Инженю, или В тихом омуте

18

— О, я не люблю телевизор, правда!

— Да посмотри — сейчас вроде твоя передача коронная будет. — Он подмигнул ей весело. — Ты же там у них в звездах была — или забыла уже? Глядишь, еще покажут. А мне позвонить надо — с тобой обо всем забыл…

— О, это так лестно, — протянула улыбаясь, глядя, как он встает и протягивает ей руку. У нее не было совершенно никакого желания смотреть телевизор — она вполне могла полежать здесь или сходить в душ. Тем более что они закончили заниматься этим всего каких-то пять минут назад. Но и спорить, с ним желания не было — она все-таки всегда старалась соглашаться с мужчинами. Если это был не принципиальный вопрос. А с таким мужчиной хотелось соглашаться во всем.

Он поднял ее легко, хлопнув по попке, протягивая сброшенное ею полотенце, в котором она пришла сюда. И потащил за собой в другую комнату, щелкая пультом, толкая ее на кресло.

— Я быстро — а ты посмотри пока. Себя увидишь — меня крикни, ладно?

— Может, мне лучше заняться чем-нибудь полезным? Например, сделать кофе и что-нибудь поесть? — спохватилась, вспомнив, что он сказал, когда приехал, что неплохо бы перекусить, — но до этого не дошло. — И не думайте, что я забочусь только о вас, — это и в моих интересах, чтобы вы пополнили затраченную на меня энергию. Вечер ведь только начался, правда?

— Не сомневайся. Только насчет поесть — лучше я сам… — Он выставил вперед ладони. Отвергая с ухмылкой ее предложение, незло насмехаясь над ее способностью уродовать даже самые дорогие продукты. — А чем-нибудь полезным займешься позже…

Она потянулась сладко, провожая его глазами. Не желая ничего смотреть. И ни о чем думать. Кроме того, что было между ними совсем недавно и что будет через каких-нибудь полчаса. Этого было вполне достаточно — и если он думал, что ей скучно просто лежать, то он ошибался. Но…

«…Труп мужчины был обнаружен сегодня утром в автомобиле „Лексус-400“, припаркованном в тихом переулке в центре города. Наряд милиции вызвала жительница одного из домов, заметившая дорогую иномарку еще ночью, когда она гуляла с собакой. Утром, снова проходя мимо машины, женщина заглянула внутрь, заметив, что водитель лежит на сиденье. Вызванный наряд милиции обнаружил в роскошном „лексусе“ начальника одной из московских таможен Илью Епифанова, скончавшегося от пулевого ранения в голову. Пистолет, из которого был произведен выстрел, был зажат в руке покойного.

Подчиненные покойного сообщили, что Епифанов уехал вчера с работы в семь вечера в прекрасном настроении и не производил впечатления человека, которому что-либо угрожает. Последними, кто его видел, были водитель служебной машины и охранник, в сопровождении которых Епифанов прибыл домой, но затем отпустил их, сказав, что на сегодня они ему больше не нужны. Известно, что таможенник любил коротать вечера в казино, где частенько оставлял крупные суммы, и в одном элитном ночном клубе, известном своим стриптизом. Видимо, туда он и отправился на личном «лексусе» — не зная, что поездка за развлечениями станет последней…»

Она слушала краем уха, думая о своем, — как слушала бы музыку во время секса. И по чистой случайности взглянула на экран — увидев так хорошо знакомый дом, и арку, и…

«Примечательно, что автомобиль Епифанова был припаркован на том самом месте, где некоторое время назад был взорван джип преступного авторитета Александра Никитенко. По информации из наших источников, Епифанов был тесно связан с авторитетом, контролировавшим его владения, — и мог быть причастен к смерти Никитенко, известного в милицейских и криминальных кругах своим непомерным аппетитом. Источники предполагают, что авторитет мог требовать от Епифанова увеличения своей доли, за что и поплатился. Однако таможенник не намного пережил Никитенко — и по странному стечению обстоятельств умер на том же самом месте, на котором простился с жизнью преступный авторитет.

По другому, не менее странному стечению обстоятельств несколько часов назад в квартире Епифанова — после недавнего развода покойный проживал один, отдав жене и детям загородный особняк, — оперативниками были обнаружены трупы двоих молодых людей, скончавшихся от множественных пулевых ранений. По предположениям оперативников, убитые являлись активными членами группировки Никитенко. Молодые люди были вооружены — но не успели воспользоваться оружием, поскольку не ждали нападения. Один из убитых сидел в кресле, другой на диване — видимо, резкого поворота событий ничто не предвещало. По мнению судмедэкспертов, смерть наступила между десятью вечера и двумя часами ночи. Неудивительно, что никто из соседей ничего не слышал, — на полу комнаты, в которой были найдены трупы, лежал глушитель.

Мы не будем строить догадок насчет того, что именно произошло в квартире Епифанова и была ли смерть самого таможенника самоубийством. Это предстоит выяснить следствию. И мы не сомневаемся, что с учетом должности, которую занимал таможенник, дело будет раскрыто в кратчайшие сроки.

Крупная авария произошла сегодня утром на…»

Она непонимающе смотрела на экран, на котором промелькнули поочередно фотография того, кого она видела тогда около джипа, а потом запачканные кровью лица длинного и маленького. Промелькнули и ушли, сменившись изображениями помятых машин и сбитых пешеходов, но она все смотрела в экран, не в силах оторваться от него. Не веря, что она наконец кончилась — вся эта жуткая история. Казавшаяся ей бесконечной, но все-таки завершившаяся.

Точнее, завершенная. Тем, кто как бы невзначай привел ее сюда — и не входил, потому что согласно придуманному им сценарию она сама должна была выйти. Выскочить даже. И захлебываясь от волнения рассказывать ему о том, что увидела и что это те самые, кто…

Но она не торопилась. Все еще глядя в экран, словно ожидая, что он покажет ей, что будет дальше с ней самой. С той, которая пережила эту историю — и которую теперь ждала другая жизнь. Только вот интересно — какая именно?

…Вообще-то ей следовало предположить, что все так и будет. Просто она не ждала, что это будет так скоро.

Ведь она только в воскресенье рассказала ему, кем был тот, кого она видела, — хотя уже во вторник днем он специально заехал, чтобы показать ей фотографию мужчины, сидевшего за ресторанным столом в большой компании. Точнее, там было несколько фотографий — тот же стол, только с разных точек. И она кивнула уверенно — она слишком хорошо помнила это лицо.

А он больше ничего не спросил — может, потому, что перед этим показывал ей еще фотографии, на которых были незнакомые лица, но их она отвергла сразу. А эту протянула ему. И он не задавал вопросов — он просто сказал, чтобы она не думала об этом больше, теперь пусть те разбираются, кому это нужно. И добавил, что у него есть минут десять. И она нагнулась, опираясь на стол, а он просто расстегнул брюки. И делал это сильнее и яростнее, чем накануне, — словно то, что она узнала того человека, усилило многократно его потенцию.

Так что она знала, что что-то случится, — но не думала, что так быстро. Она не сомневалась, что ей сначала покажут этого типа — привезут ее куда-нибудь и покажут его издалека, чтобы убедиться, что она точно его узнала. Чтобы не убрать по ошибке кого-то другого. Это сейчас, увидев передачу, они поняла, что на самом деле он всерьез опасался, что его попытаются убить вот-вот, и потому торопился — настолько, что ему хватило того, что она опознала человека по фотографии. А тогда она об этом вообще не думала. Ей было слишком хорошо, чтобы думать.

Четыре дня она жила у него — и четыре дня ей было не до мыслей. И это при том, что он уезжал каждый день надолго. Она его спросила еще, не опасно ли это, — а он, махнув рукой, сказал, что хуже будет, если он засядет дома или вообще уедет, надо, чтобы все как всегда было.

Так что он уезжал — а она спала до двух дня, а сегодня даже до трех. И в этом ничего удивительного не было — она впервые за последние две с лишним недели чувствовала себя спокойно, ей впервые никто не звонил, и не надо было рано вставать, и ни о чем думать, и ничего делать. Вот и был таким безмятежным и долгим сон. И даже снилось что-то приятное — сексуальное, естественно.

А к тому же она засыпала только в четыре, а то и в пять, не раньше. Потому что он не давал ей заснуть — а она ему. Потому что он вел себя так, словно такого у него никогда не было за его почти тридцать восемь лет жизни. Словно он впервые в жизни видел в женщине такое искреннее желание заниматься сексом, такое откровенное бесстыдство, такую животную страсть — и при этом от него ничего не хотели и ни о чем не просили.

Она не сомневалась, что у него их куча была, женщин. Потому что он был такой эффектный, потому что он был жутко сексуальный, потому что он был тем, кем был, — и мог заплатить за их услуги. Но все равно такого у него не было. Она в этом не сомневалась — и не потому, что он сам об этом несколько раз сказал. Просто это чувствовалось по его поведению. Он был ненасытен, он все время хотел, он мог делать это бесконечно долго, не кончая, — в то время как она испытывала столько оргазмов, что сбивалась со счета. Потому что у нее тоже такого не было — чтобы она так хотела мужчину.

Конечно, она играла — она всегда играла с мужчинами. И еще ей было важно вызвать в нем максимально сильное желание, которое заставило бы его еще сильнее поверить в то, что она говорит правду, и отпустить ее потом, когда все закончится. Несмотря на то что она слишком много о нем знает. Так что она играла — но это была максимально жизненная игра. Потому что он ей очень нравился. Потому что он казался ей красивым. Потому что он был намного старше ее. Потому что он был сильным и властным. Потому что она никогда не делала это с криминальным авторитетом — и не просто авторитетом, но таким, которого уважал и боялся весь город, в котором она прожила всю жизнь.

И это усиливало возбуждение. И это заставляло буквально требовать, чтобы он делал это по-разному — связывал, наказывал, насиловал. И не давать покоя ни ему, ни себе. Даже в минуты передышек, даже когда казалось, что сил уже нет, и все распухло везде и болит, и все тело дрожит от слабости и пережитых чувств — даже когда видела, что он измотан до предела и хочет спать, тем более что ему уже вставать скоро, — она все равно не оставляла его в покое. И начинала целовать грудь или спину, касаясь длинными движениями языка, и спускалась все ниже, обхватывала губами большие пальцы ног, облизывая их и дразня, стараясь, чтобы он видел ее при этом и она могла увидеть его глаза. И он возбуждался снова — и все начиналось сначала.

Наверное, все было так сильно и остро еще и потому, что она знала, что он не до конца ей верит. И что она здесь не столько из-за того, что он ее хочет, — она уловила его колебания перед тем, как он сказал, что она пока поживет у него, — сколько из-за того, что тут она под контролем и не надо опасаться, что она расскажет кому-нибудь о нем, или снова попадет в милицию, или к этим уродам. Или просто исчезнет, и некому будет опознать того, кого она видела на месте взрыва. И он знал, что ока об этом знает. И наверняка не сомневался, что она ведет себя с ним так не столько потому, что ей нравится, сколько потому, что благодарна ему за спасение и что нуждается в его помощи, боясь за свою жизнь.

И от этого было только лучше — от того, что они так и оставались абсолютно чужими людьми. И у них был друг к другу преимущественно практический интерес, и все это было временно и должно было скоро кончиться. От этого было только лучше — это только усиливало сексуальные чувства и лишало необходимости говорить о чем-то абстрактном.

Они и не говорили. Она лишь узнала за эти четыре дня, что он был женат, долго, но пять лет назад развелся, — и еще какие-то мелочи. А он узнал о ней чуть больше — он все-таки расспрашивал ее, это она вопросов не задавала, — но тоже немного. Отлакированную версию ее жизни — скажем так. Но зато о том, что будет после того, как все завершится, они не говорили. Потому что после этого между ними не могло быть ничего. У него была своя жизнь — а у нее были свои планы. Были до того, как все началось, — и потому их предстояло скорректировать, но в любом случае он в эти планы не входил.

И все равно она не ждала, что все так быстро кончится. Тем более что четыре дня пролетели как один. Она поздно вставала, варила кофе, брала сигареты и шла в ванную. И залезала в джакузи, в которой сидела часа по три-четыре, вертя всякие умные ручки, которыми он научил ее пользоваться, — создавая направленные волны и прочие хитрости, раздвигая ножки навстречу толчкам воды, то слабым, то сильным, по ее желанию, — и испытывая кучу удовольствия.

А потом она долго красилась, старательно изводя косметику. А потом бродила по квартире, рассматривая ее, ассоциируя с ним принадлежащие ему вещи, изучая его гардероб. А потом наливала себе коньяк и слушала музыку — причудливой формы музыкальный центр создавал фантастический эффект. Или включала огромный телевизор и ставила порнофильм — у него было несколько, он ей сам показал. И, глядя в гигантский экран, переносилась туда, становясь свидетелем, а то и участником происходящего, — и непроизвольно начинала себя ласкать, доводя до крайней точки, и не раз.

А потом приезжал он — где-то в десять или в одиннадцать. Им не о чем было говорить — они все же были абсолютно чужие люди, — да и не хотелось. А хотелось совсем другого. И максимум, что она могла, — это рассказать ему, как прошел день, не стесняясь, что день этот был абсолютно пуст и примитивен и потому так понравился такой пустой и примитивной девице, как она. А он смеялся и улыбался, но сам не собирался рассказывать ни о чем — тем более что она и не спрашивала. Только сказал вчера, что ходят слухи, что таможенник должен был Никитенко бешеные деньги, чуть ли не миллион, — провинился он в чем-то перед ним. Так что зря он удивлялся, почему такой высокий чин, как этот таможенник, взорвал Никитенко лично — и почему они тет-а-тет встречались.

А потом они шли в постель. Очень быстро — примерно через полчаса уже после его приезда. Тем более что она всем видом показывала, что хочет этого поскорее, и кокетничала, и говорила двусмысленности — типа того, что та или иная сцена из того или иного порнофильма показалась ей бесконечно грязной и она благодарна, что он не хочет от нее такого. И с улыбкой упрекала, что вчера он сделал с ней не все из того, что ей так нравится, и ее попка так и осталась неудовлетворенной, а выбранный ею ремень — неиспользованным. И уходила в спальню, раздеваясь и ложась и ожидая его прихода. И он не заставлял себя ждать. И начиналась ночь, тянувшаяся бесконечно долго — но одновременно казавшаяся слишком быстротечной. А потом она засыпала. А потом просыпалась. И все начиналось сначала.

А вот теперь, похоже, все кончилось — потому что тот, кого она видела, был мертв и прозвучали с экрана слова о том, что именно убитый кем-то или самим собой таможенник заказал убийство Никитенко. А значит, все стало на свои места — и для милиции, и для соратников Никитенко, и для него, и для нее. И ей больше нечего было здесь делать. И она была свободна. И ей нечего было бояться — с теми уродами он должен был решить все сам, а с милицией уже решил, и на всякий случай в ее сумочке лежала привезенная им справка от психиатра.

Так что все кончилось. И она была свободна и могла уходить — прямо сейчас. А лучше завтра утром. Потому что ей не хотелось торопиться. И уходить почему-то тоже не хотелось — совсем.

Телевизор все еще вещал, рассказывая о кражах и пожарах, — и она обернулась на дверь. Зная, что должна выйти отсюда, как только кончится передача, — лучше до, но в любом случае не позже. Потому что он ждет ее реакции и, возможно, смотрит в другой комнате другой телевизор — у него был еще один, маленький, — и напрягается, потому что ее все нет и нет. Потому что он уже почти сутки знал, что все кончено. Но раз не сказал ей, значит, сделал это специально — и специально, хотя внешне как бы случайно, подтолкнул ее к телевизору. Потому что был в курсе, что там покажут, — потому что сам, наверное, сделал так, чтобы там все показали. И сказали то, что ему нужно.

Не покажи там длинного с маленьким, она бы подумала, что это и вправду каменнолицый отомстил за своего босса. Но теперь… Теперь ей сложно было не понять. И он, разумеется, понимал, что она поймет, — хотя и верил в ее глупость и наивность. Но скорее всего хотел, чтобы она не поняла — и никогда никому ничего не сказала, даже если будут очень настойчиво спрашивать. Ему так было лучше — иначе отпускать ее было бы для него очень и очень опасно. И значит, ей тоже так было лучше.

Она решительно вытянула руку с пультом, умертвляя экран. И оглянулась на дверь в который раз. Понимая, что надо идти, — но продолжая сидеть почему-то. Может, потому, что знала, что после того как расскажет ему об увиденном, будут произнесены слова, означающие, что все кончено и она может вернуться домой. Слова, которые ей так хотелось услышать еще недавно — но не сейчас.

Просто потому… Просто потому, что все произошло слишком быстро и внезапно. Просто потому, что она могла бы на всякий случай задержаться здесь еще на день. Или два. Но ни в коем случае не больше…

— Ты видела?! — Он вошел раньше, чем она успела встать — она даже не услышала его шагов, задумавшись на неподходящую тему в неподходящий момент. И сейчас судорожно думала, как исправить положение, — но он решил все исправить за нее. — Видела?! Мне сейчас человек звонит, говорит, показывали этого — то ли застрелился, то ли придурки Никитины кончили. Видела?

— Это так ужасно, — проговорила негромко, пытаясь сделать взгляд максимально отсутствующим. — Ведь получается… Получается, что это я его убила, правда? Нет, мне его не жалко, он сам взорвал человека на моих глазах, — но получается, что я его убила. Не совсем сама, руками этих уродов — но все же… Это ужасно. А вдруг кто-то узнает, кто-то догадается, что это я?

— Да брось! — Ей показалось, что его растерянность наигранна лишь отчасти. Наверное, он был уже уверен, что раз она не выходит, значит, он услышит от нее что-то ненужное. Идиотские вопросы, например, — зачем он это сделал, и как он это сделал, или еще что-нибудь в этом роде. Но он услышал совсем иное — и теперь и вправду немного растерялся. — Про фотографии, кроме меня, тебя и пары близких моих, никто не знает. Придуркам этим закинули информацию через других людей. Для ментов ты тоже ни при чем — да и отмазал я тебя от них уже.

Она посмотрела на него недоверчиво, видя его успокаивающую улыбку.

— Это между нами — мной и тобой, поняла? Ты кое-что про меня знаешь — и я про тебя кое-что, и нам обоим много болтать не резон. Значит, между нами все и останется. Идет?

— Конечно! — Она кивнула с видимым облегчением. — Разумеется…

— Ну вот и класс. — Он перевел взгляд на выключенный телевизор, а потом на нее. Присвистнув, словно его внезапно осенила гениальная идея. — Слушай, тебе же, наверное, завтра звонить начнут — с телевидения, из газет. Они же написать захотят и рассказать — дело-то громкое, ты его сама и раздула…

— Да, вы правы, — произнесла задумчиво, понимая, что он ждет, чтобы она сказала ему, что ей тогда надо ехать. Он все-таки ужасно расчетливый оказался и хитрый — все заранее продумав, подстраховавшись со всех сторон. Сделав так, что сначала нужную ему версию случившегося выдало телевидение — а потом подтвердила она. Чтобы ни у кого не было сомнений. — Вы абсолютно правы…

Он молчал. Молчал и ждал ее реплики. Потому что, видимо, он хотел расстаться с ней так, чтобы у нее не могло возникнуть никаких обид. Потому что хотя она и говорила ему, что ей от него ничего не надо — и он должен был видеть, что она достаточно бездушна, цинична и не способна, скажем, влюбиться или захотеть от него чего-то большего, чем секс, — он не хотел рисковать. И ему надо было, чтобы она ушла сама.

Что ж, она была только «за». Ей было хорошо с ним — но на это была масса причин, многие из которых теперь отпали. И в том, что ей казалось, что он ей нравится даже больше, чем Виктор, эти причины были виноваты. Пережитое, страх и обретенное благодаря ему избавление от этого страха — вот что усиливало удовольствие от секса, вот что внушало, что он лучше, чем все, когда-либо встречавшиеся ей. Но она в любом случае не рассчитывала, что их отношения продлятся, — и уж точно не хотела, чтобы они трансформировались в нечто иное. В совместную жизнь, к примеру. К которой она была совершенно не готова. Даже с ним. Потому что она его не знала — и потому что он был бандитом.

— Вы абсолютно правы, — повторила в третий уже раз, не понимая саму себя — точнее, не желая понимать. — Но… Но вдруг… вдруг они не заинтересуются? Я ведь всего с одной газетой дело имела — а передача уже показала все…

— Заинтересуются — еще как, — заверил он, продолжая улыбаться. — Да и знаешь сколько газет о Никите и тебе еще писало? Мне люди приносили — куча статей была. Они ж дерут друг у друга все, газеты. А у меня, кстати, есть близкие, у них завязки в прессе — обеспечат все в наилучшем виде. Тебе от этого только лучше, да и мне. Чем больше народу напишет и покажет — тем нам с тобой лучше. Так что завтра жди звонков и гостей. Ты их только по времени разнеси, чтоб не сталкивались, — и целый день пресс-конференцию давай. Ты же засветиться хотела? Хотела. Вот и прикинь, какая реклама тебе будет.

— А если… — Что-то мешало ей закончить разговор и произнести финальную фразу, что-то заставляло тянуть — и она знала что, хотя и не хотела в этом себе признаваться, сваливая все на трезвый подход и инстинкт самосохранения. — Если приедут эти — ну от того, кого взорвали?

— Ты что думала — я тебя одну отпущу?! — Он даже возмутился, но весело так — у него был повод для веселья. Который был и у нее — только почему-то веселья не вызывал. — Ребята с тобой поедут, у тебя посидят — а лучше у подъезда, не то распугают еще всех. Ты журналистам говори, что боишься выходить, пусть к тебе приезжают, — когда машину твою сожгли, они же приезжали, откуда б фотографиям взяться? Ну и сейчас приедут — им же надо. А ребята проконтролируют.

Она пожала плечами. Все было сказано, у нее не было больше вопросов. Он все продумал, все подготовил, и ей оставалось только сыграть завтра отведенную им роль. А сейчас произнести заключительные слова.

— Что ж, тогда я поехала. — Она встала, выдавливая из себя улыбку, стараясь, чтобы она была как можно более естественной. — Только пусть Андрей с Юрой меня немного подождут — мне надо полчаса, чтобы собраться. Хорошо?

— А говоришь, всегда непрактичная была. — Он покачал головой с укором, который показался ей почему-то лишь наполовину притворным. — Значит, как все кончилось, так сразу от меня убегать? Я к ней, понимаешь, со всей душой — а она…

— О, я к вам тоже со всей душой — и со всем телом, — улыбнулась кокетливо, давя непонятно почему вспыхнувшую радость, которую ему не надо было видеть — он мог неправильно ее истолковать. — Просто мужчины всегда меня использовали, и…

— И я тоже, что ли? — полюбопытствовал с иронией. — Ну ты человек! Я тебя, понимаешь, из ментовки вытащил, справку от психа сделал, в собственной квартире прятал, куда даже людей своих не пускаю, потому что дом этот мой, он не для дел. Я о тебе, понимаешь, забочусь, говорю, чтобы отдохнуть съездила, а ты… Она увидела, как в глазах его мелькнуло что-то.

— Да, забыл совсем. У меня люди есть, они тебе отдых по высшему классу устроят. Чтобы страна хорошая, отель пять звездочек, все дела. В Майами хочешь? Я там был зимой, в январе, — купался даже. Там летом жарко, конечно, но город — высший класс. Ну тогда все, заметано. Я команду дам, люди все оформят и оплатят, а отпускные с меня. Поживешь месяц на океане, покупаешься, позагораешь, по дискотекам да магазинам походишь — там шоппинг супер, бутики на каждом шагу. А приедешь — мы с тобой… Идет?

— Нет-нет! — Она решительно качнула головой, вдруг спохватываясь, что не стоит быть такой серьезной, — это тоже наводит на ненужные мысли. И тут же добавила в голос игривости: — Мне лестно, что вы так высоко меня цените, правда, — но это только подтверждает, что мужчины ужасно прагматичны. Но одни просто пропадают, когда девушка им больше не нужна, — а вы великодушны и готовы заплатить, чтобы от меня избавиться. О, как это ужасно! Я так много отдала вам — свое тело, красоту, молодость, свою, можно сказать, девственность. А вы оказались таким жестоким и расчетливым… О, я не могу здесь больше оставаться!

Она изобразила на лице нечто трагичное, падая обратно в кресло, откидываясь, зная, как высоко задерется сейчас полотенце, обнажая ее раздвинутые специально ножки, как обтянет оно ее грудь.

— Может, пойдем наконец? — Судя по тону, она его развеселила от души. — Все равно ехать-то только утром — а сейчас…

— О нет, это невыносимо! — Она встала резко, так театрально, глядя на него с оскорбленным видом, суживая глаза, вздергивая подбородок. — Нет, я не могу дольше оставаться с вами под одной крышей! Потому что все, что вам надо, — это использовать меня еще раз. Истерзать мое тело напоследок, а утром выставить меня и забыть. О, как ужасно!

— Пошли! — В голосе больше не было веселья, он был намеренно груб и резок, ее игра его возбудила почему-то — как ее возбудил сейчас этот тон, заставивший намокнуть все внизу. — Или помочь?!

— О нет, не прикасайтесь ко мне, я пойду сама! — воскликнула пафосно, застывая в трагичной позе — неожиданно меняя тон на обиженно-капризный, бросая на него совсем не трагичный взгляд. — Между прочим, за четыре дня вы так меня и не изнасиловали — хотя и обещали. И пока вы этого не сделаете, я никуда не уеду — так и знайте…