Инженю, или В тихом омуте

12

— Господи, Марина! Марина, с вами все в порядке? Вы меня слышите, Марина? Господи, ну как же это!

Голос Мыльникова причитал, суетился и дрожал — как, наверное, и его хозяин. Который, видимо, жутко был напуган еще прежде, чем увидел ее. Он звонил и звонил, а она не открывала, и он стучал еще, и имя ее выкрикивал — негромко, она даже не разобрала, чей это голос, потому что он деликатный был, Мыльников, несмотря на свою профессию, и, наверное, боялся разбудить соседей. И только потом уже догадался нажать на ручку двери — тут же открывшейся, не запертой тем, кто уходил, двери.

Она услышала, как опустилась ручка — ржаво, громко и предупреждающе, — и как потом заскрипела старая, древняя даже дверь. Очень несмело, очень робко заскрипела, словно ее чуть-чуть приоткрыли. Словно тот, кто ее приоткрыл, не решался войти. А потом набрался сил и распахнул ее решительно с криком «Милиция!».

Он сорвался, голос, на этом крике, тонким стал и очень высоким. И она опять же его не узнала — но по крику уже догадалась, кто это. И облегченно выдохнула. Потому что это мог оказаться кто угодно — а это было бы ужасно. И последствия были бы ужасными. Настолько, что она думала о них все время, что прошло с того момента, как она осталась одна, до появления Мыльникова, — то есть вечность. Которая в реальности длилась около часа — ну максимум около полутора часов.

А потом затопали шаги. Одни — в сторону кухни, а одни сюда. И она услышала возглас Мыльникова, и его причитания насчет того, как такое могло случиться, и его вопросы. А потом опять шаги. И голос: «Там никого». И еще голос, протянувший нечто вроде «У-у-у» — при виде ее, очевидно, — а потом присвистнувший.

— Вы в порядке, Марина? Вы меня слышите?

Он так и не понял пока, что она не может ему ответить. По той простой причине, что ее рот заклеен широкой полоской скотча. Но он этого не видел — потому что ее голова была повернута к стене, в самый угол. Зато он увидел, что она тем же скотчем привязана к креслу, — это сложно было не заметить, тем более что она стояла в такой неестественной позе. Потому что тот, кто был тут и ушел, хитроумно так ее привязал — намертво примотав к подлокотникам каждую ногу и руку поочередно. А потом еще связав их попарно. Так что она стояла на коленях, больно прижавшись щиколотками и кистями к подлокотникам, стыдно раздвинув ноги и выпятив попку, положив голову на спинку кресла. Прямо-таки приглашение к сексу. Которым воспользовался бы любой, кто зашел, — если бы это был не Мыльников.

— Господи, ну как же это?! — Он все еще топтался около нее, видимо, стесняясь на нее смотреть, боясь до нее дотронуться, от растерянности не зная, с чего начать, но наконец сообразив. — Кравченко, нож есть? Тогда на кухне посмотри. Да быстрее ты — цирк вам тут, что ли? Видите, что с человеком сделали?

Не стоило удивляться, что те двое, что вошли с ним, не торопились — им было на что посмотреть. Мыльников наверняка стыдливо смотрел мимо — а те туда, куда надо. До тех пор, пока он не догадался — и на нее не обрушился плед. Взятый с дивана колючий шерстяной плед, обжегший голое тело, заставивший передернуться.

Правда, плед практически тут же сполз — когда эти начали резать скотч. Он соскользнул с нее просто, провозглашая торжество плоти, но снова оказался на ней. И Мыльников его держал, пока эти резали, а потом срывали скотч с ног и рук вместе с волосками, заставляя ее мычать от резкой пронзительной боли. А потом он, касаясь ее через шерсть аккуратно и бережно, невесомо как-то — словно она была табу, словно прикосновение к ней наказывалось помутнением ума, а то и смертью, — помог ей перевернуться и сесть. Закутывая ее в плед и отпуская, отступая на шаг.

— А это вы сами, ладно?

Она кивнула, поднимая к лицу затекшую руку — слабую и онемевшую, еле чувствовавшуюся. Впрочем, все тело было таким — затекшим, гудящим, будто избитым. Но сил на то, чтобы зацепить ногтями мерзкую липучку и аккуратно, очень медленно снять ее с лица, у нее хватило. После чего она обмякла в кресле, уронив голову на плечо, даже не думая о том, как те двое пришедших с Мыльниковым жадно пялились на нее и как хотят ее сейчас. И это было показательно, что она не думала об их реакции, не пыталась увидеть ее в их глазах, — это означало что она и вправду перенервничала и сильно устала.

— Вы в порядке, Марина? Вы их видели? Что они хотели? Что они вам сделали?

Вопросов было слишком много, но он имел право на ответы — в конце концов, он из-за нее появился тут посреди ночи.

— Вы знаете… — Она чуть не назвала его Андреем, но вовремя спохватилась. — Я была в ванной, услышала звонок в дверь, подумала, что уже давно звонят, а я только сейчас услышала. И выскочила, только полотенце накинула. Спросила кто, а там ответили, что сосед снизу, я его заливаю. А я его и не видела никогда, я недавно тут живу — и открыла. Я его даже не разглядела — а он меня схватил, развернул спиной к себе, сказал, чтобы не поворачивалась, притащил сюда, привязал, начал говорить, что будет пытать сейчас…

Она скосила глаза на столик рядом с креслом — на котором стоял утюг, который визитер так и не включил в сеть. И валялась длинная палка с присоской, которой прочищают ванны — она и не знала, что тут в квартире такая есть.

— Он мне угрожал — говорил, что будет меня насиловать этой палкой, везде, понимаете? А потом будет меня гладить утюгом — он еще сказал, что это полезная процедура, омолаживающая, потому что старая кожа слезает. Это он шутил так, наверное, — потому что смеялся. А еще сказал, что я говорю слишком много, что мне надо молчать о том, что я видела, а я всем рассказываю. И что умная слишком — записываю тех, кто мне звонит, журналистам пленку отдаю. И что надо мне урок преподать…

— Так это он, — понимающе потянул Мыльников. — Тот, кто звонил.

— Наверное. — Она пожала плечами — ее состоянию такой жест подходил больше всего. — Голос похожий, кажется. Я так испугалась, все так неожиданно — но, кажется, похожий…

— Что он вам сделал? — Если бы это был не стеснительный Мыльников, она бы сочла такой вопрос проявлением нездорового любопытства. — Он…

— О, это было так ужасно! — воскликнула чуть театрально, видя, как краснеет Мыльников и как жадно прислушиваются к каждому ее слову те двое. — Он такое говорил — о, я не могу это передать, мне просто стыдно. А потом он взял эту палку и водил ею там — между ног. А потом сказал, что сейчас займется со мной анальным сексом — понимаете? И приставил эту палку, и начал давить — а она такая толстая, такая грубая…

Она перевела дыхание, демонстрируя, что взволнована рассказом, собираясь продолжать — потому что рассказ произвел на них как раз то впечатление, на которое она рассчитывала. И вдруг спохватилась, что ведет себя как раньше, как в кабинете у Мыльникова и у хамелеона потом, — те же и интонации, те же жесты и мимика. А значит, Мыльников может вспомнить сейчас, что она в такой же манере с ним кокетничала, и говорила всякие глупости вместо конкретики, и сбивала его с толку. А значит, ей следовало бы сейчас вести себя иначе, изображать страх, подавленность, шок, испуг. Но в любом случае было уже поздно.

В комнате царила абсолютная тишина. Мыльников сидел красный, глядя в пол, — зато те двое с автоматами смотрели на нее раскрыв рты, ловя каждое ее слово.

— Вы знаете… — Она произнесла это тихо и очень доверительно, словно сообщала им важнейший секрет. — Я думала, он импотент — раз он палкой это хотел сделать. Он ведь меня трогал везде — уже когда связал. Трогал — а потом отходил и смотрел. А потом прислонился ко мне — ну, этим местом, вы понимаете? А там все такое крепкое, горячее. А он тут же палку эту взял. Это так странно — голос молодой, в смысле не старый, а он… Нет, я, конечно, счастлива, что он меня не тронул — но… Как вы думаете — может, он извращенец?

— А запросто, — вмешался один из двоих, тот, кто постарше, — лет тридцати с лишним, толстый, маленький, с густыми черными усами. — Тут недавно одного взяли — месяца три искали. Школьниц заманивал на чердаки и в лифты — взрослых уже, старшеклассниц, — а делать ничего делал. Штаны снимал с себя, говорил, чтобы руками трогали, — и все. И ваш, может, такой… Второй — помоложе, совсем мальчишка, судя по слабой растительности под носом, больше напоминающей несмытую грязь, — солидно кивнул. Но под солидностью проступало детское любопытство.

— А сделал-то он что? Палкой этой, да? Или…

— Семенов! — громко шепнул Мыльников, поворачиваясь к тому, видимо, делая страшное лицо. Но она была не против вопроса, тем более что он все равно был бы рано или поздно задан в той или иной форме.

— Это было так ужасно, — начала снова, вдруг понимая, что вся история звучит довольно странно. — Я поняла, что он из-за того взрыва, и пыталась ему что-то объяснить — хотела соврать, что больше никому ничего не скажу, чтобы он ушел. А он мне заклеил рот, и я мычала просто, а он все водил по мне этой палкой. И утюг прикладывал холодный. И все пугал, и… А потом ушел. Я даже подумала, что он пришел, чтобы не просто пугать, чтобы сделать мне что-то плохое, а потом меня захотел, и передумал, и… Ведь такое может быть, правда?

— А запросто, — опять встрял толстый. — Может, жалко стало, а может, понял, что кишка тонка женщину-то пытать. А если он этот, извращенец, так, может, обкончался весь, да и убежал. А может, насмотрелся, а в туалете вашем потом и того… Ходил он в туалет-то или в ванную, не слышали?

Она подумала внезапно, что плохо сыграла роль. И они могут решить, что она слишком спокойно себя ведет для пережившего такое человека. От такого ведь вполне с ума можно было сойти, или поседеть, или просто впасть в шок или истерику, — а она тут обсуждает с ними сексуальные проблемы визитера и красочно описывает все сцены. Идиотка!

— Я не знаю, правда! — Голос ее погрустнел, и глаза потухли, и выражение лица изменилось — потому что ей удалось-таки выключить яркую лампу внутреннего освещения. — Это было так страшно. Он меня трогал палкой и утюгом, а потом вдруг начал звонить. И мне сказал что-то. А я не расслышала — он столько страшного и плохого говорил, я старалась не слушать. И уже думала, что все — что раз он набирает кому-то и разговаривает, значит, сейчас что-то сделает. А он не подходит и не подходит. И не говорит ничего больше. И тишина кругом. А я все ждала, я так напрягалась, думала, вот-вот дотронется опять и начнется самое плохое. А ничего не происходит. И я еще шевельнуться не могу, и кричать не могу, и шея затекла, голову не повернуть. А при этом такое ощущение, что он у меня за спиной сидит и вот-вот меня коснется. И это так ужасно — не знать и ждать…

Она передернулась — вполне естественно, не наигранно. И плотнее прижала к себе плед, словно ей сразу стало холодно. И уронила взгляд вниз, значимо замолкая, не закончив фразу.

Она сидела так и слушала, как Мыльников поспешно выпроваживает этих двоих — повторив им раз пять, чтобы они ушли вниз и ждали его в машине. А им, похоже, не хотелось уходить — они хотя и были явно разочарованы концовкой ее повествования, все же рассказ в целом им понравился, да и она сама тоже. А к тому же она не сомневалась что они ждут, когда с нее снова упадет плед и она останется голой.

Она их понимала. И не только потому, что ужасно нравилась самой себе. Но и потому, что сейчас, когда все разрешилось благополучно, сама бы не отказалась увидеть со стороны себя привязанную. Выпяченная круглая попка, гладко выбритые складки между разведенных ножек, грубый черный скотч на белой коже — тонко, красиво, возбуждающе.

Плед кололся и мешал, и она сбросила его, когда услышала, как хлопнула дверь, протягивая руку к валявшемуся на кресле полотенцу, прикрываясь им кое-как — точнее, создавая видимость прикрывания. В конце концов, он все уже видел — чего ему и ей было стесняться? А так ей было комфортнее.

— Фу, Марина, ну и понервничал же я! — Мыльников осекся, застыв на пороге комнаты, видя ее полуголой — или почти голой. — Может… может, вам принести что-нибудь? Воды или чай сделать? Хотите — я вмиг? Или, может, из одежды что? Вы скажите где — а я…

— Неужели я вас смущаю, Андрей? — Она привычно округлила глаза, но в последний момент добавила в голос немного усталости и опустошенности. — После того, что вы видели… Нет, спасибо — мне так удобно, плед такой колючий. Но если бы вы мне дали сигарету — вон в том углу на полке, видите?

Мыльников был сама услужливость — молнией метнувшись туда и обратно, ставя на столик пепельницу и кладя пачку, придвигая столик поближе к креслу и извлекая вялый желтый язычок из зажигалки. Тут же поспешно отстраняясь — буквально отскакивая, — как дрессировщик, сунувший голову в пасть льва и решивший, что аплодисменты публики не стоят того, чтобы оставлять ее там даже на лишнюю секунду.

— Ну и натерпелся я с вами! — Он старался звучать солидно, но весь светился какой-то мальчишеской радостью. — Представляете, я ведь спал уже. Полдвенадцатого было, я уже полчаса как спал. И жена тоже — она еще раньше легла, сынишку укладывала и сама заснула. И вдруг звонок. Я подскочил прям — испугался, что проснутся все. Телефон на кухне у нас, но слышно все равно. Я — туда, а сам думаю — случилось что-то. Не звонят нам обычно так поздно. А у меня отец болеет, дома, в Рязани — вот я и… Откуда он телефон мой взял, интересно, — и имя? А, я ж звонил вам сегодня утром, на автоответчике номер домашний оставлял и представился еще. Вот память стала — сам не помню, что делаю…

Он хлопнул себя по лбу, становясь еще больше похожим на мальчишку.

— Да… Так я трубку хватаю — а там мужчина незнакомый. Лейтенант Мыльников? А я — да, а вы кто? А он мне — да это не важно, кто я, важно, зачем я. А звоню насчет свидетельницы вашей. Просила вам передать, что от всех своих заявлений отказывается, что на самом деле ничего не видела, показалось ей, в шоке она была от взрыва. Так ведь и вам лучше, и нам — прямо так и сказал. А я ему — а вы кто? А он опять — да какая разница? Я вам передаю, что свидетельница ваша вам передать просила. Я с ней только что беседовал с глазу на глаз — вот она и раскаялась, прощения просит, что ненамеренно неприятностей всем доставила. Сама вам звонить стесняется, неудобно ей — вот просит, чтобы вы заехали. Так вы заезжайте, пока не передумала, пусть по горячим следам заявление напишет и вам отдаст. А я ему — не понял, что значит пока не передумала? А он мне — то и значит. Вам же висяк не нужен — вот и торопитесь. А то, говорит, еще от стыда руки на себя наложит. Я, говорит, от нее вам звоню — так на ней прям лица нет. Осознание вины, говорит, жуткое дело. И трубку — хлоп!

Мыльников рассказывал все это как забавную историю — изображая разговор в лицах, меняя тон. Так и провоцируя ее задать ему вопрос о его возрасте.

— А я, представляете, трубку все рассматриваю — ничего понять не могу со сна. А потом вам набираю, а у вас занято — это он специально, наверное, трубку снял. А я все звоню, звоню — думаю, может, попадаю не туда? Ерунда какая-то, думаю, — или понял чего не так, или шутка идиотская, может, с работы кто, все ж в курсе дела этого. Ладно, думаю, — завтра позвоню. И обратно спать идти собрался — а гложет внутри, заноза какая-то. И еще вспоминаю, что говорил он странно — с издевкой. А тут Иришка выскакивает — Ира, жена. Ты что меня разбудил, мне до кормления еще час с лишним, спать давай иди! А я ей — похоже, Иришка, не придется мне сегодня спать. Похоже, случилось что-то с нашим главным свидетелем по одному очень важному делу. А она у меня такая — боится она за меня, уговаривать стала, чтобы не ехал…

Она представила себе эту сцену. Мыльникова — почему-то в белых трусах с желтым пятном и обязательно в ненавистной ей на мужчине белой хлопчатобумажной майке, слишком большой, висящей мешком на щуплом тельце. Взъерошенного, с красной отлежанной щекой, с вытаращенными полусонными глазами, моргающими бессмысленно. И его жену рядом с ним — в плотной синтетической ночной рубашке, непременно с распущенными длинными волосами, безо всякой косметики. Тихую, бледную, некрасивую — но зато добрую, заботливую и внимательную. Любящую жену и мать.

А потом полусонный Мыльников начинает храбриться, представая перед женой настоящим героем, готовым мчаться в темную страшную ночь ради спасения важного свидетеля — а добрая, заботливая и внимательная сначала уговаривает, а потом упрямо поджимает тонкие губки. И злится и, может, даже истерику закатывает. Твердя, что он хочет оставить сынишку без отца, и если бы она знала, за кого выходит замуж, она бы не вышла никогда, и вообще ей, наверное, лучше уехать на какое-то время к маме в Орел. А герой Мыльников — которым добрая и заботливая наверняка командует, потому что такие тихие и неприметные обычно жутко волевые и деспотичные, черти водятся в тихом их омуте, много чертей — бледнеет и краснеет. И жалко бубнит, что это работа, что он выполняет свой долг, и прочие высокие слова произносит. А она…

— Можно я от вас позвоню? — Мыльников робко улыбнулся, словно знал, что подтверждает ее мысли, но страх перед женой был сильнее. — Она волновалась так — еле ушел. Может, не спит еще — я там звук прикрутил, не услышишь, но Иришка точно не спит, ждет…

Она кивнула, и он тут же подскочил к телефону — наверное, он давно на него косился, сгорая от желания снять трубку, но сначала не было возможности, да и народу тут было много, а потом ждал момента. И считал, что из чувства долга сначала должен выяснить все обстоятельства случившегося. Хотя дай ему волю, он бы, вбежав в квартиру, первым делом позвонил жене — а уж потом бы ее развязал. Но лично ее это нисколько не задевало — даже забавно было, что она так точно представила себе его семейную идиллию.

