Инженер Северцев

ГЛАВА ПЕРВАЯ

До прихода дальневосточного экспресса оставалось пять минут. Северцев еще не терял надежды. Он чуть ли не в десятый раз обошел зал ожидания, вглядываясь в дремавших на скамьях людей. Валерии нигде не было. Взяв свой чемодан, он направился к выходу, продолжая озираться вокруг. С трудом оттянул скрипучую дверь с тугой пружиной и шагнул на платформу.

Холодный ветер вырывался из черного ущелья высоких гор, скалистой подковой зажавших станцию, и со свистом летел по слабо освещенному перрону, сметая в кучи и снова раскидывая желтые сморщенные листья. Северцев повернулся спиной к ветру и, испортив несколько спичек, закурил папиросу. Втянув голову в плечи и подняв воротник кожаного пальто, попятился к газетному киоску, пытаясь укрыться. Порывом ветра донесло глухой шум. Минутная стрелка на круглых электрических часах вздрогнула и перескочила на одно деление. И тотчас же совсем близко раздался рев электровоза. Мимо Северцева, пригибаясь, прошел дежурный по станции в красной фуражке с фонарем в руке.

Почему ее нет? Что могло случиться?..

Тяжелый электровоз-циклоп, ослепляя прожектором выбравшихся на воздух заспанных пассажиров, тянул вдоль перрона темные вагоны с занавешенными окнами.

Поставив на подножку чемодан, Северцев протянул усатому проводнику билет. Загородив вход в вагон, проводник придирчиво рассматривал билет, присвечивая ручным фонариком. В это время кто-то потянул Северцева за рукав.

— Михаил Васильевич, это вам, — переводя дыхание, сказала девушка с косичками, торчавшими из-под шапки-ушанки, и, сунув ему в руку конверт, сразу исчезла в толпе.

До отправления поезда оставалось меньше минуты. Северцев поднялся в вагон.

Войдя в купе, он включил свет и вскрыл конверт.

…Восемнадцать лет тому назад, защитив диплом горного инженера, Северцев приехал на рудник Орлиный. Рудник еще строился. Проходка откаточной штольни только что была объявлена сверхударной, и Северцев семь суток подряд, не смыкая глаз, провел в передовом забое.

Ранним утром он вышел из штольни, сделал несколько шагов и упал.

Проснулся он, когда солнце уже пряталось за лесом и облачное небо было алым. В красноватых лучах стояла незнакомая высокая девушка. Она что-то говорила ему, Северцеву. Он зажмурил глаза, потом снова открыл их. Видение не исчезло.

Видение протягивало ему какой-то сверток и смеялось.

— Мы принесли из столовой обед для всей бригады, — наконец дошли до его сознания слова. — Ребята давно поели, а вы все спите. Это оставили вам, соня.

Он вскочил, одернул куртку.

— Кто вы? — спросил он.

— Геолог Малинина. Валерия, — улыбнувшись и подавая руку, ответило видение.

— Когда вы приехали?

— У меня уже неделя геологического стажа.

— Почему же я не видел вас?

Больше, кажется, ничего не было сказано в эту первую встречу. Однако, может быть, Миша Северцев был впечатлителен, может быть, сказалось его взбудораженное состояние после бессонных ночей, может быть, просто-напросто на воображение юноши повлиял колдовской свет заката, в котором предстала перед ним та, кого он сначала принял за некое видение, — так или иначе, следующие дни, работая в штольне, Миша все время думал о Валерии. Он даже почти не запомнил ее. Он видел перед собой только большие карие глаза, почему-то именно ямочку на подбородке, маленькую родинку на горбинке носа и красную косынку, которая, казалось, готова была вспыхнуть, облитая алыми лучами.

Рудник был построен досрочно. В новеньком Доме культуры состоялось торжественное заседание. Мише Северцеву вручили грамоту ударника. После заседания все собрались на ужин. И вот тут-то Миша опять увидел Валерию. Она появилась в сопровождении главного инженера комбината. Они сели в центре стола, и с этого момента Миша уже не сводил с нее глаз. Она кивнула Мише, как старому знакомому, и, наклонясь к своему соседу, что-то, видимо, спросила. Главный инженер посмотрел в ту сторону, где сидел Миша, и неопределенно пожал плечами.

С понятной в его положении и особенно в его возрасте неприязнью наблюдал Миша за этим лысеющим человеком в очках. Приходилось даже успокаивать себя мыслью о том, что главный инженер вполне годился бы Валерии в отцы. Когда Мише предложили вина, он, никогда прежде не отличавшийся застольными подвигами, осушил стакан. Видя, как Валерия разговаривает с соседом и улыбается, а тот слушает, уставившись из-под очков на ямочку ее подбородка, Миша уже ревновал и ненавидел. Он придумывал обличительную речь, с которой обратится к Валерии, как только представится возможность.

Когда ужин подходил к концу, Валерия и ее сосед поднялись из-за стола и прошли к стоявшему в углу зала роялю. Сразу установилась тишина. Пальцы девушки легли на клавиши. Глубоко противный Мише человек запел о весне прежних дней, о мае, полном грез, которые, увы, пронеслись и исчезли навсегда.

Пел он, надо сказать, хорошо, с душой. Миша расчувствовался и стал относиться к нему несколько снисходительнее. Собственно говоря, Миша не имел бы ничего против этого человека, если бы тому аккомпанировал кто-нибудь другой. Потом начались танцы под духовой оркестр. Валерию без конца приглашали, и ревность Миши постепенно переключалась на всех партнеров — по очереди и вкупе. В конце концов, обозвав себя болваном, он решительно направился к выходу.

Его окликнули:

— Соня! Не хотите потанцевать?

— По-моему, тут кавалеров достаточно, — буркнул он и тут же мысленно обругал себя за это.

Валерия удивленно взглянула на него.

— Вы не очень любезны, — беря его под руку, заметила она.

Он мучительно вспоминал заготовленную едкую обличительную речь, но так и не вспомнил ни слова.

Неуклюже держа Валерию за талию, Миша смотрел в ее большие карие глаза. Музыки он не слышал, танцующих задевал локтями, раза два кому-то наступил на ногу.

— И не очень разговорчивы, — добавила Валерия, когда он провожал ее к стулу.

Всю ночь Миша просидел на берегу реки. Трудно восстановить сейчас, что передумал он тогда. Словом, с этой ночи Мишу одолели доселе неизвестные ему чувства, над которыми он еще совсем недавно смеялся и которые порицал, как мелкобуржуазный пережиток прошлого.

Миша стал тенью Валерии. По утрам он старался встретить ее по дороге на работу. Если она, проспав, опаздывала, опаздывал и он. По нескольку раз в день он безо всякой нужды бегал из шахты в геологоразведочный отдел, якобы для проверки геологических документов. В обеденный перерыв занимал ей место в рудничной столовке. И счастье его было полным, если она приходила в Дом культуры, где он караулил ее теперь каждый вечер.

Однажды он провожал ее домой. Прощались у старой осины.

— Меня ждут, мне пора, — сказала Валерия, взглянув на одиноко желтевшее окно общежития.

Миша молчал.

— Спокойной ночи, — тихо сказала она.

И вдруг Миша пригнулся и быстро, робко поцеловал протянутую ему руку. Валерия отдернула ее и прошептала:

— Что ты, Миша! Не надо, не надо…

И тут на Мишу нахлынула такая внезапная, такая ожесточенная смелость, что он воскликнул:

— Ведь я люблю тебя, люблю!

Теперь молчала Валерия, прислонясь спиной к шершавому дереву. Но прервала молчание она сама:

— Не бросайся такими словами. Ты же ничего не знаешь обо мне.

— Ты будешь моей женой? — чувствуя, что сковывающая робость снова возвращается к нему и лишает последних сил, выдохнул из себя Миша.

— Я догадывалась, что́ ты скажешь. Только… Миша, не заставляй меня отвечать сейчас. — Она легкими руками приблизила его голову к себе, торопливо поцеловала его в лоб и убежала.

Валерия очень изменилась. Избегала встреч с ним, перестала бывать в Доме культуры. Когда же Миша видел ее, она бывала очень грустна.

Как ни тяжелы были для Миши эти перемены, он во всем винил только себя: видимо, отпугнул девушку или своей назойливостью, или своей невыдержанностью.

Друзья сочувствовали, успокаивали.

А вскоре, когда Миша уехал в командировку на Дальний Восток, Валерия, ко всеобщему удивлению, вышла замуж за главного инженера комбината.

Вернувшись на Орлиный, Миша сгоряча то хотел покончить с собой, то решал застрелить ее. Потом он сочинял ей письмо. Да так и не написал: невообразимый сумбур чувств и мыслей никак не находил своего выражения на бумаге.

Когда он зачеркивал и комкал очередной вариант письма, длинного и сумбурного, раздался телефонный звонок.

— Миша, мне нужно сказать тебе… — услышал в трубке. И он, размахнувшись, швырнул трубку в стену. Она разлетелась на мелкие куски.

Вечером Миша уехал из Орлиного совсем.

…Новый рудник, новые друзья. Многое стерло из памяти всепоглощающее время. По доходившим до Миши слухам он знал, что странный брак не принес Валерии счастья. Где-то в глубине души Северцев был доволен этим. Жизнь рассчиталась с ней за вероломство.

И все же он ревниво следил за каждым шагом Валерии, на что-то надеясь в душе…

Кто-то рассказал ему, что у нее были неприятности, а она уехала с Орлиного, позже ее видели в Ленинграде, потом след Валерии затерялся.

Шли годы, и Северцев не раз спрашивал себя — жива ли она, как сложилась ее судьба?

Но вопросы оставались без ответа…

Миша познакомился с Аней. Это была совсем молоденькая девушка из учительской семьи, сама она только что окончила педагогический институт. Работа в школе давалась ей трудно, ребята слушались плохо: ее скорее можно было принять за школьницу, нежели за учительницу. Часто обращалась она за помощью к Мише — подготовить задачи для учеников старших классов, посоветовать что-то в трудном вопросе. Сложилось так, что они виделись чуть ли не всякий день. Когда Аня долго не появлялась, Мише становилось не по себе, он скучал.

Вероятно, многое объяснялось тем, что зимними вечерами в рудничных поселках хозяйничала скука. И совсем тоскливо жилось одиноким. Это вскоре почувствовали и Миша с Аней. Любили ли они друг друга? Она любила, и Миша знал, что Аня любит его. Возможно, он тоже любил ее. Но он часто думал: почему так не похожа эта спокойная любовь на ту, прежнюю?.. Рождение сына, потом война, фронт, возвращение — все это скрепляло связи маленькой семьи. Казалось, она уже сложилась прочно. Что может ее поколебать?

И вдруг — через долгие годы — эта встреча… Северцев, теперь уже заместитель начальника главного управления, приехал на Сосновский комбинат. Знакомясь с работой цехов и отделов, он заинтересовался геологической разведкой. Директор комбината Яблоков распорядился пригласить Малинину.

— Это какая Малинина? — насторожился Северцев.

— Валерия Сергеевна, наш главный геолог.

Северцев расстегнул пуговицу воротничка.

Валерия вошла легкой своей походкой и, увидя его, словно застыла.

— Здравствуйте, садитесь, — проговорил он.

Валерия молча поклонилась, медленно опустилась на стул.

Она почти не изменилась: такая же стройная, вся какая-то светлая. Только большие карие глаза стали не просто грустными. В них видна усталость.

Разговор касался того, насколько разведаны руды, каково направление разведочных работ. Валерия обстоятельно отвечала.

Дождавшись, когда все вышли, она, заметно волнуясь, сказала:

— Нам нужно объясниться. Хотя бы просто по-человечески поговорить. Когда ты уезжаешь?

— Сегодня вечером. Я буду в гостинице, заходи.

— Не смогу. Я сейчас еду на станцию за буровым оборудованием. Я приду на вокзал.

За два десятка лет перегорели в душе Северцева и любовь и ненависть. Но эта встреча и не состоявшееся свидание на вокзале отдались щемящей болью в сердце.

Как хорошо, что он уехал. И как хорошо, что она не пришла. К чему теперь объяснения, что можно объяснить, зачем ворошить былое?

ГЛАВА ВТОРАЯ

В купе постучали. Вошел усатый проводник и принялся стелить постель.

— Головой к окну или к дверям желаете? — осведомился он, надевая на подушку чистую наволочку. — Все равно, говорите? А сосед ваш пожелал, извиняюсь, посередине: голова, значит, на одном диване, а ноги на другом. Потому как у него за все купе заплачено. С Колымы едет. Отпуск — целых полгода, денег везет мешок, ей-богу, сам видал. Всю дорогу, чудак человек, пробует споить целый вагон. И страсть обижается, если кто отказывается. Видать, не перевелись на свете баламуты… Ждите: непременно заявится.

Рано утром Северцев проснулся от настойчивого стука. Открыв дверь, он увидел одноглазого рыжеватого мужчину в горняцкой форме, с бутылкой коньяка в отвисшем кармане. Небритый, в измятом костюме и грязноватой рубашке, гостье трудом держался на ногах.

— Сосед ваш. Семен Александрович Морозов. Горный техник из Дальстроя. В данный момент отпускник. Ну и… отдыхаю.

— Михаил Васильевич, горный инженер, — сказал Северцев, подавая руку.

Гость предложил пройти в вагон-ресторан: для него когда угодно откроют, хоть в восемь утра. Северцев отказался. Тогда были принесены два стакана, закуска, а коньяк разлит в стаканы.

Чокнулись, выпили, по предложению гостя, «со свиданьицем». Потом разговорились. Правда, беседа сперва носила несколько односторонний характер. Рассказывал гость. Северцев не без интереса слушал.

— Я золотничник потомственный, батьку моего землепроходцем звали. Не помню его, но мать сказывала, что был он не только матерым разведчиком, но и рисковым охотником. Каждую весну, еще в тайге снег лежит, а он набьет полную торбу провизии и исчезает до глубокой осени. Разведает, застолбит в тайге делянки, а потом передает золотопромышленникам для разработок. За это ему платили копейку с добытого грамма золота, был такой неписаный закон. Здоров был, на медведей с рогатиной ходил. Много их у него на счету числилось. А сорок первый медведь его задрал. Я вот совсем не в отца, скорей в проезжего молодца… А ты из каких будешь?

— Из рабочих. Только отцовской профессии изменил: он у меня путиловский литейщик. Тоже почти не помню его. В двадцать первом году он командовал продотрядом, и кулаки убили его. Сам-то я на механическом заводе жизнь начинал, а вот учиться пошел в горный, и не раскаиваюсь.

В самый разгар беседы произошла размолвка: Северцев наотрез отказался распить еще бутылочку.

— Позоришь ты наше горняцкое звание, людям отдых портишь! — Морозов обиделся и ушел к себе.

Подъехали к Свердловску. Северцев с вокзала дал в Москву телеграмму о своем приезде.

Когда поезд тронулся, опять появился Морозов. Видно, он не мог долго сердиться.

— Я там у себя поспать лягу. А как захочу выпить, так ты меня сразу же разбуди, — попросил он.

— А как я узнаю, когда захочешь?

— А ты только разбуди! — пошутил горняк.

Часа через три, выспавшись, он пришел снова. Михаил Васильевич предложил ему стакан чаю.

Морозов, зябко поводя узкими плечами и шумно отхлебывая из плескавшегося стакана, с безразличной сосредоточенностью смотрел в окно.

Пестрая березовая роща сменяется черным распаханным полем. На горизонте выплыл силуэт хлебного элеватора, но его мигом заслонили бегущие навстречу поезду стройные ели. Потом показались кирпичные корпуса огромного завода. Высокая труба исчезла за грохочущими вагонами встречного состава, везущего бревна. И опять навстречу несутся ели… Изредка слышен предупреждающий рев электровоза. Поезд набирает скорость, все громче стук колес, все чаще мелькают ели, сливаются в сплошную темную стену.

— Девятые сутки поездом еду. Всю Азию пересек, теперь по Европе качу, а курорта что-то не видать. Поневоле запьешь! — оторвав невеселый взгляд от окна, проговорил Морозов и, почесав затылок, еще больше взъерошил и без того лохматые волосы.

— Базу подводишь, — улыбнулся Северцев. Встав, он достал сверху чемодан.

Морозов с любопытством пригляделся к нему: высокого роста, плечистый, Северцев управлялся с тяжелым чемоданом без всякого усилия.

— Могуч ты, Михаил Васильевич. Господь бог не обидел росточком, на гвардейский фасон скроил. Воевал небось в гвардии?

— Нет, в обыкновенной артиллерии… Пей, а с меня не взыщи, не буду, — сказал Северцев, извлекая из чемодана бутылку коньяка.

