Инамората

Часть вторая УОЛТЕР И МИНА

Он был красив — глубокие, выразительные глаза, словно подведенные черной тушью, и чувственный рот баловня женщин. Лицо выражало веселое безразличие; изучая фотографию, я подумал, что парень наверняка не упускал своего в этой жизни. Казалось, что-то справа от него привлекло внимание этих бесстыжих глаз, я знал, что это всего лишь поза, принятая перед камерой, но невольно приписывал его взгляду сверхъестественное предвидение, словно перед ним только что распахнулась дверь в потусторонний мир. Дверь, через которую ему вскоре суждено покинуть земные пределы.

— Явное фамильное сходство, — заключил Кроули, пока я рассматривал раскрашенную фотографию его шурина — единственное сохранившееся изображение Уолтера Эмерсона Стэнсона, брата Мины.

Мы были в медицинском кабинете Кроули на первом этаже, куда спустились впятером, чтобы доктор обработал «укус» Уолтера, след от которого остался на шее Флинна: отвратительный рубец с тремя неглубокими вмятинами, словно укус миноги или огромной пиявки.

— Сходство и в самом деле поразительное, — согласился я. — Словно они близнецы.

— Вы почти угадали, — отвечал Кроули. — Они родились с разницей всего в тринадцать месяцев.

— Ирландские близнецы, — пробормотал Ричардсон, отпивая бренди. Он был бледен как полотно, лицо его застыло, как в параличе. Впрочем, мы все еще не оправились от потрясения.

Флинн глубоко вдохнул и старался держаться молодцом, пока Кроули дезинфицировал его рану.

— А может, стоит сделать мне противостолбнячный укол, доктор?

— Не уверен, — покачал головой Кроули. — Прежде такого никогда не случалось. Боюсь, я не слишком-то сведущ в лечении укусов призраков.

Столбняк. У меня в голове всплыл медицинский текст, фотография мужчины с risus sardonicus — «сардонической улыбкой», то есть со сведенными судорогой челюстями.

Кроули, видимо, вспомнил нечто подобное, потому что сказал Флинну:

— Пожалуй, я все же введу вам пятьсот единиц противоядия — береженого Бог бережет.

Пока Кроули отвернулся, чтобы достать из медицинского шкафчика лекарство для подкожной инъекции, я передал фотографию Уолтера Фоксу и увидел, что руки мои дрожат. Фокс тоже заметил это, и, хотя не сказал ни слова, я уловил в его взгляде самодовольный блеск. Очевидно, он считал этот сеанс своей бесспорной победой, а меня числил в проигравших. Возможно, он был прав. Я и сам чувствовал себя побежденным, в ушах стоял звон, словно после взрыва, а неприятное ворчание в желудке напоминало о том, что мне следует поскорее уединиться в туалетной комнате. В довершение всех бед, стоило мне закрыть глаза, как начиналось болезненное головокружение, похожее на похмелье после ночных возлияний: мне казалось, будто я стою в волнах отлива и песок утекает у меня из-под ног.

Чтобы не думать о предстоящем уколе, Флинн поинтересовался у Кроули, сообщил ли им Красный Крест обстоятельства, при которых погиб Уолтер.

— Его санитарная машина подорвалась на мине, — сказал Кроули, протирая тампоном плечо Флинна, а затем втыкая иглу. — Беднягу разорвало на кусочки.

— Его похоронили в Европе или в семейном склепе?

— Да хоронить, собственно, было нечего, — отвечал Кроули. — Мина была убита горем. Они с братом были очень близки.

— Значит, и вы его хорошо знали?

Кроули извлек иглу.

— Ну, насколько мне этого хотелось.

Я наблюдал, как он убирал лекарство и пузырек с перекисью водорода, и у меня постепенно рождался вопрос:

— А вы уверены, что человек, голос которого мы слышали сегодня, тот самый Уолтер, которого вы знали до войны?

— Простите, я не понял?

— Я хотел спросить, не показалось ли вам что-либо странным в этом Уолтере. Не заметили ли вы в нем каких-либо серьезных перемен, которые произошли за последние пять лет, — ну, кроме очевидных, конечно.

Кроули задумался.

— Я бы сказал, что он повзрослел, но вряд ли такое утверждение уместно в данном случае.

Он посмотрел на меня, и на лице его отразились старые обиды.

— Уолтер, которого вы слышали, все тот же высокомерный… эгоистичный… беспринципный молодой человек, каким я знал его до войны.

— А не слишком ли вы к нему несправедливы? — вступился за Уолтера Фокс. — Как-никак он ушел добровольцем в отряд Красного Креста.

— Единственной причиной, по которой брат моей жены вступил в санитарный батальон, — сказал Кроули, — была его трусость, к тому же ему нравилось находиться в обществе комиссованных молоденьких солдат.

Слова Кроули произвели надлежащий эффект. Фокс застыл в изумлении и поспешно хлебнул бренди, будто хотел избавиться от неприятного вкуса во рту. Больше он не проронил ни слова, пора было прощаться и завершать сей беспокойный вечер. Когда Кроули проводил гостей, я остановил его в коридоре:

— Можно мне еще раз подняться наверх? Клянусь, я ничего там не поврежу.

Кроули вяло улыбнулся.

— Вряд ли в этом доме осталось еще что-то, что можно было бы повредить.

Я поблагодарил его и поднялся в детскую на третьем этаже. К моему удивлению, я застал там Пайка, тот собирал обломки разбитого стола, видимо, желая пустить их на растопку.

— Извините, — пробормотал я. — Я не слышал, как вы вернулись.

Дворецкий-филиппинец посмотрел на меня с каменным выражением лица.

— Доктор Кроули позволил мне еще раз все здесь осмотреть.

Пайк обладал чутьем дворецкого и понимал, когда ему велят удалиться. Он взял еще несколько больших щепок и направился к выходу, при этом все время старался держаться от меня на расстоянии.

Он зажег новую керосиновую лампу, вместо той, что была разбита во время сеанса, я подкрутил ее фитиль, чтобы осветить углы комнаты. Даже при ярко горевшей лампе комната казалась маленькой и низкой, в ней ощущался сладковатый запах, немного похожий на то, как пахнет внутри коробки сигар. В комнате все было так же, как когда мы оставили ее: наши стулья все еще стояли по кругу, граммофон в углу был похож на распустившийся ночной цветок, четыре обрывка светящегося шнура лежали на сиденье стула Мины, где я и оставил их. Я взял один шнурок и забрал с собой как талисман. Я обошел детскую, пытаясь обнаружить малейшие перемены, словно изучал комнату, откуда совсем недавно унесли покойника, а потом аккуратно застелили кровать. Много лет назад я вот так же вошел в спальню, где умерла моя мать. Помню, тогда меня поразило равнодушие обстановки к тому, что произошло.

Я присел на стул Мины и прислушался к тишине, к приглушенным звукам, похожим на шум моря в раковине или шипение ненастроенного радиоприемника. Я представил себе Уолтера, может, он скрывается за этим шумом и улыбается мне, словно Чеширский кот, а хвост его тем временем колышет занавеску. Хотя если брат Мины и в самом деле следил за мной, то ему необходимо было терпение кота величиной побольше.

Я посмотрел на свои руки и увидел, что от волнения завязал петлю на одном конце светящегося шнура. Я наклонился и вытащил ногу из ботинка, затем просунул ступню в носке в петлю, а потом, с некоторым усилием, и пятку, так что веревка оказалась у меня на щиколотке. Я потушил керосиновую лампу. В темноте моя щиколотка слабо светилась точно так же, как нога Мины, когда Уолтер разбил стол.

Нет. Все же не совсем так.

Вдруг я понял, почему светящиеся веревки на ее ногах беспокоили меня во время сеанса: я видел два целых круга, а должен был — только половины, как теперь — в виде написанной наоборот буквы С. Это могло означать только одно…

В то время петли были пусты, а ноги Мины свободны.

Я натянул вторую петлю и, приложив немного усилий и смекалки, догадался, как это можно было сделать: достаточно было слегка отклонить стул, чтобы передние ножки оказались на весу, тогда их можно было использовать для «стаскивания» веревок с ног и таким образом преодолеть самое сложное место — пятку. Я немного потренировался и вскоре достаточно ловко мог вытянуть из петли и всунуть обратно мою ножищу. Конечно, для Мины это упражнение не составило особого труда.

Ну и что? Разве могли эти изящные белые ножки разбить одним ударом массивный стол? И как бы она изловчилась «укусить» человека, сидящего в двух ярдах от нее? Ладно, пусть даже смогла бы, но это не дает ответа на вопрос, кто такой Уолтер.

Я ломал над этим голову, укладываясь спать в своей комнате. Я разделся и забрался под пуховое одеяло — возможно, то самое, которое в свое время согревало сэра Артура и леди Дойл. Я так устал, что не мог заснуть, и в конце концов решил прибегнуть к лучшему успокаивающему средству после теплого молока — вооружившись немецко-английским словарем, взялся за чтение последнего номера немецкого психологического журнала. Но, несмотря на это верное средство, сон так и не шел ко мне. Я промаялся почти всю ночь, а под утро услышал, как за стеной Мина и Артур Кроули занимаются любовью.

Не знаю, как долго я прислушивался к этим звукам, не сразу догадавшись, что они означают. Должно быть, это продолжалось довольно долго, потому что, когда я смекнул что к чему, звуки стали достаточно громкими — Мина достигла оргазма. Я и думать забыл о чтении, а также об остатках приличий и прильнул ухом к стене. Сердце мое билось так громко, что почти заглушало стоны Мины. Но теперь я уже не мог с уверенностью сказать, были ли то звуки наслаждения или боли. Скорее, последнее. Впрочем, накануне утром Кроули сам рассказывал, что после сеансов Мина бывает особенно возбудимой. Но почему тогда я слышу ее рыдания? А вдруг это и не Мина вовсе, а Кроули? Что если это его стоны и не является ли то, что я слышу сквозь стену, на самом деле протестующим «нет»? Догадываются ли супруги, что я могу слышать их в эти самые интимные мгновения? Даже если Мина считает, что я сплю, Кроули, направляясь на свидание, должен был заметить свет под моей дверью. Разве это не остановило бы большинство мужчин? Пусть бы он хоть прикрывал ей рот рукой, чтобы она так не кричала. Или он решил, что я просто заснул, забыв потушить свет, как это случилось в первую ночь моего пребывания в их доме?

Протесты — теперь я был почти уверен, что это Кроули, — все учащались, приближаясь к развязке. Я закрыл глаза и еще теснее прижался к стене. Но тут одним неловким движением я сбил висевшую на стене картину. Она с грохотом соскользнула вниз и с треском упала где-то за изголовьем. Я замер, боясь пошевелиться и хотя бы малейшим звуком выдать еще раз, что я подслушивал. Отголоски торопливых любовных усилий, долетавшие из комнаты Мины, внезапно стихли. Кто-то шепотом пробормотал что-то неразборчивое. Пружины заскрипели, словно кто-то поднялся с кровати. Я услышал звуки шагов по полу и представил, как Кроули подвязывает халат, сует ноги в кожаные тапки и собирается идти выяснять причину грохота. Потом они стали тихонько переговариваться. Мина остановила мужа на самом пороге (я вознес Господу свои молитвы) и звала вернуться в постель (о, ради Бога!). Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он уступил ей. Я наконец смог спокойно вздохнуть.

Я юркнул под одеяло и дал себе клятву никогда впредь не подслушивать любовников. Волнение мое отступило, будто отлив, веки отяжелели, и вскоре сон, ускользавший от меня всю ночь, потянул меня, словно убегающая волна в свои глубины, где в призрачных водах плавал как стебель водоросли один-единственный вопрос.

Кто такой Уолтер?

— Самозванец, — заявил Маклафлин, когда я задал ему этот вопрос на следующий день, позвонив от аптекаря. — Тут и особой хитрости не надо: обвести членов комитета вокруг пальца ничего не стоит, ведь никто из них никогда в глаза не видел живого Уолтера.

— Я так и думал, что вы это скажете, и поинтересовался у Кроули, уверен ли он, что нынешний Уолтер ничем не отличается от того, которого он знал до войны.

— И?

— Он ответил «да» — никаких сомнений.

Маклафлин хмыкнул.

— И что, вы готовы ему поверить?

— Полагаю, он говорит правду.

— Что именно вас в этом убедило?

— Да все… — промямлил я, пытаясь разобраться в своих чувствах. — Его поведение и то, как он реагирует на Уолтера. И как смотрит на жену…

Я понял, что не могу ничего толком объяснить, и умолк.

— Простите, это трудно выразить словами.

— Что ж, постарайтесь, — сказал Маклафлин, — а до тех пор советую вам считать Кроули своим главным подозреваемым. Он наиболее вероятный сообщник.

Неужели мое мнение для него ничего не значит?

— При всем моем уважении к вам, профессор, я в это не верю.

— Не спорьте, Финч. Итак, когда следующий сеанс?

— Завтра. Мина попросила один день передышки.

На том конце провода повисло молчание.

— Так, значит, она уже «Мина»?

— Я хотел сказать «миссис Кроули».

Кровь бросилась мне в лицо, я испытывал смешанное чувство смущения и досады: как мало все-таки он доверяет мне! Возможно, Флинн прав — и точно лишь «рупор».

Маклафлин предпочел не делать из мухи слона и перевел разговор на более важные предметы:

— А комитет тоже решил отдохнуть?

— Нет. Мы встречаемся за ужином, чтобы составить список вопросов для Уолтера.

Маклафлин раздраженно хмыкнул:

— Нашли себе дело! Но раз уж вы так решили, поинтересуйтесь заодно, что он думает о весенней моде.

Сарказм явно не был сильной чертой профессора.

— Может быть, вы подскажете, что еще нам следует обсудить?

— Подскажу: как следить за миссис Кроули.

— А что бы вы посоветовали?

— Для начала постарайтесь получше закрепить ее ноги, — проворчал Маклафлин. — И потребуйте, чтобы муж был исключен из круга.

Я прикусил язык и пообещал сделать все, как он велит.

После разговора я присел в кабине, чтобы немного выпустить пар, но ожидавший снаружи господин принялся стучать в стекло.

Я вышел из телефонной будки и встал в очередь к кассе. Мне пришлось подождать, пока аптекарь продаст бутылку осветлителя для волос молоденькой девушке и пару марок по два цента раздраженной гувернантке. Тем временем я наблюдал, как юные подопечные гувернантки, две маленькие сестрички, затеяли ссору из-за игрушки — сделанного из носка щенка с пуговицами вместо глаз. Та, что потемнее, в конце концов завладела игрушкой и, натянув ее на крошечную ладошку, стала изображать кукольный театр.

Гувернантка подхватила девочек и удалилась. Подошла моя очередь, но я так задумался, что аптекарю пришлось дважды поздороваться со мной, прежде чем я сообразил, что он обращается ко мне.

— Еще раз доброе утро, профессор.

Он обращался ко мне так с тех пор, как узнал, что я приехал из Гарварда, мне пришлось в этом признаться, когда он заподозрил меня в нелегальных махинациях.

— Сегодня только телефонный звонок? — спросил он и, когда я рассеянно кивнул, живо подсчитал на обороте старого рецепта, сколько мне следует заплатить. Это был забавный человечек, лысый и розовый, словно младенец, которого только что вынули из ванной и хорошенько растерли полотенцем, но младенец с печеночными пятнами. В глубокой задумчивости я заплатил за разговор, попрощался и уже собирался выйти на улицу, как вдруг мысль, подсказанная близняшками и их самодельным щенком, полностью прояснилась в моем мозгу.

— Могу я попросить вас о помощи?

Старичок насторожился и обвел взглядом помещение, словно хотел убедиться, что мы одни.

Потом перегнулся через прилавок и прошептал:

— Может, я и помог бы, но я продаю только по полпинты, так что, если вам нужен галлон, ищите в другом месте.

И тут же извлек откуда-то из-под оцинкованного прилавка бутыль без этикетки с «шипучкой» местного разлива, знаменитой изрядным содержанием спирта.

— Не хочу отвечать, если какой молодец вроде вас заболеет.

— Но я совсем не о том хотел вас просить!

— Нет? — Он заморгал на меня из-за очков без оправы.

— Я ищу чревовещателя.

— Ах, вот что! — только и сказал он, словно моя просьба ничем не отличалась от прочих, с какими обращались к нему его клиенты. Он наверняка знает город лучше, чем кто-либо еще, подумал я, как-никак ему уже под семьдесят, и он, верно, помнит даже войну Севера и Юга.

— Чревовещатель… чревовещатель… — Старик провел языком по уцелевшим зубам, словно содержавшиеся в них минералы могли помочь ему подстегнуть память. — Был один, жил на берегу, на Стальном Пирсе, вроде был ничего.

— А поближе никого нет?

— Поближе… — Аптекарь насупился и прищелкнул пальцами. — Собственно говоря, был один на Пятой Северной, называл себя «профессор Вокс».

Я взял огрызок карандаша и записал все подробно на том самом рецепте, где он подсчитывал плату за телефон.

— Это прямо за углом, — продолжал он, радуясь, что вспомнил. — Рядом с одной из этих еврейских молелен. Вы его дом не пропустите — там все стены афишами оклеены.

— Я знал, что обратился к дельному человеку! — поблагодарил я, свернул записку с адресом и сунул ее в карман. Я пожал старику руку, она была мягкой, как старая балетная туфля. Уже в дверях я снова обернулся: — А, кстати, сколько вы просите за ту бутылку?

Район, куда направил меня аптекарь, был всего в нескольких кварталах, но мне показалось, что я очутился на другом краю света, так непохож он был на окрестности площади Риттенхаус. Два района различались так же, как две реки, с которыми они соседствовали: на западе протекала Шуйкил, на соединенных каменными мостами берегах которой красовались хорошенькие лодочные домики, а рано по утрам здесь появлялись гребцы, словно заплывшие с Темзы; на востоке же была Делавэр, темная и глубокая промышленная река, вдоль которой теснились верфи, доки и таможни, а чуть поодаль расположились многочисленные пивоварни, кружевные мастерские, железнодорожные тупики. В этих местах и в помине не было тенистых деревьев, которые росли вдоль Пятой улицы и Сприг-Гарден; я заметил здесь лишь редкие сухие ясени да заросшие сорняками пустыри. Не было тут и ярких красок, казалось, в этих условиях выжить мог лишь тусклый цвет красного кирпича, хотя не исключено, что разноцветье не приветствовалось в этих краях. Я чувствовал себя здесь чужаком. Одиноко шагал я по одноцветным улицам мимо покосившихся доходных домов и неприветливых городских коттеджей на три семьи. На улицах почти не было людей, а те, кого я встретил — старухи, с головы до пят одетые во все черное, да ватага сорванцов, гнавшихся за бездомной собакой, — смотрели на меня подозрительно.

Слава Богу, старый аптекарь не обманул, сказав, что я обязательно замечу дом чревовещателя. Я нашел его под номером 700 в северном конце Пятой улицы, где он соседствовал с «еврейской молельной», которая на поверку оказалась греческой ортодоксальной церковью. Дом этот ничем не отличался от прочих: трехэтажное здание из тускло-коричневого кирпича, с окнами без ставен и видавшим виды полотняным навесом. И все же он выделялся среди соседей: каждый дюйм кирпичной стены был оклеен афишами и рукописными объявлениями, самое зазывное из которых звучало так:

ПРОФЕССОР САМУЭЛЬ Л. ВОКС ЗНАМЕНИТЫЙ ЧРЕВОВЕЩАТЕЛЬ

А ниже мельче сообщалось:

Чревовещательные иллюзии.

Ежедневные представления.

Международная школа чревовещания Вокса.

Записывайтесь прямо сейчас!

Мне бросились в глаза плакаты с аляповатыми утятами, говорящими «Кряк!», поросятами, кричащими «Хрю!», и хозяевами, глядящими на питомцев с удивлением. Здесь же красовался выцветший портрет самого профессора в галстуке-бабочке и цилиндре, он был нарисован прямо на стене, а сверху надпись:

Обращайтесь в любых случаях.

Единственное, чего я не смог найти, — это часов работы профессора.

Мне пришлось несколько минут стучать в дверь, поскольку на месте звонка имелось лишь ноздреподобное отверстие, из которого торчали провода, — но безрезультатно. Я было решил, что пропустил объявление, которое, должно быть, предупреждало, что прием ведется «Только по предварительной договоренности», и уже собрался отказаться от моей затеи, как дверь вдруг распахнулась и на пороге, моргая от яркого света, показался пожилой привратник-итальянец. Он помрачнел, когда я сообщил ему, что пришел проконсультироваться с Самуэлем Воксом по профессиональным проблемам, но, поразмыслив немного, все же впустил меня в дом.

Когда я вошел, в нос мне ударил запах, присущий всем театрам: запах грима и разрушающегося таланта. Судя по всему, посетители редко захаживали сюда в это время, привратник был явно смущен тем, что его застали со шваброй в руках. Это был приземистый пузатый человечек с коротенькими ручками, он ходил вразвалочку, словно ноги его были по-разному приделаны к туловищу. Слуга принял у меня пальто и провел по темному пыльному коридору в комнату, напоминавшую гостиную в борделе: персидские ковры, бумажные фонарики и бархатные обои. В одном углу стоял застекленный шкаф, где были выставлены предназначавшиеся для продажи брошюры и руководства с заголовками вроде «Как овладеть методом Вокса за один месяц» или «Принципы выработки чревовещательного голоса». Здесь же была жестяная коробка, куда, судя по всему, складывали деньги, полученные со зрителей, посещающих представления, которые, по всей видимости, происходили по другую сторону занавешенной двери.

Из-за занавески послышался голос, донесшийся словно с другого конца дома:

— Кто это, Альберт?

— Это молодой человек, профессор, — отвечал слуга.

— Скажите, что мы больше не даем дневных сеансов, — отвечал Вокс, а потом занялся чем-то вроде вокальных упражнений: — До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до.

Альберт повернулся ко мне и развел руками.

— Вы ведь слышали, что он сказал?

— Если бы я мог только… — попытался я объяснить слуге, но потом решил не тратить время на посредника и крикнул Воксу через занавеску: — Не могли бы вы уделить мне всего несколько минут, профессор? Я пришел по очень важному делу.

Откуда-то из глубины дома донеслось ворчание. Альберт коснулся моей руки и вполголоса сказал:

— Сейчас неподходящее время для разговоров, понимаете? Слышите, он готовит голос к выступлению. Приходите в другой раз.

— Я не задержу его надолго, — настаивал я, — и обещаю, что большую часть времени буду говорить сам.

— Ушел он наконец, Альберт? — прокричал Вокс.

— Presto, presto! — отвечал слуга своему хозяину, а потом схватил меня за руку и повлек к входной двери, но, неожиданно для него и для меня самого, я высвободился и ринулся назад по темному коридору.

— Я лишь хотел задать вам пару вопросов, — предупредил я Вокса о своем возвращении, завидев желтоватый свет, просачивавшийся из комнаты в конце коридора. Ворчание внезапно прекратилось. Когда я достиг конца коридора и свернул за угол, то вдруг обнаружил… пустую гардеробную.

— Возвращайтесь назад, мой мальчик, — произнес голос за моей спиной.

Я обернулся и увидел Альберта, тот робко смотрел на меня, стоя в дверях. Альберт пожал плечами и проговорил голосом Вокса:

— В последнее время у меня туговато со слугами.

Я открыл рот от удивления. Когда ко мне вернулся дар речи, я пробормотал:

— Что ж, полагаю, вы только что ответили на мой первый вопрос.

— Какой же?

— Можно ли посылать голос откуда-то со стороны.

Вокс хмыкнул.

— Строго говоря — нет, все это лишь иллюзия, обман слуха. — Он протиснулся мимо меня в узкий коридор и жестом велел мне следовать за ним. — Пойдемте, нам будет удобнее разговаривать на кухне.

