Инженер Северцев

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— С Новым годом, с новым счастьем, Миша!

— И тебя, Анна!

Новый, 1956 год застал Северцевых в вагоне. Подняв бокал с шампанским, Аня смотрела на взлетающие в золотистом вине пузырьки, на бегающие в нем искорки, переводила взгляд на хмурого мужа и думала: что ждет их обоих в новом году? Ее очень тревожил Михаил — не служебные его передряги: он прекрасно устроится в Москве, — а его душевное состояние. Он все больше и больше углублялся в себя, не то отгораживался, не то отдалялся от нее. Он молчал или читал, уходил в купе к соседям играть в шахматы, в карты. Возвращаясь поздно, заваливался спать, не обмолвясь с Аней ни словом. Аня старалась набраться терпения и молчала. Душевный недуг излечит время — самый мудрый и самый опытный лекарь для такого заболевания…

В Москве на первых порах жизнь начала складываться тихая и размеренная. У Михаила обострилась боль в ноге, рентген обнаружил незажившую трещину, его уложили в постель. Аня довольно быстро привела запущенную квартиру и прежний вид и особенно уютной постаралась сделать спальню. Две недели Михаил пролежал дома.

Впервые в жизни у него оказалось так много времени для сына.

Виктор за год очень повзрослел, ростом почти догнал отца, говорил баском и для солидности отрастил усики. За них классная руководительница дважды вызывала его к директору школы, но Виктор стоически боролся за свои мужские права. Компаний он не заводил, жил по-таежному — на отшибе. Рос любознательным парнем — много читал, увлекался астрономией, механикой и без конца задавал отцу всякие сложные вопросы, особенно из области атомной физики, на которые Михаил Васильевич далеко не всегда мог ответить. Рассказал, что дружит в классе с Генкой Кузиным — сыном шофера. Генка здорово водит машину, учит его и один раз уже дал порулить.

Увлекался Виктор и спортом. Как сибиряк, хорошо ходил на лыжах. Он легко выиграл школьное первенство. Но, конечно, больше всего любил футбол. Очень гордился тем, что играет в юношеской сборной района. За школьными девочками он не ухаживал. Но с соседкой Тоней ходил несколько раз в парк культуры на каток и однажды подрался с хулиганами, защищая ее от грубостей. Тоня тоже училась в десятом классе. Иногда они вместо готовили уроки, и, когда Аня уехала, Тоня даже штопала ему носки.

С удовольствием узнал Михаил Васильевич, что Виктор мечтает держать экзамены в Горный институт.

— Правильно, сынок! Будем создавать горняцкую династию Северцевых! — одобрил он.

Нога зажила. Врачи выписали Северцева на работу. Первый его визит был в министерство.

Окна здания-сундука по-прежнему светились бесчисленными огнями, у лифтов, все так же стояли в очереди сотрудники. Заметил Северцев и новшество: убрали стеклянные перегородки, теперь в коридоре табунились командированные с предприятий снабженцы. Они громко спорили, кого-то ругали, тут же на подоконниках составляли записки: годовая заявочная кампания была в самом разгаре.

В приемной Шахова, теперь обставленной кожаной мебелью и застланной коврами, ожидали незнакомые Михаилу Васильевичу посетители. Он занял очередь. Посетители негромко переговаривались — главным образом, о сокращении аппарата: оно коснется на этот раз даже заместителей министра. Из десяти оставят шестерых… Тут говорившие перешли на шепот, предсказывая, видимо, кто именно из заместителей подпадет под сокращение. В приемную входили сотрудники главка, сдержанно здоровались с Северцевым, исподтишка, но с явным любопытством разглядывали его.

Часто звонили телефоны. Тучная секретарша с видом великомученицы поднимала трубку и с раздражением допрашивала: «Кто просит?» Заученными, стереотипными ответами: «товарищ Птицын только что вышел», «товарищ Птицын у руководства», «у товарища Птицына важное совещание», «товарищ Птицын уехал в Экономкомиссию» — она отмахивалась от звонивших, как от назойливых мух. Редкие из них добивались права разговаривать с начальником. И только один раз Северцев увидел, как на ее вышколенное лицо набежала улыбка. «Сейчас, сейчас соединю вас, Серафима Валентиновна», — заметалась она.

Раздался приглушенный звонок. Секретарша мигом скрылась за двойными дверьми кабинета и, быстро возвратившись, объявила, что прием закопчен. Товарищ Птицын уезжает в Госплан. Недовольные посетители настаивали на том, чтобы им было указано точное время, когда товарищ Птицын их примет: некоторые из них уже третий раз часами просиживают тут зря. Попросил уточнить час приема и Северцев: у него неотложное дело по Сосновке. Секретарша снова удалилась. За ней в кабинет прошла официантка, неся на подносе что-то закрытое белой салфеткой. Выйдя из кабинета и осторожно притворив за собой дверь, секретарша объявила посетителям, что они будут приняты завтра утром, а товарища Северцева просят подождать — товарищ Птицын скоро примет его.

Прошло минут тридцать. Опять раздался приглушенный звонок, и Северцев был пропущен в кабинет.

К нему, утирая платком жирные губы, устремился Птицын, за этот год еще больше облысевший, располневший и обрюзгший. Он обнял Северцева и хотел поцеловать, но тот уклонился от поцелуя.

— Извини, что задержал! Собираем сводки. С планом туго. Но мы привыкли бороться с трудностями… Ну вот, брат, опять встретились на московской земле! Рад, очень рад тебя видеть, дорогой Михаил! — восклицал Птицын, почти домашним жестом указывая на глубокое мягкое кресло.

Он сразу заверил Северцева в неизменной своей дружбе. Он пережил не меньше неприятностей… Михаил и не представляет, каких трудов стоило уговорить Бурдюкова не отдавать его сразу под суд и таким образом фактически спустить на тормозах вопрос о его уголовной ответственности… Бурдюков — резкий, но справедливый, мужественно суровый человек! Кстати: он знаменит тем, что, рискуя собственной жизнью, лично спас более трехсот горняков, обреченных на смерть инженером-диверсантом… Такой кристально чистый человек не терпит нечистых дел, вроде сосновского… Об этом вообще-то не стоило бы говорить, если бы Михаил сразу правильно понял роль своего надежного друга во всей этой безобразной истории.

— О твоей роли в моей истории я догадываюсь, — сказал Северцев. — Я пришел за другим: нужно немедленно отменить четвертый пункт вашего приказа. Считаю его издевательским. Малинина прекрасный работник, нельзя разрешать марать ее всяким Никандровым!

Птицын изобразил на лице огорчение и некое административное недовольство.

— Приказ не мой. Хотя, сознаюсь, я много сделал, чтобы смягчить его… Что же касается определений деловых и прочих качеств, то оценивать свои кадры, вероятно, будем все-таки мы сами…

Он подошел к вешалке и стал укутывать шею теплым шарфом.

Северцев, продолжая сидеть, достал папиросу, закурил.

— Областной комитет партии заинтересовался вашим приказом, в частности судьбой главного геолога комбината, — сказал он. — Почему мое увольнение вы не согласовали, как положено, с обкомом?

Птицын рассеянно посмотрел на табличку с надписью: «Не курить», потом на северцевскую папиросу и, многозначительно подняв палец, предупредил:

— Боюсь, что вмешательство местных властей в наши дела только повредит вам… У каждого человека, а тем более у союзного министерства, есть самолюбие, принципы. — В голосе его звучала задушевная доверительность, когда он закончил: — Приказ о тебе товарищ Бурдюков, к сожалению, согласовал, звонил кому-то в обком… Ну и… я допускаю, что Малинина и неплохой работник, но… так было необходимо… — Он помялся, ища и не находя каких-то еще нужных ему слов, надел шапку и натянул шубу.

Северцев вскочил:

— Что было необходимо? Сподличать? Кому и в чьих интересах?.. Ты еще угрожаешь мне, я так понял?

Голос Птицына стал совсем ласковым:

— Я давно предупреждал тебя по-честному — не лезь на рожон, ты тогда не послушался совета… Теперь я опять хочу уберечь тебя от неприятностей… Чтобы мне выполнить последний пункт приказа — помнишь: о вашей судебной ответственности? — срочно напиши объяснение по акту ревизии. Меня беспокоят фиктивные наряды, разбазаривание бензина, подлог с платежными ведомостями. Надеюсь, ты знаешь, что бурильщики на перевале получали зарплату в разведке, хотя там не работали… Впрочем, этого ты и сам не отрицаешь…

Он перебирал пальцами пуговицы уже застегнутой шубы, поправлял шарф, потянулся за перчатками, лежащими на сейфе.

— Не отрицаю. Объяснение напишу, — тоже стоя уже у двери, стараясь вернуть себе спокойствие, говорил Северцев. И, взглянув в глаза Птицыну, с прямотою упорства спросил: — Что будет с Малининой? Отмените приказ?

Птицын отвернулся, шагнул к столу, взял папку.

— Я доложу товарищу Бурдюкову… Но думаю, что до выяснения всех обстоятельств дела он не захочет о ней и слышать… — Проходя мимо Северцева, он кивнул, озабоченно кашлянул. И вышел.

Из главка Северцев позвонил домой к Шахову. Телефон не ответил. Как объяснила потом секретарша, Николая Федоровича не было в Москве. Она же рассказала, что Шахов поправился, собирается скоро приступить к работе, но где он будет работать — еще неизвестно. Говорят, он хочет, чтобы его освободили от должности заместителя министра: здоровье у него уже все-таки не то…

Больше двух недель писал Северцев пространные объяснения о своих незаконных действиях на Сосновке. Он ничего не отрицал, вину за нарушение буквы закона целиком брал на себя и совсем запугал свое начальство утверждением, что некоторые законы изжили себя, поэтому они требуют отмены, так как сегодня мешают нашему росту. Передав в главк эти объяснения, Северцев позвонил в ЦК. Он рассчитывал встретиться с Сашиным, все рассказать ему, просить защиты. Но его постигла неудача. Сашин готовил материалы к Двадцатому съезду партии, сидел в другом здании и почти не бывал в своем кабинете. Звонить посоветовали только после съезда: раньше прием вряд ли возможен.

Потянулись дни ожидания разбора «дела Северцева», и Михаил Васильевич бесцельно слонялся по коридорам главка, ожидая вызова к начальству. Его не вызывали. Тогда Северцев запросился в отпуск. Птицын не отпустил, уверяя, что вот-вот с ним разберутся и тогда он будет свободен. Действительно, через неделю его пригласил к себе заместитель министра Бурдюков. При разговоре присутствовал один Птицын.

Войдя, Северцев огляделся: точная копия шаховского кабинета. Только хозяин этого кабинета был совсем не похож на Шахова, а вызывал воспоминание о памятнике Александру Третьему, чудовищной фигуре, торчавшей когда-то на одной из площадей Петрограда и прозванной в народе Пугалом. Различие было лишь в деталях: Пугало красовалось в мундире императорской гвардии, Бурдюков — в добротном современном костюме. Пугало восседало на коне-бегемоте, Бурдюков — в кресле. Северцев подумал, что в чугунном страшилище было все же больше цельности с точки зрения формы.

На секунду что-то промелькнуло в его памяти, ему показалось, будто он когда-то и где-то уже имел случай встретить человека, восседающего сейчас перед ним. Однако он решил, что, разумеется, ошибся.

Он не знал Бурдюкова, но был наслышан об этом субъекте. Говорили, что Бурдюков очень груб и жесток, не разбираясь в делах, рубит сплеча, подозрителен, в каждом человеке видит притаившегося врага. В министерство он пришел совсем недавно, из другого ведомства, откуда его выдворили за перегибы. Однако и на новом месте он больше всего боялся обвинения в либерализме. И тут он действовал по старому, годами отработанному методу — кричал, ругался, разносил, «стирал в порошок». Его боялись. За советами, с просьбами к нему не обращались никогда. Птицын был единственным человеком, кто по доброй воле появлялся в его кабинете, ибо умел подлаживаться к подобным начальникам. Он покорил шефа в первую же встречу. Тот, по своему обыкновению, начал знакомство с разносного крика, но, не увидев на лице Птицына ни протеста, ни обиды, кричать больше не стал. Покорность подействовала на него успокаивающе.

Сегодня Бурдюков был особенно мрачен. Он ожидал известия о вчерашнем решении Совета Министров. Уж не сократят ли в числе четырех заместителей министра и его? Неопределенность положения и сказалась, вероятно, на том, как был принят Северцев поначалу. Бурдюков, вне своих правил, был вежлив, справился, как заживает больная нога. Он сожалел, что был вынужден подписать такой неприятный приказ. Но что поделаешь: долг службы! Виноват во всем все-таки, как ни крути, сам потерпевший. Министерство предупреждало, он не захотел слушать. Теперь приходится расплачиваться. Вероятно, Северцев это отлично понимает. Вот только зачем он вмешивает в дела министерства обком партии? Обком опротестовал приказ перед министром, настаивает на отмене. Северцев, видимо, жаловался на Бурдюкова в обком?

— Я никуда не жаловался. Если ваш приказ не будет министром отменен, тогда буду жаловаться в ЦК, — заявил Северцев.

— Вы, товарищ Северцев, разговариваете языком ультиматума. Со стороны можно подумать: не вы, а мы творим беззакония… — пробасил Бурдюков.

Птицын закивал головой.

— Вы недалеки от истины, — согласился Северцев.

— Я думал, по совести сказать, что ты поведешь себя умнее: признаешь ошибки, раскаешься, попросишь снисхождения… А ты, погляди-ка: натворил уйму беззаконий — и вроде гордишься этим! Прямо герой с дырой! — удивленно хихикнул Птицын.

Бурдюков весь как будто налился тяжестью. Он стал еще больше похож на чугунное Пугало. Его взгляд уперся в Северцева.

— Я читал ваше оригинальное объяснение. Значит, вам не нравятся советские законы?

— По-видимому, вашим следующим вопросом будет: нравится ли мне вообще Советская власть? — ответил Северцев.

— Такой вопрос вам зададут в другом месте. Когда ознакомятся с вашим «объяснением»… Вы, Северцев, думали, что писали? — наконец-то закричал Бурдюков.

Северцев говорил в прежнем тоне, только нарочито медлительно:

— Именно потому, что об этом много думал, я и написал. Некоторые постановления и распоряжения правительства, имеющие силу закона, сегодня устарели. Они не помогают нашему движению вперед, а сдерживают его, мешают нам работать. Об этом мы должны сказать открыто и ясно, чтобы нас услышали вверху.

— Ишь какой ты, оказывается, смелый. Так ты хочешь, чтобы тебя наверху услыхали? Что же ты так тихо разговариваешь? Ты кричи, ори! До верху-то далеко… Врешь, братец, глотки не хватит… Захочешь поорать, очень скоро на писк перейдешь… — Бурдюков всей тяжестью повернулся к Птицыну: — Законодатель нашелся, правительству хочет подсказывать. Законы изменять!

Северцев еще сохранял внешнее спокойствие.

— Правительство не придумывает законы. Основу для них создают люди. Мы с вами. В жизни все изменяется, должны меняться и отдельные постановления, если мы хотим, чтобы они были жизненными. Я говорю в данном случае о некоторых постановлениях по зарплате, техническому снабжению, финансированию, планированию. Теперь их необходимо пересмотреть.

— Правительству лучше знать, что и когда делать. Тут наша хата с краю. Нам — выполнять указания. Наломал дров, так валит на плохие законы… Хитер мужик! — Бурдюков внезапно рассмеялся. Его раскатистому басу вторил захлебывающимися фиоритурами тенористый смешок Птицына. — Что с тобой, Северцев, делать, ума не приложу, — отсмеявшись, заговорил снова Бурдюков. — Пугаешь ты меня своим вольнодумством больше, чем злоупотреблениями: они-то у тебя бескорыстны…

Северцев усмехнулся:

— Вольтерьянца, спаси господи, во мне увидели?