— А мне и подавно хватит, — все еще ежась, как от холода, отказался гость. Потом с неожиданной застенчивостью добавил: — Дома-то я, считай, почти не пью и здесь только для форсу мучился… Дескать, знай наших! Мы с Колымы… На материке наши все куражатся… — Он закурил, деликатно разгоняя ладонью папиросный дымок.

Северцев ощутил к нему сочувствие.

— Что с глазом-то? — спросил он.

— Известно что: на взрывных работах. Сам виноват, глупо рисканул. А в горняцком деле — ты это не хуже меня знаешь — баловать опасно… Осточертел мне Север, — внезапно вырвалось у Морозова. — Может, куда в другое место меня пошлешь?

— Если тебя начальство отпустит — пожалуйста. Горняки нужны везде.

На пороге купе показался лысый толстячок в бархатном халате, похожем на рясу. Он галантно поклонился, оскалив в улыбке два ряда золотых зубов.

— Пардон и тысяча извинений. Вы в преферанс играете?

Услышав утвердительный ответ, он, все так же улыбаясь, заключил:

— Прелестно. Разрешите пригласить?

— Что же, вечер долог, его нужно как-то коротать, — согласился Северцев.

— Давненько я пульку не гонял, — сказал Морозов.

Толстячок весело возразил:

— Знаем, знаем, как вы плохо играете. Гоголя читали.

Северцев перед зеркалом причесал поседевшие не по годам волосы и провел ладонью по высокому морщинистому лбу. С явным неудовольствием смотрел он на себя: лицо землистое, под глазами синие круги. Краше в гроб кладут. Измотан до того, что на лице один нос остался. В Москве нужно добиваться отпуска, а то еще хватит инфаркт, модная болезнь ответственных работников.

В коридоре было тихо. По-домашнему урчал самовар.

Путаясь в полах халата, толстячок провел Северцева и Морозова в последнее купе. Там уже все было готово для игры — бумага для записи, расчерченная жирными линиями, карандаши, две колоды карт, бутылка вина, яблоки.

В углу дивана сидел одетый в полосатую шелковую пижаму огромный, очень тучный человек с бычьей шеей. Он торопливо уписывал плитку шоколада, сдирая с нее серебристую обертку. Посапывая, он окинул Северцева приценивающимся взглядом. На Морозова глянул мельком, без всякого интереса.

Поздоровались. Сели за карты. Толстячок небрежно откинул полу халата и начал сдавать. На левой его руке красовался золотой перстень с крупным бриллиантом, игравшим всеми цветами радуги. Морозов не сводил с камня удивленных глаз. Заметив это, толстячок самодовольно разъяснил:

— Десять рублей стоит. По случаю купил. Это мой талисман, надеваю — только когда в карты играю. Приносит счастье. Правда, Сема?

Сема, рядом с которым обладатель перстня выглядел карликом, небрежно кивнул головой.

Вызвала удивление у Морозова и качающаяся на крючке шуба, подбитая бобровым мехом.

— Двадцать рублей отдал. Тоже по случаю… На нашем языке рубль тысячу стоит, — снисходительно пояснил толстячок удивленному Морозову.

Играли азартно, рисковали. К Северцеву карта не шла. При десятерной игре остался без трех, на мизере всучили две взятки. Толстячку, наоборот, везло. Он часто прикупал втемную и все равно выигрывал. Изредка они с Семой перекидывались только им понятными репликами: «Получать в Марьиной роще?»… «Условия те же?»… «Ты меня понял?»… Исходили эти реплики, собственно, только от толстячка, Сема кивал головой или мычал, издавая звуки, похожие на «угу».

Северцева начали раздражать эти бесцеремонные люди. После очередной реплики толстячка он резко заявил:

— Давайте распишем пульку и закончим игру. А то у вас секреты, и, видимо, не государственные.

— Торговые. Они тоже важны, — ответил толстячок.

Однако больше не заговаривал с Семой.

Игра шла в молчании. Только изредка все тот же толстячок замахивался картой и поддевал Сему возгласом вроде: «А как насчет козырной дамы?»… Если Сема брал взятку, толстячок высказывал свое впечатление весьма лаконично: «Во дает! Во дает!» — и при этом пытался подглядеть карты Морозова. Северцев предупредил:

— Карты к орденам.

Морозов же спокойно заметил:

— Слыхал я, что скоро карты стеклянные делать будут, чтобы, значит, игрок шею себе не выкручивал.

Пулька закончилась крупным выигрышем толстячка. Больше всех проиграл Сема. Он равнодушно отсчитал сотенные бумажки и молча удалился в коридор. Толстячок, скомкав в руке выигрыш, широким жестом показал на дверь:

— Всех приглашаю в вагон-ресторан, у нас принято играть на стол. Прошу.

— Поздно. Как-нибудь в другой раз, — отказался Северцев.

Поезд остановился у станции, залитой электрическими огнями. Михаил Васильевич надел пальто и вышел из вагона. Мокрый снег таял на ресницах, забивался за воротник, размочил и потушил сигарету. Вскоре появился и толстячок. На халат-рясу была надета внакидку бобровая шуба. Вид его привлек веселое внимание гулявших по перрону парней и девушек. Послышался перезвон гитары и голосистый девичий запев:

— Где вы живете в Москве? — беря под руку Северцева, спросил толстячок.

— Жил на Арбате, а пока был в командировке, дали новую квартиру, в Сокольниках. Так что, собственно говоря, не знаю, куда и ехать с вокзала.

— Поздравляю. Могу помочь обставиться…

Вырвавшийся из-под колес паровоза молочный пар тяжелым свистом заглушил толстячка. Когда свист прекратился, Северцев услышал:

— …Да-да, без барыша.

— Зачем же затруднять вас, я куплю в магазине.

— Вы, наверное, отлично разбираетесь в своем горном деле, но в торговле вы ребенок. Запомните: хорошие и дешевые товары без посредников не достать.

— Обманывать государство — рискованное дело, — покосившись на толстячка, усмехнулся Северцев.

— Во-первых, если не рисковать, то надо жить на шестьсот — восемьсот рублей зарплаты. Во-вторых, государство получает свое сполна. — Толстячок хихикнул. — Запомните: торговые работники фальшивых денег не печатают, кассовые сейфы не взламывают, выручку за товары сдают исправно и полным рублем.

— Подражаете Остапу Бендеру? Отъем и увод денег без нарушения Уголовного кодекса?

Толстячок уже громко рассмеялся:

— Сема, он же Немой, вот это Бендер наших дней. Я против него младенец.

— Ваш Сема действительно немой? — поинтересовался Северцев.

— Он великий молчальник. Бизнес у нас нужно делать молча. Зато когда заговорит, каждое его слово стоит дороже тысячи. — Толстячок зачем-то перешел на шепот.

— А откуда все-таки у вас бриллиантовые перстни, младенец? — спросил Северцев.

— У хлеба не без крох. Подарки людей, которым я даю жить, — натужно улыбаясь, ответил толстячок.

— А за чей счет существуют эти люди, которым вы даете жить? За ваш?

— За счет трех «п»: потребитель, пересортица, перепродажа…

Радио объявило об отправлении дальневосточного экспресса. Свет станционного фонаря медленно заскользил вдоль состава. Задрав длинные полы халата и смешно выпятив круглый живот, толстячок вприпрыжку помчался к вагону.

…Поезд приближался к Москве. Пассажиры, стоя в коридоре, смотрели на мелькавшие в окнах подмосковные дачи, с нетерпением отсчитывали последние километры пути. Укутывая шарфом двойной подбородок, толстячок подошел к Северцеву.

— Непорядок у нас: выигрыш остался непропитым. Приглашаю вас в любой понедельник вечером в ресторан на Неглинной. Скажите швейцару, что вы к Барону, и он вас пропустит.

— Как в сказке. К чему этот пароль? — улыбнулся Северцев.

— Барон — моя фамилия. Яков Наумович Барон. А нужно это к тому, что в понедельник выходной день у московских торговцев и вы не попадете в ресторан: в этот день гуляют московские купцы. Будьте здоровы…

Подъехали к Москве в сумерках, когда чья-то волшебная рука зажгла, как на праздничной елке, на улицах и площадях столицы тысячи ярких огней.

Северцева встретил шофер.

— С приездом, Михаил Васильевич. — Он приподнял над головой кепку.

— Здравствуй, Капитоныч. Как там у нас дома? Куда поедем?

— В Сокольники: без вас перебрались. Только что заезжал. Анна Петровна торопится прибраться…

Северцев предложил Морозову подвезти его.

Когда «Победа» остановилась у Курского вокзала, новые знакомые обменялись адресами.

— До новой встречи! — помахав рукой отъезжающей машине, крикнул Морозов.

Дальше поехали по малознакомым, темным улицам Сокольников.

Капитоныч поделился с Михаилом Васильевичем новостью:

— Болтают у нас в гараже, будто скоро персональные машины отбирать будут. Небось враки?

— Не знаю. Поживем — увидим.

Миновав облетевший, печальный парк, очутились перед огромным доминой, облицованным белыми плитками. Здесь все было новое — сам дом, с еще не отстроенными крайними секциями, изрытый двор, перекопанная, заваленная гранитом набережная, — но уже в большинстве окон весело светились белые, оранжевые и розовые огоньки. Северцеву чуть взгрустнулось: он успел так привыкнуть к тихим арбатским переулочкам с ветхими столетними домишками и маленькими двориками…

Лифт уже работал. В кабинке одурманивающе пахло свежей краской. И вот Северцев звонит в свою новую квартиру. Дверь открыл Витя. Он бросился целовать отца и, крикнув: «Папа приехал!», принялся стягивать с его плеч пальто.

— Как у вас пахнет олифой!.. А ты что это в лыжном наряде? — оглядывая заметно вытянувшегося сына, спросил Михаил Васильевич.

— Работаем по дому. Думаешь, легко? Капитоныч сказал, знаешь, как: новоселье все равно что пожар, обходится не дешевле. — Сын с важным видом подмигнул.

— Миша! Иди скорее сюда! — послышалось из соседней комнаты.

Северцев быстро окинул взглядом чистенькую прихожую, заставленную чемоданами, и, открыв дверь, остановился на пороге большой продолговатой комнаты.

Тут на полу высились горы книг и посуды, платья висели на гвоздиках, вбитых прямо в стены. Аня, маленькая, подстриженная под нечесаного мальчишку, в мужских брюках и цветастой ковбойке, сидела верхом на лестнице под самым потолком и протирала люстру.

— Нравится? Мне повезло: чешское стекло, а выглядит, как настоящий хрусталь…

— Сначала скажи «здравствуй», а потом задавай вопросы! — Михаил Васильевич стал на цыпочки и поцеловал в курносый нос нагнувшуюся к нему жену, ласково потрепал ее черные, свесившиеся на лоб волосы.

— Здравствуй, здравствуй, Мишенька! О поездке расскажешь позже, а сейчас признавайся: нравится квартирка? — тараторила Аня, продолжая возиться с люстрой.

— Погоди, Анна, чуток. Где мне переодеться? На старой квартире — в одной комнате — все было ясно, а здесь с непривычки заблудишься! — Михаил Васильевич заглянул в маленькую угловую комнату, тоже заваленную пока всяким домашним скарбом.

— Не сюда, это комната Вити, — легко спрыгивая с лестницы, предупредила Аня.

Она повела Михаила Васильевича в спальню, где Виктор в это время навешивал портьеры. В этой еще пустой комнате с массивным балконом, выходившим на набережную, Северцев разделся, набросил на себя халат и пошел умыться.

Ванная блестела кафельными плитками и никелированными кранами для холодной и горячей воды. Михаил Васильевич вспомнил тайгу, черную, задымленную баньку и с некоторым сожалением вздохнул: все в жизни имеет свою прелесть.

Ужинать собрались в кухне, превращенной стараниями энергичной хозяйки в столовую. Аня торжественно выдвигала один за другим ящички белого серванта. Демонстрация сопровождалась пояснениями:

— Достала через знакомую дворничиху, переплатила за чек сущие пустяки, соседи мне завидуют. Теперь нужно думать о спальне, нам не на чем спать, старые трухлявые матрацы я выбросила на помойку. Мне обещали устроить и спальный гарнитур, но это обойдется куда дороже…

На газовой плите шипело поджариваемое мясо.

Северцев с досадой вспоминал разговор с толстячком: этот Граф или Барон, видимо, оказался прав.

Раскладывая на тарелки жаркое, Аня перечисляла покупки, которые еще предстояло сделать.

— Да зачем нам все это? — позволил себе усомниться Михаил Васильевич.

— У нас все должно быть как в приличных домах, — улыбнулась Аня.

— На Каменушке у нас столовых и спальных гарнитуров не было, а дом был, мне кажется, приличным, — мягко возразил Северцев.

Аня погладила его по щеке:

— Не будем ссориться… — И перевела разговор: — Кстати, ты слышал о сокращении аппарата?

— А что?

— Звонила очень расстроенная Серафима Валентиновна.

— Это особа осведомленная… Что же она шепнула?

— А то, что хорошо читать в газетах о сокращении штатов, но плохо, когда тебя сокращают. У нее есть сведения, что у вас некоторые главки ликвидируют… А вдруг ваш? — голос Ани чуть дрогнул.

— Поедем обратно в Сибирь, — шуткой отделался Михаил Васильевич.

— Еще новоселье не справили! — напомнила Аня. — Мы свое там отжили, пусть другие поколесят с наше.

— Верно, верно, Анюта. Разве я с тобой спорю! Я, во всяком случае, никуда больше ехать не собираюсь.

— А если предложат?

— Объясню… Кончим этот разговор, Анна! Ведь мне никто и ничего не предлагал такого…

— У нас это делают просто: руки по швам и шагом марш, — собирая со стола посуду, не преминула Аня оставить последнее слово за собой.

Северцев развернул газету, пробежал глазами заголовки: «Новая провокация чанкайшистов на Тайване», «Реваншистская речь недобитого гитлеровца»…

— В мире неспокойно. Как бы опять не помешали нам строиться, — подумал он вслух.

— Папа, ты на Каменушке был? — спросил Виктор. — Как там?

— Конечно, был. Живут хорошо, стадион строят, новую школу отгрохали. Тебе, Анна, все поклоны шлют. Останавливался я у Обушковых. Хлебосолы, закормили прямо на убой.

— Будешь писать знакомым, передавай от меня приветы, — думая о чем-то своем, ответила Аня.

— Я давно хочу спросить тебя, папа, — снова вмешался в разговор Виктор. — А куда идут вольфрам и молибден с ваших рудников?

— Куда, говоришь, идут? — рассеянно повторил Михаил Васильевич. — Да как тебе сказать… Вольфрам и молибден породили сотни новых марок стали, сынок. Невиданной раньше прочности…

— А дамасская? — перебил Виктор отца.

— Это верно ты заметил. Но видишь ли, в чем дело… Некоторые сорта дамасской стали как раз и содержали вольфрам. Уже в наш век вольфрамовая сталь шла на пушечные стволы и бронебойные снаряды. А вообще-то, вольфрам нужен всюду: в металлургии, электропромышленности, в пиротехнике. Вот электрическая лампочка: нить в ней вольфрамовая. Лампы в приемнике сделаны с добавкой вольфрама, в телевизоре — тоже. Вот это и дает наш Сосновский рудник. Мы пришли в горы на смену гномам… — улыбнулся Михаил Васильевич.

продекламировал Виктор.

— Ух ты, молодчина! Так хорошо помнишь Гейне?..

Мысль Виктора совершила внезапный скачок:

— А если взаправду у вас будет сокращение, ты поедешь обратно на рудник?

Немного подумав, Северцев ответил:

— Нет. Все-таки не собираюсь.

— Виктор, тебе давно пора спать. Иди и не приставай к папе, он и так устал с дороги, — решительно прервала Аня.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Северцев ехал в министерство несколько встревоженным — сказался ночной разговор с женой.

Аня была очень обеспокоена. Всегда готовь себя к неожиданностям! Особенно в Москве почему-то… Прожили вместе почти два десятка лет и до последнего времени не имели крова над головой, мотались с рудника на рудник, всю сибирскую тайгу исколесили вдоль и поперек… В какие только медвежьи углы не бросали Северцева в порядке ликвидации прорыва или укрепления руководства! Северцев?.. Он всегда поедет, поедет куда угодно, не думая о себе и семье. Слова не скажет… Но вот теперь наконец закончилась бродячая жизнь. И пусть не думают в министерстве, что Северцевы начнут ее сначала! Романтика хороша в двадцать лет, а человеку с седой головой не очень-то к лицу… Из-за бродяжьего нрава Михаила вдосталь помоталась и Аня. Совесть ее чиста: сотням таежных ребятишек она дала знания. Теперь она думала о собственном сыне!..

