Инженер Северцев

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Второй день Северцев жил на Каменушке. Рудник этот, где Михаил Васильевич когда-то работал директором, лежал в ста километрах от железной дороги и в двухстах от Сосновки. Шоссейная дорога от станции до Каменушки, построенная еще при Северцеве, содержалась в хорошем состоянии. Несмотря на весеннюю распутицу, Михаил Васильевич домчал сюда за два часа, здесь же застрял на неопределенное время: шоссейной дороги от Каменушки до Сосновки до сих пор не было. Строители в свое время обходились временной дорогой; когда же пустили в эксплуатацию Сосновский комбинат, ему перестали выделять деньги на строительство, — комбинат-то построен! Переписка с Москвой тянулась годами, а дорожная проблема так и оставалась нерешенной. Не ожидалось ничего нового и в этом году: Северцев хорошо помнил утвержденную им самим смету.

Михаил Васильевич и директор рудника Каменушки горный инженер Обушков шли по синеватому от ламп дневного света откаточному штреку центральной шахты к передовому забою: Северцев хотел посмотреть горняцкую новинку — штанговую крепь. Он был в новой брезентовой куртке, таких же брюках и в фибровой каске, которая с трудом держалась на голове. Хотя брезентовый костюм подыскали самого большого размера из имевшихся в рудничной гардеробной, он все же оказался маловат, — Северцев выглядел в нем переростком. В руках у Михаила Васильевича светилась аккумуляторная лампа. Он вспотел: неудобный костюм сковывал движения. Еле удавалось поспевать за маленьким, прытким Обушковым. Но просить сбавить шаг Михаил Васильевич ни за что не хотел: подумают — чиновник выдохся…

С интересом оглядывал Северцев знакомую шахту. Штрек тот же, а вот ламп дневного света раньше не было. Появился и второй рельсовый путь — для шахтных поездов. Михаил Васильевич с трудом догнал Обушкова, взял его под руку, задыхаясь, сказал:

— Второй путь, лампы дневного света смастерили. Молодчина ты, Василий Васильевич!

Василий Васильевич подмигнул:

— Приумножаем твое наследство. Погодь малость, паря, не то еще будет…

Северцев улыбнулся. Было приятно шагать вот так со старым другом, все нравилось в этом человеке. Привык Михаил Васильевич даже к лилово-синему бугристому родимому пятну во всю правую щеку, очень портившему обушковское лицо.

Сдружились они с Василием Васильевичем с того самого времени, когда Обушков приехал с золотых приисков сюда, на Каменушку. После отъезда Северцева Василий Васильевич по праву занял его место.

— Только скажу тебе, — продолжал Обушков, — что у моего дальнего соседа Степанова дела еще похлеще моих развернулись. Давно начали там стройку большого золотого комбината, называется он Кварцевый. Стройка эта тлела потихоньку несколько лет, ну а как перевели с Южного прииска этого Степанова, так он бичом расшуровал ее, любо-дорого смотреть. Восстал он против утвержденного министерством проекта подземных горных работ, доказал, что открытые там эффективней — а ведь снимать его хотели, да министр защитил, — рассказывал Обушков.

Северцев невольно вспомнил Сосновку и подумал, что, может, и ему придется последовать примеру незнакомого, но мудрого Степанова.

Раздался глухой рев сирены. Быстро сойдя с путей, они прижались к стене штрека, пропуская электровоз с вагонетками, везущими серую руду. Поравнявшись с ними, электровоз внезапно затормозил. С лязгом ударяясь друг о друга, остановились тяжелые вагонетки. Из кабины выскочил скрюченный машинист и поспешил к ним, на ходу растирая поясницу.

— Михаил Васильевич!.. Неужто снова к нам? — пробасил он, радостно пожимая Северцеву руку и с усилием распрямляя спину.

— Здравствуй, Иваныч! А ты все такой же лихач, — укорил его Северцев. И ухмыльнулся: — Зачем же к вам? Уж не соскучился ли, старина?

Машинист, с хитрецой глянув на Обушкова, сразу нашелся:

— Новый начальник нам тоже скучать не дает, но и тебя, Васильич, народ по справедливости вспоминает.

— Спасибо на добром слове, старина. Проездом я здесь: на Сосновку путь держу, теперь соседями будем, — угощая ею папиросой, говорил Северцев.

Машинист закурил. Шагая к электровозу, заметил на прощанье:

— С тобой — с хозяином надысь в согласии жили, а с соседом совсем любо-мило проживем!

Состав тронулся рывком, с железным визгом дергали друг друга вагонетки. Убегая, они громко лязгали на рельсовых стыках, и все же этот, казалось, забытый шум ласкал слух Северцеву, как музыканту — старая любимая мелодия…

В передовой забой, заваленный металлическими стойками, железными листами, длинными болтами, они попали к обеденному перерыву.

Северцеву понравилась закрепленная огромными железными гвоздями выработка. Здесь все было надежно, безопасно для горняка и, как утверждал Обушков, спокойно для хозяйственника. В полутемном штреке замигал огонек. Северцев узнал крепильщика Горшкова, известного на весь рудник сквернослова.

Горшков, не замечая начальства, весело перекликался с кем-то, причем через каждое слово вставлял по крайней мере три смачных, запас которых у него был просто неистощим:

— При самообслуживании… всего четверть часа… на обед тратим!.. Я… полметра сосисок… мигом… съел…

Вглядевшись в Северцева, он кинулся вперед с протянутыми руками:

— Доброго добра московскому гостю! Прости, Михаил Васильевич, что лишку высказался, сразу не приметил начальство… Ладно ты сделал, что навестил. Видать, старая хлеб-соль не забывается!

— В металл горняков заковал, а материться все не отучился. — Северцев похлопал крепильщика по плечу. — Вот пущу корни на Сосновке, ваш опыт перейму — кроме, конечно, твоего сквернословия, — тогда потягаемся!

Горшков виновато откашлялся в кулак, но ответил гордо:

— Мы дюже окореняли, на себя крепкую надежу имеем. Не забывай, что мы твоей выучки.

Северцеву стало неудобно перед Обушковым, и он, наскоро простившись с Горшковым, пошел из забоя.

— Вот когда ты уедешь отсюда, тебя ругать тоже не будут… Бывшего начальника всегда вспоминают добрее, чем теперешнего! — с теплой усмешкой говорил Северцев, шагая рядом с директором по штреку.

Разговор опять перешел на больную тему: как бы скорее добраться до Сосновки?

Северцев знал, что автозимник, то есть ледяная дорога по реке, по которому до сих пор доставляли годовой запас грузов для Сосновки, уже рухнул. Пять дней назад последняя машина, в которой ехал Яблоков, ушла под лед. Бывший директор принял прохладную ванну. Еще по крайней мере с неделю не будут летать самолеты: не просохли посадочные площадки.

— Остается один способ: верхом, — сказал Северцев.

— Ну, знаешь ли, голубчик, это удовольствие не для тебя. Тяжеловат стал… Куда вы только там, в главке, смотрели? Гробить машины, пережигать бензин, уродовать покрышки… да еще зарывать ежегодно миллионы рублей в дорогу-времянку — на все это вы находили деньги! — возмущался Обушков.

— Нет ничего постояннее временных сооружений, — пробурчал себе под нос Михаил Васильевич.

— Я тебя спрашиваю: какой идиот в главке утверждал такие сметы и планы? — допытывался Обушков.

— Я, — огрызнулся Северцев.

Ждать самолета было рискованно: он мог прилететь через неделю, а мог и через три. В подобных случаях Северцеву всегда приходила на ум поговорка: «Самолет самый быстрый способ передвижения для тех, кто располагает свободным временем, чтобы ждать». Он решил ехать немедленно, тем более что часть пути — до химкомбината, то есть около восьмидесяти километров, можно было, как говорили, с грехом пополам проехать на машине. Ожидание для него всегда было пыткой. Лучше трястись по бездорожью три, четыре дня, чем сидеть сложа руки.

Обушков уговаривал ждать самолета. К тому же через три дня предстоит торжество: жена в двадцатый раз справляет свое тридцатилетие, — под строгим секретом, как другу, доверил Василий Васильевич Северцеву семейную тайну.

— Остаться бы, конечно, стоило. Ты, как всякий истый золотопромышленник, отличаешься хлебосольством и гурманством… Но не могу!

— Не обижай хозяйку, останься… Угощу на славу. Балычок из тайменя закоптил — пальчики оближешь. Ушицей стерляжьей побалуемся, окорочок из медвежатинки найдется тоже. Пельмешек тысячи три на погребе морозится… Соленья, варенья всякие припас, все чин по чину, — причмокивая толстыми губами, рассказывал Обушков.

— Чревоугодник ты, Василий Васильевич! Даже рассказываешь вкусно, — отозвался Михаил Васильевич, обходя стороной затопленную слепую шахту.

— Грешен… Но что нам, таежникам, остается? В театр не пойдешь, до консерватории тоже далековато, вот и гостюемся да удивляем друг друга кулинарным великолепием. Остаешься, уговорил? — с надеждой спросил Обушков.

Поблагодарив Василия Васильевича за приглашение, Северцев все же попросил дать завтра на рассвете легковушку. На ней он предполагал добраться до химкомбината. Дальше — верхом. Неужели же он так безнадежно постарел, что за два дня не одолеет ста двадцати километров? Обушков еще раз попытался отговорить Северцева от трудной поездки, но, убедившись, что это бесполезно, распорядился подготовить к утру машину.

Михаил Васильевич зашел на радиостанцию, связался с Сосновским комбинатом — попросил прислать на смолокурку лошадей.

Вечером Обушков позвонил в заезжий дом и пригласил гостя на прощальный ужин — как он сказал, «попить чайкю». Северцев хорошо знал обушковский «чаек», поэтому прийти отказался: следует отдохнуть перед нелегким путешествием.

Выехал Михаил Васильевич еще затемно, когда поселок только что пробуждался. Подпрыгивая на неровностях дороги, «газик» проехал мимо белого дома с настежь распахнутой дверью, из которой тянуло запахом горячего хлеба. За пекарней пришлось затормозить: с конного двора к речке, пересекая дорогу, лениво плелся на водопой табун лошадей.

Около освещенных прожектором ворот рудничного гаража шофер остановил машину и, извинившись, скрылся в кирпичном здании диспетчерской. В ожидании Северцев под мерное тарахтенье заведенного поблизости трактора задремал: ночь он, боясь проспать, провел все-таки беспокойно. Шофер принес невеселые вести: только что вернулся из рейса грузовик, паводком снесло деревянный мост в двенадцати километрах от химкомбината… Ехать или не ехать? С минуту Северцев колебался… Километров восемь до смолокурки придется месить грязь… Удовольствие, прямо скажем, не из первых. Потом больше сотни километров надо трястись верхом, а на тебя валится мокрый снег. Спокойнее вернуться, подождать начала воздушной навигации, отпраздновать двадцатилетие тридцатилетия жены Обушкова, отоспаться… Однако он вызвал на смолокурку лошадей. Разве можно начинать работу с новыми людьми, сразу нарушая свое слово?..

— Поехали, — твердо сказал Северцев.

Шофер с нескрываемым любопытством взглянул на пассажира, тщательно разгладил пушистые, загнутые кверху гвардейские усы и, с треском переключив рычаг скорости, тронул машину с места.

Лучи автомобильных фар, вздрагивая на ухабах, пытливо прощупывали дорожные выбоины, скрытые под желтой жижей. Ехали осторожно, но основательной тряски все равно не избежали. Дорожные неудобства довершались плохой видимостью: снег густо запорошил ветровое стекло, крупные снежинки, приплясывая, плотным роем набивались в лучи фар. Сидеть было очень неловко: «газик» полз, перекосившись на сторону. Кузов жалобно поскрипывал. На заднем сиденье булькала запасная канистра. Едко пахло плескавшимся в ней бензином.

Небо медленно серело. Проступили неясные очертания гор, опоясанных грязноватой лентой дороги. Стали заметны лохматые кедры, попарно, в обнимку застывшие у дороги. Чем выше подъем, тем больше снега. Стройные пихты по пояс сидели в глубоком снегу, укрывшись белыми пуховыми платками.

На перевале апрелем и не пахло. Дорога здесь пошла более ровная, и водитель впервые включил третью скорость.

Пассажир и шофер закурили. Чтобы как-то скоротать время, разговорились. Степан — так звали шофера — работал на Каменушке еще при Северцеве, однажды возил его на машине.

Сильно удивился Михаил Васильевич, когда услышал, что Степан хочет бросить рудник и уехать домой в свой колхоз…

— Хитришь, Степа? С производства в колхоз не уходят, скорее наоборот, — усомнился Северцев.

— Надысь так было, а вскорости — как знать! — возразил Степан.

— Не знаю, что у вас изменилось, а в Подмосковье все по-старому: прошлой осенью мы с московских заводов и учреждений посылали рабочих и инженеров в подшефные колхозы на уборку, и тысячные оклады «инженеров-колхозников» ложились убытками на наше производство…

Степан, докурив папиросу и протирая тряпкой забрызганное грязью ветровое стекло, весело заговорил:

— И у нас точно таким же манером волынились на уборочной прошлой осенью. Работал я тогда на грузовике. Привез, значит, инженеров наших в подшефный колхоз — картошку копать, а обратно увез целую машину колхозников с мешками да кошелками: спешили на станцию — картошку продавать. Спрашиваю одну бабку: «Не стыдно тебе в такую горячую пору базарить?» Она и говорит: «Мы на своих огородах убрались. А на колхозных пущай инженеры поработают, раз они колхозную картошку жрут».

Северцев все еще не понимал: почему же все-таки решил Степан бросить производство и вернуться в колхоз? Тот вытащил из-под сиденья скомканную газету и, подкручивая ус, спросил Северцева: а читал ли он последнюю «Правду»? Михаил Васильевич признался, что, пока был в дороге, целую неделю не брал в руки газет и не слушал радио. Он развернул измазанную маслом газету, бережно разгладил ее рукой, а Степан, солидно откашлявшись, пояснил:

— Повысили, значит, заготовительные цены на сельские продукты. Подняли, как пишут в газете, экономическую заинтересованность колхозника. А в этом-то главный корень и есть. Вот я, к примеру: три года в тюрьме просидел. А за что, спрашивается? За эту самую незаинтересованность. Послушайте меня, врать не буду, про себя расскажу… Значит, отвоевался это я и вернулся в Сибирь, в колхоз, за вашей Сосновкой он. Без хозяина и дом сирота, а хозяйничали-то старики да бабы… Руки у меня и у других демобилизованных солдат давно по работе скучали. Так вот: вгрызлись мы в землю. Дела пошли неплохо… А осенью районное начальство прискребаться к нам стало, покою не дает: выполним план заготовок, так нам дополнительный спустят, чтобы, значит, район выручали! Выручили… А с нас авансом хлеб наперед за год требуют. Свезли. Семенами помогли соседям. Помогли, а амбар-то пуст… Словом, получили за свою работу вровень с самыми захудалыми колхозами. Побранились мы про себя крепко, но весной опять за дело принялись — не на печи же сидеть. Встаем спозаранку, раньше петухов, в работе еще злее стали, а соседи-лодыри смеются: «За что пластаетесь, дураки! Лучше и кулак свистеть, чем зря потеть…» Работали дружно, не заметили, как пришла осень. Уродилось всего вдосталь, убрали вовремя. По пять кило на трудодень пришлось, да только про это мы в районной газете вычитали. Словом, опять на трудодень грамм да грош — живи как хошь!

— Не получили?

— Куда там. Область не выполнила план заготовок, к нам и поналетело разных уполномоченных: требуют выручать… Пошел я в сельсовет и говорю: готовенькое забрать легко, вы лучше лодырей заставьте работать, не отбивайте у нас-то охоту к работе. На меня цыкнули — дескать, помалкивай, сержант, у нас все для людей делается. Верно… Для людей… Вот только не всегда для человека! Не видим мы его порой за людьми, человека-то… Вот я и говорю: саботажником меня окрестили, язви их… Да… Жили без интереса, вспомнить обидно… А теперь получается другое дело… Очень верно сказана насчет заинтересованности! Через нее я в пятидесятом году и расстался с колхозом. А тянет, ох как тянет обратно…

…Рассвело. Весенняя дорога была мертва. Никто не встречался, никто не обгонял их. Северцев подремывал. Ехали, вернее, ползли весь день. Колеса машины с шумом разбрызгивали жидкую грязь. Частенько останавливались — чинились, заправлялись горючим, дважды меняли покрышки — и только к вечеру добрались до разрушенного рекой моста.

Дальше пути не было. Северцев простился со Степаном. С трудом развернувшись, машина ушла.

Держа в руке чемоданчик, балансируя на уцелевшей доске, Северцев перебрался на противоположный берег. Буйные весенние брызги окатили его с ног до головы, но сушиться он не стал — костер разводить долго! Все же идти на химкомбинат в таком виде не хотелось, да и колесить лишних десять верст бессмысленно, — Михаил Васильевич, не раздумывая, зашагал прямо к смолокурке.

Больше трех часов он хлюпал в темноте по расквашенному снегу и грязи. Устал, вымок, проголодался — а смолокурки все не было. Темное небо обвисало серыми клочьями туч, навевая тоску на уставшего путника. Он все чаще присаживался на грязный чемодан, напряженно вглядываясь в черную тайгу, что с обеих сторон обступала дорогу. Казалось, ухабистому проселку никогда не будет конца. Все больше сомневался Северцев: уж не прошел ли он мимо желанного пристанища?

Но вот послышался далекий собачий лай. Обрадованный Северцев, еле переставляя одеревенелые ноги, снова устремился вперед.

Вскоре на небольшом возвышении близ дороги он заметил тускло мерцающий золотой огонек. Еще немного, и на низком увале зачернел большой сарай, а возле него домик-сторожка с одним освещенным окном.

Запах печного дыма вперемешку с сильным запахом смолы окончательно успокоил: изнурительный путь позади. Рядом из темноты внезапно раздалось рычание. Северцев остановился. Рычание сменилось громким лаем. Михаил Васильевич попытался приманить собаку, но она не трогалась с места и лаяла до тех пор, пока в доме не заскрипела дверь. Простуженный голос крикнул: «Кого там черти носят?»

— Пустите переночевать! — ответил Северцев, все еще не трогаясь с места.

Хозяин ничего не ответил, хлопнул дверью и через минуту вышел уже с фонарем в руке. Подозвав собаку к себе, снова крикнул:

— А ты чей будешь? Откуль идешь?

— Пусти в дом, тогда и поговорим. Ноги меня не держат, а ты допрос учиняешь, — ответил Северцев и пошел прямо на огонек.

Он пытался разглядеть стоявшего на пороге человека, но пока видел только освещенные фонарем старые пимы в большущих калошах, белое исподнее белье, накинутый на плечи драный зипун с торчащим из дыр серым мехом…

Когда хозяин, желая разглядеть незнакомца, поднял фонарь на уровень глаз, Северцев увидел высокого старика с прищуренными глазами. Старик очень оброс: седая борода закрывала все лицо его, за исключением глаз, носа и лба. На копне давно не стриженных волос возвышалась беличья шапка с торчащими в стороны ушами. Старик недоверчиво осматривал пришельца, свободной рукой поглаживая все еще рычавшую огромную собаку.

— Господи, уродится же на свете такая орясина — чистый Микула Селянинович! Чей ты? Кажи документ, — закашлявшись, проговорил старик и, как бы невзначай, откуда-то из темноты достал двуствольное ружье.

Северцев, поставив на ступеньку крыльца чемодан, ответил:

— Соседский я. А документы предъявлю в доме.

— Ишь придумал: соседский! Много вас тут таких по тайге шаляет, стога жгут… А ну, пройди в хату! — властным голосом неожиданно приказал старик, широко распахнув дверь.

Низко нагнувшись, Северцев шагнул через порог в сторожку, сбросил с себя промокшую куртку, вынул из кармана главковское направление. Развернул, показал старику. Тот повертел бумажку, обратил внимание на круглую печать и насмешливо сказал:

— Значит, дилехтор? Я тоже, можно сказать, ночной дилехтор смолокурного завода. Сторожую здесь, только мандата не имею. В общем, погодь чуток. — И волосатый старик быстро вышел из избы, щелкнул снаружи железным засовом.

Северцев подошел к двери. Толкнув ее ногой, убедился, что она заперта. В сенях громко зарычала собака. Делать было нечего, пришлось смириться с положением арестанта. Чтобы не терять времени зря, обескураженный Северцев начал раздеваться, развешивая промокшую одежду у русской печи.

Минут через двадцать старик вернулся. Он был явно смущен и растерянно поглядывал на босого гостя, притулившегося у печки.

— Ты что же беззакония здесь творишь? — набросился на него Северцев.

— Не шуми, паря. Тайга по своим законам живет, медведь ее прокурор. Понятно?.. А заарестовал я тебя и верно зазря, сослепу принял за бродяжку, нечистый попутал… Бегал по телефону звонить на комбинат, — сказали: «Верно. Дилехтор…» — признался тот, вешая на гвоздь двустволку.

Слазив на лежанку, он достал стеганые ватные брюки, фуфайку и распорядился: «Оболокайся». Сходил в сени за дровами, подкинул их в печку, принялся готовить ужин. Тут же спохватился, что не знает, как звать-величать гостя, а узнав, представился:

— Никита.

— Ну и ухватки у тебя, Никита! Партизанские… — одеваясь в тесную ему одежду, заметил подобревший Северцев.

— Оно и есть. Не зря Никитой-партизаном зовут… — возясь у печки, откликнулся хозяин.

Северцев опешил. Выходит, не надо разыскивать Никиту-партизана, это он, собственной персоной, стоит перед ним?

— Шахова знаешь?

— Шахова? Миколашку-то?.. Небось побратим мой. Только вот забыл, как его по батюшке кличут. А ты-то откуда его знаешь? — удивился Никита.

— Николай Федорович наш заместитель министра, я работал вместе с ним. Он просил поклон тебе передать, говорил, что ты когда-то жизнь ему спас, — рассказал Северцев, подкручивая фитиль керосиновой лампы.

— А как спас, сказывал? — стал допытываться Никита. Северцев с удовольствием вытянулся на широкой деревянной лавке.

— Нет. Это уж ты расскажи сам. Вечер у нас с тобой долог.

Никита положил в печь сухого хворосту, из бочки зачерпнул ковшом воды с голубыми льдинками, налил ее в закопченный чайник. После этого уселся за грубо сколоченный из толстых кедровых досок стол и глухим голосом заговорил:

— Знаю я Миколашку, однако, с девятнадцатого года… Я тогда в дезертирах ходил. Не хотел служить у Колчака. В те времена в нашем селе, почитай, вся молодежь в дезертирах состояла. Я заскребышем у матери был… Прятался я, понятно, в тайге, в скрадке… Как-то летом припожаловал в наши края отряд белых карателей. Озверели, гады, хуже волков, все большевиков тукали. Народ изничтожали ни за что, села жгли ни за понюшку табаку, одно слово — мамаи. Им хотелось красного командира Шахова поймать, большие деньги за его голову сулили…

К осени пошел слух, будто перебили каратели всех наших: сонных взяли, когда часовой носом клевал. А Шахов будто с комиссаром обратно скрылись, новый отряд набирают. Как узнал я про это, вылез из своей берлоги и пошел искать красных. В партизанском отряде и брательник мой погиб…

Никита встал, взял еще хворосту из охапки, лежавшей у порога, и аккуратно, по прутику, обложил чайник. Языкастое пламя запрыгало, словно стараясь слизать с чайника сажу.

Несмотря на свинцовую тяжесть во всем теле, Северцев с интересом слушал Никиту.

— Неделю шлялся я по тайге, пока проведал у дезертиров, где новый стан красных. Вечером вышел к реке, мастерю из двух бревен салик, — стало быть, переплыть мне на ту сторону надобно, — и слышу на реке: хлюп, хлюп. Поднял голову и обомлел, будто у меня от страха в нутрях оборвалось что-то, руку не могу поднять для крестного знаменья… И что ты думаешь, паря, я увидал?.. По реке, прямо по лунной дорожке, плывет, хлюпает на волне плот. На нем огромадный крест. На одном конце перекладины удавленник висит, эдак покачивается, на другом конце хвост оборванной веревки болтается… Очухался я и что было мочи сиганул от реки. Притулился за кедром, трясет всего от страха, не соображу, что делать надобно. Вдруг слышу: никак человек стонет? Перекрестился: повешенный, однако, стонет… Припустился я вдоль берега за плотом, пригляделся: никак человек на плоту лежит, под обрывком веревки-то? Забежал я вперед плота, мигом разулся, вошел в воду — а вода студеная! — и поплыл наперерез. Подплыл, значит. Уцепился за бревно, а залезть на плот боюсь: повешенный мне язык кажет, вроде дражницца. От луны все видать, как днем… Второй лежит поперек плота, ноги босые раскинул в стороны, белье в крови, лица не видать. Плыву за плотом и думаю: жив ли второй-то, — может, мне стон-то почудился? Тут и страх меня берет, тут и холод забирает. Не то холоду я не вытерпел, не то страх меня толкнул: скорей избавиться! Только забрался я на плот и потрогал лежащего. А он от боли-то и застонал… Живой! Обрадовался я, оторвал доску, что виселицу подпирала, и давай что есть сил подгребать к берегу. Кое-как причалил. Спрашиваю человека: кто он и что с ним? А он без памяти, только стонет. Понес его на спине к пустому зимовью. Верстов десять тащил. Торопился добраться затемно. Под утро дотащил. Здесь он очнулся, пить запросил. Потом наказал похоронить комиссара и позвать фершала: плохо, дескать, с левой рукой, отнимать придется. Хотел я поспрошать у него, а он опять забылся, в беспамятство ударился, стонет и стонет… А когда в сознании был, то не стонал, только губы до крови закусывал. Кремень, а не человек… Понял я, что дело его каюк, пошел за лекарем. Лекарь дал мне бинтов, ваты, лекарства разные, обсказал, кто к чему, а сам идти, язви его, струсил: боялся — каратели порешат. Ушел я, племяша с собой забрал. Одному с непривычки боязно лечить-то. Похоронили мы комиссара на берегу реки. Из красной рубахи — у племяша моего была, я велел с собой взять — флаг смастерили и воткнули в холмик на могиле. Племяш все допытывался, кто таков в зимовье запрятан, но я смолчал. Да и сам не ведал: думалось, не может того быть, что этот молодой парень и есть Шахов… А он-то и был самый! Долго сказывать не буду: застали мы его шибко плохим, антонов огонь пошел по руке, и наутро, как упал он опять в беспамятство, отрубил я ему руку. Чтобы самого спасти.

Чайник громко шипел и плескался, заливая бархатно-черные угли. С трудом разогнув поясницу, Никита встал, прихватил рукавом ручку чайника и вытащил его из печки. Северцев открыл чемодан, выложил на стол колбасу, сыр, консервы, поставил бутылку водки. Никита достал с деревянной полки тарелки, чашки, большой каравай хлеба и нарезал его толстыми ломтями. Кряхтя, слазил в подполье, принес оттуда миску квашеной капусты и соленых огурцов. Умылись под жестяным рукомойником, сели ужинать, Никита вспоминал, как партизанили вместе с Шаховым, сокрушался, что Миколашка так тяжело болен. Когда напились чаю, Никита постелил гостю на широкой лавке, а сам полез на лежанку. Он долго ворочался там и по-стариковски вздыхал…

Северцев проснулся еще затемно. В остывшей за ночь избе было холодно. За окном валил все тот же мокрый снег. Вставать не хотелось, болели ноги, шею было не повернуть. Хлопнула дверь, с охапкой желтых кедровых дров вошел Никита и, увидев, что гость проснулся, сказал:

— Спи, на дворе черти еще в кулачки не бились.

— А ты почему полуночничаешь? — спросил Михаил Васильевич.

Никита принялся растапливать печь.

— По-стариковски. Люди бают: что спал, то не жил. Кони за тобой пришли, мы им овес засыпали.

В избе появился чубатый парень с плеткой в руке. Снял с плеча кожаные переметные сумы, положил их на пол, сухо поздоровался. Пока Северцев одевался, Никита расспрашивал о дороге. Парень отвечал нехотя: «Дорога шибко убродна», «Шибко плохо»…

Вышли во двор поглядеть коней. Они стояли у длинной деревянной колоды и жевали овес. Хорошо вычищенный высокий жеребец каурой масти и низенький пегий меринок вели себя смирно, как два старых приятеля, не мешая друг другу лакомиться овсом.

— Каурый ваш, пегашка мой. Шибко перепали в теле: дорога-то галимая грязь, — поглаживая круп жеребца, пояснял парень.

— Другой-то масти не мог подобрать? На этих только по девкам ездить! — заметил Никита.

— Спасибо, что такие есть. Замест машин выручают, — недовольно ответил парень. Ему, видать, солоно досталось в эту поездку.

За завтраком, обжигая пальцы горячей картошкой, сваренной в мундире, Северцев расспрашивал нелюдимого парня о повадках жеребца: не уросит ли?..

Собрались быстро. Северцев решил не терять времени: путь впереди долгий и тяжелый.

— Сколько до Сосновки? — пытался уточнить он.

— Кто его знает. Мерил черт да Тарас, а веревка оборвалась. Тарас говорит: «Давай свяжем!», а черт: «Так скажем!»… Верстов сто набежит небось, опять же на каких конях ехать. На ваших — меньше сотни, — ответил старик.

Прощались Михаил Васильевич с Никитой по-братски, несколько раз облобызались, приглашали друг друга в гости. Парень подвел под уздцы каурого жеребца. Северцев, поставив ногу в начищенное до блеска медное стремя, не без труда вскочил в седло. Никита, по-хозяйски подтянув на жеребце подпругу, отошел в сторонку. Северцев в последний раз оглянулся на него и поймал себя на мысли, что днем старик еще больше похож на мельника из «Русалки»…

— Ты хоть иногда причесывайся, Никита: смотреть на тебя страшно! — посоветовал он. И спросил, сдерживая жеребца: — Ты в театре бывал когда-нибудь?

Никита, поплевав на ладони, разгладил лохматые седые волосы.

— Ну вот, подчепурился малость… А толку-то? Побил меня, паря, морозец, вот и стал такой… А в театре-то? Бывал. А как же!.. Когда мы Иркутск у Колчака отбили, часто ходил. А что?

— Да так, ничего, — сказал Северцев, не желая обидеть Никиту.

Горячий конь рванулся и пошел крупной рысью.

Никита махал вслед ушанкой.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Приехав ночью, Северцев остановился в рудничной гостинице: директорская квартира была еще занята семьей Яблокова. На следующий день он не поднялся с постели. В пути сильно простудился, его знобило.

Весть о приезде нового директора быстро облетела комбинат. Уже с утра явились первые посетители, бывшие сослуживцы по главку. Они почти все тоже жили в гостинице.

Евгений Сидорович Николаев пришел с дружеским визитом в восемь часов, на радостях даже прослезился. Прочитал привезенное Северцевым письмо жены, долго и жадно выспрашивал московские новости, сбегал к себе за лекарством, принес из коридорного титана горячего кипятку, заварил крепкого чая и, налив больному стакан, заставил принять лошадиную дозу аспирина. Оказав таким способом первую помощь, начал вводить Северцева в курс комбинатских дел.

Старый директор Яблоков долго ждал своего преемника и уехал, передав дела главному инженеру комбината Шишкину. Бухгалтерскую отчетность Евгений Сидорович уже успел подтянуть. Пришлось, правда, поработать и вечерами. Инженер Кругликов, что приехал вместе с Евгением Сидоровичем, недавно избран партийным секретарем комбината. Инженер Борисова работает начальником цеха на обогатительной фабрике. А Галкин, тот, что с роскошными бакенбардами, — горным мастером в шахте. Все москвичи как будто прижились, только один Никандров позорно удрал. Он доказывал тут всем, что его место в научно-исследовательском институте, что он призван обогащать науку, а не пропадать в шахте, как прочие другие, по его выражению, бездарности…

Надев пенсне и взглянув на часы, бухгалтер заторопился. Извиняющимся тоном объяснил Северцеву, что взял разрешение отлучиться только на час. Время истекало. За всю свою жизнь Евгений Сидорович ни разу не опоздал на работу. Он поднялся, аккуратно расправил руками пояс неизменной толстовки, поправил галстук-бабочку и, пожелав скорейшего выздоровления, на цыпочках вышел из комнаты, осторожно притворив за собой дверь.

Северцев чувствовал себя плохо. Кружилась голова, горело тело, мучила жажда. Вскоре им овладело тяжелое забытье. Во сне его одолевали кошмары: по озаренной луной реке медленно плыл плот с темной виселицей. Повешенный высунул язык и дразнил Северцева, утопающего в ледяной воде… Потом Северцев, плача, отрубал топором чудовищно распухшую руку старика Никиты, мечущегося в беспамятстве… Потом Северцев оказался в театре. Хоровод воздушных балерин вился вокруг мельника-ворона. Теперь мельник высовывал синий язык и дразнил Северцева. Он махал шапкой. Но шапка исчезла, и рука его стала одиноким черным крылом…

Разбудил Северцева чей-то негромкий разговор. Михаил Васильевич открыл глаза. Мужчина в белом халате и в круглой докторской шапочке в чем-то наставлял худенькую женщину, одетую тоже в белый халат. Северцев зажмурился: из-за спины медицинской сестры на него смотрело встревоженное лицо Валерии. Когда он снова открыл глаза, там никого не было…

Пожилой врач внимательно осматривал его, несколько раз переворачивал с боку на бок, неприятно касаясь холодной трубкой и не менее холодными, жесткими пальцами его пышущего жаром тела. Сделав укол и прописав лекарство, строго объявил:

— Если завтра не спадет температура и вы не почувствуете себя лучше, я заберу вас в больницу.

— От одних этих слов, доктор, мне сразу стало лучше, — нашел в себе силы пошутить Северцев.

Он покорно проглотил какую-то горечь, предложенную ему врачом.

Улучив момент, когда сестра, собирая инструменты, наклонилась ближе, Михаил Васильевич шепотом спросил ее, кто еще был с ними. Она удивленно пожала плечами. Значит, появлении Валерии было продолжением бреда… День прошел в каком-то чаду. Михаила Васильевича кололи, поили разными лекарствами, совали под мышку противно холодный градусник. Только ночью дали наконец спокойно уснуть.

Утром его разбудил яркий луч солнца, бивший прямо в глаза. В комнате было тихо. На выбеленном потолке кучками чернели мухи. Монотонно жужжа, они перелетали к окну и, стукнувшись о стекло, падали на подоконник. Северцев следил за их полетом, радуясь наступавшей весне. Настроение поднялось, он чувствовал себя почти здоровым.

Вскоре пришел врач. Осмотрев больного, пообещал в больницу не переводить, но вставать с постели категорически запретил. Не разрешил и принимать посетителей. Он знал, что многие стремятся зайти сюда.

— Через три дня с болезнью будет покончено.

В свой обеденный перерыв забежал Евгений Сидорович. Он принес телеграмму — Аня с беспокойством спрашивала мужа, почему он молчит, — и подарок — банку малинового варенья. Предупредил, что вечером хочет зайти Шишкин, если, конечно, больной не против и будет прилично себя чувствовать. Михаил Васильевич написал жене ответную телеграмму — доехал благополучно, жив-здоров, — и попросил Евгения Сидоровича отправить.

Из столовой принесли обед. Северцев так быстро с ним расправился, что вызвал одобрительное замечание уборщицы: «Будешь жив, коли так уписываешь». После обеда Михаил Васильевич решил встать, побриться: вечером придет главный инженер, а директор умудрился за пять дней превратиться в старика… Пошатываясь, подошел к окну, открыл форточку.

Весенний таежный воздух обжигал легкие, пьянил голову. Окно выходило на поселковую улицу, застроенную стандартными одноэтажными домиками, выкрашенными в светлые тона. У каждого домика был свой палисадник. Пользуясь теплым солнечным днем, там работали люди. В садике напротив белобрысый парнишка, забравшись на еще голую, мокрую осину, прилаживал новый скворечник. На завалинке этого дома стояли ящички с зеленой рассадой. Сгорбленный старик поливал их из лейки. Вдоль улицы гурьбой валили школьники, звонко пересмеиваясь и перекликаясь. Позади шли два мальчугана в ученической форме, они норовили столкнуть друг друга в бежавший вдоль улицы весенний ручей.

Михаил Васильевич улыбнулся: мальчишки всегда и всюду остаются мальчишками. И сам он был таким же драчуном, редкий день не участвовал в потасовках. Кажется, все это происходило совсем недавно. Северцев не успел заметить, как вырос, постарел… А теперь часто приходит домой с разбитым носом его Виктор. Да, годы что версты на дорогах: идешь — они удаляются, и только случай заставит вспомнить, на каком перекрестке когда-то задержался, с кем встретился в пути. Да. Годы, годы… Летит время, и замечаешь его только по сединам на висках друзей, да по детям, когда долго не видишь их.

Грузному, с тяжелой одышкой, лысеющему Шишкину на вид было под пятьдесят. Воспаленными глазами он с полным безразличием осмотрел комнату, столик с бутылочками и пузырьками и под конец самого Северцева.

— Поправляетесь? — спросил он, чтобы как-то начать разговор.

— Устали, Тимофей Петрович? — спросил в свою очередь Северцев.

— Очень, — опустив красные веки, признался Шишкин. — Одному трудновато управляться с таким хозяйством. Образно говоря, жгу свечу с обоих концов. Ждал вас, чтобы отоспаться хотя бы два дня. — Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла искусственной.

Михаил Васильевич стал расспрашивать о руднике, об углубке центральной шахты, о выполнении плана по добыче руды. Шишкин отвечал крайне лаконично: «Не проходим», «Не знаю». У Северцева создалось впечатление, что такие вопросы давно надоели главному инженеру. Совсем не смог рассказать Шишкин о ходе и результатах разведочных работ, они, видимо, не интересовали его. Михаил Васильевич задал гостю несколько вопросов личного порядка: где довелось учиться, работать? В конце концов тот разговорился. Он, можно сказать, неудачник. Горняком стал не по призванию, а потому, что не попал в авиационный институт: отец был пилотом, собирался летать и он. Работал Тимофей Петрович с утра и до ночи, но за четверть века так и не свыкся с горняцким делом, не пришлось оно по душе несостоявшемуся летчику! Признание было честным, но неутешительным… Северцев попытался расшевелить безразличного ко всему собеседника, рассказал об идее перевода Сосновского рудника на открытые работы, о том, как она возникла у него еще на техническом совещании в главке, — Шишкин в ответ только зевнул и неопределенно покачал головой. А через минуту Михаил Васильевич увидел, что собеседник слушает его с закрытыми глазами, подперев рукой тяжелую голову. Северцев и удивиться как следует не успел: в дверь постучали, и вошла уборщица.

— Будите главного. Пущай собирается в шахту, — тоном приказа объявила она. — Остановился какой-то там насос. Обратно, нет резиновой прокладки. Велели товарищу Шишкину срочно спускаться в шахту.

Шишкин нервно заморгал глазами, в полусне пробормотал: «Опять авария!..» — и вскочил с кресла.

— Вот так и бегаю день и ночь. То прокладки достаю, то болты… — посетовал он, натягивая на крутые плечи черный резиновый плащ.

— Разве это ваша забота — прокладки доставать? — изумился Северцев.

— Не достану — так шахту затопит, мне же отвечать, — пробормотал Шишкин.

Он ушел, неотступно сопровождаемый уборщицей.

На следующий день Северцев чувствовал себя уже совсем здоровым. Он даже порывался идти на работу, однако врач запретил выходить из дому по крайней мере еще сутки, пообещав завтра сменить гнев на милость…

С его разрешения пришел навестить больного Кругликов. Раздевшись, расчесал перед стенным зеркалом львиную гриву с клоком седых волос, и, потерев озябшие ладони, протянул руку Северцеву.

— Как самочувствие, Михаил Васильевич? — спросил он так просто, будто они и не расставались.

Серые глаза его спокойно и дружелюбно, с еле заметной усмешкой смотрели на Северцева, как бы говоря: «Ну? Кто из нас был прав? Вот мы и встретились…»

Он ходил по комнате размеренными шагами и рассказывал о сосновских делах. Он уже хорошо знал их. Северцев, слушая, не сводил с него пытливого взгляда. Михаил Васильевич всегда симпатизировал этому высокому, стройному человеку, все еще сохранявшему военную выправку. В движениях Кругликова чувствовалась внутренняя сила, уверенность в себе, присущая «рабочей косточке».

Поговорили о главке, добрым словом вспомнили Шахова, и незаметно разговор опять перешел на Сосновку. Северцев пожалел, что не застал Яблокова: у Шишкина узнаешь не много, весьма странное впечатление производит главный инженер…

— Нужно было торопиться. Яблоков и так пропустил все сроки. О делах Шишкина я говорить не буду. Лучше сам узнаешь. Шишкин неплохой инженер, но внутренне неорганизованный, безалаберный и… я бы сказал, какой-то замордованный. Людям доверяет мало, за все хватается сам, не успевает, сердится, а дела — то одно, то другое — стоят… — рассказывал Кругликов.

— Пока я его мог наблюдать скорее в роли агента по техническому снабжению, — неприязненно усмехнулся Северцев.

— В этой роли приходится бывать всем нам, — заметил Кругликов. И вздохнул: — А я к тебе прямо с кладбища. Хоронили начальника техснаба. Из-за бездорожья не могли доставить в срок нужные медикаменты. Два раза в год природа отрезает наш комбинат от мира… Да что тебе объяснять, ты же испытал прелести наших коммуникаций на собственной шкуре!.. Народ у нас говорит: хорошо, что директор угодил в распутицу и приболел к тому же. Может, теперь дорогу построят… — улыбаясь закончил он.

— Видимо, мне здесь именно с дороги начинать придется… А как ты-то, Иван Иванович, живешь? Слыхал я — должность сменил?

— Что о себе сказать? Решил осесть здесь накрепко. Места добрые. Люди хорошие, поверили, что мы приехали сюда всерьез и надолго. Вообще-то к москвичам сибиряки относятся настороженно: согласись, что гастролеры типа Никандрова дают для этого повод… Ну вот, как приехал сюда, работал я в шахте техноруком, а недели две назад — при перевыборах парткома — избрали и меня, да еще и секретарем утвердили. Понятно, отказывался: хотелось работать по специальности… — Кругликов пожал плечами.

— И директор новый, и секретарь парткома новый… — в раздумье проговорил Михаил Васильевич.

Кругликов молча кивнул головой.

После ухода гостя Северцев лег на кровать и задумался. Новый рудник, новый коллектив, новые люди… Кто они, эти люди, с кем придется ему жить и работать? Знал он пока лишь одно — они все разные, и он должен, обязан хорошо узнать каждого…

В сумерках, одевшись потеплее, Северцев вышел на просторное крыльцо подышать воздухом. Пахло дождем. Низкие тучи все больше сгущали наползавшую темноту.

Гостиница стояла в самой высокой точке над впадиной, внизу располагались промышленные объекты комбината и жилой поселок. Беспорядочно сбегали по пологому склону к широкому ущелью огни поселка. Эту светящуюся толпу прорезали строгие линии ярких уличных фонарей. На самом дне впадины, около темных шахтных копров, горели мощные прожекторы. Оттуда доносился глухой шум подъемных машин. На той стороне ущелья тускло посвечивали большие окна многоэтажной обогатительной фабрики с транспортерными галереями, похожими на задранные хоботы. Справа от фабрики дымила высокая труба электростанции. Ниже Северцев различил длинное приземистое здание гаража — у ворот то и дело вспыхивали и затухали автомобильные фары. Слева от себя он увидел строение, окруженное белыми колоннами. Оно было залито синеватым светом мощного юпитера. Там помещался рудничный клуб. По обеим сторонам гостиницы все чаще и гуще загорались золотые огоньки, особенно яркие в темном мареве таежного вечера.

Северцев продрог и собрался было уходить.

В эту минуту он и увидел Валерию.

Она поднималась по ступенькам, расстегивая на ходу петли цигейковой жакетки, поправляя белый платок, сбившийся на затылок. Волосы ее теребил легкий ветерок. Она прошла по крыльцу, не заметив Михаила Васильевича, и уже взялась за ручки двери.

— Валерия Сергеевна, старых знакомых перестали узнавать? — окликнул Северцев.

Она остановилась, всматриваясь в полумрак. Невольно отшатнулась назад. Но, помедлив секунду, подошла к скамейке. Северцев поднялся навстречу.

— Вот не ожидала встретить! Уже поправился?

— Твоими молитвами.

Удивительно, но годы почти не тронули ее. Все те же большие карие глаза прямо смотрели на Михаила Васильевича, так же выбивались из-под платка непокорные пряди каштановых волос, так же стройна была спортивного склада фигура. А ямочка на подбородке, родинка на горбинке носа заставили сжаться его сердце… Правда, время оставило все-таки на ее лице свой отпечаток: в тени длинных ресниц притаилась едва заметная паутинка морщин, в каштановых волосах поблескивают платиновые нити.

Догадалась ли Валерия, что пронеслось в его голове? Она грустно, словно даже виновато, улыбнулась…

— Ты знаешь, о чем я сейчас подумал?.. — сказал Михаил Васильевич. — Что мы на Орлином руднике… что я тебя жду, как вчера, как всегда, у Дома культуры… что мы пойдем сегодня в кино… Может быть, и правда сходим в кино? — Он осторожно взял ее под руку.

Чуть отстранившись, Валерия негромко проговорила:

— Мы, Миша, на Сосновке. Наше вчера длилось восемнадцать лет… К тому же ты теперь директор, лишние разговоры тебе не нужны. Не нужны они и мне. — И, перейдя на шутливый тон, добавила: — Вам надо всегда помнить, товарищ директор: на руднике живешь как под стеклянным колпаком все двадцать четыре часа в сутки. Каждый твой шаг известен всем. Ты еще не чихнул, а тебе со всех сторон кричат: «Будьте здоровы!»…

Уже дважды хлопала входная дверь, и старуха уборщица, с любопытством поглядывая на Северцева и Малинину, без нужды долго трясла какую-то рваную тряпку.

На небе в просветах между тучами, над смутными очертаниями гор холодными слезинками проглядывали редкие звезды. Из ущелья тянул пронизывающий ветерок.

Мимо гостиницы по деревянному тротуару в обнимку прошла пара. Девушка тоненьким голоском пела:

Звонкий поцелуй оборвал пение.

Валерия отворила дверь и, не оглянувшись, ушла.

Северцев постоял у входа, несколько раз прошелся вдоль фасада гостиницы, прислушиваясь, не заскрипит ли дверная пружина… Почувствовав, что совсем замерз, он поднялся к себе в номер.

Все его сейчас раздражало здесь: сам номер, пышно именуемый «люксом» и обставленный ободранным письменным столом, рассохшимся шкафом, промятым диваном и старой никелированной кроватью, висящая над кроватью безобразная копия картины «Три богатыря», слабый накал электрической лампочки, при котором невозможно даже читать…

Чтобы убить время, он отправился на второй этаж к Евгению Сидоровичу. Решили сыграть партию в шахматы.

В разгар сражения к ним постучалась Валерия. Она попросила чаю для заварки. Евгений Сидорович засуетился, высыпал ей на ладонь больше половины пачки и принялся многословно расхваливать Михаилу Васильевичу никем не превзойденное искусство Валерии Сергеевны варить чай… Пришлось ей пригласить и хозяина и гостя зайти к ней через полчасика. Северцев поблагодарил и, ссылаясь на недомогание, отказался, но Евгений Сидорович заверил, что они обязательно придут.

— Дама приглашает нас, а вы отказываетесь! Да вы, батюшка, видать, только директор, а не мужчина! — вслух выразил он свое возмущение, когда за Валерией закрылась дверь.

Северцев промолчал, думая о своем: неужели после всего того, что произошло в их жизни, он вдруг испугался Валерии?.. Или ощутил какую-то неловкость?.. Глупо! Разве он в чем-нибудь виноват?..

Партия доигрывалась в быстром темпе: Евгений Сидорович, сама пунктуальность, не мог опоздать хотя бы на минуту.

У Валерии была примерно та же обстановка, что в номере у Северцева, у Евгения Сидоровича. Но каждая вещь стояла как будто на своем, только ей присущем месте, все аккуратно прибрано. Ни одной салфеточки или подушечки с замысловатой вышивкой Северцев не увидел. Этажерка и стеллажи вдоль стены были забиты книгами. В углу стоял большой ящик с образцами геологических пород.

За занавеской у двери жарились на электрической плитке оладьи, по комнате распространялся вкусный пшеничный запах. Стол был уже накрыт. В вазочке Северцев увидел малиновое варенье.

Так вот от кого приносил больному подарок Евгений Сидорович!..

Чаевничали в свое удовольствие. Евгений Сидорович восхищался теперь уже не только чаем, но и оладьями. Бросив осторожный взгляд на Северцева, похвалил варенье. Валерия к слову рассказала:

— Ягоду собирала сама. Возвращалась как-то с разведки, набрела на заросли дикой малины да так увлеклась, что чуть не столкнулась с медведем: мишка тоже лакомился малиной…

— А вы и не посвятили меня в это приключение, — заметил Евгений Сидорович. — Не страшно было?

— Это была моя первая встреча с Топтыгиным. — Валерия улыбнулась. — Закончилась она обоюдным бегством в разные стороны. Но все-таки я заставила себя вернуться… — не без гордости добавила она.

Евгений Сидорович решительным жестом положил себе на блюдечко еще варенья.

Управившись с этой порцией, он взглянул на часы и попросил разрешения удалиться минут на двадцать: надо подписать документы для банка. Кассир уже ждет.

Валерия и Михаил Васильевич остались одни. Северцев закурил. Глубоко затягиваясь крепким дымком, чего-то выжидая, он уставился невидящим взглядом на ящик с минералами.

Валерия, прибрав со стола, села в кресло напротив. Минута, когда начнется разговор, которого уже нельзя было избежать, неотвратимо приближалась. Оба чувствовали это.

— Почему ты прошлой осенью не приехала на вокзал? — не отрывая взгляда от ящика, глухим и внезапно охрипшим голосом спросил Северцев.

— Тяжело было ворошить прошлое. Думала, что больше не встретимся… — прямо взглянув на него, ответила Валерия. Но Северцев заметил, что и у нее голос дрогнул.

— На Орлином мне было тяжелее…

— Знаю, — тихо сказала она и усталым движением закрыла лицо руками.

Долго сидели молча. По крыше громко забарабанил дождь.

И вдруг Валерия заговорила сама:

— Все эти годы я не могла простить себе, зачем скрывала от тебя правду. Даже не скрывала, а просто не сказала всего. — Она говорила быстро, не давая себе остановиться, опять замолчать. — Я не оправдываюсь. Просто хочу, чтобы ты хоть теперь правильно понял меня…

Она перевела дыхание, встала и, стараясь скрыть волнение, прошла за занавеску, зачем-то выключила плитку. Северцев тоже поднялся, зашагал по комнате.

Валерия вышла с блестевшими от слез глазами и, кивнув на этажерку, где стояла фотография мужчины, показавшегося Михаилу Васильевичу знакомым, с какой-то вдруг решимостью заговорила снова:

— Павел старше меня на пятнадцать лет. Месяцами он жил у нас в доме. Его отец был другом моего отца и давно погиб. Павел начал ухаживать за мной сразу, как я окончила школу. Он очень любил меня. И тогда же заговорил о браке. Но я, конечно, не хотела об этом и думать. Любить я его могла только как старшего брата. В мои студенческие годы дружба наша стала крепче. Он много помогал мне в учебе, а когда умер папа, сделался моим наставником и в жизни. Мой отец был профессором геологии и утонул, когда был в экспедиции… Но вот перешла я на пятый курс, и наша дружба с Павлом оборвалась… Я расскажу тебе сейчас то, что скрывала даже от матери… В общем… я влюбилась в одного красавца актера. Не буду называть его фамилию, он сейчас довольно известный театральный деятель. Роль влюбленного сыграл этот актер прекрасно. И вскоре бросил меня. Я не хотела иметь от него ребенка… Словом, врачи неделю сражались за меня со смертью. А когда я пришла в сознание, первым, кого я увидела, был Павел. Через некоторое время он получил назначение на Орлиный, главным инженером. Уезжая, он сказал, что будет ждать меня. Я долго думала о пережитом, о нем, тысячу раз задавала себе вопрос, люблю ли его… Защитив диплом, я приехала на Орлиный. Я не хотела сразу стать женой Павла, мне все хотелось что-то выяснить, проверить. Поселилась в общежитии. Причинила ему этим много боли. Ты, конечно, помнишь, как именно мы познакомились с тобой, как ты начал за мной ухаживать… Мы часто с тобой встречались, и это не было тайной для Павла. Я колебалась. Скажу честно, ты далеко не был мне безразличен. А твое объяснение совсем напугало меня. Нужно было на что-то решиться. Павел стал настойчиво добиваться ответа. И я решилась. Прости, но тогда я не смогла тебе сказать об истории с актером. В двадцать — двадцать пять лет такое вряд ли прощают. Ты бы не понял меня. А он никогда не вспоминал о моем прошлом. Ни единым словом, ни единым намеком.

— Ты не верила в мою любовь, — не то с горечью, не то с обидой уточнил Северцев.

Валерия как будто не слышала его слов.

— Потом Павла арестовали, — тихо продолжала она. — С тех пор я ничего не знаю о нем. Но верю: он не виновен…

Что способен был сказать ей Северцев? Множество горьких слов, язвительных обличений копилось долгие годы и было приготовлено на случай. Они застряли у него в горле…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Не успел Северцев впервые войти в свой новый кабинет и снять пальто, как его вызвала к телефону Москва. Далекий, часто пропадавший в трубке голос Птицына бубнил о месячной сводке и упрекал за неаккуратность, в результате которой задерживается первомайская сводка по всему главку. В конце разговора Птицын поздравил Михаила Васильевича с наступающим праздником, посоветовал покрепче жать на программу, не задерживать сводки. Голос его умолк едва ли не на полуслове. Телефонистка объявила, что разговор с Москвой окончен. Михаил Васильевич с досадой поглядел на онемевшую трубку, положил ее на рычаг.

В раздумье он прошелся от стола до двери и обратно. Кабинет был большой, светлый, окна выходили на реку. Стояли здесь два стола, шкаф, десятка два стульев. На стене висел план рудника. Над ним — портрет Ленина. В застекленном шкафу хранилась разноцветная коллекция минералов, добытых, судя по табличкам, в этих местах.

Вошел Шишкин. Тяжело дыша, он еще с порога начал оправдываться:

— Ночью опять вызывали в шахту, утром немного прикорнул, а вы в это время обошли горные работы…

— Я не разрешил вас будить, — здороваясь, ответил Северцев. — В шахте я сам не новичок, прошлой осенью с вами всю ее облазили… Горный цех хорош, а руды даем мало, фабрику не загружаем.

Шишкин выглядел все таким же невыспавшимся, пиджак у него был измят, воротничок грязноватой рубашки обтрепан, галстук закрутился жгутом.

— Месячный план все же кое-как дотянули. Сейчас будет сводка, — попытался возразить он.

— Я говорю о проектной мощности комбината. План можно выторговать любой. Но об этом поговорим позже. Я в строю и разрешаю вам, Тимофей Петрович, осуществить заветную мечту — отоспаться, отдохнуть. Видик у вас, прямо скажем, не свежий, в шутку сказать — будто неделю за сундуком валялись, — улыбаясь, сказал Северцев.

Переминаясь с ноги на ногу, Шишкин постоял немного, склонившись над столом, делая вид, что заинтересован лежащими на столе бумагами. Потом, устало улыбаясь, медленно побрел к двери.

Северцев позвонил начальнику телефонной станции и приказал отключить на три дня домашний телефон главного инженера, а всех, кто ему будет звонить, соединять с директором.

Теперь телефонные трели в его кабинете не прекращались. Звонили буквально каждую минуту — и чаще всего из горного цеха.

— Северцев слушает… Главный инженер ушел в отпуск. Что у вас к нему?

— Извиняюсь, товарищ директор. Хотел просить разрешения перетащить буровую каретку в соседний забой.

— Такие вопросы должен решать не главный инженер комбината, а начальник участка. Понятно?

Проситель, видимо, в недоумении помолчал. Потом нехотя ответил, что у них так заведено…

— Вы инженер? — поинтересовался Северцев.

— Практик. Инженеры у нас в шахте почти не водятся. Они все в рудоуправлении засели.

Теперь настала очередь Северцева ошеломленно умолкнуть. Так и не сказав больше ни слова, он положил трубку.

Значит, и на рудниках наиболее грамотные кадры застряли в конторе?.. А передовая техника доверена малограмотным людям… Он немедленно созвонился с отделом кадров и попросил принести ему личные дела всех горных мастеров, начальников участков, сменных инженеров. Неужели прав этот начальник участка?

Из отдела технического снабжения спрашивали, куда отдать транспортерную лепту: второму или восьмому участку?

— А кому она нужнее? — в свою очередь задал вопрос Северцев.

— Мы не знаем. Это дело главного инженера.

— С такими вопросами впредь обращайтесь к заведующему горным цехом.

Диспетчер просил согласия на то, чтобы перегнать двадцать порожних вагонеток с пятого на шестой участок.

— Сами решайте подобные вопросы! — рассердился Северцев.

Звонили с обогатительной фабрики: просили прислать реагенты. И тоже очень были удивлены, когда получили разъяснение, что с такими просьбами нужно обращаться в техснаб…

Опять зазвонил телефон, и трубка затрещала, как пулемет:

— Привет Тимофей Петрович, говорит Орехов, рапортую, в седьмом передовом опять отказал насос, авария, затопляет, прошу быстрее к нам, участковый механик скоро его пустить не обещает, а я ни черта в этих делах не кумекаю, выручай…

— У телефона Северцев. Удивлен вашим рапортом, товарищ Орехов. Вы ведь заведующий горным цехом?

Ответом было молчание.

— Потрудитесь связаться с главным механиком рудника и доложите мне о ликвидации аварии. Вы меня поняли, товарищ Орехов?

Сначала в трубке что-то зашуршало, потом тот же голос ответил:

— Понял, товарищ директор. — И трубка замолкла.

Михаил Васильевич взял со стола телеграммы. Одна была из Москвы, другая — из Новосибирска. Жена и сын поздравляли с праздником, крепко обнимали, целовали. Заставила задуматься новосибирская телеграмма: Барон тоже поздравлял с праздником, надеялся на скорую встречу и ждал на центральный почтамт до востребования предложения работы…

Северцев понимал, что без нового начтехснаба взамен умершего не обойтись. А откуда взять? Он решился и ответил Барону: «Приезжайте!»

Многочасовое хождение по шахте утомило Михаила Васильевича. От слабости кружилась голова, поташнивало. Он явно переоценил свои силы.

Он рассчитывал после осмотра шахты собрать совещание, но теперь передумал: не хотелось сегодня отнимать у людей часы отдыха, портить им предпраздничное настроение. Северцев забрал с собой папку с бумагами и ушел в гостиницу.

Приняв лекарство, он лег в постель, но не успел задремать, как позвонил Кругликов, чтобы пригласить в клуб на торжественное заседание. Михаил Васильевич попросил извинить его: быть не сможет. Опять плохо себя чувствует, лежит. Тогда Кругликов сказал, что завтра будет ждать его к себе домой — отпраздновать Первомай по-семейному. Михаил Васильевич поблагодарил, но и от этого приглашения отказался — он решил в праздники дохварывать.

Праздничные дни прошли скучно. На улице не переставая хлестал косой дождь, съедая островки грязного снега, залежавшиеся кое-где на огородах. Выходить не хотелось, собраться в гости было нельзя: чувствовал себя Михаил Васильевич по-прежнему неважно, да и врач наложил временный, но категорический запрет на вино… Пришлось коротать время за шахматами с Евгением Сидоровичем.

Особенно взгрустнулось Северцеву, когда по радио транслировали первомайский парад с Красной площади. В прошлом году Михаил Васильевич в это утро был там, у кремлевской стены, вместе с Аней и Виктором…

Доигрывалась двадцатая или тридцатая шахматная партия. Евгений Сидорович предложил выпить чайку «для уюта». Отхлебнув из стакана, с сожалением заметил:

— Да… Заварка-то не малининская…

Валерия на праздники, оказывается, обычно уезжала в тайгу, чаще всего — на рыбалку.

— Очень она странная женщина, — поделился своими впечатлениями Евгений Сидорович, — умница, не говоря уж, что красавица, из интеллигентной семьи происходит, а держится… дикарка дикаркой. Замуж не выходит, ни с кем, кроме как на работе, не встречается, ни у кого не бывает, к себе не приглашает… Наше чаепитие у нее было, знаете ли, единственное исключение, и то для больного директора! — заверил он.

Под строгим секретом он сообщил, что Валерия Сергеевна получала много предложений, но — непонятно, по какой причине, — все их отвергала. Хотя могла бы составить себе, как говорили в старину, хорошую партию…

— Не женщина, а сфинкс наших дней, — зашаховав северцевского короля и снова расставляя фигуры на доске, нашел наконец показавшееся ему наиболее полным определение Евгений Сидорович.

«Сфинкс? Нет. А как же все-таки жила Валерия все эти годы?» — думал Северцев, машинально переставляя на шахматной доске белого слона.

Производственное совещание Северцев приурочил к обсуждению итогов работы комбината за апрель.

Директорский кабинет был уже забит до отказа, а люди все входили и входили, высоко над головой неся стулья. Пригласили сюда начальников отделов, заведующих цехами, мастеров, инженеров, передовых рабочих — горняков и обогатителей…

Сделать доклад было поручено главному инженеру. На этот раз Шишкин держался бодрее. Добротный синий костюм несколько скрадывал его грузную фигуру. Но дышал он все так же тяжело, а синие круги под глазами и распространявшийся, правда не на очень большое расстояние, запах винного перегара свидетельствовали о том, что праздники он справил лихо.

Северцев оглядел собравшихся. С большинством из них он встретился впервые, поэтому среди десятков незнакомых лиц особенно приятно было видеть львиную гриву Кругликова, сосредоточенно читающего какую-то бумажку, суетливого Евгения Сидоровича, настороженную Борисову, угловатого Галкина. Скользя взглядом по рядам, Северцев не нашел Валерии. Но чувствовал, что она здесь и смотрит на него… И наконец, у самой двери увидел копну каштановых волос и с любопытством устремленные на него большие темные глаза.

Шишкин, то и дело переводя дыхание, докладывал об итогах за месяц — о процентах и цифрах, сначала по комбинату в целом, затем по каждому цеху, участку. Он называл лучшие и худшие показатели по сменам, проценты выработки у передовых работников, определял себестоимость добычи и обработки тонны руды… Вереницы цифр, десятки фамилий. Зал был неспокоен. Все чаще слышались едкие реплики, смех, нетерпеливые, а то и возмущенные возгласы. Несколько раз Северцеву приходилось просить соблюдать тишину. Наиболее горячие просто-напросто сбивали докладчика, с места выкрикивая возражения, опровергавшие — на первый взгляд обстоятельные — его цифровые выкладки. Становилось ясно, что Шишкин слабо подготовился к докладу. Его плохо слушали, ему не верили… Скомкав заключительную часть, Шишкин поторопился пойти на закругление и, с облегчением вздохнув, рыхло опустился на стул.

Вопросов к докладчику было много. Но в основном они касались одного участка работы — материально-технического снабжения. Шишкин, получив слово для ответа, промычал нечто весьма туманное: дескать, все дело в начальнике техснаба!..

Кто-то крикнул с места:

— Начальник техснаба умер. Значит, спрашивать снабжение будем с господа бога?

После этого Северцев с трудом восстановил порядок.

— Итак, какова же ваша оценка работы комбината за четыре месяца? — обратился к докладчику директор.

— В среднем сработали не плохо — план по валовой продукции выполнили, — ответил Шишкин.

— Средняя температура по больнице ничего не говорит о состоянии отдельного больного, вы согласны со мной? Горный цех по добыче руды плана не выполнил, по этой причине на дотянула плана обогатительная фабрика, а это главное. План по валовой продукции выполнили за счет лесозаготовок, механических ремонтов и других подсобных цехов. Вы анализировали среднюю «температуру» по своей больнице? — в упор спросил Северцев главного инженера под одобрительный гул присутствующих.

Шишкин отрицательно покачал головой.

Северцев предложил собравшимся поговорить о том, как дальше жить и работать. Многие не смогли скрыть своей растерянности: официальное производственное совещание… значит, оно должно и проходить официально, начальники цехов уже держали в руках листки с нужными справками, а директор хочет просто, видите ли, разговаривать о житье-бытье! Люди молчали, не зная, с чего начать.

— Антракт у нас затянулся. Ну, если не получается разговор по душам, говорите как знаете, — улыбаясь, уступил Северцев.

Первым решился Орехов. Отечный, желтолицый, со злыми слезящимися глазами, он подошел к столу директора и громко откашлялся в кулак. С трудом разбирая написанное, стаи повторять по бумажке те же цифры, что уже назвал докладчик. Северцев осторожно остановил его:

— Товарищ Орехов, это мы уже знаем. Не повторяйтесь. Поговорим о будущем горного цеха: что нужно сделать, чтобы удвоить добычу и этим загрузить полностью нашу чудо-фабрику?

Орехов побагровел, нервно скомкал ненужную теперь шпаргалку и пробормотал:

— Углубить, значит, центральную шахту… Насчет будущего я на сегодня, товарищ директор, не готов.

— Как же не готов? Ведь мы с тобой вместе все обговорили, — с горечью бросил Кругликов, ероша густые свои волосы.

— Все ясно! Закругляйся, Орехов! — поддел кто-то из задних рядом.

Орехов от волнения так ссутулился, что казалось, плечи его вот-вот совсем сойдутся, и, буркнув: «Уже закруглился», сел на место.

За ним выступил долговязый Галкин. Вначале он то поглаживал баки, то поправлял роговые очки, но потом разговорился и, разойдясь, вцепившись обеими руками в спинку стула, изредка стукал им об пол, как бы усиливая этим убедительность доводов. Он не соглашался с углубкой шахты, считал проект устаревшим: геологи предсказывают резкое изменение запасов руд, значит, торопиться с углубкой шахты не нужно, здесь главк допускает ошибку, его следует предупредить! В этом месте своей речи Галкин особенно сильно стукнул стулом об пол.

Северцеву очень понравилась эта речь. Не сговариваясь, они думали об одном и том же. Значит, идея перехода на открытые работы будет иметь сторонников!

Кругликов попросил выступить главного геолога Малинину: от нее будет многое зависеть — можно сказать, будущее горного цеха в ее руках.

Валерия встала и, обращаясь к Кругликову, сказала:

— Сосновское месторождение, Иван Иванович, во время составления проекта разведано было очень мало. Сейчас мы занимаемся детальной разведкой. На большой площади нашли руду прямо на дневной поверхности. Эта находка может коренным образом изменить способ работ. Если нам будет оказана серьезная помощь — людьми, буровыми станками, то мы к концу года постараемся закончить разведку и подсчитать новые запасы руд для утверждения их в государственной комиссии. Я, например, не сомневаюсь в успехе, но документы для нового проекта могут быть подготовлены не раньше конца этого года.

Поднял руку, чтобы попросить слова, кудрявый как барашек, широкоплечий парень в серой брезентовой шахтерке.

— Проходчик Столбов, — сказал Северцеву Кругликов.

Исподлобья глянув на Михаила Васильевича, Столбов неторопливо заговорил:

— Директор просил разговаривать по душам. Так вот я и скажу по душе. Главк вырешает деньги, выходит, на что не нужно: на углубку шахты. А что нужно — дорогу, значит, — опять не строим. Два раза в год наша Сосновка становится вроде острова в океане: случись несчастье, и помощи скоро не дождешься! В прошлом году весной у меня жена, когда рожала, померла. В этом году начальника снабжения не спасли. Новый директор, пока ехал к нам, тоже узнал, почем фунт лиха, все еще хворый ходит. Думается мне, пора пришла дать нам денег на дорогу. А мы, значит, всем народом поможем, только начинайте, товарищ директор! Насчет добычи сомнения не держите — за нами не пропадет. Вот и весь мой душевный сказ…

— Горняки нас все успокаивают, — выкрикнула Борисова, — дескать, за нами не пропадет… А руды-то на фабрику даете мало! Мы простаиваем по вашей вине! Мой вам совет — не спешите языком, торопитесь делом! — Она сильно волновалась: острый нос побелел, веснушки выступили ярче…

В зале засмеялись. Галкин, не прося слова, запальчиво ответил за проходчика:

— Вы, обогатители, во время простоев подумайте, как извлекать из нашей руды не только вольфрам и молибден, но и олово, цинк, свинец! А то вы их теряете, сбрасывая в «хвосты»!.. Это у вас называется комплексное извлечение?!

Борисова вскочила со стула.

— Судите о том, Галкин, что вы в силах понять!

Перебранка между ними могла бы разгореться, но Северцев поднял руку и горячо заговорил. Он напомнил о том, что сосновцы находятся на сырьевом фронте, а проблема сырья вообще, и особенно минерального, решает по существу основную задачу — выполнение пятилетнего плана. Для этого в первую очередь нужно создать изобилие минерального сырья цветных металлов. За последние годы рост добычи руды шел у нас вместе с ростом числа рабочих, и производительность труда росла явно недостаточно. Причин этому много, но главная — неправильный выбор систем отработки.

— Одна из важнейших задач горного инженера в том и заключается, чтобы среди множества природных условий найти наиболее благоприятные. Ведь недаром горное дело часто называют горным искусством! — воскликнул Северцев. — Самой высокой выработки достигли горняки в Соединенных Штатах Америки. А почему?.. Да потому, что американцы из года в год увеличивают добычу открытыми работами, где производительность труда в пять, а то и в десять раз больше, чем при подземном способе добычи! Мы же внедряем этот способ крайне робко. С оглядкой… Взять, к примеру, наш Сосновский рудник: у него ли нет теперь возможности для перехода на открытые работы?!

— А зачем они нам? — крикнул кто-то.

— Чтобы ускорить создание материальной базы коммунизма. Геологи должны нам помочь изменить способ добычи, перейти на открытые работы… Теперь мы можем изготовлять для открытых работ любые машины! И вот… Хотя всем ясно, что открытая добыча во много раз дешевле подземной, а мы — по привычке! — все лезем под землю!.. Настало время отказаться от дурных привычек. Что сказать о дороге? Строить ее нужно непременно! Я попробую уломать главк, — может, прислушается к нашему голосу… Решить все сразу мы не можем, важно наметить наши самые неотложные задачи.

Что это за насущные проблемы? Первое: наш комбинат должен уже в этом году достичь проектной мощности, полностью загрузить обогатительную фабрику. Нам следует пересмотреть работу каждого забоя, горизонта, шахты с точки зрения эффективной организации горных работ, пока мы еще не перешли на открытый способ. Второе: готовить обогатительную фабрику к комплексному извлечению всех полезных компонентов из сосновских руд. Третье: построить наконец дорогу. Вот три проблемы, над которыми мы обязаны работать сегодня. На этом разрешите закончить наше совещание…

Трудно определить впечатление, которое уносили с собою люди, выходя из директорского кабинета. Во всяком случае, одно было вне сомнения: позиция директора далеко не у всех вызвала сочувственное к себе отношение.

— Круто берет, как бы шею себе не сломал, — процедил сквозь зубы Орехов.

Он выразил этим вовсе не только свое мнение.

Задержались в кабинете Шишкин и Кругликов. Вскоре вернулся сюда Орехов.

— Освобождайте меня быстрее! — выпалил он. — Я еще Яблокову подал заявление.

— В чем дело? — спросил Северцев.

— А в том, что я не инженер… Оно правда, инженеры в шахту не больно-то идут, в рудоуправлении и потеплей и поспокойней… Однако и мне тоже невмоготу! Сосунки разные, вроде этого самого Галкина, корить стали: мол, без диплома не разбираюсь я, значит, в технической политике…

— Что ж, надо было в свое время и вам учиться… А проект нужно изменять, Галкин прав, — возразил Северцев.

В одну секунду Орехов стал неузнаваем — злые глаза блеснули, он гордо выпрямился.

— Я, товарищ директор, может, не меньше вас хотел учиться! Да не удалось… Мальчишкой на гражданскую ушел. Просился на учебу, — велели окончания войны дожидаться. Кончилась война, — партия в Донбасс направила, на восстановление шахт. Откуда в ЧК мобилизовали — с контрой расправлялся, не до учебы было. Потом на партийную работу взяли, годок поучили в совпартшколе — и баста… Путевки в институт вот таким, как вы, сотнями выписывал, а самому попасть не довелось. Страсть как хотел учиться! Закончил вечерний рабфак. Даже в институт зачислили… А ни одной лекции так и не удалось прослушать: мобилизовали в деревню на коллективизацию, в счет двадцати пяти тысяч… В тридцать втором вернулся. Поступил на курсы подготовки в вуз, думал — весной в институт подамся. А весна пришла — замполитом в МТС угодил… На этом и закончились мои университеты… А вы… вы учились тем временем нормально. Инженерами стали… Теперь, под старость, меня виноватым считают: зачем дипломом не обзавелся!..

— Подождите, товарищ Орехов, давайте говорить спокойнее. Вы присядьте, пожалуйста, — пододвигая ему стул, сказал Северцев.

Орехов продолжал стоять, выжидательно посматривая слезящимися глазами.

— Теперь я знаю: вы прожили трудную жизнь, и вас никто не обвиняет в недостатке образования, но согласитесь — и вам не следует обвинять Галкина в том, что он «сосунок», то есть поздно родился на свет. Будь Галкин вашим сверстником, он бы, наверное, делал то же, что и вы, — ведь это было тогда главным для Родины. Каждое время имеет свои задачи, их обязан решать каждый. Мы не против хорошо работающих практиков, мы против плохо работающих инженеров и практиков. Сегодня горный цех работает еще плохо, значит, нам нужно повысить требовательность прежде всего к себе, а вы запугиваете нас своей отставкой. Не мне вас учить, как вам следует поступать, — закончил Северцев и дружески улыбнулся. Его расположила к Орехову рассказанная им биография.

— Я все понял, товарищ директор: нынешнее время не для такого овоща, как я, — зло бросил Орехов.

— Понимайте как хотите. Незаменимых людей нет. Если вы настаиваете, найдем и вам замену, — сдержанно ответил Северцев.

— Значит, вы всерьез задумали от меня избавиться? Пожалеете, — взорвался Орехов и, оттолкнув Шишкина, выскочил из кабинета.

— Злости в нем на десятерых хватило бы, — сказал Кругликов. — Я у него в горном цехе техноруком работал, знаю его хорошо. Скажу прямо: тяжело с ним инженерам приходится… Потому и не идут туда. Он всегда ими недоволен, всех подозревает в чем-то, как подозревали старых спецов в двадцатых годах. Любит заявления строчить… Обидно за него, — с горечью закончил Кругликов.

— А как он попал в начальники горного цеха? — спросил Северцев.

— Как? Очень просто, — вмешался Шишкин. — До нас работал где-то начальником угольного комбината. Работу завалил. Его направили на низовку, к нам. Велели нам держать его за старые заслуги на хорошем месте… Словом, решать что-то с ним нужно!..

— Решим, — пообещал Северцев. Он вызвал секретаршу и попросил заказать разговор с Москвой.

Разговор с Птицыным обещали только на поздние часы. Северцев остался у себя в кабинете и занялся геологическими отчетами. На улицах поселка зажглись фонари, из клуба, громко стуча каблуками по деревянному настилу, растекалась толпа: окончился киносеанс. Уже потянулись к шахте огоньки карбидных ламп: горняки спешили к ночной смене. А телефон все молчал. Позевывая, Северцев перевернул последнюю страницу последнего отчета и, собираясь домой, потушил настольную лампу. И вот в этот-то момент в темноте неприятно затрещал телефон. Северцев быстро снял трубку.

Он долго просил Птицына изменить смету, деньги, отведенные на шахту, передать на строительство дороги и усиление разведки, подтверждал, что данные о запасах будут новые. Сомнений нет! Это вопрос только времени. К концу года все материалы будут… Птицын возражал: смету утверждал сам Северцев, в середине года менять ее невозможно. Шахту нужно углубить, эта работа стоит в плане, а план необходимо выполнять безоговорочно. О запасах говорить рано, геологи любят писать вилами на воде, а после откажутся и всех оставят в дураках. Такие случаи уже были. На дорогу денег нет. Это Северцев сам прекрасно знает. Птицын тоже не маг-волшебник…

— Подожди, Александр Иванович, — перебил Северцев. — Я сам знаю, что летом тепло, а зимой холодно… Послушай меня: утвердив в таком виде смету, я допустил ошибку… я допустил… Я!.. Я!.. И теперь хочу исправить свою же собственную оплошность! — уже кричал он в трубку.

— Не вижу тут никакой ошибки. Нельзя пасовать перед трудностями. С ними нужно бороться. Предлагаю строго руководствоваться планом и не мудрить. На этот счет есть установка свыше… — отвечал Птицын.

Разговор оборвался. Северцев соединился с обкомом партии и договорился с Яблоковым, что приедет в обком. Сдаваться не собирался — наоборот, искал союзников в предстоящей борьбе.

Проходя по темному коридору рудоуправления, Северцев заметил свет в комнате геологоразведочного отдела. Открыв дверь, увидел Валерию: она рассматривала в лупу серый цилиндрический керн.

— Третий час ночи, пора на отдых, — сказал он. Подошел, взял в руку образец и, присмотревшись к нему, удивился: — Руда типично сосновская… Откуда взята проба?

— С третьего метра от поверхности земли на северном склоне, — ответила Валерия, собирая разбросанные по столу бумаги.

— А многие не верят в нашу Сосновку! И очень досадно, что не верят те, кому доверено решать ее судьбу… — горячо сказал Северцев.

Валерия накинула на плечи резиновый плащ. Они вышли вместе.

На улице было тепло и тихо. Высокое небо усыпали бледные звезды. Где-то поблизости неумолчно шумела буйная река.

— Пройдем берегом? — предложил Северцев.

Валерия остановилась, в упор посмотрела на него.

— После чаепития, я думала, ты не захочешь меня видеть. Скажи по-честному: может быть, мне лучше уехать отсюда?

Северцев промолчал. Валерия не настаивала на ответе.

Они свернули с поселковой улицы и, скользя по грязной пешеходной тропке, тянувшейся вдоль огородов, стали спускаться к берегу. Рядом на дороге в глубоких колеях журчали, обгоняя друг друга, весенние ручейки.

Река была пьяна от своей весенней силищи. Все заглушал шум бурлящей воды. Одинокий фонарь на речной барже желтой каплей висел в радужной мгле.

У самой воды лежала толстая валежина с узловатыми растопыренными корнями. Уселись на валежине.

— Я только что говорил с Москвой, — сказал Северцев. — Начальство против наших предложений… Виноват только я: в свое время сам утвердил эту дурацкую смету. Можно пойти на риск и самовольство, если оправдаются твои прогнозы. Теперь все зависит от тебя.

— Думаю, что не подведу, — отозвалась она. И, подумав, добавила: — Но дело, к сожалению, не только во мне. Хватит ли у нас сил на серьезную драку с главковским владыкой?

Глядя на холодно сияющую луну, пробившуюся сквозь голубоватую зыбь облаков и плывущую над темным лесом, Северцев внезапно высказал вслух то, что мучило его:

— Как ты жила все эти годы после ареста мужа?

— Это были бы неинтересные тебе и печальные для меня воспоминания. Жизнь уже прошла, а я ее не видала. Как жила? Работала, и только работала…

Она поднялась с валежины, подошла к искрящейся звездами бурной воде.

— Впрочем, если хочешь знать, я отвечу… Когда взяли Павла, решила уехать в Ленинград. Там была мама. Оставаться на Орлином не могла… В Ленинграде меня не прописали. Вернулась в тайгу и впряглась в работу. Изнурительную, тяжелую. Чтобы убить в себе все иные стремления, иные интересы. Долгое время было очень трудно. Анкета вызывала ко мне недоверие и настороженность. Поговаривали и так: разведку, мол, ведем так долго неспроста, нужно к Малининой получше присмотреться… Ну и другое в этом роде… Кое-кто пытался воспользоваться моим положением. Но люди меня в обиду не давали. Наши геологи и разведчики помогали всегда, когда было туго. Яблоков тоже поддерживал, он очень хороший человек — честный, справедливый… Это он меня выдвинул в главные геологи, для него человек важнее анкеты. Ну, о прошлом, пожалуй, хватит… Сейчас другое дело. Работаем дружно, много полезных минералов нашли в этих краях и, честно говоря, хочется сделать еще больше, много больше!.. В общем, живется мне теперь легко. В сорок лет почувствовала себя полноправным человеком. Ты даже не можешь себе представить, Михаил, как тяжело носить клеймо жены врага народа. А я его носила. Оно не выжжено на коже, но сжигает душу…

— Что слышно о муже? — чиркая спичкой, спросил Северцев.

— Ничего. Как будто это было вчера, так ясно помню: утром, перед работой, я обидела его, в резком тоне несправедливо упрекнула. Он ушел, не сказав в ответ ни слова, только печально поглядел на меня. Арестовали Павла прямо в шахте, больше его я не видала. Писала всюду, требовала, умоляла… Бывая в Москве, ходила по разным приемным. Ответ был один: осужден за контрреволюционную деятельность. Писем от него не получала, жив ли он — не знаю…

Над самыми их головами раздался радостно-встревоженный крик гусиной стаи. Дуплетом ухнули два выстрела.

Валерия медленно пошла к поселку по тропке, едва различимой в сумраке наплывающего рассвета.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Утром над Сосновкой появилась диковинная для здешних мест гигантская желтая стрекоза. Опустившись по вертикали, она присела на поле аэродрома.

Вертолет летел в Черноярск, и Северцев воспользовался этим случаем.

Чтобы добраться от черноярского аэродрома до города, пришлось проситься на попутный грузовик. Сидя в его кузове, Северцев всю дорогу видел как бы сплошной строительный пейзаж: по обеим сторонам шоссе росли большие жилые дома — одни были уже почти готовы, для других еще закладывали фундаменты. За длинными заборами виднелись недостроенные заводские корпуса с провалами вместо окон, а рядом на поле рабочие застекляли парниковые рамы огромного тепличного хозяйства, принадлежащего пригородному совхозу. Тряская булыжная дорога перешла в гладкую, асфальтированную. Стало попахивать дымком заводских труб. По всему горизонту маячили высоченные подъемные краны бесчисленных строек.

Проехали мимо приземистых кирпичных домов дореволюционной давности, похожих на купеческие лабазы. На одном сохранилась облезлая надпись: «Торговый дом Чурин и сыновья. Торговля колониальными товарами». На широкой улице, застроенной светлыми четырехэтажными домами, Северцев пересел в троллейбус. Через несколько минут он был у цели.

Яблоков встретил его как старого знакомого и пригласил до начала делового разговора в столовую — вместе пообедать. Широкоплечий, приземистый, немного припадающий на правую ногу после фронтового ранения, спокойный и умный человек, он поправился Северцеву еще в первую их встречу, осенью прошлого года.

За обедом Яблоков расспрашивал о всевозможных сосновских новостях, обо всех общих знакомых на комбинате.

— Скажу тебе откровенно, мне очень не хотелось уезжать. Комбинат мы построили хороший, но недоделок еще там много, и мне за них даже стыдно перед тобой. Я-то рассчитывал сам все подобрать, как говорят, навести полный порядок. Но не успел. Отозвали обратно, — с сожалением признался он.

В кабинете уселись на мягком диване. Петр Иванович вывинтил из янтарного мундштука погасший окурок, швырнул его в корзину для бумаги, потом постучал мундштуком о спинку дивана, поднес к глазам, посмотрел в отверстие на свет, вытер мундштук и спрятал его в карман. Теперь можно было продолжать начатый в столовой разговор.

— Народ там сильный, с сосновцами будешь горы ворочать. А вот с начальством придется тебе поработать, я не успел. Беда наша — нехватка инженеров на производстве. Спасибо тебе, что еще подослал хороших людей из главка. Частенько новая техника оказывается отданной на откуп малограмотным практикам, а специалисты в управлении комбината сидят: там должности лучше, платят больше. Со скандалом передвинул я человек десять в цехи, но этого мало, очень мало… Шишкин очень неорганизованный человек, за все сам хватается, мешает работать другим. Нужно его заставить заниматься техникой по-инженерному. Заведующий горным цехом Орехов не справляется с работой, следует подобрать ему что-нибудь попроще. Новый секретарь парткома Кругликов — человек толковый. Впрочем, ты его знаешь лучше, чем я. Помогай главному геологу Малининой. Работник золотой, но неудачница в личной жизни: у нее с мужем трагедия. Между нами, я пытался здесь выяснить, что с ним и где он, отвечают: ничего не известно, даже дело затеряно…

Петр Иванович взял со стола коробку «Казбека», предложил папиросу Северцеву. Михаил Васильевич закурил, думая об удивительном совпадении яблоковских характеристик с его собственными представлениями.

Теперь заговорил он — о дороге, о смете, об углубке шахты, о споре с Птицыным. Просил совета: с чего начать? Следует ли ему рисковать — лезть в драку?

Яблоков долго обдумывал слова Северцева. Покачал головой:

— Дело сложное, Михаил Васильевич… Проект ты недавно утвердил сам. Оснований для пересмотра его сегодня нет: новые запасы руд еще не подсчитаны. Углубка же шахты включена в план капитальных работ этого года. Формально Птицын совершенно прав… Строить дорогу за счет шахтных средств нельзя. Это называется преступным нарушением финансовой дисциплины. Со всеми вытекающими отсюда последствиями для нарушителя. Кроме всего прочего, банк дорогу финансировать не будет. Он отпускает деньги только по утвержденной смете и плану капитального строительства… В одном ты прав: дорога нам нужна до зарезу… — Яблоков замолчал, подошел к телефону, положил руку на трубку.

— А разве правильно угрохать в шахту миллионы рублей, чтобы через год или два эту шахту вообще ликвидировать?

— Я лично верю Малининой, что новые запасы будут. Но пока это все-таки прогнозы, а прогнозов недостаточно, чтобы менять проект. Ведь по этой самой причине и ты утвердил проект углубки шахты? — посмеиваясь, отпарировал Яблоков.

— Нужны бумажки! Без них людям веры нет… — вздохнул Северцев.

— Дело в том, что комбинат подчинен Москве, а она далеко. Обком не может вмешиваться в работу союзных предприятий. Может советовать, может просить — и только. Подчиняйся Сосновка нам — вопрос решили бы по-твоему… Погоди!.. Попробую-ка я поговорить с Птицыным!

Он снял трубку и попросил вызвать Москву. Соединили быстро. Разговор получился тоже не слишком долгий. Птицын выслушал доводы Яблокова и сказал:

— Северцеву не следовало утверждать проект углубки шахты. Нужно было оттянуть решение еще на год, когда будут получены точные данные о новых запасах руд. Сейчас изменить что бы то ни было я не могу. Народнохозяйственный план сверстан и утвержден, его нужно только выполнять. На строительство дороги денег нет, будем ее иметь в виду на следующий год.

Яблоков предложил строить дорогу на кооперативных началах — Сосновскому комбинату, химкомбинату и трем ближайшим колхозам.

— Об этом следует подумать и посоветоваться. Ответ я сообщу позже, — пообещал Птицын.

Михаила Васильевича заинтересовало предложение Яблокова. Он попросил Петра Ивановича переговорить с директором химкомбината Пневым: тот может выделить людей, строительные машины, экскаваторы, автотранспорт!

Яблоков тут же вызвал химкомбинат. Пнев жаловался на бездорожье, ругал дорожный отдел райисполкома за бездеятельность… однако к яблоковской идее отнесся с прохладцей: дороги строить химкомбинат не обязан. Денег у него нет, людей не хватает даже основным цехам. Передать дорожные машины, транспорт он тоже не имеет права без разрешения своего министерства. Прежде всего он должен переговорить с Москвой.

Повесив трубку, Яблоков усмехнулся:

— Пнев никогда и ни по какому вопросу не согласится с районом и областью, он всегда напоминает, что подчиняется только Москве. Есть у нас в области несколько таких директоров на союзных предприятиях. Без Москвы они, видите ли, не могут… «Министерство запрещает» — излюбленный ответ на любую, самую пустяковую просьбу… Знаешь что? Заезжай-ка ты сам к Пневу: познакомься, поговори как директор с директором! Если захочет, крепко он может помочь.

— И меня, Петр Иванович, в главке тоже быстро обучили все «запрещать». Ведь прав у главка «разрешать» мало, вот и запрещает все подряд. И беда-то в том, что все это делается якобы во имя государственных интересов. Пытался я было доказать в министерстве, что бесхозяйственность не в интересах государства, — ответ один: убытки планируются, — значит, законны. Это же преступно. — В глубоком раздумье сказал Северцев.

На следующий день Петр Иванович обрадовал Северцева: ночью он звонил министру, тот обещал содействие. Хочет снять деньги с любого предприятия, не осваивающего их, и передать Сосновскому комбинату для строительства дороги. Что касается проекта горных работ, то, не зная его, министр, естественно, не мог ответить, нужно ли проект переделывать, — он поручит разобраться в этом вопросе своему заместителю.

— Как видишь, Михаил Васильевич, хотим тебе пособить. Но сделали пока не ахти сколько. Как говорится: хотенья много, а могутности нет… Вопрос-то ясный, а боюсь, что, как только пойдет он блуждать по бесконечным министерским инстанциям, затемнят его так, что куда там! Ты вот скажи кому-нибудь, будто из Москвы в Киев через Владивосток ездишь… Не поверят да еще осмеют. И правы будут! А когда срочные дела путешествуют по маршруту наподобие этого, считается, что вроде иначе и нельзя, — посетовал Яблоков, прощаясь с Михаилом Васильевичем.

На обратном пути Северцев завернул к Пневу.

Проезжая берегом бурной горной речки, он еще издали приметил кирпичные трубы, изрыгавшие густой желтый дым. Огромные заводские корпуса были сплошь покрыты желтоватой пылью. Облаком висела она над сгрудившимися у речки домиками поселка и отступившей в горы тайгой. Едкая эта пыль мешала дышать, от нее першило в глотке. Облегчение наступало, только когда ветер менял направление и начинал дуть в сторону гор. Даже деревья не выносили этого чада: они чахли, теряли листву.

Северцев застал директора одного. Пнев что-то прикидывал на счетах, стуча костяшками. Он подслеповато сощурил глаза, разглядывая незнакомого посетителя. Северцев представился. Пнев приветливо заулыбался и стал еще более внимательно присматриваться к нему. Михаил Васильевич в свою очередь с интересом вглядывался в странное лицо этого человека. У Пнева очень далеко вперед выдавался костлявый подбородок. И Михаил Васильевич с трудом подавлял невежливую улыбку при мысли о том, что в профиль этот подбородок, наверно, поразительно напоминает костыль, которым железнодорожники крепят рельсы к шпалам.

— Соседушке почет и уважение, — жестом приглашая располагаться в кресле, возгласил Пнев. — Рад познакомиться о таким шабром, что сумел опутать самого Пнева! — Он поднял над головой длинную жилистую руку и рассмеялся. Потом еще раз окинул гостя оценивающим взглядом и с ухмылочкой изрек: — Такому молодцу только с кистенем под мостом и сидеть, на большой дороге людей грабить.

— Что-то я вас не понимаю… — Северцев постарался изобразить на своем лице ответную улыбку.

— В кошки-мышки пацаны играют, а нам с тобой не по два и не по три годочка… Кто меня ограбил? Кто у меня энергию отнял?! — сразу перейдя на «ты», наступал хозяин.

— Энергия у вас есть лишняя… Зачем же Сосновке свою станцию строить?

— Лишнего в хозяйстве нет ничего… Я станцию построил, а энергию дядя забрал… Ловко!.. Небось опять что-нибудь присмотрел? Говори сразу: что еще приглянулось? — сердито спросил Пнев.

— Все нравится. Кроме воздуха, — попробовал укорить его Северцев. — На трубы-то, если по-хозяйски, нужно бы уловители поставить: от такого едкого дыма даже деревья зачахли…

— В тайге деревьев много, чего их жалеть. В самой Москве у Киевского вокзала воздух от Дорхимзавода не чище нашего. Сам жил, знаю… Дела у нас поважнее: можно сказать, господа бога за бороду схватили… — Пнев показал на стоящее за ним красное бархатное знамя, на развернутом полотнище которого золотыми нитками было выткано: «Переходящее знамя Совета Министров». — А ты про трубы!

Северцев поздравил директора с большим успехом комбината. Пнев снисходительно поблагодарил.

После этого Михаил Васильевич рассказал ему, зачем, собственно говоря, приехал. Пнев слушал внимательно, часто мигая подслеповатыми глазами.

— Верно! По нашим дорогам только лешим бродить, они, говорят, чертовски выносливые… Был я недавно на рыбалке у Чертова камня, аж под самой Сосновкой, — так проклял все на свете! Последние двадцать километров пешком топал… — пустился он в воспоминания.

— А зачем же так далеко на рыбалку ездить? — видя, что разговор все равно уходит в сторону, спросил Северцев и закурил папиросу.

Пнев разжег длинную трубку.

— В здешнем округе рыбы нет. Всю потравили наши сточные воды, — попыхивая трубкой, спокойно разъяснил он.

— А мы в свое время на Каменушке построили очистительные установки для промышленных стоков и больше не загрязняли водоемов. Почему не притянули вас за эти художества к ответу?..

— Откупаемся! Нам министерство ежегодно планирует миллион на штрафы… — посмеивался Пнев.

— Постройте очистительную установку! Она не больше миллиона стоит…

Пнев отрицательно покачал головой и ткнул через плечо пальцем на переходящее знамя: мол, есть дела поважнее.

— Странно, что областные организации мирятся с таким варварским уничтожением природных богатств! — раздраженно заметил Северцев.

— А что они могут со мной сделать? Пусть у себя в промартелях порядки наводят, а к нам нос не суют. Мы сами с усами. Советую и тебе держаться с достоинством, знать себе цену. Она у нас с тобой всесоюзная, — поучал Пнев. — Районные организации начнут у тебя клянчить: дай то, дай другое, помоги и выручи… Не поддавайся им, не то Москва быстренько снимет тебе голову с плеч. Всегда помни: районные деятели тянут в одну сторону, министерские — в другую. Каждый из них по-своему прав, неправ только один директор. Смотри в оба, а то быстро подкуют! Вот и приходится вертеться между двух огней — на уступки району идти только тогда, когда жареным запахнет. У райкома есть одно сильное воздействие на нашего брата — партийное взыскание, его избегай!

— Мысли весьма оригинальные, — отметил Северцев. — Но вернемся все-таки к дороге: будем строить? Помогать будете?

— А на какие шиши строить? Денег-то и у тебя и у меня на нее нет, — усмехнулся Пнев.

— Найдем! Мир не без добрых людей. Яблоков, например, уверен, что вы поможете транспортом, дорожными машинами, экскаваторами — все это у вас есть в избытке, и вы без ущерба для себя можете поделиться, — уговаривал Северцев.

Пнев вскочил со стула и забегал вдоль стола.

— Яблоков, говоришь, уверен?.. Привыкли местные деятели разевать рот на чужой каравай. Недавно экскаватор у меня для соседского известкового карьера просили, так я им ответил на высоком уровне: «Наша промышленность производства средств производства относится к ведущей группе «А», поэтому партия и правительство дают нам все в первую очередь, и допускать перелив наших механизмов в вашу группу «Б» мы не можем»… Эту антипартийную практику, сказал я на бюро райкома, давно пора кончать, попрошаек надо наказывать. Проглотили райкомовцы молча мою пилюлю, пока больше не беспокоят.

— Уровень действительно высочайший… Если бы я не знал, что у вас два лишних экскаватора целых три года простаивают и ржавеют! — Северцев поднялся, решив, что пора восвояси.

— Да я без Москвы килограмм гвоздей другому ведомству передать не могу, а тут — экскаватор!.. Да лучше пускай он весь проржавеет у меня на дворе! Проще его, голубчика, списать, чем на месяц передать местной промышленности: за это меня министерство мигом обвинит в разбазаривании основных средств. Вижу сам, что по-хозяйски так не поступают, вредничаю, но по закону! А что делать — головы запасной у меня нету!» Понятно? — уперев руки в бока, возражал Пнев.

Северцев пошел к двери, в душе кляня себя последними словами за этот визит.

— Уже и обиделся!.. Куда ты? Погоди, соседушка, — догоняя его, спохватился хозяин. — Дам я тебе на твою дорогу экскаватор и машины, пусть пропадет моя буйная головушка!.. А денег и людей не проси. У меня их нет. Будь благодарен, грабитель, и за то, что я обещал. Так я и с Яблоковым договорился. Ну, по рукам? Только ради знакомства уступаю…

Северцев пожал его цепкую, жилистую руку. Пнев с явным недоумением осмотрел гостя и осуждающе сказал:

— Как говорят, ни славы, ни денег дорога эта тебе не сулит… А ты в нее мертвой хваткой вцепился…

— Когда ждать экскаватор и машины?

— Как только начнешь строить, — усмехаясь, ответил Пнев.

Он был уверен, что денег сосновцы не найдут и дорогу в этом году строить не будут.

Поняв улыбку, Северцев холодно распрощался.

Из приемной он позвонил на аэродром. Новости были мало приятные: ненастная погода задержала вертолет в Сосновке, ожидают его только утром.

У Северцева оказалось много свободного времени. Он решил заночевать у Никиты.

Не захотел Михаил Васильевич просить у Пнева машину и пошел к смолокурке пешком: до захода солнца было еще долго.

На дороге он немного поголосовал, пытаясь остановить проходившие мимо грузовики. Наконец около него затормозил самосвал. Шофер-горбун согласился подвезти до развилки дорог, к рухнувшему весной мосту, намекнув при этом на сто граммов.

Покачиваясь в кабине на неровном, с вылезшей пружиной, сиденье, Северцев, кажется, впервые задумался всерьез над злободневным вопросом руководства промышленностью. Раньше, до столкновения с Птицыным и Пневым, подобная проблема для него, можно сказать, не существовала — хотя бы потому, что он слепо верил в непогрешимость заведенных порядков.

Ему были, конечно, известны десятки инструкций предписаний и распоряжений, сковывавших инициативу производственников и непомерно раздувавших права центральных организаций, но он смотрел на это как на неприятную отрыжку военных лет. Теперь он как бы пристальнее вгляделся в этот порядок вещей: война давно кончилась, а отрыжка продолжается… Не зря советовал Сашин подумать, как от нее избавиться! Правильно, что сокращают разбухший аппарат министерства, хорошо, что расширяют права министра, но с ними укрепляют и ведомственные барьеры, возводимые министерствами… Через эти барьеры не в силах перепрыгнуть даже местные партийные органы, и Пнев остается тем же Пневым. Формально он прав. Прав формально и Птицын… А государственные дела страдают от их «правоты».

Северцев понимал, что укрепление министерств приводит к усилению ведомственной чересполосицы, но он не видел путей разрешения этого противоречия: не крушить же министерства, не ломать же то, что четверть века так старательно укрепляли? Да и можно ли допускать такое предположение? Ведь успехи у нас повсюду огромные: Каменушка, химкомбинат, Сосновка, Черноярск — живые примеры только для одного небольшого района бывшей кандальной Сибири…

Грузовик остановился, и размышления Северцева прервались. Горбун нагнулся над щитком, снял со спидометра пломбу и, накручивая валик, стал искусственно нагонять километраж. Закончив эту операцию, он вылез из кабины, открыл бензиновый бак. Заправив туда длинный черный шланг, подсосал бензин. Струя горючего полилась на землю.

— Что ты делаешь? — возмутился Северцев.

— Готовлюсь смену сдавать, — спокойно объяснил шофер и подергал шланг, отчего бензин потек на землю еще быстрее.

Северцев попробовал вырвать у него шланг, закричал:

— Мало того, что приписал километраж, так ты, сукин сын, еще бензин на землю сливаешь!.. Под суд захотел?

Шофер был по-прежнему невозмутим:

— Не шуми, браток. С бензином в баке лишний километраж не признают. Все так делают. А то при нынешних расценках наш брат шофер без хлеба останется. В городах бензин продают налево, а здесь кто его купит! Вот и приходится сливать наземь. Судом стращать — просто. Ты лучше оплату помоги изменить. Чтобы, значит, и шоферам и государству лучше стало, — объяснил он, сматывая на руку шланг.

Северцев с досадой оглянулся на большое подсыхающее на солнце пятно у песчаной обочины дороги и, молча сунув шоферу за проезд десятку, зашагал к блестевшей неподалеку реке.

Мост все еще не был отстроен. Михаил Васильевич перебрался через бурлящую у серых валунов речку по деревянному настилу. Он шел и думал о встрече с горбуном: что же получается? В погоне за заработком шоферы преступно уничтожают бензин, диспетчеры выписывают фиктивные наряды, начальство включает дутый километраж в выполнение плана перевозок, получает за это премии… Лишь бы форма соблюдалась. Куда это годится? Надо менять, многое надо менять!

Дорога на смолокурку представляла собою что-то вроде естественной аллеи, обросшей пихтами. Сумрачная, хотя и широкая, она была выстелена толстым ковром скользкой хвои. Красноватый, по-вечернему спокойный свет солнца, опускавшегося за лесом, пробиваясь между стволами, мягко ложился на этот рыжий ковер.

Окна и двери в темном домике Никиты были раскрыты настежь. Немного поодаль от крыльца дымил костер, швыряя в стороны яркие искорки. Над костром слегка покачивалось подвешенное на сучковатых кольях ведро, черное от копоти. Из ведра клубами валил пар. Никита в вылинявшей от пота и рваной на локтях солдатской гимнастерке чистил охотничьим ножом картошку. У ног его лежал верный пес.

— Здравствуй, Никита! Принимай гостя. — Северцев подошел к старику и уселся на опрокинутое вверх дном треснутое корыто.

— Здорово-ка, Михаил Васильич! Прямо на уху угодил. Знаю тут одни бочажок, там вот утречком тайменя и хариуза споймал. Покури малость, отдохни, вскорости и ушица поспеет… Заночуешь? — спросил старик.

— Заночую, — снимая сапоги, ответил Северцев.

Он чувствовал себя у Никиты как дома. Все располагало здесь к отдыху: опрокинутое корыто казалось удобнее мягкого дивана, смолистый дымок костра, выедавший глаза, приятнее душистой сигареты, а журчанье соседнего ручейка, конечно, уютнее, чем звуки охрипшего радиорепродуктора. Устало вытянувшись на корыте, заложив руки под голову, Северцев вглядывался в клочки неба между вершинами деревьев, ища знакомые с детства созвездия, проступавшие в темнеющей синеве.

Он рассказал хозяину о новостях. И с тревогой задавал себе вопрос: какому заместителю теперь поручит министр разобраться в строительстве дороги, не пойдет ли этот заместитель на поводу у Птицына?..

— Щерба готова, — объявил Никита, громко отхлебнув с деревянной ложки горячего варева.

Северцев принял из его рук миску с дымящейся ухой.

— Под такую уху не грешно и стопочку пропустить. Ругаю себя, что не захватил, — посетовал Михаил Васильевич.

— Самогонки чуток есть. Вчерась угостил один прохожий. Да от нее меня давно воротит, — признался Никита.

— Что так?

— А то, что через эту сивуху, забодай ее комар, Шахов меня чуть на тот свет не откомандировал… Завлекательная со мной случилась история, — начал Никита, поставив на землю свою миску. — Когда гражданская война закончилась, меня Шахов, значит, и выдвинул начальником уездной милиции. Стал я шишкой на ровном месте. Доносят мне, что мельник наш самогонку гонит, хлеб на вино, варнак, переводит, когда голодуха кругом! Посылаю мигом своего помощника с обыском, — неторопливо рассказывал Никита. — Вертается он вскорости и докладает: самогону не нашли, аппарат не обнаружили, напраслину на человека возвели. Конфуз-то!.. Проходит несколько дней, и на базаре ловим бабу с четвертью самогонки. Пужнули, она сразу и созналась — купила у мельника. Да-а! Иду в уездное политбюро, — дескать, нужно мельника пощупать покрепче, при нужде на притужальник взять. Решили ехать на обыск с прокурором и секретарем уисполкома. В понедельник с рассветом нагрянули на заимку, мельника еще в постели прихватили и давай шарить по избе. Все вверх дном подняли — от подполья до чердака, а нашли одну недопитую бутылку, хозяин божился, что на базаре купил. Да ты что не ешь-то, Михаил Васильич, аль щерба не вкусна?

— Рассказывай, рассказывай, — откликнулся Северцев, снова берясь за ложку.

— Шарим на сеновале, даже дровяной сарай не обошли, а хозяин, бестия, посмеивается, — дескать, в сортире еще не были, там сырье на месте, из него и гоню… Прокурор с секретарем уисполкома — взад пятки: дескать, извините за беспокойство, долг службы… А я нутром чую, что дурачит нас хозяин! А как доказать? Мельник, тот все больше распоясывается — зыркнул этак на секретаря уисполкома, — у него лицо татарское, — и спрашивает: какой мы нации, что на русских людей кидаемся? Я ему сказываю, что на свете знаю только две нации — честных людей и паразитов, других нациев не знаю и знать не хочу, а за такие разговоры можем с ним поговорить, как с контрой… Словом, велел я отвести нас в баню и вижу — мельник в лице вроде переменился. Бурчит, что баня у него сгорела, к соседям париться ходит. Пошли, смотрим: банька и взаправду сгорела, стены наполовину разобраны, крыши нет, а дорожка в снегу к ней торная — зачем бы? Вошел я в баньку через выбитое окно, огляделся. Кругом бревна обуглены, снегом их запорошило, пахнет гарью. Толкнул дверь в предбанник, а она не открывается: на замке. Спрашиваю мельника: что за дверью? Отвечает: моя старуха ненужное барахло там держит. Прошу ключ — потеряли, отвечает. Выдернул я скобу, осветил фонарем предбанник, — висят по стенке веники, сломанная табуретка в углу валяется, битые глиняные крынки на полу стоят. Прокурор посмеялся на меня, — дескать, какой-то там Пистон из меня не вышел!

— Пинкертон! — поправил Северцев.

— Во-во. Пошли мы прочь из предбанника. И угораздило же меня задеть за что-то ногой. Посветил: кольцо. От крышки подполья. Посмотрел на мельника, — улыбка с него мигом облезла, белый весь и на меня волком смотрит. «Нашли?» — спрашиваю. Он только головой мотнул и припал спиной к стенке. Поднял я крышку, осветил подполье — а там аппарат в работе, первач, по виду чище слезы, капает… Запах райский шибанул мне в нос, голова закружилась: давно такого великолепия не видал. В то время жили мы туго, живот ягодным чайком полоскали, все время кишка кишке кукиш казала. Смотрю я на своих соратников: им не лучше моего, от дурмана глаза прикрыли.

Никита засмеялся и чуть не поперхнулся ухой.

— Пошли мы, значит, в избу акт составлять, — продолжал он, отдышавшись. — Прокурор нарисовал его по правилу, все расписались и пошли ломать самогонную машину. Такой был закон. Пришли в предбанник, взял я топор, спускаться в подполье не тороплюсь, а мельник как закричит: «Машина на заграничный лад исполнена, ломать грешно!..» Переглянулся я с прокурором, а он советует: проверь качество продукции. Может, мельника еще и за низкое качество привлекать придется? Отказываться мне было невозможно. Мельник божится, что хороша. Ну, я и попробовал первым. За мной мои боевые соратники. Все мы были горазды выпить…

Только в пятницу вечером выбрались мы от мельника. Он обещал никому не сказывать про обыск и про то, что потом было. Но Шахов откуда-то дознался и всех нас, голубчиков, за ушко да на солнышко! Грозился через ревтрибунал в распыл пустить. Да потом смягчился. Однако из начальников всех выгнал. На этом моя карьера и закончилась. Больше начальником я не бывал… А на Шахова я не в обиде. Хотя он и строгий, однако с нашим братом цацкаться никак невозможно, — закончил своей рассказ Никита и снова принялся за уху, уже изрядно остывшую.

Северцев посмеивался:

— Поучительная история… Выходит, экспертиза подвела?..

— Она самая. Только в наших краях ее не спиртизой называют, а самогонкой: не от слова «спирт», а от слова «сам гоню». Она и подвела. А как же! Может, сейчас бы я в больших чинах был али на прохфессора обучился. Теперь вон оно как: все с образованием ходют. А у меня оно известно какое: поднять да бухнуть, — сокрушался Никита.

— А семья-то у тебя, у отшельника, была?

— Не. Всю жизнь бобылем прожил. Потому как баб я страсть боюсь! Все они, ведьмы хитрые, только и думают околдовать мужика, вскочить на шею и ножки свесить: вези, пока носом ткнешься!.. Изо всего их сатанинского отродья одну нашу Валерию Сергевну уважаю. Она женщина самостоятельная, не вертихвостка.

Уха была съедена. Костер догорел. Подошла короткая ночь. Тишину нарушали только соловьи. Они изо всех сил старались перещеголять друг друга замысловатыми коленцами.

Никита отряхнул с серебряной бороды хлебные крошки, не спеша обтер драным рукавом усы, громко икнув, поднялся, прошел в темный сарай и вернулся оттуда с большой охапкой прошлогоднего сена.

Ночь была такая теплая, что Северцев отказался спать в доме. Он снял с себя куртку и бросил ее на пыльную копну.

Лежа на колючем сене, Михаил Васильевич долго ворочался. Почему Никита вздумал так расхваливать Валерию?.. Наверно, потому, что она такая же отшельница, как и он, этот одинокий старик… Сама виновата, все могло быть иначе… А как? Кто может это знать?

ГЛАВА ПЯТАЯ

— Опять ничего нет? — спросил Кругликов.

Северцев молча кивнул.

После утреннего обхода горных работ они шли усталые по мощенной круглым булыжником дороге.

Припекало. Но в перелеске дохнуло прохладой, хотя слепящее солнце заглядывало под кроны пихт и кедров. Расстегнув ворот белой русской рубашки, вышитой васильками, Михаил Васильевич заговорил:

— Я устал сочинять докладные, звонить по телефону, писать телеграммы в главк, в министерство, в обком партии!.. Ответ отовсюду один: министерство разбирается, результат сообщит… Когда же это будет?!

— Да, на дворе уже лето. А оно в Сибири короткое, — с горечью вставил Кругликов.

Северцев выругался. Надо было, не теряя ни одного дня, действовать, действовать, действовать, а он вынужден ждать…

После весенней распутицы подсохли проселочные дороги. Надо было срочно подвозить камень и песок, выравнивать выбоины и колдобины, начинать проходку тоннеля… Северцев уже дважды проехал по всей трассе будущей дороги, определил места, где будут карьеры для добычи камня и песка. Чтобы готовить щебень, он взял бездействующие на обогатительной фабрике дробилки. Обязал механический цех срочно ремонтировать экскаваторы, автомашины. С начала июня на трассе работали маркшейдеры и топографы, они «выносили в натуру» проектные линии дороги. Словом, комбинат как следует подготовился к наступлению на таежное бездорожье и ожидал только министерского сигнала… Союзники сосновцев были тоже наготове: Пнев подтвердил, что выставит дорожные машины и автотранспорт, ближайшие колхозы дали слово помочь людьми.

Во всех цехах комбината прошли открытые партийные собрания, и коммунисты решили добровольно отработать на строительстве дороги каждый по десять дней. Их поддержали комсомольцы. А не дальше как вчера поселковый Совет объявил дорогу народной стройкой.

— Что-то заклинило в Москве… — мрачно добавил секретарь парткома.

Миновав перелесок, подошли к одноэтажному коттеджу, окруженному палисадником. Палисадник зарос густой травой. Окна наглухо закрыты ставнями. Нигде ни души. Дом производил впечатление давно необитаемого. Михаил Васильевич открыл калитку и пригласил Кругликова заглянуть к нему:

— Только что перебрался. Дом большой, не знаю, что в нем и делать, хоть под танцы сдавай!

Они поднялись на застекленную террасу.

В доме четыре комнаты, кухня. Комнатки небольшие. Закрытые ставни погрузили их в полумрак. В столовой круглый стол накрыт белой бумагой. Вокруг него четыре стула. На столе крынка с молоком, черствый хлеб, куски колбасы. В соседней комнате две никелированные кровати. Только одна из них застелена. В маленькой комнатушке, расположенной дальше, этажерка, одна табуретка. Следующая за этой комната совсем пуста.

— Устраивайся поудобнее, — заметил Кругликов. — Когда семья-то приезжает?

— Жду. Занятия у сына закончились, должны скоро приехать. Ну, давай позавтракаем! — И Михаил Васильевич разлил в стаканы молоко.

На черствый хлеб положили по куску копченой колбасы. Сели за стол.

— Ты, видать, неприхотливый. Живешь по-студенчески… — тепло усмехнулся Кругликов.

— Всю жизнь было некогда жить по-другому. Год в Москве, правда, жил по-иному — ну, что ли, по-директорски… но отвык, как видишь, быстро. Хуже, друг, с женой… — неожиданно для самого себя вырвалось у Северцева. Может быть, эта теплая усмешка друга и была тому причиной? — Вцепилась в хорошую квартиру… и не торопится в тайгу!.. Ну, ешь, ешь и пей, сколько душа примет, а я пока отлучусь на кухню: студенты и то стаканы моют. Твой потом сполосну…

В конторе Шишкин передал им наконец-то полученный ответ, подписанный неизвестным Северцеву Бурдюковым — новым заместителем министра.

Северцев перечитал эту бумагу вслух Кругликову и Шишкину.

Все трое долго молчали.

В этом документе Михаил Васильевич сразу распознал почерк Птицына: поручение министра формально выполнено, вопрос всесторонне рассмотрен, просителям окончательно не отказано, наоборот — им оставлена надежда…

Издевательская, по существу, отписка Птицына, видимо ловко использовавшего некомпетентность нового заместителя министра, ставила крест на строительстве дороги в этом году. Все уже проведенные подготовительные работы сразу оказались ненужными, а Северцев — со своей уверенностью в правоте начатого дела — остался в дураках! Кто же мог серьезно думать о том, чтобы начинать строительство в зимние месяцы, в пору, когда стоимость работ самая высокая?

— Что делать? — растерянно проронил Северцев.

Шишкин пожал плечами:

— Мы сделали все, что могли. Даже больше, чем имели право. Дальше упорствовать нельзя. И так придется списывать куда-то затраты на дорогу.

— Вероятно, вы правы, — глядя куда-то мимо Шишкина, ответил Северцев. — Нам спокойнее будет отступить и ждать, чем строить и отвечать за «беззакония»…

— Я об этом и говорю! Ведь отвечать придется вам, — подчеркнул Шишкин.

— Спасибо за напоминание… А что посоветуешь ты, Иван Иванович?

— Ты многим рискуешь… Но риск — благородное дело. Решай сам, а в поддержке нашей можешь не сомневаться.

Как ни странно, получив из министерства отрицательный ответ, Северцев перестал колебаться. Теперь выжидать было нечего, следовало немедленно сделать выбор — выбор между формой и существом дела. За форму держались Птицын и какой-то Бурдюков. Само дело поддерживали партийная организация комбината, областной комитет партии. Северцев понимал, что победа Птицына временная. Окончательная — будет на их стороне. И он решился…

Строительство дороги началось одновременно на всем ее протяжении. Были созданы три строительных участка — сосновский, перевал, химкомбинатовский. Трасса дороги на сосновском и химкомбинатовском участках почти по всей своей длине шла вдоль обрывистого берега реки Тихой. Самым же трудным местом оказался высокий перевал через горный хребет, который следовало пробить насквозь полукилометровым тоннелем. Здесь, на перевале, открывал работы сам директор.

У мрачной скалы, на месте проходки тоннеля, он разбил брезентовую палатку, в которой основал штаб второго дорожного участка. Отсюда, с самой высокой точки будущей шоссейной дороги, развертывалась величественная панорама тайги, погруженной в легкий туман и перепоясанной желтой лентой дороги, которую расцвечивали огни костров. У подножия скалы, в поросшей замшелым лесом порожистой пропасти, клокотала пенистая река, высоко подняв над собой завесу водяной пыли. Скала торчала черная, голая, с лишаистым мхом в расщелинах. Ее называли Чертовым камнем. Редкие кусты таежной малины служили ей единственным украшением. Все здесь было сурово, дико, величественно.

Вечерело. Северцев сидел на ящике и с ожесточением крутил ручку полевого телефона, то и дело спрашивая трубку: «Первый участок?.. Первый участок?..» Около палатки стоял на коленях кудрявый Столбов — собирал буровой молоток.

Первый участок упорно молчал. Северцев оставил в покое телефон, отогнул полог палатки, достал книгу.

Но читать не смог. Слишком хорош был летний вечер. Горьковатый свежий запах близкого леса дурманил голову. Где-то рядом, однообразно гудя, проплыл в воздухе вечерний жук. Михаил Васильевич огляделся: заря охватила небо долго не гаснущим светом, а за лесом, просвечивая сквозь деревья, блестел в небесной пустоте бледный серпик только что народившегося месяца.

Внезапно затрещал оживший телефон. Начальник первого участка Галкин вызывал директора комбината для сменного рапорта: из трех экскаваторов работали два, автомашин девять — нет бензина. Грейдер простоял из-за трактора — нет запасных частей. Дробилки работают исправно, щебня заготовили на неделю вперед, — все дело за вывозкой, на нее не хватает горючего. Сейчас полностью готовы шестнадцать километров дороги и один мост. Люди все здоровы. Настроение бодрое. Каждое утро приходят отрабатывать свои десять дней новые добровольцы.

Рапорт Галкина обрадовал Северцева: завтра начнутся работы и на втором участке.

Столбов возился с буровым молотком — разбирал, промывал в банке с керосином детали — и насвистывал незнакомый Северцеву мотив.

— Ты где до Сосновки работал? — спросил его Михаил Васильевич.

— На золоте, в старательской артели. Батька мой и сейчас по тайге золото шарит. У него нюх на золото, как у охотничьей собаки на тетерку.

— Фрол! А за сколько дней пройдем тоннель?

— Как проходить будем. Пойдем на сбойку с двух концов — месяца за три управимся.

Северцев сам думал о том же, и не раз: тоннель с первых дней нужно гнать двумя встречными забоями. Иначе дорогу до зимы не закончить. А он твердо решил, что уже в этом году автозимник строить не будут.

— Управиться за три месяца?

— Как помогать будете. Помощников я себе сам отберу, согласны?

— Согласен. Выручай: с этой дорогой рискуем головой! — признался Северцев.

— Нам это известно. Все подмогнут. Небось для народа стараетесь, — серьезно сказал Фрол, пытливо вглядываясь в сторону трех разлапистых кедров, особняком стоявших у проторенной тропки.

— Эй! Есть кто живой в палатке? — донесся хриплый голос.

В гору поднимался рыжий старик с козлиной бородкой, одетый в домотканую рубаху и брюки навыпуск.

— Сюда только орлы летают, а вы дорогу тащите! Неужто пониже пути нет? — беспокойным взглядом окидывая округу, проговорил пришелец. Он тяжело дышал, серые глаза навыкате, казалось, вот-вот лопнут.

— Чтобы обойти кряж, пришлось бы лишних пятьдесят километров дороги строить. Орлиные дороги нам не страшны, мы сами не воробьи, — посмеялся Северцев.

— Видать, оно так и есть. А я из колхоза «Красный таежник». Лукой Козловым прозываюсь. Пришел разузнать, куда людей выводить. Райдоротдел приказал — их всех на дорогу, — присаживаясь на камень, объявил старик.

Он еще раз с опаской осмотрелся вокруг и кивнул головой Столбову.

На его поклон Фрол ответил тоже поклоном, процедив сквозь зубы:

— Явился не запылился. Дочку шукать.

Лука не расслышал, что он бормочет, переспросил. Столбов промолчал. Было видно, что они недолюбливают друг друга.

— Всех колхозников поставим на третий участок, — угощая Козлова папиросой, объяснил Северцев.

Тот с испугом отказался: кондовые кержаки никогда в жизни не курили.

Подробно обсудив дорожные дела, заговорили о жизни: Михаил Васильевич стал расспрашивать, как теперь в колхозе. Лука, подергивая козлиную бородку, отвечал осторожно, полунамеками.

Вдруг Козлов заерзал на камне, соскочил с него и грозно закричал в сторону трех кедров:

— Стой, Ленка! Стоп!..

Северцева этот внезапный истошный крик заставил посмотреть туда же: там притаилась, укрывшись за толстым стволом, статная рыжая девица, непонятно откуда появившаяся.

Странная сцена разыгралась на глазах у Михаила Васильевич почти мгновенно, и вмешаться удалось ему только с опозданием. Козлов с несвойственным его возрасту проворством пробежал сотню метров, отделявшую его от кедра, на бегу прихватил валявшийся на земле прутик. Девушка, опустив голову, покорно ждала, не трогаясь с места. Старик налетел коршуном, схватил ее за две рыжие косищи, пригнул к земле и принялся с ожесточением сечь… Изумленный Северцев, сорвавшись с места, бросился девушке на помощь, но его опередил Столбов. Парень с разбега отпихнул старика и вырвал у него прутик. Задыхаясь от ярости, старик топтался около Столбова, толкал его в грудь кулаком, поносил его на чем свет стоит…

Они долго и злобно переругивались, угрожая друг другу жестокой расплатой. Красная от стыда Елена стояла прислонясь к кедру.

— За что он вас? — сочувственно спросил ее Северцев.

— За дело, — буркнула Елена. И, подойдя к старику, сказала: — Пойдемте домой, батя.

Тот кивнул ей на еле приметную в сумерках тропинку, что вилась вниз от Чертова камня, и с новыми силами заорал на Фрола:

— Грех на душу приму, но от Ленки тебя отважу!.. Жену угробил, так девку брюхатить задумал, антихрист поганый?!

Елена не вытерпела такого позора и опрометью пустилась с горы.

— Послушай, батя… Я с Ленкой по-серьезному… — пытался было урезонить старика Фрол.

— Подь ты в пим дырявый! — крикнул Лука и плюнул в его сторону. Обозвав Столбова теперь уже кобелиным антихристом, что, видимо, должно было заметно усилить характеристику этого негодяя, он побежал догонять дочку.

— Бешеный какой-то… — возвращаясь на стан, удивлялся Северцев.

— Шутоломный кержак, распроязви его! — высказался в свою очередь Столбов. — Ленка ждет не дождется из-под его воли выйти…

Расстроенный Столбов вернулся к молотку, еще повозился с ним, потом осмотрел передвижную электростанцию, смазал компрессор — все было в исправности, утром можно приступать к бурению Чертова камня.

Северцев подсел к нему. Закурили.

— Любишь? — тихо спросил Михаил Васильевич.

Столбов не ответил, еще прилежнее стал драить тряпкой какую-то медяшку.

К палатке приближались два парня. У первого за плечами топорщился туго набитый рюкзак, у второго торчала двустволка, в руке он осторожно нес обвязанное сверху марлей оцинкованное ведерко.

— Вас только за смертью посылать, — буркнул Фрол.

Черноволосый, с большими оттопыренными ушами, снимая тяжелый рюкзак, подмигнул:

— Делом занимались: Петька на пасеку забегал, ему там без пасечника ведро меду накачали… А тут повстречался сам Лука! Как заполошный пронесся мимо: мы в кустах спрятались…

— Митрий тоже отоварился. Половину сельповской лавки в рюкзаке приволок, — прошепелявил розовощекий, белокурый, невысокий, как подросток, Петька, втаскивая в палатку облепленное мошкарой ведро.

Он разулся и стал совсем похож на мальчишку. Дмитрий выглядевший, наоборот, степенным парнем, неторопливо расчесал перед осколком зеркала густые свои смоляные волосы, отряхнул запыленный подол рубахи-косоворотки и, сполоснув руки под прибитым к стволу березы рукомойником, принялся развязывать рюкзак.

Петька насобирал поблизости хвороста, развел костер, Дмитрий, все так же не торопясь, вытаскивал из рюкзака припасы.

Но вот он прервал это занятие и внимательно посмотрел вниз: по тропинке медленно поднимался человек с чемоданом, висевшим на толстой палке, которую незнакомец держал на плече, как солдат винтовку.

— К вам гость, Михаил Васильевич! Странник какой-то. Давно нам повстречался. Еле тащится, — сообщил Дмитрий.

— Кто такой? — недоумевал Северцев.

— Москвич. Сказал — из баронов!.. — усмехнулся парень.

Северцев пригляделся к странной фигуре. Сомнений не было: к палатке приближался, устало помахивая свободной рукой, не кто иной, как старый знакомец — Барон. Не дойдя нескольких шагов, он остановился, снял с плеча палку с чемоданом, сбросил пропыленный пиджак, положил его на чемодан, перевел дух. Медленно вытер измятым платком покрасневшую лысину, лицо, зачем-то, словно проверяя, на месте ли она, погладил пальцем бородавку на кончике носа, подергал ворот потной рубашки. И только после всего этого изрек:

— Вот и я. Здравствуйте, Михаил Васильевич.

Сказано это было просто и непринужденно. Северцев улыбнулся:

— Очень рад…

— Я так и знал, что вы это скажете… Я уже знаю все ваши дела: недаром прождал вас сутки на комбинате! Без начальника техснаба вам тяжело. На этом участке нет пружин к перфораторному молотку — я их принес, также прихватил и победитовых коронок… — Барон с трудом раскрыл тяжелый чемодан.

— Что же вы молчали… Мы бы уж как-нибудь донесли это богатство сами! — укоризненно проговорил Дмитрий, принимая из рук Барона столь дефицитные детали.

— У каждого свой крест в жизни. Он сам должен его нести, — передавая Северцеву письмо, ответил Барон.

Он тут же предложил парням свою помощь в приготовлении ужина.

Северцев сразу приметил, что Барон очень изменился: похудел, осунулся, потерял былой лоск, а главное — былую самоуверенность… Видать, жизнь ударила его!..

При свете костра Северцев прочел письмо. Оно было из Москвы, от Ани: дома все в порядке, но Витя закончил год с двумя двойками, на осень ему назначены переэкзаменовки. Если до начала занятий не пересдаст, оставят на второй год. Должно быть, частая смена школ — при переезде с рудника на рудник — только теперь так печально отозвалась на сыне… Виктор очень расстроен, решил к отцу не ехать, а серьезно готовиться к переэкзаменовкам. Жаль, что так случилось, но переубедить Виктора она не могла. Оставить сына одного сейчас тоже нельзя. Ей приходится только с нетерпением ждать отпуска Михаила и надеяться, что они вскоре встретятся в Москве…

Письмо расстроило Михаила Васильевича. Он чувствовал себя немного виноватым перед сыном, но сердился на Анну: нашла причину отложить приезд в Сосновку!.. Только сейчас понял Северцев, что из-за дороги он и в этом году не сможет получить отпуск…

Ужин был готов. Вкусно попахивало тушеное мясо. К нему Барон соорудил замысловатую приправу — острый соус, по словам Петьки прожигавший насквозь все кишки.

— Закуска страшной силы зря пропадает, — с надеждой остановив взгляд на чемодане Барона, прошепелявил Петька.

— Могу внести в нашу компанию здоровую алкогольную струю, — вопросительно посмотрев на Северцева, заявил Барон.

Петька живо протянул руку к чемодану, но Михаил Васильевич жестом остановил его:

— Что за прыть, Петя?

— Это у меня чисто нервное…

— Что? — переспросил Северцев.

— Всякие нервные явления во мне происходят через нее, — показывая пальцем на свою заячью губу, балагурил Петька. — Боюсь холостяком на всю жизнь остаться, обратно, инфекцию занести, полоскать чаще требуется.

— Разрешите пожалеть больного? — спросил Барон.

Петька опять потянулся к чемодану.

Северцев строго взглянул на парня, и тот, пробормотав: «Это же чисто нервное», отодвинулся подальше.

— На стройке у нас сухой закон. Вот за ужин спасибо, готовить вы, Яков Наумович, мастак! — весело одобрил Северцев, накладывая себе вторую порцию мяса.

— На ниве общественного питания я потрудился немало. И без оглядки сбежал. И знаете, где я трудился? В Одессе-маме! Родитель мой был кустарь-одиночка, учиться — хода не было, я и пошел в Церабкооп. Спросите — почему удрал? Отвечу: безнадежное это занятие. Каждый человек, приступая к делу, рассчитывает его закончить. Портной — сшить костюм, печник — сложить печь, писатель, я знаю, — сочинить роман. Короче — всему есть конец. А чем занимается повар или официант? Всю жизнь он пытается накормить людей, но всю жизнь видит перед собой только открытые рты и жующие челюсти, в которых исчезают десятки автомашин разной снеди, что привозят с утра в любую харчевню. Вчера весь день вы таскали щи и биточки, кисель и фаршированную щуку, сегодня вы носите их же, завтра и послезавтра они тем же способом бесследно исчезают в ненасытной людской утробе — и так всю жизнь. Как это вам нравится? Я вас спрашиваю: сколько можно? Перетаскав несколько железнодорожных составов биточков, щей и котлет, я отчаялся когда-нибудь накормить человечество — так сказать, отбросил идею фикс — и сбежал в другую сферу. — Свое повествование Барон сопровождал одним и тем же на все случаи жестом: помахивал рукой со сложенными колечком большим и указательным пальцами.

Рассуждения Барона позабавили проходчиков. По тому, как они наперебой угощали его медом, конфетами-подушечками и черствыми пряниками, было видно, что рассказчик пришелся им по душе.

— А с кем я имею честь? Расскажите о себе, пожалуйста, — обращаясь к парням, попросил Барон.

— Про нас рассказывать неинтересно. Вот я, к примеру, сирота, воспитывался в детдоме, в Черноярске, — прошепелявил Петька. — Там закончил школу ФЗО… Ну и вся биография. Да! Неженатый…

— Это мы уже слыхали, — подтвердил Северцев.

— А вот Димка, у того все наоборот, — пустился в разглагольствования Петька, — двух отцов имеет. Родного — где-то в России и отчима — дома. ФЗО не кончал. А меня догнал, состоит на такой же должности. Еще изобретает чего-то. Но это у него пропадет, как только женится на радистке.

— А ну, хватит языком чесать, — замахиваясь на друга, предупредил Дмитрий.

Не принимал участия в разговоре один Столбов. Быстро поужинав, он сел в сторонку, и мрачно смотрел на тропинку, по которой недавно убежала Елена.

Михаил Васильевич решил внести ясность в отношения с Бароном. Кончив пить чай, отошел от костра, поджидая его. Тот понял Северцева и последовал за ним.

— Вам будет здесь трудно и… неинтересно, — Михаил Васильевич подчеркнул последнее слово.

— А кому здесь легко? Может быть, вам? Насчет интереса я вас хорошо понял. Не обижайте меня, — тихо попросил Барон.

— Неужели друзья не могли устроить вас поближе и потеплее? Немой, например… — спросил Северцев.

Лицо Барона стало печальным.

— Немой и есть немой. Оказывается, хорошего друга у меня не было. Плохой же друг подобен тени: в солнечный день от него не отвяжешься, а в пасмурный он исчезает сам.

Он протянул кипу бумажек.

— Что это?

— Трудовая книжка, характеристика и другие справки. Все в порядке, уволен по собственному желанию, — предупредил Барон.

— Оставьте! Разве дело в бумажках, — с досадой отмахнулся Северцев. Помолчав, он предупредил: — Я всегда привык спать спокойно. Только при условии сохранения этой привычки можно говорить о вашей работе.

— Как написано в одном стихотворении: «Что вам могу еще сообщить?» Пока я был под следствием, у меня было немножко свободного времени кое о чем подумать, спустить до дешевке шубу, кольца. Я очень ими гордился, они отличали меня, маленького человека, от других, более достойных людей. Эти ценности придавали мне, так мне казалось, силу, вернее — самоуверенность. И только там, в казенном доме, я понял: все, что нажито у нас нечистым путем, — непрочно и ненадолго. Власть можно долго обманывать, но народ — нельзя. Где выход? Бежать в Рио-де-Жанейро или честно работать дома? И вот я пришел к вам, — взволнованно исповедовался Барон.

— Хорошо. Назначаю вам первый экзамен: срочно достаньте бензин.

— Не хочу вам говорить, что я сейчас чувствую, — пробормотал Барон и поспешно отвернулся, доставая из кармана платок.

На этом и закончился их первый деловой разговор.

Позевывая, Михаил Васильевич полез в палатку, улегся на мягкий спальный мешок. Кто-то тронул его за плечо, голос из темноты прошептал:

— Места себе не нахожу. Своими бы руками задушил этого бешеного старика.

— Я понимаю тебя, — согласился Северцев.

— Разрешите мне отлучиться на день! Завтра к вечеру буду обратно! — зашептал Фрол.

— Значит, любишь.

— Мне уже тридцать стукнуло, семьей пора обзаводиться. С первой женой не повезло мне. Ленку люблю, человек она правильный, — можно сказать, для нее и дорогу строю…

— Иди, Фрол, но чтобы без глупостей, — предупредил Михаил Васильевич.

Столбов бесшумно исчез.

У костра все еще не угасала беседа. Словоохотливый Барон рассказывал какую-то забавную историю, проходчики весело гоготали.

Потом заговорил Дмитрий. Прислушиваясь, Северцев понял, что речь идет о дороге и глупом начальстве из главка, мешающем стройке.

Засыпая, Северцев уловил ответ Барона:

— Что я вам могу на это сказать? В Москве есть лучшая, кремлевская, больница, но вашего Птицына не вылечат даже и в этой больнице…

В тридцати километрах от перевала работала геологопоисковая партия Сосновского комбината. После того как проходка тоннеля началась, Северцев решил заехать туда.

Геологи, как обычно, залезли в самые дебри. Пробраться к ним можно было, только поднимаясь по высохшему руслу каменистой речушки.

Даже в этот солнечный июльский день здесь было темно и сыро. Сухие ветки замшелых деревьев густо опутывала паутина, и только свежие затесы на стволах говорили о том, что здесь недавно прошел человек. Скользя по мокрым камням, Северцев вел в поводу коня. Конь тяжело носил боками, шумно дышал. Прыгая по камням, он потерял две подковы, сбил копыта и припадал сразу на две ноги. Нещадно жалили комары. Михаил Васильевич расчесал до волдырей шею, лицо и руки. На коня набрасывались неотвязные пауты, приходилось то и дело отгонять их пихтовой веткой.

Всю дорогу Михаил Васильевич гадал — встретит или нет у разведчиков Валерию? Спрашивал себя — нужна ли эта встреча и зачем, собственно, пустился он в такое далекое и такое неприятное путешествие? Посмотреть, как обстоит дело с разведкой нового месторождения? Конечно. Но, если говорить честно, очень хотелось увидеть Валерию, услышать ее голос, хоть несколько минут побыть вместе… Смешно! Человеку сорок четыре, а он, как мальчишка, бежит через горы и тайгу, чтобы повидаться с женщиной, которая когда-то отвергла его… Да нет, мальчишки так глупо не поступают. Это скорее удел потрепанных жизнью мужей…

Северцев даже замедлил шаг. Не лучше ли повернуть обратно? Но лошади-то нужен отдых, она не выдержит обратного пути…

Где-то послышалось пение — монотонное, тоскливое, будто кто-то читал псалмы. Вскоре из-за темных деревьев показался мужчина неопределенного возраста, худой, длинноволосый, с ненормальным блеском светлых глаз. Он шел вразвалку, палкой сбивая на ходу паутину. Северцев остановился. Остановился и длинноволосый певец, нагловато оглядывая встречного.

— Здорово, путник. В разведку идешь? — развязно спросил он, палкой сдвигая на затылок потерявшую цвет фетровую шляпу.

— Здравствуй. А ты откуда? Закуривай, — раскрывая портсигар, предложил Северцев.

— Оттуда. Курить-то мне по кержацкому закону нельзя, ну да ладно, давай, — он жадно схватил папиросу.

— В разведке работаешь?

— Бросил, конфликт получился… по бабской части.

— Куда же теперь?

— Иду тут к одной михрютке, разговеться. На мой век баб хватит. — И, приподняв шляпу, длинноволосый пошел дальше. Пройдя несколько шагов, обернулся: — Передавай привет начальнице. Она еще вспомнит про меня!

Северцев насторожился.

— Что там стряслось? — крикнул он.

Но длинноволосый уже исчез за деревьями.

Вскоре он выбрался из мрачного леса на альпийский луг, распластавшийся на горной седловине.

Высокая, в рост человека, ярко-зеленая трава заслоняла всю округу, и Северцев обнаружил брезентовую палатку разведчиков, только подойдя к ней вплотную. В палатке, забитой спальными мешками, походной утварью, никого не было. Невдалеке Михаил Васильевич заметил радиомачту и еще одну палатку, потонувшую в разнотравье. Оттуда доносилось ритмичное постукиванье: кто-то работал ключом морзе.

Низко пригнувшись, Северцев вошел в эту палатку, громко поздоровался.

У железного ящика сидела беленькая девушка с торчащими в стороны косичками и, глядя на лежащую перед ней бумажку, быстро нажимала и опускала медный рычажок ключа. Заметив Северцева, радистка приветливо кивнула, сняла с головы дугу с черными наушниками и спросила:

— Будете говорить? Работаю с Сосновкой. Кого пригласить на переговоры?

— Шишкина и Кругликова.

Радистка энергично застучала ключом, дав Северцеву клочок бумаги, чтобы он записал свои вопросы.

Через несколько минут сосновский радист передал, что главный инженер у аппарата, а Кругликов выехал на первый дорожно-строительный участок. Радистка сообщила вопросы: как идут дела на комбинате? Что нового? Какие получены сведения с других участков дороги? Поступил ли бензин? Сосновская радиостанция передала: план добычи и обработки металла за первую декаду июля выполнен на девяносто восемь процентов, недостачу перекроют во второй. Новый техснабовец получил на Каменушке цистерну бензина. На третьем, химкомбинатовском участке два экскаватора и шесть автомашин уже работают. Несколько раз звонил Птицын, просил директора срочно с ним связаться, — видимо, предстоит разговор о дороге. Пусть Зина сообщит, когда Северцев вернется на Сосновку.

Михаил Васильевич продиктовал:

— Приеду не раньше конца месяца. Завтра выезжаю на третий участок. Прошу послать еще одну проходческую бригаду на перевал — для встречной проходки тоннеля. Точка.

Закончив разговор, Северцев расседлал копя, навесил ему на шею бубенцы, стреножил его волосяными путами и отпустил в траву. У родничка, сочившегося из трещины серого известняка, умылся. После этого с удовольствием съел предложенный ему радисткой ломоть черного хлеба с толстым куском вареного мяса.

Лукаво улыбаясь, девушка спросила, узнал ли он ее: ведь прошлой осенью они встречались на вокзале… И знает ли директор, где сейчас проходчик Дмитрий — такой черномазый, как цыган?

Первый вопрос смутил Северцева. Не найдя ничего лучшего, он ответил сразу на второй:

— Только вчера расстался с ним на перевале. Скоро поставим там радиостанцию, тогда сможете переговариваться.

— Михаил Васильевич, переведите меня туда работать, у меня серьезные причины!

Догадываясь, каковы эти серьезные причины, Северцев обещал помочь ей.

Довольная девушка заторопилась с приготовлением ужина: скоро придет Валерия Сергеевна с разведчиками, а у нее ничего не готово! Включила радиоприемник — пусть гость слушает музыку.

Москва транслировала концерт Рахманинова. Странно было слушать музыку в этих высоких безлюдных горах. Но потом Северцеву показалось, что именно здесь и надо ее слушать. Все здесь настраивает душу человека на особый лад, оставляя его как бы наедине со строгой красотой извечного, с простым и мудрым величием природы.

Прозвучал светлый, торжественный финал. После минутной тишины голос диктора передал информационное сообщение о состоявшемся на днях Пленуме Центрального Комитета партии, рассмотревшем вопросы дальнейшего подъема промышленности.

Северцев нагнулся к приемнику и слушал, стараясь не пропустить ни одного слова.

…Пленум констатировал, что главные причины неудовлетворительного внедрения новой техники — слабое руководство со стороны министерств и ведомств… зазнайство и самоуспокоенность многих руководящих работников…

— Так это же прямо про нашего Птицына! — засмеялся Михаил Васильевич. — Только поймет ли он?

Голос диктора временами совсем пропадал, потом появлялся опять. Северцев слышал только отдельные фразы, но и по ним составлялось ясное представление: партия начинает серьезнейшую перестройку работы промышленности.

…Усилить работы по проектированию новых систем разработок месторождений, шире внедрять открытый способ добычи…

— Батюшки! Это о нас! — снова не удержался Северцев и радостно потер руки.

Слышимость ухудшалась, теперь он с трудом улавливал смысл того, что говорил далекий голос.

…В аппарате министерств и предприятий много излишних звеньев, штаты все еще велики. Аппарат управления в значительной мере оторван от производства, отвлекает работников от непосредственного участия в создании материальных ценностей…

Слушая эту передачу, Северцев вспомнил во всех подробностях разговор с Сашиным. Вот сказано и о чрезмерной централизации управления: она мешает оперативно руководить предприятиями, снижает ответственность местных органов за работу промышленности!

Диктор умолк, а Северцев все еще сидел, подперев голову руками. Оглянувшись на радистку, хлопотавшую над чугунком, он тепло улыбнулся ей. Ему казалось, как и многим в этот час, что партия подслушала его собственные мысли.

— Конечно, я узнал вас, — сказал он девушке. — Я вам очень благодарен, Зина.

Северцев вышел из палатки и зашагал по узкой тропке. Ему хотелось поскорее встретить Валерию, поделиться с ней важной новостью.

Отойдя от стана уже примерно на километр, он увидел Валерию. Она шла впереди — загорелая, в белой майке и спортивных брюках. Каштановые волосы прикрывала цветастая косынка. За ней тянулась вереница таких же загорелых девушек и парней, тоже в спортивных костюмах, с геологическими молотками в руках.

Валерия остановилась, пропустила разведчиков вперед, подошла к Северцеву, прямо взглянула ему в глаза.

— Ты, оказывается, смелый? Дорогу рискнул строить… — сказала она.

— Что там дорогу!.. Мы скоро всю Сосновку заново перекроим! Ты послушай только…

Он рассказал ей все, что сумел услышать по радио.

Валерия спросила:

— Это все правда или ты хотя бы частично выдаешь желаемое за действительность?

— Я очень точно запомнил, от слова до слова…

Она задумалась.

— Берутся и за нас. Значит, нужно спешить с разведкой!.. Пройдем на канавные работы! Мы обнаружили новую — прекрасную! — жилу. Здесь недалеко… несколько минут ходьбы. Пойдем туда! — И быстрым, легким шагом, словно вовсе не устала, пошла, показывая дорогу.

Михаил Васильевич догнал ее, нерешительно взял под руку. Валерия сразу отдернула свою руку.

— Ты что, по улице Горького разгуливаешь?.. И так пошли про нас разговоры. Хочешь дать еще повод?..

— Какие разговоры? — с трудом поспевая за ней, досадливо спросил Северцев.

Сорвав на ходу длинную травинку с махровой макушкой, она прикусила стебелек ровными белыми зубами.

— У гостиницы вместе стояли?.. Чай вместе пили?.. Ночью на реку ходили?.. На разведку ты приехал?.. Персональным делом попахивает, товарищ директор!

Северцев удивленно покосился на нее:

— Что с тобой? Кого могут убедить такие идиотские доводы?

— Для сплетников вполне достаточно и половины.

Странные побуждения возникали иной раз у Северцева, когда он разговаривал с Валерией. Кто мог бы сказать — почему он ни с того ни с сего рассказал ей о последнем письме Ани, пытался передать, как встревожило его это письмо.

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — с горечью перебила его Валерия.

Он и сам не знал зачем. Искал и не находил нужных слов.

— Делюсь с тобой всем, как с другом!.. Не только радостями… но… и всякой житейской всячиной…

— О твоих отношениях с женой ты мне никогда не говори. Они касаются только вас обоих.

— Извини.

Он сказал это искренне. Без тени обиды на то, что она не поняла или не приняла его душевного движения. Чего он хотел? Поплакаться? Вызвать сочувствие к своим семейным неурядицам? Он клял себя за бестактность…

Несколько шагов они прошли в молчании.

Глуховатым голосом, не поднимая глаза от земли, Валерия сказала:

— Тебе не следовало являться сюда. Не смей больше этого делать. Договоримся раз и навсегда!

— Пусть будет по-твоему, — хмуро согласился Северцев.

— Теперь о деле, — продолжала Валерия. — Тебе, наверно, будет жаловаться бывший рабочий-канавщик этой разведочной партии Цыганов. Мы выгнали его отсюда…

— Цыганов?.. — переспросил Северцев. — Такой длинноволосый? Он мне попался по дороге. Кто выгнал и за что выгнали?

— Товарищеский суд, на котором присутствовала вся разведочная партия. За аморальное поведение. Он приставал ко всем женщинам партии. В наших условиях терпеть такого типа невозможно. На суде рабочие рассказали обо всех его похождениях. Каждую осень он устраивался на жилье непременно к одинокой женщине — их после войны немало. Очередная жертва должна была обладать достаточным запасом картошки, телкой или коровой. Когда все оказывалось съедено, он перебирался на новую квартиру или в другой поселок — к следующей избраннице. Работал только летом, все остальное время «квартировал». Здесь его разыскивали пекариха с Каменушки, повариха с химкомбината, заведующая магазином Сосновки… Несколько дней наш герой прятался от них в тайге… Вот, собственно, и все!

— Постоялец с разбором! — заметил Северцев. — Ну что ж. Правильно сделали, что выставили.

Где-то в траве, далеко, забренчали бубенцы. Валерия прислушалась.

— Ты добирался к нам на лошади?

— Скорее — лошадь на мне: обезножила на каменных свалах.

— Это нам хорошо знакомо…

Северцев огляделся вокруг:

— Знаешь, что сюда нужно?

— Ты подумал сейчас — о вертолете, — с улыбкой глядя на него, ответила Валерия.

— Ты умеешь читать мысли на расстоянии?

— Твои — да!

— Тем лучше для нас обоих, — сказал он.

Валерия перепрыгнула через свежевырытую канаву и, нагнувшись над краем, стала внимательно рассматривать выступившую из земли, обнаженную рудную жилу. Северцев шагнул вниз, поднял кусок сероватой руды.

— Образцы посланы в лабораторию, — рассказывала Валерия. — Ниже по склону еще три жилы есть. Если они с промышленным содержанием металла, то мы нашли свое Эльдорадо. Помнишь?..

Так и не набрел рыцарь на Эльдорадо! — проговорила она. — Как ни странно, все мы в жизни немного смахиваем на этого рыцаря.

Северцев ничего не ответил. Идя по дну канавы, он останавливался, разгребал руками землю, доставал куски руды, внимательно разглядывал.

Валерия, оставшись наверху, присела на зеленоватый валун.

Легкий ветер шелестел листьями одинокой березы. Дурманяще пахла перезревшая трава. Где-то надсадно стрекотал кузнечик. В синем небе быстро неслись сизые облака.

Трудно было Валерии. За долгие годы устала она оплачивать неудавшуюся любовь, разлуку. Сильно постарела. А все чего-то ждала, на что-то надеялась… Чего? На что?.. Дважды предлагали ей замужество, она знала, что ее по-настоящему любили, — но не могла согласиться. Тогда думала, что чувство долга по отношению к Павлу удерживает ее… Любила ли она Павла?.. Наверное, любила. Но как? Благодарной любовью за все хорошее, что он ей сделал. И только теперь поняла: вовсе не чувство долга, любовь к Михаилу помешала ей вновь слепить семью.

Ну вот, они и встретились еще раз… Что же будет дальше? Что может изменить эта встреча?

И все-таки встреча эта изменила уже очень многое. Исчезло безразличие к жизни, проснулось прежнее чувство — острое, сильное. Завладело ею. И испугало… Зачем опять все это? Он не волен располагать собой, у него семья. Что бы ни чувствовала она, а может быть, и он, — по-прежнему они чужие. И он не должен ничего знать о том, что творится сейчас с нею…

Так будет лучше.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Лето в том году в Москве выдалось необычное. В мае и июне стояла изнуряющая жара, не выпадало ни единого дождичка, ртуть в термометрах даже по ночам не спускалась ниже тридцатой черточки. Дышать было нечем, расплавленный асфальт прилипал к подошвам. Москвичи, без сожаления оставляя раскаленную столицу, спасались бегством за город — к вечеру Москва совсем пустела.

В начале июля все неожиданно изменилось. Наступило резное похолодание, вплоть до заморозков по утрам. Зарядили холодные осенние дожди.

Аня с сыном жили в городе: Витя наотрез отказался переезжать на дачу, где так много соблазнов. Перемене погоды он обрадовался — в жару стоило больших трудов заставить себя сидеть за книжками, особенно когда сверстники загорали на Москве-реке. В плохую погоду занятия пошли успешнее.

Ане нравилось упорство сына, эта черта характера напоминала Михаила. Все шло бы хорошо, но беспокоило молчание мужа. На два последних письма он не ответил. Когда его ждать в отпуск? Аня надеялась, что в сентябре Михаил все же выберется домой и они уедут вместе на юг, к морю, которого она никогда не видела…

Исподволь готовясь к поездке, Аня стала интересоваться курортными туалетами. Как-то около ГУМа она встретила Птицыну. Поговорили не больше минуты: Серафима Валентиновна очень торопилась, едва успела объяснить, что в магазине детского белья на улице Горького можно купить моднейшие купальные костюмы — растягивающиеся, из жатого ситца, конечно импортные, самых разных расцветок: произошло недоразумение, кто-то принял их за детские, и потому их очень легко достать, пока москвички не узнали… Уже сев в машину, она крикнула, опустив стекло, чтобы Анна Петровна заехала как-нибудь на неделе к ней на дачу: она кое-что расскажет о Северцеве — он там затеял такие дела, что неизвестно, когда и выпутается, так что ожидать его скоро не приходится!..

Аня забеспокоилась уже всерьез. Решила вызвать Михаила по телефону. Дозвонившись лишь в три часа ночи до коммутатора химкомбината, узнала, что Северцев вторую неделю находится на трассе дороги и переговорить с ним невозможно.

Очень не хотелось ехать к Птицыной, но все же решила съездить, чтобы узнать о каких-то затеях Михаила, которые Серафима Валентиновна явно осуждала.

Выбрав один из будних дней, чтобы не встретиться с Птицыным, Аня собралась к ним на дачу.

Шел дождь. Пригородный автобус был забит до отказа и тем не менее на остановках забирал все новых и новых пассажиров. Промокшие люди толкались у двери, норовя поскорее просунуть куда-нибудь мокрые мешки и корзинки, с которых капала вода. Разговор в автобусе вертелся вокруг тем, связанных с погодой: из-за холода плохо растут огурцы и помидоры, не цветет картошка, совсем не зреют ягоды…

Сидевшая впереди слепая старушка говорила о приближении нового всемирного потопа. Своими ушами она слышала, как один ученый дачник говорил, что взорвали атомную «или какую еще посильнее бонбу и пробили в небе огромадную дырку, а заделать ее теперь нету никакой возможности». Кто-то поднял бабку на смех, та обиделась за ученого дачника и стала на память цитировать «священное писание», где все точно прописано про атомную «бонбу». Ане не удалось дослушать дискуссию до конца.

Косой холодный дождь провожал Аню до забора птицынской дачи, не уберег даже раскрытый зонт — подол платья вымок, неприятно прилипал к ногам. Калитку долго не открывали. Наконец послышалось шлепанье калош по лужам.

Седая, с трясущейся рукой старуха, накинувшая на голову ватную телогрейку, молча проводила гостью к дому. Аня торопилась укрыться от нудного дождя, но все же заметила повсюду заросли мокрой зелени и круглые клумбы, пестревшие яркими цветами.

Вытерев о коврик ноги, Аня поднялась по деревянным ступенькам и… увидела на террасе обоих супругов Птицыных.

От неожиданности она растерялась и принялась еще старательней вытирать ноги уже на пороге террасы. Птицын, тоже смущенный, зачастил:

— Очень рады вас видеть! Очень, очень. У меня опять шалит сердечко, пошаливает, знаете ли, вот решил денек отдохнуть, дать себе, так сказать, отдых. Присаживайтесь, Анечка, к столу.

— Спасибо. Я приехала к Серафиме Валентиновне, — оправдывалась за свое внезапное вторжение Аня.

— И хорошо сделали. Если решил человек сделать что-нибудь хорошее, никогда не надо это откладывать на завтра. Отогревайтесь чайком!

— Может, переоденетесь в мой халат? — предложила хозяйка, наливая в красиво расписанную чашку горячего чая.

Переодеваться Аня не стала. Сев к круглому столу, с удовольствием принялась за чай.

Поговорили и тут о причудах погоды. Особенно болезненно переживала ее капризы хозяйка дома: из-за шалости Ильи-пророка можно лишиться не только зимних запасов, но и не вернуть даже весенние затраты на сад и огород!..

Чтобы не затягивать визит, Аня спросила, как идут дела у Михаила Васильевича. Птицын сразу переменился в лице, лысина покраснела, заплывшие глазки неприязненно глянули на Аню.

— Не одна погода, видно, ныне блажит. Вот и муженек ваш тоже творит беззакония. Не считается с руководством, буквально всех восстановил против себя… — Птицын даже приложил руку к сердцу.

— Если вы про дорогу, так ведь не для себя же он ее строит… — робко возразила Аня.

— Вот и именно! Больше всех ему, видите ли, надо! И себе и нам неприятности… Зачем, спрашивается? Сидел бы там аккуратно, делал свое дело, спокойненько дожидался перевода в Москву. Я бы его, конечно, не забыл. Опять бы вытянул сюда…

— Да, да, ваш Михаил Васильевич, к сожалению, сам испортил себе карьеру!.. — поддакнула Серафима Валентиновна.

Аня промолчала. Теперь ей было известно, что за неприятности у мужа, и они не пугали ее: Михаил знает, что делает. Она всегда верила в него.

Птицын встал и, кривясь от сердечной боли, ушел в дом. За ним засеменила перепуганная Серафима Валентиновна. Аня поднялась. Оставаться здесь дольше было бессмысленно. Вернулась хозяйка, тихо прикрыла за собой дверь.

— Совсем плох! Терзают ему сердце… Что вы, Анечка, слышали о новом пенсионном законе?

— Слышала, что поднимут пенсии низкооплачиваемым, подрежут высокие пенсии. А что? Почему вы об этом задумались?

— Голова кру́гом идет. Ползут страшные слухи: всех работающих пенсионеров лишат пенсии… Как вы считаете, дорогая: подавать, скажем, Александру Ивановичу заявление об уходе с работы или подождать?.. Прямо-таки, вы знаете, не с кем посоветоваться… — не умея скрыть волнение, призналась хозяйка.

— Что касается Александра Ивановича, мне кажется, ему давно бы пора уйти, — сухо сказала Анна, открывая дверь.

Серафима Валентиновна только колыхнула могучим бюстом, что, видимо, помогло ей проглотить неожиданную пилюлю. Но от резкостей удержалась. Криво усмехаясь, она сказала:

— Спасибо за совет. Когда едете к мужу?

— А это почему вас интересует?

— Больше это должно бы интересовать вас… Видите ли, дорогая, есть сведения, что ваш супруг стал очередной жертвой местной жрицы любви… От души советую вам не терять времени…

— Откуда такие сплетни? — вскинулась Анна.

— Из достаточно надежного источника. К сожалению, но это так. От Никандрова, дорогуша. Всего наилучшего! — Серафима Валентиновна растянула мясистые губы в приветливую улыбку. — Даша, проводите мадам! — крикнула она в сад.

Идя по скользкой дорожке, Аня слышала, с каким грохотом захлопнулась дверь террасы.

Шла она быстро, не чувствуя под собой ног. Ее всю трясло. От возмущения и от обиды за Михаила. Но постепенно закрадывалось в голову такое неотвратимое в подобных случаях: «а вдруг?..» Отгоняя от себя подозрения, презирая себя за то, что они могли хотя бы возникнуть, она все же остановилась на вполне ясном решении: нечего ждать отпуска Михаила, надо самой — и немедленно! — собираться к нему.

Но она не может бросить сына, квартиру! Тем более не следует это делать теперь… Почему — теперь? Что значит это «теперь»?.. Это ведь значит, что если у Михаила появилась другая женщина… Какая чепуха!.. Но всегда нужно думать о худшем…

Нет! Чтобы просто-напросто успокоить себя, убедиться самой, она поедет к нему завтра же! Нет, сначала надо написать письмо и потребовать от него правды. А тогда будет видно, как поступать дальше…

Птицын сказал секретарю, что будет готовиться к важному докладу, распорядился никого к нему не пускать и закрылся в кабинете. Нужно было многое основательно обдумать и тщательно взвесить, чтобы, не приведи господь, не дать маху. Положение получается просто глупое: новый закон о пенсиях правительство может принять каждую минуту, а он все еще не знает, что ему предпринять! Шофер, уборщица, садовник радуются новому закону — им терять нечего. А каково ему?.. Лишиться двух тысяч в месяц — радости мало! Говорят, тех, кто работает, вообще лишат льготных пенсий. А уж потом получишь ее, голубушку, только в общем порядке, когда тебе стукнет шестьдесят. Не плохо помолодеть на десять лет, но не таким способом.

Все утро ушло на звонки к знакомым. Птицын выпытывал новости, шутливо спрашивал совета, как поступить ему, работяге-пенсионеру… Ответы были мало успокоительны: знакомые советовали ждать принятия закона и не волноваться. На худой, мол, конец, можно прожить и без пенсии.

Обзвонив всех, кого мог вспомнить, Птицын соединился с квартирой Шахова. К телефону подошла Клавдия Ивановна. Птицын спросил о самочувствии больного, осторожно намекнул на возможность скорого ухода Николая Федоровича на постоянный отдых: к сожалению, новый пенсионный закон многих вынудит подумать об отставке… Клавдия Ивановна сдержанно ответила, что Шахов пенсии никогда не получал, хотя имел на нее право. Птицын извинился: он, видимо, не так выразил свою мысль. Николай Федорович всегда во всем для всех — высокий пример. Он, Птицын, имел в виду, собственно говоря, только состояние здоровья… Но он надеется, что все будет в порядке. Он желает самого скорейшего и полного выздоровления.

— Ортодоксальный Дон-Кихот образца военного коммунизма, — вслух высказался Птицын, предварительно убедившись, что трубка плотно легка на рычаг.

Он заставил себя просмотреть почту. Сводки за первую декаду не радовали: большинство предприятий не выполнило плана. Что поделаешь, на многих предприятиях все еще действует неписаный закон: в первой декаде спячка, во второй — раскачка, а в третьей — горячка. Птицын привычно набросал всем комбинатам и рудникам оперативные задания на вторую и третью декады. Подумав, он сочинил еще одну телеграмму, в которой потребовал от рудников немедленной информации о мероприятиях, намеченных для безусловного выполнения месячного плана добычи и обработки руды. Информации эти в главке никто не читает, но пусть они будут на всякий случай подшиты к делу!

Особое внимание обращала на себя бумага из Совета Министров, с красным государственным гербом в левом верхнем углу. На ней синим карандашом знакомым почерком была наложена резолюция: «Тов. Птицыну. Дать предложение». Птицын тяжело вздохнул. Опять, значит, выплыло это водяное дело, которое он считал конченым…

Около года назад директор бумажного комбината, соседа цветного рудника на Севере, попросил подключить комбинат к водопроводу рудника: бумажникам не хватало воды, а у цветников простаивала вторая насосная станция. Директор рудника соглашался временно, до расширения его рудника, пустить в работу вторую насосную станцию для бумажников. Но Птицын не разрешил. С какой стати портить свое оборудование для чужого дела? Началась переписка. В нее постепенно включились районные и областные власти, два министерства. А теперь этим вопросом, оказывается, занялось и правительство.

До чего же настырный народ эти бумажники! Но нечего им зариться на готовенькое. Пожалуйста, кто мешает: стройте своими руками! А то через пять лет, если рудник расширится, цветники сами могут без воды остаться…

Старательно выводя каждую букву, Птицын написал предложение, адресованное министру: «Учитывая перспективу развития рудника — в о з р а ж а ю. Птицын». Он остался доволен своим предложением и той стойкостью и принципиальностью, с какими вот уже в течение года отстаивал и отстаивает интересы своего министерства.

Тихо приоткрылась дверь, и секретарша с порога сказала, что по городскому телефону звонит товарищ Сашин.

Птицын быстро взял трубку, почтительно поздоровался. Постепенно улыбка на его лице из сладкой превращалась в кислую. Вскоре она исчезла совсем, лицо вытянулось, на лбу проступил пот.

— Петр Александрович!.. Разрешите теперь доложить мне… Действительно, дело слишком затянулось… Но бумажники не могут требовать. Они, так сказать, не сеяли и не пахали… Да, сейчас у нас избыток воды, но завтра его может не быть. Бумажники должны о себе заботиться сами… Как вы сказали? Заводить натуральное хозяйство на каждом предприятии? Нет, я этого не предлагаю, но… — Он побагровел а после паузы забормотал: — Зачем же так остро ставить вопрос? Мне все сейчас, Петр Александрович, стало ясно… Обещаю немедленно решить этот вопрос именно, как вы определили, с государственных позиций. До свидании, Петр Александрович, — с оттенком особой теплоты в голосе закончил он, вытирая платком обильный пот со лба.

Слова «чиновник с партийным билетом» все еще, казалось, жгли ему ухо, к которому была притиснута трубка, и он тут же дописал на предложении, заготовленном для министра, одно лишь «н е». Некоторое утешение доставила ему мысль о том, что умеет он все-таки изобретать эластичные формулировки: и так подходило, и эдак подошло!..

В папке с бумагами он нашел письмо Сосновского отделения Промбанка, извещающее главк о незаконном расходовании средств на дорогу и о прекращении финансирования Сосновского комбината до того времени, когда его смета будет утверждена заново. Птицын злорадно усмехнулся: попался, голубчик, придется отвечать!

Встав со стула, он заходил по комнате, соображая: что бы предпринять для окончательной расплаты с Северцевым за все его дерзости? Прохаживаясь около стоявшего на окне и что-то шептавшего репродуктора, Птицын разобрал наконец, что речь шла о проекте пенсионного закона… Подкрутив ручку репродуктора, он замер в неприятном ожидании. Он не ошибся: по радио передавали беседу с работником социального обеспечения о предстоящем повышении пособий низкооплачиваемым пенсионерам. Все это хорошо. А сохранят ли пенсии Птицыну и ему подобным? Что-то об этом слишком выразительно молчат… Как всегда, оказалась права Серафима, заявившая вчера, что от новых законов добра не жди!.. Бросать такую хорошую работу и уходить на пенсию нет смысла. Придется тянуть служебную лямку, крепче держаться за свое кресло…

Он подошел к сейфу, открыл тяжелую дверцу, достал начатую бутылку коньяка, медленно наполнил серебряный стаканчик, дрожащей рукой опрокинул его в рот. С опаской поглядывая на входную дверь, повторил операцию. Потом закрыл сейф на два поворота ключа и устало опустился в кресло. Испытанное лекарство должно было успокоить расшатанные нервы.

Постукивая каблуком по полу, он напряженно думал о том, как бы это побыстрее добиться у министра персональной надбавки, которой до сих пор мешала пенсия. Раз собираются залезть в один карман, пусть положат в другой!

Выключив радио, все еще передававшее беседу, он уселся за стол и стал сочинять рапорт министру об установлении персонального оклада товарищу Птицыну А. И. Завтра же надо будет съездить в Барвиху и попросить Шахова подписать рапорт. А как же! Действие должно быть равно противодействию.

Трижды настойчиво прозвонил телефон — вызывала междугородная станция. Птицын медлил поднять трубку, сейчас было не до разговоров. Но телефон по-прежнему трезвонил, и Птицын, рывком сняв трубку, раздраженно крикнул:

— Ну, слушаю!.. Кто говорит?.. — Услышав голос Северцева, сказал: — Здравствуй, Михаил Васильевич, но я не могу сейчас с тобой разговаривать, у меня важное совещание. Что, что?.. Ладно, говори, только быстрее!

Слушая, он продолжал сочинять прошение и изредка ронял такие слова, как: «нет»… «нельзя»… «не положено»… Когда в трубке раздалось: «Твердишь как попугай — нет, нет!..» — он, перейдя на сугубо официальный тон, отчеканил:

— Прошу выбирать выражения, вы все же разговариваете с исполняющим обязанности начальника главка. О дороге вас предупреждали. Вы знали, на что шли. Банк поступает правильно. Вам придется иметь дело с прокурором. Судя по вашим сводкам, углубку центральной шахты не ведете, срывается план капитального строительства. Так у нас с вами дальше дело не пойдет… Ждете помощи? Могу помочь только критикой. Да, да, критикой ваших ошибок… Что значит: «дожил до лысины»?! — вспылил он. — На грубость отвечу тем же: все хорошо растет только на унавоженной почве. Это насчет вашей шевелюры, если вам непонятно…

Короткие гудки просигнализировали, что Северцев прекратил разговор.

Ну, дорого он заплатит и за «попугая», и за это идиотское: «до лысины дожил, а ума не нажил»…

Птицын немедля набрал номер заместителя министра Бурдюкова.

— Павел Иванович, вас беспокоит Птицын. Должен огорчить, но, как всегда, рублю правду-матку: ваше запрещение Сосновскому комбинату строить дорогу нарушено директором комбината товарищем Северцевым… Какое запрещение? Я же давал вам на подпись письмо по этому вопросу. Разве не помните?.. Нет, речь шла о деньгах… Как ничего не знаете? Нет, вы подписали. У нас есть копия, Павел Иванович… Зачем сейчас звоню? Северцев преступно нарушает финансовую дисциплину. Банк прекратил финансирование. Мы должны немедленно вмешаться. Хотя бы потому, что он игнорирует указания министерства, ваши личные указания… Что предлагаю? Послать комиссию. Напомнить Северцеву, кто его хозяин, и сделать соответствующие выводы. К тому же есть опасные сигналы: Северцев засоряет кадры, принимает разных проходимцев, сам разложился морально… Да, да, я не оговорился… Слушаюсь, завтра представлю вам на подпись приказ по составу комиссии. О проекте нового пенсионного закона слышали, конечно, Павел Иванович? Здорово! Народ будет доволен. А нашего брата, видать, подожмут малость, зато в другом месте подкинут, я правильно полагаю?.. Будьте здоровы, Павел Иванович!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ранним утром Северцев выехал верхом в сторону химкомбината, по новой дороге, уже законченной на участке Сосновка — перевал.

Наступил сентябрь, пора сибирской золотой осени. Дни стояли на редкость теплые, солнечные, безветренные. Лучи солнца золотили скирды убранного хлеба и зароды соломы, а по балкам — нескошенную, полегшую, желтую траву. Высоко-высоко в голубоватом небе плыли нестройные треугольники курлыкающих журавлей.

Тайга переоделась — она повсюду сменила скромную зеленую одежду на красно-золотую.

Желтоватая лента дороги серпантином вилась вокруг заросших пихтами сопок, скользила под нависшими скалами, бежала вдоль берега пенящейся на перекатах реки, — словом, на всем ее протяжении Северцев не видел ни одного прямого отрезка. И все же он любовался ею — и перламутровым отливом камня под солнечными лучами, и темной оторочкой кюветов, и пестрой расшивкой столбиков, поставленных у обрывов. Ведь это было его детище…

Ближе к перевалу лента тускнела, серые клубы пыли, подымаясь из-под колес грузовиков, стушевывали ее четкие очертания. У вершины же перевала она совсем обрывалась: дорога упиралась в темную скалу, которую строители собирались пробить навылет, чтобы связать воедино два участка.

В тоннеле работы велись с двух сторон, и частые подземные взрывы эхом отдавались в соседних скалах.

Но дела дорожные все больше беспокоили Северцева. Из двухсот километров готовы только восемьдесят. Тоннель у перевала будет закончен не раньше ноября. Особенную тревогу внушал химкомбинатовский участок — только половина его готова, а работы фактически остановились. Чтобы не упустить хорошую погоду, ушли на уборку своих огородов колхозники, исчезают со стройки — накануне лютой зимы — и машины химкомбината. Нужно спасать дорогу, что-то предпринимать!.. Эта мысль неотступно преследовала Северцева.

Каурый жеребец-иноходец быстро нес всадника, гулко стуча подковами по выложенному камнем, но еще не законченному полотну дороги. Рядом вперегонки бежала стремительная река. На перекатах она сердито клокотала, тщетно пытаясь увлечь за собою замшелые валуны.

Хорошо думается в пути. А подумать Северцеву есть о чем. Пришла к нему еще новая забота — надо оправдываться перед Аней: во вчерашнем письме она с горечью писала о каких-то особых причинах, удерживающих его от поездки в отпуск. Молила написать ей только правду. Не ставить ее в ложное положение, помнить о том, что у них есть сын…

Письмо не выходило у него из головы. Он пытался разобраться в своих чувствах, понять, в чем она права… Не слухи, дошедшие до Анны, о его отношениях с Валерией лишали его спокойствия: сами эти отношения!

Они становились все сложнее, выбивали его из равновесия, меняли привычные, устоявшиеся взгляды на жизнь… С Валерией он терял дар слова, по-мальчишески робел — как когда-то на Орлином, давным-давно, в их первую весну. После встречи в разведочной партии она стала избегать его. Не однажды замечал Северцев, как она поспешно сворачивала в проулок, чтобы не попасться ему на глаза. Она приходила только по вызову. Но проходили один за другим казавшиеся такими длинными дни, и Северцев, обманывая самого себя, начинал искать причину для встречи. И мучения начинались сызнова. Уезжая на строительство дороги, он непременно находил повод, чтобы проститься, и каждый раз вновь и вновь испытывал щемящую боль разлуки — давно позабытое им чувство. Уехав, он ловил себя на том, что считает дни, когда сможет вернуться. Стыдно признаться, но всего три дня назад он проскакал верхом сто километров только для того, чтобы десять минут побыть около нее…

Не раз он спрашивал себя: уж не влюбился ли опять на старости лет? И не видел ясного ответа на вопрос, который еще так недавно представился бы ему просто нелепым. А сейчас он, кажется, все понял: нет, он не влюбился. Он продолжал любить ее — первой, очень надолго ушедшей куда-то глубоко внутрь, а теперь вновь заполнившей все его существо любовью…

Да, это именно так! Но… он не имеет права поддаваться своему чувству, обязан подавить его. У него хватит силы воли избавиться от душевного смятения, грозящего в конце концов катастрофой…

Так что же ответить Ане? Правду… Но она может понять все по-своему, как обманутая жена. А ведь он не обманывал ее и не думает этого делать! Он ничего и никогда не скрывал от нее. И об этом он расскажет ей. Надо только самому разобраться в своих чувствах и самому справиться с ними.

Тяжелая, медлительная туча внезапно пролилась частым дождем. На Северцеве вмиг не осталось сухой нитки. Он отторочил от седла плащ, накинул его на мокрые плечи, хлестнул каурого плеткой. Дождь барабанил по резиновому капюшону, забирался в голенища кирзовых сапог. Мокрая одежда прилипала к телу, от ледяного душа пробирал озноб.

Сквозь серую стену дождя Северцев увидел едущего навстречу верхового в таком же, как у него, только белом плаще. Блестевшие из-под остроконечного капюшона стекла сразу выдали главного бухгалтера, единственного на всю здешнюю тайгу обладателя пенсне. Придержав каурого, Северцев окликнул Евгения Сидоровича и, показав плеткой на ветвистый старый кедр, направил своего жеребца к дереву. Бухгалтер подъехал следом.

— Какие новости в районе, Евгений Сидорович? — пытаясь закурить подмоченную папироску, спросил Северцев.

— Плохие, батюшка Михаил Васильевич. Банк осуществил свою угрозу — финансирование прекратил. На строительство дороги я не получил ни копейки, не смогу даже зарплату выдавать. Меня уже вызывали к прокурору. Требуют представить письменное объяснение… Что-то теперь с нами будет? — Евгений Сидорович тяжело вздохнул.

— С нами-то ничего, а вот что с дорогой — не знаю. Два месяца главк тянул с ответом, мы потеряли два летних месяца! А в самый разгар стройки остались без денег. Что делать будем, или, как чалдоны говорят, кого делать будем?

— Не знаю, не знаю… Простить себе не могу: зачем я только сюда приехал! Будто в Москве мне было плохо. Все жадность человеческая. Пенсии большой захотел… — Евгений Сидорович принялся протирать носовым платком мокрые стекла пенсне. — Геройские дела не для меня. Это по вашей части, батюшка. Родитель мой был конторщик, и я всю жизнь только скромный бухгалтер. А вот на старости лет попутал нечистый. Жадность никогда до добра не доводит. Прав был Некрасов:

Северцев поморщился:

— К нашей Сибири эти стихи не подходят.

Дождь стихал. Над бурливой рекой повисла фиолетовая дуга. В чаще мокрого леса заухал разбуженный филин.

Михаил Васильевич отбросил на плечи капюшон и, окинув хмурого собеседника повеселевшим взглядом, рассмеялся:

— Плащ на вас, Евгений Сидорович, сидит балахоном. Издали вы смахиваете на форменного куклуксклановца, не хватает только маски и большого креста… Ну, шутки в сторону! В обиду вас не дадим. Давайте подумаем, как вывернуться с деньгами. Дорогу при всех условиях мы должны закончить!

— Денег на дорогу нет, — буркнул бухгалтер.

После разговора с прокурором он вовсе не разделял оптимизма своего начальника.

— Согласен. В полном объеме нет. А если достроить ее шириной в четыре метра вместо семи проектных? Проезжая часть будет, а расширить можно потом…

— И на это денег нет, — упорствовал Евгений Сидорович.

— У нас есть деньги на автозимник. Строить его не будем, а деньги израсходуем сюда, — предложил Северцев, с надеждой глядя на бухгалтера.

— Уволь, батюшка Михаил Васильевич! Не могу. Шахтные деньги пустили на дорогу, теперь хочешь автозимник разорить… Дорогу, не дай бог, не построим, а автозимника лишимся… Что тогда нам будет? На перевал все равно нет денег! — не сдавался бухгалтер.

— Найдем и для перевала деньги. У меня есть одна мысль… — подтягивая на кауром подпругу, бросил Северцев.

Евгений Сидорович отвязал свою лошадь.

— Может, ты, батюшка Михаил Васильевич, и знаешь какое петушиное слово, только мне оно неведомо. Когда ждать обратно?

— Через три дня. Хочу проехать всю трассу, своими глазами убедиться, сколько еще осталось работы. Передай привет Валерии Сергеевне. Счастливого пути, старина!

Северцев помог Евгению Сидоровичу взобраться на лошадь и, помахав ему рукой, вскочил на каурого.

Вскоре шоссе кончилось. Пошел разбитый проселок. Залитые водой выбоины, глубокие колеи, кое-где заваленные осколками камней, глиняные борта кюветов и нескончаемая грязь по колено… Знакомая Северцеву картина сибирского бездорожья.

Проехав шагом километров десять, он не встретил ни одного человека и не увидел никаких признаков стройки. Здесь она и не начиналась.

Осеннее безмолвие стояло над тайгой. Но вот на дороге у поворота показался грузовик. На душе у Северцева сразу повеселело. Однако радость была недолгой. Машина стояла, уткнувшись носом в кювет. Подъехав Северцев ахнул: радиатор смят в лепешку, переднее крыло сорвано, колесо валяется в грязи. Шофера не оказалось. В раскрытой кабине хозяйничали галки.

Проехав дальше, Северцев услышал тарахтенье мотора и за новым поворотом дороги увидел ползущий навстречу трактор. С трудом сдерживая струхнувшего каурого, Северцев подъехал к трактору, махнул водителю рукой. Тракторист заглушил машину, спрыгнул на землю, попросил закурить. Михаил Васильевич тоже слез с коня.

— Куда путь держишь?

— Да вот, еду на выручку. Машина разбилась, Пнев, наш директор, велел собрать всю технику и — обратно на химкомбинат: все равно дорогу строить больше не будут. Прогорели сосновцы. С деньгами у них труба.

— В чужом кармане деньги не считают. Придется тебе, друг, еще поработать. Дорогу непременно построим.

Трактор внезапно затрясся, из выхлопной трубы вырвались сизые вспышки. Каурый задергался, натянул уздечку, привязанную к пестрому стволу березы. Тракторист помахал на прощанье шапкой, рванул с места свою машину. Переваливаясь на ухабах и разглаживая брюхом дорожную грязь, она поползла вперед. Северцев взобрался на дрожащего жеребца, пустил его шагом.

И вот все та же ухабистая дорога с крутыми поворотами, равномерное хлюпанье копыт по бесчисленным лужам, монотонный шум, встревоженной ветром тайги.

У зеленоватого валуна, что все еще преграждал путь даже проселочной дороге, за голыми прутьями кустов белел лошадиный скелет. Возле него сидели пожилые рабочие, разложив на земле пилы, топоры, рубанки, и уписывали за обе щеки нехитрую снедь.

Северцев подъехал, поздоровался, слез с коня и подсел к ним.

— С нами закусить!.. — пригласил конопатый старик, видимо бригадир. — Как говорят: ели — попотели, поработали — замерзли! — Он придвинул поближе к гостю ломоть черствого хлеба с куском домашнего сала, две печеные картофелины, яйцо.

Поблагодарив за угощение, Михаил Васильевич с удовольствием принялся за еду: с утра он ничего не брал в рот.

— Другого места для еды выбрать не могли? — кивая на скелет, заметил он.

— Место это известное — двадцатипятиверстный станок. — Бригадир показал на почерневшую избенку с темными провалами выбитых окон, что стояла поодаль от проселка. — В старину Валуном называлось, теперь в Запчасть перекрестили.

— Зачем же перекрестили? — не понял Северцев.

— Шоферня прозвала. За этот за самый шкилет. Дескать, на запчасти конягам годится, — пояснил старик под одобрительный смех сотрапезников.

Посмеявшись вместе с ними, Северцев перешел к делу.

— Куда, мужички, путь-дорога лежит?

— Знамо дело, на Сосновку, — нехотя ответил старшой.

— Вы работали на восстановлении моста у смолокурни? Закончили его? — кусая крутое яйцо, поинтересовался Михаил Васильевич.

— Не закончили. И кончать не будем. Шабаш.

— Что там у вас случилось? Говори толком. Кто обидел вас? — потребовал Северцев, видя, что плотники чем-то недовольны.

Старик прищурился, глядя куда-то вдаль.

— По закону не обидели, а рассуждая по справедливости — надсмешка одна получается. Наша бригада в коммунальном отделе плотничает, а вторую бригаду из горного цеха на мост прислали — креподелов, значит. Уменья у них совсем нету: много ли сноровки надо — крепь затесать? Подсобниками они у нас на мосту робили, а зарплату им вырешали двойную. Видал?..

— Ошибку исправим. Возвращайтесь на мост! — улыбнулся Северцев.

— Да пойми ты: по закону-то никакой ошибки нету. Креподелы, они получают по горному тарифу, а мы — по коммунальному. Вон оно ведь как. Работаем на том же месте, мудренее их, а проку никакого. Верно я говорю? — обратился старик к своей бригаде.

Плотники молча закивали головами.

— Верно говоришь, — согласился Северцев, — путаница у нас в этих делах большая. Но придумаем что-нибудь, — неуверенно сказал он.

— Уже думали. И начальник наш, и нормировщик. По закону ничего не придумаешь… Можно только объем лишний нам приписывать: будто мы вдвое больше, чем креподелы, сробили. Тогда хоть поровну получим… — хитро подмигивая Северцеву, закончил старшой.

Северцев понимал сложность вопроса. Не заплати плотникам того, что получили креподелы, — они уйдут, и мост не будет восстановлен в срок. Чтобы не обидеть их, нужно невольно идти на преступление — платить за работу, которая фактически не делалась. Все обращения его в министерство по поводу путаницы в зарплате, путаницы, порождавшей искусственные конфликты, оставались без ответа.

Плотники испытующе смотрели на директора. Попыхивали цигарками.

Поглядев на часы, Северцев поднялся. Прощаясь, сказал:

— Думай не думай, а мост должен быть окончен в срок. Возвращайтесь и скажите начальнику участка, чтобы платил вам так же, как креподелам. Ваши наряды утверждать буду я сам.

Конопатый старик вздохнул:

— Нескладно у нас получилось… Рассердились на блоху и всю шубу — в печь. Вертаться будем, братцы!

— А материал для моста есть? — опросил его Северцев.

— Бревна-то? Они еще в тайге ветками машут. Да ты не сумлевайся. Не подведем, — твердо заверил он.

Дальше Северцев погнал иноходца быстрой рысью. Темнело теперь рано, а до смолокурни, где он хотел заночевать, было далеко.

Взглянув на вершины гор, Михаил Васильевич огорчился: за одну ночь они покрылись снегом. Все против него: дорога строится медленно, а зима спешит — уже пришла на горы, на днях может спуститься и сюда.

К знакомой избушке он подъехал, когда уже смеркалось. И в недоумении остановился: вся дорога около избушки была запружена грузовиками и тракторами с прицепленными к ним неуклюжими дорожными машинами…

В избе горел тусклый свет, слышался многоголосый гомон и смех.

Привязав коня к рассохшейся колоде, Северцев подошел к деревянной бочке, наполовину врытой в землю, сполоснул в ней грязные сапоги и вошел в избу. В комнате было темно от табачного дыма. Он тяжелыми волнами ходил под потолком, застилая слабый свет керосиновой лампы. За столом сидело несколько измазанных в масле и грязи шоферов и трактористов. Они дружно смеялись, слушая Никиту. Пахло винным перегаром, кислой капустой и еще какой-то едой, чувствовалось, что компания гуляет давно.

На приход Северцева никто не обратил внимания. Он, присев на лавку у двери, стал разуваться.

Никита говорил громко, часто размахивая руками:

— Ездил я, братцы, на партизанский слет — меня завсегда на них вызывали, — и приключись со мной эта история… Встретил в поезде старого друга — своего командира по партизанскому отряду Миколу Шахова. Он в большом чине был. Заместитель наркома. Да и сейчас не меньше, потому как ему боженька ума дал поболе, ну, и спрос с него другой!.. Зашел я к нему в вагон. Всенародный звался. Микола на радостях перетащил меня к себе: у него в комнатке два места, а ехал один. Побалакали про старые времена, сходили в поездную столовку, выпили и закусили ради встречи, вернулись обратно. Микола лег внизу, а мне велел лезть наверх. Огляделся я вокруг: царское великолепие! С моим общим вагоном сравнить невозможно. Хотя бы потому, что здесь личный гальюн положен. Отпросился я у Миколы сбегать за вещичками. А в моем вагоне дым коромыслом — подсели знакомые друзья, приятели, встречу празднуют. Я и так на хорошем взводе, а откажешься — скажут, брезговаешь. Ну, дело для вас ясное. Проводник еле разогнал нашу честную компанию. Пассажиры, дескать, протесты заявляют, спать не даем…

Никита закашлялся. Сосед услужливо поднес ему кружку. Кто-то предложил выпить за хозяина, гости дружно поддержали тост.

Северцев сидел на лавке, поджав мокрые ноги, и старался понять, что, собственно, здесь происходит.

— Как добрел я до всенародного вагона и сам не помню, — продолжал Никита, — и как спать уклался — тоже невдомек. Только проснулся ночью от крика. Какой-то косоглазый лопочет по-непонятному, одно разобрать можно: «Мусье Литвинов» — и все рукой на голову показывает, рубаху на себе трясет перед моим носом. Человечишка хлипкий, соплей перешибешь, а горластый, как петух. Никто ничего понять не может. Проводник переводчика скричал. Тот начал косоглазого ублажать и улыбаться ему, а меня костерить в хвост и в гриву. Весь вагон проснулся. Пришел откуда-то Микола. Хотя друг мне, а тоже набросился на меня! А мне невдомек. Все кричат, ругаются. Меня у проводника заперли, чтобы, значит, не удрал. Шахов и тот переводчик успокаивают косоглазого, извиняются. Просят простить пьяного обормота. Это они про меня стараются. Через дверь все слышно… Долго сидел я под арестом. Заснул даже от переживаниев. И очнулся, когда мне Микола подзатыльник дал. Взял же он меня в оборот! Сейчас вспоминать страшно!.. Велел мне мигом смываться, на первой же станции. На слет не появляться, а прямехонько дуть домой…

— А что там такого случилось? — перебил Никиту сосед.

— Война могла запросто начаться, — гордо разъяснил Никита и осушил свою кружку.

— Будя врать-то! — бросил кто-то из гостей.

Но Никита не удостоил внимания эту реплику и, закусив соленым огурцом, повел рассказ дальше:

— Чуть всенародный конфликт не разыгрался. Ноты в газетах печатали. Аль не помните? Одним словом — мировой кризис. А все через меня. Тут в чем смысл факту, братцы: после гулянки в своем вагоне я, значит, комнатенку то перепутал… Вместо Шахова попал к его соседу — к важному дипломату. Не помню, откуда он ехал — то ли от царского микады, то ли от прохвоста Чан Кай-ши. Залег я на верхнюю полку да и, значит, во сне безо всякой дипломатии…

Оглушительно грохнул хохот. Северцев подошел к столу.

Внезапное появление директора комбината ошеломило компанию. Гости повставали с мест. Но больше всех удивился хозяин, он даже прищурился, стараясь убедиться, что перед ним действительно Северцев.

С усилием перешагнув через скамью, Никита подошел к Северцеву, взял его под руку и отвел в темный угол за русскую печь.

— Бароново задание выполняю… — громко икнув, прошептал старик.

— Какое еще задание?.. Эх, ты! А говорил, что в рот не берешь, — оборвал его Северцев.

Никита оглянулся по сторонам и зашептал:

— Оперативное задание… Вот те крест! Пнев приказал снять с дороги всю технику. А Барон этот велел мне задержать ее здесь. А сам поехал к Пневу. Дал мне триста рублей — напой, значит, шоферов. Велел непременно их не выпущать до его приезда… Вот и держу. Водки уже нет, так байки всякие рассказываю… — приложив к губам скрюченный палец, сознался Никита.

Хлопнула наружная дверь. Никита мигом бросился на улицу и через несколько минут вернул в дом подвыпившего шофера. Еще двое хотели уезжать, но Никита заявил, что пьяным за руль он сесть не разрешит, и уговорил всех ложиться спать. Если сосновский начальник снабжения не привезет указание их директора задержаться на дороге, все машины рано утром уйдут на химкомбинат.

Натаскав в избу зеленого сена, Никита раскидал его по полу. Вскоре все успокоилось. Избу сотрясал дружный храп спавших вповалку Никитиных пленников.

Попив чаю, Северцев постелил себе на знакомой широкой лавке и хотел было ложиться, но услышал на дороге шум подъехавшего автомобиля. Подойдя к окну и сразу ослепнув от яркого света фар, он ничего не разглядел. Дремавший за столом Никита поднял тяжелую голову, потом наклонил ее в сторону, прислушался.

— Никак Барон вернулся!.. Зовет он меня сторожевать на перевал. Смолокурка надоела. Однако я подамся к вам… — позевывая, объявил он.

Открылась наружная дверь, Барон еще с порога крикнул:

— Всех задержал, Никита?

Старик вместо ответа кивнул на пол, где на охапках сена непробудно спали «арестанты».

Только подойдя вплотную к столу, Барон увидел Северцева. Обрадованно потряс ему руку. Северцев взглядом спросил о результате поездки. Барон, поняв его взгляд, молча достал кожаный бумажник, из бумажника записку, положил записку на стол перед Михаилом Васильевичем.

Бумажка приказывала начальнику автоколонны химкомбината продолжать работу на дороге еще двенадцать дней. Распоряжение подписал сам Пнев. Это особенно удивило Северцева.

— Еще двенадцать дней!.. Что ж, в этот срок мы должны обязательно закончить все земляные работы. А то нас уже торопит и зима… — проговорил он.

— Все горы на хребтах понадевали папахи, на реке сегодня шуга пошла. Вскорости матушка-зима припожалует к нам! — борясь с дремотой, бормотал Никита.

Он нехотя прибирал на столе и поминутно сладко зевал.

— Как вы обломали Пнева? — спросил повеселевший Северцев.

Барон долго помешивал ложечкой остывший чай. Подняв на Северцева красные, усталые глаза, прошептал:

— Этот костыль, как вы его называете, обломать невозможно. Его можно только купить.

Нагнувшись к Северцеву, Барон тихонько рассказал о своей поездке.

Дав команду Никите задержать водителей, что сделал он? Помчался к Пневу. Так тот с бранью выгнал его вон из кабинета. Что сделал тогда Барон? Барон позвонил в райком партии. И ему обещали сразу же переговорить с директором. Так когда он опять пошел к Пневу, тот не пустил его дальше порога. Барон решил обидеться.

У всякого барона, как это всем хорошо известно, есть, знаете ли, своя фантазия… И гордость, между прочим, тоже! Но о чем он вспомнил? О чем? О дороге, которая ему так нужна, как канализация на Марсе! И куда он пошел? Он еще раз вошел к Пневу. К этому костылю. Тот рассвирепел и стал кусать свой письменный стол. Что могло помочь? Случай! В приемной Барон случайно встретил своего коллегу — начальника снабжения этого комбината. Этот начальник по телефону выпрашивал у кого-то что? Бензин. Завтра должны были остановиться все их машины…

— Зато их шоферы бензин на землю сливают, — вставил Северцев.

— Когда я услыхал эти бензиновые просьбы, я выдвинул коллеге свои условия. Заключение сделки перенесли в кабинет директора. Этот Пнев долго клянчил бензин и не давал машины. Тогда я сказал, что устал заниматься умственным раздражением, и пошел. Меня очень скоро вернули. Бекицер! — я уже, кажется, имел случай объяснить вам, что слово «бекицер» значит: «короче» — это распоряжение, которое вы видите, стоило трех тонн бензина.

Северцев покачал головой. Барон только пожал плечами: какой же был другой выход?

— А как вы будете, Яков Наумович, рассчитываться за эту гулянку? — Северцев показал глазами на батарею пустых бутылок, выстроившуюся вдоль стоны.

— Из своей зарплаты. Гешефтами я у вас не занимаюсь, помню наш уговор: мы оба должны спать спокойно. Я так говорю? — спросил Яков Наумович.

Северцев начинал верить этому человеку. Он не только не замечал за Бароном нечистоплотных поступков, но видел, что ради дела тот не поскупится даже собственными, заработанными деньгами — лишь бы поддержать свою репутацию незаменимого снабженца!

Барон привез и другую новость: ему удалось перевести наряд на стандартные жилые домики из Закарпатья на местный лесозавод. Дома будут построены на Сосновке быстро и дешево, без хлопот.

Никита, кряхтя, полез на печку. Лег спать и Северцев. Не ложился только Барон. Он молча водил по столу чайной ложкой, с опаской поглядывая на Михаила Васильевича, видимо не решаясь рассказать еще что-то. Северцев почувствовал на себе его взгляд и, чтобы выяснить причину озабоченности Барона, заметил:

— Если вам нечего больше мне сказать — гасите лампу, будем спать.

Барон словно только и ждал этого обращения.

— Сказать?.. Есть кое-что. Но ничего особенного. Завтра к ним приезжает московская комиссия из главка.

— Комиссия? Кто ее возглавляет?

— Какой-то Кокосов.

«Лукавый царедворец»?.. Значит, дело серьезное.

Северцев приподнялся на локте.

— А зачем едет комиссия?

— А я знаю? — поспешно ответил Барон.

Он прикрутил фитиль лампы и, дунув в закопченное стекло, погасил чадивший огонек.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Комиссия находилась на Сосновском комбинате уже целый месяц, и никому не было известно, когда она закончит обследование. Члены комиссии интересовались всеми делами комбината, вызывали к себе для объяснений десятки людей, требовали разные справки, снимали копии с документов. Деятельность главковских ревизоров во многом парализовала работу комбината, нервировала людей, порождала слушки о каких-то темных делах нового директора: ни с того ни с сего московские ревизоры не приезжают!..

Возглавлял комиссию начальник производственного отдела главка Кокосов, старейший главковский службист. За четверть века службы в главке этот чиновник пережил многих начальников и всем им был крайне нужен: он понимал с полуслова, кого и как нужно прижать и как это сделать наиболее тонко, даже с «высокоидейной» позиции… Северцев знал, что за эти макиавеллиевы качества сослуживцы прозвали Кокосова «лукавым царедворцем» и тот даже гордился своим прозвищем.

Перед отъездом в Сосновку Кокосов ходил к Птицыну за установкой, получил туманное указание — собирать факты. И, руководя комиссией, Кокосов не вдавался в объяснения причин, породивших те или иные факты, а думал только о том, чтобы подбором фактов угодить начальству.

В составе комиссии были также инженер технического отдела Никандров и главный инженер проекта Парамонов. Члены комиссии работали весьма напряженно — с утра до позднего вечера и даже без выходных дней. В отведенной для них комнате перебывали почти все инженерно-технические работники комбината, кое-кто и по нескольку раз. Не беспокоила комиссия пока только директора комбината. Но за его спиной с подчиненных снимались настоящие допросы.

Северцев, глубоко возмущенный, демонстративно не замечал комиссии, будто ее вообще не было на комбинате. Конечно, почти обо всем, что делала комиссия, его сразу извещали сотрудники.

Иногда к Северцеву заходил Кокосов. Они говорили о погоде, об охоте, о Женевском совещании министров иностранных дел, и ни слова пока не было сказано о делах Сосновского комбината. Северцев настороженно ждал делового разговора и не отлучался с комбината, хотя дорожные дела требовали его присутствия на трассе.

Правда, многие вопросы и на самом комбинате нуждались в разрешении. Северцев долгое время не освобождал от работы Орехова, жалел его. Но после приезда комиссии тот совсем перетрусил и буквально каждый день писал директору рапорты, в которых снимал с себя ответственность за провал горноподготовительных работ по центральной шахте. Он понял, на чем ему следует играть. Шишкин и Кругликов теперь все же настояли перед Северцевым на немедленном отчислении Орехова из горного цеха. На его место директор назначил инженера Галкина, но должность технического руководителя горного цеха оставалась все еще вакантной.

Директор и секретарь партийного комитета предлагали эту должность многим инженерам рудоуправления, но добровольцев не нашлось. Слишком сложной была обстановка на руднике, и люди осторожничали. Северцев вспомнил о Морозове, послал ему вызов. Через две недели магаданец прибыл в Сосновку. Чтобы присмотреться к нему, его вначале назначили горным мастером, — он согласился, хотя в Дальстрое занимал должность технорука. Прошло некоторое время, и после недолгих колебаний Северцев утвердил Морозова техническим руководителем горного цеха.

Обновление руководства горным цехом вызвало на руднике много кривотолков. Больше всех изощрялся Орехов: директор потерял рассудок, поставив во главе горных работ молокососа Галкина! В техноруки призвал варяга! А сосновцев выдвигать не хочет… потому что сам директор — случайный человек, дни которого на Сосновке сочтены! Михаил Васильевич нервничал, просил Кругликова обсудить его решение на заседании парткома, но Иван Иванович посоветовал на болтовню ответить делом — поднять в горном цехе добычу руды. Северцев послушался совета и неделю безвыходно сидел под землей, помогая новым руководителям освоить график цикличности, о котором Орехов разглагольствовал чуть не полгода.

…До начала смены Северцев зашел в передовой забой. Здесь он застал Морозова с двумя бурильщиками. Дмитрий Серегин и незнакомый прыщеватый парень изучали график цикличности. Михаил Васильевич поздоровался.

— Как самочувствие, Дмитрий?

— Почти здоров. После простуды на перевале целых две недели пролежал в больнице. Врачам этого мало — оставили на Сосновке проходить амбулаторный курс лечения, — ответил Серегин.

Морозов, поглядев на часы, заторопился:

— Скоро начинать. Договоримся, ребятишки, точно: на бурение — два часа, на зарядку шпуров взрывчаткой и их отладку — один час, на вентиляцию забоя — полчаса, на разборку, погрузку, откатку руды и породы — два часа и полтора часа на крепление забоя. Полный цикл работы мы должны закончить в одну смену. Может, у кого, ребята, вопросы есть, неясности? Спрашивайте, не стесняйтесь. Что знаю, все расскажу, дело наше горняцкое небось, — быстро говорил Морозов.

Казалось, он все время куда-то спешил.

Увидев директора, он вытянул по швам руки и обратился к нему с просьбой:

— Разрешите мне, товарищ директор, лично простоять эту смену бригадиром. Хочу доказать сосновцам, что при такой богатой технике мы свободно сможем давать цикл в смену.

— Спасибо, Семен Александрович. Помогите ликвидировать наконец нашу выставку передовой техники, — Северцев обвел руками просторный забой, — заставить каждую машину работать, а не красоваться попусту!

В ровном, хорошо освещенном тоннеле стояла на изготовке буровая каретка, задрав жерла перфораторов. В тупиковой выработке, как в стойле, дожидалась работы механическая лопата-погрузчик. А у главного откаточного штрека на запасных путях дежурил состав вагонеток с новеньким электровозом. Рудник был с лихвой начинен передовой горной техникой, но использовалась она плохо, простаивала, а люди работали вручную.

— По отчету у нас комплексная механизация давно внедрена, а ты с кувалдой не расстаешься. Зачем таскаешь ее с собой? — спросил Северцев прыщеватого парня.

Бурильщик промолчал, прячась за Серегина.

— Наша тяжелая артиллерия частенько смолкает. Потому как боеприпасов нехватка. То буров нет, то буровых коронок. А кувалда завсегда выручает, товарищ директор, — кашляя, ответил Серегин.

По штреку в полной горняцкой амуниции шагал Барон, встречаемый и провожаемый дружелюбно-насмешливыми взглядами рабочих: этакое чудо-юдо, пузатый горняк…

Барон снял с потной головы фибровую каску, неуклюже сидевшую на нем, и отрапортовал о пополнении складов за прошлый день. Он ожидал нового задания директора. Барон выполнит любое!

Северцев упрекнул его: почему нет буров? Барон с достоинством возразил: в бурозаправочной их недельный запас. Он лично утром проверил. Если директор согласен, можно вместе проверить еще раз.

Серегину пришлось оправдываться, — дескать, он говорил о старых временах. Чувствовалось, что снабженцы теперь знают нужды производства не хуже самих производственников, а иногда и лучше. Северцеву было приятно. Он не ошибся в Бароне…

Яков Наумович отвел директора в сторону.

— Разрешите обратиться не по снабженческим делам?

Северцев кивнул головой.

— Помогите устроить в общежитие Елену Козлову! Вам, наверное, известна ее романтическая история: Фрол Столбов, как пишут в старинных романах, под покровом ночи таинственно исчез с Чертова камня и в эту же ночь увел из родительского дома прекрасную Елену. Дальше уже идет не как в старинных романах: из-за отсутствия комнаты они живут врозь. Вы подумайте, товарищ директор, что было бы, если бы вся проблема у Ромео и его Дездемоны состояла в жилищном вопросе!..

— Наверно, тогда Отелло не пришлось бы душить Джульетту! — улыбнулся Северцев.

— Вот вы всегда можете посмеяться надо мной… Я что-нибудь спутал? Но я уже не путаю, когда говорю вам, что этот папаша, который очень обижен, выбирает момент, пока Фрол бурит себе на перевале, и устраивает дочке скандалы. По всей форме классической трагикомедии. Я опять что-нибудь спутал? Но я не путаю в том, что нужно что-то придумать! Поселить, я знаю, эту беглянку в рабочем общежитии… А еще лучше — дать влюбленным персонажам комнату! А?

Широкая улыбка Северцева постепенно гасла. На его лице отразилось явное смущение. Как же это он забыл про них! Ведь он сам был свидетелем одного эпизода их «романтической истории»…

— Комнату… А где я ее сейчас возьму? Ваши сборные дома только еще поступают… Впрочем, придумал, — лицо его опять посветлело, — отдадим мою крайнюю комнату. Скажите коменданту, пусть немедленно подготовит все для заселения.

Барон, кажется, не вполне одобрял это решение.

— Зачем же свою? Что, нет других комнат? Можно переселить, например, все-таки в общежитие…

— Давайте так, — перебил его Северцев, — вы подали идею, а теперь действуйте, как я вам сказал. — Он положил руку на плечо Барону. — Приказ есть приказ.

Барон взял «под козырек», потом нахлобучил фибровую каску, повернулся через правое плечо и зашагал дальше.

Серегин, переминаясь с ноги на ногу, поглядывал на директора.

— Что у тебя еще? — спросил Северцев.

— Хочу скорее на перевал податься. Разрешите завтра?

— Не могу, врачи велели подержать тебя здесь под их наблюдением.

— Я здоров. Мне очень нужно поскорее туда: мы с Фролом надумали одну хитрую штуку! Парторг Иван Иванович одобряет! — настаивал Серегин.

— Что за штука?

— Пока секрет… Так можно завтра ехать? — с надеждой спросил Дмитрий.

— Ты нужен здесь. Кто за тебя будет налаживать цикличную проходку?

— Тогда, товарищ директор, переведите на Сосновку радистку Зину… Не переведете — удеру. Возьму бюллетень и удеру туда! — громко кашляя, твердил Серегин.

Северцев развел руками:

— Вы с радисткой мне голову заморочили. То ее с разведки направить на перевал… Теперь с перевала — в Сосновку… Работайте на своих местах! — отмахнулся он.

По дороге в очистной забой Михаил Васильевич думал о Фроле и Лене, Дмитрии и Зине. Вспомнил себя и Валерию в годы молодости. По-разному, но у всех тернист этот путь…

Задумавшись, он чуть не столкнулся у рудного бункера с Валерией.

Поздоровались, остановились. Она смотрела на него тревожным, спрашивающим взглядом.

— Мы совсем перестали встречаться. Почему? — тихо сказал он.

— Когда надо — встречаемся. Скажи лучше о комиссии: что она нашла?

— А что она может найти? Но эта мышиная возня мне уже порядком надоела, — устало ответил он.

— Дорога-то как?

По ее вопросу Северцев понял: она думает о том же, что беспокоит и его.

— Пусть о ней у тебя голова не болит, своих дел у тебя по горло, — сказал он.

Валерия обиделась.

— Ты прав. Геологу следует думать только о геологии.

— Извини меня… С дорогой плохо. Нет денег на окончание проходки тоннеля. Бурильщики за прошлый месяц не получили даже зарплаты, пришлось авансировать своими деньгами.

— Это благородно, но строить тоннели на свои деньги у нас не принято. Послушай: я недорасходую смету по капитальной разведке. Закончим проходку тоннеля за ее счет! Согласен? — подняв на него глаза, предложила Валерия.

— Не согласен. У тебя могут быть большие неприятности.

— А у тебя они будут куда серьезнее, если до зимы не закончим дорогу. Ты не спорь, я все учла и много думала об этом.

— Может быть, ты и все учла, но сделать то, что ты предлагаешь, нельзя. Я не могу рисковать тобой.

— Ради дела иногда надо рисковать. И ты сам так поступаешь, — сказала она.

И опять так быстро ушла, что он даже не успел поблагодарить ее. Поблагодарить? А как? И отдавал ли он себе отчет в том, что она хотела сделать для него? Жертву он, конечно, на примет. Но на самое побуждение ее, которое заставило предложить эту жертву, можно ли хоть в какой-то мере ответить любыми словами благодарности? А она так просто говорила о своем намерении, будто о чем-то само собою разумеющемся!

Послышались голоса. Приближалась группа людей — вся московская комиссия в сопровождении Шишкина.

На фоне серых шахтерских костюмов выделялось пальто Кокосова. Держался он важно, изредка снисходительно кивал головой Шишкину, который что-то объяснял ему. Он небрежно приподнял шляпу и протянул Северцеву холеную руку.

Поздоровавшись, Северцев спросил Шишкина:

— Тимофей Петрович, почему вы разрешаете спускаться в шахту без костюма, каски и лампочки?

— Я предлагал, — стараясь казаться независимым и даже веселым, ответил тот, — но начальство не захотело!

— Начальство здесь вы. Исключений никому не делать. Товарищ Кокосов, прошу подняться на-гора́ и переодеться, — распорядился Северцев.

Кокосов покраснел и, процедив сквозь зубы: «Подчиняюсь», повернул к рудному двору. Северцев пошел проводить его. Кокосов вслух восхищался рудником: ему все здесь нравилось, особенно механизация, — таких предприятий не много в главке! Покончив с восторгами, он как бы невзначай заметил:

— Наговаривают на вас злые языки, Михаил Васильевич, будто вы предлагаете этот великолепный рудник уничтожить?

— Пока не предлагаю. Жду новых запасов от геологов. Тогда, возможно, предложу.

— Открытые работы? А куда прикажете девать эти прекрасные выработки, оборудование, механизмы? — вежливо осведомился Кокосов.

— Оборудование и механизмы демонтируем и передадим другому руднику. А выработки погасим. По этой причине я не углубляю центральную шахту.

— Смело, весьма смело. Так сказать, исправляете ошибки прежнего руководства? — съязвил Кокосов.

— Никакой ошибки допущено не было, — сдержанно возразил Северцев, парируя попытку столкнуть его с Яблоковым. — Но все в мире, как известно, течет и изменяется. Вот если при новых запасах для открытых работ мы будем настаивать на сохранении подземных, — допустим непростительную ошибку.

— Вы увлекаетесь, дорогой Михаил Васильевич: во-первых, новых запасов нет, ими только бредят ваши геологи. Во-вторых, кто же возьмет на себя смелость уничтожить новый рудник? — и Кокосов окинул торжествующим взглядом своих спутников.

Удар был нанесен с фланга.

— Экономика, — ответил за Северцева Парамонов. — На открытых работах производительность труда возрастет в три-четыре раза, вдвое снизятся затраты на добычу руды.

— Вы, товарищ Парамонов, отрываете технику от политики, — назидательно подняв палец, заметил Кокосов.

— Наоборот. В политической жизни мы давно обогнали Америку, это следует сделать и в технике. Июльский Пленум ЦК партии как раз нацеливает нас, горняков, на открытые работы, — теперь уже Северцев отвечал за Парамонова.

— Все это весьма странно слышать. Хотя, впрочем, сорвав план капитальных горноподготовительных работ, лучшей теории не придумать… Кстати, Михаил Васильевич, напоминаю, что проект углубки утвержден вами. Я бы посоветовал, зная ваши дружеские отношения с товарищем Птицыным, немедленно начать углубку центральной шахты, чтобы избежать крупных неприятностей. — Кокосов подчеркнул последние слова.

— Благодарю, — холодно сказал Северцев. — Но я исправлю свою же ошибку. Простите, я должен на время вас оставить. Мне надо сейчас быть в забое. — И пошел обратно.

В темном штреке он столкнулся с Дмитрием Серегиным и забежавшим к нему Петькой. Парни были чем-то явно обескуражены.

Серегин, переминаясь с ноги на ногу, пожаловался:

— Откуда вы такого лихого технорука раздобыли? Вот послушайте. Пробурили мы двадцать шпуров, чин по чину зарядили их и отпалили. Взрывов я насчитал восемнадцать. Значит — два отказа. Жду, как по инструкции, положенный срок, чтобы потом их ликвидацией заняться. Прибегает Морозов. Облаял меня: зачем, значит, сидим! Выгнал нас сюда и сам — сразу к забою. Говорю: «Нельзя, товарищ технорук, правила техники безопасности нарушать!» А он послал меня всяко-разно подальше: дескать, нельзя рабочим, а инженерам с техниками можно! Мы его не пускать, так он, обратно, так нас пужнул, что мы рты пооткрывали…

— Меня еще чуркой с глазами обозвал! Запретил идти за ним. Отчаянный, страсть люблю таких!.. — вставил, видимо, почти влюбившийся в Морозова Петька.

Из темноты показался задымленный Морозов. Подошел. Он весь пропах сгоревшей взрывчаткой. Бросив на подошву забоя концы бикфордова шнура, заявил:

— Отказы ликвидировал.

Северцев взял его под руку, они отошли от рабочих.

— Семен Александрович, разве правила техники безопасности для вас не писаны?

— Писаны. Но либо их соблюдать, либо план выполнять.

— Вы играли со смертью. Мне кажется, она не любит шуток.

Морозов махнул рукой:

— А мне кажется: двум смертям не бывать, одной не миновать.

— Битому неймется, — кивнув на черную повязку на лице Морозова, сказал Северцев. И добавил, перейдя на сугубо официальный тон: — Если вы, товарищ технорук, еще раз допустите нарушение правил безопасности — уволю немедленно. Ухарям на руднике не место.

— Людей же в забой я не пустил… Рисковал сам! — оправдывался Морозов.

Он искренне считал, что поступил по-горняцки, так, как и следует в подобных случаях. Он даже не особенно обиделся на Северцева: что ж, и среди толковых людей попадаются такие. Сухарь сухарем…

Уже густо летали белые мухи. Северцев по-прежнему большую часть времени проводил на дороге, — сосновцы взяли на себя обязательство к октябрьским праздникам закончить химкомбинатовский участок.

Главковцы тоже торопились привести к концу работу комиссии: праздники они рассчитывали встречать в Москве.

Последней вызвали Малинину. Беседовал с ней Никандров. Он подробно расспросил о разведочных работах, о приросте запасов, поинтересовался генезисом месторождений, причем это слово «генезис» повторял неоднократно и чаще всего не к месту. Он отнюдь не был официален. Попутно сообщил, что хочет посвятить свою жизнь науке, надеется, что на будущий год ему больше посчастливится с аспирантурой. Валерия Сергеевна отвечала на его вопросы сжато. Она помнила Никандрова по его недолгой работе на комбинате и считала разговор с ним бесполезной тратой времени.

— Вы, Валерия Сергеевна, кандидат наук. Работаете над докторской?

— Нет, я не собираюсь посвящать свою жизнь науке, — ответила она.

— Зря, зря! Уж вам бы надо расти дальше. Пора выбираться из этой дыры в столицу. Я мог бы помочь. Мой дядюшка имеет, знаете ли, некоторый вес в мире ученых. Еще Иисус Христос заповедовал нам возлюбить ближних своих, как самих себя. Вам не пришлось бы пробивать себе дорогу к докторскому званию.

— Мне вполне достаточно и фельдшерского.

Никандров рассмеялся:

— Неплохо! На не нужно успокаиваться на достигнутом. Кто-то, не помню, сказал: «Если человек вглядится острым и внимательным оком, он непременно должен увидеть фортуну, ибо она слепа, но не невидима». Тоже недурно, правда? Памятуя об этом, я и поступаю в аспирантуру и буду готовить диссертацию.

Валерия Сергеевна не удержалась от иронии:

— О чем же?

— О, бог мой! Разве это существенно? Хотя бы о том, какого цвета были волосы в левой ноздре Ивана Калиты. Важно стать для начала кандидатом, или, как вы остроумно выразились, фельдшером наук.

— Можно задать вопрос, не относящийся к работе комиссии?

— Пожалуйста! — Никандров даже слегка наклонил голову.

— Кто воспитал в вас такой цинизм?

Никандров не смутился.

— Вы хотите сказать — практицизм? Должен сказать, что воспитывал меня дядя. Отец, такой же допотопный романтик, как и вы, всю жизнь мотался по стране и только работал и работал. Дядя поумнее. На мой вопрос, заданный однажды на заре туманной юности: как лучше прожить? — он дал мудрый совет: учиться, лечиться и отдыхать. Он так и живет. Прошу вас, не возмущайтесь так по-детски очаровательно! Я знаю, Валерия Сергеевна, что вы предвзято относитесь ко мне, считаете меня легкомысленным. Прошлой зимой я несколько экстравагантно выразил вам свои чувства, вы погорячились. Помните? Я не обиделся на вашу резкость, а теперь и подавно памятую народную мудрость: кто старое помянет, тому глаз вон! Я по-прежнему считаю себя вашим верным слугой.

— Зачем вы мне это говорите? — Валерия Сергеевна поднялась со стула.

Он жестом удержал ее.

— Если вы торопитесь, — понизив голос, сказал он, — я могу зайти поговорить к вам домой. Мы соседи, живем в одном и том же заезжем доме, виноват — в «Гранд-отеле»… — Безмятежная улыбка на его лице совсем не вязалась с наглым, но пристальным взглядом.

Валерия Сергеевна уже едва владела собой.

— Запомните, Никандров: донжуаны у нас не в моде. У вас есть ко мне еще вопросы по делу?

Его передернуло.

— Запомните и вы: я все равно всегда готов служить вам. — Паясничая, он сделал жест, имитирующий пионерский салют. — Всегда готов! — И опустил руку, положил ладонь на стол. — Ну что ж, перейдем к некоторым мало приятным деталям… Я задержу вас всего на несколько минут… Итак: Северцев втянул главбуха и вас в свои сомнительные дела. Даже в разведку запустил лапу. За деньги капитальной разведки, растраченные не по назначению, придется отвечать вам, главному геологу комбината. Вы меня поняли? — спросил он.

— Я вас поняла давно, и обо мне вам не следует беспокоиться. Но в моем присутствии прошу не говорить о Михаиле Васильевиче в подобном тоне. Лучше вы ему все это скажите при встрече с ним.

Никандров усмехнулся, встал, подошел к ней.

— Видите ли, встречаться с этим деятелем я не собираюсь. Он не умеет прилично держать себя. О его художествах кому следует будет доложено. Мне было жаль вас. Но я не знал, что вы так бурно реагируете на замечания по адресу директора. Я по своей наивности думал, что разговоры о вас только сплетни…

Рука Валерии Сергеевны, впившаяся в край стола, побелела.

— Пользуетесь тем, что за меня некому заступиться? Какой же вы подлец, Никандров! — Она наотмашь ударила его по лицу и выбежала из кабинета.

На другой день Валерия Сергеевна пришла в партком и все рассказала Кругликову. Кругликов долго пытался разыскать Никандрова, но оказалось, что тот рано утром улетел в Москву.

Атмосфера на комбинате все более накалялась. Кругликов позвонил в обком партии, прося совета. На другой день в Сосновку прилетел Яблоков. За Северцевым на перевал послали нарочного: Яблоков мог пробыть здесь только один вечер.

Михаил Васильевич приехал на комбинат и прямо из гаража направился в контору. Окна ее ярко светились. В своем кабинете он застал Яблокова, Кругликова, Шишкина и Кокосова. Они давно поджидали его, занятые обсуждением выводов, которые сформулировала комиссия.

Грязный, заросший седой щетиной Северцев был необычно весел — днем строители закончили всю работу на химкомбинатовском участке дороги.

— Неплохой подарок к Октябрю, правда? А в ноябре закончим проходку тоннеля на перевале, и тогда вся дорога вступит в строй! — блестя красными усталыми глазами, объявил Северцев.

Все, кроме Кокосова, поздравили его с успехом. Яблоков, взглянув на часы, предложил послушать председателя комиссии: время приближалось к полуночи.

Теперь Северцев понял причину вызова. Насторожился.

Наступило молчание. Кокосов долго рылся в портфеле. Вытащив толстую папку бумаг, громко откашлялся.

— Наша комиссия, — начал он, — имела поручение проверить работу комбината и некоторые поступившие в главк сигналы. Комиссию интересовали только факты. — В подтверждение сказанного он мягко стукнул по толстой папке холеной своей рукой. И продолжал уже прокурорским тоном: — К сожалению, факты против товарища Северцева. Они дают основание сделать далеко не радующие нас, но необходимые с государственной точки зрения выводы. Правда, — тут холеная рука сделала в воздухе некий плавный, так сказать синусоидальный, жест, — план добычи металла выполняется регулярно. Но план горноподготовительных работ, — рука опять мягко опустилась на толстую папку, — сорван. И товарищ Северцев сделал это умышленно. Факт бесспорный. — Под мягким, но решительным нажимом руки папка даже несколько стиснулась. — Вопреки прямому запрещению министерства, шахтные деньги израсходованы на неплановые дорожные работы. Это тоже факт. — Рука чуть отпустила папку и снова придавила ее. — Больше того, после санкции Государственного банка, прекратившего финансирование незаконных работ, товарищ Северцев пошел на новое нарушение закона и, пользуясь особым своим влиянием, — рука оторвалась от папки и сначала сделала в воздухе кругообразное движение, а затем изобразила толчок, — толкнул на этот же путь главного геолога. Проходка дорожного тоннеля ведется за счет капитальной разведки. Тоже весьма прискорбный факт…

Рука не успела опуститься на папку, она изящно повисла в воздухе…

— Советую вам, товарищ Кокосов, не прибегать к намекам, очень похожим на сплетню, — прервал Кокосова Яблоков.

Кокосов извинился и сказал, что он, видимо, просто оговорился.

— За оговорки такого рода один член комиссии уже пострадал, — грубовато предостерег Кругликов.

Он вкратце передал Северцеву, каков был характер беседы Малининой с Никандровым. Северцев крепко выругался.

— Жаль, что меня не было. Тут лучше управилась бы мужская рука, — сказал он.

Кокосов поморщился. Не теряя самообладания, он вытащил из папки и прочитал вслух заявление рабочего-разведчика Цыганова об изгнании его из геологической партии за критику главного геолога Малининой. Что думают товарищи об этом документе?

— Как попало к вам это заявление? — спросил Северцев.

— По почте. Заявителя мы не смогли найти.

— И не найдете. Он скрывается. Его разыскивает прокуратура как соучастника растрат по нашему магазину и Каменушенской пекарне, — дал справку Кругликов.

— Возможно, — спокойно ответил Кокосов. — Но факт расправы над рабочим остается фактом. — Мягкая его ладошка наконец снова улеглась на папку.

— Ну, знаете ли, так можно насобирать любые «факты»! — возмутился Кругликов.

Кокосов понял настроение своих собеседников и удержался от реплики. Он заговорил, отбросив прокурорский тон, обращаясь к Яблокову:

— Теперь о кадрах… Михаил Васильевич, как это ни грустно признать, разгоняет старые кадры: снял Орехова, назначил на его место желторотого птенца Галкина. И неизвестно откуда выкопал Морозова…

Теперь его перебил молчавший до сих пор Шишкин:

— Орехов сам давно просил освободить его.

— Возможно, — столь же спокойно, сколь и прежде, согласился Кокосов, — но… факт остается фактом. — И, снисходительно улыбаясь, обвел всех почти веселым взглядом. — А Барон?

— После смерти начальника техснаба я сразу же написал в главк, просил прислать нового, а мне ответили: подбирайте на месте, — сказал Шишкин.

— Подобрали блатягу. Скажите: куда дел Барон три тонны бензина? — обратился к Северцеву Кокосов.

— Передал взаймы химкомбинату, с моего личного разрешения, — подчеркнул Северцев.

Порывшись в папке, Кокосов вытащил еще одну бумагу.

— А дутые наряды на работу, которая никогда не выполнялась, выписывались тоже с вашего личного разрешения?

— Да, я сам их утверждал, — с вызовом ответил Северцев. И рассказал Яблокову о своих «преступлениях».

Кокосов только снисходительно пожимал плечами. Взрослый человек, а прикидывается каким-то несмышленышем. Его поступки, о которых он рассказывает, может быть, логичны, но противозаконны! Их можно объяснить, но не оправдать.

К удивлению Кокосова, Шишкин с Кругликовым стали дополнять то, о чем говорил Северцев, — у каждого из них были припасены примеры путаницы в расценках и зарплате, неизбежно порождавшей нарушения инструкций и правил.

Такой поворот испугал Кокосова, и он счел необходимым произнести речь, направленную против любого нарушения руководящих указаний. Он говорил о недопустимости попустительства по отношению к нарушителям установленного порядка, подрывающим самые устои планового социалистического хозяйства. Он отдал должное государственной мудрости товарища Птицына, своевременно пославшего сюда комиссию, которая предотвратила грубейшие нарушения государственной дисциплины. Намекнул на притупление бдительности областных организаций: им должно было быть известно о беззакониях на Сосновском комбинате. Обещал подробно доложить главку результаты работы комиссии. Выводы будет делать руководство. В заключение он заверил Северцева в своей всегдашней объективности, неуклонном стремлении к правде и справедливости.

Открылась дверь, и на пороге показалась целая компания — Морозов, Столбов, Серегин.

— Вы ко мне? — недоуменно спросил их Северцев.

— Нет, к секретарю обкома. Можно? — осведомился Морозов.

Яблоков переглянулся с Кругликовым.

— Проходите, садитесь. Слушаю вас, — сказал он.

Пришедшие уселись. Наступило неловкое молчание.

Яблоков подсел к ним.

— Что же вы хотели мне сказать?

— Мы хотим знать, когда перестанут мешать нам работать, — чеканя каждое слово, объяснил Морозов.

Яблоков догадался, о чем идет речь, усмехнулся:

— Комиссия закончила работу, теперь вас отвлекать не будут.

— А зачем она приезжала? — подал голос Серегин.

— Проверить работу комбината. С тобой ведь беседовали? — спросил Кругликов.

— Как же, беседовали. Проверяльщик все пытал меня: как, дескать, директор над вами изгаляется? А я его: как он такие узкие портки натягивает — небось ноги мылит? — под общий смех ответил Серегин.

— Разве так проверяют! Так ключи подбирают! — возмущался Морозов.

— Как вести проверку — дело комиссии, а не ваше, — решительно заявил Кокосов.

— Нет, наше. Мы рабочие Сосновки. Как говорится, ее хозяева. Нам до всего дело. Понятно, гражданин хороший? — Столбов, уже не сдерживаясь, кричал на Кокосова: — Директора обмарать хотите? Смету он вам нарушил, — значит, грош ей цена, этой вашей смете. Не ради своего удовольствия Северцев пластается вместе с нами на перевале, клопов кормит в заезжих домах, — небось в директорском доме проживать спокойнее. За что вы к нему прискребаетесь?

— Поймите, товарищ Столбов, мнение комиссии одно, а решение может быть другое, — успокаивал его Яблоков.

Морозов поднялся, подошел к Кокосову.

— Эх ты, чурка с глазами! — выпалил он и удалился.

За ним последовали его товарищи.

Как только за ними закрылась дверь, Кокосов подпрыгнул на стуле и, задыхаясь, бросил Кругликову:

— Я это дело так не оставлю! Интересно, кто режиссер этой постановки под названием «Глас народа — глас божий»…

— Не говорите мерзостей, — оборвал его Кругликов.

И, полистав акт, сказал:

— У вас не все члены комиссии расписались. Почему нет подписи Парамонова?

— Он не согласен, — последовал ответ.

— Все ясно. Оценивать собранные комиссией факты и делать выводы будет не только главк, но и областной комитет партии, — заключил Яблоков. И повернулся к Северцеву: — А вас, Михаил Васильевич, я прошу представить обкому свои объяснения.

На этом обсуждение закончилось.

Северцев сразу прошел в геологоразведочный отдел. После того, что рассказал Кругликов, ему хотелось скорее увидеться с Валерией.

Комната оказалась запертой, за стеклянной дверью было темно. Михаил Васильевич вернулся в задымленный кабинет, чтобы позвонить Валерии по телефону.

В скандале с Никандровым он винил только себя: дал повод ее обидеть и не защитил… Собственные неприятности, связанные с выводами комиссии, сейчас не трогали его. Нужно было только увидеть Валерию, извиниться перед ней, успокоить ее, чем-то помочь…

Северцев снял трубку, попросил телефонистку позвонить в гостиницу. Но она стала соединять его с домом: оттуда уже дважды звонили. Дожидаясь соединения, Михаил Васильевич недоумевал: кто же мог вызывать его из необитаемой квартиры? Столбовы? Ему даже стало неловко: в доме пыль, грязь, повсюду разбросаны одежда, белье. Что может подумать о нем гость?..

В трубке долго и настойчиво гудело. Наконец очень знакомый голос ответил: «Я вас слушаю». Северцев молчал, не веря себе. Когда же она приехала?..

— Аня, ты? — громко спросил он наконец.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

С приездом Ани жизнь Михаила Васильевича мало изменилась — по-прежнему целыми днями пропадал он на перевале, стремясь поскорее закончить проходку тоннеля. Тяжелое предчувствие заставляло его так торопиться, с часу на час ожидал он неприятностей из главка…

Московскую почту Северцев теперь просматривал с такой тревогой, будто ожидал приговора.

Вот и сейчас, приехав вечером с перевала, он, не раздеваясь, прошел в столовую и первым делом раскрыл папку с бумагами, которую в те дни, когда он не бывал на комбинате, секретарша доставляла домой.

В папке ничего приметного — фондовые извещения, запросы в отдел кадров о штатах, новые формы отчетности по валовой продукции. Но одна бумажка возмутила Михаила Васильевича: плановый отдел главка извещал об увеличении годового плана комбината на десять процентов, то есть более чем на месячную программу. И когда — в ноябре! Бумажка угрожала всяческими карами, которые обрушатся на виновных, если годовой план будет сорван. Трезво поразмыслив, Северцев понял, что этот удар нанесен лишь для затравки.

Что-то Птицын тянет?.. Или «лукавый царедворец» собрал мало фактов? Правда, прошло только две недели с тех пор, как уехала комиссия. Но для сведения личных счетов это срок более чем достаточный. В такого рода делах Птицын весьма оперативен.

Просмотрев папку до конца, Михаил Васильевич немного успокоился. Но он знал, что это ненадолго — до следующей московской почты… В последние дни его преследовала какая-то тревога. Видимо, вконец расшатались нервы. А тут в довершение всего и проходка тоннеля — из-за большой крепости породы — замедлилась. Михаил Васильевич уже терял надежду закончить дорогу в ноябре…

Заметив на вымытом полу следы своих мокрых валенок, Северцев поспешил в прихожую разуться: Аня навела в доме полный порядок. Неизвестно откуда на топорной работы тумбочках появились вышитые салфеточки, накрахмаленная скатерть принарядила неуклюжий стол, с окон исчезли приколотые кнопками, пожелтевшие от времени газеты, их сменили тюлевые занавески. И особенно ревниво следила Аня за чистотой.

Михаил Васильевич просто удивлялся чудесному ее умению в любых, порой самых неподходящих условиях создавать то, что называют «домом», и делать этот «дом» уютным. Теперь, приходя домой, он находил здесь хотя бы кратковременный отдых. За это он был благодарен Ане.

…А у Ани на душе было очень смутно. Прежде всего она тревожилась за оставленного без надзора Витю. Думала и о том, что домоуправление может выписать ее из квартиры. И наконец, она не могла не видеть, что Михаил заметно изменился. Не раз казалось ей, что он стал каким-то чужим… Правда, он много работает и устает. Ему мотают нервы главковские интриганы. Но совсем не в этом усматривала она главную причину. Она делала все, чтобы Михаилу было хорошо в доме, чтобы он забывал здесь о своих невзгодах, но знала, что, находясь с нею, он мыслями был где-то далеко. Может быть, с другой… Аня мучилась, но объяснение с мужем откладывала со дня на день. И все шло так, как шло. Это печалило ее, рождало в ней сомнения, отнимало уверенность. Иной раз ей казалось, будто почва уходит у нее из-под ног…

И вот вчера — в магазине — произошла встреча, которой она так опасалась. Повернувшись от прилавка, Аня увидела, что на нее внимательным, изучающим взглядом смотрит высокая красивая женщина. И вдруг поверила в худшие свои подозрения, поняла, что в ее жизнь пришла беда. Она поспешила уйти и уже на улице мысленно ругала себя за глупое и унизительное поведение, — получилось, что она убежала, как виноватая!.. Поразил Аню спокойный взгляд больших глаз соперницы, — в том, что это и есть ее соперница, Аня не сомневалась! — поразило то, что глаза незнакомки смотрели на нее — или это показалось ей — честно и прямо, даже дружелюбно… В Москве Аня приучила себя презирать женщину, посягнувшую на ее семейное счастье, — если, конечно, такая женщина вообще существует!.. Мимолетная встреча в магазине обескуражила ее. Очень хотелось сразу поговорить с мужем и выяснить все. Но подходящего случая она не находила…

А сегодня, зайдя в приемную директора, она неожиданно опять столкнулась с этой женщиной. Орехов познакомил их. Малинина пожала Ане руку и все так же открыто и — уже несомненно — дружелюбно взглянула ей в глаза. Они обменялись несколькими незначащими фразами и, любезно улыбнувшись друг другу, разошлись. Аня негодовала: она подозревала, что Орехов действовал не без садистского умысла. Завтра по руднику поползут слухи и пересуды насчет мирной встречи директорской супруги с любовницей ее мужа!.. Вот тогда-то Аня и решилась немедленно, сегодня же говорить с Михаилом, узнать от него самого всю правду, добиться этого, раз он не нашел в себе мужества ответить на ее письма…

…В кухонке тепло. Пахнет свежевыпеченными булками и вареным мясом. Перед умывальником стоит голый до пояса Михаил — он моется, громко отфыркиваясь и брызгая водой на выбеленные стены. Обветренное лицо его небрито, давно не стриженные волосы можно заплетать в косу.

Разогревая на плите ужин, Аня говорит:

— Живешь в тайге и сам стал похож на дикобраза. Если завтра не подстрижешься — ночью так обкорнаю твои космы, что придется бриться наголо. Смотри, во что превратился: дьячок старообрядческий!..

Вытираясь, Михаил просит:

— Если кто придет ко мне, никого не пускай, скажи: из тайги не вернулся. Отоспаться хочу, даже есть не буду.

Аня понимала, что никакое объяснение с ним сейчас не получится.

Укутав голые плечи махровым полотенцем, он отправляется в спальню.

Не успел Севернее снять с кровати белое пикейное одеяло и кружевную накидку, как зазвонил телефон и Аня крикнула: «Просит Иван Иванович!»

Разговор шел все время о тоннеле. Северцев жаловался на проходчиков: когда он сидит в забое, продвижение идет нормально; как уехал, нормы нет. Кругликов предложил на завтра подменить его, так будет сподручнее, а затягивать проходку дальше действительно невозможно — автозимник ведь не работает, в магазинах уже нет многих продуктов. В горном цехе цикл в смену пока дает один Серегин, другие не укладываются. График все еще лихорадит.

Северцев перебил:

— Зачем отпустили Серегина? Он встретился мне в машине, которая ехала на перевал. Серегин бросил горный цех, сбежал. За это его придется строго наказать.

Он передал подробности своего разговора с Дмитрием. Как ни странно, но Кругликов принял сторону Серегина.

— Во-первых, Дмитрий не прогульщик, — ответил Иван Иванович, — он взял бюллетень. Во-вторых, ему нужно посоветоваться с Фролом насчет электроперфоратора, Серегин давно изобретает его. В-третьих, ты отказался перевести радистку Зину в Сосновку до окончания тоннеля, а в двадцать лет ради свидания с этой Зиной можно решиться даже на прогул. В двадцать лет я сам допускал по такому поводу подобные преступления. А тебе разве не приходилось?.. Кстати, хорошо ты поступил, что отдал свою комнату Столбову! Теперь нужно что-то придумать для Серегина. Тогда отпадет надобность наказывать за настоящую любовь…

Северцев рассмеялся, на душе сразу потеплело. Попрощавшись с Иваном Ивановичем, он вернулся в спальню. Облачаясь в ночной халат, сказал Ане:

— Запирай дверь на засовы, отключай телефон.

Теперь, после того как Михаил волей-неволей развеял сон, одурь, разговор с ним мог и должен был состояться.

Но в этот момент они услышали стук в оконное стекло.

Аня не пошла открывать.

— Пусть себе стучат сколько хотят, полуночники!

Северцев прислушался и нерешительно сказал:

— А все-таки посмотри. Может, что-нибудь важное с дороги?

Аня отрицательно покачала головой:

— Не открою… Я тоже имею право на директора рудника, хотя бы поздним вечером… — И решилась: — Мне нужно с тобой поговорить серьезно, Михаил. Поговорить о наших отношениях…

Стук в окно не прекращался, он становился все настойчивее. Накинув на себя толстую куртку, Северцев пошел открывать незваному гостю.

На пороге двери, распахнутой в холодную тьму, стоял маленький человек в мохнатой собачьей дошке и пыжиковой шапке, обернутой старым башлыком. Он был весь в снегу, с черных пимов отваливалась короста льда, чемодан заледенел — было видно, что гость издалека. Но кто это, Северцев разобрать не мог. Маленький человек принялся колотить себя крест-накрест рукавицами, потом с трудом размотал башлык, и на его правой щеке обнаружилось лилово-синее родимое пятно.

— Ба! Да это Обушков! Какой гость в ночную пору!.. В такую погоду путешествуешь! — стаскивая с гостя дошку, приговаривал Северцев.

— Еще не спите? — осведомился Обушков, прикладывая платок к нахлестанному студеным, колючим ветром лицу.

— Только что, можно сказать, ввалился в дом. Входи, входи, Василий Васильевич! Анна, встречай дорогого гостя! Сам директор Каменушки пожаловал к нам. — Он обнял Обушкова за плечи. — Проходи.

Северцев проводил гостя в столовую и пошел в спальню одеться.

Обушков, потирая с мороза руки, поклонился Ане:

— Здравствуйте, Анна Петровна. Надолго ли к нам?

Аня пожала плечами.

— В столице тоже ребятишек просвещаете? — расспрашивал Обушков.

Аня замялась.

— Не до этого мне, с квартирой вожусь и собственного сына воспитываю…

Она предложила гостю стул, извинилась: надо разогреть ужин.

Обушков прошел за ней на кухню прикурить папиросу.

— На Каменушке вспоминают тепло и вас и Михаила Васильевича, — рассказывал он. — Возможно, когда я уеду оттуда, и меня народ ругать перестанет… Как говорит ваш супруг: бывшего начальника всегда вспоминают куда лучше теперешнего.

Он осмотрел квартиру, похвалил Аню: наверно, самый уютный дом во всей тайге!

Из спальни появился хозяин, успевший натянуть на себя спортивный костюм и причесаться. Обушков, подмигнув ему, заметил:

— Вот оно как. Вот мы какие. Дорога эта самая, выходит, в пользу тебе пошла — брюшка-то как не бывало!

— Не говори. Полгода уже, почитай, гарцую верхом. Тут не только пузо растрясешь, а и ноги протянуть можно… Ну, что, Василий Васильевич, твоей душеньке угодно: чаю, водки? — Не сомневаясь в ответе, Северцев доставал из буфета рюмки.

Аня принесла тарелки, стала расставлять на столе.

Обушков, помедлив с ответом, протянул:

— Пожалуй, чаю.

— А! Это ты в отместку, что я не остался у тебя на торжестве, не чокнулся по поводу двадцатилетия тридцатилетия твоей супруги? — балагурил Северцев.

Этому гостю он был от души рад. Усталость как рукой сняло. Забылось даже похожее на озноб ожидание того объяснения, о котором предупредила Аня.

Аня опять ушла на кухню. Проводив ее настороженным взглядом, Обушков тихо сказал:

— Слушай, Михаил Васильевич… Мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз. Можно сейчас?

Северцев удивленно взглянул на него и крикнул Ане:

— Анюта, накрывай на стол, а мы пока потолкуем о житье-бытье!

Он жестом пригласил Обушкова в свой «кабинет» — крохотную комнатушку. Зажженная лампа осветила маленький письменный стол, два стула и забитый газетами и журналами шкаф. Оба сели и закурили.

Отведя взгляд в угол комнаты, Обушков заговорил:

— Об этом на Сосновском комбинате никто еще ничего не знает, так что ты не беспокойся…

— Что стряслось, о чем ты говоришь?

— Главк назначил меня сюда… — полушепотом выдавил из себя Обушков, — директором… Вместо тебя. Сам понимаешь… я не навязывался, даже согласия моего не спросили. Ничего не пойму! — он развел руками.

Отодвинувшись вместе со стулом, Северцев резко спросил:

— Выходит, меня сняли?

Обушков вместо ответа достал из кармана бумажку и передал ему.

Вот так оправдались предчувствия, мучившие уже много дней Михаила Васильевича. Удар был нанесен почти смертельный. И не ему одному. Под этот удар он невольно подставил и людей, которые ему верили…

Приказ заместителя министра Бурдюкова гласил:

Северцев долго сидел молча, держа бумажку в руках. Застыл в молчании и Обушков.

Из оцепенения их вывел раздавшийся за дверью звон посуды. Аня в столовой накрывала стол. Михаил Васильевич поднялся с места, плотно прикрыл дверь и, хлопнув себя ладонями по голове, пожаловался вслух:

— Черт бы их побрал с такой оперативностью!.. Не могли они это сделать на три недели позже… Ну, хотя бы на полмесяца! Мы бы столько успели…

Обушков поднял на него недоумевающий взгляд:

— А что от этого изменилось бы?

Северцев резко повернулся к нему:

— Все! Для меня — все!.. Через полмесяца дорога обязательно будет. Сколько бы ни приходило главковских приказов, она будет! Мне бы только две недели… может быть, какой-нибудь десяток дней… чтобы самому достроить ее! Она мне слишком дорого обошлась, — криво усмехнувшись, Северцев хлопнул ладонью по министерской бумажке.

Он тяжело вздохнул, положил руку на плечо Обушкову, прошептал:

— Ах, как ты не вовремя приехал, мой дорогой гость!..

Пытливо поглядывая на него, Василий Васильевич спросил:

— А ты думаешь, тогда бы не сияли? Простили бы тебя?

Северцев опять через силу улыбнулся, махнул рукой:

— Тогда — черт с ними… Тогда бы не жалко было… Лишь бы людей выручить. А сейчас сдавать тебе дела — это мне хуже смерти…

Аня постучалась, приоткрыла дверь и пригласила к столу. Сказав, что они сейчас придут, Северцев спиной опять закрыл дверь и, пряча приказ в ящик письменного стола, быстро заговорил:

— Зачем ты поспешил! Кто тебя гнал сюда? Неужто усердие?.. Я тебе зла не желаю, но ведь случается же иногда… болеют люди… особенно — в дороге…

Обушков задумался. Давно и хорошо знал он Северцева. Ставя себя на его место, вполне понимал его поступки. Глубоко ранила его сердце учиненная над Северцевым расправа. Он очень хотел бы как-то помочь Михаилу Васильевичу, но, ломая над этим голову всю дорогу, пока добирался сюда, ничего путного измыслить так и не мог, — а теперь вот сам Северцев подсказал, как ему следует поступить…

Войдя в столовую, Обушков дотронулся до лба ладонью и глухим, изменившимся голосом обратился к Ане:

— Извините, Анна Петровна, у вас не найдется ли градусника? Голова прямо-таки точно свинцом налита. Едва доехал к вам. Простыл, наверно.

Когда он покосился на Северцева, глаза Михаила Васильевича так сияли, что уже одной этой награды Обушкову хватило бы с лихвой.

Аня заторопилась, обшарила все ящики зеркального шкафа и, ничего не найдя там, ушла в спальню.

Северцев, наливая в рюмки водку и пряча уже помимо его воли расползавшуюся по лицу улыбку, спросил:

— Что это вдруг?

— Да ведь вот оно как получилось… Ведь случается же иногда… болеют люди… особенно — в дороге… В общем, сейчас я не в состоянии принимать у тебя дела… У меня, очевидно, приступ… радикулита! Придется тебе немного обождать. С десяток дней наверняка…

Они чокнулись, выпили. Наскоро налили еще по одной, снова чокнулись и выпили. Обушков понюхал корочку черного хлеба. Северцев затянулся папиросным дымком.

Появилась Анна. Держа в руках градусник, она усердно встряхивала его, внимательно поглядывая на деления.

Обушков поблагодарил, но градусника не взял.

— Спасибо. И без него чувствую, что заболел. Всего ломает. Рецидив старого радикулита. Простите непутевого за беспокойство, ужинать я уж не буду, поплетусь в гостиницу и залягу. Оно будет вернее.

— Да оставайтесь же у нас! Куда вы пойдете ночью, да еще такой больной, — запротестовала Аня.

— В этой болезненной ситуации мне лучше побыть в гостинице, — ответил Обушков. Кивнув Михаилу Васильевичу, стал одеваться.

Проводив Обушкова, Михаил Васильевич остановился у окна, глядя в темноту. Вот закутанная фигурка появилась в желтоватом ползающем пятне раскачиваемого ветром фонаря и скрылась в буранной мгле.

Хорошо сознавать, что в трудную минуту жизни рядом с тобой есть Обушковы, что их куда больше, чем Птицыных!

Тревожила Северцева мысль о том, что́ будет завтра, когда о приказе неведомыми путями узнают на комбинате… Как перенесут эту новость Евгений Сидорович, Барон? Что станет с Валерией?.. Думать об этом было страшно.

Сзади подошла Аня, взяла его за плечи, потянула от окна.

— Пойдем поужинаем вдвоем. Чудной твой Обушков — пришел здоровым, ушел больным.

— В жизни, Анюта, почуднее случается… Есть я не хочу, — встряхнувшись, ответил Северцев.

Аня видела, что его расстроил не то приход, не то уход Обушкова, и с беспокойством наблюдала за ним. Она сполоснула рюмки, вытерла их, поставила на место. Михаил Васильевич ходил из угла в угол.

— Так со стола можно убирать? — тихо спросила Аня.

Он остановился, посмотрел куда-то мимо нее, кивнул головой. И, поняв, что обидел ее, подошел, поцеловал ее глаза. Они были мокрые и солоноватые. Ему стало жаль Аню. Все его неприятности придется переживать и ей. Хватит ли сил у нее? Ведь в такие передряги им еще никогда не случалось попадать… Видно, несчастье и вправду сближает людей, в эту минуту он даже почувствовал давно забытую нежность к Ане.

— Подожди меня, я должен побриться. Ведь у меня молодая жена!.. — сказал он.

Аня молча благодарно взглянула на него.

Но, начав бриться, согнувшись перед прилаженным над умывальником зеркальцем, он думал уже не о ней. Что делать в самую первую очередь? Что предпринять прежде всего? Как использовать эти, дарованные ему Обушковым, последние десять дней?.. Он утешал себя надеждой на то, что за такой срок можно сделать очень много… Необходимо немедленно связаться с Кругликовым! Рассказать все, просить помощи…

И только потом мысли его вернулись к Ане. А как же она?.. Скрыть от нее, оставить ее в неведении на десять суток? Все равно скоро она узнает. Зачем обманывать со?

Он смочил одеколоном помолодевшее лицо, пригладил щеткой упрямые волосы, погасил в кухне свет.

Когда он пришел в спальню, Аня уже лежала в постели. О чем-то неотвязно думая, смотрела в одну точку. Михаил Васильевич присел на край кровати, дотронулся рукой до ее волос, стал осторожно перебирать их пальцами.

Прижавшись к нему, она прошептала:

— Господи, даже не верится, что мы вместе! Всего двенадцатый час ночи — и ты уже дома, бритый, красивый, и никуда не спешишь…

Он погладил ее худенькое плечо.

— Тише, медведушка, у тебя руки как крюки!

— С этого самого дня, Анюта, я буду дома каждый вечер.

Она рассмеялась, погрозила пальцем:

— А как же твоя дорога? Бросишь ее?

Он помедлил с ответом.

— Ты права. То, о чем я тебе сказал, случится только через десять дней.

Аня уселась на кровати, поджав под себя ноги.

— Так я тебе и поверила!.. Кончится дорога, так рудник начнет переходить на открытые работы… Вижу я, ты что-то скрываешь, мой дорогой Михайла Топтыгин! Что у тебя запрятано?

Он взбил смятую подушку и, сделав торжественное лицо, перекрестился:

— Как на духу, вот тебе крест святой!..

Она обняла его и принялась заплетать его волосы в тоненькую косичку.

— Ага! Крестишься? Я же говорила, что ты дьячок. Только пальцы складываешь не так, как старообрядцы… — Она помолчала. — И хочется верить, да боюсь. Неужели это действительно возможно?.. И на курорт съездим?..

— Непременно съездим… Не было бы счастья, да, как говорится, несчастье помогло.

Все ее хорошее настроение вмиг улетучилось.

— Что такое, Миша?.. Да скажи же ты наконец, что у тебя стряслось! Какую новость привез Обушков? — допытывалась она.

Дольше молчать Михаил Васильевич не мог. Притянув к себе ее руку, он собрался с духом, сказал:

— Только договоримся, Анюта: слушать спокойно и — по возможности — не нервничать… Просто меня сняли с работы. Да! Забыл еще добавить: сняли не одного меня. А в компании, как ты знаешь, всегда веселей…

Страхом были полны ее глаза, когда она спросила:

— Тебя сняли?.. За что?!

— За непочтение к старшим. За своеволие. И прочее и прочее, и так далее и тому подобное.

Аня заплакала. Она плакала горько, как обиженный ребенок. Сквозь слезы причитала, уткнувшись лицом в подушку:

— Какое они имели право! Снимать тебя, который за работой забыл даже жену с сыном! Мы с Витюшкой понимали все и простили! Почему же они так подло обошлись с тобой?.. Это шкурник Птицын! Я знаю его штучки! Снять тебя! И за что?! За что же, в конце концов?!

Михаил Васильевич, не зная, как успокоить ее, принес стакан холодной воды. Она оттолкнула его руку и облила подушку. Он накапал в воду, оставшуюся на дне стакана, валерьянки. Она не оторвала головы от подушки, только крепче вцепилась в наволочку руками. Плечи ее дергались от рыданий.

Михаил Васильевич заговорил, стараясь, чтобы она его все-таки услышала:

— Поди разбери вас, женщин! То горевала, что мужа никогда не бывает дома, а теперь — извольте видеть! — проливает слезы из-за того, что он будет торчать дома каждый божий день… Радоваться надо, Анюта! Разве нет? Глупая ты моя…

Она приподняла голову. Лицо ее от слез было все в полосах. Она достала из-под подушки платок и, продолжая всхлипывать, высморкалась.

— Мне обидно, мне больно за тебя! Эти бездушные люди, канцеляристы, интриганы затоптали тебя в грязь! Они боялись тебя! Потому что ты сильнее их! Потому что ты лучше их работаешь!..

Михаил Васильевич, ладонью вытирая слезы на ее щеках, заговорил:

— Неприлично так хвалить собственного мужа… Ничего, все утрясется! Сначала я тоже растерялся — двадцать лет с гаком всегда в пример меня ставили, а тут взяли да и выгнали… Когда же поразмыслил малость, — выходит, жить еще можно! Я даже программу себе наметил: первым делом отдохну за все три года. Потом наймусь куда-нибудь в контору. Сяду за большой стол с зеленым сукном, начну приказы сочинять, формы разные, предписания и указания — благодать и, главное, никакой ответственности! И ты успокоишься, перестанешь ждать месяцами непутевого мужа. За сыном присмотрю. Как раз время. Буду жить только для семьи, как добропорядочный чиновник. Хочешь, Анна?

Наплакавшись, Аня успокоилась и тихо проговорила:

— Не будь хоть сейчас смешным.

Михаил Васильевич выпрямился.

— Хорошо. Сдаваться я не думаю. Теперь ты все знаешь. Кстати говоря, отстранены от работы еще Николаев, Барон и Малинина — они пострадали только из-за меня. Времени осталось мне очень мало, дорог каждый час, и я вынужден сейчас идти.

— Куда? — горько спросила Аня. Она села на кровати, натянула в рукава халат, зябко повела плечами.

— Встречусь с Кругликовым и сразу уеду на перевал. Скоро не жди. Вернусь, только когда закончим дорогу, — ответил Михаил Васильевич, глядя на темное окно.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Поздней осенью к своим старым берлогам все еще приходили медведи, будили рычаньем ночевавших в сторожке рабочих. С наступлением зимы эти визиты прекратились, зато на снегу появились рысьи следы — коварный хищник кого-то упорно выслеживал, не смущаясь близостью людей, которых с каждым днем становилось все больше.

Тоннель пока еще не соединил два готовых участка таежного шоссе, но грузы с железной дороги уже шли по новой магистрали. Со станции товары доставляли на грузовиках к западному въезду в тоннель, отсюда их по узкой каменной терраске перевозили к восточному въезду, там опять перегружали на грузовики и везли на Сосновку.

Заведовал временной перевалочной базой Никита-партизан. Он же выполнял самую трудную и крайне опасную работу — перевозил грузы на санях. Это напоминало цирковой аттракцион. Лошадь на протяжении всех шестисот метров шла буквально по кромке узкого выступа обрывистой скалы, ежесекундно рискуя сорваться в бездонную темную пропасть. Управлять лошадью Никита не доверял никому, за груженым возом всегда шел сам.

Узнав об этом, Северцев запретил Никите подобную эквилибристику. Но когда директора здесь не было, тот считал себя полновластным хозяином Чертова камня.

И он действительно стал на перевале самым главным и самым нужным человеком. Давал приют шоферам и горнорабочим, варил для них еду, будил, чтобы не опоздали на смену, заправлял горючим грузовики, из своего неприкосновенного запаса поил водкой промерзших шоферов — словом, был добрым духом таежной дороги.

Сторожка Никиты стояла на пологом склоне Чертова камня, как раз над тоннелем, и, когда там шли взрывные работы, она вся вздрагивала — да так, что в крохотных окошках частенько лопались стекла. Она была маленькая, холодная: строили, не думая зимовать в ней, а когда работы затянулись, пришлось ее отеплять — поставили в центре железную бочку, в окно вывели жестяную трубу, и зимовье было готово. На фанерной крышке от макаронного ящика Никита чернильным карандашом вывел заинтриговавшую всех надпись: «Чертов атель». Первая на перевале вывеска была торжественно водружена над дверью сторожки.

Сегодня Никита весь день сидел в зимовье и занимался домашними делами — подшивал войлоком свои пимы, ставил шоферам заплаты на телогрейки, присматривал за обедом, который готовился прямо на углях в чадившей железной бочке.

За потным оконцем послышались торопливые шаги. Со скрипом отворилась перекошенная дверь, и через порог перевалился черный тулуп, по бокам которого висели большой жестяной бидон и фанерный чемоданчик. Тулуп распахнулся, и Никита узнал Барона. Тот плохо держался на ногах. Сразу плюхнулся на скамейку.

— Ты что, паря? Дербалызнул никак? — стаскивая с него тулуп, поинтересовался Никита.

— Мне нужен люкс в вашем отеле, музыка и мадам Анжа. Спирт в бидоне, консервы в чемодане — это все, что имеет твой бывший начальник, — не поднимая поникшей головы, сообщил Барон.

Никита внимательно посмотрел на его остановившиеся глаза.

попытался пропеть Барон и, открыв крышку бидона, налил из него спирта в две кружки.

Никита пить не стал.

— Я, паря, свою цистерну выпил.

— Какую цистерну?

— Водки. Что господь бог каждому из нас на жизнь вырешил, — пояснил старик.

Барон, подняв над головой кружку, объявил:

— Прощай, друг Никита. Перехожу в новое качественное состояние!

Опорожнив кружку, он успел только добрести до лавки и, свалившись на нее, моментально захрапел.

Никита, накинув зипун, пошел в тоннель — предупредить Северцева. Что-то Барон заговаривается… Почему-то величает себя бывшим начальником…

Выйдя из сторожки, Никита ощутил сильный подземный толчок — взрывники теперь перешли на детонит — и с опаской глянул вверх. Его уже несколько дней беспокоила вершина Чертова камня — над самым зимовьем нависла снежная шапка. После каждого бурана она становилась больше. Это угрожало обвалом. Мощные взрывы сотрясали гору. Никита примечал, что в нескольких местах они вызывали снежные осыпи. Сегодня старику показалось, будто козырек шапки малость опустился… Следовало и об этом доложить Северцеву. Как бы не стряслось беды!

Тоннель встретил Никиту теплом. Сизый дымок сгоревшей взрывчатки плавал под высоким круглым сводом, обволакивая редкие лампы. По ровному тоннелю прямо на Никиту катил глазастый самосвал, с верхом нагруженный отбитой взрывом породой. Краснолицый шофер резко затормозил.

— Здорово, партизан! — крикнул он.

— И тебе того, коль не шуткуешь, — ответил Никита, останавливаясь около дверцы кабины.

— Слухай сюда, Никита! Каменушкинская шоферня сказывала: сняли нашего Северцева с работы. Слыхал?

Никита приставил палец к виску и покрутил им.

— Голова без ума — что фонарь без огня. Пошто брешешь?

— За что купил, за то и продаю. Без наценки. Обратно, сказывают: бухгалтера сняли, геолога и снабженца за компанию. Спросил я, почему так. Отвечают: потому, значит, так должно и быть, — разъяснил шофер.

Старик рассердился:

— Однако, мордастый, опилки у тебя в голове. Так, должно, и есть. Ты что, Северцева аль Малинину не знаешь?

— Знаю. Начальник что надо. Портки целые носит, не просидит в кабинете. А геолога, сказывают, за шуры-муры с ним выгнали. — Шофер с шумом включил скорость и тронул машину с места.

Никита был ошарашен такой новостью. Сняли Северцева, Малинину… Да что же это творится?.. Он сегодня же напишет Шахову: куда тот смотрит? Почему дает в обиду хороших людей? Или как стал большим начальником, так и потерял партизанскую совесть?

Сгорбившись, шагал старик дальше.

В передовой выработке он увидел Столбова с напарником Петькой. Они бурили перфораторами. Горные орудия были нацелены на последние метры скалы, разделявшие западный и восточный участки тоннеля. Стальные стволы буровых молотков со скрежетом вонзались в грудь забоя. И глухие взрывы казались тяжкими вздохами израненной горы.

Никита зажал ладонями уши — он не выносил тарахтения молотков, — но, на его счастье, Столбов выключил перфоратор. Сразу наступила необычная для передового забоя тишина. Никита огляделся по сторонам. Северцев был тут же. Он стоял у забоя и, наклонив голову, с напряжением вслушивался.

Михаил Васильевич третий день нервничал: по расчетам, восточное и западное крылья тоннеля должны были сбиться еще позавчера, но сбойка не состоялась. За два дня прошли еще пятнадцать метров, а участки все не соединялись. Он растерялся. Наверное, маркшейдер задал ошибочное направление выработки. Если так, забои не встретятся совсем. А осталось всего три дня… Еще одно обвинение против него — обидное для горного инженера, но на этот раз справедливое!

— Аль духов каких подземных выслушиваешь? — подходя, задал вопрос Никита.

— Хуже. Сбиться не можем… Знаешь, какой случай на Кавказе еще до революции был? Проходили там железнодорожный тоннель. И тоже долго не могли сбиться. Горный инженер уже в сотый раз проверил расчет и… тут же в забое застрелился. А через полчаса встречные забои соединились…

Вдруг лицо Северцева преобразилось, глаза заблестели, он торопливо поманил пальцем Никиту, возбужденно выкрикнул:

— Слышу их! Слышу! — И припал ухом вплотную к скале.

Старик с сожалением посмотрел на директора. Чудак человек… Его стоптали, а он радуется, что, видишь ли, шум какой-то ему почудился…

Северцев еще раз прислушался и, схватив Никиту за рукав, подтянул к забою. Старик, чтобы сделать одолжение чудаковатому начальнику, тоже наклонился, прислушался… И вдруг лицо его вытянулось от удивления: он ясно расслышал глухие, отдаленные удары!

— Направление дано точное! А я-то боялся, что разошлись… Перетрусил за эти два для изрядно! Ведь в горном деле всякое бывает… Ну, теперь зато ясно: западный забой в нескольких метрах от нас. Еще два дня, и мы собьемся! — радостно объяснял старику Северцев.

— Ну и слава богу!.. И пошли обедать! С утра небось голодуешь. — Помедлив, Никита добавил: — В сторожке тебя один человечек дожидается.

Северцев счищал паклей глину с рук.

— Какой человечек?

— Барон гостюет. Пьяный в дугу.

— Жалуется небось?

— Веселенький, как идиет. Песни орет. Пойдем в зимовье! — позвал Никита. Ему хотелось поскорее узнать правду.

— Подожди. Покурим с ребятами!

Они подошли к проходчикам. Северцев достал пачку папирос, угостил ребят, закурил сам.

— Теперь наверняка собьемся! По совести сказать, мы с Петькой эти два дня совсем носы повесили. За вас переживали, — затягиваясь дымком, проговорил Столбов.

Больше на эту тему они не говорили: горняки, не сделав дела, не торопятся говорить о нем.

— Елена помирилась с отцом? — спросил Михаил Васильевич.

— Враждуют. Она ходила на пасеку к матери, так батька ее на порог не пустил. Обзывал всяко-разно… — сокрушался Столбов, устало проводя рукой по светлым вьющимся волосам.

— У Митьки Серегина тоже не клеится. Зинка в общежитии живет. К его родителям в дом входить не хочет, а комнату им комендант не дает! — рассказывал Петька.

— Вот начали сборку стандартных домов — с горячей водой, ваннами, отоплением, — ему первому дам комнату… — Смутившись, Северцев поправился: — …Дадут комнату.

Столбов, Петька и Никита переглянулись.

Фрол сказал Северцеву:

— Третьего дня на бюро райкома меня в кандидаты партии приняли. Чувствую, что теперь по-другому жить должен, а как — не знаю. Научите, Михаил Васильевич!

— Как? Работать с полной отдачей сил. Само собой, не нарушать трудовой дисциплины. Одолевать хитрости мастерства. И, конечно, учиться: поступай в заочный техникум, получай среднее техническое образование, дальше тянись: к высшему. Надо ли тебе напоминать, что и в быту надо пример показывать? Проступки против морали или пьянство в коммунизм не прихватишь…

— Об этом не только бригадиру думать, когда его в партию взяли, — важно заметил Никита. — Каждый рабочий того должен добиваться. А перво-наперво молодой: ему при коммунизме-то жить!

— Вот и давайте всей бригадой! Верно сказал Никита, — подхватил Фрол, — в коммунизме нам всем жить доведется, не одному мне!..

— Подбирай, Фрол, ударную коммунистическую бригаду… Хочу быть запевалой по руднику! — хорохорился Петька.

— Это, Петька, у тебя, может, чисто нервное? — Никита хлопнул Петьку по спине. — Смотри, запевала: кукарекнуть — просто, работать — трудней, — предупредил он.

— Поговори, Фрол, с ребятами, — посоветовал Михаил Васильевич. — Обмозгуйте и… Это дело святое!

Пожав всем руки, он пошел с Никитой к выходу.

Как только они остались одни, Никита передал Северцеву услышанную от шофера новость.

— Правда аль брешут? — осторожно спросил он.

Северцев сделал вид, что с особенным интересом рассматривает породу, в которой проходит тоннель.

Никита не выдержал паузы, голос его дрогнул:

— Не томи, Васильич! Отвечай: сняли?

— Сняли, — просто сказал Северцев.

— Про тебя спрашивать не буду. Снесло тебя за то, что ты вроде как против течения поплыл. А за что Валерию Сергевну гонят? Неужто из-за тебя? — не унимался Никита.

— Из-за меня, — подтвердил Северцев.

— А я-то не верил… Значит, токуешь? — уже строго спросил старик.

— Не понимаю тебя, Никита.

— Наслаждение с ней имеешь?

Михаил Васильевич, наконец, понял старика. Рассмеялся:

— Неужели ты поверил сплетне?

Но Никита воспринял его смех по-своему.

— Оно, конечно… Не откладывай работу до ночи, а любовь до старости… — согласился он и тяжело вздохнул.

У выхода из тоннеля на них набросился визгливый ветер — кидал в лицо колючий снег, пытался свалить с ног.

— К бурану! — поворачиваясь спиной к ветру, прокричал Никита. Он хорошо знал повадки таежной зимы.

До самой сторожки они молчали. И только у двери старик проговорил:

— Куда от нас подашься-то?

— Пока в Москву. А там видно будет, — ответил Северцев. И, почистив веником валенки, шагнул в избу.

В избе стояла полутьма. Красноватый свет печки озарял грубо сколоченный стол и сидящего за столом Барона. Барон медленно отхлебнул — видимо, далеко не первый глоток — из кружки, подирижировал вилкой и, наколов на нее из банки кусочек рыбы, осипшим голосом запел:

— Яков Наумович! Да за такие песни в тридцать втором году из профсоюза исключали… — шутливо напустился на него Северцев. — По какому такому поводу вы бражничаете?

— И это спрашиваете вы? — пробормотал Барон. — Праздную успешное завершение своих героических дел в медвежьем углу… Выпьем за прощание с глупой, я извиняюсь, романтикой! — Он налил из бидона спирт в кружки.

Северцев, подойдя к рукомойнику, начал умываться. Барон топтался около него и разглагольствовал, еле ворочая языком:

— Я хочу говорить с вами как со старым другом… Вы, наверное, слыхали: костюм хорош новый, а друг — старый. Давайте поговорим… о чувствах вообще. Первый раз в жизни я увлекся романтикой. Работал абсолютно бескорыстно, даже… как это говорится, самозабвенно… Я молился на вас, подражал вам. И я хочу помочь вам в беде. Как помочь, не знаю… Но что-нибудь придумаю. Так о чем я говорил?.. Да! Я, как и вы, мотался по тайге, не спал ночей, в заезжих домах тоже кормил собою различных паразитов. Раньше бы я этого не сделал, даже если бы мне предложили солидную сумму… А здесь делал. Что меня заставляло так делать? Романтика… Я думал, что из меня получится, знаете ли, этот — фэникс из пепла. И я так думал, что если должен быть этот фэникс-шмэникс, так сначала должен быть пепел. И вот вы видите, что получилось: тот еще фэникс! Пепел есть, а фэникса нет… Осталось одно «фэ»!.. Я сейчас говорю не то. Даже абсолютно не то… Просто — и вы это знаете! — здесь все так поступают. А я мог — не так как все? Знаете ли, не мог… Зададим себе один вопрос: результат? Раньше я имел некоторые деньги и был для всех — даже по документам — хорошим человеком. Здесь я жил честно — и уезжаю с грязной трудовой книжкой и пустым карманом. Вы можете не верить: у меня нет денег на плацкартный билет. Клянусь здоровьем. Смешно?.. Как только я приеду в Москву, я сразу пойду к Птицыну и скажу ему одну маленькую фразочку: «Очень желаю поскорее увидеть вашу жену вдовой». И гордо удалюсь!

В избу вошел Никита. Оттирая рукой замерзшее ухо, кивнул на Барона:

— Проспался, гулеван? — И стал заправлять керосином лампу.

— Я стал пить в последние дни… — отозвался Барон. — Я понял, что на честности мне до дому не доехать, и прихватил с собой этот бидон. Мне морально тяжело, меня вернули в аморальное состояние. — И выпил кружку, налитую Северцеву или Никите.

— Скажите, аморальная личность: а как ведут себя другие потерпевшие? — спросил Северцев, посыпая солью кусок черного хлеба.

— Бухгалтер слег в постель. Сердечный приступ. А Валерия Сергеевна стала еще больше работать. В ее отделе свет горит теперь почти всю ночь… Знаете, что я вам скажу: довольно уже говорить о делах. Они для нас кончились без фейерверка.

Барон сел к столу, вилкой, которую он не выпускал из руки, ударил о край стола, поднос ее к уху, как камертон, и, дирижируя ею, засипел:

При этом возгласе он ударил вилкой по пустой кружке.

Никита зажег лампу. Обернув тряпкой чугунок, вытащил его из печки, поставил на стол. Северцев разрезал краюху хлеба. Никита опустил в чугунок деревянный половник и потянулся за миской.

Раздался глухой взрыв, за ним последовал сильный толчок, от которого в окнах задребезжали стекла.

— Небось в западном крыле рвут, — успел сказать Никита.

Им показалось, что кто-то приподнял их дом и с силой стукнул об землю…

Очнувшись, Северцев открыл глаза, почувствовал боль в правой ноге и понял, что жив. Нога была придавлена чем-то тяжелым, высвободить ее он не смог. Пахло паленым. В кромешной тьме стонал Барон, слезливо взывая о спасении. Где-то рядом кряхтел Никита. Старик чиркнул спичкой. Осветилась страшная картина разгрома Никитиного отеля: дом сильно перекосило, стена с открытой входной дверью задралась на метр от земли, и в дом набился снег. Сруб весь покорежило, бревна выбило из угловых венцов, и непонятно было, на чем они еще держались. Рамы из окон куда-то исчезли, зияющие отверстия забивал снег, гасил тлеющие головешки, вывалившиеся из опрокинутой печки.

Северцев разглядел на своей ноге толстые доски обрушенных полатей. Барон был придавлен разбитым столом и какими-то мешками.

Никита поднялся. Зажигая спички, нашел казанок, засветил его. Осторожно ощупал Северцева и Барона.

— Главное — сами целы. А болячки заживут, — успокаивал он.

Барон, придерживая руками голову, клял все на свете. Северцев с трудом встал. Ступать на правую ногу он не мог. Пришлось приспособить доску вместо костыля. Барон уже членораздельно пожаловался на адскую головную боль. Он утверждал, что стол разбился о его голову.

— Адская боль бывает в голове, паря, когда чересчур резко протрезвеешь. Выпить нужно — для поднятия духа, — предложил Никита.

Но бидон оказался пуст: его раздавило упавшей потолочиной.

— А как ты чувствуешь себя? — спросил Никиту Северцев.

— Лихотит меня чтой-то.

Больше от него жалоб никто не слышал.

Когда прошел первый испуг, стали обсуждать: что же произошло?

Барон полагал, что виной катастрофы был ураган, как былинку поднявший сторожку и разбивший ее об землю. Так бывает даже в городах. И с большими строениями.

— Стихия бушует. Она и отвалила снежок с Чертова камня. Хотел еще с утра упредить тебя, Васильич, да расстроился с этими новостями. Призабыл, забодай меня комар… Надо бы загодя обвалить нам козырек-то. Да ведь хорошая мысля, она всегда приходит опосля. Завалило нас не глыбко. Видать, сорвался только козырек. Будем поскорее выползать сами. Без помощи обойдемся, — убежденно заявил Никита.

Он сел на доску и стал переобуваться. Снял кожаные ичиги — большущие сапоги из сыромятины на мягкой кожаной подошве, вытряс из них сено, заменявшее стельки, поворошил руками слежавшиеся сенинки и сунул обратно, аккуратно перемотал три пары портянок, натянул ичиги снова.

Все это сопровождалось пояснениями:

— В ичигах любой мороз не страшен. Гораздо теплые. Чтобы не промокли, окунешь в воду и — на мороз. Чтобы значит, ледяной коркой покрылись. А тогда броди хоть по наледи, ноги завсегда сухие будут… Ну, я пошел, братцы, — сказал он.

Северцев остановил старика:

— Может быть, подождем? Нас должны скоро откопать.

— Нужно скорее выбираться. Не приведи бог, оползет вся шапка… — И Никита, прихватив лопату, стал взбираться по рухнувшему бревну к пролому в потолке.

Сначала лопата ударяла по накатнику, и снег сыпался внутрь сторожки. Потом стук стал глуше, глуше. И наступила тишина. Прорытый в снегу лаз ушел далеко от сторожки.

Раза два Северцев слышал голос Никиты и, не будучи в силах подняться к потолку, посылал для переговоров Барона. Последний раз Никита кричал, что скоро пробьется: ему стало светлее копать.

Прошло уже много времени. Никита все не появлялся.

Вновь раздался отдаленный шум. Избушка заколебалась, над их головами грозно ухнуло, и Северцеву показалось, что теперь на бедную сторожку навалился весь Чертов камень.

После долгих препирательств Барон опять полез в снежную штольню, чтобы установить связь с Никитой. Вскоре он, отчаянно крича, приполз назад: лаза не стало, второй снежный обвал уничтожил его.

Аня больше не могла сидеть в пустых комнатах и ждать известий от Михаила. Это было настоящей пыткой.

То и дело подходила она к окну, с надеждой глядела на улицу — не приехал ли? Все время прислушивалась — не зазвонит ли телефон? Но никто не вспоминал о ней. Телефон упорно молчал.

Столбовы переселились на другой день после того, как уехал Михаил. По утрам Елена заходила к Ане, предлагала помочь по хозяйству, принести что-нибудь из магазина. Ане ничего не было нужно. Она нервничала все больше и больше, сердцем чуя неладное.

В конце концов она решила поехать на перевал сама — узнать, что же с Михаилом.

Но в этот вечер телефон зазвонил. Говорила… Малинина. Она просила разрешения немедленно зайти к Анне Петровне: есть важные новости. Аня перепугалась, умоляла не задерживаться и окончательно потеряла покой.

Малинина прошла в столовую не раздеваясь, устало опустилась на стул, медленно расстегнула ворот цигейковой куртки. Аня, с глазами, полными слез, наблюдала за ней и, не выдержав, вскрикнула:

— Что случилось?..

— Произошел обвал — прошептала Валерия.

— В тоннеле? Он был там?.. — кричала Аня.

— Снегом завалило сторожку. Он там, — ответила Валерия.

— Жив?..

Валерия не знала.

Аня стояла в оцепенении, потом, упав на стул, зарыдала. Валерия прикусила губу, чтобы сдержаться.

Прошло несколько минут. Всхлипывая, Аня подняла голову.

— Когда это было?

— Первый обвал — вчера вечером, второй — сегодня под утро.

— Почему вы так долго не говорили мне? Это бесчеловечно!.. — Аня опять разрыдалась.

— Я сама узнала об этом только в конце дня. Сразу не могла заставить себя прийти к вам, — ответила Валерия.

— Он один там? Поедемте сейчас к нему! — Аня поднялась со стула. Она чувствовала себя как во сне. Движения и слова ее были почти безотчетны.

— Там их трое. Днем на перевал уехали Кругликов, врач и команда горноспасателей. К вечеру, как только стих буран, туда пошел вертолет. С минуты на минуту должен вернуться Иван Иванович. Тогда можно будет решить… — ответила Валерия. Она уже совладала с собой и теперь могла рассуждать здраво.

Как-то внезапно притихнув, Аня перестала рыдать и с недоумением смотрела на Валерию, словно стараясь понять, зачем здесь эта женщина.

Валерия подошла к телефону, сняла трубку, попросила соединить ее с парткомом. Там никто не ответил. Тогда она позвонила в гараж и спросила, есть ли какие-нибудь новые сведения с перевала. Оказалось, что десять минут назад оттуда вернулась машина. По рассказу шофера, раскопки идут быстро, но о судьбе всех троих он ничего не слышал… Валерия передала свой разговор Ане. Та не поняла ее. Бессмысленно смотрела в зеркало, не задавала ни одного вопроса. Валерии стало не по себе, захотелось скорее уйти отсюда. Однако оставить Анну одну в таком состоянии она не решилась. С трудом уговорила ее прилечь. Аня согласилась ждать только прихода машины: ехать нужно сейчас, немедленно…

Чтобы успокоить ее, Валерия сняла трубку, незаметно прижав рычаг, громко сказала, чтобы прислали машину. После этого Аня согласилась лечь на диван. Валерия присела на стул, ожидая звонка Кругликова. Она была убеждена, что Иван Иванович, как только приедет с перевала, прежде всего позвонит сюда.

Аня спала неспокойно. Вскрикивала, металась по дивану, часто открывала глаза. Последний раз она не узнала Валерию, в глазах ее был испуг, она отвернулась к стенке. Потом спросила: почему нет машины, почему они до сих пор не уехали на перевал?..

Много передумала Валерия в эту ночь.

Что будет с Анной, если катастрофа у Чертова камня станет трагедией? Сможет ли выстоять в жизни Анна, как выстояла она?..

Только теперь до конца стало ясно Валерии, кем был всегда для нее самой Михаил. Всю жизнь она ведь ждала только его. Жила надеждой, что снова встретится с ним. А теперь, когда встретились, стала жить для него. Ничего не ожидая для себя, ничего не требуя и, кажется, ни на что не надеясь. Просто жила, старалась хоть в чем-то помочь ему. Чтобы ему было легче. Это стало ее счастьем. Горькое счастье? Нет. Это была огромная радость по сравнению с тем, что лежало позади. Она пережила потерю Павла, который жил для того, чтобы ей было легче. Но хватит ли у нее сил перенести эту — гораздо более страшную — потерю?.. Если нет Михаила, зачем, для чего жить дальше?..

Громко прозвенел в ночной тишине телефонный звонок. Валерия разбудила Аню. Та вскочила, подбежала к столу, взялась за трубку и отдернула руку. Валерии тоже было очень страшно снять трубку. Она заставила себя это сделать.

— Слушаю… Малинина. Иван Иванович? Как там?.. — И обернулась к Ане. — Живы!

У Ани подкосились ноги, она тяжело опустилась на стул и заплакала — теперь уже от радости. Валерия, закрыв глаза, перевела дыхание и продолжала слушать.

— Только поздно вечером, — говорил Кругликов, — нам удалось откопать сторожку. Там были Северцев и Барон. Они живы и почти здоровы. У Северцева сильно ушиблена нога, доктор подозревает в голени трещину. Михаил Васильевич может передвигаться пока только с помощью палки. Барон отделался ушибом головы, ложиться в больницу отказался и немедленно уехал на станцию. Плохо с Никитой: его пока не нашли. Он пробивался и непременно пробился бы, не будь второго обвала… Его ищут и найдут, но…

В конце разговора Валерия спросила:

— Почему не вернулся домой Северцев?

— Он приедет завтра. Завтра предстоит сбойка тоннеля, и я не смог уговорить Михаила Васильевича пропустить это событие. Такой уж он человек.

— Да, и ничто его не изменит, — подтвердила Валерия.

По тону этой фразы Аня внезапно поняла, что эта женщина любит Михаила… Значит, у них не простая интрижка… Ане стало страшно.

Она инстинктивно отодвинулась и подавленно прошептала:

— Он вернется?

— Вернется, — грустно ответила Валерия и, больше не сдерживаясь, разрыдалась.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Обушков поселился в гостинице в том самом номере, в котором когда-то жил Северцев.

С первого дня появления Василия Васильевича на комбинате положение его стало крайне затруднительным. Притворяться перед опытным врачом — дело совсем не простое. Обушков добросовестно пытался вспомнить перенесенные раньше болезни, но получалось неважно — он давно ничем не болел. Помнилось, лет пять тому назад болела поясница, стреляло в правую ногу, — врачи определили радикулит… Можно заболеть гриппом, но как быть с температурой? Притом врач начнет прослушивать, делать бесконечные анализы и довольно быстро все разоблачит. Можно подвести себя, а главное — Северцева… После долгих раздумий Обушков пришел к выводу, что лучшая болезнь для здорового человека все-таки радикулит: никаких температур и анализов, при осмотре можно жаловаться лишь на боль в пояснице, и лечение приятное — только прогревание. Словом, рецидив старого радикулита…

Врач вынужден был согласиться с диагнозом, поставленным самим больным.

Обушков добросовестно посещал больницу, где принимал через день кварцевые ванны. Но, к огорчению врача, чувствовал себя по-прежнему неважно.

Болезнь дала Василию Васильевичу много свободного времени. Он часто думал о сосновских делах и все больше убеждался, что Северцева сняли зря. Птицын уже запрашивал его телеграммой о ходе выполнения приказа по Сосновке, — Обушков ответил, что болеет и выполнить приказ пока не сможет.

Сегодня Птицын повторно потребовал отчета — по пунктам — о выполнении приказа, грозил привлечь к ответственности за саботаж. Угроза окончательно убедила Обушкова в том, что он не должен вообще принимать дела Сосновского комбината. И он тут же написал Птицыну: сославшись на ухудшение здоровья, известил, что для двух директорских кресел у него нет сил и на короткое время.

С этого момента у Обушкова кончились угрызения совести. Все сразу прояснилось. Он с легкой душой дожидался возвращения Северцева.

Василий Васильевич лежал на диване, читая книгу, когда в дверь его номера осторожно постучали. Он поднялся, надел пиджак, открыл дверь. В коридоре стояла Малинина.

— Заходите, заходите, гостьей будете, — предложил он.

Малинина вошла, присела на край дивана. Волнуясь, спросила:

— Почему не приехал Северцев? Он должен был вернуться еще вчера.

— Сам не знаю. Видимо, что-то задержало, — неопределенно ответил Обушков. Его самого очень беспокоила эта задержка.

Малинина сидела, дергая угол носового платка, зажатого в кулаке. Видимо, она хотела еще что-то сказать и не решалась. Они почти не знали друг друга.

— Я хочу просить вас, товарищ Обушков, — наконец заговорила она, — если можете, не выгоняйте меня сразу… Я понимаю! Просьбу мою выполнить не легко. Приказ министерства вас обязывает. Но поймите меня, что прошу ради дела… — Она подняла на Обушкова умоляющий взгляд. — Много сил я отдала разведке Сосновского месторождения. Мы пробурили тысячи метров разведочных скважин, прошли сотни шурфов, охватили поисковой разведкой десятки квадратных километров. Мы собрали богатейший материал, он совершенно изменит наше представление о Сосновке. Думаю — запасы руд, наверное, удесятерятся. Чтобы обработать этот материал, нужно время — по крайней мере еще два месяца. Поверьте, я уже третий месяц сплю не больше четырех часов в сутки. Но не успела закончить! К сожалению, наши физические возможности ограничены. Северцев не мог уйти с Сосновки, не закончив дороги, так и я не могу уйти, не подсчитав новых запасов. Поймите: другому геологу это сделать будет значительно труднее. Ему только на изучение материала, как и мне, потребуются годы. Подумайте: годы! — все более волнуясь, убеждала она этого мало знакомого ей человека, от которого, казалось ей, зависело, завершит она свою работу или нет…

— Я понимаю вас и обещаю сделать все, что смогу, — выслушав ее, заверил Обушков.

Она ушла.

Не один раз помянув крепким и витиеватым словом свое начальство, разгоняющее ценных работников, Обушков снова завалился на диван. Он обдумывал докладную записку в обком партии: молчать нельзя!..

Но подумать хорошенько так и не пришлось. В дверь опять постучали. Теперь явились мрачный Галкин и смущенная Борисова. Обушков поспешил помочь Борисовой снять пальто.

— У нас на Каменушке мужчины куда ухажеристей, всегда помогают дамам, — пошутил он.

— Спасибо, я сама. Оно у меня легкое, ветром подбитое, — ответила Борисова.

Галкин сосредоточенно разглаживал свои баки, никак не реагируя на шутку Обушкова.

— Да, мужчины у вас ужасно серьезные. Переезжайте, Мария Александровна, к нам на Каменушкинский рудник! Быстро просватаем! А то здесь вам грозит опасность остаться в вековухах, — продолжал в том же тоне Василий Васильевич.

Косясь на Галкина, Борисова отшутилась:

— Придется воспользоваться вашим советом!

Галкин с каменным лицом спросил Обушкова:

— Вы, по всей вероятности, поспешите отменить, как неверные, распоряжения и указания бывшего директора, касающиеся горного цеха?

— Я не понимаю вас, молодой человек, — сказал Обушков.

— Моя фамилия Галкин. Вопрос мои вполне законен. Сегодня мы ведем горноподготовительные работы с учетом перехода на карьер. Если новый директор думает иначе, то горнякам следует перестраиваться, полностью изменять план подготовки, — официальным тоном докладывал Галкин.

Обушков хитро прищурился:

— А вы-то лично как считаете?

— Я полностью согласен с бывшим директором и, если вы думаете иначе, прошу немедленно освободить меня от должности, — внешне ничем не выражая своего волнения, твердо заявил Галкин.

— Просьбой об отставке пугаете? — усмехнулся Обушков.

Галкин взглянул на него уже с открытой злобой.

— Нет. Просто по-другому поступить не позволяет совесть. Вам знакомо такое понятие?

Галкин сразу невзлюбил Обушкова. Не мог простить ему уже одно то, что он согласился принимать дела у Северцева. Видел в нем соучастника расправы над Михаилом Васильевичем.

— Мальчишка вы! — вскипел Обушков.

Борисова, выразительно глядя на петушистого Галкина, укоризненно покачала головой. Участливо и умиротворяюще улыбнулась оскорбленному Обушкову. Кто знает, может быть, он совсем и не виноват в этой истории?..

Галкин сидел все с тем же каменным лицом.

Стараясь разрядить накаленную атмосферу, Борисова обратилась к Обушкову:

— Мне Северцев поручил пересмотреть компоновку обогатительного оборудования на фабрике. Отсадочные машины можно заменить новейшим оборудованием — винтовыми сепараторами, это увеличит в полтора раза мощность фабрики. Но нужно ли этим теперь заниматься? Вы знаете: при подземных работах фабрика и так значительно недогружена рудой.

Обушков, казалось, внимательно выслушал ее. Потом, забрав со стола чайник, молча вышел из комнаты. Борисова и Галкин недоуменно переглянулись.

— Выдающийся деятель… — бросил Галкин.

— Что вы ерепенитесь? Будто Обушков виноват перед Северцевым… — урезонивала его Борисова.

— А как же! Где кончается участие к человеку и начинается безучастие? Где кончается безучастие и начинается участие в расправе? Подумаешь, политика невмешательства… Мы помним, что это такое. История научила нас!

— Ну, мой дорогой, вы уже заехали бог знает куда… Остановитесь вовремя.

— Михаила Васильевича он знает давно. Работал с ним вместе. Зачем же помогает топить его? — не унимался Галкин.

Обушков вернулся. Поставил на стол горячий чайник, достал из тумбочки три стакана, блюдечки, чайные ложки, банку с медом, домашнее печенье.

— Прошу отведать чайкю! — пригласил он.

Борисова и Галкин, неожиданно оказавшиеся в гостях, опять с недоумением переглянулись. Все уселись за стол.

Обушков налил чай в стаканы, долго управлялся с тянущимся медом, накладывая его в блюдечки, и, только закончив эти операции, начал говорить.

— Я не директор вашего комбината. И никогда им не буду. Отменять указания Северцева не могу. Тем более что с ним совершенно согласен.

— Как — не директор? — воскликнул Галкин, ошеломленно глядя на Обушкова, даже позабыв закрыть рот.

В этот момент отворилась дверь и без стука в комнату вошел Северцев.

Он опирался на палку и сильно хромал. Вид его был страшен: меховая куртка висела клочьями, рукав болтался на ниточках, брюки в нескольких местах прожгло, осунувшееся лицо заросло седой щетиной, под глазом темнел кровоподтек, лоб прочеркнула кровавая ссадина.

Галкин и Борисова застыли с широко раскрытыми от изумления глазами. Опомнившись, они поздоровались с Северцевым, извинились перед хозяином и стремительно исчезли.

Обушков радостно обнял Михаила Васильевича.

— Все знаю, брат! Ловко тебя разделало… Как нога?

— Ползаю — значит, нормально. А как твое здоровье, старина? — подмигнув, спросил в свою очередь Северцев.

— Дорога-то как?

— Сегодня закончили сбойку тоннеля. Дорога построена, — устало ответил Михаил Васильевич.

— Выходит, я выздоровел… Две недели облучали меня кварцем, аж до красноты! Чуть дырку не прожгли… — пожаловался Обушков, усаживая его за стол.

— Спектакль окончен. Завтра, Василий Васильевич, принимай дела, а я пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Карету до станции дашь?

— На этот раз принимать дела от тебя не буду. Раздумал, — сказал Обушков.

— Что значит раздумал? Есть приказ начальства.

— Есть приказ того же начальства — дорогу не строить. А она построена, — отпарировал Обушков.

— Это бунт?

— Нет. Просто замучил радикулит. В подобных делах соучастником быть не хочу. Да меня здесь и народ не примет. Я не смог бы заменить тебя.

Он достал из тумбочки бутылку, вылил из стаканов чай, наполнил их вином.

— Так мы с тобой, глядишь, сопьемся, — усмехнулся он. — Прошлый раз у тебя, теперь у меня…

Поднял свой стакан и предложил выпить за дорогу. Чокнулись. Северцев печально сказал:

— Все бы хорошо, если бы не Никита… Сегодня утром его откопали. Знаешь, что выяснилось? Он все-таки пробился наружу после первого обвала, а тут следом второй. Вторым обвалом его, видать, здорово оглушило, к тому же он нарвался на рысь. Судя по следам, она прыгнула с дерева, когда он вылезал из-под снега. У него разодрана спина, раны на затылке, на шее, искусаны руки: видать, он душил ее. Когда его откопали, мы ужаснулись: лежит в обнимку с огромной рыжей кошкой, а в ней без малого два пуда… Похоронили его над тоннелем. Рысь я с собой привез. Чучело из проклятой сделаю.

— Да! Не знает человек, где и когда придет его конец… — вздохнул Обушков.

— В этом его счастье. А знал бы — так жить бы нельзя было… Хотел спросить тебя: как его фамилия? На перевале никто не знал.

— Фамилия?.. Как же его фамилия?.. Нет! Не знаю! Все его Никитой-партизаном звали… — Обушков развел руками.

— Когда закрыл ему глаза, я понял одну мудрую истицу: живые закрывают глаза мертвым, а мертвые открывают глаза живым. Вот ведь не стало человека, проливавшего кровь за счастье других, но никогда не думавшего о своем счастье. Бессребреник и горемыка в жизни, он был вполне доволен ею, так как для себя ничего не требовал от нее. Дело имел с ящиками и мешками, а был человечнее нас с тобой. О нем бы некролог написать в центральную газету, мы же фамилии даже его не узнали, так и выбили на камне: «Никите-партизану». Впрочем, некролога не получилось бы, в них перечисляются должности и награды, а у него их не было. Выпьем за старика, а завтра займемся прелюдией к моему некрологу — бурдюковским приказом. Забежал к тебе по дороге. Жена ждет…

— К этому мы давно приучили своих жен — ждать нас, не зная, когда мы вернемся, — философски заметил Обушков.

Северцев, казалось, к чему-то прислушивался. Обушков удивленно покосился на него. Потом и он услышал. Северцев улыбался, не пряча выступивших на глазах слез. Да, он не ошибался: к поселку приближался гул моторов. Этот гул победно нарастал с каждой минутой. Вот уже зазвенели от него стекла. Вот осветилась улица поселка. По окну, по раме, по стене вперегонки забегали яркие отсветы автомобильных фар. Северцев выключил электричество, прижался лбом к оконному стеклу. Перед его глазами, вся запорошенная снегом, проходила первая автоколонна, прибывшая сюда прямиком с железнодорожной станции — по новой дороге.

Обушков, обняв его за плечи, тихо сказал:

— Сосновцы будут хорошо помнить тебя, Миша… Везде, где бы ни работал, ты всегда оставляешь по себе добрую память…

Отъезд Северцевых затягивался. Телеграфная дуэль между Обушковым и главком продолжалась. Лишь через две недели Птицын сдался и, объявив Обушкову строгий выговор с предупреждением, распорядился, чтобы дела временно были переданы главному инженеру Шишкину. Получив строгий выговор, Обушков ликовал так, будто его по меньшей мере наградили. Отпраздновав вместе с Северцевым свою победу над Птицыным, он, более не задерживаясь здесь, отбыл восвояси — на не сравнимую ни с чем, как он утверждал, Каменушку.

Шишкин принимал дела безо всякой охоты. Он откровенно сказал об этом Северцеву.

Дружеских отношений у них не сложилось — слишком разные были это люди, но работали они, всячески помогая друг другу. И главный инженер с болью переживал снятие директора.

Особенно пугало Шишкина то, что ему опять придется неизвестно сколько времени отдуваться за всех одному. На такой комбинат директора не сразу подберут, а с него будут драть две шкуры… В этом году план добычи и обработки руд Сосновка выполнит, на руднике внедрена цикличная работа, добыча руды повысилась. Но хуже будет с планом будущего года. Его увеличат в расчете на новый горизонт, которого, однако, не подготовили: директор запретил углублять капитальную шахту. Когда Северцев уедет, о скором переводе рудника на открытые работы нечего будет и думать, — значит, на бедного Шишкина посыплются все громы и молнии из главка. Цапаться с начальством он не будет, ему давно все надоело, к тому же начальство явно не одобряет переход здесь на открытые работы.

Теперь на Сосновке все пойдет по-старому. А жаль… Открытые работы были бы куда лучше! К сожалению, за все новое нужно драться, а сил уже мало. Просто жаль тратить их попусту. Будь что будет.

Северцев пытался с ним спорить, взывал к его инженерской совести. Шишкин только устало отмахивался, советовал спросить о совести у Птицына и помнить, чем кончилась борьба с главком.

Расстались они так же, как и жили, — ни тепло, ни холодно, по-разному глядя на жизнь и на свое в ней место.

После отстранения Северцева открыто враждебно отнесся к нему Орехов. Этот повсюду яро защищал министерский приказ, считая его расплатой за свои собственные беды. Он доказывал, что Северцева за подделанные наряды нужно судить и вообще подобных «деятелей» не следует близко подпускать к руководящей работе. Даже намекал — правда, туманно — на возможность вины Северцева в гибели Никиты…

Неприятный осадок оставил у Северцева последний визит Николаева. Как пенсионер, Евгений Сидорович уволился с комбината и тоже уезжал в Москву. Он очень обижался на северцевские, как он выразился, романтические чудачества, из-за которых он, Николаев, в итоге лишился повышенной пенсии. Конечно, винил он во всем себя… Еще в детстве познакомился он с Сервантесом, и ему не следовало добровольно брать на себя незавидную роль Санчо Пансы.

Удавил Михаила Васильевича Морозов. Явился к нему домой совершенно пьяный и, обняв его, заплакал. Сквозь пьяные слезы все время повторял: «Где она — правда?..»

Пришли проститься Столбов, Серегин и Петька. Столбов грозился написать в ЦК: там они найдут правду.

Очень сердечным был последний разговор с Кругликовым. Оба жалели, что недолго пришлось поработать вместе, что, по чести признаться, мало они сделали: главная-то проблема Сосновки остается все еще не решенной. Кругликов обещал по-прежнему поддерживать Северцева при разборе его «дела» в главке, советовал держать связь с обкомом партии. Ведь освободили Северцева без ведома обкома! Словом, нужно воевать, настоять, чтобы несправедливый приказ отменили. Обидно, что силы тратятся на какую-то мышиную возню… Об этом Северцеву надо обязательно сказать в ЦК!

Прощание с Валерией Северцев откладывал до последнего дня.

Наступил и этот день.

Все вещи были уложены, в директорском доме сохранила живой вид только комната Столбовых. На полу валялись обрывки бумаги, мебель сдвинули к стенам, на столе остались недопитые бутылки и недоеденная закуска, — по старому обычаю, устроили отвальную. У калитки уже стояла «Победа», шофер заталкивал в багажник чемоданы.

— Анна, скорее! — крикнул Северцев, стоявший у машины с теми, кто пришел их проводить.

Аня и так торопилась. Она вышла на крыльцо. Вот и кончилась пора сосновской жизни! Она увозит Михаила в Москву…

На улице начиналась пурга. Мела поземка. Сумерки съедали знакомые очертания зданий, шахтных копров. Северцев пожал руки провожавшим, расцеловался с Кругликовым и с трудом втиснулся на заднее сиденье. Как это ухитрилась Анна навезти сюда столько вещей!

…Когда выехали на центральную улицу и поравнялись с гостиницей, Северцев остановил машину.

— Анна, ты попрощалась с Валерией Сергеевной?

— Да. А ты?

— Я не успел, — сказал он.

— Зайди, попрощайся…

Поднимаясь по лестнице, Северцев думал лишь о том, дома ли Валерия. Не постучавшись, открыл дверь. Валерия стояла спиной к окну, опершись руками о подоконник.

— Пришел, дорогой мой! — прошептала она, потянувшись к нему.

Северцев подбежал и, ни о чем больше не думая, обнял ее. Они стояли, прижавшись друг к другу. Он целовал ее лицо, волосы, руки. Она отвечала на его поцелуи. Потом, словно очнувшись, осторожно отстранила его, освободилась от его рук, отступила от него.

— Прости! Может, не встретимся больше… — оправдывался он.

— Лучше бы не приходил. Мне тяжело тебя видеть, — прошептала она.

— Прости меня и за все невзгоды, которые я невольно принес тебе. В Москве сразу буду добиваться, чтобы тебя восстановили.

— У нас так мало времени! Поговорим о другом… Что ты собираешься делать?

— Драться. Как было бы хорошо, если бы ты была рядом… всегда…

— Теперь, когда мы расстаемся, я могу признаться и себе и тебе Миша: всю жизнь я любила только тебя. И тогда и теперь… Но нам, как в детской игре, всегда мешал третий лишний… Значит, не судьба…

— Люди сами хозяева своей судьбы. Мы с тобой просто ничего не делали, чтобы стать ими…

— Виновата я. Мне судьба и мстит… Ты даже не представляешь себе, как страшно остаться совсем одной, когда тебе уже сорок!.. Прощай, иди…

Северцев мял в руках шапку.

— Погоди… Неужели мы вот так расстанемся? Не подумаем о нашем будущем?

— Нашем? У меня нет будущего. Я человек с одним прошлым. Буду работать и ждать Павла — вот и все.

— Ты можешь верить, что он жив?

— А что мне остается? Хочу верить… — Она подошла к нему, поцеловала его в лоб и подтолкнула к двери. Шепнула: — Прощай и иди. Она ждет тебя.

Дойдя до конца коридора, он обернулся. Дверь была уже закрыта.

Когда он спускался по лестнице, кто-то пытался заговорить с ним, — он почти ничего не воспринимал из того, что делалось вокруг. Уже на крыльце он надел шапку, застегнул пальто. Пошарил в кармане, достал папиросу. Но закурить не смог — ветер гасил спички.

На улице разбушевался буран. Охапками бросал снег. Машину всю запорошило. Северцев наконец услышал настойчивые, охрипшие гудки. Видимо, его звали давно.

В последний раз посмотрел он на поселок, утонувший в снегу, на темный силуэт шахтного здания. Нашел в стремительно несущемся мутном месиве неподвижные ряды тусклых огоньков обогатительной фабрики.

Буран свирепел. Все громче скрипели под его наскоками кряжистые кедры. Разноголосо шумела тайга.