Инверсии

21. ДОКТОР

По-моему, доктор даже не чувствовала, что кое-что не так. Да и я ничего такого не подозревал. Гаан Кюдун исчез так же неожиданно, как появился, — сел на корабль, направляющийся в Чуэнруэл на следующий день после нашего знакомства, отчего доктор немного опечалилась. Только задним числом я понял, что уже тогда были признаки подготовки дворца к приему большого числа новых гостей — повышенная суета в некоторых коридорах, проход через двери, обычно закрытые, проветривание комнат… Но ничего очевидного не наблюдалось, и паутина слухов, соединявшая всех слуг, помощников, учеников и пажей, еще не приняла определенных очертаний.

Шел второй день второй луны. Моя хозяйка отправилась в старый Квартал Неприкасаемых, где когда-то селили низшие сословия, иностранцев, рабов и помещенных в карантин. Атмосфера там до сего дня отнюдь не была целебной, но по крайней мере теперь район не патрулировался, а стены, окружавшие его прежде, были снесены. Именно здесь располагалась мастерская химикалиста и метализатора (так он называл себя) Шелгра.

Доктор поднялась очень поздно в то утро, и целый колокол вид у нее был довольно потрепанный. Она тяжело дышала, мне почти ничего не говорила, а только бормотала что-то себе под нос, нетвердо держалась на ногах, а лицо у нее было бледнее бледного. Однако она на удивление быстро выгнала похмелье, и хотя настроение у нее утром и днем было подавленным, во всем остальном после позднего завтрака (перед тем как отправиться в Квартал Неприкасаемых) она казалась нормальной.

О том, что говорилось предыдущим вечером, больше не было сказано ни слова. Я думаю, мы оба были несколько смущены тем, что сказали и дали понять друг другу, а потому пришли к негласному, но вполне обоюдному решению не поднимать эту тему.

Мастер Шелгр пребывал в своем обычном и ни на что не похожем настроении. При дворе он, конечно, был хорошо известен как своей растрепанной шевелюрой и неопрятной внешностью, так и своим знанием артиллерии и ее темной силы. Для настоящего доклада нет нужды ничего к этому добавлять. К тому же доктор и Шелгр говорили о вещах, в которых я ничего не понимаю.

Мы вернулись к шестому дневному колоколу — пешком, но в сопровождении носильщиков, которые толкали небольшую тележку, загруженную обернутыми в солому глиняными кувшинами с новыми химикатами и ингредиентами — для длительной, как я начинал подозревать, серии экспериментов и приготовления снадобий.

Помнится, я испытывал легкое негодование, поскольку не сомневался: мое участие в том, что она задумала, будет весьма существенным и станет дополнительной нагрузкой к тем хозяйственным обязанностям, исполнение которых мною подразумевалось само собой. Я сильно подозревал, что на мою долю достанется взвешивание, измерение, истирание, соединение, растворение, промывка, очистка, измельчение и так далее и тому подобное — всего этого потребуют новоприобретенные припасы. Пропорционально уменьшится время, которое я проводил со своими товарищами в карточных играх и ухаживаниях за кухонными девицами, и, не испытывая никакого стыда на сей счет, скажу, что эти дела за последний год приобрели для меня немалую важность.

Но я полагаю, можно все же сказать: в глубине души я был счастлив тем, что доктор рассчитывает на меня, и с нетерпением ждал, когда же поучаствую в ее исследованиях. Ведь это означало, что мы будем вместе, будем работать как одна команда, как равные в ее кабинете и операционной, будем проводить там немало содержательных вечеров, стремясь к общей цели. И разве не мог я питать надежду, что в такой интимной обстановке между нами возникнет большая близость — ведь теперь она знает, что поселилась в моих мыслях? Тот, кого она любила (или, по крайней мере, думала, что любит), бесповоротно отверг ее, тогда как мой интерес к ней был отвергнут таким образом, что я мог считать: причина в скромности доктора, а не в ее враждебности или безразличии.

Но все же ингредиенты, которые ехали впереди нас в тележке в тот вечер, вызывали у меня раздражение. Ах, как я сожалел об этом своем чувстве всего несколько дней спустя. Ах, каким неопределенным на самом деле оказалось то будущее, которое я предполагал для себя и для нее!

