Инверсии

3. ДОКТОР

Хозяин, вы хотели узнать какую-нибудь из историй, произошедших с доктором за пределами дворца Эфернце. То, что я собираюсь рассказать, произошло на следующий день, после вызова в потайную камеру, где мы познакомились с главным палачом Нолиети.

Над городом бушевала гроза, превратив небо в темную кипящую массу. Вспышки молний пронзали этот мрак ослепляющим светом, словно вобрав в себя всю голубизну дневного неба, пытались расколоть черноту туч и хотя бы на мгновение, но снова просиять на земле. Воды в западной оконечности Кратерного озера бились в древние волноломы, плескались у пустых внешних пристаней. Даже стоящие на якоре в закрытой гавани корабли раскачивались на волнах, их корпуса наваливались на тростниковые кранцы, отчего те протестующе трещали и скрипели, а высокие мачты раскачивались на фоне черного неба, как лес повздоривших метрономов.

Мы вышли из Волдырных ворот и через Рыночную площадь направились к Муравейнику. Ветер завывал на улицах. Пустую палатку на площади повалило, крыша ее хлопала о камни мостовой под порывами ветра, словно поверженный борец, который, ударяя ладонью по земле, признает свое поражение.

Дождь, жалящий и холодный, бурными потоками проливался с небес. Доктор дала мне свой тяжелый саквояж, а сама плотнее запахнулась в плащ. Я по-прежнему считаю, что ее плащ (как жакет и пальто) должен быть лилового цвета, принятого у врачей. Но когда она появилась в городе двумя годами ранее, местные врачи дали понять, что неодобрительно отнесутся к ее претензиям на сей отличительный знак; впрочем, доктор, казалось, отнеслась к этому безразлично, а потому, как правило, носила черную или темную одежду (хотя иногда при определенном освещении некоторые ее одежды, сшитые дворцовыми портными, вдруг отливали лиловым).

Несчастная, вызвавшая нас из дома в такую непогоду, шла впереди, прихрамывая, оглядываясь время от времени, словно желала проверить — идем ли мы еще следом. Ах, как мне не хотелось никуда идти! Самый подходящий вечер, чтобы удобно устроиться у огонька со стаканчиком подогретого вина и книжкой о героических временах. Да что уж там говорить! Меня бы вполне устроили жесткая скамья, теплый травяной отвар и один из медицинских текстов, рекомендованных мне доктором.

— Дрянь погода, да, Элф?

— Да, хозяйка.

Говорят, что погода стала заметно хуже после падения империи, а это означало, что либо Провидение наказывает тех, кто способствовал ее свержению, либо ее призрак мстит живым из могилы.

Вытащила нас из дома по такому идиотскому делу хромая девчонка с Холмов. Дворцовая стража не допустила ее даже на внешний бастион. По чистой случайности один из идиотов-слуг, доставивший стражникам какие-то инструкции, услышал нелепые просьбы этой дурочки, проникся к ней жалостью, пришел к доктору в лабораторию, где она с моей помощью перетирала в ступке таинственные пахучие ингредиенты, и сообщил, что необходимы ее услуги. И кому? Какой-то уродине из трущоб! Я даже не поверил, когда доктор согласилась. Что, до нее не доносились раскаты грома над световыми фонарями крыш? Неужели ей не видно, что мне пришлось зажечь в доме все огни? И разве она глуха и не слышит, как бьются в стену водные потоки?

Мы шли к какой-то нищенке, состоящей в дальнем родстве со слугами из торгового дома Мифели — доктор работала у этих самых Мифели сразу по своем приезде в Гаспид. Личный врач короля собирался в грозу с визитом не к лицу благородного достоинства, или ждущему этой милости, или просто уважаемому, а в семейство беспородных нищих, обреченных на низменное существование: племя завшивевшее и настолько бесполезное, что не годится даже на роль слуг, а лишь прихлебательствует при слугах, — стригущий лишай на теле города и земли!

Полная безденежность и безнадежность, и даже у доктора, наверно, хватило бы здравого смысла отказаться от визита, если бы до нее странным образом еще раньше не дошли слухи об этой больной девчонке.

— У нее голос, какого свет не слыхивал, — сказала доктор, накидывая на себя плащ, словно иных объяснений и не требовалось.

— Прошу вас, скорее, госпожа, — вопила дурочка, пришедшая за нами. У нее был сильный иностранный акцент и противный голос из-за темных криво посаженных зубов.

— Не смей говорить доктору, что она должна делать, ты, бесполезный кусок дерьма! — сказал я ей, пытаясь разрядить обстановку.

Хромая идиотка тащилась впереди нас по сверкающим от влаги камням площади.

— Элф! Прошу тебя, следи за своим языком! — сказала доктор, выхватывая у меня свой саквояж.

— Но я же прав, хозяйка! — возразил я.

По крайней мере доктор, прежде чем устроить мне эту головомойку, дождалась, пока хромоножка не отойдет подальше, чтобы не было слышно.

Доктор сощурила глаза, защищаясь от хлеставших по лицу дождевых струй, и, стараясь перекричать вой ветра, сказала:

— Как ты думаешь, мы сможем найти экипаж?

Я рассмеялся, но быстро скрыл обидный смешок при помощи кашля. И когда мы подошли к нижнему концу площади, где хромоножка свернула на узкую улочку, я принялся демонстративно крутить головой. Я увидел несколько мусорщиков у восточной стороны площади — они бродили туда-сюда в своих лохмотьях, собирая полусгнившие листья и всякие отбросы, которые прибило туда из центральной части площади, где помещался овощной рынок. Больше нигде не было ни души. И уж конечно, ни экипажей, ни рикш, ни носильщиков. У них-то есть голова на плечах, чтобы не выходить из дома в такую погоду.

— Не думаю, госпожа, — ответил я.

— Вот беда. — Доктор вроде бы засомневалась. Последовало несколько счастливых мгновений: мне казалось, что в ней проснулся здравый смысл и мы сейчас оба вернемся в теплое и уютное жилище. — Ничего не поделаешь, — сказала она, потуже затягивая ворот плаща у себя на шее, пониже натягивая шляпу на связанные пучком волосы и наклоняя голову, чтобы продолжить движение. — Нет так нет. Идем, Элф.

Холод пробрался ко мне за шиворот.

— Иду, хозяйка.

До этого все шло совсем неплохо. Доктор приняла ванну, просидела больше, чем обычно, за своим дневником, потом мы зашли на рынок пряностей и ближайший базар. Гроза в это время еще только собиралась где-то далеко на западном горизонте. Доктор встретилась в доме банкира с купцами и другими врачами, чтобы поговорить об открытии школы для докторов (меня отправили на кухню со слугами, а потому я не слышал ничего важного и сколько-нибудь разумного), потом мы быстренько вернулись во дворец. В это время на небе уже собрались тучи, а со стороны пристани налетели первые порывы дождя. Я радостно — однако напрасно — поздравил себя с тем, что успел вернуться в уют и тепло дворца до начала грозы.

Записка на двери докторских апартаментов извещала нас, что король желает ее видеть, и потому мы, едва положив сумки с пряностями, ягодами, корнями и землей, поспешили в королевские покои. В Длинном коридоре нас успел встретить слуга, сообщивший, что король ранен во время тренировочной дуэли, и мы, перепуганные до смерти, со всех ног пустились к игровым залам.

— Ваше величество, пиявки! У нас есть лучшие. Редкие императорские пиявки из Бротехена!

— Чепуха! Здесь требуется прижигание зажигательным стеклом, а потом — рвотное.

— Достаточно простого кровопускания. Ваше величество, если позволите…

— Нет! Убирайтесь прочь. Вы все невежественные лиловые мошенники! Прочь отсюда, идите в банкиры, признайтесь, что самое важное для вас — это деньги! Где Восилл? Восилл! — кричал король, вступая на широкую лестницу. Левой рукой он держался за правое предплечье. Мы как раз появились на верхних ступеньках этой лестницы.

Король получил ранение в дуэльной зале, и все мало-мальски известные врачи города сбежались в этот день во дворец и собрались вокруг короля и двоих людей рядом с ним, словно толпа охотников в лиловых плащах, загнавших зверя в берлогу. За ними по пятам шли их хозяева с учебными мечами и защитными масками в руках, а в дальнем конца зала одиноко стоял крупный серолицый человек — видимо, тот, кто нанес рану королю.

По одну руку от короля находился начальник стражи Адлейн, а по другую — герцог Вален. Адлейн, записываю это только для грядущих поколений, — человек благородный и великодушный, красотой и осанкой он уступает только нашему доброму королю, правда, король бледнолиц, а начальник стражи смугловат. Эта верная, преданная тень нашего блистательного правителя никогда не отходит от него. Ни один монарх не пожелал бы себе более славной тени!

Герцог Вален — невысокий, сутулый человек с морщинистой кожей и глубоко посаженными, слегка раскосыми глазами.

— Ваше величество, позвольте моему врачу заняться вашей раной, — сказал Вален высоким скрипучим голосом; Адлейн тем временем отпихивал парочку слишком уж назойливых докторов. — Посмотрите! — воскликнул Вален. — Она капает! Королевская кровь! Вы только подумайте! Врач! Врач! Ваше величество, этот врач правда лучший из всех. Позвольте мне…

— Нет, — взревел король. — Мне нужна Восилл! Где она?

— Видимо, у этой дамочки есть дела поважнее, — рассудительно сказал Адлейн. — К счастью, это всего лишь царапина, верно, ваше величество? — Тут он поднял глаза и увидел наверху меня с доктором. На лице его появилась улыбка.

— Во!.. — заревел король, по-бычьи наклонив голову и устремляясь вверх по лестнице, на несколько мгновений оставив Валена и Адлейна позади.

— Я здесь, государь, — сказала доктор, делая шаг ему навстречу.

