Институт

Владимир Торчилин

ИНСТИТУТ

повесть в историях

ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ. ДИРЕКТОР

Маленькое предисловие автора к циклу "Невыдуманные рассказы и повести из недавнего прошлого", включающему и повесть "Институт"

Вне всякой зависимости от политической оценки всего происходившего в Советском Союзе, а потом и в России в течение последних 10-15 лет (я написал эти слова в начале 1999 года), я думаю, никто не будет спорить с тем, что для людей, кому сейчас от тридцати-тридцати пяти и выше, в полное небытие ушла или, точнее даже, рухнула значительная часть их жизни. Жить в переломные времена всегда трудно, но если между старым и новым остается некий мостик привычных ценностей и знакомого жизненного уклада, то оно, все же, полегче. А вот если перелом начисто уничтожает все старое, и между днем сегодняшним и днем вчерашним образуется настоящая пропасть, то тем, чья жизнь в значительной мере прожита, так сказать, за пропастью, приспособиться к новому довольно трудно, даже если оно и лучше старого. Впрочем, новое бывает лучше старого далеко не всегда, и мне кажется, что только сейчас я начал правильнее понимать мысли и чувства людей, выброшенных из старой России большевистским переворотом и лишь много позднее получивших возможность узнать, что там и как.

Кстати, забавная вещь – когда я в свое время читал какие-нибудь мемуары из старой, дореволюционной жизни, то все в них описываемое выглядело для меня вполне понятным и правдоподобным, а вот сейчас дети моих знакомых, которые врастали и взрослели как раз в течение последних десяти-пятнадцати лет, так смотрят на нас, когда мы в их при отсутствии вспоминаем происходившие с нами во время оно типичные “советские истории”, что сразу чувствуешь в них станиславских – не верят! И вообще в голове у них все это не укладывается. И до меня постепенно начало доходить, почему такая разница в восприятии: пусть дореволюционное время в абсолютном исчислении было от меня дальше, чем от наших детей советское, но в течении этого старого времени была своя, если так можно выразиться, нормальная логика, так что почему бы мне ее и ни понимать? А вот многое происходившее в выпавшую нам эпоху развитого социализма ни в какую нормальную логику не укладывается. Как когда-то давно говаривал один мой московский приятель, чтобы понять происходящее в Союзе, надо стать на такую точку зрения, которая нормальному человеку недоступна. Чего ж удивляться тому, что абсурд является реальностью только для тех, кто в этом абсурде жил. А те, кто не жил – не верят. Примерно как послереволюционные эмигранты не могли поверить в то, что творилось в Совдепии. Так что наша жизнь в каком-то смысле из нормального разумения выпадает.

Вот именно это обстоятельство меня и смутило – ну, пусть алогично, ну, пусть ненормально, но ведь именно там прошла большая часть моей жизни. И, как вы понимаете, не только моей. Что ж теперь – все на выброс? Вытравить из памяти как дурной сон? В каком-то смысле обидно – вот вытравишь, и самого тебя больше нет. Ни в личном, так сказать, плане, ни в исторической перспективе. И даже запаха нашего времени и быта не останется. Так, коллекция псевдоисторических анекдотов. Вот этот “запах” я и пытаюсь уберечь. И, главное – мы-то были! Так что, в каком-то смысле, я и собственную жизнь сохраняю. Забудут абсурд – кончится и наша жизнь. Но разве наша вина, что мы родились и жили там, где мы родились и жили, как бы сами к этим времени и месту действия ни относились? Возможности выбирать, где тебе родиться, все равно не существует...

Так я и решил, пока память еще ничего себе, попробовать сохранить свое время, а значит и себя самого, записав всякие истории, которые только в наше время и в нашем месте и могли произойти – так сказать, единство времени, места и действия. А историй таких – пруд пруди! Конечно, когда я называю их “невыдуманными”, не надо понимать это слишком буквально. Естественно, за каждой из них какие-то реальные события и ситуации или даже просто мой жизненный опыт стоят, но главная их невыдуманность заключается в том, что произойти все в них описанное только и могло в той нашей минувшей жизни. Именно в таком виде и начал складываться этот цикл. Да так и идет. И сколько еще из меня таких историй выйдет, сказать не берусь. Но вдруг хоть кому-нибудь вспомнить захочется или просто станет интересно, если самому там пожить не пришлось... На это и надежда.

I

Институт был хотя и отраслевой, а не академический, но известный. И не только сам по себе, но и тем человеком, который его создал, ибо человек этот был лицом, приближенным, так сказать, к государю-императору, то есть к действовавшему на том историческом отрезке главе еще вполне жизнеспособного государства, именовавшегося Советским Союзом. То ли они когда-то давным-давно работали вместе, то ли были женаты на каких-то родственницах, то ли еще что-то в том же роде - слухов ходило много, и, как и положено слухам, все разные - но сам факт близости сомнения не вызывал ни у кого. И был этот факт в соответствии с традициями того (да, похоже, и этого) времени настолько важен, что даже само строительство института объявили какой-то то ли комсомольской, то ли ударной - во всяком случае, особенной - стройкой и под такое дело даже передали на это строительство средства от очереднего ленинского субботника. В общем, оказали поддержку, хотя для всех советских граждан оставалось загадкой, кто же, все-таки, на этих субботниках зарабатывает те мистические деньги, поскольку каждый сам за себя вполне ответственно мог ответить, что никакой полезной деятельностью он в субботническом процессе не занимался, а, скорее, наоборот, даже наносил некий ущерб семейному бюджегу, поскольку, чтобы морально скомпенсировать погибшую субботу, водки в такой день выпивалось куда больше обычного. Впрочем, может быть, именно эта сверхплановая (а, может, и напротив - вполне осознанно запланированная) прибыль от водочных продаж и являлась финансовым результатом всесоюзного дня якобы ударного якобы патриотизма?

Ну, да как бы там ни было, деньги дали. И в результате в одном из новых районов Москвы довольно быстро появился не какой-нибудь очередной спичечный коробок, а целый городок из пяти больших корпусов и доброго десятка строений поменьше. И в эти корпуса их создатель пробил размещение сразу нескольких полусамостоятельных образований, каждое из которых довольно быстро получило статус института, а весь выстроенный, оборудованный и быстро заполненный людьми, службами, приборами и оборудованием конгломерат стал гордо называться научно-производственным центром, так что первый директор уже перешел в разряд более высокий, получил официальный титул директора не простого, а уже Генерального, неофициальное прозвище Босс (или даже Биг Босс, если говорившему хотелось звучать совершенно американизировано), и исчез с народных глаз в какие-то заоблачные высоты, лишь изредка появляясь перед малыми мира сего на разнообразных юбилейных общих собраниях, где всегда выступал хотя бы с коротенькой речью, чтобы сотрудники не забывали его вида и голоса. В свою очередь, каждый из начальников бывших подразделений, а ныне институтов, стал Директором.

II

Вот к одному из этих Директоров и попал Игорь. Собственно, не совсем даже так, ибо в слове "попал" содержится намек на некий случайный каприз судьбы, тогда как на самом деле никакой случайности в его попадании не было, а складывалось все вполне последовательно и естественно. И по-житейски понятно. После окончания аспирантуры в МГУ, уже остепененный Игорь все еще перебивался на кафедре на каких-то временных ставках, что жизненной стабильности никак не способствовало, да и от науки отвлекало. Да, к тому же, он уже был женат и даже ждал прибавления. И не то чтобы к нему плохо относились - наоборот, завкафедрой был и научным и жизненным советчиком просто замечательным, но вот добыть новых постоянных ставок для кафедры не мог даже он. А ждать, пока что-то освободиться, тоже особого резона не было - кафедра у них была набита толковой молодежью, и даже на почти всех завлабских должностях были ребята немного за тридцать. Еще пахать и пахать. А уж среди старших и, тем более, младших научных сотрудников было полно тех, кто вообще заканчивал аспирантуру незадолго до Игоря. И на естественный отбор рассчитывать не приходилось. Хорошо, что хоть как-то держали. И, к тому же, не один он был в таком положении. Так что, хоть все они, неустроенные, периодически и собирались в курилке пожаловаться на судьбу, но жаловались именно на судьбу, понимая, что начальство упрекнуть не в чем, и никто не виноват, что потянуло их в такую модную специальность, где умников больше, чем ставок. В общем, крутились.

Оказалось, однако, что завкафедрой, к которому они и так всегда относились с симпатией и уважением, на самом деле заслуживал уважения еще большего, поскольку, ничего не говоря им, он немало прикидывал, куда бы пристроить толковый молодняк, честно и с пользой отпахавший на благо родимой кафедры дипломные и аспирантские годы, а теперь нервничавший от неустроенности. Ситуацию на кафедре он знал лучше, чем кто угодно, и понимал, что перевести в штат ему удастся, в лучшем случае, одного-двух человек, а для остальных внутренних резервов уже не остается. Но, как человек в научном мире значительный, он был хорошо осведомлён и обо всем, происходящем в смежных сферах. Так что решение о создании нового научного центра мимо его внимания не прошло. Тогда же он встретился с будущим Генеральным и быстро убедил того, что на одних отраслевых силах и без солидной науки в таком большом начинании не обойтись, а кто может лучше эту науку толкать и, соответственно, снабжать новый центр таким необходимым ему престижем в глазах широкой общественности, чем молодые кандидаты с лучших университетских кафедр. Конечно, все они и так неплохо пристроены (тут он, естественно, для пользы дела ситуацию немного подлакировал), и на должности младших научных, которые у них и так сейчас есть в университете, они в другое, пусть даже и перспективное, место переходить вряд ли станут, но вот если им дать позиции старших научных, то они не только почти наверняка перейдут, но и в благодарность за такой стремительный рост работать станут выше всех похвал, за что он готов был поручиться. Будущий Генеральный ситуацию схватил быстро, да и научные связи с Университетом для молодого центра действительно были бы очень полезны, придавая ему не только отраслевую, но и общенаучную значимость, так что он не просто поблагодарил за ценный совет, но и попросил игорева университетского зава подготовить списочек потенциальных кандидатов человек, так, на пять-шесть.

Дальше все развивалось стремительно. Сначала их пригласил к себе завкафедрой и растолковал все преимущества нового дела, а также и то, что всегда те, кто оказываются у истоков, в конечном счете, получают больше, чем примкнувшие позднее, о чем бы там речь ни шла. Подействовало. А уж когда тот заговорил о позициях старших научных, то не просто подействовало, а сильно увлекло. Потом было несколько встреч с будущим Генеральным, разворачивавшим перед ними такие радужные перспективы, что, даже если их и подсократить впятеро, то все равно звучало здорово. К тому же он дал понять, что, в силу высочайшего интереса ко всему проекту, он не исключает и организации разнообразных международных сотрудничеств, что предполагало возможность поработать в течение некоторого времени за пределами нашей тогда почти что полностью невыездной Родины. В общем, согласились все. И теперь уже переговоры для каждого приобрели более конкретный характер. Отдельные директора, которые до того просто молча присутствовали на сольных концертах Генерального - все они, как на подбор, были сравнительно молодыми и европейски элегантными - выбирали их, как ямайские плантаторы рабов на рынке. Только что в зубы не смотрели. Но все равно, получилось как-то так, что поскольку основную фундаментальную науку предполагалась сосредоточить только в одном из индивидуальных институтов, а остальные должны были заниматься проблемами более прикладными, то группу университетских теоретиков решили не дробить, и, за исключением одного парня с игорева курса, все остальные в итоге попали к одному Директору. И всё обещанное, в смысле должностей, зарплат и некоторого количества помощников младшего ранга, действительно получили почти мгновенно.

III

Надо было начинать отрабатывать авансы и привыкать к новой жизни. Нет, в каком-то смысле, она не так уж и отличалась от старой университетской, во всяком случае, в том ее виде, как она проистекала на старой кафедре. Лаборатория - она и в Африке лаборатория, а семинар - он и в Африке семинар, так что всё или почти всё, касающееся собственно науки, изменилось мало. Конечно, сколько-то времени ушло на переезд в новые здания и на всякую мелкую организацию, но зато и помещения были попросторнее и поновее, чем привычные Игорю, а уж про деньги, отпущенные на оборудование, на старом месте он даже и мечтать не мог. Что было другим, так это вся система взаимоотношений, постепенно образовавшаяся в новом здании Института. Строгость иерархии, с которой в более раскованной университетской атмосфере не то чтобы не считались - своего завкафедрой они тоже не на "ты" называли, но придавали куда меньшее значение, тут была, очень заметной, а оттого и непривычной.

