Империя Хунну

Кочевники и оседлый мир

Экологическая и экономическая адаптация номадизма являлась далеко не полной. С одной стороны, климатические стрессы, экстенсивность скотоводства, невозможность внедрения технологических инноваций и прочие причины, о которых уже говорилось в первой главе, делали получаемый прибавочный продукт во многом нестабильным. С другой стороны, перейдя к подвижному скотоводству, номады тем не менее не утратили необходимости потребления растительной земледельческой пищи. По этой причине номадизм редко бывал отделим от иных отраслей присваивающе-производящего хозяйства[378].

Иногда стремление номадов к контактам со своими оседлыми соседями рассматривается как свидетельство неэффективности скотоводческой экономики[379]. Но это не совсем точно. Номады в принципе могли обходиться без земледельческих рынков и городов. Само по себе кочевое скотоводство является достаточно независимым и сбалансированным типом адаптации в аридных экологических зонах. Другое дело, что такая адаптация вынуждает от многого отказываться. Образ существования «чистых» кочевников всегда более скуден, чем быт номадов, использующих дополнительные источники существования. «Бедный кочевник — чистый кочевник» («poor nomad who is the pure nomad»), — сказал О. Латгимор[380].

Казалось бы, проще всего дополнять свою экономику иными видами хозяйственной деятельности, в первую очередь земледелием, тем более, что многочисленные факты свидетельствуют о наличии у самих кочевников зачатков собирательства и земледелия[381].

Но оседлость и земледелие в массовом масштабе невозможны на большей части степных пространств Евразии. Занятие земледелием возможно только там, где количество годовых атмосферных осадков не менее 400 мм или имеется разветвленная речная сеть[382]. Большая часть территории Монголии под эти условия не попадает[383]. Там всего 2,3 % земель пригодны для занятия земледелием[384].

К тому же отказ от пасторального образа жизни рассматривался номадами как крайне нежелательная альтернатива. Психология кочевника отрицательно относилась к стационарности как к оскорбляющей самолюбие свободного номада. Не случайно, например, у позднесредневековых татар существовала поговорка «чтоб тебе как христианину оставаться всегда на одном месте и нюхать собственную вонь»[385]. Поэтому перешедшие к занятию земледелием кочевники рассматривали свое состояние как вынужденное и при первой же возможности возвращались к подвижному скотоводству[386].

По данным причинам кочевники чаще предпочитали развивать сельскохозяйственный сектор в экономике путем включения в состав своих обществ земледельческого населения, попавшего в степь из соседних государств. Это могли быть: (1) угнанные в плен крестьяне и ремесленники (только за годы хунно-ханьской войны в период правления императора У-ди кочевники угнали около 30 тыс. человек); (2) лица, бежавшие к номадам в силу различных обстоятельств (преступники, должники, рабы и иные эксплуатируемые категории и др.); (3) жители присоединенных к кочевой империи оседлых народов.

Все эти варианты известны и в хуннской истории. Описание отношений между Ханьской империей и державой Хунну дает богатый цифровой материал в отношении пополнения земледельческо-ремесленного сектора хуннской экономики из числа пленных китайцев[387].

Интересно, что три волны активности хуннских набегов за людьми свидетельствуют о нуждах степной империи в развитии внутреннего ремесленно-земледельческого сектора экономики. Такая надобность прослеживается практически с момента создания Хуннской державы вплоть до открытия приграничных рынков при императоре Сяо-вэне в 157 г. до н. э., в годы войны с Китаем (130–72 гг. до н. э.), а также в период хозяйственно-экологического кризиса[388] ханьского Китая с рубежа новой эры.

Перебежчиков в Хуннской державе, наверное, также было немало, хотя на этот счет нет точных цифровых выкладок. Первые перебежчики известны еще с периода «борющихся царств»[389]. Большое количество ханьцев перешло к хунну в период «смутного времени» после свержения династии Цинь[390]. Обеспокоенность китайской администрации данной проблемой вынуждала ханьских императоров еще в середине II в. до н. э. обращаться к шаньюям с просьбой не принимать перебежчиков[391]. Но недовольные притеснениями местных магнатов и бюрократии имелись всегда. Широко известна цитата из «Истории ранней династии Хань» под 33 г. до н. э., в которой говорится об озабоченности ханьского двора частыми побегами рабов к хунну[392]. Нет оснований полагать, что в другие времена было по-иному.

Данные категории населения селились в специальных населенных пунктах, создаваемых внутри кочевого общества в местах, пригодных для занятия земледелием или хотя бы огородничеством. В настоящее время на территории Монголии и Забайкалья известно около двадцати хуннских городищ, не считая неукрепленных поселений этого же времени (см. гл. 2). Жители данных населенных пунктов снабжали кочевую часть Хуннской имперской конфедерации продуктами земледелия и изделиями ремесла.

Вместе с тем, судя хотя бы по палеоэкономической реконструкции деятельности жителей Иволгинского городища, внутренняя седентеризация едва ли могла полностью обеспечить кочевое общество собственной ремесленно-земледельческой продукцией. Поэтому номады чаще использовали другой способ пополнения своей узкоспециализированной экономики. Они получали недостающие продукты сельского хозяйства и товары ремесленников по различным каналам от соседних оседло-городских обществ.

Следовательно, адаптация номадизма к «Внешнему Миру», главным образом к соседним земледельческим цивилизациям[393], являлась важным дополняющим фактором жизнедеятельности кочевых обществ.

Эта адаптация могла осуществляться различными способами: (1) посредническая торговля между земледельческими цивилизациями и соучастие в ней; (2) широкие обменные и торговые связи с соседними оседло-земледельческими обществами; (3) периодические набеги, нерегулярный грабеж и разовая контрибуция с земледельческих обществ; (4) данническая эксплуатация и навязывание вассальных связей земледельцам; (5) завоевание земледельческих обществ; (6) вхождение в состав земледельческих государств в качестве зависимой, неполноправной части социума[394].

Первые два способа, а также последний, являлись «мирными» способами адаптации кочевников к оседлому миру. Третий — пятый способы адаптации номадов к внешней среде являлись «немирными». Вопрос о том, какие из них имели у кочевников большее распространение, имеет давнюю историю. Существуют свои сторонники и своя аргументация как точки зрения враждебности или неприязни номадизма и оседлого мира, так и концепции кочевническо-земледельческого «симбиоза»[395]. Давая оценку обоим подходам, В.А. Пуляркин правильно отметил их однобокость:

«Предвзятая концепция об извечно враждебных жителям оазисов кочевниках, господствовавшая в прошлом, сменяется… такой же заранее заданной концепцией «хороших» кочевников. Последние, согласно этой концепции, если и наносили тяжелый урон земледельцам, то лишь в силу "агрессивной политики феодальных владык"»[396].

Таким образом, и номадофобия, и номадофилия одинаково односторонне, редукционистски изображают реальные исторические отношения между кочевниками и земледельцами. Номады в процессе приспособления к окружающим условиям использовали как «мирные», так и «немирные» способы адаптации.

Вместе с тем в различных пространственных и временных условиях менялось соотношение данных способов адаптации, как менялась и роль кочевничества во всемирно-историческом процессе в целом. В период генезиса пастушества очевидна его важная позитивная роль в освоении Ойкумены, металлургической революции (сейминско-турбинский феномен тонкостенного литья), распространении культурных инноваций по территории Евразии, цивилизаторское воздействие на «мир тайги» и др. На стадии расцвета кочевничества нередко именно народы степи выступали инициаторами многих войн и завоеваний, сопровождавшихся массовыми убийствами и уничтожением культурных ценностей. Наконец, с периода нового времени, когда принципиально изменилось соотношение сил между номадами и их более могущественными соседями, кочевники стали активно уничтожаться или вытесняться в отдаленные и плохо пригодные для обитания районы. В этой связи представляется не совсем правильным рассматривать отношения между степью и оседлым миром как чисто симбиотическое соседство, дополняющее друг друга. Это обусловливается, на мой взгляд, рядом принципиальных обстоятельств.

С одной стороны, взаимодействие между кочевниками и земледельцами представляло собой одну из форм общественного разделения труда в рамках региональных «миров-экономик». Однако, несмотря на это, оседлое хозяйство в силу большей автаркичности, как правило, было менее заинтересовано в установлении торговых связей, чем кочевое. Можно согласиться с мнением М.Ф. Косарева по данному поводу, что: «Встречающиеся в литературе утверждения, что он (т. е. симбиоз. — Н.К.) был выгоден не только кочевникам, но и земледельцам, не вполне объективны, ибо запутывают бесспорную истину, что без кочевников земледельцы процветали бы в гораздо большей мере, кочевники же без «симбиоза» с земледельцами не смогли бы стать настолько сильными, чтобы уничтожить многие достижения человеческой (земледельческой) культуры»[397].

По этой причине земледельцы часто использовали внешнюю торговлю как средство политического давления на номадов, и последним нередко приходилось отстаивать свои права на торговлю вооруженным путем. Это универсальная для всех регионов и эпох закономерность[398].

Не были исключением и хунну. В письменных источниках неоднократно упоминаются так называемые «Договоры о мире, основанном на родстве», в результате которых шаньюи помимо различных благ для себя и элиты оговаривали открытие приграничной торговли между кочевниками и китайцами для всех номадов. Официально рынки были открыты только для товаров нестратегического назначения, но фактически здесь же китайские контрабандисты снабжали кочевников запрещенными товарами (оружие, железо и пр.)[399]. Причем необходимость существования торговых пунктов для кочевников была настолько велика, что они иногда функционировали даже в периоды активизации грабительских набегов хунну на Китай[400]! Более того, как показывают данные более позднего времени, торговля не была гарантией для сохранения мира, однако и военные действия не препятствовали проезду купцов между враждующими сторонами[401].

Но, с другой стороны, необходимо заметить, что нестабильность кочевой экономики не всегда могла обеспечить постоянные излишки, которые можно было предлагать для обмена. В одних случаях рост поголовья скота буквально выталкивал номадов на рынки, в других же, что, мне кажется, случалось гораздо чаще, последним было нечего предложить для обмена. Это не позволяло номадам постоянно пользоваться услугами рынков земледельцев и горожан.

Наконец, вхождение в состав земледельческих государств на правах зависимой, как правило, эксплуатируемой стороны — это далеко не лучшая из имеющихся альтернатив для номадизма. Конечно, при этом кочевники более интенсивно вовлекались в систему экономических и культурных связей с оседлыми цивилизациями, иногда получали гаранты для стабильного существования в периоды кризисов, но для этого всегда приходилось жертвовать политической независимостью и потерей этнической и культурной самобытности (что впоследствии и произошло с хунну). Не случайно ассимилируемые китайцами кочевники нередко откочевывали в родные степи или восставали. Данная тенденция в основном была характерна для новейшего времени, когда машинная цивилизация и огнестрельное оружие одержали верх над мобильностью номадов.

Отдавая должное мирным связям номадов и земледельцев, не следует недооценивать, как правило, милитаризированный характер кочевых обществ. Еще Геродот[402] дал яркую характеристику этой стороне их общественной жизни, написав про скифов, «до они и подобные им варварские народы «меньше всех ценят тех граждан и их потомков, которые занимаются ремеслом, напротив, считают благородными тех, которым совершенно чужд ручной труд и которые ведают только военное дело». «Как же такому народу не быть непобедимым и неприступным?», — вопрошает он[403]. Геродот же описывал жестокие обычаи массовых человеческих жертвоприношений, снятия скальпов и сдирания кожи с убитых врагов и питья их крови[404].

Подобные, хотя и менее жестокие оценки содержатся в древнекитайских письменных источниках относительно хунну. «Сюнну открыто считают войну своим занятием», — говорил Чжунхан Юэ в беседе с ханьским послом[405]. «У сюнну быстрые и смелые воины, которые появляются подобно вихрю и исчезают подобно молнии», — предупреждал императора У-ди один из крупных чиновников государства Хань Ань-го[406]. Эта линия прослеживается даже в официальных политических документах. Так, например, в заглавии письма императора Сяо-вэня хуннскому шаньюю от 162 г. до н. э. ханьцы характеризуются как народы, «носящие пояса и шапки чиновников». Хунну противопоставляются им как «владения, натягивающие лук»[407]. Да и сами кочевники откровенно подчеркивали милитаристский характер своей империи. Хунну «создают государство, сражаясь на коне, и поэтому пользуются влиянием и славятся среди всех народов»[408]. Европейские гунны также хвалились своим образом жизни: «Мы живем оружием, луком и мечом». Клавдий Клавдиан отмечал, что у них «считается прекрасным клясться убитыми родителями»[409]. Савиры (гунны Дагестана) описаны в византийских источниках как народ, который «весьма жаден и до войн и до грабежа, любит проживать вне дома на чужой земле, всегда ищет чужого, ради одной только выгоды и надежды на добычу»[410]. Тюрки «за славу считают умереть на войне, за стыд — кончить жизнь от болезни»[411].

«Военное дело, службу в войске арабы считали исключительным правом и обязанностью. "Воинство ислама" состояло из ополчений арабских племен. Средствами существования арабских воинов служили помимо добычи натуральные подати, доставлявшиеся местным населением… Существуя за счет покоренного населения, большинство арабов, поселившихся в завоеванных странах, не занимались никаким производительным трудом. К занятию земледелием арабы приступали крайне неохотно. Арабские поселенцы-земледельцы в завоеванных странах являлись редким исключением»[412].

Можно найти подобные характеристики номадов более позднего времени[413].

«Вплоть до самого включения киргизов в состав России, — писал С.М. Абрамзон, — основным фоном, на котором развертывались важнейшие события политической и общественной жизни киргизов, были войны, набеги и столкновения»[414].

Суровый военный быт наложил отпечаток на все стороны хозяйства, культуры, социальной организации, мировоззрения номадов[415].

«Разбой обычно считается не преступлением, а проявлением удальства и племенной доблести, — сообщал М.С.Иванов о кашкайцах. — Набеги совершались не только с целью получения добычи, но также для того, чтобы показать свою храбрость»[416].

У номадов Фарса участие в войнах и грабежах считалось проявлением доблести. Человек, который плохо скакал на лошади и не умел обращаться с оружием, не пользовался в обществе авторитетом[417].

Туареги больше занимались грабежами и войной, чем скотоводством, поручив пасти стада зависимым лицам[418]. Даже у индейцев Северной Америки война пронизывала все стороны их жизни. Как пишет Р. Лоуи, она была делом не одного класса и даже не только мужчин, а всего народа от люльки до могилы. Девочкам, как и мальчикам, давались имена, производные от успехов воинов. Женщины исполняли пляски, держа скальпы и военные доспехи мужей. Воинская слава мужа определяла и их положение в обществе»[419].

Возможно, наиболее резко милитаризированность степного мира была сформулирована в риторическом вопросе Чингисхана, на который он сам же и дал ответ: «Величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его с корнем и захватить все, что тот имеет; заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами, [в том, чтобы] сесть на его хорошего хода с гладкими крупами меринов, [в том, чтобы] превратить животы его прекрасных супруг в новое платье для сна и подстилку, смотреть на их розово-цветные ланиты и целовать их, а их сладкие губы цвета грудной ягоды сосать!»[420].

Воинственная природа и ксенократинеский характер кочевых империй и аналогичных им государственноподобных политий номадов[421] — это то, что наиболее существенно отличает степной мир от других доиндустриальных политических форм. Однако данный вывод не означает, что кочевники жили только за счет грабежа или вымогания дани у своих оседлых соседей. Параллельно с «немирными» номады использовали и «мирные» способы адаптации к внешнему миру или чередовали их. Можно отыскать массу сведений в письменных источниках о том, как годы войны и набегов кочевников на Китай и другие земледельческие страны сменялись периодами мирной торговли, обмена посольствами и заключения династических браков.

Необходимо также иметь в виду, что далеко не всегда собственно кочевники являлись источниками насилия, войн и грабительских походов. Были случаи, когда их на это провоцировала агрессивная политика соседей, на которую номады были вынуждены реагировать точно такими же средствами.

«Сюнну можно подчинить только силой, к ним нельзя относиться гуманно, — призывал ханьского императора один из высокопоставленных сановников двора. — Сейчас Срединное государство находится в цветущем состоянии, оно в десять тысяч раз богаче прежнего, поэтому, если мы выделим лишь сотую часть имеющихся у нас средств для нападения на сюнну, война с ними будет подобна стрельбе из тугого лука по созревшему нарыву»[422].

Земледельческо-городские цивилизации проводили в отношении кочевников не только стратегию обороны. Там, где это было возможно (в маргинальных географических зонах), они вели не менее активную агрессию, чем номады. Многие кочевые общества были вытеснены или уничтожены, или же поглощены и ассимилированы своими более многочисленными оседлыми соседями. Можно напомнить, например, чудовищную резню циньскими войсками ойратского этноса в 1759 г., в результате которой было истреблено около миллиона человек[423].

В целом из сложного переплетения различных насильственных и ненасильственных политических методов как в отношении номадов к их оседлым соседям, так и наоборот, складывались оригинальные формы приграничной степной политики. В Центральной Азии ее основы были заложены именно в хуннское время, поскольку если до становления державы Модэ в древнекитайской дипломатии считалось, что окружающие «срединные» царства «варвары» — это «шакалы и волки», с которыми нельзя идти ни на какие соглашения, то при первом ханьском императоре Лю Бане с заключения первого «Договора о мире, основанного на родстве», с кочевниками начинается новый этап в практике региональных межгосударственных отношений[424].

Пограничная стратегия Хунну

Если сравнить численность населения в Хуннской державе и Ханьском Китае, то грозные и воинственные в обычном понимании степняки предстают лишь небольшой этнической группой. Номады имели максимально до 1,5 млн человек[425] (это приблизительно соответствует численности населения одного ханьского округа), тогда как численность Ханьской империи доходила почти до 60 млн человек[426].

Каким же образом хуннский «Давид» смог на протяжении почти трех столетий противостоять китайскому имперскому «Голиафу»? Своей жизнеспособностью Хуннская держава обязана исключительной эффективности своей внешней политики в отношении Китая. Более того, именно хунну придумали и впервые в истории Центральной Азии внедрили данную пограничную политику по отношению к Ханьской империи. Она оказалась во многом эффективнее различных китайских внешнеполитических доктрин, разработанных конфуцианскими интеллектуалами.

Внешняя политика хунну анализировалась многими исследователями[427]. Особенный интерес представляет концепция Т. Барфилда[428], который не только подробно рассмотрел основные компоненты хуннской внешнеполитической доктрины по отношению к Китаю, но и впоследствии зафиксировал те или иные ее элементы в других степных империях Евразии[429]. Данная стратегия включала в себя три главных компонента: (1) умышленный отказ от завоевания разграбленных китайских земледельческих территорий даже после больших побед; (2) грабительские набеги, производимые с целью запугивания китайского правительства; (3) чередование войны и мира для того, чтобы увеличить размер «подарков» и торговых привилегий от Китая. Рассмотрим эти компоненты более подробно. Главная пограничная политика хунну была основана на осознании преимуществ своего подвижного образа жизни, способного наносить неожиданные удары по китайской территории и столь же стремительно отступать в глубь степи. «Когда они видят противника, то устремляются за добычей, подобно тому как слетаются птицы, а когда попадают в трудное положение и терпят поражение, то рассыпаются, как черепица, или рассеиваются подобно облакам», — писал о стратегии северных соседей Сыма Цянь[430].

Номадам в силу их меньшей численности гораздо выгоднее было держаться от своего грозного соседа на расстоянии и проводить политику так называемой «дистанционной» (термин Т. Барфилда) эксплуатации. У хунну были свои «елюи чуцаи». Китайский евнух Чжунхан Юэ на свой манер объяснил шаньюю Лаошану преимущества кочевого образа жизни для хунну[431]. Племенной вождь Сяо Цянь, долгое время проживший в Китае, научил шаньюя Ичи-се тактике выматывания китайцев: отступать через Гоби, чтобы затем, когда ханьские войска устанут, напасть на них[432]. Поэтому хунну не собирались завоевывать Китай. Не случайно при всех политических дебатах по хуннскому вопросу при Ханьском дворе ни разу не ставился вопрос об угрозе того, что кочевники завоюют Китай.

Совершая быстрые кавалерийские набеги, номады концентрировали на одном направлении большое количество всадников. Это давало им, как правило, определенные преимущества в сравнении с менее маневренными китайскими пешими войсками. Когда основные силы ханьцев подходили, кочевники были уже далеко.

Не имея городов и мощных фортификационных сооружений, хунну тем не менее были почти недосягаемы для китайцев и у себя дома. Вместе со всем имуществом и стадами скота они, как правило, легко ускользали от пеших преследователей. В 112 г. до н. э. китайский посол в сердцах сказал шаньюю Увэю: «Если сейчас вы, шаньюй, в состоянии, то выступите и сразитесь с Хань. Сын Неба лично во главе войск ждет вас на границе; если же, вы, шаньюй, не в состоянии сделать это, то обратитесь лицом к югу и признайте себя вассалом Хань. К чему напрасно убегать далеко и скрываться в местах, лишенных воды и травы к северу от пустыни, где холодно и трудно жить?»[433].

Развивая эту тему, можно напомнить и хорошо описанный в античной историографии поход Дария на скифов в Причерноморье[434]. Применив аналогичную кочевникам Центральной Азии стратегию, скифы вымотали во много раз превосходящее персидское войско. Геродот передает красивую легенду о так называемых скифских «дарах» Дарию (птица, мышь, лягушка и пять стрел), которые были интерпретированы следующим образом: «Если вы, персы, не улетите в небеса, превратившись в птиц, или не скроетесь в землю, подобно мышам, или не прыгнете в озера, превратившись в лягушек, то не возвратитесь назад, будучи поражены этими стрелами»[435]. Персы были вынуждены позорно бежать и лишь чудом спаслись от полного уничтожения.

Главным инструментом давления кочевников на Китай являлась тактика запугивания — набеги или угроза совершения таких набегов. Как правило, набеги совершались осенью, когда лошади набирали вес, а китайцы начинали собирать урожай. «Сейчас осень, лошади у сюнну откормлены, и с ними не следует воевать», — докладывал Лу Бодэ китайскому императору[436]. При этом набеги были умышленно разрушительными. Кочевники словно специально с особой жестокостью вытаптывали посевы, сжигали урожаи и селения крестьян, нисколько не заботясь от том, что подрывают тем самым один из возможных источников своих доходов[437]. Они знали, что ханьская администрация, заинтересованная в стабильности приграничных округов, изыщет любые средства и заново отстроит разрушенные деревни, вновь заселит их колонизаторами, засеет заброшенные поля хлебом.