Беспокойство Ани в какой-то степени заразило Михаила Васильевича. Он видел, что жена по-своему права: менять работу было бы сейчас совсем некстати…

Подъехав к воротам министерства, Северцев отпустил машину. Вошел во двор, по-осеннему голой тополевой аллеей прошел к главному входу в большое неуклюжее здание. «Угораздило же кого-то смастерить такой сундук», — раздраженно подумал он, поднимаясь по ступенькам. Поздоровался со знакомым вахтером и стал в длинную очередь к лифту. Сразу же заметил перемены: широкий коридор первого этажа перегородили стеклянной стенкой, за ней виднелись два длинных ряда канцелярских столов и склонившиеся над бумагами головы. На четвертом этаже — такая же картина. Северцев только удивленно пожал плечами.

Навстречу ему семенил опрятный старичок в синей толстовке, с галстуком-бабочкой — главный бухгалтер их главка, добрейший из министерских бухгалтеров.

— Здравствуйте, батюшка Михаил Васильевич. С приездом!

— Здравствуйте, Евгений Сидорович. Вижу, у вас новости: сокращаете штаты!.. — Северцев кивнул в сторону стеклянной перегородки.

— И не говори, батюшка ты мой! Два новых отдела организовали… На пятом этаже, прости за выражение, даже уборные под канцелярию забрали, народ обижается, что бегать вниз приходится… — разводя руками, скороговоркой проговорил старичок.

— А я-то слышал, что у нас сокращения намечаются! — в полувопросительной форме продолжал Северцев, внимательно присматриваясь к выражению лица Евгения Сидоровича: тот обычно знал все.

— Болтают всякое. А коридоры заселяют. Сократим опять уборщиц да секретарей: их у нас на десять сокращений хватит… — хихикнул старичок и, поклонившись, той же семенящей походкой заторопился дальше.

Северцев понимающе улыбнулся.

В приемной перед его кабинетом модно одетая, с крашеными светлыми волосами секретарша Милочка самозабвенно болтала по телефону. При появлении Северцева она бросила трубку и, поспешно ответив на его приветствие, принялась усердно собирать в папку разбросанные по столу документы.

Михаил Васильевич разделся, достал из портфеля нужные бумаги и отправился к начальнику главка.

В прокуренной приемной толпились люди. Трезвонило несколько телефонов. Чуть ли не все, кто снимал трубку, немедленно требовали итоговых сводок за октябрь, грозили лишить кого-то премии за задержку сводок по капитальному строительству, кого-то ругали за срыв плана по валовой продукции…

Птицын сидел в кабинете один. Он разговаривал по двум телефонам сразу и тоже требовал злополучных сводок. Зажав одну из трубок между головой и плечом, он высвободил правую руку, протянул ее Северцеву, улыбнулся ему, указал на кресло и стал что-то торопливо записывать.

На Птицыне был щегольской синий костюм из дорогой шерсти, шелковая рубашка, шея повязана людным галстуком, желтые туфли покоились на толстенной каучуковой подошве. Среднего роста, полный, с узкими покатыми плечами и круглым животиком, дышащий довольством и благополучием, он показался Северцеву совсем не похожим на Сашку-свистуна, каким он знал его почти четверть века назад по Горному институту…

В те времена Птицын любил выступать на концертах с художественным свистом, за что и получил свое малореспектабельное прозвище. Сейчас Северцев смотрел на почти лысую, с жалкими волосиками на висках и затылке, голову, на желтое одутловатое лицо с заплывшими глазками, красноватым острым носом, — и в его сердце шевельнулась грусть.

Начальник главка закончил разговор по обоим телефонам ясными и краткими указаниями: «Давай жми!» — сказал он в одну трубку, «Давай, давай!» — в другую. Потом со вздохом откинулся на спинку кресла и, укоризненно глядя на Северцева пустыми глазами, с начальственной печалью изрек:

— Подвел ты нас, Михаил Васильевич! Послал я тебя на ликвидацию прорыва, а ты даже плана не дотянул… И когда!.. К Октябрьскому празднику!..

— Надеюсь, ты интересуешься не только тем, как комбинат выполнял отдельный план к торжественной дате, а главным образом — причинами постоянного отставания… Я привез подробный анализ работы. Здесь и предложения комбината. — Северцев развернул скрученную в трубку бумагу. — Надо помочь им, во всяком случае хоть не мешать работать нашими запретами.

— Опять ту же песню затянул, бунтарь. Тебе что, не нравятся главковские порядки? На рудниках лучше? Так поезжай туда, — зло отрезал Птицын.

— А тебе они нравятся? — уточнил Северцев.

— Нравятся они мне или не нравятся — не суть важно, не я их устанавливал и не мне их изменять. И по-дружески тебе советую — живи сам и другим не мешай. О жизни как-нибудь потом поговорим, а сейчас заместитель министра ждет сводку по главку, а ее нет: ряд предприятий задерживает телеграммы, междугородная, как на грех, переносит заказы на разговоры… А в общем, брат, дело, скажу тебе, табак. Только это между нами!.. Имею сведения…

Телефонная трель прервала Птицына. Он снял трубку, ответил: «Слушаю» — и тут же нажал звонок. Вбежала тучная секретарша. Он крикнул:

— Скажите, чтобы немедленно обработали сводку за октябрь! — И, положив трубку, взяв из-под руки Северцева папку, извиняющимся тоном обратился к нему: — Ты уж прости, поговорим после, меня срочно вызывает Николай Федорович.

— Но есть неотложные вопросы по Сосновскому комбинату. Их тоже срочно надо решить! — попытался возразить Северцев.

— Ну и решай, пожалуйста, — зарываясь в бумаги, ответил Птицын. — Ты сам с усам…

Северцев поднялся. Пока не закончится аврал по сбору месячных сводок и Птицын не доложит их начальству, разговаривать о чем-либо другом совершенно бессмысленно.

Вот уже несколько лет Птицын жаловался на сердце, врачи держали его под наблюдением, и по этой причине он крайне редко выезжал на предприятия. Зато сводкам придавал особое значение: ведь только по ним он имел возможность судить о работе предприятий, только они были для него связующей нитью с производством…

Вернувшись в свой кабинет, Михаил Васильевич стал разбирать ожидавшую его почту. Все бумажки были с резолюциями Птицына в двух знакомых вариантах: «Пр. пер.» (что означало: «Прошу переговорить») и «Для ответа». Просьбы с мест касались широкого круга вопросов, но большинство предприятий запрашивало тросы, кабель, транспортерную ленту, шахтные канаты, просило увеличить ассигнования на капитальное строительство…

К сожалению, эти вопросы после составления годовых заявок главк перерешать не мог, зачастую не решало их даже министерство, и вместо ожидаемой помощи рудники получали строгие наставления по части экономии и бережливости. В последний раз на Сосновском комбинате Михаилу Васильевичу пришлось выслушать немало горьких слов насчет главковской «помощи», выражавшейся в нравоучительных посланиях, автором которых был не кто иной, как Северцев. Горько было сознавать свое бессилие, тем более что внешние признаки — уважительно обставленные кабинеты, вышколенные секретари, персональные машины, сама вывеска над парадным входом — не назойливо, но властно давали понять, насколько солидно представляемое им, инженером Северцевым, учреждение… А может быть, и вправду не нужен главк?.. Легко предположить, что его упразднение не вызовет протестов со стороны опекаемых им предприятий… Помнится, когда Михаил Васильевич сам работал директором рудника, только вздох облегчения вызывала у него лежащая на столе папка, если в ней не обнаруживалось очередных главковских директив…

Северцев прежде всего занялся делами Сосновского комбината, памятуя о своем обещании помочь им немедленно по возвращении в Москву, продиктовал Милочке несколько писем от имени министерского руководства: в правительство, в Госплан и в смежные министерства. Потом позвонил Николаю Федоровичу и условился о часе, когда будет принят для доклада.

Ровно в четыре часа Северцев открыл обитую черным дерматином дверь со стеклянной табличкой: «Заместитель министра Н. Ф. Шахов».

Придавив к столу лист бумаги тяжестью протеза — левой руки у него не было: потерял еще в гражданскую войну, — Николай Федорович что-то быстро писал и, не поднимая головы, проговорил:

— Одну минутку…

Когда Шахов был свободен, любой сотрудник мог пройти к нему. Секретарю было запрещено расспрашивать — зачем и по какому вопросу.

Одевался Николай Федорович просто, куда скромнее многих подчиненных. Небольшого роста, сухонький, стриженный бобриком, с морщинистым лбом и острым, задорным взглядом, он был похож на старого заводского мастера.

Шахов перечитал написанное, отложил ручку в сторону и отвел глаза от бумаги. Увидев Северцева, улыбнулся, протянул руку.

— Ты что же, Михаил Васильевич, испортил Птицыну сводку, а? — слегка окая, спросил он.

— Сводки нужны нам, а предприятиям нужна от нас помощь. — Северцев передал Шахову только что подготовленные документы.

Машинально поглаживая пальцами потрескавшуюся эмаль на ордене Боевого Красного Знамени, Николай Федорович попросил рассказать о делах Сосновского комбината.

Не много утешительного почерпнул он из обстоятельного рассказа Северцева. Комбинат числится построенным и сданным в эксплуатацию, но фактически он не достроен: нет автомобильной дороги к ближайшей железнодорожной станции, по проселку не проехать; гробятся машины, резина, варварски расходуется горючее; главк терпит миллионные убытки, но денег на новую дорогу не дает. Не решен вопрос с энергетикой: временная электростанция не обеспечивает и половины потребности комбината, а соседний химический завод, у которого электроэнергия имеется в избытке, соглашается выручить сосновцев не иначе как в обмен на лес, который необходим самому комбинату для крепления шахт. Химиков упрашивали, вмешивались райком и обком партии, но пробить ведомственные перегородки невозможно. Нужно указание правительства. Есть и другой выход: рядом с временной строить новую электростанцию. Без энергии комбинат будет все время лихорадить…

Комбинат новый, а технологическая схема извлечения металлов решена не комплексно: в расчете только на один основной металл. Три ценных металла-«попутчика» попросту сбрасываются в отвал. Их не извлекают, хотя они дороже основного…

Слушая, Шахов изредка утвердительно кивал головой, делал пометки в раскрытом на столе большом блокноте.

— Что верно, то верно, Михаил Васильевич! — вставил он. — Сорим миллионами… Надо бы не успокаивать себя, сравнивая результаты с одна тысяча девятьсот тринадцатым годом, а поглубже интересоваться тем, что делается на белом свете сегодня!..

Северцев доказывал, что почти все нужды Сосновского комбината требуют обращения в правительственные органы: министерство не располагает достаточными правами, чтобы решить все эти проблемы самостоятельно.

— Вот-вот ждем решения о расширении прав министерств, — как бы оправдывая свою беспомощность, сказал Николай Федорович. Он встал и в раздумье прошелся вдоль закрывавшей всю стену карты восточных областей СССР, на которой разноцветными условными значками были обозначены предприятия, находившиеся в ведении министерства. — Дело дошло до смешного: телеграммы посылаю с грифом «правительственная», а подчас не имею возможности решить пустяковый вопрос, из тех, что в первой пятилетке свободно решал у меня на стройке десятник… Вспомнишь, с какими кадрами мы тогда стройки начинали, сравнишь нынешние с теми, тогдашними, — что тут говорить: небо и земля!.. А доверия этим нашим кадрам оказываем теперь куда меньше… Люди ведь выросли — да еще как! — богатырские дела творят, а их все в коротеньких штанишках водят… И натыкаешься то и дело на параграфы, параграфы!.. На бесчисленные инструкции… А кто их составил, эти инструкции и параграфы? Люди, очень далекие от живой жизни. И потому способные в основном мешать ее нормальному развитию…

Он позвонил по телефону своему коллеге в Министерство химической промышленности.

— Кирилл Прокофьевич, тебя приветствует Шахов… Спасибо, копчу помаленьку небо… Я опять насчет электроэнергии для Сосновки… Подожди, подожди! Не перебивай. Леса нет! Его нам на крепление шахт не хватает! Понятно?.. Слушай, слушай… Разве я не передал тебе новый шахтный копер без всякого распоряжения правительства? Нарушение установленного порядка ради дела… Ну, видишь ли, копья тут нам с тобой ломать не приходится. Хорошо, обратимся в правительство, коли ты такой торгаш!..

Шахов с досадой положил трубку.

— Еще один бесплодный разговор! — сказал он Михаилу Васильевичу.

Когда Северцев собирал подписанные бумаги, Николаю Федоровичу позвонили из Черноярска.

Этот звонок имел неожиданное, но прямое отношение к их беседе: непосредственно касался Сосновского комбината. Обком партии решил отозвать директора комбината Яблокова обратно на партийную работу, в областной комитет. Просили подумать о возможном преемнике.

Услышав это, Северцев очень огорчился: выходит, его возражения еще там, на месте, не возымели никакого действия… Северцев высоко ценил этого директора, верил, что он в конце концов вытянет комбинат в число передовых предприятий главка. И вот, пожалуйста: новое осложнение! Кого-то нужно искать. Нужно будет ждать, когда новый работник попривыкнет… С новенького, как говорится, спроса нет…

Николай Федорович все это понимал, но считал, что возражать не следует: такой человек, как Яблоков, не меньше пользы принесет в обкоме. Ведь там он будет иметь дело с десятками предприятий, а не с одним, хотя бы и очень важным.

Снова зазвонил телефон. Николай Федорович снял трубку.

— Шахов слушает. Здравствуйте, Петр Александрович… Да, будем. Предложения подготовили… Хорошо, сейчас же приеду.

Он подошел к массивному сейфу, достал оттуда папку. Прижимая ее к себе протезом и запирая сейф на ключ, обернулся к стоявшему у двери Северцеву:

— Сокращаться будем. Три главка в один сливать придется. Работа от этого не пострадает, а вот людей куда девать? Трудно их устроить в Москве. На периферию поедет далеко не каждый!

Он уже надевал пальто. Выйдя из кабинета, на ходу бросил секретарше:

— Поехал в ЦК.

Северцев вернулся к себе в мрачном настроении: слухи о ликвидации их главка подтвердились. Что-то будет теперь? Кого сохранят из сотрудников? Каким будет объединенный главк? Кто его возглавит?.. А что будет с ним, Северцевым?.. Ответить на эти вопросы пока не смог бы никто.

Около шести часов вошла Милочка, положила на стол новую почту и попрощалась.

Только сейчас Михаил Васильевич вспомнил о поручении жены: надо было заехать в магазин и узнать, когда будут в продаже холодильники. Решил отложить это дело. Кто знает, может, и не понадобится холодильник-то?.. «Уж не собираешься ли уезжать, старина?..» — поймал он себя и, как бы в ответ, упрямо покачал головой.

Невнимательно посмотрев почту, Северцев позвонил Птицыну, собираясь поделиться с ним новостью. Но тот уже уехал.

Михаил Васильевич подошел к широкому окну и посмотрел вниз: из всех подъездов огромного министерского дома текли людские потоки. «Скоро они станут поменьше», — подумал он.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Быстро пролетели Октябрьские праздники.

Почти непрерывные застолья испортили Северцеву отдых, и он решил получить отпуск, чтобы уехать в подмосковный санаторий. Но Михаила Васильевича не отпустили, так как не вышел на работу Птицын, у того пошаливало сердце, врачи выдали ему бюллетень.

Злые языки удивлялись умению Птицына заболевать в нужное время — перед принятием какого-нибудь ответственного решения или неприятной командировкой.

После праздников сотрудники какими-то неведомыми путями узнали о предстоящем слиянии главков и стали работать спустя рукава. Появляясь в учреждении вовремя, расходились по комнатам и, ругая начальство, обсуждали новые штаты, оклады, предстоящие сокращения, возможности устроиться в другом месте, но обязательно в Москве…

Дисциплина падала. Приходилось по нескольку раз напоминать исполнителям, что они задерживают материалы, пробирать их за медлительность.

Северцев нервничал. Однажды он объявил на совещании, что нерадивых уволит немедленно, не дожидаясь реорганизации главка. Но и угрозы действовали мало. Организм учреждения был как бы частично парализован.

В середине ноября Михаилу Васильевичу позвонил Птицын. Справился о последних новостях и прежде всего поинтересовался, кого метят в начальники объединенного главка. Сообщил, что по совету врача живет за городом, на даче, и просил заехать к нему в воскресенье, чтобы поговорить о делах.

