Империя Хунну

Введение

История изучения хунну насчитывает почти 250 лет. За этот хронологический промежуток хуннология прошла три этапа развития. Первый этап следует отсчитывать с 1756 г., когда была опубликована первая специальная книга по истории кочевников Внутренней Азии, начиная с эпохи хунну. Ее автором был профессор Сорбонны и хранитель древностей в Лувре Ж. Депонь[45]. Квинтэссенция исследований истории хунну по письменным источникам от XVIII в. до середины 1920-х гг. дана Г.Е. Грумм-Гржимайло (1926) и К.А. Иностранцевым (1926). Сводный характер по политической истории хунну на основе нарративных материалов для своего времени имели работы В. Мак-Говерна[46], Р. Груссе[47], Л.Н. Гумилева (1960). На рубеже 1970–1980-х гг. успехи монгольской и советской исторической хуннологии были обобщены в монографии Г. Сухбаатара (1980). На сегодняшний день зарубежная китайская, японская и европейская литература по хуннологии сжато, но достаточно полно систематизирована в «Кембриджской истории ранней Внутренней Азии»[48].

Поскольку китайские хроники были написаны древними авторами под определенным углом зрения, целый ряд проблем получил своеобразное толкование. Выводы летописей существенно дополняют и корректируют археологические источники. Начало второго этапа относится к концу ХIХ в. и его следует связывать с личностью Ю.Д. Талько-Грынцевича. Именно он положил начало изучению археологических памятников культуры хунну (1899; 1902; 1928; 1999). Однако широкий международный резонанс хуннская археология получила только после исследований экспедиции П.К. Козлова в Ноин-Уле. Экспедицией были исследованы так называемые «княжеские» погребения, давшие уникальные материалы. Эти материалы в свое время вызвали сенсацию в научных кругах, демонстрировались на крупных международных научных выставках, неоднократно публиковались[49].

В последующие годы изучение хуннских археологических памятников вели Г.Ф. Дебец, А.Д. Симуков[50], Г.П. Сосновский (1934; 1935; 1940; 1946).

Третий этап следует отсчитывать с 1947 г., когда под руководством А.П. Окладникова (1951; 1952; и др.) начались исследования второй Бурят-Монгольской археологической экспедиции ИИМК АН СССР и БМКНИИКЭ. Именно с этого времени начинается широкомасштабное изучение археологических памятников хунну исследователями многих стран, в первую очередь исследователями из СССР и Монголии (А.П. Окладников, В.П. Шилов, А.В. Давыдова, X. Пэрлээ, Ц. Доржсурэн, И. Эрдели, П.Б. Коновалов, В.В. Волков, Ю.С. Гришин, В.В. Свинин, Н. Сэр-Оджав, Э.В. Шавкунов, Д. Наваан, Д. Цэвэндорж, С.С. Миняев, СВ. Данилов, А.Д. Цыбиктаров и др.). В результате крупномасштабных археологических исследований были достигнуты впечатляющие результаты, позволившие существенно дополнить сведения письменных источников данными об оригинальной культуре древних номадов Монголии, неизвестных ранее сторонах экономики хуннского общества (земледелие и ремесло), военном деле, хронологии и пространственном распространении археологических памятников культуры хунну, этнических, торговых и других связях хунну с соседними народами[51].

История этих изысканий подробно описывается в книгах Ц. Доржсурэна (1961), С.И. Руденко (1962) и П.Б. Коновалова (1976). Состояние проблемы на конец 1980-х гг. дается в небольшом, но достаточно полном очерке В.А. Могильникова, написанным для 20-томной «Археологии СССР»[52]. Наличие перечисленных выше работ освобождает от необходимости уделять данной теме большее внимание.

В историографии хунну особо следует выделить проблему общественного строя Хуннской державы. Интерес исследователей к данной теме не случаен. Во-первых, по истории хунну имеется значительное число письменных источников (подчас больше, чем даже по средневековым номадам), из которых можно почерпнуть очень важную информацию о социальном устройстве кочевников-скотоводов. Во-вторых, хунну являются едва ли единственным древним кочевым народом Азии (подобно скифам в Европе), о котором сохранилось достаточно много источников. Это позволяет в некоторой степени использовать выводы по социальной истории хунну для реконструкции общественного строя других азиатских номадов древности. В-третьих, внимание к данной проблеме в немалой степени может быть объяснено той ролью, которую сыграли гунны в эпоху Великого переселения народов, а также, в этой связи, с возникшим вниманием к мифической азиатской прародине гуннов. В-четвертых, Хуннская держава была первым крупным объединением кочевников Азии. Каковы причины ее возникновения? Основные принципы хуннской административно-политической системы (десятичная иерархия, централизованная власть, троично-дуальное деление) прослеживаются в той или иной степени в последующих кочевых империях Евразии. Было ли это сходство генетическим или типологическим? Все эти вопросы требуют пристального изучения.

Поскольку в историографии нет специальных работ, посвященных проблеме общественного строя хунну, на этом вопросе следует остановиться более подробно. Для работ кочевниковедов-ориенталистов XVIII в. — первых десятилетий XX в. характерно отсутствие интереса к изучению социальной истории хуннского общества. Кроме вопросов политической истории номадов авторов этих работ интересовали, как правило, этническая принадлежность хунну и проблема их соотношения с европейскими гуннами. Даже в тех исследованиях, в которых констатировалось наличие или отсутствие в хуннском обществе государственности, не было глубокого анализа этого вопроса[53].

Интерес к данной проблематике пробудился позднее, причем особенно активно он разрабатывался в марксистской литературе. Поэтому совсем не случайно, что именно в советской науке началось широкое изучение общественного строя кочевников-скотоводов, вылившееся в так называемую дискуссию о «кочевом феодализме»[54], и в том числе хунну. Как писал B.C. Таскин, «советская историческая наука, наоборот, видит главную задачу в выяснении внутреннего строя кочевого общества сюнну, стремится понять происходившие в нем процессы общественного развития»[55].

Перенесение акцента с описательности на попытки построения объяснительных концепций давало несомненные перспективы в изучении номадизма. Однако трагедия заключалась в том, что марксизм и марксисты преследовали отнюдь не академические интересы. Они активно стремились реализовать свои абстрактные схемы на практике. Чем это обернулось для многих сотен тысяч и даже миллионов кочевников, убедительно повествует, в частности, книга казахского исследователя Ж.Б. Абылхожина (1991). Советскому правительству за несколько десятилетий удалось то, что на протяжении двух с лишним тысячелетий было не под силу Китаю: номадизм на территории СССР оказался под угрозой почти полного исчезновения.

Дискуссия о социальном строе хунну всегда несла отпечаток общетеоретических дискуссий своего времени. В 1930-е гг. в советской литературе утвердилась так называемая пятичленка — энгельсовско-сталинская схема пяти формаций. На первом всесоюзном съезде колхозников-ударников (13 февраля 1933 г.) Сталин обмолвился о «революции рабов». Почти сразу была высказана точка зрения, что хунну в своем развитии обязательно должны были проходить через рабовладельческую стадию. В наиболее прямолинейной форме этот тезис был изложен С.П. Толстовым. Рабы, по его мнению, использовались главным образом в выпасе скота и в домашнем хозяйстве. Хунну были отнесены им к классическим рабовладельческим обществам кочевников-скотоводов (1934).

Однако несоответствия позиции С.П. Толстова были подмечены его оппонентами[56], что вынудило автора несколько модернизировать свое понимание рабовладельческой стадии у кочевников. Он признал, что большинство рабов не использовались в скотоводстве. Это были китайские пленники, которые, обрабатывая землю или занимаясь ремеслом, находились на положении, аналогичном статусу илотов, и обязывались платить кочевникам хунну дань[57]. В этом состояла грабительская сущность «военно-рабовладельческой демократии» у кочевников. Таким образом, С.П. Толстов, совершенно справедливо указав на внешнеэксплуататорскую природу Хуннской державы, неправомерно отождествил данничество с рабством.

Тем не менее тезис о классовой рабовладельческой сущности хуннского общества был поддержан китайскими исследователями[58]. Это вполне объяснимо. Теоретическое влияние советского ортодоксального марксизма на союзников по коммунистическому лагерю было почти безгранично. Авторитет «старшего брата» сохранился надолго. Даже после крушения сталинизма ортодоксальные идеи продолжали господствовать среди большинства ученых стран мира социализма. Не случайно в той же китайской историографии тенденция видеть в хуннском обществе рабовладельческое государство сохранилась чуть ли не до наших дней[59]. Однако большинство ученых марксистской ориентации не поддержали прямолинейный тезис о рабовладельческом характере хуннского общества. Они предпочитали писать о рабовладельческом укладе, определенном влиянии рабовладельческого Китая и т. д., но не более.

Другой исследователь, специально занимавшийся изучением общественного устройства Хуннской державы, А.Н. Бернштам также рассматривал хуннское общество с позиций пятичленной схемы, в качестве соседей рабовладельческого Китая. Но в отличие от С.П. Толстова он предложил отнести общество хунну к стадии «высшей ступени варварства». По его мнению, у хунну уже существовали классы, но еще не сформировалось государство[60]. В более поздней работе А.Н. Бернштам практически повторил эту точку зрения, добавив, что у хунну существовало сильное внутреннее расслоение, прослойка рабов из завоеванных земледельцев и ремесленников, но отсутствовала государственная организация[61].

А.Н. Бернштам был типичным стадиалистом, стоявшим на марристских позициях. Он положительно относился к общей для 1934 г. идее советских историков о «революциях рабов» как движителе прогресса в древности и придерживался мнения, что кочевники внесли важный вклад в разрушение рабовладельческой формации в Китае в качестве союзников угнетенных рабов. Аналогичным образом он оценивал роль гуннского нашествия на Римскую империю[62]. Но в 1950 г. марризм пал, и социологизаторские упрощения А.Н. Бернштама остались без методологического прикрытия. Его книга «Очерк истории гуннов» была подвергнута резкой критике[63].

В отличие от А.Н. Бернштама СВ. Киселев охарактеризовал хуннское общество как раннюю форму государственности. Внутренняя дифференциация была еще не очень велика, и знати приходилось считаться с мнением соплеменников. Поэтому основу этой государственности составляли грабительские войны, обогащавшие в основном шаньюев и старейшин [1951: 487–488].

Поскольку пятичленка быстро дискредитировала себя в отношении номадизма, ей на смену была взята на вооружение более изощренная стадиалистская теория — теория кочевого феодализма. История кочевых обществ в рамках этой схемы была представлена как непрерывный поступательный процесс технологического и экономического роста, постепенной замены первобытнообщинного строя ранними, а затем и развитыми формами «кочевого» феодализма. Так называемые ранние кочевники (примерно до середины I тыс. н. э.) рассматривались в рамках очень популярной в 1950–1960-е гг. концепции «военной демократии». Самое большее — предполагался раннеклассовый или раннефеодальный характер древних номадов (с определенным весом рабовладельческого уклада). Создание же настоящей государственности и классового («кочевого феодального», «патриархально-феодального» и пр.) общества относилось в данной схеме к поздним кочевникам, к эпохе средневековья. В наиболее последовательном виде эта «официальная» теория была сформулирована в коллективном издании отечественных и монгольских исследователей «Истории МНР», выдержавшей несколько изданий в 1967–1983 гг., а также в ее монгольском аналоге. Во всех этих книгах хуннское общество отнесено к переходному от первобытнообщинного строя к классовому в форме «военной демократии»[64].