Теплый ветерок словно подгонял нас по рыночной площади к Волдырным воротам, откуда нам навстречу надвигались темные тени. Мы вошли на площадь. Доктор заплатила носильщикам и вызвала нескольких слуг, чтобы помочь мне отнести к нам домой глиняные кувшины, склянки и коробки. Я с трудом тащил круглую глиняную емкость, наполненную кислотой, злясь на то, что придется делить наши тесные комнаты с ней и ей подобными. Доктор собиралась соорудить отвод для зловонных паров, образующихся в жаровне на рабочем столе и в камине, но я подозревал, что несколько следующих лун глаза у меня будут слезиться, а в горле першить, я уж не говорю о капельных ожогах на руках и дырочках на одежде.

До жилища доктора мы добрались к заходу Ксамиса. Емкости, бидоны, фляги были расставлены по комнатам, слуги помимо благодарности получили несколько монет, а мы с доктором зажгли лампы и принялись распаковывать все эти несъедобные и ядовитые припасы, приобретенные нами у мастера Шелгра.

После седьмого колокола раздался стук в дверь. Я открыл и увидел незнакомого мне слугу. Он был выше и немного старше меня.

— Элф? — ухмыляясь, сказал он. — Вот — записка от НС. — Он сунул мне в руку запечатанный конверт, адресованный доктору Восилл.

— От кого? — спросил я, но он уже развернулся и неторопливо удалялся по коридору. Я пожал плечами.

Доктор прочла записку.

— Я должна явиться к начальнику стражи и герцогу Ормину в Крыле просителя, — сказала она, вздохнув и проведя пальцами по волосам. Она оглянулась на нераспакованные коробки. — Ты закончишь с остальным, Элф?

— Конечно, хозяйка.

— Тут все ясно — что куда ставить. Подобное к подобному. Если увидишь что-нибудь незнакомое, просто оставь на полу. Я постараюсь не задерживаться.

— Хорошо, хозяйка.

Доктор застегнула на все пуговицы блузку, понюхала себя под мышкой (мне такие ее привычки всегда казались неженственными, даже огорчительными, но ах, как мне не хватает этого теперь), пожала плечами, надела короткую жакетку и направилась к выходу. Она открыла дверь, но потом вернулась назад, оглядела весь этот соломенный мусор, доски от ящиков, веревки и мешковину на полу, подобрала свой старый кинжал — им она разрезала (а скорее распиливала) веревки, которыми были обвязаны ящики и коробки, и, насвистывая, удалилась. Дверь закрылась.

Не знаю, что заставило меня прочесть присланную ей записку. Она оставила ее на открытой коробке, и, когда я вытаскивал солому из стоящего рядом ящика, желтоватая бумажка все время отвлекала меня. И я, бросив взгляд на дверь, поднял записку и уселся, чтобы прочесть ее. Ее содержание фактически совпадало с тем, что уже сказала доктор. Я перечитал записку еще раз.

Доктора Восилл по получении сего любезно просят о конфиденциальной встрече с г. Ормином и н. с. Адлейном в Крыле просителя. П. X. К. Адлейн.

Присоединяюсь: Провидение, храни короля. Несколько мгновений я изучал последнее слово в записке. Подписана она была Адлейном, но почерк, похоже, был не его. Конечно, он вполне мог надиктовать записку, либо ее по указанию своего господина мог составить Эплин, адлейновский паж. Но я думал, мне знаком его почерк, а то, что я видел, не было похоже на почерк Эплина. Не могу сказать, что я стал особо утруждать себя размышлениями на этот счет.

Я могу назвать сотню причин, по которым я сделал то, что сделал после этого, но дело в том, что истинной причины я не знаю, ну разве что могу сослаться на инстинкт. Но, называя это инстинктом, я, возможно, чересчур облагораживаю свои мотивы. В тот момент это казалось мне скорее капризом, а то и какой-то банальной обязанностью. Не могу даже сказать, что мною овладел страх или предчувствия. Просто я сделал то, что сделал.

С самого начала моей миссии я был готов последовать за доктором. Я ждал приказа начать за ней слежку, пойти за ней в город, когда она не приглашала меня с собой, но мой хозяин ни разу не потребовал этого. Однако я полагал, что у него для таких вещей есть другие люди, более опытные в подобных делах и привычные к ним, люди, которых доктор не смогла бы узнать и уличить в слежке. И потому, загасив лампы, заперев за собой дверь и последовав за доктором, я в известном смысле играл ту роль, в которой давно себя представлял. Записку я оставил там, где нашел ее.

Во дворце стояла тишина. Наверно, большинство его обитателей готовились к обеду. Я поднялся на чердачный этаж. Слуги, у которых там были комнаты, в это время отправлялись по всевозможным делам, а потому я имел неплохие шансы проскользнуть по коридору незамеченным. А кроме того, этот путь в старое Крыло просителя был короче других. Для человека, который не думает о том, что делает, я мыслил довольно ясно.

Я спустился в темное пространство Малого двора по служебной лестнице и срезал угол старого Северного крыла (находящегося теперь в южной части дворца) в свете Фоя, Ипарина и Джейрли. В дальних окнах главного корпуса дворца горел свет, и несколько ступенек перед собой я успел разглядеть, а потом эти окна скрылись за фасадом старого Северного крыла. Как и Крыло просителя, эта часть здания в такое время года обычно не использовалась, если только не возникала государственная необходимость. Крыло просителя казалось темным, ставни, похоже, были закрыты — единственный луч света проникал сквозь приоткрытую главную дверь. Приближаясь, я держался в темной полосе у подножия стены Северного крыла, куда не проникал свет двух лун, но чувствовал себя как на ладони под внимательным глазом Джейрли.

Когда король находился в своей резиденции, стражники должны были регулярно патрулировать и в этой части дворца, где обычно никого не бывало. Пока что я не встретил ни одного патруля и понятия не имел, как часто они совершают обходы и вообще наведываются ли сюда на самом деле, но даже одно сознание того, что стражники могут появиться в любой момент, заставляло меня нервничать сильнее, чем вообще-то следовало. Ведь мне нечего было скрывать. Я был преданным и верным слугой, любящим короля. И тем не менее я шел, прячась как вор.

Чтобы воспользоваться парадным входом в Крыло просителя, нужно было пересечь двор в свете трех лун, но, даже и не думая об этом, я знал, что не хочу идти туда через парадный вход. Потом я нашел то, что, как мне помнилось, должно было быть здесь, — проход, который вел под Северным крылом к малому крытому дворику внутри. В дальнем конце имелись ворота, едва различимые в полумраке туннеля, но я все же увидел, что они открыты. Узенький дворик был тих и призрачен. Раскрашенные столбы, подпиравшие крышу галереи, были похожи на часовых, наблюдающих за мной. Я пошел по малому туннелю на дальней стороне дворика, тоже имевшему ворота, но открытые. Сделав один поворот налево, я оказался с задней стороны Крыла просителя, скрытый от света всех трех лун; надо мной нависала обшарпанная от времени голая деревянная стена высокого здания.

Я стоял, пытаясь сообразить, как мне попасть внутрь, потом пошел вдоль стены, пока не обнаружил дверь. Я думал, что дверь будет на замке, но, дернув ее, увидел, что она отперта. Почему? Я потянул тяжелую, массивную дверь на себя, предполагая, что она заскрипит, но она открылась беззвучно.

Внутри царила полная темнота. Дверь с глухим ударом закрылась за мной. Мне пришлось двигаться по коридору ощупью — правой рукой ведя по стене, а левую держа перед лицом. По всей видимости, я находился в той части, где располагались комнаты прислуги. Под ногами был голый камень. Я миновал несколько дверей. Все они были заперты, кроме одной — за ней оказался большой стенной шкаф, в котором стоял слабоватый, но едкий запах, и я подумал, что прежде здесь хранили мыло. Я ударился рукой об одну из полок и чуть не выругался вслух.

Вернувшись в коридор, я пошел дальше и скоро оказался у деревянной лестницы. Я поднялся, нащупывая ногами ступени. Наверху была дверь. Из-под двери — едва различимая полоска света, видная, только если смотреть прямо на нее. Я осторожно повернул ручку и потянул дверь на себя, открыв ее меньше чем на ширину ладони.

Передо мной был коридор, устланный ковровой дорожкой. На стенах висели картины. Источником света была комната в дальнем конце коридора около главного входа. До меня донесся крик и какие-то звуки, напоминающие шум борьбы, потом еще один крик. Звук шагов вдалеке — и свет в дверях изменился, а еще через мгновение появилась фигура. Фигура мужчины. Подробностей я разглядеть не мог. Человек припустил по коридору в мою сторону.