И непривычность начиналась с самого верха, то есть с самого Директора. Кстати, сама его фигура была какой-то несколько мистической. Не в смысле житейском - тут он как раз был ясно виден во весь, так сказать, рост: в районе сорока, высок, спортивно подвижен, нервно нетерпелив, криклив по пустякам и, как правило, исключительно груб со всеми без исключения сотрудниками независимо от их возраста и пола. Кстати, любимой его угрозой по любому поводу было милое обещание: "Рылом хрен копать заставлю!" Нет, тут все понятно. Таких везде немало, и на них Игорь со товарищи насмотрелись по самое не хочу. Таинственность начиналась, как только дело касалось проблем научных. Начать с того, что никто толком не знал, чего он такого в своей научной жизни сделал, чтобы оказаться доктором наук, профессором и, главное, опорой и надёжей Генерального во всем, что касалось, так сказать, чистого знания. Конечно, какие-то его статьи в журналах найти можно было, но из них, как их ни комбинируй, никакого серьезного представления о его научных интересах и достижениях не возникало. Так - там словечко, тут словечко, и откуда в итоге образовалась песенка, да что там песенка, целая оратория, понять было невозможно. Вот что удалось установить наиболее любопытствующим, так это то, что его докторская была "закрытой". А поскольку хорошо было известно, что очень даже частой причиной "закрытости" диссертации являлось сочетание низкого качества работы вкупе с наличием у защищающегося мощной "руки", помогавшей работу "закрыть" под любым предлогом, чтобы свести к минимуму возможность посторонней критики от разных там сильно умных знатоков, которых просто-напросто не вносили в список допущенных на сам процесс зашиты, то сильные подозрения по поводу вполне бесславного научного прошлого Директора в Институте наличествовали. Но, как говорилось в те либеральные времена, подозрения к делу не подошьешь, так что Директор был принят просто как данность, данная Генеральным Институту в ощущение. А с данностью надо жить. И, желательно, в согласии.

Что оказалось непросто. Институтом Директор правил с решительностью осваивающего сельское хозяйство и вооруженного для этой цели маузером партийца двадцатипятитысячника, посланного руководством из привычного ему города на колхозное строительство и твердо уверенного, что будет именье, будет и уменье. Именье - да еще какое! - уже было дадено, так что уменье подразумевалось как бы само собой. Правда, в отличие от когдатошнего одураченного самым верным в мире учением двадцатипятитысячника, Директор ненужными иллюзиями не обладал. Наука как таковая - в смысле постижения каких-то там никому не нужных закономерностей и накопления столь же мало нужного знания - интересовала его в последнюю очередь, если вообще интересовала. Как нетрудно было понять, несколько раз послушав его хоть на ученом совете, хоть в беседе с глазу на глаз, перед собой, а, стало быть, и перед всеми, кто имел счастье ходить под ним, он ставил двуединую и вполне понятную задачу. Во-первых, оставаться на своем престижном и прилично оплачиваемом посту так долго, как только возможно, для чего надо непрерывно поддерживать Генерального, от которого всё это счастье и зависит, в состоянии постоянного довольства Институтом, равномерным потоком поставляя ему новые или хотя бы выглядящие таковыми идеи и результаты, а также регулярно включая его соавтором в патенты, изобретения, премии и, главное, в довольно еще экзотические по тем временам научные публикации в зарубежных журналах. Как простодушно, но, по-видимому, точно выразился как-то раз Директор:

- Генеральный любит видеть своё имя, набранное типографским способом. Особенно, если латинскими буквами!

Но Директор не был бы самим собой, если бы ограничивался только этим "во-первых", это была, так сказать, программа-минимум. И, поскольку он, несомненно, относился к тем людям, про которых когда-то было умными предками сказано, что дай им на прокорм казенного воробья, так они вскорости без своего гуся за стол не сядут, то существовало и "во-вторых", то есть, программа-максимум. Впрочем, она тоже затейливостью не отличалась - уровень поставок удовольствия Генеральному должен быть таков, чтобы, помимо постоянства позиции, мог бы обеспечить Директору и непрерывный подъем как личного, так и общественного статуса. Под личным понималось не только улучшение жилищных условий, получение персоналки с водителем и возможность проводить зимне-летние отпуска в санаториях для товарищей из руководства - всего этого Директор уже успел добиться за первый же год существования Института. Не менее, если не более важным представлялось Директору обеспечение себе возможности бывать в загранкомандировках и чем чаще, тем лучше, но уж раз пять-шесть в год точно. В нынешние беззаботные в смысле загранок времена даже трудно представить себе, чем были такие поездки еще каких-нибудь двадцать лет назад - престиж, сильно украшенный привозным барахлом быт, да еще и мощный финансовый приварок за счет продажи привозимой электроники типа телевизоров, видеомагнитофонов и редких тогда компьютеров, и продажей такой, надо сказать, не брезговал тогда никто из так называемых выездных - от спортсменов до министерских чиновников и от писателей до академиков. Под подъемом же общественного статуса Директор понимал планомерный рост уровня признания его достижений - так сказать, путь от премии по министерству до премии Совета Министров, а еще лучше до Государственной, и от, скажем, членкора отраслевой академии, до - в идеале - академика большой. Вот на решение этих задач Институт и работал.

IV

Кончено, во всем этом Игорь разобрался не в первый же день, но много времени разбирательство тоже не отняло. Как говорится, не бином Ньютона. Впрочем, Игорю, как и большинству его коллег, особенно, с университетским прошлым, на большие директорские планы было, в общем-то, наплевать, и они представляли интерес только в том отношении, что их можно было использовать для создания вокруг себя всех необходимых для нормальной научной работы условий, что казалось им, да, честно говоря, и было, тоже делом немалым. Так что если, скажем, Директор по каким-то своим или, точнее, почерпнутым в коридорах власти и, как правило, безошибочным, критериям решал, что на какой-то работе можно снять очередные дивиденды, то на определенное время всем участникам работы создавался режим наибольшего благоприятствования во всем - от получения квартиры до покупки новых приборов или поездок на закордонные симпозиумы. Впрочем, блага отмеривались в полном соответствии с размером ожидаемых дивидендов - автор идеи, потянувший, грубо говоря, на золотую медаль ВДНХ, мог рассчитывать на внеочередную поставку реактивов и, впридачу, на премию в размере месячного оклада, тогда как руководитель работы, с помощью которой намеревались урвать что-то заметное на общегосударственном уровне, вполне мог заметно расширить занимаемые его командой помещения, получить пару сотен тысяч долларов на закупки какого-нибудь современного оборудования и даже поменять свою окраинную квартиру на приличное жилье поближе к центру. В общем, от каждого старались взять по способностям, но и отблагодарить, если и не по труду, то по достигнутым успехам. В той мере, в какой эти успехи добавляли к яркости директорского ореола в глазах вышестоящих инстанций. Вполне справедливо…

Иногда, правда, Директора заносило. Как со смехом рассказывал один не слишком нервный профессор из их Института, на работе которого Директор, да еще и в компании Генерального и какого-то ответственного чина из министерства предполагал, с учетом и качества самой работы и поддержки на заоблачных высотах советской системы, повесить себе на грудь золотую медальку лауреата Госпремии, однажды, незадолго до подачи документов на премию, он, то есть этот самый не слишком нервный профессор, не выдержав идиотских рекомендаций Директора по поводу чего-то, о чем у Директора не было и начальных представлений, довольно резко огрызнулся, хотя обычно предпочитал со всем соглашаться и потом молчаливо делать все по своему. Директор, поняв, что ему перечат, дал свечку и наряду со своей вечной угрозой организовать копку хрена рылом провинившегося, произнес нечто вроде:

- Да если ты еще тут вые…ваться будешь, то я тебя из премии вычеркну!

- Было бы очень интересно посмотреть, как это у вас получится, - вежливо отвечал неробкий профессор - если на премию выставляется цикл из тридцати двух работ, в тридцати из которых я соавтор, а в двадцати трех - первый автор. Боюсь, что тогда придется весь список вычеркивать.

Директор унялся, но этой реплики не забыл ее автору никогда, несмотря даже на то, что премию они, таки, действительно получили. Впрочем на профессора этого, обладавшего просто слоновьей кожей по отношению к придиркам начальства, мелкие гадости Директора не действовали, а на более крупные Директор по отношению к лауреату и сам не отваживался, чтобы не подрывать и своего собственного реноме как соавтора. Но вот в капстраны мужика этого выпускать почему-то перестали намертво.

V

Сильное впечатление произвела на Игоря и неоднократно повторенная в его присутствии история о том, в результате каких непростых пертурбаций оказался в свое время в их Институте нынешний вполне успешный старший научный из соседней лаборатории по имени Андрей. Историю эту, естественно, сам Андрей и рассказывал, даже через несколько лет после того, как она случилась, пребывая в состоянии грустного удивления от того, на что способны бывают люди. С другой стороны, поскольку дела его шли хорошо, и он пользовался несомненным директорским благорасположением, то, вроде бы, на результат своих приключений Андрею обижаться не приходилось, так что на Директора он, как бы, и не сердился. Но удивляться не переставал. А история заключалась в следующем. В отличие от Игоря, Андрей закончил аспирантуру в каком-то техническом ВУЗе и молодым кандидатом был распределен научным сотрудником и один из вполне приличных московских ведомственных институтов. Там он быстро прижился, начал делать неплохую науку и, что главное, установил вполне приличные отношения с тамошним своим завлабом. Тот, хотя был сильно немолодым, довольно вздорным и, к тому же еще и без кандидатской, но мужиком оказался вполне неглупым, а потому, как только понял, что Андрея приборы и опыты интересуют куда больше административной карьеры, то перестал опасаться его как возможного подсидчика. а начал вовсю соавторствовать с ним, резко повышая количество своих публикаций и научное реноме. Андрею па это было совершенно наплевать, так что работа протекала к общему удовольствию и, вздорный - не вздорный, а премию по каждому удобному случаю завлаб ему подкидывал, на время прихода-ухода внимания не обращал и даже стал поговаривать о возможном переводе на должность старшего научного. Чего ж вам боле? Так и шло…

Идиллия нарушилась, когда на какой-то из конференций выступление Андрея услышал один из ученых Института, которому для успешного продолжения работы как раз и не хватало того, что так хорошо умел делать у себя Андрей. Он поговорил с Директором, и Андрея пригласили что-то там такое проконсультировать Так он в первый раз появился в Институте и познакомился с Директором. Консультировал Андрей с толком и очень результативно, так что забуксовавшая, было, работа пошла вперед полным ходом. Директор, у которого в этой работе был какой-то свой интерес - то ли он организовывал кандидатскую очередному временно объявившемуся в Институте родственнику, то ли еще что-то в том же духе, был настолько доволен, что при очередном появлении Андрея на рабочем совещании пригласил его к себе в кабинет и, без долгих предисловий, предложил ему перейти на работу в Институт. Андрей, у которого никаких оснований жаловаться на свое основное место работы не имелось, тем более, что ему было не слишком ясно, зачем, собственно, он вообще будет нужен Институту, когда конкретный проект с его участием будет закончен, вежливо отказался. Как он рассказывал потом, Директора в этот момент надо было видеть! Перед ним, можно сказать, разверзлась геенна огненная - человек, на первый взгляд, находящийся в здравом уме, отказывается от небывалой чести работать в Институте и под началом самого Директора!

Он был настолько ошарашен, что отпустил Андрея без всяких дополнительных разговоров. Разговоры начались позднее. Похоже, что для не привыкшего ни к каким отказам Директора заполучить Андрея стало делом принципа теперь уже независимо от его реальной надобности для Института. Вроде как записной сердцеед способен иногда потратить уйму времени и сил на то, чтобы сломить сопротивление по каким-то там своим сиюминутным причинам неожиданно отказавшей ему дурнушки, которая, казалось бы, счастлива должна быть, что вообще попала в поле его интереса, а она заартачилась, так что ситуация из разряда быстрых и проходных превращалась в принципиальную - победа нужна уже не столько для получения удовольствия - да и кто знает, будет ли еще оно, удовольствие! - сколько для восстановления пошатнувшегося самоуважения. Так что Директор, редко снисходивший до бесед с существами ниже завлабского уровня, теперь приглашал Андрея к себе каждый раз, когда тот оказывался в Институте, и уговаривал в самый полный серьез, суля разнообразные блага, включая даже все те же редкие но тем временам загранкомандировки. Звучало неплохо, но Андрею по прежнему было не очень ясно, какой в Институте у него может быть долгосрочный интерес, да, к тому же, он уже немного разобрался в местных нравах, которые не слишком пришлись ему по душе. Так что он продолжал предпочитать синицу своего нынешнего положения в руке журавлю директорских обещаний в небе. Но тут что-то случилось с синицей.

Внезапно Андрей заметил, что отношение к нему его собственного завлаба резко ухудшилось. Тот ни с того и ни с сего начал устраивать часовые скандалы из-за пятиминутный андреевских опозданий, по каким-то выеденного яйца не стоившим мелочам придираться к нему на еженедельных лабораторных семинарах, не пропускать в печать статьи и все такое прочее, включая даже недовольное и совершенно несправедливое замечание в адрес научной продуктивности Андрея на отдельском ученом совете. Андрей нервничал, но в чем дело, понять не мог совершенно. Он попытался было объясниться с завлабом открыт текстом, но тот впал в полную истерику, орал что-то о черной человеческой неблагодарности, своей готовности противостоять любым проискам и закончил прямыми угрозами прикрыть андреевскую тему и приставить его десятой спицей в колеснице в группу, занимавшуюся тем, к чему Андрей не имел никакого отношения и, главное, никакого интереса. В общем, ситуация была, аховая. В такой обстановке консультаторская деятельность в Институте стала просто-таки светлым пятном во вдруг испортившейся деловой андреевской жизни. А Директор при каждой очередной встрече продолжал свои уговоры. Более того, он даже стал звонить Андрею по вечерам домой для, так сказать, дополнительных сеансов психологической обработки. При этом он вдруг начал проявлять настойчивый интерес к тому, а чем, собственно, Андрей занимается на своей нынешней работе и как ему там живется - ценят ли, создают ли нормальные условия и вообще, не дует ли и не надо ли замотать шейку шарфиком. Андрей, не любивший жаловаться, отвечал, что все в полном порядке и заботятся о нем, как положено.

