Imperium. Философия истории и политики

Введение

Мы подошли к моменту, когда органико-исторический метод, изложенный выше, следует применить к ближайшему будущему. Усовершенствованный нами метод мышления позволил нам определить свое место в истории, свои корни, от которых мы по-прежнему внутренне оторваны, свой органически необходимый внутренний императив. Теперь мы применим этот метод к материалу, связанному с событиями нашего ближайшего будущего. Ответив на вопрос «что», следует ответить и на вопрос «как». Первый этап практической политики — это оценка фактов. Второй — поиск возможностей. Это в равной мере относится и к дешевому политиканству преследующего собственную выгоду партийного политика, и к политической практике таких великих государственных мужей, как Питт, Наполеон или Бисмарк. Факты и возможности западной политики в 1948 г. не могут быть взвешены без полного понимания значения и потенциала Америки. До сих пор в Европе его не было. Но теперь вся тактика, идеи и точки зрения должны поверяться фактами. Предрассудки, капризы, абстракции и идеалы устарели, и даже не выглядя нелепыми, они остаются непозволительной роскошью, поскольку угнетенная, ограбленная, оккупированная Европа должна мыслить ясно, если ей вновь предстоит позаботиться о своей судьбе. Вплоть до Второй мировой войны заблуждения и путаница относительно Америки были свойственны почти всем европейцам. В одних странах это было выражено сильнее, чем в других, но рассматривать их по отдельности не стоит, поскольку Европа едина во всемирно-историческом смысле, независимо от широты признания данного факта. Европа страдает и проигрывает мировые войны как одно целое, а осознав свое единство, она также сможет побеждать в мировых войнах и строить будущее на основе своего внутреннего императива.

В нашу эпоху есть только один способ истолкования явлений и только один метод, которым раскрываются секреты, связанные с прошлым и будущим органических единиц — это органико-исторический метод. Характер и потенциал Америки заложены в ее истории. С позиций культурного витализма мы имеем возможность понять смысл этой истории как для самой Америки, так и для западной цивилизации.

Происхождение Америки

Американский континент заселялся в ходе индивидуальной миграции. Большинство иммигрантов с 1500 по 1890 г. были представителями северных рас Европы. В ранний, колониальный период (1500–1789) условия жизни новых поселенцев были крайне суровыми. Континент населяли враждебно настроенные дикари. Безопасной территорией была узкая полоска побережья примерно 1500 миль в длину. За ней лежал огромный неизведанный, незнакомый «фронтир». Это слово, важное для понимания характера колонистов — представителей разных европейских наций, имело в Америке особый смысл. Оно означало не границу между двумя державными единицами, а территорию — огромную, опасную и почти незаселенную. Ее требовалось только преодолеть, чтобы присоединить, и в этом процессе главным врагом была скорее природа, а не дикари, которым в любом случае не хватало организации. Поэтому Америка с самого начала не выработала ощущения политической напряженности, которое формируется при наличии настоящей границы.

Проникновение вглубь континента ради того, чтобы обзавестись землей, зависело от личного желания человека. Так осваивались миллионы квадратных километров — не по воле государства, а посредством индивидуального империализма. Этот факт также имеет важнейшее значение для последующей американской истории. Прежде всего первыми иммигрантами в целом руководила характерная готическая устремленность вдаль, придавшая европейской истории ее уникальную мощь. Были ли это авантюристы или религиозные беженцы, купцы или солдаты, они так или иначе оставили свои европейские дома ради неизвестной и опасной страны, сулящей лишения и неудобства. Новые условия укрепляли и развивали инстинкты, которые их сюда привели.

Небольшие группы этих первых американцев расчищали леса, строили форты и дома. Фермеры обрабатывали поля с винтовками через плечо. Женщины работали по дому с оружием под рукой. Были востребованы такие человеческие качества, как уверенность в своих силах, находчивость, отвага, независимость.

Вдоль побережья росли города — Бостон, Нью-Йорк, Филадельфия, и в XVIII веке в этих городах возникло нечто наподобие светского общества и даже своего рода американский энциклопедизм.

Первые колонии, в числе тринадцати, были организованы как независимые части Британской колониальной империи. Отношения с Англией сводились к защите от французов, которую она могла предоставить. Французская колониальная империя включала часть Канады и континента в глубине [американских] колоний. После поражения и изгнания французских армий из Канады в 1760-х в колониях развились центробежные силы, и Франция своей политикой всячески способствовала их отделению от Англии. У американской войны за независимость (1775–1783) были и коммерческие, и политические мотивы, но в данный момент главный интерес представляет идеология, в терминах которой колониальные энциклопедисты формулировали свои военные цели. Большинство американских пропагандистов — Сэмюэл Адамс, Патрик Генри, Томас Пейн, Джон Адамс, Джон Хэнкок, Томас Джефферсон и Бенджамин Франклин — побывали в Англии и Франции, где впитали новые рационалистические идеи, победившие в английском обществе и начавшие завоевывать французское государство и культуру. Колонисты усвоили французскую форму рационалистических доктрин, требуя, скорее, «прав человека», чем прав американца.

Как всегда, на войне сражались не идеологи. Это делали солдаты, и та война была самой трудной из всех, выпавших на долю Америке. Население колоний, растянувшихся по всему Атлантическому побережью, насчитывало всего три миллиона. Их связывала только оппозиция к Англии и надежда на взаимную независимость. Британцы на море были сильнее помогавших колонистам французов и к тому же не только привлекли на свою сторону дикарей, но также завербовали для этой войны наемников на Европейском континенте. Благодаря прусской и французской помощи колонисты в итоге добились успеха и завершили войну, получив полную независимость от Англии.

Эта война была не только войной за независимость, но в такой же степени гражданской, и лидерам революции пришлось прибегнуть к внутреннему террору против проживавших в колониях лоялистов. После войны последние большей частью эмигрировали в Канаду, которая оставалась британской. Если бы революция потерпела неудачу, все колониальные лидеры были бы повешены за предательство, но в качестве победителей они теперь считаются отцами-основателями Америки.

Благодаря небольшой группе патриотов и созидателей, — а история всегда в руках меньшинства, — тринадцать колоний объединились в федеративный союз. Лидерами, заключившими союз, были Вашингтон, Джон Адамс, Франклин, Пинкни, Ратледж и в первую очередь Александр Гамильтон — величайший из государственных деятелей Америки всех времен. Без участия этой великой души дальнейшая история американского континента была бы историей продолжительных войн, которые теперь переросли бы во взаимное истребление и до сих пор не объединили бы континент.

Союз создавался на основе федеративного государства, и распределение власти между ним и вошедшими в него «штатами» решили закрепить письменным документом, «конституцией». Ведущие французские политические теории того времени постулировали противостояние между «государством» и «индивидом», которое [на самом деле] существует только в книгах. Американская конституция, а также конституции, принятые каждой из вошедших в союз колоний, пытались кодифицировать это «противостояние», перечислив ряд прав индивида по отношению к государству.

Еще не осознается, насколько эти события отличались от всего, что происходило тогда на культурной родине. В колониях никогда не было государства, кроме как на словах. Поэтому Конституция стала началом, а не отрицанием традиции как попыткой заменить прежнюю форму государства листком бумаги. В Америке традиция просто отсутствовала. Гамильтон отстаивал монархическое государство традиционного европейского образца, но с рационалистической идеологией и пропагандой совладать было невозможно, а они требовали республики.

«Индивидуальные права», перечисленные в различных документах, не имели аналогов на территории Европы. Поскольку в Америке никогда не было государства и никогда не было границы в европейском смысле, там были только «индивиды». Землю можно было приобрести, заявив на нее права и поселившись на ней. Любой желающий мог в любое время взять винтовку, пойти вглубь континента и жить там как фермер или траппер. Поэтому в разговорах об «индивидах» не было ничего нового, а с другой стороны, не было ничего общего с Европой, где человеческая жизнь зависела от государства. Именно благодаря существованию государства европейский «индивид» имел возможность жить и процветать. Не будь Прусского государства, половина населения Европы вернулась бы на уровень славян.

В Америке не было государства, о нем напоминало лишь далекое английское правительство, поэтому американская антигосударственная идеология не являлась отрицанием некоторого жизненного факта, но только утверждала факт индивидуализма, зародившегося в обширном пустынном ландшафте. Государство есть единица противостояния, и поскольку других государств на Североамериканском континенте не было, никакого американского государства возникнуть не могло.

Американская идеология

Упомянутый органический индивидуализм был сформулирован в писаных конституциях и литературно-политических текстах. Характерным примером в этом отношении является Декларация независимости. Как образец Realpolitik, этот манифест 1776 г. совершенен: он обращен в будущее и воплощает дух эпохи рационализма, которая тогда господствовала в западной культуре. Но в XX веке идеологическая часть этой Декларации звучит просто фантастично: «Мы придерживаемся тех самоочевидных истин, что все люди сотворены равными; что их творец дал им врожденные и неотъемлемые права, среди которых жизнь, свобода и стремление к счастью. Для того чтобы обеспечить эти права, из числа людей учреждаются правительства, наделенные с согласия тех, кем они управляют, справедливой властью; если же какая-либо форма правления будет препятствовать достижению этих целей, народ имеет право изменить или упразднить ее и учредить новое правительство, основанное на указанных принципах и осуществляющее свою власть в такой форме, которую народ сочтет наилучшей для обеспечения его безопасности и счастья». В 1863 г. шарлатан Линкольн выступил с речью, в которой называл Америку «нацией, зачатой в свободе и верной тому суждению, что все люди сотворены равными». Затем он продолжил, ссылаясь на шедшую тогда войну Севера и Юга: «…Мы ведем великую гражданскую войну, испытывающую, насколько жизнеспособной может быть эта нация и любая другая, зачатая так же и верная тому же».

Эта идеология продолжала жить до самой середины XX века и даже после Первой и Второй мировых войн, когда уже вошло в силу совершенно иное и несовместимое с ней мировоззрение, была предложена родине западной цивилизации как некий образец для подражания. Только благодаря американскому оружию, то есть совершенно случайно, старая идеология получила физическую поддержку, позволившую ей дотянуть до середины переросшего ее века. Эту архаическую идеологию необходимо здесь рассмотреть не в силу ее основательности как политического мировоззрения, но единственно потому, что она представляет собой эффективную технику раскалывания и разобщения Европы.

Декларация независимости пропитана мыслями Руссо и Монтескье. Основная идея, как и во всем рационализме, заключается в отождествлении того, что должно быть, с тем, что будет. Рационализм вначале путает рациональное с реальным, а в итоге подменяет реальное рациональным. Арсенал «истин» о равенстве, неотъемлемых и врожденных правах отражает эмансипированный критический дух, чуждый уважению к фактам и традиции. Та идея, что правительства «учреждаются» для утилитарных целей, ради удовлетворения потребностей «равных» людей, и что эти «равные» люди дают свое «согласие» на определенную «форму правления», а потом упраздняют ее, когда она перестает служить цели, есть чистая рационалистическая поэзия, не подтвержденная никаким где-либо зафиксированным фактом. А факт состоит в том, что источник правления — неравенство людей. Характер правления отражает культуру, нацию и стадию, на которой они находятся. Поэтому любая нация может иметь только одну из двух форм правления: эффективное и неэффективное. Эффективное правление реализует идею нации, а не «волю масс», которая при компетентном руководстве просто отсутствует. Руководство сменяется не тогда, когда «народ» рационально решает его отстранить, но когда настолько деградирует, что самоуничтожается. Нигде никакое правление не «основано» на «принципах». Правительства являются порождением политических инстинктов, и различие инстинктов у разных популяций служит источником различий в практике управления. Никакие писаные «принципы» не влияют на практику правления ни малейшим образом, и единственный результат, который они могут принести, — это обеспечить лексику для политических баталий.

Это столь же справедливо для Америки, как для любой другой политической единицы, существовавшей когда-либо на протяжении пяти тысячелетий истории высоких культур. Вопреки определенному мессианскому чувству, присущему Америке, она не совсем уникальна. Такая же структура и судьба прослеживается в истории других колоний, принадлежавших нашей и другим культурам.

Определение цели правления как обеспечения «безопасности и счастья» населения, которое дается в Декларации независимости — это еще большая рационалистическая чепуха. Правление есть процесс поддержания населения в форме, необходимой для выполнения политической задачи, выражения национальной идеи.

Цитата из Линкольна также является отражением эпохи рационализма, и современная ему Европа понимала подобную идеологию и сочувствовала ей. Однако поскольку в Европе продолжали существовать государство, нации и традиция, пусть в ослабленном состоянии, там всегда ощущалось сопротивление рационалистической идеологии, кто бы ее ни выражал — Руссо, Линкольн или Маркс. Ни одна нация никогда не была «зачата в свободе», и ни одна нация никогда не была «верна суждению». Нации являются созданиями высокой культуры, а в своей глубочайшей сущности — мистическими идеями. Их рождение, индивидуальность, форма и исчезновение являются высшими культурными проявлениями. Говорить, что нация «верна суждению», значит сводить ее до уровня абстракции, которую может начертать на классной доске преподаватель логики. Это — рационалистическая карикатура на национальную идею. Говорить так о нации, значит оскорблять и недооценивать ее: никто никогда не станет умирать за логическое суждение. Если такое суждение, которое к тому же претендует на «самоочевидность», не убедительно, никакая армия не сделает его таковым.

Волшебное слово (numen) «свобода» — излюбленный трюк американской идеологии. Как понятие, оно имеет лишь негативный смысл, подразумевая свободу от некоторого ограничения или чего-либо другого. Даже самые ярые американские идеологи не оправдывают тотальную свободу от какой-либо формы порядка, и аналогично, никакая самая жесткая тирания не стремилась запретить все. В стране, «верной свободе», людей забирали из домов под страхом тюрьмы, объявляли солдатами и отправляли за океан в качестве «оборонительной» меры, которую правительство применяло без «согласия» своих масс, отлично зная, что в таком «согласии» ему будет отказано.

В практическом смысле американская свобода означает свободу от государства, хотя очевидно, что это просто слова, поскольку в Америке никогда не было государства, как и необходимости в нем. Поэтому «свобода» — не более чем догма материалистической религии, ничему не соответствующая в мире американских фактов.

Для американской идеологии важна также писаная конституция, принятая в 1789 г. усилиями Гамильтона и Франклина. Они были заинтересованы в ней практически: идея состояла в том, чтобы объединить тринадцать колоний в одно целое. Поскольку для союза в то время не было какой-либо центральной основы, все, что можно было создать, — это слабая федерация с центральным правительством, которое представляло собой не что иное, как словесно оформленную анархию. Конституционные идеи в основном были взяты из сочинений Монтескье. В частности, этому французскому теоретику принадлежит идея «разделения властей». Согласно его теории, правление осуществляется тремя властями: законодательной, исполнительной и судебной. Как все хрустально-нежное рационалистическое мышление, оно мутнеет и крошится, если его приложить к жизни. Эти власти могут быть разделены только на бумаге, а не в действительности. Фактически этого никогда и не было в Америке независимо от того, что утверждала теория. С началом внутреннего кризиса в 30-е годы XX века вся власть центрального правительства была откровенно сконцентрирована в исполнительной, и под этот факт подвели теоретическое обоснование, по-прежнему представлявшее данную ситуацию как «разделение».

Все колонии в основном сохраняли за собой всю власть, которая была им нужна: право создавать свои собственные законы, содержать милицию и вести себя экономически независимо от других колоний. В качестве названия составных частей союза было выбрано слово «государство» («state»), что внесло еще большую путаницу в идеологизированное мышление, поскольку европейские государственные формы, в которых государство было идеей, приравнивались к американским «государствам», являвшимся в первую очередь территориально-легально-экономическими единицами без суверенитета, цели, судьбы или предназначения.

Союз не обладал суверенитетом, то есть даже правовым аналогом государственной идеи. Центральное правительство не было суверенным, как и правительство любого штата. Суверенитет осуществлялся соглашением двух третей штатов и центрального законодательного органа (legislative), иными словами, основывался на полной абстракции. Если бы у американской границы стояло пятьдесят или сто миллионов славян и даже индейцев, все выглядело бы иначе. Предпосылкой всей американской идеологии является геополитическое положение этой страны. Вокруг нее не было ни держав, ни сильных, многочисленных или организованных враждебных популяций, в общем, никаких политических опасностей — только обширный пустынный ландшафт, населенный немногочисленными дикарями.

Другой важной особенностью американской идеологии было (выраженное выше в речи Линкольна) чувство универсальности. Хотя война Севера и Юга вообще не была связана с какой-либо идеологией — во всяком случае, у южан были более веские юридические основания для ведения войны, чем у янки, — Линкольн испытывал потребность пристегнуть к войне тему идеологии. Оппонент не мог быть просто политическим соперником, сторонником той же системы власти, что и янки: его следовало изобразить тотальным врагом, намеренным искоренить американскую идеологию. С тех пор это чувство сопровождало все американские войны: любой политический противник ipso facto считался идеологическим врагом, пусть даже он не проявлял никакого интереса к американской идеологии.

В эпоху мировых войн идеологизация политики была распространена на весь мир. Держава, которую Америка выбирала врагом, по умолчанию считалась противником «независимости», «демократии», «свободы» и всех других магических, но бессмысленных заклинаний из этой обоймы. Результаты были странными: любая держава, воевавшая против другой державы, которую Америка безосновательно назначала врагом, ipso facto становилась «свободной» или «независимой». Поэтому как романовскую, так и большевистскую Россию изображали «свободной» державой.

Американская идеология заставляла Америку считать союзниками страны, которые не отвечали на комплимент, но американский пыл от этого не остывал. В Европе политика такого рода может расцениваться только как подростковая; и действительно, любая претензия на то, что формы и проблемы XX века могут быть изложены в терминах рационалистической идеологии XIX века, являются незрелыми, а если говорить прямо — глупыми.

В XX веке, когда идущая вперед западная цивилизация уже отбросила идеологию рационалистического типа, американская универсализация идеологии обернулась мессианизмом — идеей о том, что Америка должна спасти мир. Средство спасения — материалистическая религия, в которой вместо Бога — «демократия», вместо церкви — «конституция», вместо религиозных догм — «принципы правления», а идея экономической свободы занимает место Божьей милости. Чтобы спастись, надо обняться с долларом, а если это не удастся, то придется покориться американскому оружию массового поражения или штыкам.

Американская идеология — это такая же религия, как рационализм для французского террора, якобинства и наполеонизма. Американская идеология — ровесница всех этих мертвых идей, впрочем, тоже внутренне мертвая. Ее главное назначение сейчас, в 1948 г., — поддерживать раздел Европы. Европейский Михель кормится любой идеологией, которая обещает «счастье» и жизнь без напряжения и аскетизма. Поэтому американская идеология служит исключительно негативной цели. Дух ушедшей эпохи неспособен ничем вдохновить следующую эпоху, но может только отрицать ее и попытаться задержать, деформировать и сбить с жизненного пути. Американская идеология — это не инстинкт, поскольку она никого не воодушевляет. Это неорганическая система, и когда один из ее постулатов начинает путаться под ногами, от него сразу избавляются. Поэтому в 1933 г. религиозная доктрина «разделения властей» была вымарана из списка священных догм. Перед этим, в 1917 г., была попрана священная догма изоляции, когда Америка ввязалась в западноевропейскую войну, которая ее совсем не касалась. Вернувшись после Первой мировой войны, эта догма снова была отвергнута во время Второй. Политическая религия, так легко меняющая свои божественные доктрины, не убеждает ни политически, ни религиозно. Например, доктрина Монро, провозгласившая в начале XIX столетия, что все Западное полушарие является сферой американских империалистических интересов. В XX веке она приобрела эзотерический статус, сохраняясь для внутреннего пользования, тогда как официальной догмой стала «политика добрососедства».

Народная идеология — это просто интеллектуальная обертка. Она может соответствовать, а может не соответствовать инстинкту данного народа. Меняться день ото дня может идеология, но не народный характер. Однажды сформировавшись, он остается неизменным, влияя на события гораздо сильнее, чем они на него. Характер американского народа сформировался в войне Севера и Юга.

Война Севера и Юга (1861–1865)

В Америке вообще не существовало политики в европейском смысле. Американский союз был образован прежде, чем сформировался стиль внутренней политики XIX века. Политические партии в их позднейшей форме были неизвестны авторам конституции. Слово «партия» указывало на опасную вещь — фракционность, которая граничила с предательством. Джордж Вашингтон, прощаясь с публичной жизнью, предостерегал свой народ от «партийного духа». Но честолюбивые люди всегда будут стремиться к власти, даже ограниченной и безответственной, которая возможна в пределах рыхлой федерации. Когда пребывание во власти ограничено несколькими годами (четыре года в Американском союзе), главной внутриполитической проблемой становится сохранение власти. В силу того, что она приобретается за счет большинства на выборах, развивается искусство «предвыборной кампании». Избиратели должны быть организованы, чтобы лидеры могли увековечить себя в должности, и способом организации выступает партия. Организация собирает фонды и берет на вооружение идеалы. Идеалы — для масс избирателей, фонды позволяют их распространять. Фонды более важны, потому что их трудно добывать, тогда как идеалов — изобилие. Такая зависимость партийной организации от фондов привела к тому, что богатые люди получили возможность заставлять партийных лидеров и партийные организации работать на себя. Даже партийный лидер при должности попадал в зависимость от богача, который мог его содержать. В книгах подобное правление называют плутократией, властью денег. Она существовала в Америке на протяжении всего XIX века и вновь утвердилась в 1933 г.

Источником состояния богатейших людей Америки в период 1789–1861 гг. были мануфактуры и торговля. Самые богатые жили в северных штатах, в промышленных и торговых регионах. В южных штатах плутократия отсутствовала. Общество там было организовано на патриархальной и иерархической основе. Половина населения принадлежала к африканской расе и содержалась в качестве рабов белыми землевладельцами и плантаторами. Рабство было менее эффективным для капиталистических целей, чем индустриализм, поскольку рабам гарантировалась полная безопасность: защита от болезней, безработицы и тягот, связанных со старостью, тогда как фабричные рабочие Севера в этом смысле были беззащитны. Это давало северному промышленнику дополнительные преимущества перед гуманным рабовладельцем. «Производственные издержки» промышленника были меньше, поскольку он не отвечал за фабричных рабочих, которых уносила болезнь или другое несчастье, то есть рабское положение не давало им никаких преимуществ, в отличие от африканцев на Юге.

Поэтому в экономическом отношении Юг был не столь динамичен, как Север, и, следовательно, был сильнее заинтересован в дешевых промышленных товарах, что в те времена подразумевало импорт из Англии. Северная промышленность не могла успешно конкурировать с английским импортом и требовала высокого протекционистского тарифа. Вокруг тарифа велась политическая борьба в течение трех десятилетий, прежде чем наконец разразилась война.

Когда какой-то вопрос, независимо от сферы его происхождения, достаточно обостряется, чтобы стать политическим, он обрастает и другими мотивами. Поэтому идеологи янки ухватились за идею рабства, изобразив его для масс северных штатов причиной войны. Финансовая эксплуатация труда капиталистами Севера превозносилась как гуманизм, а патриархальная забота плантатора-южанина клеймилась как жестокость, бесчеловечность и аморальность. Идеологическая сторона этой войны предопределила ее будущий ход.

Гражданская война началась по поводу того, могут ли Южные штаты как сообщество, объединенное традиционно-аристократическим мироощущением и экономикой, основанной на мускульной силе, выйти из союза, в котором заправляют янки. Территория янки была организована на финансово-промышленной основе, с использованием в хозяйстве машинной силы. Три десятилетия главным политическим вопросом союза было равновесие в центральном правительстве между представителями Северных и Южных штатов. Юг занимал оборонительную позицию, поскольку Север давил своим богатством, властью и контролем над центральным правительством.

Однако вследствие своего аристократического устройства Юг отправлял непропорциональное количество офицеров в федеральную (central) армию, и к началу войны бóльшая часть военных кадров была сосредоточена на Юге. Героическая, бессребреническая позиция Юга обеспечивала ему огромное преимущество в поле против армий янки, которым военная пропаганда внушила зависть к преимуществам жизни на Юге. Война была состязанием (не последним в истории Запада) между качеством и количеством. Север владел всеми военными производствами, большинством железных дорог и в четыре раза большим населением, доступным для военного использования.

Материальная слабость Юга была слишком велика, чтобы ее можно было компенсировать духовным превосходством на поле боя. Героический дух одерживал победу за победой над превосходящими силами противника. Однако Юг не мог восполнять свои человеческие потери, а янки это делали, в частности за счет немецких и ирландских иммигрантов. Эта война была самой широкомасштабной войной в западной цивилизации вплоть до Первой мировой. Армии исчислялись миллионами, и более миллиона квадратных километров занимал театр войны. Впервые в тактике применялись железные дороги и броненосцы.

Основываясь на своем опыте 150 сражений, Наполеон подсчитал, что на поле боя духовные ресурсы важнее материальных в три раза. Если это так, то поражение Юга было результатом более чем трехкратного материального превосходства янки. Эта война дала Европе много уроков, но в основном ее проигнорировали в европейских столицах, которые по-прежнему пребывали в националистической мелкодержавной фазе и были неспособны мыслить широкими пространствами. Она продемонстрировала огромный военный потенциал Америки — характер янки, с этих пор ставший американским духом, а также неимоверную волю к власти нью-йоркской плутократии. Одним словом, стало ясно, что Америка обладает всем необходимым для мировой державы. Единственной европейской державой, заметившей это, была Англия: только она в то время была способна к широкому пространственному мышлению, и ее отношение к этой войне все время выражалось в, мягко говоря, благосклонном нейтралитете по отношению к Югу. Объявить войну правительству янки Англии помешала только позиция России. Торговые рейдеры южан снаряжались в английских портах, и «Алабама» был даже укомплектован английскими матросами. Но военно-морские силы янки не оставляли Англии шансов. Стало ясно, что Америка прошла тот период, когда ей следовало опасаться вмешательства какой-либо европейской державы в североамериканские или карибские дела. Европейско-российская ситуация в то время не позволила европейским державам уделить основное внимание трансатлантическим проблемам. С учетом такой расстановки сил в Европе, американцы были сильнее любой возможной европейской коалиции.

Это послужило началом фактической американской изоляции. Независимо ни от каких формулировок Америка политически изолировалась от Европы по факту; более того, она была в своем полушарии единственной державой. Вкупе с обширным внутренним ландшафтом Америки это заставляло ее мыслить большими пространствами, в отличие от европейской мелкодержавности, с точки зрения которой дистанция в сто километров уже выглядела огромной.

Разумеется, именно европейская мелкодержавность позволила Америке развиваться как в самом начале, так и потом. Подробнее это рассматривается в истории американского империализма.

Американский способ правления

Фактической формой правления в Америке была плутократия, но технику, посредством которой осуществлялось правление, поверхностные умы обычно принимали за само правление. Великую эпоху в истории американской управленческой практики знаменует 1828 г. В этом году президентом центрального правительства был избран Эндрю Джексон, который немедленно провозгласил новую, частнособственническую концепцию исполнения должности. Под лозунгом «трофеи принадлежат победителю» он навсегда сбросил с трона федералистскую идею традиции государственной службы. С этих пор правительственная должность стала «трофеем» для успешных партийных политиков. Выборы 1828 г. были для федералистской партии последними. Однако до середины XIX века она сохранила за собой контроль над федеральной судебной системой. Избрание Джексона положило также конец аристократической практике «собрания фракции» (congressional caucus) для выбора кандидата в президенты. С этих пор партии стали организовывать для этой цели собрания по выдвижению кандидатур (nominating conventions). Силы традиции, сконцентрированные в федералистской партии, больше не участвовали во внутренней политике как организованная группа, сохранив только социальную функцию. Поэтому в Америке на протяжении всего XIX века отсутствовал конфликт европейского образца между партией и традицией, между торговцами конституцией и аристократическими силами монархии, государства, армии, церкви. Конституционная идея в Америке, Англии и на Континенте означала разные вещи. В Америке конституция была символом рождения народа. В Англии «неписаная» конституция олицетворяла органическую преемственность истории английской национальной души, соединяя ее прошлое и будущее. На Континенте конституция была центром притяжения всех антитрадиционных сил, разрывом с органическим прошлым и средством разрушения государства и общества. В Америке не было традиции, только конституция; в Англии конституция и традиция являлись синонимами; на Континенте конституция и традиция находились в оппозиции.

Американский способ правления основывался на изначальном факте отсутствия государства, поэтому существовала только частная и партийная политика. В Англии способ правления медленно совершенствовался в течение столетий, и английская конституция служит только хроникой этого развития. На Континенте способ правления, столетиями развивавшийся в русле традиции, роковым образом столкнулся с вызовом рационалистической идеи, потребовавшей замены качества количеством и отказа от истории и традиции, вместо которых учреждалась власть простого листка бумаги, который должен был навечно гарантировать царство разума, гуманизма, справедливости и тому подобного. Соответственно, в Америке вообще не существовало противников конституции, как нет их и сегодня, тогда как в Европе традиционные силы сопротивлялись принятию конституции, которая здесь была символом анархии.

Исторический способ мышления больше интересует то, что удалось сделать, вооружившись писаной конституцией, нежели то, что в ней написано. В этом смысле способ правления в Америке совершенно не зависел от Конституции, несмотря на то, что на этот документ постоянно ссылались все партийные политики. Во-первых, Конституция не признавала партий, речь шла только об индивидах. Она не предполагала, что разовьется политический бизнес, который будет манипулировать массами с помощью идеалов, обещаний и денег. Также Конституция не признавала и всеобщее избирательное право — по той простой причине, что в то время никто не видел необходимости запрещать вещь, которую все и так считали синонимом анархии. Если бы вернулись отцы-основатели, они бы потребовали упразднить партии с их способами агитации, запретили бы групповое участие в политике, а также строго ограничили бы избирательное право на основе собственности, образовательных, расовых и социальных признаков, поскольку такие ограничения объясняются реальностью, в неизменности которой были убеждены авторы американской Конституции.

Первой американской администрацией было федералистское правительство Вашингтона и Гамильтона. Гамильтон уже в 1791 г. принял доктрину «подразумеваемых полномочий» (implied powers) центрального правительства как меру по его усилению. Это, разумеется, противоречило букве и духу Конституции, делегировавшей центральному правительству строго ограниченные полномочия, оставив все остальные штатам. С этого момента оформились две идеи: сильного центрального правительства и «прав штатов». Этот вопрос породил сепаратистские движения — сначала в северных, а позже — в южных штатах. Теоретическим обоснованием войны между штатами (1861–1865) было право штата выйти из союза.

Главный судья Маршалл был последним представителем федералистской традиции в правительстве. Он реализовал в Америке уникальную идею о том, что судебная система может нарушить закон, объявив его «неконституционным». Этому средству было суждено играть важную роль в американской внутренней политике в XIX и XX веках. Решения этого судьи как ничто другое усиливали центральное правительство. Но механизм, который он разработал, был с неизбежностью ограничен и оказывал чисто негативный эффект. С его помощью можно было отменять законы, но нельзя было их принимать. Все это также совершенно противоречило конституции наряду с партиями, конвенциями, широким избирательным правом, «подразумеваемыми полномочиями» и властью частных лиц. Судебная узурпация была еще одним опровержением рационалистических теорий, что жизнь можно спланировать на листке бумаги и затем, исполняя требование этого листка бумаги, отделить судебную власть от законодательной.

Опять-таки, не логика, а история позволила Маршаллу узурпировать функцию судебного вето. Идея «верховного закона» (paramount law) возникала еще в колониальной истории. В то время она была просто проявлением центробежной политической тенденции во всех колониях, поскольку «верховный» закон означал местный закон в противовес закону английского короля, который считался частным (personal). Королевскими губернаторами назначались англичане, тогда как судьи были местными уроженцами. Этим объясняются «верховный закон» и уникальный институт «судебного ограничения» (judicial review).

Логическим развитием этой старой колониальной идеи стал американский легализм. Колониальный закон подразумевал оппозицию к Короне, поэтому юрист становился своего рода общественным защитником. Отцы-основатели были в основном юристами, почти исключительно из юристов состоял Конституционный Конвент. Конституция была юридическим документом, полным юридической фразеологии при совершенном отсутствии политической мудрости. Поэтому судебное вето на законодательную деятельность выглядело в Америке вполне естественным и основательно прижилось. В результате сложилась странная практика: обращаться со всякого рода проблемами, вполне решаемыми на принципах общего права, к судебной системе. Теоретически это выглядело так, что политическим, социальным, расовым и другим вопросам следовало обеспечить беспристрастное рассмотрение, свободное от любой человеческой предвзятости.

Закон является результатом политики. Любая судебная система создается политическим режимом. Если она узурпирует власть, что делает ее более или менее независимой, она сама политизируется. Однако в любом случае ее решения являются результатом политики, отлитым в юридическую форму. Поэтому история американского легализма в образе конституционного права представляет собой просто отражение экономико-политической истории Америки. Ее первой стадией был ряд решений, усиливших центральное правительство как воплощение федералистской политики. В той же традиции в 1857 г. было принято решение по делу Дреда Скотта, отражавшее южную точку зрения на рабство, поскольку федералистская идея не была аболиционистской. После полной победы в 1865 г. индустриализма и денег решения стали отражать точку зрения промышленного и финансового капитала. Верховный суд постоянно препятствовал поднимавшему голову профсоюзному капитализму. С 1870 по 1933 г. он не менее трехсот раз опротестовывал принятые разными штатами и центральным правительством законы, направленные против плутократии.

Институт судебного ограничения не развился бы при наличии сильного центрального правительства или настоящего государства. Не возник бы он и в другой стране, не охваченной экономической активностью и занятой реальными политическими делами. До 1861 г. был поставлен только один существенный политический вопрос: равновесие сил между Севером и Югом. С 1865 по 1933 г. подобные вопросы также не поднимались, а рассматривалась только партийная политика, представлявшая личный или групповой бизнес в форме внутренней политики. Решение по Дреду Скопу не вызвало бы сомнений, не начнись Гражданская война, поскольку вопрос Севера-Юга был действительно политическим, а значит он мог быть решен только политическими переговорами или войной, но никак не с помощью легалистского ритуала.

В 1933 г. снова возникла реальная политическая проблема, которую попытались решить легалистскими методами. В этом году произошла роковая революция: захват центральной власти в Америке культурным дистортером. Новый режим не сразу овладел судебной системой, поскольку должности в ней пожизненные. Судебная система накладывала вето на каждое серьезное внутреннее решение нового режима, пока в 1937 г. не испугалась угрозы назначения достаточного количества новых судей для получения перевеса над противниками режима. Грант успешно сделал это в 1870 г. для принуждения враждебного Верховного суда, продемонстрировав, что правящие силы Америки просто терпели судебное ограничение, пока это было в их интересах.

После 1936 г. суды быстро перешли под контроль революционеров, и судебное вето на политические решения было аннулировано. Оно могло использоваться как лозунг или возрождалось как шоу, но силы, которые пробудил XX век, не воспринимают легализм всерьез. Оружие судебного ограничения в Америке оказывало некоторый консервативный эффект во время первых атак революции 1933-го, но это была негативная реакция. Только созидательное движение может противодействовать радикальной революции, только политики могут одержать победу над политиками.

Теория «разделения властей» на практике привела либо к доминированию во всех ветвях правительства одних и тех же интересов, либо к расколу самих этих ветвей на две оппозиционные группы. Авторитарный дух XX века положит конец попыткам «разделения» власти правительства. Пустое разглагольствование может продолжаться, но этот политический принцип умер — как в Америке, так и везде.

На протяжении всего XIX века, не считая политического вопроса, приведшего к Гражданской войне, Америка была страной без настоящей политики. Внутренняя политика сводилась просто к бизнесу, и в нее могла включиться любая группа, чтобы добиваться своих собственных экономических или идеологических интересов. В дополнение к партиям развился «лоббизм». Лобби — это способ оказывать давление на законодателей после выборов. Частные группы посылают в законодательные учреждения частных представителей, которые посредством подкупа голосами и деньгами заставляют чиновников поддерживать или срывать принятие законов. Этим методом пользуются аграрные, расовые, экономические группы и различные общества, например антиалкогольные, которые ввели общенациональный запрет на производство, продажу и транспортировку алкогольных напитков. Эта политическая технология продолжает применяться. После поражения федералистской партии в начале XIX века действовала постоянная тенденция к расширению избирательного права, поддерживаемая всеми партиями, за исключением сопротивлявшихся этому общественно-традиционных сил. Партия всегда заинтересована в максимально широком избирательном праве, с помощью которого можно полностью лишить власти электорат. Если результат выборов определяют десять человек, то все они обладают по крайней мере некоторой властью. Но если электорат насчитывает десятки миллионов, такая массовость лишает его высший слой какой-либо роли.

Внутреннее развитие Америки происходило по неизменной демократической модели, существовавшей во всех культурах и государствах. Партийная политика связана с коммерциализацией, рационализмом, материализмом, экономической активностью. Дух эпохи восстановления авторитета замещает партийную политику авторитарными формами независимо от применяемых теорий и технологий. Целеустремленный человек или группа просто берут власть. Как показала американская революция 1933 г., эта группа может быть даже культурно чуждой. Фактическая технология установления авторитарной власти в Америке была показательной: две признанные партии, республиканская и демократическая, на протяжении столетия под разными вывесками пользовались монополией на внутреннюю политику. Группе, нацеленной на захват и удержание абсолютной власти, не составляло труда проникнуть в обе эти старые формации и тем самым взять под свой контроль все средства осуществления внутренней политики. На президентство номинировались только два кандидата, изредка три. Если одна и та же группа выдвинет их всех, она обезопасит себя от любых способов отстранения от власти, кроме насильственной революции. Так и было сделано, что продемонстрировали выборы 1936, 1940, 1944 и 1948 гг.

На протяжении XIX века в Америке, охваченной экономической манией, никого не волновала идея внедрения эффективности во все сегменты публичной политической жизни. Дело дошло до того, что сохранялись сорок восемь административных единиц, теоретически «суверенных», и каждая принимала свои собственные законы, регулирующие любые вопросы, собирала собственные налоги, располагала собственной системой образования, судебной властью, полицией и экономической программой. В континентальных Соединенных Штатах в 1947 г. насчитывалось 75 тысяч органов, собиравших налоги. Каждый орган мог создавать государственный долг, что требовало посредничества крупных частных банковских домов. В 1947-м общий государственный долг Америки составлял цифру, превышавшую всю налоговую стоимость страны. Столь широкое проникновение аппарата публичной власти означало, что возможности коррупции и подлога, свойственные центральному правительству, тысячекратно воспроизводятся в миниатюре.

Американская революция 1933 г. не задавалась целью изменить такое положение дел, но объяснялась прежде всего интересом к внешним задачам. Подоплеку вмешательства этого режима в мировые дела раскрывает история американской внешней активности, рассмотрев которую, мы в деталях покажем цели режима.

История американского империализма

Америка приобрела свою обширную империю ценой меньшей крови, чем все предыдущие нации завоевателей в истории планеты. Любая другая держава, которая когда-либо властвовала над покоренными народами, добилась своего положения в ходе долгих и тяжелых войн. Империя не может пребывать в мире. Мир и империя — вещи взаимоисключающие. Самая изнурительная война, которую вела Америка, была для нее первой, с 1775 по 1783 г. От Лексингтона к Парижскому мирному договору вела долгая кровавая дорога, которая могла в любой момент повернуть вспять. Американский режим в те дни еще не располагал ни достаточной казной, ни огромными ресурсами, которые в наше время позволили Америке под конец войны всемирной коалиции против одной державы ввязаться в нее на стороне победителя. В те времена он еще не находился в завидном положении игрока, который вправе выигрывать, но не обязан платить, если проиграет. Американские лидеры тогда на самом деле рисковали своими жизнями на войне, и в случае проигрыша их ждала бы виселица. Люди, теперь занявшие место потомков этих протоамериканцев, назвали бы их «военными преступниками» — клеймом, которое они придумали для лидеров, проигравших войну. Разве не были первые американцы «заговорщиками против человечества», «поджигателями агрессивной войны» и тому подобным? Разве трудно было бы организовать и растянуть на год «судебное разбирательство» над этой небольшой шайкой генералов, пропагандистов, политиков, идеологов и финансистов, чтобы потом зачитать им заранее вынесенный приговор? Да, этим людям можно было не опасаться подобного спектакля, но юридически они были предателями своего суверена — короля, и в рамках существовавшей судебной практики против них мог быть организован законный трибунал.

Американские колонисты добились успеха только благодаря французской помощи и добровольной поддержке таких талантливых военных, как фон Штойбен, де Кальб, Лафайет, Пулавский. Эта иностранная помощь была решающей. Англия была занята в других регионах, где ставки были выше, и не могла уделить достаточно военного внимания колониальному восстанию. Дополнительную поддержку этим американским усилиям оказала внутренняя английская оппозиция, занявшая сторону колоний. Сознательное бездействие генерала Хау — только один пример этой обструкции.

Долгая и трудная война положила начало американской политической независимости. Тринадцать колоний протянулись змеей вдоль Атлантического побережья. На континентальную глубинку претендовали европейские державы, империям которых в Западном полушарии оставалось жить недолго: Франция и Испания. Политический упадок Испании выразился в революционных выступлениях Идальго, Итурбиде и Боливара, которые привели к распаду Испанской империи в Западном полушарии. Францию при наполеоновском режиме заставили отказаться от идеи заморской колониальной империи, которая потеснила бы Британскую, как вначале планировал Наполеон, и взяться за идею возрождения Священной Римской империи, но теперь управляемой из Парижа. В свете этой цели пустяк в три миллиона долларов оказался для Наполеона важнее, чем огромная территория Луизианы, покупка которой Американским союзом в 1803 г. стала крупнейшей удачей, которая прежде не выпадала ни одной державе. Фридриху Великому понадобилось воевать семь прискорбных лет, чтобы заполучить маленькую Силезию, и еще две войны, чтобы ее удержать; Наполеон двадцать лет сражался против шести коалиций за контроль над Западной Европой; Англия отдавала по сыну за каждую квадратную милю своей империи — и так далее, по страницам истории империй. Но Америка приобрела территорию размером с Западную Европу по цене нескольких линейных кораблей. Латентный кальвинизм протоамериканского типа усматривал в этом не удивительное везение, но знак предопределения, Божьей милости.

Американскую отвагу и готические инстинкты продемонстрировала Берберийская война. Она показала также, что колониальный человеческий материал способен порождать людей того типа, который необходим для успешного империализма: Уильям Бейнбридж, Уильям Итон, Эдвард Пребл, Стивен Декейтер.

Война 1812 г. принесла еще одну небывалую удачу. Наполеон вновь сражался за Американскую империю. Англия, с головой погруженная в борьбу с континентальным Колоссом, оказалась даже неспособна воспользоваться своим военным превосходством в Америке, которая, несмотря на военное поражение, одержала политическую победу в Гентском мирном договоре 1814 г. Приобретение Флориды в 1819-м было результатом переговоров, а не войны. Теперь известный австрийский афоризм можно было перефразировать так: Bella gerant alii, tu, felix America, eme![85]

Великий Гамильтон еще при зарождении союза рекомендовал аннексировать Кубу, и о том же еще десять лет говорили многие другие, но осуществилось это только к 1900 г. Однако в 1823 г. произошло событие, которое можно отнести к величайшим историческим дерзостям: был провозглашен манифест, известный как доктрина Монро. В нем было заявлено, что Америка имеет право на все Западное полушарие. Эту «доктрину», ради уничтожения испанской колониальной империи, поддержал британский флот. Если бы Англия воспротивилась этой доктрине, последняя оказалась бы мертворожденной, но, будучи выгодной для британской политики, она поставила Америку ей на службу. Америка этого, разумеется, не осознала. Там решили, что их смелое заявление, которое никто не стал оспаривать, напугало все европейские державы. Более того, Южная Америка, по сути, не представляла интереса для империалистических держав. В итоге в американской внешней политике постепенно закрепилась традиция удачи. Распространилось кальвинистское ощущение, что Америке предназначено править, значит так тому и быть. Прошло почти столетие, прежде чем «доктрине» был брошен вызов, но к этому времени Америка обзавелась военной силой для ее подкрепления.

Параллельно с внешними событиями непрерывно развивался так называемый «внутренний империализм». Туземные обитатели континента, с интересами которых никогда не считались ни европейские державы, ни американские колонии, а затем их союз, не прекращали сопротивляться упорному продвижению американского империализма на запад. Ответом американцев на это сопротивление краснокожих индейцев была формула: «Хороший индеец — мертвый индеец». Американские купцы снабжали индейцев оружием, порохом и зарядами, поэтому индейские войны продолжались до начала XX века. В отличие от европейских держав, отказавшихся от громадных претензий после денежных выплат, индейцы уступили только превосходящей американской силе. В то время американская практика и теория сводились к одному: сила — лучший аргумент. С индейскими племенами один за другим заключались договоры, устанавливавшие границы, с которыми соглашались американцы. Но имперский инстинкт заставлял их нарушать все эти договоры. Это привело к войне Черного Ястреба, Семинольским и другим войнам, длившимся столетие и завершившимся только с политическим уничтожением индейцев.

В 30-е годы американцы проникли в Мексиканскую империю и в результате удачного восстания отделили от Мексики значительную часть Техаса. Прошло меньше десяти лет, и эта территория, по площади превосходившая любую из западноевропейских стран, была аннексирована союзом после небольшого сражения. В 1842 г. по соглашению с Англией были раздвинуты северо-западные границы. Окончательно Орегон был присоединен в 1846-м.

Тем временем имперский инстинкт поглядывал из Техаса через Мексику в сторону Тихого океана. Было решено отобрать у этой страны две трети ее территории, а поскольку это не получалось сделать за счет купли или соглашения, запланировали войну. Поводом для нее стал отказ Мексики подчиниться американским империалистическим запросам. Короткая война закончилась диктатом в Гвадалупе-Идальго, лишившим Мексику ее мощи.

Договор Клейтона-Булвера с Англией (1850) касался американского канала через Центральную Америку и в первую очередь потребовал там строительства американской железной дороги, которое завершилось в 1855 г. Оказав незначительное военное сопротивление, в 1853-м для торговой стороны американского империализма «открылась» Япония.

После Гражданской войны Американский союз сорвал французскую попытку присоединить к своей империи Мексику и позволил революционному отряду расстрелять Максимилиана. Вскоре империя янки приросла также Аляской. Эта территория почти в миллион квадратных километров была куплена Америкой у России за ничтожную сумму. В том же десятилетии была снова подправлена граница с Мексикой, на этот раз без войны, а за небольшую плату в результате сделки, известной как «покупка Гадсдена».

Во второй половине XIX века американский империализм продолжал повсюду проявлять активность: Гавайи, Чили, Куба, Колумбия, Китай, Япония, Сиам, Самоа. Американский флот беспардонно обстреливал иностранные порты в колониях по всему миру и отправлял десанты для обеспечения покорности американским торгово-империалистическим или территориальным интересам.

В 1890-м закончилась последняя война с сиу, после чего индейское сопротивление американскому империализму стало разрозненным и локальным. Пришел черед Гавайев, и вскоре «восстание» подготовило эти острова для американской аннексии. Но это была только репетиция самого масштабного империалистического захвата из всех предпринятых. В 1898 г. были атакованы испанские владения в Карибском море и Тихом океане. В результате испано-американской войны большая часть испанской колониальной империи отошла к Америке, включая бесценные Филиппины и Кубу. По ходу были аннексированы тихоокеанские острова Тутуила, Гуам, Уэйк, Мидуэй и Самоа.

Из всего перечисленного следует сделать вывод, что американский империализм был чисто инстинктивным. Он не был ни разумным, ни интеллектуальным, как современный европейский империализм. Никто из публичных лиц не ратовал за построение американской империи, и только немногие открыто признавали, что происходит на самом деле. Если бы Америку назвали империалистической державой, это вызвало бы бурю негодования. Действительно, на рубеже XX столетия получила хождение фраза «Рука Судьбы» («Manifest Destiny»), выражавшая апологию империализма, но никакой четкой имперской политики или программы не существовало. Колонии приобретались беспланово, в чисто инстинктивной манере, без учета их местоположения, значения или экономической ценности.

Уильям Дженнингс Брайан в своей речи, посвященной империализму, 8 августа 1900 г. предостерегал Америку от имперских притязаний, потому что это подорвало бы американскую форму правления: «Если мы не признаем принцип самоуправления Филиппин, то ослабим этот принцип здесь». Однако его не услышали, и традиция самонадеянности, пустившая корни за столетие успешных, не получавших отпора империалистических предприятий, не пошатнулась от его грозных речей. Остался незамеченным и противоположный аспект предупреждения Брайана. То, что он подразумевал под «самоуправлением», было на самом деле привычкой к классовой войне как возведенному в норму гражданскому конфликту (constitutionalized civil war) и к свободе каждого обманывать и эксплуатировать всех остальных в пределах уголовного права. Его предостережение имело тот смысл, что имперская нация не может позволить себе внутреннюю неорганизованность и бесформенность.

Тем не менее, в Америке не нашлось класса, заинтересованного в чем-то, кроме самообогащения, поэтому никого не волновали подобные вопросы, кроме нескольких авторов, таких как Гомер Ли. Ситуация вокруг империи постоянно меняется, и следует быть готовым к неожиданным поворотам. Если внешние события требуют мастерства, внутренние дела также должны быть в порядке. От лидеров страны, где даже слово политика совершенно не понималось и означало продажную экономику, нельзя было ожидать политической мудрости и понимания того, что империя означает войну, а война предполагает внутренний порядок. На самом деле в Америке не было руководства, до которого это можно было донести. Каждые несколько лет в правительственной администрации удобно устраивалась новая группа представителей частного экономического интереса, и ни о какой традиционной политике — ни внутренней, ни внешней — речь не шла. Соответственно не было выработано соглашения о фундаментальных американских интересах, о том, что считать casusbelli, какие державы являются естественными союзниками, а какие — естественными недругами. Во все времена лидеры были в основном заинтересованы собой, озабочены великой проблемой продления своего пребывания в должности.

Однако удача Америке не изменяла. Ее изоляция в своем полушарии от возможного нападения со стороны какой-либо мировой державы была односторонней, поскольку она могла отправлять свои военные корабли и десанты по всему колониальному миру в поддержку империалистических авантюр. Более того, как показала война с Испанией, в Западном полушарии Америка могла бы с легкостью победить любую европейскую державу.

Испано-американская война закрепила то, что предвещала гражданская: рождение Америки как мировой державы. В результате в то время существовало семь мировых держав — остальными были Англия, Франция, Германия, Австрия, Россия и Япония. В первом ряду стояли Россия, Германия и Англия. Америка отстала от них единственно по причине своей географической изоляции. В Восточном полушарии она могла действовать против другой мировой державы только в союзе с кем-то и в подчиненной роли. Такой была ситуация в начале XX века — эпохи истребительных войн.

На протяжении целого столетия (1800–1900), Америка была занята империализмом — на Карибах, в Южной и Центральной Америке, по всему Тихому океану и на Дальнем Востоке. К 1900 г. американская сфера военного влияния по своей широте уступала только английской. Америка не занималась концентрацией и формированием империи по причине чисто инстинктивной природы своего империализма. Например, беззащитная и расположенная рядом с американским центром управления Канада так и не была политически инкорпорирована в империю. То же можно сказать о Мексике. Американский инстинкт удовлетворялся, когда в определенной области Америка становилась сильнее какой-либо другой державы, обеспечив себе экономическое господство. Строительство империи в европейском смысле Америке не было знакомо. Ей была непонятна идея большой властной структуры, поэтому ее империя росла просто из-за отсутствия сопротивления американскому имперскому инстинкту.

Ради своей империи Америке пришлось вести только одну большую войну. Целью первой войны (1775) была независимость, а войну 1812 г. точнее было бы считать второй войной за независимость. Поэтому именно гражданская война расширила империю янки на юг, устранив с Североамериканского континента зарождающуюся державу, и это была единственная серьезная имперская война, которую пришлось предпринять Америке янки за сто лет имперского строительства. Десанты по всей Центральной Америке, Мексиканская война, столкновения в Японии, Китае, на Тихоокеанских островах и Испанская война не принесли больших потерь. Еще никогда имперская держава не приобретала такой большой территории и влияния столь ничтожно малой кровью.

Однако этого не осознавали ни в Европе, ни в Америке. Американцы либо смущались, либо замалчивали свою империю. Европейцы либо не знали о ней, либо думали, что это результат мудрого и зрелого политического мышления. Ни европейцы, ни американцы не писали и не размышляли о новой мировой державе, ее возможностях, душе и имперских перспективах, как это следовало бы делать. В других частях света лучше понимали американский империализм. В частности, недостаток в Америке политического мышления отметила для себя Япония, что подтолкнуло ее к совершенно негативной политике, которая обернулась против ее собственных интересов.

Определенно ни одна европейская держава, ни правительство, ни частное лицо в 1900 г. не могли себе представить, что не пройдет и двух десятилетий, как двухмиллионная американская армия пересечет Атлантику, чтобы ввязаться во внутриевропейскую войну.

Проницательный политический мыслитель в Америке понял бы, что американский империализм получил возможность развиваться благодаря тому, что все остальные мировые державы были сосредоточены на ситуации в своем полушарии. Это позволило Америке без помех с их стороны заняться империализмом в Западном полушарии, где ее действиям не могла воспрепятствовать даже Англия. Но в Америке не было ни правящего класса, ни идеи, ни нации, ни государства. Американский империализм был не рациональным, запланированным достижением, а самопроизвольным разрастанием, объяснявшимся империалистическим инстинктом и не встречавшим серьезного сопротивления на фоне постоянной удачи.

Финансисты янки не были заинтересованы ни в создании грандиозной политической структуры, которая протянулась бы от Берингова пролива до мыса Горн, ни в строительстве вообще какой-либо американской империи. У них просто не было других интересов, кроме личных. Сроки пребывания в должности политических лидеров Америки к 1900 г. были поставлены в зависимость от финансистов, поскольку к тому времени финансы взяли верх над промышленностью и транспортом. Однако важнейших финансовых успехов предстояло добиться не в латиноамериканских, но в западноевропейских делах.

Американский империализм в эпоху истребительных войн

В этот период западная цивилизация дошла до крутого поворота в виде Первой мировой войны. Эта великая пора ознаменовала завершение одной исторической фазы и начало другой. Эпоха рационализма, материализма, критицизма, экономики, демократии и парламентаризма — одним словом, первой фазы цивилизационного кризиса — подходила к концу, и кризис должен был смениться эпохой абсолютной политики, авторитета, историзма. Новые течения появились во всех сферах западноевропейской жизни, проявляясь скорее в декадансе или разрушении форм прежней эпохи, чем в рождении новых. Только один человек, Философ грядущей эпохи, выразил новые формы во всей полноте. Пока он работал над книгой о приближении эпохи истребительных войн и очерчивал контуры будущего во всех сферах жизни, материалисты с тех или иных позиций отрицали возможность новых масштабных войн. Под их болтовню в августе 1914-го грянула Первая мировая война.

Старые испанские традиции кабинетной дипломатии дали свое последнее представление во время австрийских переговоров с Сербией в июле 1914 г., после чего навсегда покинули западную цивилизацию.

Война была только политическим аспектом перехода из одной эпохи в следующую, но поскольку в жизни все решает действие, а не мысль, именно война вобрала в себя весь смысл всемирной эпохи. Ее культурным аспектом был переход западной цивилизации из XIX в XX век в связи с завершением английской всемирной идеи и триумфом прусской. Английская нация была внутренне пропитана идеями первой цивилизационной фазы Запада — рационализмом, материализмом, экономическим духом, парламентаризмом и национализмом, а придать надлежащую форму XX веку было суждено Пруссии. Этот конфликт в культурной плоскости не был связан ни с каким конфликтом в плоскости политической. Из двух идей могла восторжествовать только одна — та, которая выражала дух новой эпохи. Альтернатива прусской идеи — хаос. Чтобы прусская идея могла восторжествовать в культурной плоскости, война между Пруссией и Англией не требовалась, ведь в политическом отношении они могли быть и оставались союзниками. Высший уровень развития — чисто духовный, и в этом плане могла победить только Пруссия, в противном случае всю западную цивилизацию ожидал хаос.

Повод для войны был нелепым — убийство на Балканах. Вызвать Первую мировую войну могли и предыдущие инциденты, такие как в Фашоде. В таком случае распределение сил было бы совсем иным, что привело бы к другим духовным и политическим результатам. Формой, которую приняла эта война (вообще без каких-либо оснований), была коалиция всех держав мира против Германии-Пруссии с ее единственным союзником Австро-Венгрией.

Благодаря связям, налаженным перед войной, американские финансисты, на которых держалась американская плутократия, были нацелены на английскую победу. Ни один публичный «политик» не разбирался во внешних делах, которые не имели отношения к его единственной заботе — удержаться в должности.

Но участь Америки была определена тем, что правительство тогда возглавлял авантюрист. Он не только не воспротивился требованиям банкиров об американском участии в войне на стороне Англии, но и лично намеревался использовать войну для удовлетворения своих необузданных амбиций. Вместе со своим окружением он выдвинул идею Лиги Наций, которую собрался возглавить. Английское правительство охотно согласилось, находясь в безвыходном военном положении.

Здесь со всей ясностью видна слабость американского империализма. Момент европейской войны был весьма подходящим для активных действий Америки в собственном полушарии. Она уже находилась в состоянии войны с Мексикой и могла довести ее до конца при полном молчании всех мировых держав. С другой стороны, если брать выше, Америка могла бы предложить свои услуги по завершению войны, которую Европа явно проигрывала Азии, и даже ускорить окончание войны против воли воюющих сторон, если бы заставила Англию выйти из войны.

Но Америка не преследовала ни свой интерес, ни интерес западной цивилизации. Теперь американскому населению пришлось пожинать плоды вековой духовной изоляции этой страны: изоляции от Истории с ее строгостью, грубостью, жестокостью и горечью. Поскольку в ходе своей имперской истории Америка пережила только одну тяжелую войну, огромная империя досталась ей не кровью. Поэтому она так и не обрела никакого политического сознания. Слово «политика» понималось неверно, как и факт борьбы за власть. Не было государства как средоточия власти. Не было правящего класса — стража государства. Не было традиции — руководящего сознания нации. Не было нации, не было идеи, которой служило бы население континента. Не было политического гения, поскольку вместо политики велась только грязная персональная борьба за должности и взятки. Была только группа банкиров и злополучный оппортунист Вильсон, мечтавший о мировом господстве.

Подлинный духовный смысл войны не был понятен ни одному официальному лицу. Не осознавался даже поверхностный, чисто политический аспект войны. Самым реалистичным было публичное требование Бойса Пенроуза вступить в войну, потому что Америка финансово зависит от английской победы, которая уже стала вызывать сомнения. Если бы в Америке существовал правящий класс в виде прослойки, высокий статус которой требует посвятить себя служению и реализации национальной идеи, Америка не вступила бы в войну или прекратила бы ее, чтобы спасти Европу. Никто бы не допустил кошмарной пропаганды, английской монополии на новости, систематических усилий частных финансовых и общественных групп по организации американской интервенции. Правящий класс не терпит никакой пропаганды или политической активности других держав на своей территории.

Чисто политическим аспектом войны была схватка между двумя политическими силами — Германией и Англией. Этот аспект присутствовал на первой стадии войны. К 1916 г. смысл войны изменился, и Питт, как премьер-министр, это заметил. К тому времени это уже была война Западной Европы против Азии, в частности России. Первые два года Россия и масса других держав, воевавших против Германии, служили английской политике. Затем Англия отошла на второй план, ее превзошли по силе Азия и Америка. Каждый потерянный Англией корабль усиливал Америку и Японию. Каждый убитый английский солдат увеличивал силу России, Индии, Китая и Японии. Англия дошла до точки, когда военная победа не могла привести к победе политической. Ее единственной надеждой выйти из войны невредимой было заключение мира в 1916-м.

Естественно, то же самое относилось и к Германии. Каждый потопленный немецкий корабль усиливал Америку и Японию и каждая германская военная потеря увеличивала силу России и Азии по сравнению с западной цивилизацией.

Для белых европейских наций были непереносимы такие потери, которые с легкостью компенсировали для себя Азия и Россия. Теперь внешние силы численно превосходили западную цивилизацию в пять раз. Ввязавшись во внутреннюю войну — Англии против Германии, — Европа в целом сражалась только в интересах Азии, России и Америки.

Ничего этого не видели американские ответственные лица. Некоторые мыслители и писатели, такие как Фрэнк Харрис и Джон У. Берджес, глубже понимали реальное положение, чем любой публичный политик. Из последних только Уильям Дженнингс Брайан деятельно противостоял интервенционистским тенденциям.

Какое же отношение эта война имела к американскому империализму? Что Америка могла выиграть в этой войне? Европа не была врагом Америки: этому противоречили как политические реалии, так и культурные узы. Азия в лице Японии и России не была союзником Америки, их победа была не в ее интересах. С американских позиций нельзя было ничего выиграть, приняв участие в европейской войне на чьей-либо стороне.

Интервенция произошла просто потому, что не было никакой Америки. Были только частные группы с их экономическими интересами, слабое правительство, представлявшее сильнейшие из них, на фоне абсолютного непонимания мира политики, а также единства и судьбы Запада. В этом и была слабость американского империализма: ни плана, ни традиции, ни политики, ни цели, ни организации.

Английская тактика против Германии была той же, которую она использовала против Наполеона: политика «баланса сил», согласно которой континент должен был быть разделен на две равносильные группы, чтобы в любой войне английское вмешательство оказывалось решающим. Даже в 1914 г. эта тактика выглядела достаточно глупой и устаревшей, поскольку возросшая мощь России поставила на ней крест. Тем, кто смотрел глубже тонкого налета культурного западничества, благодаря которому создавалось впечатление принадлежности России к европейской государственной системе, и хватало проницательности, чтобы верно распознать азиатский нигилистический оскал под нехитрой маской, было ясно, что долговременные интересы наций Западной Европы совпадают, а цепляние за мелкодержавность и продолжение внутриевропейских войн фатальны для европейского монопольного мирового господства и для каждого отдельно взятого европейского государства.

Ни о чем подобном никто не знал, не подозревал и не мечтал в помешанной на экономике Америке. Когда пришла война, население отреагировало на нее в карнавальном стиле, как на новую разновидность публичного зрелища или спорта.

Америка ничего не вынесла для себя из войны также относительно политики. Ее потери были практически нулевыми, хотя пропорционально ширине фронта и длительности боевых действий они превосходили потери любой европейской державы. В итоге она решила, что выиграла войну. На самом деле, разумеется, война принесла Америке поражение, поскольку она не имела к войне никакого отношения. Америка находилась в нейтральной ситуации при любой интервенционистской политике.

После войны Америка сотрудничала с державами Европы, включая Германию, против азиатского большевизма в России. Она отправила два экспедиционных корпуса: один в Восточную Сибирь, другой — в Северную Россию для борьбы с большевизмом, который европейская война натравила на Европу.

Все материальные затраты и каждая жизнь, которую Америка отдала войне, стали для нее абсолютной потерей. Действительно, она вышла из войны, обладая гораздо большей властью, чем вступила в нее, наравне с Россией и Японией. Но впоследствии она отдала эту власть на Версальской конференции и Вашингтонской морской конференции. Не понимая смысла власти, она осталась в неведении относительно новой мировой расстановки сил по итогам войны и рассталась с полученной властью, даже того не подозревая. Невежество было не только общенациональным, но и персональным. Амбициозный торговец идеалами Вильсон, который взялся перекроить карту мира, имел совершенно зачаточные понятия о европейской географии, этнографии и истории. Ему не был известен баланс европейской экономики, и он себе даже не представлял, кто принадлежит к западной цивилизации, а кто нет. Например, Польшу и Сербию он считал западными «нациями».

Война ничему не научила Америку, считавшую себя «победительницей», и этот прагматический критерий якобы подтверждал правильность ее политики. Отказавшись от приобретенной политической власти, она тем самым показала, что не усвоила самого главного: война нужна для увеличения власти. Если бы любая другая держава вела себя так, как Америка, то есть участвовала в мировой войне в ущерб собственным политическим интересам, она была бы разгромлена и, возможно, расчленена своими соседями. Этого не могло случиться с Америкой благодаря ее изоляции в собственном полушарии.

Следует отметить (хотя это и не имеет первостепенного значения), что официальная американская пропаганда была не умнее лозунга «ради демократии надо сделать мир безопасным». Никто не счел необходимым связать американскую политику с американскими интересами. Это красноречиво свидетельствует о примитивности американского политического мышления. Никакого представления о кризисе западной цивилизации, о форме будущего, вообще ни о чем. Война ради войны. Примерно теми же самыми соображениями руководствовался Линкольн, подводя под войну идеологическую базу. Любая война должна была иметь какое-то отношение к «демократии». При необходимости «демократию» олицетворяла Россия — царская или большевистская. Единственным сообществом (кроме нескольких человек, мысливших независимо и воплощавших американскую надежду на будущее), которое в Америке не клюнуло на эти идеалистические лозунги и модные словечки, были финансисты. Идеалы для них — это товар, который можно купить за деньги. Разве не этим они занимались? Америка не могла проиграть войну в военном смысле точно так же, как не могла выиграть ее в политическом смысле. Одним словом, американское вмешательство в Первую мировую войну стало экспедицией в политическую нереальность.

Американские делегаты на Версальской конференции не понимали природы данного мероприятия. Оно представлялось им своего рода теолого-юридическим трибуналом, решавшим моральные вопросы. Этой коллективной галлюцинацией, которую европейские делегаты не пытались развеять, объясняется странная моралистическая терминология Версальского диктата. Его лексикон был американским, условия — английскими. Американцам представлялось, что они пишут эпилог Истории, завершающую главу последней из всех войн. Англичане же готовили себе исходные рубежи для следующей войны.

Чистым итогом Версальской конференции был полный крах Европы. Мелкие государства сохранили свой взаимный политический суверенитет, что подтверждало переход власти к регионам, находящимся вне Европы. Основания для Второй мировой войны были заложены по той же схеме, что и для Первой. Чтобы существовало больше поводов для ее развязывания, было создано множество микроскопических «государств». Господствовало мелкомасштабное мышление, и был реанимирован одряхлевший национализм, приведший Запад к колоссальному поражению. В европейские политические документы внедрилась глупая идеология Вильсона и его окружения. К политике были примешаны вопросы «вины» наряду с «международной моралью», «нерушимостью договоров» и другими подобными благоглупостями.

Над всем этим пейзажем возвышался великий факт: вся Европа, в том числе Англия, войну проиграла.

Новый миропорядок возглавили четыре державы: Россия, Америка, Япония и Англия. Сильнейшей державой, если бы только она это осознала, была бы Америка, но, как видим, она уступила львиную долю своей власти. Однако исторический факт, который проявился во всей силе — полное американское доминирование в англо-американском альянсе — не подлежал сомнению и служил политическим назиданием для всей Европы.

Результатом европейского фиаско была мощная негативная реакция всего населения Америки. Душа ее народа отвратилась от европейской авантюры, и ни один трезвый политик не осмеливался защищать американское участие в Лиге Наций или каком-либо ее придатке. Банкиры выиграли войну и утратили интерес к вильсоновским личным амбициям по поводу мирового господства.

Однако непосредственная реакция американцев не означала отказа от империализма. От него невозможно отказаться, поскольку его источник — инстинкт народной души. Эту войну ненавидели как раз потому, что она шла вразрез с империализмом.

Американский империалистический марш не остановился. Морские пехотинцы и моряки двигались вдоль Карибских и Тихоокеанских берегов, обстреливали и высаживали войска, продолжая начатое в XIX веке. Атакам подвергались китайские порты, но уже не японские, поскольку Первая мировая война сделала из Японии великую державу, несмотря на то, что ее военные усилия были нулевыми.

В 20-е гг. была атакована и надолго оккупирована Никарагуа. В 1927-м, когда войска в Никарагуа еще, по сути, не выполнили свою задачу, Америка в союзе с Японией напала на Китай. Поводом для войны послужило китайское сопротивление японскому и американскому торговому империализму. Артиллерийский обстрел американского нефтеперерабатывающего завода в Нанкине повлек жесткие ответные действия.

Увлеченная империалистическими баталиями Америка спонсировала Парижский пакт. Этот известный договор был заключен якобы ради того, чтобы покончить с войной. Сам тот факт, что многочисленные европейские правительства подписали этот образчик совершеннейшей ерунды, был тяжелым симптомом болезни западной цивилизации. Наряду с политическим поражением всей Европы в Первой мировой войне идея XIX века одержала поверхностную победу над идеей XX века. Результатом стал послевоенный хаос в Западной Европе: полная дезорганизация, отсутствие публичного признания новых экономических, социальных, духовных и политических проблем, связанных с поступательным развитием цивилизации и результатами военного фиаско.

Американский торговый империализм все это время занимался Южной и Центральной Америкой. Были организованы революции в Панаме, Перу, Чили, Парагвае и Сальвадоре, все — в 1931 г. Еще одна революция, в Чили, произошла годом позже. В 1931 г. частные американские круги оказали сильное влияние на ситуацию в Испании и помогли создать условия, которые привели к гражданской войне 1936–1939 гг. Еще одной страной, испытавшей на себе американский империализм, была формально независимая Куба.

Как после, так и до Первой мировой войны американский империализм развивался по одной и той же двойственной схеме: с одной стороны, постоянный захват власти на расширяющихся горизонтах и, с другой — абсолютная неспособность организовывать, планировать и с умом распоряжаться своими завоеваниями. Примером такой путаницы была идеология «непризнания», согласно которой Америка «не признавала» (что бы под этим ни подразумевалось) территориальных приобретений других держав, обеспеченных «силой оружия». При этом вся Американская империя, включая ее первоначальную территориальную базу, была приобретена с помощью военной силы. Сюда относятся также покупки, которые Америке удавалось совершать только благодаря военному перевесу в своей части Земного шара. Дальнейший свет на этот вопрос проливает американская революция 1933 г.

Американская революция 1933 года

В Американской войне за независимость 1775–1783 гг. принимали участие два типа людей, которые воспринимали ее по-разному. Лидеры творческого склада: Гамильтон, Вашингтон, Франклин, Ратледж видели в ней межнациональную войну между американской нацией в стадии формирования и Англией. Американская нация была для них новой идеей, и всевозможные идеологические лозунги и идеалы, служившие пропагандистским материалом, не отражали сущности этой новой национальной идеи, но были ее временной оберткой. Для менее глубоких людей, таких как Сэмюэл Адамс, Томас Пейн и Томас Джефферсон, эта война была классовой, а идея независимости выглядела только средством реализации идеалов равенства, почерпнутых из рационалистической литературы. Воплощение идей равенства всегда принимало форму зависти, ненависти и социального разрушения как в Америке, так и в Европе. Таким образом, классовые бойцы относились к этой войне как к борьбе за равенство, а не за американскую национальную независимость. Они ненавидели монархию, лидерство, дисциплину, качество, аристократию, все неординарное и творческое.

Национальная идея, свойственная творческим умам во главе с Гамильтоном, состояла в здоровом и естественном, органическом упорядочивании населения сверху донизу во главе с монархом и аристократией, с рождения воспитанной в духе служения национальной идее. Они еще на этом раннем этапе вынашивали идею планомерного американского империализма в отношении континентальных районов и Карибского бассейна.

Обе идеи были пронесены через всю историю Америки. Классовая война представляет собой идиопатическую культурную болезнь, которая начинается вместе с цивилизационным кризисом и окончательно отступает с окончанием этого кризиса и началом второй фазы цивилизации — возрождением авторитета. Вся американская история до сих пор соответствовала первой органической фазе цивилизации, которая в западной культуре началась около 1750 г., победила в 1800-м и теперь внутренне завершилась.

Поэтому классовая война в Америке всегда считалась естественной и нормальной. В ней не видели выражения великого культурного кризиса, имеющего начало, течение и конец.

Силы классовой войны, возглавленные во времена основания Американского союза Джефферсоном, в 1789-м оказались в уникальной ситуации, когда им не противостояла никакая идеология. С момента поражения федералистской партии в 1828 г. в Америке вообще не было духовной оппозиции классовой войне, и все сопротивление, оказываемое ей, сводилось к грубым экономическим мерам. То, что она достигла здесь такой разрушительности, которая была невозможна в Европе, объясняется, однако, не только всем вышесказанным, но и присутствием незападных сил. Эти силы вмешались в общественную жизнь Америки и с неизбежностью деформировали ее, отвратив от западных корней.

Сама природа колонии, как уже говорилось, не только порождает центробежные политические тенденции, но также ослабляет узы с культурной родиной, откуда берет начало внутренняя жизнь колонии. Это понижает культурную восприимчивость колониальной территории, ее сопротивляемость внешним влияниям. Именно недостаточная сопротивляемость к субкультурным и экстракультурным силам привела к экономической одержимости и спровоцировала небывалый приток культурных чужаков, произошедший за последние полстолетия.

На Конституционном Конвенте 1787 г. Бенджамин Франклин предлагал включить в проект Конституции положение, навсегда закрывающее для евреев доступ в Америку. Поборники «гуманизма» и «равенства», абсолютно не понимавшие, что имел в виду Франклин, совершенно незнакомые с евреями (потому что их в Америке не было еще почти столетие), отвергли рекомендацию Франклина. Его предупреждение о том, что в случае отказа от его предложения потомки будут работать на евреев в течение двух веков, не было услышано. Эти идеологи признавали только «человечество», игнорируя огромное различие между людьми, обладающими и не обладающими определенным мироощущением.

Иммиграция в Америку в XIX столетии происходила из всех стран Западной Европы, но преимущественно из Англии, Германии и Ирландии. В конце столетия началась еврейская иммиграция, и вскоре после этого — приток балканских славян, русских и жителей Восточного Средиземноморья. Были приняты незначительные защитные меры, например иммиграционный акт (1890), установивший квоту для представителей каждой европейской страны, рассчитанную в пользу североевропейских, а не славянских и левантийских иммигрантов. Это, однако, никак не повлияло на еврея, инокультурное происхождение которого делает его перемещения статистически невидимыми для европейских наций. Еврей попадал в Америку по испанской, германской, ирландской и какой угодно квоте.

В очерке о культурном паразитизме был описан эффект присутствия в американской жизни большого числа негров, азиатов и индийцев. К этому числу добавляются представители восточноевропейского населения (кроме евреев), которые, будучи способны к ассимиляции, не ассимилировались. Против ассимиляции работало рационалистическое мироощущение, порождающее материализм, денежную одержимость, упадок авторитета и политический плюрализм. Пока культурные дистортеры наращивали свою общественную силу и влияние, ассимиляция преднамеренно тормозилась, чтобы удерживать Америку в духовно аморфном, разделенном и хаотическом состоянии. Защитные меры со стороны американцев с националистическими чувствами, направленные на ограничение или запрет иммиграции, саботировались культурной дисторсией.

С 1900 по 1915 г. в Америку иммигрировали пятнадцать миллионов чужаков: немного из Западной Европы, но в основном из Юго-Восточной Европы, России, Польши и Малой Азии. Среди них были евреи, численность которых оценивается в несколько миллионов. Первая мировая война прервала поток иммигрантов, но после войны он возобновился и резко усилился после европейской революции 1933 г. Евреи, которые бежали или были изгнаны из Европы, массово прибывали в Америку.

Стоит отметить, что из-за свойственной колониальным территориям неразвитости [чувства] культурной исключительности, в американских колониях, начиная с 1737 г. и далее, к евреям относились в гражданском смысле так же, как к европейцам. В то же время на родине западной культуры понадобилось столетие, прежде чем полностью восторжествовала эта рационалистическая политика. Единственной причиной этого в колониях служил, разумеется, тот факт, что там не было евреев как группы — только отдельные редкие индивиды, на которых смотрели как на диковинку.

С 1890 г. началась еврейская инвазия в Америку. В течение следующих 50 лет численность евреев там возросла с незначительной цифры до 8-12 млн., по разным оценкам. Нью-Йорк в этот период стал преимущественно еврейской столицей. Примерно 80 % еврейской иммиграции составляли евреи-ашкенази. Америка, естественно, отрицательно реагировала на явления, закономерно сопровождавшие иммиграцию столь огромного их числа, обладавшего собственным мироощущением и немедленно начавшего влиять на американскую жизнь во всех сферах и на всех уровнях. Ответом на эту реакцию была умелая пропаганда, использовавшая американскую идеологию в еврейских целях. Еврей Израэл Зангвилл назвал Америку «плавильным котлом», и чисто количественная идеология этой страны, задержавшейся на стадии денежного помешательства, придала этому образу сильную убедительность.

Та же самая пропаганда изменила смысл понятия «американец», которое стало теперь означать иммигранта, улучшившего свое личное положение благодаря переезду в Америку. Из этого понятия, по сути, были исключены коренные американцы[86], которых заменили иммигранты. Если коренной американец демонстрировал возмущение, говорили, что это «не по-американски». Движения коренных американцев, например второй ку-клукс-клан, организованный в 1915 г. как реакция американского организма на присутствие инородной материи, более или менее успешно клеймились как «неамериканские» средствами пропаганды этой страны, которые уже тогда попали под сильное влияние культурного дистортера.

Слова «Америка» и «американец» совершенно лишились духовно-национального смысла и стали чисто идеологическими. Все, кто прибыл в Америку, ipso facto становились американцами, несмотря на то, что сохраняли свой язык, жили своими расово-национальными группами, поддерживали свои старые связи с Россией, Юго-Восточной Европой или Восточным Средиземноморьем, а с Америкой состояли в чисто экономических отношениях. В то же время коренные американцы, исторически представлявшие собой новую единицу западной цивилизации под названием «американский народ», ipso facto не были американцами. Если они питали некие национальные чувства исключительности, то оказывались «неамериканцами». Подобная переоценка ценностей неизменно сопровождает культурную дисторсию и является сверхличной насущной потребностью дистортера. Ценности культуры-хозяина или колонии-хозяина враждебны его жизнедеятельности: принять их, значит исчезнуть как единица высшего порядка. Ассимиляция евреев означала бы исчезновение еврейской идеи, еврейской культурно-государственно-национально-народно-религиозной расы. Воюя в Америке с националистическими чувствами, еврейская идея борется за свое существование перед лицом враждебной западной цивилизации. Надо отдать должное политическому мастерству еврейских лидеров, которым удалось отождествить еврейскую идею с Америкой и навесить на американский национализм ярлык «неамериканского».

Для внутренней истории Америки особое значение имеют четыре эпохи: 1789, 1828, 1865 и 1933 гг. В 1789 г. благодаря принятию Конституции образовался Союз колоний. В 1828-м окончательное поражение потерпела федералистская партия — единственная авторитарная сила Союза. В 1865-м произошла полная финансиализация континента, но также сформировался особый характер американского народа. Однако в 1865 г. было устранено последнее препятствие для экономической одержимости и проложена дорога, которая привела к полному триумфу культурного дистортера, состоявшемуся в 1933-м. В будущей истории Запада этот год будет записан как дата американской революции или, точнее, ее первого этапа, поскольку с этого момента культурная дисторсия начала проникать в остальные сферы американской жизни: правительство, армию, администрацию, судоустройство.

Тем не менее, эта эпоха прошла незамеченной не только огромными массами американцев (что неудивительно), но также и многими хранителями американского национального чувства. Глубинный смысл событий открылся не сразу. Для населения и внешнего мира все выглядело так, что произошла просто смена администрации, замена одного партийного бизнеса другим. Гигантская революция, которая в европейской стране привела бы к войне, в политически несознательной стране была осуществлена ловко и незаметно.

Новый режим сразу же вызвал серьезную оппозицию, поскольку, руководствуясь внутренней необходимостью, он приступил к выполнению программы, враждебной и во всех смыслах деструктивной по отношению к американскому национальному чувству.

Блестящий политический инстинкт культурных чужаков позволил им полностью овладеть техникой американских партийных состязаний, и они прибрали к рукам оппозиционную партию. Выборы с тех пор превратились в пышный спектакль и уже не обеспечивали реальной возможности смены режима, всего лишь меняя одну партию культурного дистортера на другую.

На первых этапах революции дистортер адаптировал к своей политике иностранные дела. В 1934 г. режим добился дипломатического признания большевистской России, откуда прибыл Литвинов-Финкельштейн, поздравивший вашингтонский режим с победой. Это был первый шаг к формированию американо-большевистской коалиции против Европы. Пока что режим занимался консолидацией своей власти и должен был действовать осторожно, поскольку в 1936-м еще сохранялась возможность национального восстания против него старым способом — голосованием.

Уступая общественному интересу к внутренним делам, дистортер сделал предметом «выборов» 1936 г. домашние вопросы. Это были последние в американской истории выборы, на которых еще сохранялась слабая возможность для победы национальной революции с помощью старой избирательной техники. После этого выборы организовывались только таким способом, чтобы режим культурного дистортера мог оставаться у власти.

Культурная дисторсия в Америке, как и во всей западной цивилизации, была способна только искривить, извратить и обмануть душу хозяина. Она не могла ни убить ее, ни трансформировать. Американские идиопатические тенденции, вызванные разрушительным влиянием рационализма и материализма, создавали возможности, которыми воспользовался культурный дистортер. Его метод состоял в том, чтобы подхватывать эти тенденции и сводить на нет, ссылаясь при этом на рационалистические доктрины, также являвшиеся продуктом цивилизационного кризиса и служившие полурелигиозным основанием для разрушительной деятельности. Например, «эгалитарная» риторика Декларации независимости 1775 г. и благонамеренные пошлости Линкольна и других партийных политиков были использованы для пропаганды «терпимости», требующей от американцев, чтобы они никоим образом, даже в мыслях, не могли дискриминировать евреев. Эта пропаганда распространялась на всех уровнях, от высших официальных кругов до семьи, школы и церкви.

Мощным инструментом культурной дисторсии стало негритянское движение, организованное вскоре после захвата власти в 1933-м. Кроме того, создавались препятствия для ассимиляции многочисленных инородных групп последней иммиграции, которым искусственно мешали стать американцами, ведь любая инакомыслящая группа в Америке может послужить целям культурной дисторсии. Например, польская группа оказалась очень полезной для агитации за войну осенью 1939 г. Значение этих инородных групп хорошо подтверждается тем, что в 1947 г. только 3/4 всего населения Америки составляли ее белые уроженцы, только у 55 % населения оба родителя родились в Америке, тогда как более 20 % имели одного родителя, родившегося за рубежом, и почти 15 % населения сами являлись иммигрантами. В Америке выходит больше тысячи газет и журналов на сорока иностранных языках.

Цель состояла в том, чтобы загнать коренное американское население в глухую оборону, а привилегированное положение обеспечить культурному дистортеру, реализующему абсолютно чуждую идею, и постепенно уничтожить американское национальное чувство. Культурная дисторсия никогда не достигла бы такой степени в Европе с ее высокой культурной восприимчивостью, а также с ощущением европейской исключительности даже в демократически-материалистических условиях.

Следует подробно остановиться на духовных продуктах культурной дисторсии в Америке, в каждой сфере ее жизни, потому что Америка, осуществляющая интервенцию в Европе, — это не настоящая Америка, какой она была еще в 1890 г. Теперь это империя, где господствующий слой представляет иную культуру, а огромная масса подданных состоит из американцев и почти столь же многочисленных инакомыслящих групп. Нижние слои поставляют солдат для оккупации Европы, но решения принимают не американцы.

Мировоззрение

Способом ликвидации американского сопротивления культурной дисторсии стало единообразие. Всех американцев заставили одинаково одеваться, одинаково жить, одинаково говорить, одинаково поступать и одинаково думать. Принцип единообразия расценивает личность как угрозу и, с другой стороны, как бремя. Этот великий принцип был внедрен во все сферы жизни. Одним из методов искоренения индивидуализма является реклама — такого рода и масштабов, которые не известны Европе. Мы повсюду видим одно и то же бессмысленное улыбающееся лицо. Воздействию в первую очередь подверглась американская женщина, которую лишили индивидуальности в нарядах, косметике и поведении.

Механизации и униформизации всех жизненных проблем и ситуаций способствует обширная и всеохватная литература. Миллионными тиражами продаются книги, рассказывающие американцам, «как делать друзей». Другие книги учат его, как писать письма, вести себя в обществе, заниматься любовью, играть в игры, каким должен быть внутренний мир, сколько иметь детей, как одеваться и даже думать. Тот же принцип был распространен и на высшее образование, и никто уже не сомневается в том, что каждый американский мальчик и девочка имеют право на «университетское образование» (college-education). Только в Америке журналист может обвинять высшую физику в том, что она создает своего рода аристократию.

Недавно в Америке прошел конкурс на титул «мистер средний человек». Статистическим методом были определены средние показатели для населенных пунктов, брачного распределения населения, численности семьи, сельских и городских жителей и т. п. В итоге в качестве «средней семьи» были выбраны мужчина и женщина с двумя детьми, живущие в городе среднего размера. Затем им устроили поездку в Нью-Йорк, где они общались с прессой. Их окружили вниманием, предлагали рекламировать коммерческие продукты, всячески расхваливали перед всеми, кто в чем-то не соответствовал критериям желанного качества посредственности. Объектом исследования и популяризации стали их домашние привычки, образ жизни в целом. Обнаружив среднего с головы до ног человека, его мысли и чувства обобщили и преподнесли как безусловную норму.

В американских «университетах» мужья и жены посещают лекционные курсы по коррекции брака. Индивидуализм не должен поощряться даже в таком личном деле, как брак. Культурный дистортер узаконил в Америке единообразие во всем. В определенный день года мужчины меняют фетровые шляпы на соломенные, а в другой день — выбрасывают эти соломенные шляпы. Гражданская униформа — для каждой оказии своя — столь же строга, как одежда солдата или священника. Отступления от нее вызывают насмешки или расспросы. Искусства также координируются в соответствии с генеральным планом. В 140-миллионной Америке нет ни одной оперы или театра с постоянным репертуаром. На сцене ставят только «ревю» и журналистские пропагандистские пьесы. Из остального есть только кино, и в конечном счете это самый сильный медиум, с помощью которого высший слой культурных дистортеров унифицирует американцев.

В стране, которая произвела на свет Уэста, Стюарта и Копли, сегодня нет ни одного известного публике художника, который работал бы в европейской традиции. Изобразительное искусство заполонили «абстракции», образное безумие и поклонение уродству.

В Америке почти не услышишь музыку, ее вытеснил бескультурный негритянский барабанный бой. Как сказал один американский «музыковед», «джазовый ритм, взятый у диких племен, одновременно изыскан и прост, что отвечает нашему современному душевному строю. Он беспрестанно подстегивает нас, как бубен первобытного шамана. Но этого мало. Он должен в то же время учитывать возбудимость современной психики. Мы жаждем быстрого возбуждения, постоянных перемен, стимулов. Музыка владеет совершенными, проверенными временем средствами возбуждения, синкопирования».

Американская литература, прославленная Ирвингом, Эмерсоном, Готорном, Мелвиллом, Торо и По, сегодня представлена исключительно культурными дистортерами, вплетающими в пьесы и романы фрейдистские и марксистские мотивы.

Американская семейная жизнь также основательно подорвана режимом культурного дистортера. В обычной американской семье родители, по сути, пользуются меньшим авторитетом, чем дети. Ни школы, ни церкви не обеспечивают дисциплину. От функции воспитания умов молодежи все отказались в пользу кино.

На смену браку в Америке пришел развод. В данном высказывании нет ничего парадоксального. Статистика больших городов показывает, что разводом заканчивается один из двух браков. По стране в целом — один из трех. Такое положение вещей больше не может называться браком, поскольку сущность брака в его прочности. Развод превратился в огромный бизнес, на котором процветают адвокаты, частные детективы и прочие шарлатаны. От этого страдают духовные основы нации, что выражается в эмоциональном безразличии американских детей.

Европейский эрос, основанный на рыцарстве готических времен и неотделимый от императива чести, столетиями руководившего западной историей, был изгнан. В Америке реализовали идеал Ведекинда, культурного дистортера, который на рубеже XX века навязывал Европе богемный образ жизни. Получил распространение пуританизм наоборот. В этом новом мироощущении пуританские воззрения на вопросы пола сохраняются только как предмет насмешек в кино и литературе. Тезис Бодлера «блаженство лишь во зле» был подхвачен дистортером и применен для постепенного разрушения американской морали во всех сферах. Это происходит под звуки джаза, примитивный ритм которого есть не что иное, как выражение похоти в мире звука, а этот мир способен выразить все человеческие эмоции, как возвышенные, так и низменные.

Частью этой общей перверсии стало помешательство на физической молодости, охватившее всю Америку. Как мужчины, так и женщины (в особенности они) озабочены идеей всегда выглядеть молодо. Реклама играет на связанных с этим желанием страхах и превращает их в товар. Идеальный женский тип — «девочка». Зрелая женщина стремится быть девочкой, но не наоборот. Сложился культ «девочки», который вместе с кино, ревю, джазом, разводом, разрушением семьи и унификацией служит великой цели — уничтожению национальных чувств американца.

Наряду с унификацией применяется техника возбуждения. Каждый день пресса выдает новые сенсации. В итоге совершенно неважно, является ли сенсацией убийство, похищение детей, скандал в правительстве или военная истерия. Но для конкретных политических задач сенсации последнего рода самые эффективные, поэтому в годы подготовки ко Второй мировой войне дистортер каждый день обеспечивал новый «кризис». Обстановка нагнеталась, пока население, наконец, не стало рукоплескать развязыванию войны для снятия накопившегося нервного напряжения. Когда война действительно началась, дистортер немедленно назвал ее «мировой войной», несмотря на то, что в нее вступили только три политические державы, причем не самые сильные. Этим, разумеется, добивались того, чтобы американцы не считали эту войну локальной и были готовы к американской интервенции.

Напряжение в результате возбуждения, наслаждения и постоянной суеты привело к развитию ночной жизни и преступного мира, потрясающего воображение европейцев, к перескакиванию с одной вещи на другую, что исключает возможность созерцания, то есть индивидуальной культуры. Почти один процент населения зарабатывает на жизнь профессиональным криминалом. Американцев лишили культуры чтения, внушив идею, что «надо что-то делать». В таких условиях личная культура оказалась в целом удушена, а господствующий массовый идеал связал формальными ограничениями ту личную культуру, которая была уже достигнута. Вся история, все мысли, все события и примеры направлены на доказательство здравости массового жизненного идеала и американской идеологии.

В рационалистической и материалистической атмосфере Америки XIX века еще сохранялась слабая связь со свойственной Западу великой готической традицией одухотворенного смысла жизни, но с 1933 г., при режиме культурного дистортера, Америку охватило разочарование. На всех уровнях жизни и общества высшей реальностью стала считаться материя, а целью жизни — «счастье». Как же иначе, если сама жизнь — это всего лишь физико-химический процесс, и «ученые» в своих статьях уже гарантируют скорое открытие «формулы» жизни.

Договорная сторона старой пуританской религии, полагавшей, что отношения человека и Бога фиксируются в бухгалтерских книгах, получила логическое завершение в том представлении, что все живое состоит во взаимных правовых отношениях. Патриотизм — это просто правовая ответственность по делу всемирного масштаба под названием Америка, на которую возложена миссия дисторсии всей западной цивилизации посредством «просвещения» Европы. Героизм в западном смысле здесь неизвестен, и герой, которым восхищается население, — это капиталист engrand[87], превративший значительную часть общественного богатства в свой частный ресурс, или же улыбчивый киноактер. В Америке не понимают ни великого духовного порыва, ни национального подъема: во-первых, потому, что в ее истории ничего подобного не было, и, во-вторых, по той причине, что дистортер из всего этого сделал посмешище. Американцев учат, что жизнь есть процесс налаживания дружеских отношений со всеми, участие в максимальном количестве клубов и тайных обществ и посвящение всех своих мыслей и сил личным проблемам.

«Хэппи-энд» — идеал жизни и литературы, в которых отсутствует понятие о стойкости перед лицом горчайших и тяжелейших ударов рока. Достаточно просто отвести глаза. Главный персонаж литературы хэппи-энда — счастливчик, а не человек, молча перенесший страдания и ставший сильнее.

Противостояние между западной идеей осуществления судьбы и разлагающим суррогатом культурного дистортера под названием «хэппи-энд» фактически является центральной мировоззренческой идеей, которую он хочет навязать впавшей в прострацию американской нации и породившей ее западной цивилизации. Непримиримость между этими двумя идеями пронизывает все, начиная с личного уровня и выше: национальную экономику, общество, государство, религию и этику.

Глубочайшее западное жизнеощущение заключается в потребности оставаться самим собой, сохраняя то, что внутри человека не подлежит компромиссу, что созвучно душе, судьбе, чести, расе. Идея «хэппи-энда», которую навязывает дистортер, — беспринципна, слаба, дегенеративна и противна европейскому чувству собственного достоинства. Пустое улыбающееся лицо, пошлый ум, бессмысленное увлечение шумом, суетой и сенсацией, помешательство на добывании и трате денег, отречение от всех высоких образцов духовного совершенства — все это только следствия погони за хэппи-эндом, к которому свели жизнь. Ради счастья человек идет на любой компромисс, от всего отрекается, все продает. Счастье становится синонимом подчинения экономическим и сексуальным импульсам. Оно совершенно исключает бескорыстную борьбу с трудностями, преодолеваемыми ради того, чтобы оставаться верным себе. Понимание и уважение к трагедии жизни, чуду жизни, силе идеи пресекаются жаждой благополучной развязки.

Любая идея такого рода была бы совершенно немыслима для европейцев XX столетия, даже если бы они не стали свидетелями ужасной катастрофы Второй мировой войны, в которой Европа оказалась жертвой двойного вторжения — варваров и дистортеров. Ни один великий художник, священник или глубокий мыслитель никогда не соблазнялся той иллюзией, что смысл жизни в «хэппи-энде». Во времена лишений и катастроф западный человек скорее готовит себя к тому, чтобы переносить любые удары, которые ему уготовил рок. Он не рассуждает о счастье и несчастье и не отворачивается от фактов. Отвернуться — не решение, но только отсрочка неминуемой расплаты. Хэппи-энд имеет чисто негативный смысл. Это отрицание жизни, бегство от жизни. Поэтому это самообман и ложь.

Расовый хаос в Америке, умышленно подогреваемый дистортером, чтобы надежно прибрать к рукам американскую нацию, возможен только благодаря программе денационализации американцев. Эта программа внедряется в школах с целью внушить, что Америка была колонизирована, очищена, завоевана и построена не американцами, но великим конгломератом чужаков. Участие в этом евреев и негров преподносится как решающий вклад в «американскую мечту». В школах штата Нью-Йорк запрещено изучение «Венецианского купца» Шекспира. Необходимым звеном программы дегенерации является поддержка бездуховной и антинациональной идеи «хэппи-энда» с ее экономической и сексуальной одержимостью и социальной разобщенностью.

Расы и нации воплощают свой наивысший потенциал в сильных индивидах, воплощающих исконный национальный характер и становящихся важнейшими историческими символами. Поэтому попытки культурного дистортера удушить американский национализм начинаются с нападок на индивидуализм, причем не на уродливый, безумный индивидуализм, но только на ту его форму, которая имеет историческое значение: индивидуализм, сосредоточенный на высшей идее и служащий ей.

Отсюда наивысшим социальным качеством считается умение «ладить с людьми». Для этого следует отказаться от сильных черт независимости или силы и соответствовать идеалу заурядности. Общепринятая духовность, одинаковая интеллектуальная пища для всех классов подменяет естественную органическую стратификацию общества. Эта пища, опять-таки, оценивается только количественно. Подобно тому, как лучшим продуктом считается тот, который больше всего рекламируется, так и лучшая книга — та, которая лучше всего продается. Лучшие газеты или журналы определяются количеством подписчиков. Такое отождествление количества с качеством есть наивысшее выражение массовой идеи, полное отрицание индивидуальности.

Естественным результатом синдрома счастья является пацифизм. Речь идет только об интеллектуальном пацифизме, поскольку культурный дистортер на самом деле знает, как использовать бойцовские инстинкты коренных американцев. Интеллектуальный пацифизм — это пропаганда войны. Враг отождествляется с самой идеей войны, и сражаться с ним, значит сражаться против войны.

Разумеется, голливудщина не способна вдохновить население на аскетизм, жертвенность, героизм, самоотречение. Поэтому американские армии на полях Второй мировой приходилось обеспечивать нескончаемым потоком комиксов, шоколада, газировки, пива, музыкальных автоматов, кинофильмов и других забав.

Однако есть вещи, которые нельзя обойти, поэтому, несмотря на интенсивную восьмилетнюю бомбардировку средствами эмоциональной артиллерии, каких еще не видел мир, с применением фильмов, прессы, сцены и радио, американское население вообще не испытывало военного энтузиазма, а в армиях, набранных для борьбы с Европой во Второй мировой войне, царил негативный настрой. На 16 миллионов человек, насильно завербованных в вооруженные силы за весь период непродолжительного американского участия в этой войне, добровольцев приходилось менее 600 тысяч. В Первую мировую войну за один год только одна европейская нация дала почти в два раза больше добровольцев из вдвое меньшего числа людей. Причем многие американцы были заранее уведомлены о неминуемом призыве и добровольцами записались для видимости.

Западная идея об исполнении судьбы, неотделимая от императива чести и верности убеждениям, означает, что чернь — естественный враг честного человека. Никакая высшая идея не рассчитана на всех, и творчество — это удел немногих. Не каждый способен на поступок высокого этического свойства, а способный на него не имеет оснований стыдиться, отрекаться от своих духовных ценностей и всем улыбаться, согласившись с внутренней пустотой и сиюминутным идеалом — «поладить с людьми» ценою собственной души.

Даже деструктивность и дисторсия такого масштаба, как в Америке, не всем по плечу. Массы американцев и инородцев являются просто объектом дисторсии. Органическая единица, считающая разрушение Америки частью своей жизненной миссии, в лучшем случае составляет только 10 % населения Американского союза. В составе этих 10 % тоже сравнительно немного умов и надежных лидеров, которые реализуют политику еврейской культурно-государственно-национально-религиозно-народной расы. Для этих лидеров огромная масса их собственного народа — только солдаты в идущей по всему миру холодной войне с западной цивилизацией. Кроме того, не следует полагать, что этими умами движет некая злоба или порочные мотивы. Для них западная цивилизация есть средоточие вселенского зла и ненависти, источник тысячелетнего преследования, необъяснимо жестокого и чудовищного, злая сила, работающая против еврейской идеи Мессии.

Негр в Америке

Демократически-материалистические условия создаются на этапе органически неизбежного цивилизационного кризиса, то есть имеют внутренние причины. Культурная дисторсия происходит от вмешательства в жизнь хозяина культурного паразита — органической единицы, не участвующей в духовной жизни культуры, но при этом живущей внутри нее или на ее теле. Паразитизм и дисторсия в сочетании обостряют друг друга, и Америка является ярчайшим примером разнообразных последствий, которые эти культурные болезни могут приносить людям, неспособным успешно сопротивляться им с самого начала.

Сейчас только незначительное большинство населения Америки безусловно является американцами — расово, духовно и национально. Другая половина состоит из негров, евреев, неассимилированных юго-восточных европейцев, мексиканцев, китайцев, японцев, сиамцев, левантийцев, славян и индийцев. Славянские группы могут ассимилироваться американской расой, но процесс искусственно сдерживается культурной дисторсией. То, что американцев с этими чуждыми группами объединяют массовые идеалы шумихи, возбуждения, духовной посредственности и суеты, никак нельзя считать ассимиляцией, потому что все эти явления сами по себе антинациональные, деморализующие, разрушающие личность, государство, народ, расу.

Негритянская проблема — одно из многих расовых противоречий Америки, настоятельно требующих решения. Прежде чем в результате войны Севера и Юга негров лишили опеки и отдали в финансовое рабство промышленной цивилизации, проблемы которой оказались им не по плечу, они были смиренным простым народом, не обладавшим ни динамизмом, ни разрушительной миссией. Их численность в то время составляла примерно 4.5 миллиона, почти все проживали в южных штатах, где общественная жизнь была адаптирована к их присутствию и всячески поддерживала разделение белой и негритянской рас. Ни с той, ни с другой стороны не возникало желания нарушить эту естественную форму отношений.

Однако в глазах финансового капиталиста негр представляет собой только «дешевую рабочую силу» или клиента для мелкой ссуды. Властелин денег ничего не знает о нации, народе, расе, культуре. Он «реалист», и на примитивно-рассудочном уровне это означает, что он считает то, что есть, окончательным вариантом реальности. На самом же деле то, что есть, представляет собой уже прошедшую стадию, осуществленную идею. Истинная реальность — это будущее в действии, которое и руководит событиями. Ни один из тех, кто мыслит денежными категориями, не может заглянуть на два или три поколения вперед, поскольку считает общую картину неизменной, даже если в данный момент заинтересован в нестабильности.

После войны Севера и Юга негры начали переселяться в северные штаты. Эту миграцию существенно ускорили две мировые войны, когда миллионы переместились в северные промышленные районы на смену мобилизованным белым рабочим. Процесс пролетаризации негров усиливался тем, что северные компании переносили фабрики на юг, чтобы использовать их «дешевый» труд и наращивать свои прибыли.

Превращение негра в наемного раба полностью деморализовало его, превратило в неудовлетворенного пролетария и заронило в нем расовую озлобленность. Душа негра остается простой и детской по сравнению с нервической и сложной душой западного человека, приученного мыслить в терминах денег и цивилизации. В результате негр стал наказанием белого общества.

Супружество среди негров практически не распространено, и женщины растят большие семьи. В больших городах негритянское население дает примерно в 10 раз больше преступников, чем его относительная численность. Социальные недуги широко распространены в этой расе, поэтому как больницы, так и исправительные учреждения имеют дело с непропорционально большим количеством негров. Негр склонен к примитивному насилию и лишен чувства стыда перед обществом за совершенное преступление. Негритянские районы северных городов опасны для жизни белых.

Большевизм и культурная дисторсия не преминули использовать негра в целях внутренней дезинтеграции и расовой войны. Суды над неграми за тяжкие уголовные преступления в южных штатах стали предметом широкой и интенсивной коммунистической пропаганды по старым шаблонам «равенства» и «терпимости». Коммунистическая партия обеспечивает обвиняемых в преступлениях негров адвокатами.

Как все примитивные расы, негритянская раса плодовита и обладает сильными инстинктами. Их численность в Америке сегодня, включая мулатов, доходит до 14 миллионов. На эти 10 % населения опирается в своей деятельности культурный дистортер. Организованная как политическая единица, эта масса поддерживала режим Рузвельта с момента захвата им власти в 1933 г. Революционная активность режима культурного дистортера максимально задействует негра. Время от времени дистортер публично поднимает расовый вопрос, в результате чего белый южанин оказывается врагом государства, а негр — борцом за «демократию». Это приводит к серьезному обострению расовой войны в северных и южных городах.

Негр пострадал как никто — сначала оказался в рабстве у финансового эксплуататора, а потом был рекрутирован дистортером для расовой войны. Из счастливого, обладавшего глубоким и простым религиозным чувством раба хлопковой плантации, находящегося под защитой и огражденного от западного индустриального бума, он превратился в недовольного, раздерганного солдата расовой и классовой войн. Его жизнь пошла по кругу, состоящему из фабрик, больниц, бюро социальной помощи, тюрем и уличных скитаний. Новый негр — это взрывоопасный потенциал, и культурный дистортер снабдил его программой требований, собственной идеологией в большевистском духе и ловким руководством. Недавно один негритянский писатель сказал: «Это ваша страна? Да как она стала вашей? Мы были здесь еще до того, как высадились Пилигримы. Мы принесли сюда три своих дара в дополнение к вашим. Этой негармоничной и немелодичной стране мы подарили поэзию и песню, нежные и живые мелодии. Для покорения природы и завоевания просторов этой обширной, богатой страны еще за два столетия до того, как ваши слабые белые руки смогли бы это сделать, мы пожертвовали свой пот и мускульную силу. И, наконец, третий дар — наша душа. Разве эти дары ничего не стоят? Разве это не труд и энергия? Разве Америка стала бы Америкой без негритянского народа?» И это не просто частное мнение одного мулата, поскольку подобные идеи вбивались в головы миллионам городских негров, не говоря уже о белом контингенте со слабыми инстинктами, либеральном элементе, который пасует перед расовой войной и тем самым ее поощряет.

Негры обладают достаточно сильной волей для удовлетворения своих запросов, и сегодня встречаются на всех уровнях общественной жизни — среди офицеров, судей, администраторов, профсоюзных лидеров, адвокатов, врачей и профессоров.

У негритянской проблемы в Америке есть две стороны: непосредственная и перспективная. Непосредственным образом негритянское движение служит культурному дистортеру, который контролирует все аспекты внутреннего американского большевизма. В ближайшем будущем американский народ столкнется с внутренним кризисом, в котором одновременно обнажатся многие проблемы американской общественной жизни, чудовищные по своим размерам и требованиям. Когда этот кризис произойдет, сказать трудно, но его не избежать, так как Америка не является исключением из пятитысячелетней истории высоких культур и их колоний. Влияние негров на органическое бытие американского народа вполне очевидно.

Долговременный аспект проблемы связан с падением рождаемости коренного американского населения и растущей численностью негров. Старый белый контингент уменьшает свою абсолютную численность, что наблюдается уже два десятилетия. Непосредственная ситуация имеет духовно-политический смысл, перспективная проблема — духовно-расовый.

Культурная ретардация в Америке

В своей сущности, как уже говорилось, культурная ретардация есть отрицание будущего. Однако обмануть можно не судьбу, но лишь умы тех, кто ищет возможность сохранить или реставрировать отмершие условия или идеологию. Культурные ретардаторы могут одержать победу только на поверхности истории, да и то лишь благодаря своему чисто материальному превосходству. Если они действительно одерживают такую временную, поверхностную победу, это говорит только о победе количества над качеством.

Будучи колонией и потому не обладая достаточным иммунитетом к культурной болезни, Америка сильнее пострадала от ретардационного воздействия, чем когда-либо родина западной культуры. В Америке силы ретардации управляются и вдохновляются более тяжелым культурным недугом — культурной дисторсией, в свете которой им отводится важная роль: предотвращение негативных последствий для инородного дистортера, возможных в том случае, если он себя обнаружит.

Популярные представления о мире, вмененные в обязанность усредненному американцу, — это просто старая материалистическая картина, которую Европа переросла в ходе Первой мировой войны. Так, в американских университетах в курсе биологии наряду с механицизмом преподается дарвинизм. Передовую социологию для них олицетворяют Милль и Спенсер. В истории сохраняется наивная линейная схема «Античность-Средневековье-Модерн», а верх совершенства исторического метода представляют Бокль и Гиббон, тогда как Карлейль, Лампрехт, Брейзиг, Мерэ, Эдуард Мейер, Шпенглер совершенно неизвестны. В психологии торжествует массовая идея о том, что «гениальность» равносильна высокому интеллекту, а последний — «университетскому образованию». Здесь тоже не признается никаких качественных различий между людьми. Коммерческая максима: «Мозги можно купить». Для остальных евангелием является фрейдизм. Носитель высоких академических званий в Америке вполне может быть незнаком с историей западной культуры, со значением Карлейля, Ницше, Шпенглера, восстанием западной цивилизации против демократии и материализма. Его представление о событиях, происходивших в Европе последние 75 лет, ограничено несколькими газетными штампами. С расширенной и углубленной в XX веке картиной мира он не знаком и потому отрицает само существование фактов и возможностей, несовместимых с лабораторным материализмом.

Культурная ретардация как реальность абсурда иллюстрируется тем фактом, что Америка фактически на 30–50 лет отстает от родной западной цивилизации в области мысли. Ни в одном американском университете не слышали о геополитике или чем-то подобном. Теория морской державы Мэхэна — последнее слово в области большой стратегии, а результаты Первой и Второй мировых войн (которые американцев приучили считать «победами») только подкрепляют идею морской державы, несмотря на то, что потрясшие мир события фундаментально изменили отношения между ней и континентальной державой. Это фундаментальное американское заблуждение еще принесет свои плоды в Третьей мировой войне.

В экономической теории ситуация аналогичная. Адам Смит — главный авторитет. Такие абстракции, как «мировая экономика», считаются конкретной реальностью. О Листе не слышали, хотя Маркса считают экономистом. Зомбарта замалчивают после американской революции 1933 г. Проблема денежного обращения решается на основе теории золотого стандарта. Европейский отход от золотого мышления считается аморальным. Классические экономические теории манчестерской школы воспринимаются как предмет веры, а не как исторический курьез. Отступление от них считается непростительным грехом или прискорбной временной необходимостью. Эти доктрины XIX века именуются не иначе как «законами экономики».

Такая умственная отсталость, конечно же, сказывается на сфере деятельности — как в политике, так и в экономике. С тех пор как Америка в своей части света, где не чувствовала противодействия, развилась до уровня мировой державы, она так и не смогла сформировать ни государства, ни настоящего политического сознания. Соответственно, в отличие от остальных западных держав, экономика всегда пользовалась здесь неоспоримым преимуществом перед политикой. Внутренней политики в подлинном смысле в Америке не существовало — партийные состязания всеми понимались как чисто деловая конкуренция между двумя партийными трестами. Настоящих политических событий в Америке, связанных с размежеванием противоборствующих групп на друзей и врагов, было всего три: война за независимость (1775–1783), взаимное озлобление Севера и Юга, достигшее кульминации в гражданской войне (1861–1865) и революция 1933 г., когда культурная дисторсия получила полный контроль над американской судьбой.

Исключительная озабоченность всех слоев населения экономикой повлекла за собой тотальное господство хозяина денег над американской жизнью, неудачу в развитии настоящего национального самосознания и приход к власти культурного дистортера.

Большие циклы финансовых флуктуаций, в которых чередуются «бумы» и «депрессии», каждой своей волной разоряли миллионы людей. Еще несколько десятилетий назад эти обедневшие миллионы всегда могли рассчитывать на новые западные земли, селиться на них и заново обзаводиться хозяйством. До последнего времени политическая классовая война не была в Америке сильной. Преобладавшие протестантско-кальвинистские настроения, основанные на идее экономического предопределения, не позволяли ей серьезно разгореться, поскольку каждый рабочий думал, что однажды может быть избран на богатство.

Однако с исчезновением «фронтира» массы промышленных рабочих оказались в руках профсоюзных лидеров, которые смогли их организовать. Рабочее движение в Америке из слабых ростков выросло в мощную политическую организацию, способную в промышленных регионах поставить политиков в зависимость от своих голосов на выборах. Такое положение сложилось к 80-м годам XIX века. В рабочее движение входили анархисты, коммунисты-марксисты, нигилисты и либерально-капиталистические лидеры. Политики никогда не доминировали в этом движении даже после революции 1933 г., поскольку американский рабочий класс мыслит и чувствует в экономическом и капиталистическом русле, а не в политическом и социалистическом. В Америке «социализм» даже теперь означает то же самое, что означал в Европе XIX века, то есть капитализм для низших классов. Американцы ничего не знают и не ведают о настоящем социализме, поскольку социализм — это не принцип экономической организации, но прежде всего политико-этическая идея, дух политической эпохи, а политику в Америке не понимают до сих пор.

В целом американская экономика все еще находится в капиталистическом состоянии, из которого Европа начала выходить пятьдесят лет тому назад и окончательно вырвалась в ходе Европейской революции 1933 г.

Сельское хозяйство в Америке, например, ведется полностью на денежной основе. Не существует политики его обособления от городской экономики или защиты фермеров от финансовой эксплуатации. Поэтому на протяжении той части цикла, когда финансовые капиталисты сокращают денежную массу, фермеры разоряются и лишаются ферм.

Крестьянства в европейском понимании тоже нет. Крестьянин духовно связан с почвой, тогда как американский фермер состоит с ней только в финансовых отношениях и оставляет при появлении лучшей финансовой перспективы. Эта чисто экономическая позиция привела к беспощадной эксплуатации почвы с резким падением ее продуктивности и радикальным снижением питательной ценности продукции. Почти все фермерство ведется экстенсивно, и недостаточная забота о почве привела к опустошительной эрозии.

Эксплуатация запасов минерального сырья также организована на чисто финансовой основе, и угольная шахта или нефтяная скважина могут быть заброшены при остатке 80 % сырья. Открытие одной скважины или шахты немедленно приводит к разработке всей территории, поскольку по американскому закону собственность на землю подразумевает и собственность на недра. Истощение, к которому это приводит, можно назвать разграблением земных сокровищ, и это резко контрастирует с заботой XX века о почве и минералах.

Промышленное производство выглядит полем битвы за прибыль и власть между менеджерами и профсоюзными лидерами. Социальный и экономический ущерб от забастовок считается в Америке нормой, хотя идея XX века заключается в том, что в политической единице нет места для внутренних раздоров. Финансовый капиталист возвышается над экономической сценой, где ведется борьба между менеджерами, которых он назначает, и рабочими, которых он нанимает. Итог забастовки не может ему повредить, поскольку он контролирует движущую силу денежной экономики.

Здесь следует остановиться на американской системе денежного обращения. Со времен гражданской войны 1865 г. вся страна в финансовом смысле была империей, состоявшей из невежественных подданных и экономических монархов — владельцев крупных нью-йоркских банков. В 1913 г. эти отношения были кодифицированы принятием закона о Федеральной резервной системе. Была создана группа из двенадцати центральных банков, от которых зависит финансирование центрального правительства. Эти банки находятся в частной собственности и выпускают деньги под правительственные обязательства, которые продаются через эти банки. Поэтому американское военное участие во Второй мировой войне принесло владельцам этой системы примерно 7.5 миллиардов долларов по процентам. Вся валюта в Америке выпускается этими частными центральными банками и считается «обеспеченной государственными обязательствами». Эти обязательства, однако, могут быть выплачены только в данной валюте. Система курса служит просто средством частного контроля над экономической жизнью страны. Объем валюты может быть увеличен или уменьшен по желанию финансовых капиталистов, а в стране, не имеющей государства, это способ господства.

Душа западной цивилизации XX века ощущает, что нахождение общественной власти в частных руках противоестественно. То же самое можно сказать и о господстве денежного мышления в экономической жизни национального государства. В XX веке втрое более омерзительно выглядит наделение вообще какой-либо властью людей с банкирским образом мысли, которые считают сограждан «производственными издержками», политику — ареной для частных махинаций, а солдатский героизм — удобным средством для завоевания новых финансовых владений за рубежом.

Финансовый капитализм принадлежит ушедшей эпохе, эпохе денег. Даже в Америке он отошел на второй план и стал просто технологией абсолютного господства культурного дистортера. Еще более важной технологией является контроль над человеческими умами и, чтобы понять Америку и ее значение для Европы, необходимо разобраться в ее пропагандистской системе.

Пропаганда

Если бы в идеологию «равенства» образца XVIII века действительно верили, тогда не существовало бы такой вещи, как пропаганда, поскольку все бы мыслили вполне независимо и отвергали любую попытку как-то повлиять на свой ум. Однако пример Америки как страны, в которой эта идеология была воспринята с религиозным рвением, ясно показывает ее полное несоответствие реальности. Возможно, в XVIII веке примерное духовное равенство и существовало в салонах аристократов и интеллектуалов-рационалистов Франции, Германии, Англии или Америки, но к середине XIX века, когда были мобилизованы массы, ни о каком равенстве уже не могло быть и речи, поскольку самим своим существованием эти массы требовали лидерства. Чем шире подъем охватывал массы, тем нужнее становился сильный лидер. Как сказал Ницше, «в итоге чувство неуверенности становится столь велико, что люди падают ниц перед сильной волей к власти».

Существует два способа лидерства, оба незаменимые: дисциплина и убеждение. Первый основывается на доверии, вере, лояльности, чувстве долга, здоровых инстинктах. Второй обращен к интеллекту и приспосабливается к особенностям лица или населения, которому адресовано убеждение. Оба способа подразумевают санкции — карательные, моральные, экономические или социальные. В период, когда главной проблемой деятельности является организация и направление огромных масс, сильнее ощущается потребность в убеждении или пропаганде, поскольку к высокой дисциплине способна только элита, а массы нужно постоянно переубеждать.

Поэтому в Америке, стране, где в коллективной жизни господствуют массовое мышление, массовые идеалы и массовая жизнь, пропаганда является важнейшей формой распространения информации. В Америке отсутствуют публикации, адресованные исключительно интеллекту: режим культурного дистортера держится за счет своей неприметности, а независимое мышление сильных индивидов ipso facto враждебно такому режиму. Нет и публикаций, излагающих только факты. Любые факты и любые точки зрения выстраиваются, вкупе с их презентацией, в соответствии с господствующей пропагандистской картинкой.

Техника американской пропаганды охватывает все формы коммуникации. Ведущим инструментом является кино. Каждую неделю примерно 80 миллионов человек в Америке посещают кино, чтобы получить пропагандистское послание. Во время военных приготовлений 1933–1939 гг. кинофильмы воспроизводили бесконечный ряд образчиков ненависти, направленной против европейской революции 1933 г., ее достижений и мировоззрения XX века.

Вторым по эффективности является радио. Каждый американец владеет по меньшей мере одним беспроводным приемником, который также доносит до него массовую интерпретацию событий. Американец уже прочитал ту же самую обязательную точку зрения в прессе, увидел ее в кино, а теперь еще и слышит. Пресса, как газеты, так и периодика, — третье по важности средство. Следует отметить, что в Америке эффективность пропаганды измеряется исключительно числом тех, кого она достигает, поскольку массовый образец мышления одержал победу над индивидуальностью, качеством и умственной стратификацией населения.

Четвертое — это книги. Публикуются только те книги, которые пропагандируют или не нарушают общепринятый пропагандистский шаблон. Например, недавно в Америке изъяли детское издание «Тысячи и одной ночи», потому что некоторое его содержание заподозрили в способности настроить читателей предвзято по отношению к евреям, а одна предосудительная иллюстрация к сказке про Алладина и его волшебную лампу изображала беспринципного торговца с еврейскими чертами. В период 1933–1939 гг. генеральная политика дистортера не подвергалась сомнению ни в одной газете, книге или многотиражном журнале.

Дальше идут университеты и колледжи. Применительно к образованию массовая идея означает, что «высшее образование» обесценено до уровня, не совместимого с высокими академическими стандартами Европы. Америка, которая по численности населения вдвое уступает своей западноевропейской родине, имеет в десять раз больше учреждений, присваивающих академические степени. Фактически в этих учреждениях в основном распространяется чуть более эзотерическая версия господствующего идейно-пропагандистского мировоззрения, навязанного режимом культурного дистортера.

И, наконец, сцена. За пределами Нью-Йорка, духовной столицы правящего режима, она практически отсутствует, но в Нью-Йорке журналистский спектакль является важной пропагандистской техникой. В частности, сцена играла важную роль в период 1933–1939 гг. Шел нескончаемый поток постановок, заряженных ненавистью к мировоззрению XX века и его европейским представителям. Многие из этих постановок шли на идише, поскольку лидеры Америки заинтересованы в унификации даже собственного народа.

Пропагандистская картинка имеет два аспекта: домашний и зарубежный. Домашняя пропаганда поддерживала революцию 1933 г. Все идеологические революции — Французская 1789 года, европейские революции XIX века и наконец, большевистская 1918-го — закономерно принимают форму культа. Во Франции религиозное безумие было сосредоточено на поклонении разуму. В России это был культ машины, учрежденный богом-Марксом. Не осталась исключением и американская революция 1933-го. Главным идолом нового культа сделали «демократию». В пропагандистской картинке этот концепт занимает место Бога как высшей реальности. Так, в 1939 г. член Верховного суда в обращении к выпускникам еврейского колледжа сказал: «В широком смысле есть нечто более важное, чем религия: это реализация идеалов демократии».

Это слово наделили священной силой, оно фактически приобрело религиозный статус, как одно из имен Бога (numen), и не подлежало критике. Отступничество или ересь вызывали немедленный ответ в форме уголовного преследования за подстрекательство к мятежу, измену, уклонение от налогов и т. п. Святые этого культа — Джефферсон и другие «отцы-основатели» времен войны за независимость (невзирая на то, что они единодушно ненавидели идею демократии и почти все были рабовладельцами), а также Линкольн, Вильсон, Рузвельт. Его пророки — журналисты, пропагандисты, кинозвезды, рабочие лидеры и партийные политики. Невозможность дать «демократии» определение надежнейшим образом свидетельствует о том, что это слово потеряло смысл и стало предметом массового культа. Все остальные идеи и догмы пропагандистской картинки для своего безусловного оправдания апеллируют к «демократии».

Сразу за «демократией» по важности следует «терпимость». Стоит ли говорить, что она весьма существенна для культурно чуждого режима. Терпимость в первую очередь подразумевает отношение к евреям и неграм, но требует кровожадного преследования европейцев или иных лиц, точка зрения которых фундаментально отличается от господствующей массовой идеи. Это преследование может быть социальным, экономическим и, при необходимости, уголовным.

Для дальнейшей атомизации народа-хозяина общепризнанным догматом служит классовая война. Она проповедуется в качестве «права труда на организацию», «права на забастовку» и тому подобных лозунгов. Но «капитал» тоже обладает правами, поскольку ни одна из сторон какого-либо соперничества не должна одержать решительной победы. Как и всегда, разделение здесь служит средством властвования.

В соответствии с идеей массовой унификации, в области пола превозносится феминизм. Вместо противоположности полов внушается идеал их смешения. Женщин учат быть «равными» с мужчинами, а западное признание половой противоположности клеймится как «угнетение» и «преследование» женщин.

Непременная часть пропаганды — пацифизм. Естественно, это не настоящий пацифизм, зарождающийся без участия проповедников и без чьего-либо ведома, когда с ним ничего нельзя поделать. Практика показывает, что доктринерский пацифизм — это всегда форма военной пропаганды. В глазах Америки Европа связана с войной, а сама Америка — с миром. Американский империализм — это всегда крестовый поход за мир. Один известный представитель режима недавно говорил об американском «долге — сражаться за мир во всем мире».

Еще одна тема пропаганды — «религиозная терпимость», которая, в сущности, интерпретируется как религиозная индифферентность. Догмы и доктрины религии мало кого интересуют. Церкви сливаются и разделяются из чисто экономических соображений. Религия превратилась в обязательное еженедельное общественное мероприятие, по сути, в политинформацию. Между церквями постоянно организуется кооперация, причем всегда с какой-то утилитарной целью, не имеющей отношения к религии. Все это означает одно: церковь служит программе культурной дисторсии.

Для Европы гораздо более важна американская внешнеполитическая пропаганда, чем пропаганда, касающаяся внутренних дел Америки. В этой сфере высшая реальность также выражается нуменом «демократия». Цель, преследуемая в иностранных делах, — «распространение демократии», а события, которым надо воспрепятствовать, изображаются как направленные «против демократии» или «фашистские». «Фашизм» соответствует теологическому понятию зла, следовательно американская пропаганда так его и преподносит.

Главным врагом в пропагандистской картинке всегда была Европа и особенно прусско-европейский дух, который в Европейской революции 1933 г. с такой самоочевидной силой восстал против негативного взгляда на жизнь с присущими ему материализмом, денежной одержимостью и демократической гнилью. Чем более явным становилось, что эта революция — не поверхностный политический феномен, состоящий в смене одного партийного режима другим, а глубокая духовная, тотальная революция нового жизнеспособного духа против мертвого, тем сильнее бушевала пропаганда ненависти к Европе. К 1938 г. эта пропаганда набрала невиданную мощь как по объему, так и по исступлению. Американца беспрестанно бомбардировали сообщениями, что Европа ополчилась на все самое дорогое в мире — «Бога», «религию», «демократию», «свободу», «мир», «Америку».

Само по себе безудержное использование абстракций указывало на то, что ни на какие конкретные реалии опереться было нельзя. Неспособность вызвать волнение, несмотря на пропагандистскую артподготовку, заставила выдвинуть тезис, что Европа планирует вторгнуться в Соединенные Штаты флотами и армиями. Подобные идеи, естественно, зацепили интеллектуальную сторону американского массового сознания, но не достигли эмоционального уровня, на котором возникает подлинное осознание или активная ненависть.

В интеллектуальном штурме применялось еще одно важное слово — «агрессор». Оно тоже не имело никакого отношения к фактам и выполняло только функцию ругательства. «Международная мораль» была задумана и сформулирована так, что враг культурного дистортера ipso facto являлся аморальным. Не находя политических оснований для своей политики, они были тем более изобретательны в создании моральных, идеологических, экономических и эстетических причин. Все нации были поделены на хорошие и плохие. Европа в целом была плохой, когда объединялась, а если культурная дисторсия могла обеспечить себе плацдарм в какой-либо европейской стране, эта страна сразу становилась хорошей. Американская пропагандистская машина с ядовитой ненавистью отреагировала на европейский раздел Богемии в 1938-м. Все европейские державы, участвовавшие в переговорах, объявлялись злыми, агрессивными, аморальными, антидемократичными и т. п.

Основным в этой политической картинке был тот тезис, что суть политики заключается в борьбе разных «форм правления». Не нации или государства, но такие абстракции, как «демократия» или «фашизм» выражают содержание мировой борьбы. Отсюда следовала необходимость, смотря по ситуации, называть оппонента или «демократом», или «фашистом», меняя это определение каждый год или даже месяц. Сербия, Польша, Япония, Россия, Китай, Венгрия, Румыния и многие другие страны оказывались то «фашистскими», то «демократическими», в зависимости от того, какие они заключали договоры и с какими державами.

О «демократических» державах всегда говорилось, что они выполняют соглашения, тогда как «фашистские» их всегда якобы нарушали. Дополнительная дихотомия наций — миролюбивые и воинственные. Постоянно делались ссылки на какое-то «международное право», которого на самом деле никогда не было и быть не может. Оно вообще не имело никакого отношения к реальному межнациональному праву пятисотлетней европейской практики, а популяризировалось с тем умыслом, чтобы любое изменение межнационального территориального status quo выглядело нарушением «международного права».

Любые слова с положительными коннотациями пристегивались к модным ключевым словечкам. Так, термин «западная цивилизация» был слишком впечатляющим, чтобы считать его оскорбительным, поэтому он применялся для характеристики парламентаризма, классовой войны, плутократии и, наконец, большевистской России. Во время Сталинградской битвы между Европой и Азией осенью 1942 г. пропаганда настаивала на том, что азиатские силы представляют западную цивилизацию, тогда как европейские силы являются ее врагами. Тот факт, что большевистский режим опирался на сибирские, туркестанские и киргизские части, подавался как доказательство спасения Азией западной цивилизации.

Для европейцев подобные вещи свидетельствуют о двух важнейших фактах: полном отсутствии какого-либо политического или культурного сознания в массах американского населения и глубочайшей, тотальной и непримиримой враждебности к Европе со стороны режима культурного дистортера, обосновавшегося в Америке. Япония в пропагандистской картинке также изображалась врагом, но не непримиримым, в отличие от Европы. Пропаганде против Японии никогда не позволяли принимать расовую форму, чтобы расовые инстинкты американского населения не разбудили бурю, которая смела бы дистортера. В целом более умеренный тон антияпонской пропаганды объяснялся тем, что в Японии не произошло и не могло произойти ничего подобного великой европейской революции 1933 г.

Благодаря примитивному интеллекту страны, население которой подверглось умственному опрощению, этой пропаганде удавалось использовать крайне грубые приемы. Так, во время военных приготовлений 1933–1939 гг. пресса, кино и радио были переполнены историями об оскорблении американского флага за рубежом, о случайно обнаруженных секретных документах, перехваченных разговорах, находках складов оружия, принадлежащих американским националистическим группам, и тому подобном. «Кинохроники», якобы снятые за рубежом, в некоторых случаях стряпались в Голливуде. Все это превратилось в такую фантасмагорию, что когда за год до Второй мировой войны вышла программа о воображаемой истории вторжения марсиан, у обработанной пропагандой массы повсеместно возникли симптомы паники.

Поскольку Америка никогда не испытывала сильного влияния традиций испанской кабинетной политики, привитой европейскому духу, режим культурного дистортера смог включить в пропаганду отвратительные и подлые нападки, направленные против частной жизни и личностей европейских лидеров, которые воплощали мировоззрение XX века. Эти лидеры изображались как сутенеры, гомосексуалисты, наркоманы и садисты.

Пропаганда была совершенно лишена какой-либо культурной основы и цинична по отношению к фактам. Точно так же, как голливудские кинофабрики мастерили лживые постановки и кинохроники, газетные пропагандисты создавали те «факты», которые были им нужны. Когда японские воздушные силы атаковали базу американского флота в Пёрл-Харборе в декабре 1941-го, культурный дистортер не знал, что Европа воспользуется этой оказией, чтобы отплатить за необъявленную войну, которую его вашингтонский режим развязал против Европы. Поэтому он сразу же решил представить японское нападение как европейскую военную акцию. С этой целью пропагандистские органы сразу распространили «новость», что в нападении участвовали европейские пилоты на европейских самолетах и даже возглавляли его. Несмотря на то, что в ходе этой атаки были потоплены все большие корабли, режим официально объявил, что нанесен только небольшой ущерб.

Такое фактотворчество, однако, было ничтожным по сравнению с массированной послевоенной пропагандой вашингтонского режима культурного дистортера по поводу «концентрационных лагерей». Эта пропаганда заявила, что в европейских лагерях погибло 6 миллионов представителей еврейской культурно-национально-государственно-церковно-народной расы, а также неустановленное количество других людей. Пропаганда достигла всемирных масштабов, и ее лживость, возможно, была приемлемой для обывательской массы, но вызывала отвращение у проницательных европейцев. Технически она была вполне совершенной. Миллионами копий были представлены «фотографии». Тысячи уничтоженных людей опубликовали рассказы о пережитом в этих лагерях. Еще сотни тысяч заработали кругленькие суммы на послевоенных черных рынках. Были сфотографированы несуществующие «газовые камеры», и для того чтобы произвести впечатление на технарей, придумали «газомобиль».

Теперь мы добрались до цели этой пропаганды, которую режим обрушил на оболваненные массы. Анализ в духе политического мировоззрения XX века обнаруживает ее единственную цель: она была предназначена для ведения тотальной духовной войны против западной цивилизации, выходящей за пределы политики. Американским массам, как военным, так и гражданским, скармливали эту духовную отраву, чтобы разгорячить их до точки, когда они смогли бы без содрогания реализовать программу истребления. В частности, ее целью было послевоенное продолжение Второй мировой войны — в виде грабежей, виселиц и морения голодом беззащитной Европы.

Однако пропаганда — просто адъютант политики, и дальше мы рассмотрим приемы ведения иностранных дел режимом, окопавшимся в Америке с момента захвата власти в 1933 г.

Американская внешняя политика после 1933 года

Как было отмечено в очерке общей теории культурной дисторсии как формы культурной патологии, антисемитские инциденты в России после русско-японской войны 1904–1905 гг. побудили Соединенные Штаты разорвать с ней дипломатические отношения. Поскольку никакие другие расовые, культурные, национальные или религиозные выступления такого рода, направленные в России или другой стране против нееврейских элементов, никогда не заставляли американское правительство разрывать отношения, это может быть истолковано только как симптом культурной дисторсии. Столь решительный внешнеполитический шаг вдохновлялся определенными элементами в окружении тогдашнего президента Теодора Рузвельта, принадлежавшими к той же культурно-государственно-национально-народной расе, что и жертвы погромов.

Историки смогут проследить возникновение культурной патологии по признакам, появившимся в американской внешней политике примерно с 1900 года. Здесь же мы рассматриваем период с 1933 г. — фатального как для Америки, так и для Европы.

Первым явно нестандартным действием революционного режима после предварительной консолидации власти было дипломатическое признание большевистской России. Возмущенной американской публике это было преподнесено как рутинный акт, не имеющий идеологической подоплеки и политически вполне безвредный. Фактически же это было начало сотрудничества между двумя режимами, которое продолжалось, с кажущимися перерывами, до тех пор, пока русская и американская армии не встретились в сердце западной цивилизации, а Лондон и Берлин — повергнуты в прах.

В 1936 г. большевистская революция и западный авторитарный дух XX века сошлись на поле боя в Испании. Чиновники расквартированного в Америке режима в частном порядке выражали свою симпатию к красной Испании. Недвусмысленная оппозиция католической церкви к американской помощи предотвратила интервенцию. У католической церкви в Америке 20 миллионов прихожан, и режим культурного дистортера не нашел в себе сил для развязывания внутреннего конфликта, который неизбежно бы возник. Режим готовился к состязаниям на вторых общенациональных выборах, и соперник был еще многочислен и организован. На этой стадии просчет во внешней политике мог стать фатальным.

Благодаря совершенству своих выборных технологий режим остался у власти. В октябре 1937-го начались открытые приготовления ко Второй мировой войне. Было официально заявлено, что американское правительство намерено «изолировать агрессора». Пропагандистские органы идентифицировали «агрессора» с Европой и выразителями европейского будущего. Для успокоения националистического контингента этот термин применили также к Японии, но режим продолжал снабжать ее всем необходимым для военной промышленности, хотя в то же время отказался продавать нужное сырье Европе и бойкотировал импорт в Америку иностранных товаров, произведенных на территориях, не подконтрольных режиму культурного дистортера.

К осени 1938 г. была подготовлена сцена для мировой войны. Вашингтон взял под контроль пропаганду почти половины европейских стран, во главе которых поставил своих марионеток. Присоединение Богемии к Европе было результатом взаимопонимания четырех европейских лидеров, принявших самостоятельное решение, и планы Вашингтона были сорваны, несмотря на тщательную подготовку. Американскую казну предоставили режиму в качестве «стабилизационного фонда», и он мог пользоваться миллиардами, ни на кого не оглядываясь. Субсидирование пропагандистов, представлявших его интересы в европейских странах, возросло до таких размеров, что вскоре почти половину Европы заставили ненавидеть лидеров, противившихся внутриевропейской войне.

Однако поскольку прямой возможности развязать войну в Западной Европе не было, для следующего инцидента понадобились восточные пограничные государства, и в планы Вашингтона была включена Польша. Ее правительство, якобы хранитель национальных интересов этой страны, спровоцировало безнадежную войну как раз после того, как Россия публично согласилась на раздел Польши. Правительство, инициировавшее войну, исчезло сразу после ее начала, так что о нем больше никто не слышал. Оно заслужило свою пенсию. Американская внутренняя пропаганда в это время внушала мысль, что Польша сможет сопротивляться годами.

По-настоящему война началась в 1940-м. Франция и Бенилюкс были изолированы от Америки за несколько недель. Американский режим обнаружил, что стал быстро терять контроль над Европой, а подконтрольное ему домашнее население не только лишено военного энтузиазма, но и враждебно к любой форме вмешательства в войну, организованную вашингтонской диктатурой.

Далее культурный дистортер оседлал американское движение против интервенции и повел такую пропаганду, что отправка за рубеж военной продукции является способом оставаться вне войны. Иными словами, ограниченное участие было представлено как невмешательство. Для политически несознательных американцев, что вполне естественно в стране без традиции, государства и великой истории, это прозвучало убедительно, и переполнивший их протест против интервенции тем самым был поставлен на службу интервенционистским планам Вашингтона.

Ограниченное участие становилось все менее ограниченным. Закон, который националистические элементы провели задолго до войны, запрещающий такого рода вмешательство в войну, был цинично попран. Американские экспедиционные силы были отправлены за рубеж, американские военные суда получили приказ вступать в бой с европейскими судами в открытом море, торговые корабли европейского происхождения были реквизированы — и все это шло от правительства, которое давало миру высокопарные уроки международного права.

Расширение театра войны против западной цивилизации посредством втягивания большевистской России в течение двух недель привело к разрыву отношений с Европой. Но внутренняя ситуация по-прежнему не позволяла Вашингтону прямого вмешательства, и Европа не смогла отреагировать на необъявленную американскую войну в открытом море. Единственным оставшимся американским бастионом в Европе был остров, удерживаемый только политическими и финансовыми средствами, которые в любой момент могли отказать. Нужна была прямая интервенция с применением всего военного потенциала Америки, чтобы война не закончилась победой Запада над азиатской Россией и общим решением всех старых политических проблем Западной Европы. Ведь тогда Запад обрел бы культурно-национально-государственно-народно-расовое единство на авторитарной политической основе, оградив себя от культурной дисторсии и, более того, своим примером неизбежно вызвал бы в Америке националистическую революцию против режима дистортера.

Поскольку действия, направленные на разжигание в Европе антагонизма с помощью необъявленной войны не принесли желаемых результатов, попытались организовать войну на Дальнем Востоке с надеждой на последующее вступление в реальную войну против западной цивилизации. С этой целью в ноябре 1941 г. японскому правительству был вручен ультиматум, требовавший от Японии эвакуации со всех территорий, завоеванных с июля 1936 г. Япония ответила потоплением американского военного флота в Пёрл-Харборе в декабре 1941-го. Общественные и официальные расследования, проведенные националистическими элементами после войны, убедительно доказали, что вашингтонский режим знал о предстоящем нападении, и даже о его дате, поскольку читал японскую дипломатическую почту. Тем не менее, он не принял мер военного характера, вследствие чего цинично угробил тысячи американских солдат и матросов. Уже была запущена пропагандистская машина, чтобы приписать эту японскую атаку западной цивилизации, но объявление войны Западом сделало эту пропаганду излишней.

С этого момента 80 % американских военных сил было брошено на войну с ненавистной западной цивилизацией. Австралия и Индия при этом игнорировались, кроме слабых попыток сдержать вторую волну японского наступления, которое так и не состоялось. В противном случае белое население колониальной Австралии перешло бы в японское подданство, засвидетельствовав наличие в западной цивилизации патологической дисторсии. Европейцы должны отметить для себя многозначительное высказывание командующего американскими войсками, находившимися как раз в этой угрожаемой части белого мира, произнесенное летом 1942 г.: «Будущее цивилизации начертано на славных знаменах русской армии». Отсюда ясно, что военные чины также должны проявлять умственную посредственность.

Американский стиль ведения войны попрал все принципы чести, которыми всегда руководствовались в своих взаимоотношениях западные нации и лидеры. Первая атака против Европы была осуществлена с помощью бомбардировщиков, базировавшихся на европейском острове, оккупированном с 1942 г. американскими войсками. Бомбардировке подверглось практически исключительно гражданское население Европы, несмотря на то, что невозможность достичь урегулирования этими средствами вполне осознавалась. Американская пресса кровожадно смаковала тему «блокбастеров»[88], под которыми понимались бомбы, способные уничтожить квартал гражданских домов и убить несколько сотен мирных жителей. Гордо демонстрировались фотографии результатов этого гнусного способа ведения войны против семей и домов. Пропагандистское послание состояло в том, что все, кто противостоит американской армии или идеологии, являются преступниками и подлежат «суду за свои преступления».

Европа была уже знакома с пропагандой зверств, исходящей от Америки. Вследствие примитивного культурного уровня, на который дисторсия и ретардация опустила Америку, подобные вещи воспринимались буквально, тогда как ответственные люди в Европе знали цену этой массовой пропаганде, рассчитанной на маргиналов. Так, во время Первой мировой войны в американской прессе ходили истории о зверствах, творимых, разумеется, противниками американских войск. Местом действия для этих рассказов была выбрана Бельгия, и утверждалось, что оккупационные войска распинали бельгийских мирных жителей. Описывались и другие ужасы: отрезанные детские руки и тому подобное. В Америке это воспринималось столь серьезно, что после Первой мировой войны депутация американских журналистов прибыла в Бельгию для расследования этих случаев, после чего им пришлось сообщить американской публике, что все это было неправдой.

Тот тезис, что любой, кто действует против Америки, является ipso facto преступником, в Европе всерьез не воспринимался, но служил для подготовки американского сознания к послевоенным ужасам, которые планировалось осуществить в Европе.

В 1945 г. руководство, годами твердившее о «военных преступлениях» и одновременно воевавшее против домов и семей, наконец, вооружилось снарядом, который предназначен для применения исключительно против гражданских лиц: «атомной» бомбой. В преобладавших тогда тактических условиях эта бомба не могла быть использована против военной силы, но только против городов, где во время войны отсутствуют мужчины призывного возраста. Эту бомбу сбросили без повода и предупреждения, и она стерла с лица земли сотни тысяч мирных жителей в течение нескольких секунд.

В период после Второй мировой войны американская внешняя политика сохраняла свою преемственность. Оккупированная Европа рассматривалась как территория, подлежащая опустошению; фабрики лишились оборудования, которое было передано России, а другие предприятия были специально взорваны в русле политики уничтожения промышленного потенциала Европы. К населению относились как к недочеловекам и применяли широкомасштабную тактику голодомора, которая продолжается и в 1948 г. Хотя Америка экспортировала еду по всему миру, не руководствуясь при этом никакими соображениями чести или морали, она отказалась предоставить достаточно пищи для поддержания человеческой жизни в оккупированной Европе. Установленный для европейца рацион качественно и количественно был значительно ниже здорового минимума, и в короткий срок недоедание, кожные заболевания, инфекции и дегенеративные нарушения привели к миллионам смертей. В первом приступе безумного ликования по поводу «победы» американская армия запретила своему персоналу даже разговаривать с населением. Это продолжалось, пока трибуналы не стали столь массовыми, что пришлось этот приказ отменить и заменить неистовой пропагандой ненависти среди американских солдат. Население Европы третировалось как во всех отношениях низшее по сравнению с победившими американцами. Оно официально именовалось «туземным населением». В общественных зданиях ему были отведены особые санитарные помещения, тогда как высокомерные американцы и негры пользовались своими.

В широких масштабах велась реквизиция жилых помещений: американским солдатам и гражданским было позволено привозить из Америки свои семьи и занимать неповрежденные дома, в которых жили зачастую 15–20 «туземцев». Обычно владельцам этих домов позволялось взять с собой только одежду и пищу. Для размещения этих отверженных никаких мер не принималось, поскольку их считали недочеловеками и соответственно к ним относились.

Население было лишено физического права самозащиты от американцев. Европеец, ответивший американцу ударом на удар, приговаривался американским трибуналом к заключению. Одного европейца осудили на два года тюрьмы по чужому доносу, что он назвал американского военнослужащего-еврея «грязным евреем».

Жуткое бесчестье, сопровождавшее американскую оккупацию Европы, красноречиво свидетельствует о присутствии культурно чуждых элементов, поскольку ни одна западноевропейская нация или колония не могла бы опуститься до столь низкого поведения. Вся ее душевная организация, ее историческая сущность и тысячелетняя традиция чести исключали такую возможность. Какая западная нация могла бы низвести женщин другой нации на уровень наложниц и запретить браки между представителями своей и других западных наций? А именно так поступило американское командование. Оно разрешило сожительство и запретило брак. В результате этой политики венерические заболевания достигли в оккупированной Европе масштабов эпидемии.

В окружении голодающего, охваченного болезнями европейского населения американские солдаты и их семьи, хранимые оружием и колючей проволокой, жили в домах, уцелевших под их же бомбежками, и питались вполне нормально. Духовные качества в этих условиях формируются не самые высокие. На первых этапах оккупации излишки пищи и одежды просто сжигались на глазах голодного и мерзнущего «туземного населения».

Когда летом 1947 г. возникла угроза голодного бунта, один из американских губернаторов официально объявил, что ни ситуация, ни международное право, ни мораль не обязывают американский народ кормить покоренное население оккупированной Европы, и если вспыхнет бунт, он будет подавлен штыком и пулеметом.

Здесь приведена только часть фактов, но так было по всей оккупированной американцами Европе и продолжается до сих пор, что оказывает глубочайшее влияние на европейское мышление в строго определенном смысле.

Как показал анализ политической мотивации, борьба за власть в нашем столетии определяется культурными явлениями. В первые века существования западной цивилизации источником мотивации, как правило, была борьба между императором и папой за вселенскую власть, позже она черпалась из религиозных разногласий, затем — из династических амбиций, и далее определялась национальными единицами и торгово-экономическим соперничеством. Теперь же главным мировым фактом выступает духовное единство западной цивилизации, которое осознается все яснее, и пробудившаяся во внешнем мире воля к разрушению. В сфере деятельности она принимает форму политической борьбы между западной цивилизацией и ее колониями, с одной стороны, и неевропейскими силами — с другой. Поэтому вражда между Америкой и Японией была естественной, что видели все американские националисты. Дисторсионные элементы в Америке, однако, никогда не придавали значения этой вражде, поскольку в Японии не было антисемитизма. Это проливает свет на особенности американской оккупационной политики в Японии.

После завоевания Японии отношение армии к японскому населению было весьма дружелюбным. Американская армия официально организовала для своих солдат бордели с японскими женщинами. Дома не реквизировались, и для размещения военных строились бараки. Рацион был достаточным для поддержания человеческого здоровья. Император сохранил свой титул и положение, и его божественная природа не была осквернена в глазах общества. Японское самоуважение поддерживалось достойным отношением, в целом устраивавшим японских граждан. Американская политика была направлена на восстановление промышленного потенциала страны и разрешила японцам автономию. Были сохранены японское законодательное собрание, правительство и администрация. Бывшие политические лидеры получили вежливые приглашения в суды над военными преступниками, поскольку это абсурдное крючкотворство стало обязательным повсюду, куда вошла американская армия. Единственным принуждением в отношении местных жителей было навязывание американского религиозного культа «демократии». От населения, национальная религия которого уже включала в себя конфуцианство, буддизм, синтоизм и культ императора, это не потребовало большой жертвы.

Лидеры, над которыми совершался затяжной ритуал экзорцизма по поводу военных преступлений, не оскорблялись ни в японской, ни в американской прессе. Их не фотографировали беспрестанно, не подвергали фрейдистской инквизиции, не мучили, не заставляли подбирать окурки американских солдат или переносить систематические унижения, как это делалось в отношении жертв американской армии в Европе. Более того, процесс осуждения «военных преступлений» не распространялся на всю организацию японской жизни, как гражданскую, так и военную, в отличие от того, что делалось и продолжает делаться в 1948 г. в Европе.

Разная политика для двух оккупационных зон довольно просто объясняется общим принципом формирования американской внешней политики. Главная движущая сила оккупационной политики в Европе — это месть. Однако, как показывает наш анализ политики как таковой, месть не является ее составной частью, лежит за ее пределами. Политическая цель состоит не в унижении противника или истреблении населения вражеской единицы, когда она уже побеждена, а в увеличении власти. Но американский режим никогда не руководствовался вопросом о власти при формировании и реализации своей политики в оккупированной Европе. На территории с огромным военным потенциалом, которую Америка контролирует и могла бы использовать в собственных властных целях, она систематически разрушает заводы и оборудование. С населением, которое могло бы обеспечить ее миллионами лучших в мире солдат, американцы обращаются свирепо и с подчеркнутым высокомерием, рассчитанным на вечное отчуждение от «туземцев». Захватив в плен лучших в западной цивилизации военачальников, у которых им следовало бы поучиться, они начали вешать их за преступление, состоявшее в противодействии американским армиям на поле боя.

Одним словом, вместо наращивания американской власти оккупационная политика во всех отношениях ее уменьшила. Это убедительно доказывает, что мотивация такого поведения лежит вне политической сферы. Его причины — в полной, глубокой, тотальной несовместимости между высокой культурой и находящимся внутри нее паразитическим организмом. Это отношение выходит за пределы обычной межнациональной политики. Оно сродни отношениям между римскими легионами и варварами Митридата и Югурты, между крестоносцами и сарацинами, между Европой и турками в XVI веке. Отчуждение даже глубже, потому что мстительная взвинченность накапливалась в душе паразита веками молчаливого страдания от неоспоримого превосходства хозяина. Когда покоренная Европа и, в частности, ее наиболее жизнеспособная часть, носительница великой европейской идеи XX века, лежала у ног этого совершенно инородного завоевателя, представителя ушедшей в прошлое культуры, в его ликующей душе не было места для великодушия, рыцарства, благородства, милости. Она была переполнена только желчью, которую он пил тысячу лет, пока ждал благоприятного момента в окружении чужих и высокомерных западных народов. Еврей всегда считал и продолжает считать их варварами, гоями. С этой точки зрения американская армия потерпела столь же полное поражение, как и армия ее культурной родины. Настоящим победителем стал культурный чужак, триумф которого над всей западной цивилизацией стал наивысшим взлетом его судьбы.

Окончательный итог американской политики с момента произошедшей там революции 1933 г. был для самой Америки негативным. Естественные геополитические национальные интересы этой страны связаны с Латинской Америкой и Дальним Востоком. Во всемирной борьбе за контроль над планетой между западной цивилизацией и внешними силами естественная политика Европы ориентирована на Африку, Ближний Восток и просторы азиатской России. Америка, будучи колонией цивилизации, черпая из нее всю свою духовную энергию, натуральным образом дополняет этот интерес и никак с ним не конфликтует. Каковы тогда интересы националистической Америки в России, Африке и на Ближнем Востоке? Соответственно, какие интересы преследует Европа в Центральной и Южной Америке? У Европы с Америкой не может быть естественного, органического схождения властных векторов, а у Японии с Америкой есть.

Американская внешняя политика противоречит всем особенностям естественного расположения этой страны. Она сделала Америку союзником России — не против Японии, что было бы понятно, но против Европы, что является безумием в свете подлинных американских интересов. Америка сражалась с Японией и, завоевав, приступила к ее восстановлению, вместо того чтобы навсегда превратить в часть своей империи. Она сражалась со своим главным другом, Европой — не только политическим партнером, но духовной родиной и абсолютным культурным союзником.

Когда военная удача принесла победу американскому оружию, Америка могла бы искупить свои предыдущие ошибки. Европу можно было бы включить в американскую заморскую империю. Европу можно было бы реабилитировать. Но было сделано совершенно противоположное. Европу грабили, морили голодом и расхищали, тогда как Японию, своего естественного противника, восстановили для ее следующей войны против Америки.

Одним словом, внешняя политика Америки была не американской. В этом окончательно убеждают ее реальные действия.

С 1933 г. культурная дисторсия решала за американцев вопросы войны и мира. От победоносного шествия американского оружия Америка не приобрела никакой власти. Япония принесла одни убытки: значительная часть японского оборудования была передана России, а ноша восполнения ее продовольственного дефицита была возложена на американский народ. Если Россия чрезвычайно выиграла в промышленной силе благодаря европейскому оборудованию, переданному Америкой из своей половины Европы, то сама Америка понесла только новые затраты. Она так основательно опустошила оккупированную европейскую территорию, что многие материальные потребности собственной армии приходилось обеспечивать из Америки.

Американские войска покинули Китай и Индию, Северную Африку и Персию, отказавшись от крупнейшей в мировой истории империи. К исходу Второй мировой войны Вашингтон стал столицей военной империи, раскинувшейся на 18/20 поверхности планеты, включая моря, которые контролировала Америка.

Политика культурного дистортера вовсе не была направлена на мировое господство, как иногда утверждалось. Столь грандиозная идея могла возникнуть только в западных кругах. Инородный организм в теле западной цивилизации может только деформировать ее жизнь. Паразит не может стать частью Запада, а мировое господство — это западная идея. Она далеко не для всех, потому что, как и другие созидательные западные идеи, для своей реализации требует от человека достаточной глубины и энергии. Поэтому Америка и не могла удержать великую империю, которая оказалась в ее руках. Не обладая достаточным историческим опытом и политическим сознанием, невозможно создать и возглавить империю. В массовом сознании американца вся Вторая мировая война имела одну негативную цель: уничтожить европейскую идею.

Таким образом, культурная дисторсия в Америке не служила американским национальным интересам и не была нацелена на завоевание мира — ни для себя, ни для Америки. В итоге Америка потерпела политическое поражение во Второй мировой войне. Этот факт совершенно понятен Европе. Вопрос в том, в какой степени он осознается в Америке. Это связано с проблемой формирования американского будущего, американского национализма, прогнозами относительно продолжающейся культурной патологии и духовных возможностей Америки.

Будущее Америки

В истоках Америки заложено ее будущее. Как сказал Лейбниц, «настоящее влачит на себе груз прошлого и беременно будущим». Америка образовалась как колония западной культуры. Органическая единица, называемая высокой культурой, привязана к ландшафту, в котором она зародилась. Здесь она появилась на свет и здесь же решает свои последние и величайшие проблемы. На своей нынешней стадии западная цивилизация является духовным ориентиром для всего мира. Такие единицы, как Япония и Россия, только играют роль незатухающих восстаний против западной цивилизации, отрицающих ее мировоззрение. Западная цивилизация породила даже собственных противников, своим динамизмом пробудив во внешних силах их сегодняшнюю активность. Колонии, которые западная цивилизация образовала по всему миру в период 1600–1800 гг., всегда поддерживали духовную связь с материнским организмом. Передовые люди Аргентины, Южной Африки, Австралии, Америки, Канады и многочисленных малых колоний духовно укоренены в Европе и черпают свое мировоззрение, планы, идеи и внутренний императив из многообразных и масштабных творений родной западной цивилизации, оставаясь ее духовными союзниками. Их политические интересы никак не могут быть враждебны политическим интересам Запада, с которым их связывает общая судьба.

В нашу эпоху мотивация политики обеспечивается культурой. Мир делится на западную цивилизацию и все, что вне ее. Победа Европы над Россией или Индией — это победа для Америки, а победа Америки над Японией или Китаем — победа для Европы. Америка и Европа вместе образуют духовное целое. Поэтому новое политическое объединение Америки и Европы вполне естественно и вероятно. То, что связано общей судьбой, является реальной политической единицей, а продолжение внутренней политической розни противоестественно и враждебно жизненным интересам организма. Первейшая цель жизни состоит в актуализации возможного. Собственно, это и есть Жизнь. Благодаря угрожающему положению западной цивилизации (а оно будет оставаться таким даже после успешной войны), неизбежно проявятся органические тенденции к воссоединению Европы и Америки, убеждая их лучшие умы в его необходимости. Эта тенденция начнет проявляться не далее как через одно поколение. Будет ли она реализована, предсказать невозможно, подобно тому как Рамессиды не могли предвидеть судьбу Карнака. Однако насущная потребность в такой тенденции заставит направить в ее русло всю деятельность.

Следует отдавать себе отчет, что органическую идею воссоединения реализовать невозможно, пока Запад страдает внутренними культурными болезнями. Поэтому на повестке дня стоит вопрос о противодействии культурной патологии в Америке.

Изначальные движения души американского народа олицетворялись такими человеческими типами, как независимый колонист, пионер, милиционер, первооткрыватель, житель пограничья. Их главными чертами были находчивость, бесстрашие, технические навыки, а руководило ими не что иное, как древняя готическая устремленность вдаль и потребность покорять все, что попадается на пути. Первые американцы обладали мощным инстинктом расового превосходства и полаганием на собственные силы. Такой человеческий материал лег в основу типа янки, сформированного гражданской войной. В результате этой войны янки усвоили формы, свойственные эпохе экономики, денег и материализма. Этот результат был закономерен, поскольку вся западная цивилизация в то время была охвачена цивилизационным кризисом. В подобных пертурбациях формировалась душа американского народа. Это отсталый народ в том смысле, что при его умении, выносливости и открытости он лишен культурных, в узком смысле, возможностей. Стойкость, открытость и техническая компетентность всегда останутся в американской душе как ее неотъемлемые качества. Идеологические атрибуты были просто одежкой, соответствовавшей духу времени. Дух XIX века уже в могиле, и Америка не может больше оставаться на кладбище идей, подобно тому, как организм не может развиваться вспять, от старости к юности.

Американская идеология и мировоззрение не имеют будущего, в отличие от души американского народа, поскольку народ есть организм. Вогнать этот народ в состояние носителя массовых идеалов, массовых мыслей, массового поведения и массовой жизни можно было, лишь исказив и преувеличив склонности американской души и возможности эпохи материализма. Единственной причиной искривления и деформации американской судьбы стали такие болезни, как культурная ретардация и культурная дисторсия. Культурная ретардация в Америке объяснялась наличием той же самой болезни в Европе: в Первой мировой войне эпоха материализма победила только случайно, на поверхности истории, поэтому реализация идеи XX века и в Америке, и в Европе получила отсрочку. Культурная дисторсия в Америке возникла по причине присутствия огромной культурно чуждой группы. Поэтому непосредственное будущее этой страны определяется культурной дисторсией и внутренней реакцией на нее.

Следует оценить расстановку сил — духовных и материальных, — которые принимают в этом участие. Во-первых, группа культурного дистортера. Численность еврейской культурно-национально-государственной расы в Америке составляет от шести до двенадцати миллионов. Однако численность не играет главной роли, поскольку эта органическая единица обладает мощными расовыми инстинктами и сильным ощущением миссии. Числа, разумеется, имеют значение, влияя как на степень культурной дисторсии, так и на форму и размах противодействия ей, но публичная власть культурного дистортера держится за счет контроля над важнейшими центральными структурами.

В области пропаганды его контроль абсолютен. Он распространяется на кино, радио, прессу (газеты, периодику и книги), университеты и сцену. Радиовещание управляется за счет нескольких крупных общенациональных сетей, контролирующих программы своих станций, даже если они находятся в частных руках. Газетная пресса подчиняется нескольким огромным новостным ассоциациям, следящим за тем, как подают новости состоящие в них газеты. Несмотря на то, что эти газеты находятся в частных руках, они не вправе менять содержание материала, который дают им ассоциации. Периодика и книги в основном контролируются владельцами журналов, издательств и типографий, а в остальных случаях — общественным, экономическим, моральным и юридическим принуждением. То же самое относится и к сцене. Университеты находятся под контролем за счет непропорционально большого числа представителей культурного дистортера среди преподавателей и студентов, организованных и агрессивных.

Верхушка культурного дистортера контролирует обе политические партии, используя все существующие виды внутриполитической деятельности в своих целях. Метод политического управления заключается в огромной бюрократии, создававшейся с 1933 г. и преимущественно укомплектованной и возглавляемой представителями дистортера. Административный контроль распространяется также на вооруженные силы.

В мире финансов, владеющем и управляющем всей промышленностью, власть этой группы совершенно не соответствует ее доле в численности населения. Этой сферой она начала овладевать еще во время войны Севера и Юга, когда несколько предшественников инвазии 1890–1950 гг. подключились к торговле оружием между армиями конфедератов и федералистов.

Результатом всего перечисленного является мощное духовное влияние на американский народ. Этот народ читает книги, которые для него пишут и редактируют чужаки. Он смотрит спектакли и фильмы, которые ему позволено смотреть. Он мыслит понятиями, которые вложены в его головы. Его бросают в противоречащие американским интересам войны, которые он обречен проигрывать. Вопросы войны и мира, жизни и смерти решаются в Америке культурным чужаком. Америке придали семитское выражение лица. Американцы, исполняющие власть, делают это с почтением к чужаку. Противостоять ему не осмеливается ни одно публичное лицо. Американцам говорят, что их должен беспокоить раздел Аравии, — и не найдется ни одного национального канала, где американец мог бы обоснованно опровергнуть картину мира, создаваемую такой политикой.

Но тот, кто зрит в суть истории, знает, что чужое и свое не соединяются, они могут только противостоять друг другу. Притворство, террор, угрозы, диктатура, давление, пропаганда — ничто из этого не в силах повлиять на сущность данного отношения. Американский народ (это еще не нация) обладает собственной душой, и только недостаток исторического опыта и особая стадия развития культуры, создавшей этот народ, сделали возможным широкое и опасное распространение в нем культурной патологии.

Из самого факта культурной дисторсии следует, что душа народа-хозяина сохраняет свою внутреннюю чистоту. Дисторсия не может уничтожить хозяина, но только направляет его энергию на решение ложных проблем и обеспечение интересов паразита.

Европа теперь знает, что Вторая мировая война была проявлением культурной болезни. Она была задумана в Америке, умело подготовлена в 1933–1939 гг. и ловко преподнесена под видом соперничества между двумя вчерашними европейскими державами, хотя на самом деле на повестке дня стояло объединение Европы перед лицом угрозы ее жизни со стороны внешних сил — России, Китая, Индии, ислама и Африки. Истинный облик войны открылся всем в 1945 гг., когда победителями оказались американский режим культурного дистортера и кремлевские монголы. Впервые в мировой истории мир был поделен между двумя державами. Европа проиграла войну и обрела полное единство в поражении, которого не добивалась в своих победах. Она временно перешла в статус Китая и Индии, став добычей для внешних держав. Результатом этой войны было также поражение Америки: во-первых, потому что повод был ложным, и во-вторых, потому что ложными были также следствия ее военного успеха.

Факты такого масштаба скрыть невозможно. Понимание органической природы истории подсказывает, что Америка на это реагирует, даже если кому-то не известны соответствующие факты. Американская националистическая реакция проявляет себя именно так, как ожидалось. История работает через меньшинство, а численность этого меньшинства является прямым отражением необходимости исторического явления. Националистическое меньшинство в Америке насчитывает по крайней мере 10 миллионов человек. Это меньшинство практически разобщено. Существует примерно 1000 организаций сопротивления, но они политически неэффективны, даже если весьма симптоматичны в духовном плане.

В 1915 г. началась националистическая реакция на инвазию культурно чуждых элементов в виде организации второго ку-клукс-клана. Этот год будет ретроспективно считаться началом второй фазы американской революции. Цифра в 10 миллионов, говорящая о силе этого контингента, разумеется, примерна, но души, которые входят в это число, испытывают сильное влияние подлинно американской национальной идеи. В меньшей степени это чувство характерно для всего американского населения. Поэтому никто никогда не отрицал, что подавляющее большинство населения, несмотря на невиданный пропагандистский шквал, который на него обрушился, не желало ввязываться во Вторую мировую войну, организованную в Европе вашингтонским режимом культурного дистортера.

Это не связано с настоящим пацифизмом, потому что в Америке такового нет. Дело в том, что душа этого народа инстинктивно не доверяла всем этим радениям и питала к ним отвращение. В 1940-м американцам не дали выразить свое чувство на «выборах», поскольку оба кандидата на власть были сторонниками интервенции. Выборы всегда препятствовали выражению подлинной американской души.

Этот национализм все более радикален, хоть и не достиг еще политических масштабов. Некоторые американские националисты в 1941 г. попали в тюрьму за утверждение, что для благополучия Америки желательно военное поражение, поскольку оно положит конец власти культурного дистортера. Американские националистические элементы в основном надеялись на поражение мобилизованных армий, укомплектованных лишенными энтузиазма и равнодушными американскими юношами. В то же время они поддерживали войну против Японии — естественного геополитического врага Америки.

Принцип индивидуальности, целостности души и характера применим и к народам, и к личностям. Поэтому очевидно, что дух, который руководил такими людьми, как Натаниэль Грин, Мэд Энтони Уэйн, Этан Аллен, Натан Хэйл, Ричард Генри Ли, Джон Адамс, Даниэль Морган, Дэви Крокетт, люди из Аламо и Сан-Хасинто, Стонуолл Джексон, Роберт Э. Ли, Уильям Уокер и Гомер Ли, все еще жив. Век материализма и денежной одержимости, естественно, не породил героев, но XX век изменит духовный аспект Америки так же, как он изменит Европу. Латентный героизм американского народа будет снова востребован для аскетического творчества эпохи абсолютной политики.

Несмотря на размах культурной дисторсии и ее попытки навсегда превратить людей в беспомощную однородную массу, миллионы людей инстинктивно держатся от этого в стороне. В них сконцентрированы великие исторические силы, которые сталкиваются с неимоверными трудностями и преградами.

Американский национализм не имеет отношения к великой традиции жизни, мысли и действия; политически он заряжен революционной миссией, но американский народ не революционен. Он реагирует на культурный недуг в грубой расовой форме и, столкнувшись с масштабной политической задачей, не испытывает потребности мыслить в терминах власти. Его интеллект не освободился от устаревшей идеологии «равенства», зародившейся в 1775 г. и до сих пор служащей целям дистортера.

Массовое оболванивание американского народа являлось, по сути, только техникой, приемом. Сильная личность действительно была подавлена, но сильную личность невозможно уничтожить. Эпоха абсолютной политики снова пробудит все гениальное в американском племени, и можно ожидать, что сквозь обывательскую оболочку американской души мощно прорвутся отдельные лидеры, которым будет дарована абсолютная власть.

Америка — это страна, не обладающая творческими возможностями в области философии, поэтому высшее понимание великих реалий нашего времени она будет черпать за счет своей глубинной и судьбоносной связи с материнской почвой Западной Европы.

Контингент, который включится в грядущую борьбу между американским национализмом и культурно-патологическим элементом, будет достаточно многочисленным. Судя по всему, американской революции уже невозможно будет придать конституционную форму. Отточенные парламентско-выборные технологии поздней демократии явно исключают такую возможность. Осталась только гражданская война. В эту войну — расовую войну между негром и белым, классовую войну профсоюзов против менеджеров, финансовую войну денежных диктаторов против грядущего авторитарного национализма и войну на выживание культурного дистортера против американского народа, включатся все, чтобы приблизить развязку.

Нельзя предсказать, будет ли этот кризис по природе острым и радикальным, как война между Севером и Югом, или примет форму неуверенной и затяжной эволюции, как Тридцатилетняя война или борьба кромвелевского духа с реставрацией. В любом случае органическая необходимость требует борьбы, и можно быть уверенным только в том, что она будет, но не в ее форме и дате. Они не поддаются точному определению. Когда американская национальная революция примет политическую форму, она будет черпать вдохновение из того же изначального источника, что и европейская революция 1933 г. Мы говорим о подлинной Америке, осознавая при этом, что реальная Америка враждебна Западу и останется таковой в ближайшем будущем: страной послушных носителей массового сознания на службе культурного дистортера — политического и абсолютного врага западной цивилизации.