Данная концепция нашла также свое отражение в ряде других обобщающих коллективных изданий, отдельных монографиях и статьях. По мнению О.В. Кудрявцева, Г.Н. Румянцева, Г.П. Сосновского, В.П. Шилова, так называемая Хуннская держава представляла собой лишь «племенной союз»[65]. В рамках этого же подхода Л.П. Лашук писал о зарождении у хунну из «военно-демократических» отношений «военно-иерархической» системы[66], М.Х. Маннай-Оол — о «племенном союзе» хунну с элементами раннеклассовых отношений[67], К.А. Акишев — о переходном характере хуннского общества от племенной к раннеклассовой стадии[68], Л.Л. Викторова — о раннеклассовом обществе у хунну[69], Л.Р. Кызласов — о сложившейся государственности с сочетанием рабства, зачатков крепостничества и данничества[70].

Мнение о раннеклассовом строе хуннского общества с зачатками феодализма, но с большими пережитками первобытнообщинных отношений высказывалось и в зарубежной марксистской литературе[71].

Наиболее развитым предстает хуннское общество в интерпретации Г.П. Сосновского в раде его неопубликованных рукописей, написанных еще до Великой Отечественной войны. Он подробно разбирает особенности общественных отношений в хуннском обществе[72]. По мнению автора, «первая кочевая империя в Центральной Азии обладала всеми признаками государства, указанными Энгельсом»[73].

«Основным классовым противоречием гуннского общества было противоречие между кочевой знатью — классом номинальных верховных собственников — и непосредственными производителями — скотоводами, платившими подать. Картина феодального скотоводства, так же как и картина феодального землевладения, одинаково отображает ту стадию, когда эксплуататор — феодал уже отделился от непосредственных производителей… и выполняет лишь "высшие функции надзора, охраны и руководства"»[74].

В целом все это позволяет говорить о существовании у хунну «военно-феодальной» государственности, причем Г.П. Сосновский склонился к «саунной» (по С.П. Толстову) трактовке «кочевого феодализма»[75]. Понятно, что такое категоричное мнение, резко противоречащее общепринятой точке зрения (получалось, что у хунну феодализм появился еще тогда, когда в более развитом Китае существовал рабовладельческий способ производства), осталось неизвестным широкому кругу специалистов.

Промежуточная позиция была сформулирована в работах М.И. Рижского, который охарактеризовал хуннское общество как «объединение племен государственного типа» (1959; 1964; 1968).

Двухформационное членение на ранних и поздних кочевников приобрело популярность также среди монгольских ученых. Но и среди них не было единства в определении уровня развития хунну. В книге Ц. Доржсурэна «Северные хунну» делается вывод о зарождении у хунну государственности в период правления шаньюя Модэ. При этом автор отмечает значительную роль рабовладения в хуннском обществе, которое, однако, имело патриархальный характер (1961). По мнению Н. Сэр-Оджава, первоначально хуннское общество было «военно-демократическим», но он также полагает, что при Модэ у хунну возникла дофеодальная государственность с пережитками родовых отношений и патриархального рабства (1971). Напротив, Н. Ишжамц относил Хуннскую державу к раннеклассовым государственным образованиям, проводя параллели с варварскими королевствами Западной Европы (1972). Г. Сухбаатар, посвятивший рад работ и, в том числе, монографию истории хунну, охарактеризовал хуннское общество как раннефеодальное, правда, с определенными пережитками родоплеменного строя[76].

