Инамората

Часть третья «САЙЕНТИФИК АМЕРИКАН»

— Я покончу с этой чертовой полицией! — объявил мой сокамерник, ни к кому конкретно не обращаясь. — Не было ни одного карнавала или обращения в пенсионный фонд, с которыми бы я им не помог, да я уйме людей оказывал личные услуги, не говоря о сотнях баксов, которые я плачу ежемесячно (вы понимаете, что именно я имею в виду), и после всего этого они не могут оставить меня в покое с тем крошечным бизнесом, какой у меня остался! Зачем, скажите, они заявляются в субботу на ночь глядя, запихивают моих клиентов в фургон, а девочек тащат в полицию нравов, чтобы приговорить к шести месяцам заключения в работном доме? Я вам так скажу: у меня сердце разрывается, как вспомню этих девчонок. Им уж и не заработай лишний доллар, с тех пор как «Его Честь» и эта шайка мошенников в Городском совете начали свои сраные реформы (и Кендрик будет не лучше — и не обольщайтесь попусту). Все эти так называемые реформы только увеличивают поборы. Люди всегда будут пить ликер и развлекаться. Я вам говорю, эта страна просто с ума посходила после запрета…

— Заткни хайло, Койл, — прикрикнул дежурный сержант на содержателя салуна и ударил его дубинкой по рукам. Койл вскрикнул, отпрянул от решетки и принялся дуть на пальцы. Сержант прошел немного дальше и остановился там, где стоял я и смотрел сквозь прутья.

— Может, хочешь снять какой камень с души, профессор?

— Нет.

— Ладно.

И он двинул меня дубинкой в пах. Я отлетел к деревянным нарам, привинченным к стенке, и согнулся в три погибели. В нескольких дюймах от моих очков какой-то тюремный шутник нацарапал: «КАЖДЫЙ ДЕНЬ МНЕ ВСЕ ЛУЧШЕ И ЛУЧШЕ». Я закрыл глаза и мысленно взмолился о помиловании, заклиная Господа своей пострадавшей мошонкой.

Шел четвертый час моего заключения и двадцатый час без сна. Ниже я привожу краткий отчет о том, как я провел начало воскресенья шестого декабря, в год одна тысяча девятьсот двадцать третий от Рождества Христова.

0:10. Мне отказано в освобождении под залог и объявлено, что решением судьи Шестого района Карсона я арестован на время расследования по обвинению в умышленном поджоге, выдвинутом против меня комиссаром пожарной части.

0:33. Мне разрешен один телефонный звонок, я позвонил в больницу Джефферсона и справился о состоянии Мины. Дежурившая ночью мегера отказалась сообщать какую-либо информацию о пациентах по телефону, но пригласила меня навестить больную в установленные часы посещений.

1:47. Мои попытки заснуть не увенчались успехом из-за отчаянных воплей накурившейся проститутки в соседней камере, она сетовала на то, что «чертовски трудно» стало жить в этом городе, а также на ненадежность реакции Вассермана.

2:40. Листая наугад Библию, которая поначалу служила мне подушкой, я обнаружил, что в ней нет Книги Стонлоу со стихом 128 (номер его комнаты), зато есть 1 Книга Царств с главой 28 (что достаточно близко), где рассказывается история Аэндорской волшебницы, которая вещала сомневающемуся Саулу голосами мертвых.

3:12. Дежурный сержант сообщил мне, что с меня снято подозрение в убийстве, поскольку каким-то чудом никто из постояльцев «Либерти» не погиб во время пожара. Однако сержант не мог ничего сообщить мне о местопребывании моего кузена Эрнеста.

4:48. Я обнаружил, что имя «Эрнест Стонлоу» состоит из тех же букв что и «Уолтер Стэнсон».

— Вставай, Койл, — рявкнул сержант моему сокамернику. — Твой адвокат явился.

Я приоткрыл один глаз — я лежал на спине, положив одну руку на глаза — и увидел по ту сторону решетки высокого мужчину лет пятидесяти в енотовом пальто, его сопровождала молоденькая девица в норковой шубке.

— Ага, спасибо, что пришли, мистер Паттерсон, — сказал Койл, пожимая сквозь прутья решетки руку своему защитнику. — Извините, что позвонил вам так поздно.

— Пустяки, Джимми, — ответил адвокат. — Мы еще не легли, верно, Джинни?

— Истинная правда, — подтвердила брюнетка, рассматривая свой маникюр. — Мы с Чиффом не ложимся баиньки раньше шести утра.

— Вирджиния?

— Что, дорогой?

Брюнетка невинно поморгала ему в ответ ресницами. Я заметил, что ни у одного из них не было обручального кольца.

Паттерсон предложил своему клиенту сигарету и достал позолоченную зажигалку.

— Они любезно с вами обращались, Джимми?

Койл подался вперед, чтобы прикурить и прошептал сквозь прутья:

— Этот дежурный сержант устроил мне настоящую порку.

— Я поговорю с ним. — Паттерсон захлопнул зажигалку и положил ее назад в нагрудный карман. — Я разговаривал с судьей Феланом о вашем деле.

— Ну?

— Кажется, он согласился уменьшить ваш залог. Конечно, я поручился, что вы не запрыгнете в первый же поезд на Атлантик-сити. Вы ведь не выставите меня обманщиком, Джимми?

— Клянусь могилой моей матери, мистер Паттерсон.

— Хорошо. Как, кстати, ее самочувствие?

— Получше.

— Передавайте ей от меня поклон.

— Обязательно. Да благослови вас Господь, мистер Паттерсон, и мисс Вирджинию тоже.

Благословение Койла вызвало чуть заметную улыбку на лице Паттерсона и на несколько мгновений разогнало грозовые тучи, омрачавшие его небесно-голубые глаза. Но эффект был лишь мимолетным, вскоре они снова затянулись облаками, и в них появилась беспокойная жажда новых оправдательных приговоров. Адвокат посмотрел мимо Койла и заметил меня в глубине камеры.

— А твой приятель за что сюда угодил, Джимми?

— Изнасилование.

Я так и подскочил на нарах.

— Я никого не насиловал!

— Конечно, нет, — кивнул Паттерсон. — Просто она оказалась распутной маленькой соблазнительницей, верно?

— Нет! Я хотел сказать: меня обвиняют в поджоге, а не в изнасиловании. Не знаю, с чего он придумал это изнасилование.

— Ах, не обращайте на него внимания, он вечно талдычит про изнасилования, — сказал Паттерсон. — Во всяком случае, на поджигателя вы больше похожи. Но скажите, что именно, по их мнению, вы пытались поджечь?

— Отель «Либерти».

— Ха! — воскликнула брюнетка и толкнула Паттерсона в бок, а затем сообщила мне, что они как раз проходили мимо пепелища по дороге в тюрьму.

— Верно, — подтвердил Паттерсон, доставая бумажник из внутреннего кармана и вынимая хрустящий новенький доллар. — Вирджиния с большим цинизмом относится к человеческим слабостям, она поспорила со мной, что кто-то поджег эту обитель намеренно.

— Возможно, кто-то именно так и поступил, — сказал я, — но только не я.

— Тогда почему же полиция подозревает именно вас?

— Не знаю, — начал я. — Или, точнее, знаю: я был там накануне днем и наводил справки об одном из постояльцев, но я вовсе не пироманьяк!

Паттерсон хмыкнул.

— Не пытайтесь понять юриспруденцию Филадельфии, сынок, только шишек набьете. Кстати, — он заметил синяк у меня под глазом и спросил: — Этот «фонарь», часом, не дело ли рук одного из достойнейших граждан сего города?

— Нет.

— Вот и я подумал, что на их работу не похоже. Вообще-то они предпочитают бить по почкам, чтобы вы о них всякий раз вспоминали, когда по нужде пойдете.

— Замечательно, — буркнул я.

— Добро пожаловать в Город Братской Любви! — провозгласил Паттерсон. — Выше нос, сынок. Подождите, я переговорю кое с кем в участке, может, нам еще удастся вызволить вас под ваше собственное слово.

— Стойте! — крикнул я, когда он собрался уходить. — У меня нет денег на адвоката.

Паттерсон подошел к решетке и посмотрел мне в глаза.

— Вы в самом деле подожгли отель «Либерти»?

— Нет.

Паттерсон кивнул, обернулся к брюнетке и быстрым движением извлек долларовую купюру из ложбинки между ее красивых грудей так, что она даже икнула от неожиданности. Он прижал доллар к ладони указательным пальцем:

— Мы учтем это.

Он был удивительный человек, этот Ч. Стюарт Паттерсон, эсквайр. Мой сокамерник за тот час, пока ожидал освобождения под залог, рассказал мне множество историй о легендарном Чиффи, как звали его друзья по обе стороны закона. Про то, что тот родился среди избранных, но с раннего детства предпочитал простецкие ложки серебряным и компанию насильников, рэкетиров, наркоторговцев, бутлегеров, похитителей, нелегальных акушеров и убийц сборищу коварных мошенников, чьи имена занесены в регистр филадельфийского высшего общества. Что он был одним из немногих чужаков, кто мог пройти после заката по Чайна-тауну, не опасаясь, что ему раскроит череп вооруженный резаком китаец (я скрыл от моего сокамерника, что накануне ночью проделал тот же подвиг). И что Паттерсон — единственный адвокат, который может пересечь внутренний двор в Моко или Истерн без опасения, что его вспорют, словно скумбрию, самодельным ножом. И как он однажды выиграл процесс о сквоттерских правах своих клиентов-индейцев против «Риц-Карлтона», доказав, что отель стоит на месте индейской резервации. И как отказался от семейной практики — его отец был юрисконсультом Пенсильванской железной дороги — и предпочел представлять интересы клиентов, расплачивавшихся самогоном, к которому он не притрагивался, инкрустированными перламутром пистолетами, из которых он никогда не стрелял, чеками, которые невозможно было обналичить, потому что они были выписаны на пустые счета, и наличными зелеными долларами, которые нельзя было пустить в оборот, поскольку они были фальшивыми. Тем не менее Чиффи никогда не жаловался, ему было довольно симпатии того отребья, которое он защищал, ведь доброе отношение невозможно было купить, взять в аренду или получить по наследству.

Но каким бы удивительным ни был Ч. Стюарт Паттерсон, он не умел творить чудеса, поэтому я просидел за решеткой все утро.

Оказалось, что мозг, долгое время лишенный сна, способен сохранять ясность сознания, если не обращать внимания на галлюцинации — ползучих гадов и всяких птах, снующих туда и обратно сквозь решетку вашей камеры. Пока критическая часть моего разума безмолвствовала, мысли возвращались к событиям прошедшей недели, словно пчелы, летящие к самым ярким цветам: сеансы, выражение глаз Стонлоу, когда он колол себя пустым шприцем, точно такой же мечтательный взгляд, подмеченный мной у Мины в ту первую ночь, когда она прошептала «Поцелуй меня». В моем усталом мозгу вдруг всплыло еще одно воспоминание, которое, может быть, и не возникло бы, не будь я таким уставшим: я вспомнил выражение лица девицы Вика Халлидея, которую подверг гипнозу несколько месяцев назад. Что если те наши сеансы были лишь более искусной версией того же трюка? А если так, то кто кого гипнотизировал?

— Вставай, Финч!

Я вздрогнул. Недавно заступивший на пост тюремщик отпирал дверь моей камеры. С ним был Паттерсон, одетый так, словно собрался на автомобильную прогулку: твидовая куртка, брюки-гольф, которые заканчивались чуть ниже колена, и мягкое английское кепи.

— Лазарь, иди вон! — провозгласил Паттерсон, распахивая мне свои объятия, пока я выбирался из камеры.

— Кто внес за меня залог?

— Никакого залога не потребовалось, мой мальчик, — сказал Паттерсон, сердечно похлопывая меня по плечу. — Судья Фелан закрыл ваше дело.

— Но… — Я не мог говорить от переполнявших меня чувств. — Не знаю, как и благодарить вас, мистер Паттерсон.

— И не благодарите, — отвечал он. — Все, что я сделал, если вы простите мне неудачный каламбур, так это слегка «подпалил» магистрат, чтобы они пошевелились. Полиция и так выпустила бы вас через пару часов.

— Но как же «Либерти»?

— Несчастный случай, — объяснил Паттерсон, сопровождая меня на свободу. — Я так и сказал комиссару пожарной части. Сколько там всяких темных людишек сновало, удивительно, как это они раньше не загорелись. Не отель, а настоящая пороховая бочка.

Мы покинули мрачный полицейский двор и вышли на залитую солнцем улицу. Я остановился посреди тротуара, моргая и не зная, куда идти, а мимо сновали люди, прогуливавшиеся воскресным днем. Я почувствовал какой-то отвратительный запах и принялся озираться по сторонам, пытаясь найти его источник — какого-нибудь пьянчужку, но наконец догадался, что это я сам и есть.

Паттерсон заметил, как я принюхиваюсь к своим подмышкам, и рассмеялся:

— Пойдемте, моя контора тут неподалеку.

Он зашагал по направлению к Брод-стрит, но, заметив, что я остался стоять на месте, вернулся и заботливо дотронулся до моей руки:

— С вами все в порядке?

Я махнул в противоположном направлении — в сторону Честнат-стрит:

— Я пойду туда.

По крайней мере, так я собирался поступить, пока меня еще слушались ноги.

Паттерсон посмотрел в ту сторону, куда я указывал, и догадался:

— «Либерти»?

Я кивнул.

— От него почти ничего не осталось. Вы понимаете?

Я снова кивнул, на этот раз медленнее, чувство вины словно наливало мое тело свинцом. Я поднял голову, встретился с сочувственным взглядом Паттерсона и признался ему тихо:

— Я не поджигал «Либерти». Но кто-то сделал это из-за меня. Я был причиной.

Адвокат выслушал мое признание бесстрастно и, насколько я могу судить, без осуждения. Хотя я заметил искорку любопытства в его глазах, которые в этот солнечный полдень были спокойными и бесцветными. Он ответил мне улыбкой доброго дядюшки, который всегда стоит на вашей стороне в любых семейных спорах и к которому вы всегда обращаетесь, когда не можете найти общий язык с отцом. Это он первым дал вам выпить, и он же устраивал вас на диване, чтобы вы проспались после вашей первой пирушки.

— Пойдемте, — сказал Паттерсон, обнимая меня за плечи. — По дороге все расскажете.

Я так и поступил. Я был рад, что наконец мог облегчить душу и поведать кому-то о загадках Мины, но в то же время я сознавал, что иду на риск, откровенничая с человеком, которого знаю менее двенадцати часов — да к тому же с блестящим юристом. Я начал с моего приезда и закончил арестом, останавливаясь на каждой станции на этом пути: Кроули, Мина, Мансон, Уолтер, Вокс, «Виланд», Стонлоу… Безвыходное положение. Я ничего не скрыл, ни нашего с Миной поцелуя, ни следа от ожога, который я заметил на ее груди, ни моего желания рассмотреть его. Я покраснел, рассказывая о своей роли в этой постыдной истории, поскольку считал себя не менее виновным в эксплуатации Мины, чем Кроули.

Если, конечно, не она сама эксплуатировала нас.

Паттерсон слушал, не делая никаких замечаний, выражение его лица становилось все серьезнее с каждой минутой; когда я добрался до конца — мы как раз подошли к пересечению Восьмой улицы и Рейс-стрит, — он велел мне идти вперед и сказал, что подождет меня на противоположном углу. Я оставил его в задумчивости и пересек улицу, чтобы посмотреть на руины отеля.

Пожарные окружили место деревянными заграждениями и предупредительными знаками, призывающими зевак не приближаться к сгоревшему зданию, но я пренебрег их предостережениями и прошел в вестибюль. Там пахло обожженными кирпичами, обуглившимися постелями, кое-где из развалин еще шел дым. Я увидел дюжины матрасов, сваленных под сломанной лестницей, абстрактную скульптуру из сломанных контейнеров для льда, почерневший комод, гору обгоревших ковров, осыпанную штукатуркой; на вершине всего этого красовался детский трехколесный велосипед.

Я вышел из развалин и подошел к компании старых выпивох — бывших постояльцев, которые сидели на ящиках перед своим бывшим обиталищем. Я спросил, не знает ли кто, что случилось с их соседом Эрнестом Стонлоу. Старички засосали свои трубки, сделанные из кукурузных кочерыжек, и стали перекидывать друг дружке это имя, но, похоже, никому из них оно не было знакомо. И вновь Стонлоу оказался фантомом еще более нереальным, чем его шурин Уолтер.

Я вернулся на перекресток, где оставил Паттерсона, и застал адвоката беседующим со случайно повстречавшимся бывшим клиентом: рябым китайцем, известным в Чайна-тауне как «Шепчущий Вилли. («Ему едва не отрубил ножом голову один китайский парень», — сказал мне позже Паттерсон, поясняя, почему Вилли, прежде бывший полицейским осведомителем, утратил способность говорить нормальным голосом.) Мужчины пожали друг другу руки и распрощались.

Паттерсон зашагал рядом со мной.

— Ну что, узнали что-нибудь о Стонлоу? Где он сейчас?

Я покачал головой.

— Мне уже кажется, что я его выдумал.

— О нет, он вполне реален, — возразил Паттерсон. — Я встречал его.

Я замер пораженный. Паттерсон объяснил.

— В этом городе мало найдется людей, которых я не встречал или не защищал бы. Но в этом случае повод был светский: мы встретились на свадьбе. В Крикет-клубе в Джерман-тауне. Это было… да, пожалуй, лет десять назад.

Я привел туда свою клиентку, владелицу одного из самых фешенебельных и пристойных публичных домов на Поплар-стрит, куда допускают лишь избранную публику. Как вы понимаете, мы в тот день оказались cause de scandale.[42] На приеме было немало солидных клиентов мисс Мэри, да к тому же с женами. От нас шарахались, как от прокаженных, но это неважно, мы все равно прекрасно повеселились… — Паттерсон погрузился на миг в приятные воспоминания, а потом продолжил: — И вдруг оказалось, что наше вызывающее поведение затмил еще больший скандал — первое появление на публике миссис Эрнест Стонлоу, бывшей Мины Стэнсон, под ручку с садовником-социалистом, с которым она сбежала этой весной. Что ж, мы поспешили к ним с поздравлениями. Помню, какой неожиданно повзрослевшей показалась мне Мина Стэнсон…

— Подождите, — перебил я, — так вы ее уже знали?

— Я был наслышан о ней, — уточнил он. — Она из Честнат Хилл, а я вырос в тех краях. Но я уехал оттуда прежде, чем там появились Мина и ее брат. Я уже учился в юридическом колледже, а они еще уплетали мороженое на детских праздниках. Моя мать написала мне, что судья Стэнсон повторно женился и я наверняка, когда приеду на каникулы, увижу его новую семью в церкви. Помню, в то время много судачили о том, что вот-де человек в солидных летах заново начинает семейную жизнь, не поздновато ли?.. Теперь это кажется забавным, ведь судья тогда был моложе, чем я сейчас.

— А какими в детстве были Мина и Уолтер?

— Странными, — ответил Паттерсон, задумчиво хмурясь. — Скрытные. Неразлучные. — Он посмотрел на меня. — И, судя по тому, что вы мне рассказали, они остались такими по сей день.

— Если только она не разыгрывала меня все это время.

— Да, такое тоже возможно, — согласился Паттерсон.

Я ждал, надеясь услышать от него какую-нибудь версию, которая помогла бы разгадать загадку Мины Кроули. Но, к сожалению, то, что он сообщил, лишь еще больше все запутало.

— Думаю, вы не учитываете третьей возможности, Финч.

— Какой?

— Что Мина обманывает вас, не подозревая об этом.

Я пристально посмотрел на него.

— Вы хотите сказать, что она сумасшедшая?

— Уверен, что есть какой-нибудь более научный термин.

Если такой и существовал, то мне он был неизвестен. Все мои знания в этой области ограничивались лишь отрывочными сведениями, почерпнутыми из чтения Фрейда и Шарко. Конечно, это не мешало мне составить собственное мнение — одна из моих скверных школьных привычек, которую я до сих пор вспоминаю со стыдом и не могу себе простить.

— Полагаю, психоаналитик сказал бы, что поведение Мины носит признаки истерии, — заявил я.

Мои догадки основывались на весьма консервативных представлениях. Истерия — болезнь, которую впервые диагностировали древние греки. Считалось, что этот недуг связан с блуждающей маткой. Он рассматривался как своеобразное невротическое состояние с неясной этиологией и длинным перечнем симптомов, включающих все что угодно, от нервного кашля до каталептических припадков. Свое суждение я основывал исключительно на припадке Мины, который произошел накануне ночью. Мне впервые пришлось наблюдать подобное. Все развивалось по классической схеме — эпилептический припадок, выгнутая спина, вокализация, контрактура — именно так описывает истерические припадки великий невролог Жан-Мартен Шарко в его легендарной книге «Лекции по нервным болезням, прочитанные в Сальпетриере».

Пока я пытался убедить себя в том, что Мина истеричка, Паттерсон заговорил о другой возможности.

— А как насчет dementia praecox?

— Шизофрения?

Паттерсон вскинул бровь.

— Так вот как это называется нынче? Что ж, видимо, я давно не занимался защитой подсудимых, основываясь на их психической невменяемости.

— А вам это удавалось?

— Что?

— Признание психической невменяемости подсудимого.

Адвокат покачал головой.

— Однажды я вызвал в качестве свидетеля заведующего Пенсильванской больницей для умалишенных — забавный такой тип по имени Ньюкасл, у него такой тревожащий взгляд… Так вот. Он подтвердил под присягой, что мой клиент слышал голоса, причем не два или три, а целый бойскаутский лагерь… — Паттерсон задумался, уставив взгляд на свою короткую тень. — Но присяжных это не проняло. Так и послали беднягу на электрический стул, напевая бойскаутские песни.

Мы прошли еще один квартал, каждый думал о своем. Когда мы пересекли Брод-стрит чуть севернее здания Городского совета, я вдруг очнулся и заявил:

— Мина — не шизофреничка.

— Вы в этом уверены?

— Да, — сказал я. — Во-первых, мы все слышали голос Уолтера, так что это не просто голос в ее голове. Во-вторых, шизофреники очень возбудимые люди. Их мысли путаются, они легко теряют связь с реальностью и либо крайне возбуждены, либо совершенно апатичны — все это нисколько не похоже на Мину.

Я сам чувствовал, что словно спорю с кем-то, но не мог сдержаться.

— Шизофреники не в состоянии поддерживать разговор, — продолжал я, — не говоря уже о том, чтобы давать званые обеды и развлекать знаменитых авторов.

— Авторов? — переспросил Паттерсон.

Я объяснил, что не кто иной, как Артур Конан Дойл, впервые привлек к Мине внимание «Сайентифик американ».

— Неужели? — Это произвело на Паттерсона впечатление. — Сколько ночей я провел в Пенн, читая детективные рассказы Дойла, вместо того чтобы изучать право! — Он вскинул бровь. — Что там Холмс все время повторял Ватсону? Никогда не начинайте строить теорию, пока не соберете все факты. Замечательно! — Паттерсон улыбнулся той улыбкой, с какой мы вспоминаем самую нежную пору своего детства. — Конечно, это не имеет ничего общего с реальной работой полиции, — добавил он, останавливаясь на перекрестке посмотреть, нет ли машин.

— Разве?

Он покачал головой.

— Жизнь редко дарует нам возможность собрать все факты, Финч.

И, устав ждать просвета в потоке машин, ринулся через Честнат-стрит, не обращая внимания на гневные гудки и возмущенные жесты взбешенных автомобилистов.

Адвокатская практика «Ч. Стюарт Паттерсон и компаньоны» размещалась в невзрачных конторских помещениях на четвертом этаже дома номер 1523 по Уолнат-стрит, над компанией Гудмана по доставке парикмахерского инструмента и напротив офиса помощника городского поверенного. Насколько я мог судить, никаких «компаньонов» в принятом значении этого слова у Паттерсона не было, хотя он и нанимал небольшой штат уличных бездельников, которыми заправлял бывший рассыльный «Вестерн Юнион», превратившийся в мажордома по имени Бен Зион; ему, как я узнал, поручались самые разные задачи, включая отваживание кредиторов и доброй дюжины постоянно названивавших дамочек, которых Паттерсон решительно избегал.

Поднявшись в ту субботу наверх, мы застали Бена — бравого крепыша с кривым носом и ушами, похожими на цветную капусту, — за перепалкой с телефонной компанией.

— Рад познакомиться! — бросил мне Бен, закрыл трубку ладонью и сообщил своему работодателю: — Они грозят отключить у нас телефон.

— Опять? — Паттерсон повесил твидовую куртку на вешалку, на которой болтался старый противогаз. — С кем вы там разговариваете, с управляющим?

— Какая-то дама, — сообщил Бен. — Некая мисс Глассер.

Паттерсон включил эти сведения в свои мысленные расчеты.

— В таком случае поставь мисс Глассер в известность, что она нарушает Первую поправку к Конституции[43] и что это грозит телефонной компании судебным разбирательством.

— Хорошо, босс.

Паттерсон подмигнул мне:

— Это должно помочь нам выиграть отсрочку в исполнении приговора. — Он снова повернулся к Бену. — Я проголодался. Сколько у нас там отложено на мелкие расходы?

Бен пошарил в письменном столе и выудил толстый конверт. Брови адвоката удивленно взлетели.

— Не хочешь ли ты сказать, что один из наших клиентов и в самом деле заплатил по счету.

Бен покачал головой.

— Бифштекс habeas corpus.[44]

— Ах вот как!

Паттерсон жестом пригласил меня проследовать за ним в его крошечный кабинет. Высокие окна были давно не мыты, отчего солнечный свет, наполнявший комнату, создавал впечатление «воскресного утра после похмелья».

— А что такое «бифштекс habeas corpus»? — поинтересовался я, садясь на расчищенное им для меня место среди пыльных книг и всяких бумаг — ходатайств и копий официальных писем.

— Ах это, — проговорил Паттерсон, роясь под крышкой своего бюро. — Это такой план на случай непредвиденных обстоятельств, мы приводим его в действие, когда оказываемся на мели. Бен отправляется переговорить с сидящими в предварительном заключении в Моко и выясняет, не надоела ли кому из них тюремная еда и не хочет ли кто получить увольнительную на двадцать четыре часа, чтобы полакомиться бифштексом и погреться под бочком у подружки. Мы берем пятьдесят баксов за добывание справки habeas corpus, я говорю судье, что подзащитный желает раздобыть новые свидетельства в свою защиту, и беру с голубчиков слово, что они ни во что не вляпаются на воле. На следующий день они возвращаются — с набитыми желудками и с улыбками от уха до уха. Ага! — Паттерсон показался из-за бюро с меню китайского ресторана. — Как насчет чопсуи?[45]

При упоминании о еде в желудке у меня заурчало, и я вспомнил, что последний раз ел почти сутки назад.

— Боюсь, в настоящий момент я и сам на мели.

Паттерсон только отмахнулся.

— Я угощаю. Мы отправим Бена, как только он закончит сражаться с телефонной компанией. Кстати, — Паттерсон оторвался от меню, — может, хотите позвонить кому-нибудь и доложить, что с вами все в порядке?

На меня навалилась ужасная апатия. Вопрос Паттерсона был для меня словно камень на шею. Я вздохнул, понимая, что не смогу бесконечно откладывать звонок Маклафлину.

— Думаю, мне надо позвонить профессору.

Когда Бен освободил линию, я принял предложение его босса. Я так боялся этого звонка, что у меня во рту пересохло. Я стоял в приемной и ждал, пока оператор соединит меня. Раздался щелчок, и я услышал голос горничной Маклафлинов. Я назвал себя и сказал, что хотел бы поговорить с профессором.

— Извините, — отвечала она, — но профессор уехал из города по срочному вызову.

— Из города? — переспросил я удивленно. Когда я в последний раз видел Маклафлина, он едва мог добраться от кабинета до ванной. — Простите, а не могли бы вы сказать, куда уехал профессор?

— Он выехал утренним поездом в Филадельфию.

Мне стало не по себе. Но за чувством вины, которое врезалось мне в душу, как одна из диссонансных тем Шёнберга, звучала и более приятная мелодия. Я был тронут тем, что Маклафлин решился проделать путь в четыреста миль, чтобы спасти меня, — мой отец никогда бы так не поступил. Я лелеял надежду, что Маклафлином движет забота обо мне и что он сумел простить меня за сорванное исследование феномена Кроули. О, я ни на минуту не сомневался, что он страшно зол на меня, но утешал себя тем, что какие бы резкие слова он ни сказал мне по приезде, они будут выражением родительского прощения. Так что, направляясь к станции Брод-стрит, чтобы встретить поезд Маклафлина, я пребывал в отличном настроении и не сомневался, что наша встреча завершится примирением.

Увы, я жестоко ошибался! Едва только двое чернокожих носильщиков вынесли из пульмановского вагона инвалидное кресло Маклафлина и наши глаза встретились через переполненный перрон, я догадался по его взгляду, что предстоящая встреча не станет сценой прощения.

— Профессор.

— Финч.

Я провел предыдущие полчаса, заучивая слова раскаяния, и вот, когда настало их время, все вылетело у меня из головы.

— Позвольте, я помогу вам, — проговорил я, и уже собрался встать за его креслом, но Маклафлин жестом остановил меня.

— Не трудитесь. Том сейчас выйдет.

Не успел я спросить, кто такой Том, как неизвестный молодчик, рыжеволосый и усатый, с зимним румянцем на щеках, спустился из вагона и подошел к креслу Маклафлина.

— Финч, это Том Дарлинг — еще один соискатель докторской степени, — представил незнакомца профессор.

— В Гарварде? — поинтересовался я, пожимая руку Дарлинга. — Просто удивительно, что мы не встретились раньше.

— Дарлинг был за границей, — объяснил Маклафлин, — проводил исследования по теме своей диссертации.

— Понимаю.

Наверное, было грубо с моей стороны не поинтересоваться, как идут его исследования и каковы его впечатления о жизни в Европе, но на самом деле мне не было никакого дела до Тома Дарлинга и было наплевать, догадывается он об этом или нет. Дарлинг, видимо, почувствовал, что я пытаюсь оттеснить его, но лишь посмотрел на часы на своем веснушчатом запястье и спросил Маклафлина с акцентом жителя Новой Англии:

— Хотите, чтобы я нашел нам такси, док?

Док?

— Спасибо, Том, конечно.

— Подождите, — сказал я и положил руку на грудь Дарлинга. — «Бельвю-Стратфорд» всего в двух кварталах отсюда. Том дюжий парень, я уверен, ему не составит труда докатить туда кресло.

Дарлинг прищурился и, судя по всему, еле удержался от резкого ответа, но тут Маклафлин дал ему знак оставить нас на время.

— Мы едем не в «Бельвю», — объяснил профессор, когда Дарлинг отошел. — Мы направляемся прямиком в дом Кроули, чтобы попытаться исправить те разрушения, которые вы причинили.

Он посмотрел на меня с таким явным осуждением, что мне захотелось незаметно исчезнуть и уехать на первом же отходящем товарном поезде. Но в конце концов я остался на месте и предоставил ему возможность излить свое негодование.

— Что вы собираетесь сказать Кроули?

— Перво-наперво я собираюсь извиниться за вас, — начал Маклафлин. — А после этого попрошу миссис Кроули провести последний сеанс, который пройдет согласно моим собственным условиям.

— Кроули никогда этого не допустит, — сказал я. — Думаю, с него уже достаточно популярности.

Маклафлин самодовольно ухмыльнулся.

— Вы недооцениваете головокружение от света рампы, Финч. Только вчера добрейший доктор связался с «Сайентифик американ», чтобы узнать, подразумевает ли участие его жены в конкурсе запрет на все прочие публикации. Не исключено, что припадок миссис Кроули, случившийся прошлой ночью, был вызван тем, что ее муж так и не получил до конца недели удовлетворительного ответа из юридического отдела журнала.

Я нахмурился. Куда он клонит?

— Это увертка, — объяснил Маклафлин, — чтобы выиграть время до понедельника и дождаться ответа. Если юристы рассудят дело в пользу Кроули, то не сомневайтесь: миссис Кроули живенько поправится и будет готова к сеансу в понедельник.

— Но если им откажут?

— Тогда, полагаю, Кроули заявит, что его жена слишком слаба, чтобы продолжать сеансы, и попробует заставить журнал прекратить исследование до вынесения окончательного заключения. Так что в следующий раз публика увидит имя Кроули уже на книжной обложке, ну а там и турне с лекциями не заставит себя долго ждать. — Маклафлин посмотрел на меня и заметил тревогу в моих глазах. — В чем дело, Финч? Я думал, для вас облегчением будет узнать, что не вы виновны в припадке этой женщины.

— Увы, это не так.

— Нет?

— Конечно, нет. Она мой друг. И мне нелегко слушать, как вы обвиняете ее в мошенничестве.

— Ах, так она ваш друг, вот, значит, как? А может, не только…

— На что вы намекаете?

— Полагаю, вы догадываетесь, — сказал он мягко. — Мне кажется, вы весьма похожи на влюбленного.

Маклафлин взялся обеими руками за колеса и покатил кресло по направлению к выходу из вокзала, а я остался стоять на платформе, не зная, на что решиться.

Он ошибался. Мое чувство к Мине не было любовью; это было увлечение, возможно, даже страсть. Но любовь — более сложное чувство, верно? Она подобна симфонии и не похожа на ту камерную пьеску, которая звучала во мне и днем и ночью. Я оценил мои чувства и решил, что это не любовь. Но Мина находилась в серьезной опасности, я чувствовал это.

Повернувшись, я бросился вслед за Маклафлином и догнал его кресло почти у самого выхода.

— А что если вы ошибаетесь? — выпалил я, задыхаясь.

— В чем?..

— Что если Кроули и в самом деле решит прекратить сеансы потому, что Мина слишком слаба, чтобы их продолжать?

— Он этого не сделает, — уверенно возразил Маклафлин и выложил свою козырную карту: — Потому что я привез ему тот ответ, которого он ждет.

— И каков же он?

— Ему принадлежат все права на публикацию истории его жены.

Я не понимал, как это может гарантировать согласие Кроули на последний сеанс, которого требует Маклафлин, и прямо признался в этом:

— Но в этом случае ему больше не нужен «Сайентифик американ». Что удержит его от того, чтобы указать вам на дверь, едва вы сообщите свою новость?

— Шанс удвоить сумму.

— Но ведь он уже заявил, что ему не нужны эти пять тысяч.

— Я выразился образно. Слава стала для Кроули всем. Известность, которую он и его жена снискали, — лишь капля в океане в сравнении с тем, что ожидает их, если она выиграет приз «Сайентифик американ».

Я вспомнил блеск в глазах хирурга, когда он вошел в гостиную, полную репортеров, и понял, что предсказание профессора верно: вкусив раз славы, Кроули пойдет на все, чтобы навсегда обеспечить себе место за банкетным столом. Но даже если Маклафлин сможет сыграть на тщеславии Кроули и заставит его сделать роковой ход, остается еще одно обстоятельство, которого он не учел.

— А что если Мина не захочет больше подвергать себя исследованию ради приза?

Щека Маклафлина стала подрагивать, но он, словно назойливого овода, отогнал зароненное мной сомнение.

— Уверен, она не станет противиться решению мужа.

— Даже если это убивает ее!

Маклафлин посмотрел на меня так, словно я сказал чушь. Я стал подталкивать его кресло к дверям вокзала. Теперь, когда я не видел его лица, мне было легче высказывать мои доводы.

— Вы решили, что Мина в сговоре с Кроули и они вместе хотят одурачить «Сайентифик американ», а ее ухудшающееся здоровье лишь часть шарады. Но что если это не так? Перестаньте на время ломать голову над тем, существует Уолтер на самом деле или нет, и подумайте, вдруг припадки Мины реальны? Что если она лишь пешка в шахматной партии, которую вы разыгрываете с Кроули? Неужели вы решитесь принести ее в жертву? Разве не обязаны мы заботиться о ней?

— Единственные, перед кем мы несем ответственность, — сказал Маклафлин, расправляя клетчатый плед на коленях, поскольку мы выехали на морозную улицу, — это читатели «Сайентифик американ». А вот о них вы, похоже, забыли, Финч. И не удивительно: ведь вы нарушили главное правило психических исследований.

— Какое же?

— Нельзя позволить себе влюбиться в медиума.

Маклафлин посмотрел на меня с сожалением, словно ему было известно, насколько велик был соблазн, который привел меня к падению. Потом его взгляд посуровел, словно затвердел, и он покатил себя к такси, которое раздобыл для него Дарлинг.

Слова Маклафлина все еще звучали у меня в голове, когда я возвращался в контору Паттерсона на Уолнат-стрит.

Солнце садилось, и редкие сиротливые снежинки радостно кружились среди пешеходов, спешивших на вечернюю службу. Если в воздухе и парили рождественские настроения, то я их не чувствовал, а лишь ежился от пронизывающих порывов ветра с Шуйкил, которые проникали сквозь пальто и пробирали меня до костей. Упреки Маклафлина не только легли тяжким бременем на мою психику, но словно лишили меня части моего физического тела, так что встречные пешеходы постоянно натыкались на меня, как будто не замечая. Мимо прошла миловидная молодая мать, которая повстречалась мне в первый мой вечер в Филадельфии. Я уже было решился возобновить нашу приятную беседу у рождественской витрины, но она лишь скользнула по мне взглядом и пошла дальше. Я остановился, прислушиваясь к перестуку ее удаляющихся каблучков, вдохнул аромат флердоранжа, который ее духи оставили в воздухе, словно автограф, и задумался, не нанесли ли слова Маклафлина мне слишком глубокую рану.

Мне надо было выспаться. К счастью, Паттерсон предоставил в полное мое распоряжение пропахшую табачным дымом кушетку в своем кабинете, на которой я мог располагаться, сколько пожелаю. Сам он, закрыв контору, отправился на рыбалку в залив Корсон с компанией коррумпированных городских чиновников. И пусть в ванной не было горячей воды, зато мне были обеспечены двадцать четыре часа тишины и покоя. Я намеревался проспать двенадцать из них, а оставшиеся провести в сетованиях на судьбу, смешав их в щедрой пропорции с любым целительным эликсиром, какой найдется в конторе. У меня будет достаточно времени, чтобы привести себя в чувство во время поездки назад, в Кембридж. Да это и не важно: лабораторным крысам нет никакого дела до вашего плохого настроения, только кормите и поите их, а придет пора волочь их в помойном ведре на крышу, чтобы засыпать хлоркой, ваша угрюмость окажется даже кстати. Возможно, это и не самая блистательная карьера, но она гарантирует постоянный заработок, что оценил бы даже мой отец.

«Миру вовсе не нужен еще один психолог, — так и слышал я его голос, — но городским паркам всегда будут нужны крысоловы».

Я нашел ключ под ковриком, именно там, где Паттерсон и обещал оставить его, и вошел в темные комнаты. Уж если речь зашла о грызунах, то в конторе воняло так, будто здесь за время моего отсутствия кто-то умер. Я рухнул на скрипучий кожаный диван, который на ощупь и по запаху был похож на старое чучело гиппопотама из лавки второсортного таксидермиста. Я достиг той степени усталости, когда вы уже не можете заснуть и обретение сна становится не менее сложной задачей, чем поиски любимой мелодии на граммофонной пластинке.

Я таращился в потолок, а мысли мои непрестанно возвращались к разговорам прошедшего дня, когда Паттерсон высказал «третье объяснение» того, что происходило в доме Кроули, предположив, что Мина не гениальный медиум и не мошенница, а нечто среднее: невольная обманщица. По мере того как гас свет в юридических конторах по соседству, мое изначальное нежелание принять эту версию Паттерсона все более ослабевало, так что, оказавшись в кромешной темноте, я уже был готов поразмышлять о том, что Мина стала жертвой… но чего же? Какого-то нервного расстройства. Такого, которое не влияет на нормальные физические процессы и ни в коей мере не сдерживает высшую умственную деятельность. При этом она продолжает вести нормальную жизнь: заправляет тысячей мелких хозяйственных дел, занимается благотворительностью, исполняет светские обязанности, которые предполагает брак с известным человеком, — посещает рождественский бал в отеле «Юнион Лиг», благотворительные приемы в Филадельфийском обществе акушеров, присутствует на американском дебюте Ванды Ландовской в Музыкальной академии — и все это время страдает от тайных мучений, которые проявляются лишь во время сеансов. Возможно ли подобное? Или Уолтер — беспрецедентный случай в практике неврозов? Видит Бог, я не знал, как рассудить. Но я также не был готов верить ей слепо, по крайней мере до тех пор, пока не услышу диагноз из уст признанного специалиста.

«Способности мозга ошеломляюще велики, так что нет нужды прибегать к помощи спиритуалистических объяснений… — так писал директор Эдинбургского дома для умалишенных в ежегодном отчете, который дал мне прочесть Маклафлин в пору моего знакомства с методикой психических исследований. — Лишь те, кто в равной степени занимается изучением как патологической, так и нормальной психики, понимают всю справедливость этих слов».

Я сел на кожаный диван, стараясь вспомнить имя эксперта из Пенсильванской больницы для умалишенных, которого Паттерсон привлекал для защиты своего клиента. Забавный тип… тревожащий взгляд…

Ньюкасл.

Мне потребовалось шестьдесят секунд, чтобы отыскать выключатель и еще час на то, чтобы обнаружить тайник, где Бен Зион хранил телефонную книгу. Я набрал номер, который, как указывалось в справочнике, принадлежал Л. В. Ньюкаслу, доктору медицины, и не прошло и нескольких минут, как услужливая дежурная в больнице сообщила мне, что досточтимый доктор будет дежурить завтра, как и во все остальные воскресенья и праздники, а также что Пенсильванская больница для умалишенных сменила в 1918 году свое название на более нейтральное — Пенсильванский клинический институт психических и нервных заболеваний.

Пять лет назад. Паттерсон не преувеличивал, когда говорил, что давно уже не занимался делами, связанными с признанием психической невменяемости подсудимого. Повесив трубку, я опустился в кресло Бен Зиона, мне вспомнилось, как печально завершился тот процесса Паттерсона. Способно ли судилище, которое ожидает Мину в понедельник, проявить большую снисходительность?

— Простите, но я, кажется, заблудился. Не знаете ли вы, где находится Пенсильванский клинический институт психических и нервных заболеваний?

Лицо, закутанное в старую цыганскую шаль, сморщилось, обнажив беззубый рот.

— Никогда о таком не слыхивала.

— Дом для умалишенных… — подсказал я, оглядывая серенькую местность: череда каменных домов и перекрестков — в таком захолустье легко спрятать психушку. — Вагоновожатый сказал мне, что это неподалеку от Хаверфорд-авеню.

— Так вам нужен Киркбрайд!

— В самом деле?

Так и оказалось, хотя, когда я поинтересовался, как больница получила свое третье название, старуха лишь пожала плечами. С тем же успехом я мог попытаться узнать у нее, кто придумал название дней недели. Торопясь, старая цыганка указала кривым пальцем, похожим на куриную лапу, в направлении, откуда я только что пришел. Я поблагодарил ее и на всех парах пустился пешком по Западной Филадельфии.

Было необычно теплое декабрьское утро, тихое даже для воскресенья — этакая кладбищенская погода. Сухой ветер гнал листву по тротуару и колыхал высокую сухую траву, которая росла у телефонных столбов. Я прошагал еще минут десять, то и дело оглядываясь назад, чтобы убедиться, что центр города все еще на месте и я могу вернуться туда. Он высился темной махиной на другом берегу Шуйкила, словно грозовое облако. Я уже собрался оставить свою затею и вскочить в первый попавшийся трамвай, когда, завернув за угол, буквально уткнулся в каменную стену, окружавшую двадцать семь акров Киркбрайда. Я шел вдоль стены и разглядывал скрывавшийся за ней дом — большое административное здание из кирпича и камня с центральным куполом, портиком вдоль западного фасада и отходящими на север и на юг двумя крашеными флигелями, с вентиляционными трубами и унылыми окнами. Каменная стена привела меня к открытым железным воротам, от которых покрытая гравием дорога тянулась в глубь территории, и тут я, как и многие посетители до меня, почувствовал нерешительность и засомневался, верно ли я поступаю.

Зачем я пришел в Киркбрайд? За ответом, конечно, четким медицинским объяснением, которое помогло бы мне понять Мину, ее странный брак с Кроули и еще более странные отношения с Уолтером, а главное — взгляд ее карих глаз, в которых, когда она смотрела на меня, отражались то игривость, то внезапный страх. Кто скрывался за этим взглядом? Вопрос вмешал больше, чем подтверждение здравого рассудка одной женщины.

И вдруг сквозь тучи проглянуло солнце, вернув мне мою тень и слегка оживив мрачную обстановку. Прежде чем войти в больничные двери, я набрал в легкие побольше свежего воздуха и постарался задержать дыхание — словно человеческие страдания, с которыми мне предстояло столкнуться, могли оказаться заразными.

Мне сказали, что доктор Ньюкасл сейчас на утреннем обходе и надо подождать минут двадцать. Я скоротал это время, болтая о том о сем с приветливой дежурной сестрой, которая пролила свет на то. кто же был этот парень Киркбрайд и как он стал руководителем психиатрической клиники. Томас Стори Киркбрайд оказался первым директором института, приступившим к своим обязанностям в 1841 году, когда Пенсильванская больница перевела отделение для психических больных из центра города в места, которые в то время считались сельским пригородом Западной Филадельфии, — за рекой в лесу, так сказать. Квакер по убеждениям и хирург по образованию, тридцатилетний Киркбрайд нашел свое призвание среди филадельфийских слабоумных — тех несчастных, которые помешались от губительной привычки к табаку, религиозного экстаза, чрезмерного пристрастия к мастурбации или слишком долгого кормления грудью. Он спасал этих людей от публичного осмеяния (излюбленное занятие в пору, когда ощущается недостаток в развлечениях) и посвятил следующие пятьдесят лет своей жизни обеспечению достойного и сострадательного ухода за больными.

Тогда я понял, почему о Киркбрайде говорили с таким почтением, с каким обычно вспоминают святых.

— Неужели вы не чувствуете доброты в его глазах? — выпытывала дежурная, когда мы остановились у портрета Киркбрайда, висевшего в комнате для посетителей. Я уважительно кивнул и пробормотал:

— М-м-м, пожалуй…

Хотя в глубине души я считал, что Киркбрайд с пышными усами, как у моржа, и хмурым викторианским взглядом выглядел на портрете не добрее капитана Ахава.

«Наверное, трудно жить под сенью такой длинной тени», — подумал я, вспомнив о человеке, к которому пришел.

Судя по тому, что рассказала мне дежурная, Ньюкасл был скроен из того же гуманного материала.

— Доктор Ньюкасл всегда здесь, — сказала она, наклонившись к самому моему уху. — Как-то я пришла утром, а он спит прямо тут на диване. Вот и сейчас, думаю, он уже дня три не был у себя дома в Нарбете.

— Его жена вряд ли довольна этим.

— Доктор Ньюкасл холостяк, — сообщила сестра и, залившись румянцем, в смущении затеребила кружевной воротничок платья.

Наконец появился объект ее восхищения, он оказался миниатюрным человечком лет сорока пяти. На докторе был великоватый больничный халат, который делал его похожим на нарядившегося в чужую одежду мальчика. Очень серьезного, неулыбчивого мальчика, предпочитающего сломанные игрушки.

— Простите, что заставил вас ждать, мистер…

— Финч, — подсказал я, пожимая его руку. — Ничего страшного. Я благодарен вам, что вы сразу согласились встретиться со мной.

Паттерсон был прав, назвав взгляд Ньюкасла тревожащим. К тому времени, когда мы закончили церемонию знакомства, я уже с трудом выносил немигающий взгляд его необычных сероватых глаз, в которых сиял ум, бесстрастный, как скала.

— Так вы коллега мистера Паттерсона? — спросил доктор.

— Да.

— Речь опять идет о судебном разбирательстве?

— В некотором роде… — Я издал нечленораздельный звук, что-то между смешком и кашлем. Лучше прямо перейти к делу: — Не можем ли мы где-нибудь поговорить наедине?

— Пожалуйста, в моем кабинете, — пригласил Ньюкасл. — Хотя, боюсь, и там я смогу уделить вам всего нескольких минут. Конечно, если вы согласитесь участвовать вместе со мной в осмотре, то у нас будет немного больше времени.

— Так вы еще не закончили осмотр?

Доктор вежливо улыбнулся в ответ на этот вопрос.

— У нас в Киркбрайде шестнадцать палат, так что это нескончаемый процесс. Это все равно что красить мост: едва вы закончите один конец, как уже надо подновлять другой.

— Понимаю, — кивнул я и с деланной бравадой добавил: — В таком случае ведите меня!

Меня бросило в холодный пот, когда он так и поступил.

Первые несколько палат были вполне безобидными и ничем не отличались от палат в обычных городских больницах. Я не заметил явных следов безумия у пациенток, большинство которых были меланхолического вида старушки со слезящимися глазами и нечесаными волосами. Сами палаты, построенные точно в соответствии с требованиями Томаса Стори Киркбрайда, были светлыми, с высокими потолками и хорошей вентиляцией. Пожалуй, я не назову царившую в них атмосферу домашней, но зато могу сказать, что здесь хотя бы не бил в нос запах дезинфекции и немытых тел, подстерегающий вас в других клиниках.

Пока мы переходили от пациента к пациенту, я изложил Ньюкаслу суть дела и поведал историю Марджори в мельчайших деталях. Когда я закончил, доктор какое-то время молчал и, казалось, на время забыл о своих пациентах, очевидно, мой рассказ заинтересовал его.

— Конечно, раз я сам ее не осматривал, то могу лишь делать предположения, — проговорил Ньюкасл осторожно и сообщил свой короткий диагноз: описанная мной женщина, возможно, страдает от редкого нервного расстройства, при котором внешне ее поведение кажется нормальным, но под гипнозом (таким образом, Ньюкасл подтвердил мою догадку, что сеансы были лишь сложным видом гипноза) проявляется разнообразный набор симптомов, называемых вами Уолтером.

— Значит, вы встречали подобных больных прежде?

— Однажды, в самом начале работы, — сказал Ньюкасл, — хотя моя пациентка страдала от менее развитой формы, чем та, которую вы описали, — ее не сформировавшееся сознание оказалось искусственно разъединено на отдельные группы воспоминаний из различных периодов ее жизни, но ни одно из них не развилось настолько, чтобы создать такой сложный феномен, как совершенно новое эго.

Разъединенные воспоминания? Не сформировавшееся сознание? Я с трудом успевал за ходом мысли Ньюкасла — и в переносном и в прямом смысле, поскольку доктор быстро переходил от одной кровати к другой. Один раз я набрался смелости и признался, что запутался. Несмотря на строгую внешность, Ньюкасл оказался терпеливым учителем.

— Иногда это называют «множественным», или «разделенным», сознанием, — сказал он, изучая историю болезни апатичной женщины с перевязанными запястьями, — но я разделяю точку зрения Мортона Принса, считавшего, что более точный термин — это «дезинтегрированное», поскольку производные характеры никогда не становятся полностью независимыми. — Он оторвался от чтения и предупредил: — Каким бы убедительным ни казался ваш Честер, Финч, вы должны понимать, что он не есть самостоятельная разумная личность, как вы и я.

— Кто же он тогда?

— Фрагмент, — сказал Ньюкасл, закрывая карту, — осколок женщины Марджори, который живет у нее в подсознании и разделяет ее воспоминания. Он пытается вести независимое существование с тем, чтобы защитить ее от надвигающейся угрозы, которую он сам и вообразил. Но Честер, словно персонаж пьесы, — только иллюзия реального человека. Он может появляться в темноте, когда опущены шторы, но, как и Гамлет, не может по своей воле покинуть сцену. Собственно, он к этому и не очень-то стремится — ведь только на публике ощущает он себя по-настоящему живым, на короткое время становясь трехмерным существом. Не знаю, часто ли вы бываете в театре, Финч, но, если посещаете его так же часто, как я, вы поймете, что удачный Гамлет — это в равной степени создание отзывчивой публики и актерского таланта.

— Так, значит, Честер был придуман для нас?

— Нет, — возразил Ньюкасл, — но я думаю, что интерес вашего комитета превращает этот второстепенный персонаж в личность более значимую и самостоятельную. И, может быть, вы тем самым невольно поддерживаете существующее разделение и усиливаете его. Я постоянно предостерегаю моих коллег от этого, указываю им, что не следует недооценивать влияние больничных условий. Всегда следует помнить о том, что пациенты стремятся добиться одобрения врача и зачастую способны на невероятные усилия — даже на симулирование новых симптомов, которые бы подтверждали наш диагноз. Это, если хотите, своеобразные знаки внимания. Видите, как легко оказаться в порочном круге? Хотя, должен признать, что при умелом подходе эта особенность может стать важным подспорьем в лечении.

Я воспрял духом: не было бы счастья, да несчастье помогло.

— Так, значит, это состояние не постоянное? И она, возможно, поправится?

Выражение лица Ньюкасла стало еще более строгим, но неожиданно его слова прозвучали ободряюще:

— Доктору Принсу в случае с пациенткой мисс Бочамп удалось обратить вспять распад и собрать воедино ее раздвоенную личность. Но это оказалось весьма непростой задачей.

Ньюкасл отвел меня в сторону, чтобы не слышали медсестры, разносившие обед пациентам.

— Если эта ваша Марджори страдает от подобного недуга, ее муж должен незамедлительно обратиться к специалисту.

— Этого не так-то просто добиться.

— Почему?

— Он утверждает, что она здорова.

— Так переубедите его.

— А если у меня не получится?

Ньюкасл задумался.

— А есть у нее другие родственники?

— Насколько мне известно — нет.

— И, полагаю, вы также не можете убедить ее саму обратиться к врачу?

— Мне было запрещено разговаривать с ней.

Ньюкасл развел руками.

— Тогда, боюсь, я ничем не могу вам помочь. Если эта женщина не нарушила закон, я не могу требовать, чтобы ее принудили к лечению. Но, возможно, я мог бы попытаться убедить ее мужа. Скажите, чем он занимается?

— Он хирург-акушер.

Ньюкасл тихо чертыхнулся.

— Вряд ли он прислушается к моему мнению. — Он сунул руки в карманы, словно хотел спрятаться во врачебном халате. — Меня всегда удивляло упрямство этих людей.

— Хирургов?

— Мужей, — ответил Ньюкасл, ведя меня к выходу. — Хотя, чему удивляться? В большинстве случаев они-то и являются первопричиной заболевания.

Пока мы спускались по лестнице, я в ответ на это последнее замечание не удержался и задал вопрос, который давно мучил меня:

— А что, собственно, является причиной раздвоения личности?

Ньюкасл остановился на лестничной площадке и пожал плечами:

— Что может стать причиной нервного расстройства? Болезнь. Насилие. Хронический алкоголизм. Воспитание. И как бы ни хотелось признавать это нам, врачам, — последствия самого лечения. Вот хотя бы для примера моя давняя пациентка. В глубине души я не могу не признать, что мое лечение привело к невольному рождению еще нескольких новых личностей. А всему виной — моя некомпетентность.

— Уверен, что ваши ошибки простительны, ведь вы тогда были, наверное, еще неопытны.

Ньюкасл помрачнел.

— К сожалению, лишь один человек может простить меня, — произнес он, глядя сквозь ребристое оконное стекло на больничный двор, — но она вскрыла себе вены концом кроватной пружины двадцать лет назад.

Пациентка, женщина сорока восьми лет, внезапно заболела после похорон своей старшей дочери. Поступила в стационар 10 апреля 1904 года с симптомами неврастении или нервного истощения: бессонница, депрессия, апатия, боли в конечностях и т. д. Затем ее состояние ухудшилось, начался паралич ног и правой руки, сопровождающийся полной потерей чувствительности. Пациентка возбуждена и ведет себя агрессивно по отношению ко мне и персоналу, у нее случаются приступы истерической рвоты, а также галлюцинации, когда ей кажется, что ее преследуют невидимые мучители. С целью снять эти симптомы утром 18 апреля была предпринята первая попытка лечения гипнозом. Погрузив больную в состояние глубокого транса, мы подвергли исследованию чувствительные реакции пациентки и, как и ожидали, подтвердили первоначальный вывод, что их нарушение вызвано функциональными (истерическими) причинами; так, например, когда пациентке кололи ноги, она была способна сосчитать число уколов. Во время сеанса обнаружилось, что пациентка не способна определить время года и не ориентируется в окружающей обстановке (что делала без усилий прежде). Последующие расспросы выявили, что пациентка считает себя молодой двадцатилетней женщиной, которая живет в Бостоне и собирается выходить замуж. Она не помнит о своей умершей дочери и оставшихся пятерых детях, как и об их отце, который бросил семью. Для более полного обследования данной пациентки рекомендовано продолжить гипнотические сеансы…

Я поднял глаза и с изумлением обнаружил, что часы на стене в юридической конторе уже показывают половину девятого. Я не заметил, как вечер полностью завладел комнатой. И неудивительно: последние четыре часа я был полностью погружен в дневник Ньюкасла. Я усердно продирался сквозь разрозненные записи и трижды возвращался к началу, я так ломал над ними голову, что у меня заболело в висках.

Я отложил бумаги в сторону, снял затекшие ноги со стола Бен Зиона и принялся притоптывать по полу, чтобы восстановить кровообращение. Я провел рукой по лицу и потер переносицу, на которой держались очки. Когда ощущение, будто вас колют тысячами иголок и булавок, исчезло, я поднялся и нетвердой походкой подошел к окну, сетуя в глубине души на то, что мои усилия принесли мне лишь боль в спине и резь в глазах. По мере чтения я утверждался во мнении, сложившемся у меня еще днем: то, что поначалу казалось убедительным объяснением состояния Мины, теперь представало все менее правдоподобным. Действительно, между Миной и пациенткой Ньюкасла было некоторое сходство: малосимпатичный муж, умерший ребенок, раздвоение личности, проявляющееся во время гипноза и исчезающее в последующем забытьи. Но, хотя состояние Мины во время сеансов ухудшалось, у нее не было ни истерических параличей, ни рвоты, ни безудержных галлюцинаций. Она была возбудима, это нельзя не признать, но не безумна.

Или я просто не хотел допускать такую возможность?

Проклятие! Я оперся обеими руками о подоконник. Меня охватило такое отчаяние, что сердце готово было выскочить из груди. Я смотрел, как теплый мелкий дождь падает на Уолнат-стрит, и мне казалось, что я заболеваю. Глаза мои словно жгло огнем, меня тошнило от этого проклятого серого города, где все обманывало: питейные заведения маскировались под похоронные бюро, а зима выдавала себя за весну. Черт побери, я выполнил то, для чего меня сюда послали: я задал трудные вопросы и довел разбирательство до логического конца. Мина была реальной. И фальшивой. Она не была ни тем ни другим. Разве моя вина, что факты отказывались подтверждать любое из этих утверждений? Или, как ни странно это звучит, подтверждают и то и другое.

«Это больше не моя забота».

Отныне я стану повторять это всякий раз, когда буду вспоминать о Мине. Я поклялся себе в этом. И мне незачем беспокоиться из-за того кошмара, который ей предстоит испытать завтра, когда Маклафлин устроит ей перекрестный допрос. Она сама обрекла себя на это, польстившись на приз в пять тысяч долларов и вызвавшись участвовать в конкурсе «Сайентифик американ».

Но в глубине души я сознавал, что это не так. Мина согласилась на сеансы в присутствии нашего комитета, лишь поддавшись уговорам мужа. А что еще ей оставалось делать? Откажись она, это поставило бы под сомнение то единственное, что хоть как-то сдерживало аппетиты Кроули, — Уолтера. Реальный или вымышленный, только он был в состоянии удержать Кроули распростертым у постели Мины, словно прикованного волка, обнаженного и всхлипывающего, сжимающего свой возбужденный член. Если только и эта сцена не было изощренным обманом. Полночное представление, подстроенное специально, чтобы заманить меня в их план и обманом заставить работать на них.

«Она не твоя забота!»

Я отошел от окна и упал на кожаный диван. У меня кололо сердце, я был опустошен и не знал, чему верить. Прежде всего это касалось происходившего в доме Кроули. Так я пролежал довольно долго и в какой-то момент, видимо, задремал; проснулся я с острым желанием помочиться и единственной мыслью: «Я должен узнать правду».

Не для «Сайентифик американ». Не для Маклафлина и, если уж говорить начистоту, не ради Мины. Для самого себя. Теперь я готов был признаться себе в том, о чем не желал думать еще день назад. Маклафлин был прав. Я совершил роковую для исследователя психических явлений ошибку.

Я влюбился в объект моего исследования.

Поэтому мне необходимо снова увидеть Мину, пусть даже в последний раз. Уехать из Филадельфии, не повидав ее, — означало обречь себя на жизнь, полную неуверенности и сомнений. Я должен был еще один, последний раз посмотреть в глаза женщины, которую имел неосторожность полюбить, и убедиться, что она и в самом деле такая, какой хочет казаться — не на словах, а на деле, — и что она тоже любит меня.

Мы должны встретиться. Как можно скорее. Тайно. Любым способом.

Я надумал передать записку Мине через Пайка, когда тот утром будет прогуливать терьера, и даже подкараулил дворецкого у дома.

Но, когда Пайк в конце концов появился, пса с ним не было. Я с удивлением следил за слугой, пока тот разбрасывал вокруг дома пригоршни вещества, похожего на соль. (Позже я узнал, что таким способом филиппинец пытался отвадить от дома нежеланных гостей.) Но в последний момент я отказался от своего плана: трудно рассчитывать на то, что чувства Пайка к хозяйке перевесят давнюю привязанность к ее мужу. Еще менее вероятно было, что написанную мной записку согласится передать миссис Грайс. «Встретимся в отеле «Уолтем». Приходите одна». Я уже стал подумывать, не прибегнуть ли мне к помощи моего закадычного приятеля Фрэнка Ливоя из «Паблик леджер», который, я в этом не сомневался, не упустит возможности эксклюзивного интервью с бывшим членом исследовательского комитета «Сайентифик американ». Но, прочтя в субботнем номере газеты отчет о припадке Мины («Марджори раскололась на допросе с пристрастием»), я рассудил, что сейчас не время доверяться газетчикам.

В конце концов я придумал, как обойтись без посторонней помощи. Хотя успех мне гарантирован не был: что если Мина нарушит заведенный обычай и не придет, как делала обычно накануне сеанса, на службу в церковь Святого Патрика?

Я сидел в заднем ряду в наполненной ароматом свеч тишине и придумывал новые и новые причины, по которым Мина может не прийти. Ведь она только накануне выписалась из больницы Джефферсона. Зачем ей выходить из дома и лишний раз подвергать себя риску нападения журналистов? Конечно, она может улизнуть незаметно через черный ход, переодевшись ну хотя бы в одежду миссис Грайс. Но и в этом случае не исключено, что она столкнется с кем-нибудь из репортеров, которые болтаются на окрестных улочках.

С каждой минутой я все больше мрачнел и все меньше надеялся увидеть Мину. Входили пожилые женщины, поодиночке или парами, и долго молились, пока не начинали болеть их артритные колени. Забредали с холодной улицы прохожие, они зажигали дешевые свечи и молча каялись в грехах или вымаливали повышение, жениха или ребенка. Через боковую дверь появился служка, налил свежую воду в чаши, смел пыль с алтаря и заменил свечи в подсвечниках. Я зевнул и подумал, что следует отказаться от моего бесполезного бдения, как вдруг одна молодая женщина обернулась и я узнал в ней Мину.

Она не таилась, но меховой воротник ее пальто и вязаная шапочка скрывали лицо так, что сразу я не узнал ее. Мина прошла по центральному проходу, глядя себе под ноги. Возможно, она и не заметила бы меня, не дотронься я до ее рукава.

— Мартин!

Я мог бы сказать, что наблюдал за ее реакцией с холодным вниманием детектива или, по крайней мере, адвоката, но на самом деле я смотрел на нее с затаенной надеждой влюбленного и мечтал, что она обрадуется нашей встрече. И не был разочарован: ее первоначальное удивление сменилось радостью.

— Мартин! — воскликнула Мина и обняла меня. — Я так за вас волновалась.

— Вы волновались? — переспросил я. — В последний раз, когда я вас видел, вас выносили из дома на носилках.

— Ах, тогда… — Она закатила глаза.

— Как вы себя чувствуете?

— Ужасно злюсь на себя. Не такая я неженка, чтобы невесть с чего вдруг хлопаться в обморок.

— Так вы считаете, что просто упали в обморок?

Мина посмотрела мне прямо в глаза, и я прочел в ее взгляде неуверенность и страх.

— Не знаю. Артур ничего мне не говорит. Ну я и решила, что со мной случился… какой-то припадок. Знаю только, что очнулась в больнице и что Артур был страшно сердит. — Она схватила меня за руку и спросила с мольбой в голосе: — Пожалуйста, расскажите мне, что произошло. Почему Артур выгнал вас?

— Не здесь, — отвечал я, косясь на редких дневных прихожан, сидевших здесь и там. Что если кто-то из них узнает свою знаменитую соседку? — Как долго вы можете отсутствовать, не вызывая тревоги у доктора Кроули?

— Несколько часов, — прошептала она. — Артур знает, как томилась я от вынужденного заточения в этом старом мрачном доме. Он не ждет, что я быстро вернусь обратно.

— Хорошо. — Я взял ее руку в перчатке и повел из церкви, но она вдруг остановилась.

— Куда мы идем?

— В отель «Уолтем». — Несмотря на мои протесты, Чифф Паттерсон настоял, чтобы я позволил ему снять для меня номер в гостинице неподалеку от «Бельвю-Стратфорд». Теперь я был рад этому. — Там мы сможем поговорить.

— Хорошо, — кивнула Мина, высвобождая свою руку. — Однако не благоразумнее ли будет, чтобы мы прибыли туда поодиночке?

— Ах да, конечно, — пробормотал я, чувствуя себя неопытным мальчишкой.

Она кивнула.

— Я скажу Фредди, что хочу отправиться за покупками, — объяснила Мина и пообещала ждать меня в отеле через полчаса.

Через двадцать минут Мина переступила порог номера, окинула взглядом крошечную комнату и узкую постель и заявила, что у меня вполне «уютное» жилье.

— Темновато, — сказал я, закрывая за ней дверь, — но, по крайней мере, здесь нам никто не помешает.

Мина в мгновение ока освоилась в комнате, подошла к окну и распахнула занавески. Она неодобрительно изучила открывавшийся вид (или скорее его отсутствие) и небрежно заметила:

— Что ж, постараемся представить, что мы в открытом море.

— Что?

— На «Аквитании», — пояснила она, позволяя мне снять с нее пальто. — В нашей миленькой каюте под палубой. В первую ночь вы ужасно страдали от морской болезни, но теперь пообвыклись и уже твердо стоите на ногах.

— Куда же мы плывем?

— Все равно. Главное, что мы вместе. — Она поправила расстегнувшуюся пуговицу на моей рубашке и, подняв глаза, спросила: — А куда бы ты хотел отправиться, дорогой?

— После Рено[46] я бы выбрал местечко попрохладнее.

— Рено?

— Мы провели там прошедшие шесть недель, — пояснил я беспечно, — пока ждали развода от Кроули.

Мина нахмурилась, недовольная тем, что я не захотел играть по ее правилам.

— Нет никакой нужды отправляться в Рено, ведь мы только играем.

Теперь, когда я заговорил о Кроули, он тоже стал участником нашей маленькой компании. Я смотрел, как Мина стягивает перчатки — палец за пальцем — и кладет их на пальто, лежащее на кровати. Она открыла расшитый бисером портсигар и достала сигарету.

— Вы курите?

— Только когда волнуюсь, — объяснила она, оглядывая комнату в поисках спичек и обнаружив коробок на тумбочке у кровати. — Обещайте, что не проговоритесь об этом мужу. Он этого не потерпит.

— В настоящее время мы с ним нечасто разговариваем.

Я зажег ей сигарету.

— А почему? Расскажите, — попросила она.

Она присела на краешек кровати, скрестила ноги и прижала одну руку к животу, словно защищаясь от того, что я мог ей сказать. Заметив это, я стал сомневаться, стоит ли мне быть откровенным, как я собирался, и так ли уж благороден мой порыв, как мне казалось изначально. Я собирался поведать Мине правду так же, как иные дарят женщинам букеты цветов или драгоценные подарки: больше мне нечего было ей предложить. Но, с другой стороны, теперь, когда я заманил ее в гостиницу, пообещав открыть правду, было бы жестоко передумать. И я все ей рассказал.

— Если вы спросите мужа, он скажет, что причина в том, что произошло вечером в пятницу, — начал я, — но на самом деле его разозлило то, что я сделал накануне днем.

— А что же вы сделали?

Я посмотрел ей прямо в глаза и сказал:

— Я разговаривал с вашим бывшим мужем.

На какой-то миг мне показалось, что Мина смутилась, словно засомневалась, верно ли меня расслышала.

— Как?.. — Но тут я увидел по ее лицу, что она все поняла; она сама ответила на свой вопрос: — Уолтер.

Я кивнул.

— Он решил, что мне важно встретиться со Стонлоу и выслушать его точку зрения.

— Вероятно, — произнесла Мина безучастно, рассматривая ногти на руке, державшей сигарету. — Мой брат всегда был излишне заботлив, с самого детства. Он превозносил нашу мать, а когда она умерла, его обожание перешло мне по наследству. Иногда мне казалось, что оно меня душит… — Она посмотрела на меня. — У вас есть братья или сестры?

Я покачал головой, и Мина нахмурилась, словно сожалея, что это различие между нами усложняет взаимопонимание. Она начала свой рассказ.

— Уолтер ужасно бесился, если кто-то из молодых людей выказывал мне знаки внимания. Он не был силен в драке, но это не останавливало его. Он приходил домой весь в крови, словно старый кот, и лишь урчал, когда я промывала его раны. Как-то он чуть не сбил соседского мальчишку на нашем старом «обурне». Отцу с трудом удалось уговорить родителей мальчика не подавать на брата в суд. Со временем Уолтер перестал преследовать моих злополучных ухажеров, а пытался совратить их… — Она посмотрела на меня. — Простите, я вас не шокирую?

— Нет.

— Хорошо. Потому что в моем брате не было ничего шокирующего. На самом деле он был очень старомоден. Он не мог смириться с моим разводом. — Она поднесла сигарету к губам, запрокинула голову и втянула дым. — К чему я все это рассказываю? Да чтобы вы не верили всему, что рассказывает мой брат.

— Я все еще не знаю, верю ли я ему вообще.

Если выражение удивления и обиды, появившееся на лице Мины, было лишь притворством, то она, несомненно, обладала актерским талантом не меньшим, чем у Элеоноры Дузе. Но, хотя ее глаза и увлажнились, а подбородок задрожал, она не пролила ни одной слезинки. Внезапно Мина поднялась с места, раздавила сигарету в пепельнице, стоявшей на тумбочке у кровати, и взяла пальто и перчатки.

— Я просто дура, — произнесла она взволнованно. — Простите меня. Просто я решила, что раз вы встретили Уолтера… Я и подумать не могла, что вы мне все еще не доверяете…

— Подождите, Мина, — сказал я, удерживая ее за плечи и поворачивая к себе.

Но я не смог продолжить, потому что она перебила меня:

— Вы, верно, считаете меня ужасной женщиной.

— Я никогда так не думал.

— Тогда что же?

— Я… — У меня во рту вдруг пересохло. — Я не знаю.

При этих словах ее лицо сморщилось, и она больше не смогла сдерживать слезы. Сквозь рыдания она взмолилась:

— Пожалуйста, пожалуйста… скажите, что мне сделать, чтобы убедить вас, что я не обманщица. Я сделаю все, что вы скажете…

Я привлек ее в свои объятия, и она спрятала лицо у меня на груди. Я проговорил ей в макушку:

— Вам незачем убеждать меня. Я больше не занимаюсь изучением ваших способностей.

— Но вы единственный, чье мнение мне важно, — проговорила Мина. — Единственный, кто важен для меня. Должен быть какой-то способ убедить вас поверить мне.

— Возможно, такой способ есть.

— Но какой?

— Позвольте мне подвергнуть вас гипнозу.

Мина насторожилась.

— Зачем?

— Чтобы расспросить о вашем брате.

— Но я и так готова рассказать вам все, что вы захотите узнать.

Я упрямо покачал головой.

— Под гипнозом люди более откровенны. Они менее скованны, меньше следят за тем, что говорят…

— Вы хотите сказать, что они не могут лгать.

Мина отвела накрашенные глаза. Теперь я видел ее лицо в профиль. Что заставило ее так стиснуть зубы? Может быть, гнев и обида? Или она просто вычисляла в уме, как лучше избежать проверки?

Я почти убедил себя в справедливости моей последней догадки, когда Мина вновь обратила на меня свой взгляд и робко спросила:

— А что чувствуешь, когда тебя загипнотизировали?

— Это очень похоже на транс, в который вы впадаете во время спиритического сеанса.

Кажется, это убедило ее.

— А вы уже делали это прежде?

— И не раз, — заверил я, лишь немного преувеличивая. — Одно время это было излюбленным развлечением на студенческих вечеринках. Это делали ради смеха.

— Смеха?

Она словно попробовала это слово на вкус, как экзотическую конфету. Я взял ее руку, чтобы доказать, что мы будем заодно, что я не стану предпринимать что-либо против нее. В конце концов Мина успокоилась и сжала в ответ мою руку. Ее улыбка была словно солнце после весеннего дождя.

— Если это сделает вас счастливым, дорогой.

Я снова усадил ее на край кровати и дал стакан воды, чтобы она успокоилась, а сам отправился на поиски свечи. Когда я спустился в вестибюль, то почувствовал, как моя решимость тает на глазах. То, что годилось для общительных девиц Редклифа, собиравшихся поразвлечься на вечеринке, могло не сработать в случае с замкнутой тридцатилетней женщиной, хотя Мина и демонстрировала уже необычайную восприимчивость, впалая в состояние транса и легко выходя из него. Мне оставалось лишь уповать на то, что это свойство сохранится и в изменившихся обстоятельствах.

Я вернулся в номер со свечой в руке и застал Мину снявшей туфли и лежащей на кровати. Я вообразил, что она уснула, но, когда я тихонько притворил за собой дверь, она приоткрыла глаза. Мина наблюдала за мной сквозь опущенные ресницы. Я занавесил окна, чтобы погрузить комнату в полумрак, зажег свечу и, капнув воска, установил ее в пепельнице. Когда все было готово, я попросил Мину сесть так, чтобы колени выступали над краем кровати, а сам расположился у нее в ногах, словно сапожник.

— Что я должна делать? — спросила Мина с дрожью в голосе.

— Расслабьтесь. Дышите глубже. В этом нет ничего сложного.

Она послушно выполнила мои распоряжения, ее грудь поднималась и опадала под шелковым платьем. Я отчетливо сознавал, что обманом заманил Мину в ловушку; мы приближались к черте, за которой не будет пути к отступлению. Я не собирался расспрашивать об Уолтере; я хотел загипнотизировать ее с одной-единственной целью: чтобы выследить его, выведать наконец, в каком уголке подсознания Мины скрывается этот Чеширский кот, и изгнать его оттуда. Я решил подвергнуть Мину гипнозу в эгоистических целях.

— Хорошо, Мина, — начал я, — смотрите пристально на это пламя. Видите, на самом деле оно многоцветное. Оранжевое… желтое… даже немного синеватое, если присмотреться хорошенько. Вы видите синий оттенок, Мина?

Она слегка кивнула, не сводя глаз со свечи. Зрачки ее расширились и заняли почти всю радужную оболочку глаз.

— А теперь, — продолжал я, — приглядитесь еще лучше, Мина. Видите ли вы крошечное пространство вокруг фитиля? Почти как ушко иголки или замочная скважина… Вы видите замочную скважину?

Она снова кивнула, но ее реакция стала замедленной.

— Там, с другой стороны, есть комната, Мина. Вам очень хочется узнать, что в ней. Не надо стесняться этого любопытства. Почему бы вам не заглянуть в эту замочную скважину?.. Вы видите, что там?

На этот раз она кивнула уже сонно. Веки ее наполовину опустились, а дыхание превратилось в мерную череду вдохов и выдохов, словно ночью. Мое же сердце билось учащенно. Никогда прежде мне не удавалось так быстро ввести кого-либо в состояние транса. Я с трудом сдерживал ликование. Стараясь говорить по-прежнему ровно, я погружал Мину все глубже и глубже в состояние гипноза.

— А теперь я хочу, чтобы вы представили себя совсем маленькой, Мина. Пригнитесь, чтобы пролезть в эту замочную скважину. Это совсем несложно. Вы достаточно уменьшились? Хорошо. Тогда проходите сквозь скважину в ту, другую комнату. Не бойтесь. Вы по-прежнему будете слышать мой голос и сможете вернуться назад. Но пока об этом думать рано, ведь вам так хорошо в той комнате, так удобно и безопасно, и ничто вас больше не тревожит. Вы можете отдыхать сколько угодно, здесь так тихо и спокойно. Мина, вы заслужили хороший отдых…

— М-м-м. — Низкий стон вырвался из ее груди. И она погрузилась в сон.

«А теперь, Мина, — подумал я, — давайте посмотрим, кто там рядом с вами».

— Уолтер?

Тишина. Лишь тихое дыхание Мины.

— Не хочешь поговорить со мной, Уолтер?

Нет ответа. Лишь часы на руке тикают, отбивая секунды. Я подождал, следя за тем, как пламя свечи отражается в полузакрытых глазах Мины. Ее дыхание вдруг запнулось, словно она услышала какой-то шум вдалеке. Мина прислушалась. Или это был уже кто-то другой?

— Скажи мне, как помочь ей, Уолтер, — спросил я осторожно. — Я все сделаю для Мины. Ты понимаешь? Все, что угодно. — Голосом, едва сдерживающим волнение, я признался в том, что не осмеливался сказать раньше: — Я люблю твою сестру.

Мне потребовалось все мое мужество, чтобы произнести эти слова, но когда я произнес их, то был вознагражден… ничем. Сидевшая передо мной женщина по-прежнему вглядывалась в клаустрофобическое пространство гостиничного номера. Сраженный неудачей, я закрыл глаза и опустил голову на колено Мины, собираясь с силами, чтобы вывести ее из транса.