— Иришка, это я. — Мыльников, долго вслушивавшийся в гудки и, кажется, уже отчаявшийся, вдруг расцвел в мгновение. И тут же сник, понижая голос, оглядываясь на нее испуганно. — А я думал… Разбудил? Ну прости, ладно — ну перестань. Я ж чтоб ты не волновалась за меня. Представляешь, как здорово, что я поехал — тут такое было… Нет, не один — вызвал наряд, вместе мы. Нет, она… он то есть, свидетель, в порядке, да. Но если бы я вовремя… Да нет, он… «она» — это я про квартиру, открыта она была, представляешь?

А его спасли, да — еле успели. Да, показания сниму сейчас и обратно. Нет, они не повезут — к нам в Братеево отсюда, у них бензина же не хватит. Да сам как-нибудь — остановлю кого-нибудь, попрошу. Да ты что, Иришка, — какие заначки? Да бесплатно довезут — удостоверение покажу… Надо ж мне поспать. Да? Тогда в кабинете посплю. И правда, чего ехать — разбужу вас еще. Это я так, не подумал. Целую, Иришка, — и Толика от меня поцелуй. А…

Она не смотрела на него, пока он говорил, — она смотрела в сторону, словно задумалась, но прекрасно видела, что он косится на нее все время. Боится, что она все слышит и все правильно поймет, — а еще боится, что она скажет что-нибудь громко и жена догадается, какого все-таки пола свидетель. И тогда…

На ее взгляд, Мыльникова вряд ли можно было к кому-то ревновать, но если его жена была такой, какой она себе ее представляла, то его следовало пожалеть. Она не любила таких тихеньких, невзрачненьких девочек — якобы добрых и отзывчивых и страдающих из-за того, что мальчики на них не смотрят, а из девочек с ними дружат только такие же дурнушки. Не любила потому, что не верила им — а считала, что они завистливые и злые из-за закомплексованности. Куда более злые, чем те, кому с внешностью повезло, — и тащащие с собой все тяжелеющий мешок своих комплексов через всю жизнь. И портящие жизнь тем дуракам, которые женились на них по глупости, польстившись на тихость и невзрачность, поверив, что такая жена будет идеальной. И не изменит никогда, и всю жизнь смотреть будет как на полубога, и благодарить за то, что он, полубог, ее, неказистую, заметил и выбрал.

В общем, она таких не любила, а они платили ей взаимностью. Достаточно было на улице поймать на себе неприветливый взгляд и оглянуться, чтобы увидеть такую. Они на нее смотрели с осуждением, злостью, ненавистью — потому что у нее было то, что было недоступно им. Все, чем такие могли гордиться — это муж и дети, хотя лично ей казалось, что семья не может являться предметом гордости. И еще тем, что они живут так, как все, — а не так, как эта разодетая наглая девица. А если рядом с такой женщиной был муж, то адресованный ей, Марине, взгляд был куда более злым — потому что она воспринималась как потенциальная разлучница, готовая соблазнить, а то и увести пусть и плохонького, и ругаемого, и пинаемого, но все-таки мужа. А ее это смешило — что кто-то думает, что ее может заинтересовать какой-то плохо одетый мужичонка.

А вот у жены Мыльникова были бы все основания посмотреть на нее с ненавистью. Но, по привычке ревнуя мужа по телефону, далекая Иришка и представить себе не могла, насколько основательны ее подозрения, — и ее бы вряд ли утешило, что какая-то наглая девица хочет соблазнить ее мужа всего один раз и в чисто практических целях. Впрочем, ей все равно не суждено было об этом узнать. А вот Мыльникову, не подозревавшему, насколько его супруга близка к истине, это было суждено. Причем в течение ближайшего часа.

— Я спрашиваю — он на того, которого вы у машины увидели, не был похож? Марина, вы слышите?

— О, простите! — Она сделала вид, что очнулась от раздумий. Хотя на самом деле искоса наблюдала, как Мыльников удивленно рассматривает телефонную трубку, не веря, что его жена отключилась первой, его не дослушав. И не удивилась, что он тут же перешел к делу, — надо ж ему было замаскировать свой позор. — Вы знаете, Андрей, — я ведь мельком его видела. Но кажется, не похож. Да, вы дозвонились, все в порядке?

— Да, спасибо. — Мыльников изобразил на лице нечто вроде улыбки, но получилась скорее гримаса. — Спасибо, все отлично. Не то она так нервничала, заснуть не могла. А я, знаете… Я ей даже сказал, что вы мужчина, — то есть что свидетель, к которому я поехал, мужчина. Не… не то ведь подумает еще что. Вы же сами знаете, какие женщины ревнивые…

— О, еще бы! — воскликнула, отмечая, как расслабляется не уличенный ею во лжи Мыльников. — Женщины — просто ужасные создания. И женись на них, и заботься, и все капризы их исполняй, и с характером их мирись. Ненавижу женщин!

— Правда? — Мыльников был искренне удивлен. — Вы серьезно?

— Ну конечно! — выпалила так же искренне. — Я их ненавижу — они меня. Хотя должна вам сказать, что и мужчины вряд ли питают ко мне теплые чувства. Замуж не хочу, детей не хочу, не влюбляюсь, не ревную, хочу дорого одеваться, вкусно есть, много заниматься сексом — ну за что такую любить? Вам бы такая понравилась?

— Да, мне вы нравитесь. — Мыльников замолчал, и она поняла, что опять переборщила. Он и так был напряженный из-за женушки своей, а тут еще она, якобы пострадавшая, начала его смущать. Она ведь, на его взгляд, должна была бы сейчас рыдать безутешно или испуганно вжиматься в кресло, затравленно поглядывать на дверь, не отвечая на вопросы и тупым безразличным голосом прося оставить ее одну. А она, бездушная тварь, еще полчаса назад представлявшая с ужасом, что сейчас кто-то пойдет мимо ее квартиры и увидит, что дверь открыта, и войдет, и изнасилует ее — не страшно, что изнасилует, страшно, что может спидоносцем оказаться, и еще вынесет все то немногое ценное, что у нее тут есть, а то и решит ее придушить, — уже расцвела. — Вы мне нравитесь, Марина, — вы такая… То есть я таких не встречал…

В этом у нее не было сомнений. Но она не стала развивать тему — потому что Мыльников уже косился на коридор, может, жалел, что сказал лишнее.

— О, Андрей, простите меня — я говорю такие глупости… — Она это произнесла извиняющимся тоном, напрочь убирая из голоса кокетство, глядя на него с грустной улыбкой. — Просто я так нервничала, все было так ужасно, и так приятно сейчас болтать всякую чушь. Вы не обращайте на меня внимания — это нервное…

— Ну что вы — я ведь понимаю все. — Мыльникову сразу стало легче. — Я задам еще пару вопросов, ладно? — Чтобы отчет прямо с утра у начальства был. А вообще знаете — что вас дергать, и так все понятно. Хотел, чтобы вы замолчали, угрожал, пугал — а потом подумал, что все, дело сделано. Слава Богу, что так все кончилось — сейчас ведь, если что, стреляют сразу. У отморозков же этих как: нет свидетеля — нет проблемы. А этот, видно, профессионал, серьезный человек — продумал все, решил, что этого хватит. А может, понравились вы ему сильно. Я, конечно, не слышал, чтоб из-за такого не убивали, — но… А мне он позвонил, потому что знал, что вы все равно нам все расскажете. А может, думал, что вы так испугались, что, как только я появлюсь, сразу все подпишете. То есть бумагу эту — ну что отказываетесь от показаний…

— Вы хотите, чтобы я ее написала? — Она старалась, чтобы вопрос прозвучал безразлично, — она ведь сама не знала, надо ей такое писать или нет. С одной стороны, это ничего не решало — эти бандиты все равно от нее уже не отстанут, а что касается всех остальных, так она могла рассказать потом газете, что ее вынудили это сделать. А с другой стороны, это могло бы помочь ей выпутаться из ситуации — она бы написала им эту бумагу и тут же уехала бы, надолго. Если бы не было сегодняшней встречи с Виктором, если бы он отказался с ней встречаться, она бы так и сделала — но встреча была, и…

— Да я так полагаю, что поздно уже, — задумчиво произнес Мыльников. — Если б передачи этой последней не было, и статьи особенно, — тогда да. А теперь у нас такое творится, не передать — а на начальника вообще смотреть больно. Он мне тут даже знаете что сказал — что никто вам по телефону не угрожает, это какой-то ваш знакомый вам звонит. И что машину тоже ваши знакомые сожгли. А вы все это устраиваете, потому что цель у вас какая-то есть. Сказал, что выяснит, что за цель. Это он в сердцах так — бывает у него. Я вот сейчас боюсь, что и…

— Что он вам скажет, что какой-то мой знакомый меня связал и позвонил вам? — Она горько усмехнулась, качая головой. — Но ведь вы видели, Андрей, — вы же видели. Или мне надо было просить того, кто меня связал, чтобы он меня специально для вашего начальника изнасиловал палкой и пытал утюгом? Так начальник ваш потом бы сказал, что я сама обожглась — и палкой сама мастурбировала, хобби у меня такое…

— Нет, ну что вы — я же вам верю. — Мыльников, поежившийся при слове «мастурбировала», похоже, даже расстроился, что сказал ей такое. — А начальник нервничает просто. Все журналисты эти, не надо было вам с ними — хотя сейчас уж что. Я, Марина, поеду, наверное, — надо же вам отдохнуть. С ребятами поеду, в контору — что моих-то будить опять. Да и не впервой в конторе ночевать…

Она удивилась его наивности и легковерности. Он, кажется, не сомневался, что она не слышала ни слова из его разговора с женой, — только потому не сомневался, что она сидела с отсутствующим видом, пока он говорил, а когда он потом задал ей вопрос, притворилась, что не услышала. С ним было легко играть — слишком легко. Настолько легко, что это могло бы насторожить — и заставить задуматься, что, может, он тоже играет, может, он хитрый и умный на самом деле. Но он, к ее счастью, таким не был. И этим счастьем надо было воспользоваться.

Не хотелось, но надо было. Как бы неприятны ни были воспоминания о длинном. Каким бы детским и непривлекательным как мужчина ни казался ей Мыльников. Потому что сейчас, в этой ситуации, она должна была отдаваться тем, кто мог ей реально помочь — даже при том, что секс не был гарантией этой помощи. Потому что у нее не было другого выхода. Потому что в этой ситуации она была одна — а единственный человек, на которого она могла рассчитывать, находился в стороне.

А к тому же Виктор был прав, сказав ей сегодня, что для нее это не трагедия — кому-то отдаться. Это было обидно, но точно. И он не представлял даже, насколько прав, — ему ни к чему было знать, сколько у нее было мужчин.

Мыльников улыбался ей, когда она посмотрела ему в глаза, — ободряюще, успокаивающе улыбался. Идиотское такое было выражение — но она знала, что это он специально для нее, а на самом деле внутри у него после разговора с женой не слишком хорошо. И еще раз отметила, что хотя он не в ее вкусе, и не ее уровня, и ужасно одет — но все же он симпатичный. Можно даже сказать — приятный. Пусть молодой, пусть невысокий и худой, и какой-то детский, но все же приятный. Куда приятнее, чем тот длинный. Еще и тем приятнее, что она ему нравится, — он ее немного побаивается, потому что комплексует, но она ему нравится, даже очень.

— Андрей, я могу вас попросить? — Голос ее намеренно дрогнул. — Вам это покажется глупым — но, если честно, мне очень страшно. Ужасно страшно. И если вы все равно не едете домой — я знаю, что это из-за меня, я прошу прощения, — может, вы останетесь со мной? Я вам даже диван отдам — вы спите спокойно, а я тут посижу в кресле. Я просто боюсь быть одна — а с вами не боюсь. Я обещаю, что не буду к вам с дурацкими разговорами приставать и ерунду всякую говорить. Вы спите, а я все равно не засну, я посижу просто. Я знаю, что вы про меня думаете — что я такая смелая, и хитрая, и строю из себя самую умную, никого ни во что не ставлю, всех подставляю и обманываю. Так вот, Андрей, — это неправда. Только не говорите мне ничего — но если честно, то на самом деле все из-за моей глупости. И то, что я свидетелем стала, и с журналистами — да вообще все. Потому что я дура, и все делаю не так, и вокруг меня все не так происходит. И еще — я очень боюсь. И вообще — и сейчас. И если вы можете… Пожалуйста…

Она отвернулась тут же — словно ей было очень нелегко сказать то, что она сказала. Он и так мог бы догадаться — по такому непривычному для нее тону и поведению, — но она помогла ему на всякий случай. И не поворачивалась, пока он молчал, — закуривая бог знает какую по счету сигарету и думая, что надо было бы давно сделать кофе и открыть бутылку вина, оно было бы совсем не лишним.

— Да как же я? Меня ж ждут внизу — да и жена вдруг позвонит в кабинет. Я бы рад — но… они ж потом болтать будут, утром вся контора знать будет, что я у вас ночевал, а вы свидетель, нельзя так. И жене вдруг кто… да и вообще…

— Не объясняйте — я все поняла, — произнесла тихо, глядя в пол. — Спасибо вам, что приехали и помогли. И пожалуйста — не обижайтесь на меня. Поверьте — я ничего плохого не хотела ни вам, ни вашему начальнику. И если бы я сейчас вернулась обратно — я бы оттуда убежала. Ладно, что я о своем — вы идите, Андрей. Спасибо — и до свидания…

Ей так хотелось сказать что-нибудь пафосное — типа «а точнее, прощайте, потому что больше мы не увидимся». И прозвучит весомо — и он еще будет ломать голову над тем, что она хотела сказать. Но это было не в ее стиле — чересчур дешево и драматично, она так могла сказать лет пять назад, но не сейчас. А сейчас должно было хватить этого — более чем.

Она не поверила своим ушам, когда услышала, как он выходит из комнаты. Где-то произошел сбой — или он оказался не совсем таким, каким она его видела, или она недо — или переиграла. Потому что она не сомневалась, что он останется — не без некоторых колебаний, конечно, — а он уходил. А это означало не только то, что он ей не поможет. Но и — что было куда более печально — что она совершила ошибку в общении с мужчиной, слишком поверив в свое умение играть, слишком давно не ошибаясь. Слишком себя переоценив и в итоге оступившись. Не в самом страшном месте — но все же обидно оступившись. И значимо. Потому что если она оступилась здесь, в простой и легкой ситуации, то…

— А я, Марина… — Мыльников, неслышно возникший из коридора, закашлялся, словно поперхнувшись несказанными словами. — Я вот что подумал. Я пойду им скажу сейчас, что пусть уезжают — я домой еду. А сам — к вам. Нехорошо вас оставлять после такого — куда ж я уйду-то? Я только вниз сейчас на пять минут — и обратно. Если вы не передумали…

Она не передумала. И спустя полчаса, сидя все в том же в кресле и все в том же виде, молча смаковала вино и кофе, с улыбкой глядя на сидящего на диване Мыльникова, всем видом показывая, что благодаря ему она постепенно выходит из стрессового состояния. А он еще не знал, что будет утром мучиться от угрызений совести и жалеть, что остался, — и одновременно вспоминать ночь, равных которой у него не было раньше и не будет потом. И потому он очень уверенно себя чувствовал в роли спасителя, защитника и утешителя, и варил кофе, и подливал ей вино, и даже себе налил бокал, и почти не умолкал. Рассказывая ей, что все будет хорошо, его начальник все поймет, а ее никто больше не тронет, потому что он, лейтенант Мыльников, что-нибудь придумает обязательно. И смелел, и смелел — настолько, что, когда случайно утыкался взглядом в ее полуприкрытое полотенцем тело, уже не краснел. И даже глаза отводил не сразу.

— Скажите, Андрей, — я вам могу задать откровенный вопрос? — Она давно уже не кокетничала, и потому он не напрягся, он кивнул с готовностью. — Это вам покажется глупым, но… Скажите — я вам кажусь отвратительной? Я была перед вами в таком виде — так стыдно, так мерзко, правда? Он мне ничего не сделал — да, напугал, но ведь не тронул. А мне от его ничегонеделания еще хуже. Изнасиловал бы — и ладно, это бы забылось потом, это физическое, в смысле тело. А сейчас у меня такое ощущение, что он меня морально унизил. Я так любила свое тело, оно такое красивое — разве нет?

Она сорвала полотенце рывком, вставая, поворачиваясь перед ним, отмечая, что Мыльников смотрит не отворачиваясь. А потом, словно спохватившись, села обратно, прикрываясь.

— Простите, Андрей. Просто у меня теперь такое ощущение, что я вся в грязи вывалялась. И он меня и перед вами унизил тоже — и перед вашими сотрудниками. Вы такой добрый, такой смелый, вы мне так помогли, спасли меня — а я перед вами в таком виде, как в порнофильме каком-то. Да еще в этой позе — кошмар! Это смешно, наверное, — у меня ведь были мужчины, и секс мне нравится, и я всегда верила, что в постели не стыдно ничего. Но с вами другое — и вы видели, и теперь… Вы можете не отвечать, я совсем не хочу, чтобы вы себя неловко чувствовали. Но вот, к примеру, абстрактно — вы бы стали с такой девушкой встречаться потом? Вы бы на такой женились? Да нет, это ни к чему даже, насчет жениться. Лучше вот что скажите — вы бы к такой могли испытывать какие-то чувства? Не отвечайте — обманете, а я знаю, что вам бы эта сцена вспоминалась все время…

Еще через час она обнаружила, что у него, такого маленького и худого, большой и длинный член. Не то чтобы он ей сам его показал — она его нащупала, когда плотно прижалась к нему в постели. Она сама убедила его лечь, настаивала даже, напоминая, что ему рано на работу, — и в душ его отправила, и дала чистое полотенце. А он если и заметил, что убитая горем жертва в очередной раз повеселела и обрела уверенность, то никак этого не показал — ему, кажется, даже нравилось, что она им в шутку командует. А она постелила и вышла деликатно, и вернулась, только когда он уже лег, и выключила верхний свет, оставив лишь маленький ночничок на столике у кресла. Она знала, что произойдет, — а заниматься этим в темноте ненавидела.

Уже утром, когда он ушел, она подумала, что все в целом выглядело ужасно примитивно — и будь на его месте кто-то другой, он бы мог решить, что она и. в самом деле разыграла с чьей-то помощью эту сцену с визитом отрицательного персонажа, чтобы соблазнить его и таким образом переманить на свою сторону. Другой — но не Мыльников. Который так старательно ее успокаивал после того трагичного монолога и говорил, что она красивая, и лично он вовсе не считает, что увидел что-то ужасное, и то, что с ней произошло, никак не изменило его отношение к ней. И что не был бы он женат, он бы, конечно, сделал бы предложение той абстрактной девушке из ее монолога.

Этого было достаточно. Она не стала спрашивать, готов бы он был развестись ради той девушки, — не стала с иронией заявлять, что такой, как она, он никогда бы не сделал предложение. Это было лишнее — тем более что ей даже гипотетически не нужны были ни его развод, ни его предложение. Избави Боже. А того, что он уже сказал, было достаточно. И она просто покивала благодарно.

А какое-то время спустя он лежал на ее диване, глядя в потолок, — она не видела, в каких он трусах, но утром выяснилось, что в белых, белых с желтым пятном, как она и предполагала. Лежал и косился на нее, молча пьющую вино, сидящую с задумчивым видом, глядящую в никуда, словно вспоминающую недавние события. Полотенце давно уже сползло с груди, открывая ее его взглядам, — она гордилась своей грудью и давала ему возможность оценить ее настолько, насколько он может. А когда она встала и пошла к окну, оно вообще упало — и все выглядело естественно, потому что она делала вид, что верит, что он спит.

Она постояла у окна к нему спиной, нагнувшись и оперевшись локтями на подоконник, глядя на пустую Покровку, по которой даже не шуршали машины. Она знала, что он на нее смотрит, и знала, что выглядит супер. Она была в босоножках на высоком каблуке, в них казалось, что ноги у нее длиннее, чем у любой фотомодели, — а к тому же он мог созерцать ее дерзко вздернутую аппетитную попку или то, что находилось между расставленных нешироко ног. Он ведь не видел этого толком, когда вошел в квартиру, он старался не смотреть — а ему следовало это увидеть.

И она постояла так, а потом повернулась, обхватив руками плечи, показывая, что у нее нервный озноб, — надеясь, что он следит за ней украдкой. А потом подошла к нему, нерешительно села на краешек дивана, нерешительно улеглась рядом, поеживаясь, стараясь не шуметь и не касаться якобы спящего Мыльникова, планируя минут через пять погладить его нежно, шепча слова благодарности, а еще минут через пять проникнуть под простыню.

А остальное уже было делом техники. Ей, правда, давным-давно не доводилось никого вот так соблазнять — по крайней мере вспомнить, когда это было в последний раз, не удалось. А вот первый раз вспомнила — дедушку подружки по даче, импозантного седого генерала, который со значением поглядывал на нее, шестнадцатилетнюю, но для которого пришлось разыграть целый спектакль, чтобы он решился.

Мыльников занервничал, правда, — когда она плотно прижалась к нему голым телом. И она зашептала лихорадочно, что она так благодарна ему за все — но ей страшно, что он ее обманул, сказав, что не испытывает к ней отвращения. Потому что, если он сказал неправду, ей всегда будет казаться, что все знают, что с ней произошло, и она не сможет общаться с мужчинами, и все в таком духе. Это довольно бредово звучало, но важна была не логика, а тон и ситуация. И она чувствовала, что Мыльников возбуждается — а не задумывается над ее словами и не приходит к выводу, что ему предлагают сыграть роль психотерапевта, который должен с помощью собственного члена вылечить больного от психического заболевания.

А потом она попросила его ласкать ее тело, чтобы она поняла, что случившееся никак ее не изменило, что, несмотря на психическое потрясение, физически она осталась той же. А потом она стащила с него идиотские трусы и, понимая, что активности от него ждать не стоит, села на него сверху. Легла, точнее, — у него был такой длинный член, что она ввела его в себя и легла на него, сведя ноги, медленно-медленно двигаясь то назад, то вперед. И постанывала, вздрагивая от приступов страсти, шепча отрывисто, что он фантастический мужчина, у нее никогда не было так ни с кем, он лучше всех.

Он был не в ее вкусе, он вдобавок оказался робок и нерешителен, как она и предвидела. Но он был ей очень нужен, а к тому же она уже увлеклась процессом, вспоминая, как жутко возбудилась, когда тот, кто приходил, ее привязал, — возбудилась от стыдности позы, от бессильное™, от невозможности пошевелиться. Она все-таки всегда была мазохисткой до определенной степени. Просто потом, когда стало понятно, что он пришел не для того, чтобы ее изнасиловать, что он не будет с ней делать это, возбуждение спало. А после того как он ушел, вообще забылось.

Зато сейчас все было позади и воспоминания вернулись — о сильных руках, наклоняющих ее, ставящих на колени на кресло, раздвигающих ей ножки. О крепко держащем ее скотче и безуспешных попытках освободиться. О том, как сразу приоткрылось все внизу, как участилось дыхание, как обе дырочки начали сокращаться в ожидании проникновения, молча торопя его, прося, чтобы оно произошло скорее, влажнея и нагреваясь от желания. И она задвигалась на Мыльникове быстрее и быстрее, а потом вдруг села резко, глядя ему в глаза.

— Андрей, пожалуйста, — возьмите меня в кресле, сзади. Свяжите и возьмите. Я так хочу, мне это поможет, мне так будет легче. Пожалуйста…

Не стоило так увлекаться и высказывать такие желания — он мог неправильно все истолковать. Но он, кажется, ни на секунду не усомнился в ее словах. И когда она уже встала на кресло в ту самую позу и обернулась, он вставал с дивана — не слишком торопливо, не слишком решительно, но вставал, а состояние члена свидетельствовало о том, что он сделает все, как она хочет.

Твердый круг скотча, принесенный визитером, лежащий на столе, — Мыльников хотел его забрать, но передумал, когда она сказала, что тот был в перчатках, — затрещал, разматываясь, касаясь ее руки.

— Не больно? Может, послабее? А может, не надо вообще — вдруг…

— Надо, надо, пожалуйста! — Ей так хотелось, что она уже не играла. А на вы его называла по старой привычке — было что-то очень пикантное в том, чтобы в постели называть мужчину на вы, а к тому же даже юный Мыльников начинал ей представляться очень взрослым мужчиной. — Свяжите меня крепко — да, вот так! И ножки раздвиньте — сильнее! Да, да, да…

Если он и подумал, что она сексуальная маньячка, желающая пережить-таки несостоявшееся изнасилование, то ничем это не показал, разве только медлительностью.

— У меня в ванной крем — на полочке. — Она уже не очень себя контролировала, она покачивалась взад-вперед, дрожа, напрягая крепко держащий ее скотч, облизывая губы, напрочь забыв, кто он и какие у него с ней отношения. — Я хочу, чтобы вы взяли меня в попку, — как хотел тот. Да, прямо туда — ну же!

Она только утром поняла, что анальным сексом он занимался впервые. Потому что он так колебался, и из ванной долго не приходил, и очень долго мазал там себя — а она смотрела, повернув голову, на жирно блестящие в полутьме пальцы, на большой член, подставляясь нетерпеливо, словно ей было все равно, сделает он это пальцем или членом. А потом он все же приставил член к ее попке, потыкался осторожно и неумело, будто опасаясь войти. И она отвернулась, уже не сдерживая стонов, жутко закричав, когда он одним движением проник глубоко внутрь.

Он был большой — слишком большой для такого секса. И к тому же она не могла свести ножки и расширить таким образом маленькую дырочку. И ей было больно — очень. Но удовольствие было сильнее, чем боль, и она закричала еще громче, когда он испуганно вышел.

— Нет-нет, берите меня, берите! Только заклейте мне рот — ну быстрее, пожалуйста!

Она давно не испытывала такого. Такого острого, такого полного, такого по-настоящему животного наслаждения. Он не знал, что она ощущает, и потому входил глубоко, настолько, насколько мог, заполняя ее всю, выталкивая из легких воздух, заставляя кровь ударять в лицо и бешено колотиться в висках. А она то обмякала бессильно, то пыталась вырваться из липких тисков и кричала в черную ленту, пропускавшую наружу лишь тихое мычание.

Конечно, он немного испортил финал. Сразу кинувшись ее развязывать, после того как кончил, и начав задавать неуместным тоном неуместные вопросы. Не дав ей насладиться тем, что все позади, и еще раз пережить мысленно мучительно-сладкий акт. Но она простила ему это. Он и так сделал больше, чем мог.

Когда он уходил утром — проснувшись без будильника, неслышно встав и собираясь почти бесшумно, — она все-таки открыла глаза. Она спала, но почувствовала, как он встает, — и пока он собирался, лежала и вспоминала. И решила, что лучше дать ему уйти именно так, не прощаясь. А потом сказала себе, что он наверняка переживает, что изменил жене — это ведь было точно в первый раз, — а значит, она должна что-то сказать ему, чтобы его ощущения от испытанного если и не перевесили бы раскаяние, то хотя бы выровняли весы.

— Спасибо вам, Андрей, — прошептала тихо, делая вид, что не проснулась толком. — Вы так помогли мне — вы сами не можете себе представить, как мне было хорошо и как мне легко сейчас.

— Ой, я разбудил — простите! — Мыльников не подходил к ней, он стоял у телефона, видимо, испытывая острое желание позвонить жене прямо сейчас и не решаясь сделать это от нее. — Я пойду — пора. И… мне тоже было хорошо, да. Вы…

— Не говорите ничего, Андрей. — Она улыбнулась слабо. — Я все понимаю, я не хочу вам ни о чем напоминать. Я просто хочу, чтобы вы знали, что вы меня спасли — и благодаря вам у меня была фантастическая ночь…

Он ушел почти сразу. Выпалил бессвязный монолог — что ему пора, что надо писать отчет, что начальство все поймет и перестанет в ней сомневаться, что ей лучше уехать, что он будет ей звонить. Обо всем сказал, кроме нее самой и их ночи. И ушел. А она так и лежала, мечтая вернуться обратно в сон. Думая о том, что случившееся ночью — в смысле визит того, кто к ней приходил, — вряд ли заставит мыльниковского начальника изменить свое мнение о ней, и это, конечно, плохо. Но зато после этого визита она испытала то, чего не испытывала довольно давно, — и желание, и возбуждение, и оргазм были жутко естественными, не придуманными вовсе, и жутко сильными вдобавок. И не важно, с кем это было, — важно, что это было.

Она улыбнулась — в который раз убедившись, что создана не для дел, а совсем для другого. А значит, с делами пора было кончать — и чем быстрее, тем лучше…