Поэтому приграничный «террор» был излюбленным орудием шаньюев для извлечения подарков, торговых и других привилегий. Чжунхан Юэ, китайский иммигрант, ставший советником при Лаошан-шаньюе, прямо пугал китайского посланника: «Ханьский посол, не говори лишнего, заботься лучше о том, чтобы шелковые ткани, вата, рис и солод, которые ханьцы посылают сюнну, были в достаточном количестве и непременно лучшего качества. К чему болтать? Если поставляемого будет в достатке и лучшего качества, то на этом все кончится, но при нехватке или скверном качестве осенью, когда созреет урожай, мы вытопчем ваши хлеба конницей»[438].

Другой составляющей хуннского «террора» являлась практика угона в массовом количестве жителей китайских приграничных Провинций. Едва ли не после каждого набега номады пригоняли в свои кочевья пленников. Упоминания об этом имеются во всех китайских хрониках, в которых рассматривается история хунну: в «Ши цзи» (цзянь 110), в «Хань шу» (цзянь 94а, 946) и в «Хоухань шу» (цзянь 79). Отчасти эти данные уже суммированы Г.И. Семевюком[439]. Более подробно этот вопрос рассматривается в четвертой главе.

Набеги, «подарки» и торговля: 200–133

Для вымогания все более и более высоких прибылей хунну пытались чередовать войну и набеги с периодами мирного сожительства с Китаем. Первые набеги совершались с целью получения добычи для всех членов имперской конфедерации номадов независимо от их статуса. Шаньюю требовалось заручиться поддержкой большинства племен, входивших в конфедерацию. Следовательно, каждый воин имел право на добычу в бою:

«Тот, кто в сражении отрубит голову неприятелю или возьмет его в плен, жалуется одним кубком вина, ему же отдают захваченную добычу, а взятых в плен делают [его] рабами и рабынями. Поэтому каждый, естественно, воюет ради выгоды»[440].

После опустошительного набега шаньюй, как правило, направлял послов в Китай с предложением заключения нового договора «О мире и родстве», или же номады продолжали набега до тех пор, пока китайцы сами не выходили с предложением заключения нового соглашения[441].

Такая практика впервые была применена еще при Модэ. После Байдэнского сражения был заключен первый договор «О мире и родстве»[442], по которому: (1) Хуннская держава признавалась практически равной по статусу Хань; (2) китайцы должны были ежегодно поставлять в ставку шаньюя богатые подарки, шелк, вино, рис и зерно; (3) шаньюй получал невесту из императорского дома (правда, в этом его обманули); (4) официальной границей между Хунну и Хань устанавливалась Великая стена[443].

После заключения договора и получения даров набеги на какое-то время прекращались. Однако размер «подарков», выплачиваемых согласно политике хэцинь, не оказывал существенного влияния на экономику хуннского общества в целом. Судя по косвенным данным, ежегодная «дань» Хань составляла 10 000 даней рисового вина, 5000 ху проса и 10 000 кусков шелковых тканей[444].

Среднегодовой паек зерна для взрослого мужчины по китайским нормам составлял 36 ху (около 720 л)[445] или, возможно, чуть больше (около 800 л)[446]. При таком нормировании данного количества зерна ежегодно могло хватать не более чем на 150 человек. Если использовать хлебные продукты только в качестве пищевой добавки (например, в размере около 20 % от нормы), данного количества зерна могло хватить для питания в течение года примерно 700–800 человек. Очевидно, что императорские поставки хлеба могли предназначаться только для удовлетворения нужд шаньюевой ставки[447]. Таким образом, императорские «подарки» продуктами были недостаточны для удовлетворения запросов всего хуннского общества. «Подарки» и дань оставались на верхних ступенях социальной пирамиды, не достигая низовых этажей племенной иерархии. Однако простым номадам также требовалась продукция экономики оседло-городского общества.

Для удовлетворения нужд всех членов «имперской конфедерации» и поддержания внутренней стабильности шаньюй был вынужден отстаивать экономические интересы простых номадов. Он мог это делать двумя способами: набегами на Китай или же посредством приграничной торговли, с помощью которой простые номады могли бы выменивать необходимые для них продукты и изделия ремесла. Однако из китайских источников известно, что война приносила номадам гораздо больше прибыли, чем приграничная торговля или подарки[448]. Это в конечном счете часто предопределяло характер хуннской политики в отношениях с Китаем. То, что не кочевая аристократия, а обычные скотоводы часто являлись инициаторами набегов на земледельческие общества, подтверждается многочисленными аналогиями из истории номадов разного времени[449].

Как правило, после совершения набега и при заключении нового договора шаньюй настаивал на открытии рынков на границе. Однако двор Хань по политическим причинам был против открытия торговли с номадами[450], и шаньюю приходилось довольствоваться богатыми дарами. Через определенный промежуток времени, когда награбленная простыми номадами добыча заканчивалась или приходила в негодность, скотоводы снова начинали требовать от вождей и шаньюя удовлетворения их интересов. В силу того, что китайцы упорно не шли на открытие рынков на границе, шаньюй был вынужден «выпускать пар» и отдавать приказ к возобновлению набегов.

С некоторой долей условности можно проследить периодичность таких набегов. После 200–199 гг. до н. э. три года на хунно-китайской границе держался мир. Затем в 196 г. до н. э. был совершен новый набег, и вновь заключен договор с Хань. Далее до 177 г. до н. э. у нас нет данных о периодичности набегов, но по косвенным данным известно, что время от времени[451] кочевники все-таки вторгались на территорию Хань.

Следующий крупный договор между Хунну и Хань, который упоминается в «Ши цзи», был заключен в 176 г. до н. э. Повод для его разрыва дали сами кочевники. В 177 г. до н. э. правый сянь-ван самовольно вторгся на территорию Китая и стал грабить, убивать и угонять в плен жителей округа Шанцзюнь. За самоуправство он был наказан шаньюем, а в следующем году было послано посольство к ханьскому императору с предложением заключить новый договор на новых условиях. Через два года договор был подписан.

Десятилетие на границе был мир. Лишь в 166 г. хунну снова оседлали коней и, возможно, до 162 г. до н. э. несколько раз совершали набеги. Новый договор был заключен в 162 г., и до 158 г. граница оставалась спокойной. В 158 г. до н. э. хунну опять ограбили северные провинции, и в следующем году в спешном порядке был заключен новый договор «О мире и родстве».

Такая периодичность подтверждает, что главная причина набегов хунну на Китай находится в экстенсивности скотоводства. Выше я уже писал, что «чистое» кочевое скотоводство без дополнения его другими отраслями хозяйства представляет собой достаточно ограниченный способ существования. Поскольку условий для занятия земледелием в Центральной Азии было немного, хунны были вынуждены продолжать совершать набеги на Хань. Ярким подтверждением всего вышесказанного служит то, что даже после того как начиная со 157 г. до н. э. при императоре Сяо-цзине наконец-таки были открыты пограничные рынки[452], кочевники все-таки не отказались от практики периодических ограблений приграничных округов Хань. В «Ши цзи» упоминаются набеги около 156, 148, 144 и 142 гг. до н. э.[453]. Возможно, это связано с тем, что масштабы приграничной торговли были искусственно ограничены китайской администрацией (такая практика известна из более позднего времени). В то же время совершенно очевидно, что все желающие скотоводы не имели возможности прикочевать к границе для участия в приграничных торгах. Такое неустойчивое равновесие между войной и миром продолжало сохраняться вплоть до 133 г. до н. э., когда император У-ди спровоцировал пограничный конфликт и отношения между Хунну и Хань резко изменились в худшую сторону.

Пограничные доктрины Китая

Какие ответные меры предпринимали китайцы в отношении номадов? Теоретически это мог быть либо тонкий дипломатический мир с признанием определенных уступок варварам, либо война до победного конца. Первым способом «умиротворения» номадов была политика откупа. Таким путем ханьское правительство надеялось избегать дорогостоящих войн и массовых разрушений в северных провинциях Китая. Первоначальный договор между Хунну и Хань, заключенный при Модэ, предполагал признание достаточно высокого статуса номадов, права шаньюя на брак и ежегодную компенсацию кочевникам шелком и другими ценными товарами за то, что они не нарушали границу и не вторгались с грабежами за Великую стену.

Однако, заключая договор с «дикими варварами», ханьская администрация оказалась в весьма щекотливом положении. Пакт предполагал, что оба субъекта данного соглашения являются «ранними государствами» (ди-го)[454]. Подобная ситуация была неприемлемой для ханьцев с идеологической точки зрения. Как Срединное государство могло быть равным с дикими нецивилизованными номадами? По этой причине через некоторый промежуток времени китайцы стали рассматривать отношения между Хунну и Хань в рамках соглашений другого типа, не как отношения между независимыми субъектами международной политики, но в рамках договора «о мире и родстве» (кит. хэцинь) как родственные (здесь «равные» = «родственные»), связи между старшим и младшим (кит. сюнди), где себе ханьцы отводили статус «большого брата» (аон), а номадам младшего (ди). Тем самым в собственном представлении китайцев статус хунну как бы автоматически занижался[455].

Советник ханьского императора Лю Цзин предложил выработать особый план, «рассчитанный на многие годы», с помощью которого номады со временем подчинились бы Китаю: «Если Вы, Ваше Величество, в самом деле сможете отдать [Маодуню] в жены старшую дочь от главной жены и послать щедрые подарки, — заявил сановник императору, — он подумает, что дочь ханьского императора от главной жены принесет варварам богатства, а поэтому, соблазнившись ими, непременно сделает ее яньчжи, а когда у нее родится сын, объявит его наследником, который станет вместо него шаньюем. Почему [произойдет так]? Из-за жадности к дорогим ханьским подаркам. Вы же, Ваше Величество, отправляйте подарки в соответствии с сезонами года, то что имеется в избытке у Хань, но недостает у Сюнну, справляйтесь о здоровье [шаньюя] и, пользуясь удобным случаем, посылайте людей, владеющих красноречием, чтобы они незаметно наставляли его в правилах поведения. Пока Маодунь жив, он, разумеется, будет вашим зятем, а после его смерти шаньюем станет сын вашей дочери. А разве когда-нибудь было видано, чтобы внук относился к деду как к равному? [Так] можно без войны постепенно превратить [сюнну] в своих слуг»[456].

Параллельно китайцы рассматривали «подарки» как своеобразную идеологическую «диверсию», призванную ослабить и разрушить хуннское единство изнутри. Разработанная при ханьском дворе специальная стратегия «пяти искушений» преследовала следующие цели:

1) дать кочевникам дорогие ткани и колесницы, чтобы испортить их глаза;

2) дать им вкусную пищу, чтобы закрыть их рты;

3) усладить номадов музыкой, чтобы закрыть их уши;

4) построить им величественные здания, хранилища для зерна и подарить рабов, чтобы успокоить их желудки;

5) преподнести богатые дары и оказать особое внимание темплеменам хунну, которые примут китайский протекторат[457].