Я услышал шуршание шелка, почувствовал, как зашевелилось колено. Вздрогнув, я открыл глаза и увидел, что Мина невидящим взором смотрит на пламя свечи, ноги ее открыты, так что мне видны шелковые чулки, которые заканчиваются бледно-розовыми валиками высоко на ее белых икрах. Мой взгляд поднялся еще выше, и я обнаружил, что на ней нет нижнего белья.

— Мина?

Свеча задрожала у меня в руке, с фитиля слетело облачко дыма. Мина продолжала смотреть на то место, где было пламя, но теперь отсутствующее выражение в ее взгляде сменилось чем-то иным… словно в нем обозначилось еще чье-то присутствие.

— Уолтер? — спросил я тихо с дрожью в голосе.

В полумраке я едва мог различить сладострастную улыбку, игравшую на ее губах. Мина наклонилась и, схватив меня за рубашку, привлекла к себе. Губы ее были сухими и холодными, но язык, который она предлагала мне, казался мягким и теплым. Целуя ее, я почувствовал смолистый и сладковатый вкус хорошего бургундского вина, которое она пила за обедом, а также восковой привкус губной помады и аромат ее сигарет «Честерфилд». Мина притянула меня к себе и откинулась на подушки, туда, где лежали наши пальто и перчатки, ее пальцы гладили мою голову, плечи, короткие волосы на шее. Ее руки оказались удивительно сильными, это была сила лунатика. Тела наши переплелись, словно в акробатическом этюде, мы поспешно срывали с себя одежду. Я освободил ее от злосчастного корсета, стягивавшего грудь, а она стащила с меня брюки. Столь домашние приготовления опровергают иллюзию, распространенную во французских романах, тем паче в более фривольных описаниях сексуальных сцен, утверждающих, что страсть — это порыв, который, стоит ему вспыхнуть, уже не остановить. Мне бы хотелось сказать, что страсть неудержимо влекла нас в объятия друг друга, но не могу этого сделать, не покривив душой: достаточно вспомнить, как я предусмотрительно положил на тумбочку у кровати мои очки, чтобы они случайно не разбились.

Без очков я видел Мину, сидевшую на мне верхом, словно в тумане. Пока мы занимались любовью, я так и не смог разобрать, были ли отметины на ее груди следами шрамов или обыкновенными родинками. Лицо Мины я тоже видел нечетко — это была маска, отрешенная или безразличная к моему телу, распростертому под ней. Впрочем, теперь, когда я более искушен в подобных занятиях, мне кажется, что ее лицо просто приобрело то погруженное в себя выражение, какое появляется у женщин при приближении оргазма.

Потом мы упали на покрывало и заснули, убаюканные доносившимися с улицы приглушенными звуками, напоминавшими шум моря.

Проснувшись, я осторожно, чтобы не потревожить Мину, потянулся и взял с тумбочки очки. Во сне лицо Мины снова стало таким, каким я его знал, — простым и добрым. Я опустил голову на подушку и привлек ее к себе, прекрасно сознавая, что вскоре нам предстоит подняться и приготовиться к расплате за содеянное. Я лежал, прислушиваясь к ее легкому дыханию, спокойным вдохам и выдохам, и видел, как бьется пульс у нее на шее.

— Извини, — пробормотала она в темноте.

— Ты не спишь?

— Я вообще не спала, — сказала Мина, зевая и потягиваясь под покрывалом. — Мне жаль, что ничего не вышло.

— Не вышло?

— С гипнозом, — сказала она. — Я не была в трансе. Я слышала все, что ты говорил.

— Что же ты слышала?

— Что ты влюбился в меня, — проговорила она с грустью.

У меня перехватило горло.

— Я не верю.

Она обернулась ко мне и сказала:

— Мне так хотелось, чтобы у тебя все получилось, дорогой. Чтобы ты поверил мне… Но теперь, полагаю, ничего не изменилось.

По ее щеке скатилась слеза и оставила мокрый след на наволочке. Она вытерла глаза краем простыни и, подняв вверх руки, вновь обнажила отметины на груди, которые прежде привлекли мое внимание. На этот раз я разглядел, что это такое.

— Откуда у тебя шрамы? — спросил я, проводя пальцем по крестообразному пятнышку под ее правой грудью.

— Не надо. — Дрожь пробежала по ее телу. — Щекотно.

— Скажи мне.

— Я не помню.

Она откатилась от меня, потянув за собой простыню, потом села на край кровати спиной ко мне и стала натягивать чулки.

— Может, это Уолтер швырнул в меня бутылкой. Он иногда бывает очень груб. Ты ведь знаешь, какими бывают младшие братья.

— Вообще-то нет.

— Тогда поверь мне на слово.

— Боюсь, я не готов. Лучше скажи мне правду.

Мина громко вздохнула и опустила плечи.

— Право, милый, трудно ожидать, что кто-то помнит историю каждого шрама и ушиба, которым уже лет сто.

— И все же.

Она свернула чулок, сделав его похожим на пончик, и принялась натягивать на ногу. Быстрыми нервными движениями поправила шов.

— Если не веришь ни одному моему слову, так сам придумай причину.

— Ладно, — согласился я. — Я думаю, что тут не обошлось без Кроули.

Ее спина напряглась, и она замерла, не успев натянуть второй чулок. Я прополз на коленях по кровати и оказался у нее за спиной, протянул руку и дотронулся до четырехдюймового шрама у нее под пупком и маленького круглого следа от ожога на груди.

— Это он сделал сигаретой, верно? — проговорил я тихо ей на ухо.

Мина закрыла глаза, словно силясь побороть приступ отвращения. Я прижался губами к пятну у нее на шее, там, где у нее росли нежные волосы, легкие, словно пух, и прошептал:

— Маклафлин постарается избавить тебя от твоего брата, Мина. Сегодня вечером. Что станет с Кроули, когда он прочтет в «Сайентифик американ», что Уолтер — это выдумка? Что станет с ним, когда он убедится, что никто не обращает больше на него внимания? Черт побери, я не позволю ему!

Я сказал это, хотя не имел ни малейшего представления, что мы можем сделать: разве что сбежать вместе. Но вопросы, куда и как, отступали перед более важной задачей: убедить Мину доверить мне свое спасение.

— Пожалуйста, Мина, позволь мне спасти тебя.

— Разве ты не видишь, что я уже доверилась тебе.

Она коснулась рукой моей щеки. Потом поднялась с кровати и надела платье. Она немного подвигалась, чтобы платье получше село, обтянув грудь и бедра, затем сунула ноги в туфли и подняла пальто и перчатки, упавшие на пол. Не успел я остановить ее, как она уже была на другом конце комнаты.

В дверях она оглянулась.

— Уолтер на самом деле существует…

Мина произнесла это менее уверенно, чем я мог ожидать; нерешительность была в ее голосе, глаза затуманились, словно она подслушала злую сплетню о себе самой. Она еще раз посмотрела на меня, лежащего на кровати, послала мне воздушный поцелуй и выскользнула в вечерние сумерки.

В ту ночь Уолтер так и не появился.

После двух часов безрезультатных ожиданий и бессчетного повторения «Блюза Свани-ривер» в исполнении Зигфелда Фоллиза сеанс пришлось объявить несостоявшимся. Стенограмма этого вечера весьма скупо передает происходившее, но я могу полагаться на свидетельства моего агента под прикрытием — стенографистки мисс Вивьен Бинни, которая поведала мне, что Мина была явно расстроена отсутствием Уолтера. В разговоре с глазу на глаз стенографистка также сообщила, что новый помощник профессора Том Дарлинг отпускал весьма саркастические замечания по поводу хода сеанса, который он вместе с ней слушал по диктографу. А еще, что от него ужасно воняло. Это замечание так меня порадовало, что я пригласил мисс Бинни выпить со мной чашку кофе с пирожком в «Хорн и Хадарт» в компании полуночников Квакер-сити. Мы договорились встретиться следующим вечером там же в то же самое время и продолжать наши свидания до тех пор, пока не завершится судилище инквизиции Маклафлина.

Но тогда мы и подумать не могли, что наши встречи в «Хорн и Хадарт» продлятся целую неделю. Четыре вечера кряду мисс Бинни исправно являлась в кафе и докладывала новости о последнем сеансе, а также свои впечатления о том, как воспринимали эти неудачи те, кто ежевечерне собирался за отремонтированным столом. Кроули был смущен и пытался найти оправдание неудачным попыткам жены: Мина устала, у Мины менструация, Мина расстроена тем, что до сих пор не завершила рождественские покупки. Разглагольствования Кроули находили сочувствие у Фокса, Флинна и Ричардсона (хотя стенографистка высказала предположение, что эта троица уже не была столь единодушна в своем отношении к опытам), но Маклафлин оставался непоколебим. А что же Мина? Она, казалось, не замечала окружавших ее мужчин, ее волновала лишь утрата веры в собственные силы. В пятницу Мина сама попросила не проводить сеанс, чтобы отдохнуть и обдумать происходящее, — беспрецедентный шаг, показывающий, насколько серьезной была ситуация.

В тот день, когда Мина отдыхала в своей постели всего в нескольких кварталах от меня, я ворочался на моей узкой койке в отеле «Уолтем», зарывшись лицом в подушку, которая все еще хранила ее запах. Я намеренно каждое утро снимал наволочку и прятал ее под матрас, чтобы горничная не унесла ее.

Когда на рассвете субботнего утра я забылся беспокойным сном, мне приснилось, что я закончил медицинский колледж и поступил на работу в больницу. Многие детали были смутными и противоречивыми, поэтому я так и не разобрал, было ли отделение, в котором я оказался, частью госпиталя или психиатрической клиники. Кроули был лечащим врачом, а я — его главным ассистентом. Когда я сопровождал его на обходах, то видел, что пациенты — растрепанные женщины детородного возраста. «Ложная беременность у всех», — объяснил мне Кроули, заговорщицки подмигивая, словно я был больше, чем просто коллега. Но все же его диагноз не соответствовал тому, что я видел в палатах, и тому, что мне было известно о ложной беременности, поскольку у многих женщин были новорожденные младенцы: бледные, скрюченные создания, покрытые той же телеплазматической слизью, какую мы соскребли с голубя Уолтера. В конце концов в самой дальней палате мы обнаружили Мину, она была в больничном халате. «А вот, Финч, интересный случай», — сказал Кроули. Мина повернулась к нам, оторвав взгляд от зарешеченного окна, и спросила: «Кто из вас даст мне ребенка?» Я онемел, но Кроули всегда был готов ответить на вопросы своих пациентов: «Как ни печально, но должен сообщить вам, дорогая, что ваш ребенок родился без жабр. Мне не оставалось ничего иного, как кремировать его». Мина выслушала эту новость без удивления и каких-либо эмоций. «Что ж, тогда мне придется сделать еще одного самой», — произнесла она спокойно.

Затем опрокинулась на подушку, задрала больничную сорочку и начала отчаянно мастурбировать.

Вечером в субботу двадцать второго сеансы на Спрюс-стрит 2013 возобновились, но в пятый раз прошли безрезультатно.

— Обстановка накаляется, — доложила мне мисс Бинни поздно вечером, когда мы встретились с ней в «Хорн и Хадарт» за яичным коктейлем и булочками. (Мы перепробовали все виды пирогов в автоматах и дали себе зарок не пить больше «бездонный» кофе.)

— Могу себе представить, — кивнул я. — А как Мина?

— Печальна.

— Почему?

— Большей частью по разным незначительным поводам, — сказала мисс Бинни, уже привыкшая к тому, что я проявляю особый интерес к перемене настроений Мины. Несомненно, женская интуиция давно подсказала стенографистке, что я неравнодушен к Мине, но, к чести мисс Бинни, она никогда не позволила себе никаких замечаний по поводу моей страсти, а лишь старательно сообщала мне детали, которых я так жаждал.

— Обычно миссис Кроули обязательно заходит поздороваться, — объяснила стенографистка, — и старается немного задержаться: ждет, пока все спустятся вниз и я останусь одна разбирать мои записи. Она непременно говорит мне что-нибудь приятное — о моем платье или прическе. И совсем не важничает и не чванится, а ведь могла бы — как-никак докторская жена. Взять хоть понедельник, когда у меня были женские недомогания, так миссис Кроули отвела меня в туалетную комнату и суетилась надо мной словно наседка. Она была так мила, все расспрашивала, каково мне жить одной и не страшно ли мне в одиночку ездить на трамвае. Похоже, у нее совсем нет подруг. — Стенографистка изобразила сочувствие, а потом перешла к сути дела. — Но после этих неудачных сеансов миссис Кроули вдруг перестала меня узнавать, будто никогда меня прежде в глаза не видела. Я попыталась с ней поздороваться, но с таким же успехом могла говорить на суахили.

— Она вам не ответила?

Стенографистка покачала головой:

— Бедняжка просто поднялась с кресла и словно выплыла из комнаты. Ни слова не сказала.

Я опустил взгляд в кружку с яичным коктейлем, приторным, как тесто для пирожных. Из невидимого радиоприемника за стойкой с автоматами доносилась тихая рождественская музыка, печальные звуки были похожи на голос туманного горна или удаленного свистка поезда. Я посмотрел на часы и обнаружил, что, пока мы говорили, наступило воскресенье.

— Я вас слишком задержал, — сказал я мисс Бинни, — позвольте мне проводить вас до дома.

— Хорошо.

Она поднялась, собрала свою сумочку и блокноты со стенограммой.

Многоквартирный дом, в котором жила мисс Бинни, был всего в нескольких кварталах; пока я провожал ее, она болтала о тех, кому еще не успела купить подарки на Рождество (младшему брату, который учился в колледже, и незамужней тетке), и о том, как отваживала грубые ухаживания Тома Дарлинга, неотесанного помощника Маклафлина. Я понимал, что она просто старается отвлечь меня, но ее усилия были напрасны. В конце концов я исчерпал все возможные вежливые звуки, которые издают люди, когда хотят показать, что внимательно слушают, и она тоже оставила свои усилия. Последние два квартала мы прошли в молчании. Но, когда мы остановились перед ее домом, я сам прервал молчание — прежде мне и в голову не приходило задать этот вопрос молодой женщине, которая была почти что пятым членом жюри.

— А вы верите ей, мисс Бинни?

— Вивьен, — поправила она меня, а потом серьезно ответила. — Да, верю.

Я подумал, что она больше ничего не скажет, но мисс Бинни добавила:

— Полагаю, это ее благословение и проклятие.

— Почему проклятие?

Миловидная стенографистка посмотрела мне прямо в глаза.

— Теперь, когда ее дар словно угасает, она еще раз теряет своего брата.

23 декабря. До Рождества осталось два дня. Воскресенье.

Лютый холод разогнал по домам часть репортеров, дежуривших у дома Кроули. Фрэнк Ливой как раз подкреплялся из своей фляжки, когда я возник перед ним, выйдя из тени.

— Черт! — изумился он, разглядев меня в тусклом свете единственного уличного фонаря. — Уж не призрак ли прошлогоднего Рождества к нам пожаловал?

— Я думал, вы не верите в привидения, Ливой.

— Так и есть, — кивнул он, предлагая мне флягу. — Хотите глоток?

— Спасибо.

Я отхлебнул из фляжки и отер рот тыльной стороной ладони.

— Похоже, кроме вас, никого здесь не осталось.

— В нашем деле самый терпеливый и получает историю.

— А вы уже получили?

— Частично. Приметил тут недавно пару новых лиц. Парень вашего возраста и старикан в инвалидном кресле. Только вот имена их пока не узнал.

— Маклафлин и Дарлинг, — сообщил я. — Маклафлин руководит отделением психологии в Гарварде. А еще он президент Американского общества психических исследований. Дарлинг — его новый помощник, который занял мое место.

— Может, расскажете мне свою версию этой истории?

— Не сегодня, прежде мне самому надо во всем разобраться.

