...Имя сей звезде Чернобыль

Последняя ли пастораль?

Беседа происходила в Москве, вскоре после Международного кинофестиваля, на котором Адамович возглавлял, как известно, жюри конкурса документальных фильмов и где они со Стэнли Крамером обсуждали, как делать вместе ленту о Чернобыле. С этого и начался наш разговор.

— Со сценарием мучаетесь?

— Сразу навалились сомнения. Я даже у Габриэля Гарсиа Маркеса начал выспрашивать, каким он видит художественный фильм о Чернобыле. «Документальным!» — сразу же ответил он. Но фильм все-таки задуман как художественный. В этом пока главная сложность и трудность.

Стэнли Крамер хочет широкого международного участия в этом фильме. А тем самым и осмысления с позиций всего человечества. Тут и белорусам есть что сказать. Пусть скажут слово те, на кого волей судеб «дул ветер». Не впервые, увы, дует в нашу сторону. Ну, а мысль общечеловеческую для этого фильма можно вычитать и в нашем славянском эпосе — «Слове»: «И стали князья про малое „это великое“ молвить…».

Ничего опаснее в век атома нет, чем подмена ценностей. Пренебрегли главным во имя второстепенного, «малого», преходящего — жди Чернобыля, может быть, планетарного!

Нет, это не конечная мысль фильма (ее еще предстоит найти); но в качестве исходной, рабочей может пригодиться.

Письмо С. Крамеру[134]

Dear Stanley! Дорогой Стэнли!

Надеюсь, Вы здоровы, поправилась нога? В Москве Вы всех поразили целенаправленной энергией мысли, чувства. И тем, как последовательно Стэнли Крамер выверяет дела и страсти людские интересами всего рода человеческого. (Кратко формулирую то, что слышал от многих)

Что я наработал за месяц по фильму?

Собрал, что только смог, что было в печати, кого сумел, порасспрашивал. В сентябре предстоит встреча с московскими учеными-специалистами. Академик Велихов обещал помочь.

Надеюсь получить доступ к протоколам чернобыльского суда и, может быть, побеседовать с непосредственными виновниками беды — бывшим директором АЭС, старшим инженером и др.

Тогда в Москве я спросил у Габриэля Маркеса: какой ему видится художественный фильм о Чернобыле. Он ответил: «документальный».

Сегодня, может быть, й так, но пройдет год-два и именно художественное исследование события заинтересует людей наиболее. Куда и документальные кадры, возможно, войдут, но как элемент художественного целого.

Всё больше убеждаюсь — по мере того, как работаю — что прав Стэнли Крамер.

А пишу я одновременно и сценарий и рассказ, поочередно переступаю с ноги на ногу.

Знаете, чем знаменит был новенький городок Припять невдалеке от четырехреакторного Чернобыля — количеством детских колясок на вечерних улицах. Средний возраст жителей — 26 лет. Тем более обидно и горько было молодой паре, семье — бездетной. И вдруг после многих лет, оказалось, что и нашей героине быть матерью. Она уже разговаривает с будущим ребеночком, чем бы ни занималась, рассказывает, что есть что и кто есть кто, ссорится с ним, мирится. Слова любви, ласки, укора одновременно и к ребеночку и как бы к мужу. Он оператор на 4-м блоке АЭС. Его-то (единственного) и похоронит взрыв на станции. А женщина пройдет всё: через вранье и самообман (нет, не случилось самое страшное!), эвакуацию (у пустых домов, у каждого подъезда — коляски, брошенные детские коляски, вот тут и куклы, Ваши любимые!) Начальное движение — подальше, подальше от эпицентра беды! Но тут же — встречное устремление, обратное движение — не только машин, рабочих, военных, специалистов, но всех помыслов нашей героини. Ведь там, в развороченном чреве реактора, погребен ее Костя. Это и над ним, ее возлюбленным, возводится саркофаг. Живя какое-то время у его родителей, в белорусской деревне, каждый вечер видит на экране телевизора убийцу-реактор. Могилу-реактор. Тревога ее и других всё нарастает — ожидание Большого Взрыва. Какое-то время он был вполне реален. (Можно даже продемонстрировать, как реальность, самое неблагоприятное развитие событий — Большой Взрыв, которого не было, но который мог быть и может случиться в любую минуту). Не знаю, как Вы относитесь к снам в кино. А я себе хорошо представляю, как плотно набита снами деревенская изба, куда вначале перебралась наша героиня: старикам снятся ужасы минувшей войны (Вы заглянули в книгу «Out of the fier»?), молодой женщине — чернобыльские, а ведь есть еще и ребеночек, у которого свои сны, уходящие в миллионнолетнюю даль, а еще зритель, который в этом и за этим вправе увидеть будущий апокалипсис… (В снах героиня вполне могла зайти в больницу, там много женщин, много таких, как она. Здесь убирают облученный плод (аборт) — это делалось с испуга в первые недели, и где врачи, медперсонал — в черных респираторах, мрачных противочумных одеждах — то ли сны, то ли реальность).

Не знаю, как у других, но у наших людей два разных времени было, говорили: это было до войны, это — после войны.

Сейчас новые два времени: до Чернобыля и после Чернобыля. И в фильме с какого-то момента (когда героиня что-то наконец поймет, осознает) время должно измениться, т. е. ритм, темп движения, событий, да и вся стилистика. Как это, я еще не знаю, может быть, когда потекут сны, видения. А точнее — когда начнется обратное движение: не из Чернобыля, а к нему.

Да, вот эти встречные устремления, движения, противоположные: подальше, подальше от реактора-убийцы и одновременно — назад, туда, где погребен ее любимый! В снах, разговорах с ребеночком, через телевизор снова и снова возвращается к реактору-убийце, который одновременно и ее Костя. В каком-то смысле — модель извечного человеческого влечения к тому, что больше всего пугает (смерть, гибель), что и влечет, как пропасть, и гонит, отталкивает. (Не та ли игра человеческих страстей и вокруг ядерного оружия?)

А финальную сцену можно и так представить: женщина, несущая в себе будущую жизнь, каким-то образом возвращается к могиле-саркофагу, проходит по мертвому городу (и всё те же детские коляски), потом видим ее сидящей у черной стены саркофага, а на площадке ни души живой, трудятся одни лишь экскаваторы-роботы, роботы-стеноукладчики — сооружают вторую стену. Стена растет, уже видим лишь грудь, одну голову, уже только глаза женщины…

И уже не понять, сны это ее или реальность. Одно переходит в другое. И само время, то ли живое, то ли уже мертвое…

Ну, и еще одна линия сюжета. Пока не знаю, как ее выразить: через образы реальных людей или всего лишь голоса на фоне катастрофы. (Если звучит голос матери, обращенный к будущей жизни, тогда возможны и другие голоса). Люди, дела, интересы, которые и явились причиной катастрофы, а когда случилось, многие — ведут себя, как бездушные автоматы. Они не просто отключили аварийную автоматику и тем взорвали реактор. Они давно отключили в себе все запреты: совесть, принципиальность, сострадание, честность. Всю автоматику нравственную, которой род людской до сего времени спасался, держится.

Ну, и конечно, есть еще документальный материал западный (Вы его лучше знаете) — толпы бунтующих против недоброго атома.

Я так понял по телефонному звонку из Лос-Анджелеса, что возможен Ваш (Давида Путтнама, Позолини) приезд к нам сюда. Или мой — в США. Видимо, к этому времени я наработаю больше.

Ничего любопытного для нашего фильма (или вообще для кино) Вы не вычитали в «Последней пасторали»? Я не связываю это никак, но если у Вас будут соображения, тоща, может быть, что-то используем.

Жду Вашего письма.

Привет Вашим близким, а также Давиду, Позолини!

Алесь Адамович

… ИМЯ СЕЙ ЗВЕЗДЕ — ЧЕРНОБЫЛЬ[135]

I. На берегу водозаборного канала, в котором сквозь небесно-голубую зыбь отражается здание АЭС (слепящая белизна и таинственность Тадж-Махала[136]), сидит с удочкой человек в белой рубахе. Вытащил большую рыбину, снял с крючка и бросил в воду. Тут же попалась еще одна — и ее пустил назад в воду. И так раз за разом…

На воде прикрепленный к бую щит: «Ловить рыбу и употреблять в пищу запрещено!»

Вдруг взбурлила вода, как закипела, — столько ее, рыбы, испуганно, плотоядно клубящейся!

Мужской, почти дикторский голос:

— «Третий Ангел вылил чашу свою в реки и источники вод: и сделалась кровь… Имя сей звезде — полынь[137]: и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки…»

Голос женский (кухонные полки, мойка, газовая плита — молодая женщина готовит ужин):

— Лежи спокойненько, кому сказано! А я тебе буду всё рассказывать.

Женщина в легком халатике, подчеркивающем ее тревожно-счастливую, первую — это сразу заметно — беременность, разговаривает с тем, кто в ней.

— Я готовлю ужин нашему папочке, а он пусть еще поспит, у него ночная смена. Пока вот попьем с тобой чаю. Ты же любишь кисленькое, клюквенное. И попросим папочку, чтобы нас взял на Припять. Пока будет ловить рыбку, мы послушаем соловьев, и как лягушки квакают. Ква-а-ква-а!.. Ну, малыш (положила, как бы усмиряя, руку на живот), не хулигань своими ножками. Маме же больно! Такому нехорошему еще и подарки покупаем. Папка даже коляску притащил. Такую дорогую. Не дерись, а лучше слушай внимательно.

Возится у плиты, моет посуду…

— Сейчас весна, скоро майские праздники и День Победы. Съездим к твоим бабушке и дедушке. Они у тебя белорусы, а мама и украинка, и сибирячка, и ты будешь серединочка-наполовиночку. Мы скоро увидимся. Ты на кого больше похож? Если на папку, я не обижусь. Он будет рад, он как дитя, твой папка.