В период «оттепели» и после нее стали появляться нефеодальные интерпретации социальной истории номадизма. В начале 1960-х гг. в советской науке вышли сразу две монографии, специально посвященные истории хунну. Оба автора не относились к сторонникам теории «кочевого» феодализма. Л.Н. Гумилев отнес хуннское общество к высшей ступени первобытнообщинной формации, однако возражал против характеристики его как «племенного союза». По его мнению, это было единое племя, состоявшее из 24 родов. Родовые старейшины были лишь «первыми среди равных» и опирались на мнение народа. При Модэ союз 24-х родов превратился в «родовую державу»[77]. После распада державы на северных и южных хунну на севере из удальцов[78] сформировалось «военно-демократическое» общество, на юге сконцентрировались сторонники традиционного родового общества. В интерпретации С.И. Руденко хуннское общество выглядело более стратифицированным. Он отмечал наличие у хунну частной собственности, рабства (в ограниченных размерах), племенной верхушки, сложной системы управления. В целом С.И. Руденко относил хунну к эпохе «военной демократии»[79].

Дальнейшая дискуссия о социальном строе хунну связана с работами B.C. Таскина, А.В. Давыдовой и А.М. Хазанова, которые в первой половине 1970-х гг. практически независимо друг от друга пришли к идее о раннегосударственном характере хуннского общества. Большим вкладом в изучение социальной истории хунну следует считать работы B.C. Таскина. Основываясь на новом, собственном комментированном переводе основных китайских летописных источников по хуннской истории, B.C. Таскин сделал ряд важных выводов относительно экономики хунну, административно-политической структуры империи, системы верховной власти и престолонаследия, отношений собственности на скот и пастбища. Рассматривая социально-политическую организацию хуннского общества, B.C. Таскин пришел к выводу о ее значительном сходстве с политическим строем монголов эпохи Чингисхана. Все это, по мнению автора, свидетельствует о существовании у хунну, как и у более поздних номадов Центральной Азии (жужаней, киданей, монголов и пр.) феодальной государственности[80].

В небольшой, но емкой статье, специально посвященной общественному строю хунну, А.В. Давыдова пришла к следующим выводам: (1) это была достаточно развитая система управления, связанная с военными и административными функциями; (2) рабство имело лишь «патриархальный» характер, но присутствовали частная собственность, высокая материальная дифференциация; (3) основу накопления прибавочного продукта составляли военная добыча, дань и торговый обмен. Все это позволяет, по ее мнению, говорить о государственности, но «примитивного» типа, с многочисленными пережитками родового строя (1975). Эта позиция автора сохранилась и в более поздних исследованиях[81].

Изучая социальную историю скифов, А.М. Хазанов отметил принципиальное сходство скифской и хуннской ранней государственности. Он выделил следующие характерные черты раннего государства у номадов: (1) многоуровневая социальная организация, в которой низшие звенья были основаны на узах кровного родства, а высшие — на военно-административных связях и фиктивном генеалогическом родстве; (2) многоступенчатая социальная структура с резко отличающимися полюсами; (3) незначительная роль рабства и других внутренних форм эксплуатации; (4) большое развитие внешнеэксплуататорских отношений, данничества; (5) принципиальная однотипность государственных образований скифов, хунну, монголов и других евразийских номадов (1975). А.М. Хазанов также выделил две модели раннегосударственных образований кочевников Евразии. К первой из них, основывавшейся на завоевании и даннической эксплуатации кочевниками земледельцев, были отнесены Хуннская держава, Первое и Второе Скифские царства[82].

Проблемы социального строя хунну затрагивались также в ряде работ, посвященных более общим проблемам истории номадизма. Некоторое внимание хунну уделил автор концепции дофеодального (предклассового) состояния кочевников Г.Е. Марков[83]. Он подчеркнул схожесть общественной организации хунну и более поздних номадов, наличие во всех кочевых обществах многоукладной социально-экономической структуры, дифференциации. Однако в силу того, что основу любого номадного общества составляли простые номады, там отсутствовала развитая внутренняя эксплуатация, их следует считать предклассовыми. Предклассовое общество у кочевников сосуществовало в двух формах: общинно-кочевой и военно-кочевой. Последняя, очевидно, была характерна для хунну[84].