Вокс провел меня назад к крошечной кухоньке, где пахло старым линолеумом и витал дух прошлых ужинов, причем не очень изысканных, скорее всего, это были богатые крахмалом питательные блюда, подобные тем, какими питался и я сам. Он пригласил меня сесть, а сам поставил чайник на плиту и полез за чашками и блюдцами. Тем временем из-за холодильника доносилось то «А вон там!», то «Выпустите нас!». Но теперь я внимательно следил за Воксом и, хотя движения были еле заметными, отмечал легкое дрожание адамова яблока, сопровождавшее каждый звук.

Пока мы ждали чайник, Вокс посвятил меня в суть того, что публика называет «чревовещанием».

— Хотя я предпочитаю использовать термин «вентрология», — заметил Вокс, снимая с огня свистящий чайник.

Хозяин налил кипяток в две чашки, бросил в них чайные пакетики — те уже были один раз использованы, но он, видимо, считал, что жизнь их еще не закончилась, — и плеснул какого-то ликера с запахом лакрицы из бутылки без этикетки.

— Первым профессионалом в нынешнем понимании был Луис Брабант, служивший при дворе короля Франциска Первого. В те времена считали, что духи умерших селятся в желудках пророков и предсказателей, — отсюда и слово «чревовещание», то есть тот, кто говорит желудком. Сегодня их можно назвать…

— Медиумами.

Вокс кивнул.

— У Рабле в «Гаргантюа и Пантагрюэле» есть замечательная сцена, где действуют два чревовещателя — Энгастримит и Гастролатерс…

Он продолжал свой рассказ, но я перестал его слушать, меня увлекала его мысль о возможном пересечении чревовещания и спиритизма. Могла ли Мина говорить голосом своего брата Уолтера?

Когда Вокс завершил свои рассуждения, я спросил его:

— А можно ли овладеть искусством чревовещания за несколько месяцев?

Я подсчитал, что на подобные занятия у Мины был лишь короткий промежуток времени — с момента, когда у Кроули возник интерес к спиритизму, до появления Уолтера.

— Овладеть? Невозможно! Годы уходят только на то, чтобы, не шевеля губами, научиться произносить простейшие фрикативные звуки.

— Ах, вот как!

Именно такого ответа я и ждал. Я чувствовал, что мне не следует более злоупотреблять гостеприимством, пора поблагодарить хозяина и откланяться с тем, чтобы на досуге обдумать то, что я услышал. Я знал за собой одно свойство — бес противоречия, подобный тому, что описан в рассказе Эдгара По, дразнил меня и подталкивал порой к странным поступкам, заставляя прыгать с мостов или смеяться на похоронах. Я уже собирался встать, но вопрос так и вертелся у меня на языке.

— Просто ради примера, — услышал я свой собственный голос, — предположим, этому человеку нет надобности скрывать движение губ. Она действует в темноте и может шевелить губами сколько угодно. Ей достаточно убедительно подражать голосу мужчины и создавать иллюзию, что это он говорит из разных концов комнаты.

Вокс выслушал меня с серьезным лицом, словно я описывал какое-то преступление.

— В подобных обстоятельствах, — продолжал я, — вы по-прежнему будете настаивать, что это невозможно?

Вокс насупил брови, обдумывая мой вопрос. После некоторого колебания он спросил:

— А каковы размеры той комнаты?

— Примерно как эта. Может быть, чуть больше.

— Сто семьдесят квадратных футов, не меньше, — подсчитал Вокс. — А стены там какие?

— Штукатурка, оклеенная обоями.

— А потолок?

Я задрал голову и посмотрел на потолок кухни: мертвые мухи в матовом плафоне лампы, пятно от протечки, по форме напоминающее очертание Японии, — я попытался вспомнить потолок детской.

— Деревянный, я полагаю.

Но это было лишь предположение. Я никогда не обращал внимания на потолки, как, впрочем, и на небо или цвет глаз прохожих, разве что в исключительных случаях.

— А известно ли вам, из какого он дерева?

— Увы, нет.

Вокс усмехался, добавляя дополнительные условия в свои расчеты акустики детской.

— Это будет непросто, — вздохнул он; я замер, предчувствуя продолжение ответа, — но не невозможно.

— Насколько сложно?

— Работать в темноте сложнее, чем кажется. В нашем деле слишком многое зависит от театральных эффектов. Можно, например, склонить на бок голову и сделать вид, что прислушиваешься к «удаленному» голосу. В темноте, само собой, это невозможно, а посему ваш успех целиком зависит от ваших вокальных талантов.

Мне показалось, что я услышал нотки ревности в голосе Вокса: восхищение одного канатоходца другим, работающим без страховки.

— В случае если, как вы сказали, женщина пытается имитировать голос мужчины, ее задача еще более усложняется.

— Почему?

— Потому что мужские голоса тяжелее всего имитировать, этому учатся в самую последнюю очередь, — объяснил Вокс. — Молодые люди, которые приходят ко мне, начинают с овладения высокими голосами — тонкими звуками, производимыми ртом и носом. Овладев этими первыми звуками, они готовы попробовать создать первые «сложные» голоса — мальчика, девочки или старухи. Постепенно они учатся дисциплине, учатся правильно дышать, совершенствуют свое «пчелиное гудение» — это основа «удаленных голосов», которые являются мерилом истинного искусства звуковой иллюзии.

— Да, нелегкая школа.

— На это уходят годы, иногда — вся жизнь, — сообщил Вокс и добавил: — Но в каждом искусстве есть свои вундеркинды. Это несправедливо, однако таков Божий промысел. По-видимому, в вашем случае мы имеем дело с талантом от Бога.

Вокс посмотрел на меня водянисто-голубыми глазами, печальными и странными, и робко спросил:

— Вы говорите, что знаете такого человека?

— Нет, — ответил я рассудительно. — Полагаю, что нет.

Я допил чай, который почти совсем остыл, и встал из-за стола. Вокс торопливо показал мне остальные комнаты: гостиную, превращенную в Музей Голоса, и общую комнату, служившую аудиторией на двадцать человек. В благодарность за его труды я пожертвовал несколько долларов как взнос от «Сайентифик американ». Это весьма ободрило профессора, так что он даже возродил старину Альберта, слугу-итальянца, и тот проводил меня до дверей. Направляясь к выходу, мы прошли через Музей Голоса, где мой взгляд привлекла старинная книга в пыльной витрине. Это оказалось первое издание книги Чарлза Брокдена Брауна «Виланд, или Перевоплощение», выпущенное в 1798 году Т. и Д. Свордсами в Нью-Йорке.

Я спросил у Вокса, что это за книга, и он объяснил, что это ранний готический роман о злодее-чревовещателе, который использовал свое умение для уничтожения семьи, жившей в маленьком городке в Пенсильвании…

У меня похолодело внутри.

Я вернулся в дом номер 2013 на Спрюс-стрит и застал всех домочадцев суетящимися вокруг новенькой рождественской елки, которую устанавливали в гостиной; не было только Артура Кроули, должно быть, по локти увязшего в репродуктивных органах какой-нибудь пациентки.

— Немного правее, — распоряжалась Мина, полулежа на кушетке в светло-желтом платье. Миссис Грайс с совком и щеткой стояла подле нее и неодобрительно кудахтала, а Пайк и Фредди закрепляли дрожащее дерево, осыпая иголками начищенный пол. Словно пара комиков, они вальсировали вместе с деревом по комнате, разыгрывая комедию, достойную Бастера Китона: верзила Фредди сжимал елку в своих медвежьих объятиях, тогда как коротышка филиппинец, полностью скрытый ветвями, ругался на своем наречии.

Я снял перчатки и бросился им на подмогу.

— Осторожнее, — предупредил Фредди, сквозь стиснутые зубы, — не испачкайтесь смолой.

— Постараюсь.

Я протянул руки сквозь ветви и ухватился за ствол. Лицо Фредди прояснилось, когда он почувствовал, что я принял на себя часть тяжести дерева. Ворча в ответ на нерешительное руководство Мины («А может, лучше повернуть ее лысой стороной к стене?»), мы с грехом пополам, но ко всеобщему удовольствию наконец установили дерево.

— Браво! — захлопала в ладоши Мина, словно девочка. Она встала, чтобы помочь мне отряхнуть свитер от елочных иголок. Потом попыталась извлечь иголки, запутавшиеся у меня в волосах, но я отвел ее руку.

— Я сам.

— Пожалуйста, ворчун.

Мы стояли чуть поодаль друг от друга, пока миссис Грайс подметала иголки, Пайк открывал коробки с елочными украшениями, а Фредди, вскарабкавшись на лестницу, оттирал зеленые штрихи, которые оставила на потолке макушка елки. Крадучись проскользнула на разведку сиамская кошка, а за ней следом примчался и бостонский терьер.

— Какая прекрасная елка! — восхищалась Мина. Настроение ее поднялось, хотя она все еще была бледна, а голос оставался хриплым. Она взяла меня под руку. — Я боялась, что вы опоздаете и не успеете помочь нам наряжать ее.

— Кажется, у вас даже больше помощников, чем нужно, — заметил я и высвободил руку. — Прошу меня извинить, но мне необходимо кое-что сейчас прочитать.

И я удалился.

Через двадцать минут Мина отыскала меня в библиотеке.

— Мартин? — позвала она нерешительно, остановившись в дверях.

Я с громким треском захлопнул книгу. Мина вздрогнула.

— Да?

— Что-то случилось?

— Конечно, нет, — отвечал я раздраженно. — Почему что-то должно было случиться?

— Я не знаю… вы чем-то расстроены. — Она подошла ближе и присела на подлокотник моррисоновского кресла напротив меня. — Вы ведь сказали бы мне, если бы что-то было не так, верно, Мартин?

— Вряд ли.

— Но почему?

— Не в моих правилах злоупотреблять гостеприимством.

Ее реакция на эти слова была как раз такой, какую я и ожидал.

— Но мы же друзья.

— Разве? — переспросил я, словно это никогда прежде не приходило мне в голову. Я испытывал почти сексуальное возбуждение, видя, что мои слова ранят ее. Стыдно признаться, но я по-прежнему был во власти ее чар. — Что ж, это все меняет, верно? Друзья… — Я произнес это слово так, словно оно было иностранным и я впервые пробовал, как оно звучит, когда я произношу его своим американским языком. На вкус оно было как пепел: я вел себя жестоко, и, когда на глазах Мины заблестели слезы, я утратил всякий интерес к этой игре.

— Что случилось, Мартин? — спросила она, губы ее дрожали. — Пожалуйста, объясните мне, чем я вас так обидела.

— Ничем, — отвечал я, стыдясь самого себя и желая только остаться в одиночестве. — Просто я сегодня встал не с той ноги. Если бы вы знали меня лучше, то вам было бы известно, что такое со мной частенько случается. Без всякой причины.

— Правда? — спросила Мина, желая поверить моим словам, и, когда я кивнул, она содрогнулась, облегченно всхлипнула и, стараясь улыбнуться, обвила руками мою шею. Я почувствовал ее слезы у меня на воротнике и ощутил ее жаркое дыхание, когда она заговорила, уткнувшись в мою рубашку. — Поклянитесь мне, что это все, дорогой… что вы сказали бы мне, если бы что-то было не так.

— Почему вам так важно, что я думаю?

— Я… — начала она, потом слегка отстранилась, отвернулась к огню и тихо произнесла: — Я так одинока, Мартин. Я знаю, что это глупо звучит, ведь дом полон людей, и все же это так.

— А как же доктор Кроули?

Мои слова заставили ее улыбнуться, словно я напомнил ей о старом друге.

— Бедный Артур! — произнесла она с чувством. Это имя, произнесенное вслух, словно согрело ее изнутри и вернуло румянец щекам. — Мне кажется, мой муж иногда считает меня ужасно скучной.

— Не могу себе этого представить.

Если Мина и слышала меня, то не подала виду. Она смотрела на огонь и мыслями по-прежнему была рядом со своим замечательным мужем.

— У Артура всегда по дюжине книг на ночном столике, — сказал она, и я невольно почувствовал укол ревности при упоминании его спальни. — Книги обо всем на свете: поэзия, экономика, история, политика…

— Оккультизм?

Она бросила на меня настороженный взгляд.

— Метафизика.

— Что ж, — заметил я, — по крайней мере, в этом ваши интересы сходятся.

Мина кивнула:

— Теперь вы понимаете, почему возвращение моего брата было подарком судьбы. Уолтер очень сблизил нас с Артуром. Как ни иронично это звучит.

— Почему иронично?

— Уолтер был решительно против нашего брака.

— Из-за разницы в возрасте?

— И из-за того, как мы познакомились… — Мина умолкла, опасаясь, что сказала слишком много.

Прежде чем она успела передумать, я наклонился вперед и спросил:

— Так как же вы познакомились?

— Я была пациенткой Артура в больнице Джефферсона.

— Ах, вот как!

Она кивнула.

— Я провела в больнице много недель, и мы стали друзьями. Мой брат, по-видимому, считал это ужасно неэтичным со стороны Артура — позволить дружбе перерасти в нечто большее. — Она улыбнулась, словно вспомнила какую-то семейную шутку. — Это забавно, поскольку Уолтер последний человек, который имеет право критиковать чужое поведение. — Несмотря на улыбку, в голосе ее послышалось напряжение, которое говорило о многом. — Думаю, Уолтер просто разыгрывал чересчур заботливого брата.

— И до сих пор продолжает это делать, судя по тому, что мы слышали.

Она нахмурилась.

— Что вы имеете в виду?

— Ничего особенного.

Но Мина не отступала.

— Что-то произошло вчера вечером между Артуром и Уолтером, верно? — спросила она. — Еще одна ссора?

— Вы хотите сказать, что в самом деле не помните?

— Нет.

Я внимательно посмотрел на нее, желая убедиться, что она не лукавит. Но Мина казалась совершенно искренней в своем неведении. Я чувствовал, как во мне закипает гнев, но полное отсутствие коварства в Мине делало его беспомощным: букашка и без того лежала на спине и махала лапками. В конце концов мне пришлось пересказать ей вчерашний сеанс, не утаивая деталей — нападение Уолтера на Флинна, его намеки, обращенные ко мне, гадости, которые он наговорил шурину. Мина молча выслушала все это, руки ее лежали на коленях, а румянец постепенно исчезал с бледного лица. Когда я закончил, она поблагодарила меня за мою откровенность.

— Мне жаль огорчать вас, — сказал я, — но я подумал, что вы должны знать об этом.

— Нет, не извиняйтесь, — рассеянно сказала Мина, взяла мою руку и пожала в знак ободрения. — В этом доме слишком много людей стремится защитить меня от всего на свете. — Она наклонилась, чтобы наградить меня сестринским поцелуем и тем самым подтвердить наш уговор. Я почувствовал, как учащается мой пульс, и инстинктивно подался вперед, желая продлить поцелуй.

Мина рассмеялась, словно я развеселил ее забавной выходкой, а затем, поднявшись, поспешила вниз проверить, как наряжают елку.

Когда стемнело, я взял такси и отправился на Сэнсом-стрит, узенькую улочку, где располагались ювелирные лавки и рыбные ресторанчики, в одном из них мы договорились встретиться с Фоксом, Флинном и Ричардсоном, чтобы поужинать вместе. Я был так рассеян, что, переходя Девятую улицу, едва не угодил под фургон прачечной, который вез грязное белье из отеля «Континенталь». Проблуждав минут десять, я наконец отыскал зеленый козырек устричного ресторана Карла, который расположился в старом подвале. Спустившись в обеденный зал, я обнаружил там Флинна, он занял столик в углу и уже нашептывал какие-то непристойности на ухо официантке.

— Эй, парень!

Флинн радушно приветствовал меня, словно я был его братом, которого он не видел тысячу лет.

— И принесите еще дюжину линнхавенских устриц на створках раковин для моего приятеля, — сказал он официантке.

Я едва успел ухватить девушку за руку, прежде чем она ушла выполнять заказ.

— На самом деле я бы предпочел рагу.

Когда официантка ушла, Флинн скорчил гримасу.

— Рагу не добавит свинца твоему карандашу, приятель.

— А для чего мне карандаш? Кому мне писать?

— Наша официантка, вроде, в твоем вкусе, — намекнул Флинн, обдавая меня ароматом лосьона для полоскания рта, — я уже замолвил ей за тебя словечко.

— Весьма признателен. Очень великодушно с вашей стороны.

— Вовсе нет. Ее сестричка — вот это стоящая штучка!

— Так тут и ее сестра?

— На кухне. Но, к сожалению, есть еще и муж.

— И, полагаю, он тоже на кухне?

— Нет, вон он, в баре. — Флинн махнул рукой в сторону передней комнаты, где краснолицый верзила с татуировками на руках раскрывал устричные раковины.

— Похоже, он человек разумный.

Немного погодя появился Ричардсон, как обычно разодетый в пух и прах. На этот раз на нем было вигоневое пальто, смокинг с шелковыми лацканами и дорогие ботинки. Он уселся, положил ногу на ногу и расправил на коленях салфетку, словно собирался показывать фокусы. Официантка принесла заказанные нами первые блюда: устрицы для Флинна и устричное рагу с желтыми кусками масла для меня.

— В чем дело? — спросил меня Ричардсон. — Вы не любите их сырыми?

— Просто мне не нравится есть кого-либо живьем.

— Слыхали, Флинн? В наши ряды затесался пацифист.

— Отвяжись от парня, — сказал Флинн, отечески обнимая меня за плечи, — просто он бережет себя до свадьбы.

Я смахнул руку Флинна. Вечер обещал быть долгим.

Фокс, разрумяненный с мороза, прибыл минут через десять. Не успев снять пальто, он остановил нашу официантку и сделал заказ. Когда она спустя несколько минут появилась с сеткой креветок, отваренных в специях, он набросился на них, словно зверь на добычу.

— Господи, Фокс, тебе не нужен нагрудник? — спросил Флинн.

— Или китовый ус? — предложил Ричардсон.

Будь моя воля, я бы на всю эту троицу нацепил намордники. Хорошо хоть, что манеры Фокса отвлекли на время внимание присутствовавших от меня. Наш ужин продолжался в том же духе, официантка не переставала приносить поднос за подносом, и Фокс все больше краснел от натуги, силясь уместить в своей утробе каждое новое блюдо, — мне невольно вспомнилась детская сказка о китайце, который проглотил море. Я старался не поднимать голову, чтобы не попасть под саркастическую перестрелку между Ричардсоном и Флинном. О Мине Кроули никто так и не заговорил. Я и опомниться не успел, как ужин завершился, и мои коллеги закурили сигары и потребовали счет.

— Так что, кто-нибудь попытался сочинить вопросы для Уолтера? — спросил я.

— Ну, у нас еще будет время на это, — отмахнулся Флинн и объявил сидящим за столом: — А теперь предлагаю перенести нашу вечеринку в другое местечко.

От сигарного дыма меня начало мутить, и, пока Фокс расплачивался по счету, я поспешил выйти на улицу и стал поджидать остальных, прогуливаясь по тротуару. Ночь была ясная и морозная, так что, когда троица вышла из ресторана, мне уже стало получше.

К сожалению, ночной морозец подействовал на Флинна возбуждающе — впрочем, этому могли поспособствовать и две дюжины устриц, поглощенных им за ужином. Его вечное перо налилось свинцом, и он ощутил безотлагательную потребность найти подружку по переписке. Решительно шагнув на мостовую, он остановил проезжавшее такси.

— Забирайтесь, ребята, — пригласил Флинн. Ричардсон проворно нырнул внутрь, а за ним почти на карачках вполз Фокс. Флинн пинком подтолкнул его внутрь и жестом пригласил меня последовать за ними.

— Может, лучше найдем тихое местечко и обсудим завтрашний сеанс? — пробормотал я.

— После, — отрезал Флинн, распахивая передо мной дверцу.

— Куда вы направляетесь?

Флинн усмехнулся, зажав огрызок сигары в углу рта. Он вскинул брови и ответил загадочно:

— Там видно будет.

Через десять минут такси остановилось у похоронного бюро на одной из улочек в Южном районе Филадельфии, где, судя по каменным львам и многочисленным скульптурам Девы Марии, жили рабочие-итальянцы. Стараясь удержать в желудке ужин, который после тряски в машине так и рвался наружу, я тащился позади остальных. Флинн уверенно подвел нас к дверям похоронной конторы и позвонил в дверь; мы притоптывали, чтобы согреться.

Через минуту дверь открыл смазливый верзила в костюме, который был мал ему на пару размеров. Из глубины дома донеслись звуки органа.

— Чего надо?

— Мы пришли выразить наше соболезнование, — заявил Флинн.

Привратник оглядел улицу за нашими спинами.

— Вы что, родственники покойного?

— По материнской линии.

Это, как мы впоследствии узнали, был пароль, который Флинн вызнал накануне утром за мзду в два доллара у посыльного «Вестерн Юнион». Услышав надлежащий ответ, слуга хмыкнул и пропустил нас в дом.

Оказавшись внутри этой фальшивой похоронной конторы — «слепой свиньи», как называли подобные заведения во времена сухого закона, — мы двинулись на звук органа по темному коридору, где пахло мебельным лаком и увядшими гардениями. Мы прошли мимо молодого человека, преспокойно храпевшего в открытом гробу, и, раздвинув тяжелые бархатные гардины, оказались участниками самой хриплой похоронной службы из тех, что когда-либо видел и слышал. Электрическая пианола наигрывала мелодию, под которую среди столиков танцевала дюжина пар, в то время как бармены обносили посетителей джином и виски по пятьдесят центов за стакан.

— Ну и ну, скажу я тебе, старик, — пробормотал Ричардсон, хлопая Флинна по плечу, — семья твоей матери и впрямь знает толк в похоронах!

И они с Фоксом пошли добывать столик, а мы с Флинном направились к стойке бара.

Бармен подозрительно покосился на меня.

— А не молод ты для таких мест?

— Да вы что? — возразил я возмущенно. — Мне уже двадцать четыре.

Бармен повернулся к Флинну.

— А он не врет?

— Трудно сказать, — отвечал тот. — Может, и стоило бы распилить его пополам да подсчитать кольца.

— Флинн!

— Ладно, пусть на этот раз будет по-вашему, — проворчал бармен. — Чего желаете, парни?

— Бутылку лучшего кофейного зелья.

— Сколько стаканов?

Флинн поднял четыре пальца. И бармен удалился.

Рядом со мной какая-то девица беседовала с оливками в своем бокале.

— Скотство разговаривать так с девушкой, которую притворяешься, что любишь, верно?

Я почувствовал, как ее ладонь коснулась моего локтя, и обернулся. Девушка показалась мне миленькой, только выглядела как на смазанном снимке: тушь растеклась — видно, она уже всплакнула. Девица прищурилась, не столько из желания пофлиртовать со мной, сколько просто затем, чтобы лучше меня разглядеть.

— Что скажешь, мистер?

— О чем?

— Что дерьмово… ах, прости мне мой французский… просто ужасно обращаться так со своей девушкой. Обзывать ее фальшивкой и обманщицей… — Девушка вцепилась в мой рукав, на ее накладных ресницах повисли слезы. — Взаправду, мистер, разве не скотство так обращаться с девушкой, которая всегда тебя любила?

— Вы обратились не по адресу, — пробормотал я, схватил свой стакан со стойки и поспешил за Флинном.

Когда мы расселись за столом, Ричардсон поставил четыре стакана и налил каждому порцию некоей жидкости из бутылки, этикетка на которой уверяла, что там было виски «Джонни Уолкер». Хотя цвет был странный и пахло это зелье как чистый спирт, бармен уверял, что напиток доставлен прямиком с частных складов мистера Хоффа, подразумевая Макса «Бу-Бу» Хоффа, знаменитого филадельфийского бутлегера.

— Друзья, я хочу сказать, что рад нашему знакомству, — сказал Флинн, поднимая бокал. — Последние дни были чертовски трудными, не каждая шея такое выдержит, можете мне поверить! — И он ткнул пальцем в пластырь на своей шее, который скрывал укус Уолтера.

Я вдруг понял, что эта троица и не собирается сегодня обсуждать будущий сеанс. Они просто радовались возможности повеселиться и списать расходы на счет «Сайентифик американ».

— За шею Флинна! — провозгласил Ричардсон, поднимая свой стакан.