Я еще раз отхлебнул из фляжки, вернул ее заинтригованному владельцу и взбежал по ступеням дома 2013 по Спрюс-стрит. Я позвонил в дверной колокольчик и стал ждать. Из правого окна за мной наблюдала сиамская кошка, и меня вдруг как громом поразило ощущение дежа вю. Я постучал по стеклу, чтобы прогнать кошку.

Мне никогда не забыть выражения лиц моих бывших коллег, когда Пайк ввел меня в комнату. Флинн едва не выронил сигарету изо рта, а кровяное давление Фокса, похоже, подскочило так высоко, что я почти мог слышать, как закипает кровь в его венах, словно вода в чайнике. К счастью, Мина и Кроули еще не спустились вниз: я недостаточно выпил, чтобы быть готовым встретиться с ними лицом к лицу.

Маклафлин подкатил ко мне в своем кресле, вид у него был угрюмый: от такого бы, пожалуй, и молоко скисло. Но я, к счастью, собирался выпить шерри — как раз наливал себе бокал.

— Что вы здесь делаете, Финч?

— Пришел помочь вам заманить тень обратно к столу.

Глаза Маклафлина сузились.

— Кажется, никто не просил вас вмешиваться.

— Разве? — Я залпом выпил шерри и снова наполнил бокал. — Возможно, это объясняет, почему вы столько вечеров провели впустую.

Фокс с обиженным видом подошел поближе.

— Это все ваша вина, Финч. Мы тут ни при чем. Просто диву даюсь, как у вас хватает наглости являться сюда после всего, что вы тут натворили. Неужели вы не понимаете, что ваше вмешательство едва не лишило бедную женщину единственной семьи, которая у нее осталась в этом мире?

— Уолтер никуда не исчезал, — заявил я, чувствуя, как алкоголь чудесным образом укрепляет мою решимость. — Просто вы не смогли предложить ему стоящей темы для разговора.

— Не городите чушь… — начал было Фокс, но Маклафлин оборвал его:

— Ладно, Финч. И что же, по-вашему, я должен ему предложить?

— Для начала расспросите его о шурине. Теперь я понимаю, что мы совершили ошибку, попросив доктора Кроули покинуть наш круг.

— Что-то еще? — спросил Маклафлин.

— Да. — Выпитое шерри придало мне решимости, и я добавил: — Меня.

— Почему вы считаете, что это что-то изменит?

— Потому, джентльмены, — произнес я, обращаясь к галерее мрачных лиц, окружавших меня, и особенно пристально посмотрев на Тома Дарлинга, — что лишь растревоженные устрицы производят жемчуг.

Члены экспертного комитета возмущенно зароптали, но я не стал обращать на них внимания, понимая, что окончательное решение зависит только от Маклафлина. Я видел, как в нем борется нежелание принять мое предложение и опасение, что еще один сеанс пройдет впустую. Когда наконец Маклафлин заговорил, его слова звучали в полнейшей тишине.

— Хорошо, Финч. Но вам еще предстоит убедить в своей правоте доктора Кроули.

— Убедить меня в чем? — Кроули появился в дверях, как обычно одетый к ужину. В гостиной повеяло холодом, когда он увидел меня, да еще попивающим его шерри.

— Что он здесь делает?

— Я пришел просить вашего разрешения вновь участвовать в сеансах.

— Это абсолютно исключено.

— Пожалуйста, выслушайте меня. — Я отвел его в сторону, чтобы продолжить разговор с глазу на глаз. Кроули бросил ледяной взгляд на Пайка, не скрывая, что сердит на него за то, что тот впустил меня в дом. Убедившись, что мы отошли на достаточное расстояние и никто не сможет нас услышать, я изложил свои доводы: — Я делаю это только ради Мины. Пока все это тянется, она буквально тает на глазах.

— Похоже, вы возомнили, будто лучше меня знаете, что лучше для моей жены?

Я пропустил его издевку мимо ушей.

— Подумайте, каким подозрительным все происходящее должно представляться профессору Маклафлину. Стоило ему приехать, как самый разговорчивый призрак словно в рот воды набрал. Поверьте, доктор Кроули, я знаю Маклафлина, он уже почти решил свернуть палатки и распустить комитет по домам.

Губы Кроули сжались, через мое плечо он бросил взгляд в сторону гостиной, где ожидали нас члены комитета.

— Почему вы думаете, что вам повезет больше, чем другим членам комитета?

У меня уже был готов ответ на этот вопрос.

— Потому что Уолтер всегда хочет, чтобы за ним оставалось последнее слово, а в прошлую субботу я лишил его такой возможности. Пустите меня за стол в этот раз, вот увидите, ваш шурин не преминет воспользоваться случаем изложить мне свою точку зрения.

— Что ж, будем надеяться, он этим ограничится, — проговорил Кроули со злорадной ухмылкой, — поскольку у меня закончилась противостолбнячная сыворотка.

С этими словами он повернулся на каблуках и направился к гостям.

Хотя я и добился, что меня вновь включили в члены экспертного комитета «Сайентифик американ», но понимал, что вряд ли буду желанным гостем во время коктейля в гостиной. Поэтому я удалился на кухню, которая пустовала, так как Пайк и миссис Грайс уже покинули дом, и провел этот час за чтением письма, которое пришло для меня на адрес Кроули. Это были результаты анализа образца телеплазмы, соскобленного с голубя Уолтера. Большая часть отчета изобиловала специальными терминами, и я с горечью осознал, как много успел позабыть из моих былых занятий органической химией. «Образец представляет собой альбуминный экссудат, как минимум на 50 процентов состоящий из воды, — писал патологоанатом, — со следами серных соединений, фосфатов и жиров, а также клеточного вещества, сходного по составу с тем, что можно найти в ротовой полости человека и в пищеводе». Отчет не содержал какого-либо заключения — видимо, патологоанатом не пожелал высказать предположений о составе загадочного вещества.

В половине восьмого Дарлинг просунул голову в дверь кухни:

— Вы не поможете мне отнести профессора наверх?

Я последовал за ним. Вместе мы вынули Маклафлина из кресла и пронесли три лестничных пролета до детской. Я был удивлен, как мало он весил; похоже, что замечательные кулинарные способности его жены все же не смогли компенсировать урона, который нанес несчастный случай.

Когда мы вошли в крошечную комнату на третьем этаже, где проходили сеансы, я впервые за неделю увидел Мину и был потрясен произошедшей в ней переменой. С тех пор как мы виделись в последний раз, она остригла волосы и теперь убирала их в короткий итонский пучок, что делало ее на десять лет моложе. Несомненно, она провела немало времени перед зеркалом, готовясь к предстоящему выступлению, — напудрила лицо и подвела глаза, чтобы придать своим чертам экзотический, почти восточный оттенок. На этот раз Мина сменила свою обычную свободную тунику на блестящее кимоно из темно-синего шелка — еще один сувенир, напоминавший о временах, проведенных Кроули в странствиях по миру. На кимоно был вышит дракон с золотой чешуей, который, извиваясь, полз по ее телу до самого плеча, где замирал, словно особый китайский домашний зверек.

Я не мог понять, что хотела продемонстрировать Мина подобным костюмом, и не смел спросить, поскольку она уже была в трансе и не подавала виду, что заметила наше появление. Ее карие глаза смотрели, не видя и не мигая, словно у восковой куклы, и, лишь приглядевшись пристальней, я сумел различить, как едва уловимо вздымалась при дыхании ее грудь.

Мы усадили Маклафлина слева от Мины, а я поспешил сесть на стул справа от нее. Я увидел, что Маклафлин заметил мое стремление занять второе почетное место в круге. Наши взгляды пересеклись, пока Фокс, Флинн, Ричардсон и Кроули входили и рассаживались вокруг стола.

Кроули повозился с граммофоном, потом посмотрел на свои карманные часы и объявил на всю комнату:

— Полвосьмого, полагаю, мы можем начинать.

Как только Кроули потушил керосиновую лампу, мы взялись за руки, образовав круг. В углу детской потрескивал граммофон, а затем мы услышали вступительные аккорды «Сувенира» — одной из любимых мелодий Уолтера.

Я пожал вялые пальцы Мины, надеясь ощутить ответное рукопожатие — знак того, что она чувствует мое присутствие, но она оставалась безучастной. Я вспомнил, как стенографистка рассказывала, что Мина не смогла узнать ее. Неужели напряжение последних недель оказалось слишком тяжелым испытанием для слабого рассудка Мины? Мне захотелось взвалить Мину на плечи, выбраться прочь из дома и скрыться во мраке ночи. Интересно, как далеко нам удалось бы уйти, прежде чем нас поймала полиция?

Как видите, я все еще представлял себя романтическим героем вместо того, чтобы смириться с менее значительной ролью, которую мне суждено было сыграть в драме семьи Кроули. Мы ждали, мелодия на граммофоне закончилась и началась снова, но тот, ради кого она была выбрана, не объявлялся. Я чувствовал, как растет напряжение в кругу сомкнутых рук, как усиливаются дурные предчувствия и страх. Когда второе и третье исполнение лихого «Да! У нас нет бананов» так и не смогло выманить с дерева Чеширского кота, мы на миг разомкнули руки и стали ждать, пока Кроули спустился вниз за своим тайным оружием: дюжиной новеньких пластинок, которые он купил накануне в универмаге «Ванамейкер». Это были танцевальные мелодии и набор незамысловатых песенок, весьма подходящих к Рождеству. Интересно, что подумала молоденькая продавщица музыкального отдела о средних лет господине, покупающем «Потрясем ножками», «Давай, Дженни, шагай!» и «Каждую ночь, засыпая, я плачу о тебе»?

И вот теперь мы слушали их — раз, второй, третий, пока не заучили наизусть всю эту сентиментальную бредятину. Мы ставили их вновь и вновь, пока дедушкины часы не пробили полночь и Кроули объявил, что стерлась последняя стальная иголка.

— Ну, — раздался в темноте голос Фокса, — что мы теперь будем делать?

В комнате воцарилось молчание, каждый ждал, чтобы его сосед предложил перенести сеанс. И в этот момент всеобщего замешательства я вдруг запел самую дурацкую из известных мне песенок:

Я не обращал внимания на недовольные замечания моих коллег («Кто это там распелся? Этот Финч что, совсем выжил из ума?») и продолжал горланить:

Недостаток таланта я с лихвой восполнял энтузиазмом и, когда добрался до припева, голос мой уже не дрожал. Мне даже стало это нравиться:

И тут я с удивлением услышал, как чей-то голос подхватил мелодию, — Флинн! Пел он еще хуже, чем я, но вместе мы разделались со вторым куплетом, где сгорающий от страсти заика объясняется в любви перед тем, как его отряд отправится за море, во Францию.

Затем к нам присоединился Ричардсон. Песня зазвучала громче, и наш маленький хор стал такой силой, что в конце концов не удержался Фокс, и наше трио превратилось в квартет:

Я до сих пор не знаю, что подтолкнуло меня запеть в ту ночь, а тем паче почему Фокс, Флинн и Ричардсон, преодолев свою враждебность, вдруг присоединились ко мне. Думаю, мы поступили так от отчаяния, а также из стремления сохранить в этой нелепой ситуации остатки собственного достоинства. Вот мы, серьезные взрослые мужчины, сидели в темноте, держась за руки. Что еще нам оставалось? Только запеть.

Когда мы допели до конца, Кроули принялся аплодировать, а потом рассмеялся, да так заразительно, что и мы, не удержавшись, последовали его примеру. Мы смеялись, забыв нашу неприязнь друг к другу, и я не сразу сообразил, что мы все еще держимся за руки и, значит, Кроули хлопать не мог.

— Браво! — произнес в темноте знакомый голос.

— Уолтер!

Дрожь пробежала по нашему кругу.

— Мы уж и не ждали, что ты объявишься, — сообщил Кроули.

— Чтобы я пропустил дебют «Придурков из «Сайентифик американ»?

— Неужели мы так плохо пели? — спросил Ричардсон.

— Наоборот! Вы стали бы главной приманкой на Бродвее — конечно, если бы еще вырядились в смокинги с блестками.

— Мы рады, что ты вернулся, — сказал радушно Кроули. — Мы решили, что ты с нами уже распрощался.

— Нет, я как раз за этим пришел.

— За чем?

— Попрощаться.

Мы застыли в изумлении, а потом Кроули задал вопрос, который вертелся на языке у каждого:

— Но куда ты уходишь?

— На запад.

— Что ты хочешь там увидеть?

— Горы, — ответил Уолтер. — Или скорее то, что по ту сторону гор.

На это раз вопрос задал Фокс:

— Вы думаете найти там Божественный град?

— Надеюсь, нет! Обидно будет проделать столь долгий путь, чтобы набрести на еще один скучный городишко. Нет, я хочу повстречать таких, как я. Может, я и кажусь этаким крепким орешком, но признаюсь вам, джентльмены: когда не с кем переброситься словом по вечерам, мне порой бывает очень одиноко.

— Но ведь ты можешь разговаривать с нами! — не утерпел Кроули.

— Это не то.

— Почему?

— Потому что никакой это не разговор.

— В чем же отличие?

— Во-первых, вы наняли женщину, которая все записывает.

— Только скажи, и она перестанет.

— Да, потому что нечего будет записывать.

В голосе Кроули послышались нотки отчаяния:

— Ты уходишь, потому что мы тебе наскучили?

— И поэтому тоже.

— Но ведь я мог бы пригласить других людей…

— Каких?

— Ну, поинтереснее. Писателей, художников.

— Ты не знаком ни с одним художником.

— Но я их отыщу, — уверял Кроули. — Мы устроим салон.

— Пожалуй, обстановка здесь больше подходит для мертвецкой.

— Мы все изменим.

— Не горячись, Кроули.

— Хочешь, я приглашу кого-то по твоему выбору?

— Нет.

— А как насчет гомосексуалистов?

— Прощай, Кроули.

— Подожди! — закричал шурин Уолтера, вцепившись в мою левую руку с такой силой, что я вздрогнул. — Ты не можешь так уйти. Разве ты не видишь, Уолтер? Ты привлек внимание публики. Тысячи людей ждут, что ты скажешь… Миллионы.

— Меня волнует один-единственый человек, — произнес Уолтер тихо.

— Мина? — прервал я свое молчание.

— Не смог бы ты передать ей весточку от меня, приятель?

— Она расстроится.

— То, что я скажу, поможет успокоить боль.

Я согласился, и, помолчав немного, он заговорил вновь.

— Сначала скажи моей сестре, что я люблю ее и буду ужасно скучать без нее. Она не поймет, почему я решил уйти, так что можешь не говорить с ней об этом, просто передай, что меня позвали, или лучше — что я был призван. Да, так это звучит более метафорично.

— Я не стану ей лгать ради тебя.

— Вот как, — проговорил он разочарованно. — А, пожалуй, ты прав, парень. Она все равно догадается, что это неправда, и только станет сердиться на нас обоих. Тогда попробуй утешить ее вот чем, это-то, по крайней мере, правда: я бы не ушел, если бы Мина не доказала мне, что не нуждается больше в моей опеке… — Он запнулся, а потом продолжил: — У тебя есть младшие братья или сестры, парень?

— Я единственный ребенок.

— Плохо, — пробормотал он, а потом добавил с сожалением: — Вот я смотрю сейчас на Мину и все еще представляю себе девочку-бесенка с косичками, которая готова выскочить замуж за любого из моих приятелей из Академии в Джермантауне. Удивительно, но она так и поступила, я хочу сказать, выскочила-таки замуж. И не менее удивительно, что эта маленькая девочка станет матерью.

Тут неожиданно очнулся Кроули, сидевший слева от меня:

— Что ты сказал?

Уолтер пропустил его вопрос мимо ушей.

— Так ты передашь моей сестренке эту хорошую новость, парень?

Я услышал, как Кроули пробормотал:

— Невозможно… это было бы настоящим чудом.