Придерживаясь в целом мнения о раннегосударственном характере хуннского и других крупных кочевых обществ, В.В. Трепавлов, напротив, полемизирует с мнением исследователей, которые отрицают наличие преемственности в истории скотоводов Центральной Азии. Он попытался проследить идею преемственности «государственной традиции», которая передавалась от хунну к более поздним кочевым империям. К числу главных черт номадной государственности он отнес: (1) сакральную легитимизацию верховной власти, (2) систему распределения и делегирования власти (крылья, соправительство, порядок наследования); (3) наличие специфических органов управления ставками и кочевьями (так называемые «магистраты») (1989; 1993).

Специфическое мнение о ранней государственности у хунну было высказано А.И. Мартыновым. Он считает, что номады Южной Сибири и Центральной Азии (динлины, юэчжи, хунну) в своем развитии преодолевали барьер «варварства» и создавали оригинальную «степную цивилизацию». Понятие «цивилизация» используется автором для обозначения стадии определенного уровня развития. Ее археологическими критериями являются «пышные» монументальные погребения кочевой элиты с «колоссальными» затратами, что свидетельствует о значительной социальной стратификации в обществе, концентрации единоличной власти, высокой культуре данных народов[85].

Совершенно иной предстает Хуннская держава в интерпретации С.А. Плетневой. По ее мнению, хунну классически укладываются в степной путь становления феодализма «от кочевий к городам». Это было сложившееся государство с развитой полуземледельческой экономикой, регулярной армией, жесткими законами, тюрьмами, иерархической системой государственных наследственных чиновников, письменностью и единой религиозной системой[86].

В последующие годы к проблеме социального строя хунну обращался еще ряд авторов. Вывод о догосударственной природе хуннского общества был поддержан С.С. Миняевым. В своих работах, посвященных хуннскому ремеслу, он показал высокий уровень цветной металлургии у хунну (1982). В ряде иных работ о ранних этапах этногенеза хуннского общества он определил уровень его развития как «племенной союз»[87]. С.Г. Кляшторный рассматривал данный вопрос на фоне сопоставления хуннского общества с другими древними и раннесредневековыми политическими объединениями Центральной Азии. Придя в конечном счете к выводам, схожим с точками зрения B.C. Таскина, А.В. Давыдовой и А.М. Хазанова, автор признал правомерность определения Хуннской державы как архаического государства и высказал мнение, что в ближайшем будущем едва ли возможны значительные уточнения в характеристике общественного строя хунну[88]. Как бы подтверждением последней мысли явилось то, что, по существу, эти же заключения были повторены в нескольких небольших сжатых очерках хуннской истории, написанных отечественными исследователями для ряда обобщающих коллективных изданий[89].

Последней работой, посвященной данной теме, стала монография Е.И. Кычанова (1997), в которой рассматриваются процессы становления и эволюции форм «кочевой государственности» у номадов Евразии, начиная от скифов и хунну до маньчжуров. Данная работа обобщает более ранние идеи автора о «ранней государственности» у народов Центральной Азии[90]. Большое внимание в книге уделено описанию хуннского общества[91]. В целом, автор приходит к выводу, что становление государства у хунну (как и у других номадов) было результатом внутреннего развития. Предпосылкой политогенеза у номадов стала имущественная дифференциация и формирование в обществе скотоводов классового неравенства и эксплуатации.

В современной зарубежной науке продолжается активная традиция изучения политической истории хунну, их отношений с земледельческим миром, место хунну в этнической истории номадов Внутренней Азии, их соотношение с европейскими гуннами. Из множества работ заслуживает упоминания обобщающая монография О. Мэнчен-Хэлфена, посвященная европейским гуннам. Автор отмечает государственноподобный характер политической системы державы Аттилы (видя в ней известное подобие политии азиатских хунну), которая существовала только для набегов и вымогания дани и субсидий от Римской империи[92]. Поскольку объединение гуннов держалось главным образом благодаря личным способностям ее основателя, то после его смерти оно распалось.

