Империя Хунну

Пути к власти: шелк и война

Проблема формализации отношений власти неразрывно связана с проблемой происхождения государственности. Следовательно, вызревание и развитие властных механизмов и структур должно рассматриваться в контексте существующих теорий образования государства. Наиболее популярные модели становления государственности включают следующие внутренние и внешние факторы: организационно-управленческие и редистрибутивные обязанности, контроль над средствами производства и значимыми ресурсами, внешний обмен и торговля, идеология, война[751].

Нетрудно заметить, что в целом речь идет о разных сторонах единого процесса монополизации различных общественно полезных функций. В силу занимаемого места в системе управления обществом, владея информацией и ключевыми рычагами в распределении ресурсов, внешних доходов и произведенного прибавочного продукта, правитель и его окружение постепенно начинают использовать свои возможности и статус в соответствии не только с нуждами общества, но и с собственными потребностями и интересами.

Если в оседлом земледельческом обществе основы власти покоились на управлении обществом, контроле и перераспределении прибавочного продукта, то в степном обществе данные факторы не могли обеспечить устойчивый фундамент власти. Прибавочный продукт скотоводческого хозяйства нельзя было эффективно концентрировать и накапливать.

Во-первых, специфика скотоводства предполагает рассеянный (дисперсный) образ существования. Концентрация больших стад животных в одном месте вела к перевыпасу, чрезмерному вытаптыванию травостоя, увеличению опасности распространения заразных заболеваний животных[752]. Во-вторых, скот нельзя было накапливать до бесконечности, его максимальное количество детерминировалось продуктивностью степного ландшафта. В отличие от материальных богатств скот требовал постоянного ухода и обновления (воспроизводства). В-третьих, независимо от знатности скотовладельца все его стада могли быть уничтожены джутом, засухой или эпизоотией[753]. Наконец, в-четвертых, значительное притеснение мобильных скотоводов со стороны племенного вождя или другого лица, претендующего на личную власть, могло привести к массовой откочевке от него.

В целом роль правителей кочевых обществ во внутренней экономической жизни была очень мала и не могла идти ни в какое сравнение с многочисленными обязанностями правителей оседло-земледельческих обществ. По этой причине можно только согласиться с мнением с Ю.В. Павленко, что «в условиях частной собственности на скот централизованная организация труда не предопределяет сколько-нибудь существенной (по сравнению с древнеземледельческими обществами) производственной специализации отдельных групп, чей продукт мог бы перераспределяться по каналам редистрибуции. Каждое кочевое производственное объединение (хозяйственная ячейка) достаточно самостоятельно»[754].

В силу этого власть предводителей степных обществ не могла развиться до формализованного уровня на основе регулярного налогообложения скотоводов, и элита была вынуждена довольствоваться нерегулярными подношениями и сборами[755].

Правда, необходимо иметь в виду, что в принципе даже в оседло-земледельческих ранних государствах не существовало интегрированной экономической инфраструктуры, а политический контроль центральной власти был минимален. Исследования политантропологов показывают, что большинство экономических мероприятий в раннегосударственных обществах хотя и проводилось от имени центральной власти, на практике реальное значение центра было ограничено. Экономика ранних государств была не столько «политической», сколько «моральной». Поэтому важное значение для функционирования экономики раннегосударственных обществ играли ритуальные церемонии и сакральная деятельность правителя[756].

Что же говорить о кочевниках с их практически автономным пасторальным хозяйством? Здесь вся производственная деятельность осуществлялась внутри семейно-родственных и линиджных групп лишь при эпизодической необходимости трудовой кооперации сегментов подплеменного и племенного уровня[757]. Имперский уровень интеграции обеспечивал политическое единство степных племен, международные связи и организацию военных кампаний для захвата добычи у соседних народов и государств[758]. Следовательно, можно считать, что внутренняя инфраструктура кочевнических государственных образований была еще менее развитой, а связь между племенной верхушкой и наместниками из центра структурно являлась самой хрупкой частью политического механизма имперской конфедерации.

Механизмом, соединявшим «правительство» степной империи и племенных вождей, были институты престижной экономики. Манипулируя подарками и одаривая ими соратников и вождей племен по мере необходимости, шаньюй увеличивал свое политическое влияние и престиж «щедрого правителя» и одновременно как бы связывал получивших дар «обязательством» отдаривания. Племенные вожди, получая подарки, могли, с одной стороны, удовлетворять личные интересы, а с другой — повышать свой внутриплеменной статус путем раздачи даров соплеменникам или посредством организации церемониальных праздников. Кроме того, получая от шаньюя дар, реципиент как бы приобретал от него часть сверхъестественной благодати, чем дополнительно способствовал увеличению своего собственного престижа.

