Иосиф Флавий. История про историка

Глава 1. Маленький коэн

Иосиф Флавий родился в Иерусалиме в 36/37 году нашей эры в аристократической еврейской семье, принадлежащей к семье коэнов — потомственных священнослужителей Иерусалимского Храма.

С момента рождения каждый коэн предназначался для участия в храмовой службе — принесении предписанных жертвоприношений и воскурений, ведении праздничных молитв и благословении народа. Никто другой, кроме коэнов, не имел права выполнять эти функции, и исключительная роль в религиозной жизни народа определила их привилегированное положение в обществе. Потому Иосиф с полным правом мог начать свое «Жизнеописание» словами: «Род мой отнюдь не бесславный, но издревле берущий начало от священников (коэнов)» (ЖО, 1:1).

«Как у каждого народа благородство определяется разными причинами, так у нас причастность к священству есть признак знатности рода. Я же происхожу не просто из священников, но из первой череды из двадцати четырех (в этом также немалое отличие) и от знатнейшего в ней рода» (ЖО, 1:1), — добавляет он далее.

Что ж, это и в самом деле, по меньшей мере отчасти, так. Пятикнижие Моисеево на веки вечные закрепило за потомками Леви, третьего сына праотца Яакова, статус служек, певчих и музыкантов при Храме, а также учителей Закона и исполнителей ритуальных услуг. Но в той же Торе Всевышний через пророка Моисея (тоже, по сути, левита) правом вести храмовые службы наделяет только прямых потомков его брата Аарона по мужской линии. Так что родиться коэном, безусловно, было дано не каждому[11].

Хотя для всех храмовых работ ежедневно требовалось не менее пятисот священнослужителей, работы на всех коэнов, число которых к I веку н. э. составляло десятки тысяч, попросту не хватало. Поэтому все они были разделены на 24 смены, каждая из которых проводила службу в Храме дважды в год в течение недели. Каждая смена, в свою очередь, состояла из представителей семи коэнских семей. Таким образом, каждая семья служила один день. Так как любая работа, связанная с жертвоприношением, считалась почетной, то внутри семьи роли во время службы определялись по жребию. А если учесть, что каждая семья насчитывала сотни и сотни мужчин, то коэн мог прожить жизнь, но так и не удостоиться участия в храмовой службе (хотя и обязан был находиться в постоянной готовности к исполнению этой своей миссии).

Говоря о том, что все его предки были «священниками первой череды», Иосиф тем самым подчеркивает, что им была предоставлена честь служить в самую почетную и ответственную первую смену, приходившуюся на великий осенний праздник Новолетия. Ну а то, что вдобавок они были из знатнейшего из семи родов этой первой смены, безусловно, возносило их едва ли не на самую вершину пирамиды еврейского общества.

Наконец, врожденную принадлежность будущего автора «Иудейской войны» и «Иудейских древностей» к сливкам общества усиливало родство с царским родом Хасмонаев (Хашмонаев) — тех самых Маккавеев, которые в 166 году до н. э. подняли восстание против правившего империей Селевкидов царя Антиоха IV Епифана. Несмотря на то, что коэнам запрещено брать на себя царскую власть, Аристобул, внук первого вождя восстания Маттафии (Маттитьягу) Хасмоная в 104 году до н. э. объявил себя царем. родоначальником этой династии обычно считают сына Маттафии Йонатана, ставшего первосвященником и правителем (этнархом) Иудеи в 152 г. до н. э.

С этнархом Йонатаном Иосиф и связывает свое родство с царским домом.

«С материнской же стороны я царского рода. Ибо потомки Хасмонея, от которых она происходит, очень долгое время были первосвященниками и царями нашеrо народа. Вот моя родословная. Прадедом моим был Симон, прозванный „Пселлом“. Он жил в то время, коrда первосвященником был сын Симона первосвященника, тот, что первым из них принял имя Гиркан. У Симона Пселла было девять детей, одним из которых был Матфий, называемый Эфлиев. Он женился на дочери первосвященника Ионафана, ставшеrо первым первосвященником из дома Хасмонеев, брата первосвященника Симона. В первый rод первосвященства Гиркана у нero родился сын Матфий, прозванный Кирт. У тoro родился сын Иосиф в девятый rод правления Александра, а у Иосифа Матфий в десятый rод царствования Архелая, а у Матфия я сам в первый rод принципата Гая Цезаря» (ЖО, 2–5).

Судя по всему, у Иосифа при жизни было немало недоброжелателей, подвергавших сомнению знатность его происхождения. Именно поэтому он так подробно его описывает, а в заключение еще и ссылается на якобы лично виденные им записи актов гражданского состояния, подтверждающие его слова.

Однако вслед за современниками недоверие к этой родословной выражают и Талмуд[12], и многие историки. Во-первых, они обращают внимание на то, что Иосиф Флавий рассказывает свою генеалогию очень запутанно, что обычно ему несвойственно. Во-вторых, из его рассказа следует, что к царскому роду принадлежал его отец, а не мать, как он сам это утверждает. В-третьих, сама представленная им хронология не вызывает доверия — получается, что прадед Иосифа родился за 170 лет до его рождения, а это просто невероятный временной разрыв.

Тесса Раджак тем не менее склонна считать эту генеалогию истинной. Проведя нехитрый подсчет, она приходит к выводу, что при таком раскладе деду Иосифа было семьдесят три года, когда родился его отец, а прадеду — шестьдесят пять лет, когда родился его дед. С учетом того, что у евреев во все времена считалось, что мужчина может завести семью и родить детей в любом, в том числе и в самом почтенном возрасте, в приведенных Т. Раджак данных нет ничего необычного.

Ссылка на записи актов гражданского состояния тоже говорит о многом — и в «Иудейских древностях», и в трактате «Против Апиона» Иосиф пишет о том, что такие записи о родословной священников делались на медной или бронзовой дощечке, тщательно сохранялись в архивах крупных городов, а когда после Иудейской войны часть их была утеряна, оставшиеся в живых коэны первым делом занялись их восстановлением (ПА, 1:7). И та уверенность, с которой он в «Иудейских древностях» пишет, что хочет успеть написать автобиографию, «пока еще живут те, кто может опровергнуть или подтвердить» написанное, также является подтверждением подлинности его родословной.

Вдобавок из приведенной Иосифом генеалогии видно, что имя Маттафия является в их семье родовым, что опять-таки очень характерно для евреев. Сам Иосиф был назван в честь своего деда, то есть его отец был Маттафием бен Иосиф[13].

Наконец, в «1-й Параполименоне» (24:7–18) приводятся результаты жеребьевки между 24 родами коэнов, и нести первую смену в ней выпадает Иегоиариву. Хасмонеи как раз были потомками Иегоиарива, и эта деталь также подтверждает слова Иосифа.

Что же касается того, что Иосиф утверждает, что он принадлежит к царскому роду со стороны матери, а из текста следует, что на самом деле речь идет о предках отца, то и в этом на самом деле нет никакого противоречия. Как известно, Тора[14] запрещает коэну жениться на разведенной, блуднице, прозелитке или дочери коэна, рожденного от запретного ему брака, и в связи с этими ограничениями коэны предпочитали жениться на двоюродных и троюродных сестрах и племянницах. Таким образом, вполне возможно, что к роду Хасмонеев относились как мать, так и отец Иосифа.

На самом деле вопрос заключается не в том, насколько верно представил Иосиф Флавий свою генеалогию в «Жизнеописании», а в том, насколько он преувеличил значение принадлежности к коэнам для положения в обществе в современную ему эпоху.

Судя по всему, Флавию, по понятным соображениям, очень хотелось представить еврейское общество как иерократию, в которой священники играют роль правящего класса. Но из Талмуда и дошедших до нас других источников того времени ясно следует, что авторитет коэнов к концу I века до н. э. — началу I века н. э. был в народе в значительной степени подорван. Избранные в Синедрион (Сангедрин) за свои познания в Торе, умение толковать ее законы и применять их на практике «хахамим» — мудрецы — пользовались куда большим почетом, чем входившие в него урожденные священнослужители — главы тех самых 24 смен Храма, сформировавшие, по сути дела, храмовую олигархию.

Уже за столетие до рождения Иосифа председателем Синедриона отнюдь не обязательно должен был быть первосвященник. Так, в 38–32 годах до н. э. главами Синедриона были мудрецы Автальон и Шемая, которые вели свое происхождение от прозелитов — принявших иудаизм потомков ассирийского царя Санхерива, угнавшего в плен десять колен Израиля.

Однажды, рассказывает талмудический трактат «Йома» (71б), когда огромная толпа, сопровождавшая первосвященника после окончания службы Йом Кипура (Судного дня), увидела Шемаю и Автальона, народ оставил первосвященника и окружил двух мудрецов.

Уязвленный столь откровенным пренебрежением, первосвященник крикнул мудрецам, намекая на их нееврейские корни: «Проходите с миром, чужеземцы, своей дорогой!»

«Есть чужеземцы, которые стремятся к миру, следуя дорогой первосвященника Аарона, и есть потомки Аарона, которые пренебрегают его дорогой», — ответил на колкость Шемая, и, судя по всему, этот ответ был воспринят толпой с восторгом.

В первой половине I века н. э. этот процесс лишь усилился. Роль мудрецов, происходивших из разных слоев общества, непрерывно возрастала, приведя к появлению института раввинов.

В то же время принадлежность к потомственным священнослужителям, да еще и родство с Хасмонеями, вне сомнения, давали ребенку из такой семьи возможности, которых по определению не могло быть даже у выходцев из богатых семей «обычных евреев», не говоря уже о бедняках. И прежде всего открывали перед ним едва ли не с рождения двери в Иерусалимский Храм, а значит и путь к карьере внутри храмовой иерархии, которая могла в итоге привести его на пост первосвященника, члена и даже главы Синедриона или на какую-либо другую весьма значительную должность.

Отец Иосифа Маттитьягу, которого близкие называли просто Мати или Матей, был не только знатным, но и состоятельным человеком, что было отнюдь не само собой разумеющимся. Закон запрещал левитам и коэнам владеть землей; существовать они должны были на десятину, то есть на пожертвования, но на всех десятины, естественно, не хватало. Многие коэны жили в крайней бедности, зарабатывая на жизнь поденной работой или тем или иным ремеслом. В Иерусалиме большинство из них показывалось лишь на праздники Песах, Суккот и Шавуот, когда предписывалось совершать паломничество или когда приходило их время служения.

Однако были среди коэнов и настоящие богачи, преуспевшие в торговле, сумевшие скопить деньги на покупку земли или получившие ее от бедняков в качестве компенсации за неуплату долга.

Судя по всему, запрет на приобретение священнослужителями земельных участков начал нарушаться еще в период Вавилонского изгнания (597–539 годы до н. э.), когда многие земли продавались их хозяевами за бесценок. Именно в эти дни, к примеру, пророк Иеремия, бывший коэном, приобрел большой земельный участок в расположенной неподалеку от Иерусалима деревне Анатот — чтобы продемонстрировать этой покупкой неколебимую веру в то, что евреи рано или поздно вернутся на родину и отстроят Иерусалим. Владел такими земельными наделами и отец нашего героя.

Здесь в Иерусалиме, который евреи называли «пупом земли» и центром мира, и прошли детство и отрочество Иосифа и его старшего брата, носившего то же имя, что и отец. Дома коэнов располагались в Верхнем городе, считавшемся привилегированным кварталом, в который бедняки могли попасть только в качестве водоносов, метельщиков или другой прислуги.

Некоторые из этих домов в наши дни тщательно изучены. Обычно они почти мгновенно опознаются археологами как дома священнослужителей — по множеству ритуальных бассейнов («микваот») внутри дома и обилию каменной мебели и утвари. Объясняется это просто: каждый коэн должен был жить в постоянной готовности быть вызванным в Храм для служения, а для этого он должен был находиться в состоянии ритуальной чистоты, то есть омываться в микве после близости с женой, случайного прикосновения к какой-либо скверне и т. д., — отсюда и непременный в таком доме ритуальный бассейн, иногда и не один. Ну а так как камень — это один из немногих материалов, через которые не передается ритуальная нечистота, то именно из камня в домах коэнов делались лежанки, скамьи и другие предметы мебели.

Особняки коэнов — членов храмовой олигархии — и других богатых иерусалимцев отличались изысканной архитектурой. Они и сегодня поражают своей красотой и размерами. Площадь некоторых составляет порядка 600 квадратных метров; их стены украшены фресками, а полы — изысканной мозаикой. В каждом таком доме был туалет с помещенным над выгребной ямой каменным или мраморным вполне удобным унитазом.

С Верхнего города хорошо просматривался остальной Иерусалим, который Иосиф вслед за многими своими современниками считал самым красивым и богатым городом мира. И у него были на то основания.

По своему значению Иерусалим, наряду с Римом, Александрией и Афинами, входил в четверку главных городов Римской империи, подмявшей под себя огромные пространства в Европе, Азии и Африке. Население Иерусалима без учета паломников в тот период составляло порядка ста тысяч человек. По этому показателю он, безусловно, уступал Риму, однако его изумительная красота, многократно усиленная стараниями Гордоса (Ирода) Великого не оспаривалась никем. Именно Ирод построил в Иерусалиме великолепные стадион, амфитеатр и ипподром, без которых, с точки зрения жителей эллинистического мира, ни один населенный пункт не мог считаться полисом — городом в полном смысле этого слова. Но помимо этих важнейших атрибутов полиса Ирод возвел в своей столице и множество других архитектурных шедевров.

Вероятно, из родительского дома Иосифа была отлично видна Антония — располагавшаяся на скале в северо-восточной части Иерусалима бывшая резиденция Хасмонеев, капитально перестроенная Иродом в 35 году до н. э. Антония поражала не только мощью, но и красотой двойных каменных стен, а также четырех высившихся по углам башен. Высота трех из них составляла 25, а четвертой — 35 метров.

В дни Иосифа в Антонии размещался римский гарнизон — из крепости хорошо просматривалась значительная часть города, и в ней без труда можно было разместить больше двух тысяч воинов. В самом дворце располагались сотни залов и комнат, каждая из которых отличалась своими особыми фресками и особым убранством; вся мебель и домашняя утварь в этих залах была сделана из полудрагоценных и драгоценных камней, золота и серебра. Были здесь и внутренние дворики, и обеденная зала, в которой были свободно расставлены сто кушеток, а в подвальных помещениях располагались склады с запасами питья и продовольствия, а также тюремные и пыточные камеры. Под землей же тянулся ход из Антонии на территорию Храма, который в случае войны должен был стать следующим форпостом обороны.

Хорошо был виден из Верхнего города и Храма и другой дворец Ирода, также представлявший собой «город в городе». Он был окружен мощной стеной высотой 15 метров и состоял из комплекса зданий, с сотнями комнат и галерей, полы которых были выложены искусной мозаикой, стены либо расписаны фресками, либо облицованы мрамором и инкрустированы драгоценными и полудрагоценными камнями. При этом в каждой комнате можно было найти дорогую золотую, серебряную и стеклянную утварь.

Между различными зданиями дворца тянулись уютные скверы с беседками, множество купален и бассейнов, украшенных медными скульптурными композициями, из которых била вода.

И все же главной драгоценностью Иерусалима, да и всей восточной части Римской империи был, безусловно, Второй Иерусалимский Храм, отстроенный тем же Иродом с таким великолепием, что он во многом не уступал Первому Храму, построенному царем Соломоном.

«Внешний вид храма представлял все, что только могло восхищать глаз и душу. Покрытый со всех сторон тяжелыми золотыми листами, он блистал на утреннем солнце ярким огненным блеском, ослепительным для глаз, как солнечные лучи. Чужим, прибывавшим на поклонение в Иерусалим, он издали казался покрытым снегом, ибо там, где не был позолочен, он был ослепительно бел. Вершина его была снабжена золотыми заостренными шпицами для того, чтобы птица не могла садиться на храм и загрязнить его. Каменные глыбы, из которых он был построен, имели до сорока пяти локтей длины, пяти толщины и шести ширины. Перед ним стоял жертвенник вышиной в пятнадцать локтей, тогда как длина и ширина его были одинакового размера в пятьдесят локтей» — так опишет Иосиф Храм в «Иудейской войне» (ИВ, 5:5:6).

Сегодня уже немногие сознают, что большая часть наших знаний об Иерусалиме и Втором Храме, да и обо всей жизни древней Иудеи дошла до нас, в сущности, благодаря отменной памяти и наблюдательности маленького коэна Иосифа сына Маттафии, который увековечит их в своих книгах.

Храм был не только средоточием религиозной жизни еврейского народа, но и его главным духовным, культурным и административным центром, причем поистине гигантским. По оценкам историков, в нем на разных работах ежедневно было занято порядка 25 тысяч человек. Это были не только коэны и левиты, но и многочисленный обслуживающий персонал и подсобные рабочие.

В Храме располагались большие загоны для предназначенного в жертву скота, склады с запасами необходимых для священнослужения дров, муки и оливкового масла; гигантская казна и сокровищница, в которую складывались жертвоприношения евреев, устремлявшихся в Иерусалим со всех концов известного тогда мира; колоссальный архив и библиотека.

Наконец, на территории Храма заседал Синедрион, бывший, как уже сказано, высшим судебным и законодательным органом, определявшим практически все стороны повседневной жизни еврейского народа и возглавлявшийся «наси» — президентом, или, если угодно председателем Верховного суда.

Просторный зал заседаний Синедриона заканчивался большим полукругом, вдоль которого сидели семьдесят его членов, возглавляемые председателем — такая форма позволяла судьям видеть друг друга в момент обсуждения. Перед судьями стояли три ряда кресел, которые занимали «талмидей-хахамим» — буквально «ученики мудрецов», то есть мудрецы — кандидаты в члены Синедриона, следившие за всеми его обсуждениями и имевшие право высказать свое мнение, если они считали это необходимым.

У каждого талмид-хахама было свое место, четко определенное место, обозначавшее одновременно весомость его мнения. Когда приходило время сменить члена Синедриона, то брали одного из кандидатов из первого ряда. При этом один из кандидатов из второго ряда переходил в первый, а из третьего — во второй. Тем временем выбирали из народа следующего кандидата в члены Синедриона, причем он не обязательно занимал кресло выбывшего — его место в ряду определялось его знаниями и заслугами перед обществом.

Существуют разные мнения по поводу того, был ли Маттитьягу, отец Иосифа, членом или хотя бы кандидатом в члены Синедриона. Сторонники версии того, что Иосиф был сыном члена Синедриона, опираются среди прочего на следующую фразу «Жизнеописания»: «Отец мой Маттафий славился не только знатностью своего рода, но еще более заслужил похвалу за свою справедливость» (ЖО, 2:7).

По всей видимости, говорят они, под «справедливостью» имеются в виду те суждения, которые Маттитьягу высказывал на заседаниях Синедриона, демонстрируя тем самым, что он занимает это место отнюдь не только по праву рождения.

Но с учетом того, что речь, вероятнее всего, идет о греческой кальке с иврита, «его справедливость» можно перевести и как «его благотворительность». Дело в том, что помощь бедным, согласно иудаизму, отнюдь не является милостыней — давая ее, богатые евреи лишь восстанавливают преднамеренно нарушенную Всевышним в этом мире справедливость, а потому и пожертвование обозначается однокоренным с ним словом. Это означает, что Маттафия мог заслужить уважение общества и своей значительной помощью бедным, которых в его время в Иудее, да и за ее пределами хватало.

В любом случае отец нашего героя был, вне сомнения, известным и уважаемым не только в своей среде, но и в городе человеком, что, безусловно, благоприятно сказалось на последующей судьбе его сына.

Есть что-то символическое в том, что 37 год нашей эры, год рождения Иосифа бен Маттафия, стал одновременно годом великих потрясений в Риме и во всей империи, заложившим основу многих будущих трагедий.

Именно в этот год на римский престол был возведен 25-летний Гай Юлий Цезарь Август Германик, больше известный как Калигула.

Один из самых емких рассказов о Калигуле и его правлении мы находим в классическом учебнике по истории Древнего Рима Н. А. Машкина: «Калигула начал с амнистии всех осужденных при Тиберии, распоряжения которого были признаны недействительными. Доносчики были наказаны, закон об оскорблении величества перестал применяться. Было разрешено пользоваться книгами, запрещенными при Августе и Тиберии. В отличие от экономного Тиберия Калигула тратил громадные средства на театральные представления и постройку новых зданий. Первый период правления молодого императора характеризовался согласием между ним и сенатом. Но вскоре господствующие круги Рима должны были разочароваться. Молодой правитель стал проявлять стремление к злоупотреблению властью. Начались преследования, прежде всего лиц сенаторского сословия. Произвол доходил до таких пределов, что некоторые поступки Калигулы могли быть объяснены только его душевным расстройством. Подобно эллинистическим царям, Калигула считал себя неограниченным монархом. Некоторые приветствовали его как Юпитера Лациарского. Калигула установил особый церемониал, низкие поклоны, целование ног и пр. Значительные средства, собранные бережливым Тиберием, были израсходованы. Тогда Калигула прибегнул к разнообразным приемам, чтобы пополнить казну: конфисковалось имущество осужденных, устраивались принудительные аукционы, провинции должны были платить непомерные налоги»[15].

К тому времени наследники Ирода успели в значительной степени промотать состояние своего маниакально жестокого, но отнюдь не глупого с государственной точки зрения предка, а самое главное — утратить обретенную им относительную самостоятельность от Рима.

Иудея окончательно превратилась в римскую провинцию, управляемую назначаемым из Рима прокуратором или префектом. Накануне рождения Иосифа как раз за непомерную жестокость с этой должности был смещен памятный многим Понтий Пилат. Потомки Ирода формально сохранили за собой звание царей, но стали, по сути, подчиненными Риму крупными феодалами, правившими Галилеей и частью Голанских высот и Заиордании.

Вступление на престол Калигулы привело и к благоприятному повороту судьбы внука Ирода Агриппы, который после казни дедом его отца был отправлен в Рим и воспитывался, по сути, вместе с Калигулой. Будучи участником многих попоек и оргий юного Калигулы, Агриппа не скрывал, что мечтает как можно скорее увидеть того на престоле. Однажды он провозгласил за это тост, за что и был отправлен Тиберием в тюрьму.

Но став императором, Калигула немедленно освободил друга детства, осыпал его милостями и даровал ему в правление Иудею, а затем, в 39 году, — и Галилею. Что, однако, отнюдь не означало возвращения еврейской государственности — Рим по-прежнему определял все стороны жизни евреев на их родине.

Тут, наверное, следует остановиться и сказать, что население той территории, на которой некогда располагались древние еврейские государства Иудея и Израиль, было к I веку н. э. необычайно пестрым.

После изгнания десяти колен на территорию бывшего Израильского царства ассирийцы переселили сюда несколько племен из Месопотамии, которых Иосиф Флавий называл хуфейцами. Они частично восприняли у соседей евреев иудаизм, который, впрочем, совмещали с языческими верованиями, и в итоге образовали новый народ — самаритян, называемых так по столице Израильского царства Самарии (Шомрону). Отношения самаритян с евреями менялись в зависимости от политической ситуации — они то демонстрировали желание слиться с ними и позиционировали себя как часть еврейского народа, то проявляли крайнюю враждебность и потому считались у евреев лицемерами. Знаменитая евангельская притча о добром самаритянине родилась именно как оппозиция такому распространенному мнению; выражение «добрый самаритянин» синонимично русской «белой вороне».

Кроме того, за время пребывания евреев под властью греков и римлян не только сами евреи широко распространились по территории Римской империи, но и представители эллинизированного языческого населения, обычно называвшиеся просто «греками», во множестве селились на их землях. В результате в стране появилось множество городов со смешанным населением, причем если в одних преобладало еврейское население, то в других «греки» ощутимо превосходили по численности евреев. Что немаловажно, многие из них были богаты и даже очень богаты, в то время как подавляющее большинство еврейского населения жило в бедности, а то и в нищете.

Часть этих новых жителей, кстати, принимала иудаизм, и их потомки считали себя евреями, чему есть немало свидетельств. Но бо`льшая часть оставалась язычниками, активно настаивала на своем праве, живя среди евреев, сохранять верность своим богам и обычаям, а также традиционному образу жизни — например, разводить и употреблять в пищу свинину, запрещенную евреям Торой.

Все это делало отношения между евреями и условными греками крайне напряженными, и нередко доходило до ожесточенных побоищ.

Неудивительно, что вскоре после прихода к власти Калигулы языческое население небольшого городка Явнэ решило перетянуть на себя чашу симпатий римской администрации, для чего воздвигло в городе жертвенник в честь нового бога — Калигулы.

Как и ожидалось, взбешенные евреи города тут же разрушили жертвенник, о чем было немедленно донесено римскому прокуратуру, а затем и самому императору. Чтобы наказать евреев, Калигула повелел римскому наместнику в Сирии Петронию установить в Иерусалимском Храме свою позолоченную статую.

Спустя несколько дней Петроний двинул в сторону Иерусалима два легиона, так как прекрасно понимал, что попытка осквернения Храма приведет к мятежу и массовому кровопролитию. Тем временем евреи, узнав об указе императора, направили представительную делегацию в Птолемаиду[16], где располагалась резиденция Петрония. Будущий автор великого романа «Сатирикон» втайне давно симпатизировал евреям и проявлял интерес к монотеизму, но при этом понимал, в какой сложной ситуации он оказался.

Приняв делегацию и убедившись в решимости евреев умереть, но не допустить осквернения Храма, Петроний выбрал самую мудрую в его положении тактику — решил тянуть время.

В письме императору он попросил его отложить церемонию установления его статуи в Храме, мотивируя это тем, что в Иудее наступила пора сбора урожая, а из-за беспорядков, которые неминуемо возникнут при выполнении повеления Калигулы, земледельцы не смогут продолжать сельскохозяйственные работы. Как следствие, Рим не досчитается значительной части налогов, а в стране начнется голод. Кроме того, мастера в Сидоне (Цидоне) еще не завершили работу над статуей, и она не будет готова в ближайшее время.

Петроний сообщил евреям содержание отосланной им депеши, но те не успокоились и в течение сорока дней оставались стоять у его дворца, дожидаясь ответа из Рима, — и в итоге указ Калигулы так и не был выполнен.

Иосиф Флавий рассказывает об этих событиях в «Иудейской войне», сопровождая их такими подробностями, словно сам был их очевидцем (ИВ, 1:10:1–5). Но понятно, что он по определению не мог помнить тех событий — он был еще младенцем. В то же время подробности и живость изложения невольно наводят на мысль, что еще в детстве Иосиф не раз слышал рассказ о них из уст непосредственных участников. Вероятнее всего, кто-то из друзей его отца входил в состав той самой еврейской делегации, которая отправилась в Птолемаиду. Вряд ли это был сам Маттитьягу — тогда Иосиф наверняка упомянул бы этот факт.

По параллельной, но совершенно не противоречащей версии тех событий, решающую роль в том, что статуя так и не была установлена в Храме, сыграл последний царь Иудеи Агриппа Первый. Воспитанный одновременно и в римском, и еврейском духе, он все же считал себя прежде всего евреем, причем евреем, самозабвенно преданным религии своего народа. Узнав в Иерусалиме о приказе друга своей юности, Агриппа упал в обморок — с одной стороны, он пришел в ужас от того святотатства, который задумал Калигула, а с другой — зная его бешеный нрав, понимал, чем может закончиться попытка ему перечить.

Придя в себя, Агриппа тут же написал императору письмо с просьбой об отмене приказа. При этом он подчеркнул, что таким шагом Калигула завоевал бы признательность всего разбросанного по империи еврейского народа, считающего Храм центром своей духовной жизни. Евреи — лояльные подданные, писал Агриппа, но их вера запрещает поклоняться статуям, а потому помещение статуи в Храме приведет к еврейскому восстанию во всех провинциях империи. «Если же ты твердо решил поместить свою статую в Храме и уничтожить еврейский народ, то сначала лиши меня жизни», — говорилось в заключительных строках письма внука Ирода.

В результате Калигула уступил и отправил Петронию следующее послание: «Если ты еще не поместил мою статую в Храме, не делай этого. Но я повелеваю не чинить никаких препятствий тем, кто пожелает установить алтари в мою честь в любом другом месте Иудеи». В том же письме Петронию было приказано покончить жизнь самоубийством, но весть о смерти Калигулы достигла Иудеи раньше императорского указа и вызвала ликование в Иерусалиме.

Однако в «Иудейских древностях» Иосиф излагает эти события несколько иначе. По его версии, Агриппа в это время был в Риме и именно там употребил всю силу своего влияния на безумного императора (ИД, 18: 8:7–9). И снова, читая этот отрывок, остается лишь поразиться знанию Иосифом кулуарных подробностей, которые могли быть известны лишь очень немногим и которые вновь и вновь косвенно доказывают, что он был весьма пытливым ребенком, с малых лет жадно впитывавшим в себя рассказы взрослых о тех событиях, современниками которых им довелось быть.

И значит, пришло самое время поговорить о том, какими были его детство и отрочество.

Глава 2. В поисках себя

Нет сомнений, что решающее значение на формирование личности Иосифа бен Маттитьягу оказала атмосфера, царившая в родительском доме.

Судя по намекам, содержащимся в его «Жизнеописании», этот дом был открыт для гостей, здесь часто бывал весь цвет тогдашнего иерусалимского общества, а среди близких друзей его отца числился и глава Синедриона Иехошуа бен Гамла (Иисус сын Гамлиэля), для которого его жена Марта, дочь богача Боэта, в начале 60-х годов I в. н. э. купила у царя Агриппы Второго звание первосвященника. Впрочем, по поводу датировки жизни и деятельности этого мудреца Талмуда до сих пор между историками и раввинами идут большие споры.

Первые, опираясь на сочинения Иосифа Флавия, убеждены, что он получил должность первосвященника в 64 году и пробыл на ней всего два года, после чего был убит по обвинению в предательстве. Талмуд настаивает на том, что жена Иехошуа бен Гамлы приобрела титул первосвященника для мужа у царя Александра Яная, правившего до 76 года до н. э., что выглядит, прямо скажем, не очень реально.

При этом в большинстве источников упоминается, что именно Иехошуа бен Гамла ввел в Иудее обязательное образование для мальчиков, начиная с шести лет. Для этого во всех городах и деревнях Иудеи при синагогах были созданы школы, в которых дети учились чтению и письму, изучали Пятикнижие, а затем и ряд книг пророков — при том, что корпус Священного Писания к тому времени еще не был канонизирован. Завершало обучение заучивание передаваемых изустно религиозных законов и высказываний мудрецов.

Введение в Иудее всеобщего обучения начиная с шести-семи лет, безусловно, было событием мирового значения, так как в итоге повлияло на формирование и развитие всей системы образования человечества. Однако по поводу того, когда именно это произошло, снова начинаются споры. Одни датируют указ Иехошуа бен Гамлы 64 годом, то есть первым годом его первосвященства, другие же относят его к 30–40-м годам, то есть ко времени детства Иосифа, когда бен Гамла уже входил в состав Синедриона, а возможно, и возглавлял его. Талмуд считает основоположником системы всеобщего образования в Иудее другого мудреца — Шимона бен Шеттаха, жившего на сто лет раньше Иехошуа бен Гамлы. Но в то же время подчеркивает, что именно последний претворил идею такого образования в жизнь и вдобавок значительно расширил программу обязательных школ.

Для нас в данном случае важно, что во времена детства Иосифа школы, предназначенные для детей из разных слоев общества, уже, безусловно, существовали. Но Маттитьягу и его жена решили не отдавать туда сыновей, а заниматься их образованием дома. Они, видимо, исходили из того, что в такие школы детей посылали те, кто в силу своего невежества попросту не мог выполнить заповедь, предписывающую отцу обучить сына Торе. После возвращения из Вавилонского плена значительная часть еврейского населения плохо знала иврит, говорила на арамейском языке и предпочитала читать Тору и другие священные книги по «таргумам» — переводам с иврита на арамейский.

Указ рабби Иехошуа бен Гамлы, таким образом, способствовал возвращению еврейского общества к родному языку. Но Маттитьягу явно был достаточно образован, чтобы самостоятельно учить детей ивриту и изучать с ними священные книги в оригинале.

«Я же, воспитываясь вместе с братом Маттафием (он был мне братом и по матери, и по отцу), мнoгo преуспевал в учении, отличаясь, как считали, памятью и разумением. Еще коrда я был ребенком около 14 лет, меня все хвалили за любовь к книжности, так что великие священники и главы народа постоянно приходили, чтобы уточнить у меня что-нибудь из Закона», — сообщает Флавий о своем детстве (ЖО, 8–9).

Таким образом, нет никаких сомнений в том, что по отношению к Иосифу было выполнено указание мудрецов, согласно которому «с 5 лет надо приобщаться к Писанию; Мишну надо изучать с 10 лет, исполнять заповеди — с 13 лет; изучать Талмуд с 15 лет»[17]. В пять лет он приступил к изучению Пятикнижия, книг пророков, псалмов и «священных свитков» Эсфирь, Руф, «Песни песней» и др.; в десять перешел к изучению законов и высказываний великих мудрецов прошлого, передававшихся изустно из поколения в поколение, а в четырнадцать, то есть на год ранее обычного срока, — к искусству религиозной полемики.

В том, как Иосиф подчеркивает, что он «много преуспевал в учении, отличаясь, как считали, памятью и разумением», можно усмотреть элемент хвастовства. Но, видимо, он и в самом деле был в детстве вундеркиндом, чудо-ребенком, одним из признаков которого как раз считалась хорошая память — с ранних лет еврейского мальчика приучали заучивать наизусть огромные отрывки текста, а то и целиком всю Тору. Высказывания мудрецов заучивались наизусть изначально, и потому именно хорошая память нередко была главным залогом успеха в обучении и одновременно постоянно развивалась в процессе учебы. Уже потом наступал черед развития самостоятельного мышления.

Иосиф и в самом деле был хорошим учеником. Об этом свидетельствуют многие страницы его «Иудейской войны»: споря как со своими соплеменниками, так и с иноверцами, он свободно приводит в качестве аргументов примеры из той или иной священной книги, а порой и цитирует их — правда, допуская иногда неточности. Сам же стиль его речи, свобода обращения с источниками свидетельствуют о том, что он и в самом деле, говоря словами еврейских мудрецов, в детстве и отрочестве в ходе учения был подобен впитывающей в себя все губке[18].

Английский историк Десмонд Сьюард, касаясь процесса обучения Иосифа, пишет: «Понятно, что Маттитьягу и его супруга не жалели ни сил, ни средств для образования Иосифа и его старшего брата, которого также звали Маттитьягу. Иосиф ясно говорит об „обоих родителях“. Это звучит неожиданно, поскольку у женщин в иудаизме не было никакого права принимать участия в образовании детей и никакой религиозной функции»[19].

Сьюард в данном случае излагает традиционный взгляд на роль женщины в иудаизме, которая сводилась исключительно к рождению детей и заботе о родном очаге. Женщина, согласно такому взгляду, обязана была знать правила кашрута, то есть диетарные законы Торы и законы семейной чистоты, но не умела читать и писать, а необходимые ей молитвы заучивала наизусть. Такой же взгляд исповедует и Фейхтвангер, воплощая его в образе Мары — еврейской девушки, ставшей рабыней императора Веспасиана и первой женой Иосифа. Но эта картина вряд ли отражает реальное положение вещей. Уже в Талмуде есть споры между мудрецами о том, должны ли отцы учить дочерей Торе или нет, и их мнения по данному вопросу разделяются. Сам факт такого спора и неоднозначность мнений свидетельствуют о том, что женщины, особенно в богатых еврейских семьях, все-таки учили Пятикнижие и владели грамотой. Так почему бы нам не предположить, что мать Иосифа, имя которой он не сохранил для истории, была из числа таких образованных женщин и участвовала в обучении сына — хотя бы в самые первые годы?!

Но то, что оба родителя занимались его образованием, отнюдь не означает, что они давали ему уроки. У них было достаточно средств, чтобы нанять превосходных частных преподавателей Писания и устной традиции, поскольку — и это тоже нам известно из Талмуда — многие знатоки Закона в ту эпоху бедствовали и вполне могли зарабатывать частными уроками для детей из богатых семей.

Помимо религиозных дисциплин маленький Иосиф наверняка изучал и азы математики, включая не только четыре арифметические действия, но и, возможно, азы геометрии и правила действия с дробями (в Талмуде приводится немало подобных задач из житейской практики). Во всяком случае, какие-то зачатки математического мышления у него точно были и пригодились затем в один из самых драматических моментов его жизни, о котором нам еще предстоит узнать.

Тесса Раджак обращает особое внимание на упоминаемую Иосифом philogrammaton — его любовь к грамматике, для которой он использует греческое слово. В этом ей видится намек на то, что он, вероятно, изучал греческий язык, а возможно и греческую философию. Впрочем, она тут же признаёт, что в тот период его жизни такое было маловероятно.

Это и в самом деле так. Изучение греческой (то есть языческой) философии мудрецами не приветствовалось, хотя сами они порой вели ожесточенные и весьма поучительные философские споры как с римскими, так и с греческими философами. Один из вопросов, занимающих исследователей: изучал ли Иосиф в отрочестве и юности греческий язык и литературу? И снова ответ на него скорее отрицательный, чем положительный.

Подавляющее большинство жителей Иерусалима и Иудеи в целом в I веке н. э. составляли евреи, говорившие между собой на арамейском языке и — реже — на иврите. Греческий в этих местах нужен был только для общения с римлянами и иностранными паломниками, а также за ближними и дальними пределами области — в Галилее или в самой Греции, на Кипре или Крите, куда жителя Иудеи могло забросить по торговым делам. Поэтому на греческом в городе говорили только представители знати, да и то далеко не все.

Причем следует учесть, что в данном случае имеется в виду отнюдь не литературный греческий язык, то есть не классический аттический диалект, на котором написаны поэмы Гомера или драмы Софокла, а «койне» — так называемый «общий греческий», своеобразный жаргон, родившийся на основе смешения четырех диалектов греческого, на котором говорили во всех уголках Римской империи, включая и сам Рим.

Койне был языком международного общения, и знаменитая Септуагинта — перевод Торы на греческий, осуществленный 70 еврейскими мудрецами по указанию Птолемея Второго-Филадельфа в III веке до н. э., написана именно на этом языке. Таким образом, ученые евреи еще в тот период свободно владели койне; это знание сохранилось и в последующие столетия. Однако никаких сведений о том, что Иосиф Флавий учил койне в детстве, у нас нет.

Скорее всего, греческий язык Иосиф выучил гораздо позже — возможно, в двадцать с лишним лет, когда стал готовиться к поездке в Рим, но и это был не более чем разговорный койне. Литературным же греческим языком он — и это уже не вызывает сомнений — овладел, будучи в достаточно зрелом возрасте. При этом Иосиф всегда сознавал, что, когда пишет на греческом, ему требуется многоопытный взыскательный редактор.

Скорее всего, под «любовью к грамматике» Иосиф понимает любовь к чтению разнообразной литературы. Накопленная к тому времени еврейская литературная сокровищница была поистине огромна, хотя до наших дней, к сожалению, дошла лишь ничтожная ее часть. В нее входили как религиозные и философские сочинения, так и исторические трактаты, мемуары, переводы из древнеегипетской и ассирийско-вавилонской литературы и т. д. Все это хранилось в виде свитков в домашних библиотеках богатых евреев, а также в библиотеке Храма, и у Иосифа в детстве и в юности должен был быть к ним свободный доступ, которым он сполна воспользовался.

Только так можно объяснить тот факт, что в «Иудейских древностях» Иосиф явно пользуется не только Библией и сочинениями греческих историков, но и многими утерянными на сегодня еврейскими источниками, и свободно их цитирует. Причем пользуется нередко по памяти, которая, как бы хороша она ни была, не могла не подводить его в деталях.

Нет сомнений, что именно широкий круг чтения в итоге помог ему в овладении писательским мастерством: для написания столь крупномасштабных произведений, как «Иудейская война» и «Иудейские древности», одного врожденного таланта явно мало; нужен еще и солидный культурный багаж.

Что касается того, что к четырнадцати годам он уже считался выдающимся знатоком Торы и Закона, — это также отнюдь не выглядит пустым хвастовством. Еврейская история знает примеры подобной и даже куда большей религиозной образованности, когда мальчики восьми — десяти лет, не говоря уже об отроках постарше, поражали почтенных раввинов знанием наизусть огромных массивов текста, а иногда и всего Талмуда и проявляли удивительную способность к их анализу. Ну, а 13 лет считались у евреев возрастом совершеннолетия, и подростки этого возраста нередко на равных вели споры о том, как следует понимать те или иные религиозные предписания, или на религиозно-философские темы.

Что касается утверждения Иосифа о том, что первосвященники и старейшины города постоянно приходили к нему, «чтобы уточнить что-нибудь из Закона», то Раджак совершенно правильно отмечает, что рассказ этот напоминает известную евангельскую историю о двенадцатилетнем Иисусе, который пришел с родителями в Иерусалим на Песах и задержался там в Храме: «Через три дня нашли Его в Храме, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего их; все слушавшие Его дивились разуму и ответам Его» (Лк, 2: 46–47).

Из дальнейшего рассказа Евангелия следует, что дело происходило на женском дворе Храма (в другой сектор Мария просто не смогла бы войти), но обе эти истории, как ни странно, отнюдь не свидетельствуют о том, что Иисус и Иосиф были по своим знаниям на равных с мудрецами.

Не исключено, что речь идет об известном способе разрешения зашедшего в тупик спора по той или иной галахической, то есть связанной с еврейским религиозным законодательством проблеме. Для того чтобы поставить в нем окончательную точку, обращались к мальчику двенадцати-тринадцати лет (то есть такому, который вот-вот достигнет совершеннолетия или только что прошел через его церемонию). Такой отрок в силу незамутненности духовного зрения выступал в качестве своего рода арбитра, и его решение о том, на чьей стороне правда, принималось обеими сторонами.

В чем, видимо, можно не сомневаться, так это в том, что в 14 лет Иосифа, как и любого подростка в его возрасте, мучили вопросы о смысле жизни, о том, в чем состоит Высшая Правда. А кроме того — опять-таки как многих подростков — мысли о неком своем великом предназначении; о том, что именно ему в силу своего происхождения, тяги к знаниям и благородства духа уготовлена особая роль в истории своего народа, а может быть, и всего мира. Не исключено, что он часто отождествлял себя в эти годы с библейским Иосифом — ненавидимым братьями, брошенным ими на поругание в яму, проданным в Египет и в итоге возвысившимся и спасшим всю семью. Эту ассоциацию он, видимо, пронесет через всю жизнь, и с годами она будет только усиливаться.

Общая атмосфера, царившая в Иудее того времени, и свойственная ему в общем-то на протяжении всей жизни религиозная экзальтация, только усиливали такие мысли и подталкивали юного коэна к напряженному духовному поиску.

Рассказ Иосифа о годах своей юности замечателен тем, что отразил в себе многие духовные и идейные поиски еврейской молодежи и — шире — всего еврейского общества I века н. э. В значительной степени наши знания об основных религиозно-идеологических течениях того времени базируются сегодня именно на сочинениях Иосифа Флавия, а все остальные исторические и теологические источники (включая Новый Завет) их лишь дополняют.

«Когда мне исполнилось 16 лет, — пишет Иосиф, — я решил изучить, чтобы как можно лучше узнать все имеющиеся у нас течения, которых, как я уже много раз говорил, по числу три. Первое — течение фарисеев, второе саддукеев и третье ессеев. Я думал, что после того, как изучу и узнаю все эти течения, смогу выбрать (для себя) лучшее из них. Потратив немало душевных и плотских усилий, я прошел через все три, но виделось мне тогда, что я все еще не достиг верного знания. И потому я стал учеником и последователем некого человека по имени Банус, который жил в пустыне, одежду себе находя на деревьях и питаясь плодами диких деревьев, и часто днем и ночью окунался в холодную воду, чтобы быть (все время) в состоянии (ритуальной) чистоты. Я провел у него три года, и когда удовлетворил свою жажду познания, вернулся в город. В девятнадцать лет я стал заниматься общественной деятельностью и присоединился к течению фарисеев, которое напоминает греческое течение стоиков» (ЖО, 2:10–12).

Невозможно не заметить очевидной противоречивости этого отрывка: если Иосиф три года провел у некого отшельника Бануса (Бана), а в девятнадцать лет уже занялся общественной деятельностью, то когда же он изучал остальные религиозно-политические течения своего времени, если приступил к их изучению в шестнадцать лет?

Большинство посвященных Флавию исследователей считают, что Банус был ессеем, но это, безусловно, не так или по меньшей мере не совсем так.

Ессеи как направление, или, точнее, секта внутри иудаизма, появились еще в период восстания Маккавеев и просуществовали до конца эпохи Второго Иерусалимского Храма, но никогда не были многочисленны. В основу их мировоззрения была положена идея удаления не только от светской, но и вообще от обычной жизни с целью духовного и нравственного усовершенствования, доводя понятие благочестие до крайности. Так как в обыденной жизни соблюдать законы о чистоте и взятые ими на себя обеты было невозможно, то они удалялись в пустынные места и жили крайне замкнутыми общинами. Причем общинами чисто мужскими — женщин они в свою среду не допускали. Занимались они преимущественно земледелием и пчеловодством, так как среди прочего отказывались от употребления в пищу мяса животных.

Читатель уже наверняка заметил в образе жизни ессеев прообраз христианского монашества, но, помимо этого, их можно вполне назвать и провозвестниками коммунистической идеи.

Одним из основных правил их жизни было: «Мое да будет твоим, твое да будет моим». Всю имевшуюся у них собственность ессеи вручали выборному казначею, закупавшему все необходимое для общины. Питались они, как уже было сказано, только плодами земли; ели два раза в день по одному блюду, так как считали, что пища нужна человеку лишь для того, чтобы служить Богу. Одежду они носили крайне скромную и до полного износа. Человек, по их мнению, должен был подавлять в себе страсти, находить успокоение в вере, изучении святых книг и размышлениях о возвышенном, чтобы реализовать главную цель жизни — стать сосудом для восприятия «руах а-кодеш» («святого духа»). Сами они называли себя «сынами Света», относя к «сынам Тьмы» все остальное человечество, включая соплеменников.

«Вступить в общину (ессеев. — П. Л.) было трудно. Желавшие это сделать проходили испытательный срок в течение двух лет. После истечения этого срока общее собрание выносило решение о принятии кандидата в общину. Новый член передавал общине „все знания, труд и имущество“ (в уставе общины прямо сказано, что принятие нового члена сопровождается смешением его имущества с имуществом общины)»[20], — пишет выдающийся советский историк религии И. С. Свенцицкая.

В восьмой главе второй книги «Иудейской войны» Иосиф Флавий чрезвычайно подробно описывает быт ессеев, их распорядок дня; рассказывает о том, что их общины были не только в пустыне, но и в различных городах и деревнях; о порядке их совместных трапез, постоянном ритуальном окунании с целью очищения (но не совершенно обнаженными), внутреннем коллективном суде, а также о готовности всегда прийти на помощь ближнему, даже незнакомым людям, но не своим близким родственникам. Отмечает он и то, что были ессейские общины, которые придерживались безбрачия, а были и те, которые считали, что рождение детей — величайшая заповедь, и ради ее исполнения вступали в брак, но на время беременности жен прекращали с ними интимные отношения; подчеркивает их долголетие — многие из них доживали до ста лет и даже больше.

Особый интерес у него вызывают воззрения ессеев на жизнь после смерти: «Они именно твердо веруют, что хотя тело тленно и материя невечна, душа же всегда остается бессмертной; что, происходя из тончайшего эфира и вовлеченная какой-то природной пленительной силой в тело, душа находится в нем как бы в заключении, но, как только телесные узы спадают, она, как освобожденная от долгого рабства, весело уносится в вышину. Подобно эллинам, они учат, что добродетельным назначена жизнь по ту сторону океана — в местности, где нет ни дождя, ни снега, ни зноя, а вечный, тихо приносящийся с океана нежный и приятный зефир. Злым же, напротив, они отводят мрачную и холодную пещеру, полную беспрестанных мук. Эта самая мысль, как мне кажется, высказывается также эллинами, которые своим богатырям, называемым ими героями и полубогами, предоставляют острова блаженных, а душам злых людей — место в преисподней, жилище людей безбожных, где предание знает даже по имени некоторых таких наказанных, как Сизиф и Тантал, Иксион и Титий. Бессмертие души, прежде всего, само по себе составляет у ессеев весьма важное учение, а затем они считают его средством для поощрения к добродетели и предостережения от порока. Они думают, что добрые, в надежде на славную посмертную жизнь, сделаются еще лучшими; злые же будут стараться обуздать себя из страха перед тем, что даже если их грехи останутся скрытыми при жизни, то, по уходе в другой мир, они должны будут терпеть вечные муки. Этим своим учением о душе ессеи неотразимым образом привлекают к себе всех, которые только раз вкусили их мудрость» (ИВ, 2:8:11).

И далее он говорит о том, что, видимо, для него было особенно важно и притягивало его к ессеям: «Встречаются между ними и такие, которые после долгого упражнения в священных книгах, разных обрядах очищения и изречениях пророков утверждают, что умеют предвещать будущее. И, действительно, редко до сих пор случалось, чтобы они ошибались в своих предсказаниях» (ИВ, 2:8:12).

Все эти подробности не оставляют сомнений: какое-то время Иосиф бен Маттитьягу все же жил среди ессеев и мог пристально наблюдать за ними. Возможно, это продолжалось несколько месяцев, а затем он понял, что такая жизнь не для него, но с зорким взглядом писателю этого хватило, чтобы многое заметить и запомнить — на память он никогда не жаловался.

Что же касается отшельника Бануса, с которым Иосиф, по его словам, провел три года (что весьма удивительно для его явно несклонной к аскетизму натуре), то он не мог быть ессеем, поскольку отвергал жизнь в общине. Банус явно разделял некоторые взгляды ессеев на то, как следует жить, но, возможно, сам считал себя пророком и посланником Божьим и создал некое собственное учение — подобных людей в то время в Иудейской пустыне было немало.

Что же целых три года могло удерживать избалованного, привыкшего к сытой и комфортной городской жизни юношу возле этого пустынника? Зная последующую историю жизни Иосифа, мы можем с большой степенью вероятности предположить, что Банус использовал некие мистические практики для того, чтобы притянуть на себя дух пророчества, и Иосиф хотел овладеть ими. Во всяком случае, он явно тяготел к мистике, хотя и старался этого не афишировать даже среди евреев, не говоря уже о явно тяготеющих к рационализму римских аристократах. Но в то же время он, видимо, поверил в то, что перенял это умение у Бануса и, приведя тело и дух в определенное состояние, также способен прозревать будущее.

Вернувшись домой, Иосиф, судя по всему, на какое-то время сблизился с партией саддукеев (цдуким). Основоположником ее по традиции считается первосвященник Цадок, которого Талмуд называет недоучившимся учеником мудреца Антигноса из Сохо (III век до н. э.). Саддукеи отрицали Устную Тору, полагая, что необходимо следовать только Священному Писанию. Одновременно они отвергали идею посмертного воздаяния и считали, что душа умирает вместе с телом. Флавий, уподобляя фарисеев стоикам, сравнивает саддукеев с эпикурейцами.

Стоя одновременно на страже Закона (чтобы все было, «как написано») и отвергая любые нововведения, саддукеи видели в греческом и римском владычестве проявление Божьей воли, а потому охотно шли на сотрудничество сначала с Селевкидами, а затем и с римлянами. Почти все они принадлежали к зажиточным слоям общества.

Два последних обстоятельства обусловили то, что римские наместники предпочитали видеть на посту первосвященника именно представителя саддукеев и всячески поддерживали последних. Таким образом, принадлежать к саддукеям было попросту выгодно, и многие поддались этому соблазну. Не миновал он, по-видимому, на какое-то время и юного Иосифа, решившего попробовать свои силы на общественно-политическом поприще.

В той же главе «Иудейской войны» он дает саддукеям следующую характеристику: «Саддукеи — вторая секта — совершенно отрицают судьбу и утверждают, что Бог не имеет никакого влияния на человеческие деяния, ни на злые, ни на добрые. Выбор между добром и злом предоставлен вполне свободной воле человека, и каждый по своему собственному усмотрению переходит на ту или другую сторону. Точно так же они отрицают бессмертие души и всякое загробное воздаяние. Фарисеи сильно преданы друг другу и, действуя соединенными силами, стремятся к общему благу. Отношения же саддукеев между собой суровее и грубее; даже со своими единомышленниками они обращаются как с чужими» (ИВ, 2:8:14).

В итоге Иосиф, по его собственному признанию, решил примкнуть к фарисеям (порушим). Автор прекрасно понимает, какие ассоциации вызывает это слово у русскоязычного читателя и вообще у христиан.

Толковый словарь Ожегова в качестве синонимов слова «фарисей» дает такие слова, как «ханжа» и «лицемер», и в этом значении они пришли в русский язык из Нового Завета. Но в Евангелии от Матфея Иисус, с одной стороны, говорит: «берегитесь закваски фарисейской и садуккейской» (Мф. 16:6), — а с другой призывает: «Итак всё, что они („книжники и фарисеи“. — П. Л.) велят вам соблюдать, соблюдайте и делайте» (Мф, 23:3), то есть требует неукоснительного соблюдения заповедей Торы именно в понимании их фарисеями, из чего следует, что и сам он по большому счету принадлежал к этому течению.

А апостол Павел с гордостью провозглашал в Синедрионе: «Мужи братия! я фарисей, сын фарисея…» (Деян. 23:6).

Кстати, в Талмуде также содержится жесткая критика тех фарисеев, которые на словах провозглашают одно, а делают другое, так что герои Нового Завета в своей критике не одиноки — она была очень распространена в то время, будучи неотъемлемой частью нападок на образ жизни элиты (что было и, к счастью, будет во все времена).

В сущности, современный иудаизм — это иудаизм именно «фарисейского» толка, основанный на убеждении, что Тора содержит в себе ответы на все вопросы, которые ставит перед евреем жизнь; что судьба каждого еврея и всего еврейского народа зависит от того, насколько ревностно евреи соблюдают заповеди Торы. Одновременно фарисеи настаивали на следовании как Письменной Торе, так и устному преданию, а также расширенному толкованию текста Священного Писания, с тем чтобы оно отвечало требованиям сегодняшнего дня.

«Из двух первенствующих сект фарисеи слывут точнейшими толкователями закона и считаются основателями первой секты. Они ставят всё в зависимость от Бога и судьбы и учат, что хотя человеку предоставлена свобода выбора между честными и бесчестными поступками, но что и в этом участвует предопределение судьбы. Души, по их мнению, все бессмертны; но только души добрых переселяются после их смерти в другие тела, а души злых обречены на вечные муки…» (ИВ, 2:8:14). Это, кстати, одно из важных свидетельств Иосифа, доказывающее, что уже в ту эпоху еврейские мудрецы верили в «гильгуль нешамот» — переселение душ.

Разница в политических взглядах между саддукеями и фарисеями заключалась в том, что последние отвергали какое-либо сближение с греками и римлянами и считали, что любое, даже самое косвенное участие еврея в их праздниках означает его впадение в язычество.

Исследователей среди прочего занимает вопрос, к какой из двух партий принадлежал Маттитьягу, отец Иосифа. Точных указаний самого Флавия по этому поводу нет, но вероятнее всего, он был фарисеем — особенно учитывая его дружбу с одним из лидеров этой партии р. Иехошуа бен Гамлой. Однако в силу своего происхождения он мог поначалу принадлежать и к саддукеям и изменить взгляды с течением времени.

Сам факт, что родители позволили Иосифу искать себя в самых разных течениях, говорит о толерантности еврейского общества того времени — вопреки распространенному мнению, между теми же саддукеями и фарисеями было ожесточенное политическое соперничество, но не было смертельной вражды. По ряду вопросов их мнения совпадали, и они могли даже сотрудничать, а молодежь вообще могла время от времени переходить из одного лагеря в другой в соответствии с изменениями в своем мировоззрении. Однако по мере роста антиримских настроений во всех слоях населения эти разногласия становились всё более и более непримиримыми, а к тому моменту, когда Иосиф вступил из юности в молодость, изменились настолько, что перешли в откровенную вражду.

Вместе с тем — видимо, уже после того, как он решил попробовать себя на политическом и военном поприще, — Флавий понял, что на самом деле в еврейском обществе существуют не три, а четыре идейных течения. Причем, при всей малочисленности четвертого, его никак нельзя сбрасывать со счетов.

Вот как он пишет об этом в тех же «Иудейских древностях»: «Родоначальником четвертой философской школы стал галилеянин Иуда. Приверженцы этой секты во всем прочем вполне примыкают к учению фарисеев. Зато у них замечается ничем не сдерживаемая любовь к свободе. Единственным руководителем и владыкою своим они считают Господа Бога. Идти на смерть они считают за ничто, равно как презирают смерть друзей и родственников, лишь бы не признавать над собою главенства человека. Так как в этом лично может убедиться воочию всякий желающий, то я не считаю нужным особенно распространяться о них. Мне ведь нечего бояться, что моим словам о них не будет придано веры; напротив, мои слова далеко не исчерпывают всего их великодушия и готовности их подвергаться страданиям. Народ стал страдать от безумного увлечения ими при Гессии Флоре, который был наместником и довел иудеев злоупотреблением своей власти до восстания против римлян» (ИД, 2, XVII, 1:6).

Под этой «четвертой философской школой» Флавий имеет в виду зелотов и сикариев: они и в самом деле были основной движущей силой антиримского восстания, итогом которого стало разрушение Иерусалима и Храма.

Иегуда Галилеянин, о котором он говорит, был сыном казненного Иродом Великим мятежника Хизкии. После смерти Ирода он поднял мятеж против очередной переписи населения, организованной римским прокуратором Квиринием. Мятежникам удалось захватить арсенал в цветущем, хорошо укрепленном городе Сепфорисе (Ципори), и полученное таким путем оружие еще больше разожгло пламя восстания. В итоге оно было в буквальном смысле слова потоплено в крови, а сам Иегуда убит.

Однако его затаившиеся в горах Галилеи последователи сохранили не только память о своем лидере, но верность его идеям, центральная из которых заключалась в том, что евреи должны служить только Богу, только Его называть Господином. Любая чужеземная власть является враждебной, а потому не только римляне, но и те евреи, которые с ними каким-либо образом сотрудничают, должны быть уничтожены. Только после уничтожения ненавистного режима Господь явит Своему народу Мессию, который и установит на Земле новый миропорядок, в котором все человечество будет избавлено от мук и страданий, а евреи займут полагающееся им место «народа священников и святых».

Смерть не страшила последователей этой философии — ведь, как и фарисеи, они верили в то, что мученически погибших за веру и освятивших своей смертью имя Творца ждет «олам а-ба» — «будущий мир», хотя что он собой представляет, понимали очень размыто. Как бы то ни было, они шли на смерть легко и радостно.

Традиция предпочтения убийства своих близких и последующего самоубийства сдаче в плен и попаданию в рабство, начавшаяся еще во время подавления волнений в Галилее Иродом, получила в их среде очень широкое распространение. Сами они себя называли «канаим», что на иврите означает «ревнители» и переводится на греческий как «зелоты».

Осознавая, что разжечь пламя нового народного восстания не так просто, последователи Иегуды Галилеянина, возглавляемые его сыновьями Яаковом, Симоном (Шимоном) и Менахемом, решили перейти от проповеди своих идей к террору. Зачастую их действия сводились к откровенному разбою — ограблению богатых язычников и евреев, поджогам зданий, в которых находились те или иные римские учреждения и т. д., а затем и к убийствам.

После этого за ними закрепилось название «сикарии» — от латинского «sica» — «кинжал». Как сообщает Иосиф Флавий, их излюбленным приемом было явиться в Иерусалим под видом мирных паломников, спрятав кинжал под одеждой, затесаться в толпу, а затем нанести смертельный удар выбранной жертве — как правило, еврею, замеченному в дружбе или сотрудничестве с римлянами. Многие историки считают, что именно сикарии являются основоположниками политического терроризма. В некоторых вопросах зелоты смыкались с ессеями, и некоторые исследователи даже считают, что они были не более чем самым радикальным крылом ессеев. В «Иудейской войне» Иосиф называет сикариев не иначе как «шайкой разбойников», и, видимо, он был далеко не одинок в этой оценке.

Читатель уже наверняка обратил внимание, что среди сколько-нибудь значимых течений религиозной, общественной и политической мысли Иосиф Флавий не упомянул христиан. В его время они, безусловно, существовали, но были, видимо, крайне малочисленны и непопулярны.

Остается главный вопрос: в чем, собственно говоря, состояли убеждения самого Иосифа Флавия? Видимо, Лион Фейхтвангер в «Иудейской войне» прав, когда описывает его душевные и идейные метания. Будучи критически мыслящим и одновременно очень эмоциональным молодым человеком, Иосиф просто по определению не мог стать фанатическим приверженцем какой-то одной точки зрения.

В вопросах понимания Священного Писания он, безусловно, был на стороне фарисеев и так же, как и они, был убежден в однозначном духовном и интеллектуальном превосходстве еврейской монотеистической культуры над языческой — и он докажет верность этим взглядам в своем гениальном трактате «Против Апиона». Вместе с тем он втайне разделял и позицию саддукеев о том, что власть Рима — не самое большое зло; в ней есть свои преимущества, и надо их использовать, а не идти на какие-то самоубийственные военные и политические шаги — и потому он решительно осуждал тех же сикариев и не хотел иметь с ними ничего общего

Однако стоило римлянам совершить очередную провокацию против евреев и их веры, посягнуть на Храм, насильно начинать насаждать язычество и устраивать жестокие расправы по отношению к тем же зелотам — и в нем начинало преобладать национальное чувство. Его симпатии вмиг разворачивались в сторону ревнителей-зелотов, и их чаяния становились и его чаяниями.

Но как бы ни складывались обстоятельства в тот или иной момент его жизни, он продолжал верить в то, что Всевышний предназначил его для некой великой миссии. Придет час — и он должен будет исполнить это предназначение, с тем чтобы его имя навек сохранилось в народной памяти.

Глава 3. Бурная юность

Следует заметить, что обращение молодого Иосифа бен Маттитьягу к общественно-политической деятельности было, безусловно, закономерным — к этому поприщу, видимо, изначально готовили его родители и стремился он сам.

Как мы уже говорили, дом Маттитьягу-коэна был открыт для гостей, среди которых были первосвященник и рядовые священнослужители, и члены Синедриона, и просто знатоки Писания, и можно не сомневаться, что большинство разговоров этих уважаемых мужей включало в себя и обсуждение политических новостей, а также яростные споры о том, как влиять на настроение народных масс и куда вести нацию дальше.

Так как, в отличие от римлян, у евреев детям всегда разрешалось присутствовать на общих трапезах и при разговорах взрослых, то Иосиф с детства был свидетелем таких споров, пересудов, а также и неминуемо возникающих во время таких застольных бесед воспоминаний о давнем и недавнем прошлом.

И его отец, и многие родственники и друзья семьи Маттитьягу еще хорошо помнили последние годы правления Ирода Великого. Помнили со всеми его ужасными злодеяниями, но и с грандиозным строительным пылом, а также финансовыми и политическими шагами, значительно улучшившими положение евреев, живущих как на родине, так и в других областях Римской империи.

С высоты всего в несколько десятилетий они даже начали слегка идеализировать страшные годы. Да, при Ироде надо было уметь держать язык за зубами. Да, существовала большая вероятность быть схваченным на улице, а потом навсегда исчезнуть в подземельях царского дворца (причем чем выше было твое общественное положение, тем выше была такая вероятность!). Но ведь с другой стороны, при Ироде все же был порядок; власть римлян ощущалась не так явственно, а в дни голода он находил средства для закупки зерна и раздачи его народу. А вот после его смерти все покатилось под откос. Наследники царя показали полную несостоятельность: постоянно ездили в Рим разбираться друг с другом, что вызывало понятное недовольство народа. А как следствие этого, и в Иудее, и в Галилее, и в Самарии началась смута, которая, по сути дела, с тех пор и не прекращалась — короткие времена затишья сменяются новыми бунтами.

Тогда, в 3756 году по еврейскому календарю (4 год до н. э.) римский наместник Сирии Вар направил в Иерусалим третью часть всей имеющейся у него армии, которая присоединилась к уже находившимся там римским солдатам. Когда квестор Сирии (то есть управляющий финансами провинции) Сабин потребовал выдать ему сокровищницу Ирода, это вызвало взрыв народного негодования. А тут еще приближался Шавуот[21], праздник дарования Торы, и тысячи паломников устремились в Иерусалим. Эта огромная толпа в какой-то момент окружила римлян, и те оказались в осаде.

Сабин в ответ дал указание легионерам прорываться в сторону Храма, и исход этого боя профессиональных бойцов с не имеющим никакого военного опыта простонародьем был предрешен. Чтобы сдержать наступление римлян, евреи поднялись на построенную Иродом ведущую к Храму изумительной красоты галерею и начали оттуда стрелять в противников из лука. Римляне в ответ подожгли галерею, и часть из тех, кто там стоял, сгорела заживо, часть предпочла покончить жизнь самоубийством, вонзив меч в живот; а те, кто спрыгнул вниз, разбились или были заколоты римлянами.

Тем не менее Сабин после этих событий отступил, а мятеж охватил все области Святой Земли. Именно тогда Иегуда Галилеянин, сын казненного Иродом без суда Хизкии, и собрал вокруг себя множество недовольных как римлянами, так и любой властью вообще, захватил оружейные склады в Сепфорисе и поднял знамя восстания.

На самом деле очагов восстания было множество, поскольку почти каждый, в ком были хоть какие-то лидерские качества, спешил в том году провозгласить себя вождем, а то и царем, но нередко вся их борьба сводилась к нападению на небольшие отряды римлян и к грабежам.

Вар в итоге затушил все эти очаги мятежа, распяв больше двух тысяч его участников. Наследники Ирода превратились в правителей небольших областей, власть Рима стала всеобъемлющей, и в 6 году в Иудею прибыл первый прокуратор (то есть, по сути дела, управляющий областью, подчинявшийся наместнику-губернатору Сирии) Колоний. Вскоре после его вступления на этот пост Иегуда Галилеянин поднял новое восстание, в ходе которого был убит.

За Колонием на посту прокураторов Иудеи последовали Амбвиний, Анней Руф, Граций и Понтий Пилат. Последний особенно прославился своей жестокостью и вероломством. Именно за явное превышение власти Пилат был отправлен в 36 году на суд императора в Рим, признан виновным, сослан в Галлию, где и покончил жизнь самоубийством.

Иосиф родился вскоре после отставки Пилата, и его детство проходило на фоне царствования Агриппы Первого, получившего, как уже рассказывалось, от Калигулы Батанею и Трахонею, к которым впоследствии тот прибавил еще и Галилею и Перею — земли изгнанного в 39 году другого дяди Ирода, Антипы. Его влияние в кулуарах римской власти оставалось огромным, и когда на престол взошел Клавдий (41–54), Агриппа выступил в качестве посредника между сенатом и новым императором, чем помог тому удержаться на троне. В благодарность Клавдий сделал его еще и царем Иудеи и Самарии, и таким образом его царство оказалось даже больше, чем царство его великого и безумного деда.

Должность прокуратора при Агриппе была упразднена, а новый царь на деле доказал, что в нем течет не только кровь идумея Ирода, но и кровь Хасмонеев, проявив себя как мудрый, рачительный и в то же время преданный своему народу правитель. Как уже было сказано выше, Иосиф рассказывает и в «Иудейской войне», и в «Иудейских древностях» о периоде правления Агриппы Первого с такими подробностями, что почти не остается сомнений, что он мальчиком лично слышал рассказы взрослых о новом царе и его деятельности.

Агриппа Первый, видимо, понимал, что рано или поздно широкомасштабная военная операция Рима против Иудеи неизбежна, и потому стал не только расширять и украшать Храм, но и укреплять Иерусалим, то есть, по сути, продолжил действовать в том же направлении, что Ирод Великий. Он начал возводить четвертую стену вокруг города, причем Иосиф, видевший процесс строительства собственными глазами, утверждает, что стена эта была такой крепкой, «что, если бы она была окончена, римская осада не могла бы иметь никакого успеха» (ИВ, 2:11:6).

Но в том-то и дело, что это поняли и в Риме, откуда последовал грозный оклик прекратить строительство. А в 44 году Агриппа Первый внезапно скончался на 54-м году жизни. То, что это произошло сразу после большого пира в Кейсарии, невольно наводит на подозрение, что его смерть стала следствием отравления — в Риме решили, что с начавшим себя вести крайне подозрительно царем Иудеи надо кончать.

Это подтверждает и то, что Клавдий не передал трон Агриппы Первого находившемуся в тот момент в Риме его сыну Марку Юлию Агриппе Второму, хотя тому было 17 лет — вполне зрелый по понятиям того времени возраст. Вместо этого юному царю, ставшему последним в династии Ирода, Клавдий пожаловал находившуюся в Сирии Халкиду, а затем, спустя годы, — владения его двоюродного деда Филиппа — Батанею, Трахонею и Гавлантиду, то есть области, располагавшиеся вокруг Кинерета (Тивериадского озера). Нерон после своего воцарения добавил к этому часть Галилеи, включая Тверию (Тивериаду), перейский город Юлиаду и прилегающие к нему 24 деревни.

В Иудее же в 46 году появился новоназначенный прокуратор Куспий Фад, которого вскоре сменил на этом посту тогда еще совсем молодой Тиберий Александр — человек, безусловно, неординарный.

Еврей по рождению, сын главы еврейской общины Александрии Александра Лисимаха и племянник великого греческо-еврейского философа Филона Александрийского, он еще в ранней юности отказался от монотеизма и стал всячески демонстрировать приверженность религии Рима. Вряд ли Тиберий Александр был убежденным язычником — скорее всего, обычным рационалистом и последователем философии Тита Лукреция Кара, отрицавшего все сверхъестественное. В язычество же он ударился исключительно с целью сделать блестящую военную и политическую карьеру в Риме и в итоге достиг поставленной цели — стал наместником императора в Египте. Будучи потомком Хасмонеев, Тиберий Александр приходился семье Иосифа дальним родственником.

В «Иудейской войне» Иосиф утверждает, что в период прокураторства Куспия Фада и Тиберия Александра «народ хранил спокойствие, так как те не посягали на туземные обычаи и нравы» (ИВ, 2:11:6), но это, мягко говоря, не совсем соответствует действительности — и герой этой книги, находившийся в то время в переходном возрасте, это, безусловно, знал.

Фад начал свою деятельность в Иудее с того, что возродил требование предыдущих прокураторов отдать ему на хранение облачение, в котором первосвященник совершал службу в Судный день, а с ним и право лично назначать и устранять первосвященников. Это унизительное требование вызвало волнения в Иерусалиме, которые быстро перекинулись на все остальные области. Предводительствуемые зелотами, последователями Иегуды Галилеянина, партизанские отряды начали нападать на римлян, а также на всех неевреев всюду, где только могли, и Куспию Фаду приходилось проводить одну карательную операцию за другой.

Одновременно именно в этот период в народе усилились мессианские чаяния. Появилось большое количество проповедников, возвещавших скорый приход Мессии и избавление от ненавистного владычества римлян. Имена некоторых из них сохранились исключительно в произведениях Иосифа Флавия. Из них же становится ясно, что бедняки были готовы поверить любому, кто обещал освобождение, и один проповедник сменялся другим. И Куспий Фад для поддержания порядка с завидным усердием преследовал всех этих лжемессий, лжепророков и их последователей.

Недолгое правление Тиберия Александра, на которое вдобавок пришлись годы засухи и голода, также было отмечено постоянными волнениями. Будучи евреем по крови, он хорошо знал своих соплеменников и старался не задевать их религиозные чувства, но и он прибегал к кровавым расправам над мятежниками и в конце концов сумел схватить и распять двух предводителей зелотов — сыновей Иегуды Галилеянина Яакова и Симона (Шимона).

Иосифу исполнилось 13 лет, то есть он стал по еврейским понятиям совершеннолетним, когда в Иудею прибыл новый прокуратор — Вентидий Куман. В это время Иосиф уже приступил к изучению всех деталей храмовой службы, проводил на территории Храма немалую часть времени, что делало его не только очевидцем, но и участником многих событий.

В частности, он, вне сомнения, наблюдал вблизи за событиями, развернувшимися в дни праздника Песах 50 года, когда огромная толпа паломников хлынула в Храм, а римские солдаты по обыкновению заняли места на галерее, чтобы пресечь любое волнение прежде, чем оно успеет начаться. И тут один из солдат повернулся спиной к паломникам, обнажил зад и громко выпустил ветры, выразив тем самым свое отношение к евреям и их празднику.

Эта грязная «шутка» и стала той самой спичкой, которая была брошена в канистру бензина, — и без того униженная римским конвоем, начиненная ненавистью толпа стала громко требовать наказания осквернившего чувства верующих солдата, а молодежь начала забрасывать легионеров камнями — этим вечным и всегда находящимся под рукой оружием Ближнего Востока. Куман в ответ вызвал подкрепление. При появлении тяжелых пехотинцев, которые в любой момент могли пойти в наступление и начать резню, среди паломников началась паника, и они бросились прочь от Храма. В начавшейся давке, как утверждает Иосиф в «Иудейской войне», очевидно наблюдавший эту сцену с храмовой стены, погибло 10 тысяч (а согласно «Иудейским древностям», 20 тысяч) человек. «Так праздник превратился для всего народа в день плача, и каждый дом наполнился воплями и рыданиями» (ИВ, 2:12:1).

Вскоре после этого возле расположенной к северу от Иерусалима деревни Ветхорон (Бейт-Хорон) банда еврейских разбойников ограбила приехавшего в страну с личным поручением от императора некого Стефана. Куман не нашел ничего лучшего, кроме как провести в ответ карательную акцию во всех окрестных деревнях за то, что их жители не преследовали и не задержали разбойников. Любопытно, что евреи не оказывали особого сопротивления, когда римляне грабили их дома, а их самих целыми семьями объявляли пленными и обращали в рабство. Но — только до того момента, пока один из солдат не разорвал и бросил в огонь свиток Торы. Столь чудовищного святотатства евреи простить не могли, и страна снова забурлила.

В Кейсарию, где находилась резиденция Кумана, устремилась огромная толпа, требовавшая смертной казни солдата, так откровенно надругавшегося над Священным Писанием, а значит и над самим Богом. Куман понял, что ситуация становится слишком взрывоопасной, и приговорил святотатца к смерти. Причем на казнь солдата вели через толпу его обвинителей.

После этого страсти успокоились, но ненадолго. Толчок к новому кровопролитию дало столкновение между евреями и самаритянами, в ходе которых обе стороны пролили немало крови. В итоге представительные делегации и тех и других направились в Рим искать правды и обвиняя противоположную сторону в начале конфликта. Они не учли, что для римлян главное — обеспечить порядок, и ради этого они начали распинать и рубить головы как евреев, так и самаритян.

Куман был вызван в Рим, и туда же, на суд императора, были отправлены защищавшие интересы своих народов лидеры евреев и самаритян. Первых представляли первосвященники Ионафан (Йонатан) и Анания (Ханания), а также сын Ханании Анан (Ханан). В Риме обе стороны попытались найти покровителей, которые могли бы замолвить за них словечко перед императором. Евреи прибегли к помощи Агриппы Второго, который горячо защищал своих соплеменников.

Кончилось дело тем, что самаритяне были признаны виновными и трое самых знатных членов их делегации были казнены, Куман был признан не справившимся с возложенной на него миссией и отправлен в ссылку, а трибуна Целлера, допустившего бесчинства своих солдат, император велел вернуть в Иерусалим, с тем чтобы его пытали, проволокли по городу и затем отрубили голову.

Тогда же, в 52 году, в то самое время, когда Иосиф начал «искать себя» и направился сначала к ессеям, а затем в пустыню отшельничать вместе с Банусом, в Иудею прибыл новый прокуратор — Феликс, родной брат влиятельного фаворита Клавдия вольноотпущенника Паласа, который, по сути дела, и управлял в те годы и самим императором, и империей.

Чтобы понять, что представлял собой Феликс и что думали о нем его сограждане, лучше всего обратиться к «Анналам» великого Тацита. «Но брат Паласа Феликс, — сообщает Тацит, — состоявший много лет прокуратором в Иудее, превосходил его в жадности; могущество, которое его прикрывало, внушало ему уверенность, что всякие его преступления пройдут безнаказанно. Он действовал смело и произвольно, с гордостью царя и низостью раба»[22].

Из этих слов становится понятно, что Феликс откровенно грабил Иудею и крайне нетерпимо относился к любым попыткам помешать его произволу. Как следствие, население нищало, еще больше озлоблялось на власть Рима, откровенно симпатизировало зелотам, а окончательно обнищавшие крестьяне подавались в разбойники и грабили на дорогах путников, оправдывая свои действия идейными соображениями.

Прокуратором Феликс, по мнению историков, стал при содействии представшего перед императором по тяжбе между евреями и самаритянами первосвященника Ионатана. Последний надеялся, что в благодарность за протекцию Феликс будет на посту прокурора учитывать мнение еврейской верхушки, но, разумеется, жестоко просчитался. С одной стороны, за свою поддержку Феликса Ионатан стал ненавистен для зелотов и сикариев, решивших сделать его следующей целью, а с другой — Феликс был разъярен непрестанными призывами Ионатана не быть столь жестоким к народу.

Сам Иосиф в «Иудейских древностях» характеризует правление Феликса следующим образом: «Между тем дела Иудеи приходили со дня на день все в больший упадок. Страна вновь наполнилась разбойниками и обманщиками, которые вводили простонародье в заблуждение. Тем временем Феликс ежедневно ловил и казнил как тех, так и других… Особенную неприязнь Феликс питал к первосвященнику Ионатану за то, что тот часто напоминал ему о необходимости лучшего управления иудейскими делами, дабы Феликс, которого император по просьбе Ионатана же послал наместником в Иудею, не навлекал на себя ненависти народа. Поэтому Феликс стал придумывать предлог, под которым он мог бы избавиться от столь тягостного ему Ионатана, потому что постоянные увещевания тяжелы тем, кто имеет в виду поступать противозаконно. По этой причине Феликс за огромную сумму подкупил одного из преданнейших друзей Ионатана, иерусалимского жителя Дораса, и уговорил его подослать к Ионатану наемных убийц. Дорас согласился и следующим образом решил привести, при помощи убийц, в исполнение свой замысел: несколько человек отправились в город под предлогом поклониться Господу Богу; при этом у них под платьем были спрятаны ножи. Затем они приблизились к Ионатану, обступили его и покончили с ним. Так как это убийство прошло безнаказанным, то разбойники впоследствии стали совершенно безбоязненно являться во время праздников в город, держа под платьем ножи наготове. Затем они смешивались с народною толпою и убивали тут как своих личных врагов, так и тех, против которых их нанимали за деньги. Это они делали не только в пределах города, но и в самом храме, так как не стеснялись осквернять святилище столь святотатственными убийствами. Поэтому, полагаю я, и Господь Бог, в гневе на такое кощунство, лишил нас нашего города и напустил на нас римлян, не видя более в своем храме прежней его чистоты и незапятнанности, предал город всеочищающему пламени и дал увести нас с женами и детьми в рабство, желая, чтобы мы образумились при таких бедствиях…» (ИД, 20:8:5).

Как видим, Феликс, с одной стороны, безжалостно боролся с сикариями, с другой — при необходимости с ними сотрудничал, превращая часть из них из борцов за идею в обыкновенных наемных убийц.

В это же время в стране снова усилились мессианские настроения, вновь появилось множество самозваных пророков и лжемессий — тех самых, которых Иосиф называет проходимцами и обманщиками, явно считая их «пророчества» опасным для народа бредом. Нередко такие самозванцы собирали толпы поклонников, которые в предвкушении чуда следовали за ними в пустыню, на берега Иордана и вообще куда угодно. И так же, как Фаст, Феликс жестоко пресекал их деятельность.

«Около того же времени, — рассказывает Иосиф в „Иудейских древностях“, — в Иерусалим явился некий египтянин (еврей из Египта. — П. Л.), выдававший себя за пророка; он уговорил простой народ отправиться вместе с ним к Елеонской горе, отстоящей от города на расстоянии пяти стадий. Тут он обещал легковерным иудеям показать, как по его мановению падут иерусалимские стены, так что, по его словам, они будто бы свободно пройдут в город. Когда Феликс узнал об этом, он приказал войскам вооружиться; затем он во главе большого конного и пешего отряда выступил из Иерусалима и нагрянул на приверженцев египтянина. При этом он умертвил четыреста человек, а двести захватил живьем. Между тем египтянину удалось бежать из битвы и исчезнуть. Впрочем, разбойники вновь стали побуждать народ к войне против римлян, говоря, что не следует повиноваться. При этом они грабили и сжигали деревни тех, кто не примыкал к ним» (ИД, 2:20:8).

Одним из главных злодеяний Феликса стала резня евреев в Кейсарии — городе со смешанным населением, где между евреями и местными «греками» шла ожесточенная борьба за власть и право жить по своим обычаям. Евреи при этом напирали на то, что Кейсария была построена еврейским царем Иродом и, следовательно, верховодить в ней должны они. Греки резонно возражали, что город изначально строился как нееврейский, с языческими храмами, ипподромом, статуями богов и императоров на улице и всем прочим, и поначалу в городе не жило ни одного еврея. А значит подлинные хозяева города — греки и они будут жить так, как считают нужным, не заботясь о чувствах евреев.

Дело дошло до столкновений, и когда евреи отказались внять призыву Феликса успокоиться, тот бросил на них солдат, которые начали настоящую резню в еврейских кварталах, а также безнаказанно занялись грабежом богатых еврейских домов.

К периоду правления Феликса и относится начало того, что Иосиф называет своей «общественной деятельностью». Мы можем только догадываться, в чем именно она состояла.

Как раз в дни Феликса Агриппа Второй назначил первосвященником Измаила бен Фаба, что породило распри внутри сословия коэнов, и те вовлекли в них и других горожан. Если верить «Иудейским древностям», дело дошло до того, что первосвященник и его окружение собирали у народа и присваивали себе десятину, предназначенную для простых коэнов, в результате чего последние остались без источника пропитания и несколько самых бедных коэнов умерли от голода.

Две враждующие партии постоянно жаловались друг на друга прокуратору и вербовали себе приверженцев, устраивавших на улицах словесные стычки, переходившие в настоящие бои. Вероятнее всего, Иосиф также участвовал в этой борьбе на стороне простых коэнов и, возможно, даже был одним из тех самых «вербовщиков приверженцев» — чем не общественная деятельность? Если это так, то он неминуемо должен был снискать определенную популярность у сторонников одной из партий, а в случае ее победы и получить с этого какие-то дивиденды — скажем, в виде престижной должности при Храме. И что уж совершенно точно, за ним должна была закрепиться репутация «молодого человека, подающего большие надежды».

Лишь в 60 году император Нерон, вступивший на престол в 54 году (и бывший, кстати, ровесником Иосифа) отозвал наконец Феликса с поста прокуратора и назначил на его место Порция Феста.

Фест развернул в Иудее жесточайшую борьбу с разбойниками и террористами-сикариями, чем объясняется противоречивое отношение к нему историков — если одни считают, что это была правильная и необходимая политика, призванная навести порядок в стране и избавить население от страха, то другие осуждают Феста за чрезмерную жестокость.

В период его правления в Иерусалиме произошел еще один значимый эпизод.

Начался он с того, что Агриппа Второй воздвиг при старом дворце Хасмонеев новое, возвышавшееся над городом здание, с которого открывался среди прочего и вид на Храм, так что, лежа на кушетке в своей трапезном зале, царь мог наблюдать с балкона за тем, как совершаются самые сакральные храмовые службы, что строжайше запрещено Законом, — никто не имел права смотреть на коэнов во время их служения. Когда священники заметили, что Агриппа наблюдает за ними, они пришли в ярость и воздвигли у галереи со стороны Западной стены Храма[23] высокую стену, которая закрывала вид на Храм не только царю, но и стоявшим на галерее римским караульным.

Агриппа и Фест в равной степени были в бешенстве от этого поступка, однако требование прокуратора снести стену встретило категорический отказ и народное возмущение. Решив не будить лиха, Фест согласился на то, чтобы дело о стене было рассмотрено самим императором, и в Рим отправилась представительная делегация из двенадцати коэнов и фарисеев, возглавляемая первосвященником Измаилом и казначеем Храма Хелкией. Они добились аудиенции у жены Нерона Поппеи, известной своими симпатиями к евреям, а Поппея соответствующим образом повлияла на мужа, и тот повелел оставить стену, загораживающую вид на Храм, нетронутой. После этого члены делегации засобирались в обратный путь, но тут по указанию той же Поппеи Измаилу и Хелкие было велено остаться — потому что симпатии симпатиями, а необходимости присматривать за Иудеей и иметь на всякий случай ее видных жителей в качестве заложников никто не отменял.

В 62 году Фест скоропостижно скончался, и Нерон послал в качестве прокуратора Лукцея Альбина, грабившего население Иудеи с еще большей алчностью, чем Антоний Феликс. Вместо того чтобы бороться с незаконным притеснением народа и с грабителями, он вошел с ними в долю и стал всячески покрывать их, вследствие чего в стране пышным цветом расцвели преступность и беззаконие.

«Не было того злодейства, которого он бы не совершил, — пишет Иосиф Флавий об Альбине. — Мало того, что он похищал общественные кассы, массу частных лиц лишил состояния и весь народ отягощал непосильными налогами, но он за выкуп возвращал свободу преступникам, схваченным или их непосредственным начальством или предшествовавшими правителями и содержащимся в заключении как разбойники. Только тот, который не мог платить, оставался в тюрьме. При нем опять в Иерусалиме подняли голову сторонники переворота. Богатые посредством подкупа заручились содействием Альбина настолько, что они, не встречая препятствий с его стороны, могли безбоязненно возбуждать мятеж; и та часть народа, которой не нравилось спокойствие, примкнула к тем, которые действовали заодно с Альбином. Каждый из этих злодеев окружал себя своей собственной кликой, а над всеми, точно разбойничий атаман или тиран, царил Альбин, использовавший своих сообщников на ограбление благонамеренных граждан. Дошло до того, что ограбленные, вместо того чтобы громко вопиять, как естественно должно было быть в таких случаях, вынуждены были молчать; те же, которые еще не пострадали, из боязни перед подобными насилиями даже льстили тем, которые должны были бы подлежать заслуженной каре. Вообще никто не смел произнести свободное слово — люди имели над собой не одного, а целую орду тиранов» (ИВ, 2:14:1).

В то же время Альбин пытался бороться со все усиливающимся террором сикариев, многих из которых он казнил или бросил в тюрьму. В ответ сикарии захватили в заложники сына первосвященника Ханана Эльазара, бывшего письмоводителем при Храме, и потребовали в обмен на его освобождение выпустить из тюрьмы 10 их товарищей. Ханан, бывший ставленником Альбина, бросился в ноги прокуратору, умоляя спасти сына и выполнить условие.

И Альбин поддался на эти уговоры, допустив ошибку, которую потом будут допускать многие политики, — после этого сикарии стали захватывать в заложники одного представителя знати за другим, чтобы обменять их на заключенных товарищей. Ситуация эта потом будет раз за разом повторяться на протяжении столетий, вновь и вновь доказывая, что уроки истории никогда никого ничему не учат[24].

В 64 году, узнав, что ему на смену едет Гессий Флор, Альбин казнил часть сидевших в тюрьмах арестантов, а часть в обмен на солидную мзду выпустил на волю. В результате тюрьмы опустели, но страна наполнилась уголовниками.

Но в том же 64 году или даже чуть ранее Иосиф в составе небольшой делегации отправился в Рим для выполнения некой крайне важной миссии, которая должна была в случае успешного завершения стать новым этапом его общественной карьеры.

Глава 4. Все пути ведут в Рим

«Коrда же мне исполнилось двадцать шесть лет, дела повернулись так, что пришлось мне отправиться в Рим. Причиной тому было следующее: коrда Феликс надзирал за Иудеей, он арестовал несколько священников из Иудеи, людей уважаемых и прямых по незначительному и легковесному обвинению, и отослал их в Рим дать ответ за это перед императором. Моим (горячим) желанием было помочь им в освобождении, особенно после того, как я услышал, что, даже оказавшись в столь бедственном положении, они не оставили пути Господни и питались исключительно инжиром и орехами» (ЖО, 3), — сообщает Иосиф в «Жизнеописании».

Что ж, на первый взгляд в этом нет ничего необычного. Евреи того времени часто отправляли делегации в Рим «добиваться правды» у императора, и как еврейские, так и римские хроники полны таких историй. Однако все они рассказывают о том, что подобная миссия возлагалась на самых уважаемых и славящихся своей мудростью и дипломатическими способностями людей — как правило, почтенных старцев.

Неужели 26-летний Иосиф считался достойным кандидатом для столь почетной миссии? Какими заслугами он для этого обладал? Какими способностями выделялся, чтобы получить подобное поручение от Синедриона? (А без этого, по собственной инициативе, он бы вряд ли пустился в путь.)

И снова у нас нет на это однозначного ответа, так как сам Иосиф об этом ничего не говорит. Остается только предполагать, что в период своей «общественной деятельности» он и в самом деле обратил на себя внимание членов Синедриона. Но решающее значение в его направлении в Рим сыграли два фактора. Во-первых, то, что к тому времени он достаточно свободно владел койне и читал на нем (то есть у него не было проблем в общении с греками и римлянами), а во-вторых, обширные связи его отца. Прежде всего, разумеется, личная дружба Маттитьягу с р. Иехошуа из Гамлы, который тогда как раз стал первосвященником и до конца своей жизни явно покровительствовал Иосифу.

Не говорит он и о том, за какую именно незначительную провинность несколько почтенных коэнов были брошены в тюрьму, и нам опять-таки остается об этом только догадываться.

В «Иудейской войне» Иосиф сообщает, что в период Феликса вся Иудея была «полна насилия». Но вот о том, что Феликс арестовал и отправил в Рим кого-то из еврейских лидеров, сообщает лишь раз — в связи со столкновениями между эллинами и евреями в Кейсарии, закончившимися тем, что Феликс, по сути, разрешил своим солдатам устроить в городе еврейский погром: «Когда однажды иудеи одержали победу, на площадь явился Феликс и с угрозами приказал им отступить; когда же те не повиновались, он напустил на них солдат, которые убили многих и разграбили их имущество. Когда же после этого борьба все-таки не прекратилась, Феликс отобрал по несколько влиятельнейших лиц с обеих сторон и отправил их в качестве послов к Нерону для того, чтобы они лично перед императором оспаривали свои права» (ИВ, 2:13:7).

Но при этом ни слова не сказано, что эти влиятельнейшие лица были священниками, так что был ли послан Иосиф освобождать участников этих событий (среди которых могли быть и коэны) или каких-то других, остается загадкой.

Эта неопределенность и побудила Лиона Фейхтвангера в его известном романе «Иудейская война» по-своему смоделировать ситуацию, причем так, чтобы она выглядела достаточно двусмысленной. По его версии, Иосиф бен Маттитьягу сам был инициатором собственной миссии, и ему пришлось потрудиться, чтобы убедить Синедрион в ее необходимости и, что называется, выбить под нее финансирование.

«Иосиф еще раз страстно, и все же трезво взвешивает свои шансы, — пишет Фейхтвангер. — Ему двадцать шесть лет, у него все данные для блестящей карьеры: аристократическое происхождение, разностороннее образование, политический талант, бешеное честолюбие. Нет, он не желает киснуть в Иерусалиме, он благодарен отцу за то, что тот в него верит и добился его отправки в Рим.

Правда, успех его миссии весьма сомнителен. С юридической точки зрения. Иерусалимский Великий совет не имел ни оснований, ни правомочий посылать по данному делу в Рим особого представителя. И Иосифу пришлось откапывать аргументы во всех закоулках своего мозга, чтобы эти господа в Иерусалиме наконец сдались.

Итак, три члена Великого совета, которых губернатор Антоний Феликс вот уже два года назад отправил в Рим в императорский трибунал как бесспорных бунтовщиков, несправедливо приговорены к принудительным работам. Правда, эти трое господ находились в Кейсарии, когда иудеи во время предвыборных беспорядков сорвали императорские значки с дома губернатора и переломали их; но сами они в мятеже не участвовали. Выбрать как раз этих трех высокопоставленных старцев, людей совершенно неповинных, было со стороны губернатора произволом, возмутительным злоупотреблением властью, оскорблением всего еврейского народа. Иосиф видел в этом тот долгожданный случай, который дает ему возможность выдвинуться. Он собрал новые доказательства невиновности трех старцев и надеялся добиться при дворе или их полной реабилитации, или хотя бы смягчения их участи»[25].

В том, что почтенные старцы питались в заточении исключительно инжиром и орехами и не брали в рот никакой запрещенной евреям Торой пищи, как раз ничего удивительного и, как ни странно это не прозвучит, даже особо героического нет: именно так вели себя евреи на протяжении многих поколений. Об этом рассказывается в библейской «Книге Даниила», во многих хрониках, а также свидетельствуют примеры такого поведения религиозных евреев и в ГУЛАГе, и в советских тюрьмах, и в немецких концлагерях.

Поездка в Рим из Иудеи считалась в то время почти рутиной: огромные торговые и пассажирские корабли по несколько раз в неделю выходили из Кейсарии в столицу империи, останавливались для пополнения воды и пищи сначала на Крите, а затем в Греции и уже оттуда следовали в Италию, обычно до современного Неаполя. Иосиф сообщает, что отправился в Рим на корабле, вмещавшем в себя 600 пассажиров. Это число кажется слишком большим, но такие суда в то время уже были. А дальше следует рассказ о том, что этот корабль потерпел кораблекрушение в Адриатическом море и Иосиф вместе с другими выжившими плыл в море всю ночь и затем вместе с еще 80 счастливчиками был спасен «явившимся Божьим провидением» киринейским кораблем, который и доставил его в Италию, а оттуда он сухопутным путем добрался до Рима.

Однако Тесса Раджак считает, что, вероятнее всего, историю о кораблекрушении Иосиф Флавий попросту придумал, поскольку сюжет с кораблекрушением и чудесным спасением героя был чрезвычайно распространен в античном мире, и в данном случае писатель в Иосифе возобладал над мемуаристом и побудил приукрасить повествование, чтобы придать ему больший драматизм.

Как бы то ни было, не вызывает сомнений тот факт, что Иосиф отправился в Рим — либо в 63-м, либо в 64-м году, но не позднее марта этого года. Это означает, что он был свидетелем «великого пожара», случившегося в Риме в ночь на 19 июля и практически уничтожившего 11 из 14 кварталов города, а затем повлекшего гонения на христиан, которых Нерон обвинил в поджоге города.

По версии, которая многие столетия активно продвигалась историками христианства, инициатором поджога был сам Нерон. Но многие историки сегодня сходятся во мнении, что Нерон был тут ни при чем, пожар и в самом деле начался случайно, а Нерон обвинил в этом злодеянии христиан просто потому, что народ требовал найти и наказать виновных.

Описание Ренана помогает понять, каким был Рим в течение трех лет пребывания там Иосифа бен Маттитьягу:

«Рим уже столетием раньше сделался чудом мира; он равнялся по величине древним столицам Азии. Его здания были красивы, прочны и солидны, но улицы казались жалкими модникам, так как вкус все более склонялся к банальным и декоративным сооружениям; мечтали об эффектах ансамбля, которые нравятся зевакам, придумывали тысячи фривольностей, неизвестных древним грекам. Нерон был во главе движения; Рим, о котором он мечтал, был чем-то вроде современного Парижа, искусственным городом, построенным по приказу свыше, имеющим в виду главным образом дивить провинциалов и иностранцев. Молодой безумец увлекался этими грандиозными планами. Ему хотелось увидеть нечто необычайное, грандиозное зрелище, достойное артиста; он мечтал о событии, которое отметило его царствование…»[26]

Но если Иосиф видел пожар Рима, то он должен был видеть и погромы христиан, и их массовые аресты, а также последовавшие затем казни, их смерть на аренах цирка и на крестах, на которых они были распяты вдоль улиц и подожжены, чтобы служить живыми факелами. Тем не менее и в «Иудейской войне», и в «Иудейских древностях» Флавий, хотя и называет Нерона «изувером» и «безумцем», отзывается о нем в целом достаточно сдержанно. Более того, в «Древностях» он сам себя одергивает: «Однако довольно об этом! Многие писатели повествовали о Нероне; одни из них, которым он оказывал благодеяния, из признательности к нему извращали истину, другие из ненависти и вражды настолько налгали на него, что не заслуживают никакого извинения… Однако пусть те, кто не дорожит истиною, пишет о нем, как ему угодно, если это доставляет ему такое удовольствие. Мы же на первом плане ставили истину и потому коснулись лишь вскользь всего того, что не относится прямо к нашему предмету; касательно же иудейских дел мы распространяемся подробно, не останавливаясь ни перед постигшими иудеев бедствиями, ни перед их ошибками» (ИД, 20:8:3).

Десмонд Сьюард, объясняя эту сдержанность, напрочь отметает запущенную некоторыми спекулянтами от истории версию о том, что Нерон сделал Иосифа своим агентом в Иудее, но соглашается с тем, что Иосифа сдерживало чувство благодарности, поскольку именно по прямому указанию императора томившиеся в тюрьме коэны были освобождены, и таким образом миссия молодого посланца из Иерусалима увенчалась успехом.

Однако прежде, чем это произошло, случилось, очевидно, немало событий.

По опыту делегации, оспорившей решение прокуратора Феста, Иосиф понимал, что для него крайне важно лично встретиться с супругой императора Поппеей, которая не раз проявляла симпатии к евреям, а по слухам, даже тайно прошла гиюр — церемонию перехода в иудаизм. Иосиф вроде бы эту версию в «Древностях» даже поддерживает, называя Поппею «глубоко верующей женщиной, которая наставляла императора в вере», то есть чуть ли и не самого Нерона превращая в еврея-прозелита.

Однако, разумеется, версия об обращении Поппеи в иудаизм не более чем версия. Эта почтенная матрона, видимо по праву считавшаяся самой красивой женщиной Рима, была типичным продуктом своей среды и своего времени. Тацит отмечает в первую очередь ее алчность и властолюбие, и у нас нет оснований ему не верить. Но вместе с тем она, вне сомнения, была очень умна, и самые низменные качества, как и во многих римских аристократах, в ней удивительным образом сочетались с самыми высокими. В том числе и с тягой к духовности, которую на фоне переживаемого римским обществом религиозно-философского кризиса испытывали многие представители высшего общества империи. В поисках ответов на мучающие их вопросы они обращались к различным религиозным и философским системам, в том числе и к иудаизму с его таким загадочным для язычников единственным, невидимым и неощущаемым Богом. Некоторые из них и в самом деле принимали иудаизм, причем нередко это были женщины, подпавшие под влияние своих любовников-евреев.

Однако Божественная Августа Поппея Сабина, похоже, была все же не из их числа. Из слов того же Иосифа Флавия следует, что наряду с иудаизмом она интересовалась также восточным оккультизмом и проявляла благосклонность «к халдеям и магам».

Но Поппея была тем ключом, без которого успех его миссии был невозможен, и Иосиф рассчитывал на то, что живущие в столице соплеменники помогут организовать ему такую встречу. В Риме на тот момент жило несколько десятков тысяч евреев, игравших немалую роль в экономической и культурной жизни города. Бо`льшая их часть обреталась на правом берегу Тибра, но селились они и в других кварталах, причем обязательно общиной, у каждой из которых была своя синагога. Даже между собой эти евреи говорили уже только на койне, а Священное Писание предпочитали читать в переводе на греческий. Что вовсе не означает, что они не считали своей духовной столицей Иерусалим, в который время от времени совершали паломничество. Кроме того, они регулярно отправляли в Иерусалимский Храм огромные пожертвования, что вызывало бешенство у римлян, наблюдавших за тем, какие колоссальные богатства ежегодно утекают в Иудею.

Иосиф об этом не пишет, но, судя по всему, самые уважаемые члены еврейской общины Рима устроить ему встречу с Поппеей отказались — видимо, не пожелав вмешиваться в спорное дело и давать еще один повод заподозрить себя в двойной лояльности.

И тогда Иосиф обратился за помощью к актеру Алитиру (он и стал прототипом Деметрия Либания в романе «Иудейская война» Фейхтвангера). Сьюард убежден, что Иосиф пошел на этот шаг от безысходности: отношение к актерам у евреев было самое негативное. Ну а к римским актерам в особенности, так как в дни праздников они играли богов, нимф, сатиров и всех прочих, а значит, с точки зрения иудаизма, занимались идолопоклонством.

Алитир же вдобавок ко всему был не драматическим актером, а мимом, то есть принадлежал к тем, кто развлекал прохожих на улицах и аристократов на их виллах грубыми шутками, нередко носившими откровенно скабрезный, а подчас и порнографический характер. Но благодаря своему таланту комика-мима Алитир стал одним из самых любимых артистов императора и императрицы, он обладал правом свободного входа во дворец и часто виделся с ними обоими. При этом, будучи евреем по рождению, он продолжал хранить верность своему народу и, выслушав Иосифа, охотно вызвался ему помочь.

Так Иосиф попал в личные апартаменты императрицы и, судя по всему, понравился ей как мужчина. Вне сомнения, он был интересен императрице и как еврей, посвященный во многие тайны своей религии и не чуждый мистицизму. Вряд ли дело между ними дошло до романа, как это предполагают многие историки, — такой шаг был связан со смертельным риском для обоих, поскольку жена цезаря должна быть вне подозрений. Но о том, что взаимная симпатия возникла, свидетельствует не только то, что Поппея упросила Нерона как можно скорее освободить из тюрьмы еврейских священников, но и то, что Иосиф получил от Поппеи, «помимо этого благодеяния, великие дары»[27].

Вдобавок, по одной из версий, тот самый римский бюст, по которому мы представляем, как выглядел Иосиф Флавий, был изготовлен по указанию Поппеи. И, глядя на этот бюст, следует признать, что Иосиф был по-своему красив.

Видимо, бо́льшую часть из своего почти трехлетнего пребывания в Риме Иосиф жил на «благодеяния» Поппеи, ни в чем не нуждаясь. При этом, если судить по бюсту, он сбрил бороду (что категорически запрещено евреям Торой) и внешне ничем не отличался от остальных римских обывателей.

Фейхтвангер в романе «Иудейская война» утверждает, что именно в Риме Иосиф познакомился со своим заклятым врагом и пожизненным оппонентом Юстом (Юстусом) Тивериадским, и тогда же между ними произошла первая стычка и возникла взаимная неприязнь. Но это не более чем художественный вымысел, с помощью которого писатель попытался объяснить дальнейший ход событий в Иудее. Вероятнее всего, знакомство Юста и Иосифа произошло позже, в бытность последнего губернатором Галилеи.

Вне сомнения, Рим не мог не произвести неизгладимого впечатления на Иосифа своей имперской мощью.

Обилие грандиозных языческих храмов, высоких, иногда в семь-восемь этажей доходных домов, термы, дворцы, виллы — все это невольно должно было поразить его воображение. Если в его родном Иерусалиме население составляло порядка ста тысяч человек, а в Александрии — трехсот тысяч, то в Риме жило свыше шестисот тысяч.

Не мог не поразить его и отстроенный после пожара «Золотой дом» Нерона, представлявший собой утопавший в золоте и драгоценных камнях дворцово-парковый ансамбль общей площадью до 120 гектаров. В этом дворце, посреди которого высилась 30-метровая статуя императора, его и принимала Поппея, а возможно, и сам Нерон.

Но сам языческий дух Рима был Иосифу глубоко чужд. Он не только избегал соблазна попробовать запретную для евреев пищу, но и не ходил на гладиаторские бои и прочие языческие игрища в цирк, и — так и не приобщился к римскому театру.

Что же, в таком случае, заставило его задержаться в Риме на целых три года; даже после того, как он исполнил свою миссию? Ответ прост: все это время Иосиф не только завязывал новые знакомства и наращивал связи с влиятельными лицами как внутри еврейской общины, так и в римских кулуарах власти, но и напряженно учился. Очевидно, в Риме он не только усовершенствовал свой греческий и овладел латынью, но и по-настоящему глубоко познакомился с греческой и римской литературой, что очень пригодится ему в будущем.

Одновременно он наблюдал за повседневной жизнью римлян, стремился проникнуть в их психологию. Позже он утверждал, что также познакомился в Риме с системой армейской тренировки и техникой ведения войны римской армией. Но это уже звучит несерьезно: нет никаких сведений, что Иосиф в дни пребывания в Риме ездил по тренировочным лагерям легионов. А значит максимум, что он мог видеть, — это марширующих по городу в полном облачении преторианцев или парад, в котором участвовал один из прибывших в город легионов.

Тем не менее в 66 году на родину возвращался другой Иосиф — обладающий куда большими знаниями и жизненным опытом, узнавший, что такое мощь Рима, и понявший, чем может обернуться для его народа столкновение с этой мощью.

Он знал из писем отца, что в Иудее дела обстоят из рук вон плохо. Но он и представить не мог, насколько плохо…

Глава 5. Возвращение на родину, в страну незнакомую

Нет никаких сомнений, что Иосиф вернулся домой не позднее конца июня — начала июля 66 года. Вернись он чуть позже — и после того, как он ступил на землю Кейсарии, был бы просто растерзан толпой местных греков, как, впрочем, и любой другой еврей. Столкновение с ними было неизбежно, и даже если бы он каким-то чудом остался в живых, то непременно хотя бы несколькими фразами рассказал бы об этой переделке в «Жизнеописании», как рассказал о кораблекрушении, которое то ли было, то ли не было. Но нет — все прошло мирно, и, оказавшись под отчим кровом в Иерусалиме, он с жадностью слушал рассказы отца и его друзей о том, что произошло за годы его отсутствия.

Выходило, что он был большим оптимистом, когда, уезжая, думал, что хуже Альбина прокуратора быть не может. Еще как может! Сменивший Альбина Гессий Флор, на которого Иосиф возлагает главную ответственность за начало Иудейского восстания, оказался настоящим чудовищем.

Грек из Клазомеи, обладавший римским гражданством, Флор получил место прокуратора благодаря тому, что его жена Клеопатра была одной из многих подруг жены Нерона Поппеи.

Историки далеки от того, чтобы однозначно присоединиться к обвинениям Иосифа. Причины восстания, по их мнению, были слишком глубоки и многообразны, чтобы сваливать всю ответственность на одну конкретную личность. Но и они сходятся во мнении, что Флор, не раз сталкивавшийся с евреями в Малой Азии, был, вероятнее всего, патологическим антисемитом. Если другие прокураторы в отношении евреев придерживались как интересов Рима, так и личных интересов, то у Гессия Флора к этому примешивалась еще и личная ненависть.

Он терпеть не мог тот народ, которым был поставлен управлять, и не только не намеревался идти на какие-то послабления, но, напротив, хотел преподать ему «хороший урок». По словам Иосифа, он «вел себя так, как будто его прислали в качестве палача для казни осужденных. В своей жестокости он был беспощаден, в своей наглости — без стыда» (ИД, 2:14:2).

Флор не просто резко повысил налоги, причем не только в пользу Рима, но и в свою собственную, но и довел коррупцию до абсурдных масштабов, даже не стесняясь своего постоянного требования все новых взяток. Вместо того чтобы бороться с разбоем и преступностью, ставшими в стране рутиной, он попросту развязал руки разбойникам, обусловив свое бездействие тем, что они будут отдавать ему определенную долю от добычи.

«Обогащаться за счет единичных лиц, — пишет Иосиф, — ему казалось чересчур ничтожным; целые города он разграбил, целые общины он разорил до основания, и немного недоставало для того, чтобы он провозгласил во всей стране: каждый может грабить, где ему угодно, с тем только условием, чтобы вместе с ним делить добычу. Целые округа обезлюдели вследствие его алчности; многие покидали свои родовые жилища и бежали в чужие провинции» (ИВ, 2:14:2).

Иерусалимская знать, понимая, что дальше так жить невозможно, склонялась к тому, чтобы послать делегацию с жалобой на Флора в Рим, к императору, или хотя бы в Антиохию, к губернатору Сирии Цестию Галлу, но одновременно сознавала всю опасность этого предприятия. Флору не составляло труда перехватить послов, и тогда бы все они кончили жизнь на кресте.

Было решено дожидаться, когда Галл сам посетит Иудею. И когда он по сложившейся традиции прибыл в сопровождении Флора в Иерусалим накануне Песаха, губернатора окружила огромная толпа, молившая сжалиться над евреями и освободить их от злодея-прокуратора.

Надо отдать должное Цестию — он выслушал многих жалобщиков и пообещал во всем разобраться и убедить прокуратора быть более справедливым к подданным, несмотря на то, что стоявший рядом Флор сопровождал каждую жалобу язвительными замечаниями.

По предположению Иосифа, Флор, проводивший, как это и предписывалось, высокого гостя до Кейсарии, во-первых, пришел в бешенство от того, что евреи посмели на него пожаловаться, а во-вторых, с тревогой думал о том, какое письмо о своем посещении Иерусалима Цестий Галл отправит в Рим, — он видел, что жалобы населения показались губернатору небезосновательными. Конечно, Флор мог рассчитывать на заступничество Поппеи, но в данном случае все осложнялось ее известными симпатиями к евреям. Именно тогда, считает Иосиф, прокуратор пришел к выводу, что следует действовать по принципу «чем хуже, тем лучше» — с тем чтобы довести евреев до отчаяния, заставить их поднять мятеж, и тогда «он мог надеяться большим злом отвлечь их (императора и его окружение. — П. Л.) от разоблачения меньшего» (ИВ, 2:14:3).

Предлога для нового витка эскалации Флору пришлось ждать недолго. В мае, то есть спустя несколько недель после Песаха, жившие в Кейсарии греки привезли в ответ на свое ходатайство полученный подкупом указ Нерона о том, что город следует считать греческим, а следовательно, и интересы греческого населения должны в нем превалировать над интересами еврейского. В «Иудейской войне» Фейхтвангер для остроты сюжета предположил, что указ был привезен на том самом корабле, на котором Иосиф возвращался из Рима, а издан был в качестве своеобразной компенсации грекам за освобождение группы священнослужителей-коэнов, которого добился сын Маттитьягу. Так это или нет, утверждать невозможно, но два этих события действительно произошли либо одновременно, либо с разницей в одну-две недели.

Вскоре после этого указа в Кейсарии обострился давний спор между местными греками и евреями вокруг синагоги, построенной на земле, которая принадлежала одному из местных греческих фабрикантов — владельцу нескольких ремесленных мастерских. Каким образом это получилось, сегодня уже выяснить нельзя, но евреи не отрицали права фабриканта на этот земельный участок и не раз выражали готовность выкупить его за сумму, многократно превышающую его реальную стоимость. Однако грек пошел на принцип и не только не продал землю, но и начал застраивать ее новыми мастерскими, оставив к синагоге лишь крайне узкий проход.

Горячие еврейские юнцы стали ломать постройки. Дело запахло их арестом со всеми вытекающими последствиями, и тогда лидеры еврейской общины Кейсарии решили разрешить конфликт с помощью взятки: они обратились к Флору, и тот ясно дал понять, что в обмен на взятку прикажет хозяину мастерских расширить проход к синагоге и уладить конфликт с соседями. Евреи, недолго думая, вручили прокуратору 8 талантов золотом — поистине астрономическую сумму (один талант составлял в тогдашних мерах веса у евреев 34, 272 килограмма[28], а у римлян — 26 027 килограмма.

При этом они не озаботились даже получением от Флора хоть какого-то письменного документа, а тот после получения взятки уехал из Кейсарии в Себастию, предоставив событиям развиваться своим ходом.

На следующий день, в субботу, когда евреи явились на молитву, один из греков поставил у входа в синагогу перевернутый вверх дном горшок и на нем демонстративно зарезал птицу — намекая таким образом на то, что все евреи — прокаженные и им было бы неплохо принести в жертву птицу, как их Тора предписывает прокаженному, исцелившемуся от своей болезни. На месте вспыхнули жестокие драки между евреями и греками, причем каждая из сторон стала хватать в качестве оружия все, что попадалось под руку. Начальник городской конной стражи Юкунд попытался было навести порядок, но воодушевленные указом Нерона греки отказались ему повиноваться. Евреи, прихватив свитки Торы, в страхе бежали из города, а затем тринадцать лидеров общины Кейсарии направились в Себастию к Флору, чтобы просить его заступничества. При этом они осторожно намекнули, что рассчитывают на его поддержку в обмен на те самые 8 талантов, которые ему уже подарены. Но намек привел Флора в ярость, и, заявив, что у евреев не было права вывозить свои книги из города, он бросил их в тюрьму.

Весть об этом мгновенно дошла до Иерусалима, и город загудел от возмущения. Но Флор — в соответствии с версией Иосифа о том, что он всеми силами желал подтолкнуть евреев к восстанию, — вместо того, чтобы попытаться утихомирить страсти, потребовал выдать ему из Храмовой казны 17 талантов «под тем предлогом будто император нуждается в них» (по одной из версий, возможно, в счет покрытия недоимок).

Это окончательно вывело народ из себя, и огромная толпа собралась у Храма, требуя немедленно направить делегацию к императору, с тем чтобы он освободил страну от Флора. Нашлись также те, кто поливал прокуратора самыми грязными словами, а несколько шутников взяли в руки корзинки и стали обходить толпу, прося милостыни и жалобно приговаривая: «Подайте бедному, несчастному Флору».

Не секрет, что во все времена власть имущих больше всего раздражало не возмущение, а смех по их адресу. Флор не был в этом смысле исключением: как только ему доложили об этой шутке, он пришел в ярость и направился в Иерусалим во главе большого отряда конницы и пехоты — с явным намерением учинить расправу над его жителями.

Иерусалимцев объял страх. Поначалу, надеясь умилостивить прокуратора, они решили устроить ему обычную торжественную встречу. Но когда по приказу Флора конница двинулась на толпу, та в ужасе разбежалась, и в городе воцарилась мертвая тишина в ожидании грядущих казней.

На следующий день Флор воссел на поставленное перед царским дворцом судейское кресло, вызвал к себе на суд священников и старейшин и потребовал выдать ему тех, кто насмехался над ним, угрожая в противном случае расправиться с ними самими. Те попытались урезонить прокуратора, утверждая, что народ в целом настроен мирно, не собирается бунтовать, а тех юношей, которые позволили себе грубые шутки по его поводу, уже невозможно разыскать, да они, наверное, и сами жалеют о своем поступке. Так что для всех будет лучше, если Флор сейчас объявит, что прощает народ, вместо того чтобы казнить его за выходку нескольких человек.

Однако прокуратор явно не был готов выслушивать такое предложение и вместо этого дал приказ своим солдатам разгромить рынок в Верхнем городе и убивать там всех, кто попадется под руку. Большинство прибывших с ним всадников и пехотинцев составляли жители эллинизированных городов Иудеи и Галилеи, ненавидевшие евреев не меньше прокуратора, и потому они бросились исполнять приказ не за страх, а за совесть: в течение короткого времени рынок был разгромлен и свыше 3600 человек, живших в прилегающих к нему кварталах, включая женщин и детей, были убиты.

Невольной свидетельницей этой кровавой резни стала принцесса Вереника (Береника, или, еще точнее, Береники — именно так произносили ее имя современники). Дочь Агриппы Первого, она в это время как раз развелась со своим третьим мужем, царем Киликии Полемоном, тяжело заболела и, выздоровев, прибыла в Иерусалим, чтобы принести благодарственную жертву в Храм. Заодно она приняла на месяц обет назорейства, обрила голову и ходила босиком. Ей было на тот момент 36 лет, и она все еще была очень красива.

Вереника направила к Флору командира своего отряда телохранителей с мольбой прекратить кровопролитие, но дело кончилось тем, что римские солдаты едва не растерзали ее саму и ее стражу, и она была вынуждена укрыться во дворце. Затем босая и с неприкрытой головой принцесса предстала со все той же мольбой перед прокуратором, но ей дали ясно понять, что лучшее, что она может сделать ради своей безопасности, это уйти.

Завершился этот страшный день тем, что Флор приказал схватить, бичевать, а затем распять десятки знатных иерусалимцев, включая тех, кто имел римское гражданство и звание «всадников», то есть подлежал казни только через суд и уж, конечно, никак не унизительной смерти через распятие.

Ни один прокуратор до того не позволял себе подобного злодеяния и беззакония. И Иосиф, бывший непосредственным свидетелем происходившего, понимал, что это только начало.

Так, в написанной впоследствии «Иудейской войне» Иосиф ясно доказывает, что последующее восстание было обусловлено исключительно стяжательством, произволом и жестокостью римских прокураторов, снимая, по сути дела, с евреев обвинения в необоснованном мятеже.

Дальнейшие события развивались стремительно. Во время похорон жертв резни возмущение народа нарастало, повсюду раздавались призывы взяться за оружие и отомстить римлянам. Однако и храмовая аристократия, и члены Синедриона видели в тот момент свою миссию в том, чтобы предотвратить новое кровопролитие, и потому, с одной стороны, стали умолять народ успокоиться и не провоцировать Флора, а с другой — направили к нему делегацию с заверением в полной лояльности населения.

Флор в ответ сообщил, что уже вызвал еще две когорты (то есть примерно тысячу воинов) в Иерусалим и теперь требует, чтобы иерусалимцы приветствовали их радостными криками у ворот города. И это после только что учиненной резни! Тем не менее это унизительное требование было принято. Однако Флор отдал приказ когортам не отвечать на приветствия так, как того требовала установившаяся традиция, то есть ни в коем случае не демонстрировать, что они прибыли с мирными намерениями, а как только из толпы раздастся чей-то оскорбительный выкрик, пустить в ход оружие.

Этот расчет оправдался: когда римляне отказались продемонстрировать, что пришли с миром, несколько человек из толпы выкрикнули оскорбления в адрес ненавистного прокуратора, и когорты тут же направились на толпу, обнажив мечи и убивая каждого, кто попадался им под руку. Толпа бросилась искать спасения в городе, и у ворот возникла страшная давка. Конница стала давить копытами мечущихся в панике людей и продвигаться вперед, чтобы прорваться к крепости Антония, соединиться с находившимся там гарнизоном, и уже оттуда прорваться на Храмовую гору и начать грабить Храм.

Но к этому времени мужчины города начали браться за оружие — точнее, за топоры, кухонные ножи, словом, за все, что попадалось под руку. Молодежь, быстро собрав камни и схватив охотничьи луки, поднялась на крыши домов. Чтобы не дать Флору и его бойцам прорваться на Храмовую гору, евреи подожгли и разрушили галерею, соединявшую Антонию с Храмовой горой, и прорыв в Храм по прямой стал невозможен. Одновременно они перекрыли и дорогу в саму крепость. На улицах вспыхнули ожесточенные бои, сверху на головы римлян летели камни и стрелы. Поняв, что в Храм войти не получится, римляне отступили к царскому дворцу, который Флор сделал своей временной резиденцией.

Увидев, что события приобретают крайне неприятный для него оборот, прокуратор вызвал к себе наиболее горячих сторонников мира с Римом — священников-саддукеев и объявил, что поручает им восстановить спокойствие в городе, для чего оставляет им войска, а сам возвращается в Кейсарию. Те заверили его, что смогут утихомирить страсти, и попросили оставить — помимо гарнизона в Антонии — еще одну когорту, но только не ту, что только совершила кровопролитие.

Вернувшись в Кейсарию, Флор тут же засел за письмо губернатору Галлу, в котором обвинил евреев в мятеже, нападении на римских солдат и в намерении сбросить с себя власть Рима.

Но и евреи не сидели сложа руки: вместе с Вереникой они направили Цестию Галлу письмо, в котором подробно рассказывалось о всех провокациях Флора и устроенном им кровопролитии.

Галл поспешил созвать совет, на котором приближенные советовали ему самому направиться в Иерусалим во главе всей имеющейся в его распоряжении армии и уже на месте разобраться, что там происходит, и либо залить Иудею кровью, либо, если евреи остались верными римлянам, поддержать проримские настроения. Однако Галл счел, что время для такого шага еще не пришло, и направил трибуна Неаполитана тщательно разобраться в происходящем в Иерусалиме и представить ему доклад о ситуации.

По дороге в Иерусалим Неаполитан встретил царя Агриппу Второго, который возвращался из Александрии, куда ездил поздравлять своего дальнего родича Тиберия Александра с назначением губернатором Египта. Агриппа не скрывал, что сам донельзя встревожен дошедшими до него от сестры вестями и едет в город в надежде утихомирить страсти.

Примерно в километре от города царя и трибуна уже ждала толпа встречающих, во главе которой шли с обнаженными и посыпанными пеплом головами рыдающие вдовы убитых. Были здесь и члены Синедриона, и постоянно служащие в Храме коэны, но бо́льшую часть вышедших приветствовать царя и посланника губернатора составляли обычные горожане. Все они стали наперебой рассказывать о злодеяниях Флора и убедили Неаполитана с одним слугой пройтись по городу и самому удостовериться в том, что его население настроено вполне миролюбиво и вовсе не желает восставать против Рима.

Неаполитан последовал этим просьбам; осмотрев город, убедился, что все в нем спокойно, и, совершив жертвоприношение в Храме, отправился к Цестию Галлу.

После этого взгляд всего народа обратился к Агриппе Второму. Зная о его огромных связях в Риме, народ надеялся, что он вместе с первосвященником возглавит делегацию, которая донесет до Нерона правду о случившемся, снимет с евреев обвинения в бунте и добьется скорейшей отставки Гессия Флора.

Агриппа в ответ велел собрать народ на огромной площади перед своим дворцом. Он явился туда вместе с сестрой, которая своим религиозным рвением и сочувствием к бедам своего народа успела завоевать симпатии масс. Здесь последний прямой потомок Ирода по мужской линии произнес пространную речь, которую Иосиф в «Иудейской войне» приводит от первого до последнего слова. Агриппа и в самом деле был той фигурой, которая могла бы повернуть ход событий и предотвратить многие грядущие беды, но в силу целого ряда причин не смог или не захотел этого сделать.

Глава 6. Бунт

Большинство еврейских, а вслед за ними и целый ряд европейских историков воспринимают Агриппу Второго в крайне отрицательном свете. По их мнению, в отличие от отца, он не чувствовал связи со своим народом, считал себя не евреем, а римлянином, и его забота о судьбе евреев и Иудеи была притворной — больше всего его заботили собственные интересы, желание угодить Риму и сохранить за собой подаренное ему небольшое царство.

Автору этой книги такой подход кажется крайне упрощенным. На самом деле, Агриппа Второй был, видимо, неоднозначной личностью; вне сомнения, он испытывал тревогу за будущее Иерусалима и Храма; он метался между этой тревогой и собственными шкурными интересами, а потому старался избегать принятия каких-либо тяжелых решений. В силу этого он никак не годился на роль подлинного национального лидера и в итоге вступил на путь коллаборационизма.

Яснее всего мнение еврейских исследователей об Агриппе выразил один из лучших переводчиков Флавия на русский язык Яков Львович Черток (1860–1913) в комментариях к «Иудейской войне»: «Воспитанный при римском дворе Агриппа II был его преданной креатурой и послушным орудием в руках сирийских наместников и иудейских прокураторов, в дружбе которых он всегда заискивал в собственных интересах»[29].

Столь же неоднозначно относился к этому царю и Иосиф бен Маттитьягу, который, вне сомнения, часто встречался с ним во время своей последующей жизни в Риме, прибегал к его связям и даже консультировался с ним во время написания «Иудейской войны». Сьюард даже предполагает, что он получил запись речи Агриппы от него самого и затем просто вставил ее в книгу. Тесса Раджак же убеждена, что эта речь написана по памяти и содержит в себе немало добавок от самого Иосифа, который устами Агриппы Второго выражает собственную позицию — уже тогда он был убежден, что восстание против Рима бессмысленно, поскольку обречено на поражение и чревато самыми тяжелыми последствиями для его народа[30]. Но то, что Иосиф вместе с другими стоял и слушал эту речь, внимательно наблюдая за реакцией окружающих, сомнений не вызывает.

Отношение же Иосифа к Агриппе — в тот момент или задним числом, во время написания книги, — никак не назовешь комплементарным. Скорее наоборот: он презирает царя за нерешительность и чрезмерную озабоченность своими интересами в ущерб интересам нации.

«Судя по настроению народа, можно было видеть ясно, что, если ему будет отказано в отправлении депутации, он не останется в покое, — пишет Иосиф Флавий. — Но Агриппа рассчитал, что назначение послов для обжалования Флора создаст ему врагов; с другой же стороны, он отлично понимал, как невыгодно будет для него, если он допустит, чтобы военная вспышка, охватившая иудеев, разгорелась в пламя» (ИВ, 2:15:3).

Сама речь Агриппы, произнесенная на арамейском, была построена в лучших традициях греческого и римского ораторского искусства — видно, что он этому учился и немало потрудился, готовя выступление на языке, бывшем ему по большому счету чужим. Современным политикам и спичрайтерам, безусловно, есть чему поучиться у него, чтобы повысить силу своего влияния на любую аудиторию.

Царь начал с того, что выразил уверенность в мирном настроении большинства народа, а заодно буквально одной-двумя фразами посеял сомнение в чистоте намерений тех, кто призывает к восстанию против римлян: «Если бы я видел, что вы все без исключения настаиваете на войне против римлян, а не наоборот, что лучшая и благонадежная часть населения твердо стоит за мир, то я бы не выступил теперь перед вами и не взял бы на себя смелость предложить вам свой совет. Ибо всякое слово о том, что следовало бы делать, бесполезно, когда гибельное решение принято заранее единогласно. Но так как войны домогается одна лишь партия, подстрекаемая отчасти страстностью молодежи, не изведавшей еще на опыте бедствий войны, отчасти — неразумной надеждой на свободу, отчасти также — личной корыстью и расчетом, что, когда все пойдет вверх дном, они сумеют эксплуатировать слабых, — то я счел своим долгом собрать вас всех сюда и сказать, что именно я считаю за лучшее, дабы люди разумные опомнились и переменили свой образ мыслей и добрые не пострадали из-за немногих безрассудных».

Затем он предложил разобрать суть претензий народа к римлянам по пунктам. Он утверждал, что если ими движет желание освободиться от власти Рима, то начинать восстание из-за желания сменить прокуратора нелепо: даже самый мягкий прокуратор все равно будет воплощать эту власть. Если же они хотят начать войну только из-за прокуратора, то это еще глупее, поскольку «нелепо из-за одного человека бороться со многими, из-за ничтожных причин — воевать с такой великой державой».

Далее Агриппа сделал экскурс в историю, напомнил, что евреи сами виноваты в потере независимости, так как сами пригласили римлян на свою землю, и далее стал напоминать о мощи Рима и о том, сколько народов, куда более многочисленных и обладающих куда большей территорией, ресурсами и воинственностью, чем евреи, вынуждены были склонить голову перед этой мощью. Один пример показательнее другого следовал за другим, и, наконец, Агриппа добрался до соседнего Египта, который поистине огромен, защищен со всех сторон и тем не менее, кроме денег, покорно снабжает Рим продовольствием:

«Но все это бессильно против счастья римлян; два легиона, расположенные в городе, обуздывают далеко простирающуюся египетскую страну точно так же, как и родовую македонскую честь. Где же вы думаете найти союзников против римлян? В необитаемой ли части земли? Ведь на обитаемой земле все принадлежит Риму. Или, быть может, кто-либо из вас перенесется мыслью за Евфрат и будет мечтать о том, что наши соплеменники из Адиабены поспешат к нам на помощь? Но они, во-первых, без основательного повода не дадут себя втянуть в такую войну; а если бы даже они и приняли такое безрассудное решение, то их выступлению воспрепятствуют парфяне, потому что в интересах последних лежит сохранение мира с римлянами, которые всякую вылазку парфянских подданных против них будут считать нарушением мирного договора. Таким образом, ничего больше не остается, кроме надежды на Бога. Но и он стоит на стороне римлян, ибо без Бога невозможно же воздвигнуть такое государство. Подумайте дальше, как трудно станет вам даже в борьбе с легкопобедимым врагом сохранить чистоту вашего богослужения; обязанности, соблюдение которых вам больше всего внушает надежду на помощь Бога, вы будете вынуждены переступать и этим навлечете на себя его немилость».

Таким образом, из его спича следовало, что сам Всевышний в данный момент истории находится на стороне римлян и выступать против них бессмысленно.

Завершил Агриппа речь призывом задуматься над теми бедствиями, которые навлечет за собой восстание как на евреев, живущих на своей земле, так и на тех, кто живет в других странах, и результаты его будут поистине катастрофическими: «Никто же из вас не станет надеяться, что римляне будут вести с вами войну на каких-то условиях и что когда они победят вас, то будут милостиво властвовать над вами. Нет, они для устрашения других наций превратят в пепел священный город и сотрут с лица земли весь ваш род; ибо даже тот, который спасется бегством, нигде не найдет для себя убежища, так как все народы или подвластны римлянам, или боятся подпасть под их владычество. И опасность постигает тогда не только здешних, но и иноземных иудеев — ведь ни одного народа нет на всей земле, в среде которого не жила бы часть ваших. Всех их неприятель истребит из-за вашего восстания; из-за несчастного решения немногих из вас иудейская кровь будет литься потоками в каждом городе и каждый будет иметь возможность безнаказанно так поступать. Если же иудеи будут пощажены, то подумайте, какими недостойными окажетесь вы, что подняли оружие против такого гуманного народа. Имейте сожаление если не к своим женам и детям, то по крайней мере к этой столице и святым местам! Пожалейте эти досточтимые места, сохраните себе храм с его святынями! Ибо и их не пощадят победоносные римляне, если за неоднократную уже пощаду храма вы отплатите теперь неблагодарностью. Я призываю в свидетели вашу Святая Святых, святых ангелов господних и нашу общую отчизну, что я ничего не упустил для вашего спасения. Если вы теперь примете правильное решение, то вместе со мной будете пользоваться благами мира, а если вы последуете обуревающим вас страстям, то вы это сделаете без меня, на ваш собственный риск».

Речь эта, которая во многом, увы, оказалась пророческой, была поначалу воспринята народом с энтузиазмом. Немало этому способствовало и то, что по ее окончании Агриппа разрыдался, а вслед за ним заплакала и Вереника. На какое-то время Агриппа и в самом деле стал вождем нации. Народ принялся заверять царя, что на самом деле они не против Рима, а выступают исключительно против Флора. В ответ царь заметил, что, отказавшись платить налоги (это замечание подтверждает предположение историков, что требование Флором 17 талантов из Храма было обусловлено именно неуплатой налогов) и разрушив галерею, ведущую от Антонии к Храму, евреи, по сути, уже начали войну с Римом, и теперь для исправления ситуации надо срочно собрать все подати и восстановить галерею.

После этого члены Синедриона разделили между собой территорию Иудеи и отправились по деревням собирать налоги, а иерусалимцы стали общими усилиями восстанавливать галерею. Но тут выяснилось, что Агриппа отнюдь не собирается хлопотать в Риме о немедленной смене Флора, а, наоборот, собирается убедить народ дожидаться, пока император сам решит назначить ему преемника.

Это мгновенно вызвало взрыв негодования и усилило позиции сторонников восстания. Агриппа, сопровождаемый оскорблениями, поспешил уехать из Иерусалима, а тем временем Менахем (Флавий называет его по-гречески — Манаим), младший сын основателя движения зелотов Иегуды Галилейского, собрав большой отряд, захватил стоявшую недалеко от Мертвого моря и считавшуюся неприступной крепость Масаду. Находившийся там римский гарнизон был перебит, а в распоряжении зелотов оказался хранившийся в крепости огромный арсенал. Это означало, что в руках зелотов оказалось достаточное количество оружия, позволявшее им на равных сражаться с римлянами.

Вскоре после этого и произошло событие, которое, по мнению Иосифа Флавия, да и других историков, стало той «точкой невозврата», после которой крупномасштабная военная операция Рима против Иудеи сделалась неизбежной.

В качестве непосредственного инициатора этих событий выступил бывший письмоводитель Храма сын первосвященника Ханании Эльазар (тот самый, который был «похищен» зелотами), ставший начальником храмовой стражи. Он предложил не принимать в Храм больше никаких даров и не приносить жертвы от имени неевреев, и в первую очередь римлян.

Чтобы понять всю взрывную силу этой идеи, стоит вспомнить, что на всей территории Римской империи римляне требовали, чтобы во всех городах устанавливались храмы их богам и там приносились жертвы во славу императора и Рима. Это было главным показателем лояльности империи. Евреи были единственным народом, освобожденным от такой обязанности, — римляне учли, что они служат только своему Богу, любые другие храмы, кроме Иерусалимского, считают оскорблением своей религии и готовы умереть, но не приносить жертвы языческим богам. Поэтому евреев в качестве доказательства их лояльности Риму обязали ежедневно приносить жертву в Храме в честь императора[31]. Отказ от такого жертвоприношения означал, что Иудея не признаёт над собой власти Рима со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Осознавая всю опасность сложившейся ситуации, священники созвали во дворе Храма народ, и священники и фарисеи попытались напомнить ему, что изначально, еще будучи построенным царем Шломо (Соломоном) Храм творца Вселенной был предназначен для служения Ему евреями от имени всего человечества. В Храме всегда принимались дары от всех народов и приносились жертвы за все народы Земли. Не преминули они вспомнить и слова пророка: «Мой дом будет назван домом молитвы для всех народов» (Исайя, 56:7). Если бы отказ от жертвы от имени неевреев был направлен против частного лица, заявил один из ораторов, «он мог бы уже возбудить негодование как преступление против человеколюбия, они же даже позволяют себе лишить императора и римлян этого права…» (ИВ, 2:17:3).

Однако толпа уже не желала ничего слушать — она полностью поддерживала демарш Эльазара бен Ханании и его сторонников.

Война Риму была объявлена.

Талмуд в трактате «Гитим» так же, как и Флавий, связывает начало восстания с прекращением жертвоприношений в честь императора, но дает несколько иную версию этих событий, утверждая, что все беды евреев начались из-за их беспричинной вражды друг с другом, апогеем которой стала история Камцы и Бар Камцы.

Автор этих строк решил изложить эту историю в известном переложении Х. Н. Бялика и И. Х. Равницкого:

«Некий человек имел друга по имени Камца и врага по имени Бар Камца. Однажды, устроив пир, человек этот сказал своему слуге:

— Иди и скажи Камце, что я приглашаю его на пир. Слуга, по ошибке, пригласил Бар Камцу (которого многие ненавидели за то, что он был сторонником римлян. — П. Л.).

Войдя в пиршественную залу и увидя Бар Камцу среди гостей, хозяин, обращаясь к нему, сказал:

— Ведь ты враг мне. Место ли тебе здесь? Встань и уйди.

— Прошу тебя, — сказан Бар Камца, — так как я уже нахожусь здесь, позволь мне остаться; я готов заплатить стоимость всего, что съем и выпью на твоем пиру.

— Я на это не согласен, — ответил хозяин.

— Я уплачу половину стоимости всего пира.

— Не желаю.

— Уплачу всё, сколько пир стоит.

— Нет! — решительно сказал хозяин и, схватив гостя за руку, заставил его встать и удалиться.

„При нанесенной мне обиде, — сказал себе Бар Камца, — присутствовали просвещеннейшие люди города и не заступились за меня, — они, следовательно, рады моему унижению. Хорошо же, пойду с доносом на них к кесарю“.

Явившись к кесарю (Нерону. — П. Л.), Бар Камца сказал:

— Государь! Евреи изменили тебе.

— Чем ты докажешь это? — спросил кесарь.

— Пошли им, — ответил Бар Камца, — жертвоприношение и увидишь, принесут ли они жертву твою.

Послал кесарь через него же трехлетнего тельца (по свидетельству Талмуда, животное перед этим было тщательно осмотрено с тем, чтобы оно полностью соответствовало требованиям евреев к жертвоприношению. — П. Л.). В дороге Бар Камца сделал тельцу повреждение на верхней губе (по другому преданию — в роговой оболочке), что делало животное неприемлемым для жертвоприношения. Держали ученые совет, и решено было: ради царя принять тельца для жертвоприношения. Восстал против этого р. Захария бен Евколос.

— Это, — сказал он, — может создать в народе мнение, что вообще животные с телесным изъяном могут быть приносимы в жертву.

Пришли к решению — казнить Бар Камцу, дабы он не стал доносить о деле этом кесарю. И тут противником общего мнения выступил р. Захария.

— Утвердится мнение, — сказал он, — что казни подлежит всякий, кто причинит жертвенному животному повреждение. По поводу этого раби Иоханан говорил:

— Смиренномудрие р. Захарии бен Евколоса привело к разрушению нашего храма, сожжению Святилища и изгнанию народа из родной земли»[32].

Из этого рассказа следует, что евреи не просто отказались принести жертву от имени императора, а отвергли лично присланное им для этого животное, а это был уже более серьезный проступок — открытое проявление пренебрежения к цезарю.

Таким образом, причиной Иудейской войны и последовавшего в ходе нее разрушения Храма, по Талмуду, стала не только нелепая на первый взгляд история Камцы и Бар Камцы, но и неспособность р. Захарии бен Евколоса (Евколос означает по-гречески «колеблющийся»), считавшегося величайшим знатоком Закона, принять какое-либо однозначное решение, которое позволило бы избежать столкновения с римлянами.

Даже если рассматривать рассказ Талмуда просто как притчу, она, безусловно, отражает половинчатость решений элиты еврейского общества той эпохи, ее внутренний разлад. И, как следствие, утрату авторитета у народной массы, а вместе с ним и лидерства.

После того как руководство Храма не смогло настоять на своем, сторонники мятежа практически взяли Иерусалим под свой контроль. Оружие они получили из рук людей Менахема бен Иегуды, который до поры оставался в Масаде.

В этой ситуации верхушка священнослужителей (традиционная еврейская историография утверждает, что на тот момент она состояла только из саддукеев) стала опасаться, что римляне возложат на нее ответственность за мятеж, и не нашла ничего лучшего, как послать к Флору и Агриппе делегации с просьбой прислать войска и навести порядок в городе и стране. Агриппа, который, по словам Иосифа Флавия, «старался сохранить для римлян иудеев, а для иудеев — их храм и столицу», направил в город три тысячи находившихся в его распоряжении всадников во главе с Филиппом бен Йакимом.

В результате вышло так, что в руках римлян, конницы Агриппы, храмовой олигархии и поддерживающих их сторонников мира с римлянами оказался Верхний город, а в руках мятежников — Храмовая гора и Нижний город. Между двумя силами начались жестокие бои, продолжавшиеся неделю, в ходе которых восставшие пытались добиться победы и занять Верхний город за счет своего мужества и готовности к самопожертвованию, а их противники пытались пробиться к Храму, используя свою военную выучку.

На восьмой день противостояния восставшие проникли в Верхний город и первым делом сожгли дворцы Агриппы и Вереники, затем дом первосвященника Ханании. После этого они ворвались в здание городского архива, быстро сломили сопротивление его охраны, и вскоре архив запылал. В этом пожаре сгорали, к ликованию многих, все данные о налогоплательщиках и накопившихся за ними долгах, освобождая жителей Иудеи от их оплаты.

В ходе завязавшихся в Верхнем городе тяжелых уличных боев часть сторонников римлян укрылась в подземных ходах и в канализации, а часть во главе с первосвященником Хананией, его братом Хизкией и другими членами делегации, посланной к Агриппе, укрылась во дворце-крепости Ирода. Вместе с крепостью Антонией он стал последним оплотом римского гарнизона и сторонников «партии мира».

На следующий день восставшие сумели прорваться в Антонию и в ходе развернувшегося уже внутри самой крепости сражения перебили весь римский гарнизон. Теперь для полной победы им оставалось овладеть дворцом Ирода, но тот для того и строил крепость, чтобы она выдержала длительную осаду в случае мятежа недовольных его царствованием, а таких, как известно, хватало.

В течение двух дней мятежники раз за разом пытались атаковать дворец, но каждый раз отступали под градом стрел его защитников, неся огромные потери. Осадных орудий у них не было, так что пробить стены они не могли; подобраться к ним поближе и сделать подкоп — тоже, из-за тех же лучников.

И тут в Иерусалим явился Менахем бен Иегуда. Завоеватель Масады въехал в город в наброшенном на доспехи пурпуровом плаще, не оставлявшем сомнений в том, что он видит себя будущим царем Иудеи. В голове Менахема мгновенно созрел оригинальный план взятия крепости. Он предложил вести подкоп издалека — с места, до которого не долетают стрелы. Осаждавшие подвели такой подкоп к одной из башен, укрепили получившийся тоннель деревянными подпорками, а затем подожгли их. Как только горящие подпорки рухнули, вместе с ними рухнула и башня. Но римляне, как выяснилось, уже разгадали замысел мятежников и успели соорудить вторую стену, чем немало поразили своих противников.

Тем мне менее защитникам дворца стало ясно, что дальнейшее сопротивление безнадежно. Находившиеся в составе римского гарнизона самаритяне и местные греки направили к осаждавшим парламентариев с просьбой предоставить им свободный выход в обмен на сдачу оружия. И Менахем дал на это добро. Римские солдаты беспрепятственно покинули крепость, а затем и город. Однако несколько сотен оставшихся за ее стенами солдат во главе с офицером Метилием, будучи урожденными римлянами, посчитали такую сдачу позором для римского оружия и укрылись в трех башнях дворца — Гиппикусе, Фазаиле и Мариамне. Тем временем воины Менахема, ворвавшись во дворец, стали безжалостно убивать находившихся там сторонников римлян. Тех, кто пытался спрятаться, находили и приканчивали на месте. Среди убитых оказался и первосвященник Ханания, пытавшийся с братом укрыться в водостоке. То самый Ханания, который в свое время умолил прокуратора Феликса выкупить из плена своего сына Эльазара, ставшего одним из предводителей его убийц…

Пока римляне сидели в осаде в башнях, Менахем явился в Храм в окружении своих бойцов во все той же пурпурной мантии и предъявил претензии на власть над Иерусалимом, а значит и над всей страной. Причем он явился в Храм, будучи при оружии, что было грубейшим нарушением Закона. Это повергло в шок Эльазара и его приближенных.

Как объяснял сам Иосиф, дело было не в том, что Эльазар увидел в Менахеме нового диктатора, желающего узурпировать власть вместо римлян, а в том, что сам Эльазар видел себя вследствие своего знатного происхождения куда более подходящим на эту роль. А так как Храм был «его территорией» (вспомним, что он был еще и начальником храмовой стражи), то ему не стоило большого труда натравить собравшийся там народ на Менахема и его приверженцев.

Под градом камней Менахем и его люди вынуждены были бежать из Храма. А как только они оказались на улице, где можно было применять оружие, их начали убивать.

«Манаим с его людьми держались некоторое время, но, увидев, что весь народ восстал против них, каждый бросился бежать, куда мог. Те, которых удалось поймать, были убиты, другие, пытавшиеся укрыться, подверглись преследованию; только немногие спаслись бегством в Масаду, в том числе был и Элеазар, сын Иаира, близкий родственник Манаима, сделавшийся потом тираном в Масаде. Сам Манаим, бежавший в так называемую Офлу и трусливо спрятавшийся там, был вытащен оттуда и после многих мучений лишен жизни; той же участи подверглись его военачальники, а также Авесалом, бывший худшим орудием его тирании» (ИВ, 2:17:9), — сообщает Флавий.

Тем временем римляне поняли, что дольше находиться в осаде они не могут, и предложили капитуляцию на тех же условиях, что до этого их товарищи по оружию: они прекращают сопротивление и разоружаются в обмен на право покинуть город. Эльазар принял эти условия, но, как только римляне сложили оружие, отдал указание их всех перерезать. В живых был оставлен только Метилий, вымоливший себе жизнь в обмен на обещание перейти в иудаизм и сделать обрезание. Если, конечно, Иосиф не придумал эту историю, чтобы подготовить оправдание поступку, который ему самому еще предстояло совершить.

С его же точки зрения, самое страшное заключалось в том, что эта резня римлян была учинена в субботу — в день, когда евреям запрещается без крайней нужды браться за оружие, а в данном случае такой нужды не было.

Сбывались слова, сказанные Агриппой в речи на площади: «Если же, наоборот, во время войны вы сами будете нарушать отцовские законы, то я не понимаю, из-за чего вам еще воевать…»

Вскоре сбылось и другое предвидение царя: как только весть о случившемся в Иерусалиме докатилась до Кейсарии, в городе начался еврейский погром, и, по словам Иосифа, за час (видимо, эти слова не надо понимать буквально) было убито 20 тысяч человек. Тех же евреев, которые пытались бежать из города, по приказу Флора ловили, обращали в рабов и отправляли на галеры.

Резня, устроенная в Кейсарии, побудила многих евреев примкнуть к бандам разбойников, которые, превратившись в мощные боевые отряды, стали нападать на греков, живущих в окрестных городах, дойдя на юге до Газы, а на севере до современного Акко. В ответ греки начали массовые убийства евреев в городах Сирии, и счет жертв погромов и грабежей пошел на десятки, а затем на сотни тысяч. По свидетельству Иосифа, зверскую жестокость проявляли обе стороны, причем погромщики нередко уже не разбирались, где свои, где чужие: «Вся Сирия была в страшном волнении; каждый отдельный город разделился на два враждебных лагеря, каждая часть искала спасения в гибели другой. Дни проходили в кровопролитиях, а ночи страх делал еще ужаснее, чем дни. Там, где кончали с иудеями, начинали бояться друзей иудейства… Жадность к легкой наживе толкала на убийства самых благонамеренных людей из обеих партий, потому что имущество убитых разграблялось без всякого стеснения — его присваивали, точно добычу, доставшуюся на войне. Кто больше награбил, тот восхвалялся как победитель наибольшего числа врагов. Города были переполнены непогребенными трупами, старцы валялись распростертыми возле бессловесных детей, тела умерщвленных женщин оставлялись обнаженными, с непокрытыми срамными частями. Вся провинция была полна ужасов; но страшнее всех совершавшихся злодейств были опасения за те потрясения, которые грозили еще всей стране» (ИВ, 2:18:2).

Еврейские погромы происходили и на территории царства Агриппы, который уехал к губернатору Цестию Галлу, оставив бразды правления в руках своего друга Вара, а тот стал беспощадно расправляться с еврейскими мятежниками. Далее погромы докатились до Александрии, где всегда существовала напряженность между евреями и греками. При попустительстве губернатора Тиберия Александра здесь было убито свыше 50 тысяч человек: еврейские кварталы были буквально усеяны трупами, которых некому было хоронить, так как кого-либо в живых там не осталось.

В начале осени 66 года Цестий Галл решил, что пришло время для широкомасштабной карательной операции и подавления еврейского бунта. Он выступил из Антиохии, собрав под своим командованием 12-й легион, к которому присоединил две тысячи солдат из других легионов, шесть когорт пехоты и четыре конных отряда. К этим силам были присоединены две тысячи всадников и три тысячи пехоты царя Коммагены Антиоха, две тысячи пехоты и две тысячи всадников Агриппы, три тысячи пехотинцев и сто всадников царя Соема. Подойдя к Птолемаиде, Цестий увеличил эту и без того огромную армию вспомогательными отрядами и в сопровождении Агриппы, игравшего роль проводника и снабженца, вошел на территорию Галилеи.

Жители первого вставшего на его пути небольшого пограничного города Хавулона при его приближении бежали в горы, оставив всё свое имущество на разграбление. Жители Иоппии-Яффо, до которых Галл добрался по морю, бежать не успели и были убиты римскими солдатами все до единого.

На усмирение Галилеи Галл направил командира 12-го легиона с частью этого подразделения, которую он считал достаточной для усмирения области. Но жители столицы Галилеи Сепфориса (Ципори) сами открыли ему ворота и проявили такое дружелюбие, что Галл не стал трогать тамошнее население, после чего примеру этого города последовали и все остальные. Затем он провел несколько карательных операций против местных разбойников и, увидев, что в области царит спокойствие, направился со своим корпусом в Кейсарию.

Цестий Галл тем временем медленно, но верно продвигался к Иерусалиму, сжигая все попадавшиеся ему по пути города. Тех из их жителей, которые не успели убежать при приближении римлян, убивали. Когда армия Галла оказалась в 10 километрах от Иерусалима, было решено прервать отмечавшийся в эти дни Праздник Кущей (Суккот) и даже святую субботу и начать готовиться к войне. Группа еврейских бойцов совершила дерзкую вылазку в лагерь римлян, в результате которой 515 римлян было убито, в то время как потери евреев составили 22 человека.

В это же время атаман разбойников Симон (Шимон) бар Гиора, которого евреи долгое время отказывались даже пускать в Иерусалим, напал с тыла на римлян, отнял у них множество нагруженных продовольствием вьючных животных и вступил с ними в город. С этого момента он был признан и вскоре стал одним из руководителей восстания.

Однако в самом Иерусалиме всё больше жителей склонялись к тому, что дело зашло слишком далеко и надо бы как-то задобрить римлян и остановить их от разрушения и разграбления города. Узнав об этих настроениях, Агриппа послал двух своих приближенных в качестве послов, которые должны были пообещать полную амнистию от римлян, если горожане сложат оружие. Но послы были задержаны одним из отрядов мятежников, и один из них был убит, а второй, будучи ранен, чудом успел бежать.

Цестий тем не менее решил воспользоваться начавшимся в Иерусалиме разбродом и подвел войско вплотную к городу. Три дня он ждал парламентеров с предложением о капитуляции, а на четвертый начал штурм, попытавшись прорваться в Иерусалим с запада — через дворец Ирода, но наткнулся на такое отчаянное сопротивление, что остановил наступление.

«Если бы ему заблагорассудилось в ту же минуту штурмовать стены, он сейчас же овладел бы городом и положил бы конец войне. Но военачальник Тираний Приск и большинство начальников конницы были подкуплены Флором и отклонили его от этого плана. В этом кроется причина того, что война затянулась на такое продолжительное время и сделалась столь ужасной и гибельной для иудеев», — утверждает Иосиф. Но дело, видимо, было не только в происках Флора.

В городе действительно существовала партия во главе с неким Хананом, готовая открыть римлянам ворота, но мятежники раскрыли готовящуюся измену, сбросили Ханана со стены, а остальные его сторонники попрятались по домам.

Цестий тем временем попытался войти в город с севера и снова потерпел поражение. И хотя (опять-таки по словам Иосифа) ему была подана весть, что в городе нарастает паника, что очень скоро население восстанет против сторонников мятежа, откроет ворота и встретит римлян с распростертыми объятиями, он неожиданно решил отступить.

Мятежники, в свою очередь, бросились преследовать отступавших римлян, нанося по их арьергарду один удар за другим, и вскоре отступление превратилось в самое обыкновенное бегство. Потеряв в результате вылазок противника пять тысяч человек, бросив осадные орудия и множество оружия, перебив множество мулов, за исключением тех, что переносили оружие, римляне покинули Иудею.

А в Иерусалиме партия восстания торжествовала, празднуя поистине грандиозную победу.

Глава 7. Проблемы победителей

Историки до сих пор бьются над загадкой, что именно заставило Цестия Галла повернуть назад, — и не находят ответа.

По одной из версий, он опасался начала сезона дождей, во время которого его армия застряла бы под стенами города, оказалась отрезанной от коммуникаций и стала бы уязвимой для непрекращающихся вылазок противника.

«Неспособность, проявленная Цестием в этой кампании, поистине поразительна. Дурное правление Нерона должно было сильно понизить уровень всей администрации в государстве, чтобы сделать возможными такие события. Впрочем, Цестий недолго жил после своего поражения; многие приписывают его смерть огорчению. Неизвестно, что стало с Флором», — пишет Ренан[33].

В Иерусалиме все случившееся, несомненно, было воспринято как чудо, как ясное указание свыше, что Всевышнему угодны помыслы восставших и действия против римлян, а изменник Агриппа ошибался.

Однако у иерусалимской знати, членов Синедриона, местных интеллектуалов, да и просто у здравомыслящих горожан было по данному поводу совсем иное мнение, которое в целом разделял и Иосиф.

Они понимали, что, с одной стороны, речь идет о поистине грандиозной победе — еще никогда прежде римская армия, ее отборные части во главе с опытным военачальником не терпели столь унизительного поражения. Весть об этом уже начала разноситься по всему миру, подтачивая убеждение в непобедимости римлян, грозя перерасти в массовые восстания в других концах империи и угрожая ее разрушением.

Но с другой — это означало только одно: римляне вернутся, чтобы восстановить свое реноме, и вернутся очень скоро. Причем восстанавливать они будут его так, чтобы в обозримом будущем всем остальным народам было неповадно даже думать о восстании против Рима. А это, в свою очередь, означало, что Иерусалим и Храм может постигнуть судьба Карфагена.

Никто из иерусалимских богачей, включая старого Маттитьягу-коэна и его сыновей, понятное дело, не только не хотел умирать вместе с городом, но и терять свои роскошные дома и земли в его предместьях. Выход, казалось, был один: надо договариваться с Римом, умилостивить его, но при этом постараться сохранить лицо, то есть оставить за собой право жить по своим обычаям и традициям.

Но высказывать вслух мысли о примирении с Римом было небезопасно: в городе была опьяненная успехом, не желающая прислушиваться к голосу разума толпа, вдобавок хорошо вооруженная тем оружием, которое было получено после взятия Масады и захвачено у армии Цестия Галла. Включая, между прочим, и брошенные римлянами осадные орудия. И это не считая множества явившихся под видом паломников на осенние праздники сикариев из Галилеи и других мест.

Во главе этой толпы стояли не приемлющие никакого компромисса с римлянами зелоты Эльазар бен Ханания и Симон бар Гиора. Стоило им указать на кого-то в качестве потенциального коллаборациониста, готового сотрудничать с римлянами, и этот человек был бы немедленно растерзан. При этом Эльазар, обвинивший убитого Менахема бен Иегуду в попытке захватить власть, сам явно рассчитывал на роль если не царя, то общенационального лидера и уже начал проявлять диктаторские замашки.

Атмосфера в столице была накаленной, и часть богатых иерусалимцев, страшась как римлян, так и своих зелотов, которых они иначе как фанатиками и разбойниками не называли, решила бежать в Антиохию, к Цестию Галлу, чтобы засвидетельствовать лояльность Риму и таким образом сохранить жизнь и имущество.

Вместе с ними город покинула и небольшая община первых христиан. Часть их оставила город еще в самом начале восстания, увидев в происходящем исполнение пророчества Иисуса о разрушении Иерусалима и Храма: «И выйдя, Иисус шел от храма; и приступили ученики Его, чтобы показать Ему здания храма. Иисус же сказал им: видите ли всё это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено» (Мф., 24:1–2).

После же ухода римлян они окончательно уверились, что эти слова будут исполнены, и поспешили в ту же Сирию, Грецию или на Кипр. Именно в том самом достопамятном 66 году и происходит, по сути, окончательное отделение христианства от иудаизма и превращение его в самостоятельную религию — хотя трения между христианами и евреями, считавшими последователей Иисуса опасными сектантами, начались десятилетиями раньше.

В сложившейся крайне запутанной военно-политической ситуации было решено созвать Синедрион, пригласив на это заседание, помимо членов и кандидатов в члены, и других пользующихся влиянием и уважением и имеющих какие-то заслуги перед народом лиц.

Председательствовали на заседании рабби Иехошуа бен Гамла и первосвященник Ханана бен Ханана, а в число участников был включен и Иосиф — то ли в знак признания его заслуг в выполнении дипломатической миссии в Риме, то ли потому, что он был сыном близкого друга председателя Синедриона и у того были на него свои виды. А может, и по обеим этим причинам вместе.

Заседание, на котором, видимо, присутствовал и Эльазар бен Ханания, проходило необычайно бурно. Позиция, согласно которой надо договариваться с Римом, была озвучена, но тут же встал вопрос о том, каким образом и на каких условиях, и выяснилось, что приверженцев явки с повинной и полной и безоговорочной капитуляции очень немного.

Сторонники отпадения от Рима, то есть восстановления еврейской государственности на всей территории Святой Земли, тут же бросились в атаку и стали доказывать, что это не только возможно, но и даже очень возможно. Рим, напоминали они, слабеет на глазах. Нерон практически не управляет страной. Начался закат империи, а потому у евреев есть все шансы на победу. Города можно укрепить так, что они смогут эффективно противостоять римлянам, и те попросту увязнут в трясине войны. Даже если они дойдут до Иерусалима, то город выдержит и два, и три года осады, но римляне, понятное дело, столько ждать не смогут. Можно будет обратиться за помощью к сотням тысяч евреев, живущих в Вавилонии, — неужели они откажут своим братьям?! Да и почему бы не привлечь в качестве союзницы Парфию — этого давнего и заклятого врага Рима?!

Наконец, главный упор делался на помощь Бога, по воле Которого все и происходит и Который в обмен на верность Своего народа пошлет ему Мессию, и тот установит мир и благоденствие на всей земле.

Итоги заседания Синедриона можно свести к нескольким фразам. Было решено пока не предпринимать никаких активных шагов по отношению к римлянам, а ждать, когда те вернутся, и уже тогда действовать по ситуации, будучи готовыми как к войне, так и к миру. Так как римляне ушли из всех областей, в которых жили евреи, то следует, во-первых, обеспечить в них нормальное течение жизни, то есть взять на себя административные и полицейские функции Рима, а заодно начать укреплять города и деревни, готовя их к войне. С этой целью во все области направить комендантов, назначенных Синедрионом.

После этих решений последовали выборы комендантов.

Ответственными за Иерусалим, а значит и за всю Иудею, были назначены первосвященник Ханан бен Ханан и молодой Иосиф бен Горион (Гурион), проявивший в дни восстания немало мужества в боях против римлян и, возможно, именно за это мужество заслуживший свое прозвище (по одной из версий, «бен Горион» следует понимать не буквально, как «сын Гориона», а фигурально, то есть как «сын львенка»; «львенок»).

Иисусу (Иешуа) бен Сафия и Эльазару бен Ханании было решено вверить Идумею — таким образом, Эльазара отправляли на самый юг, подальше от Иерусалима, чтобы не дать ему возможность совершить путч в столице.

В Иерихон был направлен некий Иосиф бен Симон, в Перею — Манассия (Менаше); в Тамну, включавшую в себя также Иоппию-Яффо, Лиду-Лод и Эммаус-Никополь, — ессей Иоанн (Йоханан).

Можно предположить, что немалые споры вызвал вопрос о том, кого назначить комендантами Галилеи. Всем было понятно, что, скорее всего, римляне начнут операцию из Сирии и, чтобы обеспечить себе надежный, обладающий всеми необходимыми ресурсами тыл, первый удар направят именно на Галилею, то есть в случае войны именно этот участок и будет самым ответственным.

В числе кандидатов в коменданты Нижней и Верхней Галилеи, включая расположенную на Голанских высотах Гамлу, был назван (как предполагается, с подачи р. Иехошуа бен Гамла) и Иосиф бен Маттитьягу.

Иосиф, который по предположению Сьюарда, был обуреваем в этот момент самыми противоречивыми чувствами и даже, возможно, подумывал о том, чтобы вслед за другими на это смутное время отправиться в Рим, чтобы там попытаться смягчить участь, грозящую его соплеменникам, не мог не оценить всей почетности этого назначения. И уж тем более не мог от него отказаться — даже если бы захотел. Однако, по-видимому, его кандидатура вызвала споры, и потому Иосифу было решено придать в качестве заместителей двух молодых коэнов — Иозара и Иегуду[34].

Комментируя назначение комендантов (Флавий использует для обозначения этой должности греческое слово «стратег»), историки обращают внимание на два момента.

С одной стороны, выборы были достаточно демократичны, так как на посты стратегов были назначены представители разных слоев общества, а значит уже в ту эпоху у евреев не придавалось особого значения знатности происхождения. Любопытно, что среди избранных оказался и один ессей. Ессеи затем были и среди защитников Масады, а стало быть, хотя большинство из них были пацифистами, какая-то часть этой общины принимала участие в восстании, и участие весьма активное.

С другой стороны, тот факт, что фактический лидер восстания Эльазар бен Ханания был отослан в самую дальнюю провинцию, свидетельствует о поражении сторонников жесткого военного противостояния римлянам.

Большинство назначенцев, как и Иосиф, придерживались двойственной позиции. Среди них были и те, кто надеялся на то, что армия Цестия Галла войдет в город и на этом все кончится. Главное, что их занимало, — как прийти к миру с Римом, и это в итоге в немалой степени определило все последующие события.

Исследователи обращают внимание на то, что, описывая начало мятежа, Флавий отнюдь не упрощает картину и не делает ее черно-белой. Безусловно, он не видит социально-экономические корни бунта, забывает и о начавшемся голоде, и о тысячах мастеровых, оставшихся без работы после того, как Агриппа окончательно остановил строительство Храма, и о разорении крестьян. Будучи представителем сословия священников, Флавий усматривает основной конфликт в нарушении римлянами религиозных прав евреев, что, безусловно, было одним из важнейших, но все же далеко не единственным фактором.

В то же время его анализ, согласно которому и сторонники восстания, и его противники составляли меньшинство общества, а маятник симпатий большинства качался из стороны в сторону, и сами эти симпатии нередко носили не рациональный, а эмоциональный характер, в целом, безусловно, верен. Опережая будущие выводы еврейских мудрецов о причинах поражения восстания, Иосиф делает особенный акцент на внутренние распри, а по сути дела, на гражданскую войну между евреями, влекущую за собой множество жертв.

Сам Иосиф, как уже было сказано, принадлежал к противникам восстания, но отнюдь не потому, что симпатизировал римлянам. То есть он придерживался той самой позиции, которой придерживалось большинство фарисеев: они были противниками восстания не потому, что считали его несправедливым или их устраивало нахождение Иудеи под властью Рима, а потому что сознавали почти полное отсутствие шансов на успех.

И все же, что должен был испытывать 29-летний Иосиф бен Маттитьягу в течение тех четырех-пяти необычайно насыщенных событиями месяцев, которые прошли с момента его возвращения из Рима?

Он ступил на родную землю полный надежд на то, что теперь, после успеха его миссии, его ждет признание лучших людей Иерусалима и блестящая карьера — может быть, даже члена Синедриона. Нет, конечно, сразу на такое членство он не рассчитывал, однако вполне мог быть введен в число кандидатов в члены, пусть пока и на задних скамьях, но с правом высказывать свое мнение и с правом совещательного голоса. А дальше он уже быстро сумел бы пробиться в первый ряд, а там, глядишь, получил бы и кресло у овальной стены.

В принципе, будучи коэном, он мог рассчитывать и на место первосвященника, и, возможно, уже видел себя в его облачении входящим в Судный день в Святая Святых, а затем выходящим под ликующие крики народа: «Как сама красота, которой Создатель наделил творения Свои, — таков облик первосвященника. Как роза, цветущая в саду очарований, — таков облик первосвященника…»

Вместо этого он во время волнений вынужден был прятаться с другими коэнами в Храме, втайне желая победы партии мира и питая надежды на то, что Цестий Галл войдет в Иерусалим, после чего жизнь снова вернется в нормальное русло. И вот сейчас ему предстоит стать посланником мятежного, «отпавшего» Иерусалима в Галилее, и с этого момента в глазах римлян он становится врагом империи, не заслуживающим ничего, кроме смерти.

Однако эти размышления странным образом смешивались с сознательной, а может идущей из подсознания гордостью за еврейский народ, которая невольно чувствуется между строк «Иудейской войны».

И это понятно: Агриппа был, безусловно, прав, когда говорил о том, что все племена склонили голову перед военной мощью Рима. Даже парфяне, покорившие множество народов и пытавшиеся ему противостоять, по большому счету признали его превосходство, и их царь Вологез заключил мирный договор с Нероном. И вдруг на маленьком клочке земли небольшой, плохо вооруженный народ оказывается способным на равных сражаться с лучшей армией мира и в итоге заставляет ее отступить! И кто знает: может быть, правы те, кто рассчитывает на помощь Бога и на успех восстания?!

Но рассказывая об этих днях в «Жизнеописании», Иосиф отмечает, что «стало поражение Цестия несчастьем для всего нашего племени». Известие об этом поражении привело к новым еврейским погромам в Дамаске и других городах Сирии. При этом убивали не только евреев, но и всех, кто им сочувствовал, а также христиан, которых считали евреями и которые в большинстве своем и были ими по крови. Правда, по утверждению Ренана, «мягкость этих добрых сектантов и их безобидный характер часто спасали их»[35].

Многие евреи во время погромов или в их предчувствии бежали из Сирии и сопредельных стран, надеясь найти убежище у своих соплеменников. Как следствие, Галилея наполнилась тысячами беженцев, оставшихся без крова и имущества и нередко горевших жаждой мести. И это была еще одна проблема, с которой предстояло столкнуться Иосифу на новом поприще.

Цестий Галл тем временем направил делегацию бежавших к нему лидеров «партии мира» к Нерону, чтобы они из первых уст рассказали императору о том, как все было, и возложили вину за это на Флора — надеясь тем самым снять ответственность с себя и смягчить императора.

А Иосиф, покинув родной Иерусалим, уже направлялся в сторону Галилеи. На дворе был октябрь 66 года, и в стране стояла та самая пора, которую в России принято называть бабьим летом. Но Иосифу, разумеется, было не до того, чтобы любоваться прекрасными пейзажами, так как его занимали совсем другие мысли. Он прекрасно осознавал не только весь престиж, но и всю сложность и ответственность нового назначения.

Глава 8. Комендант Галилеи

Чтобы читатель понял всю сложность легшей на плечи Иосифа бен Маттитьягу задачи, следует сказать хотя бы несколько слов о том, что представляла собой Галилея той эпохи.

Ее благодатные земли и умеренный климат давали обильные урожаи зерновых культур, множества видов фруктов и овощей, а также оливок и винограда, позволявших вырабатывать в больших количествах два таких ценных в то время продукта, как вино и оливковое масло. На ее пастбищах паслись обильные стада — евреи выращивали крупный и мелкий рогатый скот, а сирийские греки — свиней (с одним из таких свиных стад и встречается Иисус в Евангелии от Матфея).

В то же время периодически возникавшая в этих краях засуха и высокие налоги, которые накладывали римляне, Агриппа и Береника, во владении которой здесь тоже было несколько городов и селений, ложились тяжелым бременем на местных крестьян. Многие из них разорялись и уходили в разбойники, но в разбойники идейные. Почти за полтора тысячелетия до появления образа Робин Гуда они воплощали вложенную в этот образ идею — нападали в основном на римлян и на сотрудничающих с ними богатых евреев, искренне считая себя при этом борцами за свободу и социальную справедливость.

Впрочем, разбойники таились в лесах, горах и многочисленных пещерах Галилеи еще со времен Ирода Великого, которому довелось с ними немало повоевать. Вообще, Галилея всегда держалась наособицу от Иудеи. Ее жители подчеркивали, что они, будучи евреями, являются именно «галилеянами», а не «иудеями», и нередко встречали в штыки исходившие из Иерусалима новые религиозные предписания. Фейхтвангер это подчеркивает, описывая, как галилеяне жарят курицу в сметане — принципиально, в знак протеста против недавнего постановления мудрецов, распространивших (чтобы не произошло нечаянной ошибки) запрет на смешение мясного и молочного и на курятину. Жителям Иудеи все это, понятно, не нравилось, и свое отношение к галилеянам они выразили в поговорке «Разве может выйти что-то путное из Галилеи?!».

Население Галилеи было куда сильнее эллинизировано, чем в Иудее. Многие евреи здесь свободно говорили на греческом и даже предпочитали этот язык арамейскому, не говоря уже про иврит. В то же время эта область была буквально раздираема внутренними распрями. К напряженности между еврейским и греческим населением добавлялись постоянные дрязги между евреями.

Сельское население враждовало с горожанами, считая, что те обирают их, назначая неоправданно низкие цены на плоды земли и перепродавая их потом втридорога в другие области (в чем была своя правда). Города враждебно относились друг к другу, борясь за сферы влияния, и здесь тоже порой дело доходило до настоящих войн. Наконец, жители любого города и любой деревни также были расколоты по вопросу отношения к восстанию против Рима — в одних городах преобладали убежденные сторонники, что воевать можно и нужно, в других — те, кто считал, что ничем хорошим этот бунт не кончится и ради спасения жизни следует, наоборот, всячески демонстрировать лояльность империи.

Бо`льшая часть галилейских городов, в которых предстояло действовать Иосифу, входила в царство Агриппы, но провозгласила независимость, присоединилась к восстанию и одновременно не желала терпеть диктат Иерусалима и его ставленника.

В целом ситуация в Галилее в 66 году напоминала ту, которая сложилась на рубеже 1920-х годов на фоне Гражданской войны в Украине, когда по ней рыскали банды всех цветов и оттенков и каждый атаман видел себя «хозяином» какой-то области.

В этот практически нераспутываемый клубок противоречий и был волею судьбы вовлечен Иосиф. В задачу ему было поставлено наведение правопорядка и подготовка области к войне, избегая, насколько это возможно, открытой конфронтации с приграничными областями, находящимися под властью римлян, — в надежде, что с ними еще удастся договориться.

Было у него еще одно указание от Синедриона: в Тверии (Тивериаде, названной так в честь императора Тиберия), где подавляющее большинство составляли евреи, разрушить украшенный статуями и изображениями богов, фавнов, нимф и прочей «языческой нечисти» царский дворец, поскольку иудаизм категорически запрещает делать изображения людей и животных.

Явившись в Галилею, Иосиф энергично принялся за дело и почти сразу же столкнулся с теми местными партиями, которым ему предстояло противостоять вплоть до начала римского наступления. Два его заместителя, Иозар и Иегуда, по его словам, пробыли с ним недолго: убедившись в опасности порученной им миссии, они поспешили собрать положенную им десятину и удалились в Иерусалим.

Иосиф (опять-таки, только по его словам!) убеждал их остаться, по меньшей мере до тех пор, пока они не наладят положение в Галилее. Иозар и Иегуда на какое-то время задержались в области, но при этом не упускали случая поживиться за счет взяток, а затем всё же вернулись в Иерусалим. Иосиф же продолжил исполнять обязанности стратега, даже не посягая на те деньги, которые ему были положены, и никогда не пытаясь запустить руку в общественную казну (и снова мы знаем о его кристальной честности исключительно от него самого!).

И биографы Флавия, и историки относятся к этим его утверждениям (как, впрочем, и ко всем последующим) крайне скептически. По их мнению, Иосиф, не желая ни с кем делить власть, попросту сначала отстранил Иегуду и Иозара от всех дел, а затем дал понять, что в Галилее им делать нечего.

Еще больший скептицизм вызывает у них рассказ Иосифа о его первых шагах на посту коменданта, и особенно о военных приготовлениях. Хотя многое в его рассказе выглядит логично и убедительно.

Иосиф понял, что более или менее эффективно управлять областью он сможет лишь с опорой на местных харизматических лидеров, и потому для начала создал некое подобие областного Синедриона — Совет из 70 «старейших и почтеннейших мужей», которые формально управляли всеми делами Галилеи. Кроме того, в каждом городе он организовал местные суды в составе семи судей, а в крупных городах, таких как Тверия и Сепфорис (Ципори), на демократической основе были выбраны городские советы.

Укрепив местную администрацию, он приступил к следующей части задачи — разоружению разбойников и сторонников восстания, число которых значительно увеличилось за счет горевших жаждой мести беженцев из приграничных областей. Однако очень скоро он отказался от этой идеи, поняв, что за ее реализацию может поплатиться головой.

Вместо этого он решил пойти по старому и проверенному во все эпохи пути: привлечь всю эту вооруженную и опасную в своих настроениях вольницу на свою сторону. Для этого он предложил местным жителям официально взять разбойников на содержание, выплачивать им регулярное жалованье, а взамен «робин гуды» должны стать ядром той будущей галилейской армии, которой — возможно! — предстоит противостоять римлянам. «Ибо я больше всего заботился, чтобы в Галилее был мир» (ЖО, 78), — поясняет Иосиф решение о сотрудничестве с разбойниками.

Остальную часть собираемых налогов новый комендант решил пустить на обнесение стенами и укрепление галилейских городов, а также на возведение фортификационных сооружений.

Так, по словам Иосифа, он окружил окопами пещеры на берегу Кинерета (Генисаредского озера) и вокруг горы Тавор (Итаврийской горы) в Нижней Галилее, а в Верхней — вокруг горы Мерон и других возвышенностей. Только два города, утверждает Иосиф, обвели себя стенами за свой счет — проримски настроенный богатый Сепфорис и Гисхала (Гуш-Халав), где правил Иоанн (Йоханнан) бен Леви, получивший чуть позже прозвище «Гисхальский». Причем Иосиф настаивает, что он лично нередко не только руководил строительством стен, но и порой на равных с другими принимал непосредственное участие в строительных работах.

Дальше — больше. Собрав все имевшееся в области оружие, какое только было можно, в том числе и старое, он пришел к выводу, что может выставить войско… в сто тысяч человек. Однако затем он сообщает, что суммарно сформированная им армия включала в себя 60 тысяч пехотинцев и 250 всадников — не считая 4500 наемников и его личной охраны в 600 человек.

Всю эту массу людей он разделил по принципу армии царя Давида на две части, одна из которых занималась военными учениями, в то время как другая работала в деревнях на себя и на своих призванных на военные сборы товарищей, а затем они сменяли друг друга.

Иосиф подчеркивает, что уделял огромное внимание выучке своих солдат по римскому образцу: он разделил их на десятки, сотни и тысячи, требовал строжайшего соблюдения дисциплины, обучал передаче и выполнению различных сигналов, порядку наступления и отступления, стягиванию и развертыванию флангов, оказанию взаимной помощи и т. п.

Словом, в «Иудейской войне» Иосиф предстает перед нами как мудрый, справедливый и неподкупный администратор, опытный и талантливый военачальник, готовящий свою армию к сражениям по всем правилам армейской науки.

Однако большинство его биографов сходятся во мнении, что представленная Иосифом картина была по меньшей мере сильно приукрашена, если не сказать больше.

Во-первых, из его же «Жизнеописания» следует, что если он и навел порядок в Галилее, то весьма относительный. Война между городами продолжалась; то там, то здесь возникали смуты. Часть разбойников действительно была превращена в наемников и посажена на жалованье по примеру римской армии, но часть продолжала вести прежний образ жизни. Многие города и в самом деле были обнесены при нем стенами, но стены эти возводились практически без фундамента, наспех, так что рухнули под первыми же ударами римлян, и сейчас археологи с трудом находят или вообще не находят их руин.

Во-вторых, что касается выучки галилейских крестьян и превращения их в полноценную армию, то тут исследователи сходятся во мнении, что речь идет об откровенном блефе. По их мнению, у Иосифа попросту не было достаточных знаний, чтобы обучать армию. Скорее всего, он привлек для этих целей евреев или греков-прозелитов, действительно когда-то служивших в римской армии.

Но сама попытка организовать армию по римскому образцу, видимо, была роковой ошибкой — смешно было надеяться, что за несколько месяцев галилейские крестьяне научатся на равных противостоять легионерам-профессионалам с помощью римской же военной науки. Успех здесь могла принести лишь избранная в свое время Маккавеями тактика партизанской войны с засадами, непрестанными вылазками, изматыванием противника неопределенностью ситуации.

То, что Иосиф строил армию по римскому образцу, как раз доказывает, что он был никудышным полководцем-тактиком. Стратегом же он был вообще никаким, так как — и это показало ближайшее будущее — он вообще не выработал какой-либо стратегии ведения войны, и все его действия как военачальника в итоге свелись исключительно к тому, чтобы максимально замедлить продвижение римлян к Иерусалиму. О том, чтобы нанести им поражение и остановить их, не было и речи.

Наконец, и приведенные им цифры не вызывают никакого доверия. По всем оценкам, помимо 4500 наемников и 600 солдат личной охраны, о которых он говорит, Иосиф не мог выставить больше восьми — десяти тысяч воинов.

Кроме того, в силу самой задачи своей книги он вообще не упоминает в «Иудейской войне» или упоминает мельком многие неприятности, которые ему пришлось пережить в Галилее. А неприятностей, говоря современным языком, было вагон и маленькая тележка.

В Тверии еще до приезда туда Иосифа сложились три партии. Первая — сторонников восстания, большинство которых составляли городские низы во главе с лидером промышлявших на Кинерете рыбаков Иисусом (Иешуа) бен Сафия. Вторая — категорических противников войны, состоящая из зажиточных горожан. И третья — партия знатного горожанина Писта и его сына Юста, которые, если верить Иосифу, поддакивали и тем и другим, будучи одержимы желанием стать правителями города. Этому Юсту и предстояло стать на многие годы главным оппонентом и заклятым врагом Иосифа.

Когда Иосиф сообщил городскому совету Тверии, что ему поручено разрушить царский дворец, между членами совета вспыхнул ожесточенный спор о том, насколько стоит подчиниться этому требованию Иерусалима. Совет еще заседал, когда в городе стало известно, какой именно вопрос он обсуждает, и Иисус бен Сафия повел толпу ко дворцу. Вскоре дворец запылал, а ворвавшиеся в его покои простолюдины стали грабить хранившиеся в нем ценности, которых было немало.

Затем та же толпа пошла громить тех немногих греков, которые остались в городе, и убила их всех до единого.

Услышав об этом, Иосиф пришел в ярость и поспешил в Тверию. Но когда он туда прибыл, все было уже кончено. Тем не менее Иосиф отдал указание своей страже, насколько это возможно, отобрать награбленное. Среди доставленных ему ценностей были коринфские светильники, столы, сделанные из серебра и драгоценных и полудрагоценных камней, а также немалое количество чистого серебра. Не желая пользоваться подобными методами обогащения, Иосиф передал реквизированные ценности десяти членам городского совета и велел сохранить их для законного хозяина — царя Агриппы.

Это решение нового коменданта вызвало возмущение у участников погрома дворца. Они отказывались понять, почему у них забирают то, что они считали законной добычей. В тот день у Иосифа появилось сразу два заклятых врага — Юст сын Писта и Иисус сын Сафии, вскоре избранный главой городского совета Тверии. Это было первое, но, увы, далеко не последнее столкновение Иосифа с жителями Тверии.

Третьим его заклятым врагом вскоре стал Иоанн Гисхальский. Бывший поначалу сторонником примирения с римлянами, он перешел на сторону восставших после того, как жители расположенного неподалеку сирийского Тира совершили набег на его родную Гисхалу и сровняли ее с землей. После этого Иоанн на свои средства отстроил деревню и вдобавок принял беженцев из Сирии, вооружил их и создал собственную миниатюрную армию из четырехсот бойцов.

Поначалу у Иосифа сложились с Иоанном дружеские отношения, но вскоре последний заподозрил коменданта в проримских настроениях и начал активно добиваться его смещения с поста, не скрывая желания занять его место.

Сам Иосиф утверждал, что впервые заподозрил Иоанна в нечистоплотности и стяжательстве, когда тот обратился к нему с просьбой разрешить вывезти и продать собранное для выплаты налогов Риму зерно — с тем чтобы использовать вырученные деньги на строительство крепостных стен Гисхалы. Иосиф отказал, и в «Жизнеописании» обосновал этот отказ тем, что… «думал сохранить это зерно или для римлян, или для самого себя, поскольку именно мне иерусалимская община вверила управление тамошними делами» (ЖО, 72).

Услышав отказ, Иоанн не успокоился, а дал взятку двум другим сокомендантам, и те, собрав совещание, двумя своими голосами против одного голоса Иосифа отдали в распоряжение Иоанна… все запасы хлеба в области.

Затем Иоанн обратился к Иосифу с новой просьбой: предоставить ему эксклюзивное право доставлять изготовленное в Галилее оливковое масло к границе Сирии и продавать тамошним евреям — чтобы они не нарушали заповеди, запрещающей использовать в пищу масло, изготовленное язычниками.

Это право позволяло ему закупать масло по 1 драхме за амфору, а продавать одну амфору за 8 драхм. Полученную за счет такой торговли огромную прибыль он пустил на восстановление родной деревни и обнесение ее стенами.

Нет ни одной книги об Иосифе Флавии, в которой не отмечалось бы, что все написанное им об Иоанне Гисхальском не просто далеко от какой-либо объективности, но буквально дышит злобой и ненавистью.

Я. Л. Черток в комментариях к «Иудейской войне» считает, что такая оценка Иоанна не просто предвзята, а намеренно искажает его облик: на самом деле тот, дескать, был одним из лидеров народного восстания, храбро воевал с римлянами вначале в Галилее, а затем в Иерусалиме, а деньги, заработанные им на торговле, тратил на обустройство своей деревни, помощь поселившимся там беженцам и содержание своего войска, которое в итоге выросло с четырехсот до четырех тысяч бойцов. Его же конфликт с Иосифом, по Чертоку, объясняется тем, что Иоанн одним из первых разгадал, что Иосиф сочувствует римлянам и собирается сдать им Галилею, и потому всеми силами старался добиться его отзыва в Иерусалим. «Из „Жизнеописания“ (10) можно видеть ясно, что дружина Иоанна представляла собой не шайку разбойников, а патриотический отряд, мстивший сирийцам за постоянную резню проживающих в их городах евреев и опустошительные набеги на еврейские города», — добавляет Черток[36].

Что тут скажешь? На самом деле Иоанн, как и Иосиф, был фигурой совсем не однозначной, а история знает немало примеров, когда подлинные героизм и патриотизм вполне сочетаются со стяжательством. Дальнейшие события это только подтверждают.

Вскоре после ссоры между Иосифом и Иоанном (еще, однако, не перешедшей в открытый конфликт) последний задумал попросту устранить соперника со своего пути и для этого направил Иосифу письмо с просьбой разрешить ему для поправки здоровья приехать в Тверию — якобы для того, чтобы воспользоваться ее знаменитыми горячими источниками. Иосиф, по его словам, не заподозрил ничего дурного и не только дал разрешение, но и отдал распоряжение поставленному им управляющему городом Силе предоставить Иоанну и его людям достойное помещение для жилья и позаботиться, чтобы они ни в чем не знали недостатка.

Однако появившись в городе, Иоанн немедленно начал призывать жителей отказаться от подчинения Иосифу и провозгласить его стратегом Галилеи. В этих своих замыслах он нашел сторонников в лице Юста и его отца Писта, которые также попытались использовать всё свое влияние на горожан, чтобы настроить их против Иосифа.

Сила немедленно оповестил патрона о происходящем в городе, и ночью Иосиф с двумястами тяжеловооруженными пехотинцами двинулся из Тарихеи в Тверию, чтобы к раннему утру быть в городе.

При виде стратега в окружении воинов жители Тверии высыпали ему навстречу, и, что самое любопытное, среди них был и Иоанн Гисхальский, пришедший засвидетельствовать свою лояльность. Иосиф, оставив при себе только одного телохранителя Яакова и отряд из десяти пехотинцев, направился на городской стадион, где, встав на насыпь, произнес перед жителями речь о том, что хранить верность ему и Иерусалиму в их же собственных интересах.

Он так увлекся этой своей, построенной по всем правилам ораторского искусства речью, что даже не заметил, как Иоанн направил к стадиону сотни своих бойцов с твердым указанием прикончить Иосифа. Этот отряд уже начал блокировать выходы из стадиона и окружать насыпь, когда верный Яаков обратил внимание Иосифа на происходящее и заметил, что пришло время вместо интересов тивериадцев позаботиться о своих собственных. Вдвоем они спрыгнули с насыпи, где некий житель Тверии по имени Ирод подхватил Иосифа и, крикнув «Бегите за мной», вывел его с телохранителем на берег озера. Здесь они сели в первую попавшуюся лодку и добрались на ней до Тарихеи.

Жители Тарихеи, которые, как уже было сказано, симпатизировали устроившему в их городке свою официальную ставку Иосифу, узнав о случившемся, были возмущены предательством тивериадцев. Как вскоре выяснилось, это возмущение разделяли и жители многих других городов и сел Галилеи. Повсюду прозвучали призывы пойти войной на Тверию, сравнять город с землей, а всех его жителей, включая женщин и детей, обратить в рабство.

Вслед за этим в Тарихею из разных мест потянулся народ, готовый принять участие в штурме Тверии, и под началом Иосифа оказалась многотысячная армия, горящая жаждой мести и… грабежей. К чести Иосифа, он отказался поддержать братоубийственную бойню, убедив эту разношерстную толпу, что римляне только и ждут, когда евреи начнут резать друг друга.

Операция против Тверии была теперь тем более бессмысленна, что Иоанн удалился в свою Гисхалу и оттуда написал Иосифу письмо, в котором уверял, что в Тверии все случилось без его ведома. Он просил не держать на него зла и даже клялся в верности. Когда Иосиф сообщил об этом собравшимся, те заявили, что такому негодяю, как Иоанн, верить не следует и если уж нельзя пойти войной на Тверию, то тогда надо идти хотя бы на Гисхалу. Но Иосиф благоразумно уклонился от схватки с Иоанном «на его поле» и призвал народ расходиться.

Вскоре после этих событий Иосиф решил направиться в Сепфорис — город, давно воевавший с Тверией за право называться столицей Галилеи, но так же, как и Тверия, всячески подчеркивавший свое непризнание полномочий Иосифа. Дело осложнялось еще и тем, что подавляющее большинство населения Сепфориса придерживалось проримских настроений и не особенно скрывало, что с нетерпением ждет возвращения римлян.

Чтобы не дать Иосифу войти в их город со своей армией, сепфорийцы заплатили огромную сумму главарю банды разбойников, некому Иисусу, под началом которого находилось 800 людей, что позволяло ему контролировать довольно большую территорию в районе Птолемаиды (Акко). Иисус, польстившись на деньги, действительно попытался внезапно напасть на Иосифа, но тот благодаря перебежчику узнал о планах бандита, вышел ему навстречу и вызвал на переговоры. Когда Иисус принял это предложение, Иосиф устроил все так, что атаман вместе с немногими приближенными оказался отрезан от своей банды и, будучи внезапно окруженным гвардейцами Иосифа, сложил оружие и присягнул ему на верность.

Среди прочих событий тех дней Иосиф вспоминает и перебежавших к нему из Трахониты двух знатных римлян, заявивших, что желают помогать евреям в их войне, и привезших с собой деньги и оружие. Судя по всему, они в чем-то провинились перед Агриппой и теперь опасались его гнева. Понимая, что их военные познания могут ему очень даже пригодиться, Иосиф принял перебежчиков с распростертыми объятиями. Однако евреи стали настаивать на том, чтобы римляне приняли иудаизм и прошли обряд обрезания, от чего те наотрез отказались.

На какое-то время Иосифу удалось убедить народ оставить перебежчиков в покое. Он напомнил жителям Тарихеи о том, что веру в Бога нельзя внушить насильно, как и нельзя допустить, чтобы те, кто пришел искать у евреев убежища, раскаялись в таком желании.

Однако затем возмущение тарихейцев вспыхнуло снова. По городу поползли слухи, что эти два римлянина занимаются колдовством, чтобы помешать евреям одержать победу над своими соплеменниками. Иосиф на это остроумно заметил, что если бы римляне и в самом деле могли побеждать своих врагов с помощью чародейства, им вряд ли нужна была армия. Но это лишь ненадолго успокоило страсти, так как, по словам Иосифа, «нашлись негодяи, которые постоянно подстрекали народ против беглецов».

Дело дошло до того, что однажды толпа явилась к дому, где жили римляне, с явным намерением их убить. Допустить подобной мерзости Иосиф, по его словам, не мог. Поэтому он поспешил к дому с отрядом телохранителей, на всякий случай забаррикадировался в нем и дал приказ рыть канал от него в сторону озера. По этому каналу он довел римлян до берега, вместе с ними переправился на лодке на другую сторону Кинерета и здесь дал им деньги, чтобы они могли купить себе коней и добраться до территории, находящейся под властью Рима, не забыв добавить слова участия и поддержки. У Иосифа щемило сердце от мысли о том, что их ожидает на земле Агриппы, и он с облегчением вздохнул, когда узнал, что в итоге царь их простил.

Не забывает Иосиф упомянуть и о своих военных победах над римлянами, которые время от времени пытались совершать вылазки на территорию Галилеи.

Как раз в те самые дни восстала Гамла, находившаяся до того под властью наместника Агриппы юдофоба и интригана Вара. Сменивший Вара Эква Модия направился к городу и, не сумев взять его штурмом, начал осаду. Один из офицеров Эква Модии, Эбутий, узнав, что Иосиф с частью своей армии находится на границе Галилеи в деревне Симония, решил внезапно напасть на него ночью с сотней всадников и двумястами пехотинцами. Однако Иосиф своевременно получил донесение разведчиков о приближении римлян, вышел навстречу Эбутию с десятикратно превосходящим его по численности отрядом и выстроил своих воинов по склонам.

В сложившейся ситуации Эбутий попытался выманить пеших евреев на равнину, чтобы использовать свою конницу, но Иосиф не поддался на эту уловку, и в результате Эбутий с позором бежал, оставив на поле боя трех своих солдат, а Иосиф преследовал его почти до расположенного в районе Птолемаиды принадлежащего принцессе Беренике городка Бесара. Здесь он напал на зернохранилище и на ослах и верблюдах вывез все имевшиеся в городе запасы зерна.

Эбутий, под охраной которого была эта территория, так и не решился вступить в бой с 2500 воинами Иосифа, так что груженный зерном караван беспрепятственно добрался до Галилеи.

Еще одну победу Иосиф одержал над стоявшим со своей конницей в Скифополе римским офицером Неаполитаном, грабившим деревни близ Тверии. О численности отряда Неаполитана не сообщается, но хотя он и был полностью конным, ясно, что пехота Иосифа имела и здесь огромное численное преимущество, так что говорить в обоих этих случаях о каком-то полководческом таланте Иосифа явно не приходится.

Однако он рассказывает о своих столкновениях с Эбутием и Неаполитаном прежде всего для того, чтобы доказать успешность своей деятельности в Галилее не только в качестве администратора, но и в роли полицмейстера и главнокомандующего. Именно это, по его мнению, и возбуждало зависть и злобу Иоанна Гисхальского, который, если поверить Иосифу, только и искал новый повод для его смещения с поста или вынашивал новые планы его убийства.

Вслед за этим произошло еще одно событие, едва не стоившее Иосифу жизни.

Управляющий делами Агриппы и Вереники эллинизированный еврей Птолемей[37] решил, что пришло время бежать из Галилеи к римлянам, и под защитой небольшого отряда отправился в Кейсарию. Но по дороге на него напали те самые разбойники из деревни Дабаритта, которым платил Иосиф. Милостиво дав возможность самому Птолемею бежать, они захватили его багаж и, гордясь своим «подвигом», доставили захваченные 600 золотых слитков, множество серебряных бокалов, массу дорогих тканей и другие ценности Иосифу.

Бандиты явно ждали одобрения своих действий комендантом и того, что он разделит с ними добычу, пусть даже возьмет себе львиную долю. Но вместо этого Иосиф начал объяснять, что грабить и воровать нехорошо, что Тора в равной степени запрещает подобные действия по отношению к любому человеку, даже нееврею, а тут речь шла об их соплеменнике. После такой длинной нотации Иосиф велел отослать всю добычу в свою резиденцию в Тарихеи и объявил, что при случае вернет награбленное законному хозяину.

Это решение привело разбойников в ярость, и они увидели в этом еще одно доказательство того, что Иосиф «спелся» с римлянами и защищает прежде всего их интересы в ущерб интересам народа — ведь в противном случае он сам бы всячески препятствовал вывозу ценностей из Галилеи на подвластную врагу территорию.

Сначала они поделились своим возмущением в родной деревне, потом — в близлежащем городе, а затем весть о поступке коменданта докатилась и до других городов, и огромная толпа во главе с председателем городского совета Тверии Иисусом бен Сафия и Иоанном Гисхальским направилась в Тарихею. Здесь к ней присоединились местные жители, и в результате на городском ипподроме собралось около 40 тысяч человек.

Выступавшие перед собравшимися ораторы один из другим обвиняли Иосифа в предательстве. Дальше всех пошел Иисус бен Сафия. Взяв в руки свиток Торы Иисус заявил: «Граждане! Если вы не возненавидите Иосифа за то, что он хочет предать вашу отчизну врагу, то вы должны ненавидеть его за то, что он — враг святой Торы и открыто нарушает ее заветы!»

Толпа в ответ взорвалась возмущенными криками, требуя предать коменданта смертной казни через сожжение. На волне этих настроений Иисус во главе небольшого отряда солдат и потянувшейся за ними толпы направился к резиденции Иосифа, который в это время спал сном праведника, оставшись практически без охраны, — почти все его телохранители примкнули к толпе и находились вместе с ней на ипподроме. О том, что произошло дальше, версии самого Иосифа расходятся, хотя в главном, безусловно, совпадают.

Если верить «Иудейской войне», четыре телохранителя все же сохранили ему верность. Разбудив патрона, они стали советовать ему бежать — и к этому времени толпа уже подожгла дом. Однако Иосиф, не испугавшись многочисленных врагов, вышел к толпе в разорванных черных одеждах, посыпал пеплом голову, повесил меч за спину и, закинув руки назад, попросил дать ему слово…

Согласно «Жизнеописанию», поджога дома не было, но верность Иосифу сохранил только один телохранитель по имени Симон. Видя за окнами разъяренную толпу, он предложил своему патрону в создавшейся ситуации как можно достойнее уйти из жизни — подобно царю Саулу, упасть на подставленный им меч и совершить самоубийство. Однако Иосиф отказался от столь «заманчивого» предложения, оделся в черные одежды, спрятал под одежду меч и, выйдя из дома через заднюю дверь, направился окольным путем на ипподром, где все еще находилось множество народа. Здесь он попросил дать ему возможность сначала разъяснить свои действия, а затем уже предать его смерти, если они сочтут это справедливым.

Всем своим видом и каждым словом Иосиф продуманно взывал к сочувствию толпы — и это сработало.

Согласно «Иудейской войне», его речь перед возмущенными жителями Галилеи звучала так:

«Эти сокровища я не имел в виду ни послать к Агриппе, ни присвоить себе, ибо никогда я не буду считать своим другом нашего противника или личной выгодой то, что вредит нашим общим интересам. Но я видел, что ваш город, о граждане Тарихеи, в высшей степени нуждается в защите и не имеет никаких запасных денег для сооружения его стен — вот почему я решил из боязни перед тивериадцами и другими городами, претендующими на эту добычу, сохранить втайне этот клад для того, чтобы на эти средства выстроить вам стену. Если вы этого не одобряете, то я прикажу принести сюда добытое добро и отдам его на разграбление; если же я имел в виду вашу пользу, то казните вашего благодетеля!»

Сказав это, Иосиф разрыдался и упал на землю, давая понять, что теперь собравшиеся на ипподроме могут сделать с ним всё, что пожелают. Если это было искусной актерской игрой, то Иосиф был поистине гениальным актером, а его хладнокровию можно только позавидовать — он и в самом деле находился в руках толпы и, как поверженный римский гладиатор на арене, целиком зависел от ее настроения.

Но, думается, в тот момент, глядя в лицо смерти, он был предельно искренен. И слезы его тоже были искренними — он плакал прежде всего о себе, твердо уверенный, что расплачивается за свою правоту и верность Богу, которому ненавистны воровство и грабеж. Да, он солгал, когда заявил, что намерен пустить взятые грабежом ценности на строительство стен Тарихеи, но это была для него ложь не только во спасение, но и во имя справедливости. К тому же он и в самом деле собирался обнести Тарихею стенами, уже изыскал на это средства, так что в главном он сказал правду.

И сцена рыдающего наместника Галилеи, полномочного представителя иерусалимского Синедриона, похоже, произвела на собравшихся должное впечатление — как и его речь. Эта речь была встречена криками поддержки и одобрения; настроение толпы в мгновение переменилось. Особенно оставшихся на ипподроме и составлявших, по-видимому, большинство толпы жителей Тарихеи, об интересах которых он, оказывается, думал в первую очередь. К тому же тарихейцы, как уже говорилось, и прежде симпатизировали Иосифу — хотя бы за то, что он избрал в качестве своей ставки именно их городок, почти все жители которого были простолюдинами и жили рыбацким промыслом.

Здесь надо, видимо, ненадолго остановиться и сказать, что мы не знаем, где именно находилась эта самая Тарихея (или Тарихеи). Из произведений Иосифа ясно, что она располагалась всего в 6–7 километрах от Тверии и так же, как и Тверия, стояла на самом берегу Кинерета, так что из одного города в другой можно было легко дойти пешком или доплыть на лодке. Многие исследователи вслед за американским археологом и библеистом Уильямом Ф. Олбрайтом отождествляют Тарихею с Магдалой — той самой, из которой была евангельская Мария Магдалина. Однако есть и исследователи, которые указывают, что Тарихея, о которой говорит Иосиф, располагалась к югу, а не к северу от Тверии и была в итоге до основания разрушена римлянами.

Но вернемся к событиям на тарихейском ипподроме. Не успел Иосиф закончить столь впечатлившую народ речь, не успел он отрыдать до конца, как на беговой дорожке снова появились Иисус бен Сафия и Иоанн Гисхальский со своими соратниками — они вернулись, убедившись, что Иосифа в его доме нет.

Тот при виде своих врагов произнес еще одну речь, и, почувствовав резкую перемену в настроении толпы, которая вот-вот могла повернуться против них самих, Иисус и Иоанн отказались от планов немедленной расправы с Иосифом и ретировались.

Впрочем, как выяснилось, ненадолго — через пару часов, по версии «Иудейской войны», две тысячи, а по «Жизнеописанию», шестьсот вооруженных людей снова собрались у его дома и стали требовать от Иосифа «выйти и поговорить», угрожая в противном случае поджечь дом.

Понимая, что как только он появится на улице, то будет немедленно растерзан, Иосиф поднялся на крышу и заявил, что готов вести переговоры о выдаче награбленного имущества, но из-за стоящего шума не может разобрать, в чем, собственно говоря, состоят требования собравшихся. Поэтому он предлагает послать к нему в дом парламентеров из числа их предводителей и самых знатных людей, а те затем сообщат соратникам, чем закончились переговоры.

Это условие было принято, но как только «парламентарии» переступили порог его дома, Иосиф велел телохранителям наглухо запереть двери, оттащить «гостей» в дальний угол дома и там бичевать их знаменитыми римскими плетками, всрывавшими при ударе кожу и быстро превращавшими человека в кровоточащий кусок мяса.

Экзекуция, видимо, продолжалась долго, а толпа оставалась стоять у резиденции коменданта, думая, что там идут переговоры. Затем двери дома внезапно распахнулись, и оттуда выбросили на улицу залитых кровью людей. У одного из них вдобавок была отрублена рука, которую ему привязали на шею. При виде этого зрелища все стоявшие в ужасе бросились прочь от дома, а Иосиф не скрывал, что остался чрезвычайно доволен тем, как повел себя в ситуации смертельной опасности.

Не прошло и несколько дней после этих событий, как Иосифу доложили о новых волнениях в Тверии.

«Партия мира» неожиданно снова обрела силу и направила от имени жителей письмо царю Агриппе, в котором заявляла о своей верности ему и римлянам и просила его прислать войско и взять их снова под свою опеку. Это уже была и в самом деле измена, заслуживающая карательной акции.

Однако когда Иосиф прибыл в город для разбирательства, жители, словно не было никакого письма Агриппе, всячески демонстрировали верность делу восстания и слезно просили помочь со строительством новых и укреплением уже имеющихся стен. Иосиф поспешил их успокоить, заверил, что стены у них будут, и даже отдал мастерам приказ начать работу по их возведению.

Но стоило ему вернуться в Тарихею, как тивериадцы заметили возле города небольшой конный отряд римлян (вероятно, всё того же Неаполитана). Решив, что царь Агриппа откликнулся на их письмо и прислал солдат, горожане тут же снова заявили, что не желают подчиняться Иосифу, а признают над собой власть Агриппы и Рима.

Это был, по сути дела, открытый бунт, который надо было немедленно подавить, но… на дворе была пятница. Вечером должна была вступить в свои права царица-суббота, и Иосиф, не ожидая такого поворота дел, накануне отпустил на отдых всю свою личную гвардию, оставив при себе лишь семерых тяжеловооруженных пехотинцев.

В сложившейся ситуации ему не оставалось ничего другого, как снова пойти на хитрость. Иосиф приказал запереть ворота Тарихеи и приставил к ним верных людей с наказом следить, чтобы никто не вышел из города и не рассказал о задуманном им трюке. Затем вызвал к себе глав семей и велел каждому спустить свое судно в воду вместе с минимумом команды и ждать его дальнейших указаний. Всего набралось 230 таких рыбацких баркасов, на каждом из которых вполне можно было уместить пару десятков, а то и больше воинов, но беда, напомним, заключалась в том, что у Иосифа их не было.

Погрузившись вместе с оставшимися в его распоряжении семью бойцами в лодку, он приказал кормчему плыть в Тверию, а рыбацкой «армаде», состоявшей из судов, на каждом из которых было в лучшем случае четыре безоружных человека, следовать за его «флагманским фрегатом».

Жители Тверии, все еще дожидавшиеся, когда же царь пришлет свое войско, вместо этого увидели приближающиеся к городу по озеру множество кораблей во главе с судном, на котором находился Иосиф, окруженный тяжелыми пехотинцами.

Не видя, что на каждом из рыбацких судов находится один-два человека, тивериадцы, как и рассчитывал Иосиф, решили, что перед ними поистине огромное войско, готовое в любой момент высадиться на берег и войти в город. В панике они бросили оружие и стали приветливо махать масличными ветвями приближающемуся к ним на лодке Иосифу, всячески демонстрируя свое миролюбие.

Вступив в переговоры с собравшимися на крепостной стене горожанами, «Иосиф пригрозил им серьезно, жестоко укорял их в том, что они первые, которые начали войну с римлянами, заранее пожирая свои силы в междоусобицах, идут только навстречу желаниям неприятеля, что они ищут крови человека, заботящегося об их безопасности, и не стыдятся запереть город перед тем, который окружил его стеной, — рассказывается далее в „Иудейской войне“. — Одновременно он изъявил готовность принять к себе всех тех граждан, которые признают свою вину и помогут ему овладеть городом. Немедленно явились к нему 10 влиятельнейших граждан Тивериады. Он приказал поместить их в одну из лодок и отплыть с ними далеко в озеро. Затем он потребовал к себе 50 других из важнейших членов магистрата под предлогом получить и от них залог верности. После этого он выдумывал еще другие поводы, чтобы вызывать к себе все больше и больше людей, точно он желал заключить с ними договор, и каждый раз приказывал рулевым как можно скорее ехать в Тарихею и там заключить всех пленных в тюрьму; таким образом он захватил в свои руки весь совет, состоявший из шестисот членов, да еще двух тысяч простых граждан и в челнах отправил их в Тарихею» (ИВ, 2:21:9).

Таким образом, говоря словами Дж. К. Роулинг, «шалость удалась»: с горсткой солдат он оставил тивериадцев без их вождей, отправив всех в тюрьму. Однако на этом он не остановился и стал выпытывать, кто же из горожан громче всех призывал к бунту против него, и те, ничтоже сумняшеся, указали на некого юношу по имени Клит. Когда Иосиф приказал отрубить подстрекателю обе руки, тот стал умолять оставить ему хотя бы одну руку. Иосиф согласился при условии, что Клит сделает это сам. И юноша в самом деле отрубил себе руку, после чего крайне довольный собой Иосиф вернулся до наступления субботы в Тарихею. Он мог с удовлетворением заявить, что сумел подавить восстание тивериадцев ничтожными силами и без всякого кровопролития — отрубленная рука Клита была, разумеется, не в счет.

В Тарихее он устроил пышную субботнюю трапезу, на которую пригласил и наиболее знатных из своих пленников, включая Юста и его отца. Разговор во время застолья пошел откровенный, и Иосиф признался Юсту и Писту, что и сам отлично понимает силу римлян и всю смертельную опасность оказания им сопротивления, но из-за опасений мести зелотов никогда не говорит об этом вслух. Он посоветовал пленникам также не распускать до времени языки, а ждать более подходящего момента. На следующее утро он выпустил из тюрьмы всех остальных узников, и те вернулись в родную Тверию.

Еще через несколько дней он взял Гисхалу, отказавшуюся признавать его власть вместе с Сепфорисом, дал своим солдатам ее разграбить, но затем собрал всю добычу и вернул хозяевам — грабеж был совершен с целью предостережения, а возвращением жителям Гисхалы имущества Иосиф пытался завоевать их сердца и отвратить от поддержки Иоанна, остававшегося его главным врагом.

Но и Иоанн, как выяснилось, не отказался от своих планов и не собирался сидеть сложа руки.

Глава 9. Комиссия

Если верить Иосифу, события последующих дней предопределили интриги, которые продолжал плести против него Иоанн Гисхальский. Поняв, что силой ему взять власть в Галилее не удастся, он отправил своего брата Симона вместе с верным соратником Ионатаном бен Сисена в Иерусалим к своему давнему другу, члену Синедриона, фарисею по убеждениям Симону бен Гамлаилу.

Иосиф, кстати, очень высоко отзывается об уме и порядочности этого человека, говорит, что был хорошо знаком с ним лично, но подчеркивает, что, перед тем как он выехал в Галилею, между ним и Симоном бен Гамлаилом произошла какая-то размолвка. Иоанн об этом явно знал и потому рассчитывал использовать личную неприязнь члена Синедриона в свою пользу.

Оба посланца Иоанна в сопровождении сотни приданных им для охраны воинов благополучно добрались в Иерусалим и, встретившись с Симоном бен Гамлаилом, передали ему просьбу Иоанна: убедить власти Иерусалима, что Иосиф, вопреки первоначально определенным рамкам его миссии, стал «тираном Галилеи», единолично принимает все решения и одновременно ведет двойственную политику — с одной стороны, вроде бы готовя область к войне, а с другой — делая всё, чтобы в случае возвращения Агриппы и римлян сдать им Галилею и представить дело так, будто он, будучи ее комендантом, заботился об их интересах и даже сохранил их имущество.

Внимательно выслушав посланцев, Симон бен Гамлаил нашел их доводы справедливыми и стал убеждать таких авторитетных членов Синедриона, как бывшие первосвященники Ханан бен Ханан и Иехошуа бен Гамла, что Иосифа и в самом деле следует немедленно отозвать из Галилеи, поскольку тот явно превышает данные ему полномочия, а некоторые его шаги иначе как странными и подозрительными не назовешь. Причем сделать это надо как можно скорее, пока Иосиф окончательно не подавил возникшую против него оппозицию и, взяв Гисхалу, не расправился с таким бескомпромиссным противником Рима, как Иоанн.

Однако на заседании Синедриона мнения по поднятому Симоном бен Гамлаилом вопросу разделились. Многие его члены во главе с теми же Хананом бен Хананом и Иехошуа бен Гамла придерживались тех же половинчатых взглядов, что и Иосиф, и не спешили поддержать его отставку. По приходящим из Галилеи вестям, говорили они, Иосиф очень даже неплохо справляется с управлением. Да, возможно, в таких ее главных городах, как Тверия, Сепфорис и Габара, неспокойно, а Иоанн Гисхальский считает Иосифа врагом. Но ведь разбоя в Галилее при сыне Маттитьягу и в самом деле стало значительно меньше! Жители большинства деревень и городков чувствуют себя в безопасности, на дорогах также царит спокойствие, а отдельные нападения со стороны римлян и их сторонников успешно отбиты, так что проримским настроениям Иосифа нет никаких доказательств. Скорее наоборот: известно, что он укрепляет города, создает и обучает армию; обеспечивает неприкосновенность границы, а захваченное у римлян зерно отправил в Иерусалим. Да и население его в целом поддерживает.

Сколько дней длились эти прения, неизвестно, но, видимо, достаточно долго. Симон бен Гамлаил продолжал настаивать на своем, но Синедрион колебался и все больше склонялся к тому, чтобы отвергнуть идею смещения Иосифа. Тогда, согласно «Жизнеописанию», Симон бен Гамлаил посоветовал своему тезке, брату Иоанна, подкупить нескольких входящих в ближайшее окружение Ханана людей, чтобы те убедили последнего в справедливости доводов Иоанна Гисхальского. И эта уловка удалась: под влиянием учеников и советников Ханан бен Ханан согласился… Нет, не на немедленное смещение Иосифа, а на создание комиссии, которая проведет проверку его деятельности в Галилее и доставит его самого для отчета, а возможно, и последующего суда в Иерусалим.

В состав комиссии было решено включить четырех ученых мужей (вероятно, кандидатов в члены Синедриона), из которых трое — Ионаф, Ханания и Иозар представляли партию фарисеев, а Симон, самый младший из них, — саддукеев. При этом если Иозар и Симон принадлежали к двум очень знатным семьям коэнов, то есть являлись представителями храмовой олигархии, то Ионаф и Ханания были выходцами из низов. Такое соотношение членов комиссии, видимо, отражает и соотношение сил в Синедрионе 67 года. При этом нельзя не обратить внимания и на тот факт, что одним из членов комиссии был тот самый Иозар, который вместе с Иосифом входил в триумвират, назначенный управлять Галилеей. Это может означать только одно: в ходе обсуждения вопроса о том, как следует поступить с Иосифом, он выступил на стороне посланцев Иоанна Гисхальского и подтвердил их слова.

Судя по всему, решение о создании комиссии было принято в узком кругу, и его до поры до времени было решено держать в тайне. Формально в задачу комиссии было поставлено разобраться, что на самом деле происходит в Галилее, ознакомиться с настроением местного населения и выяснить, насколько справедливы обвинения в адрес Иосифа. Однако, поскольку за созданием комиссии стоял Симон бен Гамлаил, а у него сомнений в виновности Иосифа не было, то членам комиссии было предписано убедить жителей области, что Иосиф является негодным правителем, арестовать его и доставить для суда в Иерусалим.

В случае же, если он откажется добровольно сложить оружие и начнет сопротивляться, его следовало убить как изменника, а комиссия должна была взять на себя управление Галилеей, мотивируя это тем, что в ее состав входят люди не менее ученые и не менее знатные, чем Иосиф бен Маттитьягу.

Для финансирования деятельности комиссии ее членам было выдано 40 тысяч серебряных шекелей, на часть из которых они наняли для исполнения своего плана некого Иисуса — одного из множества галилейских разбойников, который в это время вместе с 600 своими бойцами как раз находился в Иерусалиме. Получив плату за три месяца вперед, Иисус согласился последовать за этой четверкой в родные места. Кроме того, для придания комиссии большего авторитета им было придано 300 иерусалимских граждан, получивших «командировочные» для покупки пропитания на все время, пока они будут находиться в Галилее. Таким образом, вместе с Симоном бен Леви, братом Иоанна Гисхальского, и его сотней пехотинцев выехавшая из Иерусалима в Галилею процессия насчитывала свыше тысячи человек.

Еще до отъезда Ионаф, Ханания, Иозар и Симон направили письмо Иоанну, с тем чтобы он был готов к вооруженному столкновению с Иосифом, а также написали жителям Тверии, Сепфориса и Габары, чтобы те прислали Иоанну свои ополчения для подмоги.

Но поистине нет ничего тайного, что не стало бы явным! Среди участников заседания по формированию «проверочной комиссии» оказался и Иоханан бен Гамала, который поспешил рассказать о принятом решении своему старому другу Маттитьягу, а тот немедленно отослал письмо с этим известием сыну, так что оно на несколько дней опередило появление в Галилее членов комиссии и их свиты.

Таким образом, Иосиф оказался готов к их приезду, и у него появилось время, чтобы обдумать свои дальнейшие шаги. В письме отец умолял Иосифа, поскольку на кону стоит его жизнь, подчиниться требованиям комиссии и прибыть в Иерусалим, чтобы там доказать в суде свою невиновность. К тому же, добавлял Маттитьягу, чтобы достучаться до сердца сына, он уже стар, его здоровье пошатнулось, и он жаждет увидеть своего Иосифа прежде, чем смежит веки.

Однако у Иосифа было на этот счет свое мнение. Уступать кому-либо власть, и уж тем более такому заклятому врагу, как Иоанн Гисхальский, он не собирался, и вскоре у него в голове возникла та стратегия противостояния комиссии, которой он решил последовательно придерживаться.

Были ли претензии Иоанна Гисхальского к Иосифу справедливыми?

И снова мнения историков расходятся, но даже когда они оппонируют друг другу, ни у одного из них нет однозначного ответа на этот вопрос. Те, кто убежден, что Иосиф изначально не был настроен на войну с Римом, вынашивал планы примирения, а значит и предательства если не всего своего народа, то последовательных сторонников продолжения восстания, утверждают, что Иосиф сознательно искажает картину, говоря о том, что стал жертвой интриг и подкупа людей Ханана бен Ханана. Иосиф, по их мнению, действительно к тому времени вел себя как диктатор Галилеи — кого хотел казнил, а кого хотел миловал; жестоко подавлял любые попытки оспорить его решения, а семьдесят членов созданного им для игры в демократичность некого подобия местного Синедриона держал в Тарихеи в качестве заложников. Все его приготовления к войне были, как показало будущее, блефом, и нет почти никаких сомнений, что если бы военное управление областью было доверено Иоанну Гисхальскому, сопротивление римлянам было бы куда более эффективным и длительным.

Возможно, в этом и заключалась задача комиссии: она должна была взять на себя административно-хозяйственные, а Иоанн — военные функции.

Но и оппоненты противников Иосифа правы, когда указывают на то, что выдвигаемые против него обвинения выглядели голословными, а комиссия была изначально предвзятой. Подобная критика в адрес Иосифа раздавалась и при его жизни, и, отвечая на нее, он писал: «Будучи около тридцати лет, в каковом возрасте, даже воздерживаясь от беззаконных вожделений, трудно избежать клеветы завистников, тем более имея большую власть, я не опозорил ни одну женщину и презирал всякие дары как не имеющий в них нужды — и даже не принимал у приносивших десятину, которая полагалась мне как священнику. Однако победив сирийцев, населяющих окрестные города, я взял часть из добычи и признаю, что послал ее в Иерусалим родственникам. И дважды взяв штурмом Сепфорис, четырежды Тивериаду и один раз Габару, а также захватив Иоанна, который неоднократно злоумышлял против меня, я не стал мстить ни ему, ни какому-либо из названных племен, как будет показано в дальнейшем. Поэтому, я думаю, Бог (ибо не укрываются от Него поступающие как должно) и от их рук избавил меня, и затем сохранил среди многих опасностей» (ЖО, 15:80–83).

Дальнейшие события, о которых мы опять-таки знаем прежде всего из автобиографии самого Иосифа, если не полностью, то отчасти подтверждают эти его слова.

Получив письмо отца, Иосиф объявил друзьям, что спустя три дня собирается покинуть Галилею и вернуться в Иерусалим, а также позаботился о том, чтобы весть о его «решении» быстро разошлась по всем уголкам Галилеи. Встречено это было населением отнюдь не с ликованием, а наоборот — со страхом и горечью. Как оказалось, большинство жителей по достоинству оценили тот относительный покой и порядок (пусть и ценой прямого подкупа разбойников), который навел Иосиф, и многие опасались, что с его отставкой снова возобновятся грабежи на дорогах и разбойничьи налеты на деревни. Тысячи людей начали стекаться в расположенную неподалеку от Сепфориса деревеньку Асохис, где в тот день остановился Иосиф, чтобы умолить его остаться на посту коменданта. И это было лучшее доказательство того, что Иосиф и в самом деле является популярным народным лидером.

Сам он, зная, что посланцы Иерусалима вот-вот должны появиться в Галилее, и гадая, чем же все это в итоге обернется, тем не менее отправился спать и увидел сон, который расценил как пророческий.

Во сне Некто подошел к его постели и сказал: «Освободи душу от печалей, человече, и избавься от всякого страха. Ибо то, что огорчает тебя, сделает тебя величайшим и во всем счастливейшим. Ты добьешься успеха не только в этом, но и во многом другом. Не страдай: но помни, что тебе еще нужно воевать с римлянами».

Пробудившись от этого сна, Иосиф пребывал в отличном настроении, так как увидел в нем ясный знак, что он сможет расстроить все козни своих противников. Эта уверенность укрепилась, когда собравшаяся на поле возле Асохиса толпа встретила его восторженными криками, а затем умоляла остаться и не бросать Галилею на произвол врагов и разбойников. Многие из собравшихся, включая женщин и детей, подкрепили эту мольбу тем, что встали на колени. Затем раздались гневные крики в адрес иерусалимских властей, намеренных отозвать такого толкового правителя области, и завершилось все тем, что с Иосифа стали требовать клятвы, что он никуда не уедет. И Иосиф поклялся — исключительно, как он уверяет, из «жалости к народу» и из понимания, что «стоит ради такого множества претерпеть и явные опасности». Ну и заодно потребовал, чтобы собравшиеся сформировали ополчение из пяти тысяч воинов, пропитание которых обеспечивали бы их родные города и деревни.

С учетом имевшейся у него трехтысячной личной гвардии, под началом Иосифа оказалось восемь тысяч человек — совсем немалое войско.

С этой армией он направился в сторону северной границы с Галилеей, к Птолемаиде-Акко, где как раз появился римский офицер Плацид с двумя когортами пехоты (то есть примерно с 720 воинами) и несколькими сотнями конницы. По заданию губернатора Сирии Цестия Галла римляне стали возводить вал — по версии Иосифа, чтобы использовать его как плацдарм для нападения на ближайшие населенные пункты Галилеи. Хотя не исключено, что и наоборот — для обороны Птолемаиды на случай вылазки евреев, а может, и для того и для другого одновременно.

Иосиф разбил свой лагерь в нескольких километрах от римского. Началось затяжное противостояние, в ходе которого евреи и римляне не раз выходили друг против друга, но дальше обстрелов из пращей и луков дело так и не дошло.

По признанию самого Иосифа, его уход с армией в сторону Птолемаиды был лишь отвлекающим маневром — чтобы не сталкиваться до времени с прибывшей в Галилею комиссией. Так что не исключено, что это не Плацид спровоцировал его на небольшую позиционную войну, а он Плацида.

Во втором часу ночи, когда Иосиф с друзьями и знатными жителями Галилеи возлежал за обильной трапезой, явно не отказывая себе в выпивке, ему доложили, что прибыл какой-то всадник и требует допустить его к коменданту, так как он должен передать присланное тому письмо из рук в руки. Иосиф велел впустить курьера, и, тот, войдя, не только не поклонился, но даже не произнес требуемых правилами приличия слов приветствия, а лишь протянул письмо и сказал: «Это послали тебе прибывшие из Иерусалима. Напиши ответ немедленно, так как я спешу».

Находившиеся в зале на миг онемели от такой откровенной дерзости: всем своим видом курьер показывал, что не признаёт полномочий Иосифа и не собирается оказывать ему какие-либо знаки почтения как наместнику Галилеи. Присмотревшись, Иосиф вспомнил, где он мог видеть этого молодого воина: тот какое-то время служил у царя Агриппы. Разумеется, он был взбешен хамством этого юнца, но внешне сохранил хладнокровие и даже пригласил его сесть и разделить с ними трапезу, чем еще больше удивил своих гостей.

Курьер наотрез отказался принять приглашение и остался стоять посреди залы. Иосиф же вернулся на свое ложе и какое-то время, не распечатывая письма, продолжал беседовать с друзьями.

Наконец, он поднялся, сказал, что время позднее и всем пора спать, но когда гости стали расходиться, попросил четырех самых близких друзей остаться, а слуге велел подать новые кувшины с вином. Отдавая это распоряжение, он повернулся к почтальону спиной, быстро распечатал письмо и пробежал по нему глазами.

«Ионаф и вместе с другими иерусалимцами (прибыли, чтобы сказать) Иосифу: мир! — говорилось в письме. — Почтенные граждане Иерусалима услышали, что Иоанн из Гуш-Халав многократно досаждал тебе, а потому послали нас потребовать от него, чтобы в будущем он слушался твоих указаний. Поэтому мы хотим посоветоваться с тобой о совместных действиях и приглашаем тебя явиться к нам с небольшой свитой, поскольку деревня, в которой мы находимся, не способна прокормить много людей».

Иосиф усмехнулся: не нужно было долго думать, чтобы понять: это ловушка. Стоит ему сделать то, о чем его просят, и в лучшем случае сразу после прибытия на встречу он будет арестован и в кандалах отправлен в Иерусалим. В худшем его убьют на месте, без суда, а потом скажут, что это было сделано, когда он стал оказывать сопротивление. Он знал это абсолютно точно, так как и сам уже не раз пользовался подобным приемом.

Наспех заклеив печать так, чтобы курьер не понял, что он уже прочитал письмо, Иосиф поблагодарил того за службу и велел дать ему двадцать драхм на дорогу — целое состояние: примерно месячное жалованье легионера. Увидев, как блеснули при упоминании о драхмах глаза юноши, он понял, что тот жаден до денег, а значит ловить его надо именно на эту наживку. Заметим, что это был далеко не первый раз, когда Иосиф проявил себя в качестве знатока человеческой психологии и умелого манипулятора людьми.

— Если ты согласишься выпить с нами, то получишь еще по одной драхме за каждую выпитую чашу, — сказал он, и курьер в ответ с радостью согласился, подсел за стол и начал осушать одну чашу за другой.

Иосиф не называет национальности курьера, но, вероятнее всего, тот был сирийским греком, а не евреем. Дело в том, что и греки, и римляне употребляли вино в больших количествах, но при этом обильно разбавляли его водой, снижая крепость до 4–5 градусов, а иногда и меньше. Вино, разбавленное до 8–9 градусов, считалось крепким. Евреи же чаще всего пили вино неразбавленным, причем крепость вина была даже несколько выше, чем у современных вин — порядка 16–18 градусов. Поэтому, подливая курьеру одну чашу за другой, Иосиф знал, что тот просто не понимает, какое количество алкоголя вливает в себя. Наконец, посланный опьянел настолько, что стал видеть в Иосифе близкого друга и рассказал ему то, о чем Иосиф и сам догадался: как только он появится перед членами комиссии, на него набросятся со всех сторон и убьют.

Убедившись в справедливости своих подозрений, Иосиф сел за стол и написал следующий ответ: «Иосиф Ионафу и его людям: мир вам! Я радуюсь, узнав, что вы прибыли в Галилею в добром здравии, а особенно потому, что смогу, передав вам управление здешними делами, отправиться на родину — ибо я давно уже хотел это сделать. Итак, следовало бы мне прибыть к вам не то что в Ксалот, но и дальше, и без просьбы. Однако прошу извинить меня, что не могу этого сделать. Ибо я стерегу в Хаболоне Плацида, который задумал вторгнуться в Галилею. Итак, приходите вы ко мне, прочтя это письмо. Будьте здоровы» (ЖО, 44:226–227).

Запечатав письмо, он вручил его молодому воину и отправил вместе с ним 30 знатных галилеян, к каждому из которых приставил телохранителя, с наказом приветствовать высоких гостей из Иерусалима, но ни о чем с ними не говорить. Через какое-то время ему был доставлен ответ, в котором говорилось буквально следующее: «Ионаф и его спутники Иосифу: мир тебе. Мы предписываем тебе на третий день явиться к нам без гоплитов в селение Габаро, чтобы мы выслушали обвинения, которые ты имеешь против Иоанна» (ЖО, 45:229).

Итак, маска была сброшена: это был уже прямой приказ, и для того, чтобы отдать его, у комиссии должны были быть соответствующие полномочия. Разумеется, ни на какую встречу Иосиф не торопился, но отдал указание своим людям пристально следить за всеми перемещениями членов комиссии и соответствующим образом настраивать местных жителей всюду, где те только могут появиться.

Поэтому когда иерусалимская делегация прибыла в большую, богатую и хорошо укрепленную деревню Яфу, местные жители стали кричать, что у них хороший стратег, которого они всячески поддерживают, а незваным гостям лучше поскорее убраться не только из их деревни, но и вообще из Галилеи. Ионафа и его людей эти крики выводили из себя, но взяться за мечи они не решились. Вместо этого они последовали в другую деревню, затем в третью и четвертую, но всюду их ждал такой же прием. Так они пришли в Сепфорис, где их встретили более или менее радушно. Но, как уже говорилось, будучи проримски настроенными, жители этого города желали иметь дело с посланцами из Иерусалима и с Иоанном еще меньше, чем с Иосифом, а потому отказались говорить о последнем ни плохого, ни хорошего. Таким образом, выходило, что Иоанн в своем письме Синедриону лгал, по меньшей мере, в том, что галилеяне ненавидят Иосифа как тирана — все свидетельствовало о том, что, напротив, он очень любим местным населением.

Когда члены комиссии со свитой добрались до деревни Асохис и местные жители снова стали проклинать их и славить Иосифа, Ионаф, решив (отчасти, видимо, справедливо), что речь идет о хорошо проплаченном фарсе, велел сопровождавшей его страже избить наиболее активных участников демонстрации палками.

Из Асохиса иерусалимцы направились в Габару, где их встретил Иоанн Гисхальский со своим войском. Когда Иосифу донесли об этом, он понял, что воевать с комиссией все же придется и, оставив в лагере на границе небольшой гарнизон, прибыл с большей частью армии в Йодфату, расположенную всего в 8 километрах от Габары.

Вскоре после прибытия он направил своим противникам следующее письмо: «Если вы хотите, чтобы я непременно пришел к вам, то в Галилее двести четыре города и селения: я приду в какой хотите из них, кроме Габары и Гисхалы — ибо первая родина Иоанна, вторая же ему друг и союзник» (ЖО, 45:235).

Ионаф, Хнания Иозар, Симон и Иоанн решили на это послание уже не отвечать, а вместо этого созвали совещание, с тем чтобы решить, что делать дальше.

Иоанн заявил, что демонстрируемая Иосифу поддержка населения — не что иное, как устроенный им же спектакль, и он в каждом населенном пункте знает немало тех, кто пылает ненавистью к коменданту. Следовательно, надо написать им, чтобы они, во-первых, готовились присоединиться к восстанию против Иосифа, а во-вторых, отослали в Иерусалим письма с требованием объявить Иосифа «врагом народа», ну, а после того, как Синедрион это сделает, никто больше сына Маттитьягу поддерживать не решится.

Предложение было утверждено, а около девяти вечера к Иосифу перебежал некий Захи, один из участников этого тайного совещания, и сообщил о принятом там решении.

Иосиф, не медля, приказал расставить посты на всех дорогах и арестовывать любого, у кого будет найдено какое-либо письмо, заковывать его в колодки и охранять, а письма доставлять ему. Одновременно он отправился в Габару, велев собрать возле нее побольше своих сторонников, владеющих оружием.

Снова собралась огромная толпа, снова Иосиф произнес страстную речь, и снова собравшиеся стали громко выражать ему поддержку, «называя благодетелем и спасителем». И вновь Иосиф, поблагодарив, призвал ополчение проявлять сдержанность — просто стоять лагерем на равнине и ждать его дальнейших приказов, а он тем временем попытается уладить дело без пролития братской крови.

И вновь Иосифа трудно заподозрить в лицемерии: допустить, чтобы что-либо случилось с послами, он не мог. Ему было крайне важно, чтобы те вернулись в Иерусалим целыми и невредимыми, а желательно, чтобы еще и обвинили во лжи и в своих бедах Иоанна Гисхальского.

В тот же день, когда Иосиф устроил смотр своим силам, он получил донесения о том, что его солдаты перехватили нескольких курьеров, пытавшихся доставить послания от его противников в Иерусалим. Письма эти, по его словам, «были полны лжи и ругательств». Теперь он с чистой совестью двинул свою армию на Габару, в которой в полном составе находились иерусалимская делегация, а также Иоанн Гисхальский с небольшой группой своих людей.

Узнав о появлении Иосифа, Иоанн отправился в родную деревню, чтобы как можно скорее привести своих бойцов на подмогу, а члены комиссии вместе с сопровождавшими их «командированными» и наемниками заперлись в стоявшем посреди городка замке с высокой башней, принадлежавшем Иисусу, который, судя по всему, был главой местного совета, а де-факто — правителем города. Заперев все двери замка, кроме одной, они наивно рассчитывали, что вскоре возле нее появится Иосиф со своими гвардейцами, и тут дверь закроется, отсекая Иосифа от свиты, и он окажется в ловушке. Все это выглядит очень странно, но, похоже, эти Ионаф и его люди и в самом деле не понимали, что за то время, пусть и недолгое, которое Иосиф провел в Галилее, он превратился в многоопытного политика и какого-никакого военачальника, научившегося просчитывать куда более сложные ходы своих врагов, спинным мозгом чувствующего опасность и прекрасно умеющего расставлять ловушки.

Именно поэтому Иосиф не поспешил к открытым воротам замка, а сделал вид, что отправляется спать. Ионаф и его люди, решив, что он и вправду лег спать, вышли на улицу и занялись агитацией среди ополченцев в надежде убедить их в том, что Иосиф совершенно не справляется с занимаемой должностью и его нужно срочно сменить. В ответ вооруженная толпа стала громко возмущаться, советуя иерусалимцам не лезть в дела Галилеи; и если до этого им с Иосифом жилось совсем неплохо, говорили они, то не надо мешать им так жить и дальше, так что никакого другого лидера, кроме него, они не хотят.

Услышав стоявший на улице шум, Иосиф поспешил выйти из дома, в котором остановился, и тут толпа, по его словам, буквально взорвалась аплодисментами и одобрительными криками. Внезапно обнаружив себя в окружении разъяренной, да еще и вооруженной толпы, Ионаф и его люди стали подумывать о том, как бы поскорее ретироваться, чтобы выйти живыми из этой переделки. Однако Иосиф дал знак толпе замолчать, а затем очень вежливо и доброжелательно попросил гостей остаться. И те, еще раз оглянувшись вокруг, поняли, что будет лучше, если они выполнят эту просьбу.

Тем временем Иосиф отдал указание расставить караулы на всех подступах к Габаре, чтобы не дать отряду Иоанна внезапно появиться в городе, а затем взял слово.

Вначале он напомнил о том первом письме, которое ему отправили «комиссары» из столицы и в котором они утверждали, что прибыли для того, чтобы рассмотреть его распрю с Иоанном. При этом Иосиф показал толпе это письмо, так что отпираться было невозможно.

— Но если бы вы и в самом деле пожелали разобраться, кто из нас двоих прав в нашем споре, — продолжил Иосиф, — то вы бы устроили своего рода суд, на который обязательно пригласили бы свидетелей с обеих сторон. И я бы привел двух-трех людей, которые бы подтвердили, что все это время я хорошо вел дела в Галилее, после чего, уверен, вы бы сняли с меня все обвинения. Но сейчас я понимаю, что нескольких свидетелей недостаточно, и потому привел сюда их всех. Пусть они расскажут вам, как я себя здесь вел и что делал. А вас, о галилеяне (тут он обратился к толпе), я заклинаю ничего не скрывать, а говорить только правду, и если я сделал что-то дурное, то скажите об этом.

«Когда я еще говорил это, — пишет Иосиф далее в „Жизнеописании“, — раздались всеобщие возгласы, называющие меня благодетелем и спасителем. Они свидетельствовали о прошлых моих деяниях и призывали к будущим. И все клялись, что жены их свободны от поругания и что никто никогда не был мною обижен. Затем я прочитал галилеянам два письма из тех, что отправили мне поставленные мною стражи, захватив их, когда они были посланы Ионафом: полные хулы и лживо утверждавшие, что я обращаюсь с галилеянами скорее как тиран, а не как стратег, — и много другого было там понаписано, не исключая никакого бесстыдного вранья. И я сказал народу, что получил эти письма потому, что гонцы отдали их по доброй воле, ибо я не хотел, чтобы сами мои противники знали о сторожевых отрядах, дабы, испугавшись, они не перестали писать.

Услыхав это, толпа, сильно разгневавшись, двинулась на Ионафа и тех, кто был с ним, чтобы уничтожить их. И они бы сделали это, если бы я не успокоил гнев галилеян, а людям Ионафа не сказал, что я прощу им то, что они уже сделали, если они раскаются и, отправившись на родину, расскажут пославшим их правду о том, как я вел дела.

Сказав так, я отпустил их, хотя и знал, что они не сделают ничего из того, что обещали. Народ же распалялся гневом против них и просил меня позволить им покарать осмелившихся на такое. Итак, я всеми способами стал убеждать их пощадить этих людей — ибо я знал, что всякая смута погибельна для общего блага. Но народ не отступал от своего гнева на них, и все двинулись к дому, где остановились люди Ионафа. Я же, видя, что их напор неудержим, вскочив на коня, приказал народу следовать за мной в селение Согана, которое находилось в двадцати стадиях от Габары. И применив такую уловку, я устроил так, чтобы не показалось, что я зачинщик междоусобной войны» (ЖО, 50–51:259–265).

Итак, Иосиф предложил комиссии тихо-мирно вернуться в Иерусалим и там выступить перед Синедрионом в его защиту. Но он прекрасно понимал всю нереальность такого исхода, поскольку члены комиссии явно представляли интересы «партии войны», и с этой точки зрения им нужен был на посту коменданта именно Иоанн, а не он.

Поэтому он избрал другой путь — приказал сотне почтенных и пользующихся авторитетом в обществе старцев отправиться в Иерусалим, предстать там перед Синедрионом и всячески расхвалить Иосифа, одновременно обвинив Иоанна Гисхальского и присланных эмиссаров в том, что они сеют раздор и провоцируют беспорядки. Главной целью этой делегации было получение из рук правителей Иерусалима письма, в котором Иосифу приказывается остаться в Галилее, а Ионафу, Ханании, Иозару, Симону и всем остальным немедленно вернуться в столицу.

Делегаты должны были выехать из Галилеи в глубокой тайне, чтобы об их отъезде не узнал никто из противников Иосифа, и выполнить порученную им миссию в считаные дни. Для этого им следовало добираться до Иерусалима кратчайшей дорогой, через Самарию. Но, добавляет Иосиф, так как Самария к этому времени уже почти вся была в руках римлян, то он придал им для охраны 500 воинов. Это замечание Иосифа показывает, что события, о которых идет речь, происходили, видимо, в мае — июне 67 года — именно в это время римляне восстановили контроль над Самарией. Они не могли происходить позже, так как через месяц римляне уже были в Галилее.

Потерпев поражение в Габаре, Ионаф отпустил Иоанна в родной Гуш-Халав, а сам вместе с товарищами отправился в Тверию, откуда другой непримиримый враг Иосифа, Иисус бен Сафия направил им письмо, обещая всяческую поддержку в провозглашении эмиссаров правителями города. Ну а получив под свое начало Тверию, добавлял Иисус, они из нее смогут распространить свою юрисдикцию на всю Галилею.

Иосиф узнал об этом письме от верного Силы и уже хотел было поспешить с войском в Тверию, но Ионаф его опередил — он направил в Тарихею делегацию, которая стала уверять Иосифа в том, что все члены комиссии относятся к нему с большим почтением, осознали, что им куда лучше иметь союзником его, а не Иоанна, и в ближайшее время собираются возвращаться в Иерусалим, чтобы честно доложить обо всем, что они здесь увидели.

И, по словам Иосифа, они клялись при этом такими страшными клятвами, что он решил им поверить. Тем более что очень хотелось поверить — приближалась суббота и начинать какие-либо военные действия было совсем не с руки.

Но именно в субботу утром глава городского совета Тверии Иисус бен Сафия собрал в главной синагоге города огромное количество народа, представил им членов комиссии и стал убеждать, что «лучше, сограждане, повиноваться четырем мужам, и родом славным, разумением не последним, чем одному». Эти его слова были поддержаны Юстом, но вызвали недовольство у многих присутствующих сторонников Иосифа, так что в синагоге вспыхнул скандал, грозящий перейти в массовую драку. Но, к счастью, приближался полдень, и надо было спешить совершить утреннюю субботнюю трапезу.

Иосиф узнал об этом на исходе субботы и поспешил из Тарихеи в Тверию с большим отрядом воинов. Однако когда он прибыл в город, весь народ снова собрался в синагоге.

Перепугавшись при виде Иосифа с солдатами, люди Ионафа тут же стали распускать слух о том, что возле деревни неподалеку от Тверии видели римский отряд, после чего раздались крики не допустить грабежа пригородных земель римлянами. Иосиф, догадываясь, что его водят за нос, все же отправился в указанное место, но, не найдя и следа римлян, вернулся в город, где к тому времени шло заседание городского совета в присутствии многих других жителей.

Он вошел в здание синагоги, где оно проходило, как раз в тот момент, когда Ионаф зачитывал четыре письма (по мнению Иосифа, поддельных) от жителей приграничных областей, утверждавших, что большой римский отряд конницы и пехоты собирается через два дня грабить их земли, и призывавших поспешить им на помощь.

Закончив зачитывать письма, Ионаф обвинил Иосифа в том, что тот совершенно не справляется с защитой жителей, и эта его речь оказала должное воздействие — собравшиеся ей поверили и стали требовать от Иосифа покинуть Тверию и немедленно отправиться помогать соплеменникам.

Иосиф, прекрасно поняв, какой спектакль перед ним разыгрывается, решил подыграть: заявил, что он как раз ничего против не имеет, но так как в письмах сказано, что римляне нанесут удар одновременно с четырех направлений, то он предлагает разделить армию на пять частей, во главе каждой поставить одного из членов комиссии, и пусть те на деле докажут свою доблесть, а не только дают советы. Он же, Иосиф, оставит себе пятую часть армии и в необходимости придет на помощь другим.

Это предложение было встречено возгласами одобрения, а Ионаф и трое других членов комиссии выглядели явно растерянными. Однако тут у одного из приближенных Ионафа, Ханании, возник в голове поистине дьявольский план, который он решил прикрыть высокими религиозными соображениями.

Ханания предложил последовать традиции, согласно которой перед лицом опасности, чтобы продемонстрировать, что они полагаются не на силу своего оружия, а исключительно на Бога, объявить всеобщий пост и устроить массовую молитву в синагоге, на которую, само собой, следует явиться без оружия.

Иосиф моментально понял, в чем тут заключается подвох, но выступать против традиции, чтобы его обвинили в недостатке веры, не решился.

Наутро, собираясь на молитву, он все же надел панцирь, а меч спрятал так, чтобы тот был незаметен для окружающих, и то же самое велел сделать двум своим телохранителям.

В синагогу он направился в сопровождении нескольких десятков солдат, но стоявший на входе Иисус бен Сафия заявил, что места для всех там не хватает, и потому Иосифу придется войти лишь в сопровождении пары телохранителей, а остальные его гвардейцы должны будут остаться на улице.

К тому времени Иисус бен Сафия уже послал в Гисхалу за Иоанном, обрадовав союзника тем, что Иосиф будет без оружия и тот сможет сделать с ним все, что пожелает.

Поначалу молитва шла как обычно, но затем Иисус вышел на возвышение для публичного чтения Торы и стал спрашивать Иосифа, куда он девал отобранное у народа имущество, «добытое» им при разграблении царского дворца в Тверии.

Иосиф ответил, что все эти ценности он передал тогдашним старейшинам города во главе с Юлием Капеллой, и они могут это подтвердить.

Тогда Иисус задал главный из заготовленных им вопросов: «А что стало с двадцатью золотыми монетами, которые ты получил, продав некоторое количество серебра из захваченного царского имущества?!»

И Иосифу не оставалось ничего другого, как признаться, что он отдал эти деньги отправленным им в Иерусалим послам, то есть использовал общественное достояние в личных целях.

Это было уже ни много ни мало, как признание в коррупции, и люди Ионафа сразу же стали выкрикивать обвинения в адрес коменданта, требуя придать его суду.

Чтобы успокоить страсти, Иосиф заявил, что готов немедленно компенсировать эти двадцать золотых из собственных средств, и это мгновенно изменило настроение собравшихся — с их точки зрения, вопрос о коррупции после этого можно было закрыть.

Почувствовав перемену в настроении толпы, Иисус потребовал, чтобы народ покинул синагогу и в ней остались только члены городского совета, которые проведут суд над Иосифом.

Многие заподозрили, что в этом требовании содержится какой-то подвох, и отказались расходиться. Но тут Ионафу шепнули, что Иоанн с большим отрядом уже близко, и он, вне себя от радости, вышел на возвышение и провозгласил: «Хватит, тивериадцы! Расследование о двадцати золотых можно прекратить, ибо не за них достоин Иосиф смерти, а за то, что сладкими речами обманул народ Галилеи и установил свою диктатуру!»

После этих слов заговорщики, обнажив мечи, стали надвигаться на Иосифа, и тогда он и его телохранители также выхватили спрятанное под одеждой оружие, чем явно привели своих противников в замешательство. В синагоге поднялась суматоха, воспользовавшись которой, Иосиф и его спутники выскочили на улицу и переулками, чтобы не столкнуться с отрядом Иоанна, добежали до берега озера, сели там в первую подвернувшуюся лодку и вскоре были уже в Тарихее.

Во всем случившемся Иосиф увидел явный Божий промысел: ведь не сдай у Ионафа нервы, дождись он прихода Иоанна Гисхальского — и его непременно ждала бы смерть!

Оказавшись в своей резиденции, Иосиф немедленно созвал большой совет из своих сторонников, на котором рассказал о случившемся в Тверии, и в ответ, как он и ожидал, услышал призывы начать войну и уничтожить как противников Иосифа в этом городе, так и Иоанна со всеми его людьми в Гисхале.

Однако Иосиф снова успокоил страсти и попросил соратников немного повременить, чтобы дождаться возвращения посланной им в Иерусалим делегации — а по его расчетам, она должна была вернуться со дня на день.

Посланники и в самом деле вскоре вернулись и рассказали о полном успехе своей миссии. По их словам, когда представители Синедриона узнали, что Симон бен Гамлаил и Ханан бен Ханан за их спиной, по собственной инициативе, отправили комиссию в Галилею, они пришли в ярость. Ярость эта выплеснулась на улицу, и народ даже едва не поджег их дома.

Но самое главное — послы привезли Иосифу официальное письмо, подтверждающее законность его полномочий в Галилее и требующее немедленного возвращения всех членов комиссии в Иерусалим.

Теперь ситуация в корне менялась: все сомнения в правомочности власти Иосифа над Галилеей отпадали, а вот действия членов комиссии объявлялись незаконными, и им стоило побыстрее убраться туда, откуда они пришли.

После этого Иосиф снова собрал тысячи своих сторонников на холме возле расположенной неподалеку от Тверии деревни Арбела, зачитал им письмо из Иерусалима и тут же поручил курьеру доставить его в руки Ионафа.

Прочитав письмо, Ионаф понял всю двойственность ситуации, в которой оказался и, будучи явно растерян, собрал старейшин Тверии, Иисуса бен Сафию и Иоанна Гихальского на совет, чтобы совместно выработать линию поведения.

На заседании тивериадцы говорили, что, наоборот, теперь членам комиссии ни в коем случае нельзя покидать город, большая часть населения которого перешла на их сторону и больше не хочет видеть Иосифа. При этом понятно, что Иосиф попытается отомстить; вскоре появится здесь со своей армией, и Тверии надо готовиться к обороне.

Однако в итоге самым дельным собравшимся показался совет Иоанна Гисхальского. Он предложил продолжить «искать правды» в Иерусалиме, для чего туда должны отправиться два члена комиссии — Ионаф и Ханания, которые и убедят руководство страны в том, что Иосиф является узурпатором и опасным преступником, и получат дополнительные полномочия, а может, и армию.

Оставшиеся же здесь другие члены комиссии — Иозар и Симон — вместе с Иоанном помогут подготовить город к обороне и отразить атаку Иосифа.

В тот же день Ионаф и Ханания в сопровождении сотни солдат покинули город, но только для того, чтобы на границе Галилеи быть арестованными одним из поставленных Иосифом постов.

Разумеется, об этом в тот же день было доложено Иосифу, но он решил до времени сохранить эту информацию в тайне, выждал два дня и только затем появился с небольшим отрядом под стенами Тверии. Он предложил жителям города сложить оружие и выслать из него членов комиссии — как этого и требовалось в присланном из Иерусалима указе. Но тивериадцы, будучи уверены, что Ионаф и Ханан уже достигли Иерусалима и смогли переломить там ситуацию в свою пользу, ответили на это бранью и насмешками.

По словам Иосифа, он все еще обдумывал то, как взять город без кровопролития, но, судя по всему, после ареста Ионафа и Ханана, его эта ситуация уже только потешала.

На следующий день он привел к Тверии десятитысячное войско, но разделил его на четыре части. Три отряда, по три тысячи бойцов в каждом он дислоцировал в засаде в ближайших деревнях, расположенных по разные стороны от города, и дал приказ ждать его сигнала, а сам появился у стен Тверии всего лишь с тысячью бойцов.

Увидев, с какой горсткой солдат явился к ним Иосиф, тивериадцы снова стали осыпать его насмешками. Они предприняли несколько вылазок из города, а потом устроили самый настоящий фарс — выставили на видное место погребальное ложе и стали со смехом оплакивать кончину Иосифа, демонстрируя, что он для них мертв и ничего не значит.

В ответ Иосиф заявил, что пришел предложить мир и хочет, чтобы члены комиссии с большим отрядом, который, по их мнению, будет достаточен для обеспечения их безопасности, вышли с ним на переговоры, поскольку он готов разделить с ними власть в Галилее.

Иозар не поверил Иосифу и отказался выйти за стены города, но вот юный Симон с большим отрядом охраны вскоре явился в ставку коменданта. Тот очень радушно его встретил, стал с ним прохаживаться на виду у всех, а затем, сделав вид, что хочет поговорить с ним наедине, увлек Симона в сторону, подальше от его телохранителей, и, как только те исчезли из виду, схватил его и передал в руки своих людей.

После этого Иосиф приказал двум своим отрядам выйти из укрытия и начать штурм Тверии. Бой получился упорный; в какой-то момент тивериадцы даже обратили его солдат в бегство, и Иосифу пришлось приложить усилия, чтобы переломить ход сражения и загнать тивериадцев обратно в город. В этот момент он отдал команду третьему отряду войти в город со стороны озера и поджечь первый же захваченный дом. Увидев поднимающийся над городом столб дыма, защитники Тверии решили, что город взят, бросили оружие и стали молить Иосифа о пощаде.

В тот вечер он удержал своих воинов от разграбления города и в честь победы устроил большой пир, на который велел привести Симона. Попросив у юного коэна прощение за недавнее вероломство, Иосиф сказал, что намерен отослать его с миром в Иерусалим, дав вдобавок денег «на дорогу».

На следующее утро Иосиф во главе десяти тысяч бойцов вошел в город. Вызвав на стадион старейшин, он потребовал от них назвать имена тех, кто больше всех подстрекал против него. Затем, проведя по составленному списку аресты, отослал их в кандалах в Йодфату (Иотапату).

Вслед за этим он объявил Иозара и Симона, а также всех прибывших с ними людей свободными и отослал их домой, дав каждому деньги на дорожные расходы.

История с комиссией была закончена, и закончена полной победой Иосифа.

Но вот удержать своих солдат от грабежа Тверии, которую они считали своей законной добычей, ему, похоже, не удалось. Пришлось собрать армию и потребовать от нее вернуть награбленное и сложить всё в кучу на центральной площади города — с тем, чтобы тивериадцы опознавали и разбирали свои вещи.

Поначалу награбленное отдавали неохотно. Но только до того момента, когда Иосиф приказал бичевать одного из сопровождавших его солдат, разгуливавшего в награбленной одежде.

Утихомирив Тверию, Иосиф взялся за Иоанна Гисхальского, но опять так, чтобы избежать кровопролития.

Он объявил, что те сторонники Иоанна, которые в течение двадцати дней сложат оружие, получат полную амнистию. У тех же, кто этого не сделает, будет сожжен дом, а их имущество передадут в казну — тем более что у него имеется полный список всех людей Иоанна (это и в самом деле было так, и для составления такого списка пришлось приложить немало усилий). В итоге, по словам Иосифа, четыре тысячи бойцов Иоанна сложили оружие и перешли на его сторону, а с Иоанном остались лишь его земляки и беженцы из Тира.

Таким образом, Иосиф мог торжествовать полную победу и считать себя безраздельным правителем Галилеи.

Но к этому времени у ее северной границы уже стояли легионы Тита Веспасиана Флавия.

Глава 10. Рим возвращается

Известие о начале восстания в Иудее, разгромном поражении Цестия Галла у Иерусалима и изгнании римлян и греков с большей части территории, на которой некогда располагались два независимых еврейских государства, застало императора Нерона в гастрольном турне по Греции.

Гастрольным оно было в самом прямом смысле этого слова — считая себя великим актером, император в каждом городе выступал в этом качестве в театре, играл в различных пьесах, декламировал стихи, и аплодисменты зрителей были для него куда слаще, чем крики толпы «Слава Цезарю!».

В поездке Нерона сопровождала огромная свита, состоявшая из римских аристократов, политиков и оставшихся не у дел военных самого разного калибра, игравших в первую очередь роль клакеров. Каждый из этой «группы поддержки», понятное дело, старался попасть в поле зрения императора, заслужить его благосклонность особо бурными и продолжительными аплодисментами, чтобы затем выпросить у «божественного» доходную должность для себя или для кого-то из членов семьи.

В «Иудейской войне» Иосиф Флавий пишет, что, узнав о печальных событиях в Иудее, Нерон «почувствовал тайный страх и смущение; но наружно старался быть высокомерным и показывал себя гневным, говоря: „во всем происшедшем виновата больше небрежность полководца, чем храбрость врагов“» (ИВ, 3:1:1).

Но насчет «страха и смущения» — это скорее не более чем домыслы автора. Зная Нерона, можно предположить, что он был возмущен тем, что его какими-то глупостями отвлекают от занятия высоким искусством и хотят помешать его актерскому триумфу. Но вот всю вину за случившееся он, безусловно, возложил на Цестия Галла, так как ему и в голову не приходило, что своим указом о том, что Кейсария является чисто греческим городом и языческое население вольно делать там все, что ему вздумается, именно он заложил под Иудею мину, которая просто не могла не взорваться.

Итак, «стрелочник» был найден, и с этого момента судьба Цестия Галла была решена. Правда, Галл еще несколько месяцев оставался губернатором Сирии и даже, как уже говорилось выше, пытался проводить против евреев локальные военные операции, но выступить против них в полномасштабный поход не решался, считая, что у него для этого недостаточно сил. Вероятно, он ждал помощи и подкрепления от Рима, но в Риме, а точнее, в окружении забросившего ради актерского успеха все дела императора, от Цестия Галла явно ждали другого.

И вскоре дождались: в конце зимы или начале весны 67 года Галл внезапно скончался. Была ли это естественная смерть или самоубийство; ушел ли он из жизни сам или ему «помогли», навсегда останется покрыто мраком истории. Но хотелось того Нерону или нет, ему пришлось вернуться к государственным делам и подумать о назначении преемника Галла. После некоторого размышления он разделил его должность на две: административное управление Сирией передал Лицинию Муциану, который формально продолжил называться губернатором Сирии, а военное управление областью поручил Титу Веспасиану Флавию (которого обычно принято называть не по родовому имени, а просто Веспасианом); ему Муциан должен был передать все имеющиеся в его распоряжении легионы. Именно Веспасиану была дана задача поставить взбунтовавшуюся Иудею и прилегающие к ней области на колени и подавить восстание так, чтобы от этого содрогнулись не только евреи, но и все остальные покоренные Римом народы.

Выбор Веспасиана Тита Флавия однозначно говорит о том, что Нерон все же сохранил государственные чутье и сметку и владел искусством военных и политических назначений. Это становится особенно ясно, если учесть, что незадолго до того оставшийся на какое-то время не у дел Веспасиан умудрился впасть в опалу к Нерону, заснув (и, вероятно, вдобавок громко захрапев) на одном из спектаклей императора.

Назначение 58-летнего Веспасиана главнокомандующим экспедиционным корпусом (то есть, по сути, палачом Иудеи), безусловно, открывало перед ним огромные перспективы в уже казавшейся законченной карьере и в итоге, как известно, привело его на императорский трон.

Родословная и биография Тита Веспасиана Флавия достаточно хорошо известна из «Жизни двенадцати цезарей» Светония и «Анналов» Тацита, причем оба историка не скупятся на комплименты в его адрес, так как для них он однозначно является одним из самых выдающихся военных и государственных деятелей Римской империи.

Выходец из итальянской провинции, сын откупщика подателей и знатной умберийки, Веспасиан знал в своей жизни немало взлетов и падений. Он успешно воевал во Фракии, Германии и Британии, покорил много племен и городов, получил консульство, а затем — по жребию — стал правителем Африки и «правил ею честно и с большим достоинством, если не считать, что однажды в Гадрумете во время мятежа его забросали репой».

«Во всяком случае, — пишет Светоний, — вернулся он из провинции, ничуть не разбогатев, потерял доверие заимодавцев и вынужден был все свои именья заложить брату, а для поддержания своего положения заняться торговлей мулами: за это в народе и называли его „ослятником“. Говорят также, что он получил двести тысяч сестерциев с одного юноши, которому выхлопотал сенаторскую одежду против воли его отца, и за это получил строгий выговор…»[38]

От Светония же известно, что Веспасиан никогда не скрывал свое плебейское происхождение, был до конца жизни неприхотлив, необычайно демократичен в общении, умел прощать недругов и провинившихся, а в вину ему Светоний ставит разве что чрезмерную любовь к деньгам. Но опять-таки деньги ему нужны были на те или иные государственные цели. В качестве его мягкосердечия Светоний приводит случай, произошедший, когда Веспасиан впал в немилость к Нерону: когда он «в страхе спрашивал, что ему делать и куда идти, один из заведующих приемами, выпроваживая его, ответил: „На все четыре стороны!“ А когда потом этот человек стал просить у него прощения, он удовольствовался тем, что почти в точности повторил ему его же слова».

Таким образом, имея за спиной весьма солидный послужной список, Веспасиан был одним из самых опытных римских полководцев своей эпохи, и Нерон действительно сделал лучший выбор из всех возможных. В самом этом выборе Иосиф позже увидит предопределение свыше, сделавшее поражение евреев неотвратимым. Ведь Творец вполне мог подсказать и другой выбор — особенно с учетом той антипатии, которую Нерон испытывал к опальному генералу.

Вскоре после получения нового назначения Веспасиан покинул греческий город Ахайу, где в то время находился Нерон, и, переплыв Дарданеллы, направился посуху в Сирию. Одновременно он отправил своего старшего сына Тита в Александрию, чтобы тот собрал и привел к нему находившуюся там армию — тот самый пятнадцатый легион «Аполлинарий», который потопил в крови восстание в египетской столице.

Слухи о том, что огромная римская армия готовится выдвинуться к границам Галилеи, быстро достигли Иерусалима. Из опасений, что римляне могут ворваться в Иудею со стороны моря, было решено предпринять атаку на стоявший на берегу Аскалон (Ашкелон), население которого состояло из греков и с нетерпением ожидало возвращения римлян.

Еврейская армия совершила стремительный марш к этому городу, который защищала лишь одна когорта пехоты и один отряд всадников во главе с многоопытным командиром Антонием.

Завязавшееся у стен Аскалона сражение стало предвестием многих последующих бед евреев: оно показало, что горстка хорошо обученных и сражающихся по всем правилам науки римлян вполне может отбить атаки многократно превосходящих их беспорядочно сражающихся еврейских ополченцев. Особенно с учетом того, что у евреев почти полностью отсутствовала конница, появление которой на поле боя оказывается решающим фактором победы.

Первый бой за город закончился самой настоящей бойней: евреи потеряли 10 тысяч человек, включая двух своих командиров, в то время как потери среди римлян были единичными.

Третий из командиров, Нигер Пирейский, сумел бежать, собрал остатки армии и даже, не дав ей необходимой передышки, снова бросил ее в атаку — и снова потерпел поражение и вынужден был с остатками бойцов укрыться в крепостной башне. Когда римляне подожгли башню, он сумел выжить, пробравшись через подземный ход в расположенную неподалеку пещеру, но понесенное им поражение было поистине ужасным.

Зимой 67 года Веспасиан прибыл в столицу Сирии Антиохию, где принял находившиеся там два легиона, пятый и десятый, под свое командование. Туда же подошел вместе со своей армией и Агриппа Второй.

Из Антиохии Веспасиан с Агриппой направились в Тир, жители которого встретили Агриппу не просто враждебно, а очень враждебно — для них он был не царем, а обычным евреем, которому полагалась та же ненависть, что и остальным его соплеменникам.

Тиряне попытались настроить против него римского главнокомандующего, утверждая, что все это время еврейский царек вел двойную игру, заигрывая как с евреями, так и с Римом, а также напомнили Веспасиану о том, что родственник и полководец Агриппы Филипп в начале восстания бежал из города, оставив римский гарнизон без помощи.

Но Веспасиан был слишком умен, чтобы ссориться с Агриппой: тот нужен был ему прежде всего в качестве проводника, отлично знавшего местность, на которой предстояло воевать. Поэтому он сделал выговор старейшинам Тира за то, что они посмели оскорблять «царя и друга римлян», а Филиппа отправил на суд в Рим — чтобы с ним разбирался император, сняв с него, Веспасиана, эту головную боль.

Из Тира Веспасиан повел свою армию вдоль берега Средиземного моря в расположенную на самой границе Галилеи Птолемаиду. Туда же вскоре прибыл со своей армией Тит, побив все тогдашние рекорды скорости передвижения по морю и по суше — особенно с учетом того, что на дворе все еще стояла зима. Пусть мягкая, средиземноморская, но зима.

В одно мгновение Птолемаида превратилась в гигантский военный лагерь, состоящий из трех легионов, двадцати трех когорт, считая с пятью прибывшими из Кейсарии, подкрепленных конным отрядом. За ними подтянулись пять конных отрядов из Сирии. Десять когорт насчитывали по тысячи человек каждая, остальные — по шестьсот человек, каждый конный отряд — эти танковые войска античности — состоял из 120 всадников. Кроме того, местные царьки Антиох, Соем и Агриппа Второй выставили по две тысячи стрелков и тысячи всадников, арабский царь Малк направил с другой стороны Иордана пять тысяч пехотинцев, бо`льшая часть из которых были отличными лучниками, и тысячу конницы.

Таким образом, если судить по данным Иосифа, римская армия перед вторжением в Галилею и Иудею насчитывала 60 тысяч человек, не считая почти такого же количества бойцов вспомогательных войск, призванных вести различные инженерные работы. Исследователи оценивают боевую мощь армии Веспасиана несколько ниже — по их мнению, на том этапе она состояла из 45 тысяч солдат, но и это — огромная цифра. Особенно если учесть, что вся армия, которой Рим располагал в те дни, составляла порядка 150 тысяч воинов.

В Птолемаиде Веспасиан лично проинспектировал каждое подразделение, проверив, чтобы оно было полностью укомплектовано необходимым оружием и амуницией.

Там же, в Птолемаиде произошла первая встреча Тита Веспасиана с принцессой Вереникой, которая, по предположению Фейхтвангера, прибыла умолить Веспасиана по возможности проявить милосердие к жителям и — главное! — пощадить Иерусалим, а если это не получится, то хотя бы Иерусалимский Храм.

Там, в Птолемаиде 26-летний Тит воспылал страстью к 38-летней Веренике, и страсть эту, похоже, пронес через всю жизнь. Но только для того, чтобы в итоге убедиться, что император далеко не всегда может позволить себе жениться по любви.

Об этой любви мы знаем от римских историков куда больше, чем от Иосифа Флавия. Но вот догадываться о том, что действительно чувствовали по отношению друг к другу эти двое, принадлежавшие к враждующим народам, мы можем только по роману Фейхтвангера, умевшего, как и любой большой писатель, проникать в тайны человеческой психологии.

Наконец, в Птолемаиде произошло еще одно важное событие, во многом определившее все последующие. Сюда явилась делегация из Сепфориса, жители которого, как уже не раз говорилось, никогда особо не скрывали своих проримских настроений и поддерживали тесные отношения еще с Цестием Галлом. Старейшины Сепфориса не только в очередной раз заявили Веспасиану о своей лояльности, но и попросили его прислать к ним в город большой гарнизон «для защиты от воинственных соплеменников».

Одновременно они подробно описали главнокомандующему римской армией ситуацию в Галилее, рассказав в числе прочего об Иосифе и какие шаги он предпринял по подготовке области к отражению римской атаки, а также о том, как защищены основные галилейские города и какие силы они могут противопоставить противнику.

Веспасиан мгновенно оценил все выгоды сделанного ему предложения и направил в Сепфорис шесть тысяч человек пехоты и сотню всадников во главе с трибуном Плацидом, с которым Иосиф уже давно вел позиционную войну. Теперь Сепфорис, большой и хорошо укрепленный город, превращался в удобный плацдарм для завоевания всей Галилеи, и Иосиф, разумеется, это прекрасно понимал.

Достигнув Сепфориса, Плацид разместил пехоту в городе, а для конницы построил лагерь за его стенами и отсюда производил непрестанные вылазки в окрестные города и села, грабя их и внушая ужас перед грядущим, тем самым парализуя волю галилеян к сопротивлению.

Иосиф попытался отбить Сепфорис у Плацида. Он привел свою армию в селение Гарис, расположенное в паре километров от Сепфориса, и ночью внезапной атакой попытался взять город. Взобравшись по лестницам на его стены, евреи сумели войти в город и даже захватить несколько его кварталов, но быстро поняли, что без знания местности они понесут большие потери, и Иосиф дал команду отступать. Римляне в том бою потеряли 12 солдат, погибло также несколько жителей города-предателя, а у Иосифа был убит только один боец.

Наутро битва продолжилась, но тут в дело вступила конница, и когда евреи поняли, что их пытаются окружить, они бросились бежать врассыпную. Иосифу ничего не оставалось делать, как также спасаться бегством. Ему снова удалось уцелеть, но в этом бою был убит прикрывавший его верный телохранитель Юст.

В эти же самые дни в Галилее появилась гвардия царя Агриппы во главе с начальником личной охраны царя Силлой. Заняв позицию в районе городка Юлиада (в евангелиях этот город обозначен как Вифсаида; в оригинале — Бейт-Цайда, что можно перевести как «Охотничий домик»), неподалеку от того места, где Иордан впадает в Кинерет, отряд Силлы перекрыл все дороги в Селевкию и Гамлу, отрезав, таким образом, эти два города от остальной Галилеи и оставив их жителей без надежды, что Иосиф сможет прислать к ним подкрепление.

Если верить «Жизнеописанию», Иосиф сначала направил к Юлиаде две тысячи пехотинцев во главе с офицером по имени Иеремия, но тот так и не решился вступить в бой и несколько дней лишь обстреливал лагерь Силлы из луков и камнеметных орудий.

Затем к Юлиаде прибыл сам Иосиф с еще тремя тысячами воинов, и ситуация резко изменилась. Устроив засаду в близлежащем овраге и четко проинструктировав своих солдат, как они должны действовать, Иосиф выманил отряд Силлы на равнину, а затем отдал команду передовому отряду устроить притворное бегство.

Гвардейцы Агриппы бросились преследовать отступающего противника, но когда солдаты Иосифа миновали овраг, они резко развернулись, а с тыла по врагу ударила засада.

«И я бы довершил в тот день это дело, если бы не помешал некий демон. Ибо конь, на котором я сражался, попал в топкое место и сбросил меня на землю: и поскольку у меня было повреждено запястье, я был доставлен в селение, называемое Кефарнома (Капернаум, он же Кфар-Нахум). А мои люди, услышав это и опасаясь, что со мной случилось что-нибудь похуже, прекратили преследование и вернулись ко мне весьма обеспокоенные».

Судя по всему, полученная Иосифом рана оказалась серьезной: ночью у него начался жар, и по совету врачей его переправили в Тарихею. Узнав об этом, Силла предпринял утром наступление на лагерь Иосифа. Устроив засаду на другом берегу Иордана, он стал вызывать оставшихся без командира евреев на бой. И бой в конце концов завязался, но затем к Силле поступило ложное сообщение о том, что Иосиф выслал своим бойцам подкрепление из Тарихеи, и царская гвардия решила отступить. Евреи потеряли в том бою шестерых человек.

Но главной проблемой Иосифа зимой и весной 67 года оставался Сепфорис. Бой, который попытался дать Иосиф Плациду, лишь еще больше раззадорил и разозлил его. «Раздраженные нападением римляне, не отдыхая ни днем, ни ночью, опустошали поля, грабили имущество поселян, убивали способных носить оружие, а более слабых продавали в рабство. Убийства и пожары наполняли всю Галилею; никакие бедствия и несчастья не остались неиспытанными, ибо преследуемые не имели другого убежища, кроме городов, укрепленных Иосифом» (ИВ, 3:4:1), — сообщает он в «Иудейской войне». Там же он признаётся, что, если бы сумел удержать этот укрепленный им самим город, «даже римляне не могли бы взять его, разве только с большим трудом».

Еврейские историки в ответ с сарказмом замечают, что у Иосифа было, как минимум, два шанса оставить Сепфорис в руках повстанцев и не допустить в него римлян, но он словно специально упустил и тот и другой. В сущности, в «Жизнеописании» он сам свидетельствует об этом.

Когда сепфориты в первый раз послали делегацию к Цестию Галлу с просьбой прислать гарнизон в их город, Иосиф, узнав об этом, двинулся туда с войском, рвавшимся покарать предателей. Город был взят штурмом, а его жители, заметив ярость нападавших, бросили свои дома и укрылись в стоявшем на холме замке.

Оказавшись внутри опустевших кварталов, бойцы Иосифа занялись грабежом, не слушая ни приказов, ни просьб Иосифа прекратить мародерство. Тогда он распустил слух, что римляне ворвались в другую часть города с большим войском, и с помощью этой уловки заставил свою армию бежать.

Да и во второй раз, когда уже была занята часть Сепфориса, разве не он сам скомандовал к отступлению под предлогом недостаточного знания местности?!

Таким образом, не кто иной, как Иосиф, был виноват в том, что Плацид, по его собственным словам, рыскал по всей Галилее, убивая и беря в плен всех, кто попадался ему на пути. Когда же он сталкивался с каким-то вооруженным отрядом, его бойцы пытались укрыться за стенами ближайшего города, а штурмовать их Плацид долго не решался.

Но, наконец, в голове его созрел необычайно дерзкий план: внезапно всеми имевшимися у него силами напасть на хорошо укрепленную Иотапату (Йодфату). Судя по всему, Плацид рассчитывал на то, что покорение Иотапаты вселит в жителей Галилеи такой ужас, что они начнут сдавать свои города без боя, и тогда именно он определит весь дальнейший ход войны; попросту преподнесет Веспасиану Галилею на блюдечке, а себе обеспечит славу выдающегося военачальника с дальнейшей головокружительной военной карьерой.

Но, как известно, рожденные в головах отчаянных любителей повоевать планы часто рушатся при первом же столкновении с реальностью, и план Плацида не стал в этом смысле исключением. Жители Иотапаты давно и хорошо готовились к войне. На подступах к этому затерянному между горами городу были выставлены караулы, и потому они встречали Плацида в полном вооружении у родных стен. А вот римляне, похоже, такого явно не ожидали, и, прежде чем они сами успели подготовиться к атаке, евреи атаковали их сразу с нескольких сторон, обрушив на них сотни стрел и дротиков. Правда, Плацид и его солдаты не потеряли твердости духа, быстро выстроились в знаменитую римскую черепаху, в которой передние ряды выставляют перед собой щиты, а срединные поднимают их над головой.

Благодаря организованному отступлению, а также нежеланию евреев вступать в ближний бой с хорошо вооруженной тяжелой пехотой, убитых в этом бою среди римлян было немного, но вот раненых — предостаточно. Защитники же Иотапаты потеряли всего троих убитыми и нескольких ранеными. Так Плацид понял, что имеющимися у него силами город не взять, хотя от своей идеи, как мы увидим чуть позже, до конца не отказался.

Но, как бы то ни было, все это еще были бои местного значения. Настоящая битва была впереди.

И она началась, когда Веспасиан отдал приказ своим легионам перейти границу Галилеи. Здесь, наверное, следует предоставить слово самому Иосифу Флавию, блестяще описавшему ту самую наводившую ужас на весь мир неостановимую поступь римских легионов:

«Решившись, наконец, сам вторгнуться в Галилею, Веспасиан выступил из Птолемаиды и двинул свое войско в поход в принятом по римскому обычаю порядке. Легкие вспомогательные отряды и стрелков он выслал вперед для отражения непредвиденных неприятельских нападений и осмотра подозрительных лесов, удобных для засад. За ними следовало отделение тяжеловооруженных римлян, состоявшее из пехоты и всадников, после чего шли по десять человек из каждой центурии, носившие как собственную поклажу, так и инструменты для отмеривания лагеря; за ними тянулись рабочие, которые должны были выравнивать извилистые и бугристые места по главной дороге и срубать мешающие кустарники, дабы войско не уставало от трудностей похода; позади них, под прикрытием сильного отряда всадников, подвигался обоз, состоявший из багажа начальствующих лиц. Затем следовал сам Веспасиан, сопровождаемый отборной пехотой, всадниками и броненосцами, вслед за ним ехали принадлежащие к легионам всадники, которых каждый легион имел 120; затем шли мулы, навьюченные осадными машинами и другим военным снаряжением; после появлялись легаты, начальники когорт с трибунами, окруженные отборным войском; за ними несли знамена и посреди них орла, которого римляне имеют во главе каждого легиона. Как царь птиц и сильнейшая из них, орел служит им эмблемой господства и провозвестником победы над всяким врагом, против которого они выступают. За этими святынями войска шли трубачи, и тогда лишь двигалась главная масса войска тесными рядами, по шесть человек в каждом, сопровождаемая одним центурионом, который, по обыкновению, наблюдал за порядком. Обозы легионов вместе с вьючными животными, носившими багаж солдат, непосредственно примыкали к пехоте. Наконец, позади всех легионов шла толпа наемников, за которыми для их безопасности следовал еще арьергард, состоявший из пехоты, тяжеловооруженных воинов и массы всадников» (ИВ, 3:62).

Однако, войдя в Галилею, Веспасиан не стал двигаться дальше, а стал строить на ее границе обычный военный лагерь — с тем чтобы сам вид столь огромной армии вселил ужас в сердца местных жителей и внушил им мысль о бесполезности любого сопротивления. И этот психологический прием отлично сработал: бо`льшая часть стоявшего у того же Гариса, рядом с Сепфорисом, войска Иосифа стала разбегаться, еще даже не столкнувшись лицом к лицу с римлянами, — будучи поражена рассказами тех, кто их видел.

Дезертирство в эти первые дни войны приняло такие масштабы, что Иосиф был в отчаянии, и в конце концов и сам вместе с верными ему бойцами решил отказаться от проявления какой-либо инициативы и до тех пор, пока это будет возможно, избегать прямого столкновения с врагом.

«Иосиф, оставшись с очень немногими, счел себя чересчур слабым для встречи неприятеля; от его внимания не ускользнул также упадок духа, овладевший иудеями, и то обстоятельство, что они большей своей частью, если бы могли довериться римлянам, охотно вошли бы в соглашение с ними. Исполненный мучительных предчувствий насчет исхода войны вообще, он решил на этот момент по возможности уйти от опасности и вместе с оставшимися верными ему людьми бежал в Тивериаду» (ИВ, 3:6:3), — констатирует он в «Иудейской войне».

Это бегство Иосифа лишь еще больше усилило страх жителей Тверии, понявших, что, если бы Иосиф хоть немного верил в возможность победы над римлянами, он бы не укрылся за их стенами. Надо заметить, что это было недалеко от истины: он и в самом деле понял, что остановить римлян теми силами, которые имеются в его распоряжении, невозможно, что лучшее, что можно сделать в той ситуации, в которой он оказался, — это сдаться и уповать на прощение римлян. Но в то же время в «Иудейской войне» он уверяет, что, несмотря на всю тяжесть положения, у него ни на минуту не появлялось мысли об измене своей родине и народу и обмене жизни на бесчестие.

Поэтому, прибыв в Тверию, он первым делом уселся за письмо в Иерусалим. Он писал его, постоянно одергивая себя и требуя от самого себя объективности: ему не хотелось ни преувеличивать силу римлян, чтобы прослыть паникером, ни преуменьшать ее, чтобы вдохнуть новые надежды в горячих сторонников продолжения восстания и войны с Римом до победы, которая представлялась все более и более ирреальной.

Закончил письмо он словами о том, что если правительство решит начать мирные переговоры, то он готов взять на себя эту миссию, но не раньше, чем получит официальное подтверждение своих полномочий. Если же решение о войне остается в силе, то он ждет такого подкрепления из Иерусалима, которое будет достаточным, чтобы сразиться с римской армией на равных. Не исключено, что он также советовал Синедриону попробовать сформировать армию из еврейских добровольцев из Персии и Вавилона, а также обратиться за помощью к Парфии. Г. Г. Генкель почему-то видит в этом послании признание Иосифа в собственной трусости, малодушии и политической бездарности, хотя на взгляд автора этой книги, это была вполне разумная просьба. Но в силу целого ряда факторов, и прежде всего нежелания парфянского царя Вологеза нарушать договор и вступать в новую войну с Римом, она была неосуществима.

Веспасиан между тем уже начал войну, взяв Габару. Взяв легко — гарнизон города бежал еще до прихода легионеров, и в нем оставались только мирные жители. Но после вступления в город он приказал убить всех юношей, а девочек и женщин взять в рабство. Вслед за этим последовал приказ сжечь не только город, но и все окрестные селения, а не успевших убежать из них жителей обратить в рабство.

Солдаты выполняли приказ своего полководца охотно: многие из них летом 66 года стояли под стенами Иерусалима и сейчас вымещали на жителях пережитое тогда унижение.

Было понятно, что такая же судьба ждет и другие города Галилеи.

Плацид тем временем посвятил Веспасиана в свой план, согласно которому взятие Иотапаты позволит быстро, буквально в течение нескольких дней, успешно закончить всю кампанию в Галилее и двинуться на Иерусалим. И Веспасиану эта идея, похоже, понравилась.

Глава 11. Мертвые сраму не имут

Самим своим существованием Иотапата словно бросала вызов любому полководцу, который задумал бы овладеть этим городом.

С одной стороны, она была расположена вроде бы в низине, между горами, так что путник, ехавший по торной дороге, мог ее и не заметить. Надо было въехать в сами горы, чтобы вдруг перед тобой словно из ниоткуда возник цветущий, полный жизни город.

С другой стороны, она почти целиком располагалась на стоящей посредине этой долины высокой горе, и со всех сторон ее окружали такие глубокие пропасти, что, глядя вниз с городских стен, жители не видели их дна. При этом Иосиф окружил Иотапату мощными стенами, а к воротам города по склону горы вела узкая дорога, на которой с трудом могли разминуться два всадника.

Готовя Иотапату к войне, Иосиф сделал большие запасы продовольствия; всех видов продуктов в городе должно было хватить на много месяцев, так что призрак голода ее защитников не страшил. Но вот с водой и в самом деле была проблема. На всей Земле обетованной главным источником воды всегда были проливные дожди, начинающиеся обычно в ноябре и идущие примерно до марта. Дождевую воду собирали в выкопанные для этой цели глубокие водосборники и затем использовали ее до начала следующего сезона дождей. Иотапата не была в этом смысле исключением. Безусловно, были и колодцы; те, кто жил на берегу Иордана или Кинерета, пользовались водой из реки или озера, но и они зависели (и по сей день зависят) от обилия дождей — в засушливые годы Иордан мелеет настолько, что его вполне можно перейти посуху. Да и по Кинерету в такие годы можно пройти не один десяток метров, лишь слегка замочив ноги. Но в Иотапате никаких других источников воды, кроме водосборников, не было.

Веспасиан начал с того, что велел вспомогательным войскам и нескольким подразделениям легионеров выровнять местность и проложить к городу широкую дорогу, по которой легко могла бы пройти армия со всем, что необходимо для осады. Строительство дорог, как и любой другой необходимой инфраструктуры, в Древнем Риме было отлажено не хуже, а в чем-то даже лучше, чем в наши дни. Так что, действуя по всем правилам инженерной науки, армия проложила дорогу за четыре дня. Узнав об этом, Иосиф оставил Тверию и с восемью тысячами бойцов поспешил на помощь городу. Это была вся его армия — никаких десятков тысяч, о которых он говорил, хвастаясь успехами в подготовке Галилеи к обороне, у него не было и в помине.

Приход в город Иосифа со своей дружиной воодушевил жителей, которые, несмотря на весь свой боевой пыл, при виде прокладывающих дорогу римлян заметно приуныли.

Но, как оказалось, Иосиф своим марш-броском воодушевил не только иотапатцев, но и Веспасиана, узнавшего о его появлении от жителя города, перебежавшего на сторону римлян.

Теперь Веспасиану была нужна не только Иотапата, но и Иосиф — пленение главнокомандующего еврейской армией в Галилее сулило быстрое окончание кампании, так как после этого никакого сколько-нибудь организованного и направляемого из единого центра сопротивления попросту не могло быть.

Поэтому Веспасиан немедленно отправил Плацида и декуриона Эбутия во главе тысячи всадников с приказом перекрыть все выходы из Иотапаты так, чтобы даже летучая мышь, не говоря уже об Иосифе, не могла проскочить мимо этих постов. Таким образом, город оказался в полной блокаде. На следующий день здесь появился сам Веспасиан и велел строить лагерь на расстоянии полета стрелы от городских стен — так, чтобы жители прекрасно видели его солдат со стен, но при этом не могли причинить им никакого вреда.

Лагерь также был построен в рекордно короткие сроки, так как каждое подразделение и каждый солдат в этом подразделении четко знал, что ему следует делать. Вскоре город оказался окруженным со всех сторон тройной живой стеной, так что первоначальное конное оцепление стало теперь третьей линией блокады. Можно только представить, с каким ужасом смотрели в наступающих сумерках жители на это тройное кольцо, стянувшее петлю на шее Иотапаты. Но, как замечает Иосиф, евреи, «отчаявшись в спасении, сделались через это только смелее, ибо ничто так не воодушевляет на борьбу, как сознание безысходности» (ИВ, 3:7:4).

На следующее утро римляне начали атаку. Но, предвидя это, защитники города встретили их у стены и в рукопашной схватке успешно отбили первую атаку, чем немало удивили видавшего виды Веспасиана. В ответ он велел обрушить на обороняющихся настоящий дождь из стрел и камней, и под их прикрытием римляне начали взбираться вверх по склону, ведущему к городским стенам, а уж как брать городские стены, они знали очень хорошо.

Но в этот момент Иосиф лично возглавил вылазку за городские стены, и на холме завязался тяжелый бой, продолжавшийся до самого вечера. К концу боя евреи отбросили своих противников далеко от стены, но обе стороны понесли заметные потери. У римлян было 13 убитых и несколько сотен раненых, у иудеев — 17 убитых и 600 раненых.

На следующий день бой продолжился, и, как и в предыдущем, обе стороны выказывали в нем чудеса мужества и храбрости. Успех оказанного врагу сопротивления, по словам Иосифа, сделал евреев «еще более смелыми; но и римляне защищались сильнее; удар, нанесенный их честолюбию, ожесточил их до крайности, так как им казалось равносильным поражению то, что они не сразу победили» (ИВ, 3:7:6).

Так продолжалось пять дней. На шестой, пораженный мужеством противника, Веспасиан решил, что с него хватит этих бессмысленных лобовых атак и брать крепость следует старым проверенным способом: насыпать земляной холм вровень с городскими стенами и уже с него прорваться внутрь после того, как катапульты, баллисты и прочие орудия сделают свое дело.

Это означало, что ожидаемого «блицкрига» не получилось. Галилейская кампания могла оказаться куда более долгой, чем он предполагал.

Думается, читатель уже задался вопросом о том, откуда у Иосифа столь точные сведения о вражеских потерях, не выдумывал ли он все эти цифры?

Забегая вперед, заметим, что ответ на этот вопрос известен. Во время работы над «Иудейской войной» Иосиф опирался не только на свою замечательную память и, возможно, личные записки, но также и на милостиво переданный ему полевой дневник Веспасиана.

Каждый римский полководец во время войны вел такой дневник, в который вносил все значимые, а подчас и не очень значимые события каждого дня, а также, само собой, и дневную сводку о потерях. Ведение такого дневника было частью римской военной науки — записи помогали лучше проанализировать ситуацию на фронте и принять наиболее верное решение. Потом из подобных сухих заметок вырастали военные мемуары вроде «Записок о галльской войне» Юлия Цезаря. Так что приводимым Иосифом цифрам и фактам вполне можно доверять — у него был очень надежный источник.

Итак, Веспасиан начал строить штурмовую насыпь, для чего вспомогательные войска вырывали ежедневно горы земли, доставляли множество камней как для укрепления вала, так и для камнеметных орудий, а заодно вырубили все окрестные деревья, совершенно обнажив местность вокруг Иотапаты. Понятно, что при строительстве они оказались досягаемыми для стрельбы из луков, и защитники города стали осыпать их градом стрел. Чтобы защитить своих людей, Веспасиан велел сплести из ивняка своего рода гигантские высокие беседки и выставить впереди такие же плетеные ограды. Теперь летевшие сверху стрелы застревали между прутьями ограды или крыш «беседки» и строители могли спокойно работать. Работа шла в три смены: треть бойцов строила вал, треть копала для него землю, а треть обстреливала еврейских стрелков. Затем они менялись местами.

Видя, что стрелы больше не причиняют римлянам никакого вреда, Иосиф приказал обстреливать их тяжелыми камнями, выполнявшими в античном мире роль современных ракет. Камни проламывали плетеные крыши, калеча строителей, но даже если обходилось и без этого, они всё равно пугали рабочих своим устрашающим свистом и заметно замедляли темп работы.

В ответ Веспасиан выстроил вдоль стены города 160 различных орудий и осыпал защитников города градом из длинных стрел и копий, которые пучками выстреливали катапульты, тяжелыми, иногда в десятки килограммов веса специально заточенными камнями, которые с гигантской скоростью вылетали из баллист и, попадая в столпившихся на стенах людей, приводили к большим потерям.

К этому добавлялись и пылающие головни, и обычные стрелы, так что теперь евреи боялись поднять головы из-под брустверов, и строительство насыпи возобновилось прежними темпами.

В качестве противодействия осажденные стали совершать внезапные вылазки на строителей и охранявших их солдат. Появляясь перед ними словно из-под земли, они убивали безоружных рабочих, нередко обращали в бегство римских воинов, а затем поджигали уже возведенные деревянные и плетеные сооружения, разрушали часть построенного вала и возвращались под прикрытие стен. Даже если численное превосходство позволяло легионерам оттеснить их, они всё равно в своей тяжелой амуниции не могли нагнать легковооруженных и потому куда быстрее передвигавшихся иудеев.

Проанализировав ситуацию, Веспасиан понял, что евреи в своих рейдах из-за стен пользуются промежутками между «беседками», и велел соединить их в единую защитную галерею. Это оказалось эффективным — вылазки почти прекратились, работы пошли быстрее, и высота вала вскоре почти сравнялась с высотой стены.

Иосиф в качестве ответной меры приказал горожанам нарастить стену, но римляне теперь уже с вала осыпали их стрелами, не давая вести работы. И вновь следует отдать должное смекалке Иосифа: он приказал оградить своих строительных мастеров стеной из развешанных на столбах сырых воловьих шкур. Камни, попадая в такие шкуры, отскакивали от них, как от батута, а стрелы скользили по их поверхности. Это позволило спокойно вести работы и увеличить высоту стен Иотапаты местами на 20, а то и более метров, построить на них множество башен и оснастить их крепкими брустверами.

Увидев, что стремительно выросшие стены почти свели на нет всю ту работу, которую они проделывали в течение нескольких недель, римляне заметно пали духом, а Веспасиан пришел в ярость. У евреев, наоборот, укрепление стен вызвало новый прилив сил, и они возобновили вылазки, заставляя римлян бросать позиции и сжигая их орудия и вообще все, что только можно было сжечь.

Не желая больше нести потери, Веспасиан решил перейти к длительной осаде города, чтобы принудить его защитников капитулировать от голода и жажды.

Как уже было сказано, запасов еды в Иотапате было более чем достаточно, но вот с водой дело обстояло куда хуже, а, как известно, если без пищи человек может продержаться почти месяц, то без воды — не более трех дней. Учитывая это, Иосиф был вынужден ввести в городе жесткие нормы выдачи воды, что удручающе подействовало на многих горожан — хотя они еще не умирали от жажды, но сама перспектива такой смерти их явно пугала, и они по чисто психологическим причинам стали постоянно испытывать куда большую жажду, чем если бы этого страха не было. Им все время казалось, что запасы воды уже иссякли, а до долгожданных дождей было еще ой как далеко.

Как следствие этой паники, у построенных над водяными ямами цистерн стали собираться огромные очереди желающих получить водный паек. Заметив это с вала, римляне стали бить из катапульт и баллист по этим очередям, и каждый такой обстрел уносил всё новые жизни.

Поняв, что чем больше война затягивается, тем больше она приобретает психологический характер, Иосиф нашел новый блестящий ход: велел жителям вымочить свои одежды в драгоценной воде и развесить их на брустверы так, чтобы с них на стену потек настоящий водный поток. Можно представить, с каким озлоблением смотрели римляне на это представление; как таяли в этот момент их надежды на то, что еще немного — и Иотапата начнет умирать от жажды.

Вдобавок к этому Иосиф обнаружил козью тропу, ведущую из ущелья в долину, по которой ночью можно было миновать римские караулы, и с ее помощью установил сношение с внешним миром и организовал доставку дополнительных продуктов в город.

Каждую ночь кто-то из его воинов спускался по этой тропе в долину, а затем, прикрыв для маскировки спину бычьей шкурой, проползал мимо римских караульных. Видимо, именно таким образом Иосиф и отправил в Иерусалим письмо о том, что Иотапата еще держится и он планирует удерживать ее, как минимум, до праздника Шавуот (Пятидесятницы), то есть примерно до начала июня. Однако затем один из посланцев Иосифа был пойман, тропа обнаружена и пользоваться ею стало опасно.

Таким образом, Иосиф все больше и больше приходил к выводу, что Иотапата обречена и потому ему следует бежать из города — хотя бы по той же «козьей тропе».

Думал ли он при этом сдаться в плен римлянам? Такая версия маловероятна, поскольку если бы у него и в самом деле были такие мысли, то он бы реализовал их сразу после падения города. Но вот о своем личном спасении он думал безусловно. Ему было тридцать лет, и он хотел жить. Но Иосиф бен Маттитьягу не был бы самим собой, если бы не подвел под это в общем-то естественное, инстинктивное желание мощную идеологическую базу. Так что, когда иотапатцы разгадали его планы и, видимо, были готовы растерзать его за предательство, Иосиф по своему обыкновению представил им массу очень логичных доводов, согласно которым он планирует покинуть осажденный город… ради их же блага.

Во-первых, говорил Иосиф, так он сможет продолжить руководить борьбой против римлян, соберет новую армию, приведет ее к Иотапате и ударит в тыл Веспасиану.

Во-вторых, узнав о том, что Иосифа больше нет в городе, римский военачальник ослабит свой пыл, а возможно, и вообще снимет осаду, переключившись на другие цели, главной из которых станет его пленение.

Вот как он представляет все это в «Иудейской войне»: «Иосиф тогда убедился, что город недолго еще будет держаться и что его личное спасение, в случае дальнейшего его пребывания в нем, сделается весьма сомнительным. Ввиду этого он, посоветовавшись со знатнейшими лицами, составил план бегства. Жители, однако, узнали об этом, обступили его и умоляли не покидать их в то время, когда они только и рассчитывают на него: он составляет еще последнюю надежду на спасение города, так как пока он здесь, то ради него каждый будет бороться с радостью; попадут они в руки неприятеля, он останется их утешением. Ему не подобает бежать от врага, бросать друзей и при наступлении бури покинуть корабль, на который он вступил при спокойном плавании. Он окончательно погубит город, так как никто не осмелится больше сопротивляться неприятелю, если уйдет тот, который всем внушает бодрость.

С этой минуты Иосиф не давал больше повода заметить, что он занят мыслью о собственном спасении, а говорил, что, наоборот, желает уйти в их же собственных интересах. Ибо его пребывание в городе, пока они еще вне опасности, не принесет им много пользы; если же они будут покорены, тогда он без всякой надобности погибнет вместе с ними. Но раз ему удастся проскользнуть мимо осаждающих, он может оказать им извне существеннейшие услуги: он поспешит тогда, как можно скорее, собрать галилеян из деревень и таким образом заставит римлян выступить против него и отступить от их города. Он не видит, чем он может быть им полезен теперь, оставаясь на месте, — будет разве то, что он сделает римлян более настойчивыми в осаде, так как для них чрезвычайно важно захватить его в свои руки; если же они узнают о его бегстве, тогда они значительно охладеют к осаде.

Иосиф, однако, не убедил этих людей, а достиг только того, что они еще сильнее к нему приставали. Дети, старцы, женщины с грудными младенцами на руках пали с воплем пред ним, охватили его ноги и, рыдая, молили его все-таки делить с ними их судьбу, — не потому, я думаю, чтоб они не желали спасения ему, а потому, что они еще надеялись на свое собственное: ибо они думали, что пока Иосиф остается на месте, им не может быть причинено никакое зло.

Убедившись, что лучше уступить их настойчивым требованиям и что в случае упорства его возьмут под стражу, тронутый, с другой стороны, жалостью к стонущим, он решил остаться и, вооружившись тем духом отчаяния, которое внушало положение города, воскликнул: „В таком случае пора начать бой, ибо надежды на спасение больше нет! Ценой жизни мы купим добрую славу и храбрыми подвигами прославим себя перед дальними потомками“. От этих слов он перешел к делу, сделал вылазку во главе отборных бойцов, обратил в бегство неприятельские аванпосты, протеснился до самого лагеря римлян, разрушил кровли, под которыми укрывались строители шанцев, и бросил пылающие головни в их сооружения. Повторяя то же самое на второй и на третий день, он еще несколько дней и ночей подряд провел в безустанной борьбе» (ИВ, 3:7:15–17).

Вряд ли все было именно так, как здесь описано. Скорее всего, угроз в адрес решившего бежать командующего обороной города было куда больше, чем просьб и мольбы остаться. И остался Иосиф отнюдь не потому, что его тронула «жалость к стонущим», а поскольку ясно понял: еще немного — и его «возьмут под стражу», а затем, возможно, и казнят. Словом, у него просто не осталось иного выхода, и, отчаявшись сам, он повел отчаявшихся горожан в последние жестокие бои, вновь доказав, что обладает не только удивительной способностью к выживанию, но и немалой воинской храбростью и полководческой смекалкой.

Однако далее Иосиф точно замечает, что если обороняющаяся сторона действует от отчаяния, то наступающей куда легче сохранить хладнокровие и действовать по всем правилам военной науки. Когда вылазки евреев стали приводить к значительным потерям среди римлян, в то время как сами евреи их почти не несли, быстро возвращаясь в город, Веспасиан пришел к выводу, что самым главным в данной ситуации является не дать противнику достигать поставленных при вылазках целей. А значит — и радости побед в отдельных сражениях при почти неизбежном поражении в глобальной битве.

С этой целью он выдвинул вперед арабских лучников и сирийских пращников, метавших из пращи свинцовые отливки яйцевидной формы. Эти отряды обстреливали совершавших вылазки защитников Иотапаты спереди, а сзади на них обрушивался град стрел и камней из метательных орудий.

Теперь участники вылазок несли ощутимые потери, но под градом стрел и свинцовых пуль, убивавших при прямом попадании наповал, продолжали идти вперед, добираться до передней линии противника и вступать в рукопашную схватку с такой яростью и мужеством, что невольно наводили страх на римлян. Римские солдаты всё больше понимали, что нынешняя кампания будет куда тяжелее, чем все, в которых они до сих пор участвовали, и, несмотря на всю мощь их армии, многим из них придется оставить здесь свои кости.

Тем не менее римляне всё ближе и ближе подходили к стенам, и настал день, когда Веспасиан решил, что пришло время установить таран и попытаться проломить стену. Евреи называли знаменитый римский таран, представлявший собой гигантскую, подвешенную на опорах и ритмично раскачиваемую балку, «бараньей головой» — за сходство укрепленной на конце балки железной болванки с головой овна. Работавших у «барана» легионеров прикрывали всё те же лучники, пращники, а также камнеметательные орудия, так что появление защитников города на стене, чтобы мешать работе тарана, означало верную смерть. Кроме того, сам таран был покрыт сплетенной из ивняка и обтянутой сверху кровлей, защищавшей раскачивавших его воинов от стрел.

Но Иосиф вновь придумал средство, которое, конечно, не останавливало, но смягчало эффект удара тарана. В значительной степени это было обусловлено тем, что «баранья голова» всегда била в одну точку. Иосиф велел набить мешки мякиной и опускать их сверху на то место, куда следовал удар. Мягкость мешка смягчала силу удара тарана и немного отклоняла его в сторону. Римляне попробовали переносить орудие на другие участки стены, но переносить мешки с мякиной оказалось еще легче.

Так таран был нейтрализован, но ненадолго: римляне привязали впереди него серпы, которые срезали мешки.

Когда стена начала уже колебаться, Иосиф отдал приказ собрать по всей крепости как можно больше сухих дров, и с вязанками этих дров, пропитанных смолой, мазутом (его евреи обычно использовали для отопления домов) и серой, сразу три отряда внезапно вышли за стены города и стали поджигать орудия и все инженерные сооружения римлян. Сухие дрова мгновенно запылали, и вскоре передовые позиции римлян превратились в огненную стену. Римлянам был предоставлен выбор: либо сгореть заживо, либо бросить горящие орудия и постройки и отступить, и они предпочли второе.

В это же время один из солдат армии Иосифа, Элиэзер бен Шамайя, родом из галилейской деревни Саавы, поднял над головой огромный камень и швырнул его со стены в таран, причем так удачно, что отрубил ту самую железную «баранью голову». Затем он сам спрыгнул со стены на построенный римлянами вал, схватил «голову» прямо под носом пораженных римлян и с этим огромным грузом стал снова взбираться на стену.

Через пару минут римляне пришли в себя и стали обстреливать смельчака стрелами. Пять из них достигли цели, но Элиэзер продолжал лезть на стену. Он сумел взобраться на ее вершину, откуда победно помахал «бараньей головой» римлян и только после этого упал, корчась от причиняемой стрелами боли, и вскоре скончался.

Чудеса храбрости продемонстрировали в тот день и два других солдата Иосифа — братья Нетир и Филипп из деревни Рума, которые увлекли за собой других бойцов и сражались с такой яростью, что разорвали оборону воинов прославленного Десятого легиона и обратили их в бегство.

Сам Иосиф во главе другого отряда, шедшего с десятками пылающих факелов и вязанками дров, и осуществил поджог боевых машин и построек римлян, обратив в бегство легионеров.

Однако римлянам понадобилось меньше полусуток, чтобы прийти в себя. Утром после поджога в их лагере было тихо, но к вечеру того же дня они снова стали устанавливать таран — причем напротив того самого места, где он стоял и успел изрядно покрошить стену.

В это же время один из еврейских воинов выстрелил со стены в Веспасиана и попал ему то ли в лодыжку, то ли в колено. Главнокомандующий римской армией, как ему и положено, находился на расстоянии полета стрелы, так что стрела попала в него, когда находилась уже на излете. Рана была легкой, но из нее обильно хлынула кровь, что поначалу напугало всех находившихся вокруг него солдат. По войску пронесся слух, что генерал тяжело ранен, и это на какое-то время ослабило боевой дух. Однако сразу после перевязки Веспасиан, превозмогая боль, вышел к войскам, демонстрируя подлинно римскую твердость духа. Легионеры встретили его восторженными криками и теперь рвались в бой, чтобы доказать, что они достойны столь славного командира. Но Веспасиан с того дня еще долго, а может, и до конца жизни ходил чуть прихрамывая.

Снова заработала «баранья голова». На этот раз евреи пытались остановить ее, бросая сверху на римлян горящие головни и тяжелые камни. Но в ночное время горящие головни служили отличным прицелом для лучников, и вдобавок стрелометательные машины, прозванные за свою форму «скорпионами», и катапульты изрыгали настоящий дождь из стрел и камней, который убивал не только тех, кто стоял на стенах, но и жителей на улицах Иотапаты.

«Действие скорпионов и катапульт губило многих сразу, тяжесть извергнутых ими массами камней срывала брустверы со стены, разбивала углы башен. Нет такого густого отряда, который не был бы разбит до последнего воина силой и величиной такого камня. О мощи боевых орудий можно судить по некоторым случаям, имевшим место в ту ночь. Одному из людей Иосифа, стоявшему на стене, камнем сорвало голову, причем череп был отброшен на расстояние трех стадиев от туловища. На рассвете беременная женщина, только что покинувшая свой дом, была застигнута камнем, который вырвал у нее дитя из утробы и отбросил его на полстадии. Так велика была сила баллист. Еще ужаснее были грохот орудий, свист и гул стрел. Беспрестанно раздавалось сотрясение земли от падавших на нее со стены трупов; внутри города подымался каждый раз душу раздирающий крик женщин, с которым смешивались доносившиеся извне стоны умирающих. На том месте, где кипела битва, вся стена текла кровью и на нее можно было взбираться по одним только человеческим трупам. Общий гул еще усиливался и делался более ужасным от эха, раздававшегося с окрестных гор, и все, что только может быть страшным для зрения и слуха, совершалось в ту ночь. Многие из защитников Иотапаты умерли в эту ночь геройской смертью, многие были ранены» (ИВ, 3:7:23), — пишет Иосиф в «Иудейской войне», демонстрируя немалое писательское мастерство в описании батальных сцен.

К утру стена начала поддаваться, римляне стали готовить штурмовые лестницы, а тем временем под прикрытием брустверов, в панцирях и шлемах, защищавших их от стрел, Иосиф вместе с отрядом своих бойцов успели построить новую стену.

После пролома первой стены Веспасиан дал войскам небольшую передышку, а затем приказал готовиться к штурму. Он вновь велел коннице оцепить все пространство вокруг крепости, чтобы никто из ее защитников не мог бежать, а затем подготовить штурмовые лестницы в нескольких местах уцелевшей стены. Однако это был не более чем отвлекающий маневр: на самом деле основной удар должен был быть нанесен именно в районе пролома, и впереди штурмующих Веспасиан поставил три ряда спешившихся всадников с тяжелыми копьями наперевес. За ними шли отборные части пехоты, а сзади стояли призванные их прикрывать лучники.

Иосиф разгадал, куда придется направление главного удара. Возле сохранившейся части стены он поставил наиболее уставших и пожилых бойцов, а перед проломами выставил шесть отрядов отборных воинов, каждый из которых возглавлял опытный командир. Кроме того, он сам, по меньшей мере по его собственным словам, то и дело появлялся в самых опасных местах и при необходимости брал на себя командование. Конкретная позиция каждого из отрядов определялась по жребию.

Воинам он отдал приказ заткнуть уши, чтобы не слышать призванных подавить противника воинственных кликов легионов, а также во время обстрела опуститься на колени и прикрыть головы щитами. В бой же им следовало идти только тогда, когда римляне наведут мосты к стенам — чтобы использовать против врага его же собственные сооружения.

Судя по всему, перед сражением Иосиф, как и положено, обратился к своим бойцам с речью, хотя в «Иудейской войне» он прячет ее в тексте и не акцентирует на этом внимание.

«Пусть каждый пойдет в бой не во имя спасения своего города, а чтобы мстить уже теперь за его гибель; пусть они представят себе, как враг вскорости будет убивать стариков и резать женщин и детей, и пусть теперь же обратят всю свою ярость против тех, которые совершат над ним все эти ужасы» (ИВ, 3:725), — призвал он бойцов.

Когда стало ясно, что штурм города неотвратим, среди женщин, встревоженных за судьбу детей, началась паника, которая, разумеется, не могла не подействовать на защитников. Иосиф в ответ приказал загнать женщин и детей в дома, прикрикнул, чтобы они замолчали, и занял выпавшее ему по жребию место у стены, не обращая внимания на взбирающихся по штурмовым лестницам римлян, и, забыв о грозящей всем смерти, стал с нетерпением ждать, когда же лучники противника начнут обстрел.

По своему обыкновению, римляне начали штурм с громких боевых криков, смешивавшихся со свистом летящих непрерывным потоком стрел и камней, сам грохот которых был вполне сопоставим с современным ракетным или артиллерийским обстрелом и призван был вселить ужас и парализовать волю любого, самого смелого воина.

Но напомним, что уши защитников были плотно закрыты шерстью, и потому уровень шума, который они слышали, был на порядок ниже. Дождавшись под щитами, когда обстрел кончится, евреи бросились к римлянам по наведенным к стене мостам прежде, чем те успели на них ступить, и здесь завязалась кровавая рукопашная схватка.

Поначалу евреи оттеснили римлян назад, вновь поражая их своей отчаянной храбростью, но если для защитников Иотапаты это была битва не на жизнь, а на смерть, то для римлян это была просто опасная работа, которую надо сделать и которая подчинялась определенному распорядку. В назначенное время подуставшие легионеры отправлялись на обеденный перерыв, на смену им заступали свежие силы, а силы оборонявшихся таяли с каждой минутой. Они начали отступать, и в конце концов римляне подошли к самым стенам Иотапаты. Выстроившись в свою знаменитую «черепаху», они двинулись вперед, и, казалось, уже ничто не может остановить эту поступь.

«В эту страшную минуту, — говорится в „Иудейской войне“, — Иосифа надоумила нужда (прекрасная изобретательница, когда отчаяние изощряет находчивость человека) лить на прикрытых щитами солдат кипящее масло. Многие из его людей имели этот материал под руками в большом количестве, словно они запаслись им еще заранее, и со всех сторон полили его на римлян, швыряя в них также и горячо накаленную посуду. Это обожгло римлян и привело их в смятение; под ужасными мучениями они падали вниз со стены, ибо масло и под вооружением легко протекало по всему телу от головы до пяток и обжигало кожу, как пламя, так как масло по природе своей быстро нагревается и благодаря содержимому в нем жиру медленно остывает. Обтянутые своими панцирями и шлемами, римляне не могли освободиться от жгучего масла; прыгая и корчась от боли, они падали с мостов; те, которые бежали назад, сталкиваясь с напиравшими вперед товарищами, были легко побеждены поражавшими их с тылу иудеями.

Римлян в их несчастье не покидала, однако, сила, точно так, как иудеев находчивость. Видя перед собой ужасные страдания облитых, они тем не менее теснились вперед против обливавших их иудеев, и каждый проклинал предшествовавшего ему в строю, мешавшего ему развернуть свои силы. Иудеи, со своей стороны, чтобы удержать этот новый натиск, прибегли к другой хитрости: они высыпали на доски сваренное греческое сено[39], по которому римляне, скользя, скатывались вниз. Ни те, которые отступали назад, ни другие, которые стремились вперед, не могли удержаться на ногах, но одни, отброшенные назад на мосты, были растоптаны, а другие в большом числе падали вниз на вал и здесь были расстреляны иудеями, так как последние при падении римлян освободились от рукопашного боя и могли теперь сделать употребление из своих стрел. К вечеру полководец приказал солдатам, сильно пострадавшим во время штурма, прекратить битву. Не мало легло в этой битве и еще больше было ранено; из иотапатцев пало мертвыми шесть человек, а унесено раненых свыше 300».

Таким образом, евреи выиграли эту битву, причем снова во многом благодаря военной сметке Иосифа, превратившего с помощью кипящего масла призванную защищать римлян броню в смертельную ловушку. Впоследствии эти два его военных новшества — кипящее масло, запасы которого в Иотапате были огромны, и вареная грецкая сочевица — были взяты на вооружение защитниками городов во многих грядущих войнах.

Римляне были в бешенстве и в отчаянии одновременно. Прекрасно чувствуя настроение своей армии, Веспасиан понимал, что очень нужна хоть какая-то победа над этими упрямыми иудеями — нельзя было допустить того, чтобы у его легионеров появилась мысль, что они сражаются не просто с равным, а с превосходящим их противником.

В поисках такой победы Веспасиан направил командира Десятого легиона Траяна во главе тысячи всадников и двух тысяч пехоты к расположенному неподалеку от Иотапаты небольшому городку Яфа.

Прибыв сюда, Траян поначалу решил, что город слишком хорошо укреплен, чтобы его можно было взять такими малыми силами, — вокруг Яфы была построена двойная стена, то есть один, даже самый успешный штурм вроде бы еще ничего не решал. Траян уже собирался отступать, но тут из стен Яфы выступила большая городская армия, и ему пришлось принять бой. И вновь, как под Аскалоном, коннице удалось обратить в бегство превосходящие силы евреев, и они бросились назад, в город. Но римляне наседали и, не дав закрыть ворота, последовали за ними. Местные ополченцы стали отступать ко вторым стенам, ожидая, что земляки откроют им ворота, но те так перепугались, что отказались это сделать.

То, что за этим последовало, было уже не боем, а бойней. Конница просто методично вырезала мечущихся между двумя стенами легковооруженных жителей Яфы, а следовавшая за ней пехота добивала раненых. Так были убиты 12 тысяч человек; в живых солдаты Траяна не оставили ни одного. По словам Иосифа, «они умирали, проклиная не римлян, а своих же собратьев».

Траян понял, что теперь, когда город остался без большей части своей армии, его можно будет взять без особого труда, и направил к Веспасиану гонца с просьбой прислать своего сына Тита с небольшим подкреплением. Тит во главе пятисот конных и тысячи пехотинцев совершил стремительный марш-бросок и вскоре оказался под стенами Яфы.

Расчет Траяна был верным: на следующий день город пал. Взять вторую стену Титу и Траяну оказалось нетрудно, но внутри Яфы жители стали оказывать то отчаянное сопротивление, на которое способны только те, кто сознает свою обреченность. Впрочем, здесь лучше опять предоставить слово самому Иосифу Флавию:

«Тит поспешно двинулся к городу, выстроил свое войско в боевой порядок и, поручив Траяну команду над левым крылом, сам во главе правого крыла открыл наступление. Когда солдаты со всех сторон приставили лестницы к стене, галилеяне после краткой обороны отступили от нее. Люди Тита вскочили на стены и быстро заняли город. Но внутри последнего им пришлось еще выдержать ожесточенный бой с иудеями: в тесных улицах бросилась им навстречу самая сильная часть населения, в то время как женщины из домов бросали все, что им попадалось в руки, на головы римлян; шесть часов длилось их сопротивление; но когда пали все бойцы, остальная масса народа на открытых местах и в домах была уничтожена, стар и млад без различия, и никто из мужского пола не был пощажен, за исключением бессловесных детей, которые вместе с женщинами были обращены в рабство. Число убитых в городе и в предшествовавшей битве простиралось до 15 000, число пленников было 2130» (ИВ, 3:7:31).

Через два дня Веспасиан предпринял еще одну успешную операцию — на этот раз в соседней с Галилеей Самарии.

Очевидно, Веспасиан опасался, что самаритяне могут присоединиться к евреям, и потому решил подавить любую попытку их сопротивления заранее. Как уже говорилось, римские гарнизоны давно стояли в Самарии, но до поры до времени избегали прямого столкновения с местным населением. Однако узнав, что самаритяне начали собирать армию на своей священной горе Гризим, Веспасиан в июле 67 года направил туда командира Пятого легиона Цереала с 600 всадниками и тремя тысячами пехоты. Самаритян же насчитывалось более десяти тысяч, и потому Цереал решил не вступать в прямую схватку, а попросту окружил гору и взял ее в осаду.

Тут-то и выяснилось, что самаритяне совсем не ожидали такого поворота событий и не сделали даже запасов еды и воды. А так как в июле в этих местах стоит поистине невыносимая жара, то очень скоро они начали умирать от жажды. Когда Цереал узнал о происходящем в лагере самаритян, он стал сжимать кольцо блокады и предложил осажденным добровольно сдать оружие в обмен на жизнь. После отказа Цереал дал команду легионерам двинуться вперед, и в течение пары часов вся самаритянская армия, состоявшая из 11 600 воинов, была уничтожена, после чего какое-либо восстание в Самарии стало невозможным.

Эти две поразительно легкие победы значительно укрепили дух римлян, и Веспасиан начал готовиться к решающему штурму Иотапаты, защитники которой решили стоять до последнего.

Как и в случае обороны спартанцами Фермопильского прохода, да и во многих других исторических событиях, к окончательному падению города привела измена. Один из жителей Иотапаты, решив спасти свою жизнь, перебежал в стан римлян, был доставлен к самому Веспасиану и рассказал, что иотапатцы находятся на грани отчаяния и истощения, так что достаточно будет одного решительного удара, чтобы взять крепость. Причем начать атаку он посоветовал перед самым рассветом, когда после бессонной ночи в карауле изможденные воины на пару часов смежают глаза, чтобы рано утром снова занять боевую позицию.

Некоторое время Веспасиан колебался, не зная, стоит ли доверять перебежчику, или речь идет о ловушке. Он уже хорошо познакомился с еврейским упрямством и верностью долгу. Он помнил, как его солдаты захватили в плен еврея, пытавшегося выбраться из города, чтобы связаться с соплеменниками в Галилее, упорно молчавшего под страшными пытками и дерзко улыбавшегося, когда его распинали. И все же Веспасиан решил рискнуть, и незадолго до восхода солнца Тит и Домиций-Сабин во главе небольшого отряда бесшумно подошли к стенам Иотапаты, проворно взобрались на них, перерезали часовых, а затем открыли ворота легионерам Цереала и Плацида.

В сущности, это был конец — когда иотапатцы стали просыпаться, они с ужасом обнаружили, что город взят и римляне врываются в их дома, чтобы начать массовую резню. Опьяненные легкой победой, ненавидящие евреев за оказанное ими сопротивление римляне убивали всех подряд — сначала на улицах, а затем и в домах, осматривая каждый их угол, заглядывая в погреба, в пещеры и в любое место, где можно было спрятаться. Многие защитники города, поняв всю бессмысленность сопротивления, собрались на окраине Иотапаты, где кончали жизнь самоубийством, закалывая себя ножами или бросаясь в бездонную пропасть. Римляне же потеряли только одного человека — один из укрывшихся в пещере евреев заявил, что сдается, и попросил римского офицера Антония подать ему руку, чтобы он мог вылезти. Однако, когда римлянин нагнулся над пещерой и протянул руку, вонзил ему в живот меч.

Всего в тот день римляне убили 40 тысяч человек, оставив в живых только 1200 женщин с детьми для продажи в рабство.

Но Иосифа бен Маттитьягу среди убитых не было. А Веспасиану нужен был именно Иосиф. Живой или мертвый. Но лучше все же живой.

Глава 12. Пророк

Нам остается только предположить, что, расспросив оставленных в живых женщин, Веспасиан убедился, что Иосиф не мог тайно покинуть город и был до последнего дня с его защитниками, и отдал приказ продолжать его поиски.

Иосиф тем временем спустился в пустую водосборную яму, соединенную туннелем с тайной пещерой, и решил переждать там до тех пор, пока римляне не отойдут от города. Как выяснилось, он был не одинок в этой своей надежде: в пещере он нашел еще 40 знатных иотапатцев, часть из которых укрылась там со своими семьями и позаботилась о запасах еды и воды, так что их должно было хватить надолго. Той же ночью Иосиф осторожно вышел из пещеры наружу в надежде отыскать путь к бегству, но еще раз убедился, что, пока римляне стоят в городе, это невозможно.

На третий день жена одного из укрывшихся в пещере тоже решила выглянуть наружу, была схвачена римлянами и, видимо под пытками, рассказала, где скрываются Иосиф и другие оставшиеся в живых горожане.

К пещере был немедленно отправлен отряд во главе с трибунами Павлином и Галликаном, которым Веспасиан получил роль переговорщиков: они должны были предложить Иосифу сдаться в обмен на сохранение жизни ему и его товарищам. Однако Иосиф понимал, что по римским законам он заслуживает жестокой казни. Заверения послов, что Веспасиан дал слово в случае сдачи сохранить ему жизнь, не произвели на него никакого впечатления — он хорошо знал, что римляне часто нарушают собственные обещания, и потому не спешил выйти из пещеры.

Тогда Веспасиан направил к нему третьего посла — трибуна Никанора. Иосиф пишет, что этот сирийский грек был его «давним другом», но ни словом не упоминает о том, где и при каких обстоятельствах они познакомились и подружились.

Никанор стал убеждать Иосифа, что римляне гуманно относятся к побежденным (лучше бы он этого, конечно, не говорил!); рассказал, какое уважение вызвало у римлян то мужество и смекалка, с которыми Иосиф защищал город, и добавил, что у Веспасиана и в мыслях нет его казнить — во-первых, он никогда не нарушит данное им лично слово и уж тем более «не послал бы к нему друга, чтобы покрыть постыдное добродетелью; вероломство дружбой», да и сам Никанор отказался бы участвовать в подобной миссии. А во-вторых, если бы Веспасиан и в самом деле хотел уничтожить Иосифа, он бы это уже сделал.

Увидев, что Иосиф не откликнулся и на слова Никанора, легионеры уже начали зажигать факелы, чтобы сжечь всех находившихся в пещере живьем, но Никанор остановил их, дав знак, что намерен продолжить переговоры. Тем не менее солдаты по-прежнему угрожали забросать пещеру горящими головнями. Все это походило на игру в «доброго» и «злого» следователей.

И тут, пишет Иосиф в «Иудейской войне», в его памяти «выступили ночные сны, в которых Бог открыл ему предстоящие бедствия иудеев и будущую судьбу римских императоров. Иосиф понимал толкование снов и умел отгадывать значение того, что открывается божеством в загадочной форме; вместе же с тем он, как священник и происходивший от священнического рода, был хорошо посвящен в предсказания священных книг. Охваченный как раз в тот час божественным вдохновением и объятый воспоминанием о недавних страшных сновидениях, он обратился с тихой молитвой к Всевышнему и так сказал в своей молитве: „Так как Ты решил смирить род иудеев, который Ты создал, так как все счастье перешло теперь к римлянам, а мою душу Ты избрал для откровения будущего, то я добровольно предлагаю свою руку римлянам и остаюсь жить. Тебя же я призываю в свидетели, что иду к ним не как изменник, а как Твой посланник“» (ИВ, 4:8:3).

Наиболее скептически настроенные историки убеждены, что Иосиф придумал эти ночные видения уже потом, непосредственно во время написания «Иудейской войны», — чтобы подвести «теоретическое обоснование» своей сдачи в плен и увлечь читателя. На самом деле им, дескать, руководило исключительно желание выжить любой ценой. Они обращают внимание на то, что нигде ранее Иосиф не говорил о своих видениях и умении толковать сны, а также о том, что ему было открыто будущее своего народа и Рима.

Но, как уже говорилось в первых главах этой книги, с ранней юности Иосиф чувствовал, что, подобно библейским пророкам, он избран для какой-то высокой миссии, что и ему не чужд дух провидения. Он увидел свое избранничество в назначении комендантом Галилеи, но в пещере, когда он оказался перед лицом смерти, так и не совершив ничего подлинно великого, что могло бы остаться в памяти потомков, он вполне мог решить, что его миссия заключается в другом — донести до потомков правду о великих событиях своего времени, сохранить в их памяти собственную историю.

Когда он говорит, что как урожденный коэн был хорошо знаком с книгами пророков, он, безусловно, говорит правду. А при желании эти книги было легко истолковать так, что Рим должен установить власть над всем миром, и только после этого придет еврейский Мессия, чтобы воцариться в Иерусалиме и установить новый миропорядок. Тот самый, при котором все народы перекуют мечи на орала, настанет мир и благоденствие во всем мире, а Иерусалим станет его главным религиозным и политическим центром. Что касается искусства разгадывания снов, то еврейские мудрецы к тому времени создали целую науку толкования сновидений, и в том же Иерусалиме жило немало профессиональных их разгадчиков, не испытывавших недостатка в клиентах.

Стоит вспомнить и то, что Иосиф отнюдь не был чужд мистике и многому научился в этом смысле за время жизни у ессея Бануса. В это время он был достаточно изнурен постоянным недосыпанием и голоданием, чтобы, по теории Бануса, впасть в то особое состояние, когда человеку даются откровения свыше, и не исключено, что он был предельно искренен в своей вере, что идет к римлянам не как предатель своего народа, а как посланник Божий.

Не вызывает сомнений и то, что по многим причинам Иосиф нужен был Веспасиану именно живым.

Во-первых, у римлян не было сомнений, что, как только евреи узнают, что командующий обороной Галилеи сдался в плен, многие последуют его примеру, их сопротивление будет сломлено, и войну, по меньшей мере в этой области, можно будет закончить в течение нескольких недель. Во-вторых, в качестве пленника бывшего коменданта Галилеи вполне можно было использовать в будущем триумфальном шествии по Риму, на который Веспасиан, безусловно, рассчитывал. В-третьих, Иосифа можно было послать к императору Нерону в качестве доказательства, что усмирение Иудеи проходит вполне успешно. В-четвертых, Иосиф мог быть полезен римлянам своим великолепным знанием местности и оборонных возможностей крепостей. Наконец, в-пятых, будучи хорошо знакомым со многими представителями иерусалимской верхушки, он наилучшим образом подходил в качестве посредника на возможных переговорах. Согласитесь, казнить такого ценного пленника просто не имело смысла — и именно это, как позже обронит Иосиф, и двигало сыном Веспасиана Титом, который сумел убедить отца в своей правоте. И, само собой, римскому полководцу было просто интересно посмотреть на того, кто в течение стольких недель столь достойно ему противостоял.

Однако как только скрывавшиеся вместе с Иосифом в пещере защитники Иотапаты поняли, что он дал Никанору согласие на сдачу, они обступили его и стали обвинять в измене своему народу и священным законам Торы; в том, что он трусливо — вопреки базовым ценностям религии предков — предпочел рабство свободе и осквернил таким образом память тех, кто по его призыву покончил с собой. А значит, когда он славил их храбрость и призывал последовать его примеру, то попросту лгал им всем.

Страсти накалялись, соратники окружили Иосифа и предложили ему выбор: либо он умрет добровольно, покончив с собой, но оставшись при этом одним из вождей нации, либо они казнят его как изменника.

В этой ситуации Иосиф, если опять-таки верить «Иудейской войне», воззвал к их разуму и произнес длинную речь, которую, по мнению скептиков, он никак не мог произнести в той пещере — слишком уж были накалены страсти, чтобы такую речь кто-то стал бы выслушивать до конца. Однако, вчитываясь в ее текст, понимаешь, что Иосиф просто представил в виде монолога то, что вполне могло быть диалогом. Хотя возможно, в книге он просто расцветил основные моменты этой речи новыми красками.

Как и полагается хорошему оратору, Иосиф начал с того, что согласился с основными доводами своих оппонентов — о том, что человек должен быть готов умереть в битве с врагом за свою свободу и свободу своего народа, что лучше умереть стоя, чем жить на коленях, и т. д. Но теперь, когда битва проиграна и римляне хотят просто зажарить их в этой пещере, как кур, в такой смерти нет ни героизма, ни какого-либо смысла. Больше того, делает Иосиф следующий ход, это уже не героизм, а трусость — проявление страха перед тем, что римляне могут подвергнуть их поистине мучительной смерти. И дальше он явно переходит к чистой софистике: «Одинаково труслив как тот, который не хочет умереть, когда нужно, так и тот, который хочет умереть, когда не нужно. Что, собственно, удерживает нас от того, чтобы выйти к римлянам? Не правда ли, боязнь перед смертью? Как же мы непременно хотим причинить себе то, чего мы только опасаемся со стороны врагов? — Нет, говорит другой, мы боимся рабства. — Да, теперь-то мы, конечно, вполне свободны! — Герою подобает самому умертвить себя, говорит третий. — Нет, наоборот, это худшая трусость: я, по крайней мере, считаю того кормчего очень трусливым, который, боясь бури, до разгара стихии потопляет свое судно» (ИВ, 4:8:5).

Затем Иосиф начинает подводить под свое решение сдаться теологическую базу: он напоминает, что самоубийство категорически запрещено иудаизмом, и воспроизводит основные доводы еврейской философии против такого шага: «И не сознаете ли вы, что человек навлекает на себя божий гнев, если он преступно отвергает его дары? От него мы получили наше бытие — ему мы и должны предоставить его прекращение. Наше тело смертно и сотворено из бренной материи; но в нем живет душа, которая бессмертна и составляет частицу божества. Если кто растрачивает или плохо охраняет имущество, вверенное ему другим человеком, то он считается недобросовестным и вероломным; но если кто вверенное ему самим Богом добро насильно вырывает из своего собственного тела — может ли он надеяться, что избежит кары того, которого он оскорбил?..

…Разве вы не знаете, что те, которые отходят от земной жизни естественной смертью, отдавая Богу его дар, когда он сам приходит за получением его, что те люди удостаиваются вечной славы, прочности рода, потомства, а их души остаются чистыми и безгрешными и обретут святейшее место на небесах, откуда они по прошествии веков вновь переселятся в непорочные тела; но души тех, которые безумно наложили на себя руки, попадают в самое мрачное подземное царство, а Бог, отец их, карает этих тяжких преступников еще в их потомках. Он ненавидит это преступление, и мудрейший законодатель наложил на него наказание. У нас самоубийцы должны быть оставлены непогребенными до заката солнца, в то время, когда мы считаем своей обязанностью хоронить даже врагов наших» (ИВ, 4:8:5).

Отсюда следовал и другой вывод: лучше уж умереть от руки врагов, сдавшись на их милость, чем покончить с собой, совершив смертный грех.

Однако не стоит забывать, что к тому времени в том же иудаизме уже достаточно прочно утвердилась концепция «кидуш а-Шем» — «смерти во имя освящения имени Всевышнего», то есть готовности умереть, но не нарушить заповеди Творца, и самоубийство ради этой цели считалось подвигом. По мнению ряда исследователей, позже эта концепция была воспринята у евреев исламом, породив почитание мучеников-«шахидов», пошедших на смерть во имя Бога. И с этой точки зрения предложения Иосифа звучали для обступивших его евреев совершенно неприемлемо.

Сам Иосиф объясняет это тем, что «отчаяние сделало их глухими ко всяким вразумлениям, они давно уже приняли решение, и каждый из них был готов заколоть его на месте».

«И в этом положении, — продолжает автор „Иудейской войны“, — Иосифа не покинуло его благоразумие: в надежде на милость божью он решил рискнуть своей жизнью и сказал: „Раз решено умереть, так давайте предоставим жребию решить, кто кого должен убивать. Тот, на кого падет жребий, умрет от рук ближайшего за ним, и таким образом мы все по очереди примем смерть один от другого и избегнем необходимости сами убивать себя; будет, конечно, несправедливо, если после того, как другие уже умрут, один раздумает и останется в живых“. Этим предложением он вновь возвратил себе их доверие; уговорив других, он сам также участвовал с ними в жребии. Каждый, на кого пал жребий, по очереди добровольно дал себя заколоть другому, последовавшему за ним товарищу, так как вскоре за тем должен был умереть также и полководец, а смерть вместе с Иосифом казалась им лучше жизни. По счастливой случайности, а может быть, по божественному предопределению, остался последним именно Иосиф еще с одним. А так как он не хотел ни самому быть убитым по жребию, ни запятнать свои руки кровью соотечественника, то он убедил и последнего сдаться римлянам и сохранить себе жизнь» (ИВ. 4:8:7).

Итак, если следовать этой версии, в пещере, кроме Иосифа остался в живых еще только один человек — и Иосиф убедил его, что им не стоит вступать друг с другом в схватку, а следует выйти из пещеры и сдаться римлянам. Что они и сделали — и сразу после выхода встретились с Никанором и его солдатами, которые отвели Иосифа к Веспасиану.

Но вопрос о том, как все было на самом деле, остается. Повторим, есть историки, которые вообще не верят в этот рассказ Иосифа и считают его выдуманным для оправдания собственной капитуляции, хотя остается совершенно непонятным, зачем такое было выдумывать. Лион Фейхтвангер в романе «Иудейская война» предполагает, что Иосиф, желая выжить любой ценой, пользовался крапленым жребием и заранее все обставил так, чтобы тот на него не пал.

Любопытно, что в датируемом IV веком переводе «Иудейской войны» на латинский язык среди множества вставок, которые позволил себе переводчик, есть и более подробное описание этой сцены в пещере. Согласно этому источнику, жеребьевка была нужна Иосифу исключительно для отвода глаз. В пещере вместе с ним находился 41 воин, и Иосиф предложил, чтобы все они встали в круг, а затем, после бросания жребия, двое убивали каждого третьего. При этом он точно рассчитал, где должен был встать, чтобы остаться в живых, — так что никакой игры случая тут не было.

На основе этой ситуации знаменитый французский математик Клод-Гаспар Баше сформулировал в 1612 году знаменитую «задачу Иосифа Флавия» с вопросом о том, где именно в кругу из 41 человека должны были встать Иосиф и его товарищ, чтобы остаться последними, на кого выпадет жребий. Эта задача спустя три с лишним столетия вдохновила математика Станислава-Мартина Улама на создание понятия «счастливое число», а великого фокусника Вуди Арагона — на один из его изящных фокусов.

Но мы не станем утомлять читателя математическими формулами, а желающие ознакомиться с решением этой задачи могут это сделать при помощи интересной статьи М. Алексеева[40]. Нам же пока остается заметить, что сдача в плен, безусловно, означала начало нового этапа в жизни Иосифа. Говоря словами Г. Г. Генкеля, в тот день Иосиф умер как Иосиф бен Маттитьягу и родился как совсем другой человек — будущий Иосиф Флавий.

Чем ближе подходил конвоируемый легионерами Иосиф к сидящему на своем троне легата Веспасиану, тем яростнее бушевали страсти, охватившие римский лагерь.

Рядовые легионеры, помня, сколько их товарищей было убито евреями под командованием этого человека, требовали его немедленной казни. Однако офицеры отдавали должное мужеству пленника, который по большому счету был еще молод, но сражался на равных с великим Римом. А вот у Тита Веспасиана, настаивавшего на его пленении и выдаче гарантий на сохранение его жизни, он и в самом деле пробудил сочувствие.

Как предполагает сам Иосиф, «воспоминание о недавних геройских подвигах Иосифа и вид его в руках неприятеля навели его на размышления о силе судьбы, о быстрой переменчивости счастья на войне и непостоянстве всего, что наполняет жизнь человеческую» (ИВ, 4:8:8). Во всяком случае, многие исследователи на основе вышеприведенного отрывка и некоторых других обмолвок Иосифа считают, что Веспасиан по требованию армии уже был готов забрать назад свое слово и казнить вражеского полководца, и лишь настоятельное вмешательство его сына Тита спасло пленнику жизнь.

С этого, вероятно, и началось их сближение, позже переросшее если не в близкую дружбу, то в крепкое товарищество: Титу явно импонировал этот еврейский интеллектуал, поскольку он сам был не чужд интеллектуальных игр и живо интересовался самыми разными областями жизни. К тому же они были почти ровесниками — Иосиф был всего на четыре года старше.

Узнав, что Веспасиан намерен отправить его в Рим, к Нерону, где его судьба снова могла повиснуть на волоске, Иосиф попросил у полководца аудиенции наедине, однако тот согласился встретиться с ним лишь в присутствии Тита и его друзей.

Во время этой аудиенции Иосиф и встал в позу пророка, напустил на себя туман таинственности и объявил Веспасиану, что не покончил с собой исключительно потому, что должен исполнить волю Бога и сообщить ему, что он, Веспасиан, вскоре станет императором, повелителем Рима и мира, а его сын Тит унаследует его трон. Он же, Иосиф, просит лишь содержать его под стражей, чтобы казнить его в случае, если это предсказание не исполнится — за ложную клятву именем Творца.

Вот как об этом говорит сам Иосиф: «Иосиф тогда начал: „Ты думаешь, Веспасиан, что во мне ты приобрел только лишь военнопленника; но я пришел к тебе как провозвестник важнейших событий. Если бы я не был послан Богом, то я бы уже знал, чего требует от меня закон иудеев и какая смерть подобает полководцам. Ты хочешь послать меня к Нерону? Зачем? Разве долго еще его преемники удержатся на престоле до тебя? Нет, ты, Веспасиан, будешь царем и властителем, — ты и вот этот, твой сын! Прикажи теперь еще крепче заковать меня и охранять меня для тебя; потому что ты, Цезарь, будешь не только моим повелителем, но и властелином над землей и морем и всем родом человеческим. Я же прошу только об усилении надзора надо мной, дабы ты мог казнить меня, если окажется, что я попусту говорил именем Бога“» (ИВ, 3:8:9).

Далее Иосиф сообщает, что Веспасиан сначала крайне недоверчиво отнесся к его предсказанию, да и один из друзей Тита, присутствовавший при этом разговоре, язвительно заметил, что если Иосиф и в самом деле умеет провидеть будущее, почему же он не предвидел падение Иотапаты? В ответ Иосиф возразил, что он знал, что Иотапата продержится ровно 47 дней, а он сам в итоге попадет в плен.

Веспасиан отдал указание расспросить пленных, которые подтвердили, что Иосиф и в самом деле что-то такое говорил, после чего Веспасиан уверовал, что Иосиф говорит правду[41]. Он приказал держать нового пленника в кандалах, но выдал ему новую красивую одежду, осыпал подарками и, говоря словами самого Иосифа в «Жизнеописании», «держал его в почете» — в том числе и благодаря заступничеству Тита.

На самом деле то, что Веспасиан так легко поверил предсказанию Иосифа, объяснялось двумя факторами.

Во-первых, как и многие римляне, он полагал, что евреи владеют некими тайными знаниями и могут прорицать будущее. Во-вторых, как и Иосиф, он также с детства втайне верил в свое великое предназначение.

Светоний в «Жизни двенадцати цезарей» упоминает предсказание Веспасиану Иосифа, но отнюдь не как единственное — видимо, едва прибыв в Иудею, Веспасиан отправился к жившему на горе Кармель языческому оракулу, и тот сказал ему то же самое. А кроме того, Светоний утверждает, что были и другие знамения, предвещавшие будущее возвышение полководца: «После Нерона, когда за власть боролись Гальба, Отон и Вителлий, у него явилась надежда стать императором. Внушена она была ему еще раньше, и вот какими знаменьями. В загородном имении Флавиев был древний дуб, посвященный Марсу, и все три раза, когда Веспасия рожала, на стволе его неожиданно вырастали новые ветви — явное указание на будущее каждого младенца. Первая была слабая и скоро засохла — и действительно, родившаяся девочка не прожила и года; вторая была крепкая и длинная, что указывало на большое счастье; а третья сама была как дерево. Поэтому, говорят, отец его Сабин, ободренный вдобавок и гаданием, прямо объявил своей матери, что у нее родился внук, который будет цезарем, но та лишь расхохоталась на это и подивилась, что она еще в здравом уме, а сын ее уже спятил. Потом, когда он был эдилом, Гай Цезарь рассердился, что он не заботится об очистке улиц, и велел солдатам навалить ему грязи за пазуху сенаторской тоги; но нашлись толкователи, сказавшие, что так когда-нибудь попадет под его защиту и как бы в его объятия все государство, заброшенное и попранное в междоусобных распрях. Однажды, когда он завтракал, бродячая собака принесла ему с перекрестка человечью руку и бросила под стол. В другой раз за обедом в столовую вломился бык, вырвавшийся из ярма, разогнал слуг, но вдруг, словно обессилев, рухнул перед ложем у самых его ног, склонив перед ним свою шею. Кипарис на его наследственном поле без всякой бури вывернуло с корнем, но на следующий день поваленное дерево вновь стояло, еще зеленее и крепче. В Ахайе ему приснилось, что счастье к нему и его дому придет тогда, когда вырвут зуб у Нерона; и на следующий день в атрий вышел врач и показал ему только что вырванный зуб. В Иудее он обратился к оракулу бога Кармела, и ответы его обнадежили, показав, что все его желания и замыслы сбудутся, даже самые смелые. А один из знатных пленников, Иосиф, когда его заковывали в цепи, с твердой уверенностью объявил, что вскоре его освободит тот же человек, но уже император»[42].

Историки, разумеется, отвергают версию, что в момент предсказания Веспасиану великого будущего Иосифом двигало Божественное наитие, дух пророчества и т. п. В поисках объяснений одни из них предполагают, что никакого пророчества на самом деле и не было — Иосиф его придумал в ходе написания «Иудейской войны» для того, чтобы обосновать «высшую справедливость» того, что трон в итоге достался Веспасиану, а заодно создать вокруг себя ореол таинственности. По другой, вызывающей большее доверие версии, Иосиф просчитал политическую ситуацию в Риме и, зная, что трон под Нероном уже шатается, пришел к выводу, что наиболее вероятным его преемником является именно Веспасиан, так как под его началом на тот момент была наибольшая военная сила в империи. Но если это так, то Иосиф был поистине гениальным политическим аналитиком, что, честно говоря, у автора этой книги вызывает некоторые сомнения. Что несомненно: будучи знатоком Священного Писания, Иосиф, как и рабби Йоханнан бен Заккай, о котором будет рассказано далее, подвел теологическую базу под это свое предсказание и сам в нее поверил.

Нет, ни он, ни рабби бен Заккай, разумеется, не видели в Веспасиане Мессию, Спасителя мира — тот мог быть только из евреев и вести происхождение от царя Давида. Однако слова пророков о том, что новый властелин мира придет из Иудеи, можно было проинтерпретировать так, что речь не обязательно идет о Мессии, а просто о неком очередном этапе в истории цивилизации. И этот властелин уже не обязательно должен быть евреем — решающее значение тут имеет указание на место прихода, то есть он может быть и римлянином, который волею Бога оказался в Иудее, чтобы оттуда начать осуществление своей миссии. С этой точки зрения Веспасиан вполне подходил, и почти нет сомнений, что Иосиф и сам поверил в созданную им новую теологическую концепцию.

Не вызывает сомнений и то, что, делая такое предсказание, он пошел ва-банк и сильно рисковал. Нерон в то время еще был на троне, и отошли Веспасиан Иосифа в Рим после его предсказания — и его казнь как врага императора была неминуемой. Если бы Нерон удержался у власти, то стало бы ясно, что предсказанию Иосифа не суждено сбыться, и тогда бы его казнил Веспасиан.

Но, как известно, оно сбылось.

В Иерусалим весть о падении Иотапаты, видимо, дошла только через неделю, а то и больше: так как почти все ее жители погибли, а вокруг стояли римляне, то не нашлось ни одного свидетеля этого события, и в Галилее оно стало известно по слухам, видимо переданным кем-то из людей царя Агриппы, а уже затем слух докатился до столицы Иудеи.

Не имея никаких сведений о том, что там произошло, жители Иерусалима решили, что командовавший обороной города Иосиф пал вместе со всеми геройской смертью, и в память о нем как о великом национальном герое в городе был объявлен тридцатидневный общественный траур.

Но затем стало известно, что Иосиф не только жив и здоров, но и обласкан Веспасианом, и скорбь сменилась гневом и проклятием. Почти ни у кого не было сомнений, что Иосиф купил себе жизнь ценой сотрудничества с врагом и теперь своими советами помогает римлянам завоевать другие города Галилеи, а после двинется с ними на Иудею. С этого момента Иосиф и стал носить клеймо предателя, которое оставалось с ним до конца жизни, а также и после смерти. И уже не важно, было ли оно справедливым или нет.

Но, как верно замечает Т. Раджак, сам Иосиф себя предателем явно не считал. Предательством для него было, если бы он взял в руки оружие и стал бы сражаться бок о бок с римлянами против своего народа, а на это он пойти отказался.

Скорее наоборот: уверовав в созданную им теологическую схему, он верил и в то, что, находясь в лагере римлян, служит своему народу, стараясь спасти и сохранить все, что только можно спасти и сохранить в войне с Римом, и заодно сохранить как для всего мира, так и для грядущих поколений евреев память как об ошибках, так и о мужестве и героизме их отцов и дедов.

Десмонд Сьюард убежден, что звучавшие в Иерусалиме тех дней всеобщие публичные проклятия в адрес Иосифа были притворными: на самом деле многие иерусалимцы, особенно представители интеллектуальной элиты и верхушки общества, в глубине души считали, что Иосиф совершил мудрый и правильный шаг и они на его месте поступили бы так же. Более того: они сами подумывали о том, как прекратить заранее обреченную на поражение войну и получить покровительство римлян. Однако, видя, что сторонники войны с Римом уже не способны прислушаться к голосу разума и жестоко расправляются с любым, мыслящим иначе, чем они, сочувствующие Иосифу просто боялись высказать свое мнение вслух, опасаясь за свою жизнь. И последующие события подтвердили, что эти опасения были вполне обоснованны.

Глава 13. Галилея в огне

Лето и начало осени 67 года Веспасиан посвятил полному захвату побережья для отсечения Иудеи от любых путей к морю, а также окончательному разгрому Галилеи.

Он отступил для начала в Птолемаиду-Акко, а оттуда, видимо по морю, направился в Кейсарию, расположенную там же, где и сегодня стоит израильский город с таким названием. Греческое население Кейсарии с восторгом приветствовало Веспасиана как победителя, открыто выражало свою ненависть к евреям и требовало казни Иосифа бен Маттитьягу.

От Кейсарии было совсем недалеко до так же стоявшей на берегу Иоппии-Яффо, уже один раз разрушенной римлянами и снова отстроенной евреями.

Жители Иопии промышляли рыболовством и пиратством. Местные пираты грабили суда от Египта на юге до Ливана на севере, а римляне, как известно, уделяли особое внимание борьбе с морскими разбойниками. На суше жителям Иопии противопоставить регулярной армии было нечего, поэтому, узнав о приближении к городу большого отряда римской пехоты и конницы, они просто погрузились на свои суда и решили переждать беду в море. Но на следующее утро на море началась страшная буря, в результате чего часть судов разбилась о скалы, часть столкнулась друг с другом, и большинство находившихся на них людей утонули, а некоторые уже мертвыми были выброшены на берег. Те немногие, которым удалось добраться до него живыми, были убиты поджидавшими их римлянами. Всего на берегу было найдено 4200 трупов. Таким образом, Иопия была завоевана, по сути дела, за один день и без единой потери с римской стороны. По приказу Веспасиана, в Иопии был оставлен большой гарнизон, который начал опустошать округу, уничтожая таким образом и источники снабжения Иерусалима.

Тем временем Веспасиан, устав от изматывающей галилейской жары, принял приглашение Агриппы и переместился на север, в Кейсарию Филиппа (нынешний израильский природный и археологический заповедник Баниас), к подножию горы Хермон.

Здесь его и застали известия о том, что в Тверии начались волнения, а жители расположенной рядом с ней Тарихеи вообще не признают власть римлян и намерены оказать им жесточайшее сопротивление.

Однако, как вскоре выяснилось, воевать с римлянами в Тверии собиралась лишь небольшая часть населения во главе с давним противником Иосифа Иешуа бен Сафата. Богатые же горожане бежали в римский лагерь, пали в ноги Веспасиану, заверяя его в своей лояльности и умоляя пощадить город. К этим просьбам присоединился и царь Агриппа, считавший до начала восстания Тверию своей столицей. В результате жители открыли перед римлянами ворота города, а Иешуа бен Сафата, поняв, что теперь ему несдобровать, бежал в Тарихею, судьба которой была предрешена.

Первым к Тарихее вышел Тит с отрядом из шестисот всадников. Здесь его ждали выстроившиеся на равнине жители. Увидев, что противник явно превосходит его в численности, Тит хотел уже было повернуть назад, но, заметив боевой настрой своих воинов, произнес пламенную речь о том, что готов вступить в бой и сам будет в первых рядах. Вдобавок в это же время к Титу подошли еще 400 всадников во главе с Траяном и две тысячи лучников, присланных Веспасианом.

Развернувшееся затем сражение еще раз показало, что евреи совершенно не могут противостоять коннице. Поначалу они держались с честью, но затем стали отступать в сторону города: «Тит убивал одних, преследуя сзади, собиравшихся же он вновь рассеивал, других он перегонял и прокалывал спереди, а тех, которые, наталкиваясь друг на друга, сбивались с ног и падали, он тут же на месте и умерщвлял», стараясь отрезать отступающих от стен города, так что вернуться под защиту его стен удалось немногим.

Внутри Тарихеи тем временем начался разлад между местными жителями, прежде всего наиболее зажиточными, которым было важно сохранить свое имущество, и людьми Иисуса бен Сафата, настаивавшими на том, чтобы продолжать вооруженное сопротивление.

Между тем Тит, охваченный азартом атаки, повел своих всадников в воду и вошел в город со стороны озера Кинерет. Среди населения поднялась паника, и римляне начали привычную им резню жителей, часть из которых, пожелавших сдаться, Тит все же пощадил. Еще одна часть попыталась уплыть на судах по озеру, но легионеры по приказу Веспасиана быстро построили плоты и пустились за ними в погоню. Вооруженные дрекольем и пращами рыбаки, разумеется, оказались бессильны против хорошо вооруженных и обученных римлян, и вскоре большинство из тех, кто находился в лодках, нашли свою смерть в водах Кинерета, а те, кто сумел добраться до берега, были убиты стоявшими на берегу римлянами.

«Все озеро было окрашено кровью и полно трупов, ибо ни один человек не вышел живым. Через несколько дней по всей окрестности распространился страшный смрад; не менее ужасен был и вид ее: берега были покрыты обломками судов и раздутыми телами, которые, разлагаясь под знойными лучами солнца, заражали воздух, что не только приводило в отчаяние иудеев, но и внушало отвращение римлянам. Так кончилось это морское сражение. Включая и число еще ранее павших в городе, погибло тогда 6500 человек» (ИВ, 3:10:9), — констатирует Иосиф.

Однако самое страшное произошло потом, и Иосиф явно не простил этого вероломства римлянам и описал его во всех деталях: «По окончании битвы Веспасиан сел в Тарихее на судейское кресло, чтобы отделить людей, нахлынувших извне и вовлекших всех в войну, от жителей города и чтобы совместно с начальниками решить вопрос о том, следует ли их оставить в живых. Все считали помилование их делом опасным: как люди без родины, они, наверно, не останутся в покое и будут в состоянии принудить к войне силой даже тех, у которых они найдут приют. Веспасиан также признавал, что они не достойны пощады и что они своим спасением воспользуются во вред своим освободителям. Он поэтому останавливался только над тем, каким способом удобнее будет их извести. Убив их на месте, он должен был опасаться нового восстания коренных жителей, которые, без сомнения, не допустили бы добровольно заклания столь многих просящих; кроме того, он сам не мог позволить себе напасть на людей, которые, доверившись его слову, передали себя в его руки. Но его друзья взяли верх над ним, сказав: против иудеев все позволительно и всегда нужно полезное предпочесть достойному, если нельзя и то, и другое соединить вместе. Таким образом, Веспасиан в двусмысленных словах обещал пришельцам пощаду, но позволил им выступить только по дороге к Тивериаде. Со сладкой верой в свою мечту, ничего дурного не подозревая, открыто неся с собой свои пожитки, они выступили по указанному им пути. Римляне же между тем заняли всю дорогу до Тивериады для того, чтобы никто не завернул в сторону, и заперли их в городе. Вскоре туда явился Веспасиан, который приказал всем собраться в ристалище. Здесь он приказал стариков и слабых в числе 1200 убить; из молодых он выбрал 6000 сильнейших, чтобы послать их к Нерону на Истм. Остальную массу, около 30 400 человек, он продал, за исключением тех, которых подарил Агриппе. Царю он предоставил поступить с людьми, бежавшими из его области, как ему заблагорассудится; они, впрочем, были царем также проданы. Остальная масса из Трахонеи, Гавлана, Иппа и Гадары состояла преимущественно из бунтовщиков, беглецов и других людей, которые были вовлечены в войну постыдными делами, совершенными ими еще во время мира. Они были взяты в плен восьмого числа месяца гарпея» (ИВ, 3:10:10).

Теперь во всей Галилее осталось только три очага сопротивления — Гуш-Халав-Гисхала, вотчина Иоанна Гисхальского, небольшой еврейский гарнизон, засевший на горе Тавор и в расположенной на отрогах Голанских высот Гамлы — той самой Гамалы, которую в романе «Мастер и Маргарита» М. Булгакова Иешуа га-Ноцри называет своим родным городом.

Вплоть до 1968 года само местонахождение Гамлы было неизвестно, и «Иудейская война» Иосифа Флавия была и остается, по сути, единственным письменным источником, повествующим о героической гибели защитников этого города.

Иосиф начинает этот свой рассказ с подробного описания Гамалы и не без хвастовства упоминает, что, как и в случае с Иотапатой и Тарихеей, немало сделал для ее укрепления перