Иначе — смерть!

Намек на мистику

Свидание в конце концов им разрешили — по чистому везению, как выяснилось впоследствии: врач, лечащий Ирину Васильевну, отсутствовал после ночного дежурства. Они с Вадимом сидели на скамейке в саду — а день выдался упоительный, золотой, голубой, зеленый, словно вернулось лето, — и ждали.

— Будь осторожна, — говорил он, — человек не в себе. Никаких лишних волнующих вопросов…

— Да знаю я все, Дима!

Наконец она подошла, сопровождающая санитарка уселась на скамейке напротив и зорко наблюдала. Она подошла медленно… старуха, показалось вначале… ну, скажем, пожилая изможденная женщина, закутанная в стеганый халат, пуховый платок, и дрожала она, как от холода. Они поднялись ей навстречу.

— Холодная осень, правда? — И вдруг улыбнулась застенчиво, засияли ярко-синие Глебовы глаза (какая старуха? — девочка!). — И все равно тут хорошо, правда?

— Правда, — поспешно подтвердил Вадим, а Катя вдруг почувствовала, что сейчас заплачет, — и заплакала тайком, отвернув лицо.

Женщина села на скамейку — Вадим и Катя справа и слева от нее — и заговорила с тем же неестественно детским оживлением, как со сна (наверное, под влиянием наркотиков):

— Мне здесь нравится, хорошо, спокойно, как на нашем кладбище… Вы знаете, что у меня муж умер?.. Хорошо, но только все прячут, — она понизила голос, — может быть, у вас есть цианистый калий?

Слезы сразу иссякли, и на миг, словно заразившись, Катя поддалась безумной мысли: неужели ей известно про черный сосуд в аптечке?.. «Опомнись!» — приказала себе резко. Тысячу раз прав Вадим, который предостерегал ее от встречи с больной и настоял на своем присутствии…

— У нас ничего такого нет, Ирина Васильевна, — сказал он просто. — Мы хоть чем-нибудь можем вам помочь?

— Мне помогают, здесь хорошо, — женщина призадумалась. — Вы, должно быть, пришли выведать у меня про Эдипов комплекс?

— Нет, что вы.

— Но я молчу, я ничего не скажу, потому что я про все знала заранее.

— Про что?

— Про убийство.

Вадим выразительно поглядел Кате в глаза, призывая к молчанию, но сакраментальное слово что-то развязало среди троих в больничном саду, и ее уже понесло.

— Если вы знаете про убийство сына…

— Сына? — перебила больная удивленно. — Я говорю о муже.

— Вы все о нем знали, конечно, — сказал Вадим мягко. — Он ведь страдал депрессиями.

— Нет, не страдал, не наговаривайте на него. Он был человек увлекающийся, совестливый и любил жизнь во всем.

Вадим умолял Катю взглядом: «Не противоречь!» — но она опять сорвалась.

— Но вы сказали следователю…

— Я молчу.

— Но он же приходил в лабораторию за ядом.

— Я молчу.

— Но записка-то его? — воскликнула Катя с отчаянием.

— Записка — его. — Она вдруг произнесла нараспев, как стихи: — «Моя дорогая, прости и прощай. Во всем виню только себя. Ты поймешь, что дальше тянуть нет смысла, все объяснит запечатанная тайна мертвых».

Катя и Вадим прямо-таки оцепенели.

— Он так написал? — прошептала Катя после паузы.

— Слово в слово.

— А что значит — «запечатанная тайна мертвых»?

— Вот потому я и молчу. Я виновата.

— А почему вы…

— Катюш! — предостерег Вадим в открытую, чуть не с гневом.

Женщина — она дрожала все сильнее, кутаясь в платок, — повернулась к нему потухшим, каким-то потерянным лицом.

— Вы считаете меня сумасшедшей, молодой человек. И может быть, вы правы. Все считают, иногда даже я сама. А она — нет! — теперь глядя на Катю; вполне осмысленный, сквозь сонную одурь, синий взгляд — последний взгляд Глеба, в котором мелькнула боль (видать, действие наркотиков кончалось). — Не дай вам Бог.

— Послушайте! — прошептала Катя.

— Не дай вам Бог, — повторила женщина неожиданно трезво и спокойно, встала и побрела по самому краю аллеи — и вдруг упала, как-то боком, в кусты. Вадим и санитарка бросились к ней. Катя сидела истуканом… опомнилась, подбежала. Мощная баба говорила басом, отряхивая халат больной:

— Ничего страшного, родненькая, сейчас укольчик сделаем и отдохнем… С ней случается, потеря ориентировки, доктор объяснял…

Больная побрела дальше по аллее. Катя сунула санитарке пластиковый пакет: «Возьмите, пожалуйста… тут я для нее…» — и догнала Ирину Васильевну.

— Можно, я к вам еще приду?

Женщина молчала.

— Я ни о чем таком не буду спрашивать, просто приду.

Больная взглянула с секундным любопытством.

— Кто вы?

— Учительница Глеба. По английскому языку.

— Вы его видели последняя, да? В пятницу?

— Одна из последних.

— Одна из последних, — повторила Ирина Васильевна. И он видел? — кивнула на подходившего Вадима.

— Он как раз нет. он был в отъезде. А мои ученики… Больная потеряла интерес к разговору, двинулась дальше, обернулась.

— Приходите и спрашивайте, но не обо всем. Ну, спрашивайте!

— В какой фирме работал Глеб, вы помните? Название?

— Издательство «Корона».

Они ехали в машине медленно и долго молчали; золотой день словно померк.

— Дима, она не сумасшедшая.

— Надеюсь, что нет. Оглушают транквилизаторами. Да и чем еще тут можно помочь!

— Найти убийцу.

— Катя, будь осторожна. Как бы убийцей не оказался…

— «Выведать про Эдипов комплекс», помнишь?

— Помню.

— Так вот. Вытесненная в подсознание болезненная враждебность к отцу. Похоже, именно сына она считает…

— Похоже! Но Глеб обвинил кого-то другого.

— Ну, может, кто другой из сидящих за праздничным столом способствовал, подтолкнул… А вот тебе еще вариант: «Я молчу, молчу, молчу, я виновата».

— Да ну, Дима!

— А что значит — «я знала заранее»?

— Господи, ведь и Глеб заранее знал!

— Не вдавайся в мистику. «Дамское деяние», как твой Мирон заметил. А что? Имеет доступ к яду, муж чем-то или кем-то увлекался. Ручаюсь, ее алиби милиция не проверяла, сын что-то знал, догадывался… «запечатанная тайна мертвых»… покончил с собой. Разве ты не почувствовала в ней сильнейшего комплекса вины?

— Я много чего почувствовала, но… еще не разобралась.

— А зачем она придумала, что муж испытывал тягу к самоубийству? Логический вывод: защитить или себя, или сына.

— Какая тут логика!

— Кажется, подтверждается первая посылка нашего с тобой умозаключения: эта семья сама себя истребила.

— Кажется, да… «знала заранее», «запечатанная тайна» — что это значит?

Вдруг вспомнился горьковатый душок в стакане — «благовонный миндаль».

— Тут что-то не то, Дима. Если Глеб считал мать виноватой, то почему записку с обвинением и яд он оставил у меня?

Машина резко затормозила. Катя чуть не ударилась о лобовое стекло.

— Что оставил? — воскликнул Вадим.

— Цианистый калий в черном сосуде. Мне знаком этот запах.

— Ты что, Катюш?

— Я растворила порошок в воде. Мне знаком этот запах.

— Катя, опомнись!

— Он брал у меня анальгин в аптечке…

— Почему ты позволяешь посторонним…

— У него голова разболелась. Тогда, в пятницу.

— Ты слишком беспечна, слишком безалаберна… и беззащитна перед злом.

— Беззащитна перед злом, — повторила она с удивлением. — Вчера рядом с таблетками я обнаружила этот сосуд. Крошечный, на нем этикетка, латинские буквы красным: KCN.

— Эта семейка действительно сумасшедшая! — бросил Вадим угрюмо.

— Погоди. После папы осталась такая масса лекарств…

— Не думаешь ли ты, что Павел Федорович прятал в доме яд? Ты знаешь, как я был привязан к твоему отцу… так бы к своему, а, да ладно. Более мягкого, даже кроткого, человека я не встречал. Ну, чудаковат, да, но таких извращений…

— Погоди, Дима. Папа много лет мучился грудной жабой, от нее и умер. Что если… он постоянно повторял, что не хочет быть в тягость — мне, понимаешь? Как провизор он имел возможности.

— Он ведь умер не от яда?

— Нет, Боже сохрани!

— И ты за годы не заметила в аптечке цианистый калий?

— Да я никогда не знала его формулы! Вчера нашла в справочнике.

— Ну а черный сосуд?

— Он крошечный… там чего только нет. Не заметила. Ты прав, я всю жизнь живу в хаосе.

— А почему вчера заметила?

— После той записки… и рядом с анальгином. Демонстративно рядом.

— Вот-вот! Милый мальчик подбросил.

— Не надо о нем так говорить.

— Я за тебя боюсь, ты втягиваешься в болезненный круг. Это очень опасно, Катя.

— Опасно, я знаю. Мне знаком запах миндаля.

— Какое ты имеешь ко всему этому отношение, черт возьми?!

— Знаком. Он для меня ассоциируется с трупом.

— Ну естественно. Самый сильный яд…

— Нет, с чем-то совершенно конкретным, реальным, но я не могу вспомнить… Еще одно слово… слово и цифра. Знаешь, как будто звучат под музыку Моцарта.

— Катя!

— Может, я правда ненормальна?.. Вот ты сказал: «Беззащитна перед злом». Однако это предполагает соучастие.

— В чем?

— Во зле.

— Я повторяю: какое ты имеешь к этому отношение?

— Я должна убедиться, что никакого.

Машина уже давно стояла у входа в дворовую арку, но они не ощущали ни места, ни времени. Катя опомнилась, увидев медленно бредущую по тротуару Дуню. Девочка остановилась перед аркой и как будто задумалась.

— Смотри, Дуня. Вчера на урок не явилась.

— А, это и есть прелестная Дунечка? — Вадим внимательно вглядывался в девичье лицо, отрешенное, угрюмое; пошутил, — на отравительницу явно не тянет.

— Да ну тебя, в самом деле!

— Эх, жаль, не могу ее допросить, на лекцию пора.

— Счастливчик ты, Дима. Грамматические упражнения — так далеко и абстрактно, так не волнует.

— Русский язык? Еще как волнует!

Он взял ее руку, поцеловал, пальцы приятно ожег холодок золота. Его привычный жест, привычный холодок.

— Дим, а почему ты обручальное кольцо не носишь?

— Которое? (Вадим был женат во второй раз.) Вот поженимся, радость моя… не спорь — ты вчера намекала… надену — навсегда, до гроба. В гробу буду лежать, в вечности гореть — с памятью только о тебе, сестренка.

Вадим рассмеялся мягко и весело; так он называл ее редко, в минуты особой душевной близости.

— Мрачноватые шутки у тебя, братец.