И вдруг я понял, что он, судя по всему, бежит к двери, за которой прячусь я. К этому моменту он уже преодолел половину расстояния между нами. В его поведении было что-то безумное и отчаянное, и я, глядя на него, исполнился ужаса.

Я повернулся, спрыгнул вниз по темной лестнице, неудачно приземлился и ушиб левую коленку. Хромая, я затрусил туда, где, по моим расчетам, находился стенной шкаф. Несколько мгновений мои руки шарили по стене, наконец я нашел дверь, рванул ее на себя, бросился внутрь и тут же по световым бликам понял, что бежавший распахнул дверь наверху лестницы. Раздался звук тяжелых шагов по ступеням.

Я прижался к полкам и потянулся рукой к раскачивающейся двери, чтобы закрыть ее, но никак не мог дотянуться. Человек врезался в дверь на бегу — я услышал громкий удар, затем крик боли и злости. Дверь с хлопком закрылась, и я оказался в темноте. Вдали раздался хлопок еще одной — более тяжелой — двери, потом я услышал, как в скважине поворачивается ключ.

Я распахнул дверь шкафа. Со стороны лестницы все еще лился слабый свет. Я услышал какой-то шум наверху, но он казался довольно далеким. Возможно, где-то закрыли дверь. Я снова поднялся по ступенькам и заглянул внутрь через полуоткрытую дверь. Свет в широком коридоре, исходящий сквозь дверной проем у главного входа в дальнем конце, опять изменился. Я приготовился снова пуститься наутек, но никто не появился. Я услышал сдавленный крик. Женский крик. Жуткий страх пронзил меня, и я пошел по коридору. Я сделал пять или шесть шагов, когда главные двери в дальнем конце распахнулись и внутрь ворвались стражники с обнаженными мечами. Двое из них, увидев меня, остановились, остальные бросились в дверь, откуда лился свет.

— Эй, ты! — крикнул один, указывая на меня мечом.

Из освещенной комнаты донеслись крики и испуганный женский голос. Я на подгибающихся ногах направился по залу к стражникам. Меня схватили за шиворот и затолкали в комнату, где два высоких стражника держали за руки доктора, прижав ее спиной к стене. Она кричала на них.

Герцог Ормин неподвижно лежал на полу лицом вверх в огромной луже темной крови. Горло его было перерезано. Из груди чуть выше сердца торчало тонкое, плоское металлическое полотно; я пригляделся — это была ручка ножа, целиком изготовленного из металла. Я узнал один из скальпелей доктора.

Думаю, на какое-то время я утратил способность говорить. Я думаю, что и способность слышать тоже утратил. Доктор продолжала что-то кричать стражникам. Потом она увидела меня и стала кричать мне, но я никак не мог разобрать, что именно. Я упал бы на пол, если бы двое стражников не держали меня за шиворот. Один из стражей наклонился над телом. Ему пришлось встать на колени у головы герцога, потому что темная лужа все еще расползалась по деревянному полу. Он поднял веко одного из глаз герцога.

Та часть моего мозга, которая все еще действовала, подсказала мне, что если он проверяет, жив ли Ормин, то это глупость с его стороны, потому что количество крови на полу и неподвижная рукоятка скальпеля, торчащая из груди герцога, говорят сами за себя.

Стражник что-то сказал. Мне, кажется, он произнес: «Мертв» — или что-то похожее, но точно я не помню.

Потом в комнату вошли новые стражники, их стало так много, что они загородили от меня доктора.

Нас увели. Я снова перестал нормально слышать и не мог говорить, пока мы не пришли на место назначения, оказавшись снова в главной части дворца, в камере пыток, где нас ждал главный допрашиватель герцога Кветтила, мастер Ралиндж.

Хозяин, оказавшись в камере пыток, я понял, что вы, вероятно, оставили меня. Возможно, по первоначальному плану меня ждала другая судьба, потому что в записке, написанной, по-видимому, вами, было сказано «конфиденциально», из чего вытекало — доктор должна отправиться на встречу одна, без меня, а потому я счел, что меня решили избавить от обвинений, которые собирались предъявить доктору. Но я последовал за ней и не догадался никому сообщить о моих опасениях.

А еще я струсил, когда человек, который, судя по всему, и был настоящим убийцей герцога Ормина, пустился навстречу мне по коридору. Вместо того чтобы оставаться на месте, я бросился наутек и спрятался в стенном шкафу. Я стоял, прижавшись к полкам шкафа, и молился, чтобы он не заглянул внутрь и не обнаружил меня. И вот теперь (когда меня и доктора затолкали в камеру, где мы уже побывали, когда нас вызывал мастер Нолиети) я понял, что сам виноват в своих несчастьях.

Доктор держалась великолепно.

Она шла высоко подняв голову и распрямив плечи. Меня же приходилось тащить, потому что ноги совершенно не слушались меня. Если бы мне хватило ума, я бы кричал, вопил и сопротивлялся, но я был слишком ошеломлен случившимся. На гордом лице доктора читались смирение и поражение — но никаких следов паники или страха. Я не обманывался на свой счет, прекрасно понимая, что и со стороны выгляжу ничуть не лучше, чем чувствую себя, а ведь я жалко трясся от ужаса, мои ноги стали как студень.

Стыдно ли мне признаться в том, что я испачкал штаны? Пожалуй, нет. Мастер Ралиндж был общепризнанным виртуозом мучений.

Камера пыток.

Мне показалось, что она прекрасно освещена. Из стен торчали факелы и свечи. Видимо, мастер Ралиндж любил видеть, что он делает. Нолиети предпочитал более темную и угрожающую атмосферу.

Я уже был готов к тому, чтобы выложить все о докторе и о ее работе. Я смотрел на дыбу, на клетку, на ванну, на жаровню, на ложе, кочерги, клещи и весь остальной инструмент, и моя любовь, моя преданность ей, сама моя честь превратились в воду и пролились по моей ноге на пол. Я знал: я скажу все, что от меня потребуют, лишь бы спасти себя.

Доктор была обречена. Сомнений у меня не оставалось никаких. Что бы я ни сделал, что бы ни сказал, это ее уже не спасет. Все было подстроено так, чтобы она не отвертелась от обвинения. Подозрительная записка, странное место встречи, путь отступления, подготовленный для настоящего убийцы, своевременное появление стражников в полной готовности, даже тот факт, что глаза у мастера Ралинджа горели, свечи и факелы в камере были зажжены, а жаровня растоплена… — все это говорило о существовании плана, о сговоре. Доктора заманили в эту ловушку люди, обладающие немалой властью, а потому я абсолютно ничего не мог сделать, чтобы спасти ее от страшной участи или хоть как-то облегчить наказание.

Те из вас, кто, читая это, думают: «Я бы сделал все, лишь бы уменьшить ее мучения», пусть подумают как следует, пусть представят, как их волокут в камеру пыток, как они видят приготовленные для них инструменты. Когда вы их видите, то думаете лишь о том, как избежать знакомства с ними.

Доктор не сопротивлялась — ее поставили на лоток в полу, опустили на колени, потом остригли и побрили. Это, казалось, огорчило ее, потому что она принялась кричать и стонать. Стриг ее и обривал сам мастер Ралиндж, делал он это любовно, тщательно. Он сжимал в кулак каждую прядь состриженных им с головы волос, подносил к носу и медленно вдыхал ее запах. Меня тем временем привязали к металлической раме.

Я не помню, что кричала доктор, что говорил мастер Ралиндж. Я знаю только, что они обменивались какими-то словами. Разнокалиберные зубы во рту мастера пыток поблескивали в свете факелов.

Ралиндж провел рукой по голове доктора, его рука остановилась за ее левым ухом, и он посмотрел туда внимательнее, бормоча что-то вполголоса — слов я не мог разобрать. Потом он приказал раздеть ее и уложить на металлическую кровать рядом с жаровней. Пока доктора раздевали два стражника — те, что привели ее в это жуткое место, — палач медленно развязал на себе кожаный передник и снял его, потом неторопливо, со смыслом начал расстегивать на себе штаны. Он смотрел, как двое стражников (даже четверо, потому что доктор сопротивлялась что было сил) раздевают мою хозяйку.

И я увидел то, что всегда жаждал увидеть, смог взглянуть на то, что рисовало по ночам мое распаленное воображение.

Я увидел доктора обнаженной.

Но сейчас ничто не откликнулось во мне. Она боролась, дергалась, сопротивлялась, пыталась ударить, лягнуть, укусить, кожа ее натянулась от напряжения, лицо ее блестело от слез и покраснело от страха и ярости. Это было ничуть не похоже на мои похотливые видения. Ничего похожего на притягательную красоту. Я видел женщину, которая через несколько мгновений должна была самым подлым и отвратительным образом подвергнуться насилию, потом пытке, а потом встретить смерть. Она знала это не хуже меня, не хуже Ралинджа и двух его помощников, не хуже стражников, которые привели нас сюда.

Чего же я больше всего жаждал в тот миг?

Я молился, чтобы они не узнали о моей любви к ней. Если они будут думать, что я к ней безразличен, то, возможно, я услышу только ее крики. Если же они догадаются, если возникнут хоть малейшие подозрения в том, что я ее люблю, то по правилам своей профессии они должны будут отрезать мне веки, чтобы я видел все ее мучения.

Сорванные с доктора и брошенные на пол одежды легли кучкой в углу у скамьи. Раздался какой-то звон. Мастер Ралиндж смотрел, как доктора, голую, привязывают к металлической раме кровати. Он опустил взгляд на свою восставшую плоть, погладил ее, потом отпустил стражников. Они ушли разочарованные, хотя, судя по их виду, не без облегчения. Один из помощников Ралинджа запер за ними дверь. Ралиндж пошел к доктору, и на лице его засияла широкая, во весь рот, довольная улыбка.

Темные одеяния доктора осели в углу, куда их бросили.

Мои глаза наполнились слезами, когда я подумал о том, что она предусмотрительно вернулась в свое жилище, чтобы взять этот глупый, тупой и бесполезный кинжал, который непременно носила с собой, если только не забывала о нем. Какой толк от него был теперь?

Мастер Ралиндж произнес первые слова, которые я смог разобрать и запомнить с того момента, когда доктор читала принесенную ей записку, — всего полколокола и целую вечность назад.

— Все по порядку, мадам. Сначала то, что важнее, — сказал палач. Он взгромоздился на кровать, к которой привязали доктора, зажав в кулаке свою восставшую плоть и направляя ее.

Доктор довольно спокойно заглянула в его глаза. Она щелкнула языком, и на ее лице появилось разочарованное выражение.

— Ах вот оно что, — сказала она будничным голосом. — Так вы это серьезно. — И тут она улыбнулась. Улыбнулась!

Потом она произнесла что-то похожее на инструкцию, на неизвестном мне языке. Это был не тот язык, на котором она разговаривала с гааном Кюдуном. Это был совсем другой язык. Язык, на котором говорили, подумал я, услышав его и закрыв глаза (потому что мне было невыносимо видеть то, что сейчас должно было произойти), в краях, лежащих гораздо дальше Дрезена. Язык ниоткуда.

Да, так что же случилось потом?

Сколько раз пытался я это объяснить, сколько раз старался я это понять. Даже не для других — для себя.

Мои глаза (а я надеюсь, что это будет понятно с учетом тех чувств, которые я пытался передать в моем дневнике) были в этот миг закрыты. Я просто не видел, что произошло за несколько последующих мгновений.

Я услышал какой-то свистящий звук. Звук, похожий на шум водопада, на внезапный порыв ветра, на звук стрелы, пролетающей рядом с ухом. Потом протяжный вздох. Лишь потом я понял, что на самом деле это были два вздоха, но в любом случае я услышал протяжное сипение, а потом удар, резкое столкновение того, что (как я решил задним числом) было воздухом, плотью, костью и… чем еще? Другой костью? Металлом? Деревом?

Я думаю, металлом.

Кто знает?

Я почувствовал странное головокружение. Может быть, на миг я потерял сознание. Не знаю.

Когда я пришел в себя, если только пришел, то увидел невозможное.

Доктор стояла надо мной, одетая в свою длинную, белую блузу. Она была без волос, выбритая наголо. Вид у нее был совсем не такой, как прежде. Чужой.

Она развязывала на мне веревки.

Выражение ее лица было холодным, уверенным. Лицо и скальп были забрызганы красным.

Красное пятно было и на потолке над железной кроватью, к которой ее только что привязали стражники. Куда бы я ни посмотрел — чуть ли не всюду была кровь, кровь еще капала со скамьи поблизости. Я посмотрел на пол. Увидел лежащего мастера Ралинджа. Или большую его часть. Тело до нижней части шеи лежало на камнях и все еще конвульсивно дергалось. Там, где было остальное… повсюду вокруг виднелись какие-то клочья красного и серого, глядя на которые можно было только догадываться о том, что случилось с его головой и верхней частью шеи.

Впечатление было такое, будто где-то там разорвалась бомба. Я видел с полдюжины зубов различного размера и цвета, разбросанных на полу наподобие шрапнели.

Помощники Ралинджа лежали рядом в одной огромной растекающейся луже крови, их головы были почти отделены от тел. У одного голова еще соединялась с плечами полоской кожи. Лицо его было повернуто ко мне, а открытые глаза смотрели на меня.

Клянусь, они даже моргнули один раз, а потом медленно закрылись.

Доктор развязала меня.

Что-то двигалось вдоль кромки ее свободной блузы. Потом движение прекратилось.

Она казалась такой спокойной, такой уверенной и в то же время словно мертвой, до крайности подавленной. Она повернула голову и произнесла что-то тоном, который я помню по сей день, — покорным, смиренным, даже горьким. Что-то прожужжало в воздухе.

— Чтобы спастись, мы должны заключить себя в тюрьму, Элф, — сказала она мне. Она приложила ладонь к моему рту. — Если это возможно.

Теплую, сухую и сильную.

Мы были в клетке. В клетке, устроенной в стене камеры пыток и отделенной от нее металлической решеткой. Я понятия не имел, почему она заперла нас здесь. Доктор оделась. Я спешно разделся, помылся, как мог, потом снова оделся. Тем временем она собрала длинные рыжие волосы, срезанные с ее головы Ралинджем. Она с сожалением смотрела на них, перешагивая через тело мастера пыток, потом швырнула сверкающий рыжий пучок на жаровню, где волосы затрещали, зашипели и задымились, а потом занялись, испуская тошнотворный запах.

Доктор спокойно отперла дверь камеры, мы вошли в клетку, она заперла дверь снаружи, бросила ключ на ближайшую скамейку, потом мирно уселась на грязную солому, устилавшую пол, обхватила колени и уставилась пустым взглядом на мертвые окровавленные тела.

Я присел рядом с ней, почти упираясь коленями в то место, где из голенища ее сапога торчал старый кинжал. В камере пахло дерьмом, палеными волосами и еще чем-то едким — я решил, что кровью. Я почувствовал тошноту. Я попытался сосредоточиться на чем-нибудь обыденном и почувствовал благодарность, когда нашел нужный предмет. Старый побитый нож доктора утратил последние из своих маленьких белых бусинок вокруг навершия на рукоятке под дымчатым камнем. Мне показалось, что теперь он выглядел аккуратнее, симметричнее. Я глубоко вздохнул ртом, чтобы не вдыхать запахов камеры пыток, потом откашлялся.

— Что… что случилось, хозяйка? — спросил я.

— Доложи то, что, по-твоему, ты обязан доложить, Элф. — Голос ее звучал устало, глухо. — Я же скажу, что эти трое поссорились из-за меня и поубивали друг друга. Но на самом деле это не имеет значения. — Она посмотрела на меня. Глаза ее, казалось, сверлят меня. Мне пришлось отвернуться. — А что ты видел, Элф? — спросила она.

— Мои глаза были закрыты, хозяйка. Правда. Я слышал… несколько звуков. Шелест ветра. Жужжание. Удар. Думаю, на какое-то время я потерял сознание.

Она кивнула, потом криво улыбнулась.

— Ну что ж, сгодится.

— А не попытаться ли бежать, хозяйка?

— Не думаю, что мы уйдем далеко, Элф, — сказала она. — Есть другой способ, но мы должны проявить терпение. Я держу все в своих руках.

— Как скажете, хозяйка, — сказал я.

Внезапно мои глаза наполнились слезами. Доктор повернулась ко мне и улыбнулась. Вид у нее без волос был какой-то странный, ребяческий. Она обняла меня за плечо, притянула к себе. Я положил голову ей на плечо, она свою голову — на мою и принялась раскачивать меня туда-сюда, как мать качает ребенка.

Так мы оставались, когда дверь распахнулась и в камеру ворвались стражники. Они остановились при виде трех лежащих на полу тел, а потом бросились к нам. Я отпрянул назад, думая, что сейчас наши мучения возобновятся. На лицах стражников при виде нас появилось облегченное выражение. Мне это показалось непонятным. Один из сержантов взял ключи со скамейки, куда их бросила доктор, и сказал, что нам нужно торопиться, потому что король умирает.