— Обождите, — перебил его Фокс, — давайте произнесем настоящий тост.

— А зачем? Виски-то ненастоящий, — возразил Флинн.

— За наших потомков! — сказал Фокс. — Как-никак это все же историческое событие.

— Верно, — согласился Ричардсон, снизив голос до еле слышного шепота, — как бы не подслушали нас здесь биографы!

— Уж не та ли цыпочка за пианино? — подхватил Флинн.

— По мне она больше похожа на лингвистку.

— Вот как? — Флинн обернулся, чтобы лучше рассмотреть ту, о ком шла речь. — Интересно, сколько она запросит, чтобы поучить меня?

— Да я серьезно! — сказал Фокс.

— Ладно, — кивнул Флинн. — Так за что мы выпьем? Но предупреждаю, Фокс, если вы предложите за «Сайентифик американ», я двину вам в зубы.

Фокс нахмурился, тщетно пытаясь придумать подходящий тост. И тут его осенило, по лицу его, словно разбитый желток, расплылась улыбка. Он поднял стакан и провозгласил:

— За миссис Кроули!

Остальные одобрительно зашумели, поддерживая тост. Все подняли стаканы и чокнулись с Фоксом.

— За обольстительную Мину.

— И Уолтера!

Все посмотрели на меня: когда и я присоединюсь к тосту? Я поднял стакан и слегка ударил краем об их стаканы. Выпил. Дрожь пробежала по моему телу: денатурат начал свое путешествие по моему пищеводу и прошел его, не останавливаясь, до самого конца, где мой копчик и мошонка соседствовали, словно шары и молоточки в ящике для крокета. Пока Флинн заново наполнял стаканы, я сунул руку в карман пальто и нащупал маленькую книжицу в тряпичном переплете, которую носил с собой весь вечер, поджидая подходящего момента. Вот такой момент настал, но я вдруг почувствовал, что раздумал: пусть лежит себе никем не замеченная, а позже я верну ее туда, откуда взял, — в библиотеку Кроули. Меня всегда было легко уговорить выпить за компанию, по мере того как контрабандный спирт проникал в мои мозги, он постепенно растворял твердые частички обиды, образовавшиеся там за последние семьдесят два часа. Я начал смотреть на Флинна, Фокса и Ричардсона более благосклонно, а книга, лежавшая в моем кармане, стала казаться не столь уж важной находкой, способной только испортить вечер. Я вынул руку из кармана и присоединился к моим коллегам, снова поднимавшим стаканы. На этот раз у ликера оказался неприятный металлический привкус, и действовал он медленнее. Я закрыл глаза, и в памяти моей всплыл недавний поцелуй Мины.

Я достал книгу и выложил ее на стол.

— Зачем нам Библия короля Якова,[31] парень?

— Это не Библия.

Фокс нагнул голову и прочел надпись на корешке.

— «Виланд»?

— Это об одном мошеннике, — объяснил я. — О чревовещателе.

— Одолжите мне ее, старина, — попросил Ричардсон, — будет что почитать в поезде по дороге домой.

— Я нашел эту книгу в личной библиотеке Мины Кроули.

Рука Флинна, разливавшая спиртное, слегка дрогнула. Но он все же закончил наполнять наши стаканы, затем поднял свой, посмотрел мне в глаза и произнес новый тост:

— За начитанных женщин.

Он выпил все до дна и решительно поставил стакан на стол.

— А еще, — продолжал я, опасаясь, что если не скажу всего сейчас, то потом уже никогда не решусь, — не знаю, заметили ли вы, но во время прошлого сеанса Мина сумела выпутать ноги из веревок.

В зале повисла тишина. Даже пианола прекратила играть, подобные внезапные заминки люди имеют обыкновение приписывать ангелам.

— На что это вы намекаете, Финч? — тихо спросил Фокс.

— Я хочу только сказать, что нам еще рано праздновать победу, — проговорил я, стараясь, чтобы мои слова звучали убедительно. — Профессор посоветовал нам попросить Кроули в будущем не присутствовать на сеансах. Я же полагаю, что нам следует также попросить у Мины разрешения завязать ей рот.

Флинн метнул в мою сторону колючий взгляд.

— И что вы хотите этим доказать?

— Что Мина не говорит голосом Уолтера.

Я удивился. Насколько быстро они придумали свои доводы.

— А даже если и так, — сказал Фокс, — вы только докажете, что голос, который мы слышали, не исходил непосредственно от духа.

— Что ж, — вступил Ричардсон, вставая на сторону Фокса, — Уолтер окажется не первым духом, которому потребовался посредник, чтобы разговаривать с живыми людьми.

— Возможно, вы правы, — согласился я, — но он первый дух, который заговорил с «Сайентифик американ». А условия журнала ясно говорят, что «чисто слуховой феномен не может претендовать на награду».

Над столом воцарилось молчание. Но ненадолго.

— Если речь Уолтера не может быть засчитана Мине, — произнес Ричардсон, подтверждая свою славу ловкого адвоката, — тогда она бесспорно может быть использована против нее. В этом случае «Виланд» неизбежно становится уликой ее проступка.

— Я вовсе не хочу рассматривать это как преступление.

— Конечно, нет, — вмешался Флинн, — тебе хочется просто немного поиздеваться над бедной женщиной.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что сначала ты ее связал по рукам и ногам, а теперь собираешься еще и рот заткнуть, — пробурчал Флинн в свой стакан, отчего согласные прозвучали немного смазано. — Я не психиатр, но мне кажется, что ты перегибаешь палку.

— Вы пьяны.

— Но не настолько, — прорычал Флинн, — чтобы не дать тебе пинка под зад, сукин ты сын…

Он так внезапно вскочил из-за стола, что опрокинул стул, и тот упал с грохотом. Я на всякий случай тоже поднялся, чтобы он не напал на меня сидящего. Все находившиеся в зале теперь глазели на нас. Я почувствовал струйку пота под рубашкой, я не знал, осмелится ли он меня ударить или нет.

— Прекратите, Флинн.

Фокс и Ричардсон попытались утихомирить приятеля. Флинн позволил вывести себя из-за стола. Я же пытался понять, в какой момент наш спор принял опасный оборот, но тут Флинн вырвался и ринулся на меня. Он угодил кулаком мне в левый глаз, а затем, хоть уже нетвердо стоял на ногах, набросился на меня, словно разъяренный бык. Он боднул меня в грудь и отбросил назад. Послышался ужасный треск, а потом звон разбиваемого стекла, я упал вверх тормашками и приземлился на полу. Я увидел звезды — настоящие звезды, целые созвездия, а когда они прекратили вращение и растаяли, оказалось, что я лежу в углу между горшком с фикусом и батареей. «Вот, значит, что чувствуешь, когда тебе бьют морду», — подумал я. Я был не прочь испытать, каково это дать Флинну сдачу, но в этот миг мне открылось, что в жизни, в отличие от кино, драка кончается, едва успев начаться. Флинна уже и след простыл, его выпроводил верзила-вышибала. Ричардсон торопливо расставлял по местам перевернутые стулья, Фокс помог мне встать на ноги. Возможность реванша была упущена.

Фокс поспешил к бару и вернулся с пригоршней льда, завернутого в носовой платок.

— Зачем это? — спросил я.

— Для твоего глаза, — отвечал он.

Не успел он произнести эти слова, как меня пронзила острая боль. Я поднес руку к левому глазу и поморщился, почувствовав, как саднит распухшее от удара веко. Ноги мои подкосились. Фокс и Ричардсон едва успели подхватить меня под руки.

— Уводите его отсюда! — заорал бармен, указывая пальцем на меня. Фокс и Ричардсон подхватили меня с двух сторон и потащили к выходу.

Я стоял на крыльце, покачиваясь на нетвердых ногах. Ричардсон отправился на поиски такси, а Фокс узнавал у вышибалы, в какую сторону направился Флинн. Я смотрел на декабрьское звездное небо. То ли от смущения, то ли от сотрясения мозга, у меня все путалось перед глазами; словно в соответствии с какой-то странной космологией все созвездия поменялись местами: стрелы и лучники преследовали чеширскую луну по усеянному звездами небу.

— Это твой час, о душа, — запел я, глядя на звезды, — твой свободный полет в бессловесное… — Видимо, доля сицилийской крови, а также опьянение и боль вызвали в памяти эти поэтические строчки. — Вдали от книг, от искусства, память о дне изглажена, урок закончен… И ты во всей полноте поднимаешься, молчаливая, пристально смотрящая, обдумывающая самые дорогие для тебя темы… — Черт, как там кончается последняя строфа?

Но тут мои ноги подкосились, я упал навзничь и прочел ответ в небе над собой:

Ночь, сон, смерть и звезды.[32]

— Господи, что с вами стряслось? — спросил Кроули на следующее утро, заметив мой подбитый глаз.

Хотя боль немного утихла, синяк потемнел, и левая часть лица стала похожа на переспелую сливу. Я был рад, что Мина этого не видит. Она позавтракала в постели, чтобы сберечь силы на вечер. Так что мне пришлось оправдываться лишь перед одним из хозяев.

— На самом деле все не так уж страшно, — попытался успокоить я Кроули.

— Кто это вас так?

— Джонни Уолкер. — Мой ответ прозвучал, пожалуй, чересчур беспечно, поэтому я добавил: — Я выпил лишнего вчера вечером и поскользнулся на тротуаре.

Не обращая внимания на мои попытки не придавать значения собственному повреждению, Кроули продолжил расспросы:

— Скажите, не теряли ли вы сознания при падении?

— Нет.

— А головокружения у вас не было?

Я покачал головой.

— А мысли не путаются?

— Не больше, чем обычно.

Кроули взял мою голову, посмотрел мне в глаза, подняв сначала одно веко, а затем другое, словно проверял, нет ли различий в зрачках. Я и сам уже проделал это накануне ночью перед зеркалом для бритья.

— Что ж, — проговорил Кроули, убедившись, что у меня нет сотрясения мозга. — Хотел бы я посмотреть, как выглядят этим утром ваши коллеги! — Он улыбнулся, а потом бросил взгляд на свои карманные часы. — Мне надо быть в операционной через тридцать минут, иначе бы я остался и присмотрел за вами. Я велю Пайку заняться вашим глазом.

— Уверен, что у него есть более важные дела.

— Ерунда. Он manghihilot, знаете об этом?

— Простите, кто?

— Целитель. — Кроули сунул под мышку утреннюю газету и бросил прощальный взгляд на недоеденный завтрак, с которым в очередной раз не смог справиться. — Он родился попой вперед, это верная примета — не хуже, чем медицинский диплом, по крайней мере, когда дело касается филиппинцев.

Он подмигнул мне и повернулся, чтобы уйти.

— Обождите, доктор, — поспешил я остановить его. — Я вас не задержу, только хотел договориться с вами о сегодняшнем вечере.

— Да?

— Скажите, не будете ли вы в претензии, если мы попросим вас не присутствовать в круге?

— Но почему?

Я предчувствовал, что он об этом спросит, и полночи придумывал, как лучше ответить.

— Чтобы не сердить Уолтера. Мы бы хотели подольше побеседовать с вашим шурином, но боимся, что ваше присутствие может этому помешать. Кроме того, нам кажется, что миссис Кроули слишком тяжело переносит ссоры с Уолтером.

— Я полагал, что вы позволите мне самому заботиться о здоровье моей жены! — проворчал Кроули.

— Конечно.

Я следил за выражением его лица, пока он обдумывал мое требование, точно так же в свое время я изучал выражение лица «преподобной» Бетти Белл Хакер, выискивая какой-либо намек на двуличие или угрызения совести. Но ничего не заметил.

Кроули решительно покачал головой.

— Боюсь, это невозможно.

— Могу я спросить, почему?

— Вы сами сказали: посещения Уолтера слишком тяжело отражаются на здоровье моей жены. Я должен быть рядом, чтобы направлять сеанс и прекратить его, если напряжение станет для нее чрезмерным.

— Возможно, я смогу переубедить вас, — заметил я, — если скажу, что год учился в медицинском колледже и целое лето работал терапевтом в моем родном городе.

— Медицинский колледж? — удивленно переспросил Кроули. Я увидел, как эта новость меняет его мнение обо мне и — что еще важнее — его отношение к моей просьбе. — Ладно, — проговорил он. — Полагаю, если я кому и могу доверить здоровье Мины, так это вам, Финч.

Я пожал ему руку.

— Спасибо, доктор.

— Не благодарите меня заранее, — сказал Кроули, просовывая руки в рукава шубы, которую ему подал Пайк. — Неизвестно, объявится ли Уолтер в мое отсутствие. Не исключено, что вы зря потратите время.

— Вот как?

Кроули натянул лайковые перчатки и бросил в дверях:

— Чтобы устрица родила жемчужину, ее надо потревожить.

Но не эти слова преследовали меня все оставшееся утро, а то, что он сказал до того.

«Если я кому и могу доверить здоровье Мины, так это вам».

Днем меня охватили сомнения: не слишком ли я переоценил свое медицинское образование? На всякий случай я решил установить наверху диктограф, чтобы Кроули мог следить за происходящим из другой комнаты. Ей-богу, я не мог взять на себя ответственность за здоровье Мины, я и так отвечал за все исследование. Чтобы скрыть истинные причины установки диктографа, я нанял стенографистку. Остаток дня я провел в подвале, пытаясь найти гуманный способ контроля за голосом Мины, чтобы не прибегать к обычному кляпу. Если бы не темнота, это было бы легче легкого: достаточно попросить ее отпивать из стакана с водой всякий раз, когда заговаривает ее брат. Но в данных обстоятельствах мне пришлось бы прибегнуть к более сложным ухищрениям — например, к трубкам со светящимися шариками от пинг-понга, которые бы двигались, когда кто-то дул на них. Промаявшись с час, я сдался: все равно все мои изобретения, даже самые успешные, никогда не получат одобрения членов комитета.

Я как раз начал разбирать мои приспособления, когда Мина окликнула меня сверху:

— Мартин, вы внизу?

Я поспешил выбраться из подвала и застал ее в шубе и перчатках.

— Что с вашим глазом?

Я рассказал ей ту же версию, что и Кроули. Она посмотрела на меня недоверчиво. Чтобы отвлечь внимание от своей персоны, я указал на ее шубу и спросил:

— Вы достаточно окрепли для прогулки?

— Сидеть дома слишком скучно, — ответила Мина. — Хотите пойти со мной?

— Куда?

— За рождественскими подарками. Хочу купить кое-что из одежды для Артура — новую шелковую пижаму и костюм для гольфа на весну. Я подумала, вы могли бы помочь мне, если бы согласились. У вас с Артуром похожие фигуры.

Эта просьба смутила меня, но я не смог придумать убедительной отговорки. Мина расценила мои сомнения как согласие, и не успел я опомниться, как мы уже катили в такси в центр города, в универмаг «Ванамейкер».

Было бы неправильно назвать владения Ванамейкера просто универмагом. На двенадцати гранитных этажах и почти двух миллионах квадратных метров мраморных полов посетителям предлагалось все: от мебели и книг до траурных костюмов, это был подлинный торговый Колизей. Или, скорее, самостоятельный город с собственной электростанцией, почтой и телеграфом. Когда мы с Миной вошли в главный вестибюль, я поднял глаза и увидел семь высящихся над нами галерей; мне показалось, что я внутри свадебного торта. Мина взяла меня за руку и подвела к бронзовому орлу, восседавшему в гнезде из красных и белых пуанцетий в центре мраморного зала. Остановившись там, мы прослушали концерт рождественской музыки, исполненный на самом большом в мире органе. Сей инструмент был построен в 1904 году и изначально предназначался для Торговой ярмарки в Луизиане, позже его переправили из Сент-Луиса на тринадцати фургонах. Так распорядился мистер Ванамейкер, человек, который не привык стеснять себя ни в чем.

Когда концерт закончился, мы поднялись на эскалаторе на третий этаж в отдел мужской одежды, где мне предстояло поработать манекеном. Началось со спортивной и выходной одежды. В надежде приохотить мужа к физическим упражнениям (как и большинство мужчин в его роду, Кроули страдал от повышенного кровяного давления), Мина наряжала меня в костюмы для поездок на велосипеде, игры в гольф и прогулок верхом. Стоя в кожаных бриджах и высоких сапогах, я чувствовал себя дурак дураком.

— Что-то не так, дорогой? — спросила Мина.

— Я чувствую себя щеголем.

— Не говорите глупостей.

— Может, мне еще и напудренный парик примерить?

— Хотите, я спрошу? Вдруг у них найдется ваш размер, — поддразнила меня Мина.

— Лучше решите, будете вы покупать этот дурацкий костюм или нет, чтобы я наконец мог его снять.

— Не понимаю, куда вы торопитесь — вам он очень к лицу.

Может, меня и обрадовал бы подобный комплимент, скажи она его всерьез, а не в шутку. Мину забавляла эта игра в наряды, и я подозревал, что она намеренно выбирает самые неудобные костюмы. На самом деле это было не такое уж неприятное занятие, но правила игры предписывали мне делать вид, что я недоволен.

Прислуживавший нам продавец внезапно вынырнул из-под моего локтя:

— Не желаете ли примерить другую расцветку?

— Нет, спасибо. Нам бы хотелось еще посмотреть вашу коллекцию треуголок.

— Мартин.

Продавец подозрительно на меня покосился. Мина сообщила ему, что покупает костюм для верховой езды, и меня отправили в кабинку снимать его. Тем временем моя собственная одежда была аккуратно сложена каким-то эльфом, служившим в магазине. Мои рубашка и брюки показались мне теперь еще более ветхими и мятыми, тщетно старалась миссис Грайс привести их в надлежащий вид. Ничто так не убеждает в собственных несовершенствах, как примерка одежды в дорогих магазинах. Я подтянул потуже пояс и вышел из кабинки, стараясь не замечать собственное отражение в зеркале.

Я обнаружил Мину у ближайшей кассы галантерейного отдела, где она решала, что выбрать — фетровую шляпу или котелок. Когда я подошел, она протянула мне на экспертизу оба головных убора.

— Что вам больше нравится?

— То, что подешевле.

— А если бы дело было не в деньгах?

— Тогда я бы предпочел корону.

Мина закатила глаза.

— Вы невозможный человек!

— Я не виноват. Просто я не привык принимать подобные решения.

Она вернула обе шляпы продавцу со словами:

— Пожалуйста, упакуйте их, я беру обе.

— Может быть, ваш муж сначала примерит их, вдруг размер не подойдет?

— Я не муж этой дамы…

— Он мой поклонник! — прощебетала Мина.

— Верно, — сказал я, справившись со смущением, изо всех сил стараясь подыграть ей. — Мы решили убежать сегодня вечером. Надеюсь, вы умеете хранить тайны?

— Конечно. Мои поздравления, желаю счастья, — выдавил из себя продавец. — А теперь, прошу меня извинить, но мне надо на время исчезнуть, чтобы подобрать коробки pour vos deux chapeaux.[33]

— Мы зайдем за ними позже, — сказала Мина, беря меня под руку.

Увидев, что мы направляемся к лифтам, я поинтересовался:

— А теперь куда?

— Пожалуй, пора выпить чая.

— Как любезно с вашей стороны.

— Да, я надеялась, что вы сумеете это оценить.

Я посмотрел на нее:

— Неужели, я настолько ужасен?

— Просто вы ворчун, — сказала Мина. — Артур ведет себя точно так же, когда голоден. Удивительно, как вы иногда бываете похожи… — И она устремилась вперед, оставив меня в недоумении, какие еще сходства она обнаружила между нами.

Мы поднялись на лифте в Кристальную Чайную, где я отдал должное птифурам, а Мина поклевала маленькие узкие бутербродики. Очевидно, у меня был низкий уровень сахара в крови, потому что, отведав пирожных, я почти сразу вернулся в бодрое расположение духа и снова мог наслаждаться видом шикарных интерьеров: люстры и черкесская резьба по дереву, официанты, снующие с маленькими серебряными подносами, на которых лежали тонко нарезанные ломтики лимона, грузные матроны, помешивавшие чай крошечными ложками, пианист, исполнявший «Кукольный кекуок» Дебюсси. Стыдно признаться, но я унаследовал от своего отца двойственное отношение к богатству, хотя, надеюсь, что раз я сознаю это, то не рискую оказаться жертвой своих заблуждений. Впрочем, у меня было больше, чем у отца, возможностей вращаться в привилегированном обществе, и я научился держаться так, чтобы не сразу было заметно, что на самом деле мое место среди посетителей подземного этажа, где расположены магазины, предназначенные для покупателей, не привыкших сорить деньгами.

— А вы, оказывается, сладкоежка! — улыбнулась Мина, когда я приступил ко второму ряду птифуров.

— К сожалению, это у меня от матушки.

— Почему «к сожалению»?

— Потому что это свело ее в могилу. — Фраза прозвучала грубее, чем мне бы хотелось, поэтому я поспешил добавить: — У нее был диабет. Она не усваивала углеводы. — Я отхлебнул чай и обнаружил, что он остыл. — Чем больше сладостей она ела, тем хуже ей становилось, пока в конце концов они не прикончили ее.

— Голодные призраки… — тихо произнесла Мина.

— Что?

— Ничего, — ответила она, подняв глаза. — Просто вспомнила то, что прочла как-то в одной из книг Артура о восточной мифологии.

— У вашего мужа превосходная библиотека.

Она внезапно просветлела:

— Спасибо, что вы мне напомнили!

Мина достала свою сумочку и извлекла завернутый в подарочную бумагу сверток, перевязанный серебряной ленточкой.

— Я послала сегодня утром Фредди обыскать все книжные магазины на Лудлоу-стрит. — Она положила пакет на стол и велела мне: — Откройте!

Но я не притронулся к свертку.

— Не могу.

— Но вы даже не знаете, что там.

— Все равно. Я не могу принять его.

Она нахмурилась:

— Но почему?

— Потому что, если я стану принимать ваши подарки, это скомпрометирует наше исследование. — Я чувствовал, что лукавлю: ведь принял я гостеприимство Кроули, не говоря уже о дружбе Мины.

Но у Мины были наготове свои возражения.

— Это же букинистическая книга, — проговорила она, подталкивая ко мне сверток. — Мне просто хотелось сделать вам приятное, подарить что-то на память.

Как будто я мог забыть ее!

Я посмотрел ей в глаза и понял, что не смогу отказаться от подарка. Я взял его, развернул бумагу и обнаружил, что держу в руках томик «Виланда» Чарлза Брокдена Брауна в кожаном переплете. Это была букинистическая книга, первое издание.

— Я заметила вчера, что она вас заинтересовала, — сказал Мина, радуясь своей смекалке. И замахала на меня руками: — Да загляните скорее внутрь! Посмотрите, что я там написала.

Я открыл обложку и увидел надпись, сделанную ее изящным почерком:

«Моему обожаемому скептику в память о тех ночах, когда он не мог заснуть. С любовью, Мина».

В тот вечер мы ужинали в узком кругу — только Кроули и я — в библиотеке наверху. На этот раз нам подали «перченый суп» — еще один местный деликатес. Мина приняла лечебную ванну, чтобы восстановить силы перед прибытием Фокса, Флинна и Ричардсона. Рецепт этой целебной ванны был изобретен покойной Сарой Бернар, актриса прибегала к нему перед особо сложными спектаклями. Два фунта ячменя, фунт риса, шесть фунтов отрубей, два фунта толокна и полфунта лаванды следует кипятить в двух четвертях[34] воды, смешанной с одной унцией буры или соды. Теперь, когда Кроули считал меня своим юным медицинским коллегой, темы нашей беседы за ужином — или, точнее, речи Артура — простирались от самой большой в его практике фибромы, которую он успешно удалил, и этических вопросов применения сыворотки правды к преступникам (Кроули ничего не имел против подобной практики) до последнего вручения Нобелевской премии в области медицины канадским докторам Бантингу и Бесту, открывшим инсулин (по мнению Кроули, награда должна была достаться Сергею Воронову, русскому хирургу, который утверждал, что может омолодить человека, пересадив ему клетки, извлеченные из половых желез обезьяны). Пока Кроули рассуждал обо всем этом, я, как и следовало, время от времени издавал неопределенные звуки, изображая, что внимательно слежу за ходом его мысли, а сам между тем водил ложкой в тарелке, пытаясь понять, что именно перченого было в супе.