Но, как известно, капля камень точит. Особенно, если капает с двух сторон. Так что в один прекрасный день, когда завлаб на ровном месте устроил Андрею очередную истерику с угрозами все отнять и отовсюду уволить, то Андрей, хотя и понимал абсурдность всех обвинений и угроз, в первый раз вспылил и высказал завлабу если и не все, что он думал, то, во всяком случае, многое. Поскольку теперь восстановление мира и нормальных отношений представлялось еще более проблематичным, то вечером, когда Андрею домой опять позвонил Директор и опять начал выяснять, все ли у Андрея в порядке и не пора ли ему, все-таки, всерьез отнестись к предложению о переходе в Институт, измученный передрягами, но сохранивший самообладание Андрей спокойно ответил:

- На работе у меня все хорошо, и пожаловаться на обстановку или на науку я не могу. Но чувствую, что начинаю видеть определенный резон и в ваших словах. Тем, более, что чего-нибудь новенького попробовать всегда интересно. Так что, если дадите мне должность и звание старшего научного сотрудника, плюс отдельную лабораторную комнату, плюс хотя бы пару сотрудников, плюс достаточно денег на обзаведение нужными приборами, то я перехожу в Институт. Так что решать теперь вам.

Директор согласился тут же. На следующий день Андрей порадовал известием о своем уходе даже не пытавшегося скрыть облегчение завлаба, и уже через месяц, пройдя через все положенные бумажно-чиновничьи этапы, работал в Институте сначала и.о. старшего, а через какое-то очень даже недолгое время и тем самым полноценным старшим научным, о переводе в какового предыдущий завлаб только лишь намекал как о некой отдаленной перспективе. Так что Директор обещанное выполнил. К тому же оказалось, что страхи были напрасны, и его направление в Институте оказалось интересно многим, так что будущее выглядело неплохо. И когда Андрей вспоминал, так сказать, о прежних днях, то единственным, что оставляло в душе неприятный осадок, была внезапная и абсолютно необъяснимая враждебность предыдущего завлаба. Однако, разъяснилось и это. И самым неожиданным образом.

На очередном ученом совете Института Андрей выступил с очень даже толковым докладом о своих будущих планах, и когда, после всех положенных аплодисментов, он вернулся на свое место рядом с полузнакомым завлабом из соседнего корпуса, тот, повернувшись к нему, негромко сказал:

- Здорово! И понятно. Искренне хочу, чтобы у вас получилось все, как вы планируете. Если в следующий раз вы нам покажете положительные результаты, то тогда я уж точно буду знать, что из того времени, что я потратил, перетаскивая вас сюда, ни одна минута зря не пропала.

Увидев нескрываемое удивление на лице у Андрея, сосед, в свою очередь, удивился:

- А что, вам ваш Директор не рассказывал, как вы здесь очутились?

- Что значит, как очутился? Он сам и уговаривал перейти, вот я и перешел.

- Но вы ведь сперва долго не хотели к нам. Разве не так?

- Ну, что значит долго не хотел? Во-первых, мне и на старом месте неплохо было. Во-вторых, все-таки, работу менять это не шутка. Да и насколько моя тематика здесь приживется, не так уж ясно была

- Насчет тематики не знаю. А вот насчет того, что вам и на старом месте хорошо было, позволю себе вам не поверить. Конечно, это вам честь делает, что вы не жалуетесь, но вас ведь начальник тамошний но всем направлениям доставал. Жизни не было. Разве не так?

- А вы-то откуда знаете?

- Да кому знать-то, как не мне, когда я все это и организовывал!

- Вы? Организовывали? Что вы организовывали? Какое вы отношение к тамошним начальникам имееге?

- Да, придется рассказывать, раз уж начал. Я-то думал, что вы уже в курсе. Знал бы, что нет, так промолчал бы. А теперь надо сознаваться.

- В чем сознаваться-то?

- Вам ведь действительно там неплохо жилось и вы к нам действительно не хотели. Ведь так? Но ваш нынешний Директор к отказам не привык. Вот он и начал искать выходы на вашего тамошнего завлаба. Всех переспрашивал. И как раз у меня на вашем старом месте хороший знакомый в дирекции оказался. Ну вот, ваш Директор и объяснил мне, как вы Институту нужны, так что пришлось этого моего знакомого с вашим нынешним Директором свести. Ну а уж он свои аргументы нашел, чтобы уговорить того довести до вашего завлаба, что вы только и мечтаете его с должности сковырнуть и самому в завлабы выскочить. Для таких дундуков, как он, это вроде красной тряпки для быка. По плану вашего Директора, он должен был начать вас поедом есть и всячески выживать, а мы бы вам небо в алмазах предлагали. Разве устоишь? Вот видите, вы и не устояли. Что, как кажется, для всех только к лучшему,

- Вы что, серьезно? - все еще не мог поверить Андрей.

- Да уж куда серьезней! - окончательно развеселился его собеседник. Весь остаток ученого совета Андрей усваивал услышанное, а потом пошел к Директору.

- Чего? - спросил Директор - Надо чего-то? Давай быстрей, а то у меня времени нет.

Андрей сразу взял быка за рога.

- Я тут случайно узнал, как вы меня сюда к себе перетаскивали! Вы что же, действительно эту клевету пустили, что я завлаба подсиживаю?

- Ну! - радостно согласился тот - А так бы ты, мудак, там и сидел, как крот, света белого не видя. А тут тебя как пробку из шампанского к нам выбило. Плохо ли?

- Да ведь это просто непорядочно! Вы ведь мне могли всю жизнь испортить! Мало ли, по каким причинам переход мог бы не получиться - как бы мне там дальше жить? И все это после того, как я вам столько помогал! Не понимаю!

- А потому что дурак! - веско сказал Директор - сам не понимал, где твое счастье. Вот мы тебе и помогли. Ведь доволен?

- Доволен, - честно признался Андрей.

- Вот то-то и оно! Значит все правильно сделали. А ты вместо спасиба лаешься. Лучше приходи завтра, посмотрим, может я тебя смогу с докладом в Венгрию отправить А сейчас все - мне пора. Гуляй.

Тут Андрей заканчивал историю всегда одинаково:

- Он, значит, меня из кабинета выставил, а я стою перед дверью и понять не могу - вроде, все он правильно говорит, что мне тут лучше, чего же я тогда себя все равно чувствую, как обосраный? Вот так я тут и прописался…

VI

Как вскоре обнаружил Игорь, в Институте особенно ценилась абсолютная лояльность. Даже малейшее отступление от ее неписанных законов было, что называется, чревато. Перетащенный всякими посулами из солидного академического института один завлаб, на использование результатов которого для повышения институтского научного реноме Директор возлагал немалые надежды, после первой беседы с ним уже в качестве подчиненного, на заинтересованные вопросы коллег по поводу того, какое впечатление произвел на него Директор при близком общении, неопределенно пожав плечами, задумчиво и даже несколько неуверенно сказал: "Чего ж, свечей не ест, чернил не пьет - вроде нормальный". Как полагали многие, свое суждение он со временем пересмотрел, ибо именно ему пришлось непосредственно столкнуться с представлениями Директора об иерархии. Точнее, сначала ему пришлось вне всякой связи с институтскими делами провести с месяц в больнице по поводу микроинфаркта. В Институте ему посочувствовали, организовали посещение, переправили в палату цветы и фрукты и с несомненным удовольствием встретили его возвращение на работу в видимом здравии - человек он был приятный и относились к нему хорошо. Вот вскоре после его возвращения все и произошло.

Директор на тот момент был в какой-то загранке. Чего уж он там научного мог представлять - Бог ведает, но отсутствовал, как уже говорилось, часто. Как полагали наиболее цинически настроенные сотрудники, поездки его к науке вообще отношения не имели, а ездил он, по преимуществу, договариваться с разными фирмами о поставке очередной порции дорогостоящего оборудования - связи Генерального работали не переставая - а под такое сладкое дело собирать с этих самых фирм всевозможные подаяния личного пользования, чтобы, в конечном итоге, предложить контракт на поставку тому из производителей или продавцов, чье подаяние было посущественнее. Такой, с позволения сказать, аукцион. И как задолго до всяких приватизаций все было! Впрочем, не будем отвлекаться. Значит, Директора не было, а вот Генеральный как раз был. И ему, то есть Генеральному, неожиданно понадобились от Института какие-то срочные данные.

Вообще говоря, единственным связующим звеном между Институтом и Генеральным служил только и исключительно Директор. Всем остальным возможность лицезреть Генерального и, пуще того, говорить с ним предоставлялась только директорской волей. Чтобы, так сказать, не возникали неуместные и неподконтрольные Директору контакты. Конечно, никаких конкурентов за свою долю начальственного внимания он не опасался, но, как известно, береженого Бог бережет. А вот тут оказалось, что Директора нет, а вопрос есть. Естественно, на время своего отсутствия Директор всегда оставлял какого-нибудь присматривающего, но обычно в этом качестве выступал кто-то из его замов по разным там общим вопросам или, пуще того, по режиму. А от них ждать научных данных не приходилось. Покумекав немного, тогдашний присматривающий сообразил, что запрошенные Генеральным данные, скорее всего, относятся к ведению как раз того самого завлаба, о котором шла речь и который только что появился в Институте после всех своих сердечных неприятностей. Он этого завлаба и позвал, объяснив ему проблему. Надо сказать, что присматривающий был мужиком не вредным и, главное, хорошо знающим нрав и житейские правила Директора. Поэтому он хотя и передал приглашенному завлабу-сердечнику просьбу Генерального, но одновременно и посоветовал с ответом подинамить до возвращения Директора или, во всяком случае, так долго, как можно, чтобы Директор не подумал, что его подчиненный пользуется первой же возможностью, чтобы установить с Генеральным свои личные связи. Завлаб же наш, действительно имевший всю необходимую по науке информацию, решил, что верховное начальство динамить негоже, да и проблема такая мелкая, что о его кратковременном появлении в заоблачных высотах Генеральной Дирекции никто через день и не вспомнит. Вооруженный этими, как мы увидим, совершенно ложными соображениями, он на зов откликнулся и отправился к Генеральному. Доложив тому в течение пяти минут все, что требовалось, он с чувством выполненного долга отправился к себе в корпус, полагая дело сделанным совершенно правильным образом.

Если бы! Директор через какое-то время возвратился, а опрометчиво как бы подменивший его на высоком ковре завлаб ничего даже и говорить ему не стал, наивно полагая, что нечего каждой мелочью перегружать начальственное внимание. Так прошло несколько спокойных для него дней. Однако, как известно, Божьи мельницы мелют хотя и медленно, но неотвратимо. Как выяснилось позже, через какое-то время после своего приезда Директор оказался на очередной беседе у Генерального. По ходу беседы Генеральный задал ему какой-то вопрос, на который Директор сразу ответить не смог и слегка замешкался. Тогда Генеральный, никогда не упускавший случая вроде бы в шутку, а на самом деле вполне всерьез поддеть своих ближайших субординантов, чтобы, так сказать, не очень возомняли и служба медом не казалась, ядовито заметил:

- Вот у тебя, что ни спроси, по часу толкового ответа не получишь. А вот с сотрудником твоим тут встретился (Генеральный назвал фамилию инфарктного завлаба), так тот мне мгновенно полную справку выдал по высшему разряду. Зачем я только тебя держу?

- Ну вот и переводили бы всех завлабов в директора - обиженно огрызнулся Директор - они бы вам часовые справки по каждой мелочи выдавали бы. Кто бы вот только не за свой шесток, а за весь Институт тогда отвечал!

- Ладно, ладно, не заводись… - примирительно сказал достигший своей цели Генеральный, и беседа пошла дальше.

Об этом обмене репликами никто из институтских поначалу и не знал, так что все произошедшее несколькими минутами позже, когда Директор вернулся в свой корпус, произвело на невольных свидетелей сильное впечатление. А свидетелей набралось немало, поскольку в директорской приемной в тот момент толклось несколько человек, еще раньше вызванных им на какое-то очередное совещание. Среди них был и Игорь. И все они лицезрели появление Директора. Он вошел с лицом совершенно белым, лунатически, словно бы никого не видя, подошел к секретарше и, облизывая губы короткими и резкими движениями языка, что было известно как показатель его чрезвычайной взволнованности и разгневанности, даже не сказал, а прошипел ей:

- Где тут наш инфарктник? Немедленно ко мне!