Я потерял дар речи и весь обратился в слух.

— Что-то не так, приятель? Ты словно увидел привидение?

— Просто я думаю, как сказать об этом Мине.

— Не волнуйся. Полагаю, она не очень удивится. Женщины интуитивно чувствуют такие вещи, знаешь… — Я услышал его знакомый смешок. — Во всяком случае, уверен, ты что-нибудь придумаешь. До сих пор ты меня не разочаровывал.

Мина издала слабый звук и пошевелилась.

— Она приходит в себя, — заметил ее брат взволнованно. — Мне лучше поторопиться. Эй, ребята, не одолжите ли сигарету перед дорогой?

— У меня пачка в кармане, — пробормотал Флинн, — но я не знаю, как передать ее вам, ведь я не могу размыкать круг.

— Если позволишь, я сам справлюсь.

Мы услышали вздох Флинна, а потом тихий стук падающих на пол сигарет и чирканье спички где-то вне поля нашего зрения.

Крошечный огонек затанцевал в воздухе, словно заблудившийся мотылек.

— Вот этого мне будет не хватать, — проговорил Уолтер, с наслаждением затягиваясь. — А это тебе, Кроули, чтобы не забывал меня.

Сигарета обожгла щеку Кроули, он вскрикнул от боли и сжал мою руку. Шипение обожженной кожи, казалось, длилось бесконечно.

— Осторожно, не разомкните круг, доктор, — прошептал Уолтер своему шурину. — Ты ведь не хочешь причинить боль нашей драгоценной Мине, верно?

Ладонь Кроули вдруг обмякла в моей руке, а его всхлипы сменились отрывистым кашлем, который никак не унимался. Казалось, этот кошмар никогда не кончится.

— Кроули? — Я сжал его руку. Он не ответил. Я слышал только ужасные звуки, словно человек поперхнулся своим собственным языком. Или его душат. — Да включите же свет!

— Не размыкайте круг!

— К черту круг! Делайте, что я вам велю!

Я вскочил со стула, разорвав круг, и ринулся в темноте на противника Кроули. Но над хирургом никто не стоял, ужасные звуки прекратились, и доктор обмяк в кресле, уронив голову на грудь. Пока остальные суетились в темноте, пытаясь зажечь свет, я склонился над Кроули и с облегчением почувствовал его слабое дыхание.

— Он жив!

Но жизнь в нем едва теплилась, что мы поняли, когда Флинн наконец-то отыскал керосиновую лампу.

Трудно сказать, был ли Кроули в сознании и воспринимал ли он нас. Глаза его были открыты, но лицо ничего не выражало. Хуже того — оно утратило симметричность, левая сторона опустилась, словно размокший креп. Посередине обвисшей щеки был абсолютно круглый след от сигареты размером с пулевое отверстие.

«Его правая щека, та, что ближе к Мине…»

Все были так ошеломлены, что в течение нескольких минут никто не мог сказать ни слова. Наконец Маклафлин нарушил молчание.

— Ради всего святого, кто-нибудь, вызовите «скорую помощь»! — заорал он на нас. — У него удар.

— Удар? — повторил Фокс недоверчиво. — На него напали!

Прежде чем Маклафлин успел ответить, Мина застонала, открыла глаза и постепенно стала узнавать тех, кто стоял вокруг стола. Вот она увидела мужа, и глаза ее расширились от изумления и тревоги — как мне показалось, вполне искренних.

— Артур!

Мина кинулась к мужу и ощупала его перекошенное лицо. Потом, нагнувшись, она оторвала полоску от своего кимоно и отерла слюну в уголках его рта.

— Мина? — Я осторожно коснулся ее локтя. Казалось, она не удивилась, увидев меня в этой обстановке.

— Это дело рук моего братца?

— Не знаю, — ответил я откровенно.

Мина нахмурилась.

— Помогите мне положить его на пол, — попросила она, берясь за лацканы пиджака. Артур тяжело навалился на нее, словно неживой.

— Позвольте, мы сами, дорогая, — вмешался Фокс. — Вам нельзя напрягаться в вашем состоянии…

— Фокс! — Мина бросила взгляд в мою сторону. — О чем он говорит?

— А вы не догадываетесь, миссис Кроули? — спросил Маклафлин.

— Не сейчас! — рявкнул я на него, помогая Мине поднять Кроули со стула и положить на пол. Я ожидал увидеть у него синяки или кровоподтеки, но когда мы сняли с Артура пиджак и расстегнули воротник рубашки, то обнаружили, что шея не пострадала, если не считать старого пореза от бритвы. Пока мы ждали прибытия «скорой помощи», я прикидывал в уме, можно ли искусственно вызвать апоплексический удар, и пришел к выводу, что это не так уж сложно: достаточно сделать инъекцию воздуха в главную артерию. Конечно, было и более простое объяснение удара, случившегося у Кроули, и Оккам предпочел бы именно его — наследственность.

Пока я обо всем этом раздумывал, мне на глаза вдруг попался какой-то предмет у плеча Кроули. Спичечный коробок из отеля «Уолтем». Может быть, он выпал из кармана Артура? Или из тайника под крышкой стола, где был спрятан? Стараясь не привлекать к себе внимания, я накрыл коробок ладонью и хотел убрать его с глаз долой, но тут услышал голос Маклафлина.

— Что вы там нашли, Финч?

— Спички, — ответил я неохотно и показал ему коробок.

— Ну-ну, — пробормотал он, прочтя название отеля на крышке. — Похоже, наш призрак частенько заглядывает в местные гостиницы. Видимо, в загробном мире не слишком удобные матрасы.

Я отвернулся от его осуждающего взгляда. Мне захотелось увидеть реакцию Мины, но она была слишком занята заботами о муже.

— Держите, Финч. — Маклафлин вернул мне коробок. — Оставьте себе как сувенир.

Я молча взял коробок и сунул его в нагрудный карман — рядом с глухо бьющимся сердцем.

Через пятнадцать минут приехала «скорая помощь», мы расступились, чтобы дать дорогу санитарам, которые вынесли Кроули из дома. Мина была слишком взволнована, ей было не до разговоров. Мне очень хотелось утешить ее, но, зная, что Маклафлин следит за каждым моим шагом, я сдержался и не подошел к ней. Так мы провели вместе наши последние пятнадцать минут — в молчании на улице, — не подозревая, что никогда больше не увидимся.

Наконец, когда «скорая помощь» уехала, а следом за ними отправились на «перлесе» Мина и Фредди, я повернулся и поднялся по ступенькам дома 2013 по Спрюс-стрит.

Наверху, в комнате, где проходил сеанс, члены комитета оживленно обсуждали случившееся. Это было последнее заседание экспертного комитета «Сайентифик американ».

— …Но как вы объясните сигареты? — допытывался Фокс, когда я появился.

Маклафлин собирался ответить, но тут заметил меня в дверях.

— А вот, возможно, мистер Финч сумеет ответить на ваш вопрос, Малколм.

Три пары глаз обратились на меня в ожидании. Как мне хотелось просто пожать плечами и разделить твердую уверенность Фокса, Флинна и Ричардсона! Как бы я радовался, если бы Маклафлин потерпел поражение в соперничестве с Миной! Но я знал, что он победил, и он тоже знал это. Хотя, кажется, не испытывал особой радости, убедившись в своей правоте.

— Ну, Финч? — Маклафлин повторил вопрос. — Как вы объясните сигареты?

— Она могла вынуть сигареты из кармана Флинна ногой, — сказал я вялым безучастным голосом, — потом зажечь их под столом при помощи тех спичек, что мы нашли. — Я обвел взглядом потрясенные лица. — Или у нее мог быть сообщник.

— Но как бы он проник в комнату? — удивился Ричардсон. — Вы же закрыли дверь.

— Дверь — да, но не окно. Снаружи есть небольшой выступ, на котором он мог ждать. Туда трудно добраться без лестницы, но можно спуститься с крыши и тем же путем улизнуть обратно.

На губах Маклафлина при этих словах промелькнула едва уловимая усмешка. Как я ненавидел его за это!

Фокс, Флинн и Ричардсон следили за нашим обменом репликами, словно за теннисным матчем. Теперь они набросились на меня с расспросами.

— Так все же кто это, Финч? — раздраженно спросил Флинн. — Помогала ли она себе ногами или у нее был сообщник?

— И зачем она все это вытворяла, если ей не нужны были деньги? — недоумевал Фокс.

— Это не наше дело, — заявил я им, не сводя глаз с Маклафлина. — Никто не просил нас узнавать, почему она делала это. И даже ловить ее с поличным. Наша задача лишь в том, чтобы показать, как она могла это делать, и тем самым разоблачить ее — так ведь, профессор?

Маклафлин кивнул:

— Объяснение реальностью всегда побеждает метафизическое. Так говорил великий схоласт Уильям из Оккама. То же самое, отмечу, предписывают нам и правила конкурса «Сайентифик американ».

С этими словами Маклафлин вновь опустился в свое кресло.

Но Фокс не желал сдаваться без боя.

— Правила конкурса также говорят, что победитель определяется простым большинством. — При этих словах он покосился на Флинна и Ричардсона — убедиться, что те на его стороне. — Мы трое все же можем перевесить один ваш голос.

— Вы правы, — ответил Маклафлин безразлично. — Но, прежде чем вы приступите к голосованию, полагаю, вам будет не безынтересно кое с кем встретиться.

Повернувшись к диктографу на подоконнике, он громко позвал:

— Будьте добры, зайдите к нам, капитан Дарлинг.

«Капитан?»

— Надеюсь, вы простите меня, джентльмены, — заговорил Маклафлин, когда Дарлинг присоединился к нам, — боюсь, я слукавил, когда представил вам Дарлинга как моего старшего помощника. На самом деле Том и его отец вполне удачно торгуют автомобилями Форда. Кроме того, он еще герой войны и орденоносец — надеюсь, вы примите к сведению этот факт, когда будете слушать его рассказ.

Он передал слово Дарлингу. Торговец автомобилями мрачно посмотрел на каждого из нас, прежде чем начать свою речь.

— Я знал Уолтера Стэнсона, — заговорил он. — Мы вместе служили в базовом госпитале номер 38 в окрестностях Нанта во Франции. Мы были в одной команде «скорой помощи». Ели вместе, спали вместе, собирали вместе крошки…

— Простите, — перебил Фокс, — вы сказали «крошки»?

— Это значит, выбирали вшей из нашей одежды, — объяснил Дарлинг. — Берешь свечку и рассматриваешь каждый шов, где любят прятаться эти твари, снаружи и внутри. А потом поджариваешь их, но осторожно, чтобы не прожечь дыру в одежде.

— Господи, теперь ясно. Продолжайте.

Дарлинг хмыкнул.

— Так вот что я хочу сказать: мы с Вэлом пуд соли вместе съели, о чем только не переговорили, очень сдружились. Что там, мы даже вместе ухлестывали за парочкой медсестер-француженок. Не стану утверждать, что я был его самым близким другом или что я знал его лучше родной матери и всякое такое. Но после того, что я услышал этим вечером, могу смело заявить: я знал Уолтера Стэнсона лучше, чем его сестренка. И уж во всяком случае, лучше любого из вас.

— К чему вы клоните, Дарлинг? — нетерпеливо спросил Ричардсон.

Капитан расправил плечи и заявил:

— Тот сукин сын, которого я слышал сегодня, вовсе не он.

Итак, партия Маклафлина завершилась его полной победой. Сколь бы подозрительными ни казались (по крайней мере, мне) мотивы Дарлинга, его слова, а также найденный спичечный коробок вкупе с мнением Флинна, что рука, которая шарила у него в кармане в поисках сигарет, могла оказаться и ногой, — заставили остальных членов комиссии признать, что они не могут присудить Мине приз «Сайентифик американ». Таким образом, в этой крошечной комнате было принято решение прекратить испытание медиумических способностей Мины Кроули — по причине неубедительности доказательств. Маклафлин согласился, что на этот раз в заключении в «Сайентифик американ» будет указано, что экспертам было сложно принять решение и что, в отличие от случаев с Валентайном и Хакер, нельзя утверждать, что Мина сознательно вводила комитет в заблуждение.

На этом все согласились, пожали друг другу руки и закончили разбирательство.

Пока остальные сносили Маклафлина вниз и прощались, я задержался наверху в комнате, которая, если верить тому, что сказал Уолтер, наконец-то станет детской, каковую роль ей я и предполагал с самого начала. Но я еще не был готов сказать, имею ли сам к этому отношение: для этого у меня было слишком мало сведений. Вошел Пайк, стал расставлять стулья по местам и подметать пол. Закончив, филиппинец бросил на меня странный взгляд, как будто заново оценивая, а затем заковылял прочь.

Комната казалась крошечной, словно потолок сделался ниже, чем до начала сеанса. Стало прохладнее, поскольку мы распахнули окно, чтобы впустить свежий воздух для бедняги Кроули. Я подошел к окну и, перегнувшись, выглянул на улицу. Маленький выступ под окном был не шире корешка книги. Например, такой, как «Виланд». Я потянул за шнур и занавески обвисли, словно спинакер в штиль. Я взял пальто и перчатки, молча попрощался с обителью Кроули и спустился вниз.

На улице повалил снег. Маклафлин и Дарлинг ждали такси, парень курил «Честерфилд». Мы с Маклафлином не пожали руки, а лишь кивнули друг другу, так раскланиваются в дверях послы государств-противников. Я поднял воротник пальто и уже собирался уходить, когда заметил сквозь пелену снега фары приближающегося автомобиля. Я подождал, пока он остановился у обочины, и предложил Дарлингу помочь пересадить профессора из инвалидного кресла в машину.

Когда мы усаживали Маклафлина в автомобиль, он стиснул зубы от боли. Пока Дарлинг и водитель укладывали кресло в багажник, я укрыл пледом колени Маклафлина, потом еще раз попрощался и захлопнул дверцу. Маклафлин сидел в темном салоне и смотрел прямо перед собой на то, как вертелись в свете фонаря снежинки. Я постучал по окну и знаком попросил его опустить стекло.

— Могу я задать вам один вопрос, профессор?

Он коротко кивнул.

— Зачем вам было взваливать на себя все эти заботы: экспертную комиссию, стенограммы и различные устройства для контроля, ведь вы не верите в загробную жизнь?

Я не ожидал, что он ответит, Мой вопрос был на самом деле попыткой уколоть профессора — последний выстрел уязвленного эго: пусть знает, что я считаю его лицемером. Я и не ждал ответа, но Маклафлин дал мне его.

— Потому, — начал он, словно заговорил о чем-то само собой разумеющимся, — что мне и впрямь хотелось убедиться, что я ошибаюсь.

— Вы хотите сказать, что на самом деле желали Мине победы? — изумился я.

— Конечно, — раздраженно подтвердил Маклафлин, досадуя на мою непонятливость. — А зачем бы иначе я послал своего самого способного ученика, чтобы он разоблачил ее? — В открытое окно влетал снег, профессор поежился. — А теперь, если не возражаете, я закрою окно, пока еще не закоченел до смерти.

Вспоминая этот последний разговор, я думаю, что Маклафлин, видимо, уже догадывался о раке, который пожирал его кости.

Багажник захлопнулся, через минуту такси отъехало и скрылось в ночи. Я смотрел вслед автомобилю, пока снежный вихрь не поглотил задние огни, а потом в последний раз оглянулся на дом 2013 по Спрюс-стрит. Пайк молча вышел из дома и принялся разбрасывать соль.

— Можете не стараться зря, — сказал я филиппинцу, кивнув на мешок с солью в его руках. — Все устроилось — нежелательные гости больше не вернутся.

Дворецкий вскинул голову и посмотрел на меня как на идиота.

Он сжимал полную пригоршню соли.

— Это от снега.

Затем, посыпав скользкую дорожку перед крыльцом Кроули, он заковылял по ступенькам и скрылся в доме.