— Это ты что именно подразумеваешь? Кто это еще такой? — расстарался Птицын, заметив по выражению лица шефа, что тот не понял северцевской остроты, и решил показать себя дураком в угоду начальнику.

— Вольтер? — запнувшись, переспросил Северцев.

— Был такой в старину поп, — снисходительно объяснил Птицыну Бурдюков.

Северцев уточнил:

— Вы имеете в виду Лютера?

— Ладно, — оборвал его Бурдюков. — Ты нам тут зубы не заговаривай. Все равно придется тебя наказать. И строго!

— А может, больше не следует? Ведь он уже наказан… — осторожно заметил Птицын, выразительно поглядывая на Михаила Васильевича: вот что значит старая дружба! Друг идет на любой риск.

— Послушаем Северцева, он еще ничего не сказал по существу своего дела. — И Бурдюков взглянул на стенные часы: беседа слишком затянулась.

— Объяснение мое вы читали. Что еще мне сказать? Все, что сделано, сделано только в интересах дела, поэтому подобного приказа мы не заслужили, его следует отменить. Сожалею, что об этом приходится напоминать.

— Значит, полная реабилитация всех, включая и этого… как его?.. Снабженца… Кстати, он тут пишет куда только можно и в своих писаниях прославляет вас. Поздравляю, — съязвил Бурдюков.

— Все, что делалось на Сосновке, хорошее и плохое, делалось с моего ведома и согласия, — сухо ответил Северцев.

— И махинации снабженца? — допытывался Бурдюков.

— У него была только одна — с бензином. С моего ведома.

— А темные делишки со стандартными домами? — вмешался Птицын.

— Темного ничего не было. Мы получили их по наряду.

Прошлой осенью Сосновскому комбинату министерством был выдан наряд на двадцать сборных домов с Закарпатского домостроительного завода. В желаемый срок получить их не удавалось: железнодорожные вагоны под дома планировались только на конец года. Северцев наседал на Барона, и тот обменял прежний наряд на поставку с соседнего лесокомбината, изготовлявшего такие же дома всего в тридцати километрах от Сосновки, получил эти дома в своем же районе. Оказывается, министерство считает это темным делом!

— Вы с Бароном подрывали принцип социалистического планирования, вносили анархию в производство и распределение продукции, — назидательно разъяснил Бурдюков.

— Любой принцип можно довести до абсурда, до полной его противоположности. Возить с Украины, из Закарпатья деревянные дома в Сибирь — в этом принцип социалистического планирования? Да это скорее издевательство над принципом! — возразил Северцев.

— Ты не хочешь понять одного, — затарахтел Птицын: — наше министерство и Госплан запланировали Закарпатскому заводу отгрузку этих домов в Сибирь — это раз. Министерство путей сообщения запланировало вагоны с Украины в Сибирь — это два. Мы навели справки. Оказалось: полученные вами на месте дома предназначались для отправки в Крым, а они остались у вас — это три. Знаю, ты скажешь, что из Закарпатья до Крыма в десять раз ближе, чем от вас. Но ты смотришь на эти вещи со своей крохотной колокольни, а мы — с общегосударственной позиции. Нам-то, пожалуй, виднее? И здесь ты допустил самоуправство. Вот так и трещат наши планы, — глубокомысленно объявил он.

Бурдюков одобрительно качнул тяжелой головой.

— Логика просто железная, точнее — железобетонная, — сказал Северцев.

— Что у вас еще? — поднимаясь, спросил Бурдюков.

— Я прошу пересмотреть ваш приказ по Сосновке и особенно срочно отменить пункт, касающийся главного геолога Малининой: по отношению к ней допущена вопиющая несправедливость. Она заканчивает очень большую работу по доразведке Сосновского месторождения, а этим приказом отстранена от работы. Заменить ее сейчас некем, да и нет необходимости, она прекрасный геолог.

Бурдюков уперся кулаками в стол.

— Вы знаете, кто у нее муж?

— Не знаю. Думаю, что и вы не знаете.

— Прекрасно знаю. А вам замечу: страдаете ротозейством, преступным либерализмом. Удивляюсь, как вам доверяли большую работу…

В этот момент позвонил белого цвета телефон. Бурдюков, не договорив, рывком снял трубку и поспешно ответил: «Бурдюков слушает». Он долго молчал, изредка прерывая молчание возгласами: «Что творится!..» или «Ничего не понимаю!..» — и под конец разговора сказал:

— Вчера решали на президиуме Совета Министров, но еще ничего не знаю. Если узнаешь раньше меня, позвони! А кто этот авторитетный товарищ? Скажи мне номер его вертушки. У него нет вертушки? Так какой же к черту он авторитет? Пока. — Он положил трубку и несколько мгновений сидел, что-то обдумывая.

Было видно: он очень расстроен разговором.

— Будем заканчивать… Да Малинина и ведет себя вызывающе. Грубо оскорбила нашего представителя. И вообще много себе позволяет, говорят, потаскушка какая-то, — пожав плечами, добавил Бурдюков и с усмешкой глянул исподлобья на Северцева.

— Не будьте базарной сплетницей. Не повторяйте мерзостей. — Северцев еле сдержался в борьбе с почти неодолимым желанием «грубо оскорбить» этого человека действием.

— Не знаю: может, и наговаривают, — снизил тон Бурдюков. — Но дыма без огня не бывает. Приказ остается в силе. Всего хорошего, — берясь за телефонную трубку, закончил он.

— Последний вопрос: о моей дальнейшей работе. Я могу сам подыскивать ее?

— Можете, только вряд ли придется. Будем привлекать вас к суду. В другое время, несколькими годами раньше, за подобные разговорчики с вами рассчитались бы иначе… — Не закончив фразы, Бурдюков вытащил из кармана платок и громко чихнул.

— Грустите, что теперь не те времена? Я понимаю, таким, как вы, сейчас тяжело приходится, — оборвал разговор Северцев.

Захлопывая за собой дверь, он услышал перебиваемую захлебывающимся кашлем отборную брань.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Несколько дней Северцев не выходил из дому. Он попросту не знал, что же ему теперь предпринять. Мучили мысли о Валерии: ей нанесут такую травму, которую потом не залечить! И он совершенно бессилен помочь ей. А кто же, как не он, должен сделать это в первую очередь!.. Прикидывал он и свое положение. Бурдюков не замедлит передать «дело» в суд, начнется следствие, во время которого нельзя и думать об устройстве на работу. Как жаль, что не может вмешаться Шахов! А поддержка обкома даже повредила. К сожалению, его, Северцева, судьбу решают Птицыны и Бурдюковы… Остается один путь: писать в ЦК.

И он написал подробное письмо, прося защиты и веря, что получит ее.

Снова потянулись дни ожидания. Давно бы надо отдохнуть, подлечиться, — а тут, как назло, эта трепка нервов… Дома обстановка стала тоже невозможной. Михаил Васильевич раздражался по малейшему поводу, без причины резко оборвал сына.

В конце концов сегодня он поскандалил с Анной из-за ее замечания, что ей, дескать, нужно найти работу: с деньгами становится туго, а он пока безработный… И в знак протеста ушел на улицу.

Долго бродил по сокольническим просекам, с горечью думая о своем несуразном положении «безработного». Но бред ли все это? Конечно, бред! А в то же время куда пойдешь таким оплеванным?..

Затуманенный невеселыми думами, слепой и глухой ко всему окружающему, он чуть не сбил с ног какого-то дворника, натолкнувшись на него посреди тротуара.

Тот бросил ему под ноги горсть мерзлого желтого песка и беззлобно сказал:

— Ишь надрался, людей топчешь!

Продрогнув на пронизывающем февральском ветру, Северцев зашел в закусочную, попросил стопку водки. Выпил, согрелся и немного успокоился. Выпил еще. И как-то незаметно исчезли тревоги и докуки всех этих дней. Вспомнилась Валерия такой, какой он видел ее при расставании, вспомнились слова ее: «…Значит, не судьба!» Выйдя из закусочной, он пошел на почту и отправил Валерии телеграмму:

Домой он явился поздно. Чтобы не заметили его состояния, сразу лег спать.

Утром чувствовал себя плохо. Трещала голова. Ругал себя за телеграмму: не нашел ничего лучшего! И как будет читать Валерия это дурацкое, специфически телеграфное «тоскую»?.. Особенно пошло выглядит оно в «зпт»… Стыдно было перед Анной с Виктором.

За завтраком он попросил извинения у жены и даже у сына. С этого момента мир в доме, казалось, восстановился. Но на душе было по-прежнему муторно.

Когда вставали из-за стола, зазвонил телефон.

— Папа, тебя, — позвал Витя.

Это удивило Северцева: давно ему никто не звонил. Но еще больше удивился он, когда услышал в трубке знакомый, немного окающий голос Шахова.

— Поздравляю, Николай Федорович, с выздоровлением! Где вы теперь?..

— С нынешнего дня приступил к прежней работе. Очень хочу повидать тебя. Но завтра открывается Двадцатый съезд партии. Буду там. Может, как-нибудь в перерыве улучу время и позвоню. На этих днях непременно встретимся… Ну, как дела?

— Выбросили меня с рудника… Как пустую породу, — с горькой шуткой добавил Северцев.

— Знаю. Советую не вешать носа. Чем помочь тебе первым делом?

— Очень прошу: немедленно восстановите на работе Малинину.

— Хорошо. Сейчас же дам телеграмму. Будь здоров! Привет жене!

Этот звонок встряхнул и взбудоражил Северцева. Сразу слетела с него апатия, и ожидание дальнейших событий стало не столько томительным, сколько нетерпеливым. У него еще много сил для борьбы — пусть долгой, упорной, он все выдержит, и не может так случиться, чтобы он не добился правды! Как мог он подумать, что будет воевать в одиночку? С ним будут люди, замечательные люди. Они всегда рядом. На Сосновке Обушков заставил его особенно остро почувствовать это, теперь — Шахов…

Быстро пролетели съездовские дни. Северцев жадно читал по утрам приходившие с опозданием, непривычно толстые газеты. Слушал по радио отчеты о заседаниях, выступления делегатов.

Многие годы он был участником создания тяжелой промышленности в Сибири и уже привык к широким масштабам этого строительства, но решения съезда о генеральном наступлении на поистине несметные богатства востока своим гигантским размахом просто поразили Северцева. И каким торжеством наполнялось его сердце, когда он думал, что, значит, не зря же шел бой за большую Сосновку, за открытые работы на руднике, за то, чтобы утроилась добыча чудесных металлов, так необходимых стране, ее будущему, ее близкому завтра!.. Да уже сейчас нужны они, нужда в них неотложна…

Как ждал он встречи с Шаховым! Но тот все не звонил. От его секретаря узнал Северцев, что в министерстве Николай Федорович почти не бывает и никого пока не принимает.

Шахов позвонил сразу же, как только съезд закончил свою работу. Пригласил немедленно приехать к нему.

И вот, как год тому назад, Михаил Васильевич сидит в маленьком кабинете. Расспрашивает о съезде. Рассказывает о своих радостях и злоключениях. Шахов слушает внимательно. После болезни он как-то еще больше высох, седой бобрик заметно поредел, но глаза по-прежнему остро, с молодым задором смотрят на собеседника.

Только раз прервал он Северцева: когда тот рассказывал о гибели Никиты-партизана.

— Побратим мой, — проговорил он печально, поглаживая здоровой рукой черный протез. — Жизнь мне спас, а сам ко мне ни разу ни с одной просьбой не обратился, так и оставил должником… А я все съездить к нему собирался…

После того как Северцев передал ему все, что мог вспомнить о сосновских делах, Шахов перешел к «делу» самого Северцева. Оно очень запутано. Обвинения формально обоснованы. Потребуется время, чтобы заново и объективно разобраться. Шахов имеет специальное поручение ЦК. Малинина на работе восстановлена, главный бухгалтер на пенсии, снабженец тут, в Москве, — не решена судьба одного Северцева. Надо пока идти в отпуск. А за месяц прояснится и его вопрос.

— По решению заместителя министра Бурдюкова на меня оформлено судебное дело. Какой же тут отпуск! — напомнил Северцев.

— Бурдюков у нас уже не работает. А представление по твоему делу вон там, — и Шахов кивнул в ту сторону, где стояла корзинка для мусора.

Северцев считал оскорбительным для своего чувства дружбы к этому человеку всякое внешнее ее проявление — в выражении лица, даже в интонации.

— Большое спасибо, Николай Федорович! — только и сказал он. — А где же теперь Бурдюков?

— «Ушли» на пенсию. Это страшный человек, сейчас от таких избавляются. На днях ты узнаешь много очень важного. Чтобы не говорить совсем уж загадками, скажу только: партия провела и ведет огромную работу по ликвидации последствий культа личности Сталина во всех областях нашей партийной, государственной и идеологической жизни.

Северцеву, естественно, хотелось услышать сейчас как можно больше, но выспрашивать он не стал, поскольку Николай Федорович ограничился сказанным.

Шахов позвонил по телефону управляющему делами министерства и поручил достать путевки на курорт для инженера Северцева, который на днях уходит в отпуск. Управделами что-то говорил в ответ. Северцев видел, как на морщинистом лбу Шахова появились красные пятна — первый признак сильного волнения. Но говорил Николай Федорович очень спокойно:

— Это все бабьи сплетни… Никто увольнять его не собирался. Бурдюков у нас, к счастью, уже не работает… Делайте, как я вам предлагаю. Всего хорошего. — И повесил трубку.

Внимательно посмотрев на Северцева, усмехаясь, он сказал:

— Слава о тебе разнеслась по министерству недобрая. Очернили со всех сторон. Ты — склочник, уголовный преступник и политически неблагонадежный товарищ: критикуешь советские законы. Клевета, брат, что уголь: если не обожжет, то непременно вымажет… Ну, немножко терпенья. Получай-ка свои путевки и поезжай, поплавай в углекислых ваннах. А мы пока займемся тобой. Сейчас тебя сначала нужно обелить, вернее, доказать, что ты не верблюд. Собственно говоря, для этого нужно всего-навсего показать более или менее удачную твою фотографическую карточку… — Николай Федорович крепко обнял Северцева. — Но, как ты знаешь, надо сделать снимок, проявить негатив, сделать отпечатки на хорошей бумаге, высушить, положить под пресс. — Он рассмеялся. — Одного не бойся: ретушь накладывать не будем. Ты и так за себя скажешь.

Чета Северцевых внезапно оказалась в ожидании того заветного, еще недавно казавшегося Ане чем-то вроде несбыточных мечтаний, часа, когда поезд медленно отходит от вокзала, набирает скорость и все обычные и необычные заботы и треволнения остаются позади. Им запрещено догонять поезд, идущий на курорт, — и об этом напоминает стремительно уносящийся вдаль красный фонарик над ступенькой последнего вагона. Так хотелось думать Ане.

Оформление отъезда в отпуск не столь уж простое занятие: пришлось пройти медицинскую комиссию и получить санаторно-курортные карты, потом начались поиски подходящих путевок. Но наконец все уладилось. Две путевки в Сочи лежали у Михаила Васильевича в кармане пиджака…

Перед отъездом Северцев зашел в главк: он слышал, что в Москву должна была приехать Валерия, — по указанию Шахова ее вызывали с материалами о новых запасах сосновских руд. В геологическом отделе он никого не застал, пуст был и соседний, производственный, отдел. Открыл двери еще двух комнат — всюду пустота. На месте оказалась одна секретарша кого-то из начальников. Она сказала, что сотрудники в министерском клубе слушают постановление ЦК о культе личности.

Северцев сразу спустился в клуб, но пробился в зал с трудом — вход был забит до отказа.

Кое-как, боком протиснувшись в дверь, он очутился в зале. Там было душно. Люди стояли в проходах, толпились у сцены, сидели на ступеньках лестниц. Сдавленный толпою Северцев остался стоять у двери.

На трибуне, установленной у края сцены, седой человек в роговых очках громко читал…

То, что услышал Северцев, целиком захватило его. На сколько недоуменных, мучавших вопросов получал он сейчас ответ! Всем сердцем воспринимал он мужественные и прямые слова, обращенные и к каждому в отдельности и ко всем вместе…

Когда в напряженной тишине седой человек на трибуне читал строки о грубых нарушениях социалистической законности и массовых репрессиях, применявшихся против неповинных людей, Северцев услышал приглушенное рыдание. Толпа впереди него пришла в движение. Кто-то пробивался к выходу. Уже ближайшие к нему люди посторонились, пропуская к двери закрывшую лицо руками женщину. Он невольно повернул голову — и замер от удивления. Это была Валерия. Он рванулся к ней, схватил ее под руку и вывел из зала.

— Валерия?.. Здравствуй!.. Успокойся, ради бога… Что с тобой? — шептал он.

На полутемной боковой лестнице он стоял в полной растерянности, глядя, как Валерия, уже не сдерживая себя, плачет, припав грудью к пыльным перилам, беспомощно уцепившись за них руками.

Он стоял и курил, совершенно не зная, что ему делать. Наконец Валерия с трудом оторвалась от перил, достала из сумочки зеркальце и пудреницу, попробовала привести себя в порядок.

— Наревелась, и вроде легче стало… Ну, здравствуй! — со вздохом сказала она и протянула руку.

Она не захотела возвращаться в зал, и они вышли на улицу.

До гостиницы шли пешком. Вдоль мокрых тротуаров бежали весенние ручьи. Крикливые мальчишки пускали бумажные кораблики. Дворники в белых передниках с большими медными бляхами вывозили на санках грязный снег и разбрасывали его по мостовой под колеса проносившимся автомобилям.

Оба не знали, о чем говорить.

— В Москве весна… — сказала Валерия.

— Весна везде… — сказал Северцев и почувствовал, что горячая краска заливает его лицо.

Неужели он так глуп, что не сможет понять, как ему сейчас вести себя с нею, какие слова найти, как откликнуться в минуту, когда душа ее рвется от боли?.. Нельзя даже медлить ни секунды. Он крепче ее, он мужчина, его поддержка нужна ей, весь свой ум он должен напрячь, чтобы схватить что-то главное, необходимое именно сейчас. А секунды мчатся одна за другой. Он мечется в поисках решения непосильной задачи. На лбу его, на шее под колючим кашне выступает испарина. Он вытирает лоб рукавом — и произносит нечто вовсе, как сам понимает, в этот момент несуразное:

— Как с запасами?

Валерия чуть удивленно взглянула на него.

— Подсчет закончен.

— Что думаешь делать дальше? — Он уже не в состоянии был направить разговор в другое русло. Так и продолжал — в тоне, бесившем его самого: не то наигранной бодрости, не то плохо сыгранного старания отвлечь ее от того тяжелого, что неотступно сейчас перед нею стояло.

— После защиты запасов пойду в отпуск. Потом поступлю куда-нибудь работать. Обратно, конечно, не вернусь. А ты что надумал?

— Пока тоже в отпуск. Дальше — не знаю сам. Тоже куда-нибудь. Может, вместе?..

Валерия помолчала, потом слабо улыбнулась:

— Пожалуй. Чтобы ты не присылал таких глупых телеграмм…

Подошли к высокому дому, похожему на каланчу, но одетому в серый мрамор, со светящейся надписью. Прошли огромный вестибюль, где висели гигантские замысловатые люстры, поднялись на лифте, потом шли по длинному коридору, переходу, миновали пустующий, роскошно обставленный холл и очутились в малюсеньком номере, где, казалось, трудно было повернуться. Здесь еле помещались кровать, стол и два стула.

Сели на стулья. Помолчали. За окном, как в печной трубе, тоскливо гудел и подвывал ветер. Северцев барабанил по столу пальцами.

Валерия выглядела очень усталой. Да, наверно, сказывалась и разница во времени: сейчас на Сосновке было уже два часа ночи; Валерию явно клонило ко сну.

— Неприлично хозяйке клевать носом, — окликнул ее Северцев.

— Прости, я совсем разбитая, — смущенно улыбнулась она и попросила папироску.

Северцев не знал, что она курит. Она отодвинула свой стул в самый угол, жадно затянулась. Закурил и он. Взял со стола книгу. Бунин. Раскрыл на той странице, где лежала закладка. Там было стихотворение «Петух на церковном кресте». Он прочел:

Валерия стряхнула пепел, вопросительно посмотрела на Северцева.

— Страшные стихи, — сказал он.

— А мне нравятся, — сказала она.

Опять помолчали.

— Куда ты едешь? — спросила она.

— В Сочи, — ответил он.

— С Анной?

— Да. А куда ты?

— Не знаю. Может быть, тоже в Сочи.

— Приезжай. Увидимся там.

— Может быть.

Северцев поднялся, они простились.

Идя опять по длинному коридору, Михаил Васильевич понял наконец, что иначе и быть не могло. Понял и жестокую усталость Валерии, и скованность их встречи, и даже свое неумение по-человечески заговорить с нею. Сегодня, как никогда раньше, между ними стоял Павел.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В Сочи были теплые, ласковые дни. По-летнему грело солнце, в густо-синем небе не появлялось ни единого облачка. Спокойное, лениво развалившееся до горизонта море, казалось, впитывало в себя эту безмятежную ясность.

Подтянутые кипарисы и ажурные пальмы придавали чистым, как корабельная палуба, улицам совершенно непривычный для сибиряков колорит. Здесь была самая пора цветения — все зеленело, кудрявилось, распускалось. Запахи цветов, перебивая друг друга, смешиваясь, праздновали весну и днем и ночью. По улицам гуляли легко одетые люди, и, если бы не свежий ветер с моря, — хоть загорай на пляже! Всюду слышались шутки, смех, и — самое главное — никто никуда не торопился… Как выяснилось потом, это последнее впечатление было несколько обманчиво.

Михаил Васильевич часами просиживал, особенно по вечерам, на балконе отведенной им с Аней комнаты. Ему нравилось смотреть на эту вечную и всегда удивительную игру красок и переливов, отсветов и солнечных бликов. Смятенную душу успокаивала распростершаяся над пучиной величавая гладь, за видимым краем которой воображались вовсе необозримые дали и просторы.

Не могли нарушить могучую и мудрую тишину ни бороздившие воду у берега катера, ни призраками проплывавшие по горизонту трубы и мачты больших кораблей, ни быстрые глиссеры, словно старавшиеся взлететь над водой на белых крыльях пены и брызг. Все это было похоже на скользящие пляски водяных жучков по застывшей поверхности большого озера.

В первый же день он попытался отбиться от всякого лечения. Пришлось все же согласиться на мацестинские ванны: подвела больная нога.

Курортный режим — даже с выхлопотанной Северцевым поблажкой — оказался немногим легче обычного рабочего дня. Вставали по-таежному рано, шли на прогулку, оттуда на физкультурную зарядку, потом бежали в душ, торопились к завтраку. После завтрака темп все более убыстрялся: нужно было занять место в автобусе, который возил в Мацесту, в Мацесте спешили попасть на процедуры, после процедур наскоро отдыхали, спешили к обратному рейсу автобуса: упаси бог опоздать на обед!

Вот вторая половина дня, наоборот, тянулась медленно. Отработав свое, отдыхающие получали вольную. Кто увлекался пинг-понгом, перекидывая жесткий белый мячик над широким столом; кто в прокуренном зале с треском и стуком гонял пластмассовые шары по зеленому сукну; кто взвивался в воздух у высоко натянутой сетки, чтобы на лету перехватить пухлый кожаный мяч и постараться «погасить» его…

После ужина смотрели виденные не один раз фильмы или танцевали под баян. Все это, конечно, не касалось запойных преферансистов, шахматистов или забивальщиков «козла».

Михаила Васильевича вскоре втянули в совершенно иное занятие. Ему помогли раздобыть рыболовную снасть — леску с большими блестящими крючками, которую называют почему-то самодуром; он брал на причале лодку и уплывал далеко от шумного берега. Погрузив в воду нехитрую снасть, покачивался на волне, любовался небом и морем. Рыбы он привозил немного, но удовольствие получал огромное.

На курорте он ощутил незнакомую ему прежде прелесть одиночества.

Аня старалась не мешать мужу. Днем они почти не виделись, встречались, пожалуй, только за обеденным столом. Даже на Мацесту ездили в разные дни. Аня сразу стала активисткой санаторного «культурника» — не пропускала ни одной экскурсии, смотрела подряд все фильмы, исправно посещала вечера танцев и организованных развлечений, пела в кружке самодеятельности сибирские песни.

Лишь поздним вечером встречались они в палате. Михаил Васильевич ставил на балконе раскладушку: он спал на воздухе; Аня ложилась в комнате и укутывалась одеялом.

Почему у них так сложилось? С каких пор столько холода вползло в их жизнь? Михаил Васильевич все чаще и все тяжелее задумывался над этим. До отъезда его на Сосновку у них не было ни серьезных размолвок, ни ссор. А оказалось, что не было и любви? Могло ли быть, что они прожили столько лет, соединенные только чувством, скорее похожим на дружбу? Может ли быть так, что теперь наступила кара за годы самообмана, когда он внушал себе и сумел внушить, будто забыл Валерию. Во всяком случае, с того часа, когда Северцев услышал при расставании там, в Сосновке, безрадостное ее признание, он окончательно понял, что жить, как жил до сих пор, больше не сможет. А как именно будет он жить теперь — пока не представлял себе.

Аня мучилась, но делала вид, что верит, или на самом деле верила, что нужно лишь время: Михаил переболеет, и все пойдет по-старому. Она думала даже, что времени можно помочь. Или трудно было набраться терпения столько ждать? Не дальше как вчера ночью она пришла на балкон, растолкала спящего мужа, робко и ласково пожаловалась ему, что замерзла, — раньше он хотя бы проснулся, а тут промычал что-то и повернулся на другой бок. А может быть, он притворился спящим? Аня возвратилась к себе и, накрывшись с головой одеялом, остаток ночи проплакала от обиды. Но утром была внешне все так же весела, общительна, ни словом не напомнила о ночном происшествии.

Где-то в глубине души она, вероятно, понимала, что долго такая неопределенность тянуться не сможет, что они не в состоянии будут даже месяц таким странным образом таиться друг от друга, думать и чувствовать врозь; она знала, что прямой и честный Михаил расскажет рано или поздно ей все о себе. Она ждала этого и боялась этого. Боялась, что правда окажется для нее жестокой. И чаще всего заклинала судьбу, чтобы объяснение не состоялось как можно дольше, а может быть, не произошло и вообще!

Порою ей было очень стыдно за себя. Она казалась себе утопающей, которая хватается за соломинку… Но что она могла сделать другое?

В конце концов, Аня надеялась, на то, что называла благоразумием и в чем видела главную черту характера мужа. Эта надежда придавала ей силы.

И незаметно для самой себя она готовилась — на случай — к борьбе активной…

Однажды, когда лодка Северцева покоилась на тихом море, подернутом легкой рябью от чуть заметного ветерка, она была внезапно атакована бешено мчащимся на нее глиссером, который лихо развернулся у самого ее носа и обрушил на Михаила Васильевича лавину еще холодных брызг. Описав полукольцо, глиссер затормозил ход и пошел на сближение. Северцев отряхнул с себя воду и поднялся во весь свой огромный рост, настроившись на достойный происшествия разговор.

— Какого черта вы хулиганите? Вам что, в море места не хватает? — крикнул он.

На глиссере кто-то тоже поднялся и, приветливо замахав рукой, весело ответил:

— Просим прощения!.. Пламенный привет рыболову от старого горняка!..

Заслонив ладонью глаза от яркого солнца, Северцев всмотрелся.

— Яков Наумович!..

Он очень обрадовался этому смешному и странному человеку.

Глиссер причалил к лодке, и Барон, перегнувшись через борт, схватил руку Северцева.

— Как я рад!.. — выкрикнул он, — Это и есть мой начальник, с которым мы вместе выбрались из горного обвала… Теперь вы его видите! Но, вы знаете, гораздо важнее то, что я его вижу… — Эти пояснения, обращенные к его спутникам, сопровождались такими резкими телодвижениями и такой бурной жестикуляцией, что глиссер только чудом не перевернулся.

Когда равновесие было общими усилиями восстановлено, несколько оробевший, но быстро оправившийся Барон продолжал, умерив жестикуляцию и обращаясь снова к Северцеву.

— С Семой вы знакомы, — он только движением головы указал на толстяка с бычьей шеей и большим кадыком. — А это, — здесь он ограничился движением бровей, — его… кузина. Муся.

Тоненькая молодая девица повела костлявым плечиком, рывком перебросила, как лошадиную гриву, длинные соломенного цвета волосы на другое плечико, безразлично улыбнулась.

— Откуда вы?.. Вот не угадаешь, где доведется повстречаться! — с любопытством глядя на Барона, говорил Северцев.

— А! Что вы хотите? Чему вы удивляетесь? Где встречаются москвичи, которые не видят друг друга целый год? Или два. Или три. В Сочи. Что такое Сочи? Это — Петровка с морем… Ой, как я доволен, что и вы здесь… — В неудержимом порыве он потянулся к Северцеву и чуть не свалился в воду. Сильные руки Северцева удержали его.

Михаил Васильевич не смог скрыть теплой улыбки:

— Простите, дорогой Яков Наумович, но вы плавать умеете?..

Барон выразительно пожал плечами:

— Я? Нет. Но какое это имеет решающее значение? Цепляйте за наш глиссер свой ковчег, мы вас быстро довезем до берега, и все вместе поедем на Ахун. Справлять наше воскресение из мертвых. Здесь имеются для этого все условия. Вы знаете, Михаил Васильевич, я еще и теперь не совсем верю, что я хожу по земле… виноват, в данный момент катаюсь по воде!.. Через этот обвал я чуть не достал себе инфаркт. А как же иначе?..

— На Ахун мы обязательно съездим. Но в другой раз. А сейчас у меня самый разгар лова. Надо обеспечить жене ужин, — отшутился Северцев.

— Привык подчиняться начальству с полуслова, — сказал Барон.

Они условились, что в ближайшие дни он обязательно заедет за Северцевыми и похитит их, чтобы штурмовать Ахун. Михаил Васильевич объяснил, в какие часы легче всего застать их с Аней в санатории.

— Если я вас нашел в море, то уж в санатории — как-нибудь! — выкрикнул на прощанье Барон.

И глиссер, стремительно рванувшись вперед, с рокотом помчался к берегу, оставляя позади себя две курчавые разбегающиеся волны.

Барон явился только через неделю. Он был один, и Северцев оценил это.

Аня приняла приглашение с радостью. Она подошла к шкафу, достала серый дорожный костюм и выжидающе взглянула на мужчин. Они вышли, спустились по лестнице и стали прохаживаться у подъезда.

— Надо ехать, надо ехать! Там вас ожидает один приятный сюрприз. Больше ничего не скажу. Любой сюрприз есть тайна, — с заговорщическим видом говорил Барон.