Хорошо зная интеллигентную Директорскую привычку называть сотрудников либо по их болезням, либо по особым приметам, либо по физическим недостаткам, секретарша тут же поняла, о ком идет речь, и, поскольку инфарктник в число приглашенных на предстоящее совещание не входил, немедленно взялась за телефон, а Директор, по-прежнему никого как бы и не замечая, застыл спиной к ней и лицом к ведущий в его приемную двери. При этом он тяжело дышал и продолжал непрерывно и нервно облизываться. Он был страшен. Все присутствующие боялись пошевельнуться, чувствуя, что происходит нечто ужасное. Вызванного запеленговали мгновенно, и уже минуты через три-четыре он, ни о чем дурном не подозревающий - не могла же секретарша при Директоре даже намекнуть бедолаге, что его явно вызывают не для вручения конфетки, входил в приемную с естественными словами:

- О, здравствуйте! Мне передали, что вы меня вызывали. А что…

Продолжить ему не удалось. Глядя на него неподвижным взором параноика, Директор негромко, но чрезвычайно отчегливо и, главное, с огромным чувством произнес:

- Значит, у тебя, сволочь, инфаркт был? Значит, сволочь, выкарабкался? Так теперь ты у меня, сука, прямо здесь от инсульта сдохнешь, понял?

Присутствующие не знали, куда деваться. Еще хуже было бедному завлабу, который вообще не мог понять, с чего вдруг такие угрозы. Его непонимание продолжалось, однако, недолго, поскольку Директор практически впихнул его в свой кабинет, шагнул туда вслед за ним и, даже не захлопнув, а только чуть прикрыв дверь, теперь уже просто завопил, отчетливо слышным всем, кто был в приемной, несколько менее устрашающим дурным голосом:

- Ты что, мать твою, считаешь, что если меня нет, то надо тут же кидаться Генеральному жопу лизать? Умнее всех себя, говнюк, считаешь? Меня подставить хочешь, скотина? Да я тебя… Да я тебе… Да я тобой…

В общем, ситуация более или менее прояснилась. Секретарша замахала руками, показывая, что всем лучше разойтись до нового вызова. Все с удовольствием этой рекомендации последовали. Из приемной выходили, стараясь друг на друга не глядеть. Игорь заскочил на минутку и находящийся по соседству кабинет начальника снабжения, чтобы узнать про свою очередную заявку, а когда выходил, чуть не столкнулся с только что вышедшей из директорского кабинета жертвой разноса. У того вид был такой, что казалось, будто обещанный инсульт и впрямь не за горами. Впрочем, обошлось. Правда, Директор еще два месяца того в упор не замечал и впридачу, не только его самого, но и всех его сотрудников на текущий год снял со всех интересных командировок и конференций, но это уж были мелочи. Главное - жив мужик остался…

VII

Самого Игоря на первых порах все директорские выкрутасы затрагивали мало. Работа у него была в глубокой теории, так что возможности сорвать на ней какие-нибудь быстрые цветы удовольствия Директор пока не видел и держал всю игореву группу в качестве резерва Ставки. То есть условия для работы им обеспечивали, на всякие совещания и встречи периодически приглашали, но в личные контакты с Игорем Директор практически не вступал и общался с ним почти исключительно через секретаршу. Естественно - чем меньше личных контактов, тем труднее попасть впросак, чем Игорь и наслаждался, до поры до времени наблюдая за институтскими н, в первую очередь, директорскими нравами как бы со стороны. Но, увы, не все коту масленица. И в один прекрасный день Директор приехал из министерства с твердым пониманием того, что пора Институту показать и уровень чистой теории. Так что через пять минут Игорь был уже у него в кабинете и выслушивал указания на предмет того, что и как должно у него получиться в самом ближайшем будущем.

Пока указания эти носили общий характер, Игорь не возражал и даже согласительно кивал головой, про себя соображая, как надо построить работу на самом деле. Но беда в том, что путь от министерства до Института был неблизкий, и за сорок минут езды Директор успел у себя в голове сконструировать не только некую, с позволения сказать, плодотворную дебютную идею и даже такой ответ на нее, который, в его представлении, звучал красиво и интригующе для более высокого начальства - это бы еще полбеды! - но, в придачу, точные предначертания на предмет того, что именно Игорю и его людям предстоит делать и, главное, как должен выглядеть результат каждого этапа работы.

Это было худшее из того, что могло произойти. Если бы указания давались, что называется, "в принципе", то уж какие-нибудь приличные результаты Игорь бы всегда наработал. Но то, что требовал от него Директор конкретно, было полным бредом, и, если бы Игорь сейчас промолчал, а потом не смог бы представить требуемого, то Директор, который никогда не забывал своих поручений, впал бы в ярость с непредсказуемыми последствиями. Поэтому Игорь, твердо не хотевший ни инфаркта, ни инсульта, но так же твердо хотевший нормально работать, из двух зол решил выбрать меньшее и попытаться объяснить Директору, почему, нацеливаясь на нужный результат в принципе, в деталях, он, тем не менее, выполнить директорские указания не сможет.

До этого случая никаких сугубо научных рассуждений со стороны Директора ему слышать не приходилось - так, общий треп на ученых советах либо подготовленные кем-то из сотрудников доклады, по завершении которых для ответа на вопросы из зала указанием директорского пальца поднимались те, кто эти доклады и готовил - и, даже соглашаясь с тем, что Директор научных звезд с неба, вроде, и не хватает, он все же предполагал в нем более или менее твердое знание хотя бы институтской программы. Похоже было, однако, что он заблуждался. Чем больше он пытался объяснить, почему не представляется возможным выполнить то или иное начальственное указание, тем меньше понимал его Директор, а чем меньше понимал, том больше злился. Игорь попробовал свести свои рассуждения до уровня базовых понятий. Не помогало! Директор злился, настаивал и отказывался соглашаться с тем, что его такие чудные задумки вдруг не могут быть выполнены.

Впадавший в отчаяние Игорь смотрел на него с тупым удивлением - все-таки, директор, доктор наук, профессор и даже без пяти минут членкор, по его наивному мнению, хотя бы основное из того над чем директорствовал, должен был бы себе представлять. Наконец, не зная, чем еще можно объяснить невозможность экспериментального воплощения буйной Директорской мысли, он как можно убедительнее произнес:

- Ну, как Вам еще объяснить? Не получится так. Это просто закон природы такой!

Директор уставился на него с незамутненной яростью, ибо такое замечательное, на его взгляд, да еще и его личное предложение рассыпалось в прах перед наглым величием природы. И виноват был в этом никто, как именно Игорь. Потому как больно умничал. А Директор проигрывать не любил. И тогда он, как охотящаяся кобра, быстрым движением языка облизнул пересохшие от возмущения губы и тихо, но отчетливо прошипел:

- Е…л я законы природы! Велю, так сделаешь!

Немая сцена. Занавес. Надо было работать дальше, стараясь уцелеть на узком пространстве между Сциллой законов природы и Харибдой полагающего, что он находится выше каких-то жалких природных установлений, Директора, и понимая, как трудно будет в этом преуспеть. Но пути назад уже не было. Во всяком случае, в обозримом будущем. Вот после этого и началась настоящая игорева работа…

ИСТОРИЯ ВТОРАЯ. БОРЬБА ТИТАНОВ

I

Слухи о том, что в Институте появляется в качестве нового завлаба никому не известный Борис Глебович Знаменский, прокатились еще задолго то того, как там увидели его самого. Принес их в институт один из завлабов, Петя Елизарский, который вообще все и всегда узнавал самым первым, мистическим образом сгущая распыленные в воздухе информационные флюиды и преобразуя их в конкретные и, как правило, оказывавшиеся если уж и не совсем верными, то очень близкими к правде, сведения. Вот и тогда в столовой он подсел к столику, за которым уже сидели три завлаба из тех, с которыми он был на короткой ноге, включая и Игоря, и спросил:

- Послушайте, мужики, вы про такого Знаменского из Киева ничего не слышали?

Никто не слышал, но все полюбопытствовали, о ком, собственно, вдет речь и с чего это Петя им интересуется. На работу что ли хочет брать?

- Да нет, - несколько озадаченно протянул Петя - тут вообще вся история какая-то странная. Вчера вечером мне домой позвонил один мужик из Киева. Я его, вообще-то, еле знаю - так, пару раз на конференциях разговаривали - а тут прямо домой звонит, да еще часов в одиннадцать вечера. Где он только мой телефон раздобыл? И не успел, "здравствуй" сказать, как тут же спрашивает, правда ли, что к нам в Институт завлабом приходит какой-то Знаменский? Я ему говорю, что ничего такого не слышал, но с другой стороны, Институт большой, и если его по далекой специальности берут, то до меня вполне могло и не дойти. Хоть мы, вроде, и должны новые лаборатории на Ученом Совете обсуждать, но Директор, если у него свои соображения, а с Боссом все согласовано, на все эти Советы кладет с прибором и берет, кого хочет. А что такого-то, спрашиваю. Он мне и говорит, что его просили у меня узнать про это ребята из того института, где Знаменский сейчас работает. Они, говорит, просто трясутся от радостного превкушения, что наконец от такого редкого говнюка избавятся. А то он их всех достал своим исключительно вонючим характером и непрерывным стукачеством по начальству. Боятся только, как бы известие о его уходе липой не оказалось. Представляете, как надо было всех допечь, чтобы через полузнакомого человека начать узнавать, да еще ему - мне, то есть, - изливаться, какой это засранец? Вот я и подумал, что если и впрямь такого индивида к нам берут, то чем заниматься и чего он тут мутить начнет? Ведь после его киевского институтика в нашем котле ему возможностей будет - хоть отбавляй. Может его как раз и берут в качестве щуки, чтобы мы, караси, не дремали. При наших порядках все возможно. Ну, ладно, раз вы не знаете, доем, да пойду к себе.

Остальные мрачно промолчали, как бы выражая этим поддержку печальному выводу Пети, что у них, действительно, все возможно. Жизнь этот вывод тоже оспаривать не стала, и не прошло и месяца, как на очередном заседании Ученого Совета Института Игорь вкупе с другими членами с удивлением услышал как бы между делом сделанное объявление Директора, что он решил создать в Институте новую лабораторию и даже уже подобрал на эту должность достойного кандидата, а именно Бориса Глебовича Знаменского, который до того заведовал похожей лабораторией в одном из научных заведений славного города Киева, но способен на большее, так что в Москве ему самое место. Такими мелочами как обсуждение создания нового подразделения, проведение конкурса на заполнение вакантных научных должностей в этом самом новом подразделении, включая и должность самого завлаба, и уж, тем более, получение московской прописки для бывшего киевлянина, почтенным членам Ученого Совета головы себе забивать не надо, несколько все уже согласовано сначала с Генеральным, а потом и с министерством, конкурсная комиссия Центра дала добро на зачисление Знаменского, в виде исключения и в связи с особой важностью его предполагаемых работ, без предварительного объявления в газетах и без конкурса, да и московскую прописку ему Генеральный уже пробил через свои каналы. Так что от присутствующих требуется только проголосовать и быстренько переходить к действительно важным делам типа заслушивания аспирантских отчетов и предзашит.

Народ, естественно, сидел как оплеванный, поскольку налицо было совершенно демонстративное и, в некотором даже смысле, издевательское пренебрежение даже тем минимумом научной демократии, который еще умудрялись сохранять в условиях развитого социализма научные учреждения тила их Института. Но, с другой стороны, никого впрямую вся эта история не затрагивала, поскольку ни от кого его собственного направления или его собственного подразделения не забирали, судя по названию предполагаемой лаборатории, ни с кем из имеющихся уже завлабов пришелец пересекаться был не должен, да и свободных помещений в Институте пока еще хватало. Пара-тройка особенно принципиальных повякала, не выходя, правда, за пределы разумного, на предмет того, что надо бы, все-таки, такие дела сначала обсуждать всем научным миром - для того, собственно, и существуют ученые советы, а при голосовании даже воздержалась. Но, естественно, предложение Директора прошло. Все стали ждать появления нового персонажа, продолжая при этом оживленно дискутировать возможные ответы на два вопроса: во-первых, зачем это этот новенький так понадобился Директору, что тот его аж из Киева перетаскивает (справделивости ради, надо заметить, что в научную значимость этого действия никто не поверил - так убого звучала обозначенная Директором тематика), а во-вторых, что у них может начать творить этот Знаменский, о котором так плохо отзываются его кивевские коллеги. Все, однако, понимали, что с течением времени, так или иначе, но все выяснится.