В некоторой степени история хунну была затронута в работах О. Латтимора. В своей главной монографии, посвященной культурной экологии и адаптации кочевников около китайской границы, которая не потеряла актуальности до сих пор, О. Латтимор затронул проблемы эволюции номадизма в более ранние периоды. На примере хунну он описал цикл истории пасторального государства. На первом этапе держава состоит только из кочевников. Затем она расширяется до смешанного скотоводческо-земледельческого общества с разными функциями и возможностями данных групп. На третьей стадии осевшие на юге гарнизоны номадного происхождения получают львиную долю добычи, поступающей из Китая, что приводит к конфликтам. В результате (четвертая фаза) происходит распад составного государства, и часть общества возвращается к номадизму[93].

В то же время западными учеными были выполнены важные исследования, посвященные собственно хунну: особенностям экономики, социальной и политической организации[94]. В этих и других работах также присутствует широкий спектр взглядов на характер развития хуннского общества. Л. Квантен, например, рассматривает Хуннскую державу как конфедерацию племен с гетерогенной политической структурой. Он выделяет следующие уровни иерархии: юрта (семья), клан, племя, конфедерация. Конфедерация держалась, по его мнению, на военной силе и харизматической природе высшей власти. Так как Хуннская держава была основана на чисто политических принципах, она была обречена на падение[95].

По мнению японского исследователя Нобуо Ямады, хуннское общество представляло собой могущественное племя с сильными этническими внутренними связями. Оно состояло как минимум из пяти-шести крупных кланов. Вся кооперация иноэтничных племен вокруг племени шаньюя имела исключительно военный характер. Вне военных действий шаньюй не имел никакой власти над другими племенами. Он был не более чем племенным вождем. В целом хуннское общество имело некоторые государственноподобные черты, но в совокупности представляло догосударственное племенное образование[96]. Другие исследователи отмечают «промежуточный» характер хуннского общества, полагая, что при Модэ Хуннская военно-политическая конфедерация племенных групп все-таки трансформировалась в империю[97]. Наконец, третья группа исследователей, специально занимавшаяся изучением вопросов общественного и политического устройства хунну, рассматривает хуннское общество как государство с определенной административной системой, явственно напоминающей феодальную иерархическую лестницу[98], подчеркивает важнейшую роль внешнего фактора в образовании и последующем существовании Хуннской империи[99].

Особенно важную роль для реконструкции социального строя хунну, с моей точки зрения, сыграли работы Т. Барфилда[100]. Он показал, что государственность не является институтом, внутренне необходимым для номадов. Вслед за О. Латгимором и А.М. Хазановым Т. Барфилд развивает идею, что она возникает как способ адаптации кочевников к соседним земледельческим цивилизациям. Номадная государственность была организована, по его мнению, в форме «имперских конфедераций», которые имели автократический и «государственноподобный» вид снаружи, но оставались консультативными и племенными изнутри. Такая специфика номадного государства обусловила характер отношений власти в Хуннской империи. Могущество шаньюя и его семьи сильно ограничивалось вождями племен, входивших в конфедерацию. Однако будучи единственным посредником между Китаем и Степью, правитель хунну имел возможность контролировать перераспределение получаемой из Китая добычи и тем самым усиливал свою собственную власть. Это позволяло поддерживать жизнедеятельность всей политической системы, которая не могла существовать на основе экстенсивной скотоводческой экономики.

Таким образом, к настоящему времени проблема специфики общественного строя Хуннской империи рассматривалась в большом числе различных исследований. В то же время анализ всех публикаций показывает, что большинство высказанных точек зрения может быть объединено в две группы. Одни исследователи полагают, что хуннское общество не достигало порога государственности. По мнению других, Хуннская держава преодолела этот барьер. Однако определение характера развития хуннского общества (рабовладельческая стадия, раннее государство, феодализм) по-прежнему остается дискуссионным.