После ужина я попросил Кроули пройти со мной посмотреть диктограф. По пути наверх я рассказал ему, как пытался найти наименее заметное место для передатчика и в конце концов установил его на одном из подоконников в детской.

Кроули внезапно замер на месте, вцепившись рукой в перила.

— Что вы только что сказали?

— Что я поставил передатчик на подоконник.

— Вы сказали «в детской», — напомнил он мрачно, с особым нажимом.

— Именно так.

Голос его стал тихим и угрожающим:

— Почему вы ее так назвали?

— Я… да не знаю, — отвечал я, догадавшись, что невольно вступил на минное поле. — Не мог же я сам это выдумать. Наверное, слышал, как вы или миссис Кроули называли так эту комнату…

— Нет, — прошипел Кроули, — это исключено.

— Извините, — пробормотал я, — в таком случае я, право, не знаю, где это услышал. Надеюсь, вы понимаете, что я не хотел сказать ничего плохого.

— При условии, что вы больше никогда не повторите вашу оговорку, — резко отвечал Кроули, — особенно в присутствии моей жены.

— Конечно.

— Хорошо, — словно заводной солдатик, которого подтолкнули, он снова начал подниматься по лестнице, но остановился на площадке между этажами. — Простите, если я был только что слишком резок с вами.

— Извинения тут излишни.

— Видите ли… — Он понизил голос: — Мина потеряла ребенка в прошлом году, и она только-только начинает смиряться с мыслью, что, возможно, никогда не сможет стать матерью.

Я выразил свои соболезнования. Кроули ответил мне торопливой улыбкой и пожал мне руку в знак того, что мой faux pas[35] прощен. Он снова зашагал по лестнице, оставив меня размышлять о странном совпадении по времени утраты ребенка и неожиданного появления у Мины спиритического дара. Я вспомнил, как моя мама частенько говорила, узнав о подобном несчастье в чьей-либо семье: «Когда Господь закрывает дверь, он открывает окно».

Если так произошло и в доме Кроули, то в настоящий момент в это распахнутое окно влетел довольно холодный ветер, заставивший меня дрожать, пока я поднимался вслед за Кроули.

Сорок минут спустя мы сидели в темноте и слушали потрескивание граммофона, который в третий раз играл мотивчик, что был в моде несколько лет назад, — «Я без ума от Харри».

Перед очередным уколом Мина повторила предупреждение своего мужа: что Уолтер, в знак протеста против внесенных нами изменений в «спиритический состав» нашего кружка, может и не появиться в этот вечер. Мне было больно слышать ее извинения. Когда мы вновь соединили руки, я был готов провалиться сквозь землю от стыда. Я все больше мрачнел с каждым припевом модной песенки, которую распевал гунявый голос, и постепенно убедил себя, что на этот раз из сеанса ничего не выйдет.

Каково же было мое облегчение, когда под конец третьего исполнения я услышал, что кто-то насвистывает в такт.

Свист становился все громче, словно человек приближался к нам по длинной мощеной улице. Я представил, как он идет по пустынной метафизической аллее — руки в карманах, воротник поднят.

— Уолтер?

— Ш-ш-ш, — прошипел голос где-то внутри комнаты. — Это лучшее место, — пояснил он и стал напевать на удивление приятным голосом:

Уолтер заставил нас дождаться, когда фонограф прекратит играть, а потом намеренно громко вздохнул. Кажется, я начал разбираться в его музыкальных пристрастиях. Впрочем, он сам не замедлил подтвердить это:

— А разве ты не любишь эту мелодию, Кроули?

Ответа не последовало.

— Кроули?

— Его здесь нет, — сказал я, вызываясь вести переговоры от лица всех собравшихся.

— Что? — искренне удивился Уолтер.

— Мы попросили вашего шурина на сегодня удалиться из круга.

— Почему?

— Ради эксперимента.

— И Кроули согласился? Не следовало ему этого делать. Уж ему-то известно, как я не люблю сюрпризы.

— Честно говоря, доктор Кроули предупреждал нас.

— Так в следующий раз слушайте, что он говорит! — раздраженно заметил Уолтер. — Теперь мне придется перенастраивать аппаратуру. Вы не представляете, сколько хлопот вы мне причинили.

— Так вы используете оборудование?

— В некотором роде. Телеплазматическое… — Уолтер сделал попытку описать нам свою технологию, но быстро осознал тщетность подобных усилий. — Слишком сложно объяснять. Вам достаточно знать, что в этой комнате находятся несколько приборов, весьма чувствительных. Поэтому я и не люблю, когда кто-нибудь шляется здесь в дневное время, особенно этот зубастый маленький мошенник на деревянной ноге. Я бы предпочел, чтобы в будущем вы проводили свои эксперименты в лаборатории.

— Извините, — пробормотал я, — мы не знали.

Уолтер скрепя сердце принял мои извинения. Но тут что-то вновь привлекло его внимание.

— А что это там на подоконнике?

— Передатчик диктографа, — объяснил я. — Чтобы доктор Кроули мог слышать все, что мы здесь говорим.

— А ответить он может?

— Боюсь, что нет.

Похоже, это обстоятельство весьма обрадовало Уолтера. Я почувствовал, как он начал постепенно оттаивать.

— А что с ним за девица?

— Стенографистка.

— Так вы все это записываете?

— Если вы не против.

— Отнюдь, — отвечал он, явно польщенный. — Я даже постараюсь изречь что-нибудь умное.

— Это вовсе не обязательно, — возразил я. — Но не согласитесь ли вы ответить на несколько наших вопросов?..

— Она, верно, бабенка что надо?

— Кто?

— Эта ваша стенографистка.

— О… — Его вопрос застал меня врасплох. Я смутился, сознавая, что эта самая стенографистка сейчас ждет, как я отвечу. — Да, — согласился я. — Она и в самом деле недурна.

— А моя сестренка не ревновала?

Я вспомнил, как Мина и стенографистка пожимали друг другу руки при знакомстве.

— Я бы этого не сказал.

— Забавно, — хмыкнул Уолтер, — обычно она не любит делить с кем-либо свет рампы.

— Но она ведь позволяет вам выходить на сцену?

— Это другое, — возразил Уолтер. — Тут у нее нет выбора.

— Почему?

— По причинам, которые мне не вполне ясны, мы не можем находиться одновременно в одном и том же месте, — заявил Уолтер. И добавил многозначительно: — Возможно, именно в этом заключается жестокая ирония метафизического договора. Таковы правила.

— Чьи правила?

— Увы, мне неизвестно, приятель, а то бы я знал, куда адресовать мои письма с жалобами.

Тут Фокс не утерпел и вступил в разговор:

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, — произнес Уолтер небрежно, — что в том, что касается Промысла Божьего, я столь же не осведомлен, как и вы.

— Но… — Ответ Фокса явно озадачил. Он изменил свою тактику и спросил: — Что же, там с вами никого нет?

— Есть и другие, — отвечал Уолтер. — Иногда я слышу в отдалении их голоса.

— А чем они занимаются?

— Как обычно — стонут и рыдают в долине слез, ну и все в этом роде. Или выкрикивают: «Эй? Эй?» Это что-то вроде бесконечной игры Марко Поло.[36]

— Господи! — охнул Фокс, а потом прошептал: — Так вы в аду…

— Нет, я уже был там, — сказал Уолтер. — ясно помню, что его обитатели говорили по-французски. Теперь я в каком-то другом месте.

— Чистилище?

— Не исключено, хотя поначалу я принял его за Делавэр.

— А не могли бы вы описать, что вас окружает, — попросил я, — чтобы мы могли это себе представить.

— Locum refrigerrii, lucis et pacis.

Я напрягся.

— А почему вы отвечаете по-латыни?

— Но ведь вы это ищете, приятель?

— Что — «это»?

— Доказательства — сведения, которые Мина не может знать.

— По условиям конкурса мы не имеем права рассматривать чисто звуковые явления, — сказал я. — Это включает и все случаи «спонтанной речи». Боюсь, вам придется предъявить нечто большее, чтобы получить приз «Сайентифик американ».

— Non do un cazzo del tuo premio! — выпалил Уолтер. Его гнев стих столь же мгновенно, как и вспыхнул, и он добавил уже мягче: — Cosa bisogna, carrissimo, per convincerti che veramente esisto?

Я не хотел действовать под влиянием гнева и, чтобы дать себе время успокоиться, принялся считать секунды.

— Мой отец требовал, чтобы я говорил только по-английски, — сказал я. — Я не знаю итальянского.

— И Мина тоже, — подхватил Уолтер.

Я представил, как где-то совсем рядом стенографистка отчаянно пытается транскрибировать фразы Уолтера. Но если ее не сбил с толку его итальянский, она наверняка сдалась перед новым потоком тарабарщины, вылетевшим из темноты:

— Гаанонг калайо анг йонг малилипад са ту-тоо ланг, ибон? Анг йонг банг пак-пак ай матибай ат малакас окайа кайланган то панг мас малакас?

Я напрягся, мне хотелось, чтобы мое ухо превратилось в фотографическую пластину, которая запечатлела бы эти экзотически звучащие фонемы. Но, увы, это было невозможно, как сфотографировать птицу в полете, — все бы расплылось. Я уже хотел спросить, не знает ли кто из сидящих в круге, какой это диалект, как вдруг послышалось хлопанье крыльев, и в чреватой любыми неожиданностями темноте появился непонятный влажный предмет, состоящий из перьев, и это нечто молотило по воздуху крыльями.

— Какого черта…

— Где оно?

В нос мне ударил мускусный запах птичьего помета, я ощутил на лице студенистые капли, разбрызгиваемые крыльями, и только взмолился про себя, чтобы у того, кто летал над нашими головами, не было когтей.

— Кажется, это попугай.

— Или голубь.

Мы знали, что только один человек в комнате может ответить наверняка.

— Кто это, Уолтер? — окликнул я его в темноте.

— Ничего особенного. Просто маленький подарок на память, — прошептал, словно через силу Уолтер. — Знак признательности. Для тебя, приятель.

— Почему для меня?

В ответ я услышал лишь его покашливание, звук становился все тише. Я повторил вопрос, но не услышал ответа.

— Похоже, он исчез, Финч, — проговорил Фокс, сидевший справа от меня.

Я услышал, как справа Мина ловит ртом воздух.

— Она приходит в себя.

— Кто-нибудь зажгите свет!

Когда зажгли керосиновую лампу и комната осветилась ее розоватыми лучами, мы увидели, что за «подарок» оставил мне Уолтер: это был мокрый голубь, забившийся за передатчик на подоконнике. Перья птицы были обмазаны толстым слоем какой-то слизи, напоминавшей хорошо взбитый яичный желток, такое же студенистое вещество я почувствовал на своих щеках: «телеплазма». Я отковырял кусочек вязкой слизи с лица и решил послать ее на анализ в лабораторию.

Кроули появился в дверях, и я показал ему вещество.

— Сделать его анализ не составит большого труда, — сказал он мне, рассматривая беловатую слизь. — Я отнесу его патологоанатому из больницы Джефферсона, пусть изучит хорошенько.

Затем мы обратили внимание на живой объект. Голубь клюнул стекло и заворковал, словно спрашивал своего двойника, как они оказались по разные стороны зеркального отражения.

Члены экспертного комитета ушли (Флинн теперь обходил меня за версту), Мину уложили в кровать, а голубя обтерли полотенцем и устроили в старой бамбуковой клетке, которая нашлась на чердаке. Я же удалился в библиотеку, прихватив с собой изрядную порцию бренди и стенограмму недавнего сеанса.

К моей радости, у нашей стенографистки миссис Бинни оказался хороший слух к языкам, так что она вполне добросовестно транскрибировала выпады Уолтера. Я погрузился в распутывание этих записей. Голубь составлял мне компанию в моем уединении.

Вопрос. Не могли бы вы описать, что вас окружает, чтобы мы могли это себе представить.

Ответ. Locum refrigerrii, lucis et pacis.

«Обитель уюта, света и покоя». Еще одна шутка Уолтера. Я догадывался, что за этими словами кроется какой-то тайный смысл, предназначенный лишь мне одному. И не потому, что это было облечено в латинскую фразу: наверняка Фокс и Ричардсон, учитывая их профессиональный опыт, неплохо владели этим мертвым языком. Но цитата сама по себе имела особый смысл для католика. Я узнал эту фразу — отрывок из «Commemoratio pro defunctis» — «Молитвы за усопших», — она была знакома мне еще по тем дням, когда я мальчишкой стоял служкой у алтаря.

Мои глаза перенеслись на другую часть стенограммы.

В. Почему вы отвечаете по-латыни?

О. Но ведь вы это ищете, приятель?

В. Что — «это»?

О. Доказательства — сведения, которые Мина не может знать.

В. По условиям конкурса, мы не имеем права рассматривать чисто звуковые явления. Это включает и все случаи «спонтанной речи». Боюсь, вам придется предъявить нечто большее, чтобы получить приз «Сайентифик американ».

О. Non do un cazzo del tuo premio! Cosa bisogna, carissimo, per convincerti che veramente esisto?

В. Мой отец требовал, чтобы я говорил только по-английски. Я не знаю итальянского.

Строго говоря, я почти не покривил душой. Мой отец действительно настаивал, чтобы я говорил только по-английски, поэтому я помнил лишь самые простые итальянские фразы. Но при этом меня, как любого ребенка, интересовало, о чем спорят родители. Я довольно много запомнил со слуха, так что чуть-чуть понимал, когда говорили по-итальянски.

Я еще раз перечел слова Уолтера, и сердце мое замерло, а волосы на руках встали дыбом. Весь дом спал, я был один в библиотеке, но не мог отделаться от ощущения, что Уолтер стоит за моей спиной… и произносит со злостью фразу, обращенную только ко мне.

«Плевал я на ваш приз! Но как мне убедить тебя, дорогой, что я и в самом деле существую?»

— А он не кажется вам грустным?

Этим вопросом встретила меня Мина на следующее утро, когда я спустился к завтраку.

— Кто?

Она жестом указала мне на почетного гостя за столом Кроули — голубя Уолтера.

Это было вполне в духе Мины: волноваться о другом существе, в то время как ее собственное здоровье оставляло желать лучшего. Лицо ее приобрело желтоватый оттенок, глаза утратили прежнюю живость и яркость цвета. Когда она говорила, чувствовалось, что горло у нее пересохло и саднит. Но в присутствии Мины я не должен был показывать, что замечаю это.

Мина не желала обсуждать свое самочувствие. Я сделал вид, что внимательно рассматриваю птицу сквозь бамбуковые прутья, а та, в свою очередь, глазела на меня, сидя на своей жердочке.

— Он и впрямь выглядит несколько… недокормленным.

— Вот! — ликуя, подхватила Мина. — Слышал, Артур?

— Можешь скормить ему остатки моего тоста, — пробормотал Кроули из-за газеты.

— Не станет он его есть, — сказала Мина, пытаясь скормить голубю крошки со своей тарелки.

— Возможно, он не любит мармелад, — предположил я.

— В самом деле?

Кроули бросил на меня поверх газеты многозначительный взгляд, словно хотел предупредить, чтобы я не разуверял его жену.

— Я пошутил, — сказал я. — Вообще-то считается, что голуби не очень привередливы в еде.

— Грязные попрошайки, — проворчал Кроули. — Крысы с крыльями — вот они кто.

— Артур!

— Так и есть, — проворчал Кроули. Он свернул газету и положил ее рядом с нетронутым завтраком. — Я видел, как эти ужасные создания дрались из-за цыплячьего крылышка. Представляете? Как бы тебе понравилось, дорогая, если бы в одно прекрасное утро ты спустилась вниз и застала нас с Финчем, вырывающими друг у друга куриную косточку?

— Ну, во всяком случае, я бы обрадовалась, что к тебе вернулся аппетит, — отвечала Мина.

Она наклонилась и нежно поцеловала мужа в щеку.

Кроули отхлебнул последний глоток кофе и встал из-за стола. Прощаясь, он велел жене хорошенько отдохнуть за день, а меня попросил присмотреть, чтобы его указание было исполнено. Но, прежде чем он покинул столовую, Мина окликнула его:

— Не забудь сказать Фредди, чтобы он зашел в «Вулворт» и купил птичьего корма.

— Ладно, — пообещал Кроули. — Я говорил тебе, что снова потерял запонки?

— Какие? — поинтересовалась Мина с нарочитым равнодушием.

— Те, с кадуцеями из золота с платиной, подарок Ассоциации акушеров.

— Бедный растеряха! — Мина поцеловав мужа в висок.

— Хочу вам дать совет, Финч, — сказал Кроули. — Как доживете до сорока четырех — остановитесь. Потом — одни неприятности.

И удалился.

Едва он ушел, сиамская кошка вспрыгнула на освободившийся стул и с интересом начала разглядывать птичью клетку. Мина прогнала кошку и вновь принялась сокрушаться о своем пернатом пациенте.

— А вам не кажется, что клетка слишком мала для него?

Я покосился на бедную птицу.

— Да выпустите вы его лучше на волю.

— А вдруг он болен?

Я не успел ответить, так как в дверях, в шляпе и с перчатками, вновь появился Кроули, он был мертвенно бледен.

— Дорогой, что стряслось? — всполошилась Мина.

— У крыльца полно газетчиков.

— Газетчиков! — Я невольно привстал. — Но чего им надо?

— Они желают поговорить с «Марджори».

— Кто она такая? — спросила Мина.

— Полагаю, они имеют в виду тебя, дорогая. Достаточно заглянуть в сегодняшний номер «Нью-Йорк таймс».

— Но я не понимаю…

Зато мне все стало ясно. Желудок у меня сжался, словно кулак.

— Флинн.

Кроули кивнул.

— Он дал нам всем вымышленные имена, — сообщил Артур и опустился на стул, не снимая пальто. — Меня назвал «Арчибальдом Крамли».

— А Уолтера? — спросила Мина.

— Честер. — Кроули в смятении посмотрел на меня. — Я не знал, что им сказать, Финч, вот и… вернулся назад.

Я отшвырнул салфетку и с удивлением услышал собственный голос:

— Я поговорю с ними.

Я оставил супругов в объятиях друг друга, они были словно в оцепенении.

На улице я обнаружил трех репортеров, которые прохаживались перед домом и пытались выудить информацию у шофера Кроули, соблазняя его сигаретами и термосом с кофе. Фредди метнул в мою сторону взгляд, словно хотел спросить: «А не дать ли им хорошего пинка под зад?» Я попытался знаками дать ему понять, чтобы он держал оборону, но тем самым привлек к себе внимание репортеров, которые бросили Фредди и накинулись на меня, словно оводы.

Первым налетел парень лет двадцати в новеньком костюме, явно приобретенном на первую зарплату, глаза его горели, он был резв, как спаниель.

— Доброе утро, не могли бы вы уделить мне несколько минут и сообщить читателям «Инкуайрер», что вы думаете о деле Марджори?!

Но спаниелю не дали договорить, его оттеснил локтями старший коллега, побитый ветрами ветеран в видавшей виды фетровой шляпе и мятом костюме.

— Меня зовут Ливой, — сообщил он. — Я из «Паблик леджер».

— Здравствуйте, мистер Ливой.

— Зови меня просто Фрэнком, — сказал он и сунул свою руку в мою ладонь, а потом предложил мне сигарету. — А тебя как зовут, парень?

Я чуть было не назвал свое имя, но вовремя спохватился:

— Так парнем и зовите.

Фредди хмыкнул. На лице Ливоя появилось страдальческое выражение, словно у статуи, заметившей приближение стаи голубей. Не исключено, что при других обстоятельствах я бы даже пожалел его, но сейчас он и его собратья по перу расположились лагерем у дверей Кроули с намерением подловить Мину.

Ливой достал самодельную сигарету и указал ею на дом за моей спиной:

— Что, Марджори там?

— Боюсь, вы ошибаетесь.

— Вряд ли.

Он открыл номер утренней «Таймс» и принялся просматривать ее, наконец отыскал колонку Флинна, которая красовалась под заголовком «Ведьма с площади Риттенхаус». Ясное дело, сукин сын состряпал эту статейку сразу по возвращении с сеанса.

«Дом, в котором живет Марджори, — принялся читать вслух Ливой, — и где обитает Честер, расположен в самом красивом районе Квакер-сити на углу тихой улочки, носящей имя дерева.[37] Пусть с виду он не похож на дом с привидениями, но ведь и болтливый дух, объявляющийся здесь по ночам, тоже не похож на обычное привидение, как, впрочем, и весьма миловидная ведьма, которую он называет «сестрой». Но хоть они и не соответствуют расхожим представлениям, все же разыгранная братом и сестрой во время вчерашнего сеанса постановка — наиболее убедительная из всех, с которыми ознакомилась комиссия «Сайентифик американ». Поэтому весьма вероятно, что именно Марджори заполучит назначенную журналом премию в пять тысяч долларов…»

— Продолжать читать? — спросил Ливой, поднимая взгляд от газеты.

— Нет.

— Хорошо. Терпеть не могу читать вслух, — признался он, недовольно поморщившись. — Все равно что щеголять в чужом мокром купальном костюме. — Он сунул газету под мышку, словно направлялся в туалет, и опять приступил к расспросам: — Итак, может, теперь ты расскажешь что-нибудь о Марджори?

Газетчик, понимая, что я у него в руках, впился в меня взглядом. Нехотя я проговорил сквозь зубы:

— Исследование «Сайентифик американ» все еще продолжается.

— Удалось ли вам поговорить с Честером?

— Я не стану отвечать на этот вопрос.

— Почему? Вполне безобидный вопрос.

— Не бывает безобидных вопросов, — возразил я и добавил, обращаясь к Ливою и его прохаживавшимся неподалеку коллегам: — Джентльмены, я прошу вас уйти.

Я надеялся, что мой вежливый тон убедит их и они послушаются, но Ливой оказался крепким орешком.

— Извини, — сказал он, — мой редактор велел мне не возвращаться без интервью Марджори.

— Тогда вам лучше поискать другую работу.

Ливой смерил меня уничтожающим взглядом.

— Считаешь себя самым умным, верно? — Он снял с языка крошку табака и растер ее своим розовым пальцем. — Так вот что я тебе скажу, парень: я умею ждать. Я пережил самого кайзера… — Он зажег сигарету. — Пережил трех жен и нажил камней в почках столько, что тебе и не сосчитать. Будь уверен, уж я как-нибудь пересижу какого-то студентишку из Гарварда.

— Похоже, вы уже не раз произносили эту речь, — заметил я, стараясь показать, что и я не лыком шит, но на самом деле я был в панике оттого, насколько быстро эти шакалы все разнюхали.

Ливой выпустил мне в лицо колечко дыма.

— В этой жизни я уже все переделал, парень.

Я ждал, пока дым рассеется в утреннем морозном воздухе, но он так и продолжал висеть между нами, упрямый, как и человек, выпустивший его.

Кроули просидели взаперти все утро, словно узники в собственном доме.

Артур позвонил в больницу и отменил назначенные на этот день операции, а заодно узнал от дежурной сестры, что репортер из «Бюллетеня» уже побывал там и расспрашивал о нем. Мина провела несколько часов на диване в приемной Кроули, время от времени она выглядывала из-за занавесок — смотрела на притаившихся в засаде газетчиков. По молчаливому уговору мы с Кроули решили не сообщать ей детали статьи Флинна в «Таймс», словно это был диагноз какой-то неизлечимой болезни. Я страшился представить, как могло бы повлиять на ее и без того слабое здоровье известие о том, что она во всеуслышание объявлена «Ведьмой с площади Риттенхаус».

Я пробыл с Кроули все утро, отвлекая их разговорами и стараясь хоть немножко поддержать их морально. Но меня так и подмывало поговорить с Флинном, поэтому после обеда, когда дезинфектор привез побелку, я попросил его незаметно вывезти меня в его фургоне. Он согласился и высадил меня через несколько кварталов. Я не стал терять времени даром и прямиком направился в «Бельвю-Стратфорд».

Я отыскал Фокса и Ричардсона, они воздавали должное роскошному обеду в Дубовой гостиной ресторана, расположенного на крыше отеля. К моему удивлению, они ничуть не были возмущены статьей Флинна в «Таймс».

— Это должно было случиться, — заявил Фокс, намазывая хлеб маслом. — Вы-то, Финч, вероятно, и можете потянуть со сдачей вашей курсовой, а вот мы обязаны регулярно отчитываться перед своими редакторами.

Я был ошеломлен.

— И вам безразлично, что Флинн предал интересы «Сайентифик американ»?

— Никого он не предал, — возразил Фокс, — ну, может, сболтнул лишнего. Но он же не вышел из игры.

— Можете ли вы ручаться, что он не сделает этого в следующий раз?

— Мы заключили с ним джентльменское соглашение.

— Полноте, Флинн никакой не джентльмен!

Ричардсон закатил глаза.

— Бога ради, Финч, сядьте. И не устраивайте сцены.

Когда официант принес обед, подоспел метрдотель и предложил:

— Позвольте принести вам стул?

— Нет, спасибо, я не стану обедать.

— А следовало бы, — посоветовал Фокс, отправляя в рот кусок жареной утки. — Пора бы вам научиться расслабляться, Финч. Если вы все будете так близко принимать к сердцу, то раньше времени сведете себя в могилу.

— Лучше передохните и насладитесь ароматом роз, — посоветовал Ричардсон, указывая вилкой в окно. — Вон они там растут.

Я воспринял это как намек, что мне лучше удалиться, но, поглядев в окно, и впрямь увидел за большой застекленной дверью ресторана розовый сад, разбитый прямо на крыше. И хотя в это время года розы уже отцвели, несколько постояльцев, не боясь мороза, наслаждались открывавшейся сверху панорамой центра города.

Я повернулся к столу.

— Как я могу отдыхать! Ведь мы обещали Кроули оберегать их личный покой.

— Что-то я не помню о таком обещании, — возразил Фокс.

Я открыл рот от изумления. У меня побелели костяшки пальцев, так сильно я сжал спинку плетеного стула. Внезапно мне стало ясно, почему мои коллеги столь спокойно отнеслись к статье Флинна.

— А ведь вы, поди, рады, что Флинн сделал первый выстрел, верно? — сказал я и поспешил продолжить, не оставляя им времени на возражения: — Неужели вы думаете, что, выставив наше исследование на публичное обозрение, сумеете выкрутить мне руки и принудить меня проголосовать по-вашему.

— Поосторожнее, Малколм, — предостерег Ричардсон. — Он, похоже, так разозлился, что сам не знает, что говорит.

— Что ж, я и в самом деле разозлен, — признал я и, не утерпев, бросил им в лицо угрозу, которую подсказал мне вселившийся в меня бес: — Я настолько зол, что готов сам обратиться к газетчикам.

Фокс отложил вилку.

— Что ты сказал?

— Я говорю, что всерьез подумываю о том, не поведать ли мне репортерам истинную картину исследования, — заявил я. — Что «Сайентифик американ» волнует лишь повышение тиража, а не серьезное исследование проблемы. Что члены комитета больше времени проводят в разговорах, чем на сеансах. И что настоящему испытанию подвергается лишь бюджет расходов.

От моих слов Фокс и думать забыл про еду, но, когда он заговорил, голос его был холодным и ровным:

— Что вы хотите этим сказать?

Я открыл рот, чтобы ответить, но не смог произнести ни звука. Я не ожидал, что зайду так далеко.

— Если вы решили нас шантажировать, — произнес Ричардсон, выбирая ножом кости из рыбы, — то уж подготовили бы заранее список ваших требований.

И словно не желая бросать слов на ветер, он, к изумлению Фокса, не говоря уже о моем собственном, предложил мне помощь в составлении этого самого списка.

— Например, вы могли бы потребовать, чтобы Малколм прямо сейчас составил обращение в газеты…

— Что вы делаете? — прошипел Фокс.

— …и объяснил, что, несмотря на то что опубликовано в газетах, наш комитет еще не пришел к окончательному решению по поводу истинности дара медиума некоей Марджори.

— И вы полагаете, он согласится?

Ричардсон прополоскал небо глотком вина, задумался на миг и заключил:

— Полагаю, что да. По крайней мере, мне кажется, что вы его взяли за горло.

Я обернулся к Фоксу и подтвердил, что это и есть мое первейшее требование. В этот момент Фокс был похож на уличного актера из тех, что на потеху публики глотают всякие мелкие предметы — серебряный доллар, лампочку, часы, а потом возвращают их владельцам в том порядке, какой указывают зрители. Он с трудом выдавил из себя одно-единственное слово:

— Ладно.

Видно было, как непросто дался Фоксу этот короткий ответ. Но зрителю этого было мало. Неожиданная поддержка Ричардсона вдохновила меня.

— У меня есть еще одно требование.

— Да ты мелкий…

— Я, кажется, упоминал о репортере, которого встретил этим утром у дома Кроули? — продолжал я как ни в чем не бывало. — Из «Инкуайрер»? Молодой парень, примерно моего возраста. Явно пытается сделать себе имя. Уверен, что он будет рад возможности втянуть «Сайентифик американ» в скандал.

Я покосился на Ричардсона, чтобы узнать его реакцию.

— Не зарывайся, парень, — предостерег он меня.

— Чего еще ты хочешь? — прошипел Фокс.

— Чтобы вы заключили джентльменское соглашение со мной.

— На каких условиях?

— Еще одна неделя сеансов, — сказал я, — причем вы не станете препятствовать мне, какие бы меры контроля я ни предпринял.

Фокс поморщился и встал со стула. Он посмотрел на Ричардсона, на меня, на людей, которые обедали в зале и стали невольными свидетелями его унижения, потом отшвырнул салфетку и ринулся к лифту. Но тот подъехал не сразу, так что бедняге пришлось постоять на всеобщем обозрении, кипя гневом и делая вид, что ему все нипочем.

Я обернулся к Ричардсону.

— Благодарю вас.

— Не за что, — отвечал он, отодвигая тарелку и делая жест официанту подавать кофе. Он посмотрел на меня глазами цвета джина. — Только не воображайте, что я ваш союзник, Финч. Я считаю эту вашу маленькую «охоту на ведьм» недостойной, в этом я солидарен с Фоксом и Флинном.

— Тогда почему вы повели себя так странно всего несколько минут назад?

Ричардсон достал египетскую сигарету и покатал ее по крышке коробки, на которой был изображен ибис, затем закурил и глубоко затянулся, словно ответ на мой вопрос требовал от него более срочной инъекции никотина, чем та, которую могла дать трубка.

— Просто я хотел уравнять силы на поле.

Я внимательно посмотрел на него: прекрасно сшитый костюм, внушающие уважение манеры.

— Так для вас это только игра?

— Игра? — Брови Ричардсона удивленно взлетели вверх. — Нет, конечно, это не игра — иначе я не стал бы подвергать себя риску нажить в Малколме врага.

Лицо его сделалось серьезным, и он стал похож на военачальника, обдумывающего все за и против накануне важного сражения.

— Я не понимаю.

Он втянул в легкие побольше дыма.

— А я и не надеялся, что вы поймете. Вы слишком молоды, для вас это всего-навсего интеллектуальная задачка. Если вы ее решите — это откроет вам путь к докторской степени. Но для всех нас эксперимент — это нечто большее. — Рассеяно глядя в пустоту перед собой, он потрогал пальцем незажженный конец сигареты. Официант подал кофе и спросил, не принести ли вторую чашку — для меня.

— Нет, — ответил за меня Ричардсон. — Мой юный друг уже уходит. У него срочное дело, — добавил он, поглядев на меня через стол, — и многие ждут, что он доведет его до конца. Правильно я говорю, Финч?

— Да.

— Очень хорошо, сэр, — кивнул, смутившись, официант и ушел. Я собрался последовать за ним, но Ричардсон остановил меня:

— Еще один вопрос, пока вы не ушли, Финч.

— Да?

— Как вы объясните появление голубя?

— Ну, это довольно простой фокус, — сказал я, пожимая плечами. — Птицу прячут в каком-нибудь тайнике, например, под полом или в стуле с двойным дном.

— Ах вот оно что — тайник, — повторил Ричардсон, кивая. — А телеплазма?

— Удачная деталь, — признал я, — но она ничего не доказывает. По крайней мере, сначала надо дождаться заключения патологоанатома.

— Конечно.

Ричардсон слегка улыбнулся, словно желая показать, что он так и думал. Когда он потянулся за новой сигаретой, то на минуту забыл о необходимости сохранять невозмутимое выражение лица, и я заметил промелькнувшее на нем разочарование. Я попрощался, оставив его наслаждаться панорамой города и греться в лучах зимнего солнца. В окружении оживленных постояльцев и проворных официантов он казался самым одиноким человеком на земле.

Но в одном Ричардсон ошибался: для меня этот эксперимент значил больше, чем просто «интеллектуальная задачка». И я уже заработал синяк под глазом, решая ее.

Пока это была сложная задача — не только для моих мозгов, но и для моей совести. Как мне теперь сдержать обещание, данное Маклафлином? Ведь он поручился, что мы будем охранять покой Кроули. «Нет, — размышлял я, вновь и вновь возвращаясь к этому вопросу, — не обещание Маклафлина, а мое обещание». Пусть я прибыл в Филадельфию как представитель Маклафлина, но за эти дни я почувствовал личную ответственность за судьбу Мины и Артура Кроули. Поэтому появление этим утром трех молодчиков на пороге их дома я воспринял как собственный недосмотр. Я не больно надеялся, что признание, которое я только что принудил сделать Фокса, урезонит этих охотников за новостями. Необходимо было придумать что-то более изощренное, чтобы сбить их со следа.

Мне было пора возвращаться на Спрюс-стрит, но я был еще не готов вновь увидеть осажденный дом. Я отыскал автомат и купил стакан березового сока и бутерброд с ливерной колбасой, а потом направился в «Кагли и Муллен» (которые рекламировали себя как «самый большой в мире магазин для домашних животных») за десятифунтовым мешком корма для голубя. Дольше откладывать возвращение было нельзя, я взвалил мешок с зерном на плечо и решительным шагом, словно солдат на марше, направился к площади Риттенхаус.

Дойдя до перекрестка Двадцатой улицы и Спрюс-стрит, я с удивлением обнаружил, что переулок перед домом Кроули пуст, а журналисты исчезли. Что бы это означало? Но тут я увидел, как по ступеням крыльца торопливо поднимается репортер, минуту спустя парадная дверь отворилась, и его пустили внутрь. У меня упало сердце. С опаской последовал я по его стопам, и вскоре мне стало ясно, в чем заключалась новая стратегия Кроули по общению с прессой.

В нижнюю гостиную набилась добрая дюжина репортеров, среди которых я узнал уже знакомую мне по утренней встрече троицу — Ливой подмигнул мне, — но к ним прибавились новые типы из иногородних газет и радиостанций. Миссис Грайс подавала всем кофе в лучших фарфоровых чашках Мины, а Пайк тем временем расхаживал с бутылкой отличного хозяйского бренди.

Завидев меня на пороге, Кроули воскликнул:

— Ага, вот и он!

Прежде чем я успел отозвать его в сторону и поинтересоваться, насколько разумно было устраивать импровизированную пресс-конференцию, Кроули громогласно возвестил:

— Джентльмены, позвольте мне представить вам мистера Мартина Финча, председателя экспертного комитета «Сайентифик американ».

— Но я не председатель…

— Этот Финч пишется так же, как птица? — поинтересовался кто-то, и не успел я опомниться, как уже диктовал по буквам свое имя и объяснял, чем я занимаюсь в Гарвардском университете. Мне казалось, что я нахожусь в несущемся вперед поезде и надо немедленно нажать на тормоза, иначе мы сойдем с рельсов и угодим в информационную катастрофу.

— Джентльмены, пожалуйста, — произнес я, призывая к тишине. — Я не имею права давать какие-либо комментарии по поводу данного исследования до его окончания. Результаты нашей работы сначала будут опубликованы в «Сайентифик американ». Так что в настоящий момент я вынужден настаивать на том, чтобы вы отказались от оглашения наших имен в печати. А также призываю вас уважать личный покой доктора Кроули и его жены…

— Все в порядке, Финч, — сказал Кроули, появляясь рядом со мной. Он держался словно политик, выступающий перед публикой. — Нам нечего стыдиться! У моей жены особый, очень редкий дар — и пусть все об этом знают!

— Но вашим пациентам это может прийтись не по нраву, — напомнил я ему вполголоса.

— Тогда пусть валят ко всем чертям!

Газетчики рассмеялись и подняли вверх кофейные чашки, салютуя словам Кроули. Тут в дело вмешался мой старый знакомец Ливой:

— Ладно, приятель, но все же парочку слов для печати. Может, подскажешь, в какую сторону склоняются члены вашего комитета?

Я почувствовал на себе взгляд Кроули и догадался, что ответ на этот вопрос интересует его не меньше, чем газетную братию.

— Члены комитета не сомневаются, — начал я осторожно, — что Марджори — необыкновенная женщина.

Репортеры склонили головы и зацарапали карандашами в своих блокнотах. Все, кроме Ливоя. Пока его коллеги спешили записать мое заявление, он продолжал смотреть на меня хитрым взглядом старого крокодила.

— Вы довольны своим пребыванием в Квакер-сити?

— Да, оно очень приятное.

— Вы остановились в отеле «Бельвю»?

— Большинство членов комитета поселилось там.

Ливой изобразил удивление:

— Но не вы?

— Нет, — ответил я, пытаясь догадаться, куда гнет эта газетная ищейка. К этому времени несколько газетчиков уже оторвались от своих записей, и я обратился к ним: — Когда я прибыл, в «Бельвю» не оказалось свободных номеров, и доктор Кроули и его жена любезно пригласили меня стать их гостем.

— А разве это не конфликт интересов?

— В чем именно?

— Но вы пользуетесь их гостеприимством.

— Вам виднее — в данный момент вы пьете их бренди.

Ливой одарил меня широкой зубастой улыбкой и поднял свой бокал. «А этот парень опасен», — подумал я.

К счастью, я был избавлен от продолжения перекрестного допроса, поскольку один из радиожурналистов выкрикнул:

— А можем мы поговорить с самой Марджори?

— Она очень стесняется, — сказал Кроули, — но я посмотрю. Вдруг она согласится на несколько минут спуститься вниз…

— Боюсь, это невозможно, джентльмены, — вмешался я.

Схватив Кроули за руку, я решительно прошептал:

— Если вы не против, я хотел бы поговорить с вами наедине, доктор.

Я вывел его из комнаты в коридор, подальше от ушей газетчиков.

— Я понимаю, вам кажется, что нечего скрывать, — начал я, — но полагаю, что это не очень удачная идея.

— Вы преувеличиваете, — возразил Кроули, явно торопясь вернуться в гостиную. «Ты ведь любишь публику, верно, Кроули? — вспомнил я слова Уолтера, сказанные несколько вечеров назад. — Тебя хлебом не корми, дай перед кем-нибудь покрасоваться!»

— Я бы не хотел, чтобы вы с миссис Кроули выставляли себя на посмешище, — сказал я, — ради того, чтобы собравшиеся здесь люди продали побольше газет.

Мне показалось, что я убедил Кроули. Он ненадолго задумался, а потом кивнул:

— Вы правы, Финч. Не следует упрощать их задачу. Как это говорится? «Не дайте им насытиться, пусть жаждут еще».

Он обнял меня за плечи.

— Я не то хотел сказать…

Но Кроули уже направился назад в гостиную — к своей обожаемой публике. Я догнал его как раз в тот момент, когда он голосом бывалого импресарио объявлял собравшимся, что Марджори отдыхает перед следующим сеансом и ее нельзя беспокоить. Он поблагодарил репортеров за визит, пригласил их остаться и отведать угощений миссис Грайс, а затем, коротко поклонившись, удалился.

Возможно, меня тронуло бы это представление, но несколько минут спустя я застал его в кухне, разговаривающим по телефону с универмагом «Гримбел», он срочно заказывал радиоприемник, чтобы они с Миной могли услышать о себе, пусть и под вымышленными именами, в вечерних новостях. Я облокотился о притолоку и наблюдал, как Кроули на глазах превращался в суетливый и тщеславный тип homo sapiens — знаменитость.

Через два часа два человека в кепках и форменных комбинезонах доставили новенький радиоприемник на Спрюс-стрит 2013.

Суета разбудила Мину, она сидела на нижней ступеньке лестницы в оранжевом шелковом халате и с интересом наблюдала, как рабочие устанавливают приемник в гостиной. Она долго просила купить ей радио — на Рождество во всех универмагах начались продажи, и от покупателей не было отбоя, но муж до последнего отказывался пускать новинку в свой дом. Кроули, луддит в душе, с недоверием относился ко всему, что надлежало подключать к электрической розетке, будь то радио или новейшее домашнее оборудование — предмет мечтаний Пайка и миссис Грайс — пылесосы и прочая техника, призванная экономить человеческие усилия, образцы которой можно было найти в каталоге «Сирса».

Но вот недоверие Кроули развеялось за один вечер, и в доме воцарился новенький радиоприемник. Артур поглаживал красивый деревянный корпус, любуясь изящными вставками из вишневого дерева и мягкой сатиновой отделкой, осторожно, словно ощупывал яичники пациентки, поворачивал ручки и восторженно кудахтал, когда чудесное изобретение Маркони передавало из эфира небесную музыку — аранжировку небезызвестного шлягера «Да! У нас нет бананов» в исполнении оркестра Рэя Ламера, которую транслировали из студии универмага Братьев Лит. Кроули так радовался новому чуду техники, что даже смирился с песенкой и слушал ее с глуповатой улыбкой, словно надышался веселящего газа.

Всякий раз, обнаружив новую станцию, Кроули приходил в неописуемый восторг. Забавно, но, пожалуй, способность радиоприемника ловить передачи различных станций восхищала его больше, чем способность жены общаться с умершим братом. Впрочем, мы с Кроули были людьми разных эпох, и для меня, смастерившего свое первое радио почти десять лет назад из точечного контакта и банки из-под овсяного печенья, электромагнетизм был второй реальностью, как для него, должно быть, сверхъестественные явления. Возможно, у меня было такое же выражение лица, когда во время наших сеансов я слышал бестелесный голос Уолтера, как у Кроули, слушавшего сейчас вечерний биржевой отчет.

Когда радиостанции стали передавать новости, Кроули пригласил жену послушать вместе с ним. Мина уселась у его ног и обняла за икры, словно они были на высоком обрыве и она старалась удержать мужа, чтобы он не скатился вниз. Кроули сидел на краешке стула и рассеяно водил рукой по волосам. Передавали международные новости: восстание в Мексике, беспорядки в Руре. США решили принять участие в переговорах по послевоенным репарациям, Совет по реконструкции большого Токио организовывал расчистку завалов после опустошительного землетрясения, случившегося в сентябре. Главной местной новостью было предложение недавно избранного мэра Кендрика пригласить в Филадельфию бригадного генерала Смидли Батлера, чтобы тот очистил от преступников криминальные районы города, — этой мере всячески противились прежние городские власти. Кроули попытался вкратце ввести меня в суть городской политики, но мне это было не очень-то интересно, да и ему самому, кажется, тоже.

Через несколько минут местные новости закончились, но о спиритических сеансах так и не упомянули. Кроули смущенно молчал, словно переводил дух, как человек, который только что сделал неверный шаг и растянулся на ровном месте. Хотя, пожалуй, для него это и было падением: с высоты его ожиданий. Он покосился на радио, словно считал, что сама наука предала его. Радио предложило ему рождественскую программу для детей — прямая трансляция из отеля «Адельфия».

— Ладно, — произнес он, хлопнул руками о колени и тяжело поднялся со стула. — Так что у нас на ужин? — спросил он и отправился на кухню.

— Бедный, — прошептала Мина, глядя вслед мужу. — Он старается не подавать виду, но очень переживает, ведь его надежды не оправдались. Никто не догадывается, какой он ранимый. Жаль, что эти гадкие репортеры вскружили ему голову.

Я почти не слушал ее. Шелковый халат Мины немного распахнулся, обнажив верх бледной груди. Я заметил небольшое красное пятнышко, слишком совершенное, чтобы быть обыкновенной родинкой или невинными веснушками. Скорее оно было похоже на след от капнувшего со свечи воска. Я решил, что это шрам, и вдруг представил пронзенную горящей стрелой грудь мученика. Только я перепутал: святого Себастьяна действительно пронзили многочисленными стрелами, но не горящими, а самыми обыкновенными…

Мина замолчала, но когда я поднял глаза, то догадался, что она заметила, как я ее разглядывал. Я не стал расспрашивать о шраме — это было бы неделикатно, и мне бы пришлось признать, что я рассматривал ее грудь. Я потупил взгляд и густо покраснел. Однако когда я украдкой поднял глаза, чтобы проверить, очень ли она сердита на меня, то заметил в ее лице неожиданное, чего никак не мог ожидать, — разрешение.

Она посмотрела мне в глаза, не говоря ни слова, взяла мою руку и приложила к своей груди, так что мои пальцы ощутили мягкую тяжесть. На ощупь шрам был похож на восковую печать на письме, я погладил его кончиком пальца. Мина закрыла глаза и словно спряталась в том тайном месте, куда исчезала во время сеансов. Она подняла мою руку выше, заставляя обхватить ладонью ее грудь. Я чувствовал, как бьется под моей ладонью ее сердце. У нее было изменчивое выражение лица: сначала требовательное, потом словно прислушивающееся, а затем потерянное. Что она хотела, чтобы я понял? Мои пальцы инстинктивно потянулись к ее соску, лицо ее стало тревожным, будто она получила дурное известие. Мина очнулась, посмотрела на меня, словно не узнавая, и, казалось, удивилась, заметив мою руку у себя на груди. Я поспешно отнял ее, и она запахнула халат до самого ворота.

С гневным видом, исполненным смятения и обиды, она вскочила и убежала наверх, оставив меня в полутемной гостиной перед тихо потрескивающим радиоприемником.

«Гисинг ка на!»

Кто-то грубо тряс меня за плечо, будя ото сна. Мне снилось, что моя мама снова жива, мы устроили ужин в честь ее воскрешения, но она отказывается есть свои любимые блюда.

Я открыл слипшиеся со сна глаза и обнаружил, что Пайк и Кроули, оба в шляпах и пальто, стоят у моей кровати. Дворецкий включил настольную лампу, и комната наполнилась розоватым светом.

— Одевайтесь, — прошептал Кроули.

— Который час?

— Половина пятого. Такси ждет нас на другом конце улицы.

— Такси? — рассеяно зевая, я сел на постели. — Но куда мы едем?

— В родильное отделение больницы.

— Посреди ночи?

— Говорите тише, приятель, вы разбудите Мину.

Прежде чем я успел понять, что происходит, Пайк откинул одеяло и принялся помогать мне натягивать брюки. Для человека столь маленького роста он оказался неожиданно сильным.

— Объясните же мне, что происходит?

Кроули посмотрел на карманные часы и объяснил:

— Нас с Пайком вызывают на операцию. Я подумал, что вам будет интересно поехать с нами.

— На операцию? Но я…

— Одевайте ботинки, да поживее, — прошептал Кроули, направляясь к двери, и пообещал ввести меня в курс дела позже, когда мы благополучно прокрадемся на другую сторону улицы мимо недремлющих репортеров, сторожащих у парадной двери.

Я подчинился — у меня просто не было выбора: слуга-филиппинец вертел мной как хотел. Через несколько минут я сидел, зажатый между Пайком и Кроули на заднем сиденье такси, которое мчалось прочь от Спрюс-стрит.

Как и обещал, Кроули коротко ввел меня во время поездки в курс дела. Незадолго до полуночи у дочери члена городского совета начались родовые схватки, шейка матки расширилась уже на три с четвертью дюйма. Несмотря на то что у роженицы были незначительные тазовые деформации, дежурный врач был склонен придерживаться естественных родов, но, когда попытки направить головку младенца в нужном направлении не дали результатов, решили вызвать Кроули, чтобы тот произвел кесарево сечение.

— Если не возникнет осложнений, мы вернемся домой прежде, чем Мина догадается о нашем отсутствии, — заверил меня Кроули, когда такси затормозило у родильного отделения больницы Джефферсона.

Пока Пайк расплачивался с водителем, я схватил Кроули за руку и задал вопрос, тревоживший меня всю дорогу.

— А что тут делает Пайк?

— Он ассистирует мне время от времени, — неопределенно объяснил Кроули и, понизив голос, добавил: — Он не только целитель, но еще и превосходный анестезиолог, во всяком случае, получше того дубины, что дежурит сегодня.

Такси уехало, и Пайк присоединился к нам.

— А неплохая из нас получается команда, верно, старина? — спросил Кроули, дав волю эмоциям.

Филиппинец односложно хмыкнул — это был предел его выражения чувств — и зашагал впереди нас к входу в больницу.

— Похоже, он торопится.

— Конечно, — подтвердил Кроули и растолковал мне, что на введение эфира требуется не менее получаса, так что анестезию следует начинать задолго до операции.

Мы вошли в здание. Кроули провел меня наверх и передал уставшему интерну. Меня отвели в раздевалку, показали, где повесить одежду, и вручили стерильный льняной халат и брюки. Снимая одежду, я заметил, что у меня дрожат руки: до этого момента я был слишком занят, чтобы размышлять о том, что ожидает меня в соседней комнате, но теперь, надевая медицинский халат, я наконец представил, что мне суждено испытать. Мороз, который никак не был связан с температурой в комнате, пробежал у меня по ногам, словно исходил от плиток пола, и остановился в желудке.

— Выглядите отлично!

Я замер, нервы мои натянулись, как струны на мандолине. Кроули стянул медицинский костюм с металлического барабана в углу комнаты и начал переодеваться. То, что заняло у меня пятнадцать минут, он сделал за три. Хоть я и не привык наблюдать, как одеваются мужчины, но не мог не заметить, насколько выверены были движения Кроули, будто он совершал некий обряд облачения, словно священник или тренер по фехтованию. Насвистывая какую-то незнакомую мне мелодию, Артур натянул черные резиновые сапоги, потом, прежде чем повязать маску, помог мне завязать мою. Непросто оказалось справиться с колпаками, которые закрывали почти все лицо, оставляя открытыми только глаза. Закончив переодевание, Кроули провел меня в соседнюю комнату, где моему взору предстал длинный фарфоровый умывальник с бьющими снизу струями и ножными педалями, поставляющими горячую, холодную и теплую воду. Умываясь, я поглядывал, как Кроули мылит руки до самых локтей и чистит щеткой ногти. Прежде чем натянуть резиновые перчатки, надо было быстро погрузить руки в эмалированный тазик с иодидом ртути.

Во время всей этой процедуры я не переставал недоумевать, зачем все это — что толку мне наблюдать всякие антисептические приемы. Я поделился своим недоумением с Кроули.

— Наблюдать? — удивился он. — Разве стал бы я вас тащить, если бы предполагал, что вы будете только наблюдателем, старина.

Глаза Кроули сверкнули насмешливо поверх маски, он жестом пригласил меня следовать за собой.

Мы вошли в операционную, там все было в движении, словно в улье: операционная сестра у стола с инструментами вдевала в иглы кетгут номер 2, другая сестра красила будущую мать от пупка до половых органов раствором йода, первый ассистент пытался увеличить угол подъема стола. Посреди всей этой суеты я увидел Пайка, который нависал над головой пациентки словно восточный болванчик. На миг он встретился со мной взглядом поверх анестетического экрана, а потом сразу вернулся к своим деликатным обязанностям — закапыванию капля по капле снотворного в марлевую маску на лице пациентки.

Кроули, соблюдая профессиональную иерархию, поздоровался с каждым по отдельности: Паркер… Агнес… Сестра… А затем обратился ко всем сразу:

— Позвольте мне отвлечь вас на минуту: сегодня в столь раннее утро мы имеем честь видеть у себя посетителя из Гарвардского университета.

Три человека в масках обернулись в мою сторону, в глазах их не отразилось никакого интереса.

— Здравствуйте, — произнес я вяло. Из-за керамической плитки и обилия эмалированных поверхностей в операционной голос звучал гулко, как в мужском туалете.

Кроули продолжил, обращаясь к коллегам:

— Я уверен, вы позаботитесь, чтобы молодой Финч чувствовал себя в нашей маленькой операционной как у себя дома, и ответите на любые вопросы, которые могут возникнуть у него по ходу дела.

Покончив с предварительными замечаниями, Кроули занял свое место за операционным столом и начал о чем-то тихо переговариваться с Пайком. Сестры продолжили свои занятия, первый ассистент стал готовить подкожную инъекцию, так что, к моему облегчению, в последующие несколько минут обо мне почти забыли. Я не стал тратить времени даром и занял позицию в дальнем углу, где мог оставаться незамеченным и откуда хуже всего было видно то, что происходило у операционного стола.

Но только мой скачущий пульс сменился более нормальным ритмом, как Кроули обернулся и рукой в перчатке поманил меня к себе.

Нехотя я присоединился к нему у операционного стола. Он велел сделать подкожную инъекцию — один кубик экстракта бычьего гипофиза,[38] чтобы «убедиться в хорошей сокращаемости матки». Эта фраза вызвала в моем воображении зловещую картину, а его следующее распоряжение, обращенное к помощнику, вызвало целую бурю эмоций.

— Опустите еще ниже ее голову, Паркер, — мы же не хотим, чтобы у бедняжки кишки выпали.

— Хорошо, доктор.

Ассистент подошел к столу. Два хирурга принялись заворачивать пациентку в стерильную льняную простыню, внимательно следя, чтобы ее концы не коснулись ненароком кафельного пола. Когда простыня была подвернута и закреплена прищепками, ткань скрыла все части тела женщины (по крайней мере, по эту сторону анестетического экрана), кроме выкрашенного йодом вздутого живота, который высовывался в прорезь в простыне. Я как-то читал, что простыня на пациентах выполняет не только антисептические, но и психологические задачи — этот важнейший момент церемонии позволяет хирургам на время забыть о той жестокости, которая сопряжена с вторжением в тело другого человека со скальпелем и хирургической пилой.

Но это всего лишь еще один самообман из тысяч, с которыми мы сталкиваемся в жизни. Я вспомнил свои собственные неудачные опыты в макроскопической анатомии, когда я и мой коллега по лаборатории несколько недель кряду старательно закрывали носовыми платками лица трупов, которым нам приходилось вскрывать грудную клетку. Человеческое лицо было memento mori, и каждый медик-первокурсник страшился взглянуть на него во время занятий в анатомичке. (Позже оказалось, что это касается и рук.) Но если поначалу не я один боялся увидеть то, что скрывалось под простыней, то к концу курса только я так и не смог преодолеть этого страха. «Стыдиться тут нечего, — утешал меня наш преподаватель снисходительным тоном, — просто есть люди, не созданные для медицины». Но, конечно, мне было стыдно; и я все еще носил в себе этот стыд, как старый вояка осколки ранившего его снаряда.

— Начнем? — спросил Кроули собравшихся в операционной и попросил дать ему бард-паркеровский скальпель номер 15.

Он взял лезвие в правую руку, словно скрипичный смычок, и, придерживая правой брюшную стенку, сделал первый надрез.

Я отвел глаза, а когда наконец осмелился посмотреть на операционный стол, то оказалось, что Кроули, к моему удивлению, уже наложил зажимы на несколько кровоточащих мест по краям сделанного им разреза — от пупа до лонного сочленения. Трудно сказать, что именно вызвало мое смятение, причин было предостаточно. Возможно, это была полоса желтоватого жира. Или то, как разрезанная кожа вдруг утратила эластичность и сморщилась на концах. Удивительно, но вид крови смущал меня гораздо меньше: в лучах операционной лампы она сверкала так ярко, что это было почти красиво.

— А теперь, — сказал Кроули, — мы вскроем linea alba и начнем разделять прямые мышцы живота.

С этими словами он погрузил указательный палец на две фаланги в рану и уверенно разъединил жесткие волокна, которые опоясывали брюшную полость. Это была точная работа, края разреза задрожали под нажимом Кроули и выпустили порцию свежей крови.

Я снова отвернулся и сделал несколько медленных глубоких вдохов, но это не помогло: наоборот, прилив кислорода, пропитанного запахом эфира, лишь увеличил рой цветных мошек, мелькавших у меня перед глазами. Лицо мое запылало жаром, так что я всполошился: не лихорадка ли у меня. Я попытался сосредоточить взгляд на чем-то помимо раны и заметил высовывавшуюся из-под простыни руку пациентки, вид наманикюренных пальцев и золотого обручального кольца еще раз напомнил мне о той женщине, которую сейчас потрошили на моих глазах.

— Полюбуйтесь-ка, Финч, — воскликнул Кроули с восторгом человека, открывшего новый океан. — Брюшная полость!

Я заставил себя повернуть голову. Да, это, без сомнения, была брюшная полость — блестящий пленочный мешок, хранящий внутренние органы. Я заметил белую трубку, проходившую сквозь пленку, и удивился, что ее латинское название неожиданно всплыло из какого-то пыльного ящика моей памяти. Urachus.

Кроули протянул мне хирургические щипцы.

— Что мне с ними делать?

— Ассистируйте мне.

Что он задумал — испытать меня или оказать мне честь? Маска скрывала две трети лица Артура, так что я не мог ни о чем догадаться по его выражению. Ассистент Кроули, судя по ревнивому взгляду, какой он метнул в мою сторону, был склонен расценивать этот жест как честь. Вскрытие брюшной полости и в самом деле имеет некое символическое значение — миг, когда открываются герметические печати человеческого тела и внутренние органы соприкасаются с полным микробов воздухом.

— Ради всего святого, поторопитесь, этак мы никогда не доберемся до ребенка!

Я схватил щипцы. Кроули взял точно такие же и показал мне, как осторожно поддеть и поднять пленку. Я старался повторять все за ним, совместными усилиями мы растянули брюшину. Затем Кроули уверенно рассек пленку и объяснил мне, что это позволит воздуху проникнуть в брюшную полость и отвести кишки и сальник, которые могут прилипать к внутренней стороне полости. Действуя быстро, Кроули теперь расширил разрез на столько, чтобы сначала ввести внутрь пальцы, а потом и всю руку.

— Некоторые из моих коллег, — объяснял Кроули, — предпочитают извлечь матку через брюшное сечение, прежде чем вскрывать ее, — он подвинул бледно-розовый орган так, что показалась его передняя сторона, — но я не вижу в этом смысла, если только матка не септична и нет угрозы инфекционного заражения…

Но я уже не слышал. Мне сделалось не по себе, словно мои собственные внутренности стали септичными. По спине между лопатками стекла струйка пота.

— Дайте мне вашу руку, Финч.

Я с удивлением увидел, как моя рука, помимо моей воли, выполняет приказ Кроули. Взяв мою руку, он направил ее в рану, и не успел я сообразить, что происходит, как по запястье оказался погружен в чужую живую плоть, мои пальцы окунулись в скользкое тепло, и единственной моей мыслью было: «Ох!»

— Подержите так, пока я вскрою матку.

Кроули сделал еще один быстрый надрез, и мускулистый орган раскрылся, выплеснув околоплодные воды. Поток теплой жидкости смыл на время следы крови, оставив матку сияющей и чистой, и в отверстии показалась крошечная синеватая ножка.

Но я не успел насладиться этим чудесным зрелищем, как темнота, подбиравшаяся украдкой, сомкнулась вокруг меня — и я без чувств упал на кафельный пол.

Спустя какое-то время мне дали подышать нашатырем и второй раз за эту ночь заставили меня пробудиться.

Я закашлялся, разомкнул веки и обнаружил, что лежу на кожаной кушетке в освещенном тусклым светом медицинском кабинете. Кроули убрал нюхательные соли и протянул мне мои очки. Я надел их и почувствовал, что мои руки все еще пахнут французским тальком, которым были натерты изнутри резиновые перчатки.

Я попытался приподняться на локтях, но Артур опустил руку на мою грудь.

— Лежите спокойно.

— Что произошло?

— Лопнул ваш аппендикс, мне пришлось удалить его.

Он водрузил мне на грудь банку для препаратов, в которой покоился мой отсеченный орган. К чести Кроули, надо признать, что он несколько минут сохранял невозмутимое выражение лица, прежде чем позволил себе рассмеяться. Я вздохнул с облегчением, ужас мой отступил.

— Очень смешно.

— Взбодритесь, старина, вы просто упали в обморок.

Я нащупал небольшую шишку на затылке, которая пряталась в волосах словно пасхальное яичко. Я поморщился.

— Не очень-то по-мужски я себя вел.

— Санитарам пришлось изрядно попотеть, пока они вас выносили.

Кроули пощупал мой пульс на запястье и, помолчав секунд десять, заботливо спросил:

— Как вы себя чувствуете?

— Готов сквозь землю провалиться.

— Вот уж не стоит, старина. Позволю себе предположить, что вы потеряли сознание в результате гипогликемии. Вы ведь за ужином почти не притронулись к стряпне миссис Грайс.

Сомневаюсь, что Кроули сам верил своему предположению о недостатке сахара у меня в крови, но все же я был благодарен ему за доброту. Он улыбнулся, похлопал меня по колену и встал.

— Ну, достаточно окрепли, чтобы подняться? — спросил он.

— Кажется, да.

— Тогда пойдемте, наша пациентка вот-вот очнется от наркоза.

Пока я плелся за Кроули в послеоперационную палату, он рассказывал мне о том, как прошло кесарево сечение: извлечение ребенка за ножку, стягивание и обрезание пуповины, удаление плаценты и, наконец, наложение швов на матку. Похоже, Кроули особенно гордился этим последним этапом операции и очень сокрушался, что я пропустил его.

— Я наложил три прочных шва шелковой нитью номер четыре, а затем один сплошной из кетгута на тридцать дней, чтобы соединить концы раны.

Войдя в послеоперационную палату, Кроули направился к пациентке — серенькой церковной мышке лет двадцати, та уже очнулась и лежала на белых подушках, а встревоженный молодой муж держал у ее подбородка тазик на случай внезапного приступа рвоты.

— Здравствуйте, милочка, — проговорил Кроули. Он поздравил мать с рождением крепкого мальчика и заверил отца, что запах эфира, который исходит от новорожденного, скоро выветрится. Артур еще немного поговорил с ними вполголоса, а я стоял, чувствуя себя пятым колесом в телеге. Кроули поднял рубашку женщины и продемонстрировал мне четырехдюймовый шов, которым он соединил разрез на коже.

— Некоторые не дают себе труда сшить подкожный жир, — сказал он, пока я изучал творение его рук, — но мне кажется, что ради красоты можно пойти на риск и еще немного подержать пациента под наркозом.

— В самом деле?

— Так кожа не прилипает к соединительно-тканной оболочке, отчего появляются эти ужасные борозды, которые делают брюшные швы такими уродливыми.

Кроули опустил рубашку и приветливо посмотрел на пациентку, которая забылась сном.

— Красота — это очень важно. Особенно для молодых женщин. Посмотрите на нее, Финч. Случалось ли вам видеть столь милое личико? Здесь и предчувствие материнства, и супружеских отношений, которые продлятся всю жизнь…

Сказав это, он на миг погрузился в свои мысли, но потом вернулся к реальности и посмотрел на меня лукаво.

— Да упаси меня Господь вмешиваться в священный союз между мужем и женой, старина. Так я в два счета лишусь работы!

Проснувшись в то утро, я обнаружил, что на улице нас поджидает добрая дюжина газетчиков, некоторым из них даже удалось сдружиться с Фредди. Пайк плюхнул на стол, за которым мы завтракали, целую кипу утренних газет: филадельфийские «Инкуайрер», «Трибюн», «Рекорд», «Диспэтч», «Буллетин» и «Паблик леджер». Пролистав их, мы обнаружили почти в каждой упоминание о Марджори и ее «хитроумном духе Честере», а также о муже — «знаменитом хирурге Арчибальде Крамли». Даже я удостоился упоминания под весьма прозрачным псевдонимом «Утренняя пташка». «Буллетин» нарек меня «умненьким Валентино». Сравнение с кинозвездой дало мне почувствовать наркотическое очарование газетных комплиментов. Признаюсь, я лучше стал понимать новое пристрастие Кроули.

Артур вглядывался в каждый дюйм газетной полосы, словно тщился найти там ответ на загадку Сфинкса, посмеивался над самыми вопиющими журналистскими преувеличениями, возмущался, обнаружив малейшее скептическое замечание.

— Чепуха, — пробормотал он, закончив чтение статьи Фрэнка Ливоя в «Паблик леджер». — К концу недели он признает свое поражение.

Я взял газету, которую Кроули отшвырнул в сторону, отыскал злополучную статью и прочел, что написал Ливой.

ФИЛАДЕЛЬФИЯ. Она прекрасна. Он богат. Вместе они очаровывают очкастого представителя «Сайентифик американ». Остается надеяться, что в следующий раз редакторы журнала позаботятся поставить во главе экспертного комитета кого-либо посолиднее. Молодой человек, занимающий в настоящее время этот пост, прибыл из обшитых слоновой костью коридоров Гарвардского университета, и, похоже, он еще бегал в коротких штанишках, когда Першинг форсировал Рейн…[39]

У меня перехватило горло. Куда он клонит, этот Ливой? Меня не столько удивили его нападки на меня и то, что он презирал Кроули лишь за принадлежность к привилегированному сословию. Но зачем ему понадобилось выставлять меня председателем комитета? Стоило ли ради этого писать статью? «Да полюбуйтесь, какой неопытный этот председатель комитета!» Я решил, что у Ливоя были веские причины, чтобы публиковать откровенную ложь. Видимо, он хотел внести раздор в работу комитета и смуту в наши ряды.

Так я познакомился с самым жалким представителем прессы — скандальным журналистом.

— С вами все в порядке? — спросила Мина.

— Да, — сказал я, складывая «Паблик леджер» со статьей Ливоя. — Удивительно, какую чепуху не стесняются публиковать газеты!

— Я не об этом, — сказала Мина, дотрагиваясь до моей руки, а потом до лба. Он показался ей горячим, она отдернула руку, словно обожглась: — Да вы весь горите, дорогой!

— Это я пылаю от гнева.

Кроули посмотрел на меня поверх края газеты и тоже заметил мой румянец.

— У вас и впрямь нездоровый вид, Финч. Пожалуй, попрошу миссис Грайс принести вам аспирин — у нее на кухне всегда наготове пузырек.

Кроули потянулся за маленьким колокольчиком, стоявшим на столе, но я остановил его.

— Я сам к ней схожу.

В обычных обстоятельствах Кроули бы настоял, чтобы я оставался на месте и ждал, когда мне придут на помощь, но сегодня он так углубился в чтение, что ему было не до споров.

Миссис Грайс в кухне тоже читала газету (я заметил, что это был очередной выпуск печатавшегося по частям романа «Укротительница мужчины» Милдред Барбу), она побледнела, увидев меня в дверях. Вряд ли я смутил бы ее больше, если бы проник в ее спальню и застал в пеньюаре.

— Что стряслось, сэр?

— Голова болит, — объяснил я, отвешивая поклон Пайку, который пытался уговорить голубя склевать насыпанные ему на завтрак зерна. — Доктор Кроули распорядился, чтобы вы дали мне пару байеровских таблеток.

— Он отлично знает, что я не терплю их в этом доме! — возмутилась миссис Грайс, словно я потребовал у нее опиум. Удивительно, но малейшие детали могут задеть вас за живое: наблюдая, как миссис Грайс достает из буфета пузырек с аспирином, изготовленным в Америке, я внезапно вспомнил мою матушку: та была убеждена, что эпидемия гриппа, разразившаяся в восемнадцатом году, была делом рук германского кайзера, по чьему приказу в лабораториях Байера создали болезнетворные бактерии. И хотя уже прошло пять лет с тех параноидальных времен, реакция миссис Грайс убедила меня, что немало еще воды утечет, прежде чем «капуста свободы» снова станет просто квашеной капустой, а «эльзасцы» вновь будут зваться немецкими овчарками.

Я взял таблетки у миссис Грайс и проглотил их, запив водой из-под крана. Лекарство, похоже, попало не в то горло и застряло где-то посередине пищевода, не достигнув цели. Я поблагодарил миссис Грайс и уже собрался уходить, как вдруг замер, услышав фразу, которую только что произнес по-тагалогски Пайк, обращаясь к сидевшему в клетке голубю. Я не мог понять, что он говорил, но одно слово, повторенное многократно, словно отделилось от остальных и, перелетев через кухню, достигло моих ушей и пробудило воспоминания.

— Что это означает, Пайк?

Плечи слуги напряглись.

— А?

— Это слово, которое ты все повторяешь, — что-то вроде «и-и-бо-он».

— Ибон, — повторил он, осторожно поправляя мое произношение. — Это значит «птица». Он кивнул в сторону нахохлившегося голубя, сидевшего в бамбуковой клетке. — Я прошу его поесть, а то он так отощал, что не может летать.

«Ибон» — это слово я уже слышал. Оно вырвалось у Уолтера в потоке его бессмысленной тарабарщины на неизвестном языке, которую мое западное ухо поначалу приняло за древнееврейский, но который на поверку оказался, как я теперь понял, тагалогским.

— Пайк, — сказал я, хватая его за руку, — ты должен помочь мне.

Он подозрительно покосился на меня. Я взял с него обещание, что он будет ждать меня на кухне, и поспешил наверх в свою комнату за стенограммой того сеанса, когда Уолтер говорил на разных языках.

Наша стенографистка приложила героические усилия, чтобы передать малейшие нюансы незнакомой речи и тщательно записала длинную цепь экзотических фонем. Теперь Пайк, нацепив старые очки для чтения, принялся проверять ее работу. Я надеялся, что слова Уолтера сразу станут понятны филиппинцу, но одного взгляда на дворецкого мне было достаточно, чтобы догадаться, что все не так просто. И неудивительно: думаю, мне было бы не легче расшифровать английскую фразу, будь она записана с нарушением фонетических соединений и вдобавок предварительно пропущена через слух того, для кого это неродной язык.

Я уже начал терять надежду, когда Пайк попытался произнести слог за слогом и так в конце концов смог расшифровать запись. Наша стенографистка услышала паузы там, где их не было, и вынуждена была подбирать примерные соответствия звукам, которых не было в английском языке. Проговаривание их вслух помогло расставить их все по местам. Лицо Пайка озарилось внезапным пониманием, и он начал переводить:

— Он спрашивает: «Как далеко ты готова лететь за правдой, маленькая ибон?»

Маленькая птичка — Финч, зяблик.

— А что еще он говорит?

Дворецкий провел пальцем по словам в стенограмме.

— Он спрашивает, достаточно ли сильны твои крылья, — перевел Пайк, — или ему надо дать тебе более сильные.

Крылья сильнее, чем у зяблика… Я сразу посмотрел на голубя, который следил за мной насмешливым взглядом, какой бывает у птиц, сидящих в клетках. Вот они, более сильные крылья, которые предлагал мне брат Мины, которые он мне «дал». Но для чего?

И тут меня осенило.

Мне понадобилось почти все утро, чтобы уговорить Мину выпустить голубя. Я пытался убедить ее, что меланхолия птицы вызвана именно заточением. Мина же опасалась, что у голубя могут быть внутренние повреждения — результат преодоления оболочки, разделяющей мир Уолтера и наш собственный. «А что если у него сломано крыло?» — волновалась она и говорила, что никогда не простит себе, если мы освободим птицу только затем, чтобы она немедленно пала жертвой одного из соседских котов.

Я ухватился за этот ее довод и постарался обернуть его в свою пользу.