В литературе существуют различные оценки договора хэцинь. Одни исследователи подчеркивают его эпохальное значение в истории дальневосточной дипломатии. «Это был первый международный договор на Дальнем Востоке между двумя независимыми державами, одинаково рассматривающимися как равными», — полагает В. Эберхард. Разработанные между кочевниками и Хань международные нормы «стали стандартными формами на ближайшую тысячу лет»[458]. По мнению других авторов, «только еще создавшаяся Ханьская империя крайне нуждалась в передышке и была не в силах воевать. Ей пришлось прибегнуть к унизительной политике примирения, царствующий дом вступил в родство с гуннами, ежегодно им посылались дары: вата, шелковые ткани, вина и яства. Тем не менее гунны продолжали время от времени вторгаться в пограничные области Ханьской империи, подрывая своими набегами производство»[459].

Схожая оценка содержится в работах многих других китайских историков, которые оценивали данные договоры с кочевниками как «неравноправные»[460].

В этой связи хотелось бы уточнить, что ежегодные дары хуннскому шаньюю составляли весьма незначительную часть валового национального дохода Ханьской империи, что, кстати, прекрасно осознавали сами китайцы[461]. Так, например, согласно договору Ханьский двор отправлял ежегодно шаньюю 10 тыс. кусков (пи) шелковых тканей[462]. Известно, что опытная ханьская ткачиха изготавливала один пи примерно за три дня[463], из чего следует, что на изготовление 10 тыс. кусков шелка требовалось 30 тыс. человеко-дней. Для многомиллионного Китая это ничтожно мало. В то же самое время, например, в 107 г. до н. э. во всей империи было собрано в качестве налогов 5 млн кусков[464]. Исходя из последних данных, получается, что хунну получили лишь 0,2 % от суммы ежегодных податей подданных правительства.

Разовые «подарки» по тем или иным поводам также, на мой взгляд, не являлись чересчур обременительными для китайского правительства. Так, в 52 г. до н. э. шаньюй Хуханье получил богатые дары от ханьского императора и среди прочих вещей было 20 цзиней золота и 200 000 монет[465]. Один цзинь золота в ханьское время равнялся приблизительно 258,24 г[466]. Средний достаток в ханьское время приравнивался примерно к 10 цзиням, а достояние богатых собственников оценивалось в сотнях тысячах цзиней[467]. Таким образом, Хуханье получил в качестве даров очень скромную сумму золота. Также известно, что в Хань средний налог составлял около 120 монет[468], из чего следует, что деньги, переданные для шаньюя, представляли собой годовой налог менее чем 2 тыс. ханьцев. В контексте бюджета ханьского императорского правительства это очень скромная сумма.

На данные деньги можно было купить, например, 5000 даней (170 тыс. л) зерна[469], что составляет годовую норму питания примерно для 100 человек. Это не более того, что получали хуннские шаньюй в течение II в. до н. э., и если использовать купленный на данные деньги хлеб лишь как пищевую добавку, то его могло хватить не более чем для нужд ставки степной державы. Очевидно, что данные подарки циркулировали только на самых верхних этажах социальной пирамиды хуннского общества.

Наконец, все эти дары ничего не стоили в сравнении с обременительными затратами на охрану границ. Даже если не считать расходов на сооружение Великой китайской стены, трат на ее поддержание в порядке, то только потребность кормить и одевать приграничные армейские гарнизоны обходилась казне в весьма круглую сумму. Известно, что в период раннего средневековья имперское правительство ежегодно расходовало на эти нужды 10,2 млн кусков шелка (т. е. в 1000 раз больше, чем «подарков» по договору) и 690 тыс. ху (т. е. в 138 раз больше) зерна[470]. В моем распоряжении нет данных относительно расходов в хуннское время, но едва ли затраты ханьской администрации были намного меньше.

Такое поведение было абсолютно иррациональным. Китайское правительство было готово на многочисленные явно убыточные затраты, лишь бы соседние народы и государства признавали его внешнеполитический сюзеренитет. Хуннские шаньюй этим периодически удачно пользовались. Стоило Цзюйди-хоу шаньюю, например, публично слукавить, что он годится китайскому Сыну Неба в сыновья, а то и во внуки, как тут же шаньюй был обласкан богатыми дарами. Правда, Цзюйди-хоу принял «подарки», не выказав должного почтения по отношению к Китаю[471]. Он знал цену себе и своим грозным конникам. Но это беспокоило Ханьский двор уже меньше. Первенство Китая по отношению к Хуннской империи было продемонстрировано. А разве можно ждать благодарности от северного «варвара» с сердцем дикого зверя?

Китайские «подарки» кочевникам необходимо рассматривать в категориях субстантивистской экономической антропологии. Реальный (рациональный) эквивалент здесь не имел никакого значения. Важным было только одно. Кочевники прислали дар (дар, как правило, был чисто символическим, например две лошади[472]), или попросили подарки, признав или подтвердив вассалитет, а все эти действия интерпретировались китайцами как «дань» и признание своего более низкого статуса. Следовательно, Сын Неба, сосредоточение земной сакральности, может отблагодарить диких, неотесанных варваров. И чем могущественнее была соседняя с Китаем политая, тем богаче и изысканнее были ответные дары.

Исходя из всего вышеизложенного, необходимо признать, что с финансовой точки зрения политика хэцинь являлась несоизмеримо более выгодной, чем противоборство и война против кочевников, хотя, необходимо отметить, ужасно «обидной» для китайцев. И дело здесь не только в конфуцианском представлении мира, но отчасти в простой дипломатической любезности тех уничижительных титулов, которыми были вынуждены именовать себя в отдельные периоды правители Срединного (!) государства. Достаточно напомнить известный эпизод о предложении Модэ вдовствующей китайской императрице Гао-хоу выйти за него замуж (что являлось верхом неприличия в китайском обществе, о чем шаньюй, окруженный беглыми китайскими советниками, думается, не мог не знать; он просто хотел спровоцировать новую войну). Ну разве не верхом унижения для китайской императрицы было подписать официальное письмо, содержащие следующие строки: «Шаньюй не забыл меня, возглавляющую бедное владение, и удостоил письмом. Я, стоящая во главе бедного владения, испугалась и, удалившись, обдумывала письмо. Я стара летами, моя душа одряхлела, волосы и зубы выпали, походка утратила твердость. Вы, шаньюй, неверно слышали обо мне, вам не следует марать себя. Я, стоящая во главе бедной страны, не виновата и должна быть прощена [за отказ]»[473].

К «пяти искушениям» можно добавить еще одно универсальное средство, которое не было упомянуто конфуцианскими интеллектуалами. Речь идет о спаивании полуцивилизованных народов в ходе колонизации периферии. Данное явление неоднократно фиксировалось в историографии самых различных культур и эпох, начиная от контактов скифов с греческими полисами вплоть до освоения Дикого Запада американскими пионерами. Вино было одним из традиционных составляющих ханьского экспорта неизбалованным благами «цивилизации» неприхотливым кочевникам. Согласно политике хэцинь китайцы поставляли ежегодно хуннскому шаньюю 10 000 даней рисового вина (кит. нецзю — винной закваски), что соответствовало 200 тыс. л[474]. При ежедневной норме потребления это составляло более 550 л в день[475]. Даже если гипотетически допустить, что хуннское войско составляло 300 000 лучников, то при ежедневном потреблении алкоголя на каждого представителя хуннской высшей военной элиты (от тысячников и выше, поскольку вряд ли такой дефицитный товар доходил до простых воинов) приходилось более 1,5 л рисового вина! Понятно, что вино потребляли не только военачальники, скорее всего, его пили во время массовых праздников, но все равно масштабы приобщения кочевников к «цивилизации» выглядят внушительно.

Дело доходило до того, что, например, в 124 г. до н. э. правый сянь-ван и его окружение устроили такую грандиозную попойку, что даже не заметили, как китайские войска беспрепятственно их окружили. В результате было взято в плен более 15 тыс. человек и 1 млн голов скота. Лишь чудом правому сянь-вану с любовницей и несколькими сотнями смельчаков удалось прорвать вражеское кольцо и убежать на север[476].

Т. Барфилд полагает, что разработав политику «пяти искушений», ханьские политики, вероятно, рассчитывали на простую человеческую алчность. Они полагали, что шаньюй опьянеет от количества и разнообразия редких диковинок и будет их копить в своей сокровищнице на зависть подданным или растранжиривать их на всяческие сумасбродства. Однако, как пишет Т. Барфилд, они не поняли основ власти степного правителя. Он разработал на этот счет целую теорию. По его словам, даже более поздние царедворцы, выходцы из Китая и других земледельческих стран, так и не поняли, на чем зиждется фундамент степной политики. Они не могли взять в толк, зачем, например, Угэдэй занимался массовыми, бессмысленными с их точки зрения, раздачами. Психология кочевника отличается от психологии земледельца и горожанина. Поскольку статус правителя степной империи зависел, с одной стороны, от возможности обеспечивать дарами и благами своих подданных и, с другой стороны, от военной мощи державы, чтобы совершать набеги и вымогать «подарки», то причиной постоянных требований шаньюя об увеличении подношений была не его личная алчность (как ошибочно полагали[477] китайцы!), а необходимость поддерживать стабильность военно-политической структуры. Самое большое оскорбление, которое мог заслужить степной правитель, по мнению Т. Барфилда, это обвинение в скупости. Поэтому для шаньюев военные трофеи, подарки ханьских императоров и международная торговля являлись основными источниками политической власти в степи. Следовательно, протекающие через их руки «подарки» не только не ослабляли, а, напротив, усиливали власть и влияние правителя в «имперской конфедерации»[478].

В принципе не возражая против такой точки зрения, хотелось бы заметить, что политика «пяти искушений» была направлена, вероятнее всего, против хуннского общества в целом, имела перед собой в качестве возможных целей и уязвимость позиций шаньюя как редистрибутора внешних доходов, и далеко преследуемые цели разрушения традиционных норм пасторального образа жизни благами «цивилизации». Китаец Чжунхан Юэ, ставший советником при шаньюе Лаошане, прекрасно понимал, к чему это может привести. Не случайно он предупреждал номадов:

«Численность сюнну не может сравниться с численностью населения одной ханьской области, но они сильны отличиями в одежде и пище, в которых не зависят от Хань. Ныне [вы], шаньюй, изменяя обычаям, проявляете любовь к ханьским изделиям, но если только две десятых ханьских изделий попадут к сюнну, то все сюнну признают над собой власть Хань. Если в шелковых тканях и шелковой вате, которые сюнну получают от Хань, пробежать по колючей траве, то верхняя одежда и штаны порвутся: покажите этим, что [такая одежда] не так прочна и хороша, как шубы из войлока. Получая ханьские съестные продукты, выбрасывайте их, показывая этим, что они не так удобны и вкусны, как молоко и сыр»[479].

И пока хуннские всадники могли сдерживать культурный натиск с юга, единство их державы было непоколебимым. Но как только номады стали забывать обычаи предков, в имперском здании появились трещины.

