Инамората

Часть первая ПУТЕШЕСТВИЕ К ПРИВИДЕНИЯМ

— Загипнотизируй ее.

Я покосился на девушку, которую Халлидей подталкивал ко мне, словно девственницу для жертвоприношения. Это была тонкая, как сигарета, длинноногая второкурсница из Рэдклиффа[2] с черным пучком на голове. Брови ее были подведены, что придавало ей удивленный вид. Девица близоруко рассматривала меня, словно лицо мое было для нее головоломкой, которая распадалась на отдельные детали и никак не желала складываться в единую картинку.

Я обернулся к Халлидею.

— Прости, не понял?

— Загипнотизируй ее, Финч, — повторил он. — Всем известно, ты мастак по этой части.

— Ты ошибаешься.

— Ах, вот как? Может, спросим тогда сестренку Дики Ходжсона?

Халлидей глянул на меня с вызовом. Сукин сын понимал, что подцепил меня на крючок. Я отыскал взглядом ближайший выход — он был в противоположном конце Эмерсон-холла — и прикинул, есть ли у меня шансы улизнуть, пока Халлидей не собрал толпу. Несколько лет назад я, может быть, и рискнул, но после введения сухого закона на закрытых рождественских вечеринках психологического факультета стало просто не протолкнуться. Путь к свободе мне преграждала танцующая фокстрот толпа подвыпивших кандидатов в докторанты. Что ж, Халлидей загнал меня в угол. Но пусть не думает, что так легко со мной справился.

— Я не могу ее загипнотизировать, Вик.

— Почему?

— Во-первых, она пьяна.

— Вовсе нет! — Девица топнула об пол ногой в атласной туфельке. Я метнул в ее сторону негодующий взгляд, но, увы, слишком поздно. Несколько наших сокурсников услышали шум и, почувствовав приближение скандала, направились в нашу сторону. Халлидей тоже не терял времени даром и постарался развить успех.

— Сюда, леди и джентльмены! — выкрикивал он, словно зазывала на карнавале. — Наш местный доктор Калигари[3] милостиво согласился продемонстрировать свои грандиозные мнемонические способности!

Кто-то выключил граммофон. Танцевальный шлягер оркестра Чарлза Дорнбергера «Ты разбиваешь мое сердце кусок за куском» оборвался на середине, и теперь слышен был лишь ропот возбужденной толпы. Взоры всех присутствующих обратились к нам. У меня перехватило дыхание, а рот наполнился слюной. Казалось, что ожил преследовавший меня кошмар. Хорошо еще, что в этой версии мне посчастливилось остаться в штанах. Одному Богу известно, что творилось в этот миг в головке подружки Халлидея. На меня вдруг накатила волна необъяснимой жалости к бедняжке, которую я даже не знал, как зовут.

Я было повернулся, чтобы подбодрить девушку, но увидел, что она требовательно смотрит на меня: руки скрещены на груди, ножка нервно стучит по ковру. Она метнула на меня испепеляющий взгляд и спросила:

— Ну так чего мы ждем?

— Полагаю… карманных часов.

Еще одна уловка. Мне хватило одной-единственной свечки с именинного пирога, чтобы заставить сестричку Дики Ходжсона взвыть, как гончая при звуке пожарной сирены. Начались отчаянные поиски, я дал всем равные шансы. В послевоенную пору наручные часы перестали считать чем-то недостойным мужчины, по крайней мере, так думали мои товарищи по колледжу. В то же время былые обитатели жилетных карманов разделили судьбу пенсне и моноклей. И я надеялся втайне, что ни у кого их не отыщется.

— Вот!

Я отвесил низкий поклон. Часы переходили в толпе из рук в руки, пока наконец не достигли меня. Странная штуковина, тяжеленькая, похожая на золоченую репу, ее вид в моей руке вызывал в воображении картину освещенного тусклыми свечами кабинета и образ некоего ценителя алкоголя, рассказывающего о том, как вмешательство какого-то предка сыграло решающую роль в покупке Луизианы.[4] Я открыл золотую крышечку и прочел выгравированную надпись: «Правда расположена в центре круга». Возможно, для владельца часов это и так. Я же, хоть и стоял, окруженный толпой зевак, чувствовал лишь смущение и неловкость.

— Сцена в полном твоем распоряжении, — объявил Халлидей.

Я вздохнул и посмотрел на мою строптивую ассистентку.

— Будьте любезны для начала сообщить нам ваше имя.

— Веда, — произнесла она с вызовом.

— Итак, Веда, — начал я, — пожалуйста, сделайте несколько глубоких вдохов и расслабьтесь… Вот так… Правильно… Когда почувствуете, что готовы, сосредоточьте свое внимание на этих часах…

Я стал раскачивать часы словно маятник взад-вперед, взад-вперед перед весьма скептической физиономией Веды.

Поначалу девушка сопротивлялась, но потом стала следить за движением часов. Я опасался, что она слишком пьяна и не сможет сконцентрировать внимание. Требуется серьезная дисциплина ума для того, чтобы оградить себя от ненужных мыслей. Однако враждебность, которую девица испытывала ко мне, похоже, подействовала на нее успокаивающе, и спустя какое-то время веки ее отяжелели. Веда легко погрузилась в состояние транса, для чего мне достаточно было произнести лишь пару ободряющих фраз. Впрочем, чтобы развлечь зрителей, я таки устроил небольшое представление: сверлил девушку мрачным, зловещим взглядом и пытался выставить себя этаким Мефистофелем, что не так-то просто, когда тебе всего двадцать три и ты еще бреешься через день. Наконец девица Халлидея достигла переходного состояния между бодрствованием и покоем, и я понял, что ее сдерживающие рефлексы почти отключились.

К сожалению, не только мне было известно об этом.

— Посмотрите, леди и джентльмены, — начал Халлидей, — вот как сильные мужи подчиняют себе восприимчивый женский мозг.

В толпе послышались аплодисменты. Какой-то весельчак пронзительно свистнул. Я метнул в сторону наглеца убийственный взгляд и призвал к тишине. Девица Халлидея стояла, покачиваясь, будто дым от погашенной свечи. На губах ее блуждала счастливая улыбка, словно ей привиделся приятный сон. Настала пора испытать ее восприимчивость к внушению.

— Ты слышишь меня, Веда?

— М-м-м.

Девушка произнесла это так протяжно, словно я угостил ее чем-то сладким. У меня мурашки побежали по коже. Я был напуган и в то же время, признаюсь, немного возбужден. Поборов желание немедленно вывести Веду из транса, я превратил свой мозг в кинокамеру, которая фиксировала постепенное нарастание возбуждения у моей ассистентки: как слегка припухли ее губы под слоем губной помады, как покрылись гусиной кожей руки, как при каждом еле заметном вдохе раздувались ее ноздри. Вот она вздрогнула, словно от сквозняка. Я стоял так близко, что мог заметить, что под шелковым платьем нет стягивающего грудь корсета.

Из-под моего локтя вынырнул Халлидей.

— Забавно, — прошептал он, оглядывая девушку с ног до головы, — из нашей Веды вышла бы потрясающая Саломея…

— Забудь об этом.

— Ты прав, мы придумаем что-нибудь получше, — произнес он. — Что-нибудь действительно незабываемое… такое, о чем она на самом деле мечтала.

— Ничего не выйдет.

— Что не выйдет?

— Я не могу заставлять ее под гипнозом делать то, чего она не хочет.

— Потому что это запрещено кодексом чести гипнотизеров?

— Скорее механизмом действия подсознания.

Халлидей выслушал мой отказ с кислой миной. Как и многие в те годы, он попал под влияние бихевиористов, таких как Д. Б. Уотсон,[5] который рассматривал человеческое сознание как побочный эффект сверхраздражения нервной системы и поэтому не считал его достойным научного исследования. Впрочем, Халлидей, слава Богу, понимал, что он полный профан в вопросах бессознательного. Я видел, как он прикидывает в уме, верить мне или нет. Но я на самом деле сказал правду. Вопреки расхожему мнению почти невозможно заставить человека под гипнозом делать что-то против его воли. Я это не у Фрейда вычитал, а, подобно большинству гипнотизеров-самоучек, этаких самозваных Свенгали,[6] дошел своим умом после многочисленных проб и ошибок, да еще мне помогла заказанная по почте брошюрка «Объяснение гипноза».

Халлидей, прищурившись, покосился на меня. Он не мог смириться с моим отказом.

— В таком случае отчего бы нам не проверить вашу гипотезу, доктор?

Не успел я и рта раскрыть, а он уже обратился к зрителям, призывая высказывать свои предложения. Происходящее все больше напоминало плохое шоу. Посыпались предложения: от дурацкого «Пусть она проглотит золотую рыбку» до садистского «Пусть представит, что у нее выпали все волосы». Кто-то предложил дать девушке стакан воды и внушить, что это шампанское. Сказать по правде, идея показалась мне достаточно забавной, учитывая, что предложивший ее сжимал в руке бокал разбавленного спирта, который какой-то мошенник продал ему как джин.

Выждав пару минут, Халлидей покачал головой — ни одно из предложений не пришлось ему по вкусу. Опасаясь, что зрители утратят к нам интерес, он схватил меня за локоть и зашептал в самое ухо:

— Бога ради, Финч, я-то считал, что все евреи семи пядей во лбу. Придумай же что-нибудь, пока мы окончательно не опозорились!

Вот оно. Еврей. Я и раньше подозревал, что вопрос о моей национальности будоражит умы многих в нашем университете, но прежде у меня не было доказательств. Однако Халлидей ошибался: Финч, это сокращение от Финночиаро — на самом деле я вырос в итальянской католической семье. Краска прилила к лицу. Я покраснел. Кулаки сами собой сжались. Я почувствовал, что коктейль из адреналина и выпитого алкоголя взывает к отмщению…

А потом вдруг возмущение сменилось целительным покоем. Словно наркотический дурман остудил мою кровь и придал мне уверенности. Я посмотрел на загипнотизированную девушку, ожидавшую моих приказаний, потом обернулся к Халлидею:

— Так ты желаешь чего-нибудь позабавнее?

— Да, и постарайся успеть до наступления Нового года, старик.

— Что-то, чего бы ей и в голову не пришло делать наяву…

— Вот-вот, а иначе какой от твоего гипноза толк. — Халлидей подмигнул зрителям.

— Ладно, — кивнул я, повернулся к девице Халлидея и приказал: — Поцелуй меня!

Толпа замерла, словно все разом вдохнули и затаили дыхание, ожидая реакции Веды. Поначалу показалось, что девушка ничего не слышала, но спустя несколько мгновений на лице ее появилась слабая улыбка. Мое сердце забилось как сумасшедшее, когда Веда обвила руками мою шею. Все происходило словно само собой, подобно тому, как сила гравитации несет вниз с горы сани. Миг — и мы уже целуемся, или, скорее, она целует меня: жадно, открыв рот и издавая короткие звуки, которые я не могу назвать иначе как животными. Я бы хотел сказать, что краем глаза заметил, как побледнел Халлидей. Но это было бы неправдой. На самом деле я был поглощен поцелуем и не замечал ничего, кроме одобрительного свиста толпы.

Но тут кто-то крикнул:

— Крысы!

Зверьки мчались по восточному ковру. Две дюжины взрослых тварей шмыгали между кожаными башмаками и дамскими туфельками. Они были лысые, как монахи-трапписты, их маленькие розовые черепа были обриты для стереотаксической операции. Я сам брил их: я был им и парикмахером, и душеприказчиком. Я услышал писк и догадался, что один из моих подопечных нашел свою смерть под каблуком Луиса. Оттолкнув Веду в сторону, я ринулся в толпу. Стоял страшный гвалт, но крики перекрывал зычный смех какого-то шутника. Я ползал на четвереньках среди леса ног в брюках и в шелковых чулках, стараясь сгрести в охапку как можно больше крыс. Но, когда мне наконец удалось окружить горстку мечущихся животных, кто-то стукнул меня по голове, и я рухнул на ковер, оглушенный ударом. Очки отлетели в сторону. Крысы разбежались по углам и одна за одной нашли свой конец под ногами топочущего стада девиц и философов.

Час спустя в ожидании решения своей участи я сидел на неудобном стуле перед кабинетом заведующего кафедрой психологии доктора Уильяма Маклафлина, с которым прежде знаком не был. Наше знакомство состоялось в самых неблагоприятных обстоятельствах: посреди ночи, после разыгравшейся трагедии, в результате которой погибли или пропали без вести почти тридцать крыс, утрата которых грозила сорвать эксперимент, проводившийся на факультете, — все это только усугубляло мое положение. Сказать по чести, я всерьез опасался, что разговор не ограничится распеканиями и меня уволят.

В отчаянии я смотрел в окно. Там, на улице, мелкий снежок скреб по мощенным кирпичом дорожкам Гарвардского двора, предвещая очередной налет северо-западного ветра. Зима уже вступила в свои права и каждое воскресное утро доставляла к нашим дверям вместо газеты по снежному сугробу. Вслед за снегом пришли лютые холода, ледяной ветер заставлял слезиться глаза несчастных отверженных, которые, как и я сам, вынуждены были жить на окраине Кембриджа. Чтобы хоть как-то спастись от обморожения, я хранил в памяти список всех мест, где можно погреться в радиусе трех миль, и знал, как добраться до них самым коротким путем. Этой ночью мне предстояло возвращаться домой без пальто, поскольку в сутолоке после вечеринки кто-то прихватил его, оставив лишь перчатки и кашне. Я пытался утешить себя тем, что все равно собирался покупать новое, хотя по-прежнему не знал, на какие средства. От чека, присланного отцом, у меня осталось всего доллар тридцать центов, вот уже три вечера я ужинал, намазывая на хлеб кетчуп. Я понимал, что, если потеряю работу, которая состояла в уходе за лабораторными крысами, мне останется лишь поудобнее устроиться в одном из уличных сугробов и заснуть навечно. Я смутно припоминал, что в медицинской школе (куда я попал благодаря любезности одного из наших самых неприятных профессоров) нас учили, что переохлаждение один из наиболее безболезненных способов самоубийства…

— Он готов принять тебя, Финч…

Из кабинета Маклафлина появился пристыженный Халлидей, казалось, он стал на несколько дюймов ниже, и спеси в нем тоже поубавилось. Столкнувшись со мной в дверях, Халлидей так двинул меня плечом, что я ударился о косяк, наскочил на дверную ручку и скривился от боли.

— Мне очень жаль, — пробормотал Халлидей, но по его виду трудно было в это поверить.

Маклафлин стоял у окна и смотрел на снег. Учитывая неурочный час, я предполагал увидеть его в халате и пижаме и был весьма удивлен, застав облаченным словно для похода в церковь: в дорогом шерстяном костюме из ткани в рубчик, в рубашке со строгим французским воротничком и манжетах с запонками. Сказать по чести, я бы предпочел пижаму. С тяжелым сердцем представил я, как старик вставал с постели и искал в ящиках нужные запонки.

— Садитесь, мистер Финч, — произнес Маклафлин, не оборачиваясь.

Я поспешил занять ближайшее кресло по другую сторону великолепного стола из красного дерева. Профессор по-прежнему не обращал на меня внимания, словно избрал проверенную тактику рассерженных родителей, которые хотят дать своему отпрыску Время Подумать над тем или иным поступком. Тишина становилась все тяжелее, ее нарушало лишь бульканье в батарее да изредка — урчание у меня в животе. Я осмотрелся и с удивлением обнаружил на книжных полках среди обычного набора книг по социальной психологии (включая и труды самого хозяина в последнем, третьем переиздании) несколько работ по оккультизму, таких как «На пороге невидимого» и «Современный спиритуализм». А на стене среди дипломов Гарварда и Оксфорда (аттестат о присуждении докторской степени от 1889 года) я заметил и почетную грамоту Американского общества исследователей психических явлений. Но я не успел как следует изучить написанный каллиграфическим почерком текст, поскольку Маклафлин решил наконец прервать молчание и приступил к моему допросу.

— Не могли бы вы, мистер Финч, — начал он, и я уловил в его голосе британский акцент, — поделиться со мной своими соображениями о том, как лабораторные крысы профессора Шнайдера смогли сбежать из подвала?

— Полагаю, это была чья-то неудачная шутка.

— Не ваша.

— Конечно, нет, — возразил я и поспешно добавил: — Сэр.

— Понятно.

Он по-прежнему не удостаивал меня взгляда. Снова повисло неловкое молчание.

— Я не большой сторонник сухого закона. Сказать по чести, я не понимаю, что плохого, если человек пропустит по рюмочке после трудового дня… или в конце семестра, что, видимо, имело место в данном случае. Конечно, лучше, если это будет шерри. — Маклафлин наконец-то отвернулся от окна. — Хотя мне говорили, что студенты-выпускники отдают предпочтение коктейлю из древесного спирта или технических растворителей, не так ли, мистер Финч?

Я подался вперед, готовясь отразить обвинения.

— Я не имею никакого отношения к контрабандному джину. А что касается крыс профессора Шнайдера, я убежден, что закрыл лабораторию после шестичасового кормления. Видимо, кто-то украл ключи из кабинета или у вахтера. Дело это нехитрое…

Маклафлин жестом прервал меня. Он расстегнул пиджак и заложил большие пальцы в жилетные карманы, эта поза была мне знакома по карикатуре в нелегальной студенческой газете. Теперь я воочию мог убедиться, что карикатурист сумел превосходно передать выражение лица своего персонажа: бледная ирландская кожа, копна седых волос, благородные черты лица, которое с годами немного сморщилось, словно старая бумага. Но вот глаза неизвестному художнику не удались, на самом деле они были голубыми как у младенца, и в них светилось детское любопытство. С полминуты эти глаза с пристрастием, не мигая, изучали меня сквозь стекла очков, чтобы решить мою судьбу. Наконец Маклафлин заговорил:

— Полагаю, что факультет поступает неразумно, тратя ваши таланты на заботу о лабораторных крысах.

Ну вот.

— Пожалуйста, профессор, позвольте мне объяснить… — В моем голосе зазвучали нотки отчаяния.

— Никаких объяснений не требуется, Финч.

— Но мне необходима эта работа, — взмолился я. — Если вы меня уволите, мне придется покинуть Гарвард — я и так едва свожу концы с концами. Я не какой-нибудь Халлидей, у меня нет папаши-сенатора.

Маклафлин заинтересовался.

— А чем он занимается?

— Кто? — не понял я.

— Ваш отец.

Мое замешательство было красноречивее моего ответа:

— Он торгует овощами в Норд-Энде.

— А я-то думал, он парикмахер.

— Почему вы так решили?

Маклафлин опустился в кресло у стола и пояснил:

— Ведь вас перевели к нам из медицинского колледжа…

Он раскрыл лежавшую перед ним папку, сверился с документами и продолжил:

— Там вы были на отличном счету, полагаю, ваш переход к нам был вызван причинами личного характера: видимо, медицина никогда не была пределом ваших мечтаний. В этом нет, конечно, ничего предосудительного. Не вы первый, кто по настоянию родителей выбирает стезю, которая не соответствует его устремлениям. Я и сам отец, и мне понятно желание родителей видеть своих детей лучше устроенными в этой жизни. Вот я и спросил себя, какой торговец или лавочник посчитает врачебную практику вершиной жизненной карьеры, и вспомнил, что среди итальянцев-иммигрантов медицинские советы и знахарство часто являются обязанностью местного парикмахера.

Он захлопнул мою папку и продолжил:

— Иными словами, Финч, я сделал неверный вывод из имевшихся в моем распоряжении фактов.

На самом деле профессор был недалек от истины. Перед тем как эмигрировать в Америку, мой отец год изучал медицину в Университете Болоньи и с тех пор всегда держал справочник по анатомии у себя под прилавком на случай, если понадобится его неофициальная консультация. Слова Маклафлина, несомненно, произвели на меня впечатление, хоть я и не всегда успевал следить за ходом его рассуждений.

— Но как вы догадались, что я итальянец?

Теперь смутился Маклафлин.

— Мне казалось, это само собой разумеющимся. У вас же средиземноморские черты лица.

Я не смог сдержать удивленного смешка. Маклафлин вопросительно посмотрел на меня, но я лишь покачал головой, давая понять, что объяснять все слишком долго, и задал последний остававшийся у меня вопрос:

— А почему вы решили, что мой отец не врач?

— Судя по моему опыту, Финч, — проговорил Маклафлин осторожно, — сыновьям врачей нет нужды хвататься за любую работу, чтобы заработать на обучение.

Несмотря на его сочувственный взгляд, я покраснел до корней волос.

— Вообще-то дела у него идут нормально, — попытался я защитить своего отца, — пожалуй, я был неправ, представив его простым зеленщиком, скорее, он занимается импортом овощей.

— Ну конечно.

— Понимаете, просто он недоволен. Он спал и видел, что его сын станет врачом. Я пытался втолковать ему, что психология сулит не меньше прибыли, чем медицина, объяснял, что люди вроде Брилла и Ватсона гребут деньги лопатой на Мэдисон-авеню…

— Совершенно верно.

— Во всяком случае, я уверен, что, когда он поостынет, все наладится и мне не надо будет из кожи вон лезть, подрабатывая здесь и там.

— Несомненно. Но пока суд да дело… — Маклафлин повернулся на стуле и стал искать что-то в стопке журналов, лежавших на батарее. — Пожалуй, я мог бы предложить вам работу более соответствующую вашим способностям, чтобы вы могли заниматься одним-единственным делом и не разрываться на части.

Обернувшись вновь ко мне, Маклафлин протянул через стол какой-то журнал.

— Вы знакомы с «Сайентифик американ»? — спросил он.

Это было мягко сказано: «Сайентифик американ» был главным чтением моего детства, с тех пор как я проглотил Верна и Уэллса. Там всегда было полно статей о достижениях рентгенологии и картинок с изображениями дирижаблей и мощных локомотивов. Глянцевые страницы журнала питали мое романтическое воображение, и лет в двенадцать я на какое-то время вбил себе в голову, что хочу стать инженером (а временами — воздухоплавателем). Но отец положил конец моим мечтаниям. Он считал, что инженер ничем не лучше торговца. Не думаю, что он встречал настоящего инженера, в лучшем случае продал ему яблоко, когда тот спешил на работу, но это не мешало отцу презрительно относиться к этой профессии. Слесари, вот кем были l'ingegneri для моего отца. Чокнутые изобретатели, неспособные прокормить собственных детей. Поэтому он изгнал «Сайентифик американ» из нашего дома, чтобы этот журнальчик не сбивал с толку его единственного сына, который и без того грозил вырасти лоботрясом.

— Откройте на странице 389, — велел Маклафлин.

Я уже лет десять не держал в руках «Сайентифик американ», и, листая страницы последнего номера — от ноября 1922 года, — с удовлетворением отмечал, что журнал почти не изменился. Здесь были сенсационные статьи о «Самом большом плавучем аэродроме» и «О передаче отпечатков пальцев по радио», а также короткие новости из области гражданского строительства и информация о последних запатентованных изобретениях. Я приободрился, почувствовав, что даже бумага пахнет по-старому: клеем и типографской краской.

Я нашел страницу, которую указал Маклафлин, и прочел под заголовком «Честное предложение для парапсихологов» объявление следующего содержания:

$ 5000 за настоящее спиритическое явление

В качестве своего вклада в развитие парапсихических исследований «Сайентифик американ» выделяет сумму в $ 5000, которая будет вручена тому, кто продемонстрирует убедительные доказательства спиритического контакта… «Сайентифик американ» заплатит $ 2500 тому, кто первым предъявит фотографическое свидетельство парапсихического явления на суд авторитетного жюри и $ 2500 кандидату, который предоставит иные видимые доказательства спиритического контакта. Чисто психические явления, такие как телепатия или слуховые галлюцинации, к рассмотрению не принимаются. Конкурс не затрагивает психологические или религиозные аспекты, а учитывает лишь подлинность и достоверность предъявляемых доказательств.

— Да это же уйма денег! — присвистнул я.

— Верно, — кивнул Маклафлин, — и поэтому редакция «Сайентифик американ» обратилась ко мне с просьбой возглавить комитет, который будет испытывать кандидатов. Не трудно догадаться, что подобная сумма неизбежно привлечет всякого рода сомнительных личностей.

И кто их за это осудит? Будь у меня две с половиной тысячи долларов, я бы зажил по-человечески, да еще бы автомобиль купил — причем не какую-нибудь подержанную колымагу, а новенький спортивный «пирс-эрроу» с бархатными сиденьями и электрическим стартером. Обладатель подобного авто всегда будет желанным гостем на фривольных вечеринках, столь порицаемых нашим факультетским капелланом. Жаль только, что я весьма скептически отношусь к паранормальным явлениям, а то бы мигом одолжил где-нибудь спиритическую доску и сам примкнул к конкурсантам. Но, может, я хоть как-то могу подзаработать на этом деле?

— Вы что-то говорили о работе? Маклафлин кивнул.

— Мне нужен помощник. Как раз такой, как вы.

— Боюсь, я не совсем понимаю, какие мои способности вы имеете в виду.

— Профессор Блэктон сказал мне, что вы из тех, кто умеет управляться с паяльником. Это верно, Финч?

— Полагаю, что да, — признал я. — Я смастерил реостат для его будущих экспериментов. Что-то касающееся четкости визуального восприятия при различном освещении.

— Отлично.

— Но вы наверняка найдете сотню студентов-выпускников на инженерном факультете, которые справятся не хуже.

— Вы что, пытаетесь отговорить меня взять вас на работу, Финч? — Маклафлин удивленно вскинул брови.

— Нет.

— Хорошо, потому что я уже принял решение.

Маклафлин склонился над столом и сквозь прицепленные на нос очки посмотрел на какие-то цифры, записанные на факультетском бланке.

— Итак. В большинстве случаев вы будете заняты лишь несколько часов в неделю, но порой ваши обязанности потребуют всего вашего времени. Зарплата остается одинаковой при любых условиях, при этом вам будет позволено пропускать некоторые занятия. Надеюсь, этого достаточно, чтобы убедить вас не покидать Гарвард, — верно, Финч?

Я не знал, что ответить. В конце концов я просто кивнул.

— Отлично.

Мы обсудили кое-какие административные вопросы, и, не успел я опомниться, как беседа была окончена. Мы пожали друг другу руки. Провожая меня до двери, Маклафлин неожиданно спросил:

— Могу я задать вам личный вопрос, Финч?

За пятнадцать долларов в неделю он был волен интересоваться даже тем, как часто я мастурбирую, и я бы не скрыл от него правду.

— Вы были воспитаны в религиозной семье?

— Мои родители католики.

— Истовые?

— Я был служкой у алтаря.

— Вот как.

Мне показалось, что Маклафлин придает слишком большое значение моему ответу, и поспешил добавить:

— Не по своей воле.

— Само собой разумеется! — кивнул он, словно его позабавил мой ответ, и задал новый, не менее странный вопрос.

— Скажите, а вы по-прежнему регулярно посещаете службы?

— Я не переступал порога церкви с похорон моей матери.

— Понятно.

Мы достигли двери кабинета и остановились по разные стороны порога. Маклафлин поблагодарил меня за то, что я не отказался отвечать на столь личные вопросы, еще раз пожал мне руку и пожелал спокойной ночи. Он почти закрыл дверь, но все же решил сказать напоследок:

— Вам следует подумать о своих отношениях с церковью, Финч. На следующей неделе, когда мы будем на Манхэттене, я, если будет время, обязательно свожу вас в собор Святого Патрика. Там совершенно удивительное освещение.

С этими словами он закрыл дверь, оставив меня оторопело стоять на пороге: за всю нашу беседу он ни словом не обмолвился о предстоящей поездке в Нью-Йорк!

Путешествие по железной дороге от Бостона до Манхэттена заняло семь часов. Все это время Маклафлин дремал, проверял семинарские отчеты, разбирал почту и совершенно не обращал на меня внимания. Меня это вполне устраивало: уж лучше молчание, чем семь часов вымученной беседы. Возможно, кого-то и задело бы нарочитое небрежение Маклафлина, но меня оно, наоборот, ободряло: значит, он рассчитывает на продолжительное сотрудничество и полагает, что у нас еще будет достаточно времени лучше узнать друг друга. Впрочем, и мне было чем заняться в поездке, Маклафлин снабдил меня кипой журнальных статей и выдержек из книг, которые мне необходимо было прочитать. Что-то вроде краткого курса истории спиритизма.

Некоторые статьи были мне знакомы. Меня, словно сороку, привлекало любое яркое проявление Необычного — прежде всего это касалось гипнотизма. (Психоаналитик, несомненно, объяснил бы мой интерес к тайным знаниям желанием компенсировать детское чувство беспомощности и неловкости, но я вижу в нем лишь невинное, пусть и несколько навязчивое, любопытство.) Так что я уже был наслышан о печально знаменитых сестрах Фокс из Гайдсвилля, штат Нью-Йорк. В 1848 году они обнаружили спиритические постукивания, что положило начало движению спиритов, которое к 1888 году достигло столь значительного размаха, что смогло пережить признание сестер в том, что все их опыты были лишь детскими шалостями, а загадочные постукивания, которые они приписывали духам, на самом деле издавали сами пальцами ног. Но в толстенном досье, которым снабдил меня Маклафлин, я нашел и сведения, которые прежде мне были неизвестны. Я прочел о том, как спиритизм, перебравшись через океан, быстро укоренился на богатой предрассудками европейской почве и принес новые плоды в виде кружка Голайер в Англии и Эвзапии Палладино в Италии. Я узнал, что это движение породило дюжину религиозных учений — от оккультистской теософии до христианской науки об исцелении верой. Я прочел об ослаблении движения на рубеже веков, а также, хотя это мне и так было известно, что спиритизм вновь привлек к себе внимание общества. В подтверждение чего Маклафлин снабдил меня отчетом Королевской психиатрической клиники Эдинбурга за 1920 год, в котором главный врач Джордж М. Робертсон писал: «Те, кто понес тяжелые утраты во время войны, но сохранял самообладание в пору массовых бедствий… тяжелее справляются со своим горем в мирные дни, хотя прошло уже немало времени. Многие из них пытаются обрести утешение в спиритизме».

Я считал этот возродившийся интерес к спиритическим сеансам — «путешествий к духам», как мы их называли, — очередным поветрием, попыткой найти применение карточному столику после того, как вам надоел маджонг. Что ни год появлялись новые увлечения — от новомодного танцевального помешательства, называемого «фокстрот», до последней студенческой «шуточки» — глотания золотых рыбок. Я давно отказался от попыток угнаться за Новейшим и Величайшим, поскольку не успевал я овладеть новым танцем, как переменчивая публика, словно стайка рыбешек, устремлялась к новым соблазнам. Но, чем больше я читал о возрождении спиритизма, тем больше убеждался, что это не модная причуда, а скорее проявление серьезного голода, потребности, которая то ослабевает, то вновь возрастает, но никогда не исчезает совсем. Чем яснее я это сознавал, тем понятнее был мне интерес, с которым относились к этому явлению социологи.

А тем паче редакторы журналов. «Сайентифик американ» одним из первых взялся за эту тему и сумел извлечь выгоду из интереса публики ко всякого рода метафизическим явлениям. Пока наш поезд мчался на юг через Род-Айленд, я погрузился в чтение статей, которыми «Сайентифик американ» снабжал своих алчущих читателей на протяжении 1922 года. В одном месяце журнал представлял некоего медиума, или иначе «восприимчивого», как их иногда называют; в следующем предлагал ознакомительную экскурсию по знаменитой берлинской психической лаборатории в Грюневальде. Здесь же помещались фотографии рук духа, которые, по утверждению польского медиума Франека Клуски, ему удалось отпечатать на воске. Я обнаружил также пространную дискуссию представительных экспертов о химии эктоплазмы, белкового экссудата,[7] который в редких случаях образовывался у медиумов, находящихся в трансе, но на поверку частенько оказывался не более потусторонним, чем марля. «Сайентифик американ» завершил 1922 год воодушевляющим объявлением, что редакция готова выплатить пять тысяч долларов «вознаграждения» тому, кто предъявит убедительные доказательства спиритического контакта. Дабы оградить себя от возможных обвинений в том, что все это лишь популистская уловка, редакция учредила независимое жюри, в которое вошли выдающиеся ученые и представители прессы, а возглавил его президент Американского общества психических исследований Уильям Маклафлин — человек безупречной репутации. Маклафлин не только был призван гарантировать справедливость решений, но и поставить преграду на пути превращения эксперимента в недостойное шоу — вполне реальная угроза, учитывая размеры вознаграждения.

— Нью-Хейвен! Нью-Хейвен!

Я оторвался от чтения и покосился на кондуктора, который прошел мимо нашего купе, выкрикивая название следующей станции. Маклафлин, сидевший напротив меня, смежил веки, чтобы дать отдохнуть глазам, руки его были скрещены на груди, а голова слегка опущена, так что непонятно было, спит он или просто глубоко задумался. Я рассматривал его, мысленно пытаясь соединить два казавшихся мне противоречащими друг другу титула: Выдающийся деятель науки и Знаменитый исследователь психологических явлений. Я полагал, что отношение Маклафлина к сверхъестественным явлениям сходно с моим собственным — то есть весьма скептическое. Почему же тогда он согласился сотрудничать со столь легкомысленной организацией, как Американское общество психических исследований, и даже стал его президентом?!

Но эти размышления были вытеснены насущными вопросами: какие конкретные обязанности подразумевает пост «ассистента исследователя психических явлений»? Об этом мой новый начальник обмолвился лишь вскользь, сказав, что хочет, чтобы я отправился с ним в Нью-Йорк и за день до первого сеанса посетил редакцию «Сайентифик американ». А еще предупредил, чтобы я взял с собой не только бритвенный прибор, но и паяльник. Конечно, я не мог отказать ему, а посему рано утром прибыл на Южный вокзал Бостона с внушительных размеров саквояжем. И вот теперь, когда наше путешествие подходило к концу, я начинал опасаться, не взялся ли я снова за дело, которое, скорее всего, окажется мне не по плечу.

Мы прибыли на великолепный нью-йоркский Центральный вокзал после полудня. Отобедав на скорую руку в похожем на пещеру устричном баре под главным вестибюлем вокзала, мы взяли такси и отправились прямиком в контору «Сайентифик американ», размещавшуюся в доме номер 233 на Бродвее — в Вулворт-билдинге.[8] На строительство этого небоскреба в 1913 году ушло 13 миллионов долларов. К моменту нашего приезда здание Вулворта разменяло уже второй десяток, но по-прежнему считалось самым высоким в мире. Выбравшись из таксомотора, я задрал голову вверх и оглядел пятьдесят восемь этажей, терракотовые арки, шпили и летящие опоры. Я наконец понял, почему это величественное здание называют «Храмом Коммерции». В его вестибюле с бирюзово-золотым потолком и великолепными фресками, изображавшими Труд и Торговлю, вполне можно было проводить церемонию коронации.

У бронзовых лифтов нас встретил Малколм Фокс, редактор «Сайентифик американ», который исполнял обязанности секретаря в экспертном комитете. Это был веселый добродушный мужчина лет пятидесяти. Казалось, он только что проснулся. Фокс поинтересовался, обедали ли мы, и весьма забавно огорчился, узнав, что мы уже перекусили. Подозреваю, он втайне надеялся повторно отобедать за счет редакции. Впрочем, мы приняли его предложение выпить по чашечке кофе, и Фокс послал подручного паренька в ближайшее кафе с наставлением принести не меньше дюжины греческих печений, к которым он питал особую слабость.

Через десять минут посыльный вернулся с кофе и пахлавой. К этому времени мы как раз расположились в креслах в солнечном угловом кабинете Фокса.

— Скажите, молодой человек, — обратился ко мне Фокс, протягивая печенье, — что в первую очередь интересует вас в области психических исследований?

— Я…

— У Финча золотые руки, — ответил за меня Маклафлин, — я привлек его, чтобы он смастерил устройство, способное контролировать медиума, которого нам предстоит экзаменовать завтра.

Фокс нахмурился.

— Не преждевременно ли говорить о контроле, ведь мы даже не провели предварительный сеанс.

— Вы читали его бумаги, Малколм. Не станете же вы утверждать, что не поняли, как этот парень, Валентайн, достиг своих результатов. Почему иначе он требует проведения сеансов в кромешной темноте?

— Мне кажется, нам не следует быть пристрастными.

— Извините, — вмешался я, — боюсь, я не понимаю, какого рода «устройство» мне надлежит изготовить.

— Профессор хочет, чтобы вы смастерили что-то вроде мышеловки, — пояснил Фокс.

Маклафлин поморщился от такого грубого упрощения.

— «Мышеловка» означала бы, что я хочу поймать Валентайна с поличным. — Он раскурил трубку и затянулся. Затем, решив, что дело требует дополнительных разъяснений, проговорил сквозь клубы дыма: — Я вовсе не стремлюсь к разоблачению фальшивых медиумов, Малколм. Меня они интересуют только как феномен. Насколько искренни их побуждения? Возможно ли объяснить их поведение законами, управляющими нашей психикой? Заслуживают ли они более тщательного изучения? Когда вы говорите, что я хочу поймать Валентайна, то предполагаете, что я лично настроен против него. На самом деле у меня нет о нем никакого мнения, и я понятия не имею, почему он, возможно, решил водить нас за нос. Я лишь хочу максимально усложнить ему задачу, поэтому я и пригласил Финча.

— Что вы задумали? — спросил Фокс.

Маклафлин обернулся ко мне.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, Финч, но разве человеческое тело не обладает небольшой электропроводимостью?

— Очень незначительной, — сказал я. — Кожа — не медная проволока. Следует учитывать миллионы омов сопротивления.

— Так много?

— Можно попробовать уменьшить сопротивление, — пояснил я, — если выпить побольше жидкости и съесть соли. Но зачем?

— Я надеялся, что, если внести в наш круг соединенных рук немного электричества, нам удастся создать что-то вроде простейшей цепочки…

— И разом убить электротоком весь комитет! — воскликнул Фокс.

— Не обязательно, — возразил я, поняв наконец идею Маклафлина. — Даже при пяти миллионах ом сопротивления в цепи батарея в шесть вольт способна создать электрический ток, поддающийся измерению. — Я потянулся за карандашом, который лежал среди многочисленных фотографий внуков Фокса, и поспешно подсчитал: — Одна и две десятых ампера. Это такая ничтожная величина, что вы ничего не заметите.

— А гальванометр? — спросил Маклафлин.

— Да, — кивнул я, — если медиум разомкнет круг, гальванометр покажет ноль.

Маклафлин явно был доволен. Он обернулся к Фоксу, который слушал все это с озадаченным видом пса, внимающего голосу хозяина.[9]

— Я надеюсь, вы сможете помочь Финчу достать необходимое оборудование, Малколм?

— Гм, конечно.

— Замечательно, — сказал Маклафлин и, покончив с этим делом, перешел к следующим вопросам.

Мне понадобилось совсем немного времени, чтобы из дюжины батарей и гальванометра изготовить и опробовать приспособление, которое я про себя называл не иначе как «цепочка для духов» Маклафлина. Я быстро справился с этой задачей, так что у меня остался свободный вечер, и я отправился гулять по городу и даже ненадолго забрел на Боувери-стрит, где в кинотеатре показывали весьма познавательный фильм «Секреты счастливого замужества». Затем, возможно, раскаявшись в содеянном и вспомнив обещание, данное Маклафлину, я посетил собор Святого Патрика — двуглавую готическую твердыню на пересечении Пятой и Пятьдесят первой улиц. (Я весь день старался удержать в памяти этот адрес, представляя, как козырну им, вернувшись домой в Кембридж.) Я вошел в вестибюль и машинально обмакнул пальцы в святую воду, чтобы осенить себя крестным знамением. Сила привычки. Чтобы не преклонять колени, я поспешно нырнул на ближайшую скамью. Устроившись в заднем ряду, я стал осматриваться, стараясь понять, что именно в освещении собора произвело столь неизгладимое впечатление на Маклафлина. Свет проникал внутрь сквозь оконные витражи и распространял сияние, которое собиралось под сводчатым потолком, создавая особую атмосферу и настроение. Увиденное напомнило мне бесконечные мессы в моей юности, во время которых я считал, сколько секунд понадобится небольшим облачкам ладана, чтобы, вырвавшись из кадила священника, воспарить под освещенный солнцем купол. Таковы были воспоминания моего католического детства. Проведя в соборе Святого Патрика десять минут, я вновь почувствовал себя двенадцатилетним мальчишкой. Не в силах вынести эту перемену, я поднялся со скамьи и тихонько вышел на улицу.

И вновь оказался в центре города. Я побаловал себя бутербродом в кофейне «Хорн и Хадарт» и провел остаток дня, пытаясь разобраться с подземкой, которая должна была доставить меня назад к «Вулворту». Когда я туда добрался, то застал всю редакцию «Сайентифик американ» в смятении: пока я отсутствовал, медиум Валентайн известил, что собирается изменить заведенный порядок: на этот раз участники сеанса не будут держаться за руки. Значит, все мои труды пропали даром.

Я поспешил в библиотеку, где, как мне сказали, Маклафлин завершал последние приготовления к вечернему событию. Два служителя, стоя на деревянных лестницах, затягивали окна черным муслином. Когда я вошел, Маклафлин обернулся и спросил:

— Ну как вам Святой Патрик?

Я пропустил его вопрос мимо ушей и в полголоса задал свой:

— Что же нам теперь делать с Валентайном?

— Да ничего. Сегодня — ничего, — отвечал он деловито, видимо, решив взять отсрочку перед новым наступлением. Я позавидовал его самообладанию, для меня эта новость оказалась сокрушительным ударом. Маклафлин заметил мой смущенный взгляд и сказал: — Не отчаивайтесь, Финч. Всякое случается. В следующий раз будем умнее.

И с этими словами он отправил меня выполнять множество мелких поручений, чтобы я забыл о постигшей нас неудаче. Весь следующий час у меня было хлопот невпроворот: вместе со служащим компании по производству диктографов мы установили передатчик на полке в библиотеке, вывели провод через окно и протянули его по внешней стене здания к соседней маленькой комнате. Потом я помог стенографистке устроиться в крошечной комнатушке, где нам с ней предстояло по приемнику следить за тем, что происходит во время сеанса. И все это время я старался придумать какое-нибудь новое приспособление, способное заменить «цепочку для духов» Маклафлина.

В шесть тридцать в редакции «Сайентифик американ» стали собираться остальные члены экспертного комитета. Первым прибыл Г. Г. Ричардсон, математик из Принстона. На вид ему было лет сорок, и он явно пытался изысканной одеждой скрыть появившуюся с годами полноту: в тот вечер на нем был двубортный костюм в темно-синюю полоску и до блеска начищенные полуботинки. Когда я представился, Ричардсон бросил на меня хмурый взгляд, словно я попытался предложить ему невероятное число, потом сунул мне в руки шляпу и пальто из верблюжьей шерсти и прошествовал мимо, не проронив ни слова. Несколько минут спустя, источая аромат сигар и бренди, вернулся отужинавший Фокс. Когда я сообщил ему, что другие члены комитета ожидают в библиотеке, он подмигнул мне и сказал:

— Отлично, Френч.

Последними прибыл Флинн — репортер из «Таймс», рыжеволосый, с острыми английскими чертами лица, да к тому же заядлый курильщик. Я предложил проводить его в библиотеку, но он попросил показать, где туалетная комната, чтобы сделать пару последних затяжек. На самом деле, думаю, ему хотелось переговорить с секретарями редакции, которые еще не успели уйти домой. Таким образом, комитет представлял собой весьма разношерстную компанию, хотя каждый ее член являлся признанным экспертом в области психических исследований. Несмотря на кажущуюся медлительность, Ричардсон обладал пытливым умом и разбирался в самых разных областях математики. Он публиковал статьи обо всем подряд — от нумерологии до нумизматики. Флинн прославился в «Таймс» крепко сбитыми статьями о неутомимости Гудини — и значительно прибавил себе веса, развернув кампанию против лжеспиритов; даже бедный безмозглый Фокс произвел на свет несколько вполне удобочитаемых научно-популярных брошюрок.

В семь тридцать прибыл почетный гость. Джордж Валентайн оказался коренастым мужчиной среднего роста, но на этом его «нормальность» заканчивалась. Когда я назвал ему свое имя, он обратил на меня сонный взгляд, и я увидел его глаза — черные и глубокие, словно дырки в жестяной банке. Но не этот взгляд смутил меня больше всего, а полное отсутствие волосяного покрова. Под пальто из верблюжьей шерсти на нем был шелковый халат, весь расшитый восточными символами, такие, наверное, носят завсегдатаи опиумных притонов; там, где из-под одежды видны были грудь, руки и лодыжки, я разглядел мертвенно-бледную кожу, полностью лишенную волос. Он был лысый как яйцо, казалось, у него нет не только бровей, но и ресниц. По какой-то загадочной причине кожа Валентайна была гладкой, как у новорожденного младенца, но, учитывая, что ему было лет сорок, это обстоятельство вызывало немалое смущение. Он был похож на существо, выросшее в отсутствие дневного света и вырвавшееся из банки с формальдегидом.

Валентайн проследовал за мной в библиотеку, где я с облегчением его оставил и поспешил в соседнюю комнату; там уже поджидала стенографистка. Мы устроились у диктографа и стали ждать начала сеанса.

В библиотеке потушили свет, и в восемь часов сеанс начался с молитвы. Валентайн затянул «Вставайте, христиане, и возрадуйтесь», а остальные нестройным хором вторили ему. После того как гимн был допет до конца, мы услышали через приемник голос медиума, взывающий к небесам:

— Добро пожаловать, духи!

Ситуация была неопределенной. Признаюсь, что, когда Маклафлин немного погодя объявил, что видит «слабое голубоватое сияние», у меня волосы встали дыбом, хоть я и читал, как легко можно подстроить подобное свечение, воспользовавшись электрическим фонариком и куском цветной бумаги. С четверть часа я просидел как приклеенный у диктографа, ловя любое покашливание и бормотание. Паранормальные явления, которые демонстрировал Валентайн в течение этих пятнадцати минут, были дешевыми трюками, он без труда мог совершить их, не вставая с места: спиритическое свечение, щебетание птиц и голоса животных, тихий плач, который медиум приписал некрещеному младенцу, зовущему свою мать из чистилища. Это последнее было вершиной его актерского мастерства, потом воцарилась тишина, словно духам, подобно джазовым музыкантам, необходим перерыв между выступлениями. Развенчать это все не стоило труда. Валентайн запел новую молитву, призывая собравшихся присоединить свои голоса к хору, затем настало второе действие.

— Кто-то только что коснулся моей щеки!

Это был Фокс, голос его прозвучал на октаву выше, чем обычно. Я почувствовал, как мое сердце учащенно забилось. Валентайн встал со стула! Я посмотрел на часы. Было восемь двадцать три. Я следил за стрелкой, движущейся по циферблату, в то время как стенографистка торопливо записывала взволнованные голоса:

— А теперь он обследует мои карманы. (Маклафлин)

— Он дунул мне в ухо! (Флинн)

— Прошу прощения! (Ричардсон)

— Ой! (Фокс)

Это продолжалось тридцать восемь секунд, а потом снова воцарилась тишина, которая могла означать лишь одно: Валентайн снова вернулся на свое место.

От волнения я так сильно вспотел, что воздух в каморке сделался спертым, мне оставалось только уповать на то, что стенографистка не чувствует дурной запах моих подмышек. Капля пота стекла мне за воротник, я раздраженно смахнул ее, не отводя руки от шеи, я слушал, как Валентайн благодарит духов и завершает сеанс.

Всю последующую ночь я проворочался в постели, вглядываясь в воображаемые электрические диаграммы на потолке. Я жил на Западной Четвертой улице, в милом старом доме бывших гарвардских выпускников. Потолок уже начал светлеть, указывая, что наступает утро, а я так и не сомкнул глаз. Голова моя раскалывалась, да еще с улицы, мешая заснуть, долетали чьи-то голоса. Разговаривали по-итальянски: хозяин предупредил меня, что на противоположной стороне улицы ремонтируют кирпичную кладку. Многие дома в этой части Гринвич Виллидж были построены еще до Гражданской войны, и за добрых семь десятков лет дождь и ветер изрядно потрепали сложенные из известняка стены. Я присел на кровати, комната моя была на третьем этаже, и в окно мне хорошо было видно рабочих на шатких лесах. Металлический каркас дрожал, когда люди взбирались по нему, словно матросы на корабле. Через несколько минут мужчины закончили завтрак и принялись за работу, деревянные настилы слегка прогибались под их тяжестью, пружиня при каждом шаге. Я наблюдал за каменщиками, не вполне отдавая себе отчет, что именно привлекло мое внимание. Но наконец понял: деревянные планки — то, как они прогибались под ногами…

Я вскочил с постели и принялся искать брюки. Через двадцать минут я оккупировал хозяйский обеденный стол, на котором разложил листы с многочисленными электрическими схемами, рождавшимися у меня в голове так быстро, что я едва успевал их записывать. Изумленная хозяйка принесла мне две таблетки аспирина, и я обжег горло, поспешив запить их горячим кофе. Но теперь я уже не обращал внимания на головную боль и совершенно забыл, что не спал всю ночь. Ведь я нашел способ уличить Валентайна в жульничестве!

Я работал как одержимый весь день напролет, обрыскал Манхэттен в поисках необходимых деталей, и к вечеру устройство было готово. Когда рабочий день подошел к концу и конторское здание перешло в руки уборщиц, я продемонстрировал Маклафлину свое изобретение. Я ждал его одобрения, но он не стал торопиться с похвалами, а сначала захотел опробовать устройство в действии, тем более что тот, для кого я старался, уже направлялся на такси к дому 233 на Бродвее. Я изловчился почти молниеносно установить оборудование и завершил работу как раз в тот миг, когда Валентайн переступил порог редакции «Сайентифик американ» и объявил, что готов начать второй сеанс.

В семь часов члены комитета снова уселись в кружок. Валентайн, на этот раз облаченный в атласную накидку с вышитыми странными символами, расположился на стуле в середине. В библиотеке снова притушили огни, и вновь нестройный хор подхватил гимн, открывавший сеанс. А мы со стенографисткой тем временем заняли свои места в соседней комнате.

Но в этот раз я уже ждал, когда Валентайн встанет со стула.

В первый раз это произошло через восемнадцать минут. В темноте Валентайн соскользнул со своего места… не подозревая, что под ним, скрытые восточным ковром, находятся две планки, соединенные с электрическими клеммами. Этот огромный выключатель оставался подсоединенным, пока медиум сидел на стуле, придавливая планки, но стоило Валентайну подняться, контакт прерывался, и в десятке ярдов от библиотеки, в крошечной комнате, где скрывались мы со стенографисткой, гасла лампочка, соединенная с клеммами под стулом. Я знаком попросил стенографистку точно отметить время, когда это произошло. Убедившись, что она все выполнила правильно, я наконец-то вздохнул с облегчением. Сердце мое колотилось, во рту пересохло, я с трудом сдерживался, чтобы не ринуться в библиотеку и не обличить обманщика. Но я сознавал, что всякий раз, когда Валентайн покидает свое место — а за последующие девяносто минут это случалось еще восемь раз, — он добавляет новое отягчающее свидетельство и обличает себя самого.

Сеанс завершился почти в девять часов. Пока Валентайн беседовал с членами комитета, Маклафлин увлек меня в сторону и посмотрел записи. Он выслушал мое сообщение с невозмутимым видом и лишь хмыкнул, когда я закончил отчет. Я ликовал, а Маклафлин, похоже, не испытывал ни малейшей радости. Он созвал остальных членов комитета на конфиденциальное совещание. Десять минут спустя они вернулись, и Маклафлин огласил приговор:

— Увы, мы не можем вручить вам приз «Сайентифик американ», мистер Валентайн.

— Что?

— Комитет полагает, что результаты опытов, свидетелями которых мы были этим вечером, вызваны естественными причинами.

Валентайн застыл как громом пораженный. Он потребовал объяснений. Маклафлин молча поднял ковер и обнажил пластины, а потом отвел медиума в соседнюю комнату и продемонстрировал лампочку, в завершение экскурсии он предъявил Валентайну стенограмму сеанса, где были отмечены все случаи его жульничества. Валентайн слушал и становился все тише. Наконец он поднял глаза. Но не за тем, чтобы возразить обвинителю, он искал взглядом меня — того, кто подстроил ему ловушку. Когда наши взгляды скрестились, краска впервые прилила к его лицу. В его черных глазах я прочитал ярость, такую холодную, что она способна была выстудить комнату. К счастью, Валентайн понял, что перевес не на его стороне, и не бросился на меня. Театральным жестом медиум махнул своим плащом, вылетел из комнаты и скрылся во мраке. Спустя несколько месяцев, когда в «Сайентифик американ» появился отчет об этом вечере, Валентайн упоминался в нем как мистер X. Больше я о нем никогда не слышал.

Но прежде чем закончить рассказ о том вечере, я хочу упомянуть еще одно важное для меня обстоятельство — возможно, самое значительное. Это случилось гораздо позже, когда Валентайна давно и след простыл, стенографистка ушла, а члены комитета отправились пропустить по стаканчику в соседний бар. В здании царила тишина, я чувствовал страшную усталость: как-никак провел без сна тридцать шесть часов кряду. Я возился со стулом, разбирая свое устройство. Подняв глаза, я увидел, что Маклафлин следит за мной с порога. Он стоял ко мне боком, так что я не мог разглядеть выражение его лица, но слова его были очень важны для меня. Он сказал:

— Вы славно потрудились сегодня, Финч.

— Спасибо, сэр.

— Скажите, задумывались ли вы уже над темой вашей диссертации?

— Боюсь, я был не слишком прилежен, — признал я.

— Отчего бы вам не обратиться к парапсихологии? — посоветовал он. — У вас к этому явный талант. На мой взгляд, мало кто из так называемых «экспертов» мог бы с вами сравняться. Если вы решите, что эта область вас интересует, буду рад стать вашим куратором, направлять ваши исследования и все такое прочее. В любом случае, советую подумать хорошенько, Финч.

— Я подумаю, — кивнул я, тронутый неожиданной заботой. — Спасибо, профессор.

— Всегда к вашим услугам, — отвечал Маклафлин, надел шляпу и откланялся.

Результаты первого спиритического эксперимента были опубликованы в июльском номере «Сайентифик американ». Длинный, подробный отчет принадлежал перу секретаря комитета Малколму Фоксу. Я купил журнал, как только он появился в газетных ларьках, и изучил его от корки до корки, выискивая сообщение о моем изобретении. К моей радости, я нашел весьма подробное описание стула, которому было уделено несколько длинных колонок, однако моя роль в создании устройства никак не упоминалась. Специальная таблица показывала, как на различных этапах эксперимента в зависимости от местонахождения медиума (на стуле или вне его) менялась интенсивность психических проявлений. Статья была озаглавлена «Смертельная параллель» и завершалась выводом, «что, по мнению экспертного комитета, мистер X. не смог предоставить убедительных доказательств подлинности своих медиумических способностей».

В целом отчет показался мне достаточно беспристрастным и объективным. Однако на протяжении лета различные спиритуалистические издания вроде «Лайт» и «Международной психической газеты» не раз обвиняли «Сайентифик американ» в так называемой «охоте на ведьм». В кругах спиритов прошел слух, что эксперты «Сайентифик американ» всего-навсего шайка обличителей-безбожников, ничем не отличающихся (как обычно писали) «от этого вульгарного еврея Гудини». Конечно, Маклафлина не могли не задевать подобные антисемитские выпады против его друга Гудини, но в остальном эти письма оставляли его безучастным. Правда, он опасался, что подобная несдержанность и излишняя эмоциональность могут повредить исследованию и отпугнуть медиумов, которые хотели бы участвовать в эксперименте.

К счастью, его опасения оказались напрасны, в августе объявилась очередная претендентка и предъявила необходимые рекомендации, подтверждавшие ее право на участие в конкурсе. Я уже было начал собирать чемодан для поездки в Нью-Йорк, но получил известие о неожиданном изменении планов. В последние недели профессор особенно страдал от ревматизма. Несмотря на регулярные сеансы гидротерапии и строгую диету, он едва мог ходить, тем паче путешествовать. Поэтому было решено, что остальные члены комитета на этот раз приедут в Бостон, где с 5 августа начнутся испытания нового кандидата.

Мне поручили найти подходящее помещение и сделать все необходимые приготовления. Секретарь Маклафлина помог мне заказать апартаменты в отеле «Копли-Плаза», жена профессора подсказала, как составить меню ужина в день приезда. При содействии «Вестерн Юнион» я списался с медиумом, жившей в Сент-Луисе, и осведомился, не потребуется ли ей какое-либо дополнительное оборудование помимо темной комнаты и расставленных по кругу стульев. Этот последний пункт в моем списке необходимых дел оказался самым несложным. Медиум ответила мне телеграммой:

СТУЛЬЯ НЕ НУЖНЫ ПОТРЕБУЕТСЯ ТОЛЬКО ПАЧКА КАРТОЧЕК ИЗ ПЛОТНОЙ БУМАГИ

Второго августа нацию потрясла трагедия: президент Гардинг скончался от апоплексического удара во время поездки по западным штатам. Причиной трагедии явилось отравление трупным ядом, который содержался в крабах, преподнесенных в дар жителями Аляски. Обязанности президента временно принял на себя Кальвин Кулидж. В связи с печальными событиями Маклафлин и члены комитета хотели было отложить встречу в Бостоне, но в конце концов решили перенести начало сеансов на 9 августа. Все сошлись на том, что неделя — вполне достаточный срок для траура по президенту, которого почитали, но не любили.

Таким образом, экспертный комитет «Сайентифик американ», состоявший из Ричардсона из Принстона, Флинна из «Таймс», секретаря Фокса и председателя Маклафлина, собрался вновь промозглым пятничным вечером. Прибыв в тот день в отель «Копли-Плаза», я, к своему ужасу, увидел, что случайно заказал номер для новобрачных; к счастью, поднявшись наверх, я обнаружил, что члены комитета не обращают никакого внимания на нарочито дамскую обстановку: позолоту на обоях, шифоньеры в стиле Людовика XIV и кровать под балдахином, на которой красовались расшитые золотом подушки. Эксперты были поглощены обсуждением предстоящего сеанса и выражали надежду, что медиум из Сент-Луиса проявит подлинные способности.

Дама прибыла после полудня на Южный вокзал. Она назвалась «преподобной» Бетти Белл Хакер, хотя и не принадлежала ни к одной из церквей. Кандидатка заявила, что способна предъявить послания духов. Те-де будут писать на чистых карточках, при посредничестве некой астральной стенографистки, которую она называла Айви. Дама появилась в отеле в назначенный час. Она была закутана в такое множество ветхих, пропахших камфарой кофт, что под ними невозможно было различить ее фигуру. Я вручил испытуемой пачку карточек, которые она заказала, и она немедленно взялась за дело.

Для начала кандидатка осмотрела каждую карточку: водила пальцем по краям, рассматривала структуру бумаги, даже подносила карточки к носу и нюхала. Дюжину карточек она отвергла с самого начала, какие-то отложила до поры до времени, а некоторые сразу порвала на мелкие кусочки, так что, когда она наконец отобрала подходящие, никто из нас, наблюдавших за ее манипуляциями, уже не мог сказать, сколько карточек было уничтожено. Это было подозрительно.

В конце концов «преподобная» Бетти Белл Хакер заявила, что готова призвать своего духа-стенографистку по имени Айви.

На окне стоял букет. Кандидатка начала с того, что принялась выщипывать лепестки и вкладывать их между отобранными карточками. Она объяснила, что это «органические чернила», необходимые ее духу для письма. Затем дама воздела пачку карточек над головами членов комитета, которых она объявила психическими «магнитами» (я тоже угодил в их число), и призвала нас присоединиться к ней в молитве.

Увы, эти сложные манипуляции не способствовали появлению писем духов. После полутора часов бесплодных ожиданий сеанс пришлось признать несостоявшимся. «Преподобная» Бетти Белл Хакер предложила продолжить его на следующий день и заверила, что на этот раз Айви «перестанет дуться». В знак доброй надежды она поручила стопку пустых карточек заботам Маклафлина, затем пожелала всем доброй ночи и упорхнула, оставив после себя запах камфары.

— Итак, джентльмены, — произнес Маклафлин, едва дама покинула номер, — как по-вашему, сколько карточек только что вынесли из комнаты?

— Я сбился со счета, — вздохнул Ричардсон. — Две?

— Это только в ее лифе, — проворчал Флинн, выуживая из кармана фляжку. Он отпил, причмокнул, а затем передал ее соседу. — А еще пара в исподнем старой карги.

— Значит, по-вашему — четыре, — подытожил Маклафлин.

— Не меньше.

Фокс с озадаченным видом выслушал все это и в конце концов не выдержал:

— Похоже, я не вполне понимаю, о чем речь. Куда вы клоните?

— Ради всего святого! — закатил глаза Флинн. — Неужели эти хитрые манипуляции не напомнили вам трюки фокусника?

— Все это перекладывание и перетасовка, — поддержал Ричардсон.

Но Фокс лишь еще больше смутился. В конце концов Маклафлину пришлось ему растолковать:

— Она шулер, Малколм, и специально размахивала руками: сбросила со стола несколько карточек и живенько спрятала где-то в одежде.

Повисла долгая пауза, а потом до Фокса дошло:

— А ведь я сразу подумал: чего это она столько кофт на себя напялила — упариться можно!

— Вот именно, — кивнул Маклафлин. — Наверняка сидит сейчас в каком-нибудь баре, потягивает джин с тоником и строчит послания духов, которые предъявит нам завтра…

— …подкинув их на стол, — подхватил Флинн.

— Верно, — поддержал Фокс. Он хлебнул из фляжки Флинна и, минуя меня, передал ее газетчику. — Но, чтобы разоблачить дамочку, мало случайных свидетельств.

Эта фраза, хоть и высказанная не самым смекалистым членом комитета, стала главным итогом того вечера. Маклафлин какое-то время обдумывал слова Фокса, а потом спросил:

— Сколько карт осталось на столе?

Ричардсон поспешно пересчитал их:

— Шестьдесят восемь.

— А изначально было семьдесят пять, — пробормотал Маклафлин. Он повернулся ко мне и попросил: — Принесите мусорную корзину, Финч.

Я нашел ее под туалетным столиком и осторожно перевернул. На пол посыпался дождь из конфетти. Маклафлин хотел, чтобы я собрал все обрывки как игру-головоломку, соединяя соседние кусочки, но из этого ничего не вышло.

— А что если их взвесить? — предложил я.

Через полчаса я уже пожалел о том, что открыл рот, поскольку именно мне пришлось отправиться на поиски дежурной аптеки. В конце концов я отыскал аптекаря, который согласился одолжить мне приборные весы. Я вернулся с ними в отель, где мы взвесили все собранные обрывки и обнаружили, что их вес — 11,84 грамма — равен четырем картам.

Теперь мы с большей уверенностью могли утверждать, что «преподобная» Бетти Белл Хакер покинула гостиничный номер, унося с собой:

75 (изначальное число карт)

минус 68 (оставшиеся карты)

минус 4 (найденные обрывки)

―――――――――

равно: 3 исчезнувшие карты.

Но мы все еще не знали, как поймать обманщицу с поличным, когда она попытается подбросить их назад. Часы в номере пробили полночь, и мы вынуждены были разойтись по домам, так и не найдя никакого решения.

Поскольку на этот раз нам не требовались никакие механические приспособления, Маклафлин не ждал от меня помощи. Поэтому мне было особенно приятно сообщить ему на следующий день, что я нашел способ, как вывести обманщицу на чистую воду.

Ранним утром я уже был у его порога. Супруга профессора, седеющая красивая квакерша, которая одевалась как крестьянка и привыкла говорить все напрямик, настояла, чтобы я присоединился к ее мужу, который пил кофе во дворе в компании такс весьма почтенного возраста. Каждый, кто перешагивал порог владений миссис Маклафлин, должен был быть готов к тому, что за его питанием хозяйка дома станет следить столь же придирчиво, как и за диетой идущего на поправку супруга; при каждой нашей встрече она без обиняков заявляла мне, что я слишком худ — просто кожа да кости. Так что мне пришлось излагать профессору свой план за столом, накрытым к завтраку, причем делать это с набитым ртом, поглощая под бдительным оком миссис Маклафлин теплые лепешки и лимонную простоквашу. Между тем пара стареющих такс вертелась у моих ног, борясь за крошки, падающие со стола. В довершение всех бед меня весьма смущало присутствие младшей из четырех дочерей Маклафлина, Каролины, которая, единственная из сестер, еще жила с родителями. Девушка уже вошла в тот опасный возраст (пятнадцать лет) и достигла той степени привлекательности (смуглая блондинка), каковые невольно заставляли меня следить краешком глаза за ее кокетливыми выходками.

Несмотря на эти отвлекающие моменты, я с грехом пополам ухитрился объяснить, как предлагаю решить задачу, вставшую перед комитетом прошлым вечером. На этот раз Маклафлин, не задумываясь, одобрил мое предложение.

— Похоже, вы становитесь настоящим мастером в этом деле, Финч, чего-чего, а смекалки вам не занимать.

В этот момент за моей спиной вновь появилась его жена со свежезаваренным кофе и, неодобрительно покосившись на недоеденную мной лепешку, заметила:

— А вот про аппетит вашего гостя этого сказать нельзя.

Маклафлин подался вперед и подмигнул мне.

— Кажется, тут вам придется подналечь, Финч, — предупредил он меня: ему-то хорошо была известна квакерская настойчивость супруги. — Когда она переходит на высокий стиль, будьте уверены, дело принимает серьезный оборот.

Он еще раз подмигнул то ли мне, то ли жене, строгость которой могла показаться вполне всамделишной, если бы не девичий жест, каким она поспешно убрала в прическу выбившийся локон. Я покраснел и уставился в свою чашку, внезапно почувствовав себя ребенком, который застал родителей целующимися в кладовой. Чтобы заслужить одобрение миссис Маклафлин, я взял вторую лепешку и щедро намазал ее творогом. Она заметила это, подозвала собак и удалилась, оставив нас продолжать обсуждение.

Прежде всего необходимо было решить, как осуществить на деле мое предложение. Маклафлину казалось, что мое решение уж слишком простое. Он опасался, что, если не предпринять отвлекающих мер, медиум может заподозрить недоброе. Целый час мы обсуждали, как это лучше сделать. Мы придумали несколько способов, и профессор послал меня разведать, какой из них лучше подходит к нашим условиям.

Маклафлин был прав: мое решение было до смешного простым, и мне понадобился всего час, чтобы устроить ловушку. Но вот сделать ее незаметной оказалось задачей потруднее, и я провозился с этим почти весь день. Но, когда мы вновь собрались в отеле, приготовления были закончены — капкан установлен и тщательно скрыт листьями и ветками.

«Преподобная» Бетти Белл Хакер прибыла в «Копли-Плаза» ровно в семь, она прекрасно отдохнула, посвятив день осмотру города (и, как выяснилось впоследствии, будучи уверена, что премия «Сайентифик американ» у нее уже в кармане, отложила товары в доброй половине магазинов на Квинси-стрит). Каково же было удивление медиума, когда, согласно моему плану, ей представили медсестру из Массачусетской клиники.

— Добрый вечер, мэм, — ледяным тоном произнесла медсестра, распахивая дверь в апартаменты для новобрачных. — Эти джентльмены попросили меня тщательно вас осмотреть, с вашего разрешения, конечно.

Надо отдать даме должное, она не подала виду, что удивлена, и замешкалась всего на несколько секунд, прежде чем ответить согласием.

— С радостью, сестра.

Медсестра удалилась с ней в соседнюю спальню. Десять минут спустя она вернулась и объявила, что не обнаружила ничего необычного. Это меня не удивило: я заранее проинструктировал медсестру, чтобы она проводила осмотр как можно небрежнее, так, чтобы ее без труда можно было обвести вокруг пальца. Все это было лишь уловкой, призванной, по замыслу Маклафлина, насторожить медиума.

С этой же целью я сделал наколки на некоторых карточках, которые, как и надеялся профессор, наша испытуемая сразу обнаружила; она приложила немало усилий, чтобы выбрать все помеченные карты. Это занятие поглотило все ее внимание, и она не заметила ловушки, которую мы для нее устроили. Бетти Белл Хакер перебирала карты не менее двадцати минут, все это время я старательно пытался сохранить серьезное выражение лица.

Наконец удовлетворенная тем, что сорвала нашу попытку подловить ее, «преподобная» Бетти Белл объявила, что готова продолжать испытание. Она снова принялась рвать лепестки из букета и перекладывать ими карты. Опять вздымала колоду над разного рода «магнитами» из числа членов комитета, пытаясь тем самым подманить Айви. И, как мы и предположили прошлой ночью, дух-стенографистка не подвела мисс Хакер: на этот раз среди чистых карточек мы нашли три послания — метафизические приветствия, что-то вроде сентиментальных пожеланий типа «Жаль, что ты не с нами», какие могла бы написать вам на почтовой открытке тетушка Хетти из Атлантик-сити. Два из этих посланий были нацарапаны ярко-красными «ботаническими» чернилами, а третье — выведено золотом изящным почерком — и было подписано не кем иным, как духом покойного декана гарвардского факультета психологии:

«Как бы счастлив был я, представься мне подобная возможность! Уильям Джеймс».

Отличный выпад, подумал я. Старушке не откажешь в воображении. Завершив свое представление, «преподобная» Бетти Белл почувствовала резкий упадок сил и позволила Ричардсону и Флинну отнести себя на диван.

Но едва дама ощутила на голове холодный компресс, как тут же ожила и поинтересовалась, когда можно ожидать появления в газетах известия о ее победе и, что еще важнее, будет ли полагающееся ей вознаграждение выплачено наличными или чеком. К счастью, компресс мешал ей увидеть, как присутствовавшие в комнате мужчины обменялись удивленными взглядами и как Маклафлин мрачно покосился на меня, давая знать, что пора положить конец этой комедии.

— Прошу меня простить, — начал я осторожно, — но я бы хотел вам кое-что показать.

Бетти Белл Хакер приподнялась и села на диване, компресс соскользнул с ее глаз и с мокрым шлепком упал на колени. Я показал ей чистую колоду и три ее карты с надписями. Я видел, как она пытается сообразить, что все это значит: три карты с надписями были больше, чем остальная колода.

— Я не понимаю?..

Я объяснил ей. Этим утром я попросил торговца канцелярскими принадлежностями обрезать карты — совсем чуть-чуть — уловка, которую почти невозможно заметить. Разница столь ничтожно мала, что обнаружить ее можно лишь после тщательного сравнения. Вот она ничего и не заметила, тем более что поначалу ее внимание было отвлечено осмотром медсестры, а затем поисками крапленых карт, поэтому она не обратила внимания на такую простую ловушку. А теперь уже поздно: железные челюсти сомкнулись — она попалась.

То, что произошло затем, застало меня врасплох. Весь день, пока я с азартом готовил мой капкан, мне некогда было подумать, как я буду себя чувствовать, когда он захлопнется. Если такая мысль и мелькала у меня в голове, то я лишь представлял себе, как бросятся хвалить меня члены комитета: примутся хлопать меня по плечу и пригласят выпить с ними в знак того, что отныне я принят в их ряды, как коллега и ровня. И вот, когда долгожданный момент настал и челюсти капкана сомкнулись, поймав жертву, я вдруг почувствовал, что не испытываю никакой радости, а тем более восторга. Вкус победы оказался на самом деле горьким: к нему примешивалась неожиданная жалость к маленькой обманщице, которую я поймал с поличным.

«Преподобная» Бетти Белл Хакер смотрела на меня слезящимися глазами убитой горем старухи, и я почувствовал острый укол в самое сердце. Я попытался вырвать этот мучительный осколок раскаяния, подобно тому, как извлекают рыболовный крючок, но ничего не вышло.

Затем она наклонилась и прошептала мне в самое ухо:

— Ублюдок. Педик паршивый.

Со временем я стал вспоминать эту историю как личное достижение, которое мне еще не скоро удастся превзойти. Если, учитывая простоту примененного мной способа «контроля» испытуемой, эта гордость покажется вам странной, то могу лишь сказать, что именно простота часто является залогом успеха эксперимента, именно она позволяет преодолеть опасные воды, кишащие всезнайками-рецензентами, и благополучно достичь порта, или, в данном случае, публикации. На отбор статей в «Сайентифик американ» не влияли пристрастия, присущие академическим изданиям, и все же я вновь пережил ощущение личной победы, когда отчет Фокса о деле Хакер, преодолев все внутренние редакторские препоны, появился наконец в осеннем номере 1923 года под заглавием «Поражение еще одного медиума».

И снова мое имя никак не упоминалось. Но на этот раз это уже не воспринималось мной столь болезненно. Я-то знал, что именно мои усилия привели к успеху, и мне было довольно, что Маклафлин знает это.

Как я и предполагал, этот успех стал вершиной моих достижений. Вслед за «преподобной» Хакер в последующие недели экспертизе подверглись еще два медиума, но это были птицы невысокого полета, разоблачить которых не составило труда. Один был фотографом из Род-Айленда. Он попытался выдать снимки, сделанные с двойной экспозицией, за фотографии духов. Когда же члены экспертного комитета предложили ему сделать аналогичные снимки, используя проверенные ими пластины, таинственные изображения загадочным образом перестали появляться. Второй медиум оказался пациентом психиатрической клиники и, как выяснилось, был знаменит своими побегами, о чем эксперты узнали после звонка из Денверского дома для умалишенных. В обоих случаях я был лишь зрителем, так что не стану их описывать.

К середине октября редактор «Сайентифик американ» начал ворчать, что, возможно, критики журнала правы: дескать, что Маклафлин и члены его комитета в самом деле занимаются «охотой на ведьм». Эксперты подвергли испытанию четырех претендентов и всех отвергли. Уж не слишком ли высоки их требования? 1923 год подходил к концу, и редактор опасался, что интерес подписчиков к поискам медиума в новом году не сохранится. Во всяком случае, рядовым читателям журнала не было никакого дела до высоких принципов членов экспертного комитета; они ждали развлечений и желали их получить — короче говоря, редактору нужен небольшой спектакль, и только. На скептицизме тиражи не поднимешь. Конечно, поначалу было забавно следить за тем, как эксперты выводили на чистую воду всех этих горе-медиумов, но не пора ли дать читателям восхитительный финал?

«Нет, не пора», — ответил Маклафлин в весьма резком письме редактору «Сайентифик американ», датированном октябрем 1923 года; за этим письмом на следующий день последовало обращение к членам комитета, содержавшее призыв к бдительности.

«Джентльмены, — писал профессор, — наша задача не только быть судьями в данном конкурсе. Мы должны определить истину. Нас просили защищать интересы общества, а не потакать его нетерпению. Публика может позволить себе увлекаться, но нам следует сохранять хладнокровие. Публика может быть легковерной, но мы обязаны подвергать все сомнениям. И прежде всего, джентльмены, когда публика требует от нас решения, мы должны проявить решимость».

Помню, как потрясло меня это письмо, когда я прочел его черновик в кабинете Маклафлина. Слова профессора, несомненно, укрепили мою решимость, впрочем, от меня ничего не зависело. Первым проявил слабость Фокс. За неделю до письма профессора сей прислужник «Сайентифик американ» распространил свое письмо, в котором выражал удивление, почему члены комитета столь пристрастны к испытуемым медиумам.

«Так ли велик грех, — вопрошал Фокс, — если честный медиум нет-нет да и прибегнет к какой-нибудь уловке, раз сами духи провоцируют его на это?»

Подобные разглагольствования особенно раздражали Маклафлина — и в науке, и в жизни. Поэтому большую часть ноября он провел в переговорах — письменных, телеграфных и телефонных — с Ричардсоном и Флинном, которых пытался отвратить от сомнительных доводов Фокса.

И вот в разгар этих переговоров, одним осенним днем, Маклафлин получил неожиданное письмо в молочно-белом конверте из веленевой бумаги. Оно было отправлено из Кроуборо в Суссексе. Автор письма сообщал, что с большим интересом следит за экспериментом «Сайентифик американ» из своего поместья на юге Англии и хочет привлечь внимание комитета к некоей миссис Артур Кроули — молодой особе, проживающей в Филадельфии, которая обладает «самыми удивительными способностями медиума, какие мне когда-либо приходилось наблюдать». Письмо было подписано сэром Артуром Конан Дойлом.

В те времена Конан Дойл считался одним из самых выдающихся специалистов в психиатрии — некоторые назвали бы его светилом — и принадлежал к тем, кто не сомневался в реальности спиритических явлений. Маклафлин познакомился с писателем, когда был президентом Британского общества психических исследований, в ту пору он несколько раз имел честь быть гостем сэра Артура и леди Дойл в их поместье Виндлесхэм в Суссексе, где воочию мог убедиться, как серьезно супруги относятся к психическим исследованиям, не говоря уже об их новообретенной религии. Впервые Конан Дойл публично провозгласил свою веру в спиритуализм в октябре 1917 года на заседании Лондонского спиритического общества. Многие полагали, что этот интерес был спровоцирован гибелью на войне сына писателя — Кингсли, но на самом деле, как объяснил мне Маклафлин, семена его интереса были заронены еще в прошлом веке, когда Дойл молодым врачом участвовал в спиритических сеансах. С годами семена пустили корни, а затем это ползучее растение разрослось настолько широко, что грозило вытеснить злаки, приносившие стабильный доход, а именно занятия литературой. Ныне Конан Дойл все меньше времени уделял литературному труду и все больше часов проводил на сеансах и публичных лекциях. Подобное времяпрепровождение вполне достойно отошедшего от дел писателя, если бы Конан Дойл относился к исследованиям с рассудочностью ученого, однако они с леди Дойл столь истово отдались своему увлечению, что их друзья начали опасаться, как бы сия ползучая трава не расшатала камни фундамента.

Учитывая данные обстоятельства, рекомендация сэра Артура Конан Дойла не была чем-то неожиданным, но в то же время не была и столь весомой, какой могла показаться на первый взгляд. Однако для меня слово писателя имело вес: в детстве я зачитывался его книгами и почерпнул из них первые уроки детективного мастерства и дедуктивного метода мышления. Впрочем, и для Маклафлина, который по-прежнему, несмотря на присущую ему осторожность и изменившиеся обстоятельства, сохранил доверие к своему другу; однако многие из старых знакомых Конан Дойла относились к нему скептически.

В тот же день Маклафлин передал мне письмо, и я отправил его вечерней почтой. Это было приглашение для миссис Кроули из Филадельфии, которая сумела произвести столь сильное впечатление на создателя Шерлока Холмса.

Пока мы ждали ответа этой особы, Маклафлин сам навел кое-какие справки о прошлом новой кандидатки, рекомендованной сэром Артуром. Он позвонил коллегам из филадельфийского отделения Американского общества психический исследований, и те подтвердили, что, как и утверждал Дойл, миссис Кроули — достойная женщина, сообщили, что ей тридцать лет, из которых десять она замужем за неким хирургом, который на двадцать лет ее старше, и что детей у супругов не было. На вопрос, внушают ли способности этой дамы доверие, никто из филадельфийцев не смог ответить определенно: оказалось, что миссис Кроули лишь недавно обнаружила в себе талант медиума, это произошло совершенно случайно в декабре двадцать второго года. Миссис Кроули отнюдь не стремилась демонстрировать свои способности кому-либо, кроме членов своей семьи и самых близких друзей. Для Конан Дойла она сделала исключение, поскольку ее супруг был давним поклонником писателя; но все прочие просьбы допустить кого-либо в ее круг встречали вежливый, но твердый отказ, что весьма прискорбно, поскольку ходят слухи, что миссис Кроули наделена удивительной силой.

И все же, несмотря на эти предостережения, мы были изрядно удивлены, когда неделю спустя получили от миссис Кроули нижеследующий ответ:

«Филадельфия, 1 ноября 1923

К сожалению, дорогой профессор, я вынуждена отклонить Ваше любезное приглашение. Способности, которыми я владею, — дар Божий, а посему они не могут служить материалом для научных исследований.

Миссис Артур Кроули».

Удивительное дело: Маклафлина этот отказ ужасно огорчил. Я-то думал, что профессор написал этой даме только из уважения к Конан Дойлу. Почему же тогда он так расстроился? Чтобы понять это, я попытался воскресить в памяти события последней недели. Я успел заметить, что Маклафлин довольно вспыльчив и часто выглядит усталым по вечерам. Я вообразил сначала, что причина в его ревматизме, мешающем ему свободно двигаться, но теперь стал думать, что виной всему огромный груз ответственности, который он на себя взвалил, а в результате оказался зажат между требованиями «Сайентифик американ» и собственными бескомпромиссными этическими принципами. Реакция Маклафлина на письмо Кроули заставила меня взглянуть правде в глаза: профессор страстно призывал членов комитета проявить бдительность и до конца исполнить свой долг, но в глубине души боялся, что подводит их. Мне было тяжело наблюдать его терзания, к этому времени Маклафлин стал моим кумиром; как обычно бывает с молодыми людьми, мне хотелось, чтобы мой герой сиял подобно бриллианту в двадцать четыре карата и не терял ценности даже в оправе из неблагородных материалов — например, таких как сомнения и неуверенность в собственных силах.

Поэтому мне больно было видеть, как профессор совершает то, что сам же считает очередной уступкой: он послал новое письмо протеже Дойла (я был почти уверен, что мы имеем дело с религиозной фанатичкой), в котором буквально умолял ее изменить свое решение.

Хотя дама вновь ответила отказом (на этот раз ссылаясь на отвращение мужа к шумихе), ей явно понравилось переписываться с Маклафлином — она не лишала его надежды. Обмен письмами продолжался почти месяц и превратился в некий церемонный танец, исполняемый при посредничестве почты и телеграфа.

ГОТОВЫ ЛИ ВЫ ИЗМЕНИТЬ СВОЕ РЕШЕНИЕ ЕСЛИ КОМИТЕТ ГАРАНТИРУЕТ ВАМ АНОНИМНОСТЬ

ВЕСЬМА ЛЮБЕЗНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ НО ОНО НЕ РЕШАЕТ ПРОБЛЕМЫ ДЕНЕЖНОГО ВОЗНАГРАЖДЕНИЯ НИКОГДА ПРЕЖДЕ НЕ ПРИНИМАЛА ПЛАТЫ ЗА СВОИ СПОСОБНОСТИ НАХОЖУ ЭТО ПРЕДОСУДИТЕЛЬНЫМ ИСКРЕННЕ ПРОШУ МЕНЯ ИЗВИНИТЬ МИНА

КАКОЙ ГОНОРАР ВАС УСТРОИТ ТАКОЕ УЖЕ СЛУЧАЛОСЬ ЭВЗАПИЯ ПАЛЛАДИО ЧУВСТВОВАЛА ТО ЖЕ ЧТО И ВЫ НО СОГЛАСИЛАСЬ ПРИНЯТЬ В ОБМЕН НА СВОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ НЕБОЛЬШОЕ ЮВЕЛИРНОЕ УКРАШЕНИЕ КАК ЗНАК УВАЖЕНИЯ

НЕСОМНЕННО МИСС ПАЛЛАДИО ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ ЖЕНЩИНА НО ОНА ЛИШЕНА СЧАСТЬЯ ИМЕТЬ ТАКОГО ЩЕДРОГО СУПРУГА КАК МОЙ ГОТОВОГО КУПИТЬ МНЕ ЛЮБОЕ УКРАШЕНИЕ КАКОЕ Я ПОЖЕЛАЮ

НЕ СОГЛАСИТЕСЬ ЛИ ВЫ ЧТОБЫ ОТ ВАШЕГО ИМЕНИ БЫЛ СДЕЛАН ЩЕДРЫЙ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЙ ВЗНОС ПОДУМАЙТЕ

За этой телеграммой последовало долгое молчание, продолжавшееся почти неделю. Маклафлин уже начал беспокоиться, что его настойчивость не подействовала. Но вот наконец пришел ответ:

МОЙ МУЖ ПРЕДЛАГАЕТ УЧРЕДИТЬ СТИПЕНДИЮ ОТ ИМЕНИ СЕМЬИ КРОУЛИ ДЛЯ ПОДДЕРЖКИ БУДУЩИХ ИССЛЕДОВАНИЙ В СЛУЧАЕ ПОЛОЖИТЕЛЬНОГО РЕШЕНИЯ Я ПРИМУ ВАШЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Профессор так обрадовался, что забыл, какие трудности сулят ему предстоящие сеансы. Между тем миссис Кроули сообщила, что не любит путешествовать зимой, и выдвинула еще условие: пусть комитет «Сайентифик американ» приедет к ней. Несмотря на протесты жены, Маклафлин согласился.

Наконец все было улажено, и осталось только договориться о датах сеансов. Кроули предложили первую неделю декабря и любезно пригласили в свой дом на площади Риттенхаус в Квакер-сити любого, кому не придется по душе отель «Бельвю-Стратфорд». Ко Дню благодарения все было готово: уточнено расписание и забронированы номера.

И вот за два дня до нашего отъезда случилось непредвиденное.

— Он у себя в кабинете. Мрачнее тучи, — сообщила миссис Маклафлин, протягивая мне поднос с супом и крекерами. — Вот, заодно отнесите ему ужин.

Я понес поднос в кабинет. Маклафлин сидел в плетеном кресле и мрачно смотрел на огонь в камине. Правая его нога от лодыжки до бедра была упакована в гипс: профессор поскользнулся на обледенелых ступеньках, когда вышел на утреннюю прогулку.

— Профессор?

Маклафлин мрачно зыркнул в мою сторону:

— Что это вы выделываете с подносом, Финч?

— Стараюсь удержать его, чтобы ничего не разлить.

Он презрительно хмыкнул.

— Опять суп. Она что, утопить меня решила? — и крикнул в сторону кухни: — У меня нога сломана, а не грипп какой-то!

— Куда мне его поставить, профессор?

— Плесните под фикус.

Пропустив мимо ушей это распоряжение, я поставил поднос на кушетку, предварительно согнав оттуда такс. Затем сам сел напротив профессора. Выдержав в знак сочувствия внушительную паузу, я тихо спросил:

— Насколько это серьезно?

— Все зависит от того, как понимать, что такое ходить, — проговорил он и принялся перечислять свои потери, понесенные в результате злосчастного падения: два треснувших ребра, ушибленная почка, растяжение запястья, трещина в тазу…

Трудно поверить, что столь серьезные увечья могли быть вызваны чем-то менее значительным, чем автомобильная авария. Впрочем, Маклафлин уже давно был не в лучшей форме: если бы не артрит, может, все бы и обошлось. Теперь же профессору предстояло двенадцать недель провести в инвалидном кресле, после чего перейти на костыли, а затем — в случае удачного исхода (если он будет неукоснительно выполнять все предписания и делать гимнастику для укрепления ослабевших мускулов) — обзавестись тростью. Но он всегда будет хромать.

— Вот так-то, — заключил Маклафлин. — Теперь я официальный инвалид.

Я не знал, что сказать, и долгое время просто молчал. Положение было хуже не придумаешь, по дороге к Маклафлину я себе такого и в самых страшных мыслях представить не мог — а уж по части всяких бед у меня воображение работает что надо. Мне страстно захотелось хоть чем-то помочь профессору, и я испытал огромное облегчение, когда он, очнувшись от своих горьких дум, попросил меня дать ему что-нибудь выпить. Я направился к шкафу, где он хранил заветный графин, и вернулся с двойным виски. Маклафлин выпил, скорчил гримасу и снова погрузился в свои мрачные мысли. Я кашлянул в кулак, чтобы предупредить, что собираюсь откланяться.

— Пожалуй, придется позвонить остальным членам комитета и сообщить, что с Филадельфией ничего не выйдет.

— Что это вы удумали, Финч? — выпалил Маклафлин. — Я столько сил потратил на то, чтобы убедить эту особу, Кроули, устроить сеанс. Мы не можем ничего отменять!

— Я хотел сказать: отложить, — поправился я. — Она производит впечатление вполне здравомыслящей женщины. Уверен, что как только она узнает причину, то согласится подождать до тех пор, когда вы вновь сможете путешествовать.

Маклафлин хмуро посмотрел на меня.

— Даже если она согласиться подождать, «Сайентифик американ» ждать не станет.

— Но почему?

— Они и так уже недовольны, что конкурс затянулся, хотя я предупреждал их с самого начала, что он может длиться годы. Но тогда они и слушать меня не хотели. Речи Фокса им были больше по душе.

— А что он им пообещал?

— Что добудет им победителя, — сказал Маклафлин, взял кочергу и резкими нервными движениями принялся размешивать угли. Искры метались, как растревоженные пчелы, и вылетали в дымоход. — Конкурс выполнил свою главную задачу: число подписчиков увеличилось и популярность журнала возросла. Теперь конкурс стал бесполезен. Хозяева Фокса спят и видят, как бы поскорее вручить их «скромное вознаграждение» — от читателей, прессы и всех последователей спиритизма. Если бы все решала редакция, они бы давно уже вручили пять тысяч долларов тому умалишенному фигляру, которого мы испытывали прошлой осенью, — как там его звали?

— Юджин Полини.

— Верно. — Маклафлин поболтал виски в стакане. — Вы понимаете теперь, как они возликовали, когда нашлась эта кандидатка. Молода, образованна, из хорошей семьи. Да к тому же не требует денег! Остановите печатные станки и звоните скорей губернатору! Мы посвятим ей целый номер! — Он залпом выпил виски, остававшийся в стакане, словно хотел залить горечь.

— Но им все же придется испытать ее, — произнес я осторожно.

— Полагаю, что они захотят обойти формальности.

— Но ведь вы этого им не позволите?

— Они меня и слушать не станут.

Я стал рассеянно расхаживать перед камином. Таксы задрали головы и следили за мной.

— А нет ли человека, которому бы вы доверяли и который мог поехать вместо вас?

— Пожалуй, что нет.

— А Гудини?

Я знал, что они друзья и вместе работали над статьями о различных способах проверки медиумов.

— Он путешествует по Европе.

Я остановился. У меня родилась неожиданная идея.

— А я?

— Вы, Финч? — брови Маклафлина удивленно взлетели вверх.

— Я мог бы нанять стенографистку вести запись сеансов и звонил бы вам каждое утро, докладывая новости.

Я говорил торопливо, понимая, что стоит мне остановиться и задуматься о моем предложении — и меня постигнет участь канатоходца, который рискнул посмотреть вниз. Невероятно, но Маклафлин серьезно отнесся к моему предложению.

— «Сайентифик американ» это не понравится…

— Нет.

— Полагаю, Фокс попытается вставить вам палки в колеса…

— Я не стану обращать на него внимания.

— С другой стороны, я не представляю, какие он сможет привести доводы, — продолжал Маклафлин. — В договоре четко сказано: каждый из нас имеет право в чрезвычайных обстоятельствах направить вместо себя своего представителя.

— Я думаю, сейчас как раз такой случай.

Маклафлин посмотрел на меня. Хотя глаза его вновь заблестели, он произнес осторожно:

— Вы сознаете, что Фокс из кожи вон станет лезть, чтобы убрать вас с дороги? — И не дожидаясь моего ответа, продолжал: — Я могу уступить вам свое место за столом во время сеанса, но я не в силах заставить других относиться к вам с уважением. Если эта Кроули хотя бы вполовину столь эффектна, как расписывает Конан Дойл, Фокс поторопится объявить ее победительницей. Если она к тому же и хороша собой, убедить в этом Флинна не составит большого труда. Помните: он должен ублажить еще и своих редакторов, которые мечтают заполучить эксклюзивное интервью с миловидной спириткой. Поэтому, если вы хотите, чтобы это испытание не закончилось прежде, чем началось, вам необходимо заручиться поддержкой Ричардсона.

Я молча выслушал эти наставления, чувствуя, как мой энтузиазм постепенно стихает. Иглы сомнений появились, как рыбешки в лужицах, остающихся при отливе. Но я не подал виду и сказал:

— Вы полагаете, Ричардсон согласится меня слушать?

— Если ваши речи будут разумны — да, — кивнул Маклафлин. — Он самый чуткий из троих. К тому же он и его жена однажды пострадали от самозваного медиума: они потеряли ребенка, который болел инфлюэнцей, кажется, дочь, поэтому, если вы предъявите ему неопровержимые доказательства, которые убедили бы его отказаться от положительного голосования, он не поддастся на уговоры других членов комитета. Но помните, что даже Ричардсон не сможет продержаться слишком долго. Вам придется быть очень изобретательным, чтобы удерживать его на своей стороне.

Я кивнул, стараясь не показать, как потрясен его откровенностью. То, что поначалу казалось благородным порывом, обернулось тяжелой ответственностью, и я уже корил себя за сумасбродство. О чем я думал? Мне почти ничего не известно о Филадельфии и того меньше о подковерных интригах. Маклафлин был прав: Фокс никогда не станет прислушиваться к моему мнению. Хорошо, если он вообще позволит мне рот открыть. Даже обладая правом голосовать от имени Маклафлина, я никогда не добьюсь его авторитета. Но у меня все равно не было иного выхода, как только отправиться вместо него в Филадельфию. Конечно, я мог бы просто-напросто пожать плечами и расписаться в собственном бессилии, но это означало бы, что я теряю единственную работу, которая позволила мне проявить мои способности, если, конечно, не брать в расчет бритье лабораторных крыс для профессора Шнайдера.

— Финч!

Я очнулся от моих бесплодных размышлений.

— Сэр?

— Не могли бы вы налить мне еще стаканчик, — попросил профессор, — а заодно и себе тоже. Нам предстоит долгая ночь.

Я заказал билеты на ночной экспресс, поскольку хотел опередить остальных членов комитета и приехать в Филадельфию раньше всех. Но, когда мой поезд задержался в пути из-за того, что у Нью-Хейвена перевернулся товарный состав, я понял, что мой план рухнул. Мы простояли целую вечность. Когда же наконец пути расчистили, мы снова двинулись в путь и вползли в Квакер-сити в шестом часу вечера следующего дня — через семнадцать часов после отбытия из Бостона и на целых шесть часов позже Фокса, Флинна и Ричардсона.

Все это я рассказываю для того, чтобы объяснить, почему Филадельфия поначалу не произвела на меня должного впечатления. Оживленный вокзал на Брод-стрит, похожий на собор из-за высоких металлических перекрытий над перроном, при иных обстоятельствах показался бы мне весьма романтическим местом: пышущие паром паровозы, расторопные умелые железнодорожники, но в тот раз он представился мне тесным, негостеприимным и шумным. Был час пик, и мне пришлось прокладывать себе путь сквозь толпу спешащих вернуться в пригороды людей. Я слышал, как монотонный голос объявлял названия станций: Хаверфорд, Брин Мор, Вилланова. В тот раз я был не готов восхищаться новыми картинами, но позже понял, что в названиях улиц и районов города кроется некая загадка, так что лучший способ получить первое представление о незнакомом месте — это просто слушать. Мое постижение загадочной Филадельфии началось, едва я сошел с поезда. До меня долетали обрывки чужих разговоров, я подмечал особенности местного выговора, ловил непонятные слова: «Пассуинк», «Нешамини», «Виссахикон», «Шуйкил» — так здесь произносили название реки Скулкил. Впрочем, все это не больно меня интересовало, я слишком занят был своей ролью: изображая бывалого путешественника, я шел быстрой походкой и то и дело поглядывал на часы. Но эти древние индейские названия, полные шипящих звуков, исподволь нашептывали что-то важное о Филадельфии — небольшом городке, выдававшем себя за крупную столицу, где новости разносятся стремительно, а сплетни еще быстрее.

Как видите, торопливый молодой путешественник все же увидел в новом городе кое-что, пусть и очень нечетко. Пробившись сквозь толпу на вокзале, я в конце концов выбрался на свежий воздух, поставил на землю чемоданы и внимательнее огляделся по сторонам. Я был в центре города.

Если начинать знакомство с городом с Брод-стрит, то впечатление о Филадельфии складывается не совсем верное. Массивное здание муниципалитета, расположенное посредине кажущейся бесконечной улицы, узкий каньон гранитных административных зданий — это скорее похоже на Нью-Йорк, скажем, на Лексингтон-авеню в районе Тридцатых улиц. Но Филадельфия — не Нью-Йорк, это мне еще предстояло узнать. Во-первых, Брод-стрит — единственная столь длинная улица в этом городе, и достаточно немного отойти от нее в любом направлении, чтобы вырваться из тени ее небоскребов. Всего в нескольких кварталах от Брод-стрит Филадельфия превращается в то, что она и есть на самом деле, — городок уютных зеленых кварталов. Этим, как и приверженностью колониальному стилю — неоштукатуренными кирпичными стенами, булыжными мостовыми и домами, соединенными по три, — она напоминала мне Бостон. Таким бы он стал, случись ему испытать внезапный бум тяжелой промышленности. Ведь Филли знаменита не только своими пригородами, но и промышленной продукцией: коврами и трамваями, стетсоновскими шляпами и адвокатами.

Но обо всем этом я узнал позже. А пока я был совершенно сбит с толку. Оказавшись в час пик посреди необычного города, я был способен воспринимать только самые яркие штрихи: бесконечная вереница повозок, фургонов и автомобилей; неумолчная какофония автомобильных гудков, цоканье лошадиных копыт, перезвон трамваев и скрежет тормозов; а вдобавок — вонь выхлопных газов, навоза и холодного асфальта. Я почти на голову выше большинства людей, так что моему взору предстало море шляп. Пешеходы сновали вокруг меня, проталкивались вперед и сердито оглядывались: почему я застыл посреди улицы, словно упрямый лемминг. Когда мне надоело терпеть толкотню, я попытался взять такси до гостиницы «Бельвю-Стратфорд», но ворчливый таксист объяснил мне, что отель прямо передо мной.

«Бельвю-Стратфорд» поразил меня позолоченными потолками и арками из итальянского мрамора. Именно так я представлял себе отели, в которых имеют обыкновение останавливаться члены королевских семей; здесь снимают апартаменты оперные певцы, а вот голытьба вроде меня, у кого за душой ни гроша, обходит такие места стороной, ей нечего рассчитывать здесь на радушный прием. Я еще не привык к тому, что даже самые роскошные вестибюли — это общественные места, куда вход доступен и отверженным. Впрочем, от последних меня отличал достаточно приличный вид: на мне было добротное пальто, скрывавшее мятую рубашку и гарвардский галстук. Я считал, что и в дороге человек должен выглядеть пристойно. Так что если кто обратил тогда на меня внимание, то, верно, принял за начинающего репортера или помощника адвоката, который принес бракоразводные документы какому-нибудь незадачливому постояльцу. Я надеялся, что меня примут за делового человека и не догадаются, что на самом деле я представитель «нового класса американских неудачников» (как назвал нас Уильям Джеймс) — другими словами, вечный студент. Я потоптался у горшка с фикусом, опасаясь, что грубые швейцары вот-вот вытолкают меня за дверь, подобно лейкоцитам, изгоняющим опасный вирус. Но, когда дюжина ливрейных лакеев прошла мимо меня, не обратив внимания, я собрался с духом и подошел к стойке администратора. И тут-то я узнал, что существуют более изощренные способы отвадить нежелательного посетителя.

— Извините, сэр, — поджав губы, произнес услужливый клерк, листая регистрационную книгу, — увы, я не могу найти вашей фамилии.

— Вы уверены?

Я еще раз повторил мое имя, добавив по привычке: Финч, как птица.[10] Чтобы уважить меня, администратор сделал вид, что повторно проверяет записи в книге, его палец заскользил по перечню имен. И тут я вдруг услышал, как кто-то окликнул меня с противоположного конца вестибюля.

— Финч!

Я поднял голову и увидел Флинна, он направлялся ко мне вместе с Ричардсоном и Фоксом. Все три господина выглядели прекрасно отдохнувшими и, судя по одежде, собирались провести вечер в городе. Рыжие волосы Флинна были навазелинены, и от него разило так, словно он по самую макушку окунул себя в лосьон. Пожимая ему руку (он оказался левша), я заметил, что с нее исчезло обручальное кольцо. В последний раз я видел Фокса пять месяцев назад, с тех пор он еще больше стал похож на грушу: раздался в талии (видимо, из-за пристрастия к обедам из трех блюд), а нос его стал цвета алой герани. Ричардсон замыкал триумвират; он, как всегда, держался в стороне. Отстав от остальных, он разглядывал величественный позолоченный потолок вестибюля.

— Весьма рад, молодой человек, что вы добрались в целости и сохранности, — сказал Ричардсон, зажигая сигарету.

— Увы, нет.

Я попытался поведать им о моих дорожных злоключениях.

— Прибереги свою историю до ужина, парень, — мы заказали столик у «Букбиндера».

— Столик на троих, — напомнил Фокс.

— Ну где трое, там и четверо, уж они как-нибудь это устроят, — возразил Флинн и обнял меня за плечи. — Бросай возиться со своими чемоданами и пошевеливайся.

Он оглушительно свистнул и заорал на весь вестибюль:

— Ричардсон! Хватит витать в облаках, вызовите-ка лучше такси.

— Произошло какое-то недоразумение, — попытался объяснить я. — В отеле не могут найти мою бронь.

— Как это? — Фокс изобразил удивление и направился к стойке, чтобы вступиться за меня. Он с нарочитым усердием настаивал на том, чтобы администратор еще раз хорошенько проверил записи в книге. Казалось, что двое горе-актеров разыгрывают передо мной сцену из спектакля.

— Имя этого молодого человека должно быть в брони для «Сайентифик американ».

— Увы, сэр.

— Это какая-то ошибка, — заключил Фокс. — Я совершенно уверен, что велел моему секретарю заказать четыре номера.

— Но в заявке говорится только о трех.

— И вы никак не можете поселить этого молодого человека?

— Извините, но в настоящий момент в отеле нет ни одного свободного номера. У нас живут делегаты конгресса педикюрщиков.

— Так вот почему в лифте так воняет, — съязвил Флинн.

— Ага, теперь мне ясно, кто завел разговор, который я только что услышал, — проговорил Ричардсон, проходя мимо. — Известно ли вам, господа, что у ньюйоркцев самые маленькие ступни в Америке?

— Ради всего святого, — воскликнул Флинн, посмотрев на часы, — наши крабовые котлеты уже стынут!

— Поезжайте, — сказал я им. — А я останусь и все улажу.

— Вы уверены? — спросил Фокс.

— Во всяком случае, я так устал, что мне сейчас не до еды.

— Молодец, парень, — похвалил Флинн, что есть силы стискивая мою руку. — Мы привезем вам пару дюжин устриц.

И он поспешил к такси, увлекая остальных за собой.

Я повернулся к администратору. На этот раз я решил применить иную тактику и попытался воззвать к его чувствам: как-никак мы с ним почти ровесники. Я рассказал ему, что провел в дороге почти весь день, что у меня с утра и маковой росинки во рту не было и что я только и мечтаю упасть на кровать и забыться сном. Я намекнул, что поручение «Сайентифик американ», которое привело меня в этот город, сродни тем, за какие получают Нобелевские премии, так что еще одна бессонная ночь, несомненно, негативно скажется на прогрессе медицинской науки и на всем ходе Истории Человечества и поставит под угрозу национальную безопасность. Это была блестящая речь — сам Бэрримор[11] вряд ли бы смог произнести лучше — и, судя по сочувственным звукам, доносившимся из-за стойки, она нашла отклик в сердце администратора, но, увы, мне так и не удалось разжалобить его.

Я исчерпал мои резоны, поэтому, когда администратор предложил обзвонить соседние отели и поискать мне там свободную комнату, я уступил и согласился. Пока он названивал, я растравлял себя мыслями о том, что мои коллеги наслаждаются сейчас в ресторане и, возможно, посмеиваются над моими злоключениями. Я представлял себе Фокса в нагруднике, какой повязывают, когда подают крабов, он улыбался самодовольной улыбкой, лоснившейся от масла. Это последнее видение переполнило чашу моего терпения: я перегнулся через стойку и нажал на рычаг телефона.

— Не беспокойтесь, — сказал я изумленному клерку, — пожалуй, я остановлюсь у друзей.

«У мистера и миссис Кроули», — хотел я добавить, чтобы полюбоваться на выражение его лица, но решил, что нельзя ради собственного тщеславия ставить под угрозу покой этой семьи. Поэтому я ничего больше не добавил, а подхватил чемоданы и покинул шикарный вестибюль отеля «Бельвю-Стратфорд».

В конце концов Кроули сами предложили остановиться у них — так пытался я оправдать свое дерзкое решение: появиться без предварительной договоренности на пороге их дома с чемоданами в руках. Мне непросто было пойти на это. Я был слишком щепетилен и старался не «злоупотреблять чужим гостеприимством», как говорил мой отец. Даже если хозяева на самом деле не испытывали никаких неудобств, а, напротив, одаривали меня вниманием и подарками, я все равно чувствовал себя не в своей тарелке. Полагаю, это у меня от отца. Он был независимым человеком и старался всегда платить за себя сам хотя бы потому, что в этом случае ему не надо было сетовать на тех, кто не смог или не захотел оказать ему услугу. Он был очень старомоден, мой отец.

От волнения меня даже в жар бросило. Я совсем не замечал холода, шествуя в сумерках прочь от «Бельвю-Стратфорда». Не знаю, был ли причиной вечерний морозец, моя усталость или гордость от того, что я совершил нечто мне несвойственное, но не успел я пройти и двух кварталов, как почувствовал головокружение от принятого мной решения, и ко мне постепенно стала возвращаться уверенность в себе, которую я едва не утратил за прошедший вечер. Я прошел еще квартал, моя походка сделалась легкой, я насвистывал рождественскую песенку и раскланивался с прохожими налево и направо. Молоденькая мамаша, рассматривавшая рождественскую витрину, заметила меня и мои чемоданы и поинтересовалась, что привело меня в этот город. «Я педикюрщик», — неожиданно выпалил я в ответ и пожелал ей доброй ночи.

Я пересек площадь Риттенхаус — небольшой, но уютный сквер с мощеными дорожками, отключенными фонтанами и голыми деревьями, который со всех сторон окружали роскошные дома — здесь жили представители избранного общества, — и нырнул в первую попавшуюся улочку. Вскоре я оказался в районе, который вполне можно было принять за Бэк Бей, Бикон Хилл или даже Гринвич Виллидж: мощенные кирпичом тротуары, кованые ограды и дома, выстроившиеся в ряд, словно тома в библиотеке. Улица, которую я искал — Спрюс-стрит, — судя по всему была резиденцией преуспевающих докторов, поскольку на каждом третьем парадном красовалась начищенная до блеска медная табличка. Это облегчило мои поиски, и я довольно скоро нашел нужный мне адрес: дом номер 2013 по Спрюс-стрит, частная квартира и приемная доктора медицины А. В. Кроули.

В гостиной горел свет, на окне сидела сиамская кошка и глазела на меня, раскачивая хвостом ситцевые занавески. Я позвонил в колокольчик и мысленно пожелал, чтобы не попасть в разгар семейного ужина. У одного из соседних домов я заметил мальчишку лет двенадцати, он был одет как английский школьник — шерстяные гетры и кепка. Паренек внимательно следил за мной. Я позвонил еще раз. Из глубины дома донесся лай собаки. Я услышал цокот когтей по деревянному полу и сопение пса, который нюхал воздух сквозь щель для почты. Затем послышались более тяжелые шаги, и чей-то голос на незнакомом наречии стал мягко увещевать собаку. Наконец дверь открылась, и передо мной предстал суровый слуга-азиат, который словно ребенка прижимал к груди бостонского терьера.

— Сино по кайо?

— Меня зовут Мартин Финч. Я член экспертного комитета «Сайентифик американ». Могу я увидеть доктора и миссис Кроули?

— Нет дома!

Я решил, что слуга не понял меня и принял за назойливого журналиста, и пустился в пространные объяснения, живописуя, как меня выпроводили из «Бельвю-Стратфорда». Послушав немного, дворецкий прервал меня нетерпеливым жестом.

— Да-да, — закивал он, словно уже слышал о моих злоключениях раньше, и, к моему изумлению, пригласил меня войти. — Тулой. Входите.

Я бросил последний взгляд на английского школьника, следившего за мной с другого конца улицы, и переступил порог. В передней пахло маслом, которое употребляется для жарки в филиппинской кухне: видимо, я оторвал слугу от приготовления ужина. Самих же хозяев дома не было, в этот вечер они отправились на концерт в Академию музыки.

Дворецкий закрыл дверь и опустил на пол терьера, который тут же принялся изучать отвороты моих брюк. Слуга взял у меня пальто и повесил его в гардероб в прихожей. Я стоял как истукан и чувствовал себя ужасно неловко. Филиппинец был невысок ростом, но коренаст и чем-то напоминал крепыша-терьера, на вид ему было лет пятьдесят, хотя волосы его почти не тронуло сединой. При крещении его нарекли Пасифико, но, как я узнал позже, обычно его звали просто Пайк. Забавно: имя его напоминало о пике — средневековом оружии, длинном копье, которым разили противника, и остромордой зубастой хищной рыбе.[12] Пожалуй, трудно было придумать более подходящее имя. Я ничуть не сомневался, что Пайк вполне способен в случае необходимости укусить недруга.

Впрочем, нельзя сказать, что он был негостеприимен, наоборот: едва я переступил порог, он поспешил обогреть меня и даже одарил белозубой улыбкой, когда я, отведав его жаркого — сильно перченной смеси креветок, рисовой лапши и овощей, которую он назвал «пансит луглуг», покраснел как свекла. Пайк настоял, чтобы я разделил с ним трапезу, и я вдруг почувствовал, насколько проголодался. Ужинали мы в кухне, куда обычно не приглашают гостей, но поскольку Кроули наслаждались симфонической музыкой, а у горничной был выходной, в доме номер 2031 по Спрюс-стрит меня принимали без обычных формальностей.

А это был весьма чинный дом. Пока дворецкий вел меня в кухню, я успел краем глаза заглянуть в комнаты и попытался по внешнему виду определить, что за люди здесь живут. Комната, которую поначалу я принял за гостиную, оказалась на самом деле приемной мистера Кроули. Здесь стоял низкий, довольно неудобный диван, на котором посетители ждали своей очереди, а другая дверь, в глубине, видимо, вела в кабинет. Немного дальше по коридору располагалась гостиная, она была обставлена весьма унылой мебелью, стены украшали невзрачные картины (изображавшие в основном сцены охоты, оленей и иную дичь), каминная полка была отделана египетским мрамором, и на ней красовались часы работы дрезденских мастеров, отсчитывавшие секунды до Судного дня. Я честно пытался найти хоть что-то привлекательное в картинах в коридоре, это были сельские пейзажи, изображавшие окрестности Пенсильвании, причем как раз в тот момент, когда солнце только что скрылось за тучами. Вряд ли кому пришлась бы по душе подобная живопись, разве только бедняге, пребывающему в глубокой депрессии.

Я тщетно искал в обстановке следы женского присутствия. Во всех отношениях это был дом викторианского джентльмена, сохранившийся словно медицинский экспонат, для консервации которого применили состав из равных частей высокой нравственности и строгих традиций. Мне стало немного грустно, когда я представил, что в подобных условиях живет тридцатилетняя женщина. Но потом я спохватился, что не видел другие этажи: гостиные и комнаты для шитья, кабинеты и спальни — именно там протекает жизнь хозяев дома. Обнадеживало и то, что Кроули любят домашних животных, причем столь разных по повадкам — сиамская кошка и терьер. Это свидетельствовало о добросердечии хозяев и их веселом нраве (о чем нельзя было догадаться по обстановке), а возможно, и склонности к философии, стремлении соединить инь и ян и примирить столь противоположных по характеру животных. Все эти наблюдения свидетельствовали о том, что мне не терпелось поскорее заполнить белые пятна на портрете Мины Кроули.

Отдавая должное восточному кушанью, которое напоминало жареный рулет с капустой и рубленой свининой, я попытался расспросить Пайка о его загадочных хозяевах.

— Давно вы служите у Кроули?

— Мистеру Кроули — двадцать пять лет.

— Так долго! Как же все началось?

— Испанская война, — сказал слуга, имея в виду конфликт в тропиках четвертьвековой давности — войну, которую вел Рузвельт, сражаясь на два фронта на Кубе и на Филиппинах. Я постарался разговорить Пайка, чтобы выведать его историю. Он был ранен в стычке с испанскими завоевателями и брошен в тюрьму в Кавите, где никому и в голову не приходило позаботиться о его лечении. Освобождение пришло, когда флот Дьюи разгромил испанцев в битве в Манильском заливе. Узников освободили, Пайк попал на борт «Олимпии» и был спасен — от гангрены и верной смерти — молодым американским хирургом, который смог сохранить пациенту жизнь, но не сумел сберечь ногу.

Пайк задрал штанину и показал мне протез — он был на два тона светлее, чем его смуглая кожа. Тем хирургом оказался Артур Кроули.

— После войны доктор Кроули решил остаться на флоте, — продолжал Пайк, — а мне нужна была работа, с которой я мог бы справиться и на одной ноге.

Так был заключен этот союз. Добрый десяток лет они странствовали по Тихому океану в Южном полушарии. Наконец Кроули надоела тропическая медицина, он решил вернуться в Филадельфию. И взял с собой Пайка.

Мне было интересно, как появление женщины в холостяцком доме повлияло на долголетний мужской союз, но я благоразумно удержался от этого вопроса. И все же я попытался перевести разговор на жену мистера Кроули:

— А что, мистер и миссис Кроули часто путешествуют за границей? — поинтересовался я.

Слуга покачал головой:

— Она боится.

— Иностранцев?

Пайк многозначительно пожал плечами, давая понять, что это лишь одна из фобий его хозяйки.

— И молнии, и больших собак, и пауков… — В глазах дворецкого заиграли озорные мальчишеские искорки, и он добавил: — И моей ноги.

— Твоей ноги?

— Однажды доктор Кроули велел мне поставить ее у края кровати.

— Когда?

— Во время их медового месяца, — радостно сообщил Пайк. — Вы бы слышали, как кричала миссис Кроули!

Его плечи затряслись от смеха. Я не удержался и тоже рассмеялся, хотя в глубине души посчитал шутку слишком грубой. Довольно странный способ начинать семейную жизнь.

— Вот уж не думал, что миссис Кроули такая пугливая, — заметил я. — Я-то подумал, что женщина, которая отваживается разговаривать с мертвыми, не знает страха.

При этих словах по лицу филиппинца пробежала тень. Я понял, что зашел слишком далеко. Лицо слуги словно окаменело: видно было, что он раскаивается, что смеялся над своей хозяйкой, и сердится на меня за то, что я подзадоривал его.

— Миссис Кроули букал са луб, — сказал он настороженно. — Она христианка.

— Конечно, — кивнул я. — А как же иначе?

Воцарившееся молчание стало непереносимым, я посмотрел на часы, подавил зевок и спросил:

— Когда, ты сказал, вернутся хозяева?

— Поздно.

Пайк с усилием поднялся; я понял, что мне вряд ли предложат кофе. Слуга собрал остатки ужина в собачью миску, а затем принялся мыть посуду.

— Надеюсь, что не засну и дождусь их возвращения, — произнес я, желая поскорее убраться с кухни. — Пойду, пожалуй, почитаю.

Пайк сказал, что библиотека Артура Кроули находится на третьем этаже, и вызывался проводить меня, как только закончит мыть посуду. Но я заверил его, что сам найду дорогу, поблагодарил за то, что он разделил со мной ужин и поспешил удалиться.

Библиотеку я отыскал без труда. Она выглядела такой же строгой, как и все прочие комнаты в доме, хотя здесь нарочитая простота производила иное впечатление: если гостиная казалась неприветливой, то в библиотеке полки орехового дерева, восточные ковры и глубокие тени, наоборот, вызывали приятные чувства. Я обошел комнату, машинально читая названия книг, тисненные золотом на красивых кожаных переплетах. Собрание было весьма эклектичным: книги по медицине стояли вперемежку с трудами по метафизике и эротическими творениями Анонимуса («Мое оружие натирало вход в ее лоно… а указательный палец правой руки проник в ее разгоряченный фундамент»), издаваемой благодаря стараниям издательства «Олимпия». Две полки были посвящены интересам миссис Кроули — здесь стояли популярные романы и всяческие руководства вроде «Как со вкусом обставить дом» Люси Аббот Троп или «Естественная философия любви» Реми де Гурмон. Вряд ли я мог найти среди них что-то интересное для себя, а потому взял наугад один из медицинских справочников, соблазнившись названием «Иллюстрированная анатомия женщины», но, заглянув внутрь, обнаружил, что все рисунки выполнены с трупов. Запах переплета ударил мне в нос, и мне показалось, что от него разит формалином. Я поторопился захлопнуть книгу, поставил ее на место и решил выбрать нечто более безопасное и не чреватое ночными кошмарами. Мой выбор остановился на печально знаменитом голубом томике «Улисса», который был издан год назад парижским книготорговцем в обход лицемерных французских законов. Я поворошил угли в камине и устроился в кожаном кресле. Мне уже случалось читать рассказы Джойса, но его более пространная и увлекательная проза была мне не знакома. И все же, как и большинство скандально известных книг, эта соблазняла ограничиться чтением лишь самых фривольных отрывков, которые Артур Кроули, увы, не позаботился выделить. Я изо всех сил старался отогнать сон, чтобы дождаться возвращения хозяев, но то и дело клевал носом. Очнувшись очередной раз от дремы, я обнаружил, что рядом со мной у камина расположился пес, но тут мои веки снова отяжелели и окончательно сомкнулись.

Обычно я сплю очень чутко, особенно в незнакомой обстановке; возможно, когда поздно вечером вернулись Кроули, я пребывал в полудреме и вплел их возвращение в мой сон. Увы, я не могу с полной определенностью судить, что происходило на самом деле: мне слышались приглушенные голоса, доносившиеся снизу, звуки тихих шагов, поднимающихся по лестнице, странные серые лица заглядывали в комнату и смотрели на меня словно заботливые родители…

А позже мне приснились другие звуки: в тишине уснувшего дома, когда дедушкины часы прекратили отбивать неизвестный час, мне послышались приглушенные женские — или мужские? — крики; короткие, все убыстрявшиеся всхлипы с каждой секундой становились все настойчивее, а затем, достигнув пика, стали постепенно стихать, пока совсем не смолкли спустя, как мне показалось, целую вечность, и в доме воцарилась тишина.

Утром я встретился с хозяевами.

— Мистер Финч! — воскликнула Мина Кроули, вставая из-за стола. Несмотря на то что супруги поздно вернулись с концерта, они встали с петухами и уже заканчивали завтракать, когда я только спустился вниз, разбитый и смущенный после ночи, проведенной в кресле в библиотеке.

Но стоило мне увидеть Мину Кроули, как я и думать забыл о затекшей шее. Не знаю, кого я ожидал увидеть — возможно, невзрачную серенькую церковную мышку в строгом платье. Но Мину Кроули нельзя было назвать невзрачной; это была одна из прелестнейших женщин, каких мне посчастливилось видеть. Впрочем, по меркам того времени, когда предпочтение отдавалось узким бедрам и неразвитой груди и в моде был тип девушки-подростка, помешанной на танцах и занятиях спортом, миссис Кроули вряд ли бы сочли красавицей. Хотя кое-кто и назвал бы ее хорошенькой, как принято выражаться в чопорном кругу учительниц воскресных школ и старых дев. И все же в неярком облике Мины было нечто такое, что одновременно и притягивало взгляд, и заставляло меня отводить глаза в сторону. Одета она была просто, на ней было платье для чая из голубой саржи с кружевным воротничком и легкой вышивкой на манжетах. Не по моде длинные каштановые волосы были отброшены назад и заколоты черепаховым гребнем. Черты ее лица казались открытыми и приветливыми, словно на рисунке пастелью, выполненном в солнечный день в парижском парке студентом-живописцем, который особое внимание уделил глазам, добавив изящные линии в уголках, чтобы передать любопытный и чуть насмешливый взгляд, и чуть смазал кончиком пальца зрачок, чтобы подчеркнуть мягкость и доброжелательность.

— Мистер Финч! — повторила хозяйка приветливо, беря обе мои руки. — Мы с Артуром так рады, что вы согласились быть нашим гостем!

Пожимая вслед за женой мою руку, Кроули добавил:

— Надеюсь, что следующей ночью вы позволите нам предложить вам постель поудобнее.

Если Мина Кроули напоминала мне рисунок пастелью, то Артуру больше бы подошел уголь: он словно весь состоял из острых углов, отбрасывавших густые тени. Глаза доктора были похожи на темные пятна, и, хотя он наверняка брился всего час назад, щетина уже проступила у него на подбородке. Кроули был красив особой аскетичной красотой — высокий и прямой, как сложенный зонт. Как многие стройные мужчины, он носил двубортный пиджак, чтобы казаться солиднее. С годами волосы, которые он носил разглаженными на прямой пробор, не поредели и были такими черными и блестящими, что казались налакированными. Вообще-то я стараюсь сторониться преуспевающих господ, но, несмотря на то что Артур Кроули был человеком состоятельным, обладал приятной наружностью и очаровательной женой в придачу, я почувствовал к нему скорее симпатию, чем отчуждение. Полагаю, этому помог легкий юмор, с каким он приветствовал меня, одарив, как и его жена, радушной улыбкой. Это помогло мне развеять первоначальное впечатление от строгой обстановки докторской квартиры: возможно, смех здесь звучал чаще, чем мне показалось с первого взгляда.

— Мне не хотелось проявить бесцеремонность и сразу завалиться в кровать, — попытался я объяснить, почему провел ночь в библиотеке. — Я хотел дождаться вашего возвращения, но, увы, усталость сморила меня.

— И очень хорошо, — подхватила Мина Кроули, дружески похлопав меня по руке. — Только подумать, какой дальней была ваша дорога! Вы так сладко спали в кресле, что мы побоялись тревожить вас.

— Хотя я хотел сначала попросить Пайка взвалить вас на плечо и отнести в постель, — признался Артур Кроули.

— Прекрати, Артур! Ты бы этого не сделал, — запротестовала его жена.

— Она права, — согласился Кроули. — У этого старого вьючного мула уже силы не те. Больше семи стоунов[13] ему не поднять, а в вас сколько?

Он придирчиво оглядел меня, словно определяя мой вес.

— Пожалуй, все десять, так?

— Некоторые говорят, что почти сто пятьдесят фунтов.

— Вот-вот, почти одиннадцать, — кивнул Кроули.

— Не так-то это и много, — заметила Мина, провожая меня к столу. — Пойдемте. Вы наверняка проголодались. Скажите миссис Грайс, что ей для вас приготовить.

Она подозвала жестом стоявшую у двери в кухню бесформенную женщину в переднике и полосатом платье.

— Просто кофе, благодарю вас.

— У нас с вами одинаковый вкус, — объявил Кроули.

Я заметил среди использованной посуды подставку с его нетронутым вареным яйцом. Мина строго посмотрела на мужа.

— Милый, мне так хочется, чтобы ты съел хоть что-нибудь. Если ты отказываешься сделать это ради меня, так подумай о своих пациентах. Ты же не хочешь, чтобы у тебя дрожали руки!

— Ни в коем случае, — отвечал Кроули, озорно мне подмигивая. — Того гляди, еще удалю кому лишний яичник.

— Ах, Артур!

Кроули явно забавляло возмущение жены. Он подошел к ней сзади и поцеловал в щеку. Мина не преминула воспользоваться ситуацией и запихнула кусочек тоста мужу в рот, тот покорно проглотил и сказал:

— Я постараюсь вернуться пораньше, дорогая. Сегодня — никаких операций после четырех. — И добавил, обернувшись ко мне: — Надеюсь, у вас крепкие нервы, мистер Финч? Сегодня вечером членам вашего комитета предстоит увидеть такое, отчего волосы могут встать дыбом.

— Пожалуйста, зовите меня просто Мартин, — попросил я. — Смею вас заверить, мы с нетерпением ждем этого сеанса.

Услышав мой ответ, Кроули кивнул, пожелал нам хорошо провести день и откланялся. Мина Кроули улыбнулась мне, и я почувствовал, что краснею. После ухода мужа меня еще сильнее стало волновать присутствие этой женщины. Миссис Грайс вернулась с кухни со свежезаваренным кофе, вареным яйцом и несколькими ломтиками того, что хозяйка назвала скрэпл[14] («Вдруг вы передумаете»). Терьер и сиамская кошка пришли с кухни вслед за миссис Грайс.

Мина Кроули усадила пса на колени и стала потчевать хлебными корками.

— Артур говорит, что я их порчу, — сказала она мне, словно извиняясь.

— Право, не знаю, почему он так решил, — ответил я, сам удивляясь игривым ноткам в собственном голосе. Когда мы успели с ней так сдружиться?

— Я знаю, глупо называть их моими детьми, — проговорила Мина и потерлась щекой о собачью шерсть, — но они для меня и в самом деле как дети.

Сиамская кошка терлась у моих ног, легонько толкая меня головой в голень, с той откровенной сексуальностью, которая всегда смущала меня в общении с кошками.

— Как вам удалось добиться того, что они так дружно живут вместе? — спросил я, втайне надеясь, что Мина не заметит, как я отпихиваю ногой одного из ее питомцев.

— О, это просто, ведь они выросли вместе. Они просто не догадываются, что им положено ненавидеть друг друга.

— В детстве я думал, что кошки — это дамы, а собаки — мужчины, поэтому они и ссорятся, — признался я.

Мина посмотрела на меня с интересом, это ободрило меня, и я добавил:

— Хотя, возможно, я просто сравнивал их с моими родителями.

Я сразу же пожалел, что слишком разоткровенничался, но улыбка Мины развеяла мои опасения. Во всяком случае, ее больше заинтересовала первая часть моего признания.

— Ну и пары из них получились бы! — рассмеялась она. — Представьте, какие у них рождались бы детишки!

Я покраснел, но, преодолев смущение, произнес:

— Белки.

— Конечно! — подхватила она. — Ведь они карабкаются по деревьям…

— …и гоняются за птицами…

— …и охотно станут рыться в мусоре, если им позволить! — воскликнула она радостно. Терьер лизнул хозяйку, и она спустила его на пол. Кошка, мяукая, подошла к собаке и ткнула своей остренькой мордочкой в его мокрый курносый нос.

— Как вы думаете, они чуют их? — спросил я, кивнув на животных. — Я имею в виду духов.

Мина Кроули посмотрела на меня.

— Забавно, что вы спрашиваете.

— Я спрашиваю из-за моего отца. Он верил, что его спаниель видел призрак моей матери: пес каждую ночь выл на шкаф, в котором висело ее подвенечное платье.

Мина в задумчивости положила ладонь мне на руку.

— Прискорбно слышать, что ваша матушка больше не с вами.

— Благодарю вас, — отозвался я и по привычке произнес: — Она умерла уже очень давно. Стыдно признаться, но порой я не могу вспомнить, как она выглядела.

— Наверное, ваш батюшка находил утешение в мысли о том, что дух покойной жены витает где-то рядом.

— Полагаю, ему было бы приятнее знать, что она находится в месте получше, чем наш старый кедровый гардероб.

Я слегка приукрасил действительность: на самом деле это был прогнивший сосновый шифоньер.

— А вы как думаете, почему выл ваш спаниель?

— Возможно, чуял белок на карнизе.

Мина с притворным осуждением посмотрела на меня.

— Похоже, белки — ваше излюбленное оправдание для всего на свете, мистер Финч.

— Мартин.

Она одарила меня улыбкой.

— Хотите, я велю Пайку показать вам наш чердак и комнату, где состоится сегодняшний сеанс.

— Что ж, если вы не против, — отозвался я, радуясь тому, что она сама об этом заговорила, — я и впрямь хотел бы осмотреть дом нынче после обеда. Мы никогда прежде не проводили сеансов в обычном помещении. А наши читатели ждут от нас чистоты эксперимента и беспристрастности суждений.

— Ах, конечно, Мартин, — согласилась миссис Кроули. Странно, но мне было приятно услышать, что она назвала меня по имени.

Миссис Кроули сдержала свое обещание и, уезжая, велела дворецкому показать мне все комнаты, какие я захотел бы осмотреть. Она отправилась на такси по делам, которые в том числе включали передачу коробки со старой одеждой в приют для безработных и посещение церкви Святого Патрика, находившейся неподалеку от площади. Она собиралась поставить там свечу за пенни — ритуал, который неизменно совершала перед каждым сеансом.

Пайк, следовавший за мной по пятам из комнаты в комнату, прихрамывал на изувеченную ногу, он был хмур и подозрителен, но я старался не обращать на это внимания и сосредоточился на своих задачах. Это оказалось непросто, поскольку я не знал, что искать, какие свидетельства обмана — приспособления для создания театральной иллюзии, фальшивые стены и секретные панели, что-то в этом роде. Но разве можно поймать с поличным иллюзиониста, прежде чем увидишь его (ее) в действии? И все же я провел тщательный осмотр и мог с чистой совестью доложить Маклафлину, что, наслаждаясь гостеприимством Кроули, я не забывал и о деле.

Мы начали осмотр с чердака и постепенно добрались до подвала. На это малоприятное путешествие ушла вся первая половина дня. Когда мы закончили, волосы мои были все в паутине, но я, как и прежде, не представлял, что ищу. Чердак был завален экзотическим скарбом, напоминавшим о десятилетнем плавании Артура Кроули по Тихому океану — от Южных морей до Восточного побережья. Здесь были расписные ширмы, роскошные ковры и разнообразные творения мастеров — скульптуры из камня и батик, плетеные корзины и ткани всех возможных расцветок. Странно, что этим сокровищам не нашлось места на нижних этажах, они наверняка украсили бы унылую обстановку. Удушливой атмосфере англиканской чопорности, царившей в этом доме, так не хватало свежего дыхания, занесенного с языческих островов.

Осмотрев чердак, мы с Пайком спустились этажом ниже. Здесь располагались комнаты, в которых жил он и вдовствующая миссис Грайс: спальни, гостиная, ванная и кухонька. Всюду царила образцовая чистота, даже при ярком солнечном свете, заливавшем комнаты, невозможно было обнаружить никаких следов пыли. Как часто случается в старинных домах, именно комнаты слуг оказались самыми солнечными, к тому же из них открывался великолепный вид — бесконечная tableau vivant,[15] состоящая из крыш и печных труб, голубей и синего неба. Но под подозрительным взглядом Пайка мне было неловко слишком пристально разглядывать его жилище. Я ограничился беглым осмотром и заявил, что готов перейти к следующему этажу.

На третьем и втором этажах находились жилые комнаты хозяев. Я потратил добрых четверть часа на осмотр комнаты в конце третьего этажа, где Мина Кроули обычно проводила свои сеансы. Кроме стола и стульев, в ней не было никакой другой мебели, полы были не застелены, а окна без занавесок выходили на тихую улочку и смотрели на кирпичную стену соседнего дома. Если бы не скудное освещение, эта уютная комната вполне могла служить молодым родителям детской. Это наблюдение заставило меня задуматься: отчего у Кроули нет детей? Возможно, решил я, Артур Кроули счел себя слишком старым для отцовства. Но разве это причина, чтобы лишить жену радости материнства? Или виной всему какие-то медицинские проблемы; не в первый раз судьба шутит с людьми свои злые шутки, сводя вместе гинеколога и бесплодную жену.

Второй этаж подсказал третью причину: оказалось, что супруги спят в раздельных спальнях. Хотя вряд ли это обстоятельство могло служить объяснением их бездетности, так что я не придал ему особого значения. Я был не столь наивен, чтобы поверить, будто узенький коридор способен служить препятствием для мужчины, желающего наведаться к своей жене. Господи, да будь я женат на Мине Кроули, мне бы и целый континент не был помехой! А что если мне случится застать их на пути друг к другу: ведь гостевая комната выходит в этот же коридор? Тут я вспомнил странные звуки, которые померещились мне прошлой ночью, — как знать, может, это тоже довод в мою пользу. Экскурсия по второму этажу закончилась в туалетной комнате Мины. Святая святых хозяйки была выложена итальянской плиткой и хранила по паре флаконов всевозможных сортов ночного крема, пудру, щеточку для бровей, пинцет, губную помаду и тушь для ресниц. Я заметил флакон с персидскими маслами, а рядом странную баночку с этикеткой «Отбеливающий крем Золотой Павлин»; надпись на баночке обещала, что данное средство способно за три дня сделать кожу на четыре тона светлее. Мне стало не по себе, словно я вторгся в чужую жизнь. Я поспешил поставить крем на полочку и осторожно покинул комнату.

Внизу я попросил Пайка показать мне единственную комнату, в которой я еще не бывал, — медицинский кабинет Кроули. За небольшой приемной располагалось ничем не примечательное помещение для осмотра пациентов. Моему взору предстали гинекологическое кресло для осмотра и проведения простейших процедур, стеклянный шкаф, содержавший устрашающего вида инструменты (расширители и тому подобное), широкий стол орехового дерева — алтарь, с которого Кроули, словно священнослужитель, возвещал пациентам результаты осмотра. Если бы не отдельные уступки современным антисептическим требованиям — умывальник, емкость с иодидом ртути, лоток с использованными инструментами, ожидавшими отправки на местную станцию стерилизации, — помещение ничем бы не отличалось от врачебных кабинетов пятидесятых годов прошлого века. Я бы ничуть не удивился, узнав, что Кроули все еще хранит в каком-нибудь потайном закрытом ящике электрический вибратор и использует его в терапевтических целях как испытанное средство для успокоения «истеричных» пациенток.

Я завершил мой осмотр посещением подвала. Но среди ящиков с углем, паровых котлов, садового инвентаря, дамских и мужских велосипедов я… так ничего и не обнаружил. Даже бутылки контрабандного джина. А посему я поднялся наверх, довольный тем, что, судя по всему, дом не скрывал никаких секретов: ни потайных дверей, ни тайных ходов. Какие бы скелеты ни прятали Мина и Артур Кроули в своем шкафу, к моему приезду их явно позаботились извлечь и переправить в другое место.

Я подробно доложил обо всем Маклафлину, позвонив ему из аптеки на углу, чтобы наш разговор случайно не услышали. Профессор как раз собирался на прием к очередному специалисту и мог уделить мне всего несколько минут. Мы обсудили предстоящий сеанс, он согласился со мной, что к сегодняшнему эксперименту невозможно подготовить систему контроля, поскольку пока не ясно, что именно Мина Кроули собирается нам показать. Маклафлин дал мне два совета, как предотвратить нежелательное вмешательство сообщников: во-первых, мне следовало потребовать, чтобы слугам дали выходной на этот вечер, а во-вторых, настоять на том, чтобы все двери в доме были опечатаны восковыми печатями с отпечатком моего большого пальца. Я согласился на обе эти профилактические меры и пообещал позвонить снова рано утром.

Я повесил трубку и вдруг почувствовал тяжесть в груди. Аптекарь, заметив, что мне нехорошо, решил, что это изжога, и предложил мне содовой воды со сливками и колотый лед. Но я попросил у него бромо-зельцер. Приверженец старых проверенных методов, он был явно разочарован, но все же порылся под цинковой стойкой и нашел то, что я просил. Я заплатил за телефонный разговор и за лекарство и поспешил вернуться назад, в двадцатый век.

Несмотря на бромо-зельцер, желудок мой целый день давал о себе знать, так что пришлось отказаться от чая, который приготовила для меня миссис Грайс. Я стал опасаться, что не смогу отдать должное изысканному ужину, который она готовила в честь прибытия членов экспертного комитета «Сайентифик американ». Но больше всего меня пугало то, что я окажусь не в состоянии присутствовать на сеансе. Позже я догадался, что боли мои были вызваны чрезмерным волнением, отягченным изрядной долей вины. Я говорю «вины», поскольку, сам того не желая, сразу проникся симпатией к Артуру и Мине Кроули. Эти добрые люди открыли мне двери своего дома и одарили доверием, мне же предстояло сделать все возможное, чтобы уличить их в обмане. Я лежал одетый на кровати, постанывал и не понимал, что мои страдания вызваны психосоматическими причинами. Наоборот — я был убежден, что отравился.

В конце концов часа в четыре я решил, что прогулка поможет мне прояснить голову и успокоить желудок. Я взял перчатки и пальто и спустился вниз. Я подумал, что Пайк обрадуется, если я освобожу его на один вечер от необходимости выгуливать собаку. Дворецкий весьма подозрительно выслушал мое предложение, но все-таки уступил и протянул мне поводок.

Весь следующий час терьер проводил для меня ознакомительную прогулку по окрестностям — от дерева до дерева, не пропуская ни одного мусорного контейнера или пожарного гидранта, даже птичьего помета! Если же не попадалось ничего достойного его отметки, то он просто присаживался и выдавливал пару капель посреди мощеного тротуара. Стоит ли удивляться, что, когда мы наконец вернулись на Спрюс-стрит, мне самому необходимо было срочно освободить мочевой пузырь. Но голова моя, увы, так и не прояснилась, а рези в желудке только усилились.

Когда мы с псом свернули на Спрюс-стрит, я заметил какую-то фигуру у дома номер 2013 и поначалу решил, что это бродяга пришел к кухонной двери попрошайничать. Но это оказался худой и изможденный мужчина с болезненно желтым цветом лица и горящими глазами, в грязной, словно у трубочиста, одежде.

— Привет.

Поводок натянулся в моей руке: терьер тоже заметил незнакомца. Услышав меня, человек поспешно нырнул в тень, а пес принялся лаять и рваться с поводка. Маленький стервец оказался на удивление сильным и буквально тащил меня за собой.

Солнце уже садилось, и улица погружалась в глубокую тень. Хотя вид хилого нищего не вызывал опасений, я вовсе не торопился повстречаться с ним в темноте. Я попытался удержать терьера и снова окликнул незнакомца. Наверное, так же ведет себя человек, когда попадает в лесную чащу, где водятся медведи. Он тоже старается сделать побольше шума, чтобы спугнуть зверя. В дальнем конце улицы внезапно упал мусорный бак, вскоре пес угомонился. Кем бы ни был этот мужчина и какие бы причины ни привели его на эту улицу — теперь его и след простыл.

Пока терьер в последний раз метил угол дома, я задрал голову вверх и увидел окно на третьем этаже. Это было окно той самой комнаты, в которой должен был состояться сеанс. Я разглядел под окном небольшой выступ, который не заметил прежде, когда осматривал дом. Снизу мне трудно было судить, достаточно ли он широк, чтобы на нем мог устоять человек. Надо это будет проверить, решил я, но вовсе не собирался вылезать из окна, поскольку слишком боялся высоты. На самом деле ширина выступа не имела большого значения, ведь взлететь туда с земли мог разве что человек-муха.

Терьер опустил лапу и несколько раз поскреб землю, словно цыпленок. Я потянул поводок и поспешил войти в дом, пока пес снова не увлек меня за собой.

— Господи, Финч! — воскликнул Ричардсон, едва переступив в тот вечер порог дома Кроули. — Да вы похожи на вареную сову! Что вы пили?

Мы собрались в гостиной и ждали прибытия хозяев. Я только что отказался от предложенного Пайком шерри.

— Я ничего не пил.

— Надеюсь, что нет, — проворчал Фокс, разыгрывая из себя строгого учителя. — Полагаю, мне нет нужды напоминать вам, что вы представляете здесь профессора Маклафлина и Гарвардский университет.

— Вам действительно нет нужды напоминать мне об этом, — огрызнулся я и понял: чтобы положить конец домыслам, мне придется скрепя сердце признаться в собственной слабости. Понизив голос, я прошептал: — Видимо, я съел что-то за завтраком. Возможно, это были скрэплы.

— Черт, надо было меня спросить! — рассмеялся Флинн. — Разве вы не знаете, из чего их здесь, в Пенсильвании, готовят?

— Из чего?

— Да рубят всю свинью без разбору, от копыт до пятачка, — один визг только и остается.

Как раз в этот момент Пайк принес канапе и, услышав эту фразу, мрачно зыркнул в мою сторону. Ну вот, подумал я, теперь он расскажет миссис Грайс, что я жаловался на ее стряпню. Если так и дальше пойдет, я настрою против себя всех домашних.

— Добрый вечер, джентльмены, — раздался голос, и все устремили взоры на Артура и Мину Кроули, вошедших в комнату. На Мине было расшитое бисером шелковое платье цвета шампанского. Гребень в тон платью поддерживал замысловатый шиньон. Хозяин дома был в вечернем костюме и походил на дипломата эдвардианских времен,[16] этот образ усиливали белые перчатки и трость с серебряным набалдашником. После взаимных представлений мы перешли в столовую. Мне было приятно видеть, что Мина произвела на всех такое же впечатление, как и на меня этим утром. Фокс сделался галантным и сдержанным, Ричардсон из кожи вон лез, поддакивая любой ее фразе, а Флинн пожирал ее взглядом, исполненным откровенной животной страсти. Меня так и подмывало пнуть его как следует под столом.

Артур Кроули, казалось, привык, что мужчины восхищаются его женой, пожалуй, ему это даже нравилось. Когда Пайк внес первую перемену блюд — хрустящие пирожки с зобной железой теленка, а затем холодный суп, называемый vichyssoise,[17] который, как гласило меню, являлся созданием шеф-повара отеля «Риц-Карлтон» в Нью-Йорке, Кроули попросил жену рассказать нам о том, как она впервые обнаружила у себя психические способности. Само собой, мы внимали каждому ее слову.

— Я встаю с петухами, — начала Мина. — У меня всегда столько важных дел.

— Конечно, — кивнул Ричардсон, а Фокс добавил:

— В этом нет сомнения.

— На самом деле спиритизмом всегда интересовался мой муж… — продолжала она.

— К большому неодобрению моих коллег-медиков, — вставил Кроули.

Мина сочувственно посмотрела на своего мужа.

— Бедный Артур, ему приходится выслушивать всякие глупости.

— Ну, большинство из них говорится от чистого сердца, — заметил Кроули, махнув рукой. — Я упомянул об этом только затем, чтобы показать: образованные люди зачастую страдают отсутствием воображения. Пожалуйста, продолжай свой рассказ, дорогая.

— И вот, как-то на Рождество к нам приехали моя кузина с мужем. Мы решили шутки ради попробовать устроить спиритический сеанс. И Артур велел Пайку смастерить стол Кроуфорда…

— Это такой специальный стол, который сделан без гвоздей и винтов, — пояснил Кроули.

— Мы провели наш первый сеанс в комнате на третьем этаже. Сегодня мы соберемся там же, — объяснила Мина. — Вряд ли мы ожидали чего-то большего, чем несколько толчков да парочка странных звуков. Но, едва мы выключили свет и соединили руки, нам пришлось испытать не просто дрожание…

В комнате воцарилось молчание, я заметил, что был не единственным, кто и думать забыл о супе.

— Стол начал дрожать почти сразу же, словно неподалеку прошел поезд. Дрожание стало таким сильным, что крышка стола стала биться о наши колени. Я испугалась и потребовала, чтобы Артур включил свет. Но стол не унимался, а когда муж моей кузины попробовал выбежать из комнаты, он кинулся вдогонку, как злой пес…

— И гнался за ним до самых дверей, — подхватил Кроули, — а потом дальше по коридору. Бедняге пришлось вскочить на кровать, чтобы спастись от него!

Супруги Кроули обменялись улыбками, словно вспомнили какую-то только им известную шутку. Мина поспешила объяснить нам:

— Простите нас: мы не очень-то жалуем этого родственника.

Пайк унес суповые тарелки и начал подавать рыбу. Это, как я узнал из рукописного меню, была sole meunière с pommes Parisiennes.[18] Я старался не думать о том, как мой больной желудок вынесет еще три перемены блюд, которые были указаны в меню.

— И на этом все закончилось?

— В тот вечер — да, — кивнула Мина. — Но это было только начало. Эта удивительная перемена озарила наш союз… и принесла нам столько новых друзей.

На глаза ей навернулись слезы, она подняла бокал, желая выпить за здоровье гостей.

Мы тоже выпили и, как могли, постарались справиться с рыбой. Затем наши бокалы снова наполнили, а грязные тарелки убрали и принесли новое блюдо — riz de veau и farcie[19] из кабачков. Кроули пустился описывать эксперименты, которые они с Миной и гостившей у них супружеской парой провели за неделю между Рождеством и Новым годом: каждую ночь кто-то из них оставался вне круга, пока таким образом они не определили, что именно Мина вызывала паранормальные явления.

— Артур называет меня своим маленьким психическим маяком, — сообщила Мина тоном ребенка, который силится вспомнить стишок, чтобы прочесть его перед гостями, — маяком, который освещает иной мир, словно…

Она обернулась к своему мужу, ища поддержки, и Кроули продолжил описание:

— …словно огонек, светящийся в огромном темном океане, который ожидает нас всех по ту сторону жизни.

Это было весьма впечатляющее сравнение, у меня даже мурашки побежали по коже. Образ, представленный Кроули, — мрачный океан мертвых — преследовал меня на протяжении всего ужина и, судя по тому, как притихли мои коллеги, я не был одинок в моем смятении.

После кекса и персиков в желе ужин наконец завершился. Мы встали из-за стола и перешли в гостиную пить кофе и бренди. Мина попросила у нас извинить ее и отправилась наверх переодеться в более подходящую для сеанса одежду. Я отвел Кроули в сторону и попросил, чтобы он отослал на вечер Пайка и миссис Грайс: пусть-де сходят в кино, когда уберут посуду. Он удивленно вскинул брови, но не стал спорить и отправился в кухню объявить слугам о нашем решении. Немного погодя я увидел, как те покидали дом в пальто и шапках, и сам закрыл за ними дверь на ключ.

— Не мог бы кто-то из вас помочь мне? — попросил я.

Вызвался Флинн, а все остальные собрались вокруг посмотреть, что я задумал. Я дал Флинну свечу, которую купил по совету Маклафлина. Мы зажгли ее, и я собрал капли расплавленного воска в мой носовой платок. Пока воск не застыл, я сделал из него кружок размером в полдоллара и залепил им щель между краем передней двери и косяком. Я торопился: важно было, чтобы восковая печать не затвердела и отпечаток моего большого пальца проступил четко.

— Готово, — сказал я и знаком пригласил Флинна следовать за мной, чтобы проделать то же самое с дверями в кухню и в подвал, а также с большей частью окон. Мне потребовалось полчаса, чтобы опечатать все возможные входы в дом. Когда мы наконец вернулись из подвала, я услышал голос Мины, возвещавшей, что она готова присоединиться к нам в верхней комнате.

— Приступим, джентльмены? — пригласил Кроули, вернувшись из своего медицинского кабинета с черным докторским саквояжем. Он знаком пригласил нас следовать за ним, и мы двинулись гуськом. Странная это была процессия: пять едва знакомых друг с другом мужчин шествовали единым строем. Я шел в арьергарде, и сердце мое падало при каждом шаге по скрипучим ступенькам.

Мы поднялись на третий этаж и вошли в маленькую комнату, которую я про себя называл детской. Мина уже ждала нас. Она переоделась для сеанса в свободную многослойную тунику, верхние слои которой были из прозрачной материи. На ногах ее были тряпичные тапочки. В подобных нарядах выступают ныне исполнители современных танцев, эта ассоциация добавляла нежелательный налет богемности нашему и без того весьма сомнительному собранию.

Посреди стола стояла керосиновая лампа, отбрасывавшая мерцающий свет, отчего небольшая комната казалась еще меньше. Окна были занавешены тяжелыми муслиновыми занавесками, чтобы случайный луч света, проникнув сквозь щель, не спугнул духов. Пожалуй, это было лишней перестраховкой: окно выходило в темный переулок, куда не проникал свет уличных фонарей, а зимние облака надежно прятали луну. Кроме лампы на столе была еще шляпная коробка со всякими вещицами: там было кольцо из плотной резины, гавайская гитара, короткая палочка, кукольная головка — все предметы были выкрашены святящейся краской, чтобы их можно было различить в темноте. Мина предложила нам осмотреть свой инвентарь, а пока мы этим занимались, Кроули отошли в угол, где стоял граммофон, и открыли крышку. Это был дорогой аппарат в корпусе из полированного вишневого дерева. Краем глаза я наблюдал за тем, как Артур Кроули заменил старую стальную иглу на новую, затем вынул пластинку из конверта и, держа за края, проверил, нет ли на ней пыли. Он проделал это с такой тщательностью, что мне вдруг показалось, будто я смотрю представление, основанное на строгом ритуале, подобно японской чайной церемонии.

В конце концов Кроули обернулся к жене и спросил:

— Ты готова, дорогая?

— Да, — произнесла Мина задумчиво и пригласила нас занять места за столом. Не без тайного тщеславия я обнаружил, что супруги решили посадить меня между ними. Когда все расселись, Кроули открыл свой черный чемоданчик и приготовил инъекцию для жены.

— Что за лекарство вы ей вводите? — поинтересовался я.

— Оно называется «Чуткий сон». Это инъекция, которую применяют для обезболивания родов, — объяснил Кроули, одной рукой держа руку жены, а другой нащупывая вену. Веки женщины дрогнули, когда она почувствовала укол иглы, но я затруднился бы сказать — от боли или облегчения. — Это смесь экстракта белены, так называемого скополамина, и…

— Морфия! — подсказал неожиданно Фокс, мы все посмотрели на него, и он пояснил: — Моей жене делали подобный укол, когда она рожала нашу младшую дочь. Она по сей день утверждает, что ничегошеньки не помнит.

— Верно, — подтвердил Кроули, извлек иглу и убрал шприц в чемоданчик. Он помассировал руку жены, чтобы лекарство побыстрее всосалось в кровь, движения его были одновременно и нежными, и профессиональными. — К сожалению, это средство нынче не в моде. Я ввожу его Мине в минимальной дозе перед сеансами, чтобы уменьшить ее страдания.

— А что, ей приходится испытывать страдания? — спросил я.

— Лишь иногда, — ответил он, но не стал ничего пояснять.

Убедившись, что лекарство начало действовать, Кроули поднялся, чтобы завести граммофон, а потом, прежде чем заиграла пластинка, поспешил вернуться в наш круг.

Мы услышали начальные такты «Да! У нас нет бананов!» — глупенькой песенки, которую частенько исполняют на танцульках. Не иначе ее сочинили специально, чтобы действовать мне на нервы. Очевидно, Кроули заметил мое недовольство, потому что, наклонившись к моему уху, прошептал:

— Мы пытались подобрать более задушевные мелодии, но эта песенка лучше всего влияет на спиритические способности Мины.

— Ш-ш-ш, — неосознанно пробормотала его жена. Глаза ее были теперь закрыты, очевидно, она погружалась в состояние легкого транса.

Внезапно я почувствовал, что словно выхожу из своего тела, и все происходившее предстало мне столь же ясно, словно на диораме в музее естественной истории: Мина слегка раскачивалась на стуле, пять взрослых мужчин сидели, держась за руки, а граммофон наяривал пошлую песенку — трудно представить более абсурдную картину. Я почувствовал, как лицо мое заливает краска стыда, мне было неловко за моих хозяев и за готовое верить любым россказням человечество.

Но, оглядев собравшихся за столом, я понял, что никто из них не разделяет моих чувств. Все внимательно следили за Миной Кроули, лица экспертов были серьезны, как у людей, собравшихся в анатомическом театре. Когда песенка закончилась, в комнате воцарилась абсолютная тишина, так что было слышно дыхание Мины. Она перестала раскачиваться и, похоже, достигла внутренней сосредоточенности.

Кроули выпустил мою руку и потушил лампу. Комната погрузилась в темноту. Я вдруг почувствовал головокружение, которое продолжалось до тех пор, пока я не привык к темноте. Я закрывал и открывал глаза, пытаясь уловить малейшие различия в двух видах темноты. Я заметил, что, когда не работает зрение, обостряются все другие органы чувств. Я слышал бурчание у кого-то в животе, чувствовал запах набриллиантининых волос Кроули, ощущал, как воздух в комнате становится все более спертым.

И вдруг — неожиданный порыв холодного ветра. Слева от меня застонала Мина, так стонет во сне женщина, которой привиделся кошмар. Снизу послышалось бренчание, словно кошка упала всеми лапами на открытое пианино, эта какофония завершилась виртуозным глиссандо. Затем откуда-то с лестницы раздался бой старинных часов, они пробили тринадцать — час, которого не бывает. Я почувствовал, как у меня мурашки побежали по телу, во рту пересохло. И тут мы услышали тяжелые шаги, словно кто-то поднимался по лестнице. Они затихли у двери нашей комнаты. Нервы мои были так напряжены, что стоило Мине вздрогнуть, и сердце мое, будто чуткий сейсмограф, сжималось в ответ. Мина сжала мою ладонь и задрожала так, что я не на шутку испугался…

Где-то рядом послышался гортанный мужской смех, теперь нас в комнате стало не шестеро, а семеро.

— С ней все в порядке? — потрясенно спрашивал Фокс, когда мы несколько минут спустя помогали Кроули перенести бесчувственное тело жены на диван в нижней гостиной. После загадочного смеха, раздавшегося во мраке, парапсихические явления внезапно прекратились, и Мина начала приходить в себя. Хотя посещение было очень кратковременным и инвентарь, оставленный Кроули на столе, так и остался невостребованным, этот сеанс оказался тяжелым испытанием для Мины.

Бедняжка едва держалась на ногах. Волосы, убранные в пучок, растрепались, и, пока мы переносили ее с третьего этажа на второй, у нее соскользнул один тапок. Мина казалась безжизненной, не узнавала ничего вокруг, так вели себя спасенные пассажиры с корабля «Луизиана», которых вылавливали из ледяной воды.

— Она придет в себя, — заверил Кроули, готовя новый укол, и жестом подозвал Флинна: — Сожмите ей руку, чтобы я мог найти вену.

Флинн не заставил просить себя дважды. Он опустился на колени перед Миной и взял ее руку.

— Что вы ей вводите? — поинтересовался Флинн у Кроули, осторожно сжимая руку женщины в локте, чтобы вздулась вена.

— Пять гранов кофеина с фенацетином.

— От мигрени? — спросил я.

Кроули удивленно посмотрел на меня:

— Верно.

— Неужели она страдает от мигрени после каждого сеанса? — заволновался Ричардсон.

— Все зависит от того, как близок срок ее месячных, — отвечал Кроули с докторской прямолинейностью, не обращая внимания на деликатность темы.

Пока Кроули приводил в чувство жену, я осмотрел пианино, звуки которого мы слышали во время сеанса: это был старинный инструмент, клавиши пожелтели от времени, словно улыбка вдовы, которая пила слишком много чая. Стараясь не привлекать к себе внимания, я поднял крышку и заглянул внутрь. В нос мне ударил запах тунгового масла и старого войлока. На струнах лежала пыль. Я чихнул, и крышка, выскользнув из моих рук, захлопнулась с громким стуком. Все мои старания не привлекать к себе внимания пошли насмарку.

— Он любит побренчать, — сообщил Кроули, — но играть как следует не умеет.

— Кто?

— Дух Мины. Время от времени он исполняет «Китайские палочки» или первые такты «Покойтесь с миром, добрые господа» — видимо, ему нравятся эти мелодии, но ими его репертуар и исчерпывается.

— Как вы думаете, кто он такой? — спросил я, сгорая от желания узнать как можно больше о духе, присутствие которого мы все почувствовали — или, возможно, вообразили — там, в комнате на верхнем этаже. Но Кроули не успел ответить на мой вопрос или же просто ушел от ответа благодаря тому, что его жена стала подавать признаки жизни.

— Она приходит в себя! — возликовал Флинн.

Мина открыла глаза, увидела Флинна и одарила его улыбкой, исполненной такой глубокой интимности, что я решил, что она спутала его со своим мужем. Не скрою, мне захотелось в этот миг оказаться на месте газетчика.

— Дорогой… — прошептала она.

Флинн, хоть и слыл завзятым сердцеедом, покраснел до корней волос.

— Надо дать ей отдохнуть, — заключил Фокс от лица всей нашей компании. — Уже поздно, а нам еще многое необходимо обсудить перед сном.

— Боюсь, что мне нынче не заснуть, — проворчал Ричардсон.

— К черту сон, — сказал Флинн, — мне нужен телефон, я должен срочно передать материал для утреннего номера.

— Подождите, — запротестовал я. — Что вы собираетесь написать?

Флинн почувствовал настороженность в моем голосе и нахмурился.

— Ты же сам был там, парень. Или хочешь сказать, что ничего не слышал?

— Пока я не могу сказать, что именно я слышал.

Это было неправдой. Я все еще ясно помнил звук пианино, доносившийся из гостиной, бой старинных часов… и, конечно, тот злобный смех. Но, стремясь сохранить здравость суждений, я сказал:

— Давайте отложим обсуждение до завтра: утро вечера мудренее.

— Сладких снов, сынок, — отвечал Флинн. — Прочтешь мою колонку за завтраком, глядишь, тогда и поймешь что к чему.

— Нет, Финч прав, — поддержал меня Ричардсон, неожиданно выступив в мою защиту. — Это только первый сеанс. Мы не должны торопиться с выводами. Вы согласны, Малколм?

Но Фокс встал на сторону Флинна:

— Я видел вполне достаточно, да и слышал тоже.

— Пусть так, — не отступался я, сознавая, что наживаю себе недруга, — но, поскольку для окончательного решения и объявления победителя необходимо голосование большинства, вам придется подождать, пока мы будем столь же уверены, как и вы.

Фокс понял, что ему со мной не сладить, и стал мрачнее тучи. Но он ничего не мог поделать, а посему, когда Кроули принес наши пальто, Фокс схватил свое, выскочил из дома и скрылся в ночи. Остальные последовали за ним.

— О, Боже! — произнес Кроули, посмотрев на спящую жену, а потом на дрезденские часы на камине. — Я рассчитывал, что Пайк вернется к окончанию сеанса и поможет мне уложить жену в постель. Надеюсь, вы не откажетесь помочь мне отнести ее наверх, приятель?

— Конечно, нет, — согласился я. — Она ведь почти ничего не весит.

— Уф! — простонал Кроули, поднимая бесчувственное тело жены. — Жаль, что она не слышит ваших слов!

Совместными усилиями нам удалось поставить Мину на ноги, и, поддерживая с обеих сторон, мы повели ее вверх по лестнице. В спальне мы с величайшей осторожностью уложили ее на кровать. Это оказалось непростой задачей: все равно что осторожно уложить мешок с песком или сладко посапывающий куль кофе.

— Обождите, я принесу ее халат, — сказал Кроули и поспешил вниз, оставив меня размышлять, не собирается ли он просить моей помощи и в раздевании жены. Тут Мина пошевелилась и потянулась на прохладных простынях, словно довольная кошка, на лице ее появилась мечтательная улыбка.

— Поцелуй меня… — прошептала она, не открывая глаз.

Как я мог это сделать? Мина сама не понимала, что говорит во сне. Но она снова повторила свою просьбу, на этот раз более настойчиво.

— Поцелуй меня, дорогой…

Она произнесла это с такой милой невинностью, словно ребенок, который хочет, чтобы его поцеловали на ночь. Разве мог я отказать ей в подобной просьбе? Так, по крайней мере, я убеждал самого себя. Я наклонился и легко коснулся губами ее рта. Когда я отстранился, то заметил, что Мина улыбается.

— Это был замечательный поцелуй…

И она снова впала в забытье.

— Опять говорила во сне?

Я резко обернулся и увидел, что Кроули стоит в дверях спальни, держа в руках фланелевый халат и второе одеяло. Я не знал, как долго он стоял там и что успел увидеть, и прибег к спасительной лжи.

— Она говорила, что ей холодно.

Если Кроули и знал, что я солгал, то не показал виду. Не сводя с меня глаз, он показал мне стеганое одеяло.

— Я принес вот это, чтобы накрыть ее, — сказал он и, будто желая испытать меня, добавил: — Когда я ее раздену.

Я не знал, как истолковать выражение его лица. В комнате было слишком темно, и у меня не было опыта общения с ревнивыми мужьями, так что я не мог судить наверняка, такой ли человек стоял передо мной. Я притворно зевнул, пробормотал, что уже поздно и я ужасно устал, и поспешно ретировался в свою комнату.

На следующий день за завтраком Кроули и его жена держались со мной как ни в чем не бывало и были столь же предупредительны, как и накануне.

У Мины, как всегда после сеансов, проснулся аппетит. Глаза ее заблестели, когда миссис Грайс поставила перед ней поднос с завтраком, способным удовлетворить голод даже фермера-амиша:[20] яйца, картошка с ветчиной, скрэплы и ржаной тост с яблочным маслом. Увидев мою тарелку, которая, за исключением одного блюда, была точной копией ее, Мина нахмурилась.

— Постойте, миссис Грайс, вы забыли подать нашему гостю скрэплы.

— Мне сказали, что они пришлись ему не по вкусу, — заявила миссис Грайс, бросив колючий взгляд в мою сторону, и с гордо поднятой головой прошествовала на кухню.

— Господи, что это на нее нашло? — удивилась Мина. — Артур, ты должен с ней поговорить. В последнее время она слишком своевольничает.

— В чем дело? — спросил Кроули, опуская газету.

— Миссис Грайс.

— Право слово, я всем доволен, — заговорил я, стараясь уладить неловкость. — Да мне никогда столько не съесть!

После завтрака Кроули строго-настрого наказал жене весь день отдыхать. Вскоре мы вместе ушли из дома. Доктор предложил подвезти, это было ему по дороге, он направлялся в больницу Джефферсона. Редкие автомобили наполняли улицу жемчужными облаками выхлопных газов. Шофер Фредди, похожий на бодрячка-палача из лондонского Тауэра, потомок перебравшихся через океан кокни, старательно счищал иней с ветрового стекла. Хотя до отеля было рукой подать, но утро выдалось морозное, так что я охотно принял предложение Кроули и забрался на заднее сиденье «перлеса». Минуту спустя Фредди, облаченный в кожаную куртку и кепку, занял свое место за рулем и сказал:

— Утро доброе, господа!

Поездка нам предстояла не далекая, и я пожалел, что не успею насладиться плюшевой обивкой салона, окантовкой красного дерева, густым английским ковром и шелковыми занавесками на окнах. «Перлес» скорее был похож на яхту, чем на автомобиль и, в уверенных руках Фредди, двигался столь же плавно — держась на волнах и мерно урча.

Пока мы ехали по обсаженным деревьями (и носящими названия деревьев) улицам, прилегавшим к площади Риттенхаус, Кроули обернулся ко мне и спросил как бы между прочим:

— А что, прошлым вечером моя жена не просила вас поцеловать ее?

Я похолодел. В зеркале заднего вида я встретился взглядом с Фредди.

— Она была в полусне, — пробормотал я. — Уверен, что это была вполне невинная просьба.

Губы Кроули искривились в улыбке.

— Ясное дело, невинная! — подтвердил он, стараясь говорить еще громче из-за Фредди. Я услышал, как шофер хмыкнул.

Кроули отвернулся к окну и стал следить, как мы обгоняем телегу, запряженную ломовой лошадью, а затем задумчиво произнес:

— Моя жена часто бывает слишком чувственной… после этих сеансов.

Он отвернулся от окна и улыбнулся мне. Мне кажется, я ясно понял его намек. Только с чего это он вдруг разоткровенничался? Неужели ему так важно, чтобы все вокруг знали, что, несмотря на разницу в возрасте, жена считает его привлекательным? Или это было нечто иное — предостережение старого быка молодому выскочке.

Во всяком случае, я постарался дать ему понять, что я для него не опасен, и отвечал как можно дипломатичнее:

— Вы очень счастливый человек.

— Истинная правда. — Нотки бахвальства или угрозы исчезли из его голоса, а выражение лица вновь смягчилось, — Она мое главное сокровище, Финч. Признаюсь, иногда я не могу решить, вправе ли я беречь ее для себя одного или обязан делиться своим счастьем с миром.

— Вы имеете в виду ее психические способности?

Но Кроули не слышал вопроса, он как раз напоминал Фредди, чтобы тот не забыл высадить меня у отеля «Бельвю-Стратфорд». Я пытался понять подтекст нашего разговора и намеки Кроули. Мне не пришло в голову, что мое присутствие, возможно, просто давало немолодому мужчине повод поговорить с самим собой.

Автомобиль остановился на Локуст-стрит пред входом в отель, я покинул его чрево в большом недоумении по поводу отношений супругов Кроули. Артур Кроули опустил стекло при помощи одной из посеребренных ручек и обратился ко мне с просьбой, которая весьма озадачила меня.

— Послушайте, Финч, могу я попросить вас об одном одолжении?

— Конечно.

— Если вас не затруднит, не могли бы вы побыть с Миной после полудня, чтобы она не скучала. Пожалуйста, проследите, чтобы она не переутомлялась.

Я кивнул. Кроули благодарно мне улыбнулся и велел Фредди трогать.

Стоя на тротуаре, я махал им вслед и следил, как автомобиль скрывается из глаз в потоке машин.

Поскольку я прибыл на полчаса раньше назначенной встречи с Флинном, Фоксом и Ричардсоном, то решил воспользоваться случаем и позвонить Маклафлину. Я нырнул в телефонную будку в холле отеля.

— Назовите, пожалуйста, номер, — попросила телефонистка.

— Клондайк 5-6565.

Мне пришлось подождать, когда меня соединят. Я наблюдал, как мимо меня, демонстрируя ножки в чулках, прошествовала делегация хорошо одетых педикюрщиц, направлявшихся на семинар по рефлексологии. Маклафлин ответил почти сразу и сообщил мне, что уже удостоился исторического звонка от Фокса, который разбудил его ни свет ни заря.

— Уверен, что он не преминул пожаловаться вам на меня, — заметил я.

— Я расценил это как свидетельство в вашу пользу: значит, вы хорошо выполняете свои обязанности, — отвечал Маклафлин, и, несмотря на разделявшие нас триста миль, я почувствовал, что он ухмыляется. — А теперь я хотел бы услышать ваши впечатления от сеанса.

Я постарался беспристрастно изложить все перипетии вчерашнего вечера, ничего не приукрашивая: пианино, старинные часы, приближающиеся шаги, загадочный смех и — прежде всего — явное ощущение присутствия кого-то еще. Я рассказал профессору о конвульсиях Мины и о тяжелом воздействии на нее сеанса. Но я не упомянул о ночном поцелуе, который так смутил меня.

— А вы проверили печати? — спросил Маклафлин, когда я закончил.

— Ни одна не тронута.

— Интересно, — пробормотал он. — Но это все равно не исключает того, что у нее есть помощник, который прячется где-то в доме.

— Вполне возможно.

— Кто-то небольшого роста, способный легко пролезть в то самое окно, которое вы просмотрели. Женщина. Или даже ребенок.

Я вспомнил мальчугана, который подозрительно следил за мной, когда я впервые оказался на пороге дома Кроули. А вдруг он не просто так играл на улице?

— И это возможно, — согласился я.

Что если мальчишку за несколько пенни наняли следить за членами комитета «Сайентифик американ»? Но мог ли ребенок подстроить те удивительные явления, свидетелями которых мы были прошлой ночью?

— Финч?

— Да, сэр?

— Я полагал, что мы еще не кончили разговор.

— Извините, профессор, я задумался.

— О чем?

— О помощниках. Сказать по правде, мне это кажется уж слишком сложным.

— Тогда послушаем ваши гипотезы.

— Боюсь, я не готов их предложить.

Повисла пауза. Я представил, как насупился Маклафлин на том конце провода.

— Это на вас непохоже, Финч.

— Но я никогда прежде не сталкивался ни с чем подобным, — пробормотал я в свое оправдание.

— Что вас так смущает в этом деле?

«То, что здесь не к чему придраться, — уж слишком все чисто», — хотелось крикнуть мне, но я прикусил язык. Я не решался признаться в этом даже себе самому, не то что Маклафлину. Тишина, воцарившаяся в этот миг в телефонной будке, напомнила мне об исповедальнях, которые я посещал в детстве, но никогда прежде не испытывал я такого смятения и стыда. Маклафлин ждал, весь внимание, словно святой отец на исповеди, я же, как упорствующий греховодник, каким и был в двенадцать лет, пытался сочинить полуправду, чтобы скрыть мои неискупаемые прегрешения.

— Меня волнует то, что я не могу найти мотивов, — начал я. — Кроули не столь уж религиозны. Они не стремятся прославиться. И они прекрасно обходятся без наших пяти тысяч долларов.

— Понятно, — заключил Маклафлин, — значит, в этом деле вам мало быть следователем. Вы решили стать и адвокатом, так?

— Я всего лишь пытаюсь понять то, что произошло вчера вечером.

— Как раз наоборот! — возразил профессор и прочел мне целую лекцию наподобие той, какую пришлось выслушать Фоксу месяц назад перед испытанием Валентайна.

— Вы исследуете явление, Финч, а не Мину Кроули. Ее мотивы не имеют никакого значения и только вас запутают. Разве химику, чтобы измерить валентность атомов, нужно знать, для чего их создала природа? А онкологу, чтобы поставить диагноз, разве необходимо быть в курсе политических пристрастий пациента? Конечно, нет, в противном случае они прослыли бы алхимиками или лжецелителями. Вот почему бихевиористы, несмотря на все их заблуждения, оказали столь положительное влияние на развитие нашей науки: они помогли изгнать из наших исследований все сентиментальные нюансы, вроде ваших эмоций, и заставили нас признать строгую точность естественных наук. Нам пришлось отказаться от желания вырядиться в мантии философов и раз и навсегда сменить их на лабораторные халаты.

«…И не делать различий между людьми и дрессированными голубями», — подумал я. (Или, как сказал бы бихевиорист, «пробормотал я про себя», поскольку они также ни в грош не ставили такую не поддающуюся измерению чепуху, как думанье.)

— Вы понимаете, что я хочу вам сказать, Финч?

— Полагаю, да, — подтвердил я и, перефразировав его слова, добавил: — Не думайте слишком много.

— Но и слишком мало, — поправил он. — Для этого у вас есть Фокс.

Маклафлин протянул мне оливковую ветвь, я усмехнулся и постарался показать ему, что принимаю ее. Но в душе я не смирился.

— И все же это будет не простой эксперимент, профессор.

— Значит, прошлая ночь вас не убедила? — спросил Маклафлин, и я признался, что нет. Он задумался, а потом попытался дать мне совет: — Забудьте на время все те нелестные слова, которые я наговорил вам о философах. У них есть инструментарий, который может оказаться полезен в настоящей ситуации, так называемая «бритва Оккама».[21] Вам известен этот термин?

— Что-то смутно припоминаю. Напомните мне.

— С помощью «бритвы Оккама» мы отсекаем все объяснения, кроме самого простого, считая, что самое простое и есть самое верное.

— Боюсь, я не вполне понял.

— Попробуйте применить «бритву Оккама» к исследованию того феномена, который вы наблюдаете в присутствии Мины Кроули, — посоветовал Маклафлин, — и спросите себя, можете ли вы повторить его. Если окажется, что и вы способны воспроизвести его, используя простейшие инструменты иллюзиониста, значит, именно так действовали в данном случае медиум и его подручные.

Я нахмурился. Мне не хотелось думать так о Мине. Но я не стал возражать, а, посмотрев на часы, сказал Маклафлину, что члены комитета уже ждут меня наверху. Мы договорились созвониться на следующий день. Я уже собирался повесить трубку, когда профессор в качестве прощального напутствия напомнил мне восточную пословицу:

— Не забывайте, Финч, что вы исследуете стрелу, а не лучника.

Оказавшись наверху перед номером Фокса, я постарался взять себя в руки и забыть о моем личном отношении к Мине Кроули. Я с жаром принялся убеждать моих коллег в том, в чем сам еще не был уверен, доказывая, что все увиденное нами прошлым вечером в доме Кроули было подстроено.

— Хватит! — рявкнул Фокс. — Я не позволю вам вот так за здорово живешь клеветать на людей столь высокой культуры и… и… утонченности.

— Я ни на кого не клевещу, — возразил я, — а лишь призываю нас всех посмотреть внимательнее на стрелу и забыть о лучнике.

— Стрела? — переспросил Фокс. — Лучник? — Он обернулся к Ричардсону и Флинну, которые, словно добросовестные судьи, делали вид, что заинтересованы доводами противоположной стороны, а на самом деле просто коротали время до очередного приема пищи. — Вы понимаете, о чем, черт подери, он лопочет?

— Он пытается вывести нашу хозяйку за скобки, — прокомментировал Ричардсон, не отрывая глаз от газеты, — чтобы ее прелести не повлияли на его суждения. И этим он отличается от вас, Малколм. Стоило вам услышать несколько странных звуков, и вы уже готовы поверить, что эта дамочка — новоявленный дельфийский оракул.

— Да он просто повторяет все за Маклафлином! — буркнул Флинн, вытряхивая сигарету из мятой пачки «Рамзеса». — И у него это здорово получается. Втемяшил себе что-то в голову и ни тпру ни ну, прямо второй старик!

Кровь прихлынула к моему лицу.

— Вы бы не посмели так говорить, будь Маклафлин сейчас здесь!

— Возможно, вы и правы, — сказал Флинн, чиркая спичкой. — Профессор нам бы и рта раскрыть не позволил.

Я внимательно посмотрел на него.

— Полноте, у вас такие скользкие фразочки, что в любую щель пролезут.

Мне хотелось взбесить его, но Флинн лишь рассмеялся.

— Ха! Один ноль в пользу Джо Колледжа.[22]

Я был готов кинуться на него и наверняка получил бы хорошую трепку, но тут раздался стук в дверь. Фокс ответил. Коридорный вкатил тележку с завтраком. В последующие десять минут обо мне и думать забыли. Я стоял в сторонке, пылая негодованием, и жалел, что нельзя подсыпать им в тарелки толченого стекла.

Немного погодя Флинн вспомнил обо мне и проговорил с набитым ртом:

— Ладно, борец за справедливость, ради пользы дела предположим, что у миссис Кроули был подручный внизу, который и производил все эти звуки. Соседский мальчишка или Зубная фея[23] — кто угодно.

Флинн отставил тарелку с завтраком и откинулся на кровать, скрестив ноги у щиколоток. Он сунул в угол рта сигарету и, указывая незажженной спичкой в мою сторону, продолжал:

— Но как вы объясните то, что происходило внутри комнаты, заметьте — в закрытой комнате?

Я открыл рот, чтобы ответить, но остановился. Я покосился на Ричардсона, ища поддержки, но он лишь пожал плечами, дескать: сам заварил кашу, сам и выкручивайся. Краем глаза я видел, как ухмыляется Фокс.

— Ну же, я жду, — напомнил Флинн, чиркая спичкой о край тумбочки. Возбужденный после выпитого кофе, он нервно потряхивал ногой в старом черном носке, давно нуждавшемся в починке. Я никак не мог отвести глаз от дыры на большом пальце, и вдруг меня осенило.

— Я сейчас вернусь.

— Финч, куда, черт возьми, вы собрались?

Но я не стал тратить время на объяснения, а выскочил из комнаты и спустился на скоростном лифте в главный танцевальный зал отеля — там я надеялся найти свидетеля, который более вразумительно, чем я, смог бы объяснить мое предположение.

Пятнадцать минут спустя я вернулся назад в сопровождении приветливого невысокого господина в коричневом твидовом костюме.

Я ввел его в номер Фокса и объявил моим коллегам:

— Позвольте представить вам доктора Делмара Мансона из Цинцинати, Огайо.

— Доброе утро, джентльмены, — произнес доктор Мансон, церемонно кивая. Потом, не тратя зря лишних слов, он подошел к ближайшему свободному стулу, сел и принялся расшнуровывать свои полуботинки.

— Что происходит, Финч? — спросил Фокс.

— Доктор Мансон педикюршик, — сообщил я и предложил Фоксу, Флинну и Ричардсону присоединиться к нам с Мансоном, сесть вокруг стола и взяться за руки, как мы делали это накануне вечером. Когда все расселись, я дал нашему гостю знак начинать. — Как только вы будете готовы, доктор Мансон.

Одним ловким движением Мансон поднял босые ноги из-под стола. На глазах у изумленных Фокса, Флинна и Ричардсона он схватил пальцами левой ноги тост с тарелки, в то же время передвигая правой посуду на столе. И хотя руки его были заняты, он продемонстрировал всем, что это не мешает ему намазывать тост маслом, наливать сливки в кофе или перелистывать утренний выпуск «Инкуайрер».

— Как видите, — пояснил Мансон, — немного тренировки, и нижние конечности оказываются не менее проворными, чем руки.

Мне показалось, что я услышал в его словах отголосок застарелой обиды. Решительным жестом левой ноги Мансон протянул Фоксу намазанный тост, тот не посмел отказаться и откусил кусочек. Флинн удивленно покачал головой и пробормотал:

— Черт меня подери!

А Ричардсон, отвесив кивок в мою сторону, заметил с ухмылкой:

— Quod erat demonstrandum,[24] Финч.

Доктор Мансон снова натянул ботинки, пожал всем руки и откланялся. Я закрыл за ним дверь и обернулся к моим коллегам.

— Итак, джентльмены, — начал я, — не пора ли нам обсудить, какие меры контроля следует принять во время сегодняшнего сеанса?

По пути назад из отеля я с удивлением заметил того самого английского школьника, он играл у одного из соседних домов совсем рядом со Спрюс-стрит, 2013. На мальчике были белые гетры и вязаная шапка с ушками. Он старательно пытался поддеть, не разломав, пластину льда, покрывавшую лужу, и не замечал, что я наблюдаю за ним.

— Привет, малыш.

Мальчуган поднял на меня глаза и остолбенел.

— Привет, малыш, подойди-ка сюда.

На этот раз он решительно замотал головой. Я не хотел больше кричать и сам направился к нему. Подойдя ближе, я заметил тревогу в глазах мальчишки; трудно сказать, было ли это смущение или просто настороженность ребенка при встрече с незнакомым взрослым. Я разглядел бледные веснушки на почти девчоночьем лице и догадался, что паренек был из тех одиноких детей, которые привыкли играть сами по себе.

— Как тебя зовут?

— Эдвин.

— А как к тебе обращаются — Эдди или Эд?

— Так и говорят — Эдвин.

Я пошарил в карманах и нашел пять центов, но, оценив добротность костюма мальчика и то, что он жил в столь дорогом районе, я решил набавить цену — пусть, если захочет, просидит всю субботу в кино или наестся сладостями до отвала.

Я протянул ему двадцать пять центов, но потребовал сначала ответить на мой вопрос.

— Случалось ли тебе бывать в том доме на углу, в номере 2013?

Маленький Эдвин посмотрел мимо меня. Он побледнел на два тона, когда увидел, какой дом я имею в виду.

— У этих мерзких Кроули? — И он еще энергичнее замотал головой.

— Ты уверен? А, может, миссис Кроули просила тебя когда-нибудь выполнить какое-нибудь ее поручение?

Эдвин неподдельно удивился: как мне в голову могло прийти, что он согласится работать на соседей-вампиров? Я поверил ему, бросил четвертак в его варежку и оставил мальчугана в покое, а сам вернулся к дому номер 2013 и поднялся по ступеням к логову «мерзких Кроули».

— Мартин!

Я вошел как раз тогда, когда Мина в норковой шубке выбирала подходящую шапку. Она захлопала в ладоши, словно маленькая девочка рождественским утром:

— Я надеялась, что вы поспеете к обеду! Нет-нет, не снимайте пальто!

— Разве мы обедаем не дома?

— Я хочу отвести вас в одно замечательное местечко здесь неподалеку.

— Не знаю, разумно ли это? Не нагорит ли нам от доктора Кроули?

Она посмотрела на меня:

— Почему?

— Он просил меня следить, чтобы вы не переутомлялись.

— Тогда — решено, — сказала Мина, натягивая вязаную шапку. — Вы просто обязаны пойти со мной к мадам Б. и проследить, чтобы я не переутомилась, разговаривая по-французски.

Когда мы вышли на улицу, оказалось, что пошел снег. Мина радостно вскрикнула, словно никогда прежде не бывала на улице, и задрала голову вверх. Снежинки падали на ее длинные ресницы и не таяли, пока она не смахивала их. Она взяла меня под руку, мы спустились по ступенькам и направились сквозь чудесную метель — такие случаются в начале зимы и почти мгновенно стихают, словно погода передумала. Мы торопливо шагали по мощенным кирпичом тротуарам, Мина держала меня под руку, и мне было приятно ощущать ее рядом. Тяжесть ее руки пробудила во мне самые разные чувства, я вдруг впервые увидел, как в лучах зимнего солнца городской пейзаж превращается из акварели в дагерротип, и смог оценить, насколько привлекательнее деревья без листьев, и насколько дальше разносятся в декабре звуки. Я подмечал малейшие детали, которые прежде ускользали от моего взгляда: узенький переулок с рядами старых конюшен, кованая пластина для чистки ботинок у входа в угловой дом, крошечный молитвенный домик, приглашавший посетителей узнать больше о «Религиозном бизнесе». Не укрылись от меня и мрачные взгляды, которыми провожали Мину гувернантки и соседки, встречавшиеся нам по пути. Я заметил, как холодно отвечали они на ее приветствия. Увидев, как шедшая навстречу женщина намеренно перешла на противоположную сторону улицы, чтобы не встретиться с нами, я постарался отвлечь внимание Мины и указал ей на забавного кота в окне одного из домов.

Через десять минут, раскрасневшиеся от мороза и слегка оглушенные, мы наконец добрались до обители мадам Б. — уютного маленького кафе, втиснувшегося между магазином сигар и обувной мастерской в двух кварталах от площади Риттенхаус. Вполне милое местечко, в неброском стиле Левого берега,[25] с меню, написанном на грифельной доске, потускневшим столовым серебром и кошками, преспокойно снующими по кухне, а в довершение всего — пышнотелая суфлеподобная хозяйка — та самая мадам Б. Мы с Миной угнездились за самым дальним столиком, и, хотя это было шаткое создание, покрытое сатиновой скатертью, на которой красовался в вазе букет роз с уже потемневшими по краям лепестками, он оказался самым удобным местом в зале — у окна, выходившего на улицу, чуть поодаль от остальных столов и в стороне от вечно снующих официантов. Мадам Б. приветствовала Мину театральным поцелуем в обе щеки, обменялась с ней парой комплиментов по-французски (не забывая при этом усердно хлопать ресницами и бросать многозначительные взгляды в мою сторону) и поспешила отнести сушиться на батарею наши шапки и перчатки.

Когда хозяйка удалилась, Мина перегнулась через стол и прошептала:

— Она решила, что вы мой любовник! — В глазах ее блеснули озорные искорки, как у расшалившейся девчонки, и она прикрыла рот ладонью, чтобы сдержать смешок.

— И что, это ей по нраву?

— Еще бы — она же француженка! Сказала, что вы очень красивый jeune homme.[26]

Я покосился на другие парочки, впервые заметив, что деловые мужчины, обедавшие в ресторане, все казались старше своих дам.

— Так вот, значит, какое это местечко!

— И мне это нравится. Конечно, обычно я обедаю здесь в одиночестве, но мне нравится, когда можно поразвлечься.

— А что, доктор Кроули никогда не обедает с вами?

— Нет, почему же, время от времени обедает. Но здесь — никогда. Артур не любит французов. — Она снова наклонилась и произнесла доверительно: — Он считает их аморальными. Поэтому даже отказывается свозить меня в Париж, может, боится, что я там влюблюсь в молоденького студента-художника и заражусь туберкулезом!

— Забавно, — пробормотал я, вспомнив слова Пайка о том, что именно каприз Мины удержал супругов от путешествия за границу.

— Что именно?

— Ваш муж вовсе не показался мне ревнивым.

— Просто я не даю ему повода, — сказала Мина. — Но, полагаю, он может быть ужасно ревнив. К молодым людям, молоденьким парочкам — да ко всему, что напомнило бы ему о нашей разнице в возрасте.

Словно облако закрыло ее солнечное настроение, мы оба замолчали.

К счастью, в этот момент подошла дочь мадам Б., чтобы принять у нас заказ, и я был спасен от необходимости неискренних заверений в том, что у Артура Кроули нет поводов для ревности. А что если бы у него эти поводы как раз были? Вот даже сейчас его жена сидит с молодым человеком в небезызвестном гнездышке, где днем встречаются любовники, и пусть это на первый взгляд вполне невинная встреча, но ведь прошлой ночью Мина и в самом деле просила меня поцеловать ее. А если это так, почему Кроули сегодня утром попросил меня развлекать его жену. Неужели он считает меня чем-то вроде придворного евнуха, который просто не способен дать повод для ревности?

— Et deux cafes au lait, s'il vous plait,[27] — сказала Мина дочери мадам Б.

— Merci,[28] — проворковала та и удалилась. Я проследил взглядом, как девушка скрылась на кухне, а обернувшись, заметил, что Мина смотрит на меня с легкой улыбкой.

— Она миленькая, верно?

— Тут все дело в акценте.

— Разве?

— В Гарварде проводили специальное исследование. Научно доказано: французский акцент делает женщин на одиннадцать процентов привлекательнее.

— Неужели на столько? — рассмеялась Мина. — Что ж, придется подтянуть мой французский.

— Вам акцент ни к чему, — выпалил я. Мина невольно покраснела от такого неожиданного комплимента. Казалось, она задумала преподать мне урок флирта — так на теннисном корте опытный игрок обучает новичка. И конечно, как всякий новичок, я был весьма неловким и от волнения так размахивал руками, что едва не сшиб вазу с цветами, а ноги мои постоянно толкали Мину под столом.

— Отчего это у вас так уши покраснели, Мартин?

— Видимо, кто-то меня вспоминает.

— Наверное, дочка мадам Б.

— Или мои коллеги. В таком случае хорошо, что я их не слышу. — Я подумал, что нарушаю профессиональную этику, и сам попенял себе за это: — Боюсь, они обо мне не очень высокого мнения.

— Вот как? Что ж, если вас это утешит, могу сказать, что Артур не очень высокого мнения о них.

— Правда?

— Да, — подтвердила она. Тут нам подали кофе, и я получил небольшую передышку, пока Мина колдовала над своей чашкой: отпила глоток, сморщила нос, добавила сахар. — Мистер Фокс, храни его Господь, просто шут гороховый, — произнесла она, размешивая сахар, сделала еще один глоток и добавила: — А мистер Флинн весь вечер пялился на мою грудь. — Она подсыпала еще сахара. — А мистер Ричардсон похож на богомола. — Наконец она осталась довольна вкусом кофе, отложила в сторону ложечку, поднесла чашку к губам и посмотрела на меня поверх ее края. — Артур сказал, что вы единственный из членов комитета, к кому он относится с уважением.

Я должен был немедленно распознать очередную лесть и потребовать, чтобы Мина хотя бы объяснила, что именно вознесло меня столь высоко в глазах ее мужа. Но не осмелился: я был смущен и не смел поднять на нее глаза, так и сидел, глядя в стол.

Я вздрогнул, когда Мина положила свою руку на мою.

— Я надеюсь, вы догадываетесь, что я разделяю мнение моего мужа.

— Правда?

— Вы мне очень симпатичны.

Я заставил себя поднять глаза и увидел, что она глядит на меня с явным расположением, словно я ее старинный и самый любимый друг. Этого я уже не мог вынести.

Я вытянул свою ладонь из-под ее руки и, продолжая глядеть в стол, промямлил:

— Вам не следует так говорить.

— Разве вы не друг мне?

— И так доверять.

Мина улыбнулась, решив, видимо, что это какая-то словесная игра.

— Но почему?

— Потому, — отвечал я, скрепив сердце, — что я провел все утро, строя планы, как наилучшим способом связать вас по рукам и ногам этим вечером.

Не знаю, какой реакции я ожидал: испуганного удивления, возможно, или холодного презрительного смешка. А может, вообще никакой реакции, что было бы еще хуже. Но я никак не ожидал, что Мина ответит мне взглядом, исполненным такой горечи, — я даже помыслить о таком боялся!

— Так вы… не верите мне? — Краска отхлынула с ее лица.

— Дело не в том, верю я вам или нет. Просто у меня нет иного выбора — прежде чем поверить в сверхъестественные причины, я должен попытаться найти любое реальное объяснение тому, чему я был свидетелем прошлым вечером.

— Выходит, вы мне не верите, — снова повторила она, но теперь это был не вопрос, а утверждение.

Тут как раз мадам Б. принесла наш салат aux lardons и croque monsieur.[29] Она сразу почувствовала, что между нами кошка пробежала.

— Ну нет! Никаких ссор! — пожурила она нас.

Мина подняла голову и, как умеют только женщины, осторожно, чтобы не размазать тушь, провела пальцем под глазом.

— Мы вовсе не ссоримся, — проговорила она, сделав над собой усилие. — Мартин только что предложил мне бежать с ним.

— О!

— К сожалению, — продолжала Мина, сжимая мою руку, — я вынуждена объяснить ему, что как бы он ни был мне дорог, мое сердце навсегда принадлежит моему мужу.

Хозяйка сочувственно хмыкнула и, повернувшись ко мне, сказала:

— Если ваше сердце разбито, mon petit chou, позвольте старой даме утешить вас.

Она провела пальцами по моему воротнику, пожелала нам обоим bon appetit[30] и удалилась.

Мина достала маленькую пудреницу и принялась пудрить лицо, чтобы скрыть следы слез. Я наблюдал за ней, борясь с желанием перегнуться через шаткий столик и поцеловать ее.

Но вместо этого, чтобы сменить тему и загладить свою вину, я спросил:

— Она что, назвала меня маленьким кочаном капусты?

Мина кивнула.

— Это такое ласковое выражение.

Она захлопнула пудреницу и посмотрела на меня. Я почувствовал, как сердце дважды тяжело ухнуло у меня в груди, словно кто-то постучал в дверь. Два удара и все — точка. Я обидел Мину, но она простила меня — согласно древнему обычаю, придуманному не нами, мы стали единым целым. Или, по крайней мере, теперь я был крепко связан с ней. Но, как повлияло происшедшее в маленьком французском кафе на чувства Мины, я не знаю. Она оставалась все такой же красивой и загадочной.

После обеда мы возвращались домой по заснеженным улицам. Мина, чтобы не упасть, держала меня под руку — к нашему удивлению, снег не растаял, а засыпал тротуары, отчего мостовая превратилась в настоящий каток. Я стал представлять себе, что было бы, если бы Мина вдруг поскользнулась и упала, но никак не мог решить, как лучше поступить в данном случае: обнять ее, чтобы удержать, или упасть вместе с ней, чтобы потом со смехом подниматься со снега. Но тут Мина спросила:

— Так что вы решили?

— Решили?

— О том, как вы свяжете меня по рукам и ногам? — напомнила она. — Вы сказали, что провели все утро, обдумывая наилучший способ. Так каково же ваше решение?

— Ах, вот вы о чем! После обсуждения мы решили, что лучше связать ваши запястья и щиколотки светящимися веревками. Конечно, не очень туго.

Она выслушала это и кивнула, словно я спрашивал ее мнение.

— Тогда вы сможете все время видеть, что делают мои руки и ноги.

Я кивнул.

— Так вы не станете возражать?

— Но разве так важно, стану ли я возражать? — произнесла Мина, когда мы свернули на ее улицу. — Куда важнее, не станет ли возражать он. Порой он бывает ужасно упрямым.

— Доктор Кроули?

— Мой дух.

Мы подошли к крыльцу дома Кроули. Мина начала подниматься по ступенькам, но я схватил ее за рукав. Она остановилась и обернулась ко мне, я стоял на две ступеньки ниже.

— Вы хотите сказать, что если мы вас свяжем, то сеанс может быть сорван?

Мина рассмеялась и дотронулась рукой без перчатки до моей щеки.

— Бедный милый Мартин, — произнесла она нежно. — Конечно, вы мне не доверяете. У вас нет никаких оснований мне верить! Вы ведь еще не встречались с ним.

Она наклонилась и поцеловала меня в лоб, а затем, стуча каблучками по посыпанным солью каменным ступеням, поспешила к входной двери.

— Обождите! — крикнул я. — С кем я не встречался?

Мина остановилась в дверях и посмотрела на меня с игривой улыбкой, словно я спросил ее, что она купила мне в подарок на Рождество. Она погрозила мне пальчиком, давая понять, что не хочет испортить сюрприз. Но все же ответила:

— С Уолтером.

В тот вечер ужин был не таким изысканным, как накануне. Прежде чем покинуть дом вместе с Пайком, миссис Грайс оставила нам несколько закрытых тарелок: черепаховый суп (знаменитое местное блюдо), кресс-салат, жареные голуби, которых подстрелил в графстве Бакс один из коллег Кроули. Голуби были маленькие, жесткие и пережаренные. Мы почти не разговаривали во время еды, поскольку все были заняты извлечением дробинок из птичьего мяса и складыванием их на край тарелки. В какой-то миг я рассеянно поднял глаза и сквозь пламя горевших в подсвечнике свечей встретился взглядом с Миной, она улыбнулась мне. В вечернем платье из черного крепа, на котором стеклярусом и речным жемчугом был вышит орнамент из листьев, она выглядела ослепительно.

Позже, когда Мина удалилась, чтобы переодеться, мы показали Кроули браслеты для запястий и щиколоток, которые я смастерил утром из куска толстого шпагата и выкрасил светящейся краской. Пока Кроули изучал их, я внимательно наблюдал за ним, он не выказал никакого недовольство нашим требованием, чтобы его жена надела эти приспособления на время сеанса.

— И кто же это придумал? — поинтересовался Кроули, беря в руки одну из светящихся веревок.

— Он! — поспешили ответить Фокс и Флинн, желая свалить всю вину на меня.

— Я так и думал, — кивнул Кроули, осторожно перебирая пальцами веревку, словно это дорогая ткань. На какой-то миг взгляд его сделался отрешенным, но потом он очнулся и улыбнулся мне восхищенной улыбкой. — Умно придумано, Финч.

Мина крикнула нам сверху, что она готова, и мы снова поднялись на третий этаж. На лестнице я взял Кроули за локоть и отвлек его в сторону.

— Простите меня, доктор, — произнес я вполголоса, — но кто такой Уолтер?

Кроули улыбнулся.

— Почему бы вам не спросить об этом его самого?

Он дружески сжал мою руку и поспешил наверх.

Детская показалась мне еще меньше, чем в прошлый раз. Так бывает, когда стараешься вспомнить какие-то предметы из детства: они кажутся меньше, словно изображения в перевернутом бинокле. Окна снова были занавешены черным муслином, чтобы лунный свет не проникал в комнату. Мина ждала нас на своем месте за столом. На ней было легкое летнее платье с открытым лифом. Она приветствовала нас тусклой улыбкой — словно была на борту корабля, уже отчалившего от берега.

Кроули сделал жене укол, а затем наклонился и с нежной формальностью коснулся губами ее лба — так целуют ребенка, который хорошо вел себя на приеме у врача. Потом он выпрямился и, обернувшись к нам, спросил:

— Итак, джентльмены, кто возьмет на себя честь связать мою жену?

Все смущенно молчали, пока я наконец не выдержал:

— Я.

Я посмотрел на остальных и принялся связывать узкие запястья Мины, стараясь не затягивать слишком туго, чтобы не сжать ей вены. Когда ее руки были связаны, я наклонился, чтобы проделать то же самое с ногами. Во время всей этой процедуры колени Мины были на уровне моих глаз, и я заметил несколько свежих темных синяков у нее на бедрах. Я покраснел и отвел взгляд. В этот вечер Мина не надела тапочки, обматывая один конец светящейся веревки вокруг ее щиколотки, я почувствовал, как ее босые пальцы погладили мое запястье. Произошло ли это невольно или намеренно — как тайный знак того, что она прощает меня, — не могу сказать. Со стороны казалось, что Мина уже погрузилась в глубокий транс и не замечает происходящего в комнате.

Словно по команде, мы расселись за столом и заняли те же места, что и накануне. На этот раз Кроули выбрал другую пластинку. Слащавый «Сувенир» Дрдлы. Мы соединили руки, Кроули погасил лампу, и детская погрузилась в темноту, почти абсолютную, если не считать светящихся наручников Мины и нескольких блестящих безделушек в коробке. Как и в прошлый раз, в первые мгновения темноты меня охватила паника. Но через несколько секунд это прошло, я расслабился и даже испытал радостное возбуждение. Именно так я представлял себе смерть: легкое растворение химического тела и превращение его в щелочную черноту. В моей памяти всплыл отрывок из стихотворения Эмили Дикинсон:

Мы привыкаем к Тьме, когда гаснет Свет…

Граммофон затих, и мы все на несколько минут оказались наедине со своим собственным молчанием, которое нарушало лишь глубокое и мерное дыхание Мины. Так продолжалось какое-то время, пока к дыханию Мины не присоединилось тихое похрапывание Фокса. Я стал уже опасаться, что и этот вечер пройдет впустую. Но тут двумя этажами ниже мы услышали звук передвигаемой по полу тяжелой мебели.

— Господи, что это? — встрепенулся Фокс, очнувшись от звука разбиваемой посуды.

— Может, пойти посмотреть? — послышался голос Ричардсона.

— Ш-ш-ш-ш! — шикнул на них Кроули. — Он приближается…

Мы обратились в слух, но, словно восьмидесятилетний старик, прикованный к неудобному креслу, слышали лишь обычные звуки, раздающиеся в старом доме: гудение водопроводных труб, ворчание углей в камине — ни приближающихся шагов, ни сбивчивого боя старинных часов на лестнице. Я прислушивался так старательно, что слышал, как тикают часы на моей руке, а также часы Ричардсона и Флинна, причем различал разницу в их звучании. Карманные часы Кроули молчали, но зато я слышал его торопливое легкое дыхание, которое звучало контрапунктом к его учащенному пульсу, сильные толчки которого я ощущал на моей руке. «Он боится», — решил я и подумал, что страх довольно трудно сымитировать: что бы ни делала Мина, муж искренне ей верил.

Кроули сжал мою руку и прошептал:

— Он здесь.

Откуда-то из глубины запертой комнаты раздалось покашливание. А вслед за этим мы услышали доносившийся из темноты мужской голос.

— Вижу, ты позаботился о компании для меня, Кроули.

Дрожь пролетела по кругу наших соединенных рук. Это был голос образованного человека двадцати-тридцати лет, и пусть я покажусь претенциозным снобом из тех, кто утверждает, что способны различить в винном букете дюжину различных ароматов, но позволю себе утверждать, что, судя по голосу, его владелец принадлежал к тем, кто вырос в достатке и ищет избавления от скуки в модном цинизме. Это был голос молодого человека, завсегдатая престижных гарвардских гостиных, который гоняет очертя голову на автомобилях по Мэдисон-авеню, но чудом остается цел в любой передряге и фланирует в толпе гостей на шикарных свадьбах в надежде совратить молоденькую кузину.

— Это друзья, Уолтер, — сообщил Кроули гостю.

— Твои или Мины?

— Наши общие.

Уолтер скептически хмыкнул. Я попытался определить, откуда доносится голос, но не смог. Обладатель его, казалось, все время передвигался по комнате, когда он заговорил снова, то был уже возле занавешенных окон.

— Если судить по одежке, Кроули, то это, скорее, твои приятели.

Кроули откашлялся и проговорил смущенно:

— Ну отчасти… по крайней мере, эти четыре господина проделали немалый путь из Нью-Йорка, чтобы встретиться с тобой, Уолтер. Ты должен быть польщен.

— Мне бы польстило больше, принеси они с собой что-нибудь выпить.

К Флинну, первому из нас, вернулся дар речи.

— Неужели, прихвати мы выпивку, вы смогли бы использовать ее по назначению?

— Думаю, я бы как-нибудь справился.

Кроули попытался осторожно объяснить:

— У Уолтера больше нет того, что мы называем ртом…

— Зато у меня есть что-то поинтереснее, — перебил его голос, — и более подходящее для кое-чего…

— Ой, — вскрикнул от боли Флинн. Он вскочил, а стул его упал на пол. — Этот сукин сын только что укусил меня!

— Ради всего святого — сядьте. Вы причиняете ей боль.

Я почувствовал, как Мина забилась в конвульсиях. Услышав ее стоны, Флинн, ворча, вернулся на свое место между Круоли и Фоксом. Когда судороги Мины прекратились, мы услышали смех Уолтера, доносившийся из угла детской. Он был похож на смех озорника-школьника.

— Кажется, у меня кровь на шее, — пожаловался Флинн.

Фокс, откашлявшись, произнес официальным тоном:

— Уолтер, мы представляем здесь исследовательский комитет «Сайентифик американ» — полагаю, вы наслышаны об этом журнале?

— Что-то я давненько не возобновлял мою подписку.

— Ха, удачная шутка, — сказал Фокс холодно и попытался парировать выпад Уолтера: — А продукция в газетных ларьках у вас, видимо, устарела?

— Там, где я нахожусь, темновато для чтения.

— Интересно, — проговорил я, решив, что пора и мне присоединиться к разговору. — А не могли бы вы описать нам это место, чтобы мы лучше его представили?

Молчание. Потом голос Уолтера раздался уже с другой стороны.

— Сейчас я стою прямо за тобой, приятель.

Я невольно напрягся и, повернув голову, стал вглядываться в темноту за спиной. Во рту у меня пересохло, я облизал губы, и проговорил:

— Докажите это.

— Как?

Я перевел дыхание.

— Ударьте Фокса.

Уолтер рассмеялся так громко, что заглушил возмущенные протесты Фокса. Но я не хотел обращать все это в шутку и пытался проверить, как этот так называемый дух отреагирует на мою попытку изменить сценарий.

— А ты мне нравишься, парень, — сказал Уолтер. — Но, боюсь, я не настроен сегодня играть под твою дудку.

— Тогда что же тебе нынче по душе?

Уолтер прошептал мне в самое ухо:

— Возможно, я еще навещу тебя сегодня, тогда и узнаешь…

Что-то холодное и жесткое, как слоновья кожа, потерлось о мою щеку. Я закусил губу, чтобы не закричать. К счастью, Уолтер переключил свое внимание на других.

— Честно говоря, джентльмены, я бы тут кое-что переставил…

Раздался громкий треск: что-то тяжелое упало на стол, и тот развалился на части. («Проклятие, уродство!» — прорычал Уолтер.) Сломанная столешница рухнула мне на ногу. Теперь мне хорошо стали видны ноги Мины, опутанные светящимся шнуром; что-то было не так, хотя в тот момент я не мог сказать, что именно меня насторожило.

— Надеюсь, ты не в претензии, Кроули? — не унимался Уолтер. — Я решил передвинуть буфет там внизу — боюсь, кое-что побилось при перемещении.

— Это же был парадный фарфор моей матери!

— Твоя мать была старой стервой с ужасным вкусом.

Повисла тишина, Кроули едва сдерживал себя.

— Я уверен, что это произошло случайно, Уолтер, — произнес он наконец, смиряя возмущение. — Ты знаешь, мы с Миной хотим, чтобы ты считал наш дом своим домом.

— Ой-ой-ой! Какими великодушными мы стараемся выглядеть на людях, — сказал с презрением Уолтер. — Ты ведь любишь публику, верно, Кроули? Тебя хлебом не корми, дай перед кем-нибудь покрасоваться! Небось с ума сходишь в операционной: одна женщина висит в кресле, а три других смотрят. Признайся, старик, трудно скрыть эрекцию под халатом?

— Хватит! — проревел Кроули.

— Поосторожнее, не разомкни круг, — поддел его Уолтер. — Ты ведь не хочешь причинить боль твоей драгоценнейшей Мине? Или хочешь?

Мина издала тихий стон, стало ясно, что она выходит из транса. Так пациенты Кроули просыпались после наркоза.

— Мне показалось, я слышу голос Мины, — сказал Уолтер, обращаясь к нам. Голос его стал стихать, словно он удалялся от нас по тоннелю. — Джентльмены, я был бы рад еще поболтать с вами, но мне пора возвращаться к себе. Так что позвольте откланяться.

После этих прощальных слов в детской воцарилась тишина. Уолтер покинул сей мир и вернулся в иное измерение.

Керосиновая лампа разбилась, когда Уолтер ударил по столу, так что нам пришлось несколько минут проблуждать в потемках, пока Флинн не зажег спичку. В ее мерцающем свете мы увидели Мину, обмякшую на стуле. Я развязал светящиеся веревки, которыми ее щиколотки были привязаны к ножкам стула, а Кроули бросился растирать ей запястья, чтобы восстановить циркуляцию крови. Через минуту она пришла в себя, хотя была очень ослаблена после пережитого испытания. Она поглядела на меня и улыбнулась еле заметной вермееровской полуулыбкой.

— Он приходил? — спросила она.

— Да, любовь моя, — отвечал Кроули, касаясь губами ее пальцев. — Уолтер приходил.

— И как он себя вел? — поинтересовалась Мина. — Он держал себя в руках?

— Он был в одном из своих настроений, — сказал Кроули, — но просил меня передать тебе его любовь.

Слушая этот разговор между мужем и женой, я наконец не утерпел и спросил:

— Извините, что перебиваю вас, но кто такой этот Уолтер?

На усталом лице Мины все еще играла улыбка, она переглянулась с мужем.

— Я думала, вы догадались! Уолтер — мой брат.