Империя вампиров

8

Обстрел стен Мдины продолжался весь день до поздней ночи. Хотя городские пушки и отвечали, только у немногих была такая дальность стрельбы, как у итальянских пушек врага, к которым прибавились орудия, захваченные людьми Дракулы в Пьете и Кальяри. Кавалерия и пехота Галлии и Валахии стояли лагерем позади пушек, вне пределов досягаемости городских орудий. Обороняющимся было ясно, что противник откладывает нападение только до того, как пушки проделают достаточные для атаки бреши. Воины, которые будут отражать атаку - вампиры и обычные люди, - работали, устраняя ущерб.

Командовавшему мальтийскими батальонами в городе сеньору Дюрану его офицеры предлагали вывести роту против осаждавших, чтобы вовлечь их в бой, но он упрямо отказывался. Нападение на ряды мушкетеров Дракулы было бы самоубийством. Воевода знал, что обороняющимся придется воспользоваться баррикадами. Людям, вампирам или смертным, не нравилось работать под оружейным обстрелом, заваливая проломы в стене массивными каменными блоками; но это было лучшим, что они могли сделать для затруднения действий врага.

Бароны Чеберра и Игуаньес не отказывались от надежды, что рыцари Святого Иоанна с кораблей Валетты и из фортов гавани Гранд-Харбор могут перегруппировать свои силы и атаковать осаждавших с тыла. Они не сбросили со счётов возможность удара магометан против ненавистной христианской армии. Знавший хрупкость этих надежд, Дюран тем не менее не расхолаживал полностью их оптимизм. Знал, что им остается лишь битва не на жизнь, а на смерть. Он бывал в Византии, видел там Дракулу и понимал, один из немногих, что мальтийцам придется драться с валашским предводителем.

Когда пушки замолчали, тишина оказалась не менее угрожающей, чем оглушительный рев, она не была признаком милосердия, а лишь дразнила горожан возможностью поспать пару часов до рассвета. Солдаты Мдины не могли отдыхать, продолжая укреплять фортификации. Работая, они знали, что противник делает непозволительную для него самого передышку.

Ноэл Кордери, закончив работу, перебрался из лаборатории в расположенную позади церкви резиденцию архиепископа. В спальне мансарды он будет ждать исхода войны. Он не устранился, передав все другим. Он свое сделал, и последствия битвы в следующие годы и столетия будут результатом его действий и решений.

Церковь стояла на краю города, возвышаясь над стеной, и получила несколько попаданий каменными и стальными ядрами из бомбард Дракулы; но она была самым прочным, сооружением города и пострадала незначительно. С верхнего этажа резиденции были видны силы нападавших. Выстрелы пушек влекли Ноэла к окну, как бабочку огонь. Он долго и мрачно смотрел в неприветливую темноту, где сама ночь говорила ужасным голосом, плюясь огнем, выдыхая дым, разрушая стены. Ему казалось, город стал символом человечества, осажденного деспотом Смертью. Канонада напомнила Ноэлу и Шанго, бога гроз племени уруба, говорившего на языке грома. Шанго швырял на землю значительно более разрушителыше молнии, чем молнии из пушек Дракулы, в сопровождении гораздо более опасном, чем пороховые вспышки из этих бомбард. Но все же Шанго был только мальчиком в сказочной маске, простой загадкой.

Здесь тоже была загадка, но здесь наряду с настоящим убийством происходило разоблачение сущности империй Аттилы; идолов господства вампиров сбрасывали с пьедестала.

Даже после окончания пальбы Ноэл не мог оторваться от окна, хотя почти ничего не видел. Из-за близорукости огни осады превращались в полосы света, палатки теряли четкость линий. С таким же успехом он мог заглядывать под землю, пытаясь рассмотреть ад Данте.

«Возможно, - думал он, - этот ад предназначен для тщеславных». И он когда-то грешил высокомерием, и теперь, казалось, падение, обещанное для гордых в Священном Писании, ждет его.

Сейчас, когда жребий брошен и оставалось только наблюдать развертывание драмы, он не чувствовал усталости. Он перешел от изнурения к фатальному безразличию. Все ожидающие его события вырисовывались так же четко, как начерченные наблюдателями Дюрана позиции врага, и в этой карте ничто не успокаивало и не радовало Ноэла.

Схема вражеских сил была необходима для определения позиций вампиров и обычных людей с тем, чтобы кровавые стрелы не тратились для простой бойни. Схемы были тщательно нарисованы. Казалось, карта его собственного будущего была тщательно составлена судьбой. Богом или другой силой, превращающей сегодня в завтра, придающей исторические формы проходящему времени. «Если бы я изучал карту своей судьбы, думал Ноэл, - то почти не увидел бы знаков и линий. Несколько царапин, обозначающих страх и боль, грубый крест, определяющий мгновение смерти, прямая дорога его тени в ад или забвение; и это все».

Он подумал, не принять ли ему яд, чтобы избежать кола и огня, приготовленного для него Дракулой. Он не хотел умереть в агонии, особенно на людях. С дрожью ужаса вспоминал историю, рассказанную отцом на обеде у Кармиллы Бурдийон, об ужасной смерти Эдварда Дигби. Похоже, так должны умирать мученики - если верить легендам о святых. Ничто не могло помешать Ноэлу принять яд. Он был достаточно опытным химиком, чтобы приготовить питье и свести счеты с жизнью, к тому же как неверующий он не боялся самоубийства. Однако не хотел и не мог сделать этого.

«Что я за развалина, - сказал он себе, - насколько жалка моя жизнь, показанная на этой схемке».

Он видел смерть Лангуасса, несмотря на близорукость, и плакал, когда того застрелили. Была ли это смерть настоящего героя? Конечно, многие рассказчики изложат все так: пират убил князя в честном бою и потом был предательски застрелен. Но разве вся история мятежа на Мальте не отражается в этой небольшой аллегории? Не для того ли эликсир Ноэла Кордери покончил с империей предрассудков и страха Аттилы, чтобы эта империя нанесла беспощадный ответный удар своему убийце.

- О Лангуасс! - вслух пробормотал Ноэл. - Ты имел возможность бежать с этого трагического острова, уехать в Англию, где находится истинное будущее. Ты глупо позволил прошлому ограничить себя, привести к такому бесславному концу.

Его сердце искренне болело за пирата. Когда-то он ненавидел Лангуасса за бедняжку Мэри Уайт, за Кристель д'Юрфе, но ненависть не росла, а исчезала из его души. Он не забыл ни Мэри, ни Кристель и постыдился бы считать эти две смерти малозначащими, даже если сравнивать их с мучительными убийствами, которые видел и еще увидит, но старый гнев был перекрыт более теплыми чувствами. Вероятно, он узнал - лучше Лангуасса - тщетность накопления в душе таких тонких ядов, как ненависть.

Ноэл тревожился за «Спитфайр», но уже возвращение Лангуасса подтверждало, что корабль не потоплен; он не верил, что пират мог подвергнуть опасности экипаж ради своей фатальной цели. Лейла, видимо, вне опасности и следует сейчас в Лондон, под защиту Кенелма Дигби, его парламента. Эта ободряющая мысль могла бы облегчить отчаяние, но Ноэл сильно пал духом.

- Отойди от окна, мой друг.

Голос отвлек от мыслей, заставив вздрогнуть. Он не заметил, как вошел Квинтус, и с горькой усмешкой спросил себя, не последовал ли его слух за зрением. «Какие яркие доказательства бренности, - подумал он. Останется что-нибудь от меня, чтобы Дракуле было кого казнить?»

- Ты болен, - сказал монах, не услышав ответа. - Ты должен отдохнуть.

Ноэл уже обратил усталые глаза к монаху и смотрел ослабевшим взглядом на лицо в лучах свечи и на испачканную белую сутану. Квинтус, который был стариком до превращения в вампира, сейчас тоже не являл собой образец доблестного воина, но в его блестящих глазах, худых руках и ногах ощущалась сила.

- Ты был когда-то мне отцом, - задумчиво произнес Ноэл, - но сейчас я кажусь значительно старше. Конечно, я выгляжу старше из-за моих лихорадок, малярии и болезней, а у тебя несгибаемое, блестящее здоровье. Возможно, ты назовешь меня стариком, что подходит к моему ухудшающемуся состоянию, когда попытаешься устранить меня от встречи с судьбой.

- Я всегда думал о тебе как о сыне, - мягко сказал Квинтус, - единственно возможном для меня. Если бы я боялся потерять тебя, став бессмертным, я бы тревожился напрасно. Не все бессмертные теряют способность любить, хотя я думал, что так и должно быть.

- Бессмертный Квинтус не может потерять любовь, - согласился Ноэл. - И Лейла, и Лангуасс. Однако я сомневаюсь во многих других, внутри или вне городской стены. Ты сохранил жалость и, думаю, не сможешь отказаться от нее, но это произошло, потому что ты не отказался от боли. Ты способен игнорировать собственную рану, но не чужую, боль мира всегда будет на твоих плечах. Если бы все были, как ты, мой друг, многих бед не было бы, но ты одинок - и лучше меня, я так думаю.

Пока он говорил, Квинтус взял его за руку, отвел через комнату к креслу у огня. Он сел, монах - напротив, и они смотрели друг на друга поверх камина.

- Мне трудно судить, - сказал монах, подумав. Затем после паузы продолжил; - Мне кажется, что если существует только один мир, то на все есть Божья воля. Я не претендую на понимание существа человека, не могу ответить, почему ему уготовано множество капканов и соблазнов, но знаю: во всем есть смысл. Иначе я не мог бы понять твою цель, загадки, которые ты раскрывал, мою веру. Думаю, что все люди могут увидеть свет добра и разума и что многое, чего мы еще не знаем, достойно спасения. Мы сделали Божье дело, ты и я, и не мы одни. Мы сделали наше дело с верой и надеждой в сердце, и таких, как мы, много в этом безбрежном мире.

«Это последний шанс спасти меня?» - спросил себя Ноэл. Но он не поставил вопрос так.

- Да, - сказал он, - если существует Бог, значит, его воля проявляется где-то в этом ужасном хаосе, хотя узнать, где именно, сможет только человек, который мудрее меня. Иногда моя голова объясняет моему полному надежды сердцу, что все было только тонкой шуткой нашего Создателя. Возможно, однажды он молвил приближенному ангелу: «Я сделаю людей бессмертными, чтобы доказать им: дар вечной жизни будет только толкать их к взаимному уничтожению!» Наш любящий Господь - веселое существо. Он дал нам жизнь, чтобы мы согрешили и заплатили за удовольствия в вечных муках адского пламени.

Ноэл не удивился тому, что его ответ не понравился священнику, монах нахмурился, правда, больше с сожалением, чем с гневом.

- Пусть тебя не смущает завтрашнее сражение, - сказал спокойно Квинтус, по-прежнему уверенный и без тени возражения. - Да, завтра погибнут многие, и ужасная цена будет уплачена за твой дар обыкновенным людям, но это не будет концом истории, которую мы посмели вывернуть наизнанку. Твое открытие продлит жизнь нескольким миллионам людей, и Дракула знает даже сейчас, как знают Аттила и Шарлемань, что дни, когда кучка людей могла с мелочной жадностью пользоваться богатствами молодости и долголетия, прошли и больше не возвратятся. Империя немногих рухнула, и до империи всех - подать рукой. Ты дал обычным людям будущих поколений свободу, которую скрывали бы всегда империи Аттилы. Месть, на которую надеется Дракула, только завещание вслед твоему триумфу.

- Печальный и кровавый триумф, - пробормотал Ноэл, - который еще будет испорчен нашей парфянской стрелой.

Квинтус немного наклонил голову, и теперь его ответ не был таким уверенным:

- Не жалей об этом, мой друг. Ни я, ни ты ничего не можем сделать, Чеберре и Игуаньесу не надо будет жертвовать своими людьми. Эти мальтийцы несгибаемы, очень храбры. Они нанесут ответный удар по врагу даже в момент своей гибели. Империя Аттилы обречена на крах, и стрелы арбалетов Дюрана приблизят его, спасут жизнь множества людей будущего.

- Я это знаю, - ответил Ноэл со вздохом. - Вся моя жизнь прошла, пока я делал свое дело. Злость тоже ушла, и сейчас не время жаловаться на отсутствие справедливости. Ты и я, наверное, завтра погибнем, это заставляет меня думать не о крахе Галлии и Валахии, а о другом. То, что я сделал, не так легко отставить в сторону, и империи, грядущие на смену Галлии и Валахии, могут увидеть, кто наложил на них проклятие, от которого трудно избавиться.

Квинтус колебался.

- Мой сын… - начал он, но не смог продолжать.

- Все же я не твой сын, - сказал Ноэл, хлопнув в ладоши, - а другого человека. Знаю: я сделал то, что хотел мой отец, и не стыжусь этого. Но я не могу быть уверен, двигала ли моим отцом забота о людях или это была досада на любовницу-вампиршу. А если я не уверен в нем, как я могу быть уверен в себе?

Закончив, Ноэл опять встал, повернувшись сначала в одну, затем в другую сторону, будто не знал, что делать со своим телом. Затем пошел к окну. Монах последовал за ним.

- У тебя самого были любовницы-вампирши, - напомнил Квинтус, - и ты не злился.

- Они не разбивали мое сердце.

- Я знал Эдмунда Кордери, - сказал монах. - Он не походил на человека с разбитым сердцем. У него было самое сильное сердце в Англии, более смелое, чем у любого Львиного Сердца. Он любил твою мать тоже, ты должен помнить это.

- Это еще одна шутка нашего Создателя, - задумчиво произнес Ноэл, - мы, обычные люди, сделаны так глупо, что ни одна обычная женщина не может обладать привлекательностью вампирши. Красота, увы, внешняя.

И нас привлекает красота, обладать которой могут только вампирши. Я никогда ни на что не мог ее променять, и иногда презираю себя за это. Я молюсь, чтобы мой отец был другим, но моя кровь была его когда-то, и боюсь, что мои грехи тоже принадлежали ему.

- Мой сын, - сказал Квинтус более настойчиво, но не повышая голоса, - ты должен отрешиться от этого придуманного греха. Данный порок происходит не по нашему желанию. Я хотел бы знать, является ли красота вампирши Божьим даром, ловушкой Сатаны или простой случайностью, но не могу сказать. Твой отец любил леди Кармиллу, возможно, как ты любишь Лейлу, но то, что ты не мог любить цыганку, пока она не стала бессмертной, можно извинить как тайну твоего сердца. Это нельзяосудить, и это, конечно, не доказательство того, что твой отец не мог любить твою мать или что его гнев против Галльской империи не был искренним.

- Тем не менее, - продолжал Ноэл, - я хотел бы знать себя достаточно хорошо, чтобы избавиться от греха. Хотел бы верить без тени сомнения, что сделанное мною сделано по доброму побуждению души, а не по глупым поводам, таким коварным и изломанным, что не проследить за всеми их сплетениями в моей душе.

Ноэл остановился, прислушиваясь к неясным звукам улицы, звукам, ранее заглушаемым грохотом пушек. Затем продолжал:

- Мой друг, ты знаешь, что я сделал, и, возможно, ты один в силах предвидеть, какое значение это будет иметь не только для войны завтра, но и для мира, который будет создан нашими наследниками из того, что мы им оставим. Скажи мне, прошу, возможно ли отпущение этого греха? Я спрашиваю тебя, будут еще не рожденные дети, когда вырастут и поймут, что я сделал, называть меня святым или дьяволом?

- Они назовут тебя мучеником, - сказал Квинтус со всей убедительностью, на которую был способен, - и будут оплакивать тебя со всей скорбью мира.

- Со всей скорбью мира, - эхом откликнулся Ноэл. - Но сколько скорби может быть в мире, победившем боль?

- В мире всегда будет присутствовать необходимая ему скорбь. Всегда и навечно. И каким бы ни стал человеческий род с твоим даром преобразования, он не потеряет любовь, так как она слишком ценна, чтобы ее оставили.

Ноэл слушал эти слова и повторял их про себя, опираясь на каменный подоконник. Потом медленно расслабился, Квинтус поддержал его рукой. На этот раз монах не пытался увести его от окна, но полуобнял, чтобы согреть.

- О Боже, Квинтус, - Ноэл чуть не плакал, - я так боюсь умереть. Не думаю, что смогу это сделать как надо.

- Лучше ты не станешь, - прошептал его друг, - даже если проживешь тысячу лет. Не беспокойся о том, как умрешь, тебя оценят по твоей жизни.

- Разве ты не видишь, - мягко сказал Ноэл, - что этого я и не знаю. Спрашиваю себя, как я жил? Спрашиваю, то ли я делал? И не могу ответить. Квинтус, Я НЕ МОГУ ОТВЕТИТЬ!

Монах только крепче его обнял, пока Ноэл сам не понял - в этом суровом объятии содержался весь ответ. Ему не требовалось верить в Бога, но вера в себя была необходима. В конечном счете, это тоже был вопрос веры.