Инамората

Эпилог

Весной 1924 года «Сайентифик американ» опубликовал следующее заявление по поводу своего продолжающегося психического исследования:

Мы, нижеподписавшиеся члены экспертного комитета, назначенного исследовать медиумические способности Марджори (под этим именем данная особа фигурировала в газетах), имеем честь доложить о следующем. Мы были свидетелями удивительных явлений, которые большей частью не поддаются простому объяснению, но ничто из увиденного нами в период с 8 по 23 декабря 1923 года не может быть расценено как полностью доказанный факт «сверхъестественного». Поэтому мы пришли к заключению, что способности Марджори заслуживают дальнейшего изучения, но не позволяют ей стать обладателем премии в 5000 долларов, учрежденной «Сайентифик американ».

Заявление было подписано Малколмом Фоксом, Г. Г. Ричардсоном и В. М. Флинном. Бросалось в глаза отсутствие подписи Маклафлина, который за две недели до этого тихо отошел во сне в лучший мир.

Поминальная служба прошла согласно квакерской традиции просто и скромно и ничуть не похоже на напоминавшие оперы католические проводы, к которым я привык. Около сотни скорбящих собрались в молельном доме, и им была предоставлена возможность сказать об усопшем все, что им бы хотелось. Или не сказать. Маклафлина очень уважали, но нельзя сказать, чтобы любили, так что церемония состояла в основном из долгого молчания, прерываемого редкими речами. Скорбящий Гудини прибыл из Нью-Йорка вместе с женой Бесс, я видел, как после церемонии они тихо беседовали с четой Конан Дойлов: то была последняя встреча титанов накануне их разлуки. Не пройдет и года, как они публично разойдутся во взглядах на сверхъестественное. Два старинных приятеля навсегда перестанут разговаривать друг с другом. (Гудини, призывавший относиться к сверхъестественным явлениям с научной строгостью, писал: «С пристальным интересом я читал статьи ведущих ученых о психических явлениях… Увы! Ученость не одарила их способностью распознавать особый вид обмана, к которому прибегают медиумы, и не уберегла от заблуждений».)

Конец 1924 года ознаменовался и другими важными событиями. В сентябре газеты объявили, что Марджори — медиум, чью репутацию не поколебал скептицизм экспертов «Сайентифик американ», родила в больнице Джефферсона здорового мальчика. Я в числе сотни других получил уведомление об этом, из которого узнал имя, которое Мина выбрала для своего сына, — Честер. Трудно сказать, как отнесся к этому выбору Кроули: после той роковой ночи 1923 года он навсегда потерял дар речи.

Спустя три месяца, почти через год после заключительного сеанса в Филадельфии, я представил свою диссертацию на факультете психологии Гарвардского университета. Я подумывал продолжать занятия парапсихологией (как стали называть эту область исследований), но в конце концов, возможно, благодаря Пайку — одноногому дворецкому Кроули, решил переключиться на изучение явления, которое называют «фантом конечности». 15 декабря факультет одобрил мою тему. Удивительно, что больше всего эта новость обрадовала моего отца. Полагаю, ему просто до смерти хотелось, чтобы перед фамилией сына красовалось указание на докторское звание.

31 декабря награда в 5000 долларов, учрежденная «Сайентифик американ» за доказанное психическое явление, была отменена, так и оставшись не присужденной. Читателей заверили, что это никоим образом не означает изменения отношения редакции к данного рода исследованиям. По условиям конкурса любое явление, имевшее место до отмены конкурса, могло быть впоследствии подвергнуто экспертизе. Редакция располагает такими заявками, сообщал журнал, и они в свое время будут рассмотрены, а о результатах испытаний читателям будут сообщать «время от времени».

Диссертация поглощала все мои силы — сначала исследования, потом усердное фиксирование результатов и многочисленные перепроверки, — так что у меня почти не оставалось времени на постороннее чтение. И все же я выкраивал часы для знакомства с появлявшимися время от времени работами Маклафлина, которые публиковались уже после его смерти.

Я внимательно изучал его последние записи, пытаясь постичь характер этого человека и найти ответ на вопрос, который мучил меня после нашей последней встречи. Если Маклафлин втайне хотел верить Мине, почему он так отчаянно пытался разоблачить ее? Я мог понять, почему умирающий человек стремится узнать о загробной жизни, но никак не мог представить в подобной роли этого отчаянного скептика, объявившегося на пороге дома Кроули. Отсюда вытекал следующий вопрос: почему Маклафлин решил послать меня в Филадельфию, когда сам смог совершить это путешествие всего неделю спустя? Сначала я думал, что он отважился на это путешествие, когда узнал, что болен раком, а кризис в наших исследованиях дал ему повод уехать из дома. Но по прошествии ряда лет, вновь и вновь вспоминая наш последний разговор у дома Кроули («А зачем бы иначе я послал своего самого способного ученика, чтобы он разоблачил ее?»), я стал задумываться, а не было ли тому иных причин. Но я так и не смог найти их, хотя порой и обнаруживал подсказки, разбросанные в его последних работах. Вот, например, одна из них, появившаяся в сентябре 1925 года в «Международной психической газете»: «Психические исследования — увлекательное занятие для молодого человека… но, когда вам за сорок, результаты приобретают слишком большое значение, что мешает объективности. Поэтому лучшими исследователями после атеистов можно считать студентов старших курсов».

Мне показалось, что в этой фразе слышатся отголоски слов Ричардсона. Я задумался, как и тем вечером на крыше отеля «Бельвю-Стратфорд»: а не оказался ли я вовлечен в более крупную игру, чем полагал. Игру стратегии и испытаний. Если так, то я, без сомнения, проиграл ее.

Так я думал до марта 1926 года, когда были опубликованы мемуары Маклафлина, где я прочел следующее: «Негласная цель всех психических исследований — поражение: то есть стремление к тому, чтобы Необъяснимое так и осталось неразгаданным. Что приводит к вопросу: имеем ли мы право утверждать, что сделали все возможное для решения задачи, если в глубине души надеялись на поражение?»

А что если я был для Маклафлина последней попыткой преодолеть это противоречие? Но и я, в конце концов, подвел его самым неожиданным образом. Мне предназначено было быть таким, каким он сам быть не мог — скептическим, бесстрастным, решительным, а я совершил тягчайший грех исследователя и влюбился в испытуемую. Я часто недоумевал, как Маклафлин сумел столь быстро, раньше меня самого, догадаться о моем сердечном недуге; мне никогда не приходило в голову, что и он сам мог быть знаком с этой болезнью.

Когда поток посмертных публикаций записок Маклафлина постепенно иссяк, я пришел к выводу, что, возможно, у нас были общие слабости. Мы оба хотели верить — со страстью, граничащей с безрассудством, — в то, что феномен Мины Кроули реален.

Маклафлин сошел в могилу разочарованный. А я был обречен терзаться сомнениями, которые подобны мукам чистилища. На первый взгляд у меня не было никаких причин для сомнений. Признание Тома Дарлинга должно было положить конец любым вопросам по поводу подлинности Уолтера, именно так восприняли его слова все остальные члены экспертного комитета «Сайентифик американ». Исследование завершено. Но все же слова Дарлинга продолжали преследовать меня на протяжении всех лет, проведенных мной в медицинском колледже.

«Я знал Уолтера Стэнсона… лучше любого из вас. Тот сукин сын, которого я слышал сегодня, вовсе не он».

Возраст и опыт не всегда помогают понять поведение других людей, но, по крайней мере, если вам повезет, они дают вам возможность понять себя самого. Я знал, что не обрету покоя, пока не разрешу все свои сомнения.

И вот одним жарким летним вечером, между третьим и четвертым годами учебы в медицинском колледже, я сел на поезд до Провиденса и посетил торговое предприятие Дарлингов. Я ждал встречи среди новеньких автомобилей, любуясь фаэтонами и родстерами, выкрашенными в ниагарский синий и арабский песочный. Наконец объявился Дарлинг, он был без пиджака, его улыбка коммерсанта несколько поблекла, когда я представился. Да, он, конечно, помнит меня — то, что произошло тогда в Филадельфии, не скоро забудешь. Когда Дарлинг смекнул, что я не собираюсь покупать у него новенький «Форд», то не смог скрыть своего разочарования. Я понимал, что, как только прибудут настоящие клиенты, мне трудно будет рассчитывать на его внимание, поэтому прямиком перешел к делу.

— В последний вечер в Филадельфии, — напомнил я, — вы заявили, что не сомневаетесь, что тот голос не принадлежал вашему приятелю Уолтеру Стэнсону.

— Верно.

— Вы по-прежнему в этом уверены?

Он, прищурившись, подозрительно посмотрел на меня:

— А почему нет?

— Просто мне всегда было любопытно, — поспешил добавить я.

— Любопытно?

— Да, что именно вас в этом убедило?

Он поправил галстук и посмотрел через мое плечо, не пришли ли покупатели. В этот непроизвольный момент я вдруг увидел того самого солдата, с которым Уолтер сдружился во время войны. Тот парень был совсем не похож на торговца автомобилями — этого напыщенного героя войны, который теперь стал мужем и отцом и человеком без секретов. И в этот миг я понял, почему он был столь непреклонен тогда и почему остается таким и сейчас. Дарлинг снова посмотрел на меня, словно уколол заточенным карандашным грифелем, и повторил то, что говорил когда-то Маклафлину:

— Потому что я никогда бы не стал знаться с тем, у кого не все дома.

В тысяча девятьсот двадцать восьмом я наконец защитил докторскую диссертацию. В этот же год Марджори объявила, что выходит из добровольного заточения и снова начнет проводить сеансы в своем доме в Нью-Джерси. Мина сообщила, что после отбытия брата вступала в контакт с новыми духами, включая озорную девочку по имени Лили и свирепого индейского воина Тедискунга из племени лени-ленапи.

Когда я впервые узнал об этом — прочел в газетах, как и все прочие, — меня охватило разочарование, которое не отпускало почти неделю. Это было так не похоже на ту Мину, которую я знал! Но теперь уже ни для кого не было тайной, что знаменитый медиум — не кто иная, как миссис Артур Кроули. Ее решение выйти на публику под своим собственным именем совпало с появлением льстивой статьи на страницах «Коллиера». «В какие удивительные вещи готовы верить люди, — цитировалось там ее высказывание, — лишь бы не признать то, во что они не хотят верить!» По иронии судьбы в тот самый момент, когда публика узнала истинное имя женщины, скрывавшейся под псевдонимом, для меня она превратилась в ту самую Марджори, которую я никогда не встречал.

Я следил за карьерой этой незнакомки по газетам, пока оставался в Гарварде, и после, когда занял пост преподавателя в Бостонском университете. Когда публика, как и следовало ожидать, пресытилась всем сверхъестественным, я продолжал следить за свершениями Марджори по спиритическим журналам вроде «Лайта» и «Международной психической газеты». Именно на страницах этих изданий в статье о том, как обнаружить у ребенка скрытые психические способности, я впервые обнаружил фотографию шестилетнего Честера. Снимок, сделанный в розарии одного из состоятельных поклонников Мины, был плохого качества и мало что мог добавить к моему мысленному образу мальчика. Но на нем я разглядел странную фигуру, попавшую в кадр: садовник поднял взгляд от своих ножниц и мрачно смотрел на фотографа. Стэнлоу? Немало часов я провел, рассматривая этот снимок под увеличительным стеклом, но так и не мог решить наверняка.

Однажды вечером, почти через десять лет после завершения эксперимента «Сайентифик американ», я получил письмо от Мины. Во время недавней поездки в Филадельфию на похороны моего старого друга Ч. Стюарта Паттерсона, эсквайра, я узнал, что Мина выставила на продажу дом на Спрюс-стрит, где она прожила долгие годы, и перебралась с ребенком и мужем, парализованным и прикованным к инвалидному креслу, «ниже на побережье», как говорят филадельфийцы. Мина выбрала сонный приморский городок Кейп Мей, на песчаной южной оконечности Нью-Джерси. Я узнал об этом из достоверного источника, и все же мне трудно было представить эту троицу среди песчаных дюн в окружении морских чаек.

И вот теперь я держал в руках подтверждение того, что это местечко существует на самом деле: на конверте красовался штемпель «Кейп Мей, Нью-Джерси». (К своей неясной вымышленной картине я добавил пряничные домишки, выкрашенные в викторианские цвета, аромат жареного «хвороста» и вкус дешевых ирисок.)

Внутри было короткое письмо, написанное на кремовой бумаге рукой Мины; я никогда бы не смог спутать ее почерк. Она не пыталась посвятить меня в перипетии своей прошедшей жизни, а удовольствовалась лишь тем, что послала мне отрывок из стихотворения, которое обнаружила недавно (по совету своего нового поклонника Уильяма Батлера Йитса), потому что оно напомнило ей обо мне.

«Это стихотворение Эмили Дикинсон. Возможно, оно вам известно», — писала Мина. Далее было четверостишие:

Это было стихотворение о смерти, но Мина писала, что оно ободрило ее (зачем ей нужно было ободрение?), потому что напомнило разговор о белках, который мы вели за завтраком тем далеким утром нашей первой встречи.

В конце письма Мина передавала привет от нового духа, недавно примкнувшего к ее кружку. «Он просил, чтобы я передала вам эти слова, — писала Мина, — и уверен, что вы их поймете». Послание духа гласило:

Забудь о стреле — я встретил лучника!

Мина утверждала, что отправил это послание не кто иной, как Уильям Маклафлин.

В ту ночь мне приснилась Мина и ее маленький сын Честер, они прогуливались по берегу моря. Кроули с ними не было, видимо, мое подсознание закопало его глубоко в песок, оставив на попечении Пайка, — с глаз долой. По дюнам сновало множество белок. Сынишка Мины пытался поймать их и радовался, хоть и не преуспел в охоте. Сон оставил чувство тревоги, словно белок надо было поймать и спасти, чтобы они не погибли под волнами прилива. Когда солнце скрылось за горизонтом, Мина окликнула сына, им пора было возвращаться и кормить отца ужином. Услышав свое имя, Честер оглянулся на мать, и я заметил, как он похож на своего отца…

Сходство было поразительным. Это выглядело жутковато.