II

Долго ждать не пришлось. Прямо на следующем же заседании Ученого Совета Директор появился в сопровождении седоватого круглолицего джентльмена среднего роста и комплекции с исключительно подвижной талией, прижатыми к носу мутными голубыми глазками, утиным носиком, дробным румянцем на несколько вислых щеках и, притом, в не слишком типичной для лабораторной братии сильно элегантной тройке и при галстуке. Директор тут же представил его присутствующим в качестве того самого Бориса Глебовича, назначение которого все присутствующие совсем недавно единодушно и горячо одобрили. Новый коллега пронзительным бабьим голосом проверещал нечто о том, какая большая честь выпала ему в виде попадания в такое замечательное научное сообщество как их Институт, и опустился на кресло в первом ряду выгнувшись торсом в направлении Директора и устремив в том же самом, естественно, направлении свое личико. Впечатление было однозначно пренаскудпейшее. Тем более, что истинная причина появления Знаменского в Институте - а в том, что такая причина безусловно ненаучного плана непременно должна была наличествовать, зная своего Директора и его привычку составлять долгосрочные сценарии на самые разные жизненные случаи и ситуации, никто и на секунду не усомнился - пока еще оставалась в полном тумане. Впрочем, ньютоновские биномы в обыденной жизни - а что может быть более обыденного, чем работа пусть даже и несколько привилегированного, но, в общем-то, вполне обычного научного Института? - встречаются не так уж и часто, так что, хотя официально вслух ничего и не произносилось, ситуация с течением времени прояснилась. Правда, до того, как она начала проясняться, произошло несколько пусть и растянутых во времени, но взаимосвязанных событий. Во-первых, Знаменскому создали лабораторию. Уже по тому, как она создавалась, было ясно, что никаких серьезных научных прорывов от пришельца начальство не ожидает, ибо под его начало собрали всех беспризорных сотрудников, оставшихся от разнообразных и по тем или иным причинам недолго просуществовавших в Иституте и давно исчезнувших подразделений. Представителей этой беспризорщины, никак не связанных между собой научной тематикой, объединяло только что, за бесподнадзорные месяцы или даже годы от нормальной научной работы они отвыкли совершенно, и создать из них функциональное целое мог бы только действтельно большой ученый с твердым характером и железной волей либо - совсем наоборот - некий маг и волшебник. Ни на одного, ни на другого Знаменский не гляделся, так что методом исключения можно было догадаться, что Борик, как быстро начали за глаза называть Знаменского в Институте, нужен зачем-то еще. Впрочем, сам новый завлаб относительно своего научного потенциала придерживался, похоже, совершенно другого мнения и, нахватав от своих новообретенных сотрудников каких попало данных, начал многословно пересказывать их на Ученых Советах, призывал всех пристутствуюших отметить, как бурно под его началом заработала лаборатория. Народ бесился, но слушал, ибо деваться было некуда. Во-вторых, Борик оказался большим общственником. Не прошло и пары месяцев с момента его появления, как он оказался членом профкома, а еще парой месяцев позже объявился студентом вечернего университета марксизма-ленинизма и был кооптирован в общецентровское партбюро в качестве представителя их Института. Вот тут недостающий кирпичик в здание гипотезы о грядушем предназначении Знаменского в Институте принес всеведущий Петя Елизарский. Именно от него заинтересованные лица с интересом узнали, что днями Генеральному вежливо намекнули из райкома КПСС по поводу того, что наука в его Центре не находится под достаточным партийным руководством, и в теоретическом Институте нет даже собственной парторганизации. В ответ на его логичное замечание о том, что в Институте-то и членов партии кот наплакал, почему они и входят в общецентровскую организшацию, которую он лично и контролирует, ему опять же вежливо порекомендовали усилить партийную прослойку, приняв на работу несколько членов КПСС, и не обязательно ученых, раз у них так напряженно с членством, а хоть, к примеру, монтеров или шоферов, и, доведя числененость партийного народа в Институте до положенного минимума, создать там собственную парторганизацию, поставив в ее главе достойнейшего из достойных. Генеральный, естественно, пообещал.

- Мужики, - пророчествовал Петя - гадом буду, если не Борику быть у нас в Институте партбоссом! Для того и выписали в Москву на повышение, чтобы верно служил. Ясно было, что именно так события и будут развиваться. Ведь и Директор и Генеральный люди тертые и предсказывают на пять ходов вперед. А что он говно такое, так и это в план входит - именно его руками будут нам все положенные перекрывания кислорода и другие пакости делать, а ему еще и в радость будет... Помяните мое слово!

Гадом Пете стать не пришлось, поскольку все развивалось точно по предсказанному им сценарию. Для начала Директор на паре Ученых Советов посетовал на то, что в Институте мало коммунистов, а посему в смысле партийном он, Институт, как бы даже и не самостоятелен, а подчиняется партбюро центра, в котором заправляют чистые прикладники и вообще технический и даже вспомогательный персонал, а где им понять проблемы высокой науки, если даже характеристики на загранкомандировки они каждый раз с таким скрипом подписывают, что любое сотрудничество под удар поставить могут, чего уж там о долгосрочном планировании исследований с ними говорить!

Трудно, конечно, было сказать, сколько на самом леле было правды в сетованиях Директора. Скорее всего, все необходимые характеристики там подписывали без звука, понимая, что раз Директор кого-то к выезду рекомендует, то значит с Генеральным это дело полностью согласовано, так чего зря вопросы задавать - себе на голову. Но на всякий случай аудитория насторожилась. А вот заведи мы собственное партбюро, продолжал разъяснительную работу Директор, так сами все бы и подписывали. Одна беда - не хватает в Институте партийной прослойки, чтобы собственную организацию создать, а откуда без организации партбюро? А вот если нанять, хотя бы и техперсонала, но чтобы с нужным членством, так всего-то надо к уже имеющимся в Институте особо сознательным человек пять добавить - и дело в шляпе, то есть сразу сами себе хозяева. Поскольку присутствующие научники поняли из слов Директора, что их никто силком загонять в ряды КПСС не будет, тем более, что интеллигенцию в рабоче-крестьянских райкомах вообще не слишком жаловали, справедливо подозревая в ней элемент ненадежный и разрушительный, то против идеи Директора обзавестись партячейкой за чей-то другой счет возражать и не стали, а, более того, пообещали при всех новых наймах техперсонала или обслуги обращать особое внимание на графу "партийность", чтобы, не дай Бог, ненароком не упустить нужных людей.

Короче говоря, все шло по плану, и уже через пару месяцев в Институте было ровно столько коммунистов, сколько требовалось для официального создания собственной парторганизации и, соответственно, институтского партбюро. На первом же организационном собрании, как и предсказывал мудрый Петя, Директор лично предложил в секретари Знаменского. Поскольку всем было решительно наплевать, то его, естественно, и выбрали. Дальнейшее тоже за рамки стандартных ситуаций не выходило. Дело заключалось в том, что Директор в разумной поначалу погоне за научным потенциалом азартно перешел границы разумного и набрал много людей действительно толковых и работящих, а потому и достаточно независимых. Тем более, что некоторые из них происходили из Университета или из институтов Академии Наук, где общая атмосфера была посвободнее, да и неортодоксальность мнений до некоторой степени даже поощрялась, и свои дурные, на взгляд Директора, привычки упорно сохраняли и в стенах вверенного ему Института. Руководить или, точнее, управлять ими посредством крика и хамства было, конечно, можно, но не очень легко и даже не очень желательно, поскольку Директору хотелось по многим соображениям носить репутацию либерала и, наоборот, вовсе не хотелось, чтобы информация о его методах руководства через сохранившиеся у его нынешних сотрудников связи попала в круг высшего академического начальства и повредила его многочисленным связанным с этим начальством планам. Так что, скажем, даже сорвать защиту или похерить загранкомандировку какому-нибудь зарвавшемуся умнику большого труда, конечно, не составляло, но последствия могло вызвать нежелательные. Вот тут-то и пригодилось вновь созданное институтское партбюро и, главное, его секретарь Борис Глебович Знаменский. Именно на него переложил Директор приятную, но хлопотную обязанность делать пакости людям, чем-то там Директору не угодившим. Именно Борик мог от имени партбюро отказаться подписать выездную характеристику, мотивируя это недостаточной политической зрелостью индивида, или на том же основании и от того же имени порекомендовать Ученому Совету повременить с защитой чьей-то диссертации, или даже отказаться завизировать ходатайство о предоставлении жилплощади в связи с малой активностью соискателя жилья на ленинских субботниках. Естественно, что никогда это не было его личным мнением или несанкционированной инициативой - все инструкции предварительно получались от Директора, в кабинете которого он теперь проводил долгие часы. А у Директора появилась заботливо выпестованная им самим возможность с одной стороны немеряно гадить тем, нагадить кому он считал нужным, а с другой стороны - наряду с этим еще и выражать жертве сочувствие и даже готовность помочь, если бы что-то можно было поделать с мнением такой важной и, заметьте, независимой инстанции как партбюро. Некоторые из молодых или чрезмерно наивных - кого только не водилось в те времена в институтских коридорах! - вполне ему верили и отчасти даже способствовали возникновению легенды о добром и справедливом Директоре, которому подлый секретарь партбюро мешает быть добряком и демократом. А Знаменский, естественно, был горд доверием, гадил людям не за страх, а за совесть и, впридачу, получал от всего этого немалое удовольствие. Тем более, что с его превращением в фигуру политическую интересоваться наукой, которая, якобы, делаласъ у него в лаборатории, стало практически дурным тоном. В общем, идиллия!

III

Впрочем, иногда у некоторых, особенно, из тех, кто по каким-то своим соображениям (как показывала жизнь, далеко не всегда верным) чувствовал себя в Институте достаточно уверенно, терпение вкупе с осторожностью отказывали, и они на приколы Знаменского огрызались. По большей части все эти огрызания происходили, так сказать, вдали от обезумевшей толпы, и Институт узнавал о них косвенным путем - по тому, что парткомы, профкомы и пресловутые треугольники вдруг ополчались на какого-то индиниддума и планомерно доставали его всеми возможными и невозможными способами до тех пор, пока он не подыскивал себе другого места работы, если в его поведении продолжала преобладать горделивая независимость, ни разу не оставшаяся безнаказанной, или, напротив, не приносил повинную, с помощью разнообразных исторических аналогий рассудив, что Париж безусловно стоит мессы, а возможность работать в таком богатом и удобном месте должна неизбежно оплачиваться некоторой потерей брезгливости. О том, что принято было второе решение, в Институте узнавали по тому, как неожиданно прекращалась вокруг сего индивидуума неприятная возня, а имя его вновь в самом уважительном контексте начинало поминаться на Ученых Советах, а порой даже и самим Боссом. Но иногда возникали более сложные коллизии, в которых Знаменскому не всегда удавалось брать верх, так что потом, когда кое-что просачивалось, все-таки, на поверхность, Институт еще долго обсуждал произошедшее, наслаждаясь тем, как Знаменского умыли. Правда, необходимым условием такого просачивания являлось наличие при столкновении каких-нибудь третьих лиц, чтобы, так сказать, объективизировать информацию.

Именно так и случилось при небольшом, но впечатляющем скандальчике, который произошел у Знаменского с институтским профессором Львовым, который, вроде бы даже имел какое-то родственное к тому самому князю Львову, что был в бурное предреволюционное время одним из премьеров Временного правительства (во всяком случае, именно этим фактом институтские говоруны объясняли горделивую осанку, хорошие манеры и некоторое грассирование профессора). Сам Львов на эту тему не высказывался, но все равно был в институте фигурой довольно заметной. К тому же, заведовал он хорошей лабораторией и науку делал с толком. Собственно, его толковость и явилась причиной всего остального. Дело в том, что в конце 70-х советские ученые стали ездить за границу (разумеется, по всяким научным поводам, а не зачем-нибудь еще) все чаще. Вот и Львову от зарубежных коллег, знавших и, по-видимому, ценивших его работы, косяком пошли приглашения на разнообразные конференции. И все бы ничего, если бы не Знаменский. Поскольку на характеристике, требовавшейся для оформления поездок, положена была его подпись, то он мог выкомаривать что угодно. В случае со Львовым, научным успехам которого он с полной очевидностью дико завидовал, он начал жужжать институтскому и райкомовскому начальству в уши, что происхождения профессор Львов сомнительного - если и не родственник князя, то, судя по фамилии, вполне может оказаться и каким-нибудь замаскированным евреем - а вот членом КПСС не является. Вот если бы являлся, то одно вполне уравновесило бы другое, а так - увольте, слишком много риска. Естественно, подействовало, и все поездки Львова зарубались на корню. Времена, однако, были не в пример либеральнее, чем за 10 лет до того, и Львов начал открыто возмущаться и даже требовать объяснений. Хотя он, разумеется, все отлично понимал и сам, но хотел заставить претензии к нему зазвучать открыто. Номер, однако, не прошел, и объяснений ему, конечно, никаких не дали, свалив все на вышестоящие инстанции и настоятельно порекомендовав вступить в партию. Такая мысль Львову, который уже подтягивался к полтиннику, общественником не был и знал, что из других институтов с достаточной легкостью выезжают и беспартийные, особенно, относящиеся к его уже потерянному для партобработки поколению, никогда в голову не приходила. Но ему быстро растолковали, что их Институт на особом счету и должен всем другим давать его очков вперед. Как именно его членство в КПСС должно помочь набрать эти заветные 100 очков, Львов не понимал, но вот что его загнали в угол, уловил быстро.

В результате, с безразличием истинного аристократа, закаленного, к тому же, длительным пребыванием в горниле советского государственного устройства, он написал заявление с просьбой о приеме, где он несколько иронически соорудил фразу о том, как он уверен, что пребывание в рядах партии поможет ему успешнее двигать вперед советскую науку, но его иронии никто не заметил или же партайгеноссе уже привыкли на такие мелкие шпильки внимания не обращать, довольствуясь тем, что как свинья ни верещала, а под нож улеглась. Таким образом Львов присоединился к партийной прослойке, а Знаменский, очень довольный тем, как ловко его унизил и заставил сделать вещь для себя несомненно неприятную, тут же подписал ему характеристику на выезд для участия в очередной конференции.

Дело, однако, этим не закончилось, ибо вступление Львова с славные ряды создало для начальников этих рядов новую и совершенно непредвиденную проблему. Неожиданно для всех, но в полном соответствии с уставом КПСС, Львов стал платить партийные взносы не только со своей профессорской зарплаты, но и вообще со всех своих доходов, которых у него хватало - он писал книги и обзоры, издавал монографии за границей, много оппонировал, входил в какие-то там редколлегии и редсоветы, в общем, с миру по нитке, но набиралось не только на рубашку, но и на приличный костюмчик. А он со всего платил и в ответ на все удивления в открытую комментировал ситуацию примерно так:

- Если уж я в такое дело влез, чтобы мне нормально работать можно было, то из этого еще не следует, что их мораль мне подходит, и я буду жульничать по мелочам, как у них принято. По крайней мере, свое обязательство я выполнять буду - раз уж обещал платить им по три процента со всех доходов, то со всех и буду, и пусть они моими деньгами задавятся!

И платил. Чем неизменно раздражал институтских официальных лиц, которые к своим незарплатным доходам относились исключительно трепетно и не желали отстегивать из них ни копейки. Один из парткомовских чинов даже довольно серьезно влип, когда решил не платить партвзносов с гонорара, полученного за изданную книгу, план которой утверждался на институтском же Ученом Совете. Естественно, кто-то (многие полагали, что именно Знаменский) немедленно накатал в райком анонимку, которую быстро проверили и убедились в ее правильности. Скаредного писаку хватанули, было, за ушко и даже хотели примерно наказать другим в назидание, но Босс, которому негативная шумиха вокруг Института была вовсе ни к чему, разобрался с райкомом по своим каналам, так что провинившийся отделался личным покаянием, заверениями в том, что только исключительная занятость делами на благо социалистической Родины не позволила ему вовремя занести положенные деньги в партком, и, конечно, немедленной выплатой утаенного. Но в данном случае он просто зарвался, поскольку о выходе книги знали в Институте все, кому положено, как и то, что за книги принято платить. В случаях же менее очевидных, типа консультаций на стороне, редактирования через подставных лиц какой-нибудь переводной монографии и тому подобного, ни о каких партвзносах речь и не заходила. Так что демонстративная, в соответствии с Уставом, обязательность Львова на нервы партийного институтского начальства действовала сильно.

Естественно, что партийная прослойка разнообразных низовых служб, которая, кроме не Бог весть какой великой зарплаты, в качестве дохода имела разве что бутылку за починенную соседу раковину - а как с бутылки партвзносы платить, было настолько неясно, что даже мысль об эгом в голову никому не приходила, по поводу партийно-финансовых коллизий в верхах даже понятия не имела. Но вот сами верхи нервничали, тем более, что не упускавший случая помутить воду Знаменский, пару раз в присутствии Директора и его замов как бы ненароком посетовал на то, что вот проверяют в райкоме партии институтские ведомости по уплате взносов, проверяют, да могут и поинтересоваться, как так получается, что у рядового профессора доходы куда больше штатной зарплаты, да еще и скачут от месяца в месяц, а у всех остальных стоят, как влитые. И как тогда объясняться?

В верхах опасения Знаменского целиком и полностью разделили, в связи с чем, по слухам, и собрали небольшое совещание особо доверенных лиц, чтобы решить, как быть. К консенсусу пришли довольно быстро - раз уж получается так, что этого идиота сделать нормальным не получается, то надо хотя бы подсократить его доходы. Это представлялось вполне реальным, поскольку для многих платных обязанностей и соместительств требовалось официальное разрешение дирекции, а его вполне можно было и не давать. Но проблема заключалась в том, что в свое время никто как-то не удосужился заархивировать все выданные Львову разрешения, и где теперь надо было создавать ему трудности, оставалось совершенно неясным. Выяснить источники трудовых доходов Львова поручили все тому же Знаменскому, а по выяснении решено было действовать в зависимости от обстоятельств, хотя общая стратегия вопросов не вызывала.

Далее события развивались стремительно. Знаменский, который, в полное нарушение всяких партийно-финансовых правил, давным-давно перепоручил сбор взносов какой-то из своих многочисленных лаборанток, именно ее и попросил при очередной уплате поинтересоваться у Львова под предлогом каких-то статистических надобностей об источниках его благосостояния, а затем осведомить самого Знаменского о результатах выяснений. Он, правда, не принял во внимание тот факт (а, может быть, он его и не осознавал), что его самого даже собственные сотрудники, включая и лаборанток, терпеть не могут, тогда как Львова, если и не любят, то уж, во всяком случае, уважают. Вот эта самая лаборантка немедленно и проинформировала Львова, что Знаменский, а, стало быть, и институтское начальство проявляют повышенный интерес к львовским доходам. Львов, который отлично знал, как его платежная аккуратность раздражает вышестоящих товарищей, и человеком был, как уже сказано, умным, все понял с полуслова. Почему и попросил лаборантку сказать Знаменскому, что она, дескать, все спросила, как было велено, но в ответ ей было сказано, что насчет уплаты партвзносов со всех доходов в Уставе КПСС сказано однозначно, а вот о том, что платящий должен еще информировать о структуре своих заработков, нет ни слова, так что если кому интересно, то пусть найдет законную основу для выяснения таких деликатных вопросов, тогда можно и поговорить. Но хоть головастый Львов и выкрутился, он прекрасно понимал, что в покое его не оставят, и надо искать какие-то средства для нейтрализации не в меру любознательного секретаря парткома.

Долго их искать не пришлось, поскольку Знаменский подставился сам. После того, как лаборантка передала ему надиктованный Львовым ответ, он, огорченный тем, что его такой простой и, на первый взгляд, надежный план не сработал, решил - хоть это было для него и нехарактерно - пойти напролом. Такая возможность представилась ему очень скоро, буквально на следующий день после выдачи ближайшей зарплаты, когда в кабинет парткома, куда на три следующие за получкой дня, предназначавшиеся для сбора взносов, переселялась с ведомостью и печатью "Уплачено" та самая лаборантка, потянулся со своими кровными народ, и даже образовалась некоторая очередь, в которой одновременно оказались и Львов - он был к столу с ведомостью поближе, и Знаменский, который стоял человека на четыре подальше. Когда подошла очередь Львова, чья профессорско-завлабовская зарплата составляла твердые пятьсот, он, протягивая сборщице деньги, своим хорошо поставленным лекторским голосом громко проговорил:

- Так, Ниночка, запишите, пожалуйста в свой квиток, что мой доход за истекший месяц составил девятьсот пятьдесят рублей, в связи с чем я уплачиваю положенные три процента в виде двадцати восьми с полтиной. Сдачи готовить не надо, поскольку мелочь прикладываю.

В этот момент и возник Знаменский, который, вроде бы даже ни к кому не обращаясь и закатив круглые голубые глазки к потолку, своим паскудным голоском проверещал примерно следующее:

- Вот ведь как интересно получается, везет же некоторым людям - приносят взносы с тысячных доходов куда выше своей зарплаты и, вроде бы, так и надо. Как только они устраиваются?

Переговарившаяся вполголоса очередь, слова Знаменского услышала и, поняв что относятся они к кому-то из здесь присутствующих - о ситуации, возникшей вокруг Львова, было известно далеко не всем - притихла, ожидая дальнейшего развития событий. Естественно, смысл реплики Знаменского понял и Львов, которые неторопливо повернулся к говорившему, внимательно посмотрел на него подчеркнуто высокомерным и даже отчасти брезгливым взглядом и с оскорбительной вежливостью заговорил:

- Как я понимаю, Борис Глебович, ваша реплика направлена в мой адрес, поскольку больше ни за кем из платящих я тысячных доходов не замечаю, как, впрочем, и заметного превышения доходов над институтским окладом жалованья. Отчасти я ваше любопытство могу удовлетворить. Но только отчасти. Во-первых, все мои доходы совершенно легальны и способы их получения не входят ни в какое противоречие с выполнением моих профессиональных обязанностей здесь в институте. Да и было бы странно, если бы у ученого моего уровня дополнительных доходов не было. Знания, видите ли, штука довольно ценная. А во-вторых, как вам должно быть хорошо известно, устав партии, членами который мы с вами оба являемся, требует ежемесячной уплаты членских взносов не только с зарплаты, но со всей суммы доходов, включая, скажем, выигрыш на бегах или неожиданное наследство. Вот я в соответствии с уставом, который, как и вы, обязался выполнять, именно так и поступаю. Что же касается детальной структуры и точных источников моих доходов, которые, как я понимаю, вызывают ваше бдительное любопытство, то не думаю, что я должен вам в этом отчитываться, хотя, если понадобится, то я безусловно такой отчет могу предоставить с легкостью. Но поскольку я хотя бы отчасти удовлетворил ваше любопытство, то, может быть, вы не сочтете за труд несколько удовлетворить и мое?

С этими словами Львов довольно бесцеремонно вынул из-под руки лаборантки всю пачку ведомостей за последние полгода-год, быстро пролистал их, и, закончив ознакомление с бумагами и вернув их на место, продолжил в установившейся в комнате абсолютной тишине:

- А вопрос у меня вот какой. Вот сейчас я просмотрел все ведомости за последний примерно год и обнаружил, что вы из раза в раз платите взносы точно с той зарплаты, которая вам в институте начисляется как профессору и заведующему лабораторией, то есть с пятисот рублей в месяц. Как же так? Ведь такого крупного ученого, каким вы, по крайней мере, по вашим словам, являетесь, неизбежно должны приглашать оппонировать кандидатские и докторские диссертации, что-то там писать, переводить или редактировать, и подобные обязанности составляют необходимую часть научной активности любого сколь-нибудъ заметного ученого. А за все это положены хоть и незначительные, но гонорары, которые естественным образом ваш месячный доход должны увеличивать. Не думаю, что вы все подобные выплаты переводите, скажем, в фонд Мира, поскольку о таком факте вы постарались бы сообщить всем и каждому, да и проверить это нетрудно. И тогда, Борис Глебович, одно из двух - или, если вас и впрямь ни в какие оппоненты не зовут и никаких обзоров, брошюр и рецензий писать не предлагают, то значит ваш профессиональный уровень научная общественность оценивает настолько низко, что мне вообще непонятно, чем вы тут, собственно, занимаетесь. Или же, если дело обстоит совершенно не так, и вы, голубчик, буквально нарасхват в качестве оппонента и автора, то значит вы просто утаиваете от взносов некоторую и, может быть даже, заметную часть своего дохода, то есть являетесь просто нечестным человеком и злостным нарушителем партийной дисциплины. Что вам самому кажется более соответствующим действительности - бездарь или жулик?

Тишина в комнате даже как-то закаменела. В сторону Знаменского все просто боялись посмотреть. Да, впрочем, и смотреть бы долго не пришлось, поскольку Знаменский буквально вылетел из помещения, хлопнув, естественно, дверью. Когда его топот затих в глубине коридора, Львов назидательно сказал как бы одной только сборщице:

- Вот видите, Ниночка, к каким непрятным результатам может привести бестактный вопрос, да, к тому же, невовремя и заданный. Учитесь свое любопытство сдерживать, если, конечно, оно не связано с вашей научной работой.

И тоже вышел. Спокойно и без хлопанья дверями. Естественно, об этом чудном диалоге к концу дня знал уже весь институт. Но вот ни одного выезда за рубеж Львову не утвердили в течение всего времени, пока Знаменский был, так сказать, при исполнении.

IV

Разумеется, Знаменский не был бы самим собой, если бы по истечении какого-то срока - лет, примерно, полутора-двух - ни решил, что за его беспорочную службу ему уже положена соответствующая награда. А поскольку он службу свою ценил высоко, то и на награду замахнулся приличную. Наиболее верный способ поддержать и повысить свое научное реноме в глазах окружающих он видел в шагании вверх по лестнице должностей и званий. Должности выше, чем его завлабская никто в Институте предложить ему не мог, поскольку следующим этажом была уже дирекция, а Директор сидел в своем кресле, как влитой (хотя, как позже выяснилось, не всем это было так уж стопроцентно ясно), и его заместители, лично им отобранные и подготовленные, тоже никуда не собирались. Тем более, что заместителей он вообще имел только по общим вопросам и по хозяйству, а в научном помощнике и вовсе не нуждался. Ибо повелевать законами природы на своем уровне их понимания он вполне мог и в одиночку, а если бы в замы по науке ему попал бы реальный ученый, то даже страшно подумать, к разглашению каких тайн это могло бы привести! Так что о должностном росте Знаменскому и думать не приходилось. А вот насчет званий - дело другое. Поэтому он решил податься в Академию Наук. Ну пусть даже и не академиком, так хотя бы членом-корреспонденом. Тоже неплохо. Главное - любой ценой пробиться, а там... Как говорится, и худой поп повенчает, а хороший не разведет. Правда, надеяться на то, что вдруг возьмут, да и скажут, что вот, мол, Иван Александрович, давай иди департаментом управлять (то есть, становться членом-корреспондентом), ему не приходилось, и он это понимал. Так что строить свое благополучие, по крайней мере, на первом этапе, надо было собственными руками. И, решив, он стал ковать железо.

Следуя дипломатическому протоколу, он начал с Директора, который, хотя к тому времени сам уже некоторое время был членкором, вполне мог не слишком одобрительно отнестись к тому, что в Институте может появиться человек одинакового с ним ранга даже если всего по одному параметру. К тому же, если рядовым профессором Директор мог в любую минуту без малейших раздумий подтереться, то с членкором дело обстояло сложнее, ибо на его защиту, если что, вполне могли бы встать какие-то члены Академии, тем более, что недоброжелателей у Директора хватало. Знаменский все это понимал, почему на добрых две недели буквально прилип к Директору и даже как бы поселился у него в кабинете. Во всяком случае, кто бы за эти недели к Директору ни заходил, каждый видел скромно прилепившуюся в уголку роскошного кожаного дивана бабью фигуру Знаменского, и Директор даже не просил его выйти при появлении очередного посетителя. Что там говорил Директору Знаменский, никто, естественно, не слышал. Но догадаться было нетрудно. Поминал все то дерьмо, которое он по прямому директорскому поручению кушал в течение добрых двух лет и ни разу не поперхнулся. То есть, не подвел. А за такую преданность он просит поддержки и помощи.

Осада принесла свои плоды. За пару месяцев до назначенных на тот год выборов в Академию на очередном Ученом Совете Директор разразился длительной речью на предмет того, что успехи их Института явно недооцениваются ревнивыми руководителями академической науки, и основной причиной такого положения вещей является недостаточная преставленность Института в соответствующем отделении. Всех их только один Директор и представляет, а ему разорваться трудно, почему порой всякие важные решения, от которых можно было бы что-нибудь и урвать, если подсуетиться, принимаются в его отсутствие, так что все сотрудники Института своего, к сожалению, не добирают. Вот совсем недавно распределяли ассигнования по программе, в которую Институт несомненно вписывается, но поскольку в момент принятия окончательных решений он, Директор, был в Париже, то, естественно, получилось мимо денег. Далее делался логический вывод - если бы в Институте был еще один член Академии, то, чередуясь, они двое никогда и ничего не упустят, а польза будет всем. И кто лучше можег справиться с такой подстраховкой, чем Борис Глебович? Почему бы им, то есть Ученому Совету, не порекомендовать большому Совету всего Центра выдвинуть Знаменского кандидатом в членкоры, а уж там и сам Директор и, скорее всего, Босс постараются использовать все свое влияние для победы. И всем будет хорошо!

Знал ведь, змей, с какой стороны подойти. Скажи он, что Знаменского надо за научные заслуги выдвигать, так при всей прирученности Совет на уши бы встал, а голосование, между прочим, тайное. А так вроде как чисто политическая сделка получается - Институт Знаменского поддерживает, а тот потом будет сторожить, чтобы академические блага мимо Института не протекали. И поскольку внутри Института никто, даже если в глубине души и считал бы себя достойным Академии, без поддержки Директора все равно никаких шансов бы не имел, а, значит, и не мог рассматривать Знаменского как личного конкурента, то после недолгого обсуждения проголосовали вполне нормально - человек пятнадцать были за, а пара черных шаров в голосовательной урне только прибавляла веса выдвижению, ибо свидетельствовала о серьезном обсуждении, а у кого из людей врагов нет?

Следующим этапом было уламывание Босса. А Босса уломать было просто необходимо, поскольку без его одобрения и соваться было нечего. Впрочем, само по себе его "добро", было компонентом хотя и необходимым, но недостаточным, поскольку несмотря на все связи в самых верхах и в партийных органах (а, можег быть, именно потому - кто там академиков разберет), в самой Академии его влияние было не так уж чтобы очень велико, тем более, что и академиком-то он стал под сильным и длительным нажимом отдела науки ЦК. Но стал. И даже оброс с течением времени некоторыми связями. И теперь, если что, даже мог рассчитывать на поддержку нескольких коллег по отделению. Но чтобы своего человека провести в членкоры этого было недостаточно. Требовалось заручиться поддержкой еще нескольких отделенцев. Конечно, можно было все организовать по традиционному принципу "ты мне - я тебе", но еще вопрос, стал ли бы Босс одалживаться у кого (а отдача должна была быть серьезной) ради такого индивида, как Борис Глебович? Конечно, если бы о таком одолжении Босса стал бы просить только сам Знаменский, то вряд ли бы чего из эгого вышло, но на Босса они насели уже вдвоем - и Знаменский, и Директор.

В соответствии с бродившими по институту слухами, которые не миновали и Игоря, именно напор Директора и его многочисленные напоминания о том, как часто проворачивал Борик разнообразные грязноватые дела на благо администрации, включая и самого Босса - о качестве бориковой науки речь, естественно, даже и не заходила - и привели к тому, что Босс, пусть и без большой охоты, но кое с кем поговорить согласился. Этого было достаточно - надо было отдать Боссу должное: даже если обешал он что-нибудь и без большой охоты, то обещанное выполнял, как из пушки.

Впрочем, справедливости ради, следует сказать, что только на Директора и Босса Знаменский не полагался и разрабатывал и собственные операции поддержки. Поскольку сведения из боссовской секретарской сочились, то детали этих мелких операций становились известны в Институте довольно широко, в результате чего многие брезгливо посмеивались. Постоянно применяемой домашней заготовкой Борика была следующая. Отловив в академических коридорах какого-нибудь члена отделения, но которому ему предстояло избираться, особенно, если член этот был не москвичом, он быстренько представлялся, не упоминая пока что о своих планах, а исключительно ради того, чтобы сказать, как популярно имя встреченного в научных кругах и как давно высказывал желание познакомиться с ним и показать свой выдающийся центр их Босс, то есть Генеральный. Некоторые, конечно, слегка удивлялись, с чего бы это Боссу надо было с ними знакомиться, да еще приглашать смотреть свой Центр, но поскольку имя Босса в советской иерархии стояло очень высоко и известно было практически каждому, то перспектива вступить с ним в личные отношения, да еще по его собственной инициативе, казалась вполне прельстительной, так что все безусловно соглашались и только спрашивали на предмет когда и куда прибыть. Тут Знаменский говорил, что он все немедленно выяснит и сообщит, после чего стремглав несся к Боссу. Тому история подавалась в несколько иной интерпретации. Получалось, что вот только что встретил Борик своего хорошего знакомого членкора или академика оттуда-то и оттуда-то, и этот встреченный просто таки горит желанием посетить их знаменитый Центр и, особенно, лично познакомиться с Боссом, который такое чудо создал. У Босса это займет десять минут, поскольку ему только и надо, что принять посетителя в своем роскошном кабинете для пары теплых слов, а экскурсию по Центру проведет лично Борик, но зато слухи о внимательности Босса к членам Академии получат новое подтверждение и только прибавят ему популярности. Да и самому Знаменскому, как он скромно и честно признавался, посредничество в организации такой встречи принесет повышенное внимание со стороны предполагаемого визитера, а может быть, в результате, и лишний голос на выборах. Босс порой слегка морщился, но соглашался. Поскольку в процессе визита вопрос о том, от кого, собственно, исходил начальный импульс для организации этой встречи – от жаждущего познакомиться с Боссом визитера или от жаждущего познакомиться с визитером Босса, никогда не поднимался, то в результате оказывались довольны все. И ничего не подозревавший о механизме своего визита отделенец, посмотревший прекрасное заведение и лично поручкавшийся с умевшим быть исключительно обаятельным Боссом. И Босс, который пользу в таких контактах тоже видел, да, к тому же, начинал привыкать к мысли о том, что связи в академических кругах у Знаменского действительно большие, так что никто не сможет его упрекнуть в том, что он вмыливает в академические ряды какое-то никому не известное фуфло. И, естественно, сам Знаменский, который, провожая довольного гостя на выход, теперь уже находил возможным деликатно довести до его сведения свои избирательные планы, полагая, что тот, увидев степень его близости к Боссу, вполне может и поддержать. Так и шло. Народ посмеивался, Борик рыл землю.

Строенные усилия Босса, Директора и самого Знаменского принесли свои плоды. Примерно дней за десять до выборов Босс вызвал Знаменского вместе с Директором и, выйдя к ним в приемную, в присутствии нескольких находившихся в ней человек, от которых это известие и прокатилось по Центру и Институту, вполне довольным голосом сообщил им, что вопрос решен полностью и окончательно и что вместо нужных для избрания пятнадцати или шестнадцати отделенческих голосов у них в кармане девятнадцать гарантированных и еще пара-тройка с очень большой вероятностью, так что Знаменский может спать спокойно или, точнее, даже не спать, а заказывать зал для банкета. Знаменский благодарно поизвизался и был отпущен наслаждаться известием, а Директор последовал за Боссом в его кабинет для обсуждения каких-то текущих вопросов.

V

Произошедшее далее никаким разумным объяснениям не поддается. Неразумных высказывалось множество, но неразумные - они и есть неразумные. Остается только полагать, что дело временно съехало в область чистой психиатрии. То есть, что от столь удачного завершения своих хлопот - во всяком случае Знаменский полагал их практически завершенными - Борис Глебович скоропостижно сдвинулся. Может быть, и не очень надолго, но всерьез. Так сказать, дорвался Игнашка до бражки, крыша и поехала. Во всяком случае, такое толкование позволяет хоть как-то врубиться в ряд поступков Борика, кои последовали практически немедленно велел за ключевым заявлением Босса, что место в академическом синклите Знаменскому гарантировано. Забыв старую мудрость, что на посуле, что на стуле - посидишь, да и встанешь, Борик, вместо того, чтобы, как было ему рекомендовано, готовиться к банкету, начал свою совершенно неожиданную игру. И снова - почему он начал ее до, а не после выборов - остается загадкой, ответ на которую могли бы дать только Господь Бог и квалифицированные психиатры. Разве что со страстным чинопочитанием провинциала он полагал, что прилюдно сделанное заявление Босса дает стопроцентную гарантию его успеха. Если так, то Борика подвело слабое знакомство с теорией вероятности, в соответствии с которой стопроцентную вероятность имеет только уже свершившееся событие. Но, как бы то ни было, налицо имеются только несомненные факты.

То есть, несомненными они стали с течением времени. А тогда никто не мог понять, что происходит, но буквально через три дня после памятного высказывания Босса в приемной, все почувствовали, что атмосфера вокруг Знаменского резко изменилась и происходит нечто непонятное. Первым это непонятное организовал в некое подобие информации всезнающий Петя Елизарский, который, столкнувшись с Игорем в корилоре, потянул его к ближайшему полоконнику и взволнованно зашептал:

- Сверни ушко крендельком и послушай. Ты знаешь, что Босс вдруг сменил милость на гнев и потребовал от Директора., чтобы Знаменский ни под каким видом не был избран? С чего вдруг, пока неясно, но похоже, что одуревший Борик еще до своего избрании решил Директора подсидеть. Теперь Директор как бес перед заутреней мечется, а до выборов всего неделя - попробуй тут человек десять переуговорить, когда их перед этим два месяца охмуряли именно за Знаменского голосовать! К тому же, Босс, похоже, сказал, что сам он идиотом выглядеть не желает и лично ни с кем говорить не будет. Так что Директор пусть как хочет, так и выкручивается, поскольку именно он всю историю затеял. А если не справится, то пусть на себя и пеняет! Слыхал про это чего-нибудь?

Игорь, в отличие от Пети, не слыхал и этого, в чем честно и сознался. Огорченный Петя побрел искать дополнительную информацию, а Игорь остался размышлять над услышанным. Поскольку лично его никакой поворот событий никоим видимым образом не касался, то размышлял он об этом недолго и переключился на что-то более актуальное. Но полностью отрешится от происходящего не удалось, поскольку слухи и разговоры множились и роились. Впрочем, окончательную картину произошедшего удалось восстановить только пост фактум, да и то полной уверенности в ее аутентичности ни у кого не было, хотя в общих чертах ее правильность сомнений не вызывала. Похоже, что дело происходило примерно следующим образом.

Чуть не на следующий день после того, как Босс сказал о членкорстве Знаменского как о решенной веши, Знаменский попросился к нему на личный прием. Это было странно само по себе, поскольку без согласия Директора прямые контакты его подчиненных с Боссом были просто немыслимы, а от Директора никакой информации не поступало. Заинтригованный Босс согласился и заперся со Знаменским минут на сорок. По истечении этого времени кабинет покинул вполне довольный Знаменский, а Босс вызвал в кабинет секретаршу. Как она потом рассказывала, был он в абсолютном и никогда не виденном ею бешенстве и потребовал немедленно найти хоть из-под земли и доставить к нему Директора. Директор был найден и доставлен. Теперь Босс заперся уже с ним. Обычно спокойный и сдержанный Босс на этот раз орал так, что кое-что доносилось и в приемную и позволяло сделать некоторые выводы по поводу происходящего. Именно эти первоначальные выводы боссовой секретарши, оказавшиеся впоследствии вполне справедливыми, и дали начало первой волне прокатившихся по Центру слухов о закатывающейся звезле Знаменского. Оказалось, что тот, оказавшись у Босса, немедленно взял быка за рога и изложил тому свои глобальные планы по переустройству Института.

Начал он с утверждения о том, что Директор ученый никакой и, несмотря на свое членкорство, никаким авторитетом в Академии и вообще у серьезных людей не пользуется. Справедливости ради, утверждение это отчасти было верным - над научными притязаниями Директора серьезные исследователи разве что в голос не смеялись, но, с другой стороны, его администраторские способности всеми признавались, как и умение налаживать связи и контакты, так что авторитета у него хватало. Наука самого Знаменского была не менее убога, но при этом столь же убоги были и его руководящие способности, если задача шла о чем-то большем, чем просто о делании кому-нибудь очередной пакости. Увы, сам он этого, похоже, не понимал, а посему упрямо гнул свою линию. Линия была прямой, как стрела. Он предлагал Боссу, чтобы тот сразу после, по боссовским же словам, предрешенного избрания Знаменского членкором заменил нынешнего Директора им, Знаменским, так что руководитель Института как был членкором, так членкором и останется, не понизив уровень этого заведения ни на минуту. Наука у Знаменского, в отличие от Директора, своя и хорошая, в его широких академических связях Босс сам имел возможность убедится, принимая визиты его многочисленных коллег и знакомых из научной элиты, а преданность свою лично Боссу, как и умение решать самые сложные институтские проблемы Знаменский успешно демонстрировал последние два года на посту секретаря институтского партбюро, полностью освободив Босса и Директора от необходимости делать вещи, которые им лично неприятны. Может ли быть у Института лучший глава? И он гарантирует, что при таком раскладе об Институте, а значит и о Центре, через пару лет весь мир заговорит как о цитадели самой выдающейся науки в Союзе. Директора же, который и не слишком умен, и недостаточно благодарен, и даже замечен несколько раз в недоброжелательных по отношению к Боссу высказываниях, можно оставить руководить каким-нибудь институтским отделом, или сделать замом Знаменского, или просто спихнуть куда-нибудь в другое место, чтобы не утяжелять институтскую атмосферу. Вот в таким, примерно, плане.

Босс выслушал планы и излияния, не моргнув и глазом. Более того, он вполне милым тоном поблагодарил Знаменского за лояльность и пообешал обдумать его соображения самым серьезным образом и уж, во всяком случае, держать их в полной конфиденциальности. Именно на этой точке счастливый Знаменский покинул его кабинет, а давший после этого волю своему бешенству Босс вызвал Директора и теперь орал на него. Из криков следовало, что Босс таких интриганов как Знаменский на дух не переносит, что сегодня они продадут Директора, а завтра его, Босса, что во всем виноват Директор, притащивший к нему этого своего подпердыша с академическими амбициями, что если Директор не может под боком разглядеть такое дерьмо, то действительно его способность руководить Институтом начинает вызывать сомнения, ну и так далее. Наиболее жесткой была постановляющая часть боссовского монолога. Он четко потребовал, чтобы усердный не по разуму Знаменский в Академию не прошел. Как это сделать - полностью на ответственности Директора, поскольку сам он позориться перед людьми не будет и переуговаривать никого не станет, хотя на изменение своей позиции ссылаться Директору разрешает. Если же Директор с поручением не справится, и через неделю Знаменский будет, все-таки, избран членкором, то Босс именно а соответствии с рекомендациями Знаменского и поступит, и Директор может сразу начать думать о другой работе. Ни много ни мало...

Конечно, вряд ли бы Босс стал на самом деле менять Директора на Знаменского. Сказано это было, скорее, в состоянии обшей ажитации и для вящего устрашения. Но Директор такие веши принимал очень даже всерьез, разумно рассуждая, что в деле, где на карту поставлены все жизненные планы, лучше перебдеть, чем недобдеть. Так что о его активности в течение остававшейся до выборов недели можно слагать легенды. Начал он с того, что собрал у себя тех из институтских руководителей подразделений, которые пользовались его относительным доверием. Абсолютным доверием, да еще на фоне истории со Знаменским, у него, естественно, не пользовался никто. Поскольку у каждого из них был хоть один знакомый членкор или академик из отделения, по которому предполагалось избрание Борика, то немедленная соответствующая обработка этих знакомых вменялась им в прямую служебную обязанность. Ссылки на то, что неудобно, что отношения недостаточно близки или знакомства недостаточно коротки, рассматривались как саботаж. Особо туго должно было придтись тем, кто форсу ради приписал себе более тесные связи с научными сливками, чем имел на самом деле, но тут им корить никого, кроме себя, не приходилось. Игоря чаша сия миновала, поскольку его университетский наставник числился в Академии по другому отделению. Впрочем и его, учитывая его общую влиятельность, все равно было велено ознакомить с ситуацией - вдруг сможет хоть кому нужное слово сказать. Остальным было указано со своих знакомых выборщиков не слезать, пока они не пообещают проголосовать против Знаменского. Сам Директор висел на телефонах, ежечасно куда-то отъезжал и, по слухам, даже дома появлялся заполночь. Даже в день голосования его еще видели хватавшим кого-то за руки и отводившим в сторонку на словечко прямо у входа в зал, где заседало отделение. Что он им говорил и что предлагал, не знал никто, но, судя по вполне довольному выражению его лица, дела продвигались неплохо.

Знаменский чувствовал, что вокруг него творится нечто непонятное и явно плохое, но понять толком ничего не мог. Босс и Директор его не принимали, ссылаясь на срочные дела именно в связи с надвигавшимся общим собранием Академии, а члены отделения, только что бывшие чуть что ни лучшими друзьями, начинали от него шарахаться, ничего при этом не объясняя. Тем не менее, он с радостным лицом терся в коридорах здания, где заседали отделения, и ждал объявления результатов голосования. Те, кто видел его лицо, когда было официально сообщено, что профессор Знаменский получил на два голоса меньше, чем было необходимо для избрания, говорили потом, что лучше бы они этого зрелища не видели никогда. Добрых пять избыточных голосов превратились в два недостающих самым мистическим образом! Впрочем, скорбь Борика компенсировалась неприкрытым восторгом все отдавшего для победы и в итоге победившего человека на лице Директора. Знаменский, севший, как говорится, в ящик по самый хрящик, кинулся выяснять, что произошло.

VI

После выборов выяснить, что именно случилось, оказалось куда проще, чем до выборов, так что уже через пару дней Борик располагал информацией, достаточной, чтобы понять, что Директор провел против него исключительно силы кампанию. И, можно сказать, прямо из рук выхватил заветное звание членкора. Совершенно обезумевший от всего произошедшего Знаменский оказался даже неспособным связать активность Директора и результаты голосования со своим разговором у Босса и отнес все это исключительно на счет директорской неблагодарности, зависти и интриганства. Поскольку итоги выборов изменить было нельзя, и поезд, как говорится, был уже ушедши, то он, совершенно оторвавшись от реальности, решил хотя бы поквитаться с Директором. Начал он, ни много ни мало, с пространной жалобы в партком Центра, текст которой уже на следующей день известен был каждому желающему полюбопытствовать.

Поверить в это трудно, особенно, учитывая общий склад характера и установившийся образ действий Знаменского, но, по-видимому, в результате такого невероятного фиаско - и неважно даже, что полная фетяска эта случилась исключительно по собственной его пакостной суетливости, которую он на тот момент как бы вычеркнул из сознания, приписав все свои беды выстроившемуся в его заколебавшемся сознании образу врага и ненавистника, то есть Директора - у него пропала способность даже в малейшей степени критически оценивать собственные действия. Но, как бы то ни было, в своем заявлении он написал буквально слелуюшее - дескать, он, Борис Глебович Знаменский, все годы своего пребывания в Институте верой и правдой служил трем богам - родной Коммунистической партии, великой Советской науке и лично выдуюшемуся ученому и организатору Генеральному Директору. Ничего удивительного, что, видя его старание, преданность, скромность и немалые успехи, лично Генеральный не просто пообещал ему поддержку, но прямо таки гарантировал поступление в членкоры со всеми вытекающими отсюда последствиями, и такая перспектива вызвала практически всеобщую поддержку членов Отделения, которые твердо обещали ему свои голоса. И вот на фоне такого, можно сказать, исторического для всего Центра решения, Директор всего лишь Института бросил наглый вызов воле Генерального, а, стало быть, и всей партийной линии, и путем низких интриг и грязных сплетен сумел повлиять на некоторых членов Отделения, в результате чего необходимых для избрания голосов он, Знаменский, не добрал. А посему требует партком принять самые строгие меры к предателю, отступнику и ренегату. Вплоть, извините, до исключения из партии и снятия с поста. Если же мер принято не будет, то он обратится непосредственно в отдел науки ЦК КПСС. В том, что там его поймут правильно, он не сомневается, но как тогда будет выглядеть Центр?

В парткоме, естественно, полностью охренели как от полной бредовости всей ситуации, так и от полного отсустствия информации о том, что же происходило в действительности. Секретарь отправился к Боссу. Тот прочел заявление и вызвал к себе Знаменского и Директора. О чем они говорили в начальственном кабинете, так и осталось тайной за семью печатями, поскольку на этот раз голос никто не повышал, и секретарше не удалось расслышать ни слова. Но, как бы то ни было, Директор и Знаменский вышли от Босса с лицами исключительно серьезными, после чего Директор отправился в свой кабинет, а Знаменский двинулся прямым ходом в партком, где его уже ждал вызванный звонком боссовской секретарши дежурный. Там он потребовал назад свое заявление, оставив взамен записку, из которой следовало, что забираемое заявление было написано в результате неадекватного восприятия событий, вызванного переутомлением, а посему он просит считать его недействительным, и никаких претензий у него ни к кому нет, за исключением чуства огромной благодарности, что судьба дала ему возможность работать под началом таких замечательных ученых и коммунистов как Босс и Директор. Вслед за этим Знаменский на две недели забюллетенил.

Когда он снова появился в Институте, то оказался по каким-то делам и в приемной Директора, где целая группа вечно толокшихся там сотрудников могла наблюдать показательную сиену. Выглянувший на секунду из-за своей двери Директор заметил Борика, вышел в приемную, подошел к побледневшему Знаменскому, дружески положил ему руку на плечо и совершенно отеческим тоном сказал:

- Привет, Борис! Как самочувствие? Надеюсь, все в порядке? А то, если надо, не спеши, отдыхай, пока полностью в норму не придешь. И не думай ни о чем. Что было, то быльем поросло. Мало ли, на кого что порой накатывает. Разобрались, и славно. Работай, как работал. Мы еще вместе горы свернем. Да и выборы не последние. Если что нужно, дай знать. Будь здоров!

Короткий монолог отзвучал. Директор удалился. Никто из хорошо знавших Директора не сомневался после этого, что неприятности Знаменского еще только начинаются.

И действительно, не прошло и месяца после возвращения Знаменского с бюллетеня, как на очередном ученом совете Директор голосом, полным печали, довел до нашего сведения, что на его имя поступило письмо, подписанное всеми без исключения сотрудниками лаборатории профессора Знаменского, в котором они жалуются на нетерпимую атмосферу в лаборатории и на то, что поглощенный своими личными делами Борис Глебович не уделяет должного внимания научной работе. Они неоднократно говорили с ним на эту тему, но в ответ слышали только грубости и необоснованные упреки в собственной лени. В результате, поскольку увольняться из Института они не хотят, то вынуждены обратиться в дирекцию и в Ученый Совет с просьбой передать их ставки в другие лаборатории, где разрабатывается родственная тематика, оставляя выбор зтих лабораторий целиком на усмотрение именно дирекции и Ученого Совета. Знаменский, который, похоже, тоже понимал, что дешево отделаться ему вряд ли удастся, сидел как оплеванный, но без особого удивления на лице. Спорить или оправдываться он тоже не стал, согласившись, что за последнее время обстановка в лаборатории складывается не лучшим образом. Остальные завлабы, хотя особого уважения к работникам Знаменского и не питали, от лишних ставок тоже отказываться не стали, деловито рассуждая, что сотрудник-то может с течением времени и уволиться, а ставка останется навсегда. Так что лабораторию Знаменского растащили в пять минут. Интересно, однако, что, как выяснилось впоследствии, все ставки были переданы к соседям с повышением на одну ступень. Так что, если, к примеру, от Знаменского уходил подписавший коллективку лаборант, то в соседнюю лабораторию он нанимался уже старшим лаборантом, а, скажем, младший научный сотрудник также мгновенно превращался в старшего. С соотвествующими изменениями в зарплате. Поговаривали, что именно такая цена была предложена Директором или кем-то еще от его имени за участие в жалобе, но, с учетом общей нелюбви к Борику, никто в этой щекотливой ситуации копаться не стал. Да и сами жалобщики помалкивали. Но это стало известно потом, а пока что Директор участливо обратился к Знаменскому: