Инженер Северцев

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Теплым летним вечером Северцев не спеша брел по просеке. Ажурные опоры высоковольтной линии шагали вдаль и пропадали у розоватого горизонта. Скользкая желтая хвоя устилала тропинку. Лес был душист и гулок: эхо повторяло в глухой чаще чей-то дальний голос.

Просеке не было конца. В вечерней мгле она казалась узкой. Паутина и мшистая гниль опутали сучья сырых, темных деревьев, цеплялись за волосы, щекотали лицо.

Северцев присел на валежину — ствол корявого кедра, закурил.

Валерия оказалась права: семейная жизнь на Сосновке началась с неприятностей. И возвращение, их вместо и водворение в старой его квартире породили немало кривотолков. Воспользовавшись этим, Орехов написал в партком заявление о безнравственном поведении директора, нарушившего не только партийную этику, но и советский закон, по которому двоеженство карается в уголовном порядке. Кругликов намеревался передать заявление в райком, но Северцев, именно из тех соображений, чтобы не подогревать нездорового интереса к директорскому персональному делу, настоял на разборе в своей партийной организации. Ему нечего скрывать от своих товарищей! И вот сегодня вечером заявление будут обсуждать…

В довершение всего исчезла Валерия. Придя в обеденный перерыв домой, он нашел на столе странную записку:

В геологоразведочном отделе Михаил Васильевич узнал, что Малинина внезапно собралась в поисковую партию. Но куда именно — никому известно не было. И он бросился сломя голову на розыски. Полдня рыскал по тайге. Искал, звал ее. Боялся одного — не выкинула бы какую-нибудь глупость…

Северцев каблуком парусинового сапога затоптал в землю окурок, поднялся. Зашагал дальше.

Вот ему уже сорок с гаком. Жизнь многому научила, не раз падал он под ее ударами и снова поднимался. Казалось бы, человек умудрен опытом, стал более зрелым, закаленным, более невозмутимым, наконец. Хотел ли он этой любви? Нет. Не хотел и не думал, что она придет опять. Но она пришла. Она вовсе и не уходила. И в один прекрасный день вся его житейская премудрость оказалась бесполезной, и он ведет себя так же, как двадцать лет тому назад…

Однако ему все-таки не двадцать три, как было тогда… И это дает себя знать на каждом шагу. Даже совсем недавнее — отпуск, море, сумасшедшая гонка на такси по горным дорогам, тот вечер на Рице… — как давно все это было! Странно, но даже это успело стать прошлым. А в настоящем — «персональное» дело… Мысли его путались, перескакивали с одного на другое… Неужели члены парткома поддержат Орехова?.. Где же Валерия? Он ясно представил себе ее — такую, какой она была все эти последние дни: бледную, с потемневшими от невеселых дум глазами, но внешне спокойную, сосредоточенную… Что она задумала?..

…Заседание парткома должно было начаться в восемь. Пробило девять, а все еще ждали Орехова. За ним уже послали нарочного с просьбой поторопиться.

Кругликов вполголоса разговаривал с Галкиным. Шишкин внимательно слушал Морозова. Дмитрий Серегин спорил с Борисовой о кинокомедии «Верные друзья»: он восторгался фильмом. Северцев сидел в стороне, у крайнего окна, посматривал в сад, густо заросший черемухой.

Окно было раскрыто настежь, тонкая березка просунула в комнату зеленую ветку. Михаил Васильевич сорвал листок. Как в детстве, прижал его к губам, втянул вместе с воздухом, — щелкнув, листок разорвался на части. Северцев смущенно поглядел по сторонам — не обратил ли кто внимания? И поспешил отвернуться к окну.

За кустом черемухи он заметил Зину — жену Дмитрия Серегина. Она держала на руках грудного ребенка, завернутого в белое пикейное одеяло. Очень изменилась она: располнела, торчавшие в разные стороны косички заменил большой пучок… В осанке ее появилась горделивость: всем своим видом давала она понять, что стала матерью…

Радость за нее смешалась в сердце Михаила Васильевича С острым чувством боли. Валерия совсем недавно открылась ему в своем огромном несчастье. Теперь оно стало их общей бедой: после того, что она перенесла в молодости, она никогда не сможет иметь детей…

Подняв свободную руку, Зина приветственно помахала ему. Он ответил тем же.

Михаил Васильевич подошел к телефону, позвонил домой. Никто не отвечал. Он вернулся на прежнее место и снова уставился в окно.

На темно-сером небе толпились хмурые облака — тесня друг друга, тянулись в горы. Как бы не полил дождь!.. Валерия тогда промокнет… Взяла ли она что-нибудь с собой? Все его мысли возвращались к Валерии. Теперь всегда и во всем была она, только она!

Громко хлопнула дверь. Северцев обернулся: появился Орехов.

— Товарищ Орехов! Ждем тебя битый час. Это как называется? — раздраженно спросил Кругликов.

— Разгильдяйством, — подсказала Борисова.

— Могу уйти, если лишний, — развязно ответил Орехов.

— Лучше не придумал?.. Изложи суть своего заявления, — сказал Кругликов, объявив заседание парткома открытым.

— Выступать не собираюсь. Все написано. Кому неизвестно, пускай прочтет.

Кругликов стал читать заявление. Шишкин не выдержал первым:

— Личные счеты сводит! Хоть какая-нибудь совесть есть у человека?..

Дослушав чтение до конца, Морозов наклонился к Галкину:

— Заявитель небось святоша!..

— Как же!.. — откликнулся тот и продекламировал вполголоса: — «Монашеским известен поведеньем…»

Кругликов попросил соблюдать тишину и вопросительно взглянул на Северцева.

Михаил Васильевич поднялся со стула, машинально крутя в пальцах обрывок березового листка.

— Что же сказать вам? — волнуясь, начал он. — С женой нахожусь в фактическом разводе. Думаю скоро оформить юридически. С Валерией Сергеевной Малининой состою в фактическом браке, пока не оформленном по закону. Обвинения в двоеженстве не признаю. Жена у меня одна: Валерия Сергеевна Малинина.

— По документам есть другая, — подал реплику Орехов.

Северцев взглянул в его сторону. Тот отвернулся.

— Орехова интересует только формальная сторона моих семейных отношений. Я постараюсь поскорее получить бумагу о разводе, хотя, насколько мне известно, судебная процедура — дело не быстрое и не легкое.

— Суд правильно делает: сохраняет семью, — вставил Орехов.

— Разве этим сохранишь семью? — возразила Борисова.

Ответа ей не последовало.

— Виноват ли я? Нет. А судить — вам, — закончил Северцев, опускаясь на стул.

Наступило неловкое молчание. Не все понимали поступок Михаила Васильевича, его запоздалую любовь, приведшую к развалу хорошей семьи. Симпатии большинства членов парткома оставались на стороне Анны. Ее и Виктора жалели. Но никто, кроме Орехова, не судил строго Михаила Васильевича, понимая, что чувства его глубоки, серьезны. Упрекнуть его в легкомыслии, тем более в безнравственности, не мог никто.

Кругликов спросил Орехова:

— Товарищ Орехов! За что вы получили партийное взыскание?

Орехов не ожидал такого вопроса.

— Давно это было, точно формулировку не помню… За семейные дела…

— Верно говорит: за семейные. Путался он с нормировщицей из горного цеха. Ну, жена на каждом углу скандалы закатывала. Дело до драки доходило… — пояснил Серегин.

Орехов зло глянул на него:

— Было, да быльем поросло. Важно — семью не рушил.

— Каким быльем? Такими делишками ты втихомолку занимался до последних дней твоей работы в горном цехе. Мне просто не хочется приводить примеры! — напомнил Шишкин.

А Кругликов спрашивал себя: в чем виноват Северцев?.. Иван Иванович верил ему, что он не обманывал Анну, а просто вернулся к женщине, которую полюбил давно и на всю жизнь. Порвав с Анной, он поступил честно. Вот за это его и пытается обвинить Орехов. Все больше и больше думал Кругликов о том, что виноват Северцев, может быть, только в одном: не следовало ему тогда, в молодости, связывать себя с женщиной, которую он, видимо, мало любил…

Раздумье его прервала Борисова. Она попросила слова.

— Много еще в наших отношениях ханжества! — со свойственной ей горячностью и запальчивостью рубила она сплеча. — Даже среди коммунистов! Если люди изменяют друг другу и при этом сохраняют видимость семейных отношений, то, бывает, мы считаем: все в порядке. И в характеристиках на таких людей пишем: морально устойчив. Потому что у него все шито-крыто… Я думала о поступке Северцева! Думала! И как женщина, тоже пережившая семейную трагедию, ни в чем обвинить его не могу!

Орехов не без веселости подмигнул ей:

— Два сапога — пара!

Но Шишкин задал вопрос: что он предлагает?

— Объявить Северцеву, по крайней мере, строгий выговор. Как когда-то записали и мне.

— Подобия не вижу, — заметил Кругликов. И внес свое предложение: ограничиться обсуждением, рекомендовать товарищу Северцеву юридически оформить изменение семейного положения.

На этом и порешили. Против голосовал лишь Орехов.

Северцев ушел первым. Хотелось побыть одному.

«Хорошо, что обсудили на парткоме, — думал он. — Валерии тоже станет легче. Она как-то призналась, что геологоразведочный отдел встретил ее в новой роли довольно сдержанно. А ведь раньше отношения с сослуживцами у нее были очень теплые и дружественные… Холодок пройдет! Но не сразу. Многие здесь не одобряют наши отношения, с этим нужно считаться».

И они считались: возвратясь в Сосновку, жили замкнуто, вместе почти нигде не появлялись. Вспомнилось ему, как совсем недавно, когда был день рождения Валерии, из ее сослуживцев пришли в гости только мужчины… Жены прислали поздравления, но в этот день почему-то или заболели, или были ужасно заняты по хозяйству… Гости побыли недолго. Выпили «за хозяйку дома», без особой охоты закусили и под разными предлогами вскоре разошлись.

…Подойдя к забору своего дома, Михаил Васильевич увидел привязанную к столбу серую в яблоках кобылу, на которой обычно ездила Валерия. От лошади валил пар, будто ее только что обдали горячей водой. Торопливо открыв калитку, Михаил Васильевич побежал в дом.

В комнатах было темно. Пошарив по стене, он нашел выключатель, зажег свет. Валерия лежала на диване. Бледное лицо, обескровленные губы и словно остекленевшие глаза испугали Михаила Васильевича.

— Что с тобой? — присаживаясь на диван и осторожно беря ее за руку, спросил он.

— Немного нездоровится. Да хандра еще напала. Как видишь, вернулась. Не могла оставить тебя одного, — прошептала она, прижав его ладонь к своей щеке.

Михаил Васильевич рассказал ей все, что происходило тут, побранил за бегство.

— Хотела убежать от самой себя… — проговорила Валерия.

Михаил Васильевич нагнулся к ней, вдохнул едва уловимый запах леса, запутавшийся в ее мягких волосах, с грустной нежностью поцеловал усталые ее глаза.

Работы с каждым днем прибавлялось и прибавлялось. Просыпаясь рано утром, Северцев еще в постели обдумывал самое неотложное.

Далеко не он один на Сосновке «заболел» новшествами. В горном цехе и на обогатительной фабрике прошли производственные совещания рабочих. Предложенная Михаилом Васильевичем перестройка была после бурных споров одобрена горняками. Обогатители тоже нашли возможным разработать новую технологическую схему, как только геологи дадут анализ проб по металлам-попутчикам.

Проблемы эти для Сосновского комбината уподоблялись технической революции. Поэтому директор создал две секции — горную и обогатительную, поручив им внести предложения по реконструкции обоих ведущих цехов. Горную возглавлял Галкин, обогатительную — Борисова.

Они по-прежнему пикировались, но в свободное время их теперь видели всегда вместе. Товарищи по работе открыто подтрунивали над ними, утверждая, что, дескать, милые бранятся — только тешатся.

Со дня на день ожидали приезда проектировщиков: они должны были первыми начать перестройку Сосновки.

Северцев остался верен себе — как только приехал из Москвы, немедленно приостановил проходку центральной шахты, сократил нарезные работы на границах дальнего крыла рудника: они станут лишними при открытых работах. К счастью, с дорогой все было давно покончено, и Михаил Васильевич много времени проводил на руднике. Обычно его рабочий день и начинался в шахте. Теперь он знал ее лучше любого горного мастера, даже руководители горного цеха частенько наводили у него справки о том, как идет работа в том или ином забое.

Сегодня утренний обход Северцев с Морозовым начали с дальнего крыла.

Темный, куполообразный свод штрека был низок, кое-где Северцев даже задевал фибровой каской за рваные выступы скальных пород. Штрек часто вилял, на его поворотах тускло мигали шахтные лампочки.

— Освещение плохое, — заметил Северцев.

Шедший позади него Морозов не ответил, он, видимо, не слышал его слов, звуки здесь глохли сразу, как в глубоком колодце. Северцев остановился, поджидая технорука. Кто-то мягко ткнулся в его сапог, и, осветив своей аккумуляторной лампочкой серую почву выработки, он увидел крысу, метнувшуюся от яркого света в журчащий ручеек подземной канавки. Пахло сыростью, дощатый настил покрылся желтовато-бархатной плесенью, подошвы скользили по ней.

Морозов прислонился к отпотевшей крепежной стойке и принялся стряхивать с брезентовой куртки облепивших ее мокриц.

— Усильте освещение штрека, — сказал Северцев.

— В преисподней света не нужно, здесь не танцевать, — возразил Морозов.

— Делайте, как вам сказано, — распорядился Северцев, и они пошли дальше.

В передовом забое проходчик Столбов с напарниками Дмитрием и Петькой укреплял на передвижной каретке буровые молотки. Все трое тяжело дышали, под фибровыми касками блестели потные лбы, брезентовые куртки были расстегнуты…

Северцев подошел, поздоровался:

— Ну, как дела, ребята?

Утирая рукавом лоб, Петька нехотя отозвался:

— Плохо. Простаиваем. Техснабовцы щекотят наше самолюбие, богатырями обзывают, а запчастей к перфораторам не дают. Моя бы воля — батогом бы разогнал всю их контору!

— Это, Петро, у тебя «чисто нервное», — передразнил его Морозов. — Вчера в техснабе мне обещали. Значит, дадут.

Столбов усмехнулся:

— Обещаний много слышим! Только работаем на старье. Знаешь, товарищ технорук, поговорку одну восточную? Я ее не так давно в интересной книге вычитал: «Хоть сто раз кричи: «халва, халва, халва!» — от этого во рту не станет слаще».

— Морозов с нас цикличность спрашивает. Умри, а цикл ему в смену давай! А как его дашь, когда нам-то ничего не дают? — не унимался Петр.

— Помнишь, Фрол, еще на перевале мы говорили с тобой о коммунистической бригаде? Где же она? — спросил Северцев.

— Помню. Да только шибко боязно за нее браться, когда условий нет. При коммунизме небось запчастей вдосталь будет… Комнаты семейным давать будут… Митрий все еще без комнаты мыкается, а у него наследник объявился! — укоризненно заметил Фрол.

— Позволь… комнату Барона я давно предлагал ему, — возразил Михаил Васильевич.

— Верно, предлагали. Только жилкомхозовцы отдали ее другому. Зинка моя все в общежитии мается. И я там торчу до поздней ночи. Пока что не до учебы мне. Обратно, тесть мой лютует: почитай, каждый день ругает меня, зачем его дочке собачью жизнь устроил! Как ворон крови, жаждет он развести нас с Зинкой. Какое же здесь коммунистическое житье? Погодить надо с этим, — со вздохом закончил Дмитрий.

Михаил Васильевич мысленно предъявил себе самый суровый счет за судьбы этих людей… Но где найти комнату?.. Стандартные дома все без него заселили, новые — закончат только месяца через три.

— Знаешь, Дмитрий? — надумал он. — Переезжай в соседи к нам с Фролом! Выгородим и тебе комнату. Семья у меня невелика, места всем хватит.

И увидел, какие, оказывается, теплые глаза у Дмитрия.

— Спасибо… Только Зинка временно поселилась у моих стариков. В декрете она пробудет еще три месяца. А вот уж к тому времени лучше вырешайте нам комнату в новом доме…

— Ну, как знаешь. Хозяин — барин… Какой метр проходите Митя?

— Двести сорок пятый, — ответил за Дмитрия Морозов.

— А я вам сказал остановиться на двухсотсороковом, — повернувшись к нему, напомнил Северцев.

— По проекту-то нужно идти до трехсотого! — оправдывался технорук.

Отводя Северцева в сторону, он тихо добавил:

— Рабочие просили прогнать забой подальше. Здесь порода мягкая, — значит, заработки крепкие…

— Ради личной выгоды ненужную работу делаете? Действительно, рановато вам о коммунистической бригаде думать, — заметил Северцев.

Петька слышал его замечание, но демонстративно предупредил напарника:

— Димка, бури не массив, а выбирай разные трещинки! В них бурить легче. Обратно — отрыв руды при отпалке большой.

Северцев подошел к Столбову:

— Ты разве не слышал, что я запретил дальше гнать этот забой? Откатывай буровую каретку в левое крыло, а здесь руду попозже возьмем, открытым способом. Ясно?

— Ясно. Откатывайте, братцы! — скомандовал Морозов.

— Ничего не ясно, — буркнул Петька, в сердцах швырнув наземь брезентовые рукавицы. — Вот вы мне объясните, за ради Христа, Михаил Васильевич: что вы за человек?.. Когда мы с вами на дороге полгода пластались, я вас понимал: для народа старались. Чтобы, значит, удобнее жилось… А теперь что вам надо? Рудник новый, хороший. Живи себе спокойно, получай премии за выполнение плана и нам давай заработать… Так я говорю? По справедливости?

— Нет. Так говорят люди, у которых все в прошлом. А у нас с тобой все впереди! Сосновский рудник был хорош раньше. Сегодня он уже — вчерашний день. Для нас с тобой нужны другие масштабы. И они будут! Вагоны — думпкары — заменят наши вагонетки, шагающие экскаваторы вытеснят погрузчик и лопату… — старался убедить его Михаил Васильевич. — Ты представляешь, что все это значит?.. Горняк сутулиться перестанет! Солнце ему будет светить… Страна в три раза больше получит очень нужного металла… Под это огромное дело нам всем надо подставить плечо, — убеждал Михаил Васильевич.

— Для страны, может, и так, а для нас не шибко складно получается, — угрюмо возразил Петька.

Северцев приметил, что от парня попахивает винцом. Обняв за плечи Дмитрия, сказал:

— Я понял, о чем загрустили, ребята! А на открытых работах ведь тоже бурят… Правда, там это дело подсобное.

— В этом вся и обида, что хотите превратить нас в подсобников при экскаваторном машинисте! — откровенно сознался Столбов.

— Амбиция, дорогой Фрол, в таком деле неуместна… К тому же мы с тобой коммунисты, — урезонивал проходчика Северцев.

— А коммунисты разве не люди? Они пить-есть не хотят? Может, у меня это чисто нервное, но одним энтузиазмом сыт не будешь, — разошелся Петька.

Столбов возмутился:

— Что ты плетешь? Заработка тебе мало? От жадности сдурел совсем. Одумайся, а то как бы мы тебя не выпихнули из бригады…

— Заработка-то? Конечно, мало. Хорошо, что напомнил: дай четвертной взаймы. Старый долг за мной. Из получки отдам.

— Опять клянчишь, — пробормотал Фрол.

— Месяц длинный: тридцать один день. В феврале не занимаю, — отшутился Петька.

Фрол молча достал из кармана деньги, отдал ему.

— Приветик! — буркнул Петька и, подняв брошенные брезентовые рукавицы, удалился, шагая вразвалочку.

— Да разве все дело в заработке? — смущенно сказал Дмитрий, ни к кому, в частности, не обращаясь. — Мы за свою горняцкую честь болеем! В подсобники идти и я не желаю… Подамся к химикам, у них тоже горные работы. Так что проживем как-нибудь и без карьера. — Махнув рукой, он неторопливо направился вслед за Петькой.

Первый раз сердцем почувствовал Северцев, какую ломку многих судеб повлечет за собой намеченная им перестройка рудника. Трудно будет людям искать свое новое место…

В забое появился старый знакомый — Парамонов. Прищурясь, инженер разглядывал выработку.

— Здравствуйте, дорогой директор! Рад вас видеть на прежнем посту. Правда все же победила!

— Здравствуйте, дорогой проектант! Спасибо на добром слове. Пожалуй, еще посложнее будет бой за большую нашу техническую правду… — крепко пожимая руку инженеру, ответил Северцев.

Парамонов рассмеялся:

— Не знаю, как насчет боя, а драка уже началась. Двое молодых проходчиков только что очень любезно послали меня подальше с моими проектами!..

— Нелегко, ох нелегко нам будет ломать этот рудник! — вздохнул Северцев. — Еще труднее — доказать необходимость его ломки.

Парамонов испытующе посмотрел на него.

— Тогда давайте откажемся от нашего проекта и оставим в конце-то концов все по-старому?

— Может, я бы и рад был оставить, да теперь это уже невозможно, — усмехнулся Северцев.

Они пошли вдоль рельсов.

— Производственные совещания мы провели по всем цехам. Разумом люди как будто поняли. А сердцем, выходит, не приняли еще… — с сожалением говорил Северцев, — Буду просить Кругликова собрать отдельно коммунистов горного цеха. Обращусь к ним за помощью!

Придирчиво расспрашивал он Парамонова о работе над проектом.

На светлом рудном дворе они прохаживались в ожидании клети.

— Могу вас обрадовать, — сказал Парамонов, — все данные в пользу открытых работ. Но есть одна серьезная трудность: нелегко подобрать нужное горнотранспортное оборудование, чтобы на его базе комплексно механизировать и автоматизировать все процессы добычи.

— Я думал об этом. Нужно посмотреть, что можно уже сейчас автоматизировать: например, шахтный подъем, водоотлив.

— Мы тоже думаем в этих направлениях, — заметил Парамонов. — Вам-то хорошо известно, что новый способ добычи руды потребует новых машин. Их нужно еще конструировать. Нужно где-то строить и испытывать опытные образцы. Потом — размещать заказы для серийного производства… Словом, сказка очень длинная! На все на это уйдет уйма времени. Придется уговаривать десятки ведомств и министерств. А вы опять-таки прекрасно знаете, какая это волынка…

— Знаю! Но запугивать самих себя нам тоже не следует. Более сложные вопросы решены блестяще — хотя бы атомные дела… Пора всерьез браться и за горные.

По шахтному стволу с шумом спускалась железная клеть.

Стволовая Лена Козлова открыла решетку, дала четыре громких дребезжащих звонка. Заметив Северцева, смущенно поздоровалась.

— Здравствуй, соседка! Как дела? — пропуская Парамонова вперед и входя в клеть, спросил Михаил Васильевич.

— Хвастать пока нечем… Когда жила на пасеке, то среди пчел себя человеком считала, а с людьми столкнулась — поняла, что темная, как чулан… Фрол учиться велит, на курсы электровозных машинистов записал меня, а мне боязно…

— Фрола слушай. Доброму научит.

Клеть плавно качнулась и взвилась в темноту.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Домой Северцев шел поздно. Крупные капли дождя стучали по доскам тротуара, по кожаному пальто, струйками стекали с горняцкой фуражки за шиворот, заставляя то и дело ежиться. Утешала мысль, что дожди эти последние — вот-вот ударят морозы, и на улицах не будет надоевшей за осень грязи.

Открывая щеколду калитки, Михаил Васильевич с досадой увидел, что свет горит только в комнате Столбовых. Значит, Валерии опять нет дома. Вспомнил, что утром она предупредила: несколько вечеров будет занята срочной работой — заново пересчитывать запасы руд.

Слишком много работает Валерия: совсем себя не жалеет. Нужно как-то ограничивать ее…

Почтовый ящик был пуст. Из Москвы по-прежнему ничего не писали. А Михаил Васильевич ждал, давно ждал от сына хотя бы весточки…

Войдя в дом, он снял пальто, зябко потер руки, зажег свет и прошел в столовую.

Валерия эти дни почти не бывала дома, однако в комнате все было прибрано, на столе расставлена вымытая посуда. Только на кушетке валялись раскрытые книжки, а по полу были разбросаны образцы горных пород. На столе, под сахарницей, Михаил Васильевич увидел записку: «Возьми на кухне банку мясной тушенки, подогрей ее с картошкой на сковородке. Молоко в погребе». Тут же лежал синий конверт со знакомым, по-детски размашистым почерком — долгожданное письмо от сына.

Виктор писал сдержанно: он набрал на экзаменах проходной балл — 22 из 25 возможных, зачислен на горный факультет, уже занимается и даже получил первую стипендию. Мама устроилась на работу в школу. Она просит передать, что теперь посылать им деньги не нужно.

Итак, в его помощи больше не нуждались… Письмо было обидное, но он понимал, что рассчитывать на что-нибудь другое ему не приходилось.

Он позвонил главному бухгалтеру и распорядился, чтобы каждый месяц без напоминаний переводили в Москву прежнюю сумму.

Чужими стали, совсем чужими… Он бессмысленно перелистывал какую-то книжку, потом долго искал в кухне консервный нож. Так и не найдя, ушел в кабинет.

Надо было готовиться к открытому партийному собранию горного цеха. Северцев подошел к стоявшему в углу чучелу рыси, потрогал пальцем ее острые зубы, надолго задумался, потом сел за стол, раскрыл и стал перелистывать «Горный журнал», делая кое-какие выписки.

Собрание будет необычным. Он расскажет коммунистам и беспартийному активу горного цеха о проекте плана на 1957 год, и пусть они сами обсудят годовую программу добычи руды и программу горноподготовительных работ. До этого года существовал другой порядок: план добычи руды спускали из главка, плановый отдел комбината только разверстывал его по горизонтам и участкам рудника. Все это делалось без какого-либо участия рабочих. Когда Кругликов предложил план добычи руды на будущий год вначале обсудить с рабочими, Северцев сразу согласился с парторгом…

…Валерия подошла неслышно, обняла Михаила Васильевича за шею и тихонько поцеловала в затылок. Он оторвался от работы, обернулся. Радость его сразу сменилась тревогой: Валерия выглядела очень утомленной.

Она поняла его взгляд.

— Безобразно постарела?.. Устала адски, а вся работа еще впереди… Ты что-нибудь ел?

Михаил Васильевич знал, что́ она хотела бы спросить у него. Он протянул ей письмо Виктора.

Прочитав, Валерия сказала:

— Сын в тебя пошел, упорный. Анну жаль: не легко ей. Впрочем, и мне не легче…

Михаил Васильевич мял пальцами папиросу. Валерия прислонилась к косяку двери, зябко кутаясь в шерстяной платок.

— Напишу Анне. Буду требовать развода, — сказал Михаил Васильевич.

Спокойно и печально взглянула на него Валерия.

— Анна не даст развода. Она ждет, что ты одумаешься и вернешься. У тебя взрослый сын.

Северцев вспылил:

— Хоть ты-то не говори глупостей! Разве можно склеить то, что разбито вдребезги?

— Вдребезги?.. Разве ты не скучаешь по сыну? Да и Анна, честно говоря, куда удобнее меня как жена: с ней ты прожил почти двадцать лет, а со мной выдержишь ли столько? — попробовала она перевести разговор на шутку.

Но Михаил Васильевич не принял ее тона.

— Не надо так, Валерия. Конечно, по Витьке скучаю, его мне очень недостает… Думаю, со временем он поймет… А что касается Анны, все дело в том, что я виноват перед ней: жизнь ей искалечил! Ты понимаешь это?

— Понимаю ли я, что такое искалеченная жизнь? — тихо и очень серьезно спросила Валерия.

— Прости меня! У меня голова кругом идет. Нужно рубить этот гордиев узел, — закуривая папиросу, сказал Северцев.

— Будем ли мы с тобой счастливы, Миша? Недавно мне казалось, что будем, а теперь… не знаю я… Между нами всегда будет стоять Анна, всегда будет стоять Виктор. Он не оставит мать. Да, да, не оставит, хочешь ты этого или нет… Видимо, у меня на роду написано быть неудачницей во всем. Знаешь, на первом курсе мои однокашники и даже профессор прочили мне как геологу большое будущее. Я сама верила, что совершу что-то необычное, стану знаменитостью! Словом, как и все, верила в свою звезду… Мечты давно рассеялись, я всего-навсего средненький геолог, каких тысячи. Подвига не совершила, думать о нем, когда уже сорок, просто глупо…

— Что с тобой, Валерия? — удивился Северцев. — Жизнь сложнее девичьих грез!.. Не стала знаменитостью… Ты ли это говоришь? Я просто отказываюсь понимать тебя, Валерия…

— Я сама себя не понимаю.

Истекло время очередного перерыва, снова раздался продолжительный звонок, и прокопченные папиросным дымом коридоры быстро опустели.

Кругликов предоставил слово техноруку Морозову.

Морозов подошел к трибуне. Он долго молча перебирал бумажки, где заранее записал все свое выступление. Потом решительно отодвинул их в сторону и начал:

— Правильно, что дирекция и партком, прежде чем план окончательно составить, советуются с нами, рабочими и инженерами! Меньше ошибок будет, когда план снизу создается. Совсем недавно это делалось вроде как шиворот-навыворот: выведет какой-то дядя в Госплане цифру и спускает ее в министерство. А министерство — бух ее главку! Главку тоже работа без натуги: разбей эту цифру по комбинатам. Может, кто подумает, что надо у них, у комбинатов этих, спросить: а какое у них мнение? Что они-то мозгуют по этому вопросу? Зачем!.. И вот, как дойдут, бывало, такие планы до шахт, вот тут только диву даешься: до чего же они, эти планы, не схожи с жизнью! Одни воюют: велик, дескать, план, цифра-то нереальная… Таких можно быстро приравнять к предельщикам и весь год потом колошматить за срыв… дутого плана. Другие сидят и помалкивают. Премии получают и думают: как бы его, план этот замечательный, какой на их-то долю достался, не перевыполнить! А то, глядишь, добавят, придется и впрямь работать в полную силу… Так вот, насчет нашего плана: сколько мы должны добыть руды в новом году? Я, например, согласен: его нужно увеличить на двадцать процентов. — Теперь он взял листочки с записями и стал доказывать, откуда взять эти двадцать процентов. — И самое главное — подготовку вести к открытой добыче… А пока — цикличность во всех забоях, значит, чтобы как часы! — строго закончил Морозов. И аккуратно собрав бумаги, положил в карман.

За ним слово взял молодой коммунист Фрол Столбов.

— Товарищи! Кто есть у нас рабочий класс? Хозяин жизни. А хозяина надо спрашивать, за него не решать. Если часом ошибемся — подправляйте! Только неужто ж мы сами себе лиходеи: хуже спланируем свое добро, чем дядя из главка, о каком совершенно справедливо говорил тут товарищ Морозов?

Ему зааплодировали. Из зала выкрикнули: «Верно говорит!», «Выкладывай все начистоту!»

— Обратно скажу про социалистические обязательства. Профсоюз пишет — не позовет посоветоваться. А раз со мной не советуются, и спрос с меня не такой! Цехком написал за нас обязательство — давать в смену восемьсот сорок тонн при плане восемьсот. Зашел я в цехком, спрашиваю: почему восемьсот сорок? Накинули, объясняют, пять процентов к плану — и хватит, а то не выполнишь… Какое же это, товарищи, социалистическое обязательство? Обман это, да и только. Ведь мы-то, покуривая да подремывая, легко перекрываем это обязательство! Скажу прямо: в нашем цехкоме болтают много, а работы не видно. Теперь скажу о плане. Раз нас спрашивают, как побольше руды добыть, — значит, свои ответы должны мы отбитой рудой давать! Плановый отдел определил по нашему горизонту девятьсот тонн в смену. А я скажу, что мало: мы сейчас девятьсот даем. Так ведь треть смены мы простаиваем из-за плохой работы техснаба: то буров нет, то коронок не подвезли. Хочешь не хочешь, а вспомнишь добрым словом этого… Ну, мы его все прозвали «пузатый шахтер»… Как же его?.. Барон! При нем-то по-другому нас снабжали! Разве плановый отдел верно это делает, что и на новый год треть смены на простой планирует? Такой план никуда не годится. Нужно, по нашему горизонту по крайности, тысячу сто, тысячу двести тонн считать. Мы их дадим, если управление комбината подтянет своих снабженцев… Есть у нас еще одно предложение — электрический буровой молоток смастерить! Мой напарник Димка Серегин изобрел, только пока помалкивает… Если Димке помочь додумать это дело, большое облегчение проходчикам будет!.. Теперь про открытые работы. Я так скажу: их крепко мозговать следует. Как говорится, не торопись — чай, не блох ловим!..

Ему долго рукоплескали.

Пока он говорил, Петька то и дело вскакивал с места, тянул вверх руку. Кругликов, объявляя следующее выступление, назвал его фамилию. Петька сказал коротко:

— Насчет ломки рудника — против я этой затеи! Может, товарищ директор и прав: открытые работы выгоднее и способнее. Только об этом поздно говорить, когда такой рудник отгрохали! Да и с нами, горняками, считаться надо: куда нас-то девать? А честь горняцкую, товарищ директор, мы и под землей не посрамим! Производительность труда поднимем, пускай только поживей снабженцы разворачиваются!..

Дмитрий Серегин поддержал Столбова. Раскритиковал план, тоже считая его заниженным. Из солидарности с бригадиром возразил директору:

— И без открытых работ руды даем немало! Горняцкую честь блюдем…

На просьбу Кругликова кратко рассказывать о своем изобретении Дмитрий нехотя пробурчал:

— Бригадир болтает лишку. Говорить про электромолоток рано. В голове у меня пока дозревает…

Шишкин выступил в конце собрания.

— Откровенно говоря, — сказал он, обводя зал настороженным взглядом, — меня лично пугает сегодняшнее новшество… Мы обсуждаем годовой план, еще не имея спущенной сверху контрольной цифры. Забегаем вперед! И очень возможно, что не попадем в ногу с главком… Как тогда быть? Все опять перекраивать?

— Пускай главк шагает в ногу с предприятиями! — выкрикнул Столбов.

— Товарищ Столбов! Давайте говорить серьезно, без демагогии, — постарался отбиться от наскока Шишкин. — Вот вы предложили плановую добычу по верхнему горизонту рудника тысячу двести тонн в смену, то есть увеличить ее на одну треть? Смело! Очень смело! Тем более что вам не отвечать за весь горизонт. Нужно быть скромнее. Вы работаете в одном забое, так и говорите за свой забой!

Тут зал взорвался негодующими возгласами: «За рудник мы все в ответе!», «А зачем тогда нас сюда звали?», «Чего тогда огород городить!»

Кругликов долго стучал стеклянной пробкой по графину, пока установил тишину.

Бурная реакция зала подействовала на флегматичного главного инженера. Он стукнул ладонью по трибуне и закричал:

— Или вы не знаете, что главк в течение года по нескольку раз план меняет? Заставляет нас перекрывать недостачу отстающих рудников!

— Нужно план сразу составлять реальный и не менять в году! — крикнул Морозов.

— Много чего надо, да не делаем!.. — парировал Шишкин. — В принципе я за открытые работы, но пока они для нас — только мечта. — Он опустился на свое место за столом президиума, налил себе стакан воды, залпом выпил.

Кругликов, улыбаясь, обернулся к нему:

— Попарили тебя, как в баньке…

— Это потому, что ты плохо организовал собрание. Почему не подготовил выступление Столбова? На самотек надеешься, товарищ секретарь! — недовольно бросил Шишкин.

— Не подготовил? То есть не написал за Столбова шпаргалку? Забудь о такой «подготовке», товарищ главный инженер! Люди теперь говорят то, что сами считают нужным, — уже без улыбки ответил Кругликов.

— Я не нахожу слов, Михаил Васильевич, — возмущался Шишкин, шагая по директорскому кабинету и широко разводя руками. — Каков же результат нашего партийного собрания? Просим увеличить нам план почти на двадцать процентов? Глупо, просто глупо, — говорил он.

— У нас есть солидные резервы по верхнему горизонту, — напомнил Северцев.

— Ну и что из этого, — кипятился Шишкин. — Умные люди их про запас держат, а не выворачивают себя наизнанку.

— Этот вопрос решен, не будем к нему возвращаться!

— Ладно, о плане добычи не будем говорить… А с горноподготовительными работами вообще какая-то фантастика. Вы предлагаете вскрышные работы по карьеру организовать уже во втором полугодии. Не рановато ли это? Новые запасы руд только что подсчитаны. Проекта вскрышных работ вообще еще не видать. Допустим, проект в первом полугодии будет составлен. А где оборудование?.. — Шишкин сделал длинную паузу. — В карьере мы хотим добывать миллионы тонн руды и вскрышной породы… Потребуется уйма горных машин — экскаваторов, станков глубокого бурения, транспортного и отвального оборудования! Где оно? Его еще нужно конструировать и изготовлять. Такие вопросы не решаются на партийных собраниях! — Багровый от напряжения, он нервно крутил на пальце какой-то ключ.

— Вы правы только в одном — сегодня у нас маловато горных машин для открытых работ. Так, значит, нужно создавать их. Дитя не плачет — мать не разумеет. Мы поставим этот вопрос перед правительством, и он будет решен, — убежденно сказал Северцев.

— Трудно с вами работать, Михаил Васильевич. Никогда ничем не довольствуетесь, ставите без конца все новые вопросы, проблемы… Тащите за шиворот себя в гору, а заодно и меня. Что за спешка? Все время в галоп! Очень трудно с вами, поэтому я, пожалуй, подам заявление о своем освобождении, — закончил Шишкин.

— А по-моему, легко. И заявления вы, Тимофей Петрович, не подадите, — улыбаясь сказал Кругликов.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В комнате было темно. За синими стеклами окон, кружась, летали пухлые белые мухи.

Северцев с трудом сообразил, где он и что с ним: болела голова, подвернутая под бок рука одеревенела. Хотелось курить. Он машинально обшарил карманы брюк, пиджака — и понял, что лежит на диване в новом костюме… Стал припоминать события. Новый год встречали в клубе. Встречали дважды: сначала по местному времени, потом по московскому… Рано утром прикатили в гости Обушковы. С ними опять пили… Плохо, что разные вина! От мешанины и болит голова… Что же все-таки было дальше?.. И он вспомнил, что, не проводив гостей, завалился спать. Вот уж таких слабостей за ним раньше не водилось. Значит, начал сдавать!.. Новогодние встречи, еще недавно такие радостные, становились для него теперь обузой… И чему радовался раньше? Что прожил на свете еще один год? Да… теперь стал считать годы. Совсем еще недавно жил, словно не замечая времени… А трудным оказался минувший год! Неприятности по службе, разрыв с семьей… Зато принес и награду: любовь Валерии. Первую и последнюю любовь в его жизни… Каким-то будет новый год?.. Сколько же все-таки сейчас времени? Где Валерия?

Вставать не хотелось, тяжелую голову трудно было оторвать от подушки, но он заставил себя пока хотя бы сесть на диване. Скрипнула дверь спальни, в щель проскользнула кошка. Стало видно, что на столике в спальне горит лампа. Михаил Васильевич повернул голову и увидел склоненную над столиком Валерию. Она что-то писала.

Опять работает… В последнее время состояние Валерии беспокоило Михаила Васильевича. Она нервничала, стала раздражительной. Работы по комплексному подсчету запасов сильно затянулись. Собственно говоря, она почти закончила работу, материалы можно было бы отправлять в Москву, но не хватало данных по трем выработкам… Валерия потеряла покой. Ей надо было помочь.

Приехавшая недавно на Сосновку номерная геологическая экспедиция другого министерства начала работы на том же месте, которое разведывал геологический отдел комбината. Значит, эта экспедиция могла и Валерии оказать помощь.

Правда, во главе новой экспедиции оказался Орехов… После обсуждения его заявления в парткоме он куда-то исчезал — и только теперь появился на Сосновке. Держался весьма независимо, на комбинат не заходил, с прежними сотрудниками встречался неохотно. На расспросы о характере его работы отвечал полунамеками: дескать, экспедиция номерная. И все же надо было сегодня непременно встретиться с ним!..

Михаил Васильевич встал, включил свет. С досадой оглядел измятый костюм, решил переодеться. Пробило семь раз. Семь утра или семь вечера?.. Сомнения рассеяла вошедшая в комнату Валерия — одетая, причесанная.

— Попраздновал ты лихо, пора и на работу. — И, осмотрев его с головы до ног, улыбнулась.

— Где Обушковы? — снимая пиджак, спросил Михаил Васильевич.

— Еле проводила. Василий Васильевич все порывался плясать «барыню» и тебя будил. У вас хорошо получалось… Слон и моська! — смеялась Валерия.

Она принесла урчащий чайник, бритвенный прибор, маленькое зеркало.

Едва успел Северцев выйти из дому, как вскоре же повстречал Орехова. Тот сделал вид, что не заметил его.

— Здравствуй, товарищ Орехов! — окликнул Северцев. — Большим начальником, видно, стал: знакомых не замечаешь. С Новым годом!

— Здравствуй, товарищ директор! И тебя также.

— Что же ты, приехал и не заходишь?

Орехов уперся в него колючим взглядом сквозь очки.

— А ты меня не больно ждал.

— Ждать не ждал, а повидаться нужно. Кляузу твою я забыл. Ты что ершишься? Или все сердишься за старое?

— А что мне сердиться? Небось я сам потребовал своего освобождения из горного цеха: не хотел отвечать за твои художества.

— Какие это художества? О чем ты?

— Все о том же. Горный цех ты ломать собрался… А в таких делах я тебе не напарник.

— Верно, Орехов! Ты сейчас плохой напарник. Будь лучше просто хорошим соседом. Чем занимается твоя экспедиция?

Они пошли вместе. Северцев взял Орехова под руку.

— Разведкой полезных ископаемых, — нехотя ответил Орехов.

— Дико все-таки получается: одни и те же руды разведывают две разные организации!

— У вас план разведки на ваши металлы, а у нас — на наши. Что же тут дикого?

— Да пойми ты, чудак: руды-то одни, месторождение одно и то же! Его надо было сразу комплексно опробовать на все металлы, какие только содержатся в этой руде. Понимаешь: комплексно, а не для ваших и наших!.. А если другие министерства заинтересуются какими-нибудь металлами? Что же, им придется посылать сюда еще новые разведочные партии?

— Будут присылать! А как же иначе? У каждого ведомства свои заботы. Оно за них и отвечает. Мы за вас работать не будем и вас просить не станем, чтобы вы за нас работали.

— А машины, деньги, оборудование, труд, время, что затрачиваются впустую?

— Значит, так надо, — буркнул Орехов. — Ну, пока! — и протянул руку.

— Погоди! — Северцев задержал его руку в своей. — Ну ладно, оставим наш спор, его скоро сама жизнь разрешит. У меня к тебе дело. Нашим геологам для окончания пересчета запасов по компонентам нужны данные по трем выработкам, которые они не проходили. Я знаю: подобные выработки только что прошли вы. Как раз на границе контура рудного тела. Словом, к тебе зайдет Малинина. Ты, пожалуйста, дай ей эти материалы, — пожимая руку Орехова, попросил Северцев и хотел было уже идти своей дорогой, считая дело решенным.

Орехов, задумавшись, принялся протирать платком очки.

— Однако материалов по нашим выработкам я передать вам не смогу: раскрою наши секреты…

— Какие еще секреты?.. Мы знаем о всех металлах, которые содержатся в наших рудах, — раздраженно перебил Северцев.

— А знаете, так и не просите у нас материалов… В общем, не дам. Не имею права. Пиши в свое министерство: оно напишет в наше, и, когда я получу указания по своей линии, тогда пожалуйста.

— Такой-то вопрос ты и сам решить можешь. Незачем на Москву кивать.

— Пусть решают там. Они выше, им виднее. Ты по себе знаешь, что за инициативу бывает. И я тоже битый. Может, это у меня последствия культа личности — слова эти модные стали, — но ты уж прости: я еще этих последствий в себе не ликвидировал, я, так сказать, осколок культа… — решил отделаться смешком Орехов.

— Мне не до шуток. Время не ждет: данные о запасах в Москву нужно отправлять! Чем такую канитель заводить, я уж лучше рядом с твоими выработками пройду свои! Это скорее будет… Денег только жаль. Ведь десятки тысяч псу под хвост кинем!..

— А ты не жалей. Они у тебя в плане записаны. Значит, все законно. Деньги трать! Иначе не выполнишь плана в денежном выражении, а за невыполнение плана бьют…

После этого заключительного наставления Орехов удалился.

Северцев не пошел, как обычно, в горный цех, а направился прямиком в управление комбината. Из своего кабинета позвонил Кругликову, попросил зайти.

Как только Иван Иванович появился, Северцев вызвал Валерию. Рассказал о встрече с Ореховым. Сообща решили срочно проходить разведочные выработки: без этого подсчет запасов отправлять в Москву было рискованно.

Михаил Васильевич с пристрастием допытывался у Валерии — тратит ли она деньги так безрассудно, как рекомендует это Орехов?..

— Стараюсь не тратить. Но, к сожалению, Орехов прав: в прошлом году главк в заключении по нашему годовому отчету отметил как серьезный недостаток невыполнение плана в денежном выражении. За это меня лишили квартальной премии.

Она улыбнулась, видя, скольких усилий стоит Михаилу Васильевичу не выругаться при ней, и постаралась спрятать свою улыбку.

— Я докладывала в главке, что мы обошлись без лишних объемов проходческих работ и сэкономили около миллиона рублей, но это все равно расценили как невыполнение плана… Тогда же я поставила вопрос о комплексной разведке Сосновского месторождения. Просила включить в план опробование руд на все компоненты, содержащиеся в них. Меня поддержал Шахов, но было поздно: план разведочных работ уже сверстали…

— А почему его не изменили? — осведомился Кругликов.

— Мой главковский начальник — человек без царя в голове — скомандовал нам: не распыляться, а заниматься только своим металлом! Комплексно должно разведывать министерство геологии. Дескать, у каждого своя печаль… — Валерия развела руками.

— Вот они, вот они, ведомственные перегородки! Вернее, ведомственные безобразия… Сколько же еще времени будем мы с ними мириться?.. — ни к кому не обращаясь, воскликнул Северцев.

— Об этом следует написать в ЦК. Непременно надо написать! — сказал Кругликов.

Раздалась заливистая телефонная трель. Северцев снял трубку. Он долю ждал у телефона — и вдруг громко выкрик-пул:

— Слышу, хорошо слышу!.. Здравствуйте, Николай Федорович… Спасибо. И вас также с Новым годом!.. Годовой план выполнили по всем показателям, отчет выслали… Кого?.. Меня? Зачем?.. По плану пятьдесят седьмого года? Хорошо, приеду. Как здоровье?.. Рад за вас!.. Хорошо, спасибо. До свидания.

Положив трубку, он сказал:

— Разговор вы слышали. Вызывают директора с отчетом. Это новость: раньше отчеты получали и просто-напросто подшивали к делу… Шахов предупредил, что по плану нового года будут разговоры. Видать, наш план не всем в главке нравится!..

— Ты, Михаил Васильевич, стой за наш план насмерть, его, можно сказать, народ одобрил, — серьезно сказал Кругликов. И улыбнулся: — Хорошо, что вызывают тебя: начинают прислушиваться к местным голосам… Будем надеяться, что они у нас не хуже столичных!

В кабинет вошел Шишкин. За его грузной фигурой виднелись Галкин и Дмитрий Серегин с трубкой ватмана в руке. Северцев обрадовался этим посетителям: они пришли, какой догадывался, рассказать о серегинском изобретении. Быстро собрав на столе бумаги, он очистил место для чертежей, пригласил всех садиться.

— Заждался я вас! Разговор-то был у нас еще в ноябре… — укоризненно заметил Михаил Васильевич, обращаясь к главному инженеру.

— Раньше никак было невозможно. Работы тут хватило: товарищ Серегин три раза заново переделывал конструкцию, — оправдывался Шишкин, помогая Галкину расстилать на столе листы ватмана.

Края чертежа упрямо загибались, и Валерия прижала их тяжелым пресс-папье, пепельницей, настольным календарем, чернильницей…

И вот взглядам людей, окруживших стол, открылись четкие, тушью выведенные линии: линии новой машины, пока еще существующей лишь в этих чертежах и в расчетах.

Северцев попросил автора рассказать о принципе ее работы.

Смущенный Серегин начал:

— Перво-наперво скажу, что подпись на чертежах неверная… — Он ткнул пальцем в правый нижний угол ватмана, где значилось: «Автор Д. Серегин».

— Хватит об этом! — резко прервал его Галкин.

— Нет, я скажу. Чтобы все знали. Товарищ Галкин мне очень много помог. И этот чертеж скорее его, чем мой. Здесь должны стоять наши две фамилии, — настаивал на своем Серегин.

Северцев переглянулся с Кругликовым и улыбнулся Дмитрию:

— Славу вы поделите сами! А нам о молотке хочется послушать.

— Позвольте мне всего два слова! — попросил Галкин, разглаживая баки. (Северцев знал, что у Галкина это явный признак волнения.) — Я должен внести ясность: Дмитрий Серегин разработал свое предложение. Он — и только он! — является здесь автором. Я же, как инженер, просто помогал ему.

— Да разве вы только помогали… — не вытерпел Дмитрий. — Уж кому-кому, товарищ Галкин, а вам-то известно…

— Ну, хватит препирательств! Начальник горного цеха прав. Рассказывайте наконец о молотке, — прервал его Северцев.

Покраснев, Дмитрий все же не смолчал:

— Рассудили вы нас, Михаил Васильевич, не по справедливости… — И приступил к объяснению: — Так вот, значит: наш электробур состоит из электромотора с коробкой, кулачкового диска…

Рассказывая об устройстве новой машины, Серегин водил пальцем по линиям чертежа, по колонкам цифр и легко отвечал на сыпавшиеся со всех сторон вопросы. Он знал свой буровой молоток в совершенстве.

— Как я уже говорил, вращение кулачкового диска, полученное от электромотора, приводит в возвратно-поступательное движение шток. Каждый один оборот электромотора дает один удар поршня, — закончил Серегин. И с беспокойством поглядел на директора: понятно ли объяснял?

Галкин дружески подмигнул ему и попросил разрешения дополнить автора.

— Вот какая сторона вопроса очень важна, — сказал он. — Ныне действующие пневматические перфораторы имеют, как, скажем, и паровозы на транспорте, крайне низкий коэффициент полезного действия. На транспорте теперь усиленно внедряют электровозы. Пора и нам, горнякам, переходить на электричество! Кроме того, для пневматического перфоратора нужны компрессорные установки с большой сетью разводящих воздухопроводов — все это требует больших капиталовложений. Их можно избежать при внедрении молотка Серегина!

Слушая молодого инженера, Северцев невольно подумал, что и Галкин — прирожденный изобретатель. Мышление его было таким, что он не только подмечал то или иное несовершенство, но и предлагал пути к его устранению.

Галкина поддержал Шишкин. С необычайным для него энтузиазмом он перечислил все преимущества нового молотка.

— Я, как главный инженер, отвечающий за технику безопасности и промышленную санитарию, обеими руками голосую за этот перфоратор.

— За то, что поможешь горнякам сохранить здоровье, они тебе, Дима, от сердца спасибо скажут!.. — заметил Кругликов.

— А изобретатель-то наш удирать от нас собирается, — громко сказал Галкин.

— Небось шуткует, — заметил Михаил Васильевич.

— Нет, всерьез, в разведку к Орехову, — рассказывал Галкин, поглядывая на Дмитрия, который, опустив голову, медленно водил пальцем по зеленому сукну стола, на котором все еще лежали его чертежи.

— Ничего не понимаю: променять такой рудник на разведочную партию? Ради чего? Чем улестил тебя Орехов? — допытывался Северцев.

Дмитрий молчал.

— Видимо, деньгами, Михаил Васильевич! Обещают ему, как хорошему забойщику, двойное жалованье против нашего… — пояснил Галкин.

— Не за деньгами дело, — хмуро заговорил Серегин. — Я ведь предупреждал вас, Михаил Васильевич, что уйду с рудника. Не хочу я становиться подсобником на ваших открытых работах… Собирался к химикам, да стариков не бросишь одних! Зинка тоже зауросила… А тут ореховская экспедиция подъехала. Орехов давно торопит: велел завтра выходить в утреннюю смену. Электробур, верно, жалко… Обратно — бригаду свою тоже… Одним словом, мозги у меня враскорячку.

— На партийном собрании ты по-хозяйски говорил о делах рудника и вдруг такое коленце выбрасываешь, — сухо сказал Северцев.

Дмитрий встал. Неприязненно глянул на Галкина, так же сухо ответил:

— Я вам заявления не подавал, а говорить хоть как можно.

— Хорошо, будем считать, что разговора этого у нас с тобой не было. Теперь о твоем молотке. Надо срочно изготовить опытный образец. Какой завод может быстро это сделать? — спросил Северцев.

— Ну, с заводом-то связываться — долгая песня… Бур можно сделать в нашем механическом цехе, — подсказал Шишкин.

— Тем лучше!.. Если испытание пройдет нормально — будем рекомендовать электробур Серегина всем рудникам. И в первую очередь — опасным по силикозу. Ответственность за изготовление опытного образца возлагаю на вас, Тимофей Петрович. Согласны?

— Конечно! Это очень интересная работа и очень нужная горнякам…

Когда троица посетителей ушла, Михаил Васильевич весело сказал Кругликову:

— Держу пари, Шишкин «заболел» электробуром! Теперь заявления об уходе не подаст ни в коем случае.

Кругликов задумался.

— Ты знаешь, он отличный инженер. А администратор весьма посредственный… Мы его просто неверно используем! Тут целиком наша недоработка… Я думаю, что, если поручить Тимофею Петровичу чисто инженерные дела, например изобретательство, он нашел бы себя…

— Возможно, — рассеянно отозвался Северцев. Он думал уже о предстоящей поездке в Москву.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Спустившись по трапу, Михаил Васильевич на минуту остановился, с жадностью вдыхая морозный московский воздух, и заспешил к аэровокзалу, с любопытством глядя, как маленький реактивный самолетик выписывает в голубом небе замысловатые дымчатые вензеля.

Усевшись в мягкое кресло автобуса-экспресса, он подышал на заиндевелое стекло, потер расплывающееся темное пятно пальцем и стал смотреть в образовавшийся глазок. Быстро пробежала мимо заснеженная аллея, автобус взял курс на Москву. Поля сменялись перелесками, перелески полями…

Наконец, после крутого подъема, в сизой морозной дымке проступили неясные очертания города. Киевское шоссе намного укоротилось: всего несколько месяцев не был Михаил Васильевич в Москве, а за это время тут, на месте, где были колхозные поля, вырос большущий район с белыми красивыми зданиями и широкими проспектами…

Получив номер в гостинице, Северцев, как всегда, сразу поехал в министерство.

Первым, кого он здесь встретил из знакомых, оказался Николаев. Он довольно сухо раскланялся и на вопрос: «Как жизнь, Евгений Сидорович?» — ответил, что на пенсии не усидел, работает заместителем главбуха в их же главке. Спасибо Николаю Федоровичу, что после сосновской истории все же взял старика обратно!..

В лифте, битком набитом людьми, кто-то толкнул Северцева в плечо:

— Наконец-то вылез из своей берлоги! А мы тебя давно ждем: твой вопрос готовлю… Как ты там? Порядочек? — радостно заговорил Птицын.

— Какой это ты вопрос готовишь?

— Конечно, я теперь маленький человек… но и от меня кое-что зависит, хотя я повержен, изничтожен…

— Ну-ну!.. Хватит, не ной! — перебил его Северцев.

Когда лифт остановился и они вышли на площадку, Птицын взял Михаила Васильевича под руку и потащил в угол.

— Только строго между нами! — стряхивая с плеча Северцева какую-то пылинку, зашептал Птицын и старательно огляделся по сторонам. — Первый секретарь ЦК написал в президиум записку о реорганизации управления промышленностью: предлагает ни много ни мало… что ты думаешь? — Здесь Птицын сделал паузу. — Ликвидировать все хозяйственные министерства, главки и другие центральные ведомства. Здорово? — иронически улыбаясь, спросил он.

— Об этом я уже слышал, — сказал Северцев.

— И что, ты думаешь, предлагается взамен министерств?.. Местные хозяйственные советы… совнархозы!.. Лично я считаю это правильным. Министерские работники обюрократились, оторвались от производства, так сказать от жизни. Чем я занимался, когда был начальником главка? Собирал, главным образом, сводки о выполнении плана, — злорадствовал Птицын.

— Так это ты собирал сводки, а другие, например Шахов, работали, — заметил Северцев.

Птицын не обратил внимания на это замечание, продолжал доказывать, что министерства давно изжили себя, что центральный аппарат превратился в сборище склочников и что он искренно приветствует предстоящую реорганизацию. Северцев же думал о том, как смогут хозяйственные советы заниматься чугуном и ситцем, ситным и колбасой, детскими игрушками и углем? Какая-то куча мала! Коли пройдет подобное предложение, то пострадает в первую очередь тяжелая индустрия. А может быть, он не прав и его опасения преждевременны, уж очень сильна инерция, особенно у нашего брата хозяйственника? — уже сомневался Северцев.

Птицын теперь говорил о кадрах, они, по его мнению, самое узкое место реорганизации. На местах нет подходящих работников, чтобы командовать промышленностью, они всегда оглядывались на Москву, а из столицы крупные работники не поедут. Не те масштабы.

— А ты поедешь? — спросил Северцев и, не получив на свой вопрос ответа, продолжал: — На местах масштабы не меньше и люди, конечно, поедут; ведь крупные работники тоже коммунисты. Поживем — увидим.

— Имею еще сведения… — Птицын опять огляделся вокруг и перешел уже на едва слышный шепот, — предстоят большие перетрубации, — он кивнул головой кверху, но Северцев брезгливо остановил его.

— Слушай, Александр Иванович, — тебе не надоело брызгать слюной и разносить по коридорам всякие слушки-сплетни? Или в этом теперь состоят твои основные служебные обязанности?

— Ну хорошо, хорошо, зачем нам ссориться, мы с тобой просто по-разному смотрим на вещи. Еще новость: начальству зарплату наполовину снизили. Ликвидировали все дотации. Так что сейчас ходить в начальниках нет никакого смысла… Я вовремя ушел! Будто знал, что так будет…

— Мне надоела твоя «секретная» болтовня! Какой вопрос ты готовишь по Сосновке?

— Мы предварительно рассматривали твой план этого года, — сказал Птицын, — и удивились: в горноподготовительных работах ты записал вскрышу по карьеру. Но решения по реконструкции рудника ведь нет?.. Опять, брат, своевольничаешь?

— Что ты предлагаешь? — резко спросил Северцев.

— Я? Ничего… Что я теперь!.. Хотел вот сейчас посоветоваться с тобой… Соберем у Шахова совещание, пригласим консультантов из академических институтов, обсудим! Дело, сам понимаешь, серьезное — новый рудник ломать… Могут и к ответу потянуть. — Птицын покачал головой. — Так-то вот!

— Еще одно совещание! Ничего путного от вас не дождешься.

Северцев, больше не слушая его, пошел по коридору.

В приемной Шахова Лидочка сосредоточенно стучала на машинке. Северцев, увидев настежь открытую дверь в кабинет, понял, что Николая Федоровича нет на месте.

Лидочка обрадовалась ему, приветливо поздоровалась. Пулеметная дробь машинки заглохла.

— Николай Федорович у министра. Скоро будет. Как вы поживаете? Мы не виделись целую вечность! — сказала она.

— Спасибо, живу хорошо. А где вы пропадали?

— Уезжала к мужу: он тоже в ваших краях был. Теперь его перевели на инвалидность, и вот мы вернулись. Слышала, что вы разошлись с Анной Петровной…

— Да, Лидочка. Разрешите позвонить? — чтобы поскорее пресечь неприятный разговор, попросил Северцев.

Лидочка вздохнула, проводила его в кабинет и вышла, предупредительно прикрыв дверь.

Михаил Васильевич позвонил туда, где прежде был его дом. В трубке раздавались низкие протяжные гудки, но никто ему не ответил.

Шахова ждать пришлось долго. Перелистав все журналы и прочитав все газеты, лежавшие на столе, Северцев позвонил снова. На этот раз трубку сняли.

— Анна, здравствуй! Это я. Сегодня прилетел и сразу звоню.

Трубка молчала. Северцев спросил:

— Ты слышишь меня?

— Да, слышу, говори, — медленно, через силу, отвечала Анна сильно изменившимся от волнения голосом.

— Хочу повидать Виктора. Где он?

— Сейчас каникулы, он в подмосковном доме отдыха. На днях вернется. Скажу, чтобы позвонил тебе. Какой у тебя помер?

— Запиши, пожалуйста. — Он назвал номер гостиничного коммутатора и добавочный. — Как у него прошла сессия?

— Хорошо.

— Я хотел спросить тебя, Анна: почему ты молчишь о нашем разводе? Ведь я в письме объяснил тебе причину…

— Делай как знаешь и, прошу тебя, оставь меня в покое.

— Спасибо, Анна. Как вы живете?

— Хорошо. Твоими молитвами.

— Анна, пожалуйста, не надо…

— Я передам Виктору, он позвонит. Прощай.

И трубка часто, прерывисто загудела.

Минут через десять вернулся Шахов. Они обнялись.

— Ну, здравствуй, чалдон… Что хмурый? — внимательно вглядываясь в Северцева, спросил Николай Федорович. — С домом говорил?

Северцев промолчал.

Николай Федорович прошелся вдоль кабинета, остановился.

— Эх, Миша, Миша! Не послушался старика, так и выпутывайся сам…

Нажав кнопку звонка, он попросил вошедшую Лидочку никого к нему не пускать: они с директором будут заниматься сосновскими делами.

В московской сутолоке дни бежали непривычно быстро. Темп столичной жизни, как убеждался Михаил Васильевич, стал для него, провинциала, совсем не под силу… А вот дело, попавшее в министерскую заводь, казалось, вовсе не двигалось. На балансовой комиссии годовой отчет по Сосновке все еще не слушали. Новый годовой план главк тоже не рассматривал: директора других предприятий приехали раньше Северцева, и главковцы просто запарились — не успевали составлять протоколы. В ожидании того, словно и не приближающегося времени, когда начнут рассматривать его план, Северцев ходил по отделам и клянчил оборудование, материалы… Заявки принимали, но обещать ничего не обещали: главк сам еще не получил фондов от министерства.

В один из этих февральских дней, спустившись утром в кафе и выбрав место у окна, за круглым мраморным столиком, Северцев развернул свежий номер «Правды». Там было напечатано постановление Пленума ЦК о дальнейшем совершенствовании управления промышленностью.

Вот и свершилось то, о чем так много было всяких кулуарных разговоров.

Давно принес заказ официант. Успели остынуть яичница и кофе, а Северцев все сидел, склонившись над газетным листом, вчитываясь снова и снова в каждую строчку.

Заключительная часть постановления поручала Центральному Комитету партии и Совету Министров разработать новые формы руководства народным хозяйством.

Итак решение принято, но какие будут эти новые формы, Северцев точно себе еще не представлял. Вспомнил разговор у Сашина, но тоже ничего конкретного и у него не было сказано, нужно набраться терпения.

В министерстве в этот день поднялся переполох. Только и говорили об этом постановлении, с тревогой спрашивая друг друга: а что будет с нами?..

В кабинете Шахова Северцев застал двух сотрудников главка — они записывали в блокноты поручения Николая Федоровича. Потом они пожали руку Шахову и пожелали ему счастливого пути.

— Николай Федорович срочно куда-то уезжает?..

Когда сотрудники ушли, Шахов объяснил:

— Через час вылетаю с бригадой ЦК на Север — готовить предложения по реорганизации.

— Так быстро? — удивился Северцев.

— Пленум принял решение — его нужно выполнять! — И веселая искра совсем молодого задора вдруг преобразила лицо этого уже очень пожилого человека.

Он стал удивительно похож на того, еще юного Шахова, чей облик много лет тому назад поразил Маяковского… Михаил Васильевич невольно залюбовался этой стремительной переменой.

— Как теперь дело пойдет дальше, Николай Федорович? — спросил он.

— Будет проведено всенародное обсуждение. Оно получит широкое отражение в печати и поможет найти новые формы управления. Думаю, что будут созданы совнархозы… Извини, что не успел рассмотреть твой вопрос о переводе рудника на открытые работы! Пришлось перепоручить начальнику технического отдела… — Шахов с беспокойством оглянулся на стенные часы, переложил из ящика стола в кожаную папку несколько бумаг и на прощанье обнял Северцева.

— А сами-то вы, Николай Федорович, куда думаете определяться?..

— Что делать солдату революции? Воевать! Если направят в совнархоз, поеду непременно. Может, еще принесу пользу… Как ты думаешь: пригодится там такая историческая рухлядь?

— Представляет некоторый интерес… — улыбнулся Северцев.

— Ну, до скорой встречи, паря! — Шахов помахал ему рукой и быстро вышел.

Предложение Сосновского комбината о переводе рудника на открытые работы обсуждалось в техническом отделе министерства без начальника отдела: он тоже срочно выехал на Урал. Проводил обсуждение главный геолог Стеклов.

Узнав, что большое начальство на совещании присутствовать не будет, институт Академии наук направил в качестве своего представителя аспиранта Никандрова — как бывшего сотрудника главка, к тому же работавшего некоторое время на Сосновском комбинате. Проектный институт был представлен неизменным Парамоновым.

Северцев не без интереса наблюдал за поведением этих людей. Птицын, усевшись за стол начальника отдела, почувствовал в себе, видимо, некую величавую деловитость, даже движения его стали спокойнее, медлительнее, в голосе сразу зазвучали металлические нотки. Приятно округлым жестом он пригласил всех подсаживаться поближе. «Должно быть, из Сашки все-таки мог выйти хоть какой-то актер!..» — подумал Северцев. Никандров, казалось, не замечал Северцева, и в то же время Михаил Васильевич не раз чувствовал на себе его опасливый взгляд. Парамонов тоскливо смотрел в окошко, всем своим видом показывая, что он вынужден попусту тратить время.

Стеклов сел в центре длинного стола и нервно откашлялся, он чувствовал себя явно не в своей тарелке. О предложении Северцева ему рассказал начальник отдела буквально на ходу, за полчаса до назначенного совещания, не успел он ознакомиться и с новыми запасами руд по Сосновке, поэтому в роли председателя испытывал явную неловкость. Его худое, тонкое лицо с глубокими морщинами вопрошающе поворачивалось к каждому участнику совещания, но никто не изъявлял желания начать дискуссию. Молчание затянулось, и Стеклов, решительным жестом поправив на переносице темные роговые очки, обратился к Птицыну:

— Вы готовили вопрос по Сосновке, пожалуйста, доложите в двух словах его суть.

Птицын произнес вступительную речь, в которой подчеркнул важность обсуждаемого вопроса, отдал должное смелости технической мысли автора предложения и в заключение заявил, что данное совещание является предварительным и в силу этого не должно принимать каких-либо рекомендаций по вопросу, подлежащему еще научной и проектной проработке.

— Тогда мне неясно: для чего, собственно, мы сейчас собрались? — перебил оратора Северцев.

— Чтобы обменяться мнениями. О них мы доложим руководству, — разъяснил Птицын.

Встать и уйти было нельзя. Северцев сдержал себя и, чтобы привести в порядок нервы, поудобнее устроился в кресле…

— Я устал докладывать на различных совещаниях прописные истины: что лошади едят овес, а Волга впадает в Каспийское море… Но приходится, к сожалению, еще раз заняться доказательством этих гипотетических утверждений… — приступил к объяснению своей позиции Парамонов.

Доводы его все были в пользу реконструкции рудника. Он обещал закончить проектное задание к апрелю и представил спецификацию основного оборудования для открытых работ, по которой уже сейчас можно было заказывать оборудование.

— К сожалению, я новых запасов сосновских руд еще не видел. Поэтому сказать ни за, ни против предложения директора Сосновского комбината не могу, — сознался Стеклов.

— Новые запасы уже больше недели находятся у вас в главке, — заметил Северцев.

Геолог ответил:

— Возможно, возможно. Но я их еще не видел.

Северцеву стало ясно, что этот вопрос никого из присутствующих не интересует, и, когда Стеклов предоставил слово ему, он выступать отказался, сославшись на то, что главный инженер проекта все уже сказал. Произошла заминка.

— В горной науке, — начал Никандров менторским тоном, — за последние годы усиливается тенденция к переоценке соотношений подземных и открытых работ в сторону последних. Поэтому с точки зрения этой тенденции предложение товарища Северцева является прогрессивным. Однако любая научная тенденция должна проверяться в конкретной производственной обстановке. Мы же никаких доказательств действия этой тенденции в сосновских условиях пока не имеем. Мы готовы поверить на слово автору. Но, к сожалению, речь идет о новых больших капиталовложениях при реконструкции рудника, еще не амортизировавшего затрат на его строительство. Может быть, следует подумать о новых системах подземных работ на Сосновском руднике, прежде чем торопиться с его коренной реконструкцией на открытые работы? Представляемый мною институт может включить в план своих научных работ подобную тему: например, применение системы с массовым обрушением руды.

— Нашел топор под лавкой… Да эта система у нас введена почти повсеместно! Мы говорим сейчас про открытые работы, а наука нам — про Ерему. И пока Никандровы будут в науке, от нее польза будет только им, а не производству, — с возмущением сказал Северцев и поднялся.

— Сие от вас не зависит, — нагло улыбаясь, бросил Никандров.

— Неправда, доберутся и до вас, грызунов от науки, — забирая со стола свою папку, ответил Северцев.

— Я попросил бы тебя держаться в рамочках, — сказал Птицын, но Северцев даже не взглянул на него и зашагал к двери.

— Минуточку, товарищ Северцев! — остановил его Стеклов. — Значит, мы ни до чего не договоримся. Видимо, все же нужно провести вначале научную работу по возможным системам отработки подземным способом, а уж потом проектировать открытые. Да и зачем мы будем сейчас решать, когда скоро у Сосновки будет новый хозяин? — подвел итоги Стеклов.

— В этом вы правы — надо надеяться, что новый хозяин и решать будет по-новому, — согласился Северцев.

Выйдя из министерства, он решил пройтись пешком. Был ясный, лунный вечер. Тротуар пересекали синеватые тени деревьев и фонарей. Так хорошо было на улице! С неохотой вспомнил Михаил Васильевич о завтрашних делах: с утра нужно купить билет на самолет, днем сидеть в главке при рассмотрении плана. План утвердят. Кроме вскрышных работ по карьеру. Этот вопрос придется решать с новым хозяином.

Михаил Васильевич торопился с отъездом. Толкаться в министерстве больше не было смысла.

Только одно задерживало его в Москве — встреча с сыном. Каждый вечер проводил он у себя в номере, ожидая звонка. Виктор должен был уже вернуться из дома отдыха, но все не звонил. Спрашивать о причине Анну не хотелось — слишком неприятным было последнее объяснение…

В вестибюле гостиницы Михаил Васильевич купил талон на междугородный разговор и заказал Сосновку. Соединили быстро. Подошла Валерия. Разговор сразу начался с упреков: нельзя же так задерживаться, столько молчать, заставлять нервничать!.. Михаил Васильевич спросил: почему она не приехала на защиту комплексных запасов? И вдруг в голосе Валерии его поразили явно прозвучавшие нотки ревности, когда она сказала, что не хотела мешать его встречам с домочадцами… Он, как мог ласково, пристыдил ее, попросил передать несколько поручений Шишкину и сказал, что завтра вылетает.

Походив по комнате, Михаил Васильевич сел за стол, написал заявление в народный суд о разводе. Изложил только главные обстоятельства дела. Долго думал о дополнительных доводах, но, ничего не придумав, заклеил конверт.

Настроение у него, надо сказать, было подавленное. Он не мог уловить — что именно, но что-то растревожило его после разговора с Валерией. Почти физически угнетало теперь уже неотвратимое приближение бракоразводного процесса. Сегодня он сжигал мосты…

Чтобы отвлечься от тяжелых раздумий, он решил написать статью — сегодняшняя стычка с Никандровым обязывала его немедленно выступить. Но он заколебался — стоит ли ему, производственнику, вторгаться в науку, к которой он не имеет никакого отношения? Что он может сказать корифеям, по чьим книгам в свое время учился, готовясь стать горным инженером? Но больно было сознавать, что горная наука отстает от многих насущных требований промышленности.

Он начал писать. О том, что шахты и рудники, оснащенные передовой горной техникой, накопили богатый опыт в области горного искусства, но этот опыт очень мало отражается в работе научных институтов. Причина — слабая связь научных работников с горной практикой.

Он подробно разобрал одну научную работу, которую ему недавно прислали на отзыв. В своем ученом труде соискатель докторской степени доказывал, что существуют предельные нормы проходки одним забоем. Прибегая к длинным математическим выкладкам, он из этих вычислений выводил соответствующую формулу, претендовавшую на незыблемость. Северцев забраковал эту работу, поскольку располагал точными данными: скоростные горнопроходческие бригады на многих шахтах вдвое перекрывали теоретические расчеты докторанта. Получив отрицательный отзыв, ученый муж разразился письмом, в котором утверждал, что проходчики наверняка ошиблись в замерах: формула его не может быть оспорена, ибо математику он постиг в совершенстве…

Хуже всего, что такого рода ученые труды — не единичные прорухи, которые, в конце концов, еще могла бы себе разрешить мудрая старушка наука… Распространение в горной науке чисто «математического» направления, почти схоластическое оперирование отвлеченными уравнениями, придумывание различных формул, с помощью которых люди, очень далекие от практического горняцкого опыта, пытаются решать все проблемы, — явление опасное, и прежде всего для самой этой науки…

Работу прервал телефонный звонок. Он поспешно снял трубку. Молодой, неокрепший басок попросил к телефону Михаила Васильевича… и не успел он ответить, как сын узнал его:

— Папа, это я. Здравствуй.

— Витюшка, милый! Куда ты запропастился? Я несколько дней жду тебя. Откуда звонишь? — обрадованно спрашивал Михаил Васильевич.

— Из автомата. Шел к тебе, но задержался… — запнувшись, ответил сын.

— Иди скорее, я жду!

— Я не приду к тебе, папа, не жди меня. Счастливого пути. Мама тоже желает тебе всего хорошего. Прощай. — И голос Виктора исчез.

Некоторое время Михаил Васильевич неподвижно сидел у аппарата.

ГЛАВА ПЯТАЯ

С начала мая установилась жаркая погода. Быстро просохли таежные дороги. В каких-нибудь два-три дня покрылись цветом бесчисленные кусты черемухи. Воздух наполнился ее медовым ароматом.

Вечерами по реке разносилось кряканье перелетных уток, большими стаями ночевавших в залитых высокой водой плавнях.

Северцев был очень доволен: протянись еще неделю весеннее бездорожье, и пришлось бы из-за отсутствия крепежного леса останавливать рудник! Комбинат работал крайне напряженно: нехватка крепежника лихорадила рудник, а он, в свою очередь, нарушал ритмичность в загрузке обогатительной фабрики… В дремучей тайге сидели без леса!

Такое нелепое положение объяснялось тем, что крепежник для комбината главковские снабженцы «занарядили» из соседней области, причем его оттуда отгружали с опозданием и малыми количествами; ближайшие же к Сосновке леспромхозы гнали лес на Урал.

Сколько ни воевал Северцев с таким «планированием», а пришлось ему открывать свои лесозаготовки… Лес собственной выделки был хуже и значительно дороже леспромхозовского, но рудник не остановишь!

Северцев попросил помощи у областного комитета партии. Яблоков обещал вскоре приехать на Сосновку. И намекнул, что ждет только решения сессии Верховного Совета о перестройке: тогда все утрясется.

В главке и министерстве ни один вопрос не решался без неоднократных обращений к Шахову. Северцеву казалось, что министерский аппарат парализован, предприятия брошены на произвол судьбы: старый хозяин их забросил, а новый еще не объявился. Одно радовало: уменьшилась ведомственная переписка, поток всевозможных бумажек внезапно иссяк. Видимо, людям стало не до сочинительства.

Сегодня папка с почтой оказалась почти пустой. Комиссия по запасам извещала, что комплексные запасы по Сосновке утверждены. Проектный институт прислал телеграмму: проект реконструкции горного цеха закончен и отправлен на комбинат. Главснаб уведомлял о том, что горное оборудование для открытых работ из-за отсутствия фондов выделено не будет.

Михаил Васильевич еще раз перебрал бумаги, ища ответа на свою просьбу о срочной отгрузке крепежника, и с сожалением убедился, что ответа нет. Его внимание привлек маленький конверт. Это оказалось личное письмо от Шахова, полное новостей. Он писал о том, что в Москве ждут открытия сессии Верховного Совета, которая должна узаконить коренную перестройку руководства промышленностью. Еще до открытия сессии началось увольнение: министерство готовится к полной ликвидации. Люди постепенно свыклись с этой мыслью. Часть командного состава собирается в экономические районы, кое-кто из специалистов устраивается в другие организации, старики уходят на пенсию. Короче говоря, писал Николай Федорович, Москва стоит на месте, страшного ничего не стряслось, жизнь идет своим чередом. Обращаться больше в министерство он не советовал: выполнять просьбы некому, ликвидком занимается только своими делами. Поэтому Шахов рекомендовал все дела решать на месте — с новыми хозяевами. Он писал, что в отношении крепежника помочь уже бессилен: дела с ликвидацией министерства зашли слишком далеко, и он сейчас лишен возможности вмешиваться в дела снабженческих организаций. Просил командировать в Москву Малинину: будет лучше, если при передаче геологических фондов материалы по Сосновскому месторождению отберет она лично. Поэтому пусть Малинина не задерживается с выездом. В заключение письма Николай Федорович выражал надежду на скорую встречу: гора с горой не сходится, а человек с человеком обязательно сойдется, тем более если у них общие интересы.

Эта концовка озадачила Северцева. На что намекал Николай Федорович?..

Пришла Валерия. В руках у нее была тоненькая папка.

— Шахов зачем-то вызывает тебя в Москву, — сказал Северцев.

— Странно. У меня сейчас в Москве нет никаких дел. Протокол утверждения наших комплексных запасов пришел. — Она протянула папку. — Вот он…

Михаил Васильевич показал ей шаховское письмо. Прочитав его вместе, они решили, что Валерия все же не будет спешить с отъездом: подождет официального вызова. Может быть, вызова в конце концов не последует?.. Отберут геологические материалы прекрасно и без нее!

Северцев взглянул на часы и включил селектор.

— Здравствуйте, Михаил Васильевич. У аппарата инженер Борисова, — громко заговорил стоявший на столе микрофон.

— Здравствуйте, Мария Александровна. Докладывайте суточную сводку.

— Обогатительная фабрика за вчерашние сутки обработала руды всего восемьдесят два процента! — выкрикнул микрофон.

— Причина?

— Все та же. Горный цех недодает руду! Если горняки усилят отгрузку сегодня и завтра, то декадный план обработки еще можно выполнить!

— Мария Александровна, как с извлечением металла?

— Выше планового на один процент.

— У меня все. Буду принимать меры. До свидания.

Северцев выключил селектор.

— Лишь открытые работы могут радикально изменить положение… — вслух подумал он. — Я должен сейчас пойти к горнякам: нужно по всем нашим амбарам намести, по сусекам наскрести…

Стояла нестерпимая жара. Клубы серой пыли ползли с отвалов породы, отравляя и без того душный воздух. Пока Михаил Васильевич добрался до шахтного копра, он взмок от пота.

В проходной он выпил тепловатой воды из железного бачка и спустился под землю. У рудного двора увидел долговязого Галкина.

— Фабрика опять недогружена. Где хранятся запасы отбитой руды? — спросил Северцев.

— Всю отбитую руду выдали на-гора́. Может быть, три-четыре сотни тонн можно собрать по забоям, но это не спасет фабрику. Дело, Михаил Васильевич, уперлось в крепежный лес, — озабоченно докладывал начальник горного цеха.

— А из девятой камеры всю выпустили?

— Там лежит около тысячи тонн руды, но с низким содержанием металла. Это не находка.

— Всю эту руду за два дня выдайте на фабрику. Приказываю вам лично докладывать мне об отгрузке за каждую смену.

Они прошли к стволу шахты-лесоспуска, где валялось несколько расщепленных и расплюснутых рудостоек.

— Откуда взялось это старье?

— Морозов выбивает из отработанных выработок. Опасная затея, но он не слушает меня, ему все нипочем, — жаловался Галкин, теребя пальцами баки.

Пригибаясь, они прошли дальше — за лесоспуск. Ограждения у входа в темную выработку исчезли. Держа над головой карбидку, Северцев шлепал по воде и внимательно рассматривал выработку — крепи действительно были повырублены.

— Никого сюда не пускать! Вдруг — вывал… — только успел выговорить он, как совсем рядом раздался мощный всплеск.

Отпрянув назад, Северцев поднял карбидку и увидел впереди себя, буквально у ног, каменную глыбу, преградившую путь.

— Еще секунда, и был бы из нас блин, — неестественно спокойно сказал Галкин.

— Закрестить входы во все старые выработки! Запретить всем рабочим входить сюда! — распорядился Северцев и, вытирая со лба рукавом холодную испарину, повернул обратно.

Около рудосортировки высились отвалы пустой породы. Северцев перебрал несколько кусков. Некоторые из них оказались рудой. Отвалы следовало отсортировать вторично.

Поправляя черную повязку на глазу, к Северцеву быстро подошел Морозов.

— Столбов за смену две нормы отбил. Бригаду коммунистического труда организует, — поздоровавшись, стал докладывать он.

— Хорошо. Я только что из шахты. Слушай, технорук: опять нарушаешь технику безопасности?

Морозов замолчал. Он догадывался, о чем пойдет речь.

— Ради старых дров преступно рискуешь людьми. Это твоя затея — выбивать крепи?

— Какой же риск — крепи выбивать? У нас, слава богу, несчастных случаев давно нет. А старая крепь тоже подспорье, когда новой не предвидится. Крепь-то я не на дом себе добываю…

— Такой безрассудный риск до добра не доводит. Предупреждаю тебя в последний раз: за нарушение техники безопасности сниму с работы… Теперь посмотри, что я нашел в отвале. — Северцев протянул ему кусок серой руды. — Очень плохо сортируете. Разве это порядок? Руду с таким трудом добыли под землей, подняли на-гора́, а здесь выбросили в отвал… когда из-за отсутствия руды фабрику лихорадит! Придется всыпать тебе с Галкиным за такие делишки. Всех свободных людей из шахты немедленно поставить на отборку руды! Будешь каждую смену докладывать, сколько отсортировали.

Морозов только почесал затылок, сокрушенным взглядом провожая удалявшегося директора.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Громко фыркая, Михаил Васильевич долго полоскался под душем. Когда он вернулся в спальню, Валерия уже прибрала постель и, держа в руке маленькое зеркало, причесывалась.

Комнату заливало солнце. Стоило Валерии чуть шевельнуть зеркальцем, как по потолку мчался веселый зайчик. В распахнутые окна входило синее утро. На небе не было ни облачка. Очертания далеких гор еле угадывались в бирюзовой дымке.

Валерия обернулась. Впервые за очень долгое время Михаил Васильевич увидел в ее глазах что-то показавшееся ему похожим на этот радостно мелькавший по комнате солнечный зайчик.

— Миша! Ты не забыл, что сегодня свадьба у Столбовых? Только не будем там долго засиживаться. Когда выпьют и всем будет уже не до нас, давай удерем на рыбалку!.. Сколько мы собирались!

— Хорошо бы… Как бы только Лену и Фрола не обидеть. Может, заранее предупредить?

— Да их нет дома.

— На рыбалку нужно ехать на ночь, с субботы. А то на работу опоздаем… — неуверенно возражал Михаил Васильевич: предложение Валерии ему самому очень понравилось.

— Успеем! А если и опоздаем — не велика беда, — улыбнулась Валерия, — наказывать тебя пока некому!

— Разве воспользоваться безвластием? Пока нет ни министерства, ни совнархоза, сами с усами… Попробуем! — решился Михаил Васильевич.

Он позвонил в гараж, попросил заправить газик и пригнать к квартире. Машину поведет он сам: пусть у шофера тоже будет воскресенье.

Пока Валерия заканчивала туалет, Михаил Васильевич успел переделать кучу дел: побриться, одеться, прочесть газету.

Позавтракали на кухне и принялись за сборы. Увязали брезентовую палатку, сложили в ведро крючкастые переметы, подвязали веревочками порванные ячейки в бредне. Валерия захватила все необходимое для ухи.

Вскоре подошла машина, снасть была уложена на заднее сиденье, шофер пожелал рыболовам, по охотничьему обычаю, «ни пуха ни пера», и они отправились в путь.

Ехали светлыми перелесками, потом свернули в прохладную, всегда сумрачную тайгу. Здесь побуксовали в заплесневевшем болотце. Михаилу Васильевичу пришлось снять парадное облачение, вылезти из машины в одних трусах и всерьез потрудиться. Увязая в болотной жиже, он подкладывал под колеса хворост, ветки, камни. Наконец удалось сдвинуть машину с места.

Выбрались на бархатистый заливной луг. Дальше путь их пролегал уже по пыльной проселочной дороге. Вскоре миновали ворога поскотины, проехали вдоль вытянувшихся плотными рядами душистых кустов можжевельника, проскочили заросшую разнотравьем полянку.

У берега горной речушки Михаил Васильевич остановил машину. Пошел к воде, смыл с себя грязь, оделся.

Пасека Луки, где происходила свадьба, была уже почти рядом: среди густой зелени виднелась красная крыша. С той стороны доносились переливы баяна, смех, громкий говор.

Вокруг дома, прямо под деревьями, на траве, шеренгой выстроились длинные деревянные столы. На врытых в землю столбиках желтели дощатые лавки. Столы были сплошь заставлены всяческой снедью — жареными глухарями, гусями, утками, самой разной рыбой, соленьями и вареньями. Словом, все, чем богата сибирская тайга, было здесь в изобилии.

Фрол, помогавший Петьке и Дмитрию расставлять на столах бутылки, закричал:

— Лена! Иди скорее встречать дорогих соседушек!

Невеста, как и полагается, была в белом шелковом платье с фатой. В ее рыжеватых волосах синели полевые цветы. Жених красовался в белой шелковой рубахе.

Валерия вручила невесте подарок, поздоровалась со всеми. Здесь было много знакомых: Кругликов, Шишкин, Галкин, Морозов, Борисова, молодые ребята и девчата из бригады Столбова. В стороне сидели родственники — серьезные бородачи и степенные старушки. Рудничное начальство пришло с женами, они стояли кучкой под тенистым кедром. Некоторые из них с любопытством поглядывали на Валерию. «Наверно, судачат по моему адресу», — подумала она и поклонилась. Ей ответили тем же.

Лена взяла под руку ее и Борисову и повела к рослой березе, где в легкой, сквозной тени были разложены для обозрения подарки.

Северцев подошел к кружку мужчин в момент, когда Морозов только что рассказал какой-то анекдот и слушатели дружно смеялись.

— Лучше бы ты, Михаил Васильевич, на работу опаздывал, а на свадьбу приходил вовремя! Мужички прямо измучились, заждавшись, — улыбаясь, укорил Кругликов.

— А я, должно быть, не последний, — сказал Михаил Васильевич, заслышав приближающийся топот копыт.

Верхом на добром рыжем коне подскакал Степан Егоров. Он долго тряс руку Северцеву и сразу потащил его осматривать пчелиное хозяйство.

В высокой траве прятались желтые, голубые, красные, белые ульи — целые улицы разноцветных домиков, над которыми роились их обитатели.

— Перебрался я сюда той же весной, — помните, когда вас отвозил к смолокурке? Тяжелая выдалась та весна для нашего колхоза, — рассказывал Егоров. — Почитай, начинали сызнова. Особенно трудно с людьми было: веру в себя потеряли… Год баранку я крутил, потом механиком назначили, а зимой выбрали председателем. Окореняли мы теперь… А то ли еще будет! — убежденно говорил он.

— У всех соседей такой же подъем? — отмахиваясь от назойливой пчелы, спросил Северцев.

— Пока не везде. Вот ближайший к нам колхоз «Таежник» — тот на месте топчется, председатель закладывал за воротник, тут уж не до хозяйства. На днях сняли его. Мастак был очки втирать: раззвонил года два назад на всю область, что создал колхозную овцеферму, в газете печатался… а приплода нет и нет! Райком поручил нашей парторганизации проверить их, установить, почему не растет у них овечье поголовье. Поехал я в «Таежник», говорю председателю: кажи, дескать, твою хваленую овцеферму! Он сразу загрустил. Мор, говорит, напал на овец, ферма совсем не та, что была. Привел меня в сараюшку-развалюшку. Там два поголовья блеют. «Все?» — спрашиваю. Он только рукой махнул: все. Так и записали в акте: овцеферма есть, на ней две овцы, и те оказались баранами, — смеясь, закончил Егоров.

Вернулись к дому. С крыльца им энергично махал рукой старый Лука. Северцев с трудом узнал его. В лакированных сапогах и черном суконном сюртуке, от которого за версту разило нафталином, Лука выглядел степенным купчиком. За спину преображенного пасечника пряталась хозяйка, одетая в лиловое с белым горошком сатиновое платье. На ней был темный полушалок.

Хозяин поклоном пригласил всех к столу.

Гости рассаживались шумно, торопясь занять места за столами, — видно, они основательно проголодались и давно ждали этого приглашения.

Молодых усадили в центре. По сторонам от них разместились родители жениха и невесты.

И вот за столами стало тихо. Старый хозяин поздравил молодоженов, прослезился, трижды расцеловался с ними. Похлопав ладонью по замшелому бочонку, он громко объявил:

— Этот бочонок зарыл я в день рождения моей Ленки. Чтобы распить, значит, в день ее свадьбы. Сегодня в скрадке зарыл я другой бочонок, который завещаю открыть только в день вашей серебряной свадьбы. Пусть жизнь ваша, дети мои, будет такой же доброй, как эта медовушка опосля четверти века!

Сразу образовалась очередь: всем хотелось попробовать забористой медовушки. Северцев выпил полстакана и понял, что нужно как следует поесть, а то и на рыбалку не выберешься… Медок пился очень приятно, голова оставалась светлой, а ноги и руки, как у паралитика, переставали слушаться.

Гости кричали «горько». Фрол обнял раскрасневшуюся от медовушки Лену и расцеловал ее.

Прошло много времени, пока успели управиться хотя бы с частью того, что было выставлено хозяевами на столы. Гости пили, ели. Опять пили, опять ели… а конца пиршеству видно не было.

Заголосили баяны. Изрядно охмелевшие гости готовно поднялись с лавок и стали в круг.

Петька под несложную мелодию «барыни» принялся сосредоточенно и ожесточенно втаптывать в землю зеленую траву. Вскинув над головой руку с розовым платочком, в круг вошла дородная деваха и визгливым голосом зачастила:

Северцев не без усилия поднялся и шепнул Валерии, что будет ждать ее у машины. Морозов, тоже хмельной, услышал, задержал его:

— Куда?

— На рыбалку. Поедем? Снасти в машине…

— Крючки да бредни? Это для пацанов. Нужно было предупредить: я бы взрывчатки прихватил!

— Семен Александрович… когда ты только образумишься? Не сносить тебе головы! Все время тянет тебя играть со смертью.

Морозов с пьяной лихостью отмахнулся:

— Э-э! Она и без того с горняком всю жизнь рядом ходит — и ничего, живем! Разве только вот малость портрет попортился, да и то девки не шарахаются…

Пробираясь к реке, где стояла машина, Михаил Васильевич наткнулся в зарослях лозняка на целовавшуюся пару. Северцев узнал по бакенбардам Галкина и услышал задорный вопрос Борисовой:

— Благословляете, Михаил Васильевич?

— Давно пора, — откликнулся Северцев…

Через полчаса газик был у цели.

Там, где река промыла широкую пойму с песчаным островом посредине, было излюбленное место окрестных рыболовов. Под самым берегом в зарослях осоки стояла плоскодонная лодка-долбленка, наполовину залитая водой. В ней плавала жестяная консервная банка.

Михаил Васильевич и Валерия принялись перетаскивать из машины к берегу свои пожитки.

— Привет, соседушка! — внезапно услышал Северцев.

Оглядевшись по сторонам, он никого не заметил.

— Не видишь — разуй глаза! — донеслось из-под большого куста черемухи.

И Михаил Васильевич увидел лежащего на животе Пнева. Солдатская рубаха и закатанные до колен брюки были измяты, измазаны глиной. В косматых волосах торчали соломинки.

Пнев приподнялся на руках и сел, подогнув под себя голые волосатые ноги. Михаил Васильевич положил на землю скрученный бредень, присел рядом.

— Рыбачить? А я уже, — Пнев кивнул на корзинку, где под свежими листьями можно было разглядеть трех больших тайменей. — Жду машину.

Поискав глазами снасть, Северцев спросил, как поймана рыба.

Пнев сощурил глаза.

— Взрывчаткой глушил. — И в свою очередь поинтересовался: — Что это за краля с тобой по рыбу ездит?

— Жена, — холодно ответил Северцев.

— А-а… Слыхал, слыхал! Водка есть?

— Нет.

— Тоже рыбак… Мы за ночь два пол-литра спирту вылакали, и не хватило: послал шофера в сельпо за добавкой. Что уставился на меня?.. Ну, пьяный… Пьяный сегодня. Поминки справляю по всесоюзному директору Пневу. Не желаю подчиняться совнархозам, райисполкомам и прочим сельсоветам! Я знаю: они мне припомнят все мои прегрешения… Поэтому не хочу здесь больше оставаться. «Перестраиваться» не желаю! — зло бормотал Пнев. Помолчав и тупо уставясь на корзинку, он снова заговорил: — Очковтирателя из меня расписали: дескать, отчитался, а не сделал того, в чем отчитывался… Доделаю! Что важно? В срок отрапортовать и получить приветствие. Это воо… воо… душевляет…

Доканчивал он свою тираду, уже лежа на боку, удобно свернувшись калачиком. Громкий храп оборвал его признание.

Взвалив на плечи бредень, Северцев зашагал к лодке.

Он рассказал Валерии, кто этот человек, о чем шел разговор, и принялся вычерпывать консервной банкой из лодки воду. Валерия, расстелив брезентовую палатку, складывала на нее вещи.

Шум мотора заставил их поднять головы. Они увидели маленький самолет, летящий вдоль реки в сторону поселка. Быстрая тень самолета легко обгоняла ползущие по тайге тени облаков.

— Кто это может быть? — вслух подумал Михаил Васильевич.

Переплыли на остров. Начали с живцов: за какие-нибудь четверть часа удочками натаскали мелкой рыбешки. Размотан веревки, нанизали живцов на крючки, и Михаил Васильевич полез в воду ставить переметы.

Валерия занялась палаткой: от безжалостного солнца можно было спастись только в ее тени. Да и ночевка предстояла здесь.

Надсадный голос кричал с берега:

— Эй, там, на острове!.. Давайте лодку… лодку давайте!.. Слышите?..

Михаил Васильевич выполз из палатки, озираясь вокруг, никак не мог спросонья понять, кто кричит. Наконец различил в сумерках рядом с газиком комбинатскую синюю «Победу». узнал силуэт своего шофера. Но кричал, конечно, не шофер. А стоявшего там же другого мужчину Михаил Васильевич разглядеть так и не смог.

— Кого-то принесла нелегкая. Одевайся, Валерия, — отгибая полог, сказал он.

Нехотя сел в лодку и заработал веслами. Уткнув долбленку в песчаный берег, поднял весла, повернулся и только теперь увидел, кто приехал.

— Яблоков! Петр Иванович! — обрадованно выкрикнул он и, шагнув на берег, крепко обнял гостя.

— Здорово, рыбак! Дрыхнешь ты крепко: минут пятнадцать тебе кричал. Ну как, ухой угостишь? — усаживаясь в лодку, напросился Яблоков.

— Переметы еще не смотрели, но на худой конец Валерия Сергеевна прихватила, как полагается заправским рыбакам, рыбных консервов… Значит, вместе порыбачим?

— Дело хозяйское! В воскресный день можно и порыбачить.

Шофер передал Михаилу Васильевичу телеграмму и оттолкнул лодку от берега. Телеграмма была от Шахова. Директору Сосновского комбината предлагалось срочно командировать в Москву геолога Малинину.

— Валерию Сергеевну Шахов вызывает. Не знаешь зачем? — спросил Северцев.

— Малинину? А-а… Нет, не знаю, — как-то странно ответил Яблоков. И, меняя тему разговора, представился: — Прибыл к тебе в новой роли председателя совнархоза. Прошу любить и жаловать! Знаю — у нас тоже не все довольны переменами. Встретил неподалеку еще одного рыбака. Такое мне наплел, что обидно за него стало. Знаешь, бывает орех с виду ядреный, а раскусишь его — одна плесень и труха…

— А я-то обрадовался безвластию, на рыбалку подался, а новый надзиратель тут как тут, — иронизировал Северцев.

Валерия встретила их в спортивных брюках и майке. В руке она держала ведро с вымытой картошкой.

— Привет рыбачке! Слышал, что у вас есть рыбные консервы, — значит, будет уха? — пожимая ей руку, балагурил Яблоков. И внимательно присматривался к ней.

Северцев показал Валерии телеграмму.

— Ничего не понимаю, — удивилась она.

— Зря в столицу не вызывают. Нужно ехать. Начальству виднее, оно газеты курит! — пошутил Яблоков.

Михаил Васильевич молчал. Ему был совершенно неясен смысл этой поездки.

Валерия оставила мужчин одних, поскольку гость хотел с дороги искупаться. После купанья Северцев и Яблоков поплыли на лодке проверять переметы.

— Как хорошо у вас! Лучше курорта всякого, — глубоко вдыхая воздух, настоянный на пряных запахах прибрежных трав, восхищался Яблоков.

С первого перемета сняли трех стерлядок, со второго — пудового тайменя, на третьем плескалась нельма.

Похвалив рыболовов за удачный лов, Валерия принялась хозяйничать. Из стерлядок была извлечена и тут же посолена черная икра. Началась разделка рыбы для ухи.

Мужчины насобирали сучьев, развели костер, на толстой палке подвесили над ним ведро. Хворост подкладывали непрерывно. Налетевший ветерок заставлял разгоравшееся пламя горбиться и вытягиваться длинными языками. Уха урчала, от нее распространялся такой аппетитный аромат, что Яблоков не выдержал и, взяв ложку, воткнул ее в бурлящее варево, — ложка оставалась торчать колом. Яблоков причмокнул языком от предвкушаемого удовольствия и галантно высказался в том смысле, что если рыбаки оказались на высоте, то повариха даже их перещеголяла.

— Через несколько минут все будет готово. Накрывай, Миша, на стол, — распорядилась Валерия, захватив алюминиевые миски и уходя с ними к речке.

Мужчины расстелили на песке газеты, нарезали хлеб и колбасу. Михаил Васильевич, подмигнув гостю, слазил в палатку и вытащил оттуда бутылку спирта и два стакана.

Валерия, вернувшись с вымытыми мисками, удивленно посмотрела на бутылку, потом на Михаила Васильевича:

— Я этой отравы не брала!

— В последний момент я исправил твою оплошность, — объяснил он, наполняя стаканы.

Когда все было съедено, решили перед отъездом напиться чаю. Ведь после такого ужина что может быть лучше стаканчика чая у костра… С дымком!

Взяв чайник, Валерия пошла в глубь острова — там она знала один родничок, в котором вода куда вкуснее речной. Набрав воды, вышла к реке, подошла к лодке и присела на борт, залюбовавшись вечерним покоем реки, леса и неба.

У костра разговаривали. Невольно прислушавшись, Валерия различила слова Михаила Васильевича:

— …Мы счастливы, но счастье наше пока трудное… А что делать? С разводом дело затянулось… Анне тоже не слаще…

Наступила тишина.

Валерия сидела, обхватив голову обеими руками, машинально покачиваясь, и почему-то напряженно вглядывалась в огонь костра, в искры, снопами взлетающие над ним, яркие, как звезды, но так быстро гаснущие в темном и широком небе.

Михаил Васильевич заговорил снова:

— Очень люблю Валерию и боюсь ее потерять… Порой мне кажется, что не настоящее все это, ненадолго наше счастье… вот-вот рухнет. Ведь все хорошее недолговечно! Еще мучает сын: он отказался в Москве даже встретиться со мною, не захотел поговорить с отцом. Гордый, не желает простить мне…

Михаил Васильевич поднялся, на траве шевелилась его длинная тень.

— Валерия, где ты запропастилась?.. — крикнул он и зашагал к лодке.

Малинина быстро встала и пошла к нему навстречу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Валерия всю ночь собиралась в дорогу, чтобы утром улететь на том же самолете, который доставил Яблокова. Укладывала вещи молча. На вопросы Михаила Васильевича отвечала рассеянно. Слышала она все время только те слова, сказанные у костра: «Не настоящее все это, ненадолго наше счастье… вот-вот рухнет»… Неужели это верно? Неужели он прав в своих опасениях?..

Прощаясь у самолета, она, не глядя в глаза Михаилу Васильевичу, вся прижалась к нему на мгновение и торопливо поднялась по лесенке. Загудел мотор, стремительно завертелся пропеллер, погнал волны по зеленой траве. Самолет сдвинулся с места и побежал вперед. Михаил Васильевич успел увидеть в круглом окне, как Валерия вытирала платком глаза. Две-три секунды, и самолет поплыл над землей, потом круто взмыл.

Михаил Васильевич никак не мог оторвать взгляда от все уменьшающейся, исчезающей в синеве точки. Сердце его бередили те смутные ощущения, которые называются тяжелым предчувствием.

Этим утром уехал и Яблоков. Он решил начать приемку предприятий с Каменушкинского рудника, затем побывать в леспромхозе, на химкомбинате и уже под конец принять Сосновку.

…Михаил Васильевич обходил горные работы. Смена работала с обычным напряжением. Составы с порожняком разъезжались по забоям. Грохотала выпускаемая из бункеров кусковатая руда: выгрузка шла полным ходом. По главному откаточному штреку в одиночку и группами двигались горняки — одни пропадали в боковых выработках, другие, наоборот, появлялись оттуда. Впереди штрека слышались неясные, глухие голоса, казалось, будто люди говорили, прикрыв рот руками.

«Рудник механизированный, а людей под землей много, в шахтах еще отстает автоматика», — думал Северцев.

Он зашел в светлую комнату подземной диспетчерской. Застал там Шишкина, Кругликова и Морозова, склонившихся над графиком отгрузки руды.

Дежурившая в эту смену Зина настойчиво взывала в микрофон селектора:

— Пятый! Костя! Алло, пятый! Направляйся в девятую выработку. Алло, пятый! Костя!..

— Электровоз пятый слушает. Уже гружусь рудой. Привет, — пробасил микрофон.

Зина улыбнулась и поставила на карте красный кружок.

— Руду из всех бункеров и рудоспусков повыкачали полностью, всю отгрузили на фабрику, — доложил Северцеву Шишкин.

— Это ей на два дня, прожорливой бестии, — заметил Морозов. — По радио передавали, что вскорости горняков на сокращенный рабочий день переведут. Тогда совсем запурхаемся.

Громко заговорил микрофон:

— Алло, диспетчер! Докладывает двадцатый: иду на разгрузку третьим рейсом, тоннаж тот же.

Как только замолк микрофон, Кругликов обратился к Морозову:

— Чудкуешь, Семен Александрович! Вроде как недоволен… Рабочий день покороче, — значит, учись, отдыхай занимайся спортом!

— Я буду физкультурой заниматься, а кто за меня в это время план выполнять будет?

— Для того и внедряется комплексная механизация и автоматизация…

— С автоматикой, у нас, у горняков, дело туго движется, — сказал Кругликову Северцев, — энергетики и машиностроители нас обскакали. Скиповой подъем, вентиляционные, компрессорные установки давно следует автоматизировать, а мы все примеряемся да приглядываемся.

Шишкин вздохнул:

— Опять дело упирается в аппаратуру. Ее-то еще не делают!

— А не заняться ли этим делом нам? Создадим конструкторское бюро… Дело стоящее! — предложил Кругликов.

— Уж больно далеко мы забегаем вперед, — усомнился Морозов. — А кто им руководить будет?

Кругликов покосился на Шишкина:

— Если за это дело возьмется Тимофей Петрович, дело пойдет быстро…

— Это очень интересно, — с готовностью откликнулся главный инженер.

В диспетчерскую ввалилась целая ватага молодых горняков, и среди них Столбов, Серегин, Петька, Лена. Они горячо спорили, лица их были возбуждены. Поставив на пол аккумуляторные лампы и поснимав фибровые каски, ребята устало опустились на скамью. Лена Козлова развязала косынку и с облегчением тряхнула копной рыжеватых волос.

— Умаялись, хуже, чем на работе, — производственное совещание бригады проводили. Решили бороться за звание коммунистической, — сказала она весело.

— Обязались ни от какой работы не отказываться, пусть самая трудная будет. За горняцким оборудованием следить, как добрая мать за своим дитятей. Серегину помочь буровой молоток до рабочего состояния дотянуть. Опять же учиться всем, кто где может, — объяснял Фрол Столбов.

— Еще насчет там выпивки, безобразий каких. И чтобы в семье полный порядок блюсти, — посмеиваясь, сказал Дмитрий Серегин.

— Поздравляю, это вы хорошо надумали, — пожимая всем руки, заметил Кругликов.

Петька бубнил что-то Дмитрию на ухо. Тот отрицательно качал головой. В сердцах громко сказал:

— Отцепись…

— Что у вас там за разговорчики? — недовольно окликнул их Фрол.

Напарники сразу замолчали.

— Небось на пол-литра клянчит, — заметила Лена.

Петька погрозил ей кулаком и, утерев нос рукавицей, прошепелявил:

— Кто, можно сказать, запевалой этой самой бригады-то был? Я самый. Еще на перевале меня Никита-партизан покойный за это хвалил.

Столбов поинтересовался:

— К чему это такое ты клонишь?

— А все к тому. У тебя два напарника: Димка и я. Так вот его — вроде как изобретателя — в коммунистическую бригаду взяли, а про меня еще думать будут…

Северцев посмотрел на усмехавшегося Кругликова, потом перевел взгляд на бригадира, но ответила за Столбова бойкая Лена:

— Ты, лешак, воду не мути! Мы не изобретателя взяли, а человека подходящего. А тебя, пьяницу, пока не взяли! Кто в субботу опять напился и безобразничал в клубе?.. Рано тебе, недопеченному, в такой бригаде состоять, — отрезала она.

— Ишь указчица нашлась: в бригаде не состоять! Начальство прикажет твоему суженому — и будет полный порядок, — осклабился Петька. Его заячья губа высоко обнажила желтые зубы.

— Нет, Петро, в такой бригаде командует не начальство, а Лена, Дмитрий и их товарищи, — пояснил Кругликов.

Петька недоуменно пожал плечами, но уже без прежнего задора попытался отстаивать свое право:

— Ладно, признаюсь, был выпивши, на троих. Ну и что такого особенного? Ведь нутром-то не порченый я какой!.. — И тут же к нему вернулась обычная развязность: — Я бы и рад как по-другому. С малолетства люблю молоко, а всю жизнь, сирота, пью водку: молоком-то в сельпе не торгуют!..

— Оглянись ты на себя как следует, Петька. Всем ты нам должен… Благо бы на хлеб брал! Зарабатываешь вровень с нами, а все четвертные сшибаешь. Прогулять можно и не такие деньги. Ножки протягивай, брат, по одежке!.. Как дальше-то думаешь? — спросил Дмитрий.

Петька ничего не ответил.

— Жизнь взаймы — не рабочая жизнь, — закончил разговор Столбов.

— Значит, бригадир, вы в коммунизм подаетесь, а меня в социализме оставили? — балагурил Петька.

— Брось пить — разложился совсем, — сказал Фрол.

Но Петька все приставал:

— А когда обратно сложусь — возьмете? Словом, не понравился… А ты не смотри, что у меня грудь впалая, зато спина колесом!..

Фрол нахлобучил ему на нос фибровую каску.

Набегали и сменялись радости и печали. Приятно было Михаилу Васильевичу увидеть напечатанной в «Правде» свою статью о горной науке. Горестно волновало упорное молчание Валерии: она так и не прислала ни единой весточки. С подозрительной секретностью вызвали в обком партии Кругликова. Зачем, по какому вопросу — ему не сказали. Никогда раньше обкомовцы так не поступали. Северцев насторожился: уж не забирают ли куда-нибудь парторга?

Пришла последняя правительственная телеграмма за подписью Шахова. Николай Федорович от имени ликвидационного комитета министерства поручал Северцеву передать предприятие совнархозу. Своего представителя ликвидком направить на Сосновку не имеет возможности.

Михаил Васильевич немедленно начал готовить нужные документы и, самое главное, просьбы совнархозу по вопросам, не решенным министерством.

Яблоков вернулся только через две недели и сразу же приступил к приемке. Вместе с Северцевым они быстро обошли все цехи: Яблоков знал это предприятие, пожалуй, не хуже нынешнего директора. Вечером в кабинете у Северцева просматривали подготовленные документы. Яблоков сказал:

— Бумаги составлены хорошо, их можно подписывать. Но давайте одновременно с передачей решим ряд ваших вопросов.

— Согласен. Каких? — спросил Северцев.

— Первый — о транспортном цехе. Я думаю, его следует у вас изъять и передать областной транспортной конторе. Чтобы она централизованно — по вашим заявкам — перевозила все нужные грузы, — пытливо глядя на Михаила Васильевича, предложил Яблоков.

— Такие автоперевозки в Москве себя оправдали… но здесь, в тайге, это вряд ли разумно! — возразил тот. — Допустим, выйдут из строя автобазовские машины, вот и придется нам тогда куковать…

— В транспортной конторе ежедневно выходят на линию восемьдесят процентов машин. А у вас — только пятьдесят. Если трансконтора будет так же плохо возить грузы, как ваш транспортный цех, то мы примем нужные меры. Однако пусть все-таки пироги печет пирожник, а сапоги тачает сапожник: транспортникам — возить грузы, а горнякам — руду добывать. Или этого занятия тебе мало? Обушков весь свой транспорт уже передал.

— В принципе ты прав, — подумав, согласился Михаил Васильевич, хотя мало верил в то, что от передачи другому хозяину транспорт автоматически заработает лучше, но с его плеч снимется лишний груз.

— Тогда прошу тебя подготовить распоряжение совета народного хозяйства. Я его подпишу сегодня же.

— В этом все оформление?

— Совнархозам предоставлены права министров, — напомнил Яблоков.

— Значит, в Москву не писать, не ждать ответа месяцами, а прямо сегодня? — уточнил еще раз Северцев.

На первых шагах новый хозяин был оперативнее старого, это нравилось Северцеву и вселяло в него надежду, что все образуется.

Яблоков только рассмеялся.

— Второй вопрос. Лесозаготовки твои, Михаил Васильевич, не лучше автохозяйства. Понимаю, что занялся ты ими не от хорошей жизни, но теперь отдавай их леспромхозу!

— Если леспромхоз возьмется своевременно поставлять крепежник руднику — согласен. Баба с возу — кобыле легче. Готовлю распоряжение совнархоза также по второму вопросу…

— Третий вопрос — о горном цехе. Давай решать его! Проект реконструкции готов. Мое предложение — сейчас же рассмотреть его. Если проект хорош, я немедленно утверждаю его. А совнархоз, не откладывая, будет изыскивать нужные средства.

Северцев недоверчиво улыбнулся. Но распорядился срочно собрать специалистов.

Прилетевший недавно из Москвы Парамонов весьма обстоятельно рассказал о проектных решениях.

— Сосновский открытый рудник, — заключил он, — запроектирован по своим технико-экономическим показателям на уровне лучшей мировой практики. Реконструкцию можно проводить без остановки добычных работ: карьер будет строиться параллельно с работающей шахтой, выдачной ствол ее сохранится для последующей отработки нижележащих горизонтов рудного тела.

Возражений Парамонову ни от кого не последовало, и утверждение проекта произошло, как показалось Михаилу Васильевичу, даже до обидности просто. Яблоков, подписав документ, тут же заговорил было о другом деле.

Глядя, как Петр Иванович ставит свою подпись, Северцев вспомнил, сколько сил и времени потрачено на обсуждение проекта на руднике, в главке, в министерстве…

— Значит, взял да и утвердил, так вот просто?.. — перебил он Яблокова.

— Вы же замусолили этот проект до дыр. Обсуждали его не однажды и на разных уровнях. Имеете дюжину экспертных заключений. Что еще может быть нужно?.. К тому же Сосновку я знаю не хуже тебя, — заметил тот.

— Это у меня с непривычки, это пройдет, — усмехнулся Михаил Васильевич. — Знаешь, Петр Иванович, мне кажется, что у нас с Парамоновым сейчас одинаковое ощущение… Читал «Белеет парус одинокий» Катаева? Помнишь, как там маленький Бачей сдает экзамен? Он очень хорошо готовился, все знал… Экзаменатор сразу понял это и не давал ему выложить познания, а все переходил к следующим вопросам. Отметку-то, кажется, поставили отличную, а мальчик ушел обескураженный: экзамена, такого большого события, вроде как и не было…

Яблоков от души расхохотался.

— Разрешите два слова, — сказала Борисова.

— Слушаем вас, Мария Александровна, — ответил Северцев.

— Сегодня мы присутствовали, можно сказать, на историческом акте — утверждении многострадального проекта горных работ. Я рада за горняков, но тревожусь за обогатителей: нужно сразу же подумать, как увязать новую производительность горного цеха с мощностью обогатительной фабрики!

— Дельное замечание. Продолжайте, пожалуйста, — одобрил Яблоков.

— Когда открытый рудник достигнет своей проектной мощности, к фабрике придется пристраивать новую секцию. Это долго и накладно. Но загрузку существующей фабрики можно увеличить в полтора раза без серьезной перестройки ее: заменить отсадочные машины винтовыми сепараторами. Совнархоз должен помочь нам: он роднее, чем бывший главк…

Галкин, кажется, впервые поддержал Борисову:

— Инженер Борисова права. Но беда в том, что винтовые сепараторы серийно на заводах не изготовляются: конструкция их не отработана. Хозяина новой техники не найдешь, а институты кивают друг на друга… Приходится кустарничать на месте, как с молотком Серегина, делать все самим. Разве это верно?

— Действительно, ряд важных вопросов остался пока нерешенным, — сказал Яблоков. — Но мы их безусловно решим!.. Теперь о руднике. Следует не откладывая приступать к подготовительным работам. Деньги на второе полугодие дадим частично за счет не освоенных другими предприятиями. Вскрышу можно начинать за счет эксплуатационных средств.

— А оборудование дадите? — спросил Галкин.

— Будем изыскивать его. В первую очередь, у себя. Подготовь, Михаил Васильевич, распоряжение совнархоза о передаче вам двух экскаваторов с химкомбината. Получайте и ставьте их на вскрышные работы. Второе распоряжение — Обушкову: пусть передаст вам новый станок глубокого бурения. На Каменушке обойдутся прекрасно и без него. На остальное оборудование попробуем разместить заказы на машиностроительных заводах нашего экономического района. С фабрикой тоже разберемся. Спасибо вам, Мария Александровна, за подсказку!

Он отпустил приглашенных на это летучее совещание. Когда остались вдвоем, Северцев тепло сказал:

— Поздравляю тебя, Петр Иванович. Первые шаги совнархоза — обнадеживающие. Я что-то не помню, чтобы с такой оперативностью решались столь серьезные вопросы.

— Видишь ли, — растирая ладонью висок, ответил Яблоков, — министр и даже Шахов здесь не были ни разу, у них не доходили руки до всех предприятий: в министерстве таких предприятий, как ты сам знаешь, тысячи. Имей ты семь пядей во лбу, но жизни человеческой не хватит все это объехать. — Он устало потянулся. — Обушков молодец! Рудник работает у него как часы. С народом живет дружно, жалоб на него нет. Обратная картина на химкомбинате: план уже третий месяц не выполняется, запустили вскрышные работы, никак не могут войти в график…

— Зато знамена и премии за повышенную добычу получали, — вставил Северцев.

— Да! За счет провала горноподготовительных работ. Типичная авантюра. Пнев — настоящий самодур. И грубиян: со всеми переругался. Начал пить… На последнем перевыборном партийном собрании его, директора, даже забаллотировали в партком! Нужно его снимать. Но руководящие кадры теперь централизованно не подбираются. Придется выдвигать из своих. Хочу предложить обкому кандидатуру Кругликова. Что ты на это скажешь?

— Вон оно что! Откуда ветер-то дует… Это дело, Петр Иванович, посложнее. Кругликов на партийной работе, подчинен не мне, а обкому партии. Для Сосновки, должен сказать, его уход будет потерей… Ну, а для химкомбината, конечно, находкой! Директор из него получится неплохой.

Северцев отвечал по совести, но с тревогой думал: «А кто же заменит Кругликова здесь?..»

— Теперь о Шишкине, — продолжал Яблоков. — Думаю забрать его в совнархоз: в технический отдел.

— С Кругликовым понятно — на выдвижение идет. Шишкина не отдам. Буду ругаться. Дойдем до обкома партии! — взъерошился Северцев.

— Не кипятись… Ты же сам говорил: главный инженер он посредственный, по натуре плохой организатор, не тянет… — мягко нажимал Яблоков.

— Но хороший техник! Он возглавит наше конструкторское бюро. С ним уже договорились.

— С тобой тоже договоримся…

— Нет! Раньше воевали с главком, начнем воевать с совнархозом…

Вместо того чтобы тянуть этот спор, Северцев пригласил Яблокова пройти в комнату напротив, на двери которой виднелась стеклянная табличка с надписью: «Главный инженер».

Шишкина застали врасплох: он сидел на корточках около стены, задумчиво вертя в руках стальную шестеренку. Кабинет произвел на Яблокова странное впечатление. Комната напоминала склад запасных частей. По крайней мере треть пола и все столы были завалены деталями различных горных машин и механизмов — буровыми штангами, перфораторами, транспортерными роликами, шестеренками разных размеров…

— Очень рад вас видеть, Петр Иванович, — поднимаясь, приветствовал Яблокова Шишкин и вытер носовым платком грязную руку. — Всю жизнь на рудниках проторчал, но главковского начальства в глаза не видал. А совнархозовское само пожаловало. Добре!

— Что это у вас за выставка деталей? — поинтересовался Яблоков.

— Это все один изобретатель натаскал! Детали к его молотку примеряем. Под старость я вот заинтересовался автоматикой… — пояснял Шишкин.

— Я вижу, поздно задерживаетесь… Что директор смотрит? Нарушаете распорядок рабочего дня?

— Не управляюсь, Петр Иванович. Весь день текучка заедает, а вечером вот, для души, так сказать, с железками вожусь… График этот с женой согласован!..

По дороге домой Северцева так и подмывало спросить Яблокова о Шишкине: будет ли совнархоз настаивать на его переводе?

— Знаешь, о чем я подумал? Есть люди, сохранившие в зрелости «детское» чувство удивления перед природой, ее ежедневной необычностью и новизной. У таких людей, прирожденных исследователей, интуиция проникает в суть процесса, который еще недоступен обычному знанию ученого. Воображение исследователя позволяет представить и понять то, что еще пока трудно, а подчас и невозможно увидеть. Словом, войны из-за Шишкина у нас не будет, — как бы читая его мысли, объявил Яблоков.

Дома Северцев разогрел на плитке чайник, собрал на стол довольно скудные запасы еды. Волей-неволей пришлось оправдываться чужеземной мудростью:

— Знаешь, в одной пословице говорится: завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу!..

После холостяцкого ужина сели за шахматы. Чадя папиросами, партию играли долго — совместно анализировали чуть ли не каждый ход, спорили… и наконец согласились на ничью.

Михаил Васильевич приготовил гостю постель в столовой на диване.

— Значит, Петр Иванович, опять сосватали тебя на хозяйственную работу, — резюмировал все происшедшее Северцев.

— Обком рекомендовал… А ты что, тоже совнархозами интересуешься? — в свою очередь осведомился Яблоков.

Северцев отрицательно покачал головой. Яблоков повернул выключатель.

— Ну, спокойной ночи. Устал я что-то сегодня.

Пожелав и ему спокойной ночи, Михаил Васильевич вышел на крыльцо, присел на ступеньке.

Где же сейчас Валерия? Что с ней? Почему молчит? Не отвечает на телеграммы, не звонит по телефону… Вспомнилось круглое окошко, ее заплаканные глаза, взвившийся в небо самолет.

Легкий ветер скользил по палисаднику, шелестя шелковистой листвой молодых березок. Рыхлые тучи со всех сторон обложили небо. Кругом легла тишина, нарушаемая лишь монотонным железным лязгом скипового подъемника.

В лесу внезапно заухал и заплакал филин. Этот плач и хохот повторялись вновь и вновь. Михаила Васильевича передернуло. «Не к добру!» — вспомнилось не раз слышанное в детстве предостережение.

Он чертыхнулся — и на филина, и на себя — за то, что опускается до такой степени… встал, расправил плечи, потянулся, стараясь стряхнуть с себя заворожившее его оцепенение. На цыпочках прошел мимо спящего Яблокова. Зажег в спальне свет и плотно прикрыл за собой дверь.

Он любил теперь оставаться один в этой комнате… Все здесь сохранилось так, как будто Валерия и не уезжала. Из-под кровати выглядывают ее мягкие домашние туфли, через спинку кровати переброшен цветастый халатик, удержавший, казалось, тепло ее тела. На туалетном столике просыпана пудра: Валерия торопилась. Забытая на диване перчатка пахнет ее любимыми духами. Новое в этой комнате только одно: немного помятая фотография на стене, — Михаил Васильевич вчера повесил ее.

Вытянувшись на спине, заложив руки за голову, Михаил Васильевич смотрел на карточку. Слабый свет падал на нее из незанавешенного окна. Валерия грустно улыбалась.

И вдруг он вскочил. Он понял, что с нею что-то стряслось, что ему надо немедленно ехать за ней, найти ее, вернуть… Он решил сейчас же разбудить Яблокова — просить отпуск и утром лететь в Москву!

Уже приоткрыв дверь в столовую, он вспомнил, что идет сдача комбината совнархозу, она продлится еще несколько дней — и будить сейчас Яблокова было бы бессмысленно.

Утром Яблоков вызвал к себе Орехова. Расспрашивал об экспедиции, ее людях, о проводимых работах. Орехов рассказывал неохотно, путался в ответах.

После разговора с ним Яблоков поехал туда, где работала экспедиция. Вернулся поздно вечером и в плохом настроении. С Северцевым о своих впечатлениях не обмолвился ни словом, от ужина отказался, сразу улегся спать. Однако долго ворочался на диване и курил.

Назавтра снова вызвал Орехова. Этот разговор происходил в присутствии Северцева.

— Вот что, товарищ Орехов, — объявил Яблоков, — экспедицию вашу мы ликвидируем. А геологоразведочный отдел Сосновского комбината обяжем переопробовать руды на все компоненты.

— Кто это «мы»? И как это ликвидируете? — вызывающе спросил Орехов.

— Мы — это совет народного хозяйства. А ликвидация есть ликвидация, — пояснил Яблоков.

— Из этой вашей затеи ничего не выйдет. Я в Москву буду писать.

Яблоков встал. Это помогло ему сохранить спокойствие.

— Куда в Москву? Министерство ваше ликвидировано, экспедиция передается совнархозу. Распоряжение о ее ликвидации подпишу я.

— Я вам не подчиняюсь! Буду в ЦК писать на ваше самоуправство!.. — уже не сдерживаясь, кричал Орехов.

Яблоков вызвал секретаршу и продиктовал ей распоряжение совета народного хозяйства. Через пять минут бумага была отпечатана, и Яблоков, подписав, вручил ее Орехову.

Тот неуверенно повертел ее в руках и вернул обратно:

— Бумага незаконная. Нет штампа и печати совнархоза.

Яблоков искренне рассмеялся:

— Вот это он верно подметил! Штампа и печати совнархоз не имеет, только еще заказали… Ну, шутки в сторону, Орехов: людей, оборудование, материалы — все передайте Северцеву. А через несколько дней получите бумагу со штампом и печатью совнархоза. Что думаете делать? Где бы хотели работать?

— На пенсию уйду, — хмуро бросил Орехов.

— Пожалуй, так лучше, — согласился Яблоков. — В новых условиях вам работать будет трудновато.

Орехов ушел не попрощавшись, хлопнув дверью.

— Ну, что же… на первых порах как будто все решили, — сказал Яблоков. — Пожалуйста, вызови по телефону обком и мою квартиру: хочу предупредить, что выезжаю.

Соединили с Черноярском быстро. Яблоков подробно рассказал секретарю обкома об окончании приемки предприятий. Потом долго, не перебивая, слушал. Под конец нахмурился. «Местничество!.. Районный патриотизм…» — вырвалось у него.

Положив трубку, он помолчал, потом сказал:

— Вот какие новости, Михаил Васильевич. Принято решение о составлении семилетнего народнохозяйственного плана. Совнархозам поручено готовить предложения Госплану.

— Я уверен, что наши предложения по резкому увеличению объемов строительства Госплан не примет, — материальные ресурсы страны-то остались теми же, какими они были месяц назад. Вот проект я твой утвердил быстро, тебе даже поправилась моя оперативность, а как его осуществить еще не знаю: где возьму капиталовложения, материальные ресурсы, всякие железо, цемент, аппаратуру, оборудование. Раньше на Москву кивали, а теперь на кого? — Яблоков подошел к журнальному столику, стал листать кучу газет, которых он не читал за несколько дней своих скитаний по предприятиям. — Вот пишут о наступлении новой хозяйственной эры, экономического ренессанса! Конечно от многих старых ведомственных болезней будем избавляться, но уже наживаем новые, например, местничество. Секретарь обкома рассказал мне в конце, что поступила жалоба на наш металлургический завод: прекратил отгрузку металла в другие области! Раздает его только нашим потребителям… Мой квартирный телефон не заказывай. Придется лететь прямо на завод. Получил поручение от обкома — разобраться и наказать… районных «патриотов»!

— Знакомая картина: еще такой знаток земных недр, как Мефистофель, в своем всем известном выступлении разъяснил, что люди гибнут за металл… — пошутил Северцев.

— Да!.. Чуть не забыл очень важное: собирайся! — поднимаясь со стула, сказал Яблоков. — Тебя вызывают в ЦК.

Михаил Васильевич обрадовался до крайности. Вот как все удачно складывается! Теперь можно и не заводить неприятного разговора о своем отпуске…

— Зачем вызывают?

— Скажут в Москве. Думаю, возьмут и тебя куда-нибудь в совнархоз.

— С предприятия не возьмут. Из аппарата людей девать некуда, — улыбаясь, возразил Северцев.

Машинально раскрыв лежащую на столе папку, он увидел телеграмму: «Вам выехал постоянную работу геолог Стеклов должность главного геолога комбината». Подписал телеграмму Шахов.

Что это могло значить?

Михаил Васильевич растерянно взглянул в окно. Оно было пугающе черным. Внезапно в комнату ворвался ветер, высоко задрал занавески. С силой хлопнула ставня. По железной крыше вразнобой застучали крупные капли. И сразу хлынул холодный дождь. Михаил Васильевич с тревогой прислушивался к шуму воды, лившейся на землю. За горами вспыхивали зарницы, гуляли глухие раскаты.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вокруг знакомого здания царило необычайное оживление: у главного и боковых входов стояли грузовые автомобили, горластые грузчики втаскивали на машины мебель, тяжелые железные сейфы, медные люстры и прочую утварь. Вестибюль, коридоры были заставлены мебелью. Во всех комнатах сквозь настежь раскрытые двери виднелись возвышающиеся на полу пирамиды пухлых картонных папок. Девушки укладывали папки в деревянные ящики.

На втором этаже та же картина. Поднявшись на третий, Северцев прошел в то крыло, где раньше помещался его главк и был кабинет Шахова. И здесь — распахнутые в коридор двери, тот же сумбур переезда или выселения. На пороге бывшей приемной ворвавшийся с балкона ветер кружил какие-то бумажки. В бухгалтерии главка, за одиноким столом, Михаил Васильевич застал Николаева. Старик, согнувшись над толстой книгой, углубился в записи.

— Здравствуйте, Евгений Сидорович! Что вы делаете в несуществующем главке?

— Отбираю и приходую имущество для шаховского совнархоза. Николай Федорович утвержден председателем, — сообщил Евгений Сидорович.

— А где он сейчас?

— В парткоме. Там разбирают дело Птицына.

Северцев тут же направился в партком.

В приемной партийного комитета было пусто — стены ободраны, потолок без люстры, ни одного стола, ни стула. Северцев подошел к открытому окну, не зная, что ему делать, облокотился на подоконник. За окном голубела Москва-река, золотом отливали на солнце купола кремлевских церквей, крепостная стена еле приметно краснела за буйной зеленью парка. В кабинете секретаря парткома раздавались голоса. Это была, наверно, единственная обитаемая еще комната в огромном опустевшем здании. Постояв у окна, Михаил Васильевич решил открыть дверь и показаться Шахову. Николай Федорович сразу увидел его и вышел из комнаты.

— Здравствуй, дорогой Михаил. Очень рад тебя видеть.

Они обнялись. Шахов взглядом показал Северцеву на пустую комнату, на забитый мебелью коридор, на давно не метенный пол:

— Закругляемся. А как у вас? Совнархоз подает признаки жизни?

— Подает, к примеру, проект по Сосновке утвержден наконец. Контактироваться с совнархозом предприятиям проще, чем с министерством, но материальных возможностей не прибавилось. Сразу же заболели местничеством: наш совнархоз не грузит соседу металл со своего металлургического завода, а сосед прекратил нам отгрузку кабельной продукции и оборудования со своего электротехнического предприятия, — махнув рукой, ответил Северцев.

— Значит, удельные княжества уже народились, впереди малоприятная междоусобная война и другие сюрпризы.

— И даже очень. Хозяин он молодой, а решает дела куда более зрело, чем решал старый, не в обиду вам будь сказано, — улыбнулся Северцев.

— Плохо было бы, если б получилось иначе. Подожди меня, мы скоро закончим наше последнее заседание.

Прислушиваясь к разговору в соседней комнате, Шахов подошел к двери и приоткрыл ее. Теперь Северцев различил голос Птицына. Шахов взял под руку Михаила Васильевича, подвел к двери:

— Послушай, что говорит подлец.

— Как хотите судите, — услышал Северцев, — но с неруководящей работой я не справлюсь. Честно говоря, я и в министерстве случайный человек был. Виноват отдел кадров: подобрали не того. Теперь я все забыл… Какой же из меня заместитель начальника технического отдела совнархоза?

— Но вы же были начальником главка, — перебил его кто-то.

— Был, верно… Но я уже сказал, что это была ошибка кадровиков. Зачем же все повторять? Это я вам — как на духу. А главное — я же пенсионер…

Шахов шепнул:

— Дожидайся в моем кабинете. Там еще есть стулья, — Он вернулся на заседание.

Кабинет Шахова был тоже пуст, если не считать стоявшего у окна канцелярского столика и двух стульев. На голой стене косо висела геологическая карта с разноцветными кружками, которыми были отмечены предприятия бывшего министерства. На столике Михаил Васильевич нашел справочную книгу и стал обзванивать гостиницы. Он задавал один и тот же вопрос: «Остановилась ли у вас Малинина? Валерия Сергеевна. Из Сибири…» И через полминуты слышал один и тот же ответ: «Не проживает».

Он ничего не мог понять: Валерия после отъезда из Сосновки не писала, адреса не сообщила, в московских гостиницах не останавливалась — где же она, что с ней стряслось?.. Прошло много времени, пока он звонил во все столичные гостиницы. Шахов все не появлялся. Михаил Васильевич позвонил в ЦК. Сведения оказались малоутешительны: товарищ Сашин в течение нескольких дней не сможет его принять. Надеждина рекомендовала позвонить через пять дней: к этому времени, может быть, товарищ Сашин освободится. Опять начались звонки по гостиницам, сопровождаемые настоятельными просьбами проверить тщательно списки всех постояльцев. В ответ слышалось все то же: «Не проживает».

Он тяжело задумался. Теперь ему показались очень странными и вызов Валерии в Москву и само ее исчезновение… Она от него что-то скрывала!

Часы пробили четыре раза. Уже три часа он ждал Николая Федоровича… Решил справиться о своем разводе. После отказа в народном суде, о чем Михаил Васильевич в свое время получил уведомление, городской суд, наверное, уже разбирал дело. Михаил Васильевич позвонил туда. Ему ответили, что дело слушалось, результат сообщат при личной явке заявителя. Северцев решил съездить сегодня же.

Послышались быстрые, легкие шаги, и в комнату вошел Шахов.

— Прости меня, но раньше уйти не мог… Птицына исключили из партии как перерожденца — хотя и очень поздно! Долго разбирались еще с одним типом: несколько лет он отсидел, год назад освободился. До сих пор не работает, сутяжничает — отсудил квартиру, дачу, торговался о хлебной должности. И в последние дни вспомнил о своих партийных делах… Только сегодня — можно сказать, под занавес — он потребовал, чтобы ему восстановили партийный стаж. Мы отказали в ходатайстве. Так послушал бы ты, как он критиканствовал, требовал, угрожал написать о нас всем и вся! Видать, прожженный склочник… Ну ладно, хватит о дряни! Лучше поговорим о наших делах. — Николай Федорович снял пиджак и, повесив его на спинку стула, ослабил узел галстука, давившего ему шею. — Можешь, Михаил, меня поздравить: вчера утвердили председателем совнархоза. Решение пришло не сразу — здоровьишко пугало, возраст… Однако после моего заявления в ЦК все уладилось: там помнят, что я был одним из первых председателей губсовнархозов. Конечно, я мог бы уйти на пенсию и остаться преспокойно в Москве, но на крутых поворотах истории нашей партии я никогда не был наблюдателем. Разве можно будет спокойно смотреть товарищам в глаза? — говорил он, поглаживая узловатыми пальцами серые, ежиком торчащие волосы.

— А не тяжело, Николай Федорович, вам будет на Севере? — мягко, стараясь не обидеть его, спросил Михаил Васильевич.

Шахов насупил седые брови.

— Будет трудно. Но я, брат, хочу умереть в строю, а не пенсионером на даче…

И, открыто улыбнувшись, добавил:

— Вызывали тебя неспроста. Ищу себе заместителя… Подучу тебя малость, подготовлю, как у нас говорят, достойную смену, а уж тогда и на покой уйду!

От неожиданности такого предложения Северцев растерялся. Но услышать это от Николая Федоровича ему было очень приятно.

— Спасибо, Николай Федорович, за доверие, — пробормотал он и замолчал, не зная, что еще нужно бы сказать…

Приметив его замешательство, Шахов предупредил:

— Ответа сейчас мне не давай, подумай хорошенько. Времени, правда, не слишком много, но маленький запас у тебя на размышление есть: Сашину сейчас не до нас.

Северцев не стал выяснять, почему Сашин отказывает ему в приеме. Раз так — видно, следует повременить…

— Я не против, но мне нужно посоветоваться. С Валерией Сергеевной. — И Михаил Васильевич решился спросить о том, что отнимало у него всякую возможность трезво решать какие бы то ни было вопросы и спокойно судить о чем бы то ни было… — Хочу знать, Николай Федорович, зачем вы ее вызывали и где она сейчас, — твердо сказал он. — Я обзвонил все гостиницы, ее нигде нет.

— Вызывал по ее личному делу. Она все объяснит тебе сама. Номер в гостинице достать не смогли — сам знаешь, Москва готовится к Всемирному фестивалю молодежи. Валерия Сергеевна живет в моей квартире, а мы со старухой — на даче… Друг другу не мешаем! Поговори с ней, — протянув ему трубку, предложил Шахов.

— Никто не подходит… Наверно, ушла куда-то. Мне очень странно, что за все это время она не написала ни строчки, а тут еще совсем непонятное назначение Стеклова… — Северцев положил трубку.

Шахову разговор был явно неприятен. Он встал со стула и надел пиджак, давая этим понять, что торопится.

— Поговоришь с ней и все поймешь. Адрес мой помнишь? — направляясь к двери, спросил он.

— Что-то вы загадками стали со мной разговаривать, — сухо ответил Северцев.

Шахов, чтобы пресечь объяснения, попрощался.

— Заходи завтра, а сейчас извини: бегу провожать министра, он сегодня улетает на восток. Тоже назначен председателем совнархоза. Машину тебе вызвать не могу — уже отправлена в совнархоз. Туда же отгружаем все наши пожитки. А может, зря суетимся, может придется вскорости перевозить свои пожитки обратно? — стараясь шуткой ослабить натянутость прощания, сказал он и удалился.

Северцев вышел во двор. Постоял, посмотрел на отъезжавшие грузовики, доверху набитые министерским добром. С тревогой вспомнил последнюю фразу Шахова, значит, он сомневается в долгосрочности принятых решений…

Михаил Васильевич спустился в прохладное метро и вскоре был у здания городского суда. Перед тем как войти в мрачный подъезд, он чуть задержался. Никогда прежде он не имел дела с судами… Даже с опаской поглядел по сторонам: не видит ли его кто-нибудь из знакомых? Что тогда подумают о нем?.. Но все обошлось. Больше того — решившись войти, он узнал, что городской суд развел Северцевых. Ему выдали на руки долгожданный документ.

Михаил Васильевич взял такси, чтобы поскорее увидеть Валерию.

Ехали медленно. Было самое время разъездов, и перед светофорами выстраивались вереницы машин. Северцев нетерпеливо поглядывал на автомобильные часы. Стиснутое со всех сторон машинами такси ползло за светло-зеленым «Москвичом», поминутно тормозя. Наконец проскочили перекресток и подъехали к магазину, где Северцев смог купить торт, бутылку вина, фрукты. Надо же было отметить такое событие!

Наверно, Валерия будет рада предложению Шахова! Они уедут из Сосновки, а на новом месте и вправду все будет по-новому…

Он вылез из такси, нагруженный покупками, быстро взбежал на второй этаж. С трудом дотянувшись, локтем надавил кнопку звонка.

За дверью послышались шаги. Голос Валерии спросил: «Кто там?»

— Это я! Открывай скорее! — громко крикнул он, и дверь мгновенно открылась.

На пороге стояла Валерия. Но Михаил Васильевич путь отшатнулся назад.

— Ты больна, что с тобой? — с тревогой спросил он, вглядываясь в вытянувшееся лицо, в синие круги под воспаленно блестевшими глазами.

Она растерянно посмотрела на него, ссутулившись, прошла в глубь квартиры.

Бросив на столике покупки, Михаил Васильевич поспешил за ней. Валерия сидела на диване, запрокинув голову, прикрыв глаза.

Михаил Васильевич сел рядом, обнял ее.

— Что с тобой? Я не узнаю тебя… Ты, кажется, недовольна, что я появился тут? Чем я провинился? Скажи же, ради бога! Уехала, и ни слова… Душу мне всю перевернула! Разве так можно…

Валерия потянулась к нему и, положив голову ему на грудь, заплакала. Думая только о прошлых бедах, Михаил Васильевич осторожно, чтобы не обидеть ее неловким движением, пролез рукой во внутренний карман пиджака, достал оттуда судебную бумагу.

— Успокойся, дорогая… — шепнул он. — Теперь все будет хорошо! Читай… — он поднес бумагу к заплаканным глазам Валерии.

Она прочла и, судорожно вцепившись в его руку, заплакала еще громче.

— Теперь я свободен!.. Мы завтра же идем в загс… Теперь все сразу уладится!.. — твердил он.

— Павел вернулся, — прошептала она, отстраняясь от него.

— Как вернулся?.. Ты же говорила, что его нет в живых…

Он произносил эти слова почти механически, все еще не понимая смысла того, что произошло.

— Да, мне самой говорили так… Ужасно все это! Я, наверно, сойду с ума… — Валерия рыдала, зарывшись головой в диванные подушки.

Михаил Васильевич встал.

— А как же мы?.. — в совершенной растерянности задал он детски глупый вопрос.

Валерия подняла горящее лицо:

— Откуда я знаю! Ему я все рассказала. Павел сейчас приедет, он уезжает сегодня…

— Что ты решила, Валерия? — беря ее за руку, спросил он.

— Пока ничего. Ждала тебя.

— А что думает он? Чего он хочет от нас?

Михаил Васильевич чувствовал, что его начинает душить прежняя ненависть к этому человеку.

— Павел? Ничего. Ему жить-то осталось…

Звонок в передней не дал Валерии договорить. А может быть, она и сама не решилась бы. Поднявшись с дивана, она, вытирая слезы на лице, вышла.

Михаил Васильевич прошел в столовую. На столе уже стояли три прибора, бутылка вина. В фарфоровой вазе красовался большой букет роз. Это укололо Северцева: Павел оказался внимательнее его.

Пожилой худощавый мужчина робко вошел, виновато улыбнулся. Подавая руку, представился:

— Павел Александрович. Впрочем, мы с вами встречались — еще на Орлином руднике…

Михаил Васильевич не отвел глаз. Больной старик с умными печальными глазами вызвал в нем жалость. Часто дергая левым плечом, Павел Александрович опустился в кресло. Валерия взяла из его рук палку с медным набалдашником, поставила в угол. Извинившись, ушла на кухню.

Наступило молчание. Мужчины, стараясь не подчеркивать этого, присматривались друг к другу.

— Когда вы вернулись? — нарушил молчание Северцев.

Павел Александрович с силой прижал левое плечо к спинке кресла и нервно замигал усталыми глазами.

— Осенью пятьдесят шестого года. Вскоре, как вы с Валерией Сергеевной уехали на Сосновку.

— Почему же не сообщили о себе раньше? Прошло уже девять или десять месяцев… — удивился Северцев.

— Зачем? Кто меня ждал? Кому я нужен? Не хотелось мешать вам. Но некоторые формальности заставили меня объявиться: ведь я по паспорту ее муж, — печально улыбнулся Павел Александрович.

Михаил Васильевич не захотел воспользоваться возможностью задать самый трудный вопрос.

— Что же вы делали столько времени?

— Восстанавливался сам и восстанавливал справедливость. Меня вернули в партию, и я помог освободиться от негодяя. Бурдюков осужден как клеветник.

— Бурдюков? Наш бывший заместитель министра? — быстро переспросил Северцев.

— Он самый. Мой однокашник по институту.

— Вот как… Значит, правда победила?

— Да. Но для многих моих товарищей слишком поздно. На нее у них не хватило жизни.

Вошла Валерия. Поставила тарелки с едой. Северцев налил в рюмки вина, но Павел Александрович отставил свою в сторону.

— Мне, к сожалению, нельзя, — объяснил он.

За обедом Валерия и Михаил Васильевич услышали историю его несчастья.

Произошло все очень просто. Учились в Горном институте два товарища — два Павла, жили душа в душу, делили пополам горести и радости, вместе мечтали о подвигах… Окончив институт, вместе поехали на один рудник, вместе начали работу горными мастерами. У одного Павла дела пошли хорошо, его начали выдвигать, а за удачное применение новой системы разработок вскоре назначили главным инженером рудника. Будучи еще молодым инженером, он написал книгу по системам горных работ, стал консультантом в ряде научных организаций. Ему прочили большое будущее. У другого Павла — Бурдюкова все шло иначе. Работы он заваливал одну за другой, допустил тяжелую аварию, пришлось убрать его из шахты.

От суда Бурдюкова спас Павел Александрович: с большим трудом отвел от него обвинение и даже оставил его на работе, переведя в технической отдел.

Как только авария забылась, Бурдюков потребовал повышения, стыдил Павла Александровича за то, что, став большим начальником, забыл старого друга. Чтобы расчистить место себе, Бурдюков хитро возводил поклепы на хороших инженеров, которых продвигал Павел Александрович. Иной раз просто поливал их грязью. Павел Александрович однажды отчитал его. И с тех пор нажил себе в Бурдюкове смертельного врага.

Весной тридцать седьмого года Павел Александрович с группой инженеров подготовил взрыв в шахте для массовой отбойки руды. По тем временам это было новым и технически смелым инженерным решением. Нигде раньше на рудниках такой способ не применялся.

За час до назначенного срока массового взрыва руды он и вся эта группа горных инженеров были арестованы прямо в шахте. Основанием для ареста послужил донос Бурдюкова, обвинявшего Павла Александровича в подготовке диверсионного взрыва шахты с целью массового убийства горняков.

Безрезультатно доказывал Павел Александрович глупость предъявленного ему обвинения, просил защиты у наркомата. В то время к руководству Наркомтяжпромом пришли люди, сами поощрявшие подобные «дела». Бурдюкова объявили героем: он якобы спас шахту и сотни жизней горняков от диверсии, готовившейся агентами иностранной разведки… Он сразу пошел в гору, сел в кресло бывшего своего друга. Вскоре сняли директора рудника, просмотревшего такое крупное вредительство, и Бурдюков занял его кабинет.

Он продолжал карабкаться выше и выше. Стал главным инженером главка. Своего предшественника устранил, разоблачив подготовку такого же массового взрыва на другом руднике и раскрыв этим «центр организации диверсантов-вредителей». Следующей жертвой Бурдюкова стал начальник главка, которого он обвинил в притуплении революционной бдительности.

При разделении Наркомтяжпрома на ряд наркоматов Бурдюков был назначен заместителем наркома. Он достиг своего потолка и в дальнейшем кочевал на этом уровне из одного наркомата и министерства в другое, пока в прошлом году не закончил свою карьеру, попав под сокращение.

Павел Александрович писал во многие инстанции, доказывая свою невиновность.

После Двадцатого съезда партии все повернулось по-иному.

— Почти двадцать лет ждал я, когда белое назовут белым, а черное — черным. Это тяжелые для меня годы еще и потому, что я был без вины виноват перед Валерией за испорченную ей жизнь. — Он притянул к губам ее руку и поцеловал.

— Довольно об этом, Павел, — попросила Валерия и вышла из комнаты.

Павел Александрович с заметным напряжением чуть подался вперед и тихо сказал:

— Спасибо вам, Михаил Васильевич, за все хорошее, что вы сделали для нее. Знаю, этот год она была счастлива. А я ей счастья не смог бы дать никогда.

И снова Северцев не воспользовался предлагаемой ему возможностью: то ли не мог он найти нужных точных слов; то ли сомневался, наступил ли момент для того, чтобы они были сказаны; то ли не знал, кому надлежит заговорить первому и действительно ли собеседник уже делает важный шаг к объяснению, — во всяком случае, он опять заговорил так, как будто не успел вдуматься в услышанное.

— Какие у вас планы? — спросил он.

Павел Александрович бросил на него быстрый взгляд. Задумавшись, покатал по столу хлебный шарик.

— Дали путевку. Еду сегодня в санаторий: двадцать лет не ремонтировался. Получил пенсию, квартиру в Ленинграде. Но бросать работу и сидеть сиднем в комнате не собираюсь. Знакомых за эти годы всех порастерял, родные умерли. В целом мире у меня, кроме Валерии, никого нет. Да и она… чужая.

Михаил Васильевич почувствовал, что дальше, кажется, ему уже непозволительно отклоняться от той главной темы, к которой они оба, каждый по-своему, готовились.

— Она ждала вас девятнадцать лет…

Павел Александрович быстро перебил его, с опаской поглядев на дверь кухни:

— Вы не поняли меня. Я ее не осуждаю и не имею никакого морального права это делать… — Теперь уже он вернул разговор в прежнее русло: — Мы отвлеклись от вашего вопроса… Хочу возвратиться в те же края, где пробыл большую часть своей, как говорится, сознательной жизни. Теперь уже в другой роли. Вчера меня назначили начальником геологической экспедиции… Как горный инженер я жил там лучше многих: в последние годы мне давали работу, близкую моей специальности. Работал в геологоразведочной партии. И, кстати говоря, года полтора назад в одном из горных ключей намыл лотком вот эти пиропы…

Павел Александрович достал из бокового кармана бумажный пакетик, осторожно развернул его. Там лежало несколько красноватых кристалликов, похожих на осколки цветного стекла или на капельки застывшей крови.

Вошла Валерия. Поставила на стол чайник.

— Эти кристаллы могут быть спутниками алмазов, — поглядев на красные камешки, объяснила она Михаилу Васильевичу.

— Это путеводные звезды для тех, кто ищет алмазы, — сказал Павел Александрович. — Вам приходилось слышать, как были найдены северные алмазы? — спросил он Михаила Васильевича.

Северцев отрицательно покачал головой.

— Я видел собственными глазами, как продвигались отряды наших геологов к побережью Ледовитого океана по безлюдным долинам рек, шаг за шагом, не оставляя без внимания ни одного притока, ни одного ручья. Это был, вне всякого сомнения, подвиг! И наконец одна из поисковых партий нашла первый алмаз. Научное предвидение и упорство веры победили все. — Он рассеянно пересыпал камешки с ладони на ладонь. — Так вот… Открывая месторождения в речных отмелях, геологи искали ответов на многие вопросы: откуда принесены алмазы? Где лежат коренные месторождения? Нет ли у алмазов «спутников», которые могли бы облегчить поиски? И прошло немало времени, пока стало ясно, что «спутник» действительно есть: вот этот минерал, ближайший родственник благородного граната. — Он повертел кристаллик в пальцах, посмотрел его на свет. — Вы понимаете, что это открытие имело, пожалуй, не меньшее значение, чем находка самих алмазов. Ведь пиропов в десятки раз больше, чем алмазов. Их искать куда легче! Вот что такое пироп… — Павел Александрович аккуратно завернул камешки в пакетик.

— А ты не ошибаешься, Павел? — мягко возразила Валерия. — В каждом районе свои методы разведки. Кое-где пиропа и нет… И наоборот: поскольку твой, например, район очень далеко от тех мест, то наличие пиропов может еще вовсе не свидетельствовать о присутствии алмазов?

— Нет, я не ошибаюсь, — убежденно ответил Павел Александрович. — Именно по следу пиропа мы у себя прошли тысячи километров по тайге — и тоже нашли первые алмазы. — Он достал из кармана другой пакетик. Развернул его, показал крохотный, немногим крупнее булавочной головки, мутно-белый камешек.

— Правда, алмаз! — воскликнула Валерия.

Северцев тоже с интересом рассматривал камешек.

— Однажды, — продолжал свой рассказ Павел Александрович, — шли мы вверх по течению безымянного ручья. Промывали пробы: проверяли содержание в них пиропа. Оно все возрастало. И мы все чаще находили алмазы. На этом безымянном ручье мы открыли первое в своем районе месторождение. Наш отряд поднялся к вершине одного сухого лога, на самый водораздел. Совсем незадолго перед тем, как меня освободили… Здесь следы пиропа исчезли, исчезли и алмазы. Мы долго думали: в чем дело? И, только пройдя заново весь путь до водораздела, решили, что где-то вблизи нужно искать коренное месторождение.

После достаточно изнурительных поисков мы его все же нашли — и как раз у водораздела. Месторождение напоминало кимберлитовую трубку южноафриканского типа… Я вскоре уехал в Москву, и опробовать трубку мне не удалось. Но я уверен, что мы нашли алмазный клад!

Павел Александрович собрал свои пакетики, уложил их в карман пиджака, потом машинально проверил рукой — на месте ли его сокровища.

Все оттяжки времени, какие только представлялись возможными, были уже испробованы. Надо было начинать разговор. Кому-то надо было начинать. И никто не хотел. А если кто-то делал попытку, другой сразу приходил ему на помощь, чтобы все-таки еще оттянуть это очень трудное для всех троих начало, которое сразу обернется концом.

Молчание становилось невыносимым. Трое людей боялись взглянуть друг на друга, чтобы не вынудить даже взглядом тех слов, которые и послужат толчком. И в то же время каждый, видимо, считал, что лучше будет, если не он заговорит первым. По себе чувствуя, что́ испытывают сейчас двое других, Павел Александрович понял, что нужно еще хотя бы небольшое время. Зачем? Он не смог бы, наверно, ответить. Но чувствовал, что это так.

Уезжал он не в санаторий. И не сегодня.

— Можно мне посидеть у вас еще полчасика? — спросил он. — Не люблю долго ждать на вокзале.

— Конечно, конечно, — с заметным облегчением поспешила ответить Валерия. — Для чего же я кипятила чайник!

Она принялась разливать чай. Павлу Александровичу налила совсем слабого.

— Покрепче бы! — попросил он, грея о стакан руки.

— Нельзя ведь…

— Сегодня можно, — сказал он.

Северцев принес из прихожей свои покупки.

Чай пили, тяготясь наступившей опять тишиной.

Северцев откашлялся и, не поднимая глаз от стакана, в котором старательно размешивал давно растаявший сахар, так ничего и не сказал.

Павел Александрович, с удовольствием отхлебнув еще глоток крепкого чая, налитого Валерией, заговорил снова. Как будто это было самое интересное сейчас, он рассказывал об алмазах, о том, как относились к ним в древности, когда этим камням приписывали целебные и магические свойства. Их носили у сердца для защиты от злых духов, воины черпали в них отвагу, любящие — силу любовных чар, считалось, что алмаз способен излечить от безумия и губительного действия ядов… Он говорил о том, что история алмазов не менее романтична, чем история золота. О том, что самые крупные камни имеют биографию, полную драматических перипетий: убийств, похищений, захватов королевских тронов…

Северцев понимал, что каждая минута все приближает и приближает развязку. Павел Александрович не может опоздать на поезд. Само время, которое как будто тянется, а на самом деле стремительно мчится, заставит кого-то из троих наконец решиться. Что требуется для этого — мужество или грубость? Он взглянул на часы. Было без двадцати восемь.

— Алмазик, что я вам показал, — говорил Павел Александрович, — не весит и полкарата, меньше ста миллиграммов. Он легче спички. А крупнейший из африканских алмазов «Кулинан» весил более трех тысяч карат — полтора фунта.

Он рассказал историю знаменитого индийского алмаза «Кохинор», что означает: «Гора света». Считается, что камень этот найден в Индии более пяти тысяч лет назад. Он переходил от одного раджи к другому, им овладевали иноземные завоеватели Индии, ради него было совершено не одно убийство. Владельцы «Кохинора» не расставались с ним добровольно: нескольким из них выкололи глаза, одному облили голову кипящим маслом, многих убили более примитивным способом. Наконец в середине прошлого века «Кохинором» овладели англичане и преподнесли его в дар королеве. Любопытно, что она, испугавшись роковой судьбы «Кохинора», не включила его в число коронных драгоценностей, а сделала личной собственностью английских королей… «Голубой алмаз» тоже был найден в Индии. Им украсили лоб статуи одного из богов в древнем храме. Французский придворный ювелир выкрал камень и продал Людовику Четырнадцатому. Во время Великой французской революции камень был выставлен для народного обозрения. Воспользовавшись этим, его похитила шайка грабителей. Затем он переходил из рук в руки. Его раскололи на три части, крупнейшая вернулась во Францию, а судьба остальных двух неизвестна…

На часах Михаила Васильевича было без десяти восемь. Он слушал все эти истории, которые вспоминал и рассказывал Павел Александрович, и чувствовал, что тот думает сейчас — думает напряженно и мучительно — о своем. О чем? Что он собирается сказать? Что надеется услышать?

Павел Александрович рассказывал о третьем индийском алмазе — «Регенте». Бриллиант был вправлен в корону французских королей. После революции его тоже похитили. Шайку обнаружили, грабителей гильотинировали. Наполеон украсил этим алмазом свой меч.

В третий раз Северцев хотел взглянуть на часы, но не сделал этого. Сколько бы минут ни оставалось, все равно вот-вот они истекут…

Павел Александрович поднялся:

— Заболтался я. Пора мне идти.

Он чуть шатнулся, оперся ладонью о стол.

Валерия поддержала его под руку.

— В таком состоянии тебе нельзя никуда ехать!

— Может быть. — Он попытался улыбнуться. — Но, как ни странно, в тайге я себя чувствую лучше!

— Надо бы тебе в Москве полечиться…

— Знаешь, Валерия, может быть, я и на свет родился и жив остался только для того, чтобы найти этот алмазный клад и доказать, что теперь эти камни принесут людям не беды, а радость. Я стал фаталистом. — На этот раз улыбка ему удалась. — Словом, так мне на роду написано. Это последняя моя цель.

Он повернулся, посмотрел на стоявших в растерянности Валерию и Северцева.

— Я понимаю: кто-то должен сказать первым… — Он запнулся, достал из того же кармана, где лежали пиропы и алмаз, незапечатанный конверт, передал Валерии. — Здесь мое заявление о разводе. Валерия Сергеевна сможет им воспользоваться по своему усмотрению. Сожалею, что встретился на вашем пути, как что-то вроде черной кошки, но я не хотел этого. Считайте, что меня не было. Прощайте, всего вам доброго.

Он пожал руку Северцеву, потом подошел к Валерии, поцеловал ее в лоб.

Не умея скрыть волнение, добавил:

— Если тебе станет тяжело и я хоть немного смогу облегчить твою жизнь — сделаю это с радостью. Знай, что, пока живу на свете, я буду всегда ждать тебя.

Больше не оборачиваясь, он прошел в прихожую. Щелкнул замок закрывшейся двери. В квартире стало совсем тихо.

— Проводил бы его! Я не могу… — прислонившись к спинке кресла, прошептала Валерия.

Михаил Васильевич поднял на нее глаза и испугался: она смотрела отсутствующим взглядом. Ему показалось, что она сейчас упадет.

— Да, да, само собой разумеется… — бормотал он, усаживая ее в кресло. — Я после вокзала заеду сюда. Ты что-то очень плохо выглядишь…

— Нет, Миша. Не приходи. Я хочу побыть одна. Я позвоню тебе, — едва выговорила Валерия.

На лестнице было темно. Едко пахло кошками. Северцев окликнул Павла Александровича, — никто не ответил.

Не было его и на улице. У подъезда две девочки на тротуаре играли в «классы». Одна скакала на одной ножке и подталкивала носком сандалии плоский осколок, другая, присев на корточки и выпятив нижнюю губу, старательно следила, чтобы подруга не наступила на черту. Северцев прошел до угла, свернул в переулок…

Вернувшись к дому, Северцев спросил девочек, не видели ли они, куда пошел пожилой дядя.

Девочки наперебой принялись объяснять, что он вышел из парадного и пошел в переулок.

Северцев быстро зашагал обратно, на углу остановился: длинный прямой переулок был пуст.

Постояв с минуту, Михаил Васильевич медленно двинулся вдоль улицы — по направлению к гостинице. Он решил, что в переулке, очевидно, ждала Павла Александровича машина.

Мог ли он догадаться, когда переминался с ноги на ногу на углу перекрестка, что этот старый человек стоял совсем рядом, во дворе углового дома, — стоял, уткнувшись головой в кирпичную степу и судорожно сжимая рукой левую сторону груди?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Несколько дней Северцев не видел Валерии: после того вечера она куда-то уехала из города.

Михаил Васильевич по нескольку раз на дню звонил ей, ежедневно заезжал, но квартира стала необитаемой. Он познакомился с молодой дворничихой и ее ухажером — постовым милиционером, однако его новые знакомые тоже ничего не знали о молодой квартирантке.

Северцев нервничал, измотался, ожидая ответа Валерии. В душе он попросту побаивался, что ответ может быть совершенно неожиданным: возвращение Павла, его тяжелое состояние могут толкнуть такую женщину, как она, на неоправданный поступок… Такой ли уж неоправданный? Во всяком случае, с точки зрения Северцева.

Михаил Васильевич хотел эти дни неотлучно быть рядом с Валерией — помочь ей найти выход, поддержать советом… Но она избегала его, уклонялась даже от свидания.

Все эти дни он не видел и Шахова. Один раз поймав его по служебному телефону, пытался условиться о встрече, но Николай Федорович был очень занят и пообещал на днях позвонить сам.

Сашин все еще отсутствовал, в отделе почему-то не могли назвать день, когда он снова будет принимать. Северцеву посоветовали пока побывать на новых спектаклях, если не случалось раньше — объездить примечательные места Подмосковья.

Это, в свою очередь, волновало Михаила Васильевича: может быть, Сашин не хочет его принимать? Но почему? Невольно вспоминал он всю свою жизнь: взысканиям — ни партийным, ни административным — не подвергался… К ответственности не привлекался… родственники тоже не проштрафились… Может быть, на него легла тенью позапрошлогодняя сосновская история? Если так, если он не нужен для новой работы, может, ему следует, не задерживаясь, вернуться на Сосновку?

В один из вечеров, когда стало особенно тоскливо ходить из угла в угол гостиничного номера, поджидая чьего-нибудь телефонного звонка, Михаил Васильевич решил съездить на старую квартиру и разузнать, где сын. В случае удачи — повидаться, поговорить с ним перед новой и долгой разлукой. В подъезде, перед тем как войти в лифт, Северцев в нерешительности остановился: не расспросить ли сначала лифтершу, благо она оказалась новой и не знала его.

— Вам на какой этаж? В какую квартиру? — громко спросила, видимо глуховатая, женщина, открывая дверцу лифта.

Михаил Васильевич так же громко назвал номер квартиры.

— Северцевых уже третью неделю нету дома, — заявила лифтерша.

Приглядываясь к нему, поинтересовалась:

— А вы кто им будете — просто знакомый или сродственник?

— Так… дальний родственник, — сказал Северцев. И спросил: — А где Виктор?

— Парнишка ихний на практике. Землю под Москвой измеряет. Должно, не скоро еще вернется. А мамаша его воспитательницей в пионерлагере от школы служит… А как передать-то о тебе, человек хороший? — Лифтерша не спускала глаз с Северцева. Ему показалось — она поняла, кто он.

— Ничего не передавайте, я зайду, — прощаясь, ответил он.

…Не слишком завидное положение сложилось у Северцева. Разрушив одну семью, он не создал другой: последняя встреча с Валерией не сулила ничего радостного… На душе у Михаила Васильевича было пусто. Хотелось какой-то ясности, любой определенности. Это касалось и работы, и того, что называют личной жизнью. Он устал, он как-то отупел от непосильного, напряженного ожидания. Да и годы не те: уже нет пьянящего избытка сил, свойственного молодости.

Но вот как-то утром позвонил Шахов.

Он был необычно возбужден, шутил и под конец разговора успокоил Михаила Васильевича: теперь дела его решатся быстро. Советовал не хандрить.

Северцев сказал, что дела делами, но он должен знать — он требует, чтобы ему было наконец отвечено, где Валерия. После некоторого колебания Николай Федорович открыл эту тайну: Валерия у них на даче, — с Клавдией Ивановной ей легче коротать время…

Северцев хотел ехать на дачу немедленно, но Николай Федорович не согласился. Без разрешения Валерии Сергеевны это невозможно, он должен получить ее согласие. Северцев настаивал на своем, кричал в трубку что-то о вероломстве, о недопустимом вмешательстве… Николай Федорович был неумолим: только завтра он сможет назвать день.

Обидевшись на него, Михаил Васильевич решил ехать на дачу, не дожидаясь никакого разрешения. И, лишь очутившись уже на улице, вспомнил, что не знает адреса… Пришлось вернуться в опостылевший номер и все-таки опять ждать.

На другой день он не отходил от телефона. Звонок раздался только около десяти часов вечера. Голосом, доносившимся будто из подземелья, Николай Федорович назначил свидание на завтра в шесть часов вечера. Михаил Васильевич спросил адрес его дачи, Шахов никак не мог расслышать. Потом ответил, что звонит с аэродрома: провожает товарища. Вернется домой ночью. Северцев, надрываясь, кричал в трубку, чтобы узнать у Николая Федоровича, придет ли с ним завтра Валерия. Голос Шахова все время пропадал. Ответ разобрать было нельзя. Вскоре разговор прервался вовсе. Теперь для Северцева стало окончательно ясно, что Николай Федорович сознательно мешает их встрече — прячет от него Валерию и сам все эти дни от него прятался.

Что такое происходит с ними со всеми? Как можно после всего этого сохранить веру в человеческое сердце, в мужскую дружбу, в силу товарищества? Где душевная отзывчивость, так необходимая потерявшему себя человеку? Что же служит мерилом и проверкой отношений между людьми?

Северцев провел ночь, вперив открытые глаза в потолок, постель ему была жестка, и только к утру он убедил себя: Валерия придет. Иначе не может быть. Иначе просто не может быть, если мир устроен на сколько-нибудь разумных началах.

С утра Михаил Васильевич поехал за цветами. Он долго искал колхозный рынок, и наконец ему указали на новое, облицованное розовой плиткой здание. Большие, во всю стену, окна слепили глаза, отражая яркие солнечные лучи. Северцев загляделся на чешуйчатую покатую крышу, очень схожую с куполом цирка.

У здания разгружались мощные серебристые авторефрижераторы, грузовики, автофургоны.

Распахнув стеклянную дверь, Михаил Васильевич увидел строгие линии мраморных прилавков и услышал гомон людей в белых халатах, на все лады хваливших свой товар. Северцеву нужны были только цветы, но он не мог отказать себе в удовольствии хотя бы бегло осмотреть этот рынок. Поражало сплошное нагромождение ящиков и корзин различных размеров. Ласкали взор привезенные с юга корзины с красными помидорами и желтыми грушами, ящики с гроздьями бледно-розового винограда, пирамиды краснощеких яблок, зелено-белые горы лука и огурцов. Повсюду Северцев видел розовый коралл моркови, матовую белизну репы, золотистые, словно отлакированные луковицы, твердые белые кочаны, точно пушечные ядра… В мясном ряду краснели подвешенные на крюках мясные туши, около которых продавцы, словно дровосеки, взмахивали блестящими топорами. Нужно было торопиться, и Северцев, не повидав и половины рынка, направился в цветочный ряд. Цветов здесь уйма, но он в них плохо разбирался и поэтому решил не мудрствовать — розы всегда есть розы! Он выбрал несколько красных роз, потом несколько белых, потом еще — получился большой букет.

— Это невесте? — полюбопытствовала продавщица, с интересом поглядывая на покупателя.

Михаил Васильевич сначала промычал что-то невнятное, потом улыбнулся и утвердительно кивнул головой.

В половине шестого вечера блистающее новенькой краской такси несло Северцева по разукрашенным улицам столицы. Москва готовилась к молодежному фестивалю. На стенах домов, на окнах мелькали яркие флажки, эмблемы, вырезанные из белой бумаги голуби. Между фонарями поперек улиц и вдоль тротуаров протянулись пестрые гирлянды вымпелов и разноцветных лампочек. Северцеву было приятно чувствовать, что его букет тоже как будто частичка общего праздника, общей большой радости!

Машина остановилась у скверика, около голубиной стаи, клевавшей рассыпанные по земле зерна. Вокруг стояла толпа зевак, судя по всему, отлично чувствовавшая себя после дневной жары у прохладного фонтана.

Шахов прохаживался около каменного всадника, наполовину скрытого водяной пылью фонтана. Первый вопрос Михаила Васильевича был о Валерии.

— Видать, задерживается, — не глядя на него, ответил Шахов. — Пошли, посидим, поужинаем. Небось уезжаю, как-никак!..

Они прошли под полосатый тент летнего кафе и сели за легкий столик. Шахов передал такую новость, которая потрясла Северцева и заставила на время забыть обо всем, что его сегодня волновало и занимало.

— Недавно закончил свою работу внеочередной Пленум ЦК партии. Пленум разоблачил и разбил антипартийную группу, выступавшую против политических установок, которые были выработаны Двадцатым съездом. Группа раскольников боролась против осуществления решений съезда, — сказал Николай Федорович и перечислил несколько известных фамилий. — Завтра прочтешь в газетах, — И, распрямив грудь, он добавил: — Теперь людям легче будет дышать, работать, дерзать.

Северцев не мог прийти в себя от удивления. И только теперь он понял, почему так долго не принимал его Сашин…

— А я-то, по правде сказать, все эти дни терзался: что это в ЦК перестали интересоваться моей персоной? Даже собрался удирать на Сосновку…

— Не до тебя было, — сказал Шахов. И спросил: — В совнархоз едем вместе? — Он ослабил узел галстука, расстегнул пуговицу у воротника: жара томила даже в тени.

— С вами поеду. Беда вот — все еще не успел посоветоваться с Валерией… Где она? Почему задержалась? — Михаил Васильевич озабоченно огляделся по сторонам.

Официант открыл им бутылку шипучей минеральной воды.

Северцев крутил в пальцах бумажную салфетку. Николаи Федорович, взял его руку, крепко сжал ее.

— Больше, Миша, обманывать тебя не могу. Валерия Сергеевна не придет сюда: она вчера улетела на восток.

Северцев не понял.

— Куда улетела? — переспросил он, машинально отдергивая руку.

— К мужу.

— Что вы говорите?! Он на курорте!

— Он не поехал на курорт, хотя его усиленно отправляли. Как одержимый, торопится открыть свои алмазы… Она улетела за ним вдогонку.

Николай Федорович достал из кармана конверт.

Распечатывая письмо, Михаил Васильевич с возмущением бросил:

— Уговорили, значит? Спасибо вам…

Шахов налил в бокал холодной пузырящейся воды, с жадностью выпил.

— Плохо ты, Михаил Васильевич, знаешь ее: разве такую можно уговорить? Человек она настоящий. Жалко мне всех вас, но долг есть долг. Хочешь — злись на нас со старухой… мы ее поняли: иначе она поступить не могла… — Подняв глаза на Северцева, Николай Федорович увидел, что тот не слушает его, и умолк.

Михаил Васильевич читал расплывавшиеся перед его глазами, наезжавшие одна на другую строки:

Северцев уронил руки с зажатым в них листком бумаги на стол.

— В день вылета Валерия Сергеевна была сама не своя. И решилась она далеко не сразу, — сказал Шахов.

— Что же мне теперь делать? — устремив ничего не выражающий взгляд куда-то мимо лица Шахова, проговорил Михаил Васильевич.

— Я понимаю тебя, но… будь достоин ее мужества.

Северцев посмотрел ему в глаза.

— Советовать легко, дорогой Николай Федорович! Труднее — следовать советам. Я не хочу, чтобы она жертвовала собой. Я знаю, что мне делать: поеду за ней, увезу ее — или поселюсь рядом, где мне дадут работу. Валерию я не покину, не могу покинуть!

— Не будь мальчишкой, — старался усовестить его Шахов. — Оставь ее в покое. Ей в тысячу раз тяжелее, чем тебе.

Ужинать они не стали. На улице Шахов сказал:

— С Москвой у меня все покончено. Сдал квартиру, дачу, отправил вещи, на днях улетаю сам. Когда ждать тебя?

— Не знаю. Сейчас ничего не знаю, — устало ответил Михаил Васильевич.

— Подумай. На Сосновке ты добился всего, что считал нужным, и скоро там заскучаешь. Я тебя знаю, тебе же все время нужно что-то начинать. Подумай! В случае, если откажешься, буду подбирать другого зама, — предупредил Шахов.

Около очереди на троллейбус они расстались.

Михаил Васильевич вышел к Манежу и стал переходить улицу. По площади, распустив водяные крылья, кружились, как глухари на току, поливальные машины.

В своем номере Северцев нашел нежданных гостей. Едва он показался на пороге, навстречу ему бросились Борисова и выбритый Галкин.

— Боже мой! — воскликнул Северцев, пожимая им руки. — Где знаменитые баки? Что случилось?.. Во всяком случае, приветствую таежников на московской земле!

Галкин осторожно провел ладонью по голым щекам.

— Машенька велела сбрить, — послушно объяснил он.

— Вы — в отпуск? — спросил Михаил Васильевич.

Галкин смущенно покосился на Марию Александровну.

— Да… Привез Машеньку представить своим старикам.

— Почему это ты меня привез? Это я тебя привезла к твоим старикам, — поправляя на нем галстук, заявила Борисова.

— Вы хоть до свадьбы-то не ущемляйте его мужского самолюбия! А то сбежит раньше срока, — пошутил Северцев.

Но Галкин бросил на Марию Александровну взгляд, исполненный такой преданности, что Михаил Васильевич только покачал головой.

— У мужчин дурацкое самолюбие: они считают, будто именно они выбирают себе женщину и вольны либо остаться с ней, либо уйти от нее. Ничегошеньки подобного: выбирает женщина, все зависит от нее! — весело болтала Борисова.

Вдруг она остановилась и, всплеснув руками, спросила:

— Михаил Васильевич! Вы, наверно, не слышали, что стряслось с Морозовым?..

— Нет. А что?

— Совершенно дикий случай!.. Поехал он тайком глушить рыбу. Бросил в омут заряд. Стал отгребать, да впопыхах перевернул лодку, и сам оказался в воде в момент взрыва, — рассказал Галкин.

— Буйная головушка!.. — вздохнул Михаил Васильевич после невольной паузы. — В подобных случаях принято говорить, что ему, дескать, на роду было написано умереть не своею смертью. Уж он ли не рисковал в шахте? Эх, Морозов, Морозов, что ты натворил! — с горечью закончил Северцев.

— Мы на минутку хотели вас повидать, да вот сколько прождать пришлось. Нам уже давно пора: старики ждут… — сказала Борисова. — На Сосновке все по-старому, Михаил Васильевич… На днях наша свадьба! Обязательно приходите! Вот адрес. — Она передала клочок бумаги.

— Само собой разумеется, вместе с Валерией Сергеевной, — добавил Галкин. — Как она поживает?

— Спасибо. Она уехала… к родственникам.

— Когда вы обратно? — поинтересовалась Борисова.

— Еще не знаю. Будьте здоровы. Очень рад, что навестили земляка…

Оставшись один, Северцев, не раздеваясь, завалился на постель. Гостиничный номер давно погрузился во мрак, а Михаил Васильевич все лежал, бездумно глядя вверх на еле заметные теперь лепные украшения. Внезапно комната наполнилась ослепительным сиянием, мгновенно исчезнувшим. Северцев поднялся, подошел к окну и присел на подоконник.

Грозная буря неслась над улицей, злые тучи, налезая друг на друга, метали молнии. Ураганный ветер стелил в сквере молодые деревья, косой дождь казался стеклянным.

Прислушиваясь к раскатам грома, Северцев думал о Валерии, ее письме… Надо ехать к ней, убедить ее вернуться, не хоронить себя заживо… Павел Александрович сильный человек, он поймет, как понял и в тот мучительный вечер. От предложения Шахова придется поскорее отказаться, чтобы не связывать его. И просить перевода с Сосновки в новый алмазный район. И еще надо… обязательно надо во что бы то ни стало увидеть сына…

Рано утром Северцев стоял у ворот своего бывшего дома, поджидал Виктора. Мимо него спешили к автобусу озабоченные мужчины и женщины, стайками неслись крикливые школьники.

Вот показался и Виктор, он на бегу натягивал на плечи кожаную куртку и, увидев отца, остановился, так и не попав рукой в свисавший рукав.

— Здравствуй, сынок, — сказал Северцев и помог ему натянуть куртку.

Они неторопливо пошли рядом. Михаил Васильевич медлил начать объяснение, молчал и Виктор.

— Я уезжаю, сынок, — со вздохом начал Северцев. — Перед новой долгой разлукой мне необходимо было повидать тебя, хоть что-то сказать… Я виноват перед тобой, но… без вины виноватый. Пойми: ушел не от тебя, ты у меня единственный. — Северцев взял под руку Виктора, и тот не отдернул ее. — Я, сынок, дважды наказан судьбой за свою трудную любовь к этой женщине, но я бессилен что-либо изменить. Как бы объяснить тебе это, чтобы ты понял меня… Есть такая легенда, в которой, мне помнится, говорится о том, что бог создавал людей парами, а в жизнь бросал их поодиночке. Если половинки встречались — было счастье. Но мир велик, говорила легенда, и они встречались очень редко, потому в мире так много несчастных пар. Где-то в этом огромном мире томился с нелюбимой женой человек, которому предназначено быть спутником другой, той, что в страшной тоске доживает жизнь с нелюбимым или совсем одинокой…

— Не продолжай, папа. Я много думал про наши семейные дела и решил, что не мне вас судить, — с волнением сказал Виктор и, желая переменить тяжелую для него тему, спросил: — Ты опять куда-то уезжаешь?

Михаил Васильевич кивнул головой. Сын обратил внимание на дрожавшую руку отца, которой он пытался достать папиросу. И ему стало жаль этого большого человека, еще несколько минут назад такого далекого и внезапно ставшего опять для него самым близким. Как когда-то на стадионе Виктору захотелось схватить руку отца, потащить домой, чтобы все вернулось, как было прежде, до того дня, когда отец впервые не пришел ночевать домой, до той минуты, когда он, Виктор, стоя на лестнице, смотрел вслед уходившему отцу. Но теперь он понимал лучше, чем тогда, — нельзя желать невозможного. Виктор посмотрел на ручные часы. Северцев понял и, нежно обняв его за плечи, сказал:

— Прощай, сынок, всего тебе хорошего!

— Не прощай, а до свидания, папа! Напиши мне, куда теперь занесет тебя судьба. Я непременно приеду к тебе на зимние каникулы. Ладно?

— Иди, Витюша, ты опоздаешь в институт. О встрече нашей договорились. Я буду ждать тебя, очень ждать, сынок! — Северцев глубоко затянулся папиросой.

Виктор догнал отходивший автобус и, вскочив на подножку, долго махал отцу.

Шахова нашел в Госплане. Николай Федорович обходил комнаты и кабинеты многоэтажного здания, согласовывая одни и те же вопросы с несколькими отделами. Северцев присоединился к Шахову. Отраслевой отдел поддержал просьбы совнархоза и согласовал просимую сумму капиталовложений для новой фабрики, но отдел капитального строительства урезал ее вдвое, отдел же сводного планирования совсем исключил ее из титула. Шахов ругался до хрипоты, госплановцы сочувствовали ему и посоветовали обратиться к руководству.

— Три дня я, Михаил Васильевич, добивался приема у зампреда Госплана и знаешь, чем кончилось? Зампред поддержал капитальщиков, выделив половину просимых средств.

Второй вопрос, который следовало решить Шахову, касался материальных ресурсов для нового завода: деньги на его строительство выделили, не дав под них материалов. Николай Федорович обошел десятки главснабов и главсбытов, доказывал, что на деньги без материальных ресурсов завод не построишь, — с ним вежливо соглашались, но материалов не выделяли. Снабженцы обвиняли оксовцев — это они, не поглядев в святцы, бухают в колокола: планируют деньги без материального подкрепления их, лихорадят стройки.

— Своя своих не познаша, — сказал Шахов Северцеву, выслушав объяснение снабженцев.

Первые деловые контакты по реорганизованной системе произвели на Северцева неприятное впечатление и у него невольно мелькнула мысль — что же изменилось к лучшему?

Не менее туго решался вопрос об изготовлении нового горного оборудования. Госплановцы искренне старались помочь Шахову, звонили в десятки совнархозов, но те, ссылаясь на перегрузку своих заводов местными заказами, не дали согласия выполнить шаховский заказ. Госплановцы уговаривали, просили, но их не слушали, а приказать они не могли — Госплан не располагал такими правами.

Пришлось готовить специальное решение Совета Министров, проект которого Шахов попросил составить Северцева. Волей-неволей Михаилу Васильевичу пришлось ему помогать. Он уселся в большой светлой комнате и стал готовить проект решения. Писал он медленно, часто отвлекался, невольно прислушиваясь к посторонним разговорам. У соседних столов разыгрывались баталии — представители всех совнархозов требовали денег, материалов, оборудования, а госплановцы в ответ твердили одно: у нас нет таких ресурсов. Северцев понимал ту и другую стороны: после перестройки руководства экономические районы превращаются в сплошные гигантские стройки, поэтому-то совнархозы просят больше, чем страна в состоянии сейчас им дать.

— Привет беглецу! — прервал его размышления знакомый голос. Яблоков подошел к нему вместе с Шаховым.

— Петр Иванович! — обрадовался Северцев. И мрачно добавил: — Беглец я поневоле.

— Знаю, мне Николай Федорович уже говорил. А выглядишь ты хорошо, — видать, недавно по Госплану бродишь, — присаживаясь на низкий столик, устало заговорил Яблоков! — На местах мы в своем хозяйстве потихоньку разбираемся, думаем вскорости навести порядок. А что творится в центре?

Я понимаю, что деньги, материальные ресурсы в один год не утроишь. Мы, например, просим в три раза больше того, что раньше получала наша область, но ряд других вопросов следует упорядочить немедля. — Яблоков раскрыл папку, порылся в бумагах и, не найдя нужной, захлопнул ее: — Вот послушай: для известной тебе Сосновки научно-исследовательские работы ведет институт, подчиненный геологическому комитету; новое оборудование конструируется в бюро, хозяином которого является соседний нам совнархоз; проектные работы выполняет институт, находящийся в ведении Госплана. Они никак не могут договориться между собой о сроках, объемах и характере этих работ, — словом, каждый дует в свою дуду. Совнархоз бессилен помирить их, а одного хозяина для них нет. Можно привести еще кучу примеров.

— Какой же выход? — спросил Северцев.

— Сказав «А», нужно говорить «Б», — вмешался Шахов. — Решив проблему руководства народным хозяйством на местах, нужно искать новые формы руководства из центра. По моему убеждению, нужен какой-то орган, типа Высшего совета народного хозяйства, обладающий распорядительными функциями. Он будет распоряжаться, конечно, не оперативной деятельностью предприятий, с этим прекрасно справляются совнархозы, а решать межсовнархозовские проблемы и споры.

Северцев понимал, что реорганизация до конца не была продумана, если спустя несколько недель встали такие важные вопросы. Волнуясь, он сказал:

— Многое надо совершенствовать. Не хватает еще нам гибкости. Утвердили смету на срок — и все. Бывает, изменились обстоятельства, а мы никак не можем вылезти из сметы-клетки. Оперативное планирование обязательно должно включать в себя и возможность изменения того, что утвердили ранее. Конечно, в интересах увеличения производства. Конечно, в интересах экономного ведения дел. У нас десятки людей следят за тем, чтобы директор, боже упаси, из сметы-клетки не вылез, а если он палец высунет — ему сразу денежный начет, выговор, оргвыводы. А почему бы не повернуть действия контролеров и на другое — на существо. Надо освободить директора от мелочной опеки, расширить его права. Планировать ему только три показателя: объем производства по номенклатуре, себестоимость продукции, фонд заработной платы и точка. Вчера я пострадал, а завтра другой…

— Может быть, и так, но не каждому директору можно доверять при твоей системе планирования. Существуют Северцевы, но существуют и Пневы, — заметил Яблоков.

Северцев нахмурился и раздраженно подчеркнул:

— Пневы и при действующей системе заваливают дело. Это не аргумент. Наоборот, тогда свою бездарь сметой не прикроешь. Им придется быстрее уступать место способным руководителям.

— Погоди, не горячись, — вмешался Шахов. — Верно, ты пострадал, а теперь все сразу хочешь смахнуть без разбора. Конечно, кое в чем ты прав, но не горячись. Дай время, выкорчуем все пни!.. Ты, Михаил Васильевич, подготовил проект решения?

— Закончил, — ответил Северцев.

Яблоков рассмеялся и сказал:

— Закончил, говоришь? Только теперь и начинаются хождения по мукам. Проект нужно согласовать с Госпланами СССР и РСФСР, научно-техническими комитетами Союза и республики, госкомитетами по машиностроению и прочая, прочая, прочая. Комитетов расплодилось много, и собрать их визы — дело для здоровья явно опасное. Кстати, мне говорили, что Птицын устроился в каком-то госкомитете.

В комнату вошли двое — Степанов, крупный, с проседью мужчина, директор большого Кварцевого рудника, и седой, стройный секретарь Дальнего райкома партии Рудаков.

Яблоков познакомил их с Шаховым и Северцевым и обратись к Степанову, сказал:

— Виталий Петрович, учти, что Николай Федорович Шахов теперь твое начальство, Кварцевый рудник отошел в его совнархоз. Михаил Васильевич Северцев его заместитель, тоже твое начальство.

— Как говорится — начальников много, хозяина нет, — буркнул Степанов и озорно подмигнул Рудакову.

— Вот еще один бунтарь, под стать тебе, Михаил Васильевич, вы и разбирайтесь с ним, что к чему, — заметил Шахов, он понял, что Степанов — мужик тертый, с норовом.

— А что тут разбираться? Вот мы с Сергеем Ивановичем Рудаковым построили Южный рудничок из дерева и камня, в тайгу их не завозить, а Кварцевый из металла и бетона грохаем, он в десятки раз больше Южного, можно сказать наша гордость. Словом, такое кадило раздули, что чертям тошно, а тут реорганизация, будь она неладная, подоспела, и все застопорилось. Фонды министерские аннулированы, переданы совнархозам, а те еще силы не набрали. Нужно монтировать трубы, кабели, электромоторы, а где они? Цемент обещали начать поставлять в четвертом квартале, — значит, год у строителей пропал. Девица, которая выписывает наряды успокоила меня: вы, говорит, как получите цемент, наваливайтесь всем скопом на бетонные работы и наверстаете время. А я ей отвечаю: женщина вынашивает ребенка девять месяцев, но это вовсе не значит, что девять женщин могут проделать то же самое за месяц. Девица долго соображала и, поняв, переправила наряд на третий квартал, — пробасил Степанов.

Мужчины засмеялись. Яблоков предложил спуститься в буфет, когда еще придется им обедать?

За чаем с бутербродами они разговорились.

— Райком партии очень обеспокоен положением дел на стройке Кварцевого рудника, — поддержал Степанова Рудаков и стал подробно объяснять причины этого беспокойства.

Шахов выслушал секретаря райкома и сказал, что завтра вылетает в Сибирь и на месте рассмотрит все нужды строящегося рудника, но заранее предупредил Степанова, что бы он на многое не рассчитывал.

— Что-то будет теперь с нами, кому нас подчинят в совнархозе? — спросил Степанов.

— Создадим горное управление, — неуверенно ответил Шахов, он еще и сам не знал, утвердят ли представленную им структуру.

— Самое главное при реорганизации — не потерять специализацию отраслей, чтобы сапожнику не поручили печь пирожные, — в раздумье сказал Степанов.

— У нас есть положительный опыт двадцатых годов, — заметил Северцев.

— В те годы наше народное хозяйство давало продукции за год столько, сколько мы сейчас, наверное, производим за неделю; да и отраслей, подсчитай, не столько было, — гнул свое Степанов.

— Дайте только срок, будет вам и белка, будет и свисток, — отшутился Северцев, хотя сам разделял обоснованное беспокойство директора Кварцевого рудника…

…Только к вечеру Шахов и Северцев выбрались из прокуренных кабинетов на улицу. Холодный пронизывающий ветер гнал над шпилем высотного здания серые клочья туч, накладывая на скользкие тротуары желтые заплаты из опавших листьев, волочил вдоль улицы обрывки газет.

— Ну как, перебродило у тебя?.. — устало спросил Николай Федорович.

Северцев пожал плечами. Он не знал, что ответить. Прежнее решение уже не казалось единственно верным…

Тогда Шахов спросил в упор:

— Поедешь со мной или намерен преследовать ее?

— Не знаю, — сказал Северцев.

— Она все время металась между долгом и чувством. Победил долг, вернее, жалость к обреченному мужу, — напомнил Шахов.

— Я сойду с ума, — сказал Северцев.

Шахов внимательно присмотрелся к нему.

— Бодрый взгляд в ближайшее будущее… — сказал Николай Федорович. — Да мы не ревнуем ли часом?.. Ну, если уж ты разыгрываешь из себя такого Отелло… так слушай, дурень! Ведь она же уехала не с ним, а при нем!.. Неужели твоя глупая башка не способна уразуметь эту разницу?.. Господи батюшки, и я еще должен ему объяснять!.. Да ты задумался бы хоть раз над моим-то положением во всей твоей истории…

Северцев закурил.

— Она вернется к тебе, Миша.

— Когда? — зло спросил Северцев.

— Есть вещи, о которых не принято спрашивать, — сухо сказал Шахов.

— Все это так, но поймите и меня… Жизнь-то пустая стала, смысла в ней нет…

— Не кощунствуй, Михаил. От тебя такое не хочу слышать! Ишь ты… поглядите-ка на него, каков! Лишний человек второй половины двадцатого столетия! Лорд Байрон наших дней… Он, видите ли, смысл жизни потерял! Оцените его высокоблагородное страдание! Стыдно мне за тебя, Михаил…

Они разговаривали друг с другом и вслух и безмолвно.

Северцев мысленно спрашивал себя: что подразумевал Николай Федорович, когда сказал, что Валерия вернется? Шахов досадовал: как же не понимает Михаил, что Валерия Сергеевна не могла прийти к нему. Что будет — время покажет. Во всяком случае, до конца дней Павла Александровича она останется там — не любовь заставляет ее поступить так, а острое чувство долга и сострадания. А может быть, она и не вернется? Как сможет она сделать это после всего, что произошло и произойдет? Шахов этого не знал. Но думал, что в конце концов она вернется. Он верил в любовь.

Северцев понимал, что, пока жив Павел Александрович, с Валерией он не встретится. И все-таки он будет ждать ее, ждать всегда, всю жизнь. Где бы она ни находилась, он будет спрашивать, возвращаясь домой или в гостиницу, не разыскивала ли его приезжая женщина… И может быть, однажды, когда он механически задаст свой вопрос, ему вдруг ответят — она была… Северцев вспомнил, как ему пришлось блуждать в темных выработках, разыскивая выход на поверхность. Яркий свет брызнул совсем близко, а выхода там не оказалось. Но он все же нашелся… Так будет и с их любовью.

— Кто бы мог подумать, — говорил вслух Николай Федорович, — что инженер Северцев так убого представляет себе смысл жизни. Он и она — вот и весь мир. Она осмелилась покинуть его. Для него пропал смысл жизни. Как красиво! И как глупо. Конечно, какие могут быть после этого разговоры о всяких плебейских совнархозах. Для аристократии духа!

Северцев невесело усмехнулся:

— Николай Федорович! Разве вы не видите, что я еду с вами? Но не подумайте, что вы меня убедили своим криком. Просто, куда же мне теперь деваться одному!.. Всю жизнь я — как сезонник: куда-то ехал строить, осваивать, реконструировать — и опять строить… Жизнь прошла на стройке, — с мягкой грустной улыбкой говорил Михаил Васильевич.

Многое смешивалось сейчас в его душе: боль, и облегчение, и тревога.

Шахов взял его под руку.

— Едем, Миша, едем! Все еще впереди.