— Ну, ну! Ведь едем же. Зачем такие уговоры? — смеялся от души Северцев. — Скажите лучше: как вы-то живете, Яков Наумович?

— Как я живу? Как бог в Одессе. Местком дал путевку. Отдыхаю. В бурном темпе. А вас уже кончили терзать? Перевели в Москву?

— У меня все в порядке. Но в Москву не переводили. Пока еще не знаю, где буду. А где вы работаете?

— Наверно, все покоряете Сибирь? Вы ужасный романтик. Хуже этого… Стеньки Разина… или — как его?.. Ермака!.. Что я делаю? Тружусь на заводе. Заведую столовой, — важно надув щеки, заявил Барон.

— Как когда-то в Церабкоопе? — опять рассмеялся Михаил Васильевич.

— А что? Свою копейку имею, но больше ни-ни. Ажур во всем. Сосновская школа. Бросил пить: нельзя, печень. Кольцами и шубами больше не интересуюсь. Их тяжело носить и еще тяжелее хранить: плохо спишь. Звал обратно Сема, но я ему все сказал. Думаю, он остался мною недоволен. Вы можете верить: после Сосновки я никогда не вернусь к старому. Я знаю, вы сейчас думаете, что я скажу: «Клянусь здоровьем!» Я вас уже вижу, как самого себя. Как на рентгеновском снимке. И даже лучше. Нет, я говорю без этого, и так будет. — Он улыбнулся. — Знаете, я жду, когда вы пригласите меня с собой. С вами пойду куда хотите. На край света, как это говорится. Если вы посмотрите в микроскоп, вы увидите, что у меня все-таки немного осталось этой проклятой романтики, А кто какой человек, я умел разобраться всегда.

— Спасибо, Яков Наумович, на добром слове, — серьезно сказал Северцев. И так же серьезно добавил: — Но сейчас вам лучше на меня не рассчитывать.

Барон понимающе покачал головой.

— А у Семы Немого неприятности, — сказал он. — Ему не так весело, как кажется. Я пытаюсь ему помочь. Барон всегда поддерживает людей и пытается их выручить.

— Мне это известно. Вы и меня пытались выручить, — потрепав его по плечу, подтвердил Северцев.

— Вы честный, смелый человек. Вам защита не нужна. Другое дело — Сема… И все эта глупая история с мраморной головой. Вы спросите: что за история? Я вам скажу. Подвела Сему собственная жена. Купила в комиссионке за пять тысяч мраморную голову. Ее уверили, что это самая настоящая Рококо или Рокамболь — в общем что-то очень французское. И знаете, зачем ей эта голова? Как вы знаете, так я знаю. В прихожую хотела поставить, чтобы гости на эту голову вешали шляпы. На мрамор. На эту самую мадам Ренессанс или, я знаю, Рамбулье. Шикарно? Тот еще шик. Денег Семе не жаль, труднее придумать — откуда он их взял. Его уже вызывал следователь и задавал, я бы прямо сказал, невежливые вопросы: как это на свои скромные сбережения от восьмисот рублей в месяц он умудряется покупать мраморные головы? Немому придется срочно менять работу. Главная задача святого — вовремя вознестись. Я правильно говорю?

— Не ввязывайтесь вы в эти дела, ничего путного из них не получится, — сказал Северцев.

— Я просто хочу сделать ему хорошее. За то, что он мне этого не делал. Можно и не ввязываться. Я думаю, у Немого все будет в порядке, — шепнул Яков Наумович, красноречиво потерев большим пальцем указательный.

В подъезде показалась одетая в дорогу Анна, и разговор прервался.

В такси Яков Наумович тараторил без умолку, восстанавливая одну за другой все подробности обвала, с горьким сожалением вспоминал о Никите-партизане.

— Вы знаете? С ним можно было работать, с этим стариком, и с ним можно было разговаривать о жизни…

Шоссе бежало над самым морем. Неподалеку от берега кувыркалась стайка дельфинов. Аню это зрелище привело в восторг, она захлопала в ладоши.

— Надеюсь, мы будем одни? — настороженно спросил Барона Северцев.

— Это вы насчет Семы? Не беспокойтесь. Я очень хорошо понял там, на глиссере, что вы бы этого не хотели. Кстати, он вчера уехал пароходом в Крым. И знаете почему пароходом? — Барон расхохотался. — Сюда он с кузиной летел самолетом. И она рассказала мне забавную историю. Из-за плохой погоды они где-то делали посадку. И дежурный по аэродрому привязался к Семе: у дежурного, знаете, есть инструкция, и по этой инструкции средний вес пассажира составляет девяносто килограммов. Так он потащил Сему на весы. Сто сорок!.. Что сделал этот дежурный? Он не пустил Сему в самолет? Нет, он пустил, но только когда Сема доплатил за лишние килограммы, как за багаж! А бухгалтерия не примет у Семы багажную квитанцию…

— Да вы не просто Барон, а барон Мюнхгаузен… — смеялась Аня.

— Все было именно так, клянусь здоровьем! — уверял Яков Наумович.

Дорога свернула в горы и, петляя, стала взбираться к молочным облакам. И вот за последним поворотом показалась высокая белая башня, которую издали Северцев не раз видел с моря во время своих морских прогулок. Когда подъехали, Михаил Васильевич, шагая через ступеньку, стал подниматься по лестнице на самый верх, чтобы оттуда посмотреть на диковинно разыгравшийся сегодня закат. Аня задерживалась на каждой площадке, читая нацарапанные на стенах фамилии и имена. С ней останавливался и запыхавшийся Барон, с тоской посматривая на оставшиеся еще впереди, уходящие выше и выше ступени.

Когда Михаил Васильевич вышел на верхнюю площадку, огромный красный шар уже быстро опускался в море. Оно стало лиловым, а в той стороне, где было солнце, — розово-красным. Прошло несколько секунд, раскаленный шар утонул, и море сразу потускнело, насупилось. Зато вспыхнули тем же ало-розовым светом столпившиеся как бы на проводы солнца облака.

— Ну вот. Солнце село, пора и нам садиться за стол, — с облегчением сказал Барон и начал спускаться, придерживаясь рукой за стену, стараясь не глядеть вниз.

Михаил Васильевич и Аня шли за ним.

— Какой сюрприз!.. — услышал Михаил Васильевич восклицание Барона и в самом визу полутемной лестницы чуть не столкнулся с Валерией.

— Сколько сразу сибиряков! — радостно воскликнула она, протягивая руки Ане и Михаилу Васильевичу.

Теперь Северцев понял, о каком сюрпризе предупреждал его Барон!

— Какими судьбами здесь? Что нового? — спросил Михаил Васильевич, невольно избирая безличные грамматические формы: он не знал, как следует ему обращаться к Валерии при Ане. На «ты»? На «вы»? По имени?.. И тут же устыдился этой нерешительности. Ему почудилось в собственном поведении нечто подленькое…

— Что нового? Запасы утверждены, Шахов объявил приказом благодарность нашим геологам, — рассказывала Валерия. — Меня вот отправил отдыхать. Давали санаторную путевку, но я выбрала туристскую, это геологу как-то роднее…

— Виноват… — перебил ее Барон. — У меня есть конкретное деловое предложение: пойдемте с нами поужинать, Валерия Сергеевна?

— С удовольствием, если не помешаю вам, — сказала Валерия.

— Вы будете моей дамой, — галантно раскланявшись, заявил Барон и взял ее под руку.

Аня заметно помрачнела.

— Бывают же такие встречи… — удивленным тоном проговорил Барон, полуобернувшись к Ане.

Они шли широкой длинной аллеей, в конце которой виднелся ресторан.

— Яков Наумович шутит! — вмешалась Валерия. — Три дня тому назад мы с ним встретились около пляжа, мне очень захотелось повидать всех вас, и мы условились, что все приедем сегодня сюда. Разве он не предупредил вас? — Она перевела несколько удивленный взгляд с Ани и Михаила Васильевича на Барона.

— Я ничего не говорил: это мой сюрприз. А любой сюрприз есть тайна, — пояснил тот.

— Ну вот… — огорчилась Валерия. — Выходит, я явилась, как незваный гость…

Михаил Васильевич решил выручить ее из возникшего неловкого положения.

— Да все получилось как нельзя лучше! — сказал он. — Какие могут быть церемонии. Мы же еще в Москве говорили, что, наверно, встретимся здесь… Вот и встретились!

— Вы разве виделись в Москве? — спросила Аня, внимательно глядя на Валерию.

— Да, Михаил Васильевич заходил ко мне… — ответила Валерия и почувствовала, что нелепо, глупо краснеет. — Михаил Васильевич проводил меня в день, когда мне было очень трудно…

Зачем говорит она все это? Чтобы оберечь Михаила? Но почему, почему она должна что-то объяснять, оправдываться перед этой совсем чужой для нее женщиной? Она не сделала ничего, что было бы неприятно жене человека, которого любит. Хотя это было ей очень трудно… Почему она чувствует себя виноватой? В чем ее вина?.. Чему должна она подыскивать оправдания?

Аня молча перешла на другую сторону аллеи и пошла обратно.

— Аня! Куда? — крикнул Северцев.

Аня только ускорила шаг.

Барон хотел броситься за ней вдогонку, но Валерия жестом остановила его и сама пошла к Ане.

— Зря вы насчет… Москвы, — пробурчал Барон, с опаской поглядывая в их сторону.

— Да тут совершенно нечего — понимаете, нечего — скрывать, Яков Наумович! — ответил Северцев. Но посмотрел в ту же сторону.

— Я это понимаю. Но понимает ли ваша жена?..

Северцев видел, как Валерия догнала Аню, они остановились и о чем-то заговорили. Потом пошли рядом дальше, к башне. Северцев вопросительно взглянул на Барона, и тот, смешно выпятив животик, побежал за ними.

Вскоре он вернулся и, тяжело отдуваясь, сообщил:

— Наши дамы решили пройтись. Они пожалуют прямо в ресторан. Надо занять места!

Свободных столиков не оказалось. Пришлось ждать. Спасаясь от шашлычных запахов и надсадной музыки, Северцев и Барон ушли на террасу. Облокотись о парапет, закурили.

— Шашлыки преследуют меня здесь на каждом шагу, хотя я лично предпочитаю фаршированную щуку! Но такой шашлык, какой мы ели с Семой, вам никогда даже не приснится… — по возможности беззаботно заговорил Барон.

Ему нужно было отвлечь внимание Северцева, и он пустился во все тяжкие, стараясь не замечать, что Михаил Васильевич все больше хмурится и мрачнеет.

— Наш Сема решил устроить себе и Мусе проводы. И где, вы думаете? На самой верхушке Кавказских гор. Чтобы уже выше не было! Когда мы туда приехали, нас встретил высокий старик в серой бараньей папахе и черном бешмете. «Гамарджоба, генацвале!» — сказал он. Но как сказал! И, знаете ли, отвесил поклон. Это надо было видеть! И удалился. Кузина Семы решила, что это Мефистофель. Что я говорю!.. Я, знаете ли, не всегда разбираюсь в этой так называемой нечистой силе… Конечно, она сказала: «Мы в гостях у Демона», — торопясь балагурил Яков Наумович. — На что Сема ответил, что это не Демон, а Гоги — настоящий кавказский князь, притом его закадычный кунак и ближайший потомок Шамиля. Он имел стада баранов, в гареме полный комплект прелестных жен, и, кажется, гора Казбек принадлежала лично ему. А теперь он — духанщик-любитель. Кормит только друзей… Кстати, пойду посмотрю, может быть, какой-нибудь столик освободился, — прервал сам себя Барон, тревожно поглядывая на Михаила Васильевича.

«Пора пойти за Анной и Валерией, привести их сюда, — думал Северцев. — Если нужно, что-то объяснить, успокоить… Ведь в конце концов Валерия ни в чем не виновна перед Анной! Наоборот…»

Возвратившийся Барон, заметив, что Северцев слишком решительно выпрямился, умоляюще зачастил:

— Не мешайте им! Они придут! Места все равно еще заняты… Лучше слушайте дальше! Этот лермонтовский Фауст опять вышел из-за своей кирпичной сакли. Он тянул на веревке молодого, нежного, такого в завиточках, барашка. Это он нам показывал наш шашлык еще в виде, так сказать, полуфабриката. Потом ушел с барашком в сарайчик. В сарае был такой крик этого барашка, что я подошел и посмотрел в щелку. И что, вы думаете, я увидел? Я увидел, что князь Гоги сидит на земле и, зажав барашка между ног, крутит ему хвостик. Как шарманщик. Нет, он его не резал. Но барашек кричал, как это говорится, как зарезанный. Я вернулся на место и сохранил эту тайну… Потом, когда крик прекратился, прибежала женщина. Седая. Вся в черном. Она вынесла из сарайчика медный таз с мясом. Гоги-Фауст развел огонь, и началось, как писали в Библии, священнодействие… Вы спросите: а что делала старуха? Она выносила закуски и вино.

Барон с трудом перевел дыхание и продолжал:

— Князь ушел в свою саклю. Мы терпеливо ждали. Так терпеливо, как вы меня сейчас слушаете. — Это краткое отступление нужно было для того, чтобы фантазия взяла новый разбег. — Потом он вышел. Это уже не был какой-нибудь Мефистофель Врубеля или Гоголя… Это был князь! Он был уже в красной черкеске, обшитой серебром. Возможно, даже платиной. На боку — кинжал. Вот такой, — Барон развел руки, насколько мог. — На голове черная папаха. Я даже несколько испугался. А что? На груди у него было много патронов, шесть георгиевских крестов и значок Осоавиахима. Я точно знал, что полный георгиевский кавалер имел всего четыре креста… Больше не давали… Что мы стоим? Так мы уже окончательно пропустим наши места! — И Барон потянул Северцева за рукав в зал.

Северцев почти не слушал. Он мысленно был там, с Анной и Валерией, пытался представить себе, что между ними происходит. Идти к ним или нет? Барон, наверно, прав, всеми силами удерживая его от вмешательства. Кто знает, к чему это могло бы привести?

Столик у окна освободился. Барон облегченно вздохнул, подогнул края залитой вином скатерти и плюхнулся на стул. Присел и Северцев, беспокойно оглядываясь на входную дверь.

— Я заканчиваю… — предупредил Барон. — Пили из рога. Тосты шли, как вы это знаете, один за другим. И очень длинные. Вино совсем плохое. Это был тот напиток! Вы хотите слышать, какой был шашлык? Мы были голодны, как сто чертей, которыми командует в аду Сатана. Я уперся своим шампури в тарелку, но еле-еле содрал с него ножом кусок мяса. Я взял в рот это мясо и пожалел себя. Вы можете мне верить. Это были жилы старого вола. Сема жевал свой кусок, как американец резину в приключенческой кинокартине. Кузина попробовала шашлык и сказала, что она очень боится на курорте потолстеть. Лучше поблагодарить хозяина и пойти погулять: горный воздух помогает долго жить. Мы пошли гулять. И не очень, знаете ли, далеко за саклей увидели того самого барашка, в завиточках. Он щипал траву. Даже кузина сказала: «Смотрите, это же наш!..» А она, знаете ли, совсем не философ…

Тут у Барона перехватило дыхание, он осекся. Лицо его вытянулось, глаза уставились в одну точку.

От двери к ним шла Анна. Она была очень бледна. Подойдя к столу, она сказала:

— Миша, едем домой!

— Где Валерия Сергеевна? — вставая, спросил Северцев.

— Не знаю и не желаю знать, — резко ответила она.

— Анна, что у вас произошло?

Барон поднялся и, извинившись, отошел к буфетной стойке.

— Я сказала ей все, что может сказать честная женщина бабенке, которая увивается за ее мужем.

— Ты в своем уме, Анна? Что ты сделала!? — беря жену за руку, сказал Северцев.

Но она резко выдернула свою руку, побежала к выходу.

Совершенно растерянный Северцев тоже быстро вышел на крыльцо. Все шумело вокруг, дождевые капли рикошетили от асфальтовой дорожки. Северцев кинулся в темноту аллеи. Хлюпая по лужам, он бежал к башне и выкрикивал: «Валерия Сергеевна!.. Валерия Сергеевна!..»

Никто не откликнулся ему.

Обратно он шел медленно, не замечая косого ливня, хлеставшего, словно наотмашь, его по лицу. А мысли неслись стремительно… Он непременно найдет Валерию. Анна своей безобразной выходкой заставила его действовать, решила то, что еще вчера не представало перед ним в столь отчетливых формах. Нужно немедленно разъезжаться. Вспомнил: как быть с Виктором? На этот вопрос не нашел ответа: «За какой-нибудь час вся жизнь пошла в перекос!.. — думал он, поднимаясь на крыльцо ресторана. — За час ли?»

Навстречу ему спешил Барон.

— Вас выстирало, как в хорошей прачечной… А я бегаю, ищу вас всех… Шашлыки же остыли! — с попыткой еще сохранить наигранную веселость объявил он.

— Как все это досадно и глупо! — отводя со лба прилипшие мокрые пряди волос, сказал Северцев.

Барон понимающе покачал головой, горестно почмокал и, перейдя на шепот, заговорил:

— Я вас прошу об одном: не сердитесь на меня слишком сильно! В человеческой жизни столько делает случай… Я много на себя взял. Я подумал: почему один раз этому случаю не иметь свое имя? Почему он один раз не может называться Яковом Наумовичем?.. Хотел соединить симпатичных людей… Но господин Случай остается господином Случаем. И он не имеет фамилии — даже такой красивой, как Барон. И он-таки не желает ее иметь. И он отомстил. Вам и мне. Вам больше. Но и мне. Он сделал вам горе. А я оказался виноват. И этим он сделал горе и мне. Потому что я… Потому что я хочу вам только хорошее! — Он криво усмехнулся. — Это первая неудавшаяся операция Барона… Если вы можете, простите меня, Михаил Васильевич. Я не хотел вам плохое.

С удивлением увидел Северцев на его глазах слезы…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Хмурым ранним утром, когда Анна, ежась от холодка, вышла на балкон, состоялось объяснение.

— Завтра я уезжаю. Я не могу больше оставаться с тобой, — сказал, не глядя на нее, Северцев.

— Куда? — едва слышно только и спросила она.

— Еще не знаю.

— Уедем вместе!.. Одна я здесь не останусь… Пораньше вернусь к Вите. Ему одному я теперь и нужна… — Анна с трудом сдерживала подступавший к горлу комок. Ей очень не хотелось расплакаться перед Михаилом…

Все происшедшее она примеряла к своим представлениям о супружеской жизни. Он решил уехать один — пусть едет! Пожалуй, даже следует на время расстаться. Она думала так, отдавая себе отчет в том, что дело вовсе не только в происшествии на Ахуне, что это лишь одно из возможных проявлений серьезного кризиса, который наступил в их отношениях. Кризис этот надо как можно быстрее разрешить. До сих пор ей это не удавалось… Она ни разу не дала возможности Михаилу испытать страх перед тем, что он может потерять ее! Но, в сотый раз передумывая давнее и недавнее, пытаясь понять причины, она опять и опять с горечью приходила к мысли, что, находись она все время рядом с ним, этой женщине не удалось бы стать на ее дороге! Та слишком долго была около Михаила — она помогала ему в работе, их сблизили общие интересы. А Анна, жена? Стерегла квартиру… Правда, сыну в таком возрасте очень нужна была мать. Но вряд ли ценил это Михаил. Бросив работу и став всего лишь домашней хозяйкой, она все больше отдалялась от мужа, у них общих интересов оставалось все меньше. Что же делать?.. Всегда быть вместе с Михаилом! Больше не разлучаться надолго! Если это еще не поздно… Может, как раз не следует отпускать его одного, и особенно сейчас?.. Но Анна боялась быть навязчивой…

Твердо решив было уехать куда глаза глядят, Михаил Васильевич заколебался: а куда глядят глаза?.. Он с удовольствием немедленно взялся бы за работу. Однако беда заключалась в том, что работы-то у него пока не было.

Анна уложила вещи в чемоданы, развесила на спинках стульев дорожное платье.

— Дай, пожалуйста, серебряный гривенник — бросить в море, — попросила она.

Северцев поднял на нее недоумевающий взгляд, достал из кармана монетку.

Вышли вместе. Анна пошла к берегу, Михаил Васильевич отправился звонить Шахову.

На переговорном пункте пришлось долго ждать. Охрипшая дежурная почти непрерывно кричала в трубку, вызывая едва ли не все города Советского Союза по очереди. Наконец Северцева пригласили в кабину.

Не посвящая Николая Федоровича в причины своего намерения прервать отпуск, он просто сказал, что хотел бы вернуться в Москву. Тот высказал удивление и посоветовал с возвращением не торопиться — не «пороть горячку», как он выразился: «дело» еще на перепроверке, можно смело по крайней мере полмесяца путешествовать по Черноморью, если так уж успели наскучить заядлому таежнику Сочи…

Зарядивший дождь лил и лил, когда Северцевы очутились на вокзале. Михаил Васильевич усадил Анну в вагон экспресса Сочи — Москва. Сам он, решив внять совету Шахова, уезжал поездом тбилисского направления.

Оба состава стояли рядом и отправлялись почти одновременно. Анна прошла по вагонам и открыла в коридоре окно, приходившееся напротив купе Михаила. Он подошел к своему окну.

Держалась Анна спокойно. Единственное, что позволила она себе, — в самый последний момент потребовать от Михаила честного слова, что он не вернется с дороги сюда, в Сочи. И этим проиграла еще что-то неуловимое.

Глядя ему в глаза, она с трудом выговорила:

— Прости меня, глупую бабу… — Только тут лицо ее исказилось детской гримасой в плаче.

Михаил Васильевич почувствовал, как что-то сдавило ему сердце.

Окна поплыли в разные стороны. Михаил Васильевич и Анна не сразу поняли — чей это поезд уходит, ее или его? Северцев так ничего и не успел ответить.

Куда ехал Северцев? Куда-нибудь!.. Важно было — уехать…

Электровоз тащил состав по самому берегу. На море разгулялись огромные валы. Они ударялись о волнорезы, поднимались на дыбы, и порывистый ветер рвал их пышную белую гриву, забрасывая в окна поезда вместе с каплями дождя соленые брызги. Едва отступал с шипением один разбившийся вал, как его снова поднимал и швырял на камни другой горбатый великан. Ряд за рядом они падали и вырастали снова — в гуле и грохоте.

Когда поезд нырнул в тоннель, Северцев ушел в купе. Забрезжил серый свет, и тут же открылись за окном благословенные пейзажи Абхазии. Дождь утихал, над горами, еще кое-где укрытыми снегом, маячила нежно-синяя полоса чистого неба.

Поезд останавливался на станциях, снова трогался в путь. Вскоре все за окном закрыл желто-серой стеной откос высокой горы. Еще раз налетели мрак и глухой шум тоннеля, и поезд стал замедлять ход. Проводник объявил: «Гагра». Остановка была на высоком легком мосту, перекинутом между двумя черными жерлами тоннелей, над устьем хмурого ущелья. По дну его бежала шумная речка.

Северцев высунул голову в окно. В глаза ему из-за края уходящей тучи ударило солнце. Он зажмурился. Когда открыл глаза, увидел неподалеку залитое светом море — все такое же неспокойное, в сияющих белых гребнях, в ползучих переливчатых кручах.

Он снял с полки чемодан и сошел с поезда.

По единственной улице, пересекавшей прибрежный парк, автобус привез его к подножию широкой и длинной каменной лестницы, в конце ее высилось прилепившееся к горе трехэтажное здание с огромными часами на фасаде. Крытое черепицей, оно стилем своим напоминало Северцеву виденные им на снимках швейцарские отели.

Свободных номеров в гостинице не оказалось. Обещали только койку, да и то к вечеру. Сдав чемодан в камеру хранения, Северцев спустился в парк и решил, не очень торопясь, где-нибудь перекусить, а остальное время до вечера провести у моря.

Он набрел на местечко, где очевидные неудобства соединялись с некими приятностями: пять-шесть колченогих столиков с явно пережившими собственный век стульями уютно разместились за живой изгородью в тени высокого и раскидистого дерева, чьи ветви распростерлись над ними гостеприимным шатром. Тут же поместился небольшой павильончик, оттуда официантки носили на столики шашлыки и вино. Все это было совсем близко от моря и утопало в настое удивительного запаха, изливаемого разросшимися вокруг кустами, которые были усыпаны мелкими белыми и желтоватыми цветами. Стоило ли искать другое место основательно проголодавшемуся человеку?

Еда и вино не были вкусны, но Северцев старался не обращать на это внимания. Покончив с шашлыком, он выпил стакан боржоми, со смаком затянулся папиросой и, отдавшись неспешному течению времени, слушал шум моря, ритмично накатывающийся шелест волн.

— Этот стул свободен? — услышал Михаил Васильевич сиплый голос за своей спиной.

Он обернулся и с досадой убедился, что серия курортных встреч еще не окончена: позади него стоял Бурдюков.

— Занят, — бросил Северцев.

Но пьяный Бурдюков уже плюхнулся на стул.

— Ладно, когда она придет, я уйду… Как поживаешь, бунтарь? — пробормотал он, счищая толстым пальцем пятно с лацкана добротного, но сильно измятого пиджака.

— Благодарю вас.

— Меня благодарить нечего. В отпуске я, ну и… гуляю.

— Знаю, в бессрочном.

— Небось доволен?

— Нет, сожалею.

— Да ну, правда?

— Сожалею, что это случилось слишком поздно.

— Теперь все бросают в меня камни. Безопасно… Хотя ты и тогда кидался на меня… Ты что, пошел? — спросил он, увидев, что Северцев поднялся. — Ну и иди. Я не очень-то хочу с ней встречаться. И вообще не желаю встречаться с прошлым. И с тобой, в частности. Я хочу спать. — Он откинулся на спинку жалобно пискнувшего стула и закрыл тяжелые веки.

Первым ощущением Северцева была радость избавления от этого субъекта. Дернул же черт сойти с поезда именно здесь, чтобы напороться на Бурдюкова!.. Но постепенно, сначала неясное, потом все более назойливое недоумение заставило его возвращаться мыслью к словам, оброненным Пугалом. Кого подразумевал Бурдюков, говоря о «ней»? Уж не Валерию ли? Может быть, она здесь? Это показалось невероятным. Но почему Бурдюков говорил так?

Быстро темнело. Северцев побежал обратно.

Бурдюков спал все в той же позе. Северцев тронул его за плечо. Тот открыл мутные, в красных жилках глаза.

— Отстань, — буркнул он, и глаза его опять закрылись. Северцев тряхнул Бурдюкова и заставил прийти в себя.

— Чего тебе? — прохрипел Бурдюков.

— Мне нужно знать: вы видели здесь Малинину?

— Малинину? Видел. Сегодня. Ну и что?

— Где?

— Да всю вашу компанию видел. Человек двадцать.

— Где она остановилась?

— Откуда я знаю… Да ты, брат… Хватит из меня дурака строить. Он у меня спрашивает!.. Постой… Так ты не с ней? А я-то думал…

— Врете вы все, — сказал Северцев. — Кого вы могли видеть?

В пьяных глазах мелькнула злая искра.

— Конечно, вру. И пошел ты…

Придя в гостиницу и получив отведенную ему койку, Северцев лег. В голове роились самые разнообразные предположения и планы. Судя по всему, Бурдюков все-таки видел Валерию… Компания, о которой он обмолвился, очевидно, туристская группа. Сейчас искать было бы бесполезно. С утра надо ехать на туристскую базу и наводить справки. С этим решением он уснул.

В девять утра Северцев уже был на базе. Ему сказали, что примерно полчаса тому назад ушли три автобуса — в разных направлениях: в Сухуми, на озеро Рица и на мыс Пицунда. Больше сегодня не ожидается. Последняя машина была пицундская.

Не теряя времени, он бросился на поиски такси, перехватил ехавшую мимо машину.

— Надо догнать автобус!

Шофер-грузин совершенно спокойно оборачивается к нему, ожидая уточнения.

— Из Сочи… там едут туристы… три автобуса: на Сухуми, на озеро Рица, на мыс Пицунда…

— Сколько автобусов надо догонять? — со спокойным сарказмом осведомляется шофер.

— Один! Один!

— Какой?

— Не знаю… Едем скорее!

— Слушай, дорогой, ты отдыхать приехал? Зачем так спешишь? Ты понимаешь, дорогой, что ты хочешь? — Он уже с некоторым сочувствием, как на больного ребенка, смотрит на пассажира и жестами показывает правой рукой в сторону: — Пицунда. — Обеими руками вперед: — Сухуми. — Левой рукой в сторону и высоко вверх: — Рица… Как можно сразу во все стороны?

— Да поехали! Там видно будет… Надо догнать одного человека…

На лице шофера виден внезапно пробудившийся живой интерес:

— Одну минуточку… Этот человек — женщина?

— Женщина… — растерянно подтверждает Северцев.

— Не надо слов, — говорит шофер.

Такси буквально срывается с места.

…Водитель гнал такси с бешеной скоростью, почти не сбавляя ее даже на крутых поворотах. Вскоре они настигли первый автобус: у него лопнула шина. Северцев убедился, что на пицундской машине Валерии не было.

Погоня возобновилась. Они обгоняли все идущие впереди машины. У Михаила Васильевича кружилась голова, его стало поташнивать, но водитель наращивал и наращивал скорость. Пронеслись по мосту. Блеснула внизу пенистая, стиснутая высокими горами река. Стрелка спидометра качалась около цифры «100», машину всю трясло, Михаилу Васильевичу казалось, что еще чуть-чуть и она развалится или полетит под откос.

— Сейчас достанем! — сказал шофер.

И вправду, Северцев увидел впереди голубой открытый автобус. Еще два-три стремительных, как на волнах, спуска и подъема — и такси, подрезав дорогу автобусу, останавливается вместе с ним у обочины.

Опять разочарование. Остается последняя надежда: если Валерия не уехала вчера, она может быть только на Рице. Если, конечно, не осталась в Гагре…

Развернув машину, двинулись в обратный путь — теперь уже не так торопясь: если Валерия в третьем автобусе, она никуда не скроется.

Снова переехав мост, повернули направо и горной дорогой начали взбираться вверх — предстояло подняться, как объяснил шофер, на тысячу метров. Примерно на половине пути остановились у Голубого озера, маленького прудка стометровой глубины, образованного скальным провалом и заполненного действительно голубой и очень холодной водой.

Налив в радиатор воды и охладив перегруженный гонкой мотор, поехали дальше. Дорога все время шла на подъем — крутила вокруг обрывистых скал, над пропастями, но упорно тянулась вверх. Встречные машины шли вниз на большой скорости, — казалось, вот-вот произойдет столкновение.

Сделав еще с десяток крутых виражей, проехали по лесу и вскоре очутились возле голубого здания гостиницы. Здесь стояли пустые автобусы. Северцев сразу пошел к озеру, оно было рядом, небольшое, мрачное, очень тихое. Его поверхность будоражили глиссеры, перевозившие на другой берег желающих покататься и заморить червячка в шашлычной. На пристани гуляло несколько человек, Валерии среди них не было. Северцев сел на глиссер и перебрался к шашлычной, но и там Малининой не нашел. Он вернулся, пошел вдоль берега озера по автомобильной дороге. И тут, за первым крутым поворотом, увидел Валерию.

Она сидела у обрыва и смотрела вниз, на зеленую воду.

Он тихо подошел. Она не обернулась. Когда Северцев осторожно взял ее за плечи, Валерия вскрикнула. Оправившись от неожиданности, прошептала:

— Я знала, что ты найдешь меня!

Он целовал ее волосы, глаза, губы.

— Зачем ты так сделала?

— А как еще я могла? — она улыбнулась, подняв на него глаза, полные слез.

Взяв ее рюкзак, он помог Валерии подняться. Она посмотрела на часы.

— Мой автобус уходит через полчаса.

— Ты что-нибудь ела?

— Нет, и ужасно хочу есть.

Они пошли к гостинице.

— Прежде всего мы пообедаем.

— Я вряд ли успею, Миша.

Она показала ему свой автобус, уже наполовину заполненный людьми.

Северцев попросил подождать его и прошел в гостиницу.

Когда он вернулся, Валерия заметила, что рюкзака в руках у него нет.

— Мы остаемся, — объявил он. — Вот ключ от номера, твои вещи там, поди переоденься. — И улыбнулся: — А то в спортивном костюме за стол еще не пустят!

Валерия молча взяла ключ. Северцев отпустил такси и занял в ресторане столик, сидя за которым можно было видеть выход во двор.

Она долго не возвращалась. Затарахтел автобус. Северцев подошел к окну, стал всматриваться. Ее там, кажется, не было. Автобус уехал.

Валерия не появлялась. В нетерпении он поднялся на второй этаж. Она шла по коридору навстречу в легком, нежном платье и смущенно улыбалась.

После обеда они ушли гулять в горы и вернулись совсем поздно, когда над озером уже поднялась желтая круглая луна.

Балкон нависал над водой, в ней черными тенями отражались громадные горы. Было очень тихо. Озеро искрилось слабыми огоньками звезд. Изредка слышался негромкий всплеск, и на серебряной глади медленно расходились круги. Валерия зябко повела плечом и плотнее закуталась в спортивную куртку.

— О чем ты думаешь? — шепнул он.

— Мне жаль, бесконечно жаль лет, прожитых без тебя!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Когда они через неделю вернулись в Гагру, Северцев нашел за окошечком у администратора гостиницы ожидавшую его телеграмму:

Валерия хотела ехать вместе с ним, но Михаил Васильевич отговорил ее: отпуск бывает не часто, а они скоро встретятся, чтобы не разлучаться уже больше никогда.

…Подъезжая к Москве, Северцев с тревогой думал: как-то встретит столица? Уж очень сложны и запутанны оказались его дела!

С вокзала он поехал в министерство, Шахова, как на грех, не застал: Николая Федоровича часа два назад вызвали в Совет Министров. Секретарша попросила пока зайти к Птицыну, — он уже дважды справлялся.

Птицын юлил. Он подергал свободно висящий борт северцевского пиджака и выразил нечто вроде восхищенного изумления и радостной зависти:

— Ты, Миша, прямо атлет и краснокожий, совсем не похож на бледнолицых москвичей. По секрету скажу, — он понизил голос, — дела твои можно считать в порядочке. Перепроверка кокосовских фактов все изменила. Подвел он нас с тобой, и мы его, сукина сына, из главка уже уволили. Теперь на этот счет другие установки, — подняв указательный палец, объявил он.

— Приказ отменен? — осведомился Северцев.

— Пока еще нет, но проект нового приказа я уже подготовил. Находится у Шахова, на подписи. Смету по Сосновке я тоже подготовил, и Николай Федорович переутвердил. Так что все финансовые нарушения по дороге узаконены. Как видишь, друзья не забывают тебя!

— Зачем меня вызвали?

— Товарищ Сашин хочет тебя видеть. Подробности расскажет Николай Федорович… А у нас, брат, очередная ломка: у всех грешных, кроме министра и его заместителей, поотбирали персональные машины. Так сказать, забота о здоровье руководящих кадров: побольше моциона! — хихикнул Птицын и пошлепал ладонью по своему круглому брюшку.

Он тяжело вздохнул и без всякого перехода спросил?

— Зачем, Миша, ты обижаешь меня? Накатал заявление в ЦК на своего старого друга… Разве это хорошо?

Вошла секретарша и позвала Михаила Васильевича к Шахову.

Птицын засуетился.

— Иди, иди!.. — торопил он, мягко подталкивая Северцева в спину.

Николай Федорович расцеловал Северцева и стал расспрашивать о юге. Михаил Васильевич рассказал все, что мог вспомнить, умолчал только о главном: решил оттянуть «на потом». Шахов смеялся, вспоминал свое путешествие на Рицу, когда дороги туда еще не было и пробирались по горам где на ишаке, где пешком.

Он снял трубку и набрал номер.

— Петр Александрович, говорит Шахов. Северцев приехал, у меня. Когда сможете принять?.. Хорошо, мы выезжаем… Да, Птицын будет тоже.

— По моему вопросу? — спросил Северцев.

Разговор продолжался уже на ходу.

— Вопросов много, — неопределенно ответил Николай Федорович. И в свою очередь спросил: — О работе думал? Куда хочешь?

— Не думал еще. Сначала нужно рассчитаться со старой. А куда — мне все равно. Лишь бы не в Москве и не на Сосновке, — отрубил Северцев.

Он решил, все-таки не откладывая, рассказать Николаю Федоровичу о переменах в своей жизни… Но у выхода их ожидал Птицын с толстым портфелем в руках.

В машине Птицын дважды пытался выведать у Шахова, зачем, собственно, пригласили приехать в ЦК и его, поскольку едет сам Николай Федорович… Он был явно взволнован.

В кабинете у Сашина уже сидел Яблоков.

— Ну, вот и отлично, — поздоровавшись, сказал Сашин и попросил Северцева рассказать, что он, по зрелом размышлении, думает о своем «деле».

— Могу только повторить, — сказал Северцев, — первый и главный виновник появления так называемого «дела Северцева» — я сам: в свое время в главке именно я утвердил порочный титул и проект рудника Сосновского комбината. Приехав на место, пытался исправить собственную ошибку. За что и был наказан. Рад, что нам удалось предотвратить другую ошибку: трату миллионов рублей на осуществление теперь уже негодного проекта Сосновского рудника.

— Почему негодного? — спросил Сашин, что-то записывая на листке бумаги.

— Недавно утвержденные запасы позволяют перейти с подземных работ на открытые. Это увеличит добычу руды по меньшей мере в два с половиной раза.

Птицын почувствовал, что настало время осторожно вмешаться. Его возмущал Северцев: пробует на разговорах сделать карьеру, а работать придется другим…

— Это еще дело сомнительное, — вставил он.

— Товарищ Сашин, поверьте мне, — жарко возразил Северцев, — это реально! Правда, придется ломать рудник, ломать наши старые представления о способах горных работ, добиваться трудного… Но ведь большого!.. Ведь к этому-то и призывал всех нас Двадцатый съезд!

— Ему можно поверить, Петр Александрович, — вступился Яблоков.

Сашин постучал карандашом по стеклу, лежащему на столе.

— Кстати, о доверии, — несколько спокойнее продолжал Северцев. — Получается странная история: сорок лет нас воспитывают, на местах выросли хорошие люди, а доверия местным кадрам все меньше и меньше, любой пустяк может решать только Москва… Приказы, распоряжения, пухлые инструкции из центра просто-напросто сковывают нас, и от этого дело только страдает. Без бумажки человеку нет веры, и все потому, что перестраховщики и бюрократы щеголяют афоризмом: «Разговор к делу не пришьешь». И вот, из бумажки они сделали фетиш. Разве не парадокс: на нужное дело ты не можешь истратить тысячу рублей, если она не предусмотрена в бумажке, но обязан швырять миллионы, если они предусмотрены бумажкой. Наглядный пример — проект Сосновского рудника. О сделанном не сожалею, доведись вновь — поступил бы так же, — закончил Северцев.

Сашин усмехнулся:

— Прямо по Маяковскому: «Я волком бы выгрыз бюрократизм». Так, кажется, у него? Вы тут лишку не перегнули?..

— Анархия — мать порядка, — вздохнул Птицын.

— Я не за анархию ратую, как это легко понять, но у вас и без нее порядка не вижу, — парировал Северцев.

Сашин и Яблоков переглянулись. Сашин постучал по стеклу теперь уже ладонью. Яблоков заметил:

— Зря товарищ Северцев взял всю вину на себя: дескать, он один построил дорогу, вопреки приказам своего начальства. Строил он не один, тысячи людей на ней перебывали. Обком партии все видел и в стороне не стоял. Обком не был, Петр Александрович, сторонним наблюдателем. Поэтому мы готовы отвечать вместе с ним за все сполна.

Шахов улыбнулся. Птицын иронически заметил:

— Отвечать легко — труднее ответить: тогда другая философия появится.

Яблоков повернулся к Птицыну, в упор глядя на него.

— Значит, их, по-вашему, две, философии? Своя и чужая — сиречь партийная?

Птицын заерзал на стуле.

— Зачем приписывать мне то, чего я не говорил и не мог сказать. В конце концов, на философии я не настаиваю, это не моя специальность. Но вот бухгалтерия — моя специальность. За нее я и несу ответственность, как хозяйственник…

— А как и где вы ее несете? — спросил Сашин.

Птицын хлопнул себя по шее.

— На своей шее! За каждый процент плана отчитываюсь перед министерством, а вот Северцев с этим считаться не желает.

Яблоков отмахнулся от него:

— Значит, Северцев вам мешает? Я тоже бывший хозяйственник и вас понимаю. Но вот беда! Ведь бухгалтерия-то у нас не двойная итальянская, а тройная.

— Как прикажете вас понять? — язвительно осведомился Птицын.

— А очень просто: советская. Не только дебет и кредит учитывает, но и человека! Вот по этой бухгалтерии сосновцы и работали. Они помнили, что людям нужно скорее создать хорошую жизнь. Жизни-то человеку отпущено немного, вот обида…

— Вы лично вникали в дела горного цеха? — задал вопрос Яблокову Сашин. — Считаете возможным скорый переход на открытые работы?

— Да. Уже сегодня нужно составлять проект и завозить оборудование, — убежденно ответил Яблоков.

Тогда Сашин обратился к Шахову:

— В ЦК с Сосновки пришло несколько писем от рабочих и инженеров комбината. Они просят ускорить решение по «делу» Северцева. Пора кончать с этим «делом» и всем нам сделать для себя выводы. Я читал объяснение Северцева, он правильно поставил много важных вопросов, требующих разрешения. Возьмем пример с заработками его плотников: полнейшая неразбериха! Создали мы комитет по труду и зарплате, но очень уж медленно он разворачивается. Или еще пример: с нарядами на отгрузку деревянных домов в Сибирь. Это же образец головотяпства!

Сашин встал и прошелся по комнате.

— Формально Северцев виноват, но нужно ли было за это отстранять его от работы? Факты против него, но они искусственно надерганы. А как подошли к этим фактам и фактикам вы, товарищ Птицын? — Он остановился около Птицына.

— На меня товарищ Бурдюков напирал! Он хотел Северцева отдать под суд, я с трудом отстоял Михаила Васильевича… Меня же лично ввел в заблуждение руководитель нашей комиссии Кокосов. Я принял меры: мы уволили его. История эта достойна сожаления, я понял это из ваших установок, Петр Александрович!

— Каких еще установок? Что вы говорите?! — не вытерпел Сашин. — Я вас просто не понимаю. Какие нужны вам установки, чтобы просто-напросто вникнуть, о чем же идет речь? «Делом» Северцева полгода занимались работники главка, министерства, обкома и райкома партии, работники Сосновского комбината, его партийный комитет… Сколько людей было оторвано от настоящей, нужной работы! Сколько важных дел было отложено, чтобы разобраться в этом искусственно созданном «деле»! Кому это было нужно, во имя чего это делалось?

Под этим градом вопросов лицо Птицына и особенно его шея медленно покрывались апоплексической синевой.

Язык отказывался повиноваться ему и как бы сам собою произносил только:

— Было указание товарища Бурдюкова… Так велел товарищ Бурдюков…

— Ну что же, товарищ Птицын, у меня к вам больше вопросов нет, — сказал Сашин.

— Могу быть свободен?

— Да.

Когда за ним закрылась дверь, Сашин обратился к Шахову:

— Николай Федорович, по-моему, человек, думающий только по «установкам» и «указаниям», не пригоден к большой работе. Зачем вы держите у себя такого зама?

— Мы договорились с министром: Птицына с этой должности снимаем и переводим на рядовую работу в технический отдел. После его неприглядной роли в «деле» Северцева он не может рассчитывать на лучшее, — ответил Шахов.

Сашин махнул рукою, потер ладонью лоб и устало проговорил:

— Думал, думал я о «деле» Северцева и не раз задавал себе вопрос: а появилось бы оно вообще на свет, если бы все подобные дела решались на месте? Там, где они совершаются?

— Наверно, нет, — подтвердил Яблоков.

— Убежден: местные органы решили бы сами, без обращения в правительство, вопрос о передачи свободной электроэнергии с химкомбината на Сосновку. Проще решился б и вопрос о воде для бумажников. Не стали бы возить и дома за тридевять земель, когда их делают под боком…

— Ведомственные барьеры! — напомнил Яблоков.

— Вам мешают министерства? — уточнил Шахов.

— Во всяком случае, не помогают, — быстро ответил тот.

— Простите! Но если уж так, то кто же будет руководить без них производством? — задумавшись, ни к кому в отдельности не обращаясь, спросил Северцев.

Наступившее молчание прервал Сашин:

— В разное время и на разных этапах нашего хозяйственного строительства были у нас и военный коммунизм, и новая экономическая политика, и губернские советы народного хозяйства, и отраслевые хозяйственные народные комиссариаты, и сменившие их министерства. Мы первые в мире строим плановое социалистическое хозяйство, опыта других использовать не можем, все впервые приходится решать самим. А может, сегодня следует перейти от руководства народным хозяйством по вертикали — через министерства, к руководству по горизонтали — через областные советы народного хозяйства? — задал вопрос Сашин, желая узнать мнение своих собеседников-хозяйственников по такому важному и сложному вопросу.

Шахов вздохнул.

— Да разве сравнишь масштабы производства тех годов с нынешними-то? Чтобы теперь руководить нашей промышленностью на местах, нужны люди поопытнее тех, что тогда были. С министерским размахом!..

— Верно. Но на местах у нас немало Северцевых народилось, — возразил Сашин. И искоса глянул на Шахова: — Хотя можно помочь и министерскими кадрами…

— Только уж, ради господа бога нашего, не Бурдюковыми и Кокосовыми! — замахав руками, рассмеялся Яблоков.

Северцев слушал и не мог справиться с владевшим им недоумением. В течение многих лет Северцев читал в газетах и официальных бумагах, не один раз слышал в докладах призывы укреплять центральный аппарат по руководству хозяйством. Причем комплектовали этот аппарат в основном за счет очень квалифицированных кадров. Сосредоточивая всю полноту власти в министерствах, местных работников ограничивали даже в мелочах. Обе стороны дела были ему отлично знакомы по собственному опыту. И вдруг речь идет о том, не ликвидировать ли министерства! Не передать ли власть на места… Настолько трудно было с этим освоиться, что он прежде всего с тревогой представил себе возможные последствия: децентрализация хозяйственного руководства может нарушить плановое начало, разовьется местничество, образуются из замкнутых хозяйств своего рода удельные княжества — Рязанское и Казанское, Московское и Астраханское… А не возникнет ли через некоторое время надобность дать задний ход, пойти в этом смысле по стопам Ивана Калиты? Потом его осенила мысль: Сашин, видимо, просто шутит…

Сашин с интересом поглядывал на собеседников.

Яблоков заговорил первым. Рассказал о том, о чем давно думал:

— Будь ты хоть семи пядей во лбу, а усмотреть из Москвы, что делается на всей земле советской — ведь союзные предприятия разбросаны повсюду! — фактически невозможно. Значит, и руководить ими крайне трудно. Это дело куда сподручнее местным органам: любая область во сто раз меньше всего Союза. Тут-то и встает проблема, о которой говорит Северцев, проблема доверия. Если мы его заслужили — и вопросов не возникает!

Ему возразил Шахов:

— Вы упрощаете весьма сложный вопрос. Попытаюсь показать на примере. В Казахстане есть известный вам крупнейший медный рудник. Он снабжает рудой медеплавильные заводы Урала и Казахстана. По плану половину руды он должен грузить для Урала и половину — заводам своей республики. Случилось так, что на руднике отстали горноподготовительные работы, сузился фронт очистных работ и добыча руды захромала. Министерство, учитывая потребность страны в медном листе, обязало рудник грузить руду в первую очередь для Урала: именно там вырабатывается особо важный сортамент. А республика обязала руководство рудника раньше всего отправлять руду на свой завод: ведь они непосредственно отвечали за него, Урал интересовал их меньше. Министр приказывал, грозил директору рудника, — а что тот мог сделать: железная дорога давала вагоны только для отгрузки руды на местный завод… Я так полагаю, что это делалось не без участия республиканских органов: своя рубашка ближе к телу… И все это еще при наличии союзного министерства, хозяина этого рудника! А что будет, когда вся хозяйственная власть перейдет на места?..

Сашин остановил взгляд на Северцеве. Но тот не был готов к такому спору. Немного помедлив, Сашин сказал:

— Разговор у нас был, как выражаются заправские ораторы, в порядке постановки вопроса. — Он улыбнулся. — Как я и думал, он воспринят по-разному: местные работники — за, министерские — против. — И снова вернулся к серьезному тону: — Удивительного тут ничего нет. Любое большое дело, в том числе и руководство промышленностью, вернее, его реорганизация имеет много и положительных, и отрицательных сторон, — о них следует еще подумать нам всем вместе.

Тут не только ломка организационных форм, это и ломка личных судеб многих людей, что попадут под реорганизацию: извольте отказаться от московской благоустроенной квартиры, от столичных театров и магазинов и свыкаться, к тому же не в юном возрасте, с сибирской или дальневосточной суровой жизнью.

Теперь о Северцеве: где собираетесь его использовать?

Вопрос был обращен к Шахову.

— На Сосновку он, по понятным причинам, ехать не хочет, — сообщил Николай Федорович. — Очевидно, предложим ему Дальний Восток.

— Дело ваше, но понятные вам причины непонятны мне. Почему ему не вернуться на Сосновку? — И Сашин прямо взглянул на Северцева.

— Там меня вымарали всего.

— Кто: мы или кокосовская комиссия? Мне кажется, это не малозначащая деталь, — заметил Яблоков. И, адресуясь ко всем, продолжал: — Обком настаивает на возвращении Северцева. Мы его с партийного учета не снимали и не снимем. Ошибку допустил наш новый заведующий промышленным отделом обкома, согласился тогда с Бурдюковым по незнанию.

Шахов покосился на него, одобрительно и в то же время удивленно покачал головой.

Сашин добродушно усмехнулся:

— Ну вот мы и договорились. Правда, Северцеву жена сегодня крепко намылит голову, но разве из-за этого следует переводить его с Сосновки, когда он уверен, что там можно в два-три раза увеличить добычу металла?

Яблокова он оставил у себя, с остальными распрощался.

— Пройдемся пешком? — предложил Николай Федорович Северцеву, когда они вышли на улицу.

— С удовольствием. Мне торопиться некуда. Николай Федорович, признаться по чести, не понимаю я Сашина: хоронит министерства?

Шахов ответил не сразу.

— Сашин правильно сказал — предстоит ломка личных судеб наших заслуженных командиров промышленности. А выиграет ли от этого народное хозяйство?

Разговаривали они всю дорогу, но и в этот раз Северцев не набрался духу рассказать Николаю Федоровичу о своих семейных делах.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Северцев извелся от тяжелых, неприятных дум. Как объяснить Анне и надо ли ей объяснять, что не смогла она вытеснить из его сердца Валерию, которую он продолжал любить всегда, даже тогда, когда эта любовь граничила с ненавистью? Как объяснить и надо ли объяснять близким ему людям, что Валерия заняла только давно принадлежавшее ей место? Как объяснить разрыв с Анной Виктору? Как уменьшить его боль?.. А как отнесутся ко всему этому товарищи по работе? Многим трудно будет понять его появление на Сосновке вместе с Валерией… Зря все-таки не отбился он от прежней работы. На новом месте было бы по-другому…

Усилил его сомнения телефонный разговор с Гагрой: он понял, что Валерия недовольна предстоящим возвращением на старое место, она поехала бы к черту на кулички, лишь бы не туда, где ей столько пришлось пережить тяжелого…

В доме Северцевых стояла непривычная и недобрая, полная тревожного ожидания тишина. Анна с утра убегала в магазины, чтобы принести к обеду что-нибудь из того, что особенно любил Михаил, потом готовила, но Михаил не являлся к обеду, и она, сама не притронувшись к еде, подолгу плакала. Почти не бывал дома Виктор: он хорошо закончил школу и усиленно занимался, собираясь поступать в институт, помогал готовиться к экзаменам и соседке Тоне. Он тоже уходил с утра, а возвращался вечером, усталый и голодный. Только он и радовал Анну, съедая все, что ему было оставлено, и оживленно рассказывая о событиях протекшего дня.

Михаил Васильевич приходил поздно, молча выпивал стакан чаю и ложился спать.

После приезда его с юга Анна поняла, что случилось непоправимое. Она ждала развязки, которая могла наступить в любой час. Но шли дни, и его молчание вселяло в душу Анны слабую надежду — может, все-таки он опомнится, может, все-таки не решится?..

В один из вечеров Михаил Васильевич пришел необычно рано. Принес торт, коробку конфет и бутылку вина. Анна не могла понять, что случилось. Чай пили все вместе. Этого давно не бывало у них в доме.

За чаем Михаил Васильевич рассказал: сегодня отменен злополучный приказ. Теперь он полностью реабилитирован и может спокойно возвращаться на Сосновку.

— Когда уезжаешь? — спросила Анна.

— На днях, — ответил он.

— У тебя же еще отпуск не кончился, папа, — заметил Виктор.

— Дела, сынок! Нужно ехать.

— Папа, у нас среди ребят сейчас много разговоров про Сталина. Как же так, верили ему больше бога, а что оказалось?

— Бога? Владимир Ильич Ленин, сынок, всю жизнь довольствовался положением человека на земле и не помышлял о своем обожествлении.

— Получается прямо по сказке Андерсена. Трудно нам, молодежи, такое прозрение.

— Ты поднял очень сложный вопрос, в двух словах мне о нем не рассказать, а тебе не понять. Знай лишь одно: ликвидируя последствия культа личности, партия следует ленинским заветам, ленинским принципам. На вот, почитай завещание Ленина. Потолкуем еще.

Виктор утвердительно кивнул головой. Он включил телевизор и, когда на голубом экране забегали футболисты, попросил отца:

— Папа! Завтра открываются Лужники. Играют «Динамо» со «Спартаком»… Может, достанешь билеты?

— Постараюсь. Жди днем моего звонка. — Михаил Васильевич взъерошил и без того вихрастые волосы сына и поднялся.

С уже знакомой щемящей болью встретил он горький взгляд Анны, когда она спросила:

— Что собрать тебе в дорогу?

— Ничего особенного не надо, — сказал он. — Спасибо. А завтра разбуди меня пораньше.

Он ушел в спальню.

Анна решила посмотреть, не нужно ли привести в порядок кое-что из его вещей. Пошла в прихожую, сняла плащ, взяла щетку. Когда выворачивала карманы, чтобы вытряхнуть, как всегда, табак, на пол упала телеграмма. Анна не смогла не прочитать ее. Телеграмма была адресована на главный почтамт до востребования и сообщала о том, что Валерия выезжает в Москву. Были указаны поезд и помер вагона.

Анна положила телеграмму обратно, пришила покрепче болтавшуюся пуговицу. Больше ничего делать сейчас не могла. Легла она в столовой, на диване.

Почти всю ночь думала, думала… А устав думать, просто лежала с открытыми глазами. Заснула под утро. Когда встала и прошла в спальню, Михаила Васильевича уже не было.

Весь день она стирала и гладила его белье, штопала носки. Виктор томился в ожидании отцовского звонка. Бесцельно слоняясь по квартире, он зашел на кухню — и, взглянув на мать, вскрикнул:

— Мама!.. Когда же ты поседела?.. Посмотри! У тебя целая прядка белых волос…

Разве знала она, когда это произошло: за эти дни или за одну эту ночь?

Она боялась расплакаться при сыне, постаралась усмехнуться.

— Пора, Витенька, и мне. Не вечно же быть молодой.

Виктор подошел, обнял ее. Поглаживая рукой эту седую прядь, шепнул:

— Что бы ни случилось, мама, я тебя никогда не оставлю одну.

Как бы ища защиты, Анна спрятала голову на груди у сына.

Первый раз она искала у него утешения: он был уже взрослый.

Задребезжал телефон. Звонил Михаил Васильевич. Он сказал, что два билета есть и что он будет ждать Виктора у главного входа.

Виктор вернулся на кухню, нерешительно спросил:

— Отец зовет меня на стадион. Нужно ли мне идти?

— Иди, конечно. Ты же сам просил достать билеты… И еще запомни, — помолчав, сказала Анна, — как бы ни сложились наши отношения, он — твой отец.

У Михаила Васильевича первые часы этого дня ушли на поиски комнаты: Валерия приезжала в восемь вечера, нужно было что-то найти. Побывав в шести гостиницах, он всюду натыкался на одно и то же объявление: «Свободных номеров нет». В одной из них администратор назвал ему адрес квартиры, где можно было снять комнату на неделю. Пришлось ехать через весь город. Долго трезвонил Михаил Васильевич, нажимая кнопку у двери. Наконец послышались шаги. Дверь открыла почти совсем глухая старуха. Это она и сдавала комнату.

— Вы один? — спросила она.

— Вдвоем, с женой, — чуть замявшись, ответил Северцев, и ему показалось, что старуха поняла причину его смущения. «Как все это унизительно», — подумал он.

Договорившись о комнате, Михаил Васильевич вышел. Ждать предстояло еще долгих восемь часов. Он поехал в министерство, к Шахову.

Николай Федорович в ожидании, когда его вызовет министр, просматривал бумаги. Увидя Северцева, отложил их в сторону, показал рукой на кресло. Михаил Васильевич начал разговор с просьбы сына.

Николай Федорович позвонил по телефону и заказал три билета.

— Поеду с вами на стадион. Малость отвлекусь от бумажек. Какие у тебя дела ко мне? Когда едешь? — спросил он.

— Есть дело личное, но о нем поговорим лучше на стадионе. Ехать думаю на днях. Предварительно хочу обсудить с вами две важные проблемы, чтобы опять не впасть в крамолу. Хорошо было бы проектному институту прикинуть — пока, конечно, схематично — открытый способ отработки руд на Сосновке. Это можно?

Шахов тут же соединился с директором проектного института, поинтересовался, когда можно поставить доклад о новом способе отработки руд. Директор сообщил, что институт уже работает над вариантом открытых работ и через три дня главный инженер проекта будет готов к докладу. Шахов назначил день совещания.

— Что еще у тебя за проблема? — вернулся он к прерванной беседе.

— Комплексное извлечение металлов из руд. Мы поступаем варварски, иного слова не подберешь… Если, допустим, посетитель вынес из столовой ложку, его судят за кражу государственной собственности. А мы выбрасываем в отвал редчайшие металлы — на десятки миллионов рублей! — и это никого не волнует… Скажут, что мы не знаем, как их извлекать. Верно, не знаем. Но после Двадцатого съезда мы обязаны решить и эту задачу. Потому что хищничаем не только на Сосновке: и на многих других рудниках!

— Проблема большая. Обсудим и ее на том же совещании — посоветуемся, как лучше к ней подступиться.

Зазвонил телефон, Шахова вызывали к министру.

— Я очень ненадолго, — сказал Николай Федорович. — Заходи за мной, вместе поедем на стадион. Идет?

Вот тогда-то Михаил Васильевич и позвонил домой.

Пообедал он в министерской столовой. Пока управился с обедом, подоспело время ехать. Николай Федорович уже вернулся.

Добирались до Лужников долго: тысячи машин бесконечной вереницей еле тащились по улице. Михаил Васильевич даже пожалел, что стадион «Динамо», к которому так все привыкли, теперь отойдет на второй план и центр спортивной жизни перемещается так далеко…

На условленном месте Северцев сразу нашел сына. Виктор ходил неподалеку от касс, всматриваясь в подъезжающие машины.

— Вот, брат мой Витя, ты небось и не поверишь, если я тебе скажу, что еще в прошлом году здесь была городская свалка! — сказал Шахов. — Такие-то, брат, дела.

Густая толпа несла их к воротам. Виктор то и дело поднимался на цыпочки и вертел головой, стараясь поскорее рассмотреть все вокруг. Он уже знал, конечно, что слева должен быть виден плавательный бассейн, справа — Малая арена и зимний стадион.

Гигантская белокаменная чаша была заполнена людьми до краев. От пестроты и множества цветовых пятен рябило в глазах. На зеленом поле, опоясанном беговой дорожкой, уже выстроились колонны физкультурников в парадных костюмах.

Не без труда разыскав свои места, Северцевы и Шахов кое-как втиснулись на скамейку. Виктор, увидев разносчицу мороженого, устремился к ней, купил на свой вкус вафельные стаканчики с пломбиром, и все трое занялись ими.

Грянула музыка. Парад открывала сводная колонна знаменосцев. Залитые солнцем стяги на высоких древках волнами красок колыхались на ветру. Северцев рассеянно смотрел на это красивое зрелище, вызывавшее на трибунах бурю восторгов. Вывел его из оцепенения мощный рокот моторов: по огромному эллипсу проносились нарядной чередой мотоциклы с гимнастками, застывшими в сложных пирамидах. На две-три минуты все поле стадиона опустело — и снова радужно расцвело: начались массовые выступления гимнастов.

Михаил Васильевич, заинтересовавшись, внимательно наблюдал, как на высоченных снарядах студенты Института физической культуры выполняли сложные упражнения. Во время исполнения каждого номера стадион замирал, и, когда гимнаст заканчивал ошеломляющий каскад взлетов, стоек, переворотов, махов и, взметнувшись птицей в головоломном изящнейшем прыжке, соскакивал на землю, раздавался дружный вздох облегчения и восхищения.

Объявили перерыв. Северцев с Шаховым спустились с трибуны: Николай Федорович на футбол оставаться не мог, Михаил Васильевич пошел проводить его до ворот.

— Я тоже посмотрю только первый тайм: должен поспеть на вокзал встретить Малинину, — выдавил из себя Северцев.

Шахов недоуменно посмотрел на него: что за особое внимание к подчиненным?

— Это и есть мой личный вопрос, о котором я давно хочу поговорить с вами, Николай Федорович… — начал Северцев, беря Шахова под руку: в огромной толпе болельщиков нетрудно оторваться друг от друга. — С Валерией Сергеевной… мы знакомы… мы первый раз встретились уже почти двадцать лет тому назад… Я люблю ее одну… И вот… решил остаться… с ней.