— Восилл! Где во имя небес вы пропадаете?

— Я…

— Оставим это! Скорее в мою спальню. Ты! — Король обратился ко мне! — Посмотрим, удастся ли тебе сдержать стаю этих кровососов. Вот, держи мой меч. — Король протянул мне свой собственный меч! — Разрешаю применять его против любого, кто хоть отдаленно похож на врача. Доктор?

— После вас, государь.

— Конечно, после меня, Восилл. Я ведь король, черт побери!

Меня всегда поражало, как наш великий король похож на собственные портреты и на профильные изображения, украшающие монеты. Мне повезло — у меня была возможность видеть эти великолепные черты воочию в частных покоях короля в тот полдень, когда сиял Ксамис, доктор обрабатывала рану, а король стоял в длиннополом халате с закатанным рукавом. Пока доктор работала с его рукой, я разглядывал его силуэт на фоне светящейся громады древнего окна — голова поднята, челюсти сжаты.

Ах, какое благородное видение! Какая королевская осанка! Грива светлых кудрей, лоб, свидетельствующий об уме и мудрости, ясные, чистые глаза цвета летнего неба, четко очерченный великолепный нос, широкие изящные губы и горделивый отважный подбородок; тело одновременно сильное и гибкое, на зависть любому атлету в лучшие годы (а ведь король уже шагнул в великолепие своих зрелых лет, когда большинство мужчин начинают полнеть). Многие говорят, что король Квиенс по внешности и физической силе уступает только своему покойному батюшке Драсину (счастлив сообщить, что его справедливо называют Драенном Великим).

— Ах, ваше величество! О Провидение! О небеса! Помогите! Ах, какое несчастье. Ах!

— Оставь нас, Вистер, — сказал король, вздохнув.

— Ваше величество! Слушаюсь, ваше величество. Немедленно, ваше величество. — Жирный камердинер, продолжая размахивать и дергать руками, со стонами и причитаниями вышел из королевских покоев.

— Я думала, государь, вы надеваете доспехи, чтобы такого не случилось, — сказала доктор.

Она стерла остатки крови тампоном и вручила его мне — выкинуть. Я же протянул ей склянку со спиртом. Доктор пропитала спиртом еще один тампон и приложила его к ране на бицепсе короля. Рана была в два пальца длиной и около ногтя глубиной.

— Ой!

— Простите, государь.

— Уй! Ай! Вы уверены, что это ваше знахарство мне не повредит, Восилл?

— Спирт убивает все яды, которые могут заразить кровь, государь, — сухо сказала доктор.

— Вы говорите, что то же самое делает и заплесневелый хлеб, — фыркнул король.

— Да, у него есть такое свойство.

— И сахар.

— И сахар тоже, в чрезвычайных обстоятельствах.

— Сахар, — покачал головой король.

— Разве у вас нет, государь?

— Чего?

— Разве у вас нет доспехов?

— Конечно, у нас есть доспехи, глупая вы голова… Ой! Конечно, у нас есть доспехи, но кто же их надевает в дуэльной зале?! Именем Провидения, если ты надеваешь доспехи, то что же это за дуэль!

— Но я полагала, что это тренировка, государь. Подготовка к настоящему бою.

— Конечно тренировка, Восилл. Если б не так, то парень, поранивший меня, не остановился бы и, уж конечно, не был бы близок к обмороку — он бы добил меня, дерись мы по-настоящему. Но бой был тренировочный. — Король покачал своей великолепной головой и топнул ногой. — Черт меня побери, Восилл, вы задаете просто дурацкие вопросы.

— Прошу прощения, государь.

— Да ладно, это не больше чем царапина. — Король оглянулся и сделал знак слуге, стоявшему у главных дверей. Тот быстро подошел к столу и налил его величеству вина.

— След от укуса насекомого куда как меньше, — сказала доктор. — А ведь люди от него, случается, умирают, государь.

— Умирают? — спросил король, принимая из рук слуги кубок.

— Так меня учили. От яда, который насекомое впрыскивает в кровь.

— Да? — В голосе короля звучало сомнение. Он посмотрел на рану. — И все равно — обычная царапина. На Адлейна она почти не произвела впечатления. — Он выпил вина.

— Ну, чтобы произвести впечатление на начальника стражи Адлейна, нужно кое-что посерьезнее, — сказала доктор, слегка язвительно, как мне показалось.

Король улыбнулся едва заметной улыбкой.

— Вам не нравится Адлейн, верно?

Доктор наморщила лоб.

— Я не смотрю на него как на друга, государь, но равным образом не смотрю на него и как на врага. Мы оба по-своему хотим служить вам при помощи тех умений, которыми каждый из нас обладает.

Глаза короля сузились — он размышлял над ее словами.

— Вы говорите как политик, Восилл, — тихо сказал он. — А выражаетесь как придворный.

— Я считаю ваши слова комплиментом, государь.

Некоторое время король молча смотрел, как она промывает его рану.

— И все же вам, видимо, стоит остерегаться его. Нет?

Доктор подняла глаза — по-моему, с удивлением.

— Если так говорит ваше величество.

— И герцога Валена, — сказал король, хмыкнув. — Слышали бы вы, что он говорит о женщинах-врачах и вообще о женщинах, которые не хотят быть шлюхами, матерями или женами, у вас бы уши горели.

— И в самом деле, государь, — сказала доктор сквозь зубы.

Она посмотрела на меня, собираясь попросить то, что ей требовалось, но я уже держал в руках нужную склянку. Вознаграждением мне стали улыбка и кивок. Я взял пропитанный спиртом тампон и бросил его в мусорную корзину.

— Это что такое? — Лоб короля подозрительно наморщился.

— Это притирание, государь.

— Я вижу, что это притирание, Восилл. Что оно дела… Ой.

— Вы уже почувствовали, государь, — оно смягчает боль. А кроме того, борется с вредными частицами, которыми заражен воздух, а еще ускоряет процесс заживления.

— Вроде того средства, что вы прикладывали к моей ноге, когда у меня был нарыв?

— Да, государь. У вашего величества великолепная память. Кажется, тогда я впервые удостоилась чести лечить ваше величество.

Король краем взгляда поймал свое изображение в одном из огромных зеркал, украшавших его частные покои, и расправил плечи. Он посмотрел на слугу у дверей — тот подошел и взял из рук короля кубок. После этого король вздернул подбородок и провел рукой по волосам, а потом тряхнул головой, отчего кудри, мокрые от пота и слипшиеся под защитной маской, снова упали ему на плечи свободной волной.

— Вот так, — сказал он, разглядывая свое благородное отражение в зеркале. — Припоминаю, что я был в плохом состоянии. Все эти костоправы думали тогда, что я вот-вот умру.

— Я была тогда очень рада, что ваше величество послали за мной, — тихо сказала доктор, перевязывая рану.

— Кстати, мой отец умер от нарыва, — сообщил король.

— Я слышала об этом, государь. — Она улыбнулась ему. — Но вас тот нарыв не убил.

Король усмехнулся и поглядел перед собой.

— И в самом деле. Не убил. — Он скорчил гримасу. — Но отец не страдал от заворота кишок, болей в спине или других моих болячек.

— Нигде не сказано, что он жаловался на такие вещи, государь, — ответила доктор, виток за витком накладывая повязку на могучую королевскую руку.

Он посмотрел на нее пронзительным взглядом.

— Уж не хотите ли вы сказать, что я нытик, доктор?

Восилл подняла на него удивленный взгляд.

— Конечно же нет, государь. Вы так мужественно сносите ваши многочисленные недуги. — Она продолжала накладывать повязку. (Бинты специально для доктора делает королевский портной, и доктор требует, чтобы они изготовлялись в чистоте. Но все равно, прежде чем пустить их в дело, она кипятит их в кипяченой воде, добавляя туда отбеливающего порошка, который тоже специально для нее готовят в дворцовой аптеке.) — Напротив, вашему величеству нужно воздать хвалу за то, что он с такой готовностью говорит о своих недугах, — сказала ему доктор. — Некоторые люди принимают стоическую позу, из гордыни или просто из предельной скрытности, и страдают молча, пока смерть не постучится в дверь, пока не зайдет в дом, тогда как одно лишь слово, простая жалоба в самом начале болезни позволила бы доктору поставить диагноз, излечить их и вернуть к жизни. Боль и даже обыкновенное недомогание — это предупреждение, посланное пограничным стражем, государь. Вы можете, конечно, решить, что не стоит обращать внимания на такую малость, но тогда не удивляйтесь, если вскоре к вам явятся толпы захватчиков.

Король хмыкнул и посмотрел на доктора снисходительно и добродушно.

— Я должным образом оценил ваше предостережение, сделанное на военном языке, доктор.

— Благодарю вас, государь. — Доктор поправила повязку на руке короля. — У меня на дверях висела записка, извещавшая, что вы хотите меня видеть, государь. Я полагаю, что она прибыла еще до вашего злополучного ранения.

— Ах, да, — сказал король. — Он положил руку себе сзади на шею. — Моя шея. Опять не гнется. Посмотрите позже.

— Конечно, государь.

Король вздохнул, и я не мог не заметить, что в нем что-то изменилось — он чуть ссутулился, облик его даже стал менее королевским.

— Мой отец был сложен как настоящий хавл. Говорят, что он как-то взялся за хомут и вытащил из болота одно из этих бедных животных.

— Я слышала, что это был теленок хавла, государь.

— Ну и что? Теленок хавла весит больше человека, — резко сказал король. — И потом, вы что, присутствовали при этом, доктор?

— Нет, государь.

— Не присутствовали. — Король с выражением печали на лице уставился куда-то вдаль. — Но вы правы, я думаю, это был теленок. — Он снова вздохнул. — Летописи рассказывают, что в старину короли поднимали хавлов — заметьте, взрослых хавлов — над головой и швыряли их во врага. Зифигр из Анилоса разорвал дикого эртетера на две части голыми руками, Сколф Сильный одной рукой оторвал голову чудовищу Груссенсу, Мимарстис Сомполианский…

— Может быть, это просто легенды, государь?

Король замолчал, несколько мгновений смотрел прямо перед собой (признаюсь, что душа моя ушла в пятки), потом повернулся к доктору, насколько то позволяли ее манипуляции — она продолжала накладывать повязку.

— Доктор Восилл, — тихо сказал он.

— Государь?

— Не смейте прерывать короля.

— Разве я прервала вас, государь?

— Прервали. Кто вас воспитывал?

— Но ваш…

— Вас что, на этом вашем архипелаге, где царствует хаос, ничему не учат? Неужели у вас не прививают никаких манер вашим женщинам и детям? Неужели вы там настолько выродились, что не имеете представления, как нужно себя вести по отношению к вышестоящим?

Доктор нерешительно смотрела на короля.

— Можете отвечать, — сказал он ей.

— Островная республика Дрезен во всем мире известна своими дурными манерами, — сказала доктор, всем своим видом демонстрируя смирение. — Мне стыдно, но должна сказать вам, что я еще считалась одной из самых воспитанных. Приношу свои извинения.

— Мой отец приказал бы высечь вас, Восилл. И если бы решил пожалеть вас, то лишь как иностранку, незнакомую с нашими обычаями.

— Я благодарна вам, что вы своим милосердием и пониманием превосходите вашего благородного батюшку, государь. Я постараюсь больше никогда не прерывать вас.

— Хорошо. — Король снова принял величественную позу. Доктор заканчивала бинтовать его руку. — В старые времена и манеры были лучше.

— Не сомневаюсь, государь.

— Старые боги жили среди наших предков. То были героические времена. Тогда еще можно было совершать подвиги. Мы еще не утратили нашей силы. Мужчины были величественнее, отважнее и сильнее. А женщины — красивее и грациознее.

— Не сомневаюсь, что все было так, как вы говорите, государь.

— Тогда все было лучше.

— Именно так, государь, — сказала доктор, разрывая надвое конец бинта.

— Все стало… хуже, — сказал король и еще раз вздохнул.

— Ну вот, — сказала доктор, завязав бинт узлом. — Так вам лучше, государь?

Король подвигал запястьем и предплечьем, разглядывая забинтованную руку, потом опустил рукав халата на повязку.

— И когда я теперь смогу снова фехтовать?

— Вы сможете фехтовать завтра, только осторожно. Боль подскажет вам, когда остановиться.

— Хорошо, — сказал король и похлопал доктора по плечу, отчего ей пришлось сделать шаг в сторону. Однако на лице у нее появилось выражение приятного удивления. Мне показалось, что на щеках вспыхнул румянец. — Хорошая работа, Восилл. — Он смерил ее взглядом. — Жаль, что вы не мужчина. Вы бы тоже могли научиться фехтовать, а?

— Вы правы, государь. — Доктор кивнула мне, и мы начали собирать ее врачебные инструменты.

Семейство больной девчонки обитало в двух грязных, вонючих комнатах под самой крышей тесного и обветшалого дома на Холмах. Когда мы добрались, улица превратилась в стремительный коричневатый поток.

Консьержка не заслуживала этого прозвания. То была жирная пьяная фурия, отвратительно пахнущая сборщица мзды, потребовавшая монетку под тем предлогом, что мы, придя с улицы, принесли много слякоти, а значит, добавили ей работы. Судя по состоянию коридора (или той его части, которая была видна в сумеречном свете единственного светильника), отцы города вполне могли взимать с нее плату за то, что грязь из коридора выносится на улицу, но доктор только пробормотала что-то под нос и полезла за кошельком. Тогда мегера потребовала монетку еще и за то, что она пропустит с нами наверх хромоножку. Я знал, что лучше помалкивать, а потому довольствовался тем, что просверлил жирную каргу гневным взглядом.

Узкая, скрипучая, шаткая лестница вела нас через букет зловоний. Я поочередно ощущал вонь сточной канавы, навоза, немытых человеческих тел, гнилой пищи, отвратительных кухонных запахов. Этой мешанине сопутствовали шумы — оглушительные завывания ветра снаружи, детский плач, казалось доносившийся из всех комнат, крики, проклятия; а из-за одной полуразбитой двери доносились глухие удары, служившие, видимо, доводами в споре. К этому примешивался жуткий вой скотины, привязанной во дворе.

Одетые в тряпье дети носились перед нами по лестнице, крича и визжа, как животные. Люди, сгрудившись на переполненных и плохо освещенных лестничных площадках каждого этажа, разглядывали нас, отпускали замечания по поводу докторского плаща и содержания ее большого черного саквояжа. Пока мы шли, я прижимал ко рту платок, жалея, что не надушил его перед уходом.

Наконец мы добрались до последнего пролета, где ступени казались еще более шаткими: я готов поклясться, что верхняя часть этой мусорной кучи просто-таки раскачивалась на ветру. И уж конечно, меня мутило, и голова кружилась.

В двух тесных, набитых людьми комнатах, куда мы поднялись, летом, наверное, стояла страшная жара, а зимой — не менее страшный холод. В первой комнате гулял ветер, с воем проникая сквозь два маленьких окошка. Там, видимо, никогда не было замазки — одна рама со ставнями. От ставней давно уже ничего не осталось, скорее всего, их сожгли в холодную зиму, а хлипкие створки рамы не сдерживали ни ветра, ни дождя.

В комнате теснилось десять или больше человек — от младенцев, которых держали на руках, до древних стариков: все они лежали на полу или на нарах. Пустыми глазами они смотрели, как мы вместе с хромоножкой, приведшей нас на эту помойку, быстро прошли в следующую комнату, отделенную дырявой занавеской. За спиной у нас переговаривались люди, сипло и шепеляво, — эти звуки могли быть как местным диалектом, так и иностранным языком.

В этом помещении было темнее, и, хотя ставни отсутствовали и здесь, к раме тут были приколочены плащи и куртки, раздуваясь от ветра. Дождевые капли просачивались сквозь ткань и струйками стекали по подоконнику на пол, где собирались лужи.

Пол был неровный и какой-то покатый. Мы находились на этаже, пристроенном к уже существовавшему дешевому жилью домовладельцами и обитателями, которые экономию ставят выше безопасности. Из-за стен доносились глухие постанывания, а откуда-то сверху — резкий скрип и треск. С провисшего потолка в нескольких местах на грязный, покрытый соломой пол капала вода.

Плотная растрепанная женщина в отвратительно грязном платье встретила доктора громкими причитаниями, воплями и хриплыми иностранными словами. Она провела ее мимо массы темных, дурно пахнущих тел к низкой кровати в дальнем конце комнаты под наклоненной стеной, где сквозь обваливающуюся штукатурку зияли планки. Что-то побежало по стене и исчезло в длинной трещине под потолком.

— Давно это с ней? — Доктор склонилась у лампы перед кроватью, открывая саквояж.

Я подошел поближе и увидел лежащую там худую девочку в лохмотьях: лицо серое, темные волосы прилипли ко лбу, под трепещущими, подрагивающими веками пучатся глаза. Все ее тело сотрясалось на кровати, голова дергалась, а мышцы шеи время от времени спазматически напрягались.

— Ох не знаю, — застонала встретившая доктора женщина в грязном платье, от которой, помимо вони немытого тела, исходил приторный запах болезни. Женщина тяжело опустилась на драную соломенную подушку у кровати, отчего та расползлась еще больше. Отодвинув локтями собравшихся вокруг людей, она обхватила голову руками. Доктор тем временем пощупала лоб ребенка и приоткрыла одно веко. — Может, целый день, доктор, не знаю.

— Три дня, — сказала худенькая девочка. Она стояла рядом с изголовьем кровати, обхватив руками тоненькую талию хромоножки.

Доктор посмотрела на нее.

— Ты кто?…

— Ановир, — ответила девочка. Она кивнула на больную, которая выглядела чуть старше. — Зи — моя сестренка.

— Нет-нет, не три дня. Ах, моя бедная маленькая девочка, — сказала женщина на соломенной подушке — она раскачивалась назад-вперед и мотала головой, не поднимая глаз. — Нет-нет-нет.

— Мы хотели послать за вами раньше, — сказала Ановир, переводя взгляд с растрепанной женщины на испуганное лицо хромоножки, которую она обнимала, а та обнимала ее, — но…

— Ах, нет-нет-нет, — стенала толстуха из-под прижатых к лицу ладоней.

Некоторые дети перешептывались на том языке, который мы слышали в первой комнате. Женщина провела своими толстыми пальцами по всклокоченным волосам.

— Ановир, — мягким голосом сказала доктор девочке, обнимавшей хромоножку. — Можешь ты взять кого-нибудь из своих братьев и сестер, быстренько добежать до гавани и найти торговца льдом? Принеси мне льда. Не обязательно в красивых ровных плитках. Ломаный меня устроит даже больше. Вот. — Доктор вытащила из кошелька несколько монеток. — Кто хочет пойти? — спросила она, оглядывая множество печальных, по большей части юных лиц.

Быстро отобрали нескольких человек, и доктор вручила каждому по монетке. Мне показалось, что это многовато за лед в такое время года, но доктор в таких делах совершенно неопытна.

— Сдачу можете оставить себе, — сказала она детям, в глазах которых вдруг загорелось нетерпение, — но каждый должен притащить столько льда, сколько сможет поднять. Не говоря обо всем прочем, — сказала она, улыбаясь, — вы от этого станете тяжелее, и ветер вас не унесет. Ну, бегите скорей!

Комната тут же опустела, в ней остались только больная девочка на кровати, толстая женщина на подушке (насколько я понял — мать больной), доктор и я. Сквозь драную дверь-занавеску к нам заглядывали обитатели первой комнаты, но доктор велела им не соваться.

Потом она повернулась к растрепанной женщине.

— Вы должны сказать мне правду, госпожа Элунд, — сказала доктор. Она дала мне знак открыть саквояж, сама тем временем подтащила больную девочку повыше к изголовью, а меня попросила свернуть соломенную подстилку и подсунуть девочке под голову. Я встал на колени, чтобы сделать это, и ощутил жар, исходящий от больной. — Это и в самом деле продолжается уже три дня?

— Три, два, четыре — кто может сказать! — завопила растрепанная. — Я знаю только, что моя драгоценная дочурка умирает! Она умирает! Ах, доктор, помогите ей. Помогите всем нам, потому что никто другой этого не сделает. — Толстуха внезапно соскочила с подушки, рухнула на колени и зарылась головой в складки плаща доктора, которая расстегивала пуговицы, чтобы снять его.

— Я сделаю то, что смогу, госпожа Элунд, — сказала доктор и взглянула на меня — плащ с ее плеч упал на пол, а девочка на кровати стала что-то бормотать в бреду и кашлять. — Элф, нам понадобится и эта подушка.

Госпожа Элунд поднялась и оглянулась.

— Это моя! — воскликнула она, когда я взял подушку и подсунул ее под голову больной девочки, пока доктор придерживала ее. — А где же я буду сидеть? Я и без того уже отдала ей свою кровать.

— Найдите себе что-нибудь другое, — сказала ей доктор. Она задрала тонкое платьице девочки. Я отвернулся, пока она осматривала промежность, похоже воспаленную.

Доктор наклонилась, развела ноги больной и достала какие-то инструменты из своей сумки. Спустя какое-то время она сдвинула ноги обратно и опустила платье. Потом занялась глазами, ртом и носом ребенка и некоторое время, прикрыв веки, держала ее запястье в своих пальцах. В комнате стояла тишина, если не считать завываний ветра да временами еще сопения госпожи Элунд, которая сидела на полу, завернувшись в докторский плащ. У меня возникло четкое впечатление, что доктор едва сдерживается, чтобы не закричать.

— Деньги, что я дала на школу пения, — жестко сказала доктор. — Как вы думаете, если бы я сейчас отправилась туда, мне бы сказали, что эти деньги потрачены на уроки для Зи?

— Ах, доктор, мы бедная семья! — сказала растрепанная женщина, снова закрывая лицо ладонями. — За всеми не уследишь! Я не знаю, что она делает с деньгами, которые я ей даю! Эта девчонка делает то, что ей взбредет в голову. Ах, доктор, спасите ее! Умоляю вас, спасите ее!

Доктор чуть переместилась на коленях и сунула руку под кровать. Она вытащила пару пузатых глиняных сосудов — один с пробкой, другой без. Она понюхала пустой и встряхнула тот, что с затычкой. В сосуде что-то булькнуло. Госпожа Элунд глядела широко раскрытыми глазами. Она сглотнула слюну. Я уловил запах из сосуда — так же пахло дыхание госпожи Элунд. Доктор посмотрела на другую женщину.

— Давно она спит с мужчинами? — спросила доктор, возвращая сосуды под кровать.

— Спит с мужчинами?! — заорала толстуха, выпрямившись. — Да она…

— К тому же, как я думаю, на этой самой кровати, — сказала доктор, задирая на девочке платье, чтобы показать женщине простыню. — Так она и получила эту инфекцию. Кое-кто был с ней слишком жесток. Она еще так молода. — Доктор кинула на госпожу Элунд взгляд, и можно было только порадоваться, что он не предназначался мне. У той отвисла челюсть и широко открылись глаза. Я думал, она собирается заговорить, но тут доктор сказала: — Я разобрала, что, уходя, сказали дети, госпожа Элунд. Они думают, что Зи, может быть, беременна, а еще они говорили о капитане с корабля и двух плохих дядьках. Или я что-то не так поняла?

Госпожа Элунд открыла рот, потом обмякла, глаза ее закрылись, и, ахнув, она свалилась словно замертво, не выпуская из рук докторского плаща.

Доктор, не обращая внимания на госпожу Элунд, покопалась в своем саквояже, вытащила склянку с мазью и лопаточку. Надела перчатки из рыбьего пузыря, специально изготовленные для нее дворцовым кожевником, и снова задрала на девочке платье. Я опять отвернулся.

Доктор использовала многие из своих драгоценных мазей и жидкостей, попутно объясняя мне, какое воздействие то или иное средство окажет на девочку, как одно ослабит воздействие высокой температуры на мозг, другое станет бороться с инфекцией в самом зародыше, третье будет делать то же изнутри тела девочки, а четвертое вернет ей силы и подействует как общеукрепляющее, когда она поправится. Доктор попросила меня вытащить ее плащ из-под госпожи Элунд и высунуть его из окна в соседней комнате и держать — руки мои наливались тяжестью, — пока он не напитается влагой, а потом принести его назад и завернуть в его темные складки девочку, которую доктор раздела почти догола, оставив лишь единственную драную сорочку. Больная продолжала дрожать, корчиться в судорогах, и, судя по всему, ей не стало лучше со времени прихода доктора.

Когда госпожа Элунд издала какие-то шумы, возвращаясь, как видно, к жизни, доктор приказала ей развести огонь и вскипятить воды. Госпожа Элунд отнеслась к этому без восторга, но вышла из комнаты, сдерживая негодование и бормоча себе под нос ругательства.

— Она горит, — прошептала себе доктор, положив свою красивую руку с длинными пальцами на лоб ребенка. И тут мне впервые пришло в голову, что девочка может умереть. — Элф, — сказала доктор, глядя на меня с беспокойством в глазах. — Посмотри — может, найдешь ребят. Поторопи их. Ей необходим лед.

— Хорошо, госпожа, — устало сказал я и направился к лестнице с ее картинами, звуками и запахами. А мне только начало казаться, что некоторые части моего тела просыхают.

Я вышел в громкий мрак грозы. Ксамис к этому времени уже зашел, а бедняга Зиген, притаившись где-то за тучами, светил, казалось, не ярче масляной лампы. Улицы, бичуемые дождем, были пусты, мрачны и полны теней, а непрестанные порывы ветра грозили сбросить меня на каждой улочке в сточную канаву, журчащую посредине. Я двигался вниз по склону холма под угрожающе темными громадами зданий — как мне казалось, в направлении гавани — и надеялся, что смогу найти дорогу назад, но уже жалел, что не взял в качестве проводника кого-нибудь из обитателей первой комнаты.

Иногда, по-моему, доктор забывает, что я в Гаспиде приезжий. Конечно, я прожил здесь больше, чем она, ведь она-то появилась всего два года назад. А я родился в городе Дерла, далеко на юге, а детство провел большей частью в провинции Ормин. И даже по приезде в Гаспид я проводил время главным образом не в городе, а во дворце, или в летней резиденции на холмах Ивенадж, или по дороге туда, или же по дороге обратно.

Я спрашивал себя, в самом ли деле доктор послала меня искать детей либо собиралась применить неизвестный, а может, тайный метод лечения и не хотела, чтобы я был свидетелем этого. Говорят, что все врачи скрытны (мне рассказывали, что один медицинский клан в Оарче на протяжении двух поколений скрывал изобретенные ими акушерские щипцы), но я считал доктора Восилл не такой. Может быть, она и была не такой. Может быть, она и в самом деле думала, что я смогу ускорить возвращение детей со льдом, хотя мне и казалось, что от меня тут будет мало толку. Раздался выстрел пушки, отмечающий окончание одной вахты и начало другой. Этот звук, заглушенный шумом грозы, казался чуть ли не частью его. Я застегнул все пуговицы на плаще. Пока я был занят этим, ветер сорвал с меня шляпу и понес ее по улице. Она остановилась, только попав в водосток, проходивший по центру улицы. Я побежал за ней и вытащил ее из вонючего потока, сморщив нос от этого отвратительного запаха, Прополоскал шляпу, как мог, в потоках дождя, потом выжал, понюхал и выбросил.

Спустя какое-то время я нашел гавань. К этому времени я промок до нитки. Тщетно искал я склад льда. Странного вида мореплаватели и торговцы, которых я нашел в маленьких ветхих конторках и двух-трех переполненных и прокуренных тавернах, уверенно сказали мне, что никаких складов льда здесь нет. Там был рынок соленой рыбы. Подтверждение этого я получил, когда поскользнулся на рыбьих кишках, гниющих в подернутой рябью луже, и чуть не свалился в бурные и неспокойные морские воды. После такого падения я бы промок еще больше, вот только в отличие от доктора я не умею плавать. В конце концов я уперся в высокую каменную стену, которая начиналась прямо на исхлестанной ветром набережной и уходила вдаль, и мне пришлось идти вверх — в лабиринт жилых домов.

Дети опередили меня. Я вернулся в треклятый дом, пропустил мимо ушей злобные угрозы мегеры у двери, продрался по лестнице сквозь запахи и какофонию звуков, ориентируясь по лужицам на полу, поднялся на верхний этаж. Лед уже принесли, и девочку обложили им. Она все еще была завернута в докторский плащ, снова окруженная сестрами, братьями и друзьями.

Лед прибыл слишком поздно. Мы прибыли слишком поздно — надо было прийти на день раньше. Доктор сражалась с болезнью до ночи, испробовала все, что было в ее распоряжении, но против этого жара оказался бессилен даже лед, и когда гроза начала стихать в полночь Ксамиса, когда Зиген все еще пытался пробиться сквозь драные, похожие на темный саван тучи, под голоса певцов, уносимые ветром и теряющиеся в его порывах, девочка умерла.