироваться европейцами в большом числе. Справедливо также обратное: если бы посреди Китая образовалась колония европейцев, через тысячу лет она осталась бы по-прежнему европейской, окруженной совершенно чуждыми китайцами. Таково объяснение антикитайских и антияпонских законов и деятельности американцев начиная с середины XIX столетия по настоящее время.

Во всех этих расовых вопросах роль играет численность. Если речь идет о небольшой группе, она исчезает; если численность группы, отделенной от окружающего населения культурным барьером, значительна, то она сохраняется.

Мыслить, значит преувеличивать; разделяя вещь на элементы, мы неизбежно нарушаем естественный порядок их отношений. И все же такова необходимость мышления и представления — исследовать и излагать вещи последовательно. Поэтому непреодолимым барьером для ассимиляции чужих популяций является культура, приоритет которой заключается в том, что расы создает именно она. Однако в некоторых случаях расовые отличия в физическом отношении столь велики, что ассимиляция представляется невозможной. В Европе таких проблем нет, но они существуют в разных колониях Запада, таких как Америка и Южная Африка.

Раса в субъективном смысле влияет на выбор партнера. Если расовые инстинкты сильны, они даже физически препятствуют выбору партнера, принадлежащего к расе с совершенно чуждыми признаками. Так, негры в целом отвергают представителей белой расы, а белые в целом отвергают негров. Здесь также присутствует и культурный барьер, поскольку негр находится ниже нашей культуры, даже если и жил столетиями на ее территории. В обоих случаях чуждых по физическим признакам партнеров выбирают люди с ослабленными расовыми инстинктами.

Пределы расовой ассимиляции между физически чуждыми популяциями демонстрирует Америка, где либерально-демократико-коммунистическая идеология открыто и всеми доступными средствами поощряла смешение двух рас. Все ее старания привели только к межрасовой вражде, выливающейся в кровавые столкновения и массовые убийства с обеих сторон.

Единственная причина, по которой здесь затрагивается негритянский вопрос (его политическое значение будет рассмотрено в разделе об Америке), состоит в том, что он представляет собой крайний случай расовых отличий, препятствующих ассимиляции. В какой мере это связано, с одной стороны, с примитивностью негра, а с другой — с его общими физическими особенностями, нам не известно.

Однако на примере расовой границы с неграми Европа должна осознать очень важный факт: расовые отличия между белыми людьми, то есть западноевропейцами, ничтожно малы с точки зрения их общей миссии по реализации высокой культуры. В Европе, где расовые отличия между, скажем, французом и итальянцем до сих пор преувеличивались до огромных размеров, просто не было возможности для наглядного восприятия расовых отличий, существующих за пределами западной цивилизации. Внести ясность в этом отношении, очевидно, должна была полная, а не частичная оккупация Европы неграми из Америки и Африки, монголами и тюрками из Российской империи.

Здесь остается рассмотреть последнее и самое глубокое отношение между расой и политикой: задача политики состоит в реализации исторической миссии, спасении западной цивилизации от внутреннего разложения и внешних варваров. Успех зависит от силы оставшихся расовых инстинктов, под которыми понимаются инстинкты самосохранения, плодовитости и воли к власти.

Любой человек и любая группа, обладающие ощущением этой миссии, — на нашей стороне в этой величайшей из битв пятитысячелетней истории, независимо от происхождения такого человека или группы. Любая группа или идея, не пронизанная этим ощущением и думающая о реализации на Западе своих собственных целей, является его внутренним врагом. Любая группа или идея, каким-либо способом ослабляющая расовую силу Запада, также является его внутренним врагом. Перед политикой стоит великая двуединая задача: искоренение внутреннего врага ради спасения расовых инстинктов Запада и воспитание в этой расе уверенности и твердости для ведения столетней войны.

Две величайшие ошибки материализма в отношении расы должны остаться в мертвом материалистическом прошлом: с одной стороны, это отрицание расы, а с другой — приоритет расы перед культурой.

Цель политики состоит в актуализации нашего западного Империума, поэтому кто бы ни поддерживал расовые теории материалистического происхождения, во имя ли «терпимости», которая требует от нас отказа от своих инстинктов, или во имя «расовой чистоты», равносильной отказу от нашего культурного единства, тот усугубляет кризис и разделение Запада.

Одним из результатов грядущей войны за освобождение Запада и создания западной империи будет создание — в долгой и отчаянной борьбе — новой западной расы, которая вберет в себя популяции, входившие в состав наций XIX века: Англии, Германии, Франции, Италии, Испании и Скандинавии.

Эти западные популяции, расовые тела и расовые инстинкты которых наименее повреждены, будут лучше всего соответствовать запросам грядущего военного столетия и сыграют самую созидательную роль в этой великой борьбе, однако новая раса будет единством — не собранием мертвых рас, а новым, еще более грандиозным произведением, созданным из ныне существующих человеческих племен.

Как таковые европейские расы XIX века мертвы. Из этого должна исходить политика. Провинциальный патриотизм образца XIX века не в состоянии на это ничего возразить. Единство Запада, которое всегда сознавал варвар, в этот последний час осознает и сам Запад.

Варвар оседлал покоренный Запад. Но это не конец, а начало западного единства.

Народ

Итак, расы создаются историей. Это пример того, что биологическое следует за духовным. Для достижения этим процессом своего наивысшего потенциала требуется определенное время: проходят два-три поколения, прежде чем идеальный расовый тип закрепляется в популяционном потоке и придает ему характерный внешний облик, соответствующий уникальной внутренней сверхличной душе.

Народ — это термин из другой плоскости мышления. Мы знаем о его полемическом использовании демократической толпой для отрицания качественных элементов и утверждения чистого и простого количества в виде «народа». Однако нас интересуют факты. Что есть народ? Какова его структура?

Французские мыслители XIX века раскрыли природу любых человеческих групп. Густав Лебон и Рене Вормс обнаружили и с картезианской четкостью констатировали органическую природу человеческих групп, сверхличное единство, которое является хранителем групповой судьбы. Вормс исследовал его применительно к верхам — государству. Лебон — применительно к низам, толпе. Их представления были еще не вполне свободны от материалистических тенденций («Истина принадлежит индивиду, ошибка принадлежит эпохе», — сказал Гёте), но они позволили Западу мимоходом окинуть взглядом тропу Истории. Их вклад игнорировался в эпоху рационализма. В почете тогда был чистый материализм Уильяма Пейли: народ есть «только совокупность граждан, которые его составляют». Или вот это: «Счастье народа слагается из счастья отдельных лиц». Эту глупую, противоречащую фактам картину опровергнуть было невозможно, поскольку она была основана на вере. Картина отражала дух времени и могла исчезнуть только с изгнанием этого духа. Она была произведением определенной души, и даже отрицая душу вообще, все равно была связана с той особой душой.

Новая эпоха будет эпохой восстановления авторитета: как духовного, так и политического. Эта эпоха выводит свою политическую формулу из фактов, основываясь на реализации возможного. Она не измышляет идеальную картину, пытаясь после этого подменить лексику, соответствующую миру деятельности, и не занимается самообманом, полагая, что, заменив слова, мы изменим и факт. Она ориентируется на факты и прежде всего на хранилище фактов — Историю и движущую силу фактов — Судьбу.

Для того чтобы понять, что такое народ, нужно начинать с наименьшей человеческой общности, толпы. Сразу же бросается в глаза, что существует два вида толп. Бывает толпа, собирающаяся на интеллектуальной основе: например, на лекцию, спектакль, социальное мероприятие. Также бывает толпа, собирающаяся на духовной основе — политический митинг, религиозная проповедь, протест, бунт.

Толпа первого вида есть просто совокупность. Индивиды здесь взаимно отталкиваются — и фигурально, и буквально. У такой толпы столько же точек зрения, сколько в ней индивидов. Они составляют единство только потенциально. Пожар в театре немедленно превращает эту совокупность независимых индивидов в одну душу с одной мыслью; правда, эта мысль направлена вниз, но это уже единство. Паническое единство есть факт, который политические и военные лидеры должны знать, чтобы на него опираться. Это единственный способ воодушевления, когда другие не срабатывают.

Толпа второго рода — это уже не совокупность, но единство. Первая толпа аморфна: все человеческие атомы занимают один и тот же уровень. Вторая имеет структуру: у нее есть лидер. В отсутствие лидера нет и единства, и несколько конных полицейских могут такую толпу разогнать. Ни один индивид не станет рисковать ничем ради простого сборища, потому что его индивидуальность превыше всего. В единстве толпы личности ее членов растворяются, единство — это сверхличная душа. Единство возможно на основе идеи, невыразимого чувства, достаточно сильного, чтобы притупить индивидуальность. Если есть идея, присутствующие люди становятся просто клетками высшей органической единицы. Люди высокого ума, побывавшие в объединенной для действия толпе, описывают, как изменились их собственные способности, а отстраненность, связанная с интеллектом, внезапно куда-то исчезла, уступив силе, воздействие которой столь же загадочно, как и ее источник.

Такая толпа представляет собой народ. Это высший организм, сформированный сверхличной душой. В процессе самореализации этой сверхличной души индивиды способны на самопожертвование, которое невозможно в одиночку.

Механизм этого процесса невидим и загадочен, но его результаты всегда налицо. Толпы не только возникают сами по себе, в обстановке огромного сверхличного возбуждения при появлении лидера, как это было на собрании в Пале-Рояль в 1789 г., когда Камиль Демулен инициировал превращение простой суммы в единство, но также могут создаваться намеренно. Поэтому любой человек, чей статус позволяет собрать массу людей в одном месте, может преобразовать эту массу в единство посредством лидерства.

Если говорить об индивидах, толпа — это позиция ума. Человек из толпы может и не мечтать думать самостоятельно: результаты мышления ему обеспечивает лидер, которому принадлежат эти мысли. Отсюда вытекает очень важный факт относительно единства толпы. Он обнаружился только в результате применения новой техники пропаганды в Первую мировую войну и заключается в том, что посредством настойчивой и беспрестанной пропаганды единство толпы может непрерывно поддерживаться, даже если ее члены разделены физически. Массовой пропагандой можно превратить в толпу население целого континента. В таких условиях индивидуальные мысли возникают очень редко. Постоянная бомбардировка фильмами, прессой и радио лишает какой-либо индивидуальности представителей огромных популяций.

Таким образом, структуру толпы образуют лидер и ведомые. Без такой структуры не будет единства, а с ней можно объединить любое сборище. При этом главным элементом структуры является лидер, а не ведомые. Все понимает и решает именно он. При этом совершенно не важно, во имя какой теории или идеала мобилизована толпа — это может быть даже теория индивидуализма. Толпа есть высшее единство, которое олицетворяет лидер.

Там, где присутствует высокая культура, она оказывает влияние, пусть даже только негативное, на любую толпу. Иными словами, даже протест против культуры, например Крестьянские войны, восстание Джека Кэда, марксистская классовая война и тому подобное, обретают свое единство в стремлении разрушить именно культуру. Работает ли толпа в интересах культуры или наоборот, зависит от лидера. Как масса, толпа нейтральна. Решающую роль играет лидер: такие созидательные лидеры, как Наполеон, вели толпу вперед и вверх, а лидеры негативного и лживого типа, как Рузвельт, тянули ее назад и вниз.

Толпа — это одушевленная единица, значение и возможности которой определяются ее организацией, предполагающей лидерство. Это относится и к уличным толпам, которые можно окинуть взглядом и голосом, и к толпам континентального масштаба, таким как Америка.

Лидер играет двоякую роль: он и сам — часть толпы, и должен противостоять ей. Только лидер наделяет толпу индивидуальностью; если он растворяется в сознании толпы, она теряет индивидуальность, волю и мозг. Лидер является частью сверхличного единства, как мозг — частью тела. Мозг служит душе, тело служит мозгу.

Толпа, как наименьшая сверхличная единица, демонстрирует полярность инстинкта и интеллекта, которая наблюдается на всех восходящих ступенях организации вплоть до высшей — высокой культуры. Инстинкт выражает содержание жизни, интеллект служит механизмом ее актуализации. Инстинкт говорит «что», интеллект говорит «как». Инстинкт зовет: сохраняй и приумножай, наращивай власть! Интеллект ищет способы сохранения жизни и увеличения власти. Интеллект облечен миссией актуализации жизни, выражения инстинктивных императивов жизни. Эти полюса имеют смысл только во взаимодействии. Если в здоровом человеке они развиваются в единстве, то их отделение друг от друга ведет к дисторсии и болезни. По этой причине интеллектуалы на стадии поздней цивилизации демонстрируют вопиющую тупость — они истощили свои инстинкты и поэтому лишились ума. Инстинкт — это корабль, имеющий пункт назначения; интеллект — это руль, с помощью которого управляется этот корабль. С другой стороны, инстинкт можно уподобить пассажирам, которых надо доставить в пункт назначения; в таком случае интеллект — это хозяин судна, который должен это сделать.

Соотношение инстинкта и интеллекта можно сформулировать в негативном плане: инстинкт обеспечивает волю к власти, но не вправе выбирать момент атаки. Инстинкт не может решать вопросы политики, с помощью которой жизнь должна реализовать свой внутренний императив. Он слеп и всегда зовет в атаку. Так генерал Худ потерял Теннессийскую армию в американской войне Севера и Юга. Интеллект должен выбирать между оборонительной позицией и атакующим маневром. Когда инстинкт терпит поражение, интеллект еще способен увидеть проблеск надежды. Инстинкт во всем и вся видит врага, интеллект же хладнокровно решает по ситуации, кто враг, а всех остальных пытается сделать друзьями. Инстинкт может быть опьянен, ум должен оставаться трезвым. Инстинкт любит и ненавидит, интеллект не занят ни тем, ни другим.

В готические времена империя и папство выступали в качестве двух идеальных органов. Каждый должен был демонстрировать абсолютное равновесие и гармонию в своем внутреннем единстве, в отличие от несовершенного человека, в котором происходит внутренняя борьба инстинкта и интеллекта. В те времена проблемой человека действия, стремившегося реализовать великую идею, было сдерживание инстинкта в его границах. Поэтому Генрих Лев, отступившись от Барбароссы, действовал инстинктивно и разрушил империю Гогенштауфенов, от чего Запад страдает до сих пор. В наше переходное время проблема обратная: теперь надо держать в рамках интеллект. В расцвете рационализма интеллект объявил, что он есть жизнь, а все остальное — ретроградство и ненормальность. Результатом отрицания западным интеллектом западного инстинкта стал раздел мира между Вашингтоном и Москвой.

Итак, толпа есть поглощение индивидуальных душ сверхличной душой, создание единства из суммы, в результате чего интеллект покидает ее слагаемые и переходит в структуру, то есть к лидеру.

Уличная толпа — это народ в миниатюре. Народ есть единство, предназначенное для действия. Всегда, когда в своем великом ритмическом кружении История втягивает какую-либо группу в свою воронку, эта группа либо немедленно структурирует себя как народ, либо исчезает. Такая группа может иметь религиозную, экономическую или культурную природу, но, становясь объектом события, она должна отреагировать, конституировав себя как народ, или просто исчезнуть со страниц истории. Народы могут быть небольшими и огромными. На заре нашей культуры население территории между Адидже и Куршским заливом чувствовало себя народом. Такая протяженность ландшафта в момент зарождения была уникальной особенностью западной культуры. Столь широкое распространение единого чувства привело к тому, что уже в период зрелости, под опекой Испании, объектом западной политики стал весь мир. Народ может быть и небольшим: например американские мормоны, будучи просто группой последователей одного священника, в ходе настойчивого самоутверждения испытали внешнее противодействие. В ответ они стали народом, сохранявшим единство до тех пор, пока их руководство не сделало выбор в пользу интеллекта и скомпрометировало доктрины религии, после чего мормоны как народ исчезли.

Что же способствует образованию народа? Во-первых, это отличие группы от ее окружения, во-вторых — напряжение, связанное с этим отличием. Напряжение создает рубеж (frontier). Он обостряет чувства с обеих сторон, и в результате возникает новая единица действия, народ.

Точно так же, как напряжение может возникнуть по разным основаниям — религиозным, экономическим, культурным или расовым, новая единица может состоять из совершенно разных людей, если ее население гетерогенно. Язык не является препятствием для образования народа: фактически все существующие западные языки возникли после формирования соответствующих народов.

Народ есть духовная единица. Он создается историей, и если способен выжить в первых испытаниях, то становится общностью, продвигающей историю вперед. Подобно тому, как волнующаяся уличная толпа становится единицей только после расслоения на лидера и ведомых, так и народ является таковым благодаря лидерству.

Толпа от народа отличается только продолжительностью жизни и величиной, но не качеством. Соответственно, при необходимости один человек в течение нескольких часов может исполнять полную функцию лидера толпы. Народ устроен более совершенно, чем толпа, его более сложная жизнь и масштабные задачи требуют целого слоя лидеров. Любая абсолютная монархия или диктатура также подразумевает лидирующий слой.

Народ может быть слабым или сильным. В последние века западной истории, начиная с Вестфальского мира, горстке слабых народов удавалось сохранять номинальную независимость, что объяснялось с точки зрения политики напряженной ситуацией между крупными державами. Но слабые народы, как слабые индивиды, не способны ни на великие свершения, ни на великие мысли. Сильный народ благодаря своему напряженному императиву сохраняет границу между собой и другими популяциями, отказывается поступиться своей уникальной идеей. Граница здесь, конечно, подразумевается духовная. Сложится ли на ее основе территориальная граница, показывают события, а также это зависит от конкретной культуры.

Ни в арабской, ни в классической культуре не было идеи народа, связанной с географической территорией. Ни в той, ни в другой культуре чувство духовного единства не оскорблялось тем, что на той же территории жили чужие люди со своим собственным правительством и законами. Императорский Рим применял иностранные законы в инцидентах с иностранцами. В арабской культуре независимость была еще более выражена. Поэтому несториане, мусульмане и иудеи жили бок о бок, но принадлежали к разным нациям и не вступали в смешанные браки. Под словом «иностранец» (foreign) понимался иноверец. Эти народы и нации сочли бы европейскую доктрину времен Реформации «cuius regio, eius religio»[80] самым что ни на есть сатанинским извращением естественного порядка. Ставить веру в зависимость от страны проживания в их глазах выглядело бы чудовищно. Еврей сохранил это чувство, свойственное чужой нам культуре. Он считал своего ближайшего соседа-европейца иностранцем. Общественная жизнь западной нации-хозяина была еврею безразлична, а у него в свою очередь была своя общественная жизнь, незаметная для Запада. Его не касались западные законы, равно как и религия, этика, обычаи, мысли, привычки и прежде всего политическая жизнь с ее идеалами отечества, патриотизма, военной службы, самопожертвования.

В Турции и Китае не считалось унизительным, что в силу «капитуляций» западный человек находился под юрисдикцией своих собственных консульских представителей, а не местных судов.

Таким образом, отношение одного народа к другим определяется символической внутренней жизнью высокой культуры, в которой он формируется. Это не значит, что народ может образоваться только в высокой культуре: такие феномены, как Тамерлан и Чингисхан, также являются народообразующими.

Понятия «раса» и «народ» — совершенно разные вещи, но в жизни они довольно близки. Мы рассмотрели формирование расы. Оно начинается с формирования народа. Любой народ, обладающий сильной идеей и хорошим лидерством, приобретает также расовое единство, если существует достаточно долго. Справедливо также обратное: раса, если понимать ее в основном анатомически, например негритянская — может стать фокусом событий, которые заставят ее принять форму народа.

Народ — это душевная общность. Где бы ни вызревало единство души, там формируется народ. В XX веке уже весь Запад может видеть то, что разглядел Ницше в 80-х гг. XIX века — возникновение западного народа. Его выражение «мы — хорошие европейцы» понимали всего несколько его современников. Остальные были чересчур озабочены своей мелкой возней: в кабинетах играли в национал-атомизм, в салонах обсуждали социал-атомизм и счастье, в подвалах замышляли классовый атомизм.

Сила и здоровье народа зависят от определенности его структуры. Уже говорилось о том, как вся воля и интеллект уличной толпы мистически переходят к лидеру. Если что-то идет не так из-за ошибок лидера или под действием внешней силы, толпа умирает и возвращается в состояние суммы индивидов. Поэтому децентрализация европейской воли и интеллекта в целом выглядит как тяжелая болезнь культуры. На протяжении столетий авторитет и единство Запада постепенно подрывались по мере увеличения интеллектуальной составляющей культуры. Тем не менее, эта культура сохраняла свое единство относительно внешнего мира до катастрофы 1789-го, последствия которой Наполеон и после него Венский конгресс так и не смогли окончательно устранить. Европейская симфония сменилась нарастающей какофонией.

Чем больше воли и интеллекта в культуре передается вниз и наружу, тем серьезнее ухудшается ее здоровье. Национализм был болезнью культуры, классовая война — болезнью нации, парламентаризм — болезнью государства, власть денег — болезнью общества, стерильное наслаждение — болезнью расы, новый эгоизм — болезнью семьи, развод — болезнью брака.

Через этот ужасный кризис прошли все культуры, и каждая оказывалась там, где теперь, в 1948 г., находится Запад. Разумеется, для них это было внутреннее состояние, поскольку прежде ни одна культура в разгар кризиса не оказывалась полностью оккупированной варварами и дистортерами. Предыдущие семь культур преодолели этот критический период: взаимодействие созидательных сил инстинкта и интеллекта приводило к восстановлению авторитета, и во всех случаях культура формировала империю.

Начало такого возвращения к синтезу и созиданию после долгой оргии сорвавшегося с цепи интеллекта проявляется разнопланово. Символами возрождения стали Ницше и Карлейль. Характерно, что оба были европейцами и презирали мелкодержавность своего времени. Их жизни и идеи отражали органическую необходимость. Оба были провозвестниками грядущей эпохи. Вторым признаком стало обилие культурных историй. Дальше последовали зарождение государственного социализма, биологические теории Де Фриза и Дриша, отказ целой группы физиков от материалистических клише. В политическом отношении наиболее важным стало образование западного народа.

Нация

Слово народ означает группу, которая обрела единство души благодаря идее и поляризации на лидера и ведомых. Это слово ничего не говорит о долговременности такой группы и ее духовной силе, энергии и масштабах жизненной миссии.

Нация есть народ и в то же время нечто большее. Она глубже структурирована. Народ может возникнуть вне культуры, нация — нет. Народ может быть недолговечной или духовно слабой общностью. Нации свойственна значительная продолжительность жизни и сильнейшее органическое единство в пределах культуры. Слово «культура» указывает на отличительный признак нации: нация есть народ, обладающий культурной идеей.

Высокая культура, зародившись в ландшафте и пройдя период созревания в течение нескольких поколений, оказывает таинственное воздействие на население своей территории. Первоначальные имена и группы растворяются в новых духовных единицах. Около 1000 г. н. э. из западного обихода исчезли названия «шваб», «франк», «лангобард», «вестгот», «сакс», и люди начали ощущать себя немцами, итальянцами, французами и испанцами. Каждая из этих групп есть идея — движитель определенной части культурной души, уровень (plane) бытия, аспект культурного духа. На этом основаны их различия наряду со сходством, связанным с тем, что все они рождены одной и той же культурой.

Этими различиями обусловливаются разные расовые ритмы и образ мысли и действия. На основе разных духовных акцентов из общего лингвистического материала формируются разные языки, каждый из которых выражает особую душу. Они по-разному реагируют на одинаковый внешний опыт, что влияет на характер формирующихся наций.

Чтобы понять сущность нации, вначале следует мысленно растворить связь — несомненную для XIX века — между нацией, политическим единством и языком. Для эпохи рационализма и капитализма такие единицы, как нации, были первичным материалом истории. Но на самом деле они представляли собой всего лишь определенную фазу национальной идеи в западной истории.

На заре нашей культуры язык не имел отношения к нации так же, как и политика. В ту эпоху нация была духовным единством, выраженным в духе времени. Этот дух определялся верой, схоластической философией, готической архитектурой, имперско-папской политикой, крестовыми походами. Было острое и четкое ощущение иностранца, но это слово указывало не только на политику и язык. В XI–XII столетиях английский, немецкий и французский способы мышления проявили себя в виде схоластических разногласий. Разные императивы чести, моральные переживания, способы выражения религиозного чувства, вариации готических соборов, степень преданности империи или папе — все это характеризовало разные национальные идеи.

Перед лицом иностранцев — мавров, славян, турок, сарацин — эти нации бессознательно и однозначно оставались одним народом. Сколь бы разными они себя ни чувствовали, но инстинкт прочно объединял их в противостоянии культурному чужаку. Так, когда крестоносцы основали западное государство в Леванте, оно было не английским, французским или немецким, но просто западным. Культурный инстинкт силен, его ритмы полностью себе подчиняют, его сверхличное единство ощущается кровью и, следовательно, осознается интеллектом.

Все культуры выражают себя в виде разных наций, а также в искусствах, религиях, языках, технике, системах знания и других формах. Образ жизни наций в пределах одной культуры так же различен, как и эти формы. В арабской культуре, историческая концепция которой состояла в осуществлении божественного плана мироздания, начавшегося с Творения и завершающегося Катастрофой, национальные отличия были основаны на вере. Нации образовывались из единоверцев. При этом у них отсутствовали понятия территории и отечества, то есть нация имела духовное, а не физическое измерение. Именно такая национальная идея создала в этой чужой для нас культуре еврейскую нацию. В той культуре она была одной из многих, построенных на том же принципе. Для нашей же культуры она оказалась настолько чуждой, что никто не понимал ее сущности, пока мы не вступили в период поздней цивилизации, которому свойственна особая историческая восприимчивость.

В классической культуре национальная идея выражалась в форме города-государства. Нация отождествлялась не с территорией, но только с городом и его населением. За их пределами территориальный контроль имел негативную природу и понимался как отрицание власти потенциального военного противника над некоторым регионом. С точки зрения этих наций, наша идея отечества с дальними рубежами, которых человек может так и не увидеть на протяжении всей своей жизни, выглядела бы фантастической и отталкивающей галлюцинацией.

Нация есть идея. По мере своего завершения она проявляет себя в виде материальных результатов. Для лучшего понимания нацию можно представить как трехуровневую организацию. Верхний уровень — это сама идея. Ее невозможно выразить словами, поскольку это не абстракция или концепция, но душа. Она может быть выражена только жизнями, поступками, мыслями, событиями. Уровнем ниже находится меньшинство, воплощающее идею в ее наивысшем потенциале: это национально-несущий слой, который представляет идею в сфере истории. С практической точки зрения, это и есть нация как актуальность, относительно которой масса населения — тело нации — выступает потенциальностью. Масса образует нижний уровень. Он расширяется к основанию, становясь все менее дифференцированным вплоть до уровня, где пребывает вековечный пласт, не имеющий никакого отношения к национальной идее и не ощущающий истории, которая разыгрывает свою драму на вершине.

В единстве нации национально-несущее меньшинство играет такую же решающую роль, как лидер в единстве толпы. И меньшинство, и масса служат национальной идее подобно тому, как лидер и ведомые — идее толпы. Если идея сильна, то на смену убитому или смещенному лидеру приходит другой. Так же и в нации, поскольку большинство составляющих ее массу индивидов несет в себе искру национального чувства. Однако этим внутренним качеством в основном обладает меньшинство: носители национальной идеи.

Этот слой и чисто политическое лидерство могут существовать порознь. В здоровом организме политическая верхушка состоит исключительно из представителей национально-идейного слоя, но никоим образом не включает их всех, поскольку национально-идейный слой значительно шире политической администрации. Однако вследствие слабости национальной идеи и агрессивности чуждой внутренней группировки в составе политической верхушки может остаться мало или вообще ни одного носителя национальной идеи.

Национально-идейный слой состоит из тех, кто в силу своего национального чувства и готовности жертвовать собой ради этой идеи являются ее хранителями перед лицом мира и внутренних чуждых и антинациональных элементов. Если этот слой удалить из здоровой, целеустремленной нации, то, пережив духовную смуту, масса породит его вновь. Если бы масса была совершенно лишена национального чувства, меньшинство не могло бы осуществить идею.

То, что все вышесказанное — вовсе не абстракция, видно на примере России. Династия Романовых и верхний слой пытались сделать Россию западным народом, европейской нацией. Но масса не обладала для этого практически никакими возможностями. Россию удалось превратить в европейскую нацию только по видимости и для политических целей, чем подтверждается решающее значение меньшинства. Но когда большевики частично истребили, частично изгнали это меньшинство, его нечем было заменить, поскольку масса не несла даже искры этой идеи.

С позиций истории нация служит культуре, меньшинство служит нации, масса служит меньшинству. Причудливый перекос мышления, известный как рационализм, видел все иначе: нет никакой идеи, есть только масса, и все остальное должно ей служить. Однако рационализм здесь повлиял лишь на терминологию, поскольку даже нации, тяжелее всего пострадавшие от рационализма, продолжали участвовать в истории усилиями меньшинства, а от массы требовалось только подчиняться и определенным образом думать и голосовать. В XX веке важно осознать, что факты невозможно отменить, отрицая их, а меняя имена, нельзя изменить природу. В XIX веке нация продолжала оставаться идеей, несмотря на то, что ее пытались представить как огромную совокупность индивидов. Именно идеей были заражены даже самые отпетые из рационалистов — коммунисты. Поэтому французский коммунизм совершенно отличался от немецкого коммунизма: достаточно сравнить Париж 1871-го и Берлин 1918-го. Там могли читать одни и те же книги, но кровь пульсировала иначе.

Нация и история

Нация представляет собой органическую часть культуры; своей жизнью и развитием она выражает определенную внутреннюю возможность культурной души. Она всегда зависима от культуры, что подчеркивается выражением «дух времени». Мыслители и люди действия давно признали, что одни вещи просто должны быть сделаны, а другие просто не могут быть сделаны в определенную эпоху. Можно соглашаться или не соглашаться с этим мысленно, однако приходится этому следовать. Дух времени есть фаза развития культуры. Ему подчиняются все нации. Поскольку каждая нация обладает собственным характером, а каждая эпоха несет собственную печать, одна нация может быть лучше адаптирована к конкретной эпохе, чем другая. Этим объясняется, почему с 1050 по 1250 г. была эпоха «Священной Римской империи германской нации», с 1500 по 1650 г. — испанская эпоха, с 1650 по 1750 г. — французское рококо и с 1750 по 1900 г. — английская эпоха.

В пределах своей подчиненности культуре национальная идея заставляет все себе подчиниться. Поэтому каждая европейская нация отличалась собственным типом социального поведения, собственной структурой общества: строгой и четкой в Англии, Пруссии, Испании, неясной и расплывчатой во Франции и Италии. Английская религиозность отличалась от испанской, и обе — от немецкой. Степень ориентации на экономику также везде была различна, наибольшая — в Англии. Даже в области эротики существуют национальные особенности: из всех наций Франция развила самую замысловатую культуру половой любви. Особенно ярко национальный характер проявляется в литературе, драматургии, архитектуре и даже музыке. Не избежала этого и философия: две величайшие европейские школы — это английский сенсуализм 1600–1900 гг. и немецкая идеалистическая школа 1650–1950 гг. Различны также религиозные доктрины: Испания остается оплотом католицизма, Англия — протестантизма. Великие люди, родившиеся в разных нациях, выразили национальные качества в наивысшем потенциале: вспомните Ришелье, Кромвеля, Альбу, Валленштейна. В великую эру европейской живописи (1550–1850) масляные полотна говорят о национальности своего создателя.

Все это позволяет легче понять, почему материализм смог убедить себя в том, что нации являются создателями культуры, несмотря на то, что справедливо обратное.

Культура начинается с веры и мистики, когда мир мысли и мир действия подчинены самоочевидному порядку и авторитету. Дальше она развивается по пути возрастания роли интеллекта, пока не достигает рационалистической паузы, когда интеллект полностью освобождается от веры и инстинкта, все анализирует, расчленяет и мобилизует. На самой последней стадии, в эпоху поздней цивилизации, культура вновь собирает все вместе, утверждает свое единство, придавая всем своим жизненным проявлениям окончательную форму, и возвращается к символическому авторитету и мистицизму своих истоков.

Эта биография культуры прослеживается в каждой форме жизни, включая нации.

Культура породила свои нации через династии. Идея династии неприемлема для классической культуры и не известна в арабской. Но западные нации, с уникальной силой и интенсивностью выражающие западную культуру, остаются династическими, даже упразднив династию. Они либо требуют другой династии, либо стремятся очистить династическое чувство от личности суверена. Смысл династии — в утверждении политической преемственности прошлого и будущего. Политическая история Запада испокон веков была историей династий.

Разные племена — швабы, франки, саксы, баварцы и тюрингцы — объединились в германскую нацию благодаря династической идее империи, творению Карла Великого. Аналогично династиями были сформированы французский народ и нация. На основе разных франкских и вестготских элементов династия Капетингов создала нацию и язык. Если бы династия основывалась на речи, было бы две Франции: франко-романская на севере и провансальская на юге.

Династии создали нации, сосредоточив свои мистические чувства на пассионарном символе. Нации создали расы и языки. Итальянский письменный язык связывается главным образом с именем Фридриха II из династии Гогенштауфенов, предпочитавшего юг и сделавшего этот язык официальным и разговорным в империи. Португальский народ и язык являются результатом того, что в 1095 г. король Кастилии Альфонсо VI Храбрый отдал эту территорию в качестве приданого своей дочери Генриху Бургундскому (Henry of Besancon). Этому династическому творению Бразилия обязана тем, что сегодня говорит по-португальски. Дом и королевство Лотарингия прекратили свое существование в IX веке из-за того, что Лотарь II не оставил [законных] наследников. Если бы его династия продолжилась, тогда в европейской истории, возможно, были бы нация, народ, королевство и государство Лотарингия с особым языком. Английский народ, нация и язык являются результатом нормандского завоевания и основания Нормандской династии, которая существует до сих пор. Прусская нация является творением династии Гогенцоллернов, австрийская — Габсбургов.

Западная политика по форме всегда была династической, что ощущалось все сильнее по мере возвышения культуры. Ритмические циклы великих войн приняли династическую форму: освободившийся где-либо трон вызывал войны за наследство. Даже в 1870 г. предлог, выдвинутый Наполеоном III, чтобы начать войну против Пруссии, был династическим. Наполеон Бонапарт был повержен тысячелетней династической традицией, которую он настроил против себя, посадив на троны своих братьев и маршалов как основателей новых династий вместо низложенных старых.

На данном этапе западной истории идея династии канула в Лету лишь на первый взгляд. Сама по себе тысячелетняя империя — это династическая идея. Генеалогическая преемственность правящего дома является только мощным символом преемственности, служащим для удовлетворения инстинкта. Западный интеллект в период своего царствования (1750–1950) требует аналогичной преемственности, меняя только символ: вместо крови королевского дома он превозносит клочок бумаги — конституцию.

В 2050 г. читатель сможет увидеть вокруг себя завершающую форму выражения западного династического чувства. В рационалистические времена символ в виде королевского дома стал неубедительным, и если его не упраздняли полностью, то всего лишь терпели. Для рационалиста гораздо большей реальностью обладал лист бумаги. Теперь, когда История спокойно расправляется с рационализмом, лист бумаги тоже утратил доверие. Мы стоим на пороге новой эпохи, посвященной восстановлению Авторитета.

Нация и рационализм

Национальный стиль высокой культуры столь силен, что оказывает формирующее воздействие даже на соседнее население. Примеры внешнего населения, принявшего западный национальный стиль благодаря своей географической близости, — это Балканы, Польша, Богемия и Россия. Этого оказалось достаточно, чтобы у некоторых элементов внутри культуры создалось впечатление об этих пограничных общностях как входящих в состав культурного организма. Поверхностный ум в этом плане удовлетворяется тем, например, что один-два высокоодаренных человека из-за границы попадают под влияние духа культуры и творят или действуют в ее стиле. В 2050 г. вряд ли кто-то поверит, что еще в середине XX века Россию считали европейской нацией. Данная ошибка была всего лишь одним из результатов влияния рационализма на национальный стиль культуры.

Разум (reason) в своей свободной беспочвенной форме является образом мысли, пригодным для решения механических проблем, но неприменимым к органическим явлениям. Например, каждый организм рождается и умирает. Какой в этом резон? Вопрос бессмысленный с органической точки зрения. Почему организм должен умирать? Никто не может назвать причину (reason). Все это, однако, относится к эмансипированному, неорганическому разуму. Религия пользуется разумом, но в рамках, задаваемых верой. Эмансипированный разум — рационализм — не признает дисциплины, накладываемой сверху как естественными закономерностями, так и выходящими за их пределы верой или религией. Но все же организм умирает, хотя рационализм громко настаивает на том, что в этом нет необходимости. Продолжительность человеческой жизни в 70 лет не является логической необходимостью. Будь организмы вечны, это не оскорбляло бы логику. Эта неприспособляемость логики и разума к органическим ритмам основательно повлияла на идею нации в рационалистический период.

Лабораторная логика, отвергавшая Бога и человеческую душу, определенно не собиралась признавать национальную идею. Наибольшее, что она была готова признать, — это существование великого множества индивидов. На деле такую позу трудно было сохранять даже самым непрошибаемым материалистам, и в своих писаниях они постоянно соскальзывали к фигурам речи, обнаруживающим, что они тоже мыслят в терминах высшей идеи, неистребимой в каждом из этих индивидов.

Таким образом, для рационализма нация означает массу. В ней не должно быть никакой структуры — ни знати, ни священства, ни монарха, ни какой-либо группы, стоящей над остальными по причине своего высокоидейного содержания. Не может также существовать никакой идеи, которая формировала бы всех индивидов, хотя [в рационализме] присутствует логико-механистическая концепция всеобщности.

Концепция нации-как-массы — современница демократии и классовой войны. Эти три понятия суть просто разные аспекты рационализма. Если нация сводится к массе, тогда не должно быть никакой социальной стратификации, а если старая традиционная структура не сдается, следует развязать против нее классовую войну.

Рационализм зародился также одновременно с радикальным поворотом от культуры к цивилизации, завершением мира духовных форм и решительным поворотом к деятельности как первичному содержанию жизни. Это означало увеличение публичной власти в руках политических лидеров, более масштабные войны, более интенсивную экономику, накопление физической энергии, неограниченное развитие техники. Ни один западный техник не превзошел Роджера Бэкона или Леонардо да Винчи, но эти люди занимались техническим творчеством в эпоху внутренней деятельности, для которой техника была отраслью знания, а не способом извлечения энергии для индустриальных и военных целей. Цивилизация увеличивала свою власть и расширяла охват. Все, что противилось этому органическому ритму, было обречено на неудачу и поражение. Старые традиции могли бы выжить, восприняв новые тенденции и возглавив их. Это произошло в Англии, но подвиг в целом оказался не столь выдающимся, как обычно считается, поскольку английская национальная идея фактически способствовала смене направления от культуры к цивилизации. Рационалистическая идея родилась в Англии. Английские философы-сенсуалисты провозгласили ее основные доктрины, английский парламентаризм применил их к теории управления, английские механики изобрели новые преобразующие энергию машины, английские купцы придали форму капитализму XIX века, английские мыслители впервые приравняли нацию к массам. Все французские энциклопедисты испытали английское влияние, и многие из них годами жили в Англии. Поэтому на высоких постах было достаточно людей, знакомых с новыми идеями и ощущавших необходимость выразить им поддержку.

Судьба, постигшая Наполеона, глубоко символична, потому что он одновременно олицетворял эту идею и противостоял ей.

Рационализм сподобился сказать: нация — это массы, но он отрицал структуру нации. Эти нации еще не были мертвы, и их невозможно было отрицать. Поэтому упор перенесли на внешние, в смысле, политические различия между нациями. Впервые в западной истории идея нации приобрела в основном политический характер, и в термин «национализм» был вложен исключительно политический смысл.

Даже в войнах Фридриха Великого нация не понималась чисто политически. Под командованием Фридриха русские воевали против России, французы против Франции, шведы против Швеции, саксонцы воевали и за него, и против. Старый знакомый Фридриха захотел поступить к нему на военную службу, и Фридрих предложил ему чин майора. Поколебавшись, этот человек завербовался в армию противника, потому что там ему предложили чин полковника. Такое поведение в те времена не считалось чудовищным. Интерпретация истории в стиле XIX века, который игнорирует душу и следит лишь за поверхностной чередой имен, просто прикладывала мерку текущей политики к прошлому. Иностранцев не любили на протяжении всей предыдущей западной истории, но в те времена политика строилась не только на этом. Она была делом династии или, как в случае микроскопических наций, бунтом против династии. Такие кондотьеры, как немец Фробергер и англичанин сэр Джон Хоквуд, командовали иностранными наемниками в итальянских войнах. Германский император Фридрих II был более итальянцем, чем немцем, а политически не стеснялся быть и тем, и другим. Лояльность определялась не географической родиной, но верностью, общей судьбой, клятвой, честью. Поэтому критерием предательства в те времена было не место рождения, а долг чести. Вопрос о чести не стоял, если не приносилась клятва верности. У великого императора Карла V отец был немцем, мать испанкой, он вырос в Нидерландах, его воспитателем был фламандский священник (которого он потом сделал папой Адрианом VI), его родным языком был французский, сам он был королем Испании и императором Священной Римской империи. Испанцы владели герцогствами в Англии, английская королева была замужем за королем Испании, английский король был курфюрстом Ганновера. Армии были многонациональными, и командование часто переходило к генералам других национальностей. Достаточно упомянуть Морица Саксонского, Евгения Савойского, маршала Конде, Монтекукколи. Династическая политика не замечала наций. В свою очередь националистическая политика резала по династиям.

Однако триумф рационализма подменил прежний, духовный, смысл европейских наций чисто политическим. Связь между новыми взглядами тех дней, отождествившими нацию с массами и заменившими династическую нацию политической, заставляет расценивать национализм 1815-го наряду с коммунизмом 1915-го как апогей радикального разрушения.

Наполеон воплощал для Европы обе идеи. Он был противником династий, поэтому повсюду дал волю новому ощущению политического национализма. Но для стран, оккупированных французскими армиями, политический национализм означал мятеж, и именно прусское восстание 1813-го сокрушило Наполеона.

Таким образом, рационализм видел в нации политическую массу. Но почему именно эта масса, а не иная? Нужен был некий наглядный, механистический идентификатор национальности. Он был найден в языке. Если человек говорил по-французски — он являлся французом, по-итальянски — итальянцем. Чем же это определяется? Местом рождения. Это так или, по крайней мере, должно быть так. Лояльность стала связываться с языком и клочком земли, а не с идеей или ее династическим символом.

Эта концепция восторжествовала и публично, и приватно. Она стала определять национальные чувства человека, изменив природу войн. Вместо войн за наследство, проистекавших из династической политики, пришли войны за территорию и население, которое можно было ассимилировать посредством школьной языковой политики.

Население балканских стран испытало на себе эту школьную политику предыдущего поколения. Верхом абсурда стало ее теоретическое применение в 1919 г. на Версальской конференции, когда язык был предложен в качестве критерия существования нации. Этот принцип, разумеется, применялся только тогда, когда он соответствовал политической цели, тем не менее на словах все соглашались с этой материалистической глупостью.

Данная концепция национальной идеи повлекла множество важных последствий. Итальянские войны за лингвистическую унификацию породили то, чего никогда прежде не существовало: Италию как политическую единицу. Посредством этой концепции была отменена австрийская нация, и попытка неевропейских сил возродить ее в таком качестве после Второй мировой войны, в рамках генерального плана балканизации Европы, была вдвойне нелепой, потому что на пороге стояла новая национальная идея. Лингвистическая идея нации также позволила Англии втянуть Америку в Первую мировою войну на своей стороне, поскольку письменный язык был более или менее общим для этих двух стран. Представьте, однако, что Филадельфийский конвент в 1787 г. принял бы резолюцию сделать официальным языком Америки немецкий (а ведь это едва не случилось по результатам голосования). История Запада 1914–1918 гг. была бы совершенно иной. Европа, к 1950 г. уже не контролировавшая никакую часть света, даже свою собственную территорию, управляла бы всем земным шаром.

Нация — это всегда идея, ничем иным она быть не может. Меняется только концепция нации, но идея — это нечто в крови и душе, а не только в уме. Из нее произрастает сама способность человека понимать, что есть нация и все остальное. Даже если бы, скажем, французские и английские рационалисты пришли к четкому согласию о том, что есть нация, каждый вел бы себя своим строго национальным способом.

Рационализм взглянул на нацию изнутри и определил: это масса. Посмотрев на нее снаружи, он изрек: это язык. И то и другое — материалистические глупости. В первую очередь нация есть идея, во вторую — слой носителей национальной идеи; наконец, остается масса, являющаяся объектом, просто телом нации. Для взгляда со стороны нация — это душа, отличная от других душ. Именно в результате контакта с инородным развивается чувство своего (proper).

Рационализм лишил национальную идею династического смысла. Династии поменяли свои имена, чтобы осудить (try) и замаскировать свои связи с другими нациями. В большинстве стран династия лишалась трона как антинациональное явление, поскольку теперь масса стала нацией, а династия — символом. Но главное, что рационализм пришел к отождествлению нации с политикой. Национализм стал по преимуществу политическим термином.

Династии реагировали как одно целое на новую концепцию нации: и на политизацию идеи, и на отождествление нации с массой. Превращение нации в политическую единицу было угрозой для любой династии. До сих пор они владели монополией на политику, а теперь им предстояло уступить место лидерам толпы, желающим все перекроить и привести в движение. На Венском конгрессе 1815 г. и в Священном союзе династическая идея политики на первый взгляд одержала свою последнюю великую победу. Однако только на первый взгляд, поскольку сдерживание духа эпохи можно уподобить дамбе, но построить дамбу против судьбы невозможно. Такова трагедия любой стареющей женщины и хилого, ретроградного правящего класса. Талейран — единственный, кто на Конгрессе обладал политическим превосходством и, в отличие от королей, опирался все же на национальную идею XIX, а не XVIII века. Он стимулировал их консерватизм и обернул полное военное поражение Франции ей на пользу. Для представителей династии границы играли второстепенную роль, для Талейрана — главную.

Читатель XX и тем более XXI века с трудом поверит, что даже в 50-х гг. XIX века традиционалистские элементы европейских наций считали национализм радикально деструктивной силой. В Германии понадобился такой политический гений, как Бисмарк, чтобы превратить национальную идею из разрушительной и ориентированной на классовую войну в охранительную, созидательную идею на службе традиции и поступательного развития.

Такое изменение смысла слова «национализм» с деструктивного и уравнительного на творчески-консервативный и иерархический показало, что, несмотря на свою видимую победу, представители династий в Вене проиграли состязание с судьбой. Даже сохранив себе жизнь, династии политически умерли. Они приобрели (в разных местах — в разной степени) просто церемониальный характер. Сила династической идеи — страстное утверждение вечной преемственности — была передана нации. Династия стала всего лишь частью общественного достояния нации, как общественные здания и национальные музеи. Было время, когда монарх владел нацией — в XIX веке нация овладела монархом. Если монарх принимал теперь участие в политике, он попадал под те же внутренние ограничения, что и любой премьер.

Можно задать вопрос: каким образом национализму из разрушителя традиции удалось превратиться в ее хранителя? Это было связано с еще одним достижением рационалистического идейного арсенала, а именно переносом классовой войны из политико-социальной сферы в экономическую. Национализм выполнил свою деструктивную работу, уничтожив династию и сословия. Теперь его главенство в истории стала оспаривать экономика. Экономика, читай — деньги, в целом враждебна политике: как династической, так и националистической. Авторитет — первый враг денег. Авторитет подразумевает ответственность, а деньги толкают к безответственности. Авторитет означает публичность, деньги — приватность.

Властелин денег — второй из классовых бойцов. Первым был идеолог на баррикаде, размахивающий экземпляром «общественного договора». Он очистил сцену для властелина денег. Третий в этом ряду культурных термитов — властелин труда.

По сравнению со всеми тремя любая форма политического национализма консервативна и несет в себе созидательные возможности, если ответственный слой обладает достаточной проницательностью и энергией. Но нужен гений, чтобы увидеть очевидное, и понадобился Бисмарк, чтобы продемонстрировать охранительную ценность национализма и его созидательные возможности. Меттерних обеими ногами стоял на почве старой династической Европы, поэтому считал борьбу национализма с династией борьбой хаоса с порядком. Год его ухода, 1848-й, был эпохой переосмысления национализма. Если бы он прожил дольше и увидел экономическую классовую войну сил денег и пролетариата против политики, то в качестве альтернативы выбрал бы национализм.

В сфере политики рационализм настаивал на различиях между нациями. В сфере экономики он еще сильнее играл на разобщение. Он пожелал раздробить нации на классы, а классы на индивидов. Либералы, финансисты, коммунисты и анархисты выступили коалицией против остатков авторитета, воплощенных в националистическом государстве. В первом столетии своего существования рационализм утвердил нации как основные единицы истории, сражаясь за их избавление от власти династий. В своем втором, более радикальном столетии, рационализм дошел до отрицания наций. Профессора и «политэкономы» понимают нации чисто экономически, как удобство для всемирного «разделения труда». Например, одна нация может выращивать зерновые, вторая — производить машины. Это должна быть чисто экономическая дифференциация. Данная идея дорога финансисту, поскольку, контролируя торговые потоки мира, в котором не должно быть никакой автаркии, он получает все, ведь все течет через него.

С другой стороны, коммунисты объявили нации капиталистической выдумкой, имевшей цель разобщить «всемирный рабочий класс». Реальными считались только классы, все остальное — иллюзией; на самом деле есть только буржуа и пролетарий.

Эти две картины мира предвещали полный хаос, распад цивилизации и подчинение варварам. В этом свете национализм из деструктивного стал консервативным, а в хороших руках — даже созидательным.

Нация в XX веке

В глубинах [истории] одна эпоха переходит в другую постепенно. На поверхности преобразование может быть как постепенным, так и внезапным. Все сводится к борьбе между новым и старым. Старики пытаются сохранить то, к чему они привыкли, молодые стремятся актуализировать новое, пульсирующее в жилах. Традиция соединяет разрывы и согласовывает поверхностную последовательность с глубинной. Если традиция подверглась разложению, как во Франции 1789-го, то разрыв расширяется и становится фронтом сражения. Англия подготовилась к этому раньше Франции — агитация Уилкса предполагала возможность террора в Лондоне 60-х, но правящий класс не пребывал в упадке и знал, что нужно взять под контроль и когда проявить твердость.

Идею нации XX века можно понять, применив триадический закон мышления Гегеля-Фихте. Тезис нации как династической единицы и антитезис нации как лингвистической единицы — оба поглощаются их общим источником и становятся нацией как единицей культуры, гигантским синтезом, неминуемая реализация которого служит пружиной истории в этом столетии. Нам, живущим в середине XX века, не понять возбуждения 1848-го, поскольку мы знакомы только с его ближайшей стороной. Тот, кто в 2050-м будет жить западной национальной идеей образца XX века, не сможет понять, как можно было противиться очевидной судьбе этой идеи. Хотя оппозиция оказалась столь же безрезультатной, как и сопротивление Меттерниха и Фюрстенбунда утверждению национальной идеи XIX века.

Однако существует одно большое отличие. Россия, призванная европейскими нациями на помощь против Наполеона и новой национальной идеи, которую он воплощал, считала себя европейской нацией и вела себя соответственно. Россия, которую партийные политики мобилизовали против национальной идеи XX века, была примитивно-варварской со всей своей силой и волей к разрушению. Америка, вмешавшаяся в европейскую политику, целиком находилась во власти культурных дистортеров, поэтому была временно устранена их режимом из западных сфер влияния. Если говорить об интересах Европы, которую эти две страны поделили после Второй мировой войны 1939–1945 гг., то единственное отличие между ними состояло в том, что у России не было никаких западных перспектив, а в Америке сохранялась возможность революции, которая вернула бы ее на западный путь.

XX век засвидетельствовал конец рационализма. Даже теперь — в 1948-м — он выглядит бледным и истощенным. Ученые и философы отпадают от веры. Возвращается мистицизм — как в своей авторитарно-религиозной форме, так и в виде теософских фантазий. Механицизм в биологии уступил витализму. Материализм отчаянно и безнадежно противится восстановлению души культурного человека. Релятивизм возложил на него детерминацию феноменов — в точности как в XIX веке это сделала немецкая идеалистическая философия. Даже материя освободилась теперь от каузальности: мы позволяем «электронам» сотоварищи плясать повсюду, не подчиняясь строгой физической культуре западной традиции. То, на что предыдущее поколение смотрело с ужасом, теперь тихо самоутверждается, игнорируя ультиматумы рассудка: например яснови́дение, преподносимое как «экстрасенсорное восприятие». Психе вторгается даже в физиологию.

Однако в нынешнем 1948 г. мир действия увяз в мертвом прошлом, стреноженный его умопомрачением. В западной мысли на смену анализу приходит синтез, но западная деятельность остается разрушительной: классы, ничтожные «нации», разделение властей, одержимость экономикой, партии, профсоюзы, «права», парламенты, выборы, границы в Европе через каждые несколько миль, оппозиция, ненависть к властям, отсутствие уважения и достоинства, взаимное экономическое удушение таможенными барьерами. И это на фоне того, что неевропейский мир объединяется в огромную, расползающуюся на весь земной шар территориальную и человеческую массу. Пока ретроградный Запад сужал свои пространственные категории, империалистический культурный импульс был подхвачен некультурными людьми, варварами. И теперь варвары строят империи, а Европа отказывается от старых завоеваний. Пока варвары провозглашают свое превосходство, в Европе слышны голоса, утверждающие, что западный империализм — этот мощнейший внутренний императив самой пассионарной и энергичной высокой культуры из всех, которые видел мир — существовал только для того, чтобы подготовить низшие расы Земли к «самоуправлению». Они продолжают твердить об этом, пока неевропейцы делят между собой родину европейской культуры, грабят и морят голодом ее население в чудовищных масштабах.

Когда слышишь дураков из Баварии, заявляющих, что их единственный выход — создать у себя «маленькую Швейцарию», можно подумать, что национальная идея XX века состоит в разрушении. Удивительно, как неевропейцам удается находить подобных людей на дне западной культуры.

Такая атомизация западной души не является идеей XX века. В голосах, подаваемых за покорность варвару и отказ от культуры, за фрагментацию территории и населения на все более мелкие части, слышится болезнь Запада, а не его будущее; кризис, а не выздоровление. Они возвещают псевдопобеду рационализма XVIII–XIX веков над восстановлением авторитета в XX и XXI веке. Это отзвуки рационалистических близнецов — финансового капитализма и огрызающегося коммунизма, говорящие о желании усугубить старые недуги европейской воли, увековечить чувства, которые уже мертвы и больше не вдохновляют западную душу.

Известно, однако, что жизнь культуры подчиняется собственному ритму, внутреннему закону развития, императиву. Их нельзя изменить в угоду рационалистическим идеалам отдельных людей. Эти идеалы сами по себе отражают великий культурный кризис, и с прекращением кризиса они мгновенно оказываются пустыми, никто не хочет за них умирать. Сейчас кризис подходит к концу, и об этом свидетельствует развитие других культурных направлений. История предыдущих культур позволяет судить о длительности этого великого кризиса, через который все они прошли; по их истории мы можем определить, в каком пункте находимся сами.

Этот пункт соответствует переходу к новой национальной идее, которая видит нацию в качестве империи, культурной единицы. Критерии расы, народа и языка здесь не действуют, потому что XX век сформирует собственную расу и народ точно так же, как раньше история сформировала расы, народы и нации XIX века. В 1950-м вряд ли кто-то поверит в то, что будет, возможно, реальностью в 2150-м: создание нацией XX века в процессе своего возникновения нового языка. Это может быть один из старых языков, видоизмененный новым духом; это может быть новый язык, содержащий элементы всех ранее существовавших языков.

Вторая мировая война оказалась поверхностной победой прошлого над будущим. Меттерних, Бёрк, Веллингтон оценили бы эту ситуацию правильно, но связали бы свою судьбу с будущим, поскольку в будущем — порядок, а в рационалистическом прошлом — хаос и распад. Они воевали с рационализмом, когда он зарождался, а их наследники сегодня воюют уже с окоченевшим трупом рационализма, за который никто не пойдет на баррикады. Он еще не сполз со своего трона только потому, что служит варвару, разделяя Европу, а Европа разделенная — значит покоренная.

Битва с прошлым видится как битва с неевропейскими силами, потому что именно они увековечивают атомизацию Европы и балканизацию культуры, делают из Запада Швейцарию.

Характерная особенность любой фазы развития культуры состоит в том, что она исторически необходима. Та же сила, которая из юноши неизбежно делает мужчину, заставляет одну культурную фазу сменяться другой. И тому, и другому процессу мешать бесполезно. Единственный известный пока способ остановить развитие организма — это его убить. Гусеница должна стать бабочкой, бутон — цветком, юноша — мужчиной, а мужчина должен реализовать свои зрелые возможности. Сила, руководящая этим поступательным развитием, называется судьбой. Она работает непрерывно, от зачатия до смерти любого организма. Это — свойство всего органического, отличающее его от неорганического, неизменного, не имеющего истории. У каждого организма есть собственная жизненная задача, выполнение которой составляет внутреннюю необходимость. Степень, в которой внешняя сила способна повлиять на этот процесс, зависит от типа организма. Проявления внешних сил, пытающихся сбить высокую культуру с ее жизненного пути, рассматриваются в главе «Культурная дисторсия». Однако вначале следует остановиться на теме государства. Раса, народ, нация, государство — все это проявления культурного здоровья. Дисторсия — это культурная болезнь.

Государство

В лице государства мы сталкиваемся с чисто политической идеей в жизни высокой культуры. Раса, народ, нация — все они обладают высоким политическим потенциалом, глубокими связями с политикой, но государство есть термин сугубо политический. Содержание этого слова практически полностью изменяется в ходе развития культуры. Государства, проектируемые философами, учеными и теоретиками, не являются таковыми в свете данного исследования. Подобные вещи относятся к литературе, а мы ведем речь о том, что уже реализовано, и о том, что возможно, Платон и Кампанелла, Мор и Фурье, Руссо и Маркс — все они сочиняли утопии, которые должны существовать, но именно этот моральный императив, это «должны», показывает, что подобные государства умозрительны, а не действительны. Государство есть актуальный результат развития высокой культуры. Вне высокой культуры нет государства, и возможно лишь более или менее устойчивое лидерство. Содержание государственной идеи отражает стадию развития культуры, поэтому государство можно понять только органически. Его нельзя сделать предметом логических операций, потому что, будучи живым, оно иррационально, значит — не поддается логике. Когда такие попытки выходят на уровень политики, то есть реальности, они повергают государство в кризис, поскольку государство, как и любая фаза культуры, может либо оставаться самим собой, либо заболевает и разваливается.

Государство есть деятельная форма нации. Содержание этой формы меняется, и каждое изменение соответствует кризису в культурном развитии. На заре нашей культуры, во времена крестовых походов и конфликта империи с папством (с 1000 по 1300 г.), культурное единство было столь сильным, что сама культура была более или менее конституирована как нация, в которой все мелкие суверены подчинены императору. Перед лицом варваров все западные европейцы действуют как одна нация и сплочены в одно государство.

В первую очередь нацию образуют сословия. Два сословия — дворянство и духовенство — олицетворяют два аспекта культурной души в наивысшей символической чистоте. Дворянство представляет войну, политику, закон, расу. Духовенство представляет религию, знание, науку, философию, мир мышления. Остальному населению достается все остальное. В целом оно выполняет только экономическую функцию: в его среде начинают развиваться торговые структуры, вольные города и торговые магнаты.

Содержательная идея жизни, однако, представлена сословиями и символами империи и папства. Эта политическая форма известна как феодальное государство, первая государственная идея Запада.

Первый великий кризис политической формы на Западе происходит тогда, когда эта идея теряет свою самоочевидную силу, и чувства людей начинают определяться другой идеей: о существовании чего-то высшего по сравнению даже с благородной кровью и феодальным укладом. Таким было смутное зарождение идеи государства. Распад феодального государства происходит в XIII–XIV столетиях. Он принимает форму ликвидации чрезмерной власти верховных владык — папы, императоров и королей. Папство, в светском плане, было организовано в виде феодальной иерархии, состоявшей из могущественных духовных сановников, получавших власть от папы как верховного правителя. После смерти Иннокентия III, при котором вся западная культура на короткое время признала феодальное превосходство папы, влиятельные архиепископы и епископы добились для себя представительских полномочий и постепенно, к 1400 г., оттеснили светскую власть папства в тень.

Самые влиятельные из германских князей поставили императорский трон под свой контроль в качестве курфюрстов (выборщиков), что было формально закреплено в Золотой булле (1356), хотя фактически — гораздо раньше. Великая хартия (1215), Генеральные привилегии Сарагосы (1283) и Генеральные штаты (1302) имели тот же смысл в Англии, Испании и Франции. В каждом случае это означало конец феодальной концепции государства и рождение чистой государственной идеи. Так было положено начало династической идее. Раньше господствовало представление, что в жизни все определяется благородством крови, теперь же главной идеей становилась цель, работа на будущее. Династия стала символом этой новой идеи.

Из этого кризиса мы в XX веке прежде всего делаем вывод, что все государственные кризисы, происходящие в высокой культуре, не ограничиваются несколькими годами, но растягиваются на столетие или больше. Далее мы узнаём, что глубинные идейные силы, которые обеспечивают исторический импульс, не сразу заметны на поверхности истории.

Конец кризиса застает государственную идею, утвердившуюся по всей Европе. При том, что государство везде остается полностью аристократическим, суверенитет больше не принадлежит сословиям и передается более высокой идее — государству. Термин «измена» приобретает другой смысл и становится более емким и отталкивающим. Генрих Лев понес весьма умеренное наказание за неповиновение феодальному императору. Император в конечном счете был только primus inter pares[81], и отношения между ним и его вассалами носили личный характер. С триумфом государственной идеи долг лояльности государству, в случае ее принятия, становится сверхличным. Это лояльность идее, а не персоне монарха.

По мере развития государство преобразуется из аристократического в абсолютное. «Абсолютное» означает не зависящее от любой другой формы. Применительно к государству это подразумевает независимость от сословий, которые везде утверждали свою независимость от умирающей феодальной власти императора и королей. Это развитие приводит ко второму великому кризису западного государства: переходу к абсолютному государству. В своей самой суровой форме он продолжается столетие и возвышается над политическим горизонтом с 1550 по 1660 г.

Феодальная политика состояла в борьбе за власть между семьями, сеньорами и вассалами, фракциями. Династиям приходилось полагаться на свой политический талант, поскольку ни одна из них не была настолько сильна, что ей не мог бы бросить вызов претендующий на трон влиятельный герцог. Это было время Ланкастеров и Йорков, германских князей, городской политики и кондотьеров Ренессанса.

Однако идея абсолютного государства зрела в глубинах и около 1500 года вышла на поверхность, повсеместно включившись в борьбу с идеей аристократического государства. Боролись две государственные идеи: аристократическая и абсолютистская. Поскольку именно абсолютистское государство в истории стало идентифицироваться с государством вообще, можно назвать этот второй государственный кризис Запада битвой государства против сословий, так как, разумеется, этот кризис приобрел форму оборонительной войны аристократии против посягательств абсолютизма. Новая идея — это государство; в 1500 г. она олицетворяет будущее, потому и побеждает. Войны, которые повлек за собой этот кризис, имеют общее название: войны Фронды. Фронда — имя собирательное благородных сословий. Этот кризис длился столетие и закончился во Франции и Испании победой государства над сословиями. С этим историческим достижением связаны такие великие имена, как Ришелье и Оливарес. В Англии государство было представлено Карлом, Фронда — Кромвелем. Государственная идея потерпела окончательное поражение в 1688 г., после чего в Англии уже не было государства образца Людовика XIV, испанского Филиппа (Spanish Phillips), саксонского, вюртембергского, баварского или прусского королей. Аристократический парламент был нацией, а не государством.

В Священной Римской империи великие князья побороли государственную идею в ходе Тридцатилетней войны. Имя Валленштейна и его трагедия символизируют поражение имперской государственной идеи от германских князей. После Тридцатилетней войны в Германии развился полный набор игрушечных государств, каждое из которых копировало Версальское государство. Поражение государственной идеи в Германии означало, что она не готова к великому политическому состязанию.

Опыт Англии и Германии в войнах Фронды имеет величайшее значение для внешних проявлений дальнейшей европейской истории и требует изучения.

Идея абсолютного государства олицетворяла будущее. Она означала централизацию политики, а с тем — и власти. Она расширяла арену политики и увеличивала объем публичной власти, из чего следовало, что державы, не принявшие новой идеи, выпадут из великих комбинаций и станут просто полями битвы, объектами большой государственной политики. В точности так произошло в Германии. Поскольку было триста германий, Германии не было, и другие державы вели свои войны на германской территории. Державой была только Австрия, конституированная как государство. Остальные германские государства были слишком малы, чтобы играть независимую роль в западной политике, поэтому не являлись реальными политическими единицами.

Англия — единственная держава, где восторжествовала Фронда, однако она сохранила себя для более грандиозных политических битв, получивших толчок от государственной идеи. Это объяснялось исключительно островным положением Англии. Геополитическая безопасность, дарованная изолированным существованием, позволила Англии обойтись без строгой централизации внутренней власти, которой требовала государственная идея, не прекращая в то же время существовать в качестве политической единицы, в отличие от Германии. Когда Валленштейн и имперская государственная идея проиграли, для Германии все было потеряно на два столетия. Но победа Кромвеля, разрушившая в Англии государственную идею и заменившая ее идеей «общества», не вызвала крушения Англии просто потому, что остальные, лучше организованные государства, не могли в нее вторгнуться, пока в ее распоряжении были внушительные военно-морские силы. Содержание достаточно большого флота не требовало политической централизации, поэтому Англия пережила эру абсолютизма без абсолютного государства.

Благодаря своему островному положению Англия не сталкивалась со славянскими приграничными варварами. На ее долю не выпали, например, Гуситские войны, которых не избежала Германия. В течение шестнадцати лет, с 1420 по 1436 г., гуситские армии, вначале под предводительством одноглазого Жижки, а потом разделившиеся, заполонили пол-Германии, сжигая, грабя и убивая. Это был вандализм, не связанный ни с какой конструктивной политической идеей, своего рода большевизм XV века — уничтожение всего европейского.

Положение Германии на границе с Азией было всегда чревато опасностью вторжения варварских — славянских, турецких, монгольских и татарских — армий. Битва с этим армиями не была колониальной войной, подразумевавшей односторонние военные действия: такой смысл это выражение приобрело в следующих столетиях. Эти приграничные варвары контактировали с Западом и переняли его целеустремленность (purposefulness), высокую организованность и централизованную волю.

Пока Германия на востоке, а Испания на юге защищали тело западной культуры от варвара, Англия формировала национальное чувство, основанное прежде всего на контрасте с остальными западными нациями и на отсутствии ощущения полной противоположности между культурным народом и варваром. Этому преувеличенному национальному чувству было суждено привести к роковым последствиям для всего Запада, включая саму Англию, в эпоху мировых войн.

Великая формула, описывающая переход от феодального союза к аристократическому государству, имеет тот смысл, что в первом случае государство существует только в контексте сословий, а во втором — сословия существуют только в контексте государства. Постепенная экстериоризация западноевропейской души (в виде пороха и книгопечатания, географических открытий, усложнения экономической жизни, отхода от схоластической философии через триумф номинализма, роста городов, набирающей силу национальной идеи) постепенно ослабляет сословия (the States), и войны Фронды были их последним великим самоутверждением перед растущей силой абсолютизма.

Однако абсолютное государство олицетворяло будущее, и сословия потерпели неудачу. После 1650 г. в основной части Запада политикой заправляет государство. Оно выглядит династическим, но монарх видит свою значимость в том, что является верховным символом государства. Когда приближенные Людовика XIV пришли к формуле «Государство — это я», они наделили своего монарха высшим смыслом, доступным их пониманию. В Англии, где не было абсолютного государства, господствующей была идея нации, и благородный слой постепенно перестал быть аристократией и даже дворянством, в итоге превратившись в сословие пэров — слой, имеющий чисто социальное значение. Благодаря своему социальному влиянию он обладал большими политическими возможностями, но все же его политическое положение было подчиненным и не настолько суверенным, как во времена Великой Хартии.

Мир политических форм культуры продолжает развитие, и следующий великий кризис политической формы связан с переходом от абсолютного государства к демократии. Кризис начался около 1750 г. и в интенсивной форме продлился столетие. Во Франции он вспыхнул неистово в 1789-м и быстро перешел в террор 1793-го. Рационалистическое происхождение демократических идей показало, что их сутью является политическое применение рационализма.

Кризис, в котором абсолютное государство противостояло демократии, в нескольких аспектах отличается от остальных. Окончательная экстериоризация души Запада, вызванная эпохальным преобразованием культуры в цивилизацию, генерировала ранее немыслимый объем политической власти. Армии теперь насчитывали не тысячи или десятки тысяч, но в течение нескольких десятилетий выросли до сотен тысяч, а с обеих сторон — до миллионов. Решения принимались уже не несколькими послами и министрами, но возникшими новыми лидерами, за спинами которых стояла мощная поддержка толп. Форма абсолютного государства не подвергалась сомнению более века, и вдруг в воздухе повисла новая идея: что разум подвергнет все вещи пересмотру и видоизменит мир. Поскольку органический факт состоит в том, что живые существа либо должны подчиняться своим внутренним законам, либо заболевать, попытка подчинить мир действия разуму никак не могла оказаться успешной. Успех означал лишь выведение государства из строя. Но на деле разум использовался как политическое оружие, и политические лидеры подчинялись диктату ситуации без оглядки на разум. При этом должна была создаваться видимость логики, в результате чего крайнее расхождение между поведением и принципом превратило демократию в лицемерие. Партийный политик не может не быть шарлатаном. Новым образцом государственного деятеля стал Линкольн, американский политический лидер, притворявшийся святым. Его человеколюбие было только прикрытием для разгула по континенту финансового капитализма, а методикой — раздача должностей (spoils-system).

Разум — это продукт жизни, и попытка перевернуть все с ног на голову, чтобы представить жизнь произведением разума, на практике была обречена. В теории, однако, она во всех высоких культурах растянулась на два столетия. Единственная ее цель — разрушать. Она разрушает культуру в узком смысле, как искусство и литературу; она разрушает традиции служения, достоинства, верности, чести. Она разрушает государственную идею, воплощенную в своей последней очищенной форме — абсолютном государстве. Говоря политически, она опустошает цивилизацию изнутри. Уравняв все политические и социальные силы, рационализм теперь может любоваться созданным им чудовищем — абсолютной властью денег. Эта новая сила бесформенна, анонимна и безответственна. Самые могущественные денежные воротилы неизвестны массам и не хотят этого. Известность, ответственность и санкции идут рука об руку, поэтому властелин денег не желает привлекать внимания, рисковать жизнью, он жаждет только денег и еще больше денег. Партийные политики существуют только для того, чтобы обеспечивать защиту ему и его махинациям. Суды являются опорой для его ростовщичества. Остатки государства также у него на службе. Когда возникает угроза его торговой системе, маршируют армии. Он не подчиняется ничему, это он — новый суверен. Он стоит над нациями, а его банковские операции превыше национальных законов. Это при его господстве в западной цивилизации приобретает свой зловещий и тайный смысл фраза «Силы, стоящие за троном». Он действует, не подвергаясь риску. Герой в его глазах — глупец, патриот — идиот. Эти могут проливать кровь, но выгоду получает он. Если что-то угрожает его системе, он мобилизует массы целых континентов, выдвигает националистические лозунги, не забывая о введении всеобщей воинской повинности, которая более эффективна, чем лозунги.

Это новое исчадие воплощает подлинный смысл великого слова-приманки «свобода». Свобода обладала привлекательностью для двух огромных групп — интеллектуалов и торговцев. И для тех, и для других государство было обузой. Его единый пульс, единый императив, наделяющий каждую жизнь собственным величием, тротуарные интеллектуалы хотят подменить всеобщим критицизмом, а торговцы — учредить всеобщую торговлю без каких-либо ограничений. Эти два новых сословия представляют собой карикатуру на старую аристократию и духовенство. Интеллектуал со своей атеистической сатирой является новым хозяином в мире демократического образа мысли, а торговец со своей бухгалтерией — соответственно, в мире действия.

Чтобы с предельной четкостью резюмировать биографию государственной идеи в западной культуре, я представил ее в виде таблицы. Приведенные даты следует, разумеется, понимать приблизительно. Точный год выбран произвольно, так как исторические преобразования в своей глубине постепенны. Идея зарождается, медленно развивается, наконец, переходит в область действия, где ее максимальный успех может быть отстрочен на многие десятилетия. Кризисы ощущаются, но появление первых признаков кризиса и выход из него нельзя привязать к точным датам. Даже в жизни человека нельзя определить дату, когда наступает зрелость, хотя в качестве идеального возраста для этого перехода выбран 21 год.

Из таблицы следует, что государственные формы взаимно перекрываются, а кризисы накладываются на формы; факты указывают на реальность этого феномена. В одном месте идея уже торжествует, в другом она не проявляется еще полвека. Или же новая идея может зародиться и проиграть на поверхности истории, после чего требуются десятилетия, прежде чем она вновь вступит в борьбу за власть. Мы, живущие в середине XX века, хорошо знаем, что значит переходный период. Старая идея почти мертва, но партийные лидеры продолжают твердить старые лозунги, как бессмысленные попугаи, делающие что-то просто так.

Последняя цифра в таблице не проставлена. На смену идее демократического государства приходит последняя государственная форма культуры.

Старые традиции культуры вместе с их наивысшим политическим выражением — абсолютным государством — были уничтожены в течение двухсотлетнего разрушительного давления снизу. Толпы во главе с доктринерами классовой войны атаковали и смели старые социальные силы в течение первого рационалистического столетия (1750–1850), а финансовые капиталисты и рабочие лидеры одержали верх над лидерами производительной экономики в следующие сто лет (1850–1950), растворив всю коллективную жизнь в ничтожной, бездушной, бесконечной борьбе за деньги.

Все население западной культуры смертельно измотано этой подлой борьбой, этим хаосом без лидера, авторитета и сильного командного голоса. Западный мир страстно желает высвободиться из грязи и мерзости партийной политики, классовой войны, финансового ростовщичества и полного забвения героического духа. Эта тоска олицетворяет современную, образца 1948 г., форму государственной идеи будущего. Она уже проявила себя в теле Европы. Ее форма в ближайшем будущем — возрождение авторитета. Все идет к цезаризму, когда авторитет выходит из обороны, вновь становясь самоочевидным, как и в тысячелетие до прихода рационализма. На первых стадиях новая идея откровенно направлена против рационализма и демократии, которые, однако, тем скорее утонут в прошлом, чем меньше на них обращать внимания.

Новая государственная форма, соответствующая медленно восходящей европейской расе, европейской нации, европейскому народу и европейскому языку, также универсальна. Родина этого государства будет находиться в пределах Западной Европы, включая Скандинавию, Англию, Францию, Германию, Италию и Испанию. Сохранит ли оно на первых порах некоторые устаревшие рационалистические формы — бумажные конституции, якобы имеющие какое-то отношение к правлению, парламенты и выборы — не столь важно в свете его великого внутреннего смысла.

Это государство покончит с внутренней анархией Запада, которая стала очевидной за долгое время своего разгула. Публичная власть не может больше принадлежать индивидам; общественные предприятия перейдут в общественную собственность и управление, денежная монополия нескольких лиц будет передана государству. Исчезнут оба аспекта капитализма: финансовый капитализм наднационального ростовщика и капитализм трудового диктатора (labor-dictator). Ориентация на внутреннюю политику сменится величайшими из всех известных миру войнами против варвара за выживание западной цивилизации. Героический дух изгонит дух наживы. Честь вытеснит ханжество, и торговец уступит дорогу солдату. Задачей такого государства является неограниченный империализм, в отличие от исчезнувшего вместе с феодализмом империализма крестовых походов, ультрамонтанского империализма Испании во времена ее славы и экономического империализма Англии (1600–1900). Это будет новый — тотальный, политический, организаторский, авторитарный — империализм, который водрузит западное знамя на высочайших вершинах и самых дальних мысах. Новое государство не станет полагаться на партийного лидера, видящего не дальше следующих выборов, но будет мыслить столетиями и простоит тысячелетие. Оно растворит индивидуалистическое себялюбие в новом социализме — не обветшалом социализме классовой войны за «права», но строгом социализме, готовом к внешним угрозам. Прежние попытки вмешательства в реальность с помощью теорий будут забыты в новом единстве культуры, нации, народа, расы, государства. Отвергнув рационализм, враждебный душе культурного человека, новое государство будет способствовать духовному развитию и возрождению религии, сопровождающим рождение нового государства.

Последняя строка таблицы, иллюстрирующей биографию государственной идеи в западной культуре, такова:

Патология культуры

Всем четырем формам жизни — растениям, животным, человеку, высоким культурам — свойственна органическая последовательность: рождение, рост, зрелость, завершение, смерть. Каждая форма сохраняет в себе существенные признаки менее совершенных, менее сложных форм, и новая душа является, так сказать, надстройкой на общем фундаменте. Например, растения демонстрируют тесную связь с космическими ритмами, животным свойственно географическое распространение по определенному ландшафту, широкое или узкое, а также непосредственность инстинкта, объясняющаяся строгим подчинением космическим ритмам. Для человека характерна привязанность к почве, как духовная, так и материальная; он обладает инстинктами хищника, а чередование сна и бодрствования указывает на периодическое преобладание в нем расслабленного растительного элемента. Высокая культура в своей привязанности к родной почве проявляет растительную природу, которая сохраняется с самого начала и до последних времен; животную природу — в безжалостном поглощении других форм жизни; человеческую природу — в своей духовной сущности. Оригинальность ее заключается в силе, способной преобразовывать человеческую жизнь, в огромной продолжительности жизни и могуществе судьбы.

Всему живому свойственна болезнь, равно как и здоровье. В своей системе наук Бэкон уделил внимание науке про отклонения, а после него Д’Аламбер в классификации для «Энциклопедии» упомянул «чудеса (Prodigies), или отклонения от естественного хода природы». Жизнь регулярна в своих феноменах, а отклоняясь, регулярна в своих отклонениях. Болезнь любого рода, экзогенная или эндогенная, относится к патологии. Патология свойственна растениям, животным и человеку. Высокие культуры тоже страдают от патологии, которая осознается только в начале новой эпохи с ее неиспорченным восприятием фактов и свободой от материалистических предрассудков. У каждого организма своя патология, поэтому растение не может страдать заболеванием печени, а собака — психозом. Характер процесса усложняется при движении вверх, в соответствии со ступенчатой стратификацией планов бытия по мере усложнения жизни. Так, паразитизм — форма растительной патологии — существует также и у высших живых существ. Развитие растения может быть нарушено неблагоприятными условиями, развитие животного может быть замедлено внешним вмешательством. Слабые человеческие организмы могут быть духовно заторможены и оглуплены в результате полного господства над их душами более волевых людей.

Человеческая патология, в отличие от физики, — это наука о становлении, а не о ставшем. Спектр жизненных отклонений не поддается схематическому упорядочению, потому что жизнь вообще не терпит никакой классификации. Душа, воля, интеллект, эмоции необъяснимы в своих проявлениях, и к ним неприменим систематический подход, в отличие от данных физики или геологии.

Естественно, что патология высоких культур оставалась белым пятном для научного метода, который в качестве основных догматов принял то, что жизнь механистична, человек не обладает душой, а сознание можно описать химической формулой. Для этих воззрений, отрицающих Бога и душу, высокая культура была просто абстрактным наименованием совокупности достижений отдельных людей. Нация считалась собранием индивидов, связанных только механически; содержание жизни сводилось к экономике и «счастью», а во всем, что наделяло жизнь духовным содержанием или смыслом, видели главного врага. Такое мировоззрение было просто не в состоянии понять жизнь, создав психологию, недостаточную даже для понимания животных, и назвав ее психологией человека. В центр внутреннего мира был помещен бесплодный интеллект, а мистическая природа творческих способностей человека отвергалась.

Сама эта точка зрения была продуктом определенной эпохи: эпохи рационализма. Избавившись от этого предрассудка, мы открыли целый новый мир взаимоотношений души, куда вход был запрещен в течение последних двух столетий. Мы освободились от гнетущей дряблости материализма и снова получили возможность шагнуть вперед в многоцветное и бесконечно разнообразное царство Души. В своей финальной фазе эпоха рационализма направила острие против самой себя: отказавшись признать психические феномены, доказанные ее собственными методами, она продемонстрировала собственную иррациональность, характеризующую ее как религиозную веру, и перекочевала в коллекцию храмов, легенд и воспоминаний, которую собирает История.

Материализм вывернул все наизнанку, но в действительности это душа использует материю как средство для самовыражения. Материализм, наблюдая только результаты, а не невидимую судьбу, которая к ним привела, объявил, что результат первичен, а душа — ничто. Неспособный ухватить невидимую необходимость, правящую всем органическим, и ее связь с Космосом, он сотнями путей пришел к выводу, что жизнь есть случайность. Чтобы не перечислять все эти курьезные резоны, достаточно взять, например, присутствие пыли в воздухе. Лабораторные мыслители обнаружили, что если бы в воздухе не присутствовала пыль, жизнь была бы невозможна. Им никогда не приходило в голову, что жизнь и другие феномены связаны мистической необходимостью. Рассматривая все в отдельности, применяя все более тонкий анализ ко все более мелким вещам, они совершенно потеряли связь с реальностью и удивились, когда вдруг обнаружили, что все между собой связано. Такое возможно только случайно, — заявили эти глубокие мыслители.

Отправным пунктом для нас являются условия жизни. Не всей Жизни, но только той особой ее формы, которая называется высокой культурой.

Каждой жизненной форме соответствуют свои идеальные условия. Некоторым растениям требуется много воды, остальным — меньше. Одни растут в соленой воде, другим нужна пресная. У животных есть местообитание, каждый вид связан с определенной территорией или территориями, которые обеспечивают условия для его здоровья и выживания. Людям как целому также свойственна территориальность, и разные типы людей связаны с определенными ландшафтами, отвечающими их жизненным потребностям.

Наряду с существованием идеальных жизненных условий для различных живых существ, все формы жизни и организмы способны к адаптации. Растение может оставаться живым (но в угнетенном состоянии) при недостатке воды. Однако есть определенный минимум, когда дальнейшее уменьшение количества воды ведет к полному прекращению жизни. Это предел адаптации. Как у животных, так и у человека адаптивность имеет пределы. Люди могут жить в плотном воздухе долин и разреженном воздухе высокогорья. Человеческое тело приспосабливается к горным условиям за счет увеличения грудной клетки и поверхности легких. Но эта способность к адаптации не бесконечна, и существует такая разреженность воздуха, к которой человек не может адаптироваться из-за врожденных границ человеческой жизненной формы.

В данной работе мы касаемся этой темы только для того, чтобы дать элементарный базис, необходимый для понимания природы культурных феноменов в целом, как основу для действия. Речь идет о политике, а не философии истории и тем более не натурфилософии. Тема культурной патологии сравнительно нова. Пока существуют лишь контуры того, что к 2100 году оформится как дисциплина. Но политику нельзя отделить от культуры, и любая попытка осветить необходимый путь европейской политики в этот переломный момент, оправдана культурно и исторически.

Высокая культура отличается от остальных организмов тем, что актуализирует свои материальные проявления через низшие организмы, а именно через культурного человека. Ее тело представляет собой огромный агрегат из многих миллионов человеческих тел, находящихся в определенном ландшафте. Вопрос о существовании духовной связи прасимвола культуры с тем или иным ландшафтом мы не рассматриваем. Если же говорить о физической адаптации культуры, то так вопрос, разумеется, не стоит. Ее адаптация имеет только духовный смысл. Культуре, в отличие от человека, не свойственны также физические болезни. Болезнь культуры может быть только духовным феноменом.

Сама по себе Жизнь — это тайна, то есть что-то не поддающееся окончательному пониманию. Возможно, это объясняется тем, что способность к пониманию вообще представляет собой всего лишь одно из свойств одной из категорий живого; иными словами, это часть от части, почему и не способна к восприятию Целого. Любое проявление жизни есть тайна, включая болезнь. У некоторых людей, вступивших в контакт с микроорганизмами, развивается определенная болезнь. Другие вовсе не реагируют на эти микроорганизмы. Одному человеку сыворотка может быть полезна, а другого может убить. Подобные феномены, связанные с болезнью, можно обсуждать в терминах адаптации и неспособности к адаптации. Окончательную причину, по которой вид или индивид сталкивается с пределом своей адаптивной способности именно в этой точке, а не дальше, установить невозможно.

То же самое относится к культурам. Причина, по которой душа культуры сохраняет свою чистоту и индивидуальность, от нас сокрыта. Так или иначе, внутренне культура следует своим жизненным курсом и никогда не изменит его под влиянием чужого жизнеощущения, черпающего свою мотивацию из источников, внешних данной культуре.

Тайной является и то, почему судьба побуждает организм реализовывать свои возможности и заставляет переходить от одной фазы к следующей. Тем не менее, это так. Материалистический XIX век, полностью утратив контакт с реальным духовным миром из-за своей одержимости квазиреальным (sub-real) миром материи, в итоге ощутил безотчетный смертельный страх, после чего рационалистическая медицина заявила о своем намерении покончить со смертью. Такие вещи делают честь интеллектуальной смелости рационалистов, но показывают, что их беспочвенный интеллект равносилен глупости. Мы не можем избежать судьбы, поскольку даже наш протест против нее представляет собой определенную фазу развития.

Тема культурной патологии слишком широка, чтобы исчерпать ее здесь: она будет предметом для многих томов в грядущих столетиях. Все, что необходимо для мировоззрения XX века, сосредоточенного на действии, — это понимание трех феноменов из огромной области культурной патологии, а именно: культурного паразитизма, культурной ретардации и культурной дисторсии.

Все эти три культурные болезни присутствуют на Западе в середине XX века, начавшись несколько ранее. Именно это болезненное состояние западной цивилизации делает возможной современную абсурдную мировую ситуацию. Современная — значит относящаяся к первым двум мировым войнам с их ужасными последствиями. Родина западной цивилизации — это обитель сильнейших умов и характеров, мощнейшей моральной силы, наивысшей технической продуктивности, единственной в мире позитивной высокой судьбы. Однако, несмотря на то, что все это предполагает наивысшую в мире концентрацию силы, западная цивилизация превратилась сегодня в объект мировой политики, став добычей, трофеем для хищных внешних сил. До этого состояния она доведена не военными средствами, но критической культурной болезнью.

Культурный паразитизм

В главе о политическом мировоззрении ситуация, когда отдельные лица влияют на политические дела в собственных интересах, была названа паразитической политикой. Приводился пример, как маркиза де Помпадур ввергла Францию в войну против великого Фридриха, который перед всей Европой назвал ее обидным прозвищем. В этой войне Франция проиграла Англии свою заморскую империю, поскольку сражалась в Европе и не могла тратить силы на большую войну за ее пределами. Таков обычный итог паразитической политики.

Нация есть идея, но это лишь часть более высокой идеи, порождаемая культурой в процессе своей актуализации. Подобно тому, как в составе нации могут быть группы и облеченные властью индивиды, мыслящие вразрез с реализацией национальной идеи, так бывает и с культурой.

О паразитической политике внутри нации известно всем, и, столкнувшись с ней, все сразу понимают, что к чему. Когда грек Каподистрия был министром иностранных дел России, никто не ждал, что он будет проводить антигреческую политику. Во время Боксерского восстания в Китае ни одна западная держава не собиралась отдавать команды китайским генералам. На войну с Японией (1941–1945) американцы не отправляли призывников японского происхождения, равно как в первых двух мировых войнах Европа обнаружила, что не может рассчитывать на богемских славян, действуя против России. Американские генералы не осмеливались использовать своих мексиканцев против Мексики или негров против Абиссинии. Аналогично в период подготовки к войне с Россией никто из симпатизирующих ей не получил бы публичную власть в Америке, не говоря уже о том, что американцы перевернули бы вверх дном все правительство в поисках русских иммигрантов.

Подобные явления отражают то положение вещей, что человек или группа не изменяют себе, даже будучи принятыми в другую группу, если не ассимилируются. Ассимиляция равносильна исчезновению группы как таковой. Кровь составлявших ее индивидов остается прежней, но группа прекращает существование. В противном случае она продолжает быть инородным телом.

Рассматривая тему расы, мы увидели, что физические отличия не являются барьером для ассимиляции, в отличие от культурных отличий. Примерами служат балтийские немцы и немцы Поволжья, изолированные в примитивной России, китайцы и японцы в Америке, негры в Америке и Южной Африке, британцы в Индии, парсы там же, евреи в западной цивилизации и России, индусы в Натале.

Культурный паразитизм возникает тем же способом, что и политический. Паразит — это живое существо, живущее внутри или на поверхности тела другого живого существа и за его счет. Поэтому он переориентирует часть энергии хозяина в направлении, чуждом интересам последнего. Это практически неизбежно: если организм не расходует энергию на собственное развитие, он ее теряет. Паразитизм непременно наносит хозяину вред, который увеличивается пропорционально росту и размножению паразита.

Любая группа, не разделяющая культурное чувство, но при этом живущая в культурном теле, неизбежно приносит культурные потери. Такие группы формируют в культурном теле своего рода области нечувствительных тканей. Группа, стоящая в стороне от исторической необходимости, судьбы культуры, неизбежно противится этой судьбе. Этот феномен никак не зависит от человеческой воли. Духовно паразит находится вовне, но физически — внутри. Воздействие на организм хозяина он оказывает пагубное и в физическом, и в духовном смысле.

Первый физический эффект присутствия посторонних групп в теле культуры состоит в том, что уменьшается численность культурного населения. Члены чуждой группы занимают места индивидов данной культуры, которым по этой причине не суждено родиться. То есть численность культурного населения искусственно уменьшается на величину, равную численности паразитической группы. В случае животного и человеческого паразитизма одним из многочисленных последствий для хозяина является ухудшение питания. К тому же приводит культурный паразитизм. Уменьшая численность культурных индивидов, паразит лишает культурную идею единственного вида физического питания, в котором она нуждается — постоянного пополнения человеческим материалом, адекватным ее жизненной задаче.

Такое негативное влияние иммиграционных групп на воспроизводство культурного населения обнаружено только недавними исследованиями популяционной динамики. Например, сравнительное изучение американских демографических процессов показало, что сорокамиллионная иммиграция с других континентов с 1790 г. по настоящее время вообще не привела к увеличению населения Америки, повлияв только на его качество. Сверхличная идея, к тому же облеченная силой судьбы, должна выполнить свою жизненную задачу, и если для этого требуется население определенной величины, растущее в определенном темпе, то эти условия непременно будут соблюдены.

Материализм получил в свои руки данные о популяционных тенденциях, но не смог их объяснить. В случае западных наций эти данные показывают постепенный рост, быстро достигающий пика, потом стабилизацию и медленный спад. Кривая, описывающая такую популяционную динамику (у всех наций эти кривые примерно одинаковы) подходит также для описания популяционных изменений высокой культуры. На стадии перехода высокой культуры к цивилизации (в нашем случае этот переход символизирует Наполеон) численность быстро растет и достигает величин, значительно превосходящих все прежние. Тот же дух времени, который направил всю энергию культуры вовне, на создание гигантской промышленности и техники, на великие революции, широкомасштабные войны и неограниченный империализм, одновременно способствовал такому росту численности. Жизненная задача западной цивилизации — самая мощная из всех, поэтому для ее исполнения требуется огромное население.

Культурно-паразитические группы не подчиняются идее. Они направляют энергию культуры вовнутрь и вниз, образуя в теле культуры слабые места. Опасность такого внутреннего ослабления возрастает пропорционально внешней угрозе. В XVI веке, когда существованию Запада угрожали турки, ни один западноевропеец не сомневался бы, что большие внутренние турецкие группы — если бы таковые имелись — представляют серьезную угрозу.

Второй способ, которым культурный паразитизм подтачивает основы культуры, заключается во внутреннем трении, с необходимостью возникающем от его присутствия. В теле арабской культуры, примерно во времена Христа, присутствовало большое число римлян. Их культурная стадия соответствовала поздней цивилизации, то есть полной экстериоризации, а культурная стадия местного арамейского населения соответствовала ранней культуре. Напряженность, возникшая естественным образом, — расовая, национальная и культурная, — обострилась и в 88 г. до н. э. достигла кульминации в массовом убийстве 80 тысяч римлян. Это привело к Митридатовым войнам, в которых за 22 года погибли еще сотни тысяч.

Другое явление, ближе к нашему времени, — это китайцы в Калифорнии. Расовая напряженность между белым и китайским населением на протяжении XIX–XX веков выливалась во взаимную травлю, ненависть, бунты и кровавые эксцессы. Примером аналогичных вспышек обоюдной ненависти и насилия было негритянское население как в Америке, так и в Южной Африке.

Все эти инциденты являются симптомами культурного паразитизма, присутствия группы, не принадлежащей к данной культуре. Эти явления не имеют никакого отношения к ненависти или злому умыслу какой-либо стороны вопреки аналитическим выводам рационализма. Рационализм всегда близорук, видя с обеих сторон только совокупность индивидов. То, что эти индивиды убивают друг друга, объясняется желанием данных, конкретных индивидов в данное, конкретное время убивать друг друга. Рационализм не понимает даже простого органического феномена толпы, не говоря уже о формах высшего порядка — народе, расе, нации, культуре. Либералам никогда и в голову не приходило, что если подобные трения на протяжении пяти тысяч лет истории всегда проявлялись одинаковым образом, то в этом присутствует некая необходимость. Либералам было не дано понять инстинкт, космический ритм, расовый пульс. Расовый бунт в их глазах выглядел результатом недостатка «образования» и «терпимости». Птица, пролетающая над уличными беспорядками, все поняла бы лучше материалистов, которые добровольно выбрали точку зрения червя и стойко ее придерживались.

До сих пор для этих эксцессов как результата злобы и ненависти справедливо обратное — демонстрация доброй воли и «терпимости» на деле увеличивает напряженность между двумя совершенно чуждыми группами и делает ее взрывоопасной. Привлечение внимания к различиям между чужими друг другу группами обостряет эти различия и ускоряет взрыв. Чем теснее контакт, в который приводятся две группы, тем более коварной и опасной становится взаимная ненависть.

Теоретически звучит красиво, когда утверждают, что если бы каждого индивида «научить терпимости», тогда не было бы расовых или культурных конфликтов. Но подлинными участниками такого рода событий являются не индивиды, и не они вызывают их к жизни: причиной здесь выступают высшие органические общности, побуждающие простых индивидов к действию. Зарождаясь, процесс не связан ни с сознанием, ни с интеллектом, ни с волей, ни даже с эмоциями. Все это включается в игру только в качестве защитной реакции культуры на инородную жизненную форму. Процесс не начинается ненавистью и не останавливается «терпимостью». Все подобные разговоры равносильны применению логики биллиардного стола к сверхличным организмам. Но логике здесь не место. Жизнь иррациональна, таковы же и все ее проявления: рождение, рост, болезнь, устойчивость, самовыражение, Судьба, История, Смерть. Если мы все же хотим держаться логики, тогда следует отличать неорганическую логику от органической. Неорганическая логика основана на каузальном мышлении, органическая логика мыслит судьбой. Первая — знающая, просвещенная, сознательная; вторая — ритмическая и бессознательная. Первая — это лабораторная логика физического эксперимента, вторая — это живая логика людей, занятых деятельностью и никоим образом не живущих по той же логике, которую применяют в своих лабораториях.

Самым трагическим примером культурного паразитизма для Запада является присутствие разбросанных по всему его телу фрагментов нации, принадлежавшей к арабской культуре. Нам уже известно, что в этой иной культуре смысл национальной идеи совершенно отличался от нашей: нация в ней являлась одновременно государством, церковью и народом. Идея родины как территории была ей неизвестна. Родина была там, где жили верующие. Соотечественник (belonger) и верующий были взаимозаменяемыми понятиями. Эта культура достигла стадии поздней цивилизации, когда наш готический Запад еще только выходил из первобытности. В небольших деревушках (городов еще не было) пробуждающегося Запада эти законченные космополиты построили свои гетто. Денежное мышление, которое выглядело злом в глазах глубоко религиозного Запада, было сильной стороной этого высокоцивилизованного чужого народа. Христинам церковь запрещала взимание процента, вследствие чего монополия на деньги перешла к чужеземцам. Judengasse[82] на тысячелетие опережало в культурном развитии свое окружение.

В это время сложилась легенда о Вечном жиде, отразившая ощущение суеверного страха (uncanniness), которое испытывал европеец в присутствии этого безземельного незнакомца, везде чувствовавшего себя как дома, хотя Европе казалось, что он нигде не находит себе места. Запад столь же плохо понимал его Тору, Мишну, Талмуд, Каббалу и Йециру, как он — христианство и схоластическую философию. Эта неспособность к взаимопониманию породила отчуждение, страх и ненависть.

Ненависть западного европейца к еврею имела религиозные, а не расовые причины. Еврей был язычником, и в его цивилизованной и интеллектуальной жизни европейцу виделось что-то мефистофельское, сатанинское. Хроники того времени содержат описание ужасов, порожденных контактом этих двух совершенно чуждых друг другу групп. Евреев истребили в Лондоне в день коронации Ричарда I (1189). В следующем году толпа осадила 500 евреев в замке Йорк, и, чтобы избежать ее ярости, они начали резать друг другу глотки. Король Иоанн бросал евреев в тюрьму, выкалывал им глаза и выдергивал зубы, сотни их были убиты в 1204-м. Когда в Лондоне еврей заставил христианина выплачивать ему более 2 шиллингов в неделю по займу в 20 шиллингов, толпа растерзала 700 евреев. Крестоносцы столетиями истребляли еврейское население целых городов, где останавливались по дороге на войну в Малой Азии. В 1278 г. 267 евреев были повешены в Лондоне по обвинению в обрезке монет. Вспышку чумы в 1348 г. связали с евреями, и по всей Европе прокатились массовые убийства. На протяжении 370 лет евреям было запрещено находиться в Англии, пока их снова не впустил Кромвель.

Хотя мотивация этих эксцессов не была расовой, она создавала расу. То, что не уничтожало евреев, делало их сильнее и еще глубже отделяло от народов-хозяев физически и духовно.

За много веков европейской истории проблемы и события, основательно всколыхнувшие Запад, не трогали беспроблемного еврея, чья внутренняя жизнь остановилась по завершении культуры, создавшей еврейский церковно-государственно-национальный народ. В его глазах конфликт империи и папства, Реформация и эпоха географических открытий были совершенно бессодержательны. Он взирал на них как сторонний наблюдатель. Его интересовал единственный вопрос: что все это значит для него, и никогда не приходила в голову мысль о том, чтобы принимать во всем этом участие или жертвовать собой в пользу той или иной стороны. Точно так же англичане в Индии взирали на волнения среди туземного населения.

В разбросанных по Европе еврейских гетто все было единообразным: пищевые запреты, дуалистическая талмудическая этика (одна для отношений с гоями, другая — с евреями), правовая система, руны, филактерии, ритуал, чувство. Еврейский суфизм, секта хасидов, каббалистика, религиозные лидеры, такие как Бааль Шем и цадики, одинаково непонятны европейцам. Не только непонятны, но и неинтересны. Европеец был поглощен интенсивными конфликтами внутри своей собственной культуры и не вникал в сердцевину еврейской жизни, если она его не касалась.

Пока не наступил экстериоризированный, восприимчивый к фактам XX век, европейская культура не замечала еврея как культурный феномен. В готические времена, до Реформации, она считала его язычником и ростовщиком, при Контрреформации — находчивым бизнесменом, в эпоху Просвещения — цивилизованным гражданином мира, в эпоху рационализма — передовым борцом за освобождение интеллекта от уз культуры и ее традиций.

XX век впервые заметил, что у еврея есть своя общественная жизнь и сложнейший внутренний мир. Европеец осознал, что мировоззрение еврея по широте и глубине эквивалентно его собственному и потому чуждо в абсолютном смысле, о чем раньше не подозревалось. В предыдущие века взгляды европейца на еврея были ограничены тогдашней стадией развития западной культуры, но в XX веке с его универсальным мировоззрением так называемый «еврейский вопрос» впервые предстал во всей полноте. Еврея от Запада отделяет не раса, не религия, не этика, не национальность и не политическая лояльность, но нечто всеобъемлющее, то есть культура.

Культура включает в себя тотальность мировоззрения: науку, искусство, философию, религию, технику, экономику, эрос, право, общество, политику. В каждой из этих ветвей западной культуры еврей выработал свои собственные вкусы и предпочтения, и когда он вмешивается в общественную жизнь западных народов, то ведет себя особым образом, а именно в стиле, характерном для общественной жизни еврейской церковно-государственно-национально-народной расы. Эта общественная жизнь была невидима для погруженного в себя Запада до XX века.

Как и все другие нации при завершении соответствующей цивилизации (например, индийской, китайской или арабской), еврейская нация перешла к кастовой системе. Брамины в Индии, мандарины в Китае и раввинат в еврействе являются тремя равноценными феноменами. Раввинат был хранителем судьбы еврейской общности. Когда среди евреев появлялись вольнодумцы, долгом местного раввината было пресечь ересь. Свободомыслящего еврея из Амстердама Уриэля да Косту местная синагога отправила в тюрьму и подвергла таким преследованиям, что в итоге он покончил самоубийством. Спиноза был отлучен той же самой синагогой, и было совершено неудачное покушение на его жизнь. Ему предлагали подкуп, чтобы вернуть в иудаизм, но когда он отказался, его прокляли и предали анафеме. В 1799 г. хасидского лидера восточного еврейства Шнеура Залмана, осужденного собственным народом, раввинат передал правительству Романовых, подобно тому как европейская инквизиция отдавала осужденных еретиков на расправу государству.

В то время Запад даже не замечал этих явлений, и не понял бы, заметив. Он подходил ко всему еврейскому со своими собственными предрассудками, точно так же как евреи смотрели на Запад через призму своего продвинутого мировоззрения.

Парсы в Индии — еще один фрагмент арабской культуры, разбросанный за границей в чуждой среде. Парс, по сравнению с его человеческой средой, обладал той же деловой хваткой, что и еврей на старом Западе. Его внутренняя жизнь была совершенно скрыта от окружавших его чужаков, а интересы отличались во всех отношениях. В волнениях и бунтах, происходивших в течение веков британского господства, парсы участия не принимали. Аналогично еврея никоим образом не касались Тридцатилетняя война, войны за наследство, конфликт Бурбонов и Габсбургов. Несовпадение культурных стадий ведет к полной духовной изоляции. Отношение еврея к противоречиям внутри Запада было таким же, как у Пилата в ходе суда над Иисусом. Религиозные вопросы, поднятые в ходе разбирательства, совсем не трогали Пилата как представителя цивилизации в ее последней фазе, которую от периода религиозного возбуждения, охватившего его культуру, отделяла тысяча лет.

Со всплеском рационализма на Западе, однако, наступает пауза в коллективной жизни той части евреев, которая оказалась изолирована в границах западной культуры.

Примерно в 1750 г. на Западе возникают новые духовные течения. На европейскую душу распространяет свое влияние английская сенсуалистская философия. Разум, эмпиризм, анализ, индукция — таким был новый дух. Но все оказывается глупостью, если смотреть в свете разума, дистиллированного от веры и инстинкта, что продемонстрировал в своем злобном сочинении «Похвала глупости» Эразм. Глупостью оказывается все: не только жадность, честолюбие, гордость и война, но и церковь, государство, брак, деторождение и философия. Превосходство разума враждебно жизни и вызывает кризис в любом организме, который ему подчинился.

Культурный кризис, связанный с рационализмом, был частью западной судьбы. Через него прошли все предыдущие культуры. Он знаменует поворотный пункт от внутренней сосредоточенности культуры к овнешнению душевной жизни цивилизации. Центральная идея рационализма, свобода, на деле означает свободу от культурных оков. Наполеон освободил войну от церемонности Фонтенуа (1745), когда каждая сторона вежливо приглашала другую сделать первый выстрел. Бетховен освободил музыку от совершенства формы Баха и Моцарта. Террор 93-го освободил Европу от представления о неприкосновенности династии. Материалистическая философия освободила ее от духа религии, а гиперрационализм приступил к освобождению науки от философии. Революционные волны освободили цивилизацию от уважения к государству и его высоким традициям в обмен на грязь партийной политики. Классовая война стала освобождением от социального порядка и иерархии. Новая идея «гуманизма» и «прав человека» освободила культуру от ее прежнего гордого чувства исключительности и бессознательного чувства превосходства. Феминизм освободил женщин от естественного полового достоинства и превратил их в низших мужчин.

В поддержку революционного террора во Франции Анахарсис Клоотс организовал депутацию «представителей человеческой расы». В ее состав входили китайцы с косичками, черные эфиопы, турки, евреи, греки, татары, монголы, индийцы и бородатые халдеи. Однако на самом деле это были переодетые парижане. Поэтому данный парад, состоявшийся в честь рождения рационализма, имел двойное символическое значение. Во-первых, он символизировал идею Запада, возжелавшего теперь заключить в объятия все «человечество», но, во-вторых, тот факт, что это были переодетые европейцы, красноречиво свидетельствовал о тщетности подобного интеллектуального энтузиазма.

Еврей, разумеется, почувствовал эти перемены. Преследование не влияет на умственные способности и осведомленность о том, что происходит вокруг. Еще в 1723 г. евреям было предоставлено право владеть землей в Англии, а в 1753-м они получили английское гражданство — только для того, чтобы оно было отозвано в следующем году по настоянию всех городов. В 1791-м они эмансипировались во Франции, и в 1806-м император Наполеон созвал великий синедрион, официально признав тем самым существование на Западе еврейского национально-государственного народа.

Только одна вещь помешала воцариться той идиллии, которую предвосхищали либералы. Восемьсот лет ограбления, злобы, резни и преследований с обеих сторон заложили в еврействе традицию ненависти к Западу — даже более сильную, чем старая европейская ненависть к еврею. В своем новом приступе великодушия и всепрощения Запад отрекся от прежних чувств, но еврей не смог ответить взаимностью. Восемьсот лет обид нельзя было искупить торжественным обещанием со стороны постылого Запада. Здесь столкнулись сверхличные органические общности, единства высшего порядка, которые не разделяют с людьми таких вещей, как разум и чувства. Их жизненная задача трудна и грандиозна, в свете чего чувство «терпимости» выглядит исключительно симптомом кризиса. В столь грандиозной битве люди в итоге остаются простыми наблюдателями, даже если проявляют активность. Человеческая злоба и жажда мести играют в подобных конфликтах только самую малую, поверхностную роль, и если эти чувства возникают, то выражают на индивидуальном уровне глубочайшую и всеобъемлющую несовместимость между сверхличными идеями.

Все новые движения — капитализм, промышленная революция, демократия, материализм — чрезвычайно волновали еврея. Уже в середине XVIII века он почуял открываемые ими возможности и всеми способами помогал их развитию. Положение аутсайдера заставляло его действовать скрытно, и он создавал тайные общества — иллюминатов и их ответвления, в пользу чего говорят принятые в этих обществах каббалистическая терминология и ритуалы. Более двух третей Генеральных штатов, вымостивших путь для Французской революции 1789 г., состояли из членов этих тайных обществ, полных решимости подорвать авторитет государства и внедрить идею демократии. Приглашение Запада участвовать в его общественной жизни еврей принял, но он не мог мгновенно расстаться со своей идентичностью, поэтому отныне у него были две общественные жизни: одна для Запада, а вторая — для собственной национально-государственно-народно-церковной расы.

Когда старые европейские традиции начали рушиться под натиском новых идей, еврей предпринял рывок. В 1822 г. Ротшильды стали баронами Австрийской империи — столетием раньше это выглядело бы фантастикой для обеих сторон. В 1833-м еврей взял английский бастион и в 1837-м был впервые посвящен королевой в рыцари. Запад согласился с двойственностью еврея, и статут Виктории освободил евреев, избранных на муниципальные должности, от принесения присяги. Еврейские члены Парламента появились в сороковых годах, и в 1855-м еврей стал лорд-мэром Лондона. Все это вызвало сопротивление со стороны традиционных элементов Запада, и в каждом случае еврей брал верх. Эксперимент «терпимости» явно не удался с обеих сторон.

Власть и влияние, завоеванные евреем, продемонстрировал инцидент с мальчиком Мортарой. В 1858 г. архиепископ Болоньи отобрал этого ребенка у еврейских родителей — обычных частных лиц — под тем предлогом, что служанка его крестила. Вскоре французское правительство приняло постановление, требовавшее вернуть мальчика родителям. В следующем году архиепископ Кентерберийский, епископы, аристократы и дворяне Англии подписали петицию, поданную лордом Джоном Расселом, с просьбой восстановить опеку над мальчиком.

Гонения [на евреев] продолжались — были вспышки в Бухаресте (1866), Риме (1864), Берлине (1880) и России (на протяжении всего XIX столетия и даже в XX). Реакция на преследование евреев в России красноречиво свидетельствовала о влиянии, которое они приобрели на Западе. Протесты, петиции, комитеты жаждали облегчить долю российских евреев и устроить обструкцию русскому правительству. Погром на Украине после русско-японской войны 1905 г. заставил американское правительство разорвать с Россией дипломатические отношения.

Ненависть или нетерпимость никоим образом не объясняют многочисленных неудач, которыми сопровождалось расселение евреев среди западных наций. Обоюдная ненависть была только результатом. Чем больше говорилось о терпимости, тем больше внимания привлекалось к различиям, что доводило их до обострения, которое вело к противостоянию и [враждебным] действиям — скрытым или открытым — с обеих сторон.

Ничего не объясняют также и обвинения еврея в неспособности к ассимиляции. Это равносильно обвинению человека в том, что он остается собой, но ведь этические принципы не распространяются на то, кто есть человек, а только на то, что он делает. «Еврейский вопрос» не может быть решен с этических, расовых, национальных, религиозных или социальных позиций, но только с абсолютных, то есть культурных. Раньше западный человек мог видеть только тот аспект еврея, который соответствовал текущей стадии развития его собственной культуры. Теперь же он видит все взаимосвязи в целом, потому что на первый план для западноевропейца вышло его собственное культурное единство. В готические времена он видел отличие еврея только в религии, потому что Запад находился тогда в религиозной фазе. В эпоху Просвещения с ее идеями «гуманизма» еврей считался иным только в социальном плане. В материалистический XIX век, с его вертикальным расизмом, у еврея находили только расовые отличия. В наш век, когда Запад обретает себя в качестве культурной, национальной, расовой, социальной, экономической и государственной единицы, еврей ясно предстает в своем тотальном единстве как внутренне совершенно чуждый западной душе.

Материалистический XIX век усматривал в феномене культурного паразитизма только национальный паразитизм, поэтому в каждой нации этот феномен неправильно воспринимался как сугубо местные обстоятельства. Однако явление, которое во всех странах называлось антисемитизмом, было только частичной реакцией на обстоятельство, имевшее культурную, а не узконациональную природу.

В свете культурной патологии антисемитизм является точным аналогом образования антител в кровеносной системе при патологии человека. В обоих случаях организм сопротивляется инородной жизни. Обе реакции являются неизбежными, органически необходимыми выражениями судьбы. Осуществляя то, что должно, судьба вступает в борьбу с чужим. Нельзя во всех случаях утверждать, что ненависть и злоба, терпимость и добрая воля вообще не имеют отношения к этому основополагающему процессу. Культура представляет собой организм иного, чем человек, уровня, подобно тому, как человек находится на другом уровне по сравнению с животным. Однако фундаментальная регулярность присутствует во всех организмах независимо от класса, будь то растение, животное, человек или культура. Такая иерархия организмов, очевидно, соответствует Божественному плану, и ее не изменить ни сколь угодно долгой пропагандой, ни «терпимостью» вплоть до абсолютного самоотказа или самообмана.

По поводу антисемитизма возникают вопросы, связанные скорее с культурной дисторсией, чем с культурным паразитизмом, поэтому здесь, пожалуй, достаточно сказать, что антисемитизм (опять же, в точности как феномен образования антител в крови при человеческой патологии) есть обратная сторона культурного паразитизма и может быть понят только как один из его результатов. Антисемитизм совершенно органичен и иррационален, как и реакция на человеческую болезнь. Культурный паразитизм — это феномен сосуществования совершенно чуждого [организма] с хозяином, также совершенно иррациональный. У культурного паразитизма нет причины.

С другой стороны, разум диктует, что чужая группа должна раствориться, влиться в окружающую жизнь. Это положило бы конец жестокой травле, бессмысленной ненависти, напрасным битвам. Но жизнь иррациональна даже в эпоху рационализма. Фактически рационализм мог выйти на арену не иначе, как в форме религии, веры, иррациональности.

Феномен культурного паразитизма распространен в высокой культуре не только на ее родине. Это хорошо иллюстрирует история Америки, возникшей как колония западной культуры. Этим все сказано о дальнейшей участи Америки и заранее положен предел американским возможностям. Чем, по идее, является колония? Она является творением культуры, ее произведением, чем-то духовно завершенным уже в силу ее успешного основания. Это значит, что колония не обладает внутренней необходимостью, миссией. Поэтому ее духовное окормление зависит от материнской культуры. Это столь же справедливо для Америки, как для Сиракуз и Александрии в классической культуре, для Гранады и Севильи — в арабской. Если плодотворные импульсы могут, пусть нечасто, исходить от периферии культурного тела, то свой смысл в качестве достижений они обретают в культурном центре. Эта духовная зависимость колоний равносильна их слабости, выражающейся в отсутствии культурного иммунитета. В колонии наблюдается пониженная естественная сопротивляемость культурным чужакам, потому что ощущение культурной миссии в целом отсутствует, сохраняясь только в отдельных индивидах или, в лучшем случае, в небольших группах. История колоний (тому пример Сиракузы) показывает нам, что культурные кризисы, даже такие идиопатические, как торжество рационализма, оказывают на них более сильное воздействие. Колонию легче разрушить, потому что она структурирована не так, как культура. В колонии нет и быть не может культурного слоя. Этот слой представляет собой орган высокой культуры, связанной с почвой. Культура не поддается трансплантации, даже если ее население мигрирует и сохраняет контакты с культурным телом. Колонии являются продуктами культуры, поэтому их жизнь менее сложна и артикулирована, чем жизнь материнской культуры.

Бессознательное понимание этого элементарного факта в Америке всегда было достаточно экспрессивным, но в XX веке он столь же яростно сознательно отрицался. Американские литераторы XIX века внутренне ассимилировали европейскую культуру, а она ассимилировала их. Причина, по которой всегда вызывал удивление феномен Эдгара По, заключается в его совершенном владении культурным мышлением и в абсолютной независимости от колониального окружения. Высшие достижения американской художественной литературы считались частью английской литературы, что в целом было совершенно справедливо. Бедность и скудость собственно американской литературы объясняются ее колониальной участью, а немногие великие имена представляют западную культуру.

На протяжении последних двух столетий все талантливые американцы, ставшие или стремившиеся стать известными людьми, тянулись к Европе: Ирвинг, Готорн, Эмерсон, Уистлер, Фрэнк Харрис, Генри Джеймс, финансовая плутократия, Уилсон, Эзра Паунд. В американской традиции тур по Европе являлся частью образования. Европа продолжала духовно властвовать над американцами, обладающими культурным чутьем или амбициями.

Любой органический материал обобщается только ради установления великой закономерности. В живой материи всегда существуют отклонения, место которых становится понятным только с учетом более широких ритмов. Рационалистическая мысль пыталась нарушить великий и всеохватный органический ритм, дробя органическое мышление, сосредоточиваясь на случаях отклонения. Ей не хватало глубины даже на то, чтобы осознать мудрость, заключенную в афоризме «Исключение подтверждает правило».

Несмотря на то, что в Америке после того, как она превратилась в мировую державу по итогам американо-испанской войны (1898–1899), вошло в моду отрицание своей духовной зависимости от Европы, но факт оставался фактом. Теперь нас уже не удивляет, что культурный факт игнорирует человеческие желания, намерения, потребности или утверждения. Тема Америки требует особого изучения, поскольку культурная болезнь Запада придала ей новый смысл в мировой политике. Здесь же мы рассматриваем только один ее аспект — наличие в ней культурного паразитизма.

С начала XVII по начало XIX века работорговцы завезли в Америку миллионы африканских туземцев. В итоге на протяжении XVIII и первой половины XIX века сформировалось огромное, плодовитое и совершенно чуждое паразитическое тело. Это хороший пример культурного значения термина «паразит», не имеющего отношения к труду в экономическом смысле. Африканцы в Америке имели экономическое значение, и в силу того, что на них была построена экономика, стали в практическом смысле необходимы. Классовая война взяла в обычай называть всех, кто не занят ручным трудом, «паразитами». Этот спорный термин не имеет ничего общего с феноменом культурного паразитизма, выражением которого стал в Америке негр, несмотря на его экономическую полезность.

Первый результат присутствия такого культурно-паразитического тела нам уже известен. Негры заместили в Америке не родившихся белых. Исполняя часть жизненной функции, они сделали ненужными миллионы нерожденных детей, следовательно, эта огромная масса африканцев снизила американское население на десять процентов, поскольку в данный момент, в 1948 г., они составляют 14 миллионов из общей численности в 140 миллионов. Материалисты в Америке обычно объясняют это замещение тем, что белые предпочитают не рожать детей, чтобы не участвовать в экономическом состязании с черными, находящимися на более низком уровне жизни. Вполне естественно, что экономическая одержимость все объясняет экономически, но факты, связанные с популяционными тенденциями, показывают, что население органической единицы подчиняется жизненным закономерностям, которые можно описать математически. Они совершенно не зависят от иммиграции, личных желаний и даваемых им неорганических объяснений. Замещение носит культурный, то есть тотальный, характер и не поддается внятному объяснению в терминах экономики.

Колониальная ментальность, тем более испорченная рационалистическим кризисом, не смогла эффективно противодействовать растущему замещению африканцами белого населения, связывавшего Америку с Западной Европой. Неспособная ни к пониманию, ни к оппозиции, Америка также не сопротивлялась, когда арьергард арабской культуры, расселившийся по Западу в период зарождения там культуры, достиг здесь больших числовых пропорций и стал играть гораздо более значительную роль, чем когда-либо в Европе.

Начиная примерно с 1880 г. евреи приступили к вторжению в Америку, как справедливо назвал это Хилэр Беллок. О масштабах явления говорят уже цифры, хотя их невозможно точно назвать, поскольку американская иммиграционная статистика отражает только юридическое происхождение, то есть определяет нацию по юридической лояльности. Однако результаты можно аппроксимировать на основании современных данных о населении Америки и рождаемости у евреев. То, что массовое перемещение членов одной культуры в другую не оставило статистического следа, лишний раз свидетельствует о полном несоответствии этих двух культур. Иммигранта по прибытии спрашивали, где он родился. Для материализма XIX века это имело решающее значение: по месту рождения определялся язык, по языку — национальность. А из национальности следовало все остальное. Такие реликты мертвых культур, как Индия, Китай, ислам и еврейство, считались «нациями» в западном смысле этого слова. По форме рационализм определенно был религией, но при этом оставался бледной материалистической карикатурой на подлинную религию, которая по своей сути обращена к великим, высшим сторонам человеческой духовности. Рационализм же предметом своих религиозных забот пытался сделать такие вещи, как экономика, государство, общество и нация.

Америка начала свое независимое политическое существование как порождение рационализма. Ее политики согласились (формально) с утверждением, что «все люди созданы равными» и даже утверждали, что это «самоочевидно». Признать что-то самоочевидным и поэтому не требующим доказательств — проще и, возможно, мудрее. Доказательство подпортило бы то, что фактически стало догматом веры, поднявшись над уровнем разума. Рационалистическая религия покорила Америку так, как никогда не смогла бы покорить Европу, всегда обладавшую иммунитетом к рационализму, основанным до середины XIX века на традиции, а в дальнейшем — на предчувствии грядущего антирационалистического духа XX столетия, что иллюстрирует пример Карлейля и Ницше. Но у Америки не было ни традиции, ни предчувствия, поскольку культурные импульсы и движущие культуру феномены исходят от материнской почвы, после чего распространяются вовне — подобно тому, как рационалистическая религия пришла в Америку из Англии через Францию.

Даже свой еврейский сегмент Америка получила из Европы, где приобрела также материалистическую философию. В том, что она уступила им обоим, не было совпадения. Среди еврейского населения Европы быстро распространилось понимание, что антисемитизм не сильно приветствуется в Америке, а другие возможности для еврея, например экономические, такие же, как в Европе. Это соответствовало действительности и было подарком для коллективного еврейского инстинкта. В конце XIX века Америка, несомненно, открывала перед евреем величайшие перспективы. Примерно с 1880 по 1950 г. (напомню, что точных цифр не существует) в Америку прибыло от пяти до семи миллионов евреев. Они были выходцами в основном из восточной, ашкеназской части еврейства.

В настоящее время численность евреев в Америке — примерно от восьми до двенадцати миллионов. В отсутствие официальных данных, точную цифру назвать нельзя, и о ней можно судить только на основании религиозной статистики и показателей рождаемости. В любом случае это значительное количество, замещающее стольких же американцев. В 1916 г. американский писатель Мэдисон Грант описал, как американцы, принадлежавшие к старой популяции, были вытеснены с улиц Нью-Йорка толпами евреев. Он называет их «польскими» евреями, поскольку раньше было принято присваивать евреям одну из западноевропейских национальностей. Западники обычно делали различие между английскими евреями, немецкими евреями и т. п. На этой стадии развития западной цивилизации ощущалась потребность подходить ко всем чужакам со своей меркой.

Америке как стране, в наибольшей степени пострадавшей от рационализма, было свойственно недостаточное понимание еврейской природы, тогда как в Европе некоторые люди, например Карлейль, всегда, даже в XIX веке, осознавали тотальную, а не только политическую инородность еврея. Но в Америке при полном отсутствии традиции не было ни Карлейлей, ни де Лагардов. Поэтому в середине XIX века там решили, что китаец, рожденный в Соединенных Штатах, по этой причине должен получать точно такое же американское гражданство, как местное белое население европейского происхождения. Характерно, что это решение было принято не ответственным образом, а в результате судебного процесса. Это вполне соответствовало американскому обычаю решать политические вопросы в псевдоправовой форме. Очевидно, что режим, не делавший разницы между китайцем и коренным американцем, не стал бы создавать политических препятствий и еврею. В итоге к 1928 году французский специалист по истории и мировой политике Андре Зигфрид отметил, что Нью-Йорк имеет семитский облик. К середине XX века это продолжилось, и население Нью-Йорка, крупнейшего города Америки, а возможно и мира, уже наполовину состояло из евреев.

Америка, совершенно лишенная духовного иммунитета из-за свойственной колониям слабости души, стала хозяином также для других крупных культурно-паразитических групп. В период интенсивной иммиграции, начавшейся на рубеже XX века, наряду с евреями сюда перебрались также многие миллионы балканских славян. Только между 1900 и 1915 гг. Америка приняла 15 миллионов иммигрантов из Азии, Африки и Европы. В основном это были выходцы из России, Леванта и балканских стран. Из западной цивилизации приехало большое количество итальянцев, но остальной человеческий материал происходил из других мест. Эти миллионы благодаря самой своей численности создали феномен культурного паразитизма. На периферии любой группы индивиды начинали чувствовать себя американцами, но как таковые группы продолжали существовать. Это хорошо видно по газетам, выходившим на родных языках всех этих групп, по их единству в политическом отношении, географической концентрации и социальной эксклюзивности.

Исследуя природу расы, мы отметили, что славяне могли ассимилироваться европейским культурным населением. Американское отношение к славянам отличают две черты, объясняющие, почему славяне сохраняли свою групповую жизнь даже в окружении американцев, находящихся под влиянием западной цивилизации. Во-первых, вследствие колониального образа жизни Америка не могла основательно внушить новым популяциям культурную идею, в отличие от европейских наций, оставшихся на родине. Во-вторых, огромные, многомиллионные массы уже своей величиной создавали в американском организме патологические условия. Даже имея западноевропейских предков, например французских или испанских, эти миллионы создали бы политически-паразитическую группу. Естественно, такая группа в итоге должна была бы раствориться, но пока процесс не завершился, она оказывала бы деформирующее влияние на американскую политику. В свою очередь многомиллионные славянские группы, лидеры которых пользуются возможностью поддерживать их прочное единство, в лучшем случае будут очень медленно растворяться в американской популяции-хозяине.

В Америке существуют и более мелкие паразитические группы, каждая из которых замещает неродившихся американцев, приводя к прискорбным взрывам ненависти и раздражения, истощающих и искривляющих сверхличную жизнь. Примерами являются японская, левантийская и русская группы.

На первый взгляд может показаться, что американский прецедент опровергает изложенные выше взгляды XX века на расу, но на самом деле это не так. Американский пример — не критерий для Европы: колония обладает пониженной культурной чувствительностью и, соответственно, меньшей культурной силой и ассимилятивной энергией. Иными словами, она меньше способна к адаптации, чем материнская почва.

Америка — это пример не чрезмерной, а как раз недостаточной ассимиляции. Инородные группы (либо только политически чуждые, такие как западная группа в другой западной нации, либо совершенно чуждые, как еврей в теле западного хозяина) являются паразитическими только до тех пор, пока остаются группами. Когда они растворяются, целостность ассимилирующей популяции возрастает. То, что это произошло в результате иммиграции, а не избыточного прироста местного населения, не важно. Сам факт, что они смогли ассимилироваться, отрицает их чужеродность в паразитическом смысле.

Изучая культурный паразитизм в Америке, не следует упускать из виду, что американское население на протяжении XIX столетия приняло в свою кровеносную систему многие миллионы немцев, ирландцев, англичан и скандинавов. В данном случае произошла полная ассимиляция, хотя в XX веке иммигранты в основном прибывали не из этих европейских стран. Что касается иммигрантов немецкого и ирландского происхождения, армии янки в войне Севера и Юга использовали их в большом количестве и весьма успешно, чего не было бы в случае культурно чуждых групп, например евреев и славян.

Америку называют плавильным котлом. Это неверно, поскольку большие группы инокультурного происхождения ни с кем не «сплавились» и сохранили обособленность. При этом культурно родственные группы ассимилировались сразу, то есть за одно поколение. Вот почему расовые воззрения XX века справедливы также в отношении происходящего на американской сцене.

Группы, не подвергшиеся ассимиляции, составляют в Америке от одной трети до половины ее населения. Славянские группы ассимилируются очень медленно, но если бы они полностью исчезли, остальных культурно-паразитических групп оказалось бы достаточно для создания в Америке крайне серьезных патологических условий.

Устаревшие представления вертикального расизма не позволяют сделать никакого вывода из американского прецедента, поскольку он свидетельствует не о смешиваемости, а именно о несмешиваемости рас. Все паразитические группы были оторваны от прежних ландшафтов, однако новых духовных связей не образовали. Только безземельный еврей, несущий в себе самом нацию, церковь, государство, народ, расу и культуру, сохранил древние корни.

Феномен культурного паразитизма, даже отделенный от этики, все равно остается политическим. Нет смысла размышлять о культурно чуждых группах в терминах восхищения и порицания, ненависти и «терпимости». Войны, бунты, массовые убийства, разрушение, растрачивание сил на бессмысленные внутренние конфликты — все эти явления, неизбежно возникающие, когда хозяин потакает культурному паразиту, продолжаются до тех пор, пока сохраняются патологические условия.

Когда культурный паразитизм вызывает иммунную реакцию, он оказывает вдвое большее поражающее воздействие на тело культуры и ее наций. Лихорадка — это признак сопротивления человека болезни, но это не значит, что она полезна для здоровья: ее смысл исключительно негативен, и это часть болезни, пусть даже спасительная. Такие иммунные реакции, как антияпонизм, антисемитизм и антиафриканизм Америки, столь же нежелательны, как и обстоятельства, с которыми они борются. Аналогично нет ничего хорошего в европейском антисемитизме, тем более когда он гипертрофирован и может легко перерасти в другой тип культурной патологии. Это осложнение, которым при определенных условиях сопровождается культурный паразитизм, мы называем культурной дисторсией.

Культурная дисторсия

Могучая судьба высокой культуры имеет такую же власть над ее организмом, как судьба растения — над растением, человеческая судьба — над человеком. Однако эта власть, какой бы громадной и внутренне неоспоримой она ни была, не абсолютна. Она органична, а организм есть соотношение внутреннего и внешнего, микрокосма и макрокосма. Если никакая внутренняя сила не может противиться судьбе организма, то внешние силы иногда способны — на всех уровнях жизни — вызвать его болезнь и смерть. Микроорганизмы, проникающие в тело человека, вызывают болезнь по той причине, что благополучные для них условия жизни гибельны для человека. Микроорганизмы — это внешняя сила, несмотря на то, что работают внутри человеческого организма. Внешнее здесь понимается в духовном, а не в пространственном смысле. Внешним считается то, что обладает отдельным существованием независимо от того, как это выглядит физически. Все, связанное одной судьбой, суть одно; все, что имеет другую судьбу — иное. Это определяется не географией, а духовностью. Во время войны предатель внутри крепости стоит половины осадившей ее армии. Находясь внутри крепости, он, тем не менее, является для нее внешним.

Жизнь есть процесс реализации возможного. Но жизнь многообразна, и одни организмы, реализуя свои возможности, уничтожают другие организмы. Животные поедают растения, растения разрушают друг друга, люди могут губить целые виды и забивать миллионы животных. Высокие культуры самим своим существованием возбуждают во внешних популяциях негативные импульсы. Тот, кто не разделяет культурное чувство, дающее своим обладателям такие неоспоримые преимущества, инстинктивно настроен на ее уничтожение. Чем сильнее давление высокой культуры на внешние, подчиненные популяции, тем более заостряется поселившееся в них негативное чувство. Чем шире культурная экспансия географически, тем шире среди внешних для культуры народов распространяется стремление ее уничтожить. Жизненные формы враждебны друг другу: реализация одной означает упадок тысяч других. Иными словами, жизнь есть война.

Высокая культура — не исключение из этого великого закона жизни. Существуя, она разрушает остальные формы; с другой стороны, всем своим существом она вовлечена в экзистенциальную битву с чужаком. Глядя с такой высоты, вряд ли можно различить, кто нападает, а кто обороняется, где агрессия, а где ее отражение. Все рассуждения на эту тему представляют собой псевдоправовые фокусы рационалистических кудесников, погрязших в гиперинтеллектуализме и враждебных к жизни. Оборона — это нападение, а нападение — оборона. Выяснять, кто первым нанес военный удар, все равно что обсуждать, кто ударил первым в боксерском поединке. XX век по мере приближения к столетию войн более мощных и неистовых, чем когда-либо прежде, расстается со всем этим ханжеством, глупостью, лицемерием и юридическими уловками. Но перед лицом испытаний, которые требуют полного напряжения духовных резервов и задействуют каждый атом физических ресурсов, он оказался серьезно болен. Его недуг — культурная дисторсия.

Культурная дисторсия — это такое состояние, когда внешние формы жизни сбивают культуру с ее истинного жизненного пути. Болезнь культуры выводит ее из строя так же, как человеческая болезнь — человека. Именно это и произошло с Западом в начале XX века, и он должен четко осознать, что болен культурной дисторсией.

Уже говорилось, что слово внешний не имеет географического смысла применительно к органической сфере. Феномен культурной дисторсии является результатом работы внешних сил внутри культурного тела, их участия в общественной жизни и политике, направляющего ее энергию на проблемы, не имеющие отношения к ее внутренней задаче, и переориентирующего ее физические и духовные силы на решение чужих проблем.

С первого взгляда ясно, что такая культурная болезнь не может появиться во времена строгой культуры, до ее разворота к цивилизации. В тот период культурные формы во всех сферах жизни достигли такого высокого развития, что не только требовали для своей реализации высокоодаренных душ, но и руководили ими в этом процессе. В XVII веке ни один европейский мыслитель, художник или деятель не пытался сфокусировать европейскую энергию на азиатской мысли, искусстве или видах деятельности. Это могло существовать в воображении, но весьма сомнительно, что было возможно в действительности. В любом случае ничего подобного на Западе не наблюдалось 800 лет, кроме как в зачаточных формах. Разве можно себе представить, чтобы Кромвель, Оксеншерна или Олденбарневелт были озабочены реставрацией династии Аббасидов в Малой Азии или выдворением маньчжурских узурпаторов из руин китайского реликта? Но если бы европейский государственный муж успешно направил энергию Запада на такое абсолютно чуждое, бесплодное предприятие, это была бы культурная дисторсия. Если бы художнику удалось придать европейской масляной живописи стиль египетского линейного рисунка или классической скульптуры, это также была бы культурная дисторсия. Европейская историософия XX и XXI столетий досконально изучит внешние дисторсионные проявления в архитектуре, литературе и экономических теориях, в одержимости классицизмом, которую распространил в XVIII веке Винкельман. Она также зафиксирует бесчисленные искажения, вызванные культурным паразитизмом в рационалистический период (1750–1950) во многих жизненных аспектах Запада — художественных, философских, научных и практических. Данную же работу интересует деятельность, и посвящена она в основном феноменам дисторсии в настоящем и непосредственном будущем, то есть в следующие сто лет.

Рассматривая морфологию высокой культуры, мы увидели, что не все население культурной территории подчинено идее. Речь здесь не идет о паразитических феноменах. Высший, психически более восприимчивый слой, несущий культурную идею и переводящий ее в развивающуюся действительность, полностью отдан идее, но ее власть постепенно слабеет по мере движения по телу культуры вниз — разумеется, в духовном, а не в экономическом или социальном смысле. Поэтому человека самого что ни на есть низкого духовного уровня можно увидеть на высоком посту: например, мерзавца Марата. Подобные индивиды не являются порождением другой, даже мертвой культуры прошлого, они явно принадлежат к нашей культуре, но их души охвачены жаждой уничтожения всего живого и созидательного. Мотивация здесь не имеет значения, поскольку устремления таких индивидов говорят сами за себя.

Толстый слой, который образовался из них в последние века, просто находится под культурой, принадлежа ее телу только физически. Он проявил себя в Англии в восстаниях Уота Тайлера и Джека Кэда, в Германии — в крестьянских войнах XVI века, во Франции — в терроре 1793 г. и Коммуне 1871 г. Когда Германия существовала в виде нации XIX столетия, субкультурный слой был известен как der deutsche Michel[83]. Подобные явления не следует путать с культурным паразитизмом. Такие элементы, как Михель, существуют по всей Европе, а не только в бывшей германской нации, — это просто низы, но сами по себе они не чуждая, а органическая часть любой культуры. Паразитизм же связан со случайностью, а не с необходимостью. Михелевская стихия не является патологией культуры и сама по себе ей не угрожает. Ее опасность только в том, что в эпоху мировых войн она готова служить воле к разрушению, которая обостряется либо эндогенно, как в случае либерализма, демократии и коммунизма, либо экзогенно, как в случае неевропейских сил, приведших западную цивилизацию в крайний упадок.

Именно в этой ситуации европейский Михель продемонстрировал свой разрушительный потенциал. Одна его часть благоговела перед примитивным русским вандализмом, другая поклонялась голливудской духовной гнили. Только благодаря этому европейскому михелевскому слою неевропейским силам удалось поделить между собой Европу — физически и духовно. Этот европейский Михель с его тягой к бесформенности бросил Европу к ногам варвара и дистортера. В своей острой ненависти к величию и созиданию он даже позволил сформировать из себя вооруженные силы внутри Европы, чтобы ее саботировать и обеспечить военную победу варвара во Второй мировой войне.

После войны этот элемент в итоге осознал свою фатальную связь с творческими силами культуры, потому что вместе со всей Европой ему приходится страдать от голода, холода и грабежа — прискорбных последствий победы варваров и дистортеров.

Судьбу живого организма не следует путать с совершенно противоположной идеей — предопределением (predestination). Последняя является каузальной идеей как в религиозной форме кальвинизма, так и в материалистической форме механицизма и детерминизма. Судьба же является не каузальной, но органической необходимостью. Каузальность — это форма мышления, а судьба — это форма жизни. Каузальность претендует на абсолютную необходимость, но судьба есть только внутренняя необходимость, поэтому случайная гибель ребенка во время игры показывает, что судьба подчиняется внешнему стечению обстоятельств. Смысл судьбы только в том, что если что-то должно произойти, то это произойдет именно так, а не иначе. Судьба каждого человека — состариться, но многим не удается осуществить эту судьбу. Усматривать в идее судьбы скрытую причинность, некоторую форму предопределения — значит совершенно ее не понимать.

Приступив к теме культурного витализма, мы отметили, что если бы после Второй мировой войны внешним культуре силам удалось до основания разрушить культурный слой Европы, этот слой восстановился бы в течение 30–60 лет. Утверждение, разумеется, было гипотетическим, поскольку разрушение не состоялось. Об этом свидетельствует сам тот факт, что кто-то это пишет, а кто-то читает.

Основанием для этого утверждения служит потрясающая, всегда юная сила высокой культуры. У Запада есть будущее, и это будущее должно быть внутренне осуществлено. За внутренним осуществлением не обязательно последует внешнее, поскольку внешняя реализация Западом своего потенциала зависит не только от судьбы, но и от случая.

Внутреннее будущее Запада предполагает множество необходимых событий, таких как возрождение религии, достижение новых высот в технике и химии, совершенствование правового и административного мышления и многое другое. Всего этого можно достичь в условиях постоянной оккупации варварами с других континентов. Величайшая, мощнейшая сторона жизни, связанная с деятельностью, войной и политикой, при таком режиме должна выражаться в непримиримом, длительном и ожесточенном сопротивлении варвару. Прежде чем водружать западный флаг на землях антиподов, необходимо освободить священную родину Запада из-под пяты первобытного человека.

Поэтому мысль о том, что культурный слой восстановился бы, даже если бы все его современные представители были отправлены на плаху, не связана с каузальной идеей предопределения. В этом утверждении подразумевается следующее: либо Запад исполнит свое грандиозное, всемирное предназначение — неограниченный, абсолютный империализм, либо вся эта энергия будет растрачена на военные действия на европейской почве против чужака и тех европейских элементов, которые ему прислуживают. Как и любая война, она не связана с ненавистью. Война возникает не от ненависти, а в силу органических ритмов. Выбор не между войной и миром, но между войной, продвигающей культуру вперед, и войной, искажающей культуру.

Если внешние силы продолжат властвовать над Европой, им придется отправлять своих солдат на смерть, потому что могущество Запада не может быть ликвидировано ни горами пропаганды, ни огромными армиями «солдат»-оккупантов, ни миллионами предателей из разряда Михелей. Потоки крови будут литься два века независимо от желания людей. В природе сверхличных организмов заложена непременная реализация своих возможностей. Если этого нельзя сделать одним способом, найдется другой. Идея призывает людей на службу, от которой освобождает только смерть. Эта верная служба не связана ни с юридическим принуждением, ни с формальной лояльностью, ни с угрозой трибунала: идея поглощает людей тотально. Призыв избирателен: чем выше одарен человек, тем сильнее узы, которыми связывает его идея. Что могут с этим поделать варвары и дистортеры? Кровожадным русским рабам, диким неграм, несчастным, скучающим по дому новобранцам из Северной Америки Европа противопоставляет свое непобедимое сверхличное превосходство. Ведь она стоит у истоков всемирно-исторического процесса, которому не видно конца. Достижим ли полный успех, и когда это произойдет — неведомо. Вполне вероятно, что в последний момент внешние силы бросят против западной цивилизации кишащие и плодящиеся массы Китая и Индии. Процесса этим не остановить, но можно повлиять на его размах.

Для того чтобы держать Европу в подчинении, внешним силам совершенно необходимо опираться на огромное количество раздробленного европейского населения — целые общества, группы, слои, остатки мертвых наций XIX века. Чужаки никогда не совладали бы с объединенной Европой, как это удалось сделать с Европой разделенной. Раскалывай, разделяй, используй противоречия — такова техника завоевания. Возрождай старые идеи, давно мертвые лозунги, лишь бы европеец шел против европейца. При этом всегда работай со слабым, бескультурным слоем против сильных носителей и ценителей культуры. Их следует «судить» и вешать. Доступность культурных низов для использования внешними силами является самой опасной формой той патологии, которую мы называем культурной дисторсией. С ней, однако, тесно связана другая разновидность этой болезни — культурная ретардация.

Культурная ретардация как форма культурной дисторсии

Исследуя морфологию культуры, мы обнаруживаем непрестанную борьбу между традицией и новаторством. Это нормальная ситуация, сопровождающая развитие культуры от феодального союза до цезаризма, от готического собора до небоскреба, от Ансельма до философа нашего времени, от Шютца до Вагнера. Внутри культурной формы происходит постоянная борьба, которая не является болезнью в силу того, что сам конфликт в каждом случае принимает строго культурную форму. В период с 1000 по 1800 г. никому из тех, кто боролся против другой западной идеи, не приходило в голову, что следует воспрепятствовать ее реализации даже ценой разрушения культуры. Если сказать точнее, ни одна европейская держава и ни один европейский государственный деятель не отдали бы всю Европу варвару только для того, чтобы нанести поражение другой державе или государственному деятелю. Напротив, когда у ворот появлялся варвар, ему противостояла вся Европа подобно тому, как в момент величайшей опасности она объединилась против турок. После поражения европейской армии при Никополе на рубеже XV столетия османский султан Баязид поклялся, что не остановится, пока не превратит собор Св. Петра в стойло для своей лошади. В тот период западной истории это произойти не могло. Внешним разрушителям пришлось ждать своего тотального господства над Западом почти до середины XX века. Оно стало возможным только потому, что определенные западные элементы предпочли разрушить всю Европу, чем позволить ей перейти к следующей культурной стадии: возрождению авторитета.

Любой исторический феномен такого рода не бывает внезапным. Истоки этого ужасного раскола Запада находятся в рационализме. Уже в войнах за австрийское наследство проявилась невиданная свирепость, которая предвещала грядущий раскол. В той войне союзники по сути спланировали полный раздел территории одной из наций культуры — Пруссии. Участвовать должны были Швеция, Австрия, Франция и — Россия. При режиме Романовых, с XVII по XX в., Россия действительно фигурировала как государство и нация европейского образца. Тем не менее, обе стороны испытывали откровенные опасения и чувствовали разницу в том, разделят ли европейские державы с Россией такую азиатскую приграничную область, как Польша, или же часть европейской родины.

В борьбе династов и традиционалистов с Наполеоном тенденция усугубилась, и в 1815 г. на Венском конгрессе царь со своими войсками, оккупировавшими пол-Европы (о чем он часто напоминал европейским монархам) мог представлять себя спасителем Запада. Поэтому Фюрстенбунд и Англия оказались фактически на грани культурной патологии, доведя свою борьбу против европейского суверена Наполеона до точки, когда пришлось допустить русские войска в европейские столицы. Однако совершенно ясно, что в этом вопросе сыграл свою роль именно европейский лоск России: не будь его, Фюрстенбунд и питтовская Англия не пустили бы нигилистическую Россию или турка в Европу, чтобы сокрушить Наполеона, а стало быть, и себя самих.

Однако тенденция на этом не иссякла: в Первую мировую войну, когда между собой схлестнулись две приверженные стилю XIX века европейские нации — Англия и Германия, Англия вновь обнялась с Россией как с союзницей, изображая в глазах Европы и Америки романовский деспотизм «демократией». К счастью для Запада, существовала и противоположная тенденция: когда после войны большевики начали свой поход на Запад, в 1920 г. их отбросила перед Варшавой западная коалиция. В действиях против большевиков участвовали немцы, французы и англичане: вчерашние враги теперь объединились против варвара. Даже американцы послали две экспедиции против большевиков: одну в Архангельск, другую в Восточную Сибирь.

В период подготовки ко Второй мировой войне, с 1919 по 1939 г., иногда казалось, что эта война примет форму борьбы отдельных держав Запада (поскольку Европа в то время по-прежнему была разделена на множество небольших государств) против России, а остальные мелкие государства останутся нейтральными, обеспечивая экономическую поддержку. Такой момент сложился в июне 1936-го, когда ведущая четверка этих небольших государств подписала протокол, демонстрировавший их взаимопонимание. Этот протокол так и не был ратифицирован. С 1933 по 1939 г. носители идеи XX века предприняли не менее двадцати сепаратных попыток достичь взаимопонимания с теми из мелких государств, которые по-прежнему оставались в плену идеи XIX века, в тот момент уже представлявшей собой окоченевший труп. Естественно, главные представители культурного слоя этих последних игрушечных государств были уже знакомы с новой идеей, но определенная прослойка оказывала ей сопротивление по причине своего духовного бесчувствия, материалистической пошлости, негативистской ревности, околдованности прошлым и, главным образом, своей материальной заинтересованности в увековечении международной и внутренней экономики образца XIX века, которая приносила выгоду только им, тогда как вся западная цивилизация от нее страдала. Эти круги предпочли допустить раздел Европы между Азией и Америкой, но не обеспечить Западу будущее.

Когда борьба между традицией и новаторством, старым и новым, естественная и нормальная для каждой культуры, достигает такого уровня, она становится культурной патологией. Эта ее форма отличается накалом своей ненависти к будущему культуры. Она приступает к саморазрушению, вместо того чтобы отказаться от закосневшего прошлого в пользу полного сил будущего. Если консерваторы начинают настолько сильно ненавидеть творческих людей, что готовы на все вплоть до саморазрушения, лишь бы добиться их военного поражения, это уже культурное предательство и острая форма культурной патологии.

Вышеуказанное культурное явление становится болезнью, только когда заходит слишком далеко. Противодействие испытывала всякая новая возникшая в культуре идея. Это касается архитектуры, музыки, литературы, экономики, войны и государственного управления. Однако раньше, до дикого обострения культурной болезни, случившегося в XX веке, оппозиция к творчеству никогда не была настолько сильна, чтобы ее можно было назвать маниакальной.

Культурной патологией было также свойственное во время Второй мировой войны западным субкультурным элементам низкопоклонство перед паразитическими и варварскими силами, которым они добровольно подчинились из-за своей ненависти к Европе и ее будущему. Обесчестив себя навеки, они предали в руки русских дикарей миллионы европейских солдат и обрекли их на вечное забвение в безымянных могилах Сибири. Михелевский слой с энтузиазмом пособничал варвару и наивно раскрывал перед ним все секреты, а варвар принимал помощь как должное и платил подозрительностью, саботажем и ненавистью. Сдавшись на милость варвару и дистортеру, михелевский элемент потерпел поражение вместе с Западом.

В данном случае патологическая культурная ретардация привела к последствиям, трагическим не только для представителей будущего, но и для сторонников прошлого. Фактически последние оказались в более опасной ситуации, поскольку в битве с будущим прошлое обречено. В конце концов, идея будущего внутренне восторжествует, даже если внешняя реализация ее судьбы не удалась. Механицизм в политике сдастся перед будущим так же, как — уже давно — механицизм в биологии. Идея о том, что индивиды вправе распоряжаться гигантским хозяйством сверхличного организма, обречена, но именно на это претендовали западные низы, противящиеся будущему. Материализм — их мировоззрение — почти везде на Западе отступил перед историческим скептицизмом, которому предстоит расчистить путь для мистицизма и возрождения религии. Наибольшее, что им удалось спасти в обстановке всеобщего разрушения, — это небольшие личные преимущества. Чтобы показать свое расположение, варвар и дистортер назначили Михелей своими депутатами в Европе. Как символично, что марионетки, поставленные после Второй мировой войны на некогда важные европейские посты, являлись стариками! Причем не только биологически: в духовном плане это были двухсотлетние старцы, укорененные в мертвом парламентском прошлом. Новых правителей Европы не волновало отсутствие у этих престарелых назначенцев энергии и творческих способностей — именно поэтому их и выбрали. Любой из тех, кто обладал определенной силой, пристально изучался новыми владыками. Летаргия вкупе с риторикой предпочитались деятельной воле, обходившейся без потоков патриотического пустословия XIX века.

Все это было результатом культурной ретардации. Без нее внешним силам не удалось бы растоптать цветок западной культуры своим примитивным, грубым сапогом. Однако ретардация играла подчиненную роль. Изучение патологии других органических форм жизни — растительной, животной, человеческой — дает многочисленные примеры синхронности болезней, когда вред, причиненный одной, осложняет течение другой. Сочетание пневмонии и туберкулеза в человеческом организме — лишь один пример. Более серьезной болезнью, осложненной культурной ретардацией, было усугубление культурного паразитизма, который перерастает в культурную дисторсию, когда паразит начинает играть активную роль в жизни культуры.

Культурная дисторсия, вызванная паразитической активностью

Первоначальное влияние культурного паразитизма на тело культуры мы уже видели: сокращение культурной популяции в результате замещения, потеря культурной энергии по причине трения. К этим явлениям приводит само наличие паразита, каким бы он ни оставался пассивным. Гораздо более опасным для здоровой реализации культуры является вмешательство паразитических элементов в культурную жизнь, активность культурного паразита, его участие в постановке и реализации культурных задач, идей и политики. Активность паразита вызывает повышение интенсивности и регулярности фрикционных явлений, которыми сопровождается его пассивное присутствие. В Калифорнии постепенное наращивание экономической силы и каждая новая публичная демонстрация коллективной энергии китайцев вызывали новые вспышки антикитайской активности среди американцев. То же относится и к японской группе. Наихудшими событиями сопровождалось постепенное включение в американскую общественную жизнь негров. Пока негры оставались пассивными, ожесточения между расами почти не наблюдалось. 1865 г. стал рубежом перехода негров от пассивности к активности. Естественно, это происходило не спонтанно: белые рационалисты, либералы, поборники «терпимости» и коммунисты выступили против того, чтобы учитывались расовые различия, и под их руководством это движение приняло такие размеры, что регулярные расовые волнения привели к временной остановке общественной жизни в крупнейших городах Америки. Талса, Бомонт, Джерси-Сити, Чикаго, Детройт, Нью-Йорк — это лишь несколько пунктов, где происходили массовые волнения за последнюю четверть века. Каждому бунту предшествовали потоки «толерантной» и сентиментальной пропаганды, а завершался он публичным расследованием, которое обнаруживало его причину в недостатке «терпимости» и «образования».

Во время американской оккупации Англии (1942–1946) произошло несколько крупных расовых стычек между американскими и негритянскими солдатами с применением обеими сторонами автоматического оружия, хотя и те и другие участвовали в миссии против Англии и Европы. Этот пример демонстрирует недостаточную пригодность культурно-паразитических групп для задач военного характера. Фактически эти негритянские войска были частью американского контингента, участвовавшего в разрушении Европы, но малейшего бытового инцидента в пивной оказалось достаточно, чтобы разжечь расовую ненависть, развившуюся вследствие одинакового образа жизни паразита и хозяина. Подразделения, сформированные из паразитических групп, не приносят пользы, всегда находясь в двух шагах от расового бунта. Рационалисты и либералы почувствовали это на опыте, хотя могли бы заглянуть в хроники пятитысячелетней истории высоких культур. Негритянские войска продемонстрировали свою готовность разрушить как Америку, так и Европу. Подобные примеры напряженности между хозяином и паразитом — самая простая форма такого недуга, как культурная дисторсия, связанная с паразитической активностью. От сопротивления культурному паразитизму она отличается только остротой. Гораздо более серьезны те случаи, когда паразит попадает прямо в общественную жизнь культуры или составляющих ее наций и направляет их политику по своим каналам. Негр не достиг такого уровня ни в Америке, ни в Южной Африке. То же самое относится к японским, китайским, левантийским или индийским группам в Америке.

Однако существует группа, вызвавшая значительную культурную дисторсию во всей западной цивилизации и ее колониях на всех континентах: это западный арьергард завершенной арабской культуры: еврейская церковно-государственно-национально-народная раса.

От арабской культуры, внутреннее развитие которой завершилось около 1100 г. н. э., еврей получил свое мировоззрение, религию, государственную форму, национальную идею, народное чувство и единство. Однако Запад дал ему расу и жизненную миссию. Мы проследили развитие этой расы в ходе жизни в гетто в течение первых 800 лет нашей западной культуры. По мере того как рационализм становился все более выраженным — с 1750 г. и дальше, — еврей чувствовал, что эта новая стадия развития Запада открывает перед ним все более широкие возможности, и начал агитацию против гетто, которые изначально сам для себя создал как символ своего духовного и физического единства. Идеальный тип этой расы отличался от европейского, что повлияло на материал, влившийся в общую кровь расы гетто. В середине XX века мы видим у еврея нордическую пигментацию, но расовая чистота адаптировала новый материал к старому расовому облику. Вертикальный расизм XIX века не мог объяснить подобных феноменов, но XX век четко осознает приоритет духовности в формировании расы. Поэтому, когда здесь говорится, что свою расу еврей получил от Запада, это не значит, что она сформировалась из европейского населения, хотя это происходило и в некоторой степени происходит до сих пор. Смысл в том, что благодаря своему культурному императиву Запад, как совершенно чуждая еврею среда, предотвратил окончательное размывание еврейского единства.

В связи с этим следует отметить, что если контакт с инородным [телом] вреден организму, когда оно находится внутри него, то в случае расположения его снаружи, организм, наоборот, закаляется. В последнем случае начинается война, а она способствует усилению организма. Крестовые походы, как первый крик новорожденного Запада, сделали новый организм прочным, доказали его жизнеспособность. Войны Кастилии и Арагона против варваров придали Испании внутренних сил для выполнения ее великой ультрамонтанской миссии. Английские победы на полях колониальных сражений по всему миру наделили ее убедительным чувством предназначения. Войны Рима в период национального становления внутренне закалили его для ведения Пунических войн, из которых он вышел мастером классической цивилизации.

Поэтому очевидно, что взаимный контакт Запада и еврея носил противоположный смысл для этих двух организмов. Для еврея он стал источником силы и формы, Запад же приобрел упадок сил и дисторсию. Еврей находился внутри Запада, но Запад не находился внутри него. Преследование закаляет, если дело не доходит до истребления. Цитата, взятая эпиграфом данной работы, столь же справедлива теперь для Запада, как в прошлом для еврея.

Говоря о гонениях на еврея, мы указываем тем самым источник его жизненной миссии. Тысячелетие массовых убийств, грабежей, обмана, поджогов, оскорблений, издевательств, изгнаний, эксплуатации — такую награду получил еврей от Запада. Все это не только закалило его, придав расовой прочности, но обеспечило ему миссию, состоящую в мести и разрушении. Европейские народы и монархи собирали взрывчатку в чужой душе, обосновавшейся в их среде.

Жизнь подчиняется великой естественной регулярности войн: даже примитивные племена Африки ведут войны, для которых с точки зрения культурного человека вообще нет повода. Появление на земле высокой культуры с такой концентрацией власти, которую ей обеспечила сложная организация и структура, вызывают в человеческом окружении ответную волю к разрушению как противовес созидательной воле высокой культуры. В [реальной] жизни не принадлежать — значит противостоять. Противостояние может долго или всегда оставаться латентным из-за других, более сильных конфликтов, но в итоге никуда не девается, скрытое и потенциальное. Контакт двух сверхличных организмов может повлечь только противостояние и войну. Западный и еврейский организмы на протяжении тысячелетия своих взаимоотношений пребывали в неослабевающей войне. Это не было сражением на поле боя, столкновением линейных кораблей: война протекала в другой форме.

Тотальная отчужденность еврея делала его политически невидимым для Запада, который не считал еврея нацией, поскольку тот не имел ни династии, ни территории. Он говорил на том языке, который преобладал в ландшафте его местопребывания. У него не было государства западного образца. Казалось, что еврейство — просто религия, и в таком смысле оно не являлось политической единицей, поскольку даже в Тридцатилетней войне 1618–1648 гг. религия играла подчиненную роль по сравнению с политикой династий и Фронды. Поэтому, несмотря на то, что Запад сам наделил еврея его политической миссией мести и разрушения, он не мог видеть в нем [соперничающей] политической единицы.

Таким образом, война между западной культурой и евреем велась подспудно. Еврей не мог предстать в своем единстве и открыто сражаться с Западом из-за связанных с этим трудностей. Запад сразу объединился бы против открытого еврейского нападения и уничтожил бы его полностью. Еврею волей-неволей приходилось использовать политику влияния на исход конфликтов между западными силами, идеями и государствами в своих интересах. Он всегда принимал сторону тех, кто стоял за материализм и триумф экономики против абсолютизма и религиозного единства Запада, защищал свободу торговли и ростовщичество.

Тактикой этой еврейской войны была опора на деньги. Рассеяние, материализм и законченный космополитизм еврея не позволяли ему участвовать в героических полевых сражениях, поэтому он воевал с помощью кредита, отказа в кредите и подкупа, искал возможности легального воздействия на важных лиц. С тех пор, как западные папы запретили христианам взимать процент, евреи пользовались благоприятным экономическим положением. Кромвель вернул их обратно в Англию, когда решил, что «в стране не хватает денег». В XVII столетии они владели крупнейшими банкирскими домами Запада. Сам Банк Англии был основан на концессиях, отданных Эли-бен-Исраэлю Кромвелем. Этот банк начал с того, что платил 4.5 % по депозитам и перезанимал правительству под 8 %.

Подобную тактику еврей не мог свободно применять до середины тысячелетия. Схоластическая философия, законы церкви, дух времени, право феодальных баронов грабить его — все было против еврея. Св. Фома Аквинский, например, в XIII веке учил, что торговлю следует презирать как порождение безграничной алчности, что взимание процента несправедливо, поэтому евреев надо лишить денег, нажитых ростовщичеством, заставить работать и отказаться от жажды наживы. Многие папы издавали буллы против экономических практик, материализма и растущего влияния евреев.

Однако душа Запада постепенно овнешнялась. Столетия медленных перемен подготавливали к решительному повороту 1789 г. Прежняя западная сосредоточенность на внутреннем мире, обеспечившая феодальным векам их несомненную духовную сплоченность, постепенно нарушалась новыми конфликтами: между городом и деревней, торговой и земельной знатью, материализмом и духом религии. Реформация прошла по западной душе трещиной, из которой вышел кальвинизм как символ грядущего триумфа материализма. Кальвин проповедовал святость экономической деятельности, санкционировал ростовщичество, постулировал богатство как знак избранности к спасению. Этот дух быстро распространился, и в 1545 г. Генрих VIII легализовал ростовщичество в Англии. Старая западная доктрина о его греховности была отвергнута.

Еврею это принесло свободу и открыло доступ к власти, пусть даже замаскированной, скрытой. В часы Реформации еврей везде боролся против церкви, а в споре между Лютером и Кальвином поддерживал Кальвина, поскольку Лютер также отвергал ростовщичество. Победа в Англии адаптированного кальвинизма — пуританства — создала для еврея благоприятные условия. Пуританский писатель Бакстер даже признавал религиозным долгом выбирать из двух экономических вариантов более прибыльный. Выбрать меньшую прибыль означало пойти против Божьей воли. Такая атмосфера оберегала и увеличивала еврейское состояние, так что прежним грабежам со стороны монархов и баронов был положен конец.

В начале XVII века в западной истории возникает подводное течение — искривление, дисторсия. Она вызвала огромные последствия в Англии, и как раз в экономической жизни. Многие из наиболее хищных аспектов ростовщичества и финансового капитала были вовсе не английскими и объяснялись возросшим влиянием еврея. Опять-таки, это не говорит о виновности еврея. Его религия как основа еврейского единства разрешала брать процент и применяла разную этику к отношениям, с одной стороны, между евреями и гоями и, с другой — между самими евреями. Нанесение вреда гою было достойно поощрения, согласно еврейской религии. Этот религиозный догмат вполне мог оставаться мертвой буквой, но не для еврея, жизненная миссия которого формировалась, как было сказано, в обстановке многовековых гонений. Еврей просто оставался самим собой, но влияние, которое он оказывал, не было заложено в природе западной культуры, являясь ее дисторсией. Даже в XIX столетии, когда уже была окончательно санкционирована жажда наживы, замечательный выразитель западного духа Карлейль приходил в ужас от картины всеобщего ограбления и душегубства, осуществлявшегося с помощью коварного экономико-правового оружия, и полной потери общественной совести, что обрекало целые слои наций на нужду и несчастья.

Дисторсионные эффекты от участия еврея в европейской экономической жизни, начиная с самых первых, были досконально изучены выдающимся европейским мыслителем в области экономики Вернером Зомбартом в книге «Евреи и современный капитализм». Когда в европейской душе пробудился сильный интерес к материальной жизни, еврей оказался в большей безопасности, стал необходим и влиятелен. Пожелай он заняться другой профессией нежели ростовщичество, она была бы для него закрыта, поскольку европейские гильдии допускали в себя только христиан. Благодаря этому его исходное экономическое превосходство сохранялось, и высокопоставленные европейцы во многих случаях попадали к нему в зависимость. Со своей стороны, они не могли ничего с ним поделать, поскольку новые торговые законы, отражавшие растущий дух торговли, защищали его собственность, облигации и контракты. История Шейлока описывает двойственный портрет еврея: он социально унижен на Риальто, но оборачивается львом в зале суда. И это сам Запад отвел ему такую двойную роль, ожидая от него строго подчиненного положения и в то же время открывая возможность занять ведущие позиции.

Чем сильнее культура пропитывалась материализмом, тем ближе она становилась к еврею, получавшему все больше преимуществ. Запад постепенно расстался со своей исключительностью, но еврей свою сохранил незаметно для Запада.

Эта эпоха связана с появлением рационализма как радикального утверждения материализма. Около 1750 г. на Западе зарождаются новые идеи: «свобода», «гуманизм», деизм, оппозиция к религии и абсолютизму, «демократия», энтузиазм по поводу «народа», вера в божественность человеческой природы, «возврат к природе». Разум бросает вызов традиции, после чего рафинированные западные системы мысли и государственного управления приходят в упадок. В этот период Лессинг сделал еврея главным персонажем своей пьесы «Натан Мудрый», что выглядело бы смехотворным еще сто лет назад. Интеллектуалы воспылали восторгом к жителю гетто с его утонченной кастовой системой, сокровенной религией, существующей параллельно с его показным материализмом. Еврей был космополитом и в этом качестве казался европейским интеллектуалам образцом, к которому должен стремиться Запад. В первый и последний раз европейцы и евреи вместе взялись за решение культурных задач — распространение новых идей. Культурная дисторсия охватила теперь и политическую жизнь. Французская революция своей формой обязана культурной дисторсии. Специфическая эпоха, отмеченная этим великим эпизодом, разумеется, представляет собой естественный этап западного развития. Дисторсия проявляется в конкретных событиях, происходивших именно таким образом, в данное время и в данном месте. Иными словами, дисторсия проявляется на поверхности истории, а не в ее глубинах, потому что там ее просто не может быть. Человеческой аналогией является тюремное заключение, которое искривляет линию человеческой жизни, влияя на конкретные факты, но не сказывается на внутреннем развитии, физическом или духовном. Дисторсия искажает, коробит, расстраивает планы, но не убивает и не может убить. Это хроническая болезнь, кровоточащая рана, ущерб, загрязнение живого течения культуры.

[Западный] философ дал исчерпывающее описание самого известного примера культурной дисторсии в арабской культуре. В юную, тянувшуюся к свету жизнь арамейского мира внедрились древние, цивилизованные римляне. Чтобы себя выразить, новой культуре приходилось пробиваться через громаду жизненных форм римского мира. Ее первые века представляют собой постепенное избавление от культурной дисторсии, борьбу с ней. Митридатовы войны стали первыми вспышками этой борьбы. Римляне были «евреями» того мира, то есть законченными экономистами (economic thinkers), обладавшими полным культурным единством на территории, где пробуждалась религия. Дисторсия охватила все направления жизни: право, философию, экономику, политику, литературу и войну. Она пришлась на самое зарождение культуры, которой приходилось постепенно освобождаться от совершенно чуждого романского мира. Но самая сердцевина души этой новой культуры не была затронута дисторсией; искажению подверглись ее реализация, поверхность, выражение, факты.

Аналогично в период Французской революции (1775–1815) дисторсия повлияла только на факты. Великая трансформация — разворот западной души от культуры к цивилизации, — которую символизировало это ужасное событие, мог произойти каким угодно способом.

Политика дистортеров заключалась в том, чтобы поставить французский государственный бюджет в зависимость от долгов и процентов, как им уже давно удалось сделать в отношении английского правительства. Однако абсолютная монархия с ее централизацией власти сопротивляется подчинению государства власти денег. Поэтому было задумано учредить во Франции конституционную монархию, в целях чего дистотеры с помощью своего ставленника Неккера добились созыва Генеральных штатов. Их состав также в значительной мере определялся дистортерами, и конституционная монархия была установлена.

Неккер немедленно попытался организовать два огромных займа, но безуспешно. Решение финансового кризиса было предложено Талейраном в форме конфискации недвижимого имущества церкви. Мирабо это поддержал и предложил выпускать деньги под конфискованную собственность. Неккер отказался, поскольку дистортерам не было пользы от таких денег, не приносящих процента и не связанных с долгами.

В ходе финансового кризиса Неккер был изгнан, и Мирабо стал диктатором. Чтобы спасти страну от паники, которую стремились вызвать дистортеры, он немедленно выпустил земельные ассигнации. Но Неккер, действуя за границей в интересах власти денег и дистортеров, инициировал войну европейских держав против Франции, дабы раскачать ее как изнутри, так и снаружи. Идея была в том, что война заставит Францию делать крупные зарубежные займы (purchases) в Англии, Испании и других местах, а земельные ассигнации не будут приниматься хозяевами денег за пределами Франции, которой придется тогда сдаться на милость золотых монополистов. От этой войны прямая дорога вела к террору.

В самом начале цивилизации мы видим такой же глубокий конфликт между авторитетом и деньгами, которому было суждено растянуться на многие поколения вперед: это битва Наполеона против шести коалиций. Подвергшаяся дисторсии историография изображает Бонапарта просто завоевателем, игнорируя его государственную философию. Однако он поделился своими автаркическими экономическими идеями с Лас Касасом и Коленкуром, и нам известно, что экономику он понимал как производство, а не торговлю, и основанием ее прежде всего считал сельское хозяйство, во вторую очередь — промышленность и на последнее место ставил зарубежную торговлю. Наполеон был противником денег, приносящих процент.

Борьба дистортеров с этими идеями оказала большое влияние на форму событий западной истории с момента вступления Наполеона в должность консула и до 1815 г. Независимо от того, какими были бы эти факты в иных обстоятельствах, они отражали дисторсию европейской истории, так как культурный паразит активно и решительно вмешивался в проявления европейской души. В битве между европейскими силами, исход которой был органически обусловлен поступательным развитием души нашей культуры, вмешательство совершенно инородной силы в равновесие приводит к искривлению и фрустрации.

Мы не знаем, какой была бы европейская история в иных обстоятельствах, но вполне очевидно, что власть денег никогда не стала бы абсолютной в XIX веке, не будь такой болезни, как культурная дисторсия. В западной душе сохранялось бы два полюса, в том числе на индивидуальном уровне: полюс денежного мышления и полюс авторитета и традиции. Абсолютный триумф денег собрал небывалый урожай европейских жизней и здоровья. Он принес земледельческий класс целых стран в жертву эгоистическому интересу торговли. Он развязал войны за частный интерес ценою крови патриотов. Достаточно назвать Опиумную войну, в которой английские солдаты и матросы должны были умирать ради того, чтобы навязать китайскому императору признание и покровительство опиумной монополии, принадлежавшей дистортерам, обосновавшимся в западной цивилизации.

Всем европейским государствам была навязана долговая система. Пруссия заняла у Натана Ротшильда в 1818-м. Дальше последовали Россия, Австрия, Испания, Португалия. Но пошлый материалистический дух эпохи, крайне враждебный серьезному мышлению и глубокому созерцанию, оставался к этому слеп. Философия, породившая Беркли и Лейбница, теперь довольствовалась Миллем и Спенсером, а экономическая мысль — Адамом Смитом, учившим (перед лицом разрухи и страданий миллионов людей), что если каждый человек станет преследовать собственный экономический интерес, это послужит улучшению коллективной жизни. Поскольку подобные ошеломляющие предположения получали всеобщее одобрение, не удивительно, что лишь единицы на Западе осознавали дисторсию своей культурной жизни. Среди этих немногих был Байрон, о чем свидетельствует «Бронзовый век» и строки из «Дон Жуана» и других поэм. Об этом знали также Чарлз Лэм и Карлейль, но большинство европейцев бросились выполнять команду Луи-Филиппа: Enrichissezvous![84]

Экономическая жизнь, даже испытывая формальное влияние со стороны культуры, для нее всего лишь сырье, предварительное условие для жизни более высокого уровня. Роль экономики в высокой культуре в точности аналогична тому месту, которое она занимает в жизни творческого человека, например Сервантеса, Данте или Гёте. Для такого человека стоять за прилавком, значит испортить себе жизнь. Любая высокая культура созидательна — вся ее жизнь заключена в непрерывном сверхличном творчестве. Поэтому помещать экономическую жизнь в центр и утверждать, что это и есть жизнь, а все остальное вторично, — это культурная дисторсия.

Но именно таким было влияние дистортеров с обеих сторон. Денежные воротилы занимались исключительно утверждением суверенитета денег над старыми традициями Запада. Снизу марксистская дисторсия отрицала все на свете, кроме экономики, и утверждала, что пролетариат должен поставить западную цивилизацию себе на службу.

Рассмотрев морфологию высокой культуры, мы теперь знаем о культурной роли «пролетариата». Если выразить ее одним словом, то она нулевая. Это элементарный факт, а не идеологическая точка зрения. Именно в силу того, что это факт, дистортер Маркс со своей всепоглощающей брезгливой ненавистью к западной цивилизации выбрал его как инструмент разрушения. Дистортеры, руководимые инстинктивным стремлением покончить с ненавистным Западом, пытались и сверху и снизу применить единственный метод, который был доступен их пониманию, — экономический. Стоит ли повторять, что дело не в одобрении или порицании: дистортеры действовали вынужденно, их поведение было иррациональным, бессознательным, проистекающим из естественной необходимости.

Идеи денег и классовой войны на экономической основе, на определенном этапе возникают во всех культурах. Дисторсия нашей жизни проявляется не просто в существовании этих явлений, но в их всеохватности, абсолютной форме и ожесточенности, с которой они сбивали с пути и разделяли Западную Европу. Дистортер, словно органический катализатор, был замешан во всех этих разрушительных, катастрофических идеях и событиях.

Этой культурной дисторсии Запад поддался вследствие собственной экстериоризации. Как только он начал поглядывать в сторону материализма, за это сразу ухватился дистортер. Снятие отдельных барьеров поощрило дистортера к тому, чтобы добиться упразднения всех различий. Он сделал из деизма атеизм, но при этом сберег свои собственные руны и филактерии. В битве рационализма против традиции он способствовал расколу Запада, выдвигая все более максималистские требования.

Сам статус дистортера был поводом для острого раздора среди западных наций. В Англии общественная жизнь подверглась дисторсии в ходе периодически возникавших дискуссий о статусе еврея. Данный вопрос не имел никакого отношения к английскому организму, но в этих непрерывных стычках англичане растрачивали себя, борясь за или против таких вещей, как гражданство для евреев, их участие в парламенте, адвокатуре, занятие ими профессиональных и правительственных должностей. Такая же борьба раскалывала западное общество повсюду. Результатом углублявшейся финансиализации экономической жизни, подмены идеи продукта (goods) идеей денег было неуклонное разложение материальной и духовной жизни рабочих и фермеров во всех западных странах. Смерть миллионов людей из-за грязи, недоедания и нечеловеческих условий жизни, от тифа, голода и туберкулеза вызвана превращением производственной экономики в поле битвы властелина денег с предпринимателем и производственником. Именно властелин денег обеспечил триумф корпоративной формы собственности. Он заставил каждого предпринимателя стать процентным рабом денежного воротилы, потому что именно последний выкупал доли и затем угнетал промышленных рабочих, превращая все доходы предприятий в дивиденды. Для банкира заработная плата живых людей — экономическая основа их жизни — не более чем «производственные издержки». Снижение этих издержек означало повышение собственной прибыли. Никого при этом не волновало, что результатом были рахитичные дети, недоедающие семьи, ухудшение общенационального уровня жизни — единственной целью стала прибыль.

Эта идеология утверждала, что каждый работающий человек может, при желании, стать денежным воротилой. Если он этого не захотел, значит сам виноват. Хозяева денег никому ничего не должны, потому что они «сделали» себя сами. Однако это не читалось наоборот, потому что в случае угрозы зарубежным активам финансистов патриотическим долгом всех этих заморышей было их спасение.

Ужасные последствия власти денег, обрекшей массы населения на голодную смерть, возымели, как и следовало ожидать, обратный эффект. Однако бурлящее недовольство масс дистортеры сделали инструментом своей политики.

Между двумя образовавшимися полюсами находился враг — тело западной цивилизации. Верхи владели финансовым методом управления этим телом. Низы использовали технику тред-юнионов. Миллионы остальных были добычей в этой войне с двух фронтов. Роль дистортера заключалась в углублении раскола, его обострении, применении в своих целях. Ни один историк не изложил политику и цели культурных дистортеров лучше, чем Барух Леви в своем знаменитом письме Марксу:

«Еврейский народ, взятый совокупно, будет сам себе Мессией. Он получит власть над миром через объединение всех остальных человеческих рас, упразднение границ и монархий, являющихся оплотами партикуляризма, и через установление всемирной республики, в которой евреи повсеместно будут пользоваться всеобъемлющими правами.

При этой новой организации человечества сыны Израиля распространятся по всему обитаемому миру, и благодаря своей принадлежности к одной расе и культурной традиции, не имея в то же время определенной национальности, беспрепятственно станут руководящим слоем.

Руководство нациями, из которых будет образована эта всемирная республика, с легкостью перейдет в руки израилитов благодаря самому факту победы пролетариата. Тогда еврейская раса сможет покончить с частной собственностью и станет повсюду управлять общественными фондами.

Так сбудутся пророчества Талмуда. Когда наступит время Мессии, ключ к мировому богатству окажется в еврейских руках».

Таким было самовыражение инородного тела в западном организме. Для дистортера в этом нет ничего дурного: для него Запад — грубое чудовище, горделивое, себялюбивое и жестокое. Суть в том, что жизненные условия этих или двух других организмов такого же ранга различны. Дистортер следует своей природе, когда возбуждает внутри Запада экономическую одержимость, разрушающую его душу и открывающую дорогу дистортеру. Таковы неизбежные взаимоотношения хозяина и паразита, которые обнаруживаются в растительном мире, мире животных и мире людей. Для Запада оставаться собой — значит подавлять самовыражение дистортера и ограничивать его душу, которая, чтобы оставаться верной себе, должна препятствовать самовыражению души Запада.

Надо отдавать себе отчет, что культурная дисторсия не может убить хозяина, поскольку не может добраться до его души, но способна повлиять на ее самовыражение, когда оно входит в видимую фазу. Если бы дисторсия проникла в душу, это уже была бы не дисторсия, поскольку изменилась бы сама душа. Но душа продолжает существовать в своей чистоте и интенсивности, поэтому дисторсии подвергается только ее проявление. Здесь источник напряженности: наглядный разрыв между возможным и тем, что реализовалось. Запускается реакция, когда с каждой победой культурного дистортера у носителей культуры нарастает ощущение фрустрации, усиливается враждебность к нему. Пропагандой этот процесс не остановить в силу его органичности: пока есть признаки жизни, все происходит именно так.

Культурная дисторсия влияет на культурную жизнь на всех уровнях. Когда культура находится в фазе политического национализма, как Запад в течение XIX и первой половины XX века, дисторсии подвергается не только жизнь каждой нации, но также межнациональные отношения.

Проще всего дать гипотетическую иллюстрацию. Китайская паразитическая группа в Америке никогда не была способна достичь уровня культурной дисторсии, но представим, что это произошло. Если бы она обладала публичной властью в Америке в то время, когда, скажем, Англия намечала для себя сферы влияния в Китае, китайский элемент в Америке неизбежно работал бы на войну Америки против Англии. Обладая достаточной публичной властью, он добился бы успеха. В результате произошла бы дисторсия межнациональной жизни в западной цивилизации, ведущая к войне внутри Запада в интересах Китая. Подобные (в данном примере гипотетические) события неоднократно происходили с другими участниками на протяжении XIX века. Любая страна Европы, где культурный дистортер преследовался и не получал гражданских прав, юридической защиты и финансовых возможностей, в которых он нуждался, оказывалась объектом его политики. Дисторсия никогда не была абсолютной, поскольку таковой никогда не была публичная власть дистортера. Всегда имело место не преобразование, но лишь искривление; не командование, но влияние; все делалось скрытно, а не открыто; уклончиво, а не прямолинейно. Будучи мелким паразитом в огромном хозяине, дистортер никогда себя не обнаруживал, чтобы не подвергаться смертельной опасности. Дисторсия всегда маскировалась под европейские идеалы — независимость, демократию, свободу и т. п. В этом снова не было ничего дурного, поскольку жизненная необходимость требовала от дистортера именно такой тактики. Его небольшая численность мешала бросить вызов всему Западу на поле боя.

На протяжении XIX и в начале XX века параллельно политическим и экономическим событиям, происходившим на поверхности западной истории, творилась другая история. Она заключалась в развитии культурного паразита, жизнедеятельность которого вызвала дисторсию западной политики и экономики. Эту вторую историю современная Европа может видеть только мельком. Из-за своего политического национализма она не могла себе вообразить, что политическая единица может существовать без определенной территории, языка, «конституции», армии, флота, кабинета и остального западного политического оснащения. Запад не был знаком с историей арабской культуры и ее национальной идеей, равно как и с единством ее остатков, разбросанных по Европе.

Внутри каждой нации дистортер поддерживал принятие конституций, упразднение старых аристократических форм, распространение «демократии», партийные правительства, расширение избирательного права, боролся с прежней западной исключительностью. Все эти преобразования являются количественными, отрицающими качество. Предварительным условием завоевания власти в стране была ее демократизация. Если оказывалось слишком сильное внутреннее сопротивление, против упорствующей нации мобилизовались другие, где власть уже была захвачена, и результатом становилась война.

На протяжении XIX века Россия (которая тогда еще фигурировала как составная часть европейской системы государств), Австрия и Пруссия сопротивлялись культурной дисторсии. Не сдавалась и Римская церковь, которую тоже пометили как врага.

К 1858 г. сложилась ситуация, когда культурный дистортер смог мобилизовать правительство Франции и общественное мнение Англии по делу мальчика Мортары. Если случай с одним еврейским мальчиком вызвал межнациональный инцидент европейского масштаба, не удивительно, что более серьезные еврейские дела могли вызвать гораздо более крупные межнациональные последствия в западной политической системе.

Главнейшим из всех врагов была Россия, страна погромов. После большого погрома, произошедшего в Киеве в 1906 г., американское правительство Рузвельта разорвало с русским правительством дипломатические отношения. Ни один американец не был как-то связан с погромом, поэтому данный случай свидетельствует о силе дистортера. Если бы жертвами погрома стали лапландцы, казаки, прибалты или украинцы, Вашингтон его бы даже не заметил.

Первая мировая война как в своей исходной форме, так и по результатам, совершенно не отражала западных проблем того времени. Этот великий поворотный пункт мы рассмотрим в другом месте, а здесь упомянем только те результаты, которые она принесла России, великому врагу дистортера. В своей прессе культурный дистортер всячески бахвалился связью с большевизмом в первые дни его зарождения. Романовская Россия сполна расплатилась за трехсотлетние погромы. Царь и его семья были поставлены к стенке в Екатеринбурге, и над их телами был начертан каббалистический символ. Все представители российского слоя, служившего проводником западной цивилизации, были убиты или изгнаны из России. Она была потеряна для Европы и стала величайшей угрозой для Запада. В большевистских войнах, эпидемиях и голодовках, последовавших сразу за революцией, сгинуло от десяти до двадцати миллионов человек. Лозунг «Разрушить все!» подразумевал все западное. Наряду с другими переменами в России был объявлен уголовным преступлением антисемитизм.

Этот пример показывает размах, какого может достичь культурная дисторсия. Огромная созидательная сила западной культуры втянула Россию в свою духовную орбиту. Инструментом этого развития был Петр Великий. Романовская династия, основанная в XVII веке, была великим символом влияния западного духа на обширном субконтиненте под названием Россия, с его многомиллионным примитивным населением. Трансформация, разумеется, не удалась. Она и не могла произойти, поскольку высокая культура связана с определенным местоположением и не подлежит пересадке. Тем не менее, династия Романовых и западный слой, который она представляла в России, более или менее обезопасил Европу на три столетия от вторжения с Востока. Большевизм покончил с этой безопасностью.

Когда в 1814 г. армии Александра вошли в Париж, то благодаря западному лоску своего командования они были вынуждены вести себя как войска одной западной державы, оккупировавшие столицу другой. Но большевистские войска, водрузившие красное знамя в сердце Европы в 1945 г., с Западом не имели ничего общего. Их первобытной душой и инстинктом руководил немой императив: разрушить все!

Феномен культурной дисторсии не ограничивается сферой деятельности. Владычество классической цивилизации над ранней арабской культурой, вплоть до 300 г. н. э., совершенно исказило экспрессию новой, восходящей культуры. Философ определил эту ситуацию (которая продолжалась столетия) как «псевдоморфоз», «ложную форму» в которой проявлялась новая культурная душа.

Чрезвычайная утонченность и эзотерическая природа наших западных искусств обусловили их доступность лишь для немногих. Поэтому они не поддаются дисторсии со стороны культурных чужаков. Иногда сами европейцы, например Чиппендейл, классицисты в художественной литературе, философии и изобразительном искусстве, пробовали вводить чужие культурные мотивы в западные произведения, но преобразовывали их сообразно своим целям, адаптируя к нашему чувству. Однако культурных дистортеров не было в великом европейском искусстве в период его высочайшего развития. Кальдерон, Рембрандт, мастер Эрвин фон Штейнбах, Готфрид фон Страсбург, Шекспир, Бах, Леонардо, Моцарт не имеют себе равных среди деятелей инокультурного происхождения. Масляная живопись и музыка оставались полностью западными, пока доводились до совершенства. Когда в конце XIX столетия эти великие искусства уже вошли в историю, появились дистортеры и внесли безобразие в изобразительную сферу и тарарам в мир музыки. Благодаря своему проникновению в публичную власть они получили возможность превозносить эти кошмары как достойное продолжение Рембрандта и Вагнера. Любой скромный художник, продолжавший работать в старых традициях, оплевывался, а культурный дистортер восхвалялся как великий мастер. Наконец, в середине XX века появилась тенденция просто брать старые произведения искусства и грубо искажать их. Распространение получила форма «музыки», заимствованная из примитивной культуры африканских аборигенов, и в эту форму были втиснуты произведения европейских мастеров. Требование оригинальности игнорировалось. Если культурный дистортер ставил драму, то зачастую это была просто шекспировская пьеса, искаженная и перекрученная в целях социальной пропаганды дистортера. Любая другая постановка замалчивалась вследствие тотального господства культурного чужака и его контроля над каналами рекламы.

В этой сфере, как и в сфере деятельности, именно исключительность обеспечивала чистоту выражения западной души, и только благодаря победе количественных идей, методов и чувств культурный дистортер смог внедриться в западную жизнь.

Публичную власть в сфере деятельности чужаку обеспечили деньги, демократия и экономика (все они основаны на чистом количестве, а не на исключительности). Не будь Запад охвачен материализмом, денежным мышлением и либерализмом, появление инородца в его публичной жизни было бы столь же невозможным, как для европейца овладение мастерством талмудической казуистики.

Если же говорить о будущем, то дальнейшее направление развития западной души нам известно. Возвращается авторитет и прежняя западная гордость и исключительность. Дух денег уступает дорогу авторитету, парламентаризм — порядку. Социальная аморфность сменяется сплоченностью и иерархией. Политике суждено переместиться в новую сферу: западные нации уходят, грядет Западная нация. Сознание западного единства вытесняет мелкодержавность XIX века. Особыми чертами европейской души в XX веке являются строгость и дисциплина. Патологический индивидуализм и безволие Европы XIX века исчезают. Уважение к тайне Жизни, к символическому значению живых идей вытесняет материализм XIX века. Витализм торжествует над механицизмом, душа — над рационализмом.

Со времен Кальвина Запад постепенно двигался в сторону абсолютного материализма. Пик этой кривой приходится на Первую мировую войну, и эта мощная эпоха, открывшая новый мир, означала также явление западной души в ее неповрежденной чистоте. Она перенесла долгий культурный кризис рационализма, и ее вечно юная судьба потребовала восстановления авторитета и объединения Европы в такой явной форме, что ни одна сила в ее пределах, кроме патологических ретардаторов и дистортеров, этому не воспротивилась.

Движение к материализму было движением навстречу культурному дистортеру в том смысле, что оно способствовало его проникновению в западные дела. Когда подсчитывались люди, естественно, учитывался и он. Но счетомания уже прекратилась, и возвращается прежняя исключительность. Феномен Дизраэли, культурного дистортера на посту премьер-министра западного государства, был просто немыслим столетие назад, во времена Питта, и столь же немыслим в западной культуре теперь.

Движение от материализма равносильно удалению от культурного дистортера. В области мысли материализм ведет безнадежные арьергардные бои. Он побежден во всех сферах: физике, космогонии, биологии, психологии, философии, художественной литературе. Этот неумолимый курс делает дисторсию просто невозможной, поскольку закрывает дистортеру доступ в западные дела. Все западное всегда было эзотерическим: когда в 1790 г. публиковалось собрание сочинений Гёте, предварительный заказ поступил только на 600 экземпляров. Хотя и этой аудитории было достаточно, чтобы его прославила вся Европа. Букстехуде, Орландо Гиббонс, Бах и Моцарт писали для узкого круга, в котором не было культурных дистортеров. Конечные цели политики Наполеона понимали в современной ему Европе несколько человек, дистортеры же разглядели в ней лишь то, что касалось только их. Культурный слой Запада объединяется над обломками рухнувшего вертикального национализма. Запад сбрасывает шкуру материализма, возвращаясь к чистоте собственной души ради последней великой внутренней задачи — формирования своего культурно-государственно-национально-народно-расово-имперского единства как основы для исполнения внутреннего императива абсолютного империализма.

С этих пор проблема культурной дисторсии фундаментально пересматривается. Сама возможность допуска паразита к общественной жизни Запада стремительно иссякает. Повинуясь мощному инстинкту, дистортер оставил Европу и с этого времени базируется вне ее.

Старые инструменты финансового капитализма и классовой войны потеряли свою эффективность перед лицом возрождения авторитета, и главную роль теперь играют армии. Извне дистортер продолжает действовать в старом духе своей вынужденной миссии отмщения. В одной из западных колоний — Америке — по-прежнему существуют культурные болезни, которые оказывали и продолжают оказывать оттуда решающее влияние на мировые события.