Imprimatur

ADDENDUM[197]

Дорогой Алессио,

вот вы и добрались до конца повествования, принадлежащего перу моих давних друзей. Вам предстоит сделать последний шаг и передать его в руки Святого Отца. Я пишу эти строки, а сам прошу Святой Дух наставить вас на правильный путь.

Около сорока лет минуло с тех пор, как я получил по почте рукопись, рассказывающую о том, что случилось на постоялом дворе «Оруженосец». Признаюсь, первое, что пришло мне в голову: главный герой слишком поддался игре воображения. По утверждениям авторов, ими был использован исторический документ: подлинные неопубликованные воспоминания, датируемые 1699 годом. Как священник и исследователь, я понимал, что пассажи, относящиеся к аббату Моранди и Кампанелле, янсенистам и иезуитам, похоронной компании «Отходная молитва и Смерть», равно как монастырю отцов-селестинцев, ныне не существующему, необычным поверьям, имевшим хождение в XVIII веке в области отправления таинств – исповеди и соборования, – все это с исторической точки зрения верно. Да и лексическая раскованность, легкость в обращении с латинскими выражениями, допускаемые в тексте, ясно свидетельствовали, что текст был написан в XVIII веке. Чего стоит одна барочная терминология, почерпнутая автором в трактатах той поры, тяжелый, подчас неудобоваримый язык.

Однако, если отбросить эти частности, какова все же доля выдуманного, сочиненного? Сомнение было неизбежно, и не только потому, что порой интрига приобретает смелый и прямо-таки забористый характер, но и потому, что очень уж два главных персонажа напоминают дуэты традиционного толка, такие как Шерлок Холмс и доктор Ватсон, Пуаро и Гастингс, также по преимуществу ведущие расследование в неких ограниченных пространствах – поездах, кораблях, на островах…

С другой стороны, в воспоминаниях «Ласарильо из Тормеса»[198] XVI века фигурирует точно такая же пара, состоящая из учителя и ученика, старика и юноши. Что уж говорить о Данте и его «вожатом» Вергилии, направляющем его в адских галереях, так напоминающих подземный Рим?

Я уж было начал подумывать, что имею дело с Bildungsroman, как охарактеризовали бы его специалисты литературы, к рядам коих не смею себя причислять, – романом воспитания в форме воспоминаний. Ведь наивный простак за те ночи, которые он проводит бок о бок с аббатом Мелани в подземных галереях, взрослеет.

Однако вскоре я заметил, что подобные соображения, несомненно, весьма будоражащие ум, никоим образом не отвечают на вопросы: кто автор сего труда? Мои друзья или главный герой? Или и он и они? И в какой степени?

Готовые модели, которые я отыскивал в истории литературы, были так удалены по времени, что я никак не мог прийти ни к какому решению. Ну к чему, право, упорно сравнивать этот текст с текстом Аретино или, того лучше, «Декамерона» Бокаччо и упиваться тем, что и там и тут рассказ разбивается по дням и персонажи из-за чумы оказываются запертыми в неком помещении и плетут нить самых невероятных рассказов, чтобы скоротать время? Ведь эти модели с одинаковым успехом могли вдохновлять и безымянного автора этих воспоминаний.

«В одних книгах непременно говорится о каких-то других, каждая история уже была когда-то рассказана», – вывел я, подхватив чью-то мысль. И оставил эти бесплодные литературные разыскания.

Однако кое-какие бесстыдные заимствования все же бросали тень на подлинность рукописи: к примеру, одна из тирад против коронованных особ Помпео Дульчибени, обвиняющего тех в грабеже и инцесте, была частично вдохновлена знаменитой речью Робеспьера, на которую косвенно намекнули и сами авторы, заставив Дульчибени произносить ее sans-culottes[199], без штанов.

А некоторые персонажи и вовсе поставили меня в тупик. Угонио и Джакконио, созданные по образу и подобию подлинных собирателей реликвий, которые и сегодня еще заполоняют нашу страну, получили свои имена (как и Баронио с Галлонио) от прославленных эрудитов и исследователей катакомб XVII века. Не говоря уже о куртизанке Клоридии, выслушивающей главного героя и интерпретирующей его сон в недвусмысленной и анахронической позе психоаналитика.

А недоброжелательно поданный образ папы Иннокентия XI был, на мой взгляд, лишь неловкой попыткой перевернуть историческую реальность. Будучи, как и папа, уроженцем области Комаско, я хорошо изучил его облик и деяния, как и наветы, что уже при жизни возводились на него в политических целях. В тексте подобные высказывания звучат из уст отца Робледы. Однако клеветнические измышления были опровергнуты самыми серьезными историками, в частности Папасольи, который в пятидесятые годы прошлого века написал пространную биографию блаженного Иннокентия XI в триста страниц, в которой отмел все их измышления. Задолго до него Пастор – имя ангелов-хранителей церковных деятелей – уже снял большую часть подозрений.

Это было не единственное неправдоподобие, с которым я столкнулся в тексте. Не все было ладно и с историей суперинтенданта Фуке.

Из рассказа подмастерья следует, что Фуке умирает на постоялом дворе «Оруженосец», отравленный Атто Мелани 11 сентября 1683 года. Но ведь даже в школьных учебниках написано, что суперинтендант умер в тюрьме Пинероло в 1680 году, а не в Риме в 1683 году! Кое-кто из историков и романистов высказывал предположение, согласно которому Фуке умер отнюдь не в неволе; как бы то ни было, эта проблема слишком древняя и затертая, чтобы снова здесь ее поднимать. Вольтер, имевший возможность общаться с членами семьи суперинтенданта, заявлял, что так никогда и не будет известно, где и когда прервался его жизненный путь. Однако мне казалось слишком смелым утверждение, выдвинутое в данной рукописи, о том, что Фуке якобы скончался в Риме, убитый по приказу Людовика XIV.

Эта обнаруженная мною историческая неправда чуть было не заставила меня выбросить рукопись. Разве одного этого не довольно, чтобы понять – речь идет о подделке? Однако вскоре я убедился, что все не так просто, как представлялось мне вначале.

Все стало меняться, когда я взялся за углубленное изучение личности Фуке. Уже не один век исторические труды представляют нам его как образец продажного государственного деятеля, тогда как Кольбер – просто ангел во плоти. Однако, согласно Атто Мелани, честняга Фуке пал невинной жертвой завистливой посредственности Кольбера. Вначале подобное перевертывание оценок с ног на голову показалось мне порождением воображения, к тому же я отыскал в тексте отзвуки романа Поля Морана о Фуке. Но очень скоро пришлось вернуться к прежним критериям. Я откопал в библиотеке эссе внушительных размеров одного французского историка Даниеля Дессера, который около шестидесяти лет назад, призвав на помощь документы той эпохи, поднял голос в защиту чести Фуке и развеял миф о Кольбере, показав всю его низкую натуру и все ковы, что он строил другим. В своем великолепном труде Дессер детально изложил (и неопровержимо доказал) все то, что Атто рассказывает подмастерью о суперинтенданте.

Увы, как это часто случается с теми, кто подвергает сомнению мифы, ценнейшее исследование Дессера было предано забвению группой историков, которых он посмел обвинить в лени и невежестве. Тот факт, что ни один историк так и не отважился опровергнуть это убедительное и увлекательное эссе, что-то, да значит.

Выходило, драматическая судьба Фуке, как о том и поведал аббат Мелани, не имела ничего общего с литературным вымыслом. Это не все. Продолжая разыскания, я обратил внимание на то, что Кирхер и Фуке, существование взаимоотношений между которыми до сих пор не доказано с полной очевидностью, могли быть знакомы, поскольку иезуит (об этом пишет Анатоль Франс в своей небольшой книжице о Фуке, да и труды Кирхера отчасти это подтверждают) действительно проявил интерес к египетским мумиям, доставленным во Францию по приказу Фуке.

Весьма загадочная история заключения Фуке в тюрьму Пи-нероло также подлинна, как мне удалось в том убедиться. Судя по всему, король-Солнце и впрямь держал суперинтенданта в темнице вдали от Парижа из опасения перед тем, что тому было известно, однако почему он так поступил, никому до сих пор не ведомо. Граф Лозен, двусмысленный персонаж, проведший в той же тюрьме десять лет и освобожденный тотчас после исчезновения из нее суперинтенданта, также представлен в соответствии с исторической правдой.

Таким образом, я убедился, что имеет место довольно-таки серьезная историческая основа.

«А если все это правда?» – пронзило вдруг меня.

С тех пор мог ли я не предпринять более углубленных разысканий в надежде натолкнуться на какую-нибудь грубейшую ошибку, которая поставила бы под сомнение подлинность рукописи и позволила бы мне отделаться от мучительного вопроса, как быть с этим дальше. Признаюсь, я был в смятении и испытывал страх.

Увы, мое тайное беспокойство оказалось небеспочвенным. С немыслимой быстротой стало подтверждаться многое: описание Рима, карантин, теории относительно чумы, бытовавшие в то время, рецепты Кристофано и кулинарные познания подмастерья. Все это хлынуло на меня из словарей, энциклопедий и учебников. Тоже и со всем, что связано с Людовиком XIV, Марией-Терезией, венецианскими стекольщиками, вплоть до загадок Тиракорды и расположения подземных галерей.

Лозоведение, объяснение сновидений, нумерологическое учение, астрологические познания, вся эта сага о мамакоке (то бишь коке) так и заплясали перед моими глазами. Тут же была и битва за Вену, и секреты французских инженеров по ведению осады, ставшие непонятным образом известными туркам, и необъяснимые стратегические просчеты Кара Мустафы, определившие исход баталии.

В библиотеке Казанатенсе в Риме, все еще недоверчиво взирая на страничку с библейским текстом, отпечатанную Комареком, я окончательно сдался: все, что мне довелось увидеть, прочесть, вплоть до самых незначительных деталей, каким-то странным и вызывающим образом подтверждало правдивость рассказа.

Против собственной воли вынужден был я продолжать изыскания. И снова вместо ошибок и неточностей обнаруживал подтверждение всему. Я стал уже было подозревать, что угодил в хитрую ловушку некоего замкнутого типа, из которой никак не выбраться, или паутины, не выпускающей свою жертву.

Тогда я решил взяться за теории Кирхера: с его жизнью и трудами я уже был знаком, но никогда прежде не слышал о secretum pestis, как и o secretum vitae, способном устранить чуму, а уж о рондо с тайнописью и подавно. Конечно, мне доводилось, как и отцу Робледе, читать «Magnes, sive de arte magnetica» Кирхера, труд, в котором иезуит поднимает вопрос лечебной терапевтической силы музыки и предлагает использовать определенную мелодию для лечения укуса тарантула. С другой стороны, я знал, что в более поздние времена Кирхер был зачислен в шарлатаны: в своем трактате о чуме, например, он заявляет о том, что разглядел в микроскоп болезнетворные бациллы. Нынешние историки утверждают: в эпоху Кирхера не существовало таких мощных приборов. Значит ли это, что он все выдумал?

Если это так, требовалось собрать необходимые доказательства. Особенно тщательно справился я об исторической болезни, называемой нами чумой. Речь идет о бубонной чуме, вызываемой вибрионом Yersinia pestis, передаваемом блохами крысам, а уж теми – человеку. Она не имеет ничего общего с различными болезнями животных под названием «чумка» либо с так называемой легочной чумой, поражающей время от времени страны третьего мира.

Не без удивления узнал я, что чума уже давно прекратила свое существование и причина этого никому не известна.

Когда же я обнаружил, что она исчезла из Европы (и в первую очередь из Италии) где-то в конце XVII – начале XVIII века, в то самое время, когда разворачиваются описанные в рукописи события, я невольно улыбнулся. Ведь я уже был к этому подготовлен.

Есть немало теорий относительно загадочного исчезновения чумы, но ни одна из них не доказана на сто процентов. По одним из них, дело в повышении уровня санитарии, по другим – нужно благодарить rattus norvegicus (бурую крысу), которая, обосновавшись в Европе, вытеснила rattus rattus (черную крысу), в чьей шерсти и заводилась xenopsilla cheopsis – блоха, носительница бациллы чумы. Кое-кто приписывает эту победу новому типу построек из кирпича и черепицы, а не из дерева и соломы, как прежде, а также отказу от чердаков для хранения злаков, что отвадило крыс от людского жилья. И наконец, есть такие ученые, которые настаивают на положительной роли, которую сыграл псевдотуберкулез, неопасная болезнь, вырабатывающая у человека иммунитет против бубонной чумы.

Из всех этих академических дискуссий следует лишь одно достоверное утверждение: между XVII и XVIII веками Европа загадочным образом избавилась от самой своей древней напасти, как то было обещано Кирхером в его трудах.

Совпадения продолжали множиться, стоило мне обратиться к загадке Barricades mysterieuses – рондо, в котором якобы запрятан secretum pestis, или к тарантелле, являющейся противоядием от укуса тарантула. Но именно здесь, да простит мне Господь, я с тайным удовлетворением обнаружил наконец непоправимую историческую ошибку.

Достаточно было полистать любой словарь по музыке, чтобы узнать: Barricades mysterieuses написаны не малоизвестным гитаристом и композитором Франческо Корбеттой, как следует из рукописи, а Франсуа Купереном, знаменитым французским композитором и клавесинистом, родившимся в 1668-м и умершим в 1733 году. Это рондо входит в первый сборник его «Пьес для клавесина», предназначенных для исполнения на клавесине, а не на гитаре. Главное же то, что впервые этот сборник был опубликован в 1713 году, то есть тридцать лет спустя после событий, описанных в рукописи. Допущенный авторами анахронизм был столь серьезным промахом, что лишал их труд не только достоверности, но и правдоподобия.

Обнаружив столь важную ошибку, я счел небесполезным разнести в пух и прах все возведенное ими здание. Произведение, содержащее один столь серьезный промах, не могло угрожать славной репутации блаженного Иннокентия XI!

В свободное время по вечерам я неспешно листал рукопись, а мысли мои были скорее об авторах рукописи, а не о ее содержании. Вся эта история, напичканная ядовитыми россказнями по поводу папы, моего земляка, выглядела откровенно провокационной, если только не была шуткой, недостойной внимания. Природные враждебность и недоверие, которые, должен признать, я издавна питаю к журналистам, взяли верх.

Прошло несколько лет. Я почти забыл о своих давних знакомцах, как и об их рукописи, погребенной среди множества старых бумаг и фолиантов. Из осторожности я засунул ее подальше от посторонних глаз, чтобы кто-нибудь неискушенный не ознакомился с ней ненароком.

Тогда я не мог знать, насколько мудро я поступил, предприняв подобную предосторожность.

Три года назад, услышав, что Его Святейшество желает заново начать процесс канонизации папы Иннокентия XI, я и не вспомнил о стопе пожелтевших страниц. Однако они сами напомнили о себе.

Это произошло в Комо одним дождливым ноябрьским вечером. Идя навстречу настоятельным просьбам друзей, я побывал на концерте, организованном одной музыкальной ассоциацией моей епархии. Поскольку день выдался весьма напряженным, я слушал вполуха; под конец первого отделения должен был выступать племянник моего старинного, еще со студенческой скамьи приятеля. Рассеянно слушая сменяющихся музыкантов, я вдруг был совершенно захвачен одним вкрадчивым мотивом. Такого со мной еще не бывало. Это было что-то вроде барочного танца, чья мечтательная гармония колебалась между Скарлатти и Дебюсси, Франком и Рамо. Я всегда был страстным почитателем хорошей музыки и горжусь тем, что собрал внушительную коллекцию записей. Однако если бы в тот момент меня спросили, какого века эти вневременные звуки, я был бы не в состоянии ответить.

Дождавшись конца исполнения, я заглянул в программку, которая так и лежала нераскрытой на моих коленях с начала вечера, и прочел название только что прозвучавшей музыкальной пьесы: Les Barricades mysterieuses.

Оказалось, что и в этом подмастерье не солгал: эта музыка как никакая другая обладала неизъяснимой силой очарования, приводила в смятение, брала в полон ум и сердце. Я уже не удивлялся тому, что она навсегда покорила автора рукописи и годы спустя не забылась. Secretum vitae был помещен в такую оболочку, которая сама по себе была настоящей тайной.

Если этого и было недостаточно для того, чтобы решить, что и все остальное было правдой, то сопротивляться искушению дойти до конца мне теперь было уже не по силам.

На следующее утро я приобрел дорогую запись «Пьес для клавесина» Куперена и с огромным внимание в течение многих дней слушал ее до тех пор, пока у меня само собой не вызрело следующее мнение: в этих пьесах не было ничего, хоть отдаленно напоминающего «Les Barricades mysterieuses». Я стал рыться в словарях, монографиях. Несколько музыкальных критиков, занимавшихся данным вопросом, сходились в одном: это произведение стоит в творчестве Куперена особняком. Пьесы Куперена почти всегда носят некое описательное название: «Чувства», «Траурная», «Неприкаянная душа», «Сладострастная» и т. п. Иные названия, такие как «Рафаэль», «Анжелика», «Милордина», «Кастелана», обращены к очень известным придворным дамам, и современники пытались отгадать, каким именно. К «Barricades mysterieuses» не имелось никаких пояснений, а один музыковед назвал это рондо «поистине загадочным».

Все шло к тому, чтобы допустить: это творение какого-то другого композитора. Но какого именно? Ощетинившаяся смелыми диссонансами, пронзительными гармониями, пьеса не имела ничего общего с другими произведениями Куперена, отличающимися строгостью и сдержанностью. Четыре полифонических голоса растворяются благодаря замысловатой и замедленной игре в тонком, искусно смоделированном арпеджио. Это подлинный style brise, который клавесинисты позаимствовали у лютнистов. А лютня – ближайшая родственница гитары…

Я предположил, что пьеса и впрямь сочинена Корбеттой, как утверждает герой рукописи. Но почему же тогда Куперен опубликовал ее под своим именем? И как она к нему попала?

Если поверить рукописи, автором рондо был не кто иной, как малоизвестный итальянский музыкант Франческо Корбетта, что выглядело чистой воды выдумкой: это не пришло в голову ни одному специалисту в данной области. Правда, существовал один многозначительный прецедент: при жизни Корбетты кое-какие его сочинения стали предметом яростных споров относительно их авторства. Корбетта даже обвинил одного из своих учеников в том, что тот крал у него мелодии и выдавал за свои.

Проверить, что Корбетта был учителем и другом Девизе, труда не составляло. Значит, вполне возможно, что они обменивались таблатурами. В то время музыканты собственноручно переписывали ноты, напечатанные партитуры были большой редкостью.

Когда Корбетты не стало в 1681 году, Робер Девизе (или согласно современному написанию Де Визе) пользовался уже широкой известностью как виртуоз и преподаватель игры на гитаре, лютне, теорбе и большой гитаре. Людовик XIV чуть ли не ежевечерне призывал его к себе. Девизе был завсегдатаем самых модных придворных салонов, где выступал в дуэте с другими музыкантами, и в том числе – вот так совпадение! – с клавесинистом Франсуа Купереном.

Выходит, Девизе и Куперен были знакомы, вместе выступали, вполне вероятно, обменивались комплиментами, советами, мнениями и, как знать, какими-то доверительными сведениями. Нам известно, что Девизе нравилось исполнять на гитаре пьесы Куперена (до наших дней дошли письменные свидетельства этого). Нет ничего невероятного в том, что и Куперен, в свою очередь, исполнял на клавесине suites[200], предназначенные первоначально для исполнения на гитаре. Записи, табла-туры переходили от одного к другому, и не исключено, что однажды вечером, пока Девизе увлекся светской беседой, Куперен извлек из папки своего приятеля прекрасное рондо с необычным названием и решил про себя: верну как-нибудь потом.

Под впечатлением от этой божественной музыки и тайны, возникающей на моих глазах, я вновь прочел рукопись, присланную моими друзьями, скрупулезно занося в тетрадь все, что нуждалось в проверке. Я знал: это было единственным способом навсегда излечиться от подозрения: было ли это ловким вымыслом, манипулирующим истиной?

Плод последующих трех лет изысканий изложен на страницах, следующих далее. Ежели вы пожелаете дать им ход, сообщаю вам, что у меня имеются фотокопии документов и книг, которые там упоминаются.

Была одна загадка, более других не дававшая мне покоя, поскольку грозила превратить в катастрофу возможную канонизацию блаженного Иннокентия XI. Речь шла о том, что было известно и составляло тайну Дульчибени, являясь одновременно причиной всех его бед и поступков: был ли Иннокентий XI сообщником Вильгельма Оранского?

Увы, эта тема начинает звучать лишь в конце рукописи, когда решается загадка Дульчибени. Мои друзья также не сочли возможным снабдить рассказ заметками, до того относящимися. Как же так – разочарованно спрашивал я себя, – два столь любознательных журналиста и поостереглись это сделать? Может быть, предположил я, преисполненный надежды, они не нашли ничего порочащего великого Одескальки?

И все же моей обязанностью было пролить свет на всю эту историю и, изложив результаты исследования черным по белому, прогнать тучи, собравшиеся над головой понтифика. Я перечел страницы, на которых Дульчибени приоткрывает завесу над зтой тайной.

«Долги Вильгельма папе, – утверждает янсенист, – были обеспечены личным достоянием принца Оранского». Но где именно располагались его владения? Оказалось, что я не имею об этом ни малейшего понятия. Не в Голландии ли? Каково же было мое удивление, когда я отыскал на карте принадлежащие ему земли: княжество Оранское находилось на юге Франции, в сердце Авиньонской легации[201]. Легация принадлежала Церкви, Авиньон со Средних веков был папской территорией. А легация Авиньона, в свою очередь, находилась в сердце Франции! Княжество Оранское было окружено землями католиков, то есть своих врагов, а те, в свою очередь, – землями Людовика XIV, также заклятого врага Иннокентия XI, католического папы. Как необычно сошлось все в одном месте!

Значит, Авиньон. Следовало искать там и в архивах. Я выправил себе специальное разрешение для работы в Секретных Архивах Ватикана и провел в них несколько недель. Я уже знал, что ищу: дипломатическую переписку и письма, которыми обменивались папские службы Рима и Авиньона. Я пересмотрел кучу бумаг всякого рода, надеясь напасть на следы Оранжа, Вильгельма, каких-либо займов. Все напрасно. Я уже отчаялся, как вдруг в одном конверте с письмами, не представляющими интереса, нашел три небольшие пачки по четыре странички в каждой. Они относились к 1689 году, к тому периоду, когда со смерти Иннокентия XI прошло три месяца. Новый папа Александр VIII Оттобони[202] только-только взошел на престол. Увы, чтение этих документов предназначалось, видимо, лишь для посвященных:

И так далее на двенадцати страницах, всего двадцать четыре колонки, похожие на те, что я здесь воспроизвел. Я понял, что передо мной зашифрованное послание и что мне его не разгадать.

К счастью, код, примененный здесь, был тот же, что использовал государственный секретарь Ватикана в это время. Я сравнил его с уже расшифрованными письмами и получил первые строки:

Потребовалось два дня усилий, чтобы получить удобочитаемую версию текста. Правда, не все слова поддались расшифровке, к счастью, они были не главными и не мешали пониманию текста. Это было послание монсеньора Ченчи, папского вице-легата в Авиньоне, доносящего в Рим о необычном предложении:

Вот, оказывается, что произошло: некий г-н де Бокастель из небольшого городка Куртезон, подданный принца Оранского, соотнесся сперва с авиньонским священником Сальвадором, а затем с вице-легатом Ченчи. Бокастель предлагал нечто по меньшей мере удивительное: княжество Оранское желало перейти под управление понтифика. Я был ошеломлен: как могло случиться, чтобы подданные Вильгельма Оранского, по большей части протестанты, захотели перейти под крылышко католического папы? И отчего они были так уверены, что Вильгельм им это дозволит?

Продолжая рыться в переписке Рима и Авиньона, я обнаружил письма, которыми обменялись Ченчи и государственный секретарь Ватикана, и в частности напал на само письмо Бокастеля Сальвадору. Рискуя показаться педантом, напоминаю, что эти документы – до сих пор неизвестные историкам – находятся в Секретном Архиве Ватикана: Фонд государственного секретариата – легация Авиньона. Речь идет о папке 369 (письмо г-на Бокастеля Паоло де Сальвадору от 4 октября 1689 года), папке 350 (два письма монсеньора Ченчи государственному секретарю Ватикана, без даты, и одно – кардинала Оттобони Ченчи, от 6 декабря 1689 года), папке 59 (письмо монсеньора Ченчи – кардиналу Оттобони от 12 декабря 1689 года).

Зашифрованные тексты сопровождались расшифрованными версиями. Я с удивлением убедился, что только одно из них, то самое, что я расшифровал сам, наиболее важное, не сопровождалось переводом. Словно бы оригинал в силу необычной секретности содержания был уничтожен… К тому же оно лежало не на своем месте, а чуть дальше.

Несмотря на возникшие трудности, мне удалось восстановить необычайную историю, над которой до тех пор никто еще не приподнимал завесы.

Причины, по которым оранцы желали стать подданными папы, были столь же просты, сколь и потрясающи: Вильгельм Оранский много задолжал Иннокентию XI, и оранцы, платившие по счетам своего государя, вообразили, что можно решить свои проблемы прямым присоединением к папским владениям: «В нашем королевстве, – пишет монсеньор Ченчи, – существует поверье, будто бы принц Оранский задолжал предыдущему понтифику крупные суммы, в уплату коих он считает возможным предложить свои владения, от которых ему самому никакого проку».

Жители Оранжа даже разделились во мнении. «Мы и без того уже столько выплатили Риму!» – ворчал г-н де Сен-Клеман, бывший казначей княжества.

Как бы то ни было, предложение Бокастеля было Римом отклонено. Кардинал Рубини, государственный секретарь и племянник нового понтифика, и кардинал Оттобони велели отделаться от обременительного предложения. В этом нет ничего удивительного: новый папа знать не знал о долгах предыдущему. Да и потом, мыслимое ли дело, чтобы такой прославленный предшественник одолжил денег еретику…

Я был огорошен. Письма из секретного Архива Ватикана подтверждали то, в чем признался Дульчибени подмастерью: Вильгельм был должником Иннокентия XI. И это еще не все: в случае невыплаты личное достояние принца Оранского могло быть арестовано. На деле же долг достиг таких размеров, что подданные должника сами додумались перейти к заимодавцу!

Однако мне требовалось подтверждение столь невероятного факта, да и захотелось уяснить себе кое-что относительно Вильгельма: где он брал средства, необходимые ему для ведения военных действий? Кто финансировал переворот в Англии?

Труды, посвященные gloriousrevolution[204], как именуется сегодня государственный переворот, в результате которого принц Оранский завладел английским троном, твердят одно и то же: Вильгельм добрый, Вильгельм сильный, Вильгельм такой идеалист, такой бескорыстный, что и не стремился вовсе к власти!

Если судить по заявлениям историков, отважный Вильгельм питался святым духом и пил воду. Но кто же снабдил его с младых ногтей средствами, необходимыми для противостояния армиям Людовика XIV? Кто косвенно оплачивал содержание наемников (составлявших большую часть рати в ту эпоху), военачальников, достойных этого названия?

Все европейские монархи, погрязшие в бесконечных войнах, постоянно ощущали нехватку средств. Но только у принца Вильгельма было важное преимущество: если и имелся город, где не иссякал в XVIII веке денежный поток, то это был Амстердам. Не случайно там процветали банки ростовщиков-евреев. Столица Республики Соединенных Провинций была самым богатым местом Европы, как о том говорит Клоридия, а затем и другие персонажи.

Я обратился к серьезным трудам по истории экономических отношений и узнал, что в эпоху Вильгельма Оранского большинство деловых людей Амстердама были итальянцами. Город наводнили Тензини, Верраццано, Бальби, Кинжетти, Бурламакки и Каландрини, а до того все эти кланы уже обосновались в Антверпене (Клоридия и Кристофано также называют эти фамилии). Выходцы из Генуи, Флоренции, Венеции были торговцами и банкирами, а порой еще и шпионами на службе итальянских княжеств и республик. Самые предприимчивые смогли проникнуть в узкий круг амстердамской аристократии. Другие ударились в прибыльную, но опасную работорговлю: так поступил Франческо Ферони.

Болонская семья Бартолотти представляет самый интересный случай: начав со скромного пивоваренного завода, они стали торговцами, а затем богатейшими банкирами и смешались с голландцами до такой степени, что утратили последние капли итальянской крови. В несколько десятилетий протестанты Бартолотти так разбогатели, что принялись финансировать Оранский дом, одалживая большие суммы сперва деду Вильгельма, а потом и ему самому. В залог шли земли, расположенные в Голландии и Германии.

Деньги под залог земель. Из рассказа Дульчибени следует, что подобным было и соглашение Оранского дома с Одескальки. Совпадение?

Теперь я достаточно знал об итальянских торговцах и заимодавцах Оранского дома. Настало время поинтересоваться родом Одескальки, для чего следовало разыскать сохранившиеся бумаги.

Много месяцев – даже не помню, сколько именно – провел я в архивах дворца Одескальки и в Государственном Архиве Рима. Со мной был помощник. Измученные холодом и пылью, мы по целым дням сидели над документами, стараясь ничего не упустить из виду: письма, договора, предписания, заметки, газеты, гроссбухи. Все напрасно.

Некоторое время спустя после начала поисков у меня возникло ощущение, что я увязаю. Я стал подумывать о том, чтобы отказаться от этой затеи. Но однажды мелькнула мысль: что именно было сказано Дульчибени? Что деньги, предназначенные для принца, отправлялись из Венеции. А ведь и правда в Венеции имелся филиал семейного предприятия Одескальки. Там и следовало искать.

Из завещания Карло Одескальки, старшего брата Иннокентия, я узнал, что семейное имущество всегда оставалось соттипо etindiviso[205]. Словом, то, что принадлежало одному, принадлежало и другому. Оттого даже выходило, что папа беден, если иметь дело лишь с его архивом. И только подсчитав состояние его брата, можно было составить мнение о том, чем владел он сам.

Карло Одескальки был средоточием деловой активности семьи: он управлял значительными владениями Одескальки в Ломбардии; из Милана руководил венецианским филиалом, где на него трудились два прокуратора[206]. В завещании были упомянуты две книги, содержащие опись всего, что принадлежало братьям. Возможно, из них-то все станет окончательно ясно, а если к ним приложен список должников, то Вильгельм Оранский должен там значиться. Я пустился на поиски этих книг, но опять ровным счетом ничего.

Тогда я обратил взор на личные документы Карло, и мои поиски увенчались успехом. Два тяжелых тома, переплетенных в кожу, которые брат блаженного Иннокентия хранил до смерти и которые находятся ныне в Государственном Архиве Рима, содержали данные о движении колоссальных капиталов: миллионов экю. Лишь небольшая часть операций касалась коммерческих сделок, уплаты соляного налога, аренды и т. д. А сотни других сделок, почти сплошь совершенных двумя венецианскими прокураторами – Чернецци и Реццонико, – занимали большую часть этих книг. У меня бешено забилось сердце, когда я убедился, что большинство операций связано с Голландией. Я поинтересовался, как же так случилось, что это до сих пор оставалось под спудом: один архивист растолковал мне, что эти счетные книги были на века забыты в подземных хранилищах дворца Одескальки и лишь недавно поступили в Государственный Архив Рима. Никто до сих пор ими не интересовался.

Дальше пошло легче. Оказалось, что с 1660 по 1671 год Карло Одескальки переправил в Голландию в различных валютах сумму, составляющую 153 000 экю, что почти соответствует годовому дефициту государства Ватикан (173 000 экю) в тот момент, когда Бенедетто взошел на престол Святого Петра.

За девять лет, с 1660 по 1668 год, Одескальки послали 22 000 экю банкиру Яну Дёцу, основателю и владельцу одного из крупнейших голландских банков. Ян Дёц был столпом голландского общества, представители этого рода занимали посты во всех административных и правительственных учреждениях, были связаны брачными союзами с самыми знатными фамилиями Голландии. Великий Пенсионарий Ян де Витт[207], наставник юного Вильгельма III, был свояком Яна Дёца. А сын и общник Яна Дёца стал членом муниципального совета Амстердама с 1692 по 1719 год; дочери и внучки Дёца вышли замуж за бургомистров, генералов, банкиров и торговцев.

Это было лишь началом. С июня по декабрь 1669 года Одескальки выслали дополнительно 6000 экю одной компании, среди пайщиков которой числился банкир Вильгельма Джульельмо Бартолотти. Большего доказательства быть не могло: Одескальки переводили деньги Бартолотти, а те одалживали их Вильгельму. Деньги перекочевывали из кубышек будущего папы в руки представителей Оранского дома.

Чем больше я стучался, тем больше дверей распахивалось передо мной. С ноября 1660-го по октябрь 1665 года венецианские прокураторы Одескальки послали 22 000 некоему Жану Нёфвилю. А Нёфвиль был отнюдь не чужим Вильгельму: его дочь Барбара вышла замуж за Хьоба де Вильдта, секретаря амстердамского адмиралтейства, по личному пожеланию самого Вильгельма Оранского получившего чин генерал-адмирала. Впрочем Вильдты издавна были близки Оранскому дому: дед Хьоба, Жиллис де Вильдт, был назначен членом городского совета Гарлема принцем Морисом Оранским. Хьоб де Вильдт получал все денежные средства, предназначавшиеся для вторжения в Англию в 1688 году, а после восшествия Вильгельма на королевский престол стал личным представителем короля в Голландии.

И наконец, в октябре 1665 года подставные лица Одескальки в Венеции направляют небольшую сумму компании Даниеля и Яна Батиста Ошпье. Первый – член городского совета и глава предприятия, торгующего с Левантом: коммерческие и финансовые легкие еретической и протестантской Голландии.

Значит, все верно, Дульчибени ничего не придумал: именно этих голландцев упомянул он в разговоре с поваренком. Совпадала и еще одна немаловажная деталь: чтобы не оставлять следов, подставные лица Чернецци и Реццонико пересылали деньги друзьям принца. Карло Одескальки порой отмечал в своих гроссбухах ту или иную операцию с деньгами, совершенную Чернецци и Реццонико, но деньги-то шли от него и принадлежали ему и его брату.

А после отыскались и следы финансирования работорговца Франческо Ферони: 24 000 экю за десятьлет, с 1661 по 1671 год. Интересно, что Одескальки получили взамен? Наверняка какие-то барыши, которыми и объясняется снисходительность братьев в отношении прихотей Ферони, в том числе его страсти к дочери Дульчибени.

Мало того, Одескальки одалживали деньги генуэзцам Грийо и Ломеллини, обладателям королевского подряда на торговлю рабами, полученного от испанской короны, друзей ферони. Эти документы также не были прочитаны никем из историков, потому как находятся не там, где следовало бы (Archivio di Stato di Roma, Fondo Odescalchi, XXIII A 1, с 216; см. также: XXXII E 3,8).

Я подвел итог, сколько посылалось в Голландию каждый год, и вышло следующее:

Эти деньги наверняка шли на ведение войн. И даты это подтверждают: в 1665 году, например, когда зарегистрирован пик поступлений, Голландия вступила в войну с Англией.

Мне было бы легче, если бы можно было сверить гроссбухи Карло Одескальки с коммерческой перепиской. Однако его письма с 1650 по 1680 год, в которых не могли не быть названы имена его голландских должников, канули в Лету: их нет ни в Государственном Архиве Рима, ни в архивах дворца Одескальки – двух местах, где только и могли они храниться.

Мне уже не раз приходилось сталкиваться с исчезновением тех или иных документов в своих изысканиях по этому делу. Людовик XIV содержал в Риме шпиона высокого ранга – кардинала Альдерано Чибо, близкого сотрудника Иннокентия XI. Чибо передал французам информацию чрезвычайной важности о том, что государственный секретарь Ватикана Лоренцо Казони находился в тайных сношениях с принцем Оранским.

Как бы то ни было, в конце XVIII века тома, содержащие переписку Казони и хранящиеся в Ватикане, стали заметно тоньше.

Выходит, рукопись, присланная мне моими давнишними друзьями, оказалась правдой вплоть до самых печальных и ставящих в тупик деталей. Вначале, помню, у меня еще была мысль: невозможно, чтобы Иннокентий XI и его родные относились к Клоридии как к вещи и отдали ее Ферони, таким образом упо-добясь самым что ни на есть грубым торговцам живым товаром!

Но ознакомившись с документами, я на многое стал смотреть иначе. В семье Одескальки, как и во многих других патрицианских родах, считалось вполне естественным держать рабов. Ливио Одескальки, племянник понтифика, имел, к примеру, Али, мальчика пятнадцати лет родом из Смирны. А сам блаженный пользовался услугами Селима, девятилетнего мальчика-мавра. Но и это еще не все.

В 1887 году выдающийся письмохранитель Джузеппе Бертолотти опубликовал в одном профессиональном журнале «Rivista di disciplina carceraria» («Журнал пенитенциарной дис-циплины») исследование о рабстве в папской области, из которого на читателей глянул совсем иной образ блаженного Иннокентия – непривычный, пугающий.

Все папы, вплоть до эпохи барокко и даже позже, держали рабов, либо приобретенных либо плененных во время военных кампаний, и использовали их на папских галерах либо в личных целях. Но письменные обязательства, под которыми стоит подпись Иннокентия, не в пример жестче. Особенное отвращение у автора исследования вызывают «договора работорговца, делающего деньги на человеческой плоти», также подписанные лично понтификом.

После долгих лет нечеловеческих усилий галерные невольники, более неспособные трудиться, просили вольную. Папа Одескальки даровал им свободу в обмен на те смехотворные сбережения, которые несчастные год за годом собирали по грошам. Салем Али из Александрии, пораженный болезнью глаз и признанный нетрудоспособным, заплатил 2000 экю папе за освобождение от цепей. Али Мустофа из Константинополя, купленный за 50 экю хозяевами мальтийских галер, страдающий «седалищной ломотой» и признанный негодным к гребле на галерах, уплатил в общественную казну Ватикана 300 экю. Махмут Абди де Токкадо, шестидесяти лет, из которых двадцать два проведены в рабстве, был вынужден заплатить 100 экю. Ибрагим Амюр из Константинополя купил свободу за 200 экю. Махмут Амюрат с Черного моря, шестидесяти пяти лет, хворый, смог заплатить лишь 80 экю.

Тем же, у кого не было сбережений, приходилось дожидаться, покуда за ними придет смерть и освободит их. А до тех пор их содержали в темницах, где их немощные тела с застарелыми ранами и страшными язвами поручали заботам лекарей.

Потрясенный этим открытием, я принялся искать документы, которые использовал Бертолотти для своего исследования и которые он назвал «легкодоступными». Ничего подобного.

Они хранились в Государственном Архиве Рима в папках с названием ActaDiversorum[208], вместе с бумагами камерлинга и апостольского казначея, за 1678 год. Причем в томах камерлинга не хватает только этого, 1678 года, все остальные, по 1677-й включительно и начиная с 1679 года, – на своих местах.

Что касается документов казначея, они собраны в едином томе, с 1676 по 1683 год. Но ни одного документа за 1678 год там тоже нет.

Belua insatiabilis – ненасытный зверь: кажется, так именуется Иннокентий XI в пророчестве Малахии?

Проведя месяцы в архивной и библиотечной пыли, я получил возможность изучить и одно печатное издание: EpistolarioInnocenziano[209], содержащее сто тридцать шесть писем Бенедетто Одескальки, написанных им за двадцать лет своему племяннику Антонио Мария Эрба, миланскому сенатору. Публикатор писем Пьетро Джини, уроженец области Комаско, исполненный воодушевления и преклонения перед блаженным, даже представить себе не мог, какую пищу для размышлений поставляет будущим поколениям.

Речь, конечно, идет о личных посланиях. И все же эта внутрисемейная переписка рисует авторитарную личность, пекущуюся прежде всего о деньгах. Кадастровые акты, наследственные дела, ссудные кассы, процессы протори и убытков, напоминание о суммах, которые следует стребовать с должников, конфискация их имущества – вот о чем эти письма. Что ни фраза, что ни строка, что ни мысль – все буквально пропитано неотступными мыслями о деньгах. Частные письма понтифика посвящены только этой теме, все остальное – какие-то семейные раздоры, новости о здоровье членов семьи – занимает мизерное место.

Зато здесь немало советов от папы, как уберечь накопления или добиться возврата долга. В одном из писем, за сентябрь 1680 год, папа, например, делится опытом: лучше не прибегать к судам, но если хочешь получить свои деньги обратно, следует первым обратиться в суд, чтобы было время для компромисса.

Доходит до того, что пыл папы вызывает в его близких озабоченность. Рукой Ливио сделана приписка к письму за 1676 год: стоит нанять «исполнителя, дабы он взял на себя ведение деловой переписки, ибо, ежели папа будет упорствовать и во все входить сам, здоровье его не выдержит».

Одержимость деньгами снедает его.

Дорогой Алессио,

день за днем воспоминания поваренка из «Оруженосца» превращались на моих собственных глазах в реальность, и то, что Помпео Дульчибени поведал ему, – правда, теперь мне это ясно.

Блаженный Иннокентий был пособником протестантов-еретиков в ущерб католикам, он позволил Вильгельму Оранскому захватить Англию с одной-единственной целью: чтобы однажды тот вернул ему долг.

Папа также финансировал работорговлю, сам имел рабов и с кровавой жестокостью обращался со стариками и умирающими.

Это был мелочный и жадный человек, неспособный подняться над материальными заботами, одержимый мыслями о барышах.

Личность и дела Иннокентия XI несправедливо превозносились благодаря лживым, искаженным аргументам. А подлинные доказательства скрывались, и среди них опись из завещания Карло Одескальки, письма и деловые бумаги из архива Одескальки с 1650 по 1680 год, переписка государственного секретаря Казони, письменные обязательства по поводу рабов, упомянутые Бертолотти, и иные бумаги, чье по меньшей мере необъяснимое исчезновение я отмечаю в приложении.

В конце концов ложь берет верх, и спасителем христианства объявлен тот, кто финансировал еретиков. Жадный торгаш превращен в мудрого руководителя, упрямец – в государственного человека, месть названа гордостью, жадность – умеренностью, невежество – простотой, зло – добром, а последнее, позабытое всеми, обратилось в прах, дым, ничто.

Только теперь до меня начинает доходить смысл посвящения, выбранного моими друзьями: «Побежденным». И среди побежденных: Фуке (вся слава досталась Кольберу, ему же – бесчестие); Помпео Дульчибени, которому не удалось восстановить справедливость (план с пиявками провалился); Атто Мелани, убивший по приказу короля-Солнце своего друга и так и не сумевший вырвать у Дульчибени его секрет; сам рассказчик, поваренок, утративший веру и невинность перед лицом зла и оставивший мечту стать газетчиком ради нелегкого крестьянского труда. Побежденными можно назвать и его воспоминания, несмотря на всю тщательность и усилия, которые он в них вложил, на несколько веков преданные забвению.

Все, что ни делали эти персонажи, обращалось в прах перед несправедливостью, правящей миром. Их усилия помогли им понять то, что не было дано знать никому, и привели их к страданию.

Если это и роман, то роман о тщете усилий.

Надеюсь, вы мне простите, дорогой Алессио, те излияния, которым я предаюсь в последних строках своего послания. Я сделал все, что было в моей власти. Историки однажды озаботятся недостаточностью архивных документов и постараются восполнить их, проведя скрупулезную выверку источников.

Его Святейшеству папе и только ему предстоит установить, должен ли быть опубликован труд моих друзей. Последстви грозят быть самыми неожиданными, и не только для Римской Церкви. И впрямь, смогут ли британские оранжисты каждое 11 июля праздновать годовщину победы на реке Войн[210], все так же дерзко дефилируя по улицам Лондона и Белфаста? Какое значение будут иметь их праздники во славу протестантского экстремизма, когда они узнают, что обязаны всем католическому папе?

Если древние пророчества не лгут, Святой Отец примет самое справедливое решение, вдохновленное свыше. Согласно предсказанию Малахии, о котором вспоминает отец Робледа, наш любимый понтифик будет последним папой и самым святым: DeGloriaOlivae[211].

Мне известно, что подлинность списка пап, приписываемого Малахии, давно подвергнута сомнению и что было установлено: он-де был сфабрикован в XVI веке, а не составлен в Средние века. И все же ни одному историку так и не удалось объяснить, отчего в нем верно названы имена всех последующих пап, вплоть до наших времен.

И судя по этому списку, у нас не остается времени: Fides intrepida (Пий XI), Pastor angelicus (Пий XII), Pastor et nauta (Иоанн XXIII), Flos florum (Павел VI), De Medietate Lunae (Иоанн-Павел I), De labore solis (Иоанн-Павел И) и De Gloria Olivae: сто одиннадцать понтификов переступили священный порог. Святой Отец, возможно, тот, кто подготовит возвращение на землю Петра, когда каждый из нас будет судим, а всякий ущерб возмещен.

Клоридия объяснила свой приезд в Рим тем, что, повинуясь числам и оракулу таро, ждет «возмещения за понесенный ущерб и справедливого суда потомков». Ежели пророчество Малахии речет правду, времена эти наступили.

Истории слишком часто наносились раны, ее корежили, предавали. Если не вмешаться, не заявить в полный голос об истинном положении вещей, не сделать достоянием гласности сочинение моих друзей, доказательства будут продолжать исчезать: могут быть утрачены письма Бокастеля и монсеньора Ченчи, по ошибке попасть не туда, а то и совсем кануть в Лету гроссбухи Карло Одескальки, да мало ли что еще.

Знаю, дорогой Алессио, насколько вы привержены срокам, кои предписаны вам занимаемым вами постом. И потому, надеюсь, вы передадите не откладывая это досье Святому Отцу, дабы он определил, стоит ли повелеть столь затянувшееся, но все еще уместное imprimatur.