— Я отнесу его на площадь, — заявил я, сам удивляясь, насколько складно я вру, — и выпущу среди других голубей.

Несмотря на предостережение мужа, что голуби разносят заразу, Мина просунула палец в клетку и погладила перья птицы.

— Вы думаете, они его примут?

Я заверил Мину, что пернатые соплеменники примут голубя с распростертыми объятиями и ему будут гарантированы все права и привилегии, каких он заслуживает.

— Вам все шутки шутить, — возмутилась Мина.

Интересно, какие еще мои проступки она имела в виду? Я извинился и потом молча смотрел, как она прощается со своим новоявленным любимцем.

Через двадцать минут я шагал по площади Риттенхаус с малайской клеткой в одной руке и одолженным биноклем в другой. Я раздобыл его, солгав, что хочу-де издали понаблюдать за птицей после того, как выпущу ее на волю, чтобы убедиться, что другие голуби не обидят его. На самом деле я не собирался выпускать голубя в парке. У меня были совсем другие планы.

Я пересек площадь и взял курс на отель «Бельвю».

На первый взгляд не так-то просто пронести незаметно голубя в первоклассный отель, но следует учитывать царящее там в дневное время столпотворение. Никто и бровью не повел, пока я пересекал вестибюль, я удостоился одного-единственного вопроса: когда уже почти добрался до сада на крыше, мальчишка-лифтер полюбопытствовал, как зовут мою птичку.

— Понятия не имею, — признался я чистосердечно, а сам подумал: «Надеюсь, не Икар».

В саду на крыше день казался совсем иным: шумным и лазурным, с небом этакого воскресного оттенка — словно отель специально заказывал хорошую погоду для своих состоятельных постояльцев. Сильный ветер удерживал внутри большинство посетителей, так что весь сад был в моем распоряжении. Я отнес клетку в дальний угол, стараясь не думать о том, что я нахожусь на высоте двадцати этажей над улицами города. Но трудно было отвести взгляд от головокружительной картины. Краем глаза я все же заметил, как солнце отражается в излучине реки и как сотни дроздов разом взмыли со шпиля собора. В конце концов я уже не мог оторвать взгляд от раскрывавшейся панорамы.

Боязнь высоты — странная штука. Тончайшее стекло может побороть ее, превратив сжимающую мошонку панораму в картину, состоящую из укороченных углов и неестественной перспективы. Но окна, которое бы смягчило впечатление и приукрасило иллюзию, не было, и высота казалась безбрежной, пугающей, холодной и яростной, так что я с трудом удерживался от паники. Труднее всего было переводить взгляд с предмета на предмет. Когда я попытался отыскать взглядом статую Уильяма Пенна на крыше Городского совета, в желудке моем что-то перевернулось, и мне пришлось схватиться за балюстраду, поскольку ноги мои сами собой подкосились. Чтобы успокоить нервы, я стал смотреть вдаль: на недостроенный мост через реку Делавэр и рыжевато-коричневые пересохшие берега южного Нью-Джерси. Я старался дышать медленно, подождал, когда отступит паника, а потом наклонился к клетке. Я открыл дверцу и взял в руки птицу — осторожно, словно рождественскую игрушку, и так же осторожно вынул ее из клетки. Потом я выпрямился и молча помолился о том, чтобы у птицы не оказалось сломано крыло; затем я подбросил голубя в небо.

Он выпорхнул из моих рук. Ветер попытался было отшвырнуть его назад ко мне; но голубь расправил крылья, замахал ими, и на несколько мгновений неловко застыл в воздухе. Наконец он словно вспомнил, как надо летать, перестал махать крыльями и заскользил вниз, вмиг превратившись в прекрасный бумажный самолетик, парящий в широком воздушном каньоне.

Я выхватил из кожаного чехла бинокль, отыскал голубя — он уже был достаточно далеко — и стал следить за его захватывающим полетом мимо пряжки на ботинке Уильяма Пенна. Он летел легко, и я понял, что мои догадки оправдались: это был не голубь-побирушка, не грязная крыса с крыльями, а настоящий почтовый голубь. И он летел к дому.

Мне было весело наблюдать за ним. И в то же время я испытывал разочарование, поскольку втайне надеялся, что птица вернется на какой-нибудь шесток по соседству. Но я догадывался, что голубю предстоял долгий полет. Именно поэтому я постарался подстраховаться и выпустил птицу с самой высокой точки в центре города (если не считать треуголку Уильяма Пенна). Теперь с моего наблюдательного пункта я ясно видел, как глупая птица сломя голову направляется в сторону Коннектикута, а то и дальше — в Канаду.

Однако тут случилось непредвиденное. Птица, которая в окулярах моего бинокля казалась теперь не больше клочка конфетти, вдруг повернула назад. На миг я потерял ее в солнечных лучах. Я опустил бинокль и поднес ладонь к глазам. Вот она парит над фабрикой Кенсингтона и жилыми кварталами. Неужели он решил вернуться ко мне? Неужели в крошечном мозгу птицы я вдруг подменил ее прежнего хозяина?

Но едва я задался этим вопросом, как голубь вдруг резко нырнул вниз и исчез из виду в нескольких кварталах от Маркет-стрит. Я снова приник к биноклю и осмотрел крыши, где он пропал, но не нашел никаких голубятен — только ряды труб и цистерны для холодной воды.

Но я не пал духом. Теперь я знал — с точностью до нескольких кварталов, — где живет владелец голубя.

Поскольку я не был ни филадельфийцем, ни Пинкертоном, мне понадобилось изрядное время, чтобы в районе четырех кварталов, пользующихся в городе мрачной славой, вычислить нужный мне адрес.

Пересечение Пятой улицы и Рейс-стрит. Отель «Либерти».

Поиски этого места сами по себе были комедией следственных проб и ошибок, но все же скажу в свою защиту, что действовал не хуже полицейского-новобранца, который учится «прочесывать» свой район. Я быстро уяснил себе, что хозяева салунов, владельцы сигарных лавок и швейцары — никудышные информаторы, их реакция на мои расспросы («Не знаете ли вы, не держит ли кто в окрестностях голубей?») — либо безразличие, либо раздражение.

Я попытался расспросить полицейского на улице, но он лишь наставительно посоветовал держаться подальше от Чайна-тауна, когда стемнеет, чтобы не стать очередной белой жертвой территориальной войны между «Хип Сингами» и «Пятью братьями». На Арч-стрит я подошел к парню, скучавшему в билетной кассе «Трокадеро» (в тот день был дневной концерт: Вивьен Лоуренс, Эдит Харт и хор из тридцати пяти «Вампир герлз»), но обнаружил, что он ни бельмеса не понимает по-английски. Я подступился было с расспросами к ворчливому пьянчужке-попрошайке, стоявшему у дешевого магазина, но тот посоветовал мне позабыть про уличных голубей, а лучше поискать Голубя мира. Я попытался подкупить мальчишек, разносивших газеты, и заговаривал с парнями с помятыми физиономиями, что слонялись без дела у Галилейской миссии.[40] Я задавал мои вопросы в школах для парикмахеров и ломбардах, в сомнительного вида ресторанчиках, где все еще можно было пообедать за пять центов, и в аптеках, продававших пиявки по четыре за четвертак. Потратив без толку почти целый день, я пришел в такое отчаяние, что стал подумывать, а не почистить ли мне зубы у одного из местных нелегальных дантистов («УБЕДИТЕСЬ, что Вы попали в настоящую клинику, — гласила вывеска в одном из переулков. — ОСТОРОЖНО — вокруг полно МОШЕННИКОВ, выдающих себя за зубных врачей») просто для того, чтобы переброситься парой фраз с кем-нибудь, кто не сразу отмахнется от моих вопросов.

Но наконец, как написал бы в своих мемуарах Пинкертон, в моем расследовании произошел перелом. И случилось это благодаря посыльному в форме «Вестерн Юнион». Я присел на край тротуара, чтобы дать отдых своим стертым ногам, а этот паренек шествовал мимо — в золотой кепчонке набекрень и с сигаретой, прилипшей к нижней губе.

— Спички есть?

— Не курю.

Парень вздохнул и стал рыться в многочисленных карманах. Не найдя спичек, он засунул сигарету за ухо и покосился на меня, сидевшего на бордюре на краю тротуара.

— Все хорошо, приятель?

— Порядок.

— Ты что, перебрал?

— Нет.

— Точно? А выглядишь, будто тебя вот-вот стошнит.

Мой желудок слегка подпрыгнул, словно скумбрия, лежащая на горячих камнях. Я подумал, стоило ли мне есть завтрак.

— Ага, кажется, догадываюсь, чего тебе надо, — оживился парень. — Я тут недалеко знаю одно местечко, где можно пропустить стаканчик и прийти в чувство.

— Ты ведь тут на постоянной работе, малыш?

— Всем надо деньгу зашибать, — отвечал он, пожимая тощими плечами, упрятанными в форму не по росту. На вид ему было не больше шестнадцати. — Ты паршиво выглядишь, словно тебя пыльным мешком по голове стукнули. Хочешь, присоветую неплохую гостиницу?

— Нет, спасибо.

— Я тут знаю шикарное местечко как раз за углом, — сообщил он. — Ты иди заселяйся, а я пришлю тебе девчонку погорячее, чтобы ты не заскучал.

Я потер виски.

— У меня от твоего трепа голова разболелась.

— Или ты предпочитаешь китайских куколок?

— Отвяжись.

— Да ладно, — не унимался он, — скажи-ка старине Чолли, каких пташек ты любишь. Я им только свистну — они живо объявятся.

«Пташки». Если бы я не был так вымотан, я бы, возможно, рассмеялся.

— Какие пташки? — повторил я за ним, а потом буркнул: — Голуби?

— Чего-чего?

Я встал, пошевелил пальцами в ботинках и тут же скривился от боли: ноги были стерты в кровь. Не надо было мне садиться.

— Мне не нужна девчонка, парень, — сказал я, — но, возможно, ты и смог бы помочь мне найти то, что я ищу.

Он оживился и вытянул вперед руку.

— Это будет стоить денег.

— А не хочешь сначала услышать, что мне надо?

Он покачал головой.

— Будь это что-то обычное, ты бы сразу спросил. Так что бабки вперед.

Я вытащил из бумажника мятый доллар и сунул ему в нагрудный карман, но не слишком глубоко: пусть помнит, что я в любой момент могу забрать его назад, а потом задал свой вопрос:

— Скажи, не держит ли кто в округе голубей?

Мальчишка изобразил на физиономии понимание.

— Ага, две тысячи китайцев.

— Нет, я ищу почтовых, — пояснил я, — которых держат в клетке на крыше, чтобы обмениваться письмами с приятелями. Такая у некоторых людей причуда.

Он насупился, обдумывая мой вопрос. Это был расчетливый маленький мошенник, я его сразу раскусил. Паренек надолго задумался, и я испугался, что так и не получу ответа, а он просто придумает какую-нибудь небылицу, чтобы вытянуть из меня деньги. Но тут, к моему удивлению, паренек назвал имя и сообщил ряд подробностей, которые убедили меня, что он говорил правду.

— Был тут парень по имени Эрни, — начал он, — жил в отеле «Либерти». Управляющий разрешил ему держать голубей на крыше. Не спрашивайте меня почему. Эти твари загадили все вокруг.

— А фамилию этого Эрни ты знаешь?

Он покачал головой.

— Не-а, давно его не видел. Я ему посылки носил.

— Какие посылки?

Он смерил меня взглядом, намекая, что я задаю вопросы, за которые еще не заплатил, и, вскинув брови, ответил:

— Птичий корм.

Я понял, что не смогу больше ничего из него вытянуть, дал ему еще два доллара и заковылял на стертых ногах к перекрестку Восьмой улицы и Рейс-стрит.

«Либерти» оказался четырехэтажным клоповником с извивающимися пожарными лестницами и мрачными окнами, над которыми красовалась надпись: «Отель».

Социальный реформатор сказал бы, что в его вестибюле царил запах отчаяния — так в благородном обществе называют запах мочи. Я подошел к стойке и пролистал покореженную от сырости регистрационную книгу, где были отметки о посещениях постоянных клиентов: «Мистер и миссис Джон Смит» (таковых я насчитал одиннадцать), а рядом «Президент и миссис Калвин Кулидж», «Чарли Чаплин и Пола Негри» и даже «Папа Пий XI», верно разыскивавший в этих местах Марию Магдалину.

— Какого черта вам тут надо? — прокаркал голос из-за стойки. Я замер. Управляющий вышел, шаркая, из задней комнаты, словно тролль, выскочивший из-под моста в сказке о трех козлах. Коротенький и бесформенный, перетянутый посередине грязным поясом, старик принес с собой запах туалета, который, видимо, только что покинул.

— Я ищу вашего постояльца, его зовут Эрни.

— Эрни? — Глазки старика сузились, чтобы скрыть блеск узнавания прежде, чем я успею его заметить. — Никогда о таком не слыхал.

— Вы уверены? Забавный парень, который держит голубей на крыше?

— Кто его разыскивает?

— Его двоюродный брат. — Я еще не привык врать, и при этих словах дрожь пробежала у меня по спине. Видимо, соврал я неловко.

— Никогда не поверю, — заявил старик. — Проваливай-ка подобру-поздорову, сынок.

— Разве ваши постояльцы не принимают гостей?

— Только после предупреждения.

Я стал терять терпение.

— Так пойдите и предупредите.

— Вы что думаете, здесь «Вальдорф-Астория»? — Он полез за платком, чтобы вытереть каплю под носом, и между вялыми сморканиями заявил мне: — Все равно Эрни нет дома.

— Плохо, — сказал я, — у меня для него подарок.

Я сунул руку в карман пальто и извлек початую бутылку «шипучки», которую хранил несколько дней, и с мелодичным бульканьем водрузил ее на стойку. Этот звук прозвучал для старика как любимая мелодия.

— Хотите я уступлю ее вам в обмен на небольшую услугу.

— Комната 128, — сказал он, протянув руки к бутылке. Я отодвинул ее на безопасное расстояние и выставил свои условия:

— Я хочу дождаться его в комнате.

Старик не сводил глаз с бутылки. Рот его раскрылся, обнажив единственный уцелевший зуб. Он вздохнул, и остатки воли к сопротивлению покинули его, как вода протекающую батарею.

— Он уже две недели не платит за комнату, — проворчал он, отыскивая запасной ключ. Нашел его, выбрался из-за стойки и махнул мне, чтобы я следовал за ним.

Старенький лифт давно приказал долго жить, и нам пришлось подниматься по лестнице, что было испытанием для меня, а для старика тем более. Он вел меня наверх коридорами, по которым гуляли сквозняки и которые по мере нашего подъема становились все более и более сырыми. Обои, казалось, были покрыты венерической сыпью, и я поспешил сунуть руки в карманы, чтобы не подцепить никакой заразы. В нос бил запах немытой посуды, сигаретного дыма и кошек, откуда-то из-за закрытой двери раздавался натужный кашель больного эмфиземой легких. На каком-то этапе этого путешествия по кругам ада управляющий сообщил мне, что человека, к которому я пришел, зовут Эрнест Стонлоу.

Номер этого самого Стонлоу был на четвертом этаже, в конце длинного коридора, освещавшегося лишь тусклым светом, проникавшим через грязное окно, которое выходило на пожарную лестницу и из которого открывался весьма вдохновляющий вид на кирпичную стену напротив. Цифры номера на двери Стонлоу давным-давно куда-то исчезли, но след от них еще различался на крашеной поверхности.

Управляющий четыре раза постучал в дверь и, когда ответа не последовало, отпер ее и пропустил меня внутрь. Похоже, ему не терпелось вернуться назад к бутылке, поскольку он торопливо откланялся, пригрозив напоследок:

— И без фокусов тут! У меня отличная память на лица.

Я заверил его, что не имею намерения «фокусничать». Старик хмыкнул, подтянул штаны и зашаркал прочь, оставив меня в одиночестве в чужом номере.

Я поднял жалюзи, чтобы впустить свет в обставленную по-спартански комнату: голый матрас, плитка, умывальник с обитым фарфоровым тазом и висящий рядом на стене ремень для заточки бритвы. На пыльном бюро лежали всякие вещички, которые можно было принять за содержимое мужских карманов: сорок центов мелочью, замусоленная кроличья лапа, пачка «Честерфилда». Стены пожелтели, видимо, сигаретный дым в комнате не выветривался. Я попенял себе, что не поинтересовался у управляющего, как долго Стонлоу живет в отеле. Осматривая его номер, я с трудом мог представить себе, что кто-то выдержит здесь больше нескольких дней, уж слишком мрачной и неприветливой была эта комната. Но, похоже, Стонлоу прожил здесь достаточно долго, раз успел сдружиться с управляющим и получить от него разрешение держать голубятню на крыше. Но где тогда его книги о разведении голубей? Где дневники, в которых ведется учет писем, полученных от таких же любителей птиц? Аскетичность комнаты казалась более чем странной, даже подозрительной, через двадцать минут, когда я закончил осмотр, я знал о Стонлоу не больше, чем до прихода сюда. Я уже стал сомневаться, что такой человек вообще существует. Или же меня просто хотели заставить в это поверить?

Я завалился на кровать, и пружины заскрипели подо мной. Я прождал еще четверть часа. В лучиках света кружилась пыль, вылетавшая из пегого ковра. Мне вспомнился отвратительный шотландец, преподававший нам анатомию в медицинской школе. Он с упоением объяснял нам состав обыкновенной домашней пыли: «Кожа и волосы, парни, — говорил он, сверкая румяными щеками. — Кожа и волосы». И теперь, наблюдая, как крошечные частички медленно кружатся в солнечном луче, я неожиданно подумал: «А вдруг это все, что остаюсь от Стонлоу?..»

Почему я битый час провел в праздных размышлениях и не удосужился заглянуть под кровать прежде, чем меня что-то резко — словно удар гонга — подтолкнуло к этому?

Потому что у меня не было опыта. И потому, что я был в чужой комнате. Вот мне и не пришло в голову порыться в бюро Стонлоу или посмотреть под кровать; так и маленький ребенок не догадывается, что можно поискать игрушку, которую от него спрятали.

Теперь, когда я дерзнул совершить этот… проступок, как бы назвал его мой отец, я совершил его с тем же усердием, с каким тот же самый ребенок спустя несколько лет станет искать рождественские подарки. Бюро Стонлоу сулило самые многообещающие находки, но на всякий случай я для начала встал на колени и глянул под кровать.

И там я обнаружил то, что Стонлоу явно прятал от посторонних глаз.

Среди клубков пыли, за парой старых рабочих ботинок, лежал маленький портфель из потрескавшейся кожи. Я вытащил его и услышал, как внутри позвякивают какие-то металлические детали, но удержался от очевидного (но неверного) заключения, что нашел бритвенный прибор. Благодаря своей буйной фантазии я решил поначалу, что Стонлоу собирал реликвии времен Гражданской войны и я держу в руках полевой хирургический саквояж.

Когда я открыл портфель, оттуда, подобно змее, выскочила длинная резиновая трубка. Я не испугался, а лишь смутился. Насколько мне было известно, военные хирурги пользовались кожаными жгутами.

Порывшись, я само собой обнаружил шприцы, пустые ампулы гидрохлорида морфия и испачканную кровью марлю. Там же мне попалась на глаза одна вещь, которая сразу показалась мне важнее остального содержимого.

Фотография Мины, но моложе, чем сейчас. На ней была крестьянская блузка с довольно низким вырезом. Длинные волосы ниспадали соблазнительными кольцами на обнаженные плечи. Если бы не едва различимые очертания растений, вполне можно было предположить, что фотографию делали на небесах, и вообразить на заднем плане кучевые облака и блаженное сияние. Словно портрет святого на карточке. Пресвятая Дева.

Я осторожно держал фотографию Мины за единственный не погнувшийся уголок и понимал, что, сидя вот так на корточках на полу в угасающем свете дня, держу в руках последний оплот веры отчаявшегося человека.

Именно в этой позе застал меня Эрнест Стонлоу, когда, пьяно покачиваясь, внезапно появился в дверях.

— Кто вы, черт побери? — прорычал он.

Я узнал его. Это был тот самый человек, которого я заметил, прогуливая несколько дней назад терьера Кроули. Тогда он прятался в переулке у дома номер 2013 по Спрюс-стрит, и я принял его за бродягу. Две вещи спасли меня от кулаков разъяренного хозяина: во-первых, разрушительное действие губительного пристрастия Стонлоу, которое сожрало всю его плоть, превратив в скелет в одежде с чужого плеча; во-вторых, то, что, когда он нетвердой походкой стал приближаться ко мне, я успел вскочить на ноги и крикнуть: «Меня послал Уолтер!»

Не знаю, почему, но это было первое, что пришло мне на ум. А если это сам Стонлоу послал за мной? При других обстоятельствах я бы задумался над этим, но сейчас мне важно было отразить его атаку.

И это сработало. Стонлоу дернул головой, словно дрозд, и повторил имя:

— Уолтер?..

Я заметил легкий акцент, славянское произношение гласных, что соответствовало его внешности — или тому, что от нее осталось, что еще не успел уничтожить морфий. Его волосы, прежде жесткие и темные, стали хрупкими и поседели, так что трудно было определить его возраст. Тридцать пять, предположил я, хотя ему вполне можно было дать и пятьдесят. Он достиг той стадии истощения, когда от человека остается один остов: череп, насаженный на конец старого помела, — чучело, готовое для публичного сожжения на костре. Если Стонлоу и был рожден бойцом, времена его битвы уже давно миновали.

— Кто вы? — проговорил он с трудом, притулившись к дверному косяку.

— Меня зовут Финч, — отвечал я. — Я из журнала «Сайентифик американ». Мы исследуем спиритические способности Мины Кроули.

— Мина? — переспросил он. В его устах ее имя прозвучало как молитва.

— Верно.

Я протянул ему фотографию:

— Вы знаете ее?

Он издал звук, который должен был означать смех.

— Да, я знаю ее, — сказал он, скорчив гримасу. — Она была моей женой.

Они встретились двенадцать лет назад. Тогда Мине было всего восемнадцать, а Стонлоу — двадцать. Она была студенткой в Брин Мор, а он работал там же помощником садовника. Их пора ухаживания была короткой и состояла в основном из посещений профсоюзных митингов и участия в маршах протеста. Женитьба их была столь же недолгой и в конце концов разделила участь множества подобных неудавшихся социальных экспериментов.

Это все обрывками поведал мне Стонлоу, забившись в угол на своей кровати в ожидании еще одной ночи, полной галлюцинаций и дрожи, которые сопровождают наркотическую ломку. Он ввел последнюю порцию морфина два дня назад и весь день рыскал по окрестностям в поисках своего обычного поставщика, но тот, как оказалось, перестал платить дань за покровительство местному воротиле, чем обеспечил себе бесплатный билет в Моко, известную также как тюрьма Мойаменсинг.

И вот Стонлоу едва добрел до «Либерти», где ему оставалось последнее средство наркомана — «колоться пустой иглой». Я думал, что он попросит меня уйти или хотя бы отвернуться, но он этого не сделал. Видимо, тяга была слишком велика. Или, может, по какой-то причине он хотел, чтобы я увидел, каким он стал. Стонлоу зажег сигарету и оставил ее свисать в углу рта. Потом закатал рукав и пустым шприцем принялся колоть кожу с внутренней стороны худого предплечья. Я с замиранием сердца следил, как он ищет местечко на исколотой руке, среди засохших следов вчерашних уколов, а потом колет себя с пуантилистической меткостью мастера татуировок. Закончив, Стонлоу закрыл глаза, и на лице его появилось выражение блаженного ожидания. Такое же выражение я замечал на лице Мины, когда она впадала в гипнотический транс. Видимо, страсть морфинистов в чем-то сродни нашим сеансам, когда мы рассаживаемся вокруг стола, чтобы пощекотать себе нервы загадочным ритуалом, и ждем, когда тьма выпустит на волю своего дракона.

Вдруг Стонлоу насторожился, словно услышал в отдалении какие-то звуки. Он прислушался. Внезапно глубокие морщины словно растаяли и рот приоткрылся. Я покосился на забытый шприц в его руке, а потом вгляделся в его разгладившееся лицо. Неужели его блаженство было таким же, как если бы он кололся полным шприцем?

Он не спал, но сигарета выпала изо рта и лежала, тлея, на груди. Когда я потянулся, чтобы убрать ее, он поблагодарил меня, не открывая глаз. Я знал, что если хочу еще задать вопросы, то мне надо поторопиться. Поэтому я наклонился и тихо спросил его, как завершился их брак с Миной.

— Кроули.

— Она ушла от вас к нему?

— Он забрал ее, — пробормотал Стонлоу, а потом издал какой-то булькающий звук, будто полоскал горло; казалось, чувства клокотали у него в груди. — Забрал и ее… и мальчика…

Я чуть отпрянул.

— Мальчика?

— …был мальчик…

— Что значит «был мальчик»?

Нет ответа.

— Стонлоу?

Он отключился, казалось, отлив уносил его в море. Я попытался вытянуть его на берег.

— Стонлоу!

Я шлепнул его.

Так мы разговаривали, если это можно назвать разговором, еще с полчаса, за это время мне удалось вытянуть из него, что же произошло — по крайней мере, по мнению Стонлоу. Беременность. Осложнения. Больница…

И тут в этой мрачной истории, покручивая вощеный ус, появлялся Кроули. В голосе Стонлоу зазвучала злоба, когда он стал рассказывать мне о том, как ему сообщили, что «состояние жены ухудшилось» и началось внезапное «кровотечение». Кроули уверял, что он сделал все возможное, чтобы спасти ребенка, сына Стонлоу.

Потом гнев утих и сменился раскаянием. Стонлоу рассказывал о выздоровлении Мины столь же равнодушно, как школьник, отвечающий домашнее задание: как она впала в глубокую депрессию, как с горя поддалась наглым ухаживаниям Кроули и как в конце концов спутала благодарность с любовью, приписав свое естественное выздоровление почти мистическим целительным способностям Кроули.

Теперь глаза Стонлоу приоткрылись, превратившись в две черные щелочки — два одинаковых шва. Дракон выбросил его из волн, и он лежал, съежившись на кровати, словно выловленный из моря утопленник.

— Мина, — произнес он, будто увидел ее перед собой.

Я спросил, когда он последний раз видел ее. Его ответ удивил меня.

— На прошлой неделе. — Он нахмурился, словно был не уверен в своем ответе, и вяло пожал плечами. — А может, это было в прошлом месяце.

— Чего она хотела?

— Ничего.

— Я не понимаю — она разве не сказала?

— Она никогда не поднимается.

— Вы хотите сказать, что она приходила и раньше?

Он ответил слабым кивком.

— Она оставляет передачи на стойке внизу. Продукты. Кое-что из одежды…

Он дернул за рубашку, которая была на нем. Она была мятая, пропахшая его кислым потом, но видно было, что она отлично сшита; в моем гардеробе все рубашки были похуже. И тут я заметил запонки: двойные кадуцеи, крылатые жезлы, перевитые змеями.

— Ваши запонки, — сказал я, — они принадлежали Кроули?

Он злорадно хмыкнул.

— Почему вы не заложили их?

— Они еще могут пригодиться.

— Пригодиться?

Стонлоу просветил меня в моем неведении.

— Они помогают мне выдавать себя за врача.

Его замысел был прост: одетый в дорогой костюм Кроули, с выставленными напоказ золотыми запонками, Стонлоу отправлялся на электричке в пригород, где уверял местных аптекарей, что он остановившийся проездом литовский врач, специалист по легочным заболеваниям, и просил отпустить ему микстуру от кашля и кое-какие патентованные лекарства. Количество морфия, кокаина и героина в этих лекарствах было минимальным — всегда не больше четверти грана на унцию, как предписано Актом Харрисона, — поэтому к этой уловке Стонлоу прибегал лишь в крайних случаях. Но в последнее время он настолько исхудал, что не мог провести даже самых доверчивых аптекарей. Что возвращало нас к моему изначальному вопросу: если запонки ему больше были ни к чему, отчего он не заложил их?

Но Стонлоу дал понять, что не желает отвечать на этот вопрос, тогда я задал другой:

— А Мина знает, в каком вы состоянии?

— Нет.

— И вы не пытались встретиться с ней?

— Чего ради?.. Она влюблена…

Он равнодушно махнул в сторону окна, ладонь болталась в запястье, словно плохо приклеенная.

— Как-то раз я был у голубей на крыше, случайно посмотрел вниз и увидел, как она садилась в такси. Я окрикнул ее. Она подняла голову. Она была такая… — Нужное слово застряло у него в горле. — Красивая. Она даже похорошела. Я подумал, что она, наверное, очень счастлива.

— Не думаю.

Хотя я и в самом деле так считал, жестоко было говорить это. Но я этого не понимал: я был слишком молод и неискушен в дипломатии разрывов. Стонлоу посмотрел на меня испытующе, а потом со злобой: он злился на меня за то, что я в последнюю минуту вселил в него надежду, и на себя за то, что страстно хотел поверить мне.

Он отвернулся.

— Зачем вы пришли?

Он уже спрашивал об этом, когда обнаружил меня в своей комнате, и тогда я рассказал ему о сеансах Мины, о зашифрованных посланиях его бывшего шурина и о голубе. Теперь, когда он вновь повторил свой вопрос, я понял, что Стонлоу ждет от меня другого: он хочет услышать правду.

И я честно сказал ему:

— Я ищу сообщника Мины.

Он обернулся.

— Так вы думаете, что нашли его?

Я посмотрел на Стонлоу, на его череп, обтянутый воскового оттенка кожей, и покачал головой.

— Нет.

— Значит, поищите хорошенько и обязательно найдете.

— Так вы не верите, что она разговаривает с мертвыми?

— Если бы я верил, то давно бы перерезал себе глотку, — сказал он, кивая в сторону острой бритвы на умывальнике. — Нет, у нее должен быть помощник, «сообщник», как вы выразились. Возможно, любовник, а может, и нет. — Он криво улыбнулся. — Возможно, это вы.

Он заговорил бессвязно, свет угасал в его глазах так же быстро, как в гостиничном номере. Я посмотрел на мои наручные часы, было без четверти пять. Я еще хотел задать Стонлоу сотни вопросов: какие у него были отношения с шурином, с Уолтером и, в первую очередь, почему он дал жене развод. Но я понимал, что если хочу еще увидеть его голубей на крыше, то расспросы придется отложить.

Я поднялся со стула, включил единственную лампу в комнате, чтобы хоть как-то отогнать сгущающиеся сумерки, и укутал его плечи старым одеялом из конского волоса. У Стонлоу зуб на зуб не попадал.

— Можно мне подняться на крышу?

Он вяло помотал головой.

— Чувствуйте себя как дома. Птицы все погибли. Я пытался прогнать их, но они снова прилетали.

Я подошел к окну, поднял, преодолев сопротивление старых противовесов, нижнюю раму и вылез на пожарную лестницу. Я карабкался вверх по ржавой лестнице и изо всех сил старался не смотреть вниз. Я вылез на крышу. Здесь меня ожидал лунный пейзаж — покрытое толем черное пространство, посреди которого, словно приземистый космический корабль из романов Верна, высилась цистерна для холодной воды. За цистерной я обнаружил голубятню — полуразрушенную конструкцию из досок и металлической сетки. Я открыл сломанную дверцу, заглянул внутрь и увидел останки стаи Стонлоу: лежащие навзничь крошечные скелеты, с клочками серых перьев. Посреди этой ужасной картины на боку лежала новая жертва — голубь Мины.

Не знаю, как он проник в заброшенную голубятню. Я с трудом пролез через спутанную сетку и склонился над голубем. Презрев предостережения Кроули об угрозе заразиться и преодолевая отвращение, я протянул руку и дотронулся до голубя, посланца Уолтера. Птица была холодной и недвижимой, словно камень, покрытый войлоком, казалось, она была мертва уже несколько дней.

Я подошел к низкой стене, которая шла по периметру крыши, и посмотрел, как тени, протягиваясь от крыши до крыши, соединяют улицы Чайна-тауна. Я думал о Мине и мысленно представлял себе ее улыбку. Прав ли Стонлоу? Был ли у нее сообщник? Или любовник? Я почувствовал, как сжалось мое сердце, когда я представил Мину в объятиях любовника. Отчего мне легче смириться с тем, что она обманщица, чем с тем, что она неверная жена? Почему я отказываюсь в это верить и стараюсь убедить себя, что она говорит правду об Уолтере и опасности, которая ей угрожает.

Я снял очки и потер глаза. В сумерках ее воображаемый образ приобрел более четкие очертания и стал холодным и загадочным — девушка, застигнутая во время недобрых размышлений. Кто она такая? О чем она думает?

Я снова надел очки. Я боялся возвращаться в комнату Стонлоу, боялся больше, чем в темной комнате во время сеанса. Но у меня не было выбора. Выбраться отсюда можно было только через окно. Я собрался с духом и взялся за перила пожарной лестницы.

За время моего отсутствия свет в комнате Стонлоу изменился, стены стали теперь зловещего оранжевого оттенка, как середина гниющей тыквы. Бывший муж Мины лежал там же, где я оставил его, растянувшись на постели и разметав руки. Рот его был открыт, губы похожи на перевернутый треугольник. И хотя я понимал, что это лишь ошибка обоняния, мне показалось, я почувствовал исходивший от него запах формалина.

— Стонлоу?

Я прижал ухо к его рту, чтобы услышать, дышит ли он.

— Финч.

Я чуть не выскочил из кожи.

— Господи!

Стонлоу приподнялся и схватил меня за рубашку. Он пробормотал что-то неразборчивое и невразумительное о десятиваттовой радиостанции, о том, что Кроули сущее чудовище, месмерист, Свенгали в хирургической маске, что Мина — его беззащитная пациентка, а я его ни о чем не подозревающий помощник. Это был спектакль «Гран Гиньоль»,[41] сыгранный в операционной, я пришел в ужас от безумных видений детоубийства и сексуального порабощения.

Я сжал запястье Стонлоу и неимоверным усилием заставил его отпустить мой воротник. При этом я невольно стащил его с постели, он осел на грязный пол, но я не стал помогать ему подняться. Меня охватила слепая паника: человек передо мной перестал быть Стонлоу, а превратился в труп, подобный тем, какие мне приходилось анатомировать в медицинской школе, — бледный, как вареное мясо.

Он вцепился в манжеты моих брюк, я снова отпихнул его и пнул бы еще, но он вдруг закричал и вновь превратился в Стонлоу.

Он жалобно захныкал, из ссадин сочилась кровь. Я оставил его и бежал прочь.

— Это просто смешно! — проговорил я и в тысячный раз крикнул в темноту: — Уолтер!

Темнота поглотила мой голос, но не отозвалась. Мы ждали его уже три четверти часа и двенадцать раз прослушали «Кто-то увел тебя из моих объятий» в исполнении Барни Рэппа и его оркестра. Теперь, когда граммофон собирался повторить эту песенку в тринадцатый раз, я вытянул ногу и вышиб вилку из розетки. Фокстрот со стоном оборвался.

— Вы что, совсем мозги потеряли, Финч? — взревел Фокс.

— Нет, только терпение, — ответил я и снова выкликнул упрямую тень. — Поговорите с нами, Уолтер. Я знаю, что вы здесь!

— Не надо его провоцировать, ничего хорошего из этого не выйдет, — буркнул Фокс. — Духи редко появляются, если чувствуют напряжение в круге.

«Чепуха, — подумал я. — Нашего, наоборот, хлебом не корми, дай поскандалить».

— Как долго мы станем ждать, прежде чем объявим сеанс несостоявшимся? — спросил Ричардсон.

— Если потребуется — всю ночь.

— Черта с два! — проворчал Флинн. — Давайте проголосуем.

— Флинн прав, — поддержал Фокс. — Все, кто за перенос сеанса, скажите «да»…

— Нет! — рявкнул я. — Он здесь. Я чувствую его присутствие.

— А я чувствую только, что правая сторона моей задницы затекла, — пожаловался Флинн.

— Позвольте вам напомнить, что среди нас дама, — проговорил Фокс.

— Да она нас не слышит, — возразил Флинн. Кажется, он был прав. Мина сидела рядом со мной и дышала ровно и глубоко, рука ее была на несколько градусов холоднее моей.

— Я говорил о молодой леди, которая ведет записи.

— Ладно, — проговорил Флинн и, обращаясь к диктографу на подоконнике, извинился: — Прошу меня простить, сестренка.

— Итак, мы собирались проголосовать по поводу…

— Я завершил вашу грязную охоту, — выпалил я в темноту, предпринимая последнюю отчаянную попытку выманить брата Мины. — Я нашел отель «Либерти».

— Мои поздравления, парень, — раздался знакомый голос из темноты со стороны подоконника. На этот раз он звучал слабее, чем обычно.

Показалось это мне или я и вправду разглядел силуэт в углу детской?

— Итак, — проговорил Уолтер, — славное местечко, верно?

— Не вполне.

— Ах вот как? А я думал, что такой любознательный паренек, как вы, будет в восторге от возможности познакомиться с тем, как живет другая половина человечества.

— Вы имеете в виду «лучшую половину»?

— Поосторожнее, парень, и у стен есть уши.

Кроули! Но мне не надо было напоминать, что шурин Уолтера слышит все в соседней комнате. Последние несколько часов я провел, расхаживая по библиотеке и размышляя, как упомянуть о Стонлоу во время сегодняшнего сеанса, не выдав при этом Мину. Но потом разругал себя за то, что пытаюсь защитить женщину, которая, по всей видимости, водит за нос и меня, и «Сайентифик американ». Но поскольку я еще не решил, кто она — жертва или злодейка, я старался действовать осторожно, заводя разговор о ее бывшем муже.

— Я встретил в «Либерти» вашего старинного приятеля.

— Я предполагал, что это случится, — отозвался Уолтер. — Как он?

— Умирает.

Он безразлично хмыкнул.

— Неделя-другая и, думаю, он отправится в лучший мир.

— Сомневаюсь, — возразил Уолтер. — Сидящие на игле весьма живучи.

— О ком это они? — прошептал Фокс, но Ричардсон велел ему замолчать.

— Тише, Малколм, пусть говорят.

— А вы не очень-то сострадательны, — заметил я.

Теперь Уолтер перешел на новое место — около граммофона.

— К чему сочувствовать тому, кто сам себя губит, парень? Я повидал немало красивых молодых людей с оторванными челюстями.

Граммофон снова захрипел и медленно заиграл какой-то танец. Казалось, музыка доносилась с вечеринки в саду, на которую никто из нас не был приглашен. Я представил, как Уолтер стоит там в своем темном смокинге и одним пальцем вертит пластинку.

«Прекрати! — приказал я себе. — Никого там нет!» И все же он был там, я услышал его голос.

— Какой бы горькой ни показалась вам участь нашего приятеля из «Либерти», не забывайте, что он сам выбрал свою судьбу.

— Похоже, он так не считает, — заметил я. — Напротив, он убежден, что стал жертвой ужасного преступления.

— Не сомневаюсь, что он думает именно так.

— А мне тоже прикажете так считать? — спросил я.

Он задумался.

— Он, конечно, не невинная овечка, но, полагаю, вы достаточно пожили на этом свете, чтобы понять: все имеет две стороны, а истина лежит посередине. Вот только не знаю, хватит ли у вас опыта, чтобы распознать ее, когда она вам откроется.

— А что это может быть? — насторожился я.

— Всему свое время.

Он произнес это шепотом, почти мне на ухо. Мурашки побежали у меня по спине. Я глубоко вдохнул, чтобы дать сердцу возможность вернуться к нормальному ритму, и попытался сдержать дрожь в голосе, задавая следующий вопрос:

— Но, если так, почему вы хотели, чтобы я нашел этот отель?

— Вы не оставили мне выбора, — отвечал Уолтер уже не так дружелюбно. — Вы бы продолжали это ваше инквизиторское разбирательство до тех пор, пока от моей сестры осталась бы лишь лужица молока.

— Это не инквизиция, а научное исследование.

— Полноте. — Он едва сдерживал свой гнев. — Это самая настоящая «охота на ведьм». Только вместо публичной казни вы позволите распять ее прессе. Да вы уже это начали. Неужели вы полагаете, что в таком небольшом городе, как этот, люди не смогут вычислить, кто на самом деле эта «Ведьма с площади Риттенхаус»?

— Мне казалось, вы говорили, что не получаете газеты?

— Сукин ты сын.

В центре круга раздался ужасный треск, будто кто-то уронил наковальню. Наши стулья подскочили на месте, я приготовился к нападению, но все обошлось.

— Мне следовало вас самого повесить! — прорычал Уолтер.

— Так сделайте это!

Я услышал, как разом открыли рот мои коллеги.

— Я устал от вашей болтовни, — наседал я. — Вы лишь пускаете пыль в глаза. И всегда готовы оскорбить. Но когда дело доходит до доказательств — чего-то вещественного, такого, что мы бы могли использовать, — то лучшее, на что вы способны, — это несколько ветхозаветных трюков, годных лишь для развлечения гостей.

Раздалось ворчание, похожее на отдаленный гром или рычание большой кошки, а затем Уолтер предупредил:

— Ты бы поостерегся, парень. Не выводи меня из себя.

— Знаете что? — Я едва сдерживался. — Мне кажется, что вы лишь делаете вид, будто хотите, чтобы это исследование закончилось. Похоже, вам нравится быть в центре внимания и вы довольны тем, что расплачиваться за все приходится вашей сестре. — Произнеся это, я вдруг запнулся, словно впервые услышал это слово: «сестра». — Да Мина вам такая же сестра, как мне, — накинулся я на обманщика.

— Это твое мнение как эксперта, парень?

— Нет, это мнение Стонлоу, — бросил я с вызовом.

На миг показалось, что в детской внезапно упало давление воздуха. В повисшей тишине Фокс спросил:

— Кто такой этот Стонлоу?

— Глупцы!

Два голоса — мужской и женский — вырвались в гортанном унисоне из одной глотки. Потом Мина издала внезапный пронзительный крик и забилась в конвульсиях. Стул под ней стал подпрыгивать, словно испуганная выстрелом лошадь.

Следующие несколько мгновений царил полный хаос, кто-то кричал в темноте:

— Зажгите свет!

— Не размыкайте круг!

Наконец в комнату ворвался поток электрического света, это Кроули распахнул дверь детской.

— Скорее! У нее припадок!

К тому времени, когда Ричардсон наконец зажег керосиновую лампу, Мина была в ужасном состоянии: глаза ее закатились, рот покрылся белой пеной, пятки стучали по полу в хаотичном ритме. Мы старались удержать ее, чтобы Флинн мог просунуть ремень между ее челюстей. Я закрыл глаза и держал Мину за плечи, молясь, чтобы спазмы скорее кончились. Прошла минута, и дрожь начала стихать. Я открыл глаза и увидел, что Мина свернулась в клубок и всхлипывает.

Я отошел в угол комнаты, на какой-то миг мне показалось, что я наблюдаю происходящее словно издалека. Пайк позвонил в неотложную помощь. Пока мы ждали ее прибытия, Кроули суетился вокруг жены: проверял пульс, гладил по волосам, нашептывал успокаивающие слова, которые, похоже, она почти не слышала. Пришла кошка и обнюхала лежащую хозяйку, я удивился, увидев, что Флинн взял ее своими ручищами и принялся гладить. Ричардсон смотрел в окно.

— Карета приехала, — возвестил он с облегчением.

Через пару минут в комнату вошли два санитара и унесли Мину на носилках, а мы все растеряно следили за ними.

Кроули собрался следовать за санитарами, но остановился в дверях и впервые посмотрел на меня. Я содрогнулся, представив, что он может мне сказать, но он обратился к остальным:

— Скажите Пайку, чтобы сварил кофе и покормил вас, — проговорил он рассеяно, а потом с горечью посмотрел на меня. — Я бы очень хотел, чтобы его не было в доме, когда я вернусь.

И ушел. Мои коллеги, выходя из детской, награждали меня осуждающими взглядами, лишь у Ричардсона промелькнула искорка жалости.

Когда они ушли, я прямиком направился в свою комнату — «комнату для гостей», вспомнил я — и собрал мои нехитрые пожитки. Почему одежда так неохотно укладывается назад в чемодан? Вещи словно хотят склонить нас к оседлости. Пытаясь закрыть раздувшийся чемодан, я поднял глаза и увидел, что на единственный стул в комнате взобралась сиамская кошка и смотрит на меня. Она лизала лапы и причесывала шерстку, ее бархатные ушки дергались и вставали торчком после каждого удара лапы. Филиппинец наверняка бы решил, что этот жест предвещает прибытие новых гостей. Мина несколько раз говорила мне, что Пайк заметил: кошка слишком уж усердно мылась в день, когда на их пороге появились члены экспертного комитета.

Я вспомнил свой приезд. Неужели это было всего неделю назад? У меня защемило сердце, как будто сердечный ритм нарушил внезапный звонок. Я вздохнул, попрощался с загадочной кошкой и отправился в изгнание.

Конечно, идти мне было некуда. Даже если бы в «Бельвю» и отыскалось для меня местечко, я бы не смог заплатить за номер, поскольку, как известил меня Фокс, покидая дом 2013 по Спрюс-стрит, я больше не сотрудник «Сайентифик американ». Поэтому я побрел наугад. Промозглую ночь разрывал вой сирен. Я выпил кофе в ночном ресторанчике на Брод-стрит в компании подвыпивших парочек, набившихся внутрь. Какая-то девушка в платье с облетевшими блестками заговорила со мной у стойки и предложила мне комнату у своей тетки Этель за полтора доллара. Я почти согласился, но тут вмешалась другая девица и предостерегла меня, что я рискую оказаться в известном «притоне». За этим последовала перепалка, которая перешла в потасовку. Кто-то крикнул: «Полиция!» — и я поспешил убраться от греха подальше. Я бродил и бродил по центру города, но, как оказалось, неуклонно двигался к своей цели, словно шел по карте. Мимо, звоня в колокол, промчалась пожарная машина. Я шел вдоль темных витрин «Стробридж и Клотьер», «Братьев Лит» и «Селленберг», где красовались рождественские сценки. Мимо проехала поливальная машина и намочила мои ботинки. Я двигался на север, достиг узорчатых ворот Чайна-тауна и, только пройдя целым и невредимым несколько весьма экзотических кварталов, вспомнил, что меня предупреждали никогда здесь не появляться. Я брел дальше: мимо салуна «Счастливый доллар Макши» и чайной «Шим Лу Шанхай» и уже догадывался, куда несли меня ноги: в единственное знакомое мне место, где за гроши можно было получить постель.

Я свернул за угол на перекрестке Восьмой и Рейс-стрит и увидел, куда мчались все машины с сиренами.

«Либерти». Все четыре этажа гостиницы были объяты пламенем, огонь вырывался из окон и швырял снопы искр в небо. У отеля собралось с полдюжины пожарных бригад, мостовая была черной от воды. Осторожно переступая через шланги, я подошел и присоединился к толпе зевак, многие из которых, видимо, были пострадавшими постояльцами. Я смотрел, как чернеют кирпичи, разваливается пожарная лестница и взрываются в унисон оконные стекла. Окружившие здание пожарные качали из переулков воду и направляли ее на пламя. Жар был такой сильный, что цистерны не могли подъехать близко, поэтому струи воды почти не достигали цели, а лишь расплескивались в воздухе, отражая радуги уличных фонарей.

— Ты!

Это был управляющий отеля, крошечный гомункулус, которого я подкупил, чтобы он пустил меня в комнату Стонлоу. Старикашка наставил на меня обвиняющий палец, этот жест вряд ли бы заставил меня насторожиться, если бы не последовавшие за ним слова, обращенные к полицейскому.

Вот он пытался убить одного из моих постояльцев!

Таким образом, в первый и последний раз в жизни я был арестован и препровожден в наручниках в Шестой участок, где были камеры для подозреваемых в поджогах и покушении на убийство.