— Ты это с кем здесь? — голос появившегося на кухне заспанного мужа. — Сны, черт, какие! Правду говорят: нельзя спать, когда садится солнце. Рыбы, рыбы! А я ловлю и выпускаю, ловлю и бросаю. Представляешь?

Хотел обнять хозяйку, но увидел, что стол готов, накрыт, сел к столу.

— А больше ничего?

— Тебе же дежурить.

— Да, дежурить, — сразу погрустнел. — Главный наш придумал какую-то там хреновину. Экспериментик. Хочет отличиться перед юбилеем. Так с кем любезничала, пока муж спал?

— Есть с кем.

— А нам можно? — пытается припасть щекой, ухом к халатику.

— Лучше скажи, — жена старается быть строгой, — как месяц доживем? Все деньги на коляску угрохал, в долг залез. А надо же и старикам твоим что-то привезти.

— А что им надо? Еще и нам отстегнут сотенку-другую. Внуку на зубок.

— Совесть нам надо иметь?

— Ничего, премию получу. Все катят своих в колясках, ну и я решил.

— Господи, как я им всем завидовала! Думаю: ну почему? почему? Уже про твой реактор проклятущий думала. Сидишь на нем день и ночь!

— Ага, я, значит, виноват! Вот как!

— Чего только не передумалось за эти три года.

— Да нет, наш блок — чистюля! Не то, что вонючки-соседа. Редко-редко когда пукнет — как младенчик во сне.

— Нашел себе младенчика!

— Тише, жонка. Вон как тебе повезло: муж — атомщик! Не какой-нибудь мазюка-строитель.

— Давно ты им был?

— Хочешь сказать, что твой дядька-директор меня осчастливил? Где они еще такого оператора найдут. На курсах, знаешь, как твоего мужика ценили. Особенно преподавательницы.

Хоп!

Была в руке вилка, а уже нет ее! Поискал и нашел ее в кармашке у жены. Заодно и расцеловал. Чтобы не хмурилась, не пропадала у нее улыбка с лица. Чувствуется, что не любит он ни трудных проблем, ни серьезных разговоров. Но жена снова к своему возвращается.

— Я бы уехала отсюда. Хоть за Урал, там еще тетка моя жива. Или хотя бы в Гомель. Костик, а? — почти умоляюще. — Или к твоим старикам. Уедем в Белоруссию. Не хочу ни этой квартиры, ни атомщика — ничего! Я за него боюсь.

— Стопроцентная безопасность! Наш РБМК[138] можно на Красной площади устанавливать. Академик сказал. Ты же не академик? Ладно, не опоздать бы. Эксперимент у нас. А надо еще на Припять забежать, щуку поводить.

— Возьми и нас на реку. Мы тихонько будем сидеть.

2. Над спокойной полесской белорусско-украинской рекой Припятью, вдоль которой тянется новый, с иголочки, город атомщиков с тем же названием Припять, — ясный, тихий закат. Распустившаяся черемуха на берегу собрала на себя последние лучи солнца. На воде неподвижно застыли рыбацкие лодки. А из недалекого парка голоса, смех, трещат-грохочут «американские горки»[139], будто щебенка пересыпается в металлическом барабане.

Костя застыл над спиннингом. Аня сидит на расстеленном одеяльце и вяжет.

— А что это за эксперимент у вас? — вдруг спрашивает вполне беззаботно, считая петли на своем вязанье.

Костя грозно глянул в ее сторону: тише, клюет! Быстро стал подбирать леску, работая маховичком.

— Па-аехали, сказал кот Васька, потащив воробья по крыше! Ну-ну, давай, давай… Э-эх! Вот что, значит, под руку говорить. Эксперимент, говоришь? Видела, как левое ухо правой рукой достают? (Показал.) Ну, да им виднее. Ты начальник, я дурак, я начальник — ты дурак.

Аня смеется.

— Объяснил!

— Ну, как тебе еще? Видишь — катушка? Пошла леска-маховичок, сам раскручивается. Вот эту энергию хотим уловить и подать на турбину. Пока не включились дизеля. Это — при аварийном отключении реактора. Конструкторы не предусмотрели — приходится энергетикам. Ну да обойдемся без них, сами с усами, сядем на аварийку, аж запищит.

— Как у вас все просто.

— Поймаем момент тютелька в тютельку. Для того и существуем мы — операторы!

По реке с грохотом проносится «Метеор» — катер на подводных крыльях. Никак не получается тихого речного заката: «американские горки» мелют свою щебенку в парке, а тут этот грохот…

— Вот тут и полови! — сердится Костя. Оставив удилище (прижал камнем), направился к жене. А она пожаловалась:

— Мне что-то не по себе, Костя.

— Что? — пугается муж. — Ты мне смотри! Это директору да главному инженеру надо досрочно. Мне — не надо. Поняла?.. Что, что с тобой?..

— Правда — нехорошо. На душе.

— А, на душе? — обрадовался Костя. — Это пустяки. А я-то подумал…

— Я почему-то е г о не слышу. Будто и нет его.

— Есть! Еще как есть! — обнимает ее Костя. — Дрожишь вся, замерзла. А я дурака валяю. Да пусть она, эта щука, хоть сто лет сидит под своей корягой!

3. Парад детских колясок на вечерней улице Припяти. Особенно много на просторном бульваре, где тополя в четыре ряда. Мамы, папы, сами еще очень молодые, прогуливают своих младенцев — тех, что сосредоточенно сосут пустышки, и тех, кто постарше, что топают рядом, вцепившись в коляску, помогают. Дружно оглядываются, но нет, это не модница прошла, а двойняшек провезли. Как самые шикарные автомобили, ревниво разглядывают встречные коляски-спорыши.

Костя важно ведет под руку свою Аню, в другой руке — спиннинг. А будущая мама здесь какая-то другая уже, нет обычной стеснительности, живот свой несет гордо, как бы с вызовом. А ее и дети окликают:

— Анна Денисовна, добрый день!

— Анна Денисовна, тетя Аня, мы с мамой гуляем!

— Мой детсад, — сообщает она Косте. — Когда играю им на пианино, песенки поем, наш смирненько лежит. Его и не слышно. Засыпает, как ты тогда — в театре.

— Нашла, куда человека повести! В оперу! Да еще на трезвую голову.

4. Прощаются у автобуса с табличкой: «Припять — АЭС». Аня просит:

— Уедешь следующим.

— Опоздаю.

— Они же часто ходят. Или я тебя провожу. До станции, и, не выходя, поеду обратно.

— Уговорила! — целует.

5. Прощаются на виду у здания АЭС. Оно праздничное, как бы любуется само собой: в огнях и светящихся буквах: «Наши миллионы КВТ — это тепло и свет людям!» А площадка, где продолжается строительство: — «Сдадим досрочно 5-й блок!»

— Ну вот, теперь будешь одна дожидаться автобуса. Мне надо бежать, — упрекает Костя. — Что это сегодня с тобой?

— Что, что? Вот тебе бы рожать!

— Второй раз будет веселее, дурочка! — убегает.

6. Аня у себя дома, на балконе. Смотрит с десятого этажа на город, свободно раскинувшийся у реки. А внизу, в просторных дворах, где темнеют тополя, сосны, — предсубботняя жизнь. Голоса и музыка со всех балконов, детские крики и плач, смех.

Аня уходит в спальню, долго лежит с открытыми глазами. Разговаривает с ребеночком, но уже не вслух: «Ну что ты сегодня такой? Славненький мой, всё будет хорошо, скоро мы встретимся»…

(Вспомнила: «Дурочка!» — слово Кости, повторила, засмеялась.) «Мама легла спать, и ты спи! Спи, мой сладенький! Кому сказала?..»

Закрыла глаза. Время как бы остановилось. За окном две вспышки. Точно зарницы осенние. Глухой удар и тут же второй.

Проснулась не сразу. Вслушивается.

— Нехороший! Разбудил маму.

Лежит, уйдя в себя, все еще ничего не замечая. Нет, что-то вроде изменилось в мире. В комнате по потолку, по стенам ползают отблески, тени.

Встала, пошла к окну, вышла на балкон. Там уже встревоженные голоса соседей. И свет откуда-то из-за дома, поверх крыши льется. Люди на балконах задирают головы, чтобы разглядеть.

— На АЭС что-то…

— Слышали, бабахнуло?

Небо пульсирует где-то за домом тревожным заревом. Аня бежит к двери, в коридор, чтобы посмотреть с лестничной площадки туда, где что-то горит. Тут у окна сбились соседи. Где-то недалеко, в трех, в четырех километрах — пожар. Но не просто пожар. В высвеченном небе висит нечто, похожее на огромный парашют, какое-то вещество. (Не дым, не облако, а вот именно — вещество).

— Что же это, что, Господи? — женский, извечный женский стон-вздох.

Слышно, но не видно, как внизу проносятся пожарные машины.

Аня вернулась, вбежала в свою комнату, схватила телефонную трубку, набрала номер. Там — глухо. Смотрит на трубку со страхом, кладет ее тихо, осторожно.

Хватает одежду, начинает одеваться.

7. Во дворе у подъезда толпятся люди, смотрят на пожар. Отсюда, с этой стороны видно, какое зловещее облако-гриб висит в высвеченном небе — оно надувается, пульсирует, снизу воспаленно-красное, а выше синюшное до черноты. Кажется неподвижным, зажатое ночью, но в то же время ощутимо, заметно, как в нем всё клубится, клокочет…

И на улице стоят люди, смотрят в сторону пожара. Проносятся две санитарные машины. Аня пошла следом. И чем дальше она уходит по улице, затем по шоссе, уводящему из города в сторону пожара, в сторону АЭС, тем больше идущих, бегущих людей.

И в основном, это женщины. Пытается бежать, не отставать от них и Аня, но ей тяжело.

Какой-то молчаливый исход из города женщин — туда, где беда, они ощущают: великая беда случилась, и где их мужья, их сыновья. Зарево надвигается на них, мертвит лица, плещется в глазах.

Аня всё больше отстает, хотя и старается изо всех сил. А ее обгоняют задние. Но впереди уже остановились, остановлены. Несколько машин со световыми мигалками, люди в милицейской форме. На них напирают, пытаются обойти, уйти стороной, некоторые и уходят.

— Нельзя, вам же объясняют. Вы куда, женщина? Там быть опасно.

— А им, нашим, там не опасно?

— Это их служба. И видите, уже почти погасили. Скоро возвращаться будут.

Отсюда видно длинное здание АЭС — все четыре блока. Зарево действительно опало, пригасло.

— Не пустили огонь дальше, — говорит милиционер. — Молодцы, ребята! Вы теперь отмойте их, мужичков своих, хорошенько. Да дайте чего для сугрева. Ну, и пригрейте, как умеете, — заслужили!

Веселый усач-милиционер, кажется, знает, как и что надо говорить в такой обстановке. При этом не забывает любоваться собой, получать от всего этого удовольствие. На лицах улыбки мелькают, отступает тревога. Тем более что огня почти уже не видно, только дымит или парит еще над крышей станции, над небольшим очажком пожара. А машины, автобусы всё проносятся и все туда, к АЭС. Аня устало сидит на траве, уже не может стоять. Несколько милицейских машин промчались в сторону города. А следом — две санитарные. Женщины сразу забеспокоились.

— Расходитесь, идите по домам, мужчины ваши уже там, а жена где-то бегает, гуляет, — говорун-усач продолжает в полюбившемся ему тоне. Но что-то уже изменилось в настроении женщин. Особенно когда промчался автобус, а за ним второй, и увидели в освещенном салоне полураздетых (некоторые до белья) людей. Даже милиционер усатый замолчал. Но тут же спохватился:

— Ну, вот видите, домой повезли! Расходись, женщины, вас дома дожидаются. Здесь больше нечего делать.

8. Раннее утро в знакомой квартире. Резкий звонок поднял Аню с дивана. Не соображает, что и где она, что происходит. Чувствуется, что уснула, не собираясь этого делать, и теперь не понимает, как это она могла уснуть. Схватила телефонную трубку. Нет, это в дверь звонок! Побежала туда. Уверена — Костя! Распахнула дверь. Там стоит кто-то в белом. И кашляет. На человеке больничный халат, в руке чемоданчик. Вошел, и стало заметно, что халат на нем не белый, а серый, почти черный — от сажи, грязи. Странный он, этот врач. Поставил, как уронил,

чемоданчик.

— Где у вас?.. — устремился в ванную комнату, заглянул и бросился в другую, где туалет. Слышно, что его рвет, просто выворачивает всего. Вернулся в ванную, моет руки, лицо, голову подставил под струю. И только тоща объяснил:

— Простите! Я вот принес на всякий случай. Достал из чемоданчика и подает — таблетку.

— Примите. На всякий случай. Это йодистый препарат. На всякий… Детей не выпускайте…

Прижался спиной к стене и стал бить, бить головой о стену. Глаза блаженно закрыты. Аня смотрит на него с ужасом.

— Вы… оттуда?

Но человек, кажется, не слышит, не в состоянии услышать.

— Простите. Очень болит голова. Вот так — легче.

— Что, что там? Что с ними?

Странный гость пошел к двери, пошатываясь, как пьяный.

— Детей… — не договорил, вывалился в коридор, Аня следом.

— Рвануло! Но как! Как! — выкрикнул почти с восторгом. И бросился в лифт, который тут же устремился вниз.

Аня стоит на балконе. В городе почти никаких примет ночной тревоги, беды.

Суббота как суббота. Люди собираются на дачи, на рыбалку, возле машин дети, прыгают, мечутся собаки, боясь, что их не возьмут.

Мужчины выбивают ковры, женщины направляются в магазин.

Только у здания, по виду казенного, стоит солдат с автоматом, а регулирует движение машин — тоже не милиционер, а человек в армейской одежде, затянутый в кожу, в белых по локоть рукавицах.

Небо в этой стороне голубое, ясное.

9. Аня спешит по улице, нет-нет, да и посмотрит на задымленный, грязный край неба. Туда, где АЭС, У двухэтажного домика, отгороженного от улицы плотной зеленью и чугунной оградой, остановилась, звонит у калитки. Подошла женщина с метлой и металлической на палке ловушкой для собирания мусора.

— Да уехали, уехали они!

— Куда?

— Знают, куда. Утречком сам подкатил и забрал семью.

— А вы кто?

— Я?.. Племянница.

— Что ж директор не забрал тебя?

— Я хотела только узнать… Муж мой был там, на станции. Аня почему-то робеет перед этой женщиной, даже

заискивает — как случается у врача, от которого ждешь хороших или плохих вестей.

— Нету станции! Одна яма на том месте, — уверенно говорит женщина с метлой и уходит.

10. Аня идет по городу, как ослепшая. Поливальных машин много, вода мыльная какая-то, пена остается после них на асфальте, на зелени. Проносятся среди легковушек и военные бронетранспортеры, «бэтээры» — чуть не сбили Аню, которая сошла с тротуара.

Но город живет жизнью обычной. Оживление у магазинов. Женщины с большими коробками прямо на тротуаре примеряют босоножки.

К ним подходят, оценивающе рассматривают покупки. Многие тут же направляются в магазин.

А две женщины, явно деревенского вида, решили смыть с себя дорожную пыль, благо вода мыльная и течет прямо у тротуара. Одна резиновые сапоги моет, а вторая разулась и ополаскивает ноги. В авоськах белый хлеб, колбаса. Одна из женщин ухитряется: и мыть ноги и откусывать от батона.

По улице, по тротуару ловко и рискованно проносятся молодые парни, девушки на роллингах, разгоряченные, занятые лишь собой.

А в отдалении в небе висит какая-то муть, грязь, уже вроде бы привычно, что-то висит, как дымок где-нибудь над Этной. Время от времени пролетает в ту сторону вертолет. И птицы, там почему-то полно птиц.

Но в какой-то момент что-то произошло, изменилось. Улица, вся — все лица, головы, глаза — повернулась в одну сторону. Туда. А там — черный, смолисто-тяжелый столб дыма. Вытянулся, высоко встал, подпирает мутное небо.

— О, Господи, опять!

— Вот так люди в войну горели, — говорит старая женщина с авоськой, которая мыла ноги. — Дым вот такой черный. И мятный, аж спать хотелось… Людей живых жгли.

— Каких людей? — кричит на нее человек в шляпе. — Это графит загорелся. Так только графит горит.

— Сволочи! Во, устроили! — Чей-то голос.

— Графит пока сам не выгорит…

— Так вот горели! — женщина всё о своем.

Аня с ужасом смотрит на черный, как из трубы крематория, дым. Там висит вертолет. А над ним туча любопытствующих ворон.

— Песок сыплют, — объясняет молодой парень с роллингами под мышкой. — У речного причала берут. А что ему песок — как слону дробина!

— Раз графит, — размышляет человек в шляпе, — значит, что? Значит, реактор поврежден? Вскрыт? Как же тогда город?

Глядит на толпы людей.

— Значит, реактор?

11. На фоне черно-дымящего реактора, город с его домами, детскими площадками, парками, улицами, рекой, людьми, всё еще не понявшими до конца, что произошло и как переломилась их жизнь, представления не имеющими, какие и где ведутся о них, о городе, АЭС, об их судьбе споры, принимаются решения, верные и ложные, губительные или спасительные, на фоне всего этого — Голоса. Радио и телефонные Голоса, советские и заграничные, перебивающие друг друга, обличающие, оправдывающиеся, укоряющие, уверенные в своей правоте и неправоте всех остальных, правдивые, лживые — всякие. (Радиоголоса — из старых записей, апрель-май 1986 года, документальные.)

А это телефонные переговоры:

— … Так все-таки пожар или взрыв?

— Да нет, даже стекла в соседних зданиях целы.

— Стекла уже в Москве дрожат. От вашего вранья. А вот Правительственная комиссия доложила: взорвался реактор.

12. —… Какая температура?

— Растет.

— Сколько?

— 1200. А точнее — 1205.

— Сколько?

— Перевалило за 1200.

— Вы даете себе отчет, что произойдет, если?..

— Делаем, что только возможно.

— Что нужно, требуйте?

— Азот. Много азота. Будем пытаться охлаждать дутьем. Будем задувать азот.

А город Припять живет всё еще дочернобыльской жизнью. Хотя на горизонте, как Этна, дымит, дышит угрозой, может быть, смертью, казавшийся навеки прирученным «мирный атом», «самый чистый из всех источник энергии»…

Вертолет завис над АЭС, сбрасывает мешки с песком. Люди смотрят, Аня тоже. Не знает она, что это песок на могилу ее Кости. Не знает, но возможно, что догадывается…

13. Аня снова в своей квартире. То на балкон выйдет, смотрит, слушает вечерний город, постоит возле телевизора, на кухню пошла, включила приемничек — нет, ничего, и никто не сообщает. Соседка в дверь позвонила, не заходя, спросила:

— Ну что? Ничего? Это я в магазин выбегала, и, думаю, может, что-то уже сообщали.

От порога смотрят телевизионную передачу «Время».

— Что слышно о Косте, не позвонил?.. Из соседнего дома парень хотел на своей машине в Киев съездить, его брата, пожарника, тоже увезли. Так знаете, машины не выпускают из города. Милиция на дорогах.

— Не выпускают? — не понимает Аня.

Аня осталась наедине со своим всем. С тем, кого у нее, возможно, уже и нет. И с тем, кому еще быть.

— Ну вот, мой сынок дорогой, вот в какое нехорошее время мы захотели тебя увидеть! И почему мы с папкой так уверены, что это ты, а не девочка, доченька? Но это все равно. Где, где наш папочка, где он сейчас?..

Снова заглянула на минутку соседка.

— Не буду заходить. Ой, у Прохоренко несчастье! Умер их старик. Лежал пластом пять лет, и надо же, чтобы именно теперь…

И тут же убежала. Странное существо, видимо, из тех, для кого общая беда-тревога — как быстрое течение для форели: легче дышится.

Аня не знает, как заглушить свое беспокойство. Достала из шкафа фотоальбом и села к столу. Ревет за окном вертолет, таща за собой направленный к земле столб света — прожектор.

На столе множество фотографий и на всех, где есть Костя, он обязательно смеющийся, озорующий. Вот эта: опрокинулся на траву, лохматая собака облизывает его лицо, а он обхватил ее и хохочет.

Вдруг голос из телевизора:

— «В Чернобыле на атомной станции произошел пожар. Последствия ликвидируются».

И ничего больше. Аня вслушивается. А на фотографиях — радостный Костя.

Уже и на полу и на диване фотографии, как осколки чьей-то жизни. По ним заметно, как хозяйка то за столом сидела, то на диван переходила, то у подоконника стояла. Какой-то дребезжащий звук на кухне, как бывает, когда включается местное радиовещание. Голос очень бодрый, женский: «Внимание, говорит радиоузел города Припять. Граждане, в связи с аварией на АЭС и опасностью заражения местности объявляется временная эвакуация населения города Припяти. Взять с собой на три дня продукты и предметы первой необходимости. Иметь с собой только ручную кладь. Эвакуация временная, на три дня. Транспорт прибудет 27 апреля, время — 10 утра. Автобусы подойдут к каждому дому, ждать следует у подъездов своих домов. Мера чисто профилактическая, непосредственной опасности нет».

Выключилось радио. Тишина на какой-то миг и тут же голоса, выкрики на балконах.

— Вы слышали?

— Мужчины, о, Господи, бросьте вы свое, дурацкое домино! Тут радио сообщило. Эвакуация!

— Какая еще эвакуация? — голос снизу, со двора. — Придумают!..

Аня медленно обошла свою небольшую квартирку, как бы уже зная, что навсегда расстанется не только с нею, но и с тем, что с нею связано. Остановилась перед зеркалом, но не посмотрелась, а погладила его, провела ладонью, как по собственному или чьему-то лицу.

И вдруг как бы дошло до нее услышанное: выкатила из-за ширмочки детскую коляску и начала швырять в нее свои платья, белье, его костюм положила, ботинки новые мужские. Сняла с буфета и положила в коляску куклу. Распахнула холодильник, забитый предпраздничными запасами продуктов, выкладывает их на стол, вытащила из морозилки мясо, несет его в коридор к мусоропроводу и швыряет туда, бутылки с молоком туда же. Слышно, как бутылки грохаются о железо, падают вниз по трубе. Грохот сплошной стоит — соседи тоже швыряют что-то.

Села к столу, рассеянно смотрит на разбросанные фотографии. Вдруг вода хлынула, потекла по лицу Кости. Испуганно отдернула руку и только теперь опрокинула стакан с остывшим чаем. (С нею такое будет теперь происходить постоянно: сначала результат, а уже потом действие — причина. Звон разбившегося зеркала и только потом видим, как рушится, сползает на пол стекло, зеркало слепнет. Или: голос кукушки и только потом кукушка выскакивает из старинных часов. И тому подобное. В мире что-то поменялось местами.)

Под балконом шум какой-то, хриплый голос магнитофонного Высоцкого: «Спасите наши души, мы бредим от удушья, спешите к нам…»

Аня смотрит не туда, не вниз, взгляд ее задержался на окошке в доме напротив. Там совершенно нагая женщина рассматривает себя в зеркало. Себя, свои длинные волосы, пропуская их сквозь пальцы. Как бы прощаясь с чем-то…

А внизу, во дворе странное движение, перемещение не то людей, не то всего лишь теней. Плотный круг из парней и девчат, а к нему и от него — парами подходят или отходят, удаляясь в ночь. И все в каком-то сомнамбулическом ритме. И на всем отсвет далекого зарева. И какое-то странное свечение.

Неодобрительные голоса с балконов:

— Тут такое, а они чем занимаются!

— Гляди, как сплелись! Стыда не осталось!

— Не трогай ты их. Бедные наши дети. Ты не знаешь, что их ждет.

— Да им лишь бы обжиматься, ничего другого не умеют! В окне напротив все та же рассматривающая себя нагота,

печально-целомудренная, прощающаяся с чем-то, что вот-вот исчезнет, пропадет…

14. У лифта сбилась толпа жильцов дома. С колясками, сумками, много маленьких детей. А у детей постарше тоже или сумка или узелок. А нет — так кошка или клетка с птичками. Дверь в ближайшую квартиру настежь, там кто-то пытается плакать, начнет и тут же обрывает причитания, что-то такое происходит, о чем люди помнят даже у этого лифта, который их увозит из налаженной жизни.

— Кому теперь его хоронить? — говорит молодая женщина с тяжелыми сумками у ног. — Не до него.

— Семь лет ждал этого дня, — неодобрительно хмыкает мрачный мужчина.

— Похоронят! — этот мужчина, наоборот, веселый, беспричинно веселый.

А может и есть причина — приложился на дорожку. Похоже, что так и есть, пьяноват. — Это живых неизвестно куда. А мертвым дорога накатанная.

И показал пальцем вниз. Туда, куда и лифт бегает — с людьми с верхних этажей.

— Вы вчера купили? Как нарочно, в магазины выбросили хорошие вещи, — женщина рассматривает кофточку на соседке.

В сторонке девушка с огромным букетом черемухи. Аня стоит рядом с нею. Две небольшие сумки у ее ног.

Девушка с букетом не просто в сторонке стоит. У нее и лицо, и взгляд — всё отрешенно далекое, нездешнее. Она всё еще там, где росла эта черемуха, где сама была ночью.

— Ты бы лучше помогла, — сердится на нее полная, красивая женщина, из тех, что всегда уверены, что правильно всё делают, говорят, живут, — а то вцепилась в этот веник. Ничего ей не надо, смотрите вы!

— Молодежь, ночью не найдешь, а утром не добудишься! — как пропел весельчак.

15. Люди стоят в коридоре и у подъезда, у всех дверей всех домов группы жильцов. С детскими колясками, сумками, узлами. Какие-то девушки с нарукавными повязками переходят от дома к дому, предупреждают:

— Уберите в подъезд детей! Почему дети в песке возятся? Чьи дети?

— Попробуй их удержи в этой духоте. Сказали, в десять автобусы будут. А уже час.

— А где вы, девушка, вчера были со своими советами?

— Во натворили, во натворили, чертовы атомщики! А столько гонору было: без фиги к носу не подступись!

— При чем тут атомщики? Раз в год и незаряженное ружье — стреляет.

— Ну, так выбрось его, если стреляет!

— Им и премии, и за риск. А за риск нам надо было платить. У бабки на руках кошка.

— Нельзя, бабушка, с кошкой, — говорит молодой парень, защищавший атомщиков. — Радиация шерсть любит.

— Лохматых, как ты! — отрубила бабуся.

— А я собаку заперла в квартире, — забеспокоилась женщина с двумя детьми, — положила еды на три дня, и все. Сказали же на три дня уезжаем.

— Едут, едут! — голоса издали. Автобусы появились большой колонной, расползаются по дворам, к каждому дому, подъезду.

Снова девушки с повязками появились:

— Кто будет записывать? Вы своих знаете. Чтобы никого не забыли, не оставили.

Милиционер уговаривает:

— С колясками все не поместитесь. Коляски оставить надо. Женщина!

— А как же потом с детьми? И вещи тут у нас.

— Всё в руки, на руки. Не поместимся.

А из подъезда двое в темных халатах вынесли покойника. На носилках, прикрытого, простыней. Следом вышла семья с вещами в руках. Немного прошли за покойником и вернулись к автобусу.

Лишь девушка с черемухой не заходит в автобус, мать ей кричит через окошко:

— Что, так и будешь стоять там?

Вошла, как одолжение сделала, и осталась стоять у двери.

А во дворе появился человек с никелированным штырем в руке, на нем какой-то наконечник. На лице у человека — респиратор. На него смотрят из автобуса, кто удивленно, кто насмешливо, а иные встревожено.

— Эй, ты, намордник! Много намерил?

Человек прошел куда-то своим маршрутом, но уже что-то изменилось в этом дворе, сам воздух как бы стал другим. И люди уже, словно по-другому, смотрят на всё.

— Девушка! — крик с заднего сидения. — Здесь дети! Выбрось свои цветы. Кто знает, где ты их наломала.

— Выбрось! Ты что, не слышишь?

— Шастают по ночам, а потом являются!

— Водитель, открой там!

Дверь распахивается, девушка выходит, огляделась, пошла к подъезду. На пути у нее — коляски, коляски. Их полно, куда ни кинь взглядом. В некоторых остались вещи, забыты погремушки, в одной — кукла.

Свои цветы девушка положила у подъезда, на крыльцо. Как на могильную плиту.

Возвращаясь, забрала большую куклу из коляски. Та вякнула, пищала, как живая.

А в окошке первого этажа точно такая же, провожает наивными, широко раскрытыми глазами их обоих.

За автобусными стеклами — живые детские лица, встревоженные, но и радостные: как-никак событие, и столько автобусов, и столько людей, и все куда-то едут…

16. Окраина города, вдали блестит река, а от нее — водозаборный канал, тянущийся к далекому длинному зданию с трубой. На обочине дороги, оттесненные двойной колонной автобусов люди с дозиметрами, бронетранспортеры, солдаты.

А колонна автобусов в два ряда вытягивается и вытягивается из Припяти, уже ни начала, ни конца не видать. Кто-то успел поставить у дороги с бетонной стрелкой-указателем «Принято. 1970» дощатый, наскоро сколоченный щит: «На обочину не съезжать, заражено!..»

На деревьях, что вдоль дороги, — странная выставка самых разных костюмов, плащей, женских платьев и кофт. Целый километр — вот такая витрина лесная.

А вот и отгадка. Люди переодеваются в защитные, (белые и черные) костюмы, их выдают прямо с машин. А собственную одежду куда девать, — развешивают на деревьях!..

Издали АЭС не кажется ни величественной, ни зловещей — банька коптящая, всего лишь. Дикое несоответствие ее вида и масштабов бедствия. Из всех букв праздничного лозунга над станцией остались: «Досроч».

— Всё дымит! — неприязненно.

— Натворила, вонючка! — гневно.

— Вон какая, а сколько от нее всего! — удивленно. Люди неласково прощаются с той, ради которой здесь

недавно поселились, что было и гордостью многих, и надеждой, и привычной работою.

(Это бы надо заложить в саму стилистику фильма: вначале прекрасное, как храм индийский Тадж-Махал, белое здание АЭС, потом почерневшее и вообще серое, как лицо смертельно больного человека — после аварии, а затем оно всё невзрачнее выглядит, действительно банька коптящая, и вот от нее-то — такая грозная волна тревоги, беды, страха, накатывающаяся на деревни, города, на целые страны. Образ ада-«баньки», апокалипсиса-«баньки»! Впрочем, это и не новый образ, не такой ли представлялась вечность ада Достоевскому: закопченная банька с пауками в углу?

И только в снах-видениях Анны будет что-то другое, по-другому грозное, зловещее, демоническое — по мере нарастания в ней чувства боли за погребенного там Костю и вины за него, а, в конечном счете, и собственной вины.)

17. В два ряда колонна автобусов катит по автостраде — уже далеко от АЭС, казалось бы, под обычным небом, среди обычных людей, рощ, здесь вроде бы всё, как было всегда. А у автобусов и следом за ними бегут собаки, большие и маленькие домашние псы. Их не взяли в машины — шерсть, радиация. Дети смотрят на них из окон, зовут, некоторые плачут. Тревогу, беду, недоумение, страх везут с собой автобусы. Это — на многих лицах взрослых. А на некоторых детских лишь радость неожиданного путешествия. Но именно развеселившихся детей мучит какой-то кашель, почти всех. И то, что сразу всех, кажется подозрительным, всё больше тревожит мам и пап, бабушек.

— Ну что вы все, как сговорились! — укоряют детей взрослые. Всё еще не хотят верить в плохое… А дети, решив, что действительно неплохая игра начинается, найдена, уже и нарочно кашляют, чихают — не поймешь, где забава, веселье, где грозная беда…

И вот это тоже одно с другим не вяжется, не стыкуется. На обочинах новенькие щиты предупреждают: «Съезжать с дороги опасно!» Видимо, только что установлены. А чуть подальше от дороги трактора пашут, большое стадо коров.

Люди, жизнь, сама природа еще только готовятся уяснить, осознать, как всё переменилось в этом мире.

У боковой дороги, уводящей в сторону далекого леса (щит: «Конец тридцатикилометровой зоны»), стоят люди в военном и гражданские, показывают водителю: сворачивай сюда! Несколько машин (и та, в которой Аня) поехали по этой дороге. Деревни, украинские, белорусские, разбирают себе гостей-беженцев из ставшей горько знаменитой на весь свет, тридцатикилометровой зоны — «чернобыльцев».

18. Аня уже в кабине грузовика. Двое парней (один за рулем, второй рядом) ее будто и не замечают. Может быть, потому что слишком замечают ее беременность и стесняются. Очень молоденькие ребята.

Съезжают к реке, на старый деревянный паром. Тут телеги, лошадиные морды, несколько коров. И люди крестьянского типа. Старуха с петухом. Плывут молча, как бывает на реке, смотрят на бегущую по бортам воду.

Аня говорит своим молоденьким попутчикам:

— А белорусский берег зеленее.

— Конечно, наш зеленее.

Старик при лошади охотно подтвердил:

— А как же, на то она Белоруссия. Только и ее мелиорация поджелтила. Думали, болото, вода беда. А теперь без воды беда еще большая. Сушь, песочек.

Вздохнул и философски закончил:

— Потому и этот Чернобыль, что человеку всего мало! Поинтересовался:

— Что, старикам везете, внученька?

Ласково засмеялся. Ане впервые за последние дни стало хорошо, и она даже улыбнулась.

— Мужева родня, они белорусы, деревня Замошье, — сообщила всё так, будто едет в обычный отпуск и Костя где-то там, дожидается ее.

— Это хорошо, дочка. Дети должны жить там, где трава. И молочко тепленькое.

19. Идет по песчаной (ноги тонут, как в муке) улице полесской деревни. Столетние дубы — как огромные, добродушные домашние животные, они на каждом огороде, почти у каждой хаты, Улица широкая, дома вразброс. Как в той же Припяти. Но там, в городе, это новая планировка, а здесь само так получилось, сложилось — из-за послевоенного безлюдия. Деревни сожгли, людей выбили или сожгли в амбарах, в церквах, и потому немногие уцелевшие, вернувшиеся из леса, из партизан или из армии, строились не улицей, а каждый где удобнее, некоторые на пепелище родной хаты. Аня сворачивает во двор с колодезным журавлем, где хороший сад, но хатенка маленькая, какую осилили после войны.

— Ой, детки, вы приехали? — среди двора старушка, тоже очень маленькая. Она кормит индеек, индюков, грозно, сердито снующих у ее ног.

— А Костик? — спросила тут же. — Не приехал?

Аня целует ее и молчит. Хотя и готовилась всю дорогу, но никак не может изобразить беззаботность, начать говорить неправду. Выдавила из себя:

— Его забрали… он уехал в Москву.

— Что? Так плохо?

— Нет, почему! Он не один, их много поехали, — ничего другого не смогла сказать.

— Ну что ты гостей держишь у порога? — голос деда. Вот он не на маленькую хатку свою похож, а на дубы, что на огородах. — Зови в хату, а потом расспрашивай.

— Я сон видела, — обреченно говорит мать.

— У нее сон заместо телевизора, — старик всё старается помочь Ане обмануть и его тоже.

— А уже и по телевизору показали, — старуха снова о том же.

— Уже показывали? — удивилась Аня.

— Ага, ваш город. Ничего, живут люди, — пояснил старик.

— Это было вчера, — тихо сказала Аня.

— И эту, как ее, станцию, на которой Костя работает, — напомнила мать Кости.

Этот разговор все трое внесли и в избу, вместе с сумками Ани.

Старушка тотчас захлопотала, как и принято, в белорусской деревне, накормить гостью. Побежала в сени, в погреб, вернулась с кувшином молока, огромной глиняной миской.

— Свеженькое.

Желтенькую сметану размешивает с творогом:

— Свеженькое всё. Не то, что у вас там. Подзадержалась там за дверью, старик наклонился к Ане,

шепотом спросил:

— Что с Костей? Скажи. Мне можно.

— Я не знаю. Правда, не знаю, папа, — и заплакала.

Но снова вбежала старушка, подозрительно оглядела обоих. Всё уговаривает:

— Ешь, детка, тебе надо за двоих.

— А может, и за троих. В моем роду и тройня бывала, — бодро сообщил дед.

— Мы с ним после войны побрались, поженились, — очень просто пояснила старушка. — Осиротила нас война. Его жонку, моего мужика забрала война. Детей у него трое сожгли и моих хлопчиков тоже. Хотя, что я, я уже тебе рассказывала. И не раз! А у нас с ним один только Костик. Как глаз во лбу.

Снова повернула разговор на то, что мучит ее. Смотрит на Аню умоляюще: просит и боится правды.

— Хотели больше деток, чтобы всех вернуть, а вот, только один. Что ж он телеграмму не отобьет? Из Москвы.

— А сколько было молодежи до войны! — вздохнул старик.

— И рыбы в озерах.

— Ну, тебе бы только рыба! — отмахивается старуха.

20. Вечерний телевизор, в избе полумрак. Старик и Аня сидят на деревянной лаве смотрят передачу, бабка стоит, чтобы лучше разглядеть.

— Довоенные детки все снятся, сколько живу. А Костик вот ни разу. А как молю Бога!

— Тише! — прерывает ее старик.

На фоне (фотография) атомной станции, но целехонькой, какой-то человек объясняет значение и перспективы атомной энергетики. Что и самая выгодная, и прогрессивная, и экологически чистая. Старуха смотрит на него, не понимая, почему он — ничего о ее Косте, а всё о «перспективах» да об энергии.

21. Спит изба, а за окнами гудят, фарами, светом хлещут по окнам машины. Свет ползет по печке, по стенам, потолку. И как на экране телевизора, начинают выступать, проявляться из ползающих теней какие-то фигуры, оживать сны. Стариков сны — из военного времени. Горящая и кричащая, вопящая к небу церковь — там люди. Людей собаками загоняют в амбар…

И тут же — тихая, широкая река, на траве качается, смеясь. Костя, а вокруг бегает лохматый пес и радостно лает.

А это, похоже, сон не родившегося Аниного ребеночка: какие-то вялые, как водоросли в воде, движения, или это щупальцы, или змея?.. Да, змея, раскрытая пасть, неподвижные глазки, а напротив — раздувшаяся от страха, лягушка, лапы расставила, упирается, сопротивляется влекущей ее силе, но не назад, а вперед ползет. Капли пота, как ужаса капли, на бугристой ее коже. И кричит, совершенно по-детски кричит; человеческим крином.

И тут же — полет в небе, свободный, счастливый. Ане хорошо в небе. Только вот платье надо придерживать, ветер с ним балует, ей неловко, стыдно. Под нее подплывает здание АЭС, знакомая почерневшая крыша, нет, это уже похоже на кратер вулкана, черное грозное чрево. И там кто-то лежит. Кто-то в белой рубахе на черном, лицом книзу.

— Костя! — крик Ани.

— Что, что ты, детка? — проснулась и старуха. — Или тебе тоже война снится?..

22. Утро. Аня одна в избе, у старого зеркала, что висит на стене недалеко от икон с белыми вышитыми рушниками. Рассматривает себя, лицо свое, покрытое пятнами, руки — какие это пятна? Те, что всегда, носили беременные женщины, как природную отметину, знак обновления организма накануне великого таинства рождения жизни? Или же она уже помечена тленом, Чернобылем? А значит, и ребенок! Там, в ней.

Видит в окно, как за забором прошел человек с дозиметром, на ходу провел своей металлической палкой по веткам садовых деревьев.

Вошла старуха:

— Ох, детки, столько новых людей понаехало! Беженцы оттуда, от вас. Как в войну, Господи! Пойдем и мы возьмем какую-нибудь семью. Места хватит; проживем, не привыкать в тесноте.

И старик зашел в избу.

— Хоть бы не пыхкал своей люлькой! — накинулась на него старуха. — Может, ребеночек не любит.

Старик, как пойманный, выдернул люльку изо рта.

— Ничего, папа, ничего, курите! — заступилась Аня.

— Я что! А вот Чернобыль, говорят, пыхкает. Не уймется никак. Сколько людей по свету разогнал.

— Что, такой большой, этот атом? — спросила у Ани старуха. — Бегут люди, как от чумы!

23. Деревенская, утопающая в песке, разбитая скотом, разъезженная машинами, тракторами, комбайнами площадь (за оградой вся эта техника громоздится на виду здесь). Тут же здание почты и правления колхоза. Чуть поодаль — школа. Несколько огромных, как нездешние животные, городских автобусов, которые и привезли беженцев, «чернобыльцев». Они толпятся с вещами у школы, там много и местных жителей. Какая-нибудь бабка, забрав с собой приезжую семью, а то и две, гордясь перед соседями, что у нее сразу так увеличилась родня, ведет их за собой. И действительно счастлива: у нее, может быть, родни-то и нет, война обрубила все корни. А тут сразу объявилось полдюжины внуков. Даже лозунг успели написать, растянуть между двух сосен: «По-братски, по-партизански разделим общую беду с чернобыльцами!»

И тут же на стенах почты и правления плакатики, бумажки, или мелом написано — зов потерявших родных, близких в горячке эвакуации; «Мы в соседней деревне Копачи. Сидоренко Остап и Огрипина». «Мама, я тебя ищу! Мы тебя ищем! Оля, Катя Чудаковы. Ищи нас у тети Франи». «Кто из деревни Каменка Брагинского района? Отзовитесь!»

Тут же зеленая машина, к которой льнет заинтересованная толпа местных жителей и эвакуированных. Две девушки в белых халатах, не вылезая из машины, измеряют «рентгены», «миллирентгены», «рады» — слова эти нет-нет, да и прозвучат в толпе: то бабка старая изречет («Ой, этих рангенов столько, столько объявилось! Люди говорят!»), то пацан (приставил палку к животу такого же, как сам: «Тысяча рентген! Жить будешь, но на карачках!»). Многие люди еще только эхо тревоги несут в себе, и не страх, а возбужденность, оживление на их лицах. Смотрят, как замеряют девушки в халатах невидимую опасность, верят и не верят, что она есть, настигла их.

Девушка, подносящая металлический штырь с наконечником к чьему-то животу, к шее, к детским ботиночкам, говорит, произносит одинаково бесстрастно, не пугая и не ободряя, а, лишь констатируя: «Чисто», «Грязно», «Грязно», «Чисто»…

Вот женщина подняла внука, поднесла к прибору босоногого.

— Помыть надо ноги, — говорит девушка, вглядываясь в шкалу прибора.

— Заставь ты его попробуй! — виновато оправдывается бабушка.

— А вас — откуда привезли?

— Нас ниоткуда. Мы здешние.

— Здешние? — девушки переглянулись. Пошептались. Одна выбежала и направилась к закрытой большой машине.

Молодой здоровенный парень, по мазутным пятнам судя, комбайнер или тракторист, прошел сквозь очередь, как горячий нож сквозь масло.

— Мерь и меня!

Девушка, не реагируя на его игривый тон, делает свое дело тщательно, серьезно.

— Ну что?

— Ничего нет.

— Ну вот, а вы тут паникуете. Оставайтесь, девушки, у нас, устроим танцы.

— Дай людям работать! Танцы ему! — зашумели женщины, оттесняя его от машины.

Аня стоит в сторонке: подойти или не подойти? Не решилась. Идет через толпу, не слыша ее, вокруг говорят, смеются (мы это видим), но слышим лишь ее разговор со своим ребеночком:

«У нас с тобой всё хорошо, не бойся, сладкий мой! Ну, а что маму тошнит, так оно и должно быть. Ты здоровенький, я знаю, хорошенький, красивенький. Где-то наш папка, о нас думает, беспокоится…»

Увидела сидящего в сторонке от всех мальчика лет шести. Прислонившись к дереву, спит. Явно приезжий, городской, судя по его одежде, даже панамка на голове. Подошла, он открыл глаза. Переглянулись, и мальчик тут же устремился к ней.

— Вы своего мальчика ищете?

— А ты что один здесь? Ты откуда?

— Я из Братина.

— А где все твои? Мамка?

— Меня потеряли. У меня тоже две сестрички есть. И бабушка, и дедушка.

— А что ж ты здесь один?

— Тут меня найдут, увидят. А там столько людей, не увидят. Мальчик покашливает.

— Ты не простыл? На земле сидишь.

— Я нет. Мы привыкли.

— Кто мы?

— Детдомовцы.

— Брагин — это Белоруссия?

— Ага, Белоруссия.

— Так ты из детского дома?

— А как вы догадались?

— Ты же сказал.

— Всех теперь ищут. И меня найдет мама.

— А где все ваши?

— Уехали. Я нарочно отстал, спрятался. Они все говорят, что я скоро помру. Что у меня тысяча рентген. Потому что мне всё время хочется спать.

Он показал десны, провел пальцем — действительно кровь!

— Тебе просто витамины надо есть.

Прошли мимо колодца, уже задраенного целлофаном. Две женщины с ведрами недоумевают, спрашивают у приезжих рабочих:

— Как же воду брать?

— Нам приказано. Будем скважину бить. Одну на всех.

— Ну, а теперь как?..

Аня ведет найденыша к себе во двор. А туда впереди них зашел человек с палкой-дозиметром. Провел ею по кустам сирени, до яблоневой ветки дотянулся.

Из сарая вышла мать Кости с ведром, увидела незнакомого и по-крестьянски накрыла молоко краем юбки. От сглаза. Человек подошел к ней:

— Ну, ну, откройте.

Старуха почему-то оправдывается:

— Молочко это. У меня гости.

Человек бесцеремонно сунул в молоко металлическую палку. Старуха оцепенела от неожиданности.

— Ничего, я его вскипячу, — утешает того, кто ей испортил молоко.

Чтобы ему только не стало неловко.

— Молоко надо вылить, — непонятно сказал тот и направился к сараю. — Есть нельзя.

— Ничего, я прокипячу.

Человек скрылся в сарае, старуха быстренько за ним, оставив ведро на улице, а к нему тотчас направилась большая свинья, опрокинула, рылом повозила по белой луже.

Человек с дозиметром и старуха, как привязанная, за ним следом — обходят двор. Поводил своей палкой у крыши сарая, ковырнув солому (крыша соломенная), дотронулся даже до свиньи. (Человек этот в военном обмундировании, и кто знает, что привиделось старой женщине, когда он поднес свой штырь к соломе: не то ли, что помнится с войны? Вспыхнула огнем солома!..)

Уходя со двора, дозиметрист измерил и мальчика, волосы.

— Ого! Где успел так? Ты здешний? Ваш мальчик?

— Мой? А что?

— Надо хорошенько помыть ему голову.

И удалился, притрагиваясь палкой ко всему, что попадается на пути.

24. Из окна Аня наблюдает за матерью Кости. Старуха ходит по двору, как лунатик, как во сне. А за нею мальчишка, которого Аня привела. Ведро с пролитым молоком так и лежит опрокинутое. Задержалась возле угла сарая, рассматривает то место, где водил своим прибором дозиметрист; потрогала куст сирени, вглядываясь в невидимое. Яблоневую ветку наклонила к глазам. Корова вышла из сарая. Подошла к ней, потрогала рукой…

Старик сидит в избе курит. Везде полно вещей, узлов, сумок. Чужих.

— Пошли наши постояльцы деньги получать, — сообщает он. — Выдают, кому по сколько, но большие деньги. Во натворил этот атом, так натворил!

Вошла старуха:

— Что ж это, а? Как же люди будут жить? Вот ты, ты всё знаешь!

Это к деду — с укором.

— А что миру, то и бабиному сыну!

— Аннушка, они зачем это всё проверяют?

— Люди проклянут и ту станцию, и атом ихний, и их самих, — говорит хозяин.

— Кого? — встрепенулась хозяйка.

— Кого? Сына твоего! Вот кого!

— Это за что же? Что ты мелешь?

— Разбираться не будут. Был там, значит, виноват!

— Ты что, совсем одурел?

— Это не я одурел. — Ушел из хаты, хлопнув дверью.

— Аннушка!.. — женщина жалобно смотрит на невестку.

— Неправда! Он не виноват, мама. При чем тут он? Он и сам ругался, что придумали какой-то эксперимент.

— Это какой же, что это такое?

— Ну, чтобы еще лучше сделать.

— Господи, говорила я ему: оставайся тут, и в колхозе люди живут! Уже и у нас платить стали. Так они все в город, будто медом там всё намазано.

25. Машины, огромные скотовозы идут одна за другой по полевой дороге, медленно, переваливаясь на яминах; коровы в кузове заваливаются друг на дружку, глаза коровьи покорно-мученические.

А в интервалах между машинами видим такую же корову на свободе. Девочка при ней, она смотрит на тяжелые машины с любопытством. Ее корова вполне обезопашена, по чьему-то, видимо бабушки, соображению. Копыта обвязаны целлофановыми мешками. И почему-то на рогах целлофан.

Тут же щит, предупреждение: «На обочину не сходить! Опасно!»

А за этим — радио и телефонные голоса. О тревогах всего мира по поводу чернобыльской аварии. О шестидесяти тысячах ядерных боеголовках, в которых — сотни тысяч Чернобылей дожидаются своего часа. Заявления американских специалистов, доктора Роберта-Питера Гейла о масштабах и последствиях катастрофы в Чернобыле. Что думает по этому поводу МАГАТЭ.

И рабочие переговоры Чернобыля — Припяти с Москвой, Киевом…

…— Ветер поворачивает на юг. До этого несло на север и северо-запад. Дуло в сторону Белоруссии, Киев задело меньше. Но теперь угроза Киеву.

— Детей мы вывезли. В основном…

— Какая обстановка? Что предпринимает Комиссия?

— Усложняется обстановка. Есть опасность нового взрыва. Под реактором в бассейне может быть вода. А он постепенно оседает, реактор, может прожечь бетонную подушку.

26… — Температура?

— Снижаем.

— Сколько?

— 700.

— Ого! Молодцы! Даже на душе отлегло. Что, азот помог?

— Нет, азот не пошел. Выдувает; выносит его в сторону, там дыра.

Решили засыпать сверху. Доломитом, свинцом, песком. Чтобы забрать температуру у графита, горит меньше.

— Коллеги московские помогают?

— Да. Непрерывно прорабатывают варианты.

— Прогнозы ваши?

— Рано прогнозы делать.

…— У тебя большие звезды? Будут маленькие. Если к утру дело не будет сделано.

…— Что? Какие еще разрешения, согласования? Может, вам и стол из вашего кабинета доставить сюда? Писать будете, когда на пенсию пойдете.

…— Все 200 или даже 300.

— Чего? Миллирентген?

— Нет, рентген. Летим ближе?

— Да не надо. Всё хорошо видно, всё, всё хорошо! Мы довольны.

…— Скот будете забирать? Или самим вывозить?

— Какой скот? Вы куда звоните?

— Вы Правительственная комиссия? Вам и звоним.

— Вот как? Будем забирать всё у вас? Не забывайте нас, звоните и по поводу кошки, если у вас есть проблемы с кошкой.

27. В кузове накрытого брезентом грузовика, приспособленного под перевозку людей, и наши старики, родители Кости. Ани с ними нет. Деревенские люди, в основном пожилые и дети, переселяют Костину деревню, вывозят из зоны, ставшей тоже опасной. Кузов забит вещами, даже телевизор, самовар, большие цветастые узлы.

А в стороне от дороги работают огромные машины — скреперы, бульдозеры, делают дело, которое кажется бессмысленным. Срезают на огромной площади чернозем, грунт, его куда-то увозят на машинах. Всё сделалось опасным для жизни, сама земля, которая прежде жизнь воспроизводила.

Страшная и бессмысленная работа, делается она упрямо и как-то даже азартно.

А по другую сторону дороги, тут же, рядом — пашущий трактор. Всё, как было вчера. Беда такая, масштабы ее таковы, что охватить всю сразу одним взглядом, одним решением, одной идеей просто невозможно.

28. Аня и мальчишка, который спит, прислонившись к ней, — в вагоне мчащегося поезда. За окнами обычные, нормальные пейзажи. И пассажиры обычные — с жареной курицей, бутылками кефира, спокойные, благодушно разговорчивые — вполне дочернобыльские.

29… — Температура падает?

— К сожалению, опять растет.

— Сколько?

— Близко к двум тысячам.

— Сколько?!

— 1720 градусов.

— Да от чего? Это же скоро…

— Предел — 2500 градусов.

— И тогда что?..

— Расплавятся таблетки урана.

— И что? Новый выброс?

— Страшно и подумать. Первый был трехпроцентный. А если расплавятся таблетки — вынесет всё. Все сто процентов.

— То есть всю тысячу тонн урана.

— Нет, тысячу семьсот тонн.

— Города?.. Киев, Гомель, Минск?..

— Не только…

30. Вдвоем (Аня с сумками в руках) идут по городу. Видно, что это город большой, если не столичный, то областной. Одна замечается странность: мало, почти не видно детей. А на Аниного мальчика даже оглядываются, невольно как бы. И ему тоже малость не по себе: дети, как собаки, привыкли переглядываться, тянуться, «поводок натягивать» — завидев себе подобного. А тут — одни взрослые, не с кем переглянуться.

Поэтому он заглядывает в каждое стекло, себе подмигивает, показывает язык в витринных отражениях. Заметно, что устал, что очень устает, кажется, лег бы вот здесь под стеночку и уснул.

— Мама Аня, а у твоего брата детей много?

— Взрослые. Уже внуки есть.

— Ого!

— Одного даже, как и тебя, Женей зовут.

— А когда нас пустят назад в Брагин, я поведу и покажу им наш детский дом.

Поднимаются по лестнице, отдыхая на каждой площадке. Звонят. Из соседней квартиры выглянул мужчина в пижаме.

— Вы к Громовым?.. Сейчас жена вам объяснит, а то там телевизор…

И убежал. Выглянула жена:

— О, Анечка, заходите к нам. Ключ у нас.

Вся семья у телевизора, не до гостей им. Там — передача о Чернобыле. Аня чуть не задохнулась от волнения: показывают московскую больницу, пожарников чернобыльских в больничной одежде и возле них врачей. Диктор объясняет: прилетел американец, доктор Гейл. Камера следует за гостем, фиксирует его разговаривающего с больными, улыбающегося.

— А это Хаммер! — подсказывает один из парней. Двое их плотненько уселись в одном кресле. — Самолет медикаментов привез. Японских.

— Может, всё вернется у нас с Америкой. Как во время войны. Не было удачи, так беда поможет, — говорит хозяин квартиры.

Один из сыновей засмеялся:

— А знаете, как можно рентгеноснимок сделать в домашних условиях? Стать между киевлянином и нашим гомельчанином.

— Мирный атом — в каждый дом! — дурашливо выкрикнул другой сын.

— Замолчите! — крикнула мать. — Идиотские шуточки! И, наконец, обратилась к гостье.

— Извините, Аня! Мы тут все расстроились. Ой, вы же оттуда! Даже забыла, что вы в Припяти жили.

— Нет, я от Костиных стариков, — почему-то сказала Аня.

— А Костя? Он же работал на АЭС… А нам такое, такое сообщили! Эвакуировать собираются.

— Ваш город?

— Наш! Как это — такой город? Сколько же надо машин? И куда?

— Эшелоны, говорят, стоят на всех вокзалах, — мрачно буркнул муж.

— А вчера приказ был: ночевать в убежищах, подвалах.

— Ну, это уже перестраховщики, — мрачно прокомментировал муж.

— Мы не ночевали. Одна мама, — похвастался сын.

— Герои вы с батькой. Потому что не знаете, что такое война.

— Какая же война, мама?

— Еще хуже. Там хоть знал, что вода — это вода, а лес — это лес. А тут?.. Сейчас, Анечка, ключ дам. Брат вас дожидался, а потом уехали. Сказали, в отпуск.

31. Аня готовит для мальчика постель. А он сидит на стуле и уже засыпает. Соседка возвращается к своему вопросу:

— Вы так и не знаете, где Костя, что с ним?

— Он в командировке. Его на станции в это время не было, — сказала и, чувствуется, сама удивилась, что так сказала. — В Казахстан уехал на три месяца.

— Ну, так хорошо! — недоверчиво отозвалась соседка. — А то такое про них говорят. Еще бы, столько горя людям принесли. А может, это диверсия?..

Аня промолчала.

— Отдохните, я вас позову, когда обедать соберемся. А может, уже хотите поесть? Что-нибудь приготовлю.

— Спасибо. Пусть поспит. Я так за него боюсь. Надо к врачу сводить его.

— Бледненький какой. Измучился за дорогу.

Аня сидит возле спящего Жени и смотрит на пустые рамки семейных фотографий. Фотографии хозяева увезли с собой.

«Маленький ты мой, я не хочу, чтобы папку твоего проклинали. Пусть я буду лучше плохая, пусть, ему и так плохо. Пусть лучше я буду…»

32. Аня позвонила соседям, попросила:

— Пожалуйста, присмотрите за Женей.

— Мы заберем к себе.

— Он спит. Через какое-то время, пусть пока поспит. Идет по городу, задерживается у витрин, киосков с водой,

лотков с фруктами, люди какие-то очень разные в одежде: одни по-летнему раздеты, по погоде, а другие — как будто сейчас осень, слякоть: в плащах и сапогах и при этом нелепо видеть еще и вуали под шляпкой, старинную, похожее, что ж бабушкиного сундука. Не модничанье это и не вызов современный вкусам. Просто люди по-разному относятся к слухам радиации. Те, что одеты (а точнее — раздеты) по-летнему, те едят мороженое, пьют лимонад, покупают парниковые огурцы, клубнику. В очереди ни одного «ряженого» — те проходят сторонкой, мрачно сосредоточенно, как по зачумленному городу.

А над всем никому не слышные, но где-то там — громкие, резкие, грохочущие, как камни по жести, железнодорожные команды:

— Эти два эшелона направить к Северному. На запасные пути… Восточный вокзал может принять четыре эшелона. Западный — два… Новые гоните на Северный, вокзал…

33. Следом за санитарной машиной Аня входит во доор доли клиники. Идет по затемненному коридору, нереально длинному, и не смотрит туды, куды ей, ох как хочется и как страшно, посмотреть: вдоль всего коридора у стен сидят женщины. Беременные женщины. Что по так, заметно не по всем, у некоторых ничего не заметно, но вот лица, глаза! Мучительное или безнадежное ожидание своей очереди. К тем, кто проходятся-пробегают по этому же коридору: люди в темных, тяжелых, резиновых передниках и белых респиратарах-«лепестках». И тоже странно много, этих бегущих навстречу Ане людей в резиновых, до плечей, передниках, с белым пятном вместо лиц.

Впрочем, Аня, ужасаясь своему решению, тому, что задумала сделать, плохо видит, соображает, и, возмоно, ей только кажется, что и тех и других здесь так много, а коридор такой бесконечно длинный.

Вот ее взгляд на миг выватил несколько женски лиц, ничего, сидят, как на приеме у косметички, даже болтаюто чем-то, посмеиваясь… Иронические фразы долетели до Ани сквозь гул крови в голове и удары соственного сердца;

— Вклад в науку эту их атомную!..

— Ну, я вернуць домомй, ну, я своему благоверному!.. Не знаю что!

— А что ты ему? Погладит по шерстке, и опять замурлычешь, как кошечка.

Аня вдруг бросается назад, наталкивается на людей в передниках, и они налетают, точно ловят, хотт задержать ее, она в ужасе отбрасывает чужие руки — пока не вырвалась за дверь, где солнце, прохожие, город.

Быстро идет по городской улице, казнясь, прося прощения: «Не бойся, сыночек, не бойся, ну что ты так испугался! Мама еще не совсем сошла с ума, она этого не сделает!.. Всё будет хорошо, я тебя не отдам!..»

А над неб, над людьми, которые этого не слышат, громкие с железнодорожным эхом голоса-команды: «К станции Востоной — два эшелона! Северная, примет четыре!..»

34. Аня в толпе, (как и тогда, бегущая к АЭС, навстречу пожару, в основном из женщин состоящей). Сотни женшин движутся вдоль и поперек железнодорожных путей, по рельсам, шпалам куда-то туды, где эти самые таинственные, поджидающие страшного дня, момента порожние вагоны, эшелоны. Разгоряченные, решительные, а в глазах отчаянье и вопрос. Их, передних, задержала шеренга солдат, молоденьких, смущенных, каждый словно перед собой собственную мать, сестру видит и не знает, как быть, как вести себя, что ответить,

— Мамаша, мамаша, дальше нельзя!

— Ну, тетенька, ну, куда вы?

— Девочки, вам же сказано!

На них напирают, на солдатскую цепь, но что с них взять! Крик женский там, где где какие-то чины.

— Ага, нам ждать, а сами, как в Киеве, уже вывезли своих? На машинах да самолетах.

— Да никто и никого не вывозил. Откуда вы взяли?

— Знаем откуда,

— И вас никто не собирается.

— А зачем эти эшелоны? Что они тут делают, стоят?

— Вам же сказано; ситуация полностью контролируется, полностью!

— Слышали мы, слышали эти разговоры!

— Ну что вы, хотите уехать?

— Не хотим мы уехать. Пусть, кто хочет, уезжает.

— Так чего вы хотите?

— Зачем эти эшелоны? Что это означает?

— Стоят и стоят. Кому — какое дело?..

35. Аня уже у собственного дома, уставшая, измученная, но очень спешит. Отпирает замок, с порога вслушивается, что и как тут, устремляется туда, где оставила мальчика. Не находит в спальне, ага, значит, соседи забрали! Взгляд задерживается на включенном телевизоре, там показывают какие-то ползающие странные машины и диктор объясняет, что это роботы, и они заняты очисткой территории, помещения взорвавшейся Чернобыльской станции. Бульдозер без человека прополз какие-то метры, сдвигая куски асфальта, остановился, замер.

И тут Аня увидела, что мальчик сидит в кресле, поджав ножки, почти голенький, а у рта, на подбородке какие-то темные полосы. Он не спит, он без сознания, а может быть, умер! Бросилась к нему, упала на колени, обхватила:

— Сыночек! Сыночек! Женечка!.. Что, что с тобой?.. Прости, прости нас!

Медленно открыл глаза, не узнавая, серьезно и как-то очень строго рассматривает лицо Ани.

— Ну что ты, что с тобой, сладенький мой, славненький?..

— Мама? Я знал, что это ты. Мама! Ты меня нашла?..

— Нашла! Нашла! Это я. Сейчас, сейчас мы…

Берет его в охапку, несет на диван, бежит за полотенцем, стирает с лица страшные пятна.

— Доктор нас посмотрит, и всё будет хорошо!

— А что это? — мальчик рассматривает кровь на полотенце, и тут же сам успокаивает: — Не бойся, это у меня десна. (Показывает, раскрыв рот.) Давно, ты не бойся, мама.

36. Спят в одной постели, Аня и мальчик. Она его обхватила рукой, чтобы чувствовать, что он здесь, рядышком. Лежит с открытыми глазами, а по потолку ползают тени, какие-то пятна света движутся. В глазах ее тревога: так похожа ночь эта на ту — перед катастрофой.

И так же, как тогдаа, закрывает глаза и засыпает. И снова сон, в который раз один и тот же: она парит над реактором, видит, как в чреве его кто-то лежит, кто-то живой. Перевернулся к ней лицом — Костя! Смеющееся лицо Кости!

— Не смей! — кричит она. — Почему ты смеешься? Не смей!

Вдруг погас за окном свет. Не просто во дворе погасли фонари, а как бы во всем городе. Аня открыла глаза, поднялась с постели. И дальше всё делает странно размеренно, обдуманно, неторопливо-деловито. Собрала одежку мальчика, положила на стол перед кроватью. (В комнате вроде бы темно, но и какое-то свечение там, где Аня что-либо делает, куда движется.) Взяла свое платье, одевается, надела туфли.

И пошла тихонько к дверям. Странно, будто фонарик кто-то несет перед нею.

37. Идет по городу, по улице и всё то же происходит: свет, свечение белой собачкой впереди нее бежит.

38. Уже день, но какой-то без солнца, хотя небо чистое, без единого облачка. Аня идет по широкой автостраде, на которой, куда ни кинь взглядом, ни одной машины. И только, как камнем, падают мертвые птицы. Идет среди ржи по полевой дорожке. Идет через луг.

Выходит к своему городу со стороны реки. Непонятным образом переправилась через нее и оказалась на том самом месте, где когда-то сидела, вязала, а Костя рыбачил.

Идет по городу, по улице Припяти — ни души. Детские песочницы, качели, сказочные домики во дворах. И много машин, брошенных, стоящих как попало. Бронетранспортеры.

И птицы, очень много птиц — под ногами, дохлых.

Вдали виднеется здание атомной станции, оно уже как бы в черте города. Чернеет на фоне серого неба что-то вроде высокого ящика. Похоже на прислоненный к небу, стоймя поставленный, гроб.

Аня всё ближе и ближе к нему подходит, всё медленнее, а он всё выше, громаднее делается, уже отнял само небо, как бы окружает со всех сторон — этот гроб-саркофаг, прячущий и великую беду, и ее счастье, ее любовь, ее Костю.

Вдоль черной стены саркофага начали возводить параллельную стенку, видимо, для страховки — саркофаг над саркофагом. Но не видно работников, одни машины, похоже, что тоже брошенные.

Женщина зашла туда, стоит между стен — высоченной и которую только начали возводить. Слушает, вслушивается в зудящую дребезжащую тишину, безлюдье. Прислонилась спиной к саркофагу и видит, как вдруг задвигались машины-роботы, как одна, ловко подхватив каменный блок, стала укладывать его,

наращивать стену.

Женщина, прижавшись к саркофагу, смотрит, казалось, бесчувственно, как машины-роботы деловито замуровывают ее, и не делает ни малейшей попытки уйти, убежать.

Уже по грудь не видать ее, уже только голова, только глаза над стеной…

39. В странном каком-то городе по улице ходят люди все в респираторах. Мужчины — в темных, похожих на противогазы, женщины — в марлево-белых. У этого, читающего газету, из-под намордника торчат, как крысиные хвосты, усы. Женщины в парикмахерской, продающие воду и даже пьющие, — никто не снимает респираторов. И как бы не замечают их, вроде бы и не мешают. Смеются, беседуют, голоса гудят, но не разобрать — жизнь как жизнь.

40. — Женщина, вам нельзя спать; не проснетесь! Вам, мама, ни в коем случае спать нельзя!

Больничная палата, лицо Анны на подушке, запрокинутое не то от боли, муки, не то потому, что не хочет, боится смотреть.

Слышен плач-гугуканье новорожденных. Не одного, не двух, слышно, что их много в этом помещении, здании.

— Мама, смотрите, кого родили. А то скажете: не мой, подменили! Смотрите, мама!..

Аня глаз не открывает, и не понять: от слабости или страха. Слабенькое гугуканье новорожденных исчезает в какофонии голосов, перебивающих друг друга, но говорящих об одном: о том, что атомная энергетика альтернатив не имеет, что она самая удобная, дешевая, чистая и даже самая надежная. В этот хор врезаются, вклиниваются и голоса, теснящие, постепенно оттесняющие все остальные, убеждающие, что без ядерного оружия не было бы долголетнего мира, и что он невозможен без боеголовок и ракет, что без грозного атома жизнь на планете

невозможна, немыслима.

Все эти голоса, выкрики, рассуждения мчатся по пустой автостраде, по обе стороны от которой расставлены щиты: «Съезд запрещен! Зараженная местность!», «Сворачивать на обочину не разрешается!», «Заражено!», «Заражено!»

Наплыв — цифра «370». И еще одна — «60000». Голос диктора:

— «Триста семьдесят атомных электростанций уже работают. Шестьдесят тысяч ядерных боеголовок всё еще не уничтожены. Не слишком ли много атомного риска для нашей маленькой планета?

Что, это и на самом деле единственная дорога?»

По сторонам мелькают щиты, щиты: «Местность заражена!», «Заражена!», «Заражена!..»

[1987]