Раздачи подарков хорошо отражены в письменных источниках. В частности, они многократно упомянуты в «Доками ат-Таварих» Рашид ад-Дина и в сочинениях европейских путешественников, посетивших метрополию Монгольской империи.

«Этот царевич Тэмуджин снимает одетую [на себя] одежду и отдает ее, слезая с лошади, на которой он сидит, и отдает [ее]. Он тот человек, который мог бы заботиться об области, печься о войске и хорошо содержать улус»[759].

Однако массовыми раздачами занимались не только Чингисхан[760], но и его ближайшие потомки, правившие империей до ее распада на независимые улусы, Гуюк[761], Мункэ[762], предводители многих кочевых обществ позднего средневековья и раннего нового времени[763].

В качестве частичной сравнительно-исторической параллели можно сослаться также на ритуализированный обмен дарами между различными социальными стратами монгольского общества в новое время (с той только оговоркой, что монголы в отличие от хунну не получали добычи от дистанционной эксплуатации Китая): «Низшее свободное сословие платило своему нойону чисто номинальную дань, что рассматривалось не столько как экономическое или политическое подчинение, сколько признание своего «младшего» положения перед «старшим» — ханом или нойоном, который принимал подношения и отдаривал младшего какими-либо вещами, скотом, иногда даже крепостными из своего хозяйства. Обмен дарами совершался, как правило, публично, на каком-либо массовом празднике типа Надома нескольких хошунов, и эта публичность в признании зависимого положения в значительной степени компенсировала материальную незначительность даров»[764].

Редистрибутивные механизмы выступают здесь одновременно как бы в двух ипостасях: как каналы циркуляции реальных ценностей и в то же время как средство развития коммуникативной системы. Надлокальная интеграция стабилизируется, таким образом, через «развитие общественных символов»[765].

Можно предположить, что интеграция племен в имперскую конфедерацию осуществлялась не только посредством символического обмена дарами между вождями различных рангов и ханом. Эту же цель преследовали включение в генеалогическое родство различных скотоводческих групп, разнообразна коллектив мероприятия и церемонии (сезонные съезды вождей и праздники, облавные охоты, возведение монументальных погребальных сооружений и т. д.).

Определенную роль в институционализации власти правителей кочевых обществ играли выполняемые ими функции священных посредников между социумом и Небом (Тэнгри), которые обеспечивали бы покровительство и благоприятствование со стороны потусторонних сил. Согласно религиозным представлениям номадов, правитель степного общества (шаньюй, каган, хан) олицетворял собой центр социума и в силу своих божественных способностей проводил обряды, которые должны были обеспечивать обществу процветание и стабильность. Эти функции имели для последнего громадное значение, поскольку одним из основных элементов идеологической системы архаических и традиционных обществ была вера в магические свойства сакрального правителя[766].

Считалось, что процветание социума зависит от качеств правителя, от его харизмы, от его умения обеспечить благорасположение со стороны Неба и других сверхъестественных сил. Это можно проиллюстрировать примерами из истории номадных политий более позднего времени, в частности, цитатой из «Алтан тобчи»: «Когда он (хаган. — Н.К.) там жил, то среди народа не было болезней, не было ни падежа скота, ни гололедицы, ни голода»[767]. В случае невыполнения правителем своих сакральных функций, если вдруг случался массовый джут, эпизоотия и гибель скота от болезни, то неудачливого вождя могли заменить или даже просто убить. Для возможной аналогии можно привести, например, яркое свидетельство этому из летописи «Цидань го чжи», сообщающее, что у киданей V–IX вв. «если племена страдали от бедствий и моровых болезней, а скот приходил в упадок, восемь племен собирались на совещание и выставляли знамя и барабан перед следующим дажэнем, меняя таким образом князя»[768].

В предыдущей главе уже отмечалось, что на хуннских шаньюев также возлагались посреднические обязанности между Небом и Социумом[769]. Согласно религиозным представлениям хунну, шаньюй (и только он) олицетворял собой центр социума и в силу своих божественных способностей осуществлял ритуалы, которые должны были обеспечивать обществу процветание и стабильность. Эта деятельность являлась важным фактором сакрализации и укрепления высшей власти.

Однако идеология никогда не являлась доминирующей переменной в балансе различных факторов власти у кочевников. Жизнь степного общества всегда была наполнена реальными тревогами и опасностями, которые требовали от лидера активного участия в их преодолении. Правитель кочевой империи не мог быть только «Сыном Бога», издалека взирающим на копошащихся у его ног подданных, подобно египетским фараонам или римским и китайским императорам. Поэтому только божественного статуса было мало для сохранения единства пасторального государства. Правитель степного общества обязательно должен был обладать реальными талантами военного предводителя или же талантами организатора (чтобы отыскать способных полководцев), чтобы привести за собой номадов к успеху на поле брани и обеспечить затем своих сподвижников богатствами оседлых народов.