Шахов даже остановился.

— А как же Анна, сын?

— Буду просить у Анны развода. Сын позже поймет меня… Буду, конечно, им помогать…

— Еще б тебе не хватало! — вырвалось у Николая Федоровича.

— Я не сразу решился… Много думал… Другого выхода у меня нет.

— Обрадовал старика, нечего сказать! — проговорил Шахов. — Ты погляди на себя в зеркало как-нибудь при случае: весь седой! А не перебесился еще… — И сердито отдернул свою руку.

— В том-то и дело, что никогда я не бесился, Николай Федорович! Вот даже вы не поняли… Я хочу вернуться к женщине, которую давно люблю, которая больше чем кто бы то ни было имеет на меня право. Она выстрадала счастье… счастье хотя бы теперь, такое позднее…

— Вы слыхали: на него — право… Его персона — это, видите ли, счастье… — возмутился Шахов. — Подумаешь, какую цацу из себя воображает!.. На него — право!.. Да ни Малинина, ни ты не свободные люди: у тебя семья, у нее муж. Вы об этом вспоминали, когда рассуждали о своих правах и счастье?

— Я буду добиваться развода, — упрямо твердил Северцев. — Валерии и этого не нужно: ее мужа нет в живых.

— А вдруг жив? Вдруг вернется? Что тогда?

Северцев мрачно молчал.

У Шахова было очень серьезное и горькое лицо, когда он снова заговорил:

— Не одобряю я этого, Миша! Совсем не одобряю. Верю, что не блажишь, но возьми же себя в руки! Может, это и пройдет… Семью не спеши разбить: после не склеишь. Северцев посмотрел ему в глаза:

— Семьи, Николай Федорович, уже нет. Поздно говорить об этом.

У ворот они расстались, Шахов ушел не попрощавшись.

Михаил Васильевич пробивался к своему месту, когда футбольный матч уже начался и Виктор беспокойно оглядывался на проход — идет ли отец, придет ли?.. Усевшись, следя за быстрыми передвижениями бело-синих и красно-белых фигурок от одного края зеленого травяного ковра к другому, Северцев одной рукой обнял сына за плечи, притянул его к себе. Сперва Виктор легонько упирался, но потом, отвечая на ласку отца, доверчиво прижался к нему.

Так, обнявшись, они и просидели всю первую половину игры. Если бы их попросили рассказать, что происходило на поле, вряд ли они смогли бы ответить. Отец не знал, как объяснить сыну свое решение, сын со страхом чувствовал приближение чего-то, что уже сейчас, еще не услышанное, не понятное, холодило ему душу, подсказывало, что он запомнит этот ясный день, этот шумно-радостный праздник как самый несчастливый день во всей своей юности, а может быть, и жизни…

На стадион опускались сумерки. Внезапно вспыхнули слепящие прожекторы, и трава на футбольном поле приняла нежный цвет парниковой рассады. Стало видно, как по стенкам гигантской чаши бегают, ежесекундно вспыхивая и угасая, огоньки зажигаемых спичек, казалось, их включает какой-то механизм, как огни иллюминации. Вскоре раздался протяжный свисток судьи. Михаил Васильевич посмотрел на часы.

— Витя, — сказал он, — я не могу смотреть с тобой вторую половину, тороплюсь. Проводи меня, нам нужно поговорить.

Виктор встал, с испугом взглянул на отца и пошел за ним. Они спустились по проходу, дошли до углового выхода, где толпа была меньше, выбрались наружу и отошли, чтобы никто им не помешал, к плавательному бассейну, который Виктор еще недавно так мечтал увидеть.

Волнуясь, стараясь скрыть это волнение, Михаил Васильевич заговорил:

— Сынок, мне очень трудно объяснить тебе… боюсь, ты не сможешь правильно меня сейчас понять…

Ему показалось, что он увидел только огромные, расширенные ужасом или болью зрачки, когда Виктор поднял на него глаза.

И услышал:

— Не надо, папа… Я знаю… Иди, ты торопишься…

Виктор резко повернулся и пошел обратно — изо всех сил стараясь не бежать. Не обернуться. Не броситься назад и остановить отца, схватиться за его руку, чтобы он никуда не уходил, чтобы все вернулось таким, как было.

Северцев рванулся за ним. Остановился.

Угловатая фигурка сына удалялась. Исчезла в толпе.

Как из включенного внезапно репродуктора, нахлынул вдруг на Северцева людской гомон и оглушающий металлический вальс.

До прихода поезда оставалось совсем мало времени.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Кабинет Шахова был забит сотрудниками главка, министерства, инженерами проектного и научно-исследовательского институтов.

На кожаном диване напротив стола рядом сидели Северцев с Малининой, и Николай Федорович время от времени исподтишка наблюдал за ними. Они были здесь и в то же время отсутствовали. Они часто переглядывались, глазами улыбались друг другу. Северцев иногда касался руки Малининой, незаметно ее пожимал, и Шахову казалось, что им сейчас совсем не до совещания, не до всех этих людей, которые их окружают… Лишь когда тому или другой задавали вопросы, они выходили из своего оцепенения, да и то, видимо, не сразу понимали, чего, собственно, от них хотят.

Обсуждение первого пункта повестки дня заканчивалось. Нужно было заключительное суждение Северцева по докладу Парамонова. Шахов обратился к нему. Михаил Васильевич секунду молча смотрел на Шахова, потом попросил повторить вопрос. Это развеселило присутствующих, настроенных на сугубо деловой лад, но испытывавших уже некоторое утомление.

— Не больны ли вы, Михаил Васильевич? — И Шахов задал свой вопрос снова: — Вы согласны, чтобы проектный институт приступил к переделке старого проекта Сосновского рудника немедленно?

— На открытые работы? — переспросил Северцев.

— Конечно… Да что с вами, в конце концов? — рассердился Шахов.

— Простите, Николай Федорович, я думал о другом. Согласен, разумеется. Кстати: без меня на Сосновке все-таки углубляют центральную шахту! Прошу исключить эту бесцельную работу из нашего плана.

— Хорошо, — сказал Шахов и объявил десятиминутный перекур.

Все заторопились в коридор. Николай Федорович задержал Северцева. Открыл окно и, когда они остались одни, подошел поближе.

— Ты совсем голову потерял. Правду говорят, что влюбленные глупеют…

Зазвонил телефон, Шахов поднял трубку.

— Здравствуйте. Он жив-здоров, передаю труб… Да. Послезавтра. До свидания…

Он достал портсигар, помял пальцами папиросу, закурил.

— Звонила твоя жена. Справлялась: жив ли? Разговаривать с тобой отказалась… она беспокоилась, не случилось ли несчастья: оказывается, три дня ты не был дома. Интересовалась, когда вы уезжаете, скоро ли кончится ее пытка. Уезжай скорей, Михаил! — И Шахов, нервно дернув головой, отвернулся.

В кабинет один за другим стали возвращаться люди. Переговариваясь вполголоса, рассаживались по местам. На этот раз Северцев сел в стороне от Валерии: перед выступлением надо было сосредоточиться.

Он начал свою речь с того, что преступно терять металлы-попутчики, которые вкупе ценнее основного металла, добываемого на комбинате. Научно-исследовательские институты должны создать такую технологическую схему, чтобы ни один из металлов не выбрасывался. Они пропадают тысячами тонн. На Сосновке придется перестраивать обогатительную фабрику, но другого выхода нет. Нужно перестроить и горный цех.

Когда он закончил и сел на место, Шахов спросил:

— Что думают по этому поводу геологи? Товарищ Малинина!

Николай Федорович еще раз присмотрелся к ней: что она-то представляет собой? Ну? Как она себя покажет?

Валерия встала.

— Фактически металлы есть, — сказала она. — А формально они, так сказать, не утверждены. К сожалению, они не опробовались детально, так как работы по ним не предусматривались планом разведки. В прошлом году мы просили включить в наш план комплексную разведку, просили на это денег. Получили отказ. Нас обязали заниматься разведкой только вольфрама и молибдена. Разведкой же других металлов пусть занимаются другие главки! Теперь приходится за эти ведомственные самодурства расплачиваться государству: на тех же самых рудах надо будет вторично проводить разведку, для этого снова тратить деньги…

— Что же делать в сложившемся положении, товарищ Малинина? — задал вопрос Шахов.

— Надо поскорее включить в наш план разведку компонентов! Я обещаю в этом году переразведать главные рудные жилы и полностью опробовать их на «попутчиков». Много проб у нас есть от прошлогодней разведки. Поэтому к концу года могут быть выяснены запасы и попутных металлов.

Вскоре совещание подошло к концу. Кабинет опустел. Из приглашенных остался Северцев, Шахов пожал ему руку:

— Провожать тебя не буду, попрощаемся здесь. Желаю тебе больших успехов в работе, верю в тебя, знаю, что не подведешь. В амурных делах я тебе не судья. Сам заварил — сам расхлебывай. Люди вы все хорошие, а получилось нехорошо… Кто виноват — не знаю.

— В том-то и беда, что нет среди нас виноватых… — хмуро сказал Северцев и попросил:

— Николай Федорович, зайдемте куда-нибудь, посошок на дорогу разопьем.

— Не обижайся, но в этих делах я тебе теперь не товарищ. Помню, собирались у меня гости, когда нам от роду сорока не было, и всегда, черт побери, нам не хватало водки. К пятидесяти годам стала водка оставаться, но не хватало вина… Нынче, дружище, моим гостям не хватает лишь фруктовой воды. Вкусы у нас с годами сильно меняются. — Шахов встал, протянул руку.

В последний раз подъезжал Северцев к своему дому.

Автобус катил по набережной, одевшейся в гранит и бетон. Под колесами мягко шуршал асфальт. В окне зелено мелькали раскидистые кроны недавно посаженных лип. Как быстро все похорошело здесь!.. Автобус остановился. Северцев выбрался из него и подошел к щиту, заклеенному пестрыми рекламами. Нужно было войти в парадное, подняться на свой этаж, позвонить в дверь, но Северцев не мог заставить себя тронуться с места.

Ветер трепал обрывки афиши. Уцелели крупные буквы: «Свадь… с прид…» Сразу вспомнился тот давний вечер, когда первый раз втроем пошли в театр… Все-таки у них с Аней тоже были хорошие времена. Сейчас думалось об этом особенно трудно.

Уже поднявшись по лестнице, он долго стоял у двери, не решаясь нажать кнопку звонка. За дверью слышались неясные шорохи. Как только он позвонил, ему сразу открыли, — значит, Анна ждала его… Он задел колесо стоявшего в прихожей велосипеда и спросил, дома ли Виктор. Скоро должен вернуться. Сообразил, что надо все-таки поздороваться с Анной, — она молча кивнула. Сняв плащ, в нерешительности остановился посредине прихожей.

— Может, пройдешь в столовую, присядешь? — спросила Анна и первая прошла в комнату.

Михаил Васильевич пошел за ней. Выдвинул ящики письменного стола, стал там рыться. Несколько бумаг сунул в карман, другие порвал и бросил в корзинку.

Анна сидела на диване, уставившись пустым взглядом в одну точку. За последние дни она выплакала все слезы.

— Зря ты, Михаил, задержался с прощальным визитом. Для Виктора было бы лучше, если бы ты уехал три дня назад, в тот день, когда впервые не пришел ночевать домой.

— Я говорил с ним тогда, — садясь на диван, ответил Михаил Васильевич.

— Знаю. Может, что-нибудь скажешь и мне?

— Скажу, Анна, — беря ее за руку, с трудом начал он. — Прожили мы с тобой долго и совсем не плохо. Наверно, жили бы так и дальше, если бы опять на моем пути…

— Значит, ты ее знал раньше?

— Знал, и даже раньше тебя. Ты помнишь, в первые дни нашего знакомства я рассказывал тебе о женщине, сделавшей меня несчастным?..

— Ах, вот оно что. Так это была она! И тебе захотелось опять стать несчастным?

— Пойми: я ничего не могу с собой поделать. Я мучился целый год… Я не обманывал тебя, Анна! Те разговоры были только сплетней… Ты веришь мне?

Она сидела словно окаменев, уставившись в одну точку.

— Я надеялся перебороть себя, но получилось иначе… Можно было скрыть от тебя наши теперешние отношения, вернуться на Сосновку, воровски продолжать их там, при случае все отрицать и разыгрывать оскорбленную добродетель — так поступают многие, как считается, разумные люди. Но это было бы подло по отношению к тебе, которая всю жизнь делала для меня только хорошее… Ты знаешь, что я не смог бы обманывать тебя, но постарайся понять, что не могу я ставить в ложное положение и ее. У нас не мимолетное увлечение. И не нужно искать виновных: по-моему, их нет…

Он замолчал. Нагнулся, поцеловал ей руку. Анна отняла ее и спросила:

— Чего ты от меня хочешь?

Михаил Васильевич ответил не сразу:

— Развода.

— Развода я не дам.

— Почему? Наш брак стал не нужной формальностью.

— У тебя есть сын.

— Но это ничего не меняет, Анна. Пойми: я же ухожу не для того, чтобы вернуться!..

— Я не хочу этого понимать, не хочу этому верить, — покачав головой, прошептала она.

Послышался легкий скрежет открываемого замка, зашуршала обивкой входная дверь, замок щелкнул. Некоторое время в прихожей было тихо, потом два раза осторожно звякнул велосипедный звонок — и в комнату вошел Виктор, держа под мышкой кипу книг.

Он поздоровался с отцом, сел рядом с матерью, обнял ее.

— Поди, Витюша, приготовь чай! — попросила Анна.

Виктор ушел.

— Трудно мне будет с ним. Я была ему необходима, когда он был меньше, а сейчас ему нужен отец… — сказала Анна.

Северцев встал и тут же сел обратно. Только теперь до его сознания вполне дошло, что он теряет сына. Анна молчала. Северцев положил на ее маленькое плечо свою руку.

— Пиши, если сможешь, чаще, Аня! Мне будет все важно знать о вас. Ведь мы расстаемся с тобой не врагами? Правда?

Она долго молчала.

— Виктору пиши, даже если он не будет отвечать, не забывай: сын ведь тебе… — Снова надолго замолчала. Собрала силы, — На прощанье одно скажу, Миша: чтобы ни случилось с тобой в жизни, помни, что у тебя есть дом, где тебя будут всегда ждать… — Повлажневшей ладонью она коснулась его руки, сняла ее со своего плеча, опираясь о диванный валик, поднялась. — Теперь иди. Я больше не могу… Витя! — громко позвала она.

Вошел Виктор, остановился на пороге.

— Дай папе его чемодан, он уезжает.

Придерживаясь по дороге, как слепая, за спинки стульев, она ушла в спальню.

Виктор принес чемодан.

— Что еще тебе нужно, папа? — спросил он.

— Ничего, — рассеянно ответил Северцев и шагнул в прихожую.

За дверью спальни слышались глухие рыдания. В нелегком раздумье Михаил Васильевич взялся за ручку этой двери, но сын стал перед ним, твердо сказал:

— Уходи, папа, больше не надо нас мучить.

Михаил Васильевич отошел, снял с вешалки плащ.

— Прощай, Витя! Пиши письма, буду волноваться, ждать известий. Пиши непременно! Береги мать и прости меня. — Михаил Васильевич хотел обнять сына, но тот чуть отстранился, открыл дверь.

Северцев взял у него чемодан и вышел. Спустившись по первому маршу, у поворота лестницы он оглянулся. Виктор стоял у двери и глазами, полными слез, смотрел ему вслед.