Ноябрь стоял на редкость теплый и сухой. В Подмосковье загостилась осень. Воскресный день выдался ясный. И Северцев решил навестить больного начальника.

Накатанный асфальт широкого шоссе слепил глаза. Машина шла быстро, плавно покачиваясь. Ехали смешанным лесом. Его сменила березовая рощица. На ветках лишь кое-где виднелись желтые листочки. Потом потянулась темная цепочка тонких елей. Миновали каменный мост через заиленную речушку, и машина свернула с шоссе вправо, в сосновый перелесок. Петляя вокруг пышных сосен и подпрыгивая на узловатых корнях, она проехала метров сто и уперлась в запертые ворота глухого зеленого забора.

Капитоныч заглушил мотор. Северцев вышел из машины, постучал в ворота. За забором басисто откликнулась собака. Вскоре щелкнул засов, приоткрылась калитка, и Северцев увидел Птицына в старой фетровой шляпе и рабочем комбинезоне, из-за пазухи выглядывал белый голубь. Хозяин с трудом сдерживал на длинной сворке огромную немецкую овчарку.

— Здорово, княже! — кланяясь в пояс, шутливо приветствовал его Северцев.

Птицын пропустил гостя в усадьбу, задвинул железный засов, пошел к конуре привязывать рычавшего пса.

Северцев с интересом огляделся. От ворот тянулась аллейка, обсаженная молодыми елочками. По обе стороны аллейки были разбиты большие клумбы. На них торчали желтые стебли увядших цветов. За клумбами в несколько рядов стояли яблони и другие деревца, видимо груши и вишни. Вдоль забора темнели заросли крыжовника, под ними на земле валялись желтые, переспелые ягоды. Михаил Васильевич удивился трудолюбию хозяина: на огромной территории участка каждый метр земли тщательно обработан. В глубине усадьбы сквозь разлапистые ветви старых елей просвечивал двухэтажный кирпичный дом, крытый красной черепицей, с большой застекленной верандой. Строение венчала остроконечная башенка кремлевского стиля с окошечками-бойницами.

Подошел хозяин, под руку повел гостя осматривать угодья. Северцев спросил, для чего сделана башня.

— Ее видно со всей округи, — похвалился Птицын. И смущенно добавил: — Голубятня у меня там, понимаешь?

Северцев покосился на него:

— А ты, голубятник, оказывается, живешь с фарсом!

— Знай наших! Батька мой, маломощный середняк, щи лаптем хлебал, а сын в люди выбился… — степенно согласился хозяин.

— Да-а… Домина-то у тебя — дворец! Сколько же в нем комнат?

— Четыре наверху и четыре внизу.

Грузно ступая кирзовыми сапогами по хрустящей гаревой дорожке, Птицын повел гостя дальше.

— Дачу скоро десять лет как строю. Сразу после войны начал. Страху натерпелся! ОБХСС проверял, откуда что взято. Да в то время с материалами было попроще! В общем, бог миловал. Фонтан у террасы сделаю, — он показал на вырытый котлованчик, — и на этом закончу строительные заботы. Только вот не придумаю, какой формы фонтанчик сделать… Хочется какой-нибудь этакой… Не такой, как у всех!

Он перечислил: в саду пятьдесят фруктовых деревьев, триста ягодных кустов, две тысячи кустов клубники. За домом Птицын показал на ряды длинных огородных грядок.

— Уже несколько лет овощей, ягод и фруктов не покупаем, — как бы вскользь заметил он.

— Кто же обрабатывает все это?

— Я сам, ну и… нанимаю, конечно. Это законом разрешено, — последовало поспешное добавление.

— А, собственно, зачем тебе такой дворец и эти плантации?

— В жизни всякое бывает. Под старость пригодится… Сдавать комнаты буду, открою цветочную и овощную лавку, — тут же перешел на шутливый тон Птицын.

На веранде гостя встретила Серафима Валентиновна — рыхлая высокая блондинка. Она была в белом переднике. На столе стоял медный таз с дымящимся душистым вареньем и стеклянные банки.

— Все лето возилась с разными вареньями, вот только что, можно сказать, управилась наконец… Извините, я на минутку… — Переваливаясь из стороны в сторону грузным телом, как утка, Серафима Валентиновна удалилась в комнаты.

— Хозяйка! У нее даже рябина даром не пропадает. Ты собери-ка нам на стол, толстушечка! — крикнул вдогонку супруг, хитро подмигнув гостю.

Они прошли в кабинет — просторную комнату с кафельным камином, массивным дубовым столом, над которым были прибиты оленьи рога. Усевшись в мягкое кожаное кресло, Птицын достал из стеклянного шкафчика бутылку с яркой этикеткой и две рюмки с позолоченным ободком. Ласково погладив этикетку и показав ее Северцеву, радушный хозяин наполнил рюмки темной влагой.

Почти четверть века тому назад пришел в Горный институт Саша Птицын. Носил он залатанный зипун, ватные штаны и стоптанные сапоги, а в деревянном сундучке имел при себе смену исподнего белья. Был Саша веселый и смешной парень, больше всего на свете любил гонять голубей, и его чуть было не выдворили из студенческого общежития за неоднократные попытки оборудовать там голубятню…

Учился он неважно, и профкому часто приходилось после полученной Сашей очередной двойки отвоевывать у деканата стипендию, чтобы дать возможность сыну маломощного середняка продолжать учебу, в успешное окончание которой, впрочем, верили немногие. Жил Саша безалаберно, всегда без денег, разговаривал только о еде и голубях, от общественной работы отлынивал, в комсомол не вступал, утверждая, что еще «не созрел».

Он очень хотел стать артистом и даже на две недели уехал с бригадой синеблузников в подшефное село. Но эта поездка не принесла ему славы. Сашу отчислили из бригады, так как, кроме умения свистеть, он не обладал никакими артистическими данными.

Птицын в те годы был известен и как в некотором роде литератор: он написал трактат под оригинальным названием «В помощь начинающему арапу-студенту». Труд свой юный муж науки посвятил многостороннему исследованию одной проблемы — как сдавать зачеты и экзамены не готовясь. Сей трактат наконец принес автору славу, но достаточно скандальную, за которую пришлось дорого заплатить: преподаватели стали спрашивать его еще жестче, и Саша сам испытал, как плохо бывает, когда практика не может подняться до высоты теории. Он уже не расставался с двойками.

Птицын был постоянной жертвой студенческой конвенции, гласившей, что студент-«хвостист» до ликвидации «хвоста» отлучается от спортивных тренировок, культпоходов и вечеринок. Самым страшным наказанием «хвостистам» был запрет посещать общежития медицинского и педагогического институтов, где у многих горняков — по старой традиции этих учебных заведений — имелись подружки, которые впоследствии в большинстве случаев становились женами молодых горных инженеров и вместе с ними уезжали в тайгу. Спортом Птицын не занимался, возлюбленной ни среди «медичек», ни среди «учителок» у него не было, но что касалось вечеринок, где можно было бесплатно выпить и закусить, то здесь он оказывался злостным нарушителем конвенции. Он не пропускал ни одной, с жаром доказывая, что виновниками его «хвостов» являются только профессора-звери, которых следовало еще в 1917 году перевешать на фонарных столбах за нелояльное отношение к крестьянским самородкам…

Больше о Птицыне студенческих лет ничего примечательного не вспомнишь. Можно лишь добавить, что при активной поддержке товарищей он кое-как защитил дипломный проект и, к своему удивлению, все-таки стал горным инженером.

При распределении молодых специалистов на работу он попал на Дальний Восток — на рудник цветных металлов. Прослужил там около трех лет. Как рассказывали сослуживцы, от горного цеха он увильнул с первых же дней, обосновавшись в рудоуправлении на должности диспетчера. Оттуда получил командировку на курсы повышения квалификации: пропадала путевка, поскольку никто из инженеров-производственников ехать не захотел.

После окончания курсов он автоматически пошел на выдвижение — его назначили главным инженером маленького рудника. Не располагая достаточными знаниями и опытом для такой работы, Птицын поначалу часто попадал впросак, но, осмотревшись, выработал своего рода тактику, которая позволила ему впредь подолгу держаться на постах.

Тактика эта была до гениальности проста: по возможности самому ничего не решать! Для решения больших и малых вопросов, подчас совершенно ясных и не требовавших никакого обсуждения, он непременно собирал совещания, чем снискал себе репутацию «демократа». На этих совещаниях был заведен устойчивый порядок: обсуждение велось свободно, все присутствующие обязаны были высказаться, причем время для выступлений не ограничивалось, итогом же многочасовых разговоров обычно было краткое заключительное слово главного инженера. Он благодарил участников совещания и заверял, что доложит об их мнении управляющему рудником для принятия решения. Под любыми предлогами Птицын не подписывал никаких решений, поручая это своему заместителю или подсовывая управляющему. Выслушивая замечания последнего относительно того, что главному инженеру нужно бы решать вопросы самостоятельно, без заседательской суетни, Птицын с обаятельной улыбкой напоминал, насколько важно осуществлять в руководстве принцип коллегиальности.

Над Птицыным посмеивались и в то же время мирились с его слабостями, так как видели в нем человека хоть и бесполезного, но и не вредного.

Став одним из руководителей рудника, он начал тяготиться положением беспартийного и вскоре подал заявление о приеме в ВКП(б). Партийное бюро долгое время колебалось, но в конце концов Птицына приняли, отечески пожурив и взяв с него обещание учесть критику, исправить ошибки.

Когда умер главный инженер треста, Птицына нежданно-негаданно назначили на вакантное место. Трестовская работа пришлась ему еще более по душе. Тут было куда спокойнее, гораздо больше предоставлялось возможностей совещаться и уходить от решений: управляющий трестом был опытный инженер, он брал на себя все без исключения. Тут Птицын выступал главным образом в роли доброго арбитра — примирял спорящих инженеров; искусно гасил технические разногласия, затягивая их разрешение; пересылал предложения для бесконечных заключений экспертов. Он ни с кем не ссорился, со всеми поддерживал хорошие отношения. Его реже стали называть «демократом», чаще «дипломатом». Окончился кандидатский стаж, Птицын стал членом партии и начал исподволь подумывать о столичной карьере…

После войны аппарат главка расширялся. Утвердили новую должность заместителя начальника по общим вопросам, и начались поиски подходящей кандидатуры. В управлении кадров решили взять работника с периферии, знающего эту отрасль промышленности. Перебрали личные дела нескольких старых работников, но тресты и предприятия, которыми они руководили, частенько срывали план, личные дела были подпорчены взысканиями. Кто-то предложил посмотреть дело Птицына. Взысканий он не имел, трест его был передовым, все время перевыполнял программу, — «объективные данные» были благоприятны. Запросили мнение управляющего трестом. Тот, давно желая избавиться от Птицына и не видя для этого другой возможности, кроме выдвижения, дал самую хорошую характеристику. Птицына вызвали в Москву. Руководству наркомата он понравился своей скромностью, и его назначили заместителем начальника главка.

Птицын глазам своим не поверил, получив приказ наркома. Но вскоре успокоился и стал трезво смотреть на жизнь: попав после окончания курсов в счастливую струю, влекомый ею, он быстро возносился все выше и выше. Нужно было, пока не поздно, пускать поглубже корни в московскую землю, чтобы житейские бури не могли больше оторвать от нее.

Одно обстоятельство беспокоило главного инженера треста — неопределенность его отношений со своей секретаршей. Птицын все еще официально числился холостяком, и многочисленные, но скоротечные романы не сковывали его свободы… Не повезло ему с секретаршей: она угрожала разоблачительными заявлениями в райком партии. Однако выход, хотя и не самый желательный, нашелся. Боясь и борясь за свою феерическую карьеру, Птицын сдался перед настойчивостью женщины. Незадолго до переезда он женился. А приехав в Москву семейным человеком, получил квартиру и по настоянию оборотистой жены сразу принялся за строительство дачи.

Незаметно пролетело семь лет, спокойно прожитых за крепкой спиной начальника главка Шахова. Звезда Птицына поднялась еще выше. Она достигла зенита в ту пору, когда Шахов уехал в длительную заграничную командировку. Птицына как заместителя механически назначили начальником главка.

После возвращения Шахова из-за границы Птицын долгое время побаивался, что его попросят на прежнее место, которое он предусмотрительно держал вакантным. К его счастью, все обошлось благополучно. Шахов стал заместителем министра.

Вот тогда-то Птицын и вытребовал к себе Северцева. Нужна была рабочая лошадка. Так судьба свела их второй раз…

— За дружбу! — предложил Птицын и, чокнувшись с гостем, быстро опрокинул рюмку в рот, после чего крякнул и от удовольствия зажмурил глазки.

— А тебе как сердечнику коньяк не повредит?

— Мартель, ей-богу, настоящий мартель… — причмокнув, сказал Птицын. А когда вопрос Северцева дошел до его сознания сквозь некую препону, порожденную состоянием блаженной неги, добавил: — По части сердца знай: оно у меня не от вина болит. А от нашей свистопляски. — И Птицын неторопливо снова наполнил рюмки.

— Это ты о чем?

— Видишь ли, я уже десять лет как самостоятельно изучаю марксизм, но лучше всего усвоил одну диалектическую истину: все течет и изменяется. — Птицын натужно засмеялся и опрокинул в рот вторую рюмку. Кивнув головой на портрет генералиссимуса, висевший над креслом, он продолжал: — Не стало его, и начались бесконечные реорганизации. То сливали министерства, потом разливали, теперь аппарат сокращать начали, главки ликвидируем… Разрушаем, брат, то, что создавали десятилетиями, — последовало мрачное заключение.

— А может, наоборот, оздоровляем: лечим аппарат от ожирения? — подверг сомнению Северцев столь безапелляционное резюме.

— Ха! Оздоровляем… А если жирком окажешься ты?

Вошла вперевалочку Серафима Валентиновна с охапкой мелко наколотых дров, разожгла камин. Языки пламени дружно лизали сухие поленья, в комнате сразу потеплело.

Хозяйка принесла вазу с яблоками, бесшумно поставила на стол и опять исчезла.

— У меня есть точные сведения, что наш проект штатов объединенного главка не будет утвержден. Сократят на сто человек. Вместо пяти заместителей начальника главка оставят одного. Сообщение точное: сверху, — Птицын многозначительно кивнул на потолок.

В главке поговаривали, что источником его информации «сверху» обычно была секретарша министра, близкая знакомая Серафимы Валентиновны. Так или иначе, это было секретом Птицына. Многие верили в его особые связи с высшими сферами.

— Откуда ты знаешь? — поинтересовался Северцев, подкидывая в камин суковатое поленце.

— Это, как говорится, не суть важно. Важно, что знаю. Завтра в этом убедишься и ты… Что намерен делать? — в упор глядя на гостя, спросил Птицын.

— Я не понимаю твоего вопроса, — помедлив, ответил тот.

Птицын деланно рассмеялся:

— Хитришь, дружище… — Подняв рюмку и полюбовавшись игрой света в темной золотистой влаге, он продолжал: — Послушай, Миша, хочу как бывший актер продекламировать стихотворение, которое прямо касается нас с тобой…

— Неправду.

— Эх, Миша! В прятки играть с тобой не хочу. Поговорим по душам, как подобает старым институтским товарищам… — пододвинув кресло поближе к пылавшему камину, предложил Птицын. — Может быть, разговор этот и преждевременен: слияние главков не проведут вообще или отложат на неопределенный срок… Но следует выяснить свои позиции заранее.

Птицын повел длинный разговор. Собирается ли Северцев в случае реорганизации главка уезжать из Москвы? Не собирается? Очень хорошо! Верно: быть бездомным бродягой надоело, годы дают о себе знать, это в двадцать лет мы были романтиками… Бросить хорошую квартиру в Москве — безумие. Вернуться опять в Москву при нынешних строгостях с пропиской будет невозможно. Птицын все это понимает, ведь он помог Северцеву с переводом в главк, ходатайствовал о квартире… Ну а если трудно расставаться с Москвой Северцеву, то уже совсем невозможно это сделать Птицыну: здоровье надорвано, дня не проходит без вызова врача, квартиру отдельную тоже не бросишь, о даче и говорить нечего, в нее вложены и душа и все трудовые сбережения… Через каких-нибудь два месяца стукнет пятьдесят, можно оформить горняцкую пенсию, и уже тогда на его стороне будет закон: тогда его, пенсионера, не тронут!..

— Когда выйдешь на пенсию, бросишь работу? — спросил Северцев.

— Нет-с, дудки! Просто буду получать лишние пенсионные деньги. — Птицын взял яблоко, повертел в руке, помял пальцами и положил обратно в вазу. Выбрал самое большое и румяное.