Власть хуннских шаньюев, как и власть правителей других степных империй Евразии, основывалась на внешних источниках[770]. Шаньюй являлся верховным военачальником Хуннской конфедерации и имел монополию на представление державы во внешнеполитических и иных связях с другими странами и народами. В этом плане он являлся посредником, который перераспределял «подарки», дань и полученную во время набегов добычу. В делах же внутренних он обладал гораздо меньшими полномочиями. Большинство политических решений принималось племенными вождями.

Такая же двойственность обнаруживается в экономике империи.

«Имперский уровень правительства финансировался ресурсами, получаемыми из-за пределов степи, без обложения налогами скотоводов в империи. Получение этой «иностранной помощи» силой или мирными средствами было первоочередной обязанностью имперского правительства»[771].

Американский политантрополог весьма точно подметил двойственный характер природы власти шаньюя. Если в военное время могущество правителя Хуннской империи держалось на необходимости руководства военными действиями, то в мирное время его положение определялось его способностями перераспределять китайские подарки и товары.

Он же подробно проанализировал механизм хуннской империальной машины[772], который функционировал примерно следующим образом. Шаньюй использовал набеги для получения политической поддержки со стороны племен — членов «имперской конфедерации». Далее, используя угрозы набегов, он вымогал от Хань «подарки» (для раздачи родственникам, вождям племени и дружине) и право на ведение приграничной торговли (для всех подданных).

Из ханьских «подарков» самую большую ценность представлял шелк. Шелк был включен в число так называемых «стратегических» товаров, которые не могли обмениваться на торговых рынках. Шелк можно было получить только в качестве «подарков» китайской администрации, в обмен на так называемую «дань», преподносимую императору Поднебесной. В литературе данные отношения между Китаем и соседними народами, как правило, интерпретируют как особую форму международной торговли, хотя для обозначения данных отношений используется традиционная тенденциозная терминология древнекитайских источников («дань», «данническая торговля» и пр.)[773].

Однако, поскольку речь идет о доиндустриальных обществах, в которых отношения между людьми выступают не в форме товарно-денежных, а личных связей, более правомерно было бы говорить о так называемых реципроктных дарообменных отношениях[774]. С точки зрения рациональных экономических отношений обмен «данью» и «подарками» были совершенно абсурдны, поскольку ответные дары многократно превышали первоначальные подношения.

Шаньюи не баловали китайцев богатыми дарами. В 162 г. Лао-шан прислал ханьскому императору только двух скакунов, которые «с почтением» были приняты[775]. Но согласно законам престижной экономики любой дар предусматривал отдаривание. В ответ по договору, заключенному еще Модэ, номады получали шелк, украшенную драгоценностями одежду, вино, рис и иные продукты[776]. Подобных примеров из истории отношений Хунну и Хань можно привести немало[777].

Подобный обмен можно еще интерпретировать как специфическую «дань» кочевникам, однако ответные дары ханьцам не могли считаться ни «данью», ни тем более формой международной «торговли». С точки зрения ханьцев, здесь было важно не количество преподнесенных императору даров и даже не их качество (впрочем, чего можно было ожидать от диких неотесанных, не чтящих заповеди Конфуция варваров?!), а сам факт. Раз приносят «подарки», значит признают Поднебесную центром Мироздания, готовы принять вассалитет и покровительство Сына Неба. С другой стороны, давая «варварам» дары, китайский император выступал в роли Сына Неба, центра Вселенной, тем самым он как бы повышал свой статус в глазах подданных.

Для кочевников значение «подарков» заключалось не только в их объеме (хотя и в нем также), но и в том, что, согласно архаическому мировоззрению, в «даре» содержалась определенная магическая энергия, которая передавалась вместе с ее материальным носителем. Дары ханьского императора не только давали хуннскому шаньюю надежный редистрибутивный рычаг для усиления личной власти, но и параллельно с этим ставили его на более высокую ступень иерархии в сравнении с вождями других кочевых племен и как бы «заряжали» его харизму дополнительной сакральной силой.

Общее количество шелка, которое согласно политике хэцинь ежегодно поставлялось в степь, определялось в 10 000 кусков[778]. Если исходить из принятой в ханьское время системы измерений, один кусок (пи) представлял собой отрез длиной четыре чжана (9,24 м) и шириной два чи и два иуня (50 см)[779]. Исходя из этих данных можно подсчитать, что 10 000 кусков равнялось примерно 92 400 м. Известно, что на самый простой мужской халат необходимо было четыре чжана ткани, тогда как на халат с прямой и изогнутой полой соответственно 10 и 14 чжан[780]. Следовательно, из 10 000 пи можно было пошить несколько тысяч шелковых халатов разного покроя.

Даже при самых приблизительных подсчетах очевидно, что этот шелк расходовался на изготовление одежды для шаньюевого двора и на массовые раздачи племенным вождям. До рук простых скотоводов «подарки» не доходили. Не исключено также, что некоторая часть шелка могла быть запущена хуннскими шаньюями в прибыльный внешнеторговый оборот на северной трассе Великого шелкового пути, который начинал функционировать примерно с конца II в. до н. э.[781].

Возможно, что осознание необходимости чередовать набеги с мирными передышками и торговлей являлись важным фактором стабильности Хуннской державы. Выше уже указывалось, что «подарки» китайских императоров оставались на верхних уровнях общественной пирамиды Хуннской державы. Это подтверждается и археологическими источниками. Лаковая посуда, как и другие предметы китайского производства, встречаются главным образом в захоронениях хуннской элиты[782]. К подобному выводу приводит и анализ скифских погребальных памятников[783]. Но основное население «имперской конфедерации» также испытывало потребность в получении продукции из земледельческого мира. Номадам был необходим шелк для одежды, зерно и некоторые другие сельскохозяйственные продукты, ремесленные изделия и металл. По этой причине шаньюй был вынужден отстаивать интересы своего народа перед стремящимся к автаркии южным соседом[784] и вымогать право на торговлю, угрожая возобновлением набегов на пограничные провинции Китая.

Таким путем шаньюй мог поддерживать свою власть среди скотоводов, не прибегая к войне или к грабежам. Его роль как посредника между Хань и степняками стала такой же важной, как и его статус верховного военного главнокомандующего. Поэтому хуннские шаньюй тщательно охраняли свою исключительную монополию на осуществление международных политических отношений с Китаем от имени всех племенных федератов степной «империи». Нарушители монополии на осуществление внешней политики шаньюя сурово наказывались. Известен случай, когда в 177 г. до н. э. правый сянь-ван без согласования со ставкой совершил набег на приграничные территории округа Шанцзюнь, за что он был строго наказан. Его послали на опасную войну против юэчжей[785].

Через 70 лет уже китайцы попытались расшатать монополию хуннского правителя на внешнеполитическую деятельность. По случаю смерти шаньюя Увэя, пользуясь тем, что наследник был молод, они послали не одно посольство с соболезнованиями и дарами, как это было принято, а сразу два: в ставку и правому сянь-вану. Этим ханьцы надеялись вызвать раздоры среди хуннской элиты. Но кочевники строго соблюдали иерархию. По пересечении границы оба посольства были направлены в ставку и там китайское коварство было раскрыто. Шаньюй был очень рассержен и задержал послов у себя[786].

Разумеется, в периоды ослабления единоличной власти шаньюя наиболее влиятельные «князья» также пытались завязывать неофициальные контакты с китайскими дипломатами, и те активно вступали в такие связи[787]. Но в целом такая практика была не характерна. Можно согласиться с мнением Т. Барфидца, что в хуннской истории имелось немало случаев, когда соблазненные подарками и титулами вожди дезертировали вместе со своими племенами за Великую стену, но ни один племенной вождь или региональный наместник не имел права самостоятельно контактировать с ханьским правительством и оставаться в рядах степной империи[788].

Еще одним немаловажным фактором усиления личной власти шаньюев являлся их международный статус, особенно признание со стороны правителей «центра мира» — ханьского Китая. Возможно, что известный афоризм «нет пророка в своем отечестве» имеет более универсальное для человеческой психологии значение. Не случайно шаньюи боролись за право считаться равными (или почти равными, как «родственники») Сыну Неба, вести с ним дипломатическую переписку и обмен «подарками» (следовательно, и получение от китайского императора части его харизмы) как с равным, и иметь свои собственные регалии суверенного правителя. Все это если и не ставило шаньюя на одну ступеньку с китайскими императорами, то во всяком случае сильно выделяло его среди своих родственников и других племенных вождей номадов. Поэтому шаньюи так тщательно охраняли свое исключительное право представлять имперскую конфедерацию в отношениях со Срединным государством.

Можно напомнить, как послы Ван Мана в 9 г. н. э. хитростью выманили у шаньюя Учжулю старую печать и заменили ее новой, на которой указывался иной, более низкий статус шаньюя, ненамного отличавшийся от ранга высшей кочевой аристократии. Это вызвало гнев шаньюя и привело через почти полвека мира на степной границе к возобновлению набегов на Китай[789].

Не менее показателен и другой пример. Через два года после распада Хуннской державы в 50 г. шаньюи Южной конфедерации Би получил приказ выслушать императорский указ «склонившись ниц до земли». Вероятно, его авторитет среди сильно разросшейся к тому времени пасторальной элиты был еще не очень высок. Унижение в присутствии подданных еще больше поколебало престиж шаньюя. Это привело к тому, что группа неродственных шаньюю племенных вождей подняла восстание и отделилась от конфедерации. Всего откочевало от южных хунну более 30 000 человек[790].

Баланс власти: имперский порядок и племена

Было бы не совсем правильным считать, что возникновение кочевой империи представляло собой качественный скачок от племенного общества с сильными родовыми связями к военно-иерархической организации, в которой система традиционных кланово-линиджных связей была бы заменена личными иерархическими отношениями. На самом деле Хуннская империя была в сущности «племенной империей», в которой новые военно-иерархические отношения не только не сменили сложную систему кланово-племенной генеалогии номадов, а сосуществовали и переплетались с ней. Ситуация усложнялась еще и тем, что в державу были включены не только хуннские племена, но и этнически родственные им группы, а также иноязычные коллективы, что хорошо подтверждается исследованиями по физической антропологии[791].

По этой причине шаньюй и его двор в лице представителей родовитых кланов Люаньди (Сюйляньти), Хуянь, Сюйбу, Цюлинь и Лань являлись носителями высших военных и гражданских титулов в империи, параллельно с этим большинство из них входило в число традиционных вождей племен, которые составляли костяк хуннского этноса. Данное обстоятельство соединяло шаньюя и хуннских племенных вождей системой двойных политических и этнических связей.

В отношениях с другими племенами, входившими в имперскую конфедерацию, шаньюй мог рассчитывать на поддержку своих соплеменников. Часть из 24 высших в империи сановников, носивших титул «темника» (имеются в виду те, которые не были вождями племен «ядра» хуннского этноса), были поставлены во главе особых надплеменных подразделений, объединявших подчиненные или союзнические племена в «тьмы» численностью примерно по 5–10 тыс. воинов. Эти сановники должны были являться опорой политике метрополии на местах. Данные по истории более поздних номадов подтверждают правильность этого тезиса[792].

Местные племенные вожди и старейшины были инкорпорированы в общеимперскую десятичную иерархию. Но их реальная власть держалась на поддержке соплеменников и в известной степени была автономной от политики центра. Возможности влиять на племена со стороны наместников были ограничены. Следовательно, главная опасность единству империи находилась на уровне, связывающем подчиненные племена и имперских наместников. Данная ситуация осложнялась стремлением иноэтничных кочевых племен и других владений к политической независимости. Таким образом, власть хуннского шаньюя, автократическая в идеальной картине Сыма Цяня, в реальности имела свои ограничения[793].

Перед недовольным политикой центра вождем открывались следующие альтернативы: (1) откочевка со своим племенем от метрополии; (2) побег на юг в Китай; (3) восстание. Это были универсальные способы борьбы со злоупотреблением властью предводителей практически во всех кочевых обществах. Проиллюстрируем их примерами из хуннской истории.

Евразийский степной коридор на востоке упирается в приамурскую тайгу и Манчжурию. Там нет условий для кочевания с многочисленными стадами, да и погоня быстро настигнет любого беглеца. Поэтому в периоды наиболее стабильной власти хуннских шаньюев побеги на восток были нечасты. Иное дело на западе. Здесь степь тянется на многие тысячи километров, и можно откочевать так далеко, что затраты на любую карательную экспедицию будут неоправданны. Не случайно все вынужденные великие переселения кочевых народов в истории Евразии (начало миграции хунну в Европу со II в.; отток жужаней в Венгрию в VI в., уход киданей с Елюем Даши в Восточный Туркестан в XII в., откочевка ойратов в Россию в XVII в.) происходили именно в данном направлении. Правда, и здесь приходилось силой устраиваться на новых землях, поскольку, как правило, они уже были обжиты местными народами. Но это было более приемлемым выбором. Тем более, что обратная дорога уже была отрезана.

Шаньюй-самозванец Чжичжи был старшим братом законного шаньюя Хуханье. Хуханье вытащил его из самых низов (Чжичжи — тогда его звали Хутуусы — как простой пастух пас скот), одарил скотом и другим имуществом и назначил на одну из самых высших должностей в империи — на место левого сянь-вана. Однако вместо пожизненной благодарности Хутуусы затаил в своем сердце измену. Как только представился удобный случай, он предал брата, отделившись от него с левым крылом империи.

Поскольку после измены о мире между братьями не могло быть и речи, как только положение шаньюя-самозванца сильно пошатнулось, он попытался откочевать от метрополии как можно дальше на запад: «Услышав, что Хуханье стал еще сильнее, он стал опасаться неожиданного нападения [с его стороны], а поэтому хотел уйти подальше. В это время правитель [владения] Канцзюй, постоянно теснимый усунями, стал советоваться с сихоу; они нашли, что сюнну большое государство, которому усуни издавна подчинялись. Ныне, когда шаньюй Чжичжи попал в бедственное положение на чужбине, его следует пригласить и поселить на восточной границе, а затем общими силами захватить [земли] усуней и поставить его управлять ими, что навсегда избавит [Канцзюй] от опасности [нападения] сюнну… Чжичжи уже давно жил в страхе, к тому же он был очень зол на усуней, а поэтому очень обрадовался, услышав о плане правителя [владения] Канцзюй, заключил с ним союз и двинулся во главе войск на запад»[794].

Его погубили только собственные неумеренные амбиции и чрезмерная жестокость. Рассорившись с Канпоем, Чжичжи потерял союзников и был убит во время штурма его собственной крепости в верховьях Таласа ханьскими войсками[795].

Для недовольных хуннских племен гораздо проще было мигрировать на юг в Китай под покровительство Ханьской империи. Китайцы регулярно предлагали в обмен на предательство пышные титулы, диковинные для невзыскательных кочевников предметы туалета и украшения, изысканные продукты. Но в отличие от ухода на запад в последнем случае номадам приходилось расплачиваться своей независимостью. Поэтому можно предположить, что пока устои империи, заложенные Модэ, не были сильно подвержены растлевающему влиянию земледельческой цивилизации, кочевники неохотно изменяли привычному степному образу жизни. Не случайно даже в то время, когда нравы уже не отличались пуританством, на предложение попросить помощи у Китая на правах вассала в борьбе за объединение степи шаньюй Хуханье изначально гневно возразил: «По своим обычаям сюнну выше всего ставят гордость и силу, а ниже всего исполнение повинностей; они создают государство, сражаясь на коне, и поэтому пользуются влиянием и славятся среди всех народов»[796].

Возможно, один из первых зарегистрированных случаев дезертирства в Китай на высшем уровне относился к 164 г. до н. э.[797]. Следующий факт побегов группы вождей относится к середине II в. до н. э.[798]. Однако массовые переходы хуннских вождей на сторону китайцев относятся к периоду войны между номадами и императором У-ди. Они упоминаются в китайских летописях под 129, 128, 126, 125, 124,122, 121, 120, 119, 113 гг. до н. э.[799].

Самыми тяжелыми для номадов стали события 126 и 121 гг. до н. э. В том году умер Цзюньчэнь-шаньюй. Его младший брат Ичисе, имевший титул левого лули-вана, неожиданно напал на законного наследника престола Юйданя — старшего сына покойного шаньюя, разбил его и объявил себя шаньюем. Юйдань чудом вырвался из окружения. Возможно, что он был молод и не искушен в жесткой политической борьбе и посчитал, что у него нет союзников. Так или иначе, он не нашел ничего лучшего, как убежать в Китай, где вскорости и умер.

Через пять лет китайский кавалерийский корпус численностью в 10 тыс. всадников напал на кочевья князя Сючу, где южане убили и взяли в плен более 18 тыс. человек. Среди трофеев также оказался золотой идол, который, по словам хрониста, «употреблялся при жертвоприношениях небу». Через несколько месяцев, летом, другой кавалерийский корпус добился еще большего успеха. Кочевники потеряли свыше 30 тыс. человек, в том числе 70 различных племенных вождей.

Шаньюй был взбешен и приказал провинившимся князьям Сючу и Хунье, или Хуньсе[800] немедленно прибыть в ставку, вероятно, с тем, чтобы казнить их. Судя по всему, оба князя догадывались, что их ждет. Поэтому вместо того чтобы выполнить приказание шаньюя, они собрали остатки своих племен и выступили на юг. Во время перехода князь Сючу было заколебался, но был заколот Хунье. В результате этой вопиющей измены кочевники потеряли около 40 тыс. человек, целый фланг был оголен и почти прекратились набеги на несколько ханьских округов[801].

Помимо прямого переселения на территорию Хань с потерей независимости кочевники практиковали более «мягкий» вариант установления вассально-патронажных связей с Китаем. В 58 г. до н. э. империя распалась на несколько объединений, соперничающих между собой за власть в степи. Через четыре года их осталось только два, возглавляемые шаньюями братьями Хуханье и Чжичжи. Чжичжи удалось разбить законного шаньюя Хуханье и захватить его ставку.

Приближенные предложили Хуханье принципиально изменить стратегию степной войны и заручиться поддержкой Китая, приняв от него официальный вассалитет. Первоначально такой совет вызвал резкое возражение со стороны шаньюя (см. выше), но левому ичжицы-вану удалось аргументированно показать, что иного выхода у него нет: «Для могущества и слабости — всему свое время. Ныне [династия] Хань достигла цветущего состояния, а поэтому усуни и все владения, имеющие города, окруженные внешними и внутренними стенами, являются ее слугами; в то же время сюнну, начиная с шаньюя Цзюйдихоу, слабели день ото дня, не могли отомстить [за обиды] и, хотя неуклонно стремились к этому, не имели ни одного спокойного дня. Теперь если мы станем служить Хань — обретем спокойствие и жизнь, не станем служить— подвергнемся опасности и гибели»[802].

Есть основания полагать, что именно этот шаг явился ведущим фактором успешной политической борьбы Хуханье за гегемонию в монгольской степи. В конечном счете к 36 г. до н. э. Хуханье удалось вытеснить своего брата-самозванца на Запад, и он снова перенес ставку на север и постепенно подчинил все племена метрополии.

Примерно так же поступил через столетие в 48 г. н. э. хуннский правый юцзянь жичжу-ван Би. Он был сыном шаньюя Учжулю и рассчитывал получить в соответствии с законной очередью право на трон. Однако его обошли родственники по боковой линии. Поскольку Би справедливо опасался, что его могут убрать, он почти перестал ездить в ставку на совещания знати. Данное обстоятельство не ускользнуло от шаньюя и, заподозрив Би в заговоре, он отправил в расположение подчиненных Би племен двух гудухоу в качестве наблюдателей над ним и его войсками. Через некоторое время, во время весеннего «курултая» хуннских вождей в Лунчэне, гудухоу доложили шаньюю о готовящейся измене. Был издан приказ о казни правого юцзянь жичу-вана. Но на счастье Би в шань-юевой юрте находился его младший брат, который после окончания совещания тайно бежал и сообщил заговорщикам о случившемся.

Би был не простым племенным вождем. В его жилах текла «голубая кровь» рода Люаньди (Сюйляньти), а его титул правого юцзянь жичу-вана указывает, что под его властью находились крупные военные силы империи — восемь «кочевий», которые могли выставить 40–50 тыс. воинов[803]. Источники дают возможность понять место Би и подчиненных ему племен в общеимперской иерархии. Если разделить количество воинов на число «кочевий», то получится, что каждый вождь имел около 4–5 тыс. всадников, что примерно соответствовало должности вань-ци — «темника». Следовательно, по величине вверенных Би военных подразделений его ранг был никак не ниже наместника целого «крыла» империи уровня лули- или сянь-вана.

Показательно, что большинство номадов продолжало оказывать Би поддержку даже в тот момент, когда он оказался в политической опале и откровенно встал на путь государственной измены. Это свидетельствует о том, что племена, как правило, в первую очередь были преданы своему традиционному лидеру и лишь затем были лояльны по отношению к шаньюю и его двору.

Би не бежал на юг как простое частное лицо. Он собрал своих сторонников и, предложив им перекочевать ближе к границе, мигрировал на юг «с изъявлением покорности» Ханьской империи. В том же году Би был возведен вождями союзных ему племен на престол. В качестве исторической преемственности стратегии вассалитета по отношению к Китаю он взял в честь своего выдающегося предка имя Хуханье-шаньюй. С этого времени Хуннская империя окончательно распалась на Северную и Южную конфедерации.

Стратегия откочевки была наиболее простой и типичной формой реакции кочевников на нежелание подчиняться имперскому правительству. Более серьезный социальный протест предполагает нечто большее, чем наличие просто некоторого количества недовольных. Поэтому в сравнении с откочевкой или дезертирством на юг под покровительство Китая восстания были более редкой формой противодействия давлению центра.

Первое восстание, приведшее в конечном счете к гражданской войне, произошло лишь спустя почти полтора столетия после образования империи. В этот период хуннское общество находилось в затяжном кризисе. Ничтожные шаньюи, военные поражения почти на всех фронтах, климатические катастрофы 72/71 и 68 г. до н. э. сильно подорвали экономический и демографический потенциал империи, ослабили политические позиции высшей власти. Китайский хронист сообщает, что «сюнну совсем обессилели, все зависимые от них владения отложились, и они уже не в состоянии были совершать грабительские набеги»[804].

Дело дошло до того, что ухуани проникли в Халху, раскопали и осквернили могилу одного из покойных шаньюев[805]. Вот до чего дожили потомки грозного Модэ! На такое сверхдерзкое оскорбление можно решиться, если только полностью уверен в своей безнаказанности.

В стране назревал раскол. Трудно сказать, была ли это борьба между сторонниками «милитаристской» и «пацифистской» партий[806], или борьба приверженцев «конфедеративного» и «автократического» путей развития общества[807], или же борьба внутри сильно разросшихся кланов кочевой аристократии (и между ними): количество претендентов на ключевые должности в это время значительно превышало число возможных вакансий. Так или иначе, после смерти шаньюя Сюйлюцюаньцзюя в 60 г. до н. э. группе заговорщиков удалось осуществить дворцовый переворот.

Не успели гонцы далеко отъехать от ставки, чтобы разнести по кочевьям трагическую новость и созвать высших князей на внеочередной съезд по выборам нового шаньюя, как оппозиционеры перебили всех членов соперничающей партии, находившихся в ставке, и возвели на престол лидера своей группировки правого сянь-вана Тучитана под титулом шаньюя Уяньцзюйди. Ничего не подозревавшие высшие чины империи по мере прибытия ко двору также были перебиты, и на эти должности были поставлены близкие родственники и надежные друзья нового шаньюя.

Всякая смена власти так или иначе сопровождается определенными административными перестановками. Каждый политический лидер заинтересован, чтобы на ключевых постах располагались его сторонники, помогающие ему в управлении. Это естественное явление. Судя по достаточно безразличному контексту китайской хроники, уставшая страна достаточно индифферентно отнеслась к массовым казням на высшем уровне имперской пирамиды[808].

Но шаньюй Уяньцзюйди явно перегнул палку в «закручивании гаек». На протяжении трех лет своего правления он творил всяческие безобразия и жестокие репрессии без всякой меры, в том числе и против родственников, чем в конечном счете оттолкнул от себя большинство племен конфедерации. Другой его принципиальной ошибкой стало то, что он посягнул на святая святых — власть племенных вождей в отношении их собственных подданных. Никто из хуннских шаньюев не претендовал на определенную автономию племен. Даже великий Модэ, в годы правления которого хуннское общество было наиболее автократическим, не посягал на внутренние права своих племенных вождей. Китайский историограф Сыма Цянь однозначно свидетельствует, что несмотря на жесткую иерархию чинов в империи «каждый из двадцати четырех начальников также сам назначает тысячников, сотников, десятников, небольших князей, главных помощников, дувэев, данху и цецзюев»[809].

Только Уяньцзюйди решился на столь рискованный эксперимент. После того как в 59 г. до н. э. умер левый князь юйцзянь, шаньюй решил закрепить освободившуюся должность за своим недавно родившимся сыном. Данное решение вызвало бурю негодования внутри племени юйцзянь (и надо полагать, среди множества сочувствующих других племен империи). По общему согласию старейшины возвели на должность сына умершего вождя и уже под его руководством переселились на восток подальше от метрополии. Карательный экспедиционный корпус силой в одну «тьму» во главе с правым чэнсяном был разбит[810].

К следующему году терпение переполнило все границы. Оппозиционеры объявили шаныоем законного наследника престола Цзихоусяня и пошли войной на Уяньцзюйди. Последний остался практически без сторонников, все его войска разбежались. Даже родной брат, занимавший место правого сянь-вана, отказал ему в помощи: «Ты не любил людей, убивал братьев и знатных, так умри [теперь] сам [там], где находишься, а меня не впутывай в грязное дело»[811].

Тирану не осталось ничего иного, кроме как покончить жизнь самоубийством.

Таким образом, вышеуказанные примеры демонстрируют принципиальное ограничение власти шаньюя в хуннском обществе. Империя Хунну, казавшаяся со стороны незыблемой иерархической пирамидой, на деле являлась в известном смысле достаточно хрупким механизмом. Теоретически шаньюй мог требовать от подданных беспрекословного подчинения и издавать любые приказы, однако в реальности его политическое могущество было ограничено рядом объективных обстоятельств: (1) хозяйственная самостоятельность делала племенных вождей потенциально независимыми от центра; (2) главные источники власти являлись достаточно нестабильными и находились вне степного мира; они были связаны с организацией грабительских войн, перераспределением дани и других внешних субсидий, налаживанием торговли с земледельческими странами; (3) всеобщее вооружение ограничивало возможности политического давления сверху; (4) перед недовольными политикой центра племенными группировками открывались возможности откочевки, дезертирства на юг или восстания.

Поэтому политические связи между племенами и органами управления степной империи не были чисто автократическими. Надплеменная власть сохранялась в Хуннской империи в силу того, что, с одной стороны, членство в конфедерации обеспечивало племенам политическую независимость от соседей и ряд других важных выгод, а с другой стороны, шаньюй и его окружение гарантировали племенам определенную внутреннюю автономию в рамках империи. Попытка шаньюя Уяньцзюйди лишить племена самостоятельности и создать завершенную степную автократию была исключением из правил и привела к полной неудаче. Ни до, ни после этого шаньюй не позволяли себе вмешиваться во внутренние дела племен. Показательно, что даже накануне распада Хуннской империи на Северную и Южную конфедерации шаньюй Юй, опасаясь заговора со стороны Би (будущего Хуханье-шаныоя II), не рискнул заменить его своим наместником, а только послал для надзора над Би и его войсками двух гудухоу.

В то же время политические отношения между племенами и властью нельзя считать чисто консенсусными. Империя Хунну являлась конфедеративной по сути, но она не была простой федерацией надплеменных сегментов. Будучи военным ксенократическим государствоподобным обществом, Хуннская держава всегда нуждалась в централизованной системе управления. Иерархия и единоначалие входили в число принципиальных черт ее политического устройства. Все это в конечном счете обусловило двойственную, противоречивую политику племен в составе империи и явилось важным фактором нестабильности политической системы в целом.