Инженю, или В тихом омуте

1

Некоторые мужчины слепы и тупы — это она знала давно. Но вот то, что тут такими окажутся все, — этого она не ожидала. И почти сразу пожалела, что вернулась.

Они все были так увлечены созерцанием останков джипа, что ее совсем не замечали. Хотя их тут была уже целая куча, и еще люди подъезжали, и даже пожарные приехали, которые сейчас обливали машину со всех сторон, — но ни один, кажется, на нее не посмотрел.

Она даже растерялась поначалу. Вышла из арки, подошла к столпившимся и застыла чуть в стороне, зная, что вот-вот к ней повернутся — пусть не все, пусть большинство — и спросят, не видела ли она чего-нибудь. Они ведь не могли ее не заметить. Но почему-то все взгляды были прикованы к джипу. И стояли они как-то странно — не вплотную к нему, а на расстоянии, словно этот кусок металла был опасен.

В общем, ее не замечали. Хотя она стояла метрах в трех от ближайшего к ней человека в форме. И только когда снова завизжали сирены и подкатили еще две машины, ее заметили. И то только потому, что она повернулась на рев и попятилась назад — они так неслись, и незаметно было, что у них есть тормоза, — и наткнулась на кого-то из этих.

— А вы что здесь делаете? — Он был сух и деловит, и она решила, что он ее не рассмотрел как следует. — Идите. Нечего здесь стоять…

И тут же повернулся к джипу, оставив ее, ошарашенную столь нелюбезным приемом.

— Но я свидетель, я все видела! — Она возмутилась даже, недоуменно распахнув глаза. — Разве вам все равно? Я думала…

— Подождите там. — Он взял ее под локоть, но она высвободилась мягко — все же было жарко, несмотря на тень, а у него были потные пальцы, а у нее голая рука, и это было неприятно. Потому что он и сам был неприятный. И он тогда просто махнул куда-то назад, себе за спину — и равнодушно отвернулся. И она так растерялась, что отошла туда, на противоположную сторону переулка, по которой прогуливалась взад-вперед незадолго до взрыва.

Она ждала совсем другого — что ей обрадуются, за нее ухватятся, ее обступят и начнут забрасывать вопросами. При этом разглядывая, естественно, — кто-то скромно, просто думая, что неплохо бы оказаться с ней в постели, а кто-то бесстыдно, раздевая взглядом, мысленно раздвигая ей ножки. Но похоже, она была никому не нужна — похоже, им было нужнее другое.

Она чуть не ушла. Она уже готовилась уйти — фыркнув недовольно, как фыркнула бы Монро, придя на съемочную площадку и обнаружив, что те, кто должен ее снимать и ею восхищаться, заняты чем-то иным. Так что она фыркнула и посмотрела презрительно на их спины — на спины дураков, упустивших свое счастье, — и сказала себе, что мужчины все-таки ужасно глупы, потому что их работа для них важнее всего. А значит, надо уйти — и лишить их своего общества.

Ей нечего было здесь делать. Тем более что на тротуаре напротив уже образовалась целая толпа зевак — человек десять, а может, и больше, все, видимо, жильцы близлежащих домов. И они толкались тут, обсуждая, что случилось, ругая бандитов и прочих новых русских. И власть, которая довела страну до такого позора. И милицию, которая ничего не делает и всегда приезжает позже, чем надо. А какой-то старикан позлорадствовал даже — мол, забыли о стыде и совести, воруют миллионы, вот их и убивают за это такие же ворюги, и так им всем и надо.

Ей не хотелось стоять среди этих людей. Они такие склочные были и злобные, трусливые и завистливые. Лично она считала, что если кто-то зарабатывает хорошие деньги, так пусть зарабатывает — не ее дело кого-то осуждать или обвинять. У мужчины должны быть деньги — это главное. А откуда он их взял — это совсем не ее забота. Ее забота — как выглядеть получше, как увлечь его так, чтобы он поохотнее расставался с этими самыми деньгами.

Не то чтобы она была корыстной, конечно, — и не то чтобы периодически меняющиеся или сосуществующие параллельно любовники делали ей дорогие подарки. Но ей хотелось быть такой вот — корыстной и расчетливой. В конце концов, она была молода и эффектна, и у нее было красивое упругое тело, и те, кому она отдавалась, могли в знак благодарности сделать ей действительно дорогой подарок. Но у нее просто не хватало наглости, чтобы намекнуть на что-то по-настоящему дорогое — типа норковой шубки или хорошей машины. И она знала при этом, что ее используют, — фактически получалось, что она может кому-то отдаться за ужин в ресторане, — но она ведь и не стремилась ничего получить, особенно если мужчина ей нравился. Ей удовольствия от него хотелось, восхищения и внимания, но не денег.

И хотя она ругала себя за это — а в последнее время все чаще ругала, — но все, что могла сделать, это сократить число тех, с кем спала. Ей это и так нелегко давалось, потому что знакомились с ней много и охотно, и в метро и на улице, и она привыкла за много лет давать свой телефон наиболее приятным и встречаться с ними потом. И отдаваться — если видела, что она действительно нравится и ее действительно хотят.

Ей казалось, что их желание — высшая оценка ее как женщины. Но это было непрактично — и в последние год-полтора она давала телефон только самым-самым. И встречалась с самыми-самыми-самыми. Но в итоге из десятка тех, с кем встречалась, стоящим был максимум один. А девять из десяти вообще оказывались уродами — при знакомстве вели себя нормально, рассматривали восхищенно, говорили комплименты, а вот потом показывали себя во всей красе. В смысле несли какую-нибудь ахинею или предлагали сходить в кино, а то и в музей, или еще что-нибудь в этом роде.

А она хоть и была не слишком умна — и играла роль еще более глупой девушки, — в житейском плане все же кое-что соображала и видела, кто перед ней. Вроде сидел нормальный человек в дорогом «СААБе», зазывал в машину, сам выскакивал и бежал следом, и звал поехать куда-нибудь в ресторан, и говорил всякое приятное — а потом звонил и плел чушь. Что хочет ее покорить, завоевать ее сердце и все в таком духе. Дешево и скучно, в общем. Лет пять назад, да даже три года назад, она бы встретилась с таким и, может, он и получил бы что хотел, — но она все-таки взрослела и становилась разборчивее. И тело свое научилась ценить — решив, что заслуживают его самые достойные. Коих, как выяснила к двадцати трем годам, очень и очень мало.

А эти милиционеры были еще хуже — они ее вообще не замечали. Так и подталкивая ее к тому, чтобы уйти. Они переговаривались между собой, звонили куда-то, смотрели, как пожарные заливают машину, а потом наблюдали, как другие люди, уже в штатском, открывают двери и залезают внутрь. А на нее — ноль внимания. Хоть кричи во весь голос: «Нужен тут кому-нибудь единственный свидетель или нет?»

Она бы, наверное, так и ушла — если бы не телевидение. Она сразу поняла, кто это подъехал, — у них название передачи было написано на боку микроавтобуса. И она, увидев человека с камерой, протиснулась к ним поближе — чтобы оказаться на первом плане, чтобы дать интервью, подробно расписывая, какой ужас ей пришлось пережить. Она даже решила, что добавит, что была в таком шоке, что так и стоит здесь до сих пор, с ужасом взирая на останки красивой дорогой машины и сидевшего в ней человека. И изобразит такую скорбь, такое сопереживание — как раньше изображала в церкви, куда заходила время от времени, нравясь самой себе в новой роли. Но куда ходить перестала, потому что приятных мужчин там не было — а если и были, им было не до нее, а это ее не устраивало.

Но камера только мазнула по ней, остановившись на джипе и обступивших его милиционерах и копающихся в нем людях. А потом парень с камерой начал пробираться вперед, и еще один за ним, с микрофоном, — им тоже важнее было, что происходит там. Хотя она уже представила себе зрелищный кадр — она, такая молодая, стройная, эффектная, рядом с изуродованным джипом. Джип как символ смерти, она как символ жизни — суперкадр, в общем.

Но телевизионщики этого пока не увидели. И лезли к джипу, не оглядываясь на нее. А потом их затормозили эти в форме, и какой-то диалог завязался. И она подошла совсем близко, стоя сбоку от парня с камерой.

— Да рано говорить еще, поймите, ребята! — Какой-то милиционер, наверное начальник, потому что у него две больших звезды было на погонах — тот самый, который секунду назад интересовался громко и яростно, почему сюда пропустили журналистов, — теперь старался выглядеть чрезвычайно озабоченным. — До выяснения всех обстоятельств — чья машина, кто был в машине, что было с машиной — говорить рано. Да камеру уберите — ну убери, просят же как человека! Вот вам не для протокола первоначальная версия — несчастный случай. Знаете сами, как бывает — таких вот самоподрывников столько, что голова кругом идет. Купил гранату на всякий случай, а то и мину, начал рассматривать, в руках вертеть — и тут она и бахнула…

— А может, заказное убийство? — встрял тот, что с микрофоном. — Или разборка? Машина-то вроде джип мерседесовский, хозяин то есть не бедный, наверняка бизнесмен или из братвы. Как думаете, заказуха — или разборка? Приехал на стрелку — а тут его…

— Ну что ж вы слов-то таких нахватались — братва, заказуха, стрелка? — мягко пожурил милиционер. — У вас не передача — а прям бандитская встреча, тот же жаргон. Вы б помягче как — а то молодежь вас смотрит…

— Так значит, заказуха? — не успокаивался микрофонщик.

— Говорят вам человеческим языком — несчастный случай! — Милиционер явно озлобился. — Вы это, через часок подъезжайте или через два — вот тогда ясно будет. Установим владельца, осмотр опять же, может, документы уцелели, ну и свидетелей опросим. Пройдем по домам — и опросим…

— Я — свидетель. — Она произнесла это негромко и нерешительно, подавляя все усиливающееся желание уйти. — Я все видела. Здесь больше никого не было — а я все видела…

Милиционер обернулся к ней быстрее, чем эти с телевидения, но она смотрела в их сторону, ей были важнее они. И когда камера взглянула на нее, она уже была к ней готова — откинув назад сумочку, гордо приподняв голову, чуть повернувшись так, чтобы как можно лучше смотреться с этого угла и при этом освещении. Расправила плечи, выставив подчеркнутую топом грудь, чуть согнула в колене одну ногу и грустно улыбнулась, заранее выражая соболезнования погибшему.

— Вы подождите там, не уходите — дойдет до вас очередь, — буркнул милиционер, для которого она, похоже, была помехой, а не счастливым случаем, на который он должен был молиться. — Отойдите в сторону, к вам подойдут попозже…

— Скажите, пожалуйста, что именно вы видели? — официально поинтересовался парень с микрофоном. — Если можно, по порядку и поподробнее — как вы здесь оказались, и чему вы стали свидетелем, и какое впечатление произвел лично на вас этот несчастный случай?..

— Но это не несчастный случай! — Она изумленно распахнула глаза заученным движением лицевых мышц, представляя, как фантастически будет смотреться на экране телевизора. — Это убийство. Это так ужасно — то, что произошло… Я видела водителя, он был такой молодой, такой приятный, и вдруг… О, это так ужасно — когда убивают таких молодых людей…

Она как опытная актриса заранее отрепетировала речь — ей не нужно было на это много времени. Сейчас она должна была сказать, что, конечно, не знает, чем занимался покойный — но чем бы он ни занимался, он в любом случае был живой человек, и только Господь Бог теперь будет решать, заслуживает ли он, чтобы его душа упокоилась с миром. А дальше — дальше во всех подробностях. Как она прогуливалась тут, а он смотрел на нее, и она его рассмотрела, и… и в принципе можно даже добавить что-нибудь такое для красоты — хотя и того, что было, вполне достаточно.

Она больше ничего не сказала — этот в форме вырос между ней и камерой.

— Все, ребята, через два часа! — выкрикнул почти грубо. — Сергеичев — проводи господ журналистов.

— Но… Ведь девушка…

— Девушку мы опросим — прямо сейчас. Так что через два часа приезжайте — и с ней заодно побеседуете. Вы что, не понимаете — непроверенную информацию давать нельзя! Сейчас вам еще кто-нибудь скажет, что это прямое попадание ракеты было, «воздухля», американцы выпустили! — Затылок его налился кровью. — Сергеичев!

— Но вы препятствуете получению информации, — забубнил тот, что с камерой. — Конституция, там есть статья…

— А вы мешаете следствию — и не знаете, что есть такое понятие, как интересы этого самого следствия! — Мясистая шея стала совсем красной, густея, меняя цвет на свекольный, грозя вот-вот стать фиолетовой. — До получения предварительных результатов никаких интервью — все!

Она огорчилась — она только почувствовала себя в той роли, которую должна была играть, только начала ее, сразу включившись, не нуждаясь в дублях, — и тут вмешался этот. Повернувшийся к ней только после того, как убедился, что еще один милиционер, помоложе, оттеснил тех двоих к их микроавтобусу.

— Вы что себе позволяете, гражданка?! Думайте, что говорите вообще! Вы что, следователь тут?! Убийство, не убийство!

Как женщина она его не интересовала, это было очевидно. Но она сказала себе, что это временно. Мужчина не может быть равнодушен к ее внешности — он может либо хотеть ее, либо бояться и ненавидеть за то, что она недосягаема. А этот просто не разглядел ее пока — эмоции ему мешали. И потому она улыбнулась ему обезоруживающе, чуть кокетливо.

— О, вы так резки… Я правда этого не заслужила, — начала высоким стилем, к которому прибегала часто, но по выражению его лица тут же поняла, что это лишнее. — Я свидетель, я все видела, кроме меня, тут никого не было. И я уже пыталась рассказать обо всем вашим… вашим людям. Это так странно — я все видела, я не ушла, не убежала, я искренне готова вам помочь. Неужели это никому не нужно?

Она пожала плечами, драматично заканчивая фразу, чувствуя себя то ли несчастной Офелией, то ли еще какой-нибудь героиней трагедии. И тяжело вздыхая — словно жестокий мир незаслуженно обидел ее, желавшую этому миру только добра.

Кажется, он не оценил ее игру, черствый дурак. Она еще подумала, что, наверное, он уже импотент и потому такая красивая девушка его только злит — видит око, да зуб неймет, повисший бессильно зуб. Конечно, если так психовать и наливаться краской по любому поводу — станешь импотентом.

Он смотрел на нее как на инопланетянку, он, видимо, решил по ее тону и стилю, что она издевается над ним. Ему, видимо, надо было, чтобы она плакала или тряслась от страха и робким голосом просила ее выслушать. А перед ним стояла непробиваемо наивная и глупая и уверенная в своей неотразимости эффектная девица, дорого и красиво одетая, абсолютно не взволнованная случившимся, разговаривающая так, что в ее тоне можно услышать то, что захочешь — приглашение к знакомству, готовность отдаться, признание в проснувшихся симпатиях. Все что захочешь — то и услышишь. Но он все-таки услышал издевку.

— Ладно мне мозги морочить! — буркнул зло. — Иди, пока в отделение не увезли и не заперли там. Свидетельница!..

Он, может, думал, что она испугается его грубости и его звания. И кажется, точно стал фиолетовым, когда она, окинув его по-детски обиженным, непонимающим взглядом, повернулась в ту сторону, куда ушли журналисты.

— Молодой человек! Подождите, я сейчас…

— Ну-ка постой! — Этот с двумя звездочками вцепился ей в руку — так сильно, что она подумала, что переиграла. — Ну что сразу на рожон лезть? Видите, какая ситуация? Сейчас поговорят с вами…

Она сделала шаг назад, пытаясь высвободиться. Но он держал ее, озираясь судорожно, бегая глазами по людям в форме и штатском, загораживавшим от нее то, что было недавно дорогой машиной.

— Мыльников! Мыльников! Иди сюда! — Она увидела как от толпы отделяется молодой совсем парень, тоже в форме, в погонах с двумя звездочками, только маленькими. — Сопроводи гражданку в отделение — снимешь показания. А лучше возьми данные — мы свяжемся, прямо сегодня.

Он зашептал что-то молодому на ухо — но она услышала. «Уведи отсюда эту дуру» — вот что он прошептал.

— Фу, как некрасиво так говорить о девушке, — произнесла укоризненно, прерывая их тихое общение. — Это ужасно — я видела такое, и я готова вам помочь, искренне — а вы… Мужчины зачастую так жестоки — и не в состоянии оценить порыв впечатлительной и ранимой женской души…

Наверное, он бы лопнул, когда услышал бы это. Но она произнесла все это про себя. Может быть, она и была дурой — но недостаточно дурой для того, чтобы показать сейчас, что услышала его. В конце концов, ее так часто принимали за дуру, что вряд ли стоило обижаться. В конце концов, у нее были совсем другие достоинства. А к тому же такое вот мнение о ней давало ей большое преимущество — которым она иногда пользовалась. По крайней мере на этот раз она точно планировала им воспользоваться.

Этот фиолетовый отпустил ее руку, продолжая что-то шептать, не глядя на нее, — а она смотрела в ту сторону, куда оттеснили телевизионщиков. Высмотрев их наконец, столкнувшись взглядом с тем, у которого был микрофон, и ему улыбнувшись. Наивно так и приветливо — как и положено дуре. Которая, однако, несмотря на свою дурость, прекрасно знает, что ей надо…