— Вроде дотации за то, что прожил пятьдесят?

— Называй хоть дотацией, но плати!.. — рассмеялся Птицын.

— Ты все, оказывается, продумал: тебе продержаться бы два месяца, а там хоть какие реорганизации!.. — заметил Северцев.

— Идеи идеями, а жизнь жизнью, — глядя в камин, возразил ему Птицын.

Северцев отставил налитую ему рюмку, поднялся.

— Я, пожалуй, поеду. Пора.

Птицын усадил его обратно в кресло.

— Ты погоди. Все мы люди и человеки. И ты, Миша, не старайся казаться больше католиком, чем папа римский. Все равно не поверят. И я не поверю. Давай проанализируем положение. Если меня назначат начальником объединенного главка, то я тебя сохраню заместителем, будь совершенно спокоен. Мы — старые друзья, на меня ты всегда можешь положиться. А если назначат другого?.. Мне придется — из чисто деловых соображений — соглашаться даже на зама, без Птицына главк трудно себе представить. Говорю тебе по-дружески, не из хвастовства…

Хозяин хмелел на глазах. Северцев видел, что ни разговора, ни спора не получится. Он распрощался.

Пьяноватые глазки Птицына проводили его недобрым взглядом.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Отношения с Птицыным внешне оставались нормальными, о визите на дачу оба не вспоминали, будто его и не было.

Михаил Васильевич собирался поговорить о Птицыне с Шаховым или в парткоме, но потом передумал: могло получиться что-то похожее на сплетню.

Птицын по-прежнему часто болел, брал бюллетень, в дела почти не вмешивался, фактически главком руководил Северцев.

…Наступил январь 1955 года, а решения правительства о слиянии главков все еще не было. Сотрудники, устав ждать, поуспокоились, работа опять пошла прежним порядком.

Птицын отпраздновал в «Савое» свое пятидесятилетие и через несколько дней получил пенсионную книжку, а с нею надбавку к зарплате. Северцев на банкет не пришел.

В начале февраля было вынесено решение, согласно которому три главка сливались, объединялся ряд сбытовых и снабженческих контор, резко сокращался аппарат министерства — более чем на тысячу человек.

Министерству вменялось в обязанность заняться трудовым устройством сотрудников, направлять их на производство.

Постановление поразило своим размахом. Оно было совсем не похожее на проводившиеся ранее сокращения штатов главным образом за счет секретарей и уборщиц…

В эти же дни министр подписал приказ о назначении Шахова по совместительству начальником объединенного главка.

Настала горячая пора комплектования штатов и устройства освобождаемых. Выполнение этой сложной миссии Шахов поручил Северцеву.

Михаил Васильевич прежде всего занялся молодежью. Вместе с секретарем партийного бюро главка Кругликовым они собрали в кабинете Северцева всех молодых людей и девушек, не имевших специальности. Михаил Васильевич рассказал о положении и предложил им помощь, чтобы они смогли получить рабочую квалификацию на заводах и стройках Москвы.

Вначале это предложение не было принято всерьез. Первой высказалась Милочка:

— Не для того молодые советские люди заканчивают семилетки и десятилетки… Мы готовили себя для интеллигентной работы и найдем ее в другом месте, если уж так!..

Потом все долго спорили, шумели. А когда Северцев выложил на стол десять путевок на курсы крановщиков, шоферов, электриков, посыпались вопросы о том, каковы будут условия работы. И путевки тут же расхватали.

— Милочка, а что вы собираетесь делать? — спросил Михаил Васильевич.

— Еще разок схожу замуж…

— Точнее, сбегаешь, на недельку-другую, — бросил кто-то.

Милочка, пожав плечами, с достоинством удалилась.

Труднее обстояло дело со специалистами. Отдел кадров мог предоставить им работу на предприятиях главка, но большинство под всяческими предлогами отказались покинуть Москву. Одни внезапно воспылали любовью к престарелым родителям, с которыми нельзя разлучаться, не огорчая их. Других не пускали дюжины взыгравших недугов, иной раз не только своих, но и теткиных… Возражала теща, не пускал брат, бабушка заявила, что не переживет отъезда внучки. Словом, все зависело от заключения поликлиник, от ближайших и дальних родственников.

Просидев весь день в душном кабинете, Северцев и Кругликов не уговорили ни одного из сокращаемых ехать на какое-нибудь горное предприятие. Резкий звонок в коридоре, возвестивший об окончании этого необычного рабочего дня, оборвал неприятные разговоры.

Михаил Васильевич открыл форточку и глубоко вдохнул холодный воздух.

— Каждый уверяет, — проговорил он, — что всей душой стремится на периферию, но… не сразу, позже. Не хотел бы я сейчас слышать, как они костят нас с тобой.

Кругликов запустил руку в свою львиную гриву, в которой заметно выделялся клок седых волос.

— Да-да, — зло заговорил он, — выходит, далеко не каждый из нашего брата, специалиста, приходится к производственному двору.

— К сожалению, это так: иной инженер прямо со школьной скамьи сидит себе в конторе, как мышь под веником, и в ус не дует, — согласился Северцев, просматривая папку с бумагами.

— И к тому же, подлец, философствует: «Что мне, больше других надо, чтобы в пекло лезть? Пусть начальство геройствует, а я человек маленький». А ведь этот маленький человек в советском вузе изучал помимо инженерных наук еще и политэкономию и марксистскую философию, ведь его обучали государственно мыслить. Чему же он научился? — возмущался Кругликов.

— Может, гражданское мужество следует преподавать в качестве вузовской дисциплины с обязательным посещением лекций? — невесело пошутил Северцев.

Затрещал телефон, но Михаил Васильевич не стал снимать трубку. Когда трели замолкли, Кругликов решительно сказал:

— Начинать надо с самих себя. Я решил ехать на рудник. Иначе трудно будет агитировать!

— Погоди, Иван Иванович! Ведь ты же не попадаешь под сокращение…

— Разве в этом дело? Я вижу, у нас идет не простое количественное сокращение аппарата. Это — начало массового процесса. Будем переливать кадры из сферы управления в сферу производства… По совести скажу: не по душе мне работа в главке. Переводили меня сюда с рудника на укрепление, думал — пользу принесу, а чем занимаюсь? Сочиняю бумажки и собираю сводки! Место настоящего горняка, Михаил Васильевич, в шахте. Там, где проходит, прости за высокопарное выражение, горняцкая передовая. Верно? Этой передовой и побаиваются министерские забойщики. А мне-то что ее бояться?.. Батька мой саночником в угольной шахте всю жизнь проползал. Сам я первый хлеб коногоном заработал. Шахта для меня — мать родная. Человеком сделала, — улыбаясь, закончил Кругликов, глядя на Северцева спокойными серыми глазами.

— Все это правильно… Но, честно говоря, в какое положение ты ставишь меня?.. — несколько волнуясь, заметил Северцев. — Я не собираюсь возвращаться в тайгу.

— Это твое дело. Хотя я убежден, что там встретимся, — просто сказал Иван Иванович.

На следующий день на доске объявлений висел приказ Шахова о переводе горного инженера Кругликова И. И. на Сосновский комбинат. Ивану Ивановичу предстояло работать техническим руководителем рудника.

Пример Кругликова увлек и других. Кабинет Северцева стал походить на вербовочное бюро. Первой явилась Борисова, инженер-обогатитель. Она пришла просто посоветоваться: в Москве мыкается без своего угла, третий год снимает комнату. Дадут ей сразу квартиру на руднике? На какой срок надо ехать? Она призналась, что разводится с мужем и хочет уехать от него.

— Срока нет. На постоянную работу, Мария Александровна… И счастье найдете там, вы еще вон как молоды, — мягко добавил Северцев.

— Спасибо, я подумаю, — вздохнув, ответила Борисова.

Вслед за ней явился долговязый, с пышными черными бакенбардами Галкин. Он просил перевести его на любой рудник. Институт окончил только в прошлом году, случайно попал по разнарядке в главк. Горного дела практически не знает. Чтобы стать инженером, решил несколько лет поработать в шахте.

Поминутно поправляя пальцем съезжающие роговые очки, он рассказывал:

— Родитель мой военный, человек дисциплинированный. Уговаривает меня поехать на рудник, говорит, что я обязан ехать. Да я и сам чувствую: если сейчас не поеду, никогда уже не стану горным инженером. Разве это будет честно с моей стороны?.. Боюсь вот только — не справлюсь в шахте…

Северцев обнадежил молодого инженера, постарался внушить ему уверенность в собственных силах. Не обошлось без традиционного обращения к древней мудрости: «Не боги горшки обжигают!» Сутулясь, как всегда, Галкин ушел, гордый своим решением.

Собрался в отъезд и главный бухгалтер Евгений Сидорович Николаев. Старик не скрывал меркантильной причины: хочется оформить повышенную пенсию.

Неожиданно для Северцева изъявил желание поехать на производство инженер Никандров — развязный молодой человек, с расплюснутым, как у бывалого боксера, носом, самый франтоватый из сотрудников главка. На нем были узенькие брючки почти розового цвета, рубаха, дико размалеванная квадратиками и кружками, посреди которых резвились обезьяны. Северцев знал, что в стенной газете модника не раз осмеивали, но тот стоически выносил все насмешки. Каждый тщеславен по-своему. Вырос он в весьма обеспеченной профессорской семье, комсомольцы называли его папенькиным сынком, — и вдруг такая прыть! Северцев попытался выяснить причины. Никандров, смеясь, ответил, что лучше быть первым парнем на деревне, чем последним в городе. Отец по профессорской рассеянности считает его целинником, он не разубеждает старика… В перспективе Никандров собирается заняться наукой. Для производственников открыт широкий путь.

Всех желающих ехать Михаил Васильевич пока направлял на Сосновский комбинат: именно там острее всего нуждались в специалистах.

Зайдя в кабинет к Шахову, Северцев застал там красного, возмущенного Птицына, повторявшего одну и ту же фразу: «Это выше моего понимания…» Увидя Михаила Васильевича, Птицын прервал разговор и, сказав Шахову: «Мы еще об этом поговорим. В конце концов я пенсионер…» — быстро вышел из кабинета.

— Чего этот пенсионер разошелся? — спросил Михаил Васильевич.

— Я осмелился предложить ему поработать директором Сосновского комбината. А он мне такую истерику закатил, что я уже и сам не рад был… И у тебя, я знаю, с агитацией шло туговато. Спасибо, выручил Кругликов… Вот что значит рабочая косточка! У меня вчера был разговор с одним бывшим начальником отдела. Знаешь, что он сказал? Газированной водой торговать буду, а из Москвы ни ногой! Тяжело признаться: наплодили мы пустоцветов, и пройдет немало времени, пока удастся от них избавиться… Давай решать без промедления, кто будет директором на Сосновском комбинате. Яблокова вот-вот отзовут, мы тянем уже три месяца… Хочу проверить еще и твои нервы, — улыбнувшись, закончил Николай Федорович и остро глянул на Северцева.

Тот молча прошелся взад-вперед около стола, исподлобья посмотрел на Шахова.

— Истерику закатывать не буду, но и ехать не собираюсь никуда. Два десятка лет в тайге бродяжничал, хватит!

Густые брови Николая Федоровича насупились.

— Рано ты, Михаил, отвоевался. И постарел душой рановато, — сердито бросил он.

— Я всю жизнь был на передовой. В кабинете сижу без году неделю. Если не ко двору пришелся, скажите прямо…

Шахов развел руками, с минуту выжидающе помолчал. Потом тихо сказал:

— Во всех отношениях я бы предпочел иметь тебя заместителем. Но министр предложил поговорить насчет Сосновки с тобой и Птицыным. Он считает, что эта ноша тебе больше по плечу. Я пытался оставить тебя в главке, но министр настаивает. А его трудно переубедить.

— Меня, Николай Федорович, тоже трудно переубедить, — раздражился Северцев. — Что, война началась?.. Тогда подымаются и стар и мал. А тут, видите ли, директора на Сосновку не сыщут, так Северцев — шагом марш!..

— Командовать Сосновкой посложнее, чем батареей, Миша…

Больше об этом они не говорили. Ушел Северцев от Шахова расстроенный, не зная, что и делать. Мнение министра значило много.

Дома его ждала буря. Аня с возмущением встретила новость: ведь она с таким трудом обставила новую квартиру, достала хорошую спальню, уже развесила портьеры и занавески.. Вот-вот собиралась — впервые в жизни — справить новоселье в собственной квартире… И все это должно пойти прахом. Неужели же бросать свитое гнездо, опять сорвать учебу сына? Почему это одни всю жизнь должны в тайге маяться, а другие — из главков понукать ими?.. За какие такие великие заслуги Птицын остается, а Северцев должен ехать? Почему все дырки нужно затыкать обязательно Северцевым? Если так уж необходима вся эта пертурбация, которую затеяли, пусть в конце концов отправляется Птицын или любой Черт Иванович. Михаил обязан проявить твердость, защитить интересы семьи, если они ему дороги. Всю жизнь они жили для других, для «грядущего»… Пора, пора уже подумать и о себе!

— Анюта, все мы под ЦК ходим… — пробовал утихомирить супругу Северцев.

— Брось, пожалуйста!.. Если ты согласишься, то знай: ехать придется одному…

Это было уже слишком. Пока Аня один за другим выставляла свои доводы, Михаил Васильевич понимал ее и слушал молча. Но когда она заявила, что не поедет с ним, он возмутился, даже обозвал ее мещанкой и, не докончив ужина, ушел спать.

Спали они рядом, на широких деревянных кроватях, составленных вместе. И ночью Северцев, просыпаясь, слышал, как Аня тяжело вздыхает и всхлипывает.

Утром он отказался от чая и, с укором взглянув на красные от слез и бессонницы глаза жены, ушел из дому.

В мрачном настроении приехал он на работу. Без нужды долго рылся в бумагах, никак не мог войти в обычную колею.

Забежал Птицын.

— Слыхал? У Шахова ночью был тяжелый сердечный приступ. Опасаются инфаркта. Еду к нему, а тебя прошу провести совещание по рассмотрению проекта и сметы Сосновского комбината. Ты там был лично, тебе и карты в руки. Я, к сожалению, не смогу присутствовать, но откладывать утверждение сметы больше нельзя: на комбинате какие-то осложнения с финансированием.

Если бы речь шла о любом другом предприятии их главка, Северцев послал бы Птицына ко всем чертям. Но проект и смету по Сосновке он, еще будучи там, сам обещал выслать и вот до сих пор не выполнил своего обещания…

Михаил Васильевич созвал совещание.

Собрались инженеры проектного института, начальники отделов, вернее, бывшие или будущие начальники, поскольку назначения в отделы объединенного главка еще не были оформлены приказом министра.

Северцев предоставил слово Парамонову, главному инженеру проекта. Парамонов явно нервничал: тщательно протирал платком очки, затем, поглаживая рукой холеную бородку, рассматривал папку с чертежами. Наконец, слегка заикаясь, начал говорить. Водя указкой по развешанным на стене синькам, он обстоятельно докладывал о мельчайших подробностях:

— Заложенная по первоначальному проекту центральная шахта Сосновского рудника оказалась смещенной вправо от главного рудного тела из-за геологического сброса в месте ее закладки, который проектанты предусмотреть не могли. В результате не предвиденного никем обстоятельства шахта ушла за пределы рудного поля и не смогла подготовить нужных к очистной выемке запасов руды. С первых дней пуска комбинат лихорадит: отстают горноподготовительные работы, за ними — очистные. Из-за нехватки руды работает с недогрузом новая обогатительная фабрика, комбинат все еще не достиг проектной мощности. Положение серьезное. Кто виноват?..

Машинально согнув дугой указку, Парамонов сломал ее. Северцев видел, как покраснел и без того взволнованный докладчик. Заикаясь уже заметнее, Парамонов попросил принести ему стакан воды. Несколько успокоившись, продолжал:

— Виною всему наша спешка. Месторождение полезных ископаемых только обнаружили, детально его не разведали и сразу начинаем проектировать и строить предприятие, хотя о геологической структуре месторождения имеем крайне смутное представление. Природа частенько шутит над нами, и только после досадных просчетов, впустую ухлопав крупные суммы, мы начинаем серьезно разведывать месторождение. К сожалению, сказанное относится и к Сосновке. Дополнительная буровая разведка, проведенная уже после проходки шахты, подтвердила наличие рудной зоны, лежащей на добрую сотню метров глубже, чем указывала начальная разведка. Какой же может быть сейчас выход?.. Проектный институт предлагает углубить центральную шахту на сто метров, пройти дополнительно около трехсот метров горизонтальных откаточных выработок и новую вентиляционную шахту. Другого выхода нет, если мы хотим, чтобы комбинат впредь работал нормально. Нужны добавочные десять миллионов рублей капиталовложений. Новая смета это учитывает. Ее следует быстрее утвердить, потому что Промбанк закрыл финансирование.

На этом докладчик закончил и положил перед Северцевым тоненькую пачку сброшюрованных смет. Снова протирая очки, Парамонов приготовился отвечать на вопросы.

Он боялся вопросов. Они могли быть направлены в сторону серьезных переделок проекта. Но их не последовало. Видимо, сотрудники главка слушали докладчика невнимательно, думая больше об усложнившихся личных делах…

Северцев обвел взглядом всех собравшихся и, не видя желающих обратиться к докладчику, сам задал вопрос:

— Скажите, товарищ Парамонов, а вы прикидывали вариант с проходкой новой шахты?

— Да. Капитальные затраты будут вдвое дороже против углубочных.

— А эксплуатационные расходы считали?

— Они будут меньше и окупят капитальные затраты примерно через шесть лет. Но для проходки нового ствола потребуется лишних минимум два года, а фактор времени немаловажная вещь. За эти два года мы можем потерять куда больше, чем выиграть на эксплуатационных расходах…

Северцев поднял руку и прервал инженера:

— Вот! Фактор времени… Вы доложили, что в нашем случае виновата спешка, — сказал он. — А оказывается, иногда важнее всего выиграть время. И вы это сейчас сами подтвердили своим выводом…

— Я это отлично понимаю, Михаил Васильевич, до проектного института мне пришлось много лет работать на рудниках. Но нужно тогда и ответственность делить, правда? А года два назад, когда шахта пошла по пустоте, товарищ Птицын поспешил обвинить меня во вредительстве… хотя я еще в начало проектирования доказывал ему, что у нас нет исходных данных!

— Товарищ Птицын в принципе был прав, — вмешался начальник производственного отдела Кокосов, большеголовый, короткорукий человек.

— Кончайте, Кокосов, со старой песней… — оборвал его Северцев. И снова повернулся к Парамонову: — А вы знаете, что местные геологи обнаружили рудные тела почти у земной поверхности и сейчас ведут интенсивную их разведку?

— Да, я совсем недавно приехал оттуда. Мне говорила об этом главный геолог Малинина. Надо сказать, я очень высоко ценю ее как геолога, она нашла много весьма полезных вещей, на разведке одного месторождения даже защитила кандидатскую диссертацию… Да, простите! Пока, к сожалению, новых запасов на Сосновке нет. Существуют геологические прогнозы. Проектный институт лишен, как вы понимаете, возможности что-либо проектировать без оформленных геологических материалов. Ваша мысль крайне оригинальна… Вообще отказаться от проходки шахты и перейти на открытый разрез? Я правильно вас понял?..

Северцев утвердительно кивнул головой.

Пока Парамонов развивал для присутствующих очень понравившуюся ему мысль о переводе Сосновского рудника с подземных на открытые работы, Михаил Васильевич надолго задумался. Неожиданная похвала в адрес геолога Малининой заставила его сразу вспомнить с такой обостренной четкостью, с какой видятся нам иногда люди и предметы во сне, — минуты ожидания на маленькой станции, усыпанный желтыми листьями перрон, пригнувшуюся фигурку дежурного по станции, спешащего с фонарем в руке, и записку, которую передала неизвестная девушка… Внезапно пришла мысль: если все же придется уехать на Сосновку, то они с Валерией опять встретятся. И он испугался этой мысли…

Его раздумья прервал Парамонов, громко обратившийся ко всем: нет ли еще вопросов? Северцев поднял голову, сдвинул брови, стараясь сосредоточиться. Спросил:

— Технологическую схему на фабрике вы собираетесь менять? Вам известно, что мы извлекаем вольфрам и молибден, а медь, цинк, свинец выбрасываем?

— Известно. Но запасы по компонентам не были разведаны раньше, не оформлены они и сейчас. Знаем, что они есть, но раз их нет на бумаге — для нас они не существуют. Парадокс? Да. Но мы действуем строго по инструкции, — пожав плечами, ответил Парамонов.

— Ух и чешутся у меня иногда руки на все эти ваши инструкции! Шагу не ступить без них! — Северцев сердито стал перелистывать сметные документы.

— Не мы их составляли…

Северцев посмотрел заключение специалистов главка: они предлагали утвердить проект и смету с незначительными замечаниями. Он снова перелистал бумаги и, не найдя в смете нужного параграфа, спросил Парамонова:

— А почему не ввели в смету строительство автомобильной дороги от станции до комбината?

— Начальник главка товарищ Птицын при первом просмотре сметы дорогу исключил. Предложил уложиться в десять миллионов. Они все пойдут на шахту, — пояснил докладчик, в подтверждение показав Северцеву листок первого варианта сметы, где действительно числилось еще десять миллионов рублей, предназначенных на дорожное строительство.

Северцева взорвало: Птицын глупо вмешивается в незнакомые ему дела, а ответственность за решение ловко перекладывает на другого! Без дороги проект и смету утверждать нельзя. Комбинат ежегодно теряет на бездорожье несколько миллионов рублей… Затраты на строительство дороги будут через три года полностью возмещены, а сметой, которая представлена, главк оставляет новый комбинат в условиях прежнего, бездорожья…

Парамонов соглашался с этими доводами. Но деньгами он не распоряжается. Если они есть, смету можно немедленно переделать.

Северцев закрыл совещание, объявив, что окончательное решение примет после консультации с финансистами.

Он тут же поднялся к начальнику финансового отдела министерства. Начфин выглядел грозно. Густые седые волосы торчали в разные стороны, как у дикобраза, темные очки мрачно глядели на посетителя. Выслушав Северцева, он только пожал плечами. Какой дурак пойдет в Госплан просить об изменении министерского плана капитального строительства ради какого-то рудника? Нужно было об этом думать раньше, когда были возможности внести изменения, но Птицын не хотел давать денег на дорогу, поэтому и вычеркнул ее из титула, хотя она там была. Теперь же все планы 1955 года уже сверстаны, и до будущего года с дорогой не следует вылезать: жили без нее, поживут еще! Убытки? Они планируются в статье транспортных расходов, и шуметь о них нет никаких оснований. Инженера Северцева удивляет безразличие к тому, что тратятся народные средства? Это только красивые слова, не больше. Раз Госплан планирует убытки, значит, они законны. Нужно скорее утверждать смету по шахте, если главк хочет, чтобы Сосновский комбинат выполнил годовой план капитального строительства…

Больше всего злило Северцева сознание собственной беспомощности: он не сдержал слова, данного сосновцам.

Чтобы выиграть время, Михаил Васильевич решил все же утвердить куцые проект и смету — в надежде, что позже удастся их исправить. Сделал он это нехотя, будучи убежден, что подписывает никчемные бумаги…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Аня Северцева не находила себе места. Даже уютная, теперь хорошо обставленная квартирка, которой вчера еще она так гордилась, сегодня не радовала, более того — раздражала! В ней Анна видела главную причину разлада с мужем.

Как Михаил не хочет понять? Все, что она делает, делается не для нее самой, а для него и Виктора, для семьи, о которой она, как женщина, должна заботиться куда больше, чем может заботиться даже самый внимательный к дому, к своему семейному очагу мужчина. У Михаила работа, у нее теперь только дом. И она должна — обязана! — сохранить этот дом, чтобы после новых скитаний, если в будущем Михаилу их все-таки не избежать, скиталец мог вернуться под родной кров! Что он нашел обидного в ее словах? Обиделся, что впервые ослушалась его? И не понял, во имя чего ослушалась…

Так говорил разум, а сердце не допускало новой разлуки неизвестно на какой срок! Не может она надолго оставить Михаила одного! Она должна быть рядом. Всегда ведь были вместе… И сына не бросишь: совсем мальчишка, возраст самый опасный, потом будешь жалеть всю жизнь!..

Голова шла кругом. Нужно было что-то предпринять, пойти к кому-то, просить, бороться за Михаила…

Аня долго не могла ничего придумать. С чего начать?..

В конце концов она решила пробиваться на прием к министру. Если он не примет, надо идти к секретарю парткома. Наконец, к Шахову: он-то поймет, поможет…

На другой день, не говоря мужу ни слова, Аня отправилась в министерство. В приемной она узнала, что министр вчера уехал в командировку. Он в Казахстане, будет здесь только недели через три… Такое же известие ожидало Аню в парткоме: секретарь парткома уехал с министром. Шахов все еще тяжело болел, и секретарша не могла сказать, когда он выйдет на работу.

Расстроенная Аня, выходя из приемной Шахова, столкнулась с Птицыным.

Какой все-таки это замечательный человек! Как он обрадовался встрече с Аней! Стал расспрашивать о квартире. Поинтересовался, какая причина привела ее сюда.

Аня растерялась и, покраснев, попросила Птицына не говорить мужу о ее появлении в министерстве: это ее тайна.

Птицын живо смекнул, в чем дело.

— Не могу ли я быть вам полезен? — любезно осведомился он.

Аня колебалась. Зная, что Птицын институтский товарищ Михаила, и не подозревая об их теперешних отношениях, решила посоветоваться…

Чтобы Аня ненароком не встретилась с мужем, Птицын не пригласил ее в свой кабинет, а повел в пустующий кабинет Шахова. Здесь она и рассказала о своих тревогах, просила помочь советом… Птицын отвечал уклончиво. Времена изменились, он сам висит между небом и землей, всего лишь бывший начальник главка. Он просто лишен возможности… А может быть, Михаилу есть резон поехать на периферию? Конечно, ненадолго!.. Друзья не забудут его, еще раз вытащат в Москву при первом удобном случае. Зачем сейчас ломать копья, идти на осложнения с министром: ведь он сам хочет послать Северцева на Сосновку…

— Периферия — это патриотично. — В голосе Птицына появилась торжественность. — Мне, например, следует только поздравить Михаила и пожалеть себя, что по состоянию здоровья не могу быть вместе с ним. В интересах Северцева… — Тут торжественные нотки в голосе исчезли, уступив место доверительным: словно смолк оркестр и зазвучал проникновенный речитатив, — …лучше не упрямиться. Вы, Анна Петровна, должны правильно повлиять на него…

Аня не сдержалась. Почти крича, она выложила Птицыну все, что о нем теперь думала:

— Я очень хорошо поняла вас, Александр Иванович! Целитесь на замовское кресло? На интригах вылезли, на них и держитесь? А другого у вас за душонкой ничего и нет?.. Вспомнили: «патриотизм»… А вот вы возьмите да проявите его сами… Поезжайте в Сибирь, в тайгу! Тогда и я поеду. Но только… но только следом за вами! Без вас дело не пойдет, Александр Иванович!.. — Не помня себя, она наступала на опешившего, забившегося в угол кабинета Птицына. — Я сама половину Сибири за двадцать лет пешком исходила. В снегу замерзала, в болотах тонула. Не счесть ночей, что коротала я у костра. Сына под пихтой родила… Понимаете вы все это? Ваша Серафима об этом даже в книжках не читала, а вы меня агитировать взялись, «патриот»!.. Ну, так как? Поехали вместе?..

Птицын хватал ртом воздух и отмахивался от Ани руками:

— Успокойтесь, Анна Петровна… Успокойтесь… Что с вами такое?..

Аня с силой хлопнула дверью и выбежала, изрядно перепугав шаховскую секретаршу.

Выскочив на морозную улицу и поостыв от возбуждения, Аня раскаялась в своем поведении, ей стало стыдно перед мужем, которого она ни словом не предупредила. Зачем она пошла к Птицыну? Что теперь наделала? Начнутся кривотолки… Михаилу будет еще труднее…

Чтобы успокоить свою совесть, она собралась немедленно покаяться перед Михаилом. Она не умела что-нибудь долго скрывать от него.

Войдя в первую попавшуюся на глаза автоматную будку, Аня дрожащей рукой набрала номер. Северцев ответил сразу, и она, сдерживая слезы, одним духом выпалила все. Северцев немного помолчал. «Только этого мне недоставало», — устало сказал он.

Анна долго стояла, прижав к уху холодную трубку, в которой попискивали частые гудки.

Северцев поднялся из метро и пошел пешком. Мартовское солнышко выживало зиму с московских улиц. Асфальт очистился от снега и, нагретый весенними лучами, чуть дымился. На снегу, уцелевшем в затененных двориках, на старых, пока еще голых деревьях без умолку чирикали хлопотливые воробьи.

Михаил Васильевич с недавнего времени пристрастился к пешему способу передвижения. Он с тревогой замечал, что за последний год располнел, в мускулах появилась дряблость. Уж конечно теперь ему бы не взобраться по вертикальной выработке на сотню метров, что свободно, без всякой одышки, делал он всего год назад…

Проходя мимо парка, Северцев услышал грачиный гам и остановился. Меж стволов рослых лип блестели лужи. Парк был прозрачен, и деревья казались ниже. Вспомнилось, что в Москве он, можно сказать, не замечал смены времен года: за окнами кабинета или стеклами машины они не слишком отличались друг от друга, — бывало немножко холоднее или теплее, побольше солнца или дождя… В тайге совсем другое дело. И тут же мысли перешли на иное. Когда же, собственно говоря, кончится эта неопределенность с работой? Министр задержался в командировке. У Шахова оказался инфаркт, бедный старик надолго выбыл из строя. Разговаривать не с кем. Тягостно по-прежнему и дома. Отношения с Анной все еще натянуты. Даже не хочется идти домой. Там воцарилось какое-то тяжелое для всех молчание. Уже более двух недель приходится перебрасываться маловыразительными словами: «да», «нет», «спасибо»… Не меньше, чем родители, переживает их ссору сын, он замкнулся, стал по-взрослому сдержан.

Нужно самому сделать первый шаг к примирению: Анна не хотела дурного. С таким решением Северцев позвонил у дверей.

Открыл сын. Отец попробовал было потрепать его за вихры, но Виктор уклонился от ласки, видимо давая понять, что хочет держаться строгого нейтралитета.

Северцев прошел в спальню переодеться. Вошла Анна и, прижав спиной дверь, взволнованно заговорила:

— Миша, ты долго будешь молчать? Я знаю, что из-за меня только неприятности, что я навредила тебе, но пойми меня: я боролась за тебя, по-бабьи глупо, но боролась за тебя, Мишенька! Нервы мои не выдерживают больше этой пытки, отругай меня, если заслужила, побей, только не молчи!..

Северцев улыбнулся, но ответить не успел: раздался звонок. Анна вышла в прихожую. «Миша, к тебе», — позвала она.

В столовой Северцев увидел чинно сидящего на диване модника со стиляжьей шевелюрой. Никандров!.. Гость был бы мало интересен, но сейчас Михаил Васильевич обрадовался и ему, как некой оттяжке все-таки трудного объяснения.

Молодой человек извинился за внезапное вторжение. Но он просто не рассчитывал застать Михаила Васильевича в главке. Во-первых, потому, что нет старого главка, и, во-вторых, как передавало их рудничное радио ОБС — «одна баба сказала» (гость непринужденно рассмеялся над собственной остротой), Михаил Васильевич вот-вот должен отбыть «туда». А ему, Никандрову, поручено передать письмо, написанное бывшими сотрудниками главка, которых Михаил Васильевич направил «туда» на работу и которые не все ему за это благодарны. (Тут гость ограничился полуулыбкой.) Например он, Никандров, вспоминает шахту с дрожью, как своего рода могилу, из которой чудом удалось выбраться…

Северцев подавил в себе желание выставить юнца за дверь.

Пока Михаил Васильевич читал длинное письмо, гость поддерживал светский разговор с хозяйкой. Поговорили, как полагается, о вещах, не имеющих никакого отношения к самому визиту. Потом молодой человек покаялся, что стал горным инженером по чистому недоразумению: виноват дядя, профессор Горного института… Зачем же он пошел учиться в Горный? Ах, боже мой, да просто туда легче было устроиться в сложившейся ситуации. Теперь-то переучиваться поздно… Но дядя устроит его к себе в аспирантуру, — не всем же нашим современникам хранить гордое молчание во глубине сибирских руд! (Молодой человек разрешил себе приятно осклабиться.) Кстати — о Сосновском руднике! Поселили там в итээровском общежитии, в комнате три человека. Отдельные номера дают только тем, кто связан узами Гименея, — хоть срочно женись! Воды горячей нет, уборная, простите за вульгарную деталь, холодная и во дворе, специально для награждения радикулитом. В столовой кормят безвкусно и даже настоящей медвежатиной, как в каменном веке… Вечерами просто-напросто некуда деться. В единственном Доме культуры абсолютная умора: крутят фильмы, которые он смотрел еще ребенком. Публика серая, словом перекинуться не с кем, хотя полно инженеров и техников. Кишмары, кишмары!.. — как поется, знаете ли, в одной блатной песенке…

Северцев спросил:

— Вы когда едете обратно?

— Видите ли… — замялся Никандров. — Целинника из меня не получилось… Мой предок возражал, но я уволился. Вернул выходное пособие и решил посвятить себя науке. Так сказать — каждому свое…

— Ага! Значит, теперь уже вы идете в науку, так сказать, по праву сибиряка, производственника? — уточнил Северцев.

— Формально — да. Но мне нужна характеристика, хотя бы сносная. Вот я и кланяюсь вам в ножки, как своему старому шефу, — закончил гость, и детская улыбка осветила его лицо.

Михаил Васильевич тихо посоветовал:

— Убирайся, негодяй, пока я не вышвырнул тебя…

Он был очень бледен. Вид его произвел на Никандрова достаточно сильное впечатление. Втянув голову в плечи и пятясь к прихожей, гость пролепетал извинение, проворно схватил с вешалки свое пальто, шапку, мигом очутился у входной двери, трясущимися руками отстегнул цепочку, повернул ручку английского замка и вылетел на лестницу.

Почувствовал себя в безопасности, он все-таки без излишнего промедления натянул на себя пальто, нахлобучил шапку. И, только спустившись уже на две ступеньки, крикнул закрывавшему дверь Северцеву:

— Поучать других вы мастер! А сами не хуже иных прочих в Москве окопались… Свою жену я, во всяком случае, не буду посылать к начальникам — выклянчивать…

Последние слова Никандрова дошли до Северцева, как сквозь вату в ушах. Он медленно, тяжело опускался на сундук. Резкой телефонной трели он не услышал. Подошедшая Аня встряхнула его за плечи и с силой вложила ему в руку телефонную трубку.

Переспросив два раза, кто звонит, Северцев с трудом узнал голос Гребнева — своего институтского товарища, а теперь начальника главка в Министерстве черной металлургии.

Собрав всю свою волю, Михаил Васильевич старался слушать и понимать, что тот говорил. Гребнев начал издалека — расспросил о министерских новостях, о слиянии главков, поинтересовался, какую предлагают новую работу Северцеву. А когда Михаил Васильевич ответил, что насчет этого пока ничего не известно, пожурил за скрытность: он уже слышал о Сосновском комбинате…

Северцев постепенно приходил в себя.

— Михаил, иди-ка ты к нам на работу, — продолжал Гребнев, — заместителем ко мне. Дело знакомое, горняцкое. Только дай согласие, а оформление перевода я возьму на себя, об этом не думай!

Предложение на первых порах понравилось Северцеву. Это был бы, пожалуй, самый лучший выход: все сразу стало бы на свои места… Однако, поблагодарив друга за внимание, он попросил дать ему несколько дней, чтобы можно было основательно поразмыслить, и обещал известить об ответе, не откладывая дела в долгий ящик. Гребнев еще несколько минут говорил о сугубо положительных сторонах такого варианта, божась, что ничего лучшего сейчас Михаил все равно не выдумает, не нужно терять драгоценные дни, — но подождать все же согласился.

После разговора с ним Михаил Васильевич несколько успокоился. Спросил жену: не слышала ли она, что выкрикивал на лестнице этот негодяй? Аня ничего не слышала.

Огромными ручищами Михаил Васильевич схватил в охапку сына и посадил к себе на колени. Виктор прижался лицом к его плохо выбритой щеке.

— Гребнев звонил, — покачивая на коленях сына, сказал Михаил Васильевич Ане, — Прослышал про наши дела, зовет к себе в замы.

Виктор крепко обнял отца за шею и спросил:

— А у них эта… как ее… перетурбация не начнется?

Северцев расхохотался.

— Неверующая я, но готова молить бога: лишь бы скорее наступила какая-то ясность!.. — со вздохом вырвалось у Ани.

— Не мучайтесь вы и поезжайте на эту Сосновку. А ко мне вызовите из Ленинграда бабушку! Мы тут с ней еще как проживем!.. — с удивившей Михаила Васильевича серьезностью заявил мальчик.

Мать ахнула:

— Вот тебе и на! Обрадовал сыночек, нечего сказать… Быстро я стала ему не нужна…

— Родной сын и тот нас на старости лет в Сибирь ссылает… — добродушно усмехнулся Михаил Васильевич.

Обедали весело. В знак примирения распили бутылку вина. Виктор получил разрешение съездить за билетами в театр.

Не успели домыть посуду, как он уже позвонил из автомата, что купил билеты на «Свадьбу с приданым». И его тоже обещали пропустить: кассир сказал, что он выглядит старше своих шестнадцати лет!.. Виктор очень волновался и просил не опоздать, он ждет у входа в театр. Аня бросила мыть посуду, побежала наводить красоту.

Спектакль понравился, в особенности Вите. Он всю дорогу домой напевал: «Мне районный парикма-ахер комплименты говорил…» — и упрашивал отца почаще ходить в театр: теперь ведь и он может!

Дома пили чай, который показался на редкость вкусным. Каждый делился своими театральными впечатлениями. Михаил Васильевич, прихлебывая ложечкой из стакана, посмеивался над конфликтом и героями пьесы: что это за влюбленные, у которых чувства прямо пропорциональны выполнению плана посевной?..

Когда супруги Северцевы улеглись спать и погасили свет, они долго лежали молча, не решаясь начать разговор, которого оба ожидали.

Первым заговорил Михаил Васильевич:

— А не поехать ли нам все-таки на Сосновку, Аня?.. Ты знаешь, в письме, что привез этот хлюст, друзья зовут меня…

— А квартира?.. Бросить? — отозвалась Аня.

— Московскую сдадим, а на месте получим. Директора уж как-нибудь устроят.

— Не забывай, что мы теперь москвичи. С московским паспортом, московской пропиской… Люди добиваются этого годами. А ты что предлагаешь: добровольно стать сосновцами? Самим отказаться от своего счастья? Ведь уже обо всем договорились как будто. Неужели опять будем затевать спор с начала?

Михаил Васильевич услышал, как Аня зевнула.

— От счастья отказаться?.. — Михаил Васильевич потянулся за папиросой, чиркнул спичкой, закурил. — Я хочу тебе рассказать: когда я первый раз вошел в нашу ванную, я, знаешь, что вспомнил?

— Нашу баню приисковую?

— Конечно!.. Помнишь, как я приехал с дражного полигона? Мокрый, зуб на зуб не попадал… но счастливый! Да, да, счастливый! И эта прокопченная банька доставила тогда столько радости… А вот теперь я каждый день млею в роскошной ванне… Э, да что там говорить! Счастье-то, оно, Аня, видно, разное бывает!

— Мне, мещанке, этого не понять, — Аня все еще помнила обиду…

— Не узнаю я тебя, жена, не узнаю, — вздохнул Михаил Васильевич. — Да и себя вроде как перестаю узнавать. Последнее время что-то стал не совсем в ладах с партийной совестью.

— Глупенький ты у меня, — сонным голосом проговорила Аня. Она ласково чмокнула его в висок. — Седым становишься, а чтобы позаботиться о себе — тут ты как ребенок, совсем не можешь…

— Поедем, Аня! Не тебе пугаться тайги, — погладив ее густые вихрастые волосы, сказал Михаил Васильевич.

— Переоцениваешь ты меня, Миша. Я была герой поневоле. Верно, таежничала долго, но ведь все время мечтала выбраться оттуда… Я так хотела, чтобы у нас с тобой была своя — понимаешь, своя! — квартира, а не должностная, из которой тебя попросят, как сменится должность… И вот свалилась такая удача! Москва… которая мне и во сне не снилась… Я не меньше тебя, Миша, думала о наших делах. И вот мой тебе совет: принимай предложение Гребнева и поскорее перестань заниматься самобичеванием… И давай сейчас спать… Я совсем без сил… — Голос ее звучал все глуше, слова становились невнятными.

Вот и опять Аня не хочет понять его… Или не может?.. Неужели не может?.. Переменилась она? Как быстро она забыла рюкзак и теперь не может жить без зеркального шифоньера. Или ему что-то мешает разглядеть в ней прежнюю Аню?.. Или, наоборот, и прежде она была такой, какой кажется ему сейчас, а он старался увидеть в ней то, чего в ней не было?.. Нет! Он знал ее, видел. Видел, как никто другой никогда бы не смог увидеть! Такой она и осталась. Должна остаться! И зависит это во многом от него!..

Осторожно приподнялся Михаил Васильевич на локте, пригнул абажур ночника, зажег свет. Аня крепко спала. Спокойная улыбка не сходила с ее по-детски припухлых губ, смоляные волосы резко выделялись на подушке, из-под одеяла выглядывало смуглое плечо. Михаил Васильевич легонько натянул повыше мягкое и теплое верблюжье одеяло в снежно-белом пододеяльнике, чтобы Аня не простыла ночью. Взял книгу, стал читать. Читал, а думалось о своем: неужели эти пододеяльнички с кружевами, шелковые абажурчики могут, как ржавчина, разъесть его семью?.. Семью или любовь?..

Читал он долго, до ряби в глазах, пока ночь не пришла к исходу. Стекло балконной двери сначала посинело, потом стало медленно розоветь. Аня спала все в той же позе, чему-то безмятежно улыбалась.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

После бессонной ночи Северцев чувствовал себя разбитым. Болела голова, ныло сердце. Видно, и вправду теперь надо себя беречь и беречь… Нужно, не откладывая надолго, идти в отпуск: третий год не отдыхал, а всех дел все равно не переделаешь. Работники везде нужны только здоровые, больными интересуются лишь больницы…

Северцев постарался припомнить, от кого он слышал эти слова, и вспомнил: от Птицына. Ему стало еще больше не по себе.

Приехав в главк, он сразу позвонил Шахову домой. Хотел посоветоваться, стоит ли переходить к Гребневу. Но врачи свидания с Шаховым не разрешили. Зато Северцев узнал, что в Москву вернулся министр, и очень обрадовался этой новости. Наконец-то прояснится положение.

Когда Михаил Васильевич просматривал утреннюю почту, раздался телефонный звонок из Центрального Комитета партии: товарища Северцева просили зайти к двенадцати часам. Звонок обескуражил его. Вызывают неспроста, без серьезной надобности туда не позовут… Может быть, нужна информация о его последней командировке?.. Но что-то подсказывало: речь, видимо, пойдет о новой работе.

Михаил Васильевич соединился по телефону с Гребневым.

— Разговор будет о твоей работе. Настаивай на моем варианте. В конце концов согласятся, терять тебе нечего, партийный билет на стол не потребуют: сейчас другие времена, — убеждал Гребнев.

Инструктор Надеждина оказалась простым и общительным человеком, и через несколько минут Северцев совершенно забыл о чувстве, заставлявшем его держаться в начале беседы с официальной натянутостью. Беседовали, как старые знакомые. Надеждина, инженер-металлург по специальности, подробно интересовалась делами Сосновского комбината и в заключение спросила Северцева, все ли просьбы комбината ему удалось выполнить. Михаил Васильевич сказал, что выполнил все просьбы, за исключением тех, что были связаны с вопросами энергетики (эти проблемы все еще не решены в правительстве) и строительства дороги (министерство опять не дало на это денег).

Надеждина вынула из какой-то папки бумагу и передала Северцеву: это было постановление Совета Министров, обязывающее химиков отпускать Сосновскому комбинату электроэнергию в нужном комбинату количестве.

— Ну, теперь почти все обещания, которые я надавал сосновцам, выполнены, — обрадованно воскликнул Северцев. — Ругать меня им не за что!

Надеждина улыбнулась:

— Ругают. В ЦК пришло от них письмо: сосновцы обвиняют главк и министерство в недопустимой затяжке разрешения насущнейших вопросов. И они, знаете ли, правы. Ясное дело: проблема снабжения комбината электрической энергией решалась более четырех месяцев!

Михаил Васильевич пожаловался на бесправие министерства, главков, на то, как трудно преодолевать всяческие барьеры, нагороженные ведомствами. История с электроснабжением того же Сосновского комбината всего-навсего один из примеров. Их множество.

— Нужно что-то сделать, искать другие формы управления предприятиями… А какие — и сам не знаю! — признался Северцев.

— Вопрос сложный. Думаем над ним… — ответила Надеждина. И поднялась из-за стола. — А сейчас пройдем к заведующему отделом товарищу Сашину. Он хотел вас видеть.

В маленькой приемной заведующего отделом Надеждина, попросив Михаила Васильевича подождать, оставила его одного и исчезла за дверью кабинета. Через минуту она вышла.

— Товарищ Сашин вас ждет.

Они дружески попрощались. Михаил Васильевич вошел в кабинет. Сидевший за столом коренастый подвижной брюнет поднялся и, протянув руку, представился:

— Сашин, Петр Александрович. Садитесь, Михаил Васильевич, — пригласил он.

Сашин предложил папиросу. Закурили. Прощупывая собеседника внимательным, изучающим взглядом, Сашин задавал общие вопросы: где, кем, когда работал Северцев? Дальше — больше, нашлись общие знакомые, люди, с которыми в свое время то ли работал, то ли учился Сашин… И вскоре Северцев знал о Сашине не меньше, чем Сашин о Северцеве. Выяснилось, что он тоже горный инженер и до перехода на партийную работу много лет провел на угольных шахтах Донбасса, на горных предприятиях Сибири, Дальнего Востока, Севере.

Вертя в руках спичечный коробок, Сатин поинтересовался: как прошло слияние главков, какие были трудности?

Услышав, что Северцев одобряет подобное сокращение штатов, он, улыбаясь глазами, заметил:

— Сокращаем штаты, чтобы людей перевести на производство, правда? — И спросил: — А где вы думаете работать?

Михаил Васильевич рассмеялся:

— Вопрос не в бровь, а в глаз… Производственный стаж у меня более двадцати лет, а кабинетный — около года. Нужно бы еще постажироваться.

— Из Москвы не хочется уезжать?

Михаил Васильевич утвердительно кивнул головой.

— Понятно. Но в Москве живет всего пять миллионов, а в стране нашей их — двести. И живут!.. — уже серьезно возразил Сашин.

— И я, Петр Александрович, тоже жил, — не зная, что ответить, буркнул Северцев.

Сашин вышел из-за стола и, заложив руки за спину, стал расхаживать по кабинету.

— Нам известно, что министерство собирается направить вас директором на Сосновский комбинат вместо Яблокова. Его вернули на партийную работу, он будет в обкоме ведать промышленностью. Мне звонили из обкома: они очень поддерживают вашу кандидатуру, потому что знают по прежней работе в их области. Прежде работали там?

— Да, только не на Сосновке, а по соседству — на Каменушке, — ответил Северцев и подумал: «Сватовство началось!..»

— Так мне и говорили. А еще звонили товарищи из Министерства черной металлургии. Они предлагают вам должность заместителя начальника главка по горным предприятиям. Тоже просили поддержать их.

— И что вы решили? — помедлив, спросил Северцев.

— Посоветоваться с вами, Михаил Васильевич. Ведь жить-то и работать вам.

Северцев сидел, сосредоточенно уставившись на старинные часы, только что глухо пробившие один раз.

— Честно говоря, в Сибирь больше ехать не хочу. Думал много, от этих дум у меня даже мозги набекрень сдвинулись…

— И, конечно, не без помощи супруги, — снова усаживаясь за стол, с понимающей улыбкой заметил Сашин. — Жена по-своему тоже права: и театры не те, что в столице, выбор товаров в магазинах поменьше… Все это пока действительно так. — Сашин закурил новую папиросу, бросил спичку в забитую окурками пепельницу. — Давайте подумаем вместе о вашей работе. Первый вариант ясен: вас ждут на Сосновке, как я понимаю, друзья, ждет интересная, но трудная работа. Рассмотрим второй вариант: другая, новая для вас система, незнакомый коллектив, малоинтересная аппаратная работа, но, правда, куда более легкая. Вас это прельщает?

— Я не искал легких путей в жизни. Не нужно было тащить меня в Москву! — возразил Северцев.

— Вы правы, теперь мы постараемся не перетаскивать лучших производственников в центральный аппарат. Наоборот, решили укреплять производство лучшими кадрами из аппарата. Дается это не просто, вы по себе знаете… — Сашин выдержал паузу.

Северцев поглядывал на собеседника и ждал продолжения.

— У нас много хороших работников отвлечено в сферу управления. Нужно направить их в сферу производства, где в них огромная нужда. Мы начали с собственного партийного дома: партийный аппарат в течение последних лет резко сокращен, от ЦК до райкомов и парткомов включительно. Сокращен аппарат советских органов. Нужно приводить в соответствие и аппарат управления народным хозяйством… Не так ли?

Северцев не ответил. Он думал сейчас о том, что ничего, кроме личных интересов, не может противопоставить этим доводам.

— Сокращение управленческого аппарата в промышленности лишь одна сторона проблемы — важная, первоочередная, но всего-навсего количественная. Мы не сомневаемся, что решим ее, однако есть другая сторона этой же проблемы — качественная. К ней мы пока только приступаем. Правительство расширило права министров, начальников главков, директоров предприятий, и ряд вопросов, что раньше решались только в правительстве — и, естественно, подолгу, — будет теперь решаться министрами. Это один путь. Но он не единственный. Почитайте Ленина: как он говорит о руководстве народным хозяйством. Вспомните тогдашние формы управления промышленностью… Подумайте: какими они должны быть в наши дни? И посоветуйте нам… Так где же вы думаете работать? — неожиданно повторил свой вопрос Сашин. Положив вытянутые руки на край стола, он выжидающе забарабанил пальцами.

— Я уже сказал, что ехать в Сибирь не хочу. Но если партия велит — опускаю руки по швам и направляюсь в сферу производства, — невесело пошутил Северцев.

— За честный ответ спасибо. На Восток ехали добровольно немногие, больше — по долгу. Помните, как было в первые пятилетки? Наша индустриальная революция породила у нас великое переселение народов. Это естественный процесс для нашего времени. Впрочем, что я вас агитирую, попусту трачу время. — Сашин встал, поднялся со стула и Северцев. — Словом, вам будет тяжело, дорогой, но я думаю, что вы-то не согнетесь под ношей: вон какой гренадер!.. А в тайге сейчас благодать, перелет уток скоро начнется… А весенняя рыбалка! Уж больно хорошо! Или потому, что это было в молодости, — с легкой грустью сказал Сашин, провожая Михаила Васильевича до двери.

Так кончились для Северцева мучительные раздумья. Он даже повеселел и стал готовиться к скорому отъезду. Все дела главка передал Птицыну, утвержденному в качестве заместителя Шахова.

Птицын, первым узнав о назначении Михаила Васильевича, явился его поздравить. Заявил, что обид от старых друзей не помнит, тем более что оскорбила его женщина… Северцев поступил по-товарищески: без скандала согласился ехать и этим очень облегчил участь Птицына. Это очень благородно, и Птицын не забудет такой дружеской услуги. В нынешнее, смутное время должность зама его волей-неволей вполне устраивает. Разница в окладе будет снивелирована персональной надбавкой, он уже переговорил с кем следует. Кроме того, у него сейчас солидная пенсия. Так что все в порядке. Правда, одному будет тяжеловато и за коренника и за пристяжную: Шахов, видимо, выпрягся надолго. Но что же, нам не привыкать!

И через час Михаилу Васильевичу секретарша Шахова принесла подписанное Птицыным направление на Сосновский комбинат. В направлении был указан и срок выезда: послезавтра. Северцев измазал непросохшими чернилами палец, удивленно поглядел на бумагу и спросил:

— Что за оперативность? Даже чернила не успели высохнуть! Правда, подпись довольно жирная, но все-таки… Вы что, Лидочка, бежали так, словно собирались ставить рекорд?

— Товарищ Птицын распорядился вручить немедленно, — пожав плечиками, ответила Лидочка. — Звонила жена Николая Федоровича, просила передать вам, чтобы непременно зашли до отъезда, он хочет попрощаться. Скоро вернется дежурная машина, она ушла за доктором… Машина замминистра теперь возит мадам Птицыну.

— За передачу приглашения — большое спасибо. А машины не нужно, доеду на троллейбусе. Не велика теперь я птица: не Птицына! — скаламбурил Северцев.

Он спросил, не известно ли чего-нибудь нового о бывших сослуживцах, где и как кто из них устроился.

— Все рассосались кто куда. А вот вашей секретарше, Милочке, не повезло, — разглядывая длинные, покрытые кроваво-красным лаком ногти, непринужденно болтала миловидная чернявенькая Лидочка.

— Что же с ней?

— Работать на производстве не захотела. Сходила замуж за старика профессора, дядю этого пижона Никандрова. Помните его? А потом вернулся в Москву племянничек, и произошла небольшая сексуальная катастрофка. Теперь она опять в девицах, потому что соблазнитель не хочет жениться на своей тете…

Шахова Михаил Васильевич застал спящим. Дежурившая у кровати медицинская сестра шепотом предупредила, что больной только что заснул после тяжелой, бессонной ночи. Северцев посмотрел на Николая Федоровича и испугался: перед ним лежала восковая мумия, отдаленно напоминавшая Шахова. Растерянно пробормотав извинение, Михаил Васильевич присел на стул у стены, машинально обвел взглядом комнату.

Железная кровать, этажерка с книгами, письменный стол, диван, три стула составляли обстановку. Над столом, покосившись, висел пожелтевший от времени портрет молодого Николая Федоровича в матросской бескозырке. Всматриваясь в размашистые штрихи угольного карандаша, Михаил Васильевич разобрал и подпись художника: Владимир Маяковский… Он вспомнил, что Шахов как-то рассказывал ему о встрече с поэтом на митинге в первые дни Октября в Петрограде. Вот тогда-то Маяковский и набросал этот портрет, прямо там, на митинге… Рядом, в узкой дубовой рамке, висела фотография… Стараясь ступать неслышно, Михаил Васильевич подошел поближе. Снимок запечатлел делегатов Десятого съезда партии, отправляющихся на подавление кронштадтского мятежа. В центре Северцев увидел Ленина. Неподалеку в черном бушлате стоял Николай Федорович.

Шахов застонал, открыл глаза.

— Клаша приехала? — слабым голосом спросил он.

Сестра кивнула Михаилу Васильевичу, уступила ему свой стул у постели, стала рядом.

— Как чувствуете себя, Николай Федорович? — насколько мог веселее задал шаблонный вопрос Северцев.

Николай Федорович протянул ему исхудавшую руку:

— Слышал… Поздравляю… Жаль отпускать тебя, но так надо… Если выкарабкаюсь, мы с тобой еще поработаем… Возле Сосновского живет Никита-партизан, передашь ему низкий поклон… Жизнь мне спас, по его вине до сих пор копчу белый свет…

Сестра выразительно качнула головой — Северцеву пора уходить. И у него вырвались слова, за которые он тут же мысленно выругал себя самым жестоким образом.

— Николай Федорович! Я бы хотел, чтобы вы мне дали свою карточку на память, — попросил он.

И не потому выругал он себя за эту просьбу, что обратился с ней к человеку, под началом которого работал. Ничто унижающее кого-нибудь из них не могло и тенью промелькнуть между двумя этими людьми.

Бледные губы Шахова тронула горькая усмешка.

— А ты что же, думаешь, что мы с тобой уже…

— Что вы, что вы, Николай Федорович! — побагровев, поспешил перебить его Северцев. — Как только вы могли подумать…

Сестра наклонилась к Шахову:

— Нашему гостю пора идти, — мягким, но не оставляющим никакой возможности для возражений голосом сказала она.

Аня в душе хранила надежду, что Михаила Васильевича оставят в Москве. Ведь хорошие работники все-таки нужны и в столице… Купленный сегодня в городской кассе билет на самолет отнял эту надежду.

Вот и подошла совсем близко казавшаяся такой невозможной долгая разлука.

— Да зачем нам разлучаться, Анюта?.. Едем вместе! Это Никандров боится радикулита, а у нас он застарелый, — сначала полувсерьез-полушутя не то уговаривал, не то утешал жену Северцев.

И вдруг невольно вспомнил или понял: он едет к Валерии…

— Поедем со мной, Аня! Я не хочу туда ехать один… Поедем… — уже тревожно, настойчиво упрашивал он.

— Очень сожалею о твоем решении, — ответила Аня. — Хотя, сказать откровенно, и не рассчитывала на благоразумие с твоей стороны. Такой уж ты есть, Михаил… Но я люблю тебя и такого… Ехать сейчас вместе просто невозможно, ты должен это понять. Поживи на Сосновке пока один, мы с Виктором приедем к тебе летом, после школьных экзаменов: не срывать же мальчику учебу и не бросать его одного в такое время! Квартиру московскую отдавать пока нельзя, торопливость в таких делах совсем неуместна…

И Михаил Васильевич почувствовал, что все его тревоги, все его стремление обезопасить в общем мирную жизнь их семьи бессильны перед этим твердым и ясным решением. Может быть, оно поколебалось бы, если б он сказал открыто о серьезной опасности. Но этого сделать он не смог. Да и о какой опасности идет речь?.. Валерия не пришла на вокзал. Она не придет никуда. И он был рад, что она не пришла. Он едет не к Валерии, а всего-навсего туда, где живет Валерия. Это разные вещи…

Компромиссный план, выработанный Аней, конечно, был принят без особого обсуждения. А Виктора этот план привел в восторг: опять предстоит лето в тайге — ловля на спиннинг хариусов и тайменей, охота с отцом на уток и тетеревов…

Аня постирала нужное в дорогу белье, выгладила дорожный костюм — защитные брюки-галифе и френч, достала из сундука яловые сапоги, полевую сумку, брезентовый плащ.

Все-таки было решено отпраздновать новоселье. Неважно, что оно совпадает с проводами, другого времени нет. Аня поручила Михаилу Васильевичу купить только вино: на столе не должно быть закусок из магазина. И занялась стряпней.

Наступил день отъезда. С утра впервые этой весной лил дождь. Аня, глядя на серое, словно дрожащее от водяных струек стекло, тихо сказала:

— Видишь, Миша, как наш дом плачет?

Михаил Васильевич поцеловал ее.

— Поехали вместе!.. Куда иголка, туда и ниточка… Ну… и, понимаешь… это очень нужно!.. — волнуясь, убеждал он.

Анна тяжело вздохнула, смахнула слезы, потом через силу улыбнулась, сняла с себя передник и накинула на мужа. Стараясь ни о чем больше не думать, Михаил Васильевич пошел за ней на кухню.

Он старательно чистил картошку, резал на кружки репчатый лук. Когда пришел из школы Виктор, они вместе накрыли на стол — разумеется, под неослабным контролем Ани, метавшейся между кухней и столовой.

Гости начали съезжаться только к восьми часам вместо семи, а в двенадцать надо было ехать на аэродром.

Приглашены были немногие — люди, наиболее близкие по работе, товарищи по учебе, жены сотрудников, уехавших на Сосновку.

Аня хлопотала на кухне, и показывать гостям квартиру пришлось Михаилу Васильевичу.

— Пошли осматривать резиденцию семейства Северцевых, — обратился он к гостям, шутливо добавив: — Мы люди двадцать второго века, нас ведут по залам мемориального музея.

— Я буду гидом, — объявил Виктор и, выбежав вперед, громко пояснял: — Вы на пороге опочивальни младшего Северцева. Здесь жил и трудился над уроками этот скромный юноша, который впоследствии достойно проявил себя на том же поприще, что и его отец…

Гости пересмеивались, поощряя гида. Пояснения продолжались:

— А в этой комнате, за этим вот столом глава дома вечерами читал докладные записки и сочинял приказы по главку…

— Пока его самого не сократили по главковскому приказу, — перебил Северцев.

Около ванной комнаты Виктор остановился:

— В этой, комфортабельной по тем временам, ванной комнате инженер Северцев, возвратись из главка, конечно еще до своего сокращения, ежедневно летом и зимой принимал холодный душ, чем укреплял свое здоровье…

— Здесь, в сияющей чистоте, готовились любимые кушанья инженера Северцева… — войдя на кухню, объявил Михаил Васильевич. — Давайте-ка лучше вернемся в пятидесятые годы двадцатого века. Не пора ли, Анюта, угостить нас любимыми блюдами инженера Северцева? — закончил он.

Гости, как принято, шумно выражали новоселам свою зависть. Они принесли подарки: цветы, чайный сервиз, хрустальные рюмки, мраморную лампу — сову.

Когда уже усаживались за стол, раздался новый звонок. Никого больше не ожидали. Подойдя к двери, Анна удивленно спросила: «Кто там?» — «Откройте, не бойтесь…» — послышался старческий голос. Аня открыла и увидела Шахову.

— Клавдия Ивановна, дорогая, заходите! — воскликнула Аня. — Вот сюрприз!.. Вот уж это сюрприз… — повторяла она, помогая старушке раздеться.

Клавдия Ивановна отчитала Северцева за то, что не позвал на новоселье, и вручила ему подарок от Николая Федоровича. Северцев развернул бумагу и ахнул: там был тот самый портрет, что висел у Шаховых в комнате.

— Зачем же?.. Зачем он это сделал?.. Я ведь хотел простую карточку… Я знаю, как Николай Федорович дорожит…

— Значит, дорожит и тобой, — просто сказала Клавдия Ивановна.

Ужинали поневоле второпях, но шума и веселья за столом от этого не было меньше. Произносили тосты, пели песни, высказывали самые добрые пожелания.

Без четверти двенадцать приехал Капитоныч, который теперь возил Птицына. Он передал, что Александр Иванович очень занят, но обязательно прибудет на аэродром.

По обычаю все молча посидели перед дальней дорогой.

Машины пересекли уже засыпающий город, оставив в стороне алые огни на башне нового здания университета, свернули на темное шоссе и помчались к Внукову.

Приехали за час до вылета. Около газетного киоска степенно прохаживался Птицын. Он встретил Северцева и компанию провожающих с веселым радушием. Был очень любезен, просил Анну Петровну в случае нужды обращаться прямо К нему, лично, непосредственно. Любая ее просьба будет выполнена. Предложил всем «посошок».

Гости, отягощенные обильной дозой выпитого за ужином, спасовали. Северцеву пришлось идти с ним одному.

У буфетной стойки Михаила Васильевича окликнул толстячок в меховой шубе. Северцев оглянулся, но кто этот человек, вспомнить не мог.

— Что же вы не пришли распить выигрыш? — спросил толстячок. — Вагонный сосед… партнер по преферансу.

— Куда летите? — из вежливости осведомился Северцев.

— Согласен хоть на луну. Я устал ходить по грани закона, как акробат по проволоке под куполом цирка. Другое дело Немой: ему дорога одна — за решетку. А я, клянусь здоровьем, как-то легче живу без нее. Вы в командировку?

— Нет, на постоянную работу. — Северцев отвернулся.

Но отделаться от толстячка было не так-то просто. Он схватил Михаила Васильевича за пуговицу.

— А сколько там платят?.. Вам не нужен опытный начальник снабжения? Я всю жизнь трудился в кооперации и снабжал людей, начиная еще с Церабкоопа…

— Пока ничего не знаю, — сухо ответил Северцев.

— Но хотя бы адрес свой вы знаете? — не отступал толстячок.

Северцев нехотя назвал адрес и сказал, что напишет, если найдется что-либо подходящее.

— Характеристика будет отличная, анкета чистая, а работой моей вы останетесь довольны. — Вежливо откланявшись, толстячок заспешил: он встречал прибывающий самолет.

Северцев и Птицын выпили у стойки по рюмке коньяку. Птицын заверял Михаил Васильевича в своей неизменной дружбе, просил не подвести, оправдать доверие.

— Давай жми на программу, чтобы был порядок… Людей держи в рамочках. В случае чего поддержим. — Он похлопал Северцева по плечу, а тот подумал про себя: вот такого друга надо опасаться.

По радио объявили посадку. Внизу их уже ждали.

Носильщик увез на тележке чемоданы. Пожав всем руки, Северцев расцеловался с сыном. Аню поцеловал последней. Она успела шепнуть: «Не забывай нас, Мишенька…» Махая шапкой, Северцев поднялся по трапу.

Найдя свое место, он снял пальто и стал смотреть в маленькое окно-иллюминатор. Загудели моторы, самолет затрясло мелкой дрожью. Бортпроводница в синей пилотке задраила дверь, и огромная машина осторожно тронулась с места.

За окном проплыла освещенная светом двух больших фонарей группа провожающих. В первом ряду Северцев разглядел маленькую женщину под руку с юношей.

Словно поглощенные бездной, пропали огни аэровокзала.

Устремляясь в темноту, самолет набирал скорость. Все быстрее мелькали красные сигнальные огоньки взлетной дорожки, и вот, тяжело подпрыгнув, воздушный корабль оторвался от московской земли.