Вторым основным методом борьбы с хунну была агрессивная военная политика. Еще Ли Сы предупреждал Цинь Шихуанди, что война с хунну только обескровит империю: «Сюнну не имеют для жительства городов, обнесенных внешними и внутренними стенами, у них нет запасов, чтобы защитить их; они кочуют с места на место, поднимаясь [легко] словно птицы, а поэтому их трудно прибрать к рукам и управлять ими. Если в их земли глубоко вторгнутся легковооруженные войска, им неизбежно не будет хватать продовольствия, а если войска прихватят с собой зерно, то обремененные грузом будут [везде] опаздывать. Приобретение принадлежащих им земель не принесет нам пользы, а присоединение народа не создаст возможности подчинить его и удержать под контролем»[480].

Первым попытался решить хуннскую проблему, организовав Drang nach Steppe, ханьский император Гао-ди. Его первая же военная компания 200 г. до н. э. против хунну продемонстрировала при Байдэне слабости прямой войны с кочевниками:

(1) номады, как этого и следовало ожидать, оказались более неприхотливыми и привычными к суровым условиям климата, а изханьской армии «генерал Мороз» выбил из строя каждого четвертого солдата;

(2) китайские пешие войска обладали меньшей маневренностью и мобильностью, в результате чего кочевникам удалось быстро растянуть их коммуникации, оторвать авангард от основных сил и обозов и окружить.

Правда, китайцев было все равно так много, что Модэ не рискнул бросить своих воинов в решающую атаку и согласился на мирные переговоры. Но для китайцев этот мир оказался поражением. Гао-ди пришлось признать Хуннскую державу равной Срединному государству по статусу, отдать в жены шаньюю принцессу императорского дома, ежегодно отправлять в степь обусловленное договором количество даров.

В степной войне хунну имели ряд тактических преимуществ. «Хуннско-парфянский» лук, вероятно, был лучшим луком конца I тыс. до н. э.[481]. Правда, китайские солдаты имели лучшее защитное вооружение из нашитых на кафтан металлических пластинок, их алебарда в ближнем бою была удобнее хуннских палашей, а арбалет бил на 600 шагов[482] и вблизи сравнительно легко пробивал кожаные хуннские щиты и латы. Однако самострел нужно было перезаряжать, а за это время кочевники могли засыпать своих противников знаменитым «свистящим» дождем из стрел. Поэтому ближнему бою с ханьскими солдатами и арбалетчиками они предпочитали дистанционную стрельбу из лука на скаку, которой начинали обучаться еще в раннем детстве[483] и к зрелости достигали большого мастерства. Ханьские солдаты значительно уступали номадам в этом умении. Им приходилось обучаться стрельбе из лука с лошади уже в зрелом возрасте, а арбалет для стрельбы на скаку был практически не приспособлен.

Кроме всего прочего, на рубеже III–II вв. до н. э. китайцы не имели достаточного количества лошадей для оснащения свой армии. Их войско в основе своей состояло из пехотинцев и очень сильно уступало в подвижности кочевникам, которые при желании могли просто уклониться от сражения с превосходящими силами. Поэтому китайцы были очень заинтересованы в получении породистых скакунов, именуемых как небесные скакуны, «потеющие кровью» (ханьсюэ ма), из Ферганы[484]. Возможно, еще при Цинь Ши Хуанди некоторое количество «небесных скакунов» при посредстве предприимчивого купца по имени Го попали в Китай[485]. Однако только в годы правления императора У-ди китайцы получили массовую партию кобылиц и жеребцов для их последующего разведения в Китае. Эта акция была связана со знаменитыми путешествиями Чжан Цяня в далекий «Западный край», в результате чего китайцы не только получили необходимых им лошадей, но и очень многое узнали о диковинных странах, расположенных далеко на закате солнца[486].

Походы китайских армий на север требовали от ханьского правительства больших усилий. Янь Ю в своем докладе Ван Ману тщательно обосновал неоправданность затрат на снаряжение больших военных экспедиций в степь. Во-первых, требуется значительное количество припасов, для транспортировки которых необходимо большое количество волов. Но даже если питаться сухим вареным рисом, то по опыту предыдущих военных компаний примерно через 100 дней среди солдат должны начаться болезни от некачественной пищи и плохой воды (кочевники, кстати, практически не пьют воду). Во-вторых, для животных также нужны большие запасы корма. В-третьих, китайские волы плохо приспособлены к экологическим условиям аридных зон и максимум через 100 дней должны погибнуть от обезвоживания или засоления организма. В-четвертых, осенью и зимой в Халхе очень холодно (с собой нужно брать дрова или уголь), а весной и летом сильные ветры. Поэтому, если брать с собой большие обозы, кочевники легко уйдут от погони, а если и удастся с ними встретиться, маневренность китайских войск все равно будет ограниченной из-за тех же обозов[487].

Но если даже предположить, что такой поход завершился бы полным разгромом кочевников, китайцы все равно были бы вынуждены покинуть эти территории. Ханьцы, впрочем, и сами понимали, что «среди озер и солончаков» заниматься земледелием нельзя[488]. В конечном счете, из-за общего дефицита влаги, отсутствия леса для строительства и теплоснабжения, частых засух и т. п. им так и не удалось освоить многие маргинальные зоны, из которых они вытеснили кочевников-скотоводов[489].

Великое противостояние: 129–58

Лишь спустя три четверти века император У-ди решился на отмену стратегии «пяти искушений» в пользу активной экспансии на север. Существует мнение, что главным мотивом, подтолкнувшим его на этот шаг, были националистически настроенные круги, получившие влияние в этот период при Ханьском дворе. Эта группировка не могла смириться с тем, что статус северных варваров был официально признан равным статусу Поднебесной[490]. Постепенно сторонникам военной партии удалось склонить императора к объявлению военной кампании против хунну.

«Сюнну можно подчинить только силой, к ним нельзя относиться гуманно. Сейчас Срединное государство находится в цветущем состоянии, оно в десять тысяч раз богаче прежнего, поэтому, если мы выделим лишь одну сотую имеющихся средств для нападения на сюнну, война с ними будет подобна стрельбе из тугого лука по созревшему нарыву; [наши войска] несомненно не встретят препятствий в походе»[491].

Для того чтобы сравняться с кочевниками в мобильности У-ди применил новую тактику. Было решено создать специальные подразделения из легковооруженных всадников с небольшими обозами для маневренной войны с номадами за пределами Великой стены. Дело это было для китайцев новое и поэтому потребовало немало усилий[492].

Первые рейды ханьских конных армий принесли определенные результаты:

127 г. до н. э. — вновь отвоеван Ордос, хунну потеряли несколько тысяч номадов и более 1 млн голов скота;

124 г. до н. э. — поход на 600–700 ли (до 280 км). Захвачено 15 тыс. человек, в том числе 10 племенных вождей;

123 г. до н. э. — поход на несколько сот ли. Убито и взято в плен более 19 тыс. хунну;

121 г. до н. э. — поход на северо-запад на одну тысячу ли (400 км). Убито и захвачено в плен 18 тыс. человек. В качестве трофея взят золотой идол, использовавшийся при жертвоприношениях небу;

121 г. до н. э. — поход на северо-запад на две тысячи ли (800 км). Убито и взято в плен более 30 тыс. кочевников и более 70 мелких племенных вождей и старейшин[493].

Последние поражения ослабили позиции хунну на Западе. Разгневанный шаньюй хотел вызвать виновников поражения племенных вождей Хунье и Сючу в ставку, чтобы казнить. Испуганные такой перспективой, Хунье и Сючу решили вместе с остатками племен дезертировать в Китай. Во время побега Хунье убил колеблющегося Сючу и вместе с остатками его племени сдался китайским войскам. Номады предусмотрительно были поселены на другие территории, а земли Ганьсуньского коридора стали заселяться китайскими колонистами[494]. Так Китай «прорубил» окно на Запад.

Определенные успехи новой тактики окрылили У-ди и сторонников военной партии. Весной 119 г. до н. э. было решено поразить хунну в самое сердце — быстрым маршем перейти Гоби и расправиться с номадами в их собственных кочевьях. Это был тонкий расчет. Поскольку конница рысью могла двигаться примерно раза в три быстрее, чем кибитки со скарбом по бездорожью, то хунну теряли главное тактическое преимущество — свою маневренность. Появлялся шанс встретиться с неуловимыми номадами лицом к лицу и разбить их в решающей битве.

Для этих целей было собрано и откормлено 240 тыс. лошадей для 100 тыс. всадников (не считая обозов). Войска были разделены на две равные армии, которым было приказано действовать самостоятельно[495].

Однако внезапного удара не получилось. Кочевники каким-то образом узнали о ханьском походе. Шаньюй Ичисе успел отправить семьи номадов и стада скота на север, развязав тем самым себе руки, и принялся ждать врага. Хунну не изменили своей тактике и не ввязывались в ближний бой. Они медленно отступали, держа ханьские войска на дистанции, и обескровливали их массированным обстрелом из луков.

Время было на стороне кочевников. Китайские войска изматывались, запасы продовольствия постепенно иссякали. Как часто бывает в истории, все решила случайность. В один из дней поднялся сильный степной ветер. Точная стрельба из луков в такую погоду была невозможной. Китайцы сразу же воспользовались этим подарком судьбы и, окружив с флангов войска шаньюя, пошли в рукопашную. Ичисе-шаньюю удалось прорвать окружение, но он потерял управление войсками. Диспозиция хуннской армии оказалась нарушенной. Временно во главе войска встал правый лули-ван. Тем не менее кочевники понесли ощутимые потери. По словам Сыма Цяня, хунну потеряли в этом бою 19 тыс. человек[496].

Дальнейший сценарий кампании в известной степени напоминает поход Наполеона на Россию. Некоторое время китайская армия еще двигалась вперед. Однако припасы быстро подходили к концу. Ханьцы захватили городок Чжаосиньчэн. Но хуннские городища не были настоящими большими городами. Китайцам не удалось там существенно пополнить запасы провианта. Степь же была пустой. И тогда ханьские военачальники были вынуждены дать приказ об отступлении.

Обратный путь оказался дорогой в ад. Многим из тех, кому удалось избежать смерти от хуннской стрелы в бою, погибли от голода и жажды по дороге домой. Китайцы потеряли практически всю свою конницу! По дороге пало свыше 100 тыс. лошадей. Сколько же точно погибло людей, как совершенно правильно заметил Л.Н. Гумилев[497], Сыма Цянь стыдливо умалчивает[498].

Поход второй китайской армии оказался более успешным. Вероятно, ханьцам удалось воспользоваться внезапностью и разбить войска левого сянь-вана. Всего было уничтожено и взято в плен более 70 тыс. кочевников[499].

Кто же оказался победителем в этой кампании?

(1) Кампания обескровила обе стороны. Хунну потеряли в 119 г. до н. э., по китайским данным, около 90 тыс. человек. Потери же китайских войск точно не сообщаются. Но даже если предположить, что из «гобийского похода» вернулась лишь половина армии(а на самом деле, скорее всего, китайцы потеряли не менее ¾ всех сил), плюс потери во втором походе, то общее количество погибших ханьских солдат должно было быть никак не меньше 50 тыс. мужчин (мужчин, но не человек!). Кроме того, в результате кампании ханьцы потеряли большую часть своих лошадей. Мобильность их армии оказалась сильно подорванной. Воистину прав был Л.Н. Гумилев, назвавший эту «победу» (если ее только можно считать победой) пирровой[500].

(2) У-ди удалось расширить границы Срединного государства. Был возвращен Ордос, захвачены Иныдань и еще ряд пограничных территорий за Великой стеной. Хунну были вынуждены переселиться в Халху. Существует точка зрения, что именно с этого времени появляются хуннские памятники на территории Забайкалья[501]. Но продвинуться дальше маргинальных экологических зон и освоить степь китайцам не удалось. Границей междукочевниками и земледельцами стала теперь пустыня Гоби. Это был предел для китайцев. Даже в более позднее время китайские династии не могли преодолеть этот барьер[502].

(3) Важных успехов удалось достичь У-ди и на Западе. Хунну потеряли предгорья Алашаня и Няныпаня. Была открыта дорога на Запад, чем закладывались плацдармы для прибыльной впоследствии трансконтинентальной торговли шелком, а также политического давления на кочевников Внутренней Азии с Запада. Но авторитет хунну в дальних западных странах был все еще велик. Поэтому нередко ханьские посольства отказывались принимать, им не давали продовольствия и даже просто грабили[503].

(4) У-ди не удалось заставить хуннского шаньюя признать более высокий политический статус ханьского Китая. Ичисе посчитал это за оскорбление и задержал китайского посла Хэнь Чана в своейставке[504].Ни к чему не привела спустя десять лет и демонстрация сил вовремя маневров ханьской армии около северной границы. Шаньюйпросто приказал отрубить голову ответственному за прием иностранцев, посмевшему допустить в его юрту ханьского посла, а самого посла, осмелившегося предложить номадам признать ханьский вассалитет, отправил в далекую ссылку на Байкал[505].

(5) Наконец, не было сделано самое главное. У-ди удалось ослабить, но не удалось сокрушить хуннское могущество. Не оправдалась ханьская стратегия маневренной конной войны за пределами Китая. Опыт кампании 133–119 гг. до н. э. показал, что в степной войне номады имеют по-прежнему неоспоримые преимущества.

Во-первых, при отсутствии внезапности любой набег был бесполезен. Подвижный образ жизни позволял номадам заранее уходить глубоко в степь вместе с семьями, имуществом и многочисленными стадами скота. Китайским фуражирам на марше не попадались ни деревни, ни города. Кочевники оставляли им только бесполезные для земледельцев тучные пастбища.

Во-вторых, У-ди и сторонники агрессивной пограничной политики как-то забыли, что степь непригодна для земледельческого образа жизни. Как глубоко бы ни вторгались ханьские конники в монгольские степи, сколько бы побед они ни одерживали над хунну, в конце концов им пришлось бы покинуть эту территорию.

В-третьих, подготовка глубоких рейдов в степь требовала больших финансовых затрат. Необходимо было обеспечить армию лошадьми и большим количеством провианта, а солдат обучить стрельбе из луков на скаку. Причем все это следовало делать в условиях глубокой конспирации!

Все дальнейшие попытки У-ди разгромить кочевников на их собственной территории Полностью провалились. Походы 112 и 91 гг. до н. э. завершились безрезультатно. Проплутав по степям и съев все запасы провианта, ханьские карательные армии ни с чем вернулись домой. Но это была лучшая из альтернатив. В 103, 99 и 97-м гг. до н. э. такие же походы завершились полным разгромом китайских войск. На чужбине осталось в общей сложности более 220 тыс. ханьских солдат[506]. В свою очередь, набеги кочевников были несколько более удачными. Из всех последующих походов на Китай вплоть до начала гражданской войны в степи только два (в 80 и 78 гг. до н. э.) завершились поражением.

Противостояние, правда, продолжалось. При У-ди принципиально изменился характер политических отношений кочевников с Хань. Император У-ди был категорически против заключения договора с хунну на прежних равных условиях. Номадов также не устраивал более низкий статус вассалов. Не имея возможности получать товары и продукты из-за пределов степи мирными способами, кочевники были вынуждены компенсировать отсутствие «подарков» и рынков грабительскими набегами. Они совершались с определенной периодичностью в 108, 103–102, 92–91, 82, 80–78 и 73-м гг. до н. э.

Император У-ди «всерьез и надолго» отбил охоту у соотечественников воевать с кочевниками на их территории. Не случайно за всю последующую (после его смерти) историю взаимоотношений империи Хань и империи Хунну южане только трижды в 72–71-м гг. до н. э. и в 33-м г. н. э. совершали военные экспедиции в степь, которые опять-таки оказались неудачными[507]. Таким образом, основа хуннской проблемы осталась для китайцев неразрешенной.

После кампании 73–72 гг. до н. э. набеги кочевников на Китай прекратились. Это было связано с тем, что несколько климатических стрессов подряд (72, 68 гг. до н. э.) ослабили экономический и военный потенциал хунну. По сообщению хрониста, в последний раз они потеряли до 70 % населения и скота[508]. Это, конечно, преувеличение. Но факт остается фактом. Тот же хронист сообщает, что «сюнну совсем обессилели, все зависимые от них владения отложились, и они уже не в состоянии были совершать грабительские набеги»[509].

Естественно, что в такой ситуации кочевникам было не до набегов. Нужно было просто выстоять.

В этот период китайцы активизировали свои действия в Восточном Туркестане. Еще при У-ди они переместили свое внимание с Севера на «Западный край». Здесь их интересовали знаменитые «небесные скакуны с кровавым потом», возможность найти союзников против Хунну, а также необходимость создать плацдарм для безопасной торговли шелком с цивилизациями Ближнего Востока и Европы[510].

Казалось, время было выбрано удачно. Но, как убедительно показал О.В. Зотов (1990), реальное присутствие Китая в Восточном Туркестане имело больше ограниченный характер. Да и хунну, которым было гораздо ближе до «Западного края», не собирались уступать китайцам свой контроль над этой территорией. Борьба велась с переменным успехом, в которой победитель так и не был выявлен.

В 60 г. до н. э. шаньюй даже предложил заключить Хань новый договор. Он очень нуждался в богатой добыче, чтобы привлечь на свою сторону вождей племен. Однако внутренние конфликты уже подтачивали единство «имперской конфедерации». Вскоре номадам было уже не до набегов на юг. Брат пошел на брата.

Хуханье-шаньюй и его наследие: ВС 56–9 AD

Третий этап хунно-китайских отношений можно отсчитывать с 53 г. до н. э., когда шаньюй Хуханье принял официальный вассалитет от Ханьской империи. Вкратце история признания им вассалитета такова. После того, как Хуханье потерпел поражение от своего брата Чжичжи, он был вынужден спасаться бегством. Перед шаньюем встала нелегкая задача. Как сохранить свою власть и восстановить мир в Монголии? Чем привлечь на свою сторону голодных и изнуренных усобицами номадов? Один из ближайших сподвижников Хуханье, носивший титул левого ичжицы-вана, предложил весьма хитроумный план. Согласно этому плану шаньюй должен был принять юридический вассалитет от Ханьской империи, которого так давно и тщетно добивались от кочевников китайцы. Это дало бы возможность восстановить цепь богатых подарков, которые не посылались в степь почти полвека, а в случае необходимости также давало бы основания просить у китайцев помощи продовольствием и войсками[511].

Первоначально замысел ичжицы-вана вызвал бурю негодования среди родичей шаньюя и верных ему хуннских вождей. Одни отвергали этот план потому, что война и милитаризированный образ жизни являются главными источниками существования степной империи («мы создаем государство, сражаясь на коне»). Другие взывали к гордости свободолюбивых степняков и поддержанию славных традиций эпохи Модэ и его ближайших потомков («служить [династии] Хань в качестве вассала, позорить имена умерших шаньюев»). Наконец, в запальчивости была высказана даже такая точка зрения: пусть, дескать, и шаньюй будет свергнут своим братом, но зато хунну сохранят свою независимость от Китая и авторитет среди других соседних народов. Однако ичжицы-вану удалось в конечном счете убедить шаньюя и большинство присутствовавших в том, что в данный момент иной разумной альтернативы у них нет и если не принять его план, то все они, скорее всего, обречены на гибель[512].

С этого времени политика хэцинь официально была заменена системой «даннических» отношений. Хунну обязывались признавать сюзеренитет Хань и платить дань. За это император обеспечивал свое небесное покровительство шаньюю и дарил ему как вассалу ответные подарки. В действительности вассалитет номадов, замаскированный в терминах, отражавших китайское идеологическое превосходство, был старой политикой «дистанционной эксплуатации».

«Дань» шаньюя имела только номинальное значение. Хуханье был принят в 52 г. до н. э. китайским императором с почестями, которых не удостаивался никто из правителей соседних стран. Все его унижение заключалось в том, что во время представления Сыну Неба Хуханье был назван вассалом без упоминания его имени и пышного титула. Однако ответные «благотворительные» дары были даже намного больше, чем при системе хэцинь[513]. Китайцы осознавали, что кочевников следует задобрить. Хуханье получил в дар головной убор, пояс, золотую печать, богато инкрустированный меч, кинжал, лук с большим числом стрел, 10 алебард, колесницу, седло и сбрую, 78 комплектов одежды, 8000 кусков шелка, 6000 цзиней (около 1500 кг) шелковой ваты, 20 цзиней (приблизительно 5 кг) золота, 200 000 монет[514].

Имеются данные о «подарках», относящиеся к более позднему времени:

51 г. до н. э. — 8000 кусков шелка и 6000 цзиней ваты;

49 г. до н. э. — 9000 кусков шелка и 8000 цзиней ваты;

33 г. до н. э. — 18 000 кусков шелка и 16 000 цзиней ваты;

25 г. до н. э. — 20 000 кусков шелка и 20 000 цзиней ваты;

1 г. до н. э. — 30 000 кусков шелка и 30 000 цзиней ваты[515].

Нетрудно заметить, что объем поставок шелка хуннскому шаньюю постепенно вырос в сравнении с «подарками» эпохи политики хэцинь. Кроме того, по мере необходимости шаньюй получал от Китая земледельческие продукты для поддержки своих подданных. Так, в 52 г. до н. э. номадам было передано 34 000 ху зерна. Этих продуктов должно было хватить тысяче человек почти на целый год. Однако скорее всего они были предназначены для поддержки большего числа кочевников в голодное время. Легко подсчитать, что при использовании данных продуктов в течение одного-двух месяцев как дополнительного источника питания их должно было хватить гораздо большему числу скотоводов.

Л.Н. Гумилев высказал предположение, что союз Хуханье с Китаем приостановил развитие земледельческих тенденций в хуннском обществе. Теперь зерно поставляли китайцы, что избавляло хуннов от занятий земледелием, зато стимулировало развитие скотоводства, так как кожи находили спрос на китайских рынках[516]. Но это не подтверждается никакими конкретными данными. Напротив, скорее следует согласиться с О. Латтимором, что аккультурационные и седентеризационные процессы в маргинальных экологических зонах значительно активизировались[517].

В 49 г. до н. э. был заключен еще один договор между кочевниками и Хань. Особенностью данного договора являлось то, что он был заключен вне юрисдикции китайского императора. Согласно версии, излагаемой в «Хань шу», его инициаторами являлись ханьский полководец Хань Чан и дворцовый чиновник Чжан Мэн. Они узнали от шпионов, что часть вождей подговаривают Хуханье вернуться на север, и обеспокоенные этим, решили подтвердить договорные обязательства 53 г. новыми. По новому «договору о союзе» (кит. мэн юэ): (1) Хань и Хунну рассматривались как одна семья; (2) китайцы и номады обязывались не нападать друг на друга и оказывать друг другу военную помощь; (3) они же обязывались пресекать нарушения границы, возмещать украденное и награбленное, наказывать виноватых[518].

Мне кажется, что в описании данных событий Бань Гу допустил принципиальную неточность (или, может быть, искажение?). Во-первых, очень сомнительно, чтобы китайские чиновники пожелали взять на себя исключительную прерогативу главы государства: заключение международных договоров с другими странами. За такую дерзость (и не только у китайцев) полагалась смертная казнь, да еще и в особенно жестокой, мучительной форме. Во-вторых, обе стороны знали, что без ратификации договора ханьским императором он не имел реальной юридической силы. Более того, хунну нередко нарушали заключенные ранее договоры и очень сомнительно, чтобы новый договор являлся достаточным основанием для сохранения границ в мире. В-третьих, сама процедура заключения договора типична для заключения различных клятвенных обязательств или отправления ритуалов для кочевников. Обе стороны поднялись на гору Дуншань, затем была заколота белая лошадь (очень широко распространенный у номадов жертвенный обряд; можно напомнить, например, церемонию провозглашения Джамухи гур-ханом в 1201 г.) и из черепа убитого сакского правителя, оформленного в виде ритуальной чаши, было выпито вино (надо полагать, смешанное с кровью). В-четвертых, обычные договоры с Хань предполагали крупные «подарки» кочевникам. На этот раз ни о каких дарах номадам в летописи не сообщается.

Исходя из всего этого, можно допустить, что инициатором договора выступил сам Хуханье, который данным жестом продемонстрировал Ханьскому двору свою лояльность (заключая договор не с Сыном Неба, а с простыми чиновниками, он как бы еще больше понижал свой статус перед императором). Возможно, именно поэтому, оказавшись в столь щекотливой ситуации, ханьский император решился на весьма уникальный в истории международной дипломатии шаг. Договор был ратифицирован, а дерзкие чиновники были прощены, им было позволено откупиться от казни деньгами.

Кризис Хань и возобновление набегов: 9–48

Четвертый, последний этап отношений между империей Хань и имперской конфедерацией Хунну по своему содержанию схож с первым. Он начался с 9 г. н. э., когда поводом к разрыву отношений послужили территориальные претензии Ван Мана, вмешательство в хунно-ухуаньские отношения (что с точки зрения шаньюя было вмешательством в его личные дела) и, наконец, подмена шаньюевой печати китайскими послами. Уже в следующем году хунну совершили первый набег на Китай. Нашествия совершались и в последующие два года. В 13 г. был заключен мирный договор, по которому шаньюй получил богатые подарки.

Однако в следующем году кочевники снова взялись за оружие. Новый мирный договор был заключен в 15 г. Следующие походы хунну на Китай упоминаются в 18 и затем в 25–28 гг. Однако, судя по косвенным данным[519], набеги продолжались все эти годы. В Китае начались внутренние волнения, которые вылились в восстание «краснобровых», и кочевники, пользуясь безнаказанностью, грабили пограничное население, вмешивались во внутренние дела Китая.

После свержения Ван Мана и некоторой стабилизации китайцы попытались заключить в 24 и 30 гг. мирные договоры с кочевниками, однако, несмотря на дары, номады продолжали совершать набеги. По словам китайских послов, шаньюй Хэдуэрши «держался высокомерно, сравнивал себя с Маодунем, отвечал послу дерзко и заносчиво»[520]. В 33 г. китайцы попытались сменить тактику и совершить карательный поход в Халху. Но рейд оказался безрезультатным. А кочевники, окрыленные победой, через некоторое время даже переселились за Великую стену и разбили там свои лагеря совсем рядом с китайцами. Отсюда было удобнее совершать рейды по ханьским округам.

Судя по всему, в отличие от первого этапа отношений Хунну и Китая номады несколько изменили акцент своей внешнеполитической стратегии в сторону активизации набегов на территорию Хань. Мне кажется, это было связано с ослаблением пограничной мощи Китая и нестабильной политической ситуацией внутри страны. Если раньше северные границы Китая охраняла мощная сеть сигнально-караульных служб, города и наиболее ответственные участки Великой стены охраняли хорошо вооруженные гарнизоны, то в ранний период Младшей династии Хань (с 23 г.) содержание такой армии было китайскому правительству не по средствам. Следовательно, набеги оказывались более безопасными и безнаказанными, чем ранее.

В источниках проводится мысль, отражающая эти изменения. Как ни велики были «подарки» ханьского двора, их количество все равно уступало военной добыче кочевников от набегов. Один из высокопоставленных чиновников подчеркивал в своем докладе императору: «Стоимость захваченного грабежами исчислялась миллионами монет в год, в то время как подарки по договору о мире, основанном на родстве, не превышали 1000 цзиней золота»[521].

Набеги продолжались до 45 г. включительно. Даже внешне, казалось, ничего не грозило могуществу Хуннской кочевой империи. Беда, однако, пришла, откуда ее не ждали. Великую степь поразила чудовищная засуха и нашествие саранчи.

«Земля на несколько тысяч ли лежала голая, травы и деревья засохли, люди и скот голодали и болели, большинство их умерли или пали»[522].

Обеспокоенный шаньюй тотчас же прекратил набеги и заключил мирный договор с ханьским императором. Прекращение грабительских походов, как оказалось, предопределило конец империи. Внешние проблемы оказались перенесенными вовнутрь общества, и в 48 г. Хуннская держава распалась на Северную и Южную конфедерации.

Есть несколько гипотез, объясняющих причины гибели Хуннской державы.

(1) Кризис в хуннском обществе был обусловлен постепенным обособлением в империи двух групп: кочевников на севере и полукочевников и поселенцев в маргинальных зонах на юге. Со временем интересы этих групп расходятся, южане концентрируют в своих руках доходы от субсидий («подарков») китайского правительства и торговли[523].

(2) Разделение державы вызвано борьбой «военной» антикитайской и «придворной» прокитайской партий[524]. В более поздней версии у этого автора северные хунну предстают как «пассионарии», ведомые военными вождями, тогда как южные хунну — как «гармоники», возглавляемые старейшинами — носителями прежних традиций[525].

(3) Возможно, упадок хунну был вызван той борьбой, которая велась между приверженцами «конфедеративного» и «автократического» путей развития общества[526].

(4) Распад державы вызван демографическими причинами: усилением конфликтов за ограниченные ресурсы между представителями кланов сильно разросшейся кочевой аристократии[527].

(5) Может быть, общее ослабление хунну связано с ухудшением экологической обстановки в регионе. К сожалению, практически нет данных о неблагоприятных годах в Халха-Монголии, но нельзя не обратить внимание, что количество засушливых лет на Средне-китайской равнине между 20 и 180 гг. резко возросло[528]. Теоретически можно допустить увеличение засушливых лет и севернее Китая, в монгольских степях, тем более, что начало засушливого периода приходится на последние десятилетия существования Хуннской державы, а окончание — на возникновение Сяньбийской кочевой империи.

Возможно, эти версии дополняют друг друга. Не исключено также, что были и другие причины (например, потеря шаньюем своей благодати вследствие нескольких засух подряд). Однако в любом случае после распада Хуннской державы отношения между южным шаньюем и китайским императором разворачивались по стандартному сценарию, правда, с некоторыми «неприятными» нововведениями. Принимая императорский указ от китайского посла, шаньюй должен был встать на колени. Такого унижения потомки великого Модэ еще никогда не испытывали. Но Би вынужден был смириться и за это получил щедрые подарки: 10 тыс. кусков золотых и шелковых тканей, 10 тыс. цзиней шелковой ваты, а также дополнительно для оказания помощи голодающим кочевникам 25 тыс. ху сушеного риса и 36 тыс. голов крупного рогатого скота и овец. Хуннская «дань» оставалась чисто номинальной: два верблюда и 10 лошадей[529].

Ханьской администрацией были введены должности чиновников, которые постоянно проживали в ставке шаньюя. На них возлагались контрольные функции, и они должны были помогать шаньюю «в разборе спорных дел». Один из сыновей шаньюя постоянно присутствовал при дворе ханьского императора в качестве почетного заложника. В конце каждого года шаньюй был обязан посылать в Китай посла с отчетом и «дань», в ответ ему посылались «дары» в виде разнообразных продуктов, 4 кусков парчи, 1000 кусков шелка, 10 цзиней золота (2,44 кг). Кроме того, различным представителям высшей хуннской элиты жаловалось в общей сложности 10 000 кусков шелка[530].

Хотелось бы обратить внимание на два немаловажных обстоятельства. Во-первых, по-прежнему «подарки» китайских императоров оседали только на высших ступенях хуннской пирамиды. Во-вторых, очень примечательно, что «подарки» высшей хуннской аристократии производились теперь от имени ханьского императора. Это был важный шаг китайских бюрократов (хотя, как мне кажется, они не осознали его значения), который лишал шаньюя основ его власти. Лишенный возможности манипулировать всеми каналами перераспределения, он постепенно превращался в послушную марионетку в руках китайских администраторов.

Выводы

В целом кочевники использовали несколько пограничных стратегий, которые могли на протяжении истории одного общества сменять одна другую:

(1) стратегия набегов и грабежей (сяньби, монголы XV–XVI вв. по отношению к Китаю, Крымское ханство по отношению к России и др.);

(2) подчинение земледельческого общества и взимание с него дани (Скифия и сколоты, Хазария и славяне, Золотая Орда и Русь), а также контроль над трансконтинентальной торговлей шелком;

(3) завоевание оседло-городского государства, размещение на его территории гарнизонов, седентеризация и обложение крестьян налогами в пользу новой элиты (тоба, кидани и чжурчжэни в Китае, монголы в Китае и Иране);

(4) установление мирных обменных и торговых связей с соседними оседло-городскими обществами, а также участие в посреднической торговле между земледельческими цивилизациями;

(5) политика чередования набегов и вымогания дани в отношении более крупного общества. Сначала лидер использовал силу объединенных в империю племен для набегов на оседло-земледельческое государство с целью захвата добычи, которую он раздаривал своим сподвижникам. После этого заключался мирный договор, по которому земледельцы снабжали степную «ставку» богатыми дарами, используемыми правителем номадов для повышения своего престижа. Последующие набега правитель использовал уже как средство политического давления на китайское правительство для вымогания так называемых «подарков» или установления стабильной торговли между кочевниками и земледельцами.

Некоторые из данных стратегий (1, 4, 5) реализовывались во взаимоотношениях между Хунну и Хань. Можно выделить четыре этапа отношений между ними.

На первом этапе (200–133 гг. до н. э.) для вымогания все более и более высоких прибылей хунну пытались чередовать войну с периодами мирного сожительства с Китаем. Первые набеги совершались с целью получения добычи для всех членов имперской конфедерации номадов независимо от их статуса. Шаньюю требовалось заручиться поддержкой большинства племен, входивших в конфедерацию. После опустошительного набега, как правило, шаньюй направлял послов в Китай с предложением заключения нового договора «О мире и родстве», или же номады продолжали набеги до тех пор, пока китайцы сами не выходили с предложением заключения нового соглашения. После заключения договора и получения даров набеги на какое-то время прекращались. Однако через определенный промежуток времени, когда награбленная простыми номадами добыча заканчивалась или приходила в негодность, скотоводы снова начинали требовать от вождей и шаньюя удовлетворения их интересов. В силу того, что китайцы упорно не шли на открытие рынков на границе, шаньюй был вынужден «выпускать пар» и отдавать приказ к возобновлению набегов.

Второй этап (129–58 гг. до н. э.) хунно-ханьских отношений — это время правления ханьского императора У-ди. В годы его правления принципиально изменился характер политических отношений кочевников с Хань. Император У-ди был категорически против заключения договора с хунну на прежних равных условиях. Номадов также не устраивал более низкий статус вассалов. Не имея возможности получать товары и продукты из-за пределов степи мирными способами, кочевники были вынуждены компенсировать отсутствие «подарков» и рынков грабительскими набегами. Они совершались с определенной периодичностью в 108, 103–102, 92–91, 82, 80–78 и 73 гг. до н. э. Однако после кампании 73–72 гг. до н. э. набеги кочевников на Китай прекратились. Это было связано с тем, что несколько климатических стрессов подряд (72, 68 гг. до н. э.) ослабили экономический и военный потенциал хунну. Затем внутри хуннских племен началась «гражданская война».

Третий этап (56 г. до н. э. — 9 г. н. э.) хунно-китайских отношений можно отсчитывать со времени принятия шаньюем Хуханье вассалитета от ханьского императора. Официально политика хэцинь была заменена системой «даннических» отношений. Хунну обязывались признавать сюзеренитет Хань и платить дань. За это император обеспечивал свое покровительство шаньюю и дарил ему как вассалу ответные подарки. В действительности вассалитет номадов, замаскированный в терминах, отражавших китайское идеологическое превосходство, был старой политикой «дистанционной эксплуатации». «Дань» шаньюя имела только номинальное значение. Однако ответные «благотворительные» дары были даже намного больше, чем при системе хэцинь. Кроме того, по мере необходимости шаныой получал от Китая земледельческие продукты для поддержки своих подданных.

Четвертый, последний этап (9–48 гг.) отношений между империей Хань и имперской конфедерацией Хунну по своему содержанию схож с первым этапом. Поводом к разрыву мирных отношений послужили территориальные претензии Ван Мана, вмешательство в хунно-ухуаньские отношения (что с точки зрения шаньюя было вмешательством в его личные дела) и, наконец, подмена шаньюевой печати китайскими послами. Судя по всему, в отличие от первого этапа отношений Хунну и Китая номады несколько изменили акцент своей внешнеполитической стратегии в сторону активизации набегов на территорию Хань. Возможно, это было связано с ослаблением пограничной мощи Китая и нестабильной политической ситуацией внутри страны. Если раньше северные границы Китая охраняла мощная сеть сигнально-караульных служб, города и наиболее ответственные участки Великой стены охраняли хорошо вооруженные гарнизоны, то в ранний период Младшей династии Хань (с 23 г.) содержание такой армии было китайскому правительству не по средствам. Набеги оказывались более безопасными и безнаказанными для степняков, чем ранее.

Таким образом, изложенный материал показывает, что взгляд на историю взаимоотношений кочевников и земледельцев только через призму извечного антагонизма или извечного симбиоза представляется излишне упрощенным. История хунно-ханьских отношений, в частности, показывает, что на протяжении 250 лет в степи существовали периоды как мира, так и военного противостояния. Конечно, ксенократическая природа степных империй предполагала милитаризованный образ жизни кочевников и, в известной степени, более воинственный характер пограничной политики номадов со всеми вытекающими из этого последствиями. За время с 209 г. до н. э. по 48 г. н. э. хунну по разным подсчетам вторгались на территорию Китая от 40 до 70 раз (если условно один набег приравнять к одному году), тогда как ханьцы за это же время только в течение 15 лет вели военные действия против хунну вне пределов Великой стены.

Особенное внимание хотелось бы обратить на стратегию вымогательства. Есть соблазн называть ее данью. Однако «дистанционная эксплуатация» и «данничество» — это разные явления. Данничество предполагает политическую зависимость данников от взимателей дани[531]. Китай никогда не был завоеван хуннами и политически от них не зависел. Китайцев было в несколько десятков раз больше, чем номадов. Они обладали более мощной экономической базой. В то же время «дистанционную эксплуатацию» нельзя отождествлять с «контрибуцией», поскольку последняя имеет разовый характер в отличие от циклически повторяющейся пограничной политики кочевников.

Источники позволяют подробно рассматривать «дистанционную эксплуатацию» кочевников с хуннского времени. Однако это не означает, что она не использовалась раньше. Не значит это и то, что она была забыта впоследствии. Страбон описывает чрезвычайно похожую ситуацию, например, применительно к кочевникам «скифо-сакского» мира (правда, видимо, не поняв до конца суть дела): «Эти племена [которые подвергались набегам] согласились платить апарнам дань; дань состояла в дозволении им в определенное время совершать набеги на страну и уносить добычу. Но когда они дерзко нарушали договор, начиналась война, затем опять примирение, а потом снова военные действия. Таков образ жизни и прочих кочевников; они постоянно нападают на своих соседей и затем примиряются с ними» (IX, 8, 3).

Придя в Европу, гунны практически воспроизвели старый хуннский механизм внешнеполитического преуспевания. Сначала совершался набег, после чего поступало предложение о заключении мирного договора, который предполагал богатые «подарки» номадам. Только Византия платила Атгиле до 700 фунтов золота в год. Но это было, вероятно, для Константинополя выгоднее, чем содержать большие гарнизоны на границе[532]. Гунны Прикаспия практиковали ту же дистанционную модель в отношении соседей. Набеги, вымогание субсидий, раздача добычи воинам — вот ее основные составляющие[533].

Более поздние кочевые империи практиковали такой же набор стратегий эксплуатации оседлых аграрных обществ. В калейдоскопе набегов и войн, перечислений бесконечных посольств можно отыскать привычные механизмы международной политики номадов. Тюрки практиковали ту же дистанционную модель эксплуатации, что и хунну. Набеги они чередовали с мирными посольствами. Уйгурский вариант поведения выглядит, например, несколько иначе. Но и он вписывается в генеральную модель. Доходы уйгуров складывались из следующих частей: (1) согласно «Договорам» с Китаем они получали ежегодные богатые «подарки». Кроме этого, богатые дары выпрашивались по каждому удобному поводу (поминки, коронация и т. д.); (2) китайцы также были вынуждены нести обременительные расходы по приему многочисленных уйгурских посольств. Однако китайцев больше раздражали не затраты продуктов и денег, а то, что номады ведут себя не как гости, а как завоеватели. Уйгуры устраивали пьяные драки и погромы в городах, хулиганили по дороге домой и воровали китайских женщин[534]. Так же вели себя монголы в минское время[535]; 3) уйгуры тоже активно предлагали свои услуги китайским императорам для подавления сепаратистов внутри Китайского государства. Их помощь была очень специфической. Участвуя в военных кампаниях на территории Китая в 750–770-х гг., они нередко забывали о своих союзнических обязательствах и просто грабили мирное население и угоняли его в плен; 4) в течение почти всего времени существования Уйгурского каганата номады обменивали свой скот на китайские сельскохозяйственные и ремесленные товары. Уйгуры хитрили и поставляли старых и слабых лошадей, но цену запрашивали за них очень высокую[536]. Такие же отношения существовали между монголами и династией Мин[537]. От такой торговли китайцы терпели убытки, а прибыль получали одни номады. Фактически эта торговля, как и подарки, являлась платой номадам за мир на границе.

Таким образом, уйгуры почти не совершали набеги на Китай. Им достаточно было только продемонстрировать силу своего оружия. Только в 778 г. китайский император возмутился, так как лошади были особенно никудышными. Он купил только 6 тысяч из 10. Уйгуры сразу совершили разрушительный набег в приграничные провинции Китая, а потом стали ожидать императорское посольство. Посольство приехало очень скоро, и снова заработала привычная машина выкачивания ресурсов из аграрного китайского общества. Так продолжалось до полного уничтожения столицы уйгуров города Карабалгасуна кыргызами. После этого остатки уйгурских племен осели около Великой стены и как бандиты без перерыва грабили приграничные китайские территории. Когда терпение китайцев истощилось, были посланы войска для их уничтожения.

Думается, при внимательном чтении источников в той или иной степени аналогичные механизмы политического поведения можно было обнаружить и в более позднее время в отношениях между древнерусскими княжествами и половцами, Московской Русью, Золотой Ордой и татарскими ханствами более позднего времени. Так, например, Константин Багрянородный (гл. 7, 13) описывает печенегов столь же «ненасытными и крайне жадными» до подарков. Но он сам подчеркивает, что ханы выпрашивали дары для своих родственников и соратников: «Когда василик (т. е. посланник императора. — Н.К.) вступит в их страну, он требует прежде всего даров василевса и снова, когда ублажит своих людей, просит подарков для своих жен и своих родителей»[538].

Вся история внешнеполитических отношений между Москвой и Крымским ханством, по сути, история постоянного рэкетирования своих соседей, вымогания от Москвы и Литвы богатых поминков («подарков») и иных льгот. Татары постоянно играли на «повышении курса», мотивируя тем, что противоположная сторона дает больше. Свои неуемные аппетиты ханы оправдывали тем, что если они не будут выпрашивать поминки и раздавать их своим мурзам, те будут им «сильно докучать».

«Крымский юрт стал, таким образом, гнездом хищников, которых нельзя было сдерживать никакими дипломатическими средствами. На упрек хану в нападении у него всегда был готовый ответ, что оно сделано без его разрешения, что ему людей своих не унять, что Москва сама виновата — не дает достаточно поминков князьям, мурзам и уланам»[539].

Даже известные своей мошной армией турки страдали в XVIII–XIX вв. от рэкета арабских бедуинов, контролировавших торговые пути[540].

Подводя итоги вышеизложенному, необходимо подчеркнуть, что в литературе по-прежнему нередко встречаются утверждения о кочевниках только как о грабителях, способных лишь грабить и уничтожать достижения оседло-земледельческих цивилизаций. Сами этнонимы гунн и вандал стали синонимами для обозначения разрушителей культурных ценностей. Спору нет, война и внешне-эксплуататорская деятельность являлись чрезвычайно важными компонентами жизнедеятельности древних и средневековых скотоводов. Но видеть в номадах только отсталые дикие орды — это серьезное заблуждение. Дикарям не под силу было создать мощную политическую организацию, способную противостоять густонаселенным земледельческим цивилизациям. Дикари едва ли были способны разработать хитроумную политику, позволяющую выживать в суровых природно-климатических условиях и пополнять экономику своего общества (пусть даже такими жестокими методами) дополнительными источниками существования. В целом значение хуннской политики для истории Евразии очень велико. Трудно удержаться, чтобы не процитировать меткую мысль Т. Барфилда: «Далеко не такие простые варвары, какими их часто изображают, сюнну открыли классическую модель великих кочевых империй, которые следовали за ними. Поняв сюнну, можно намного яснее представить себе большую часть более поздней истории степи»[541].

Этот тезис остается актуальным для истории не только народов собственно Халха-Монголии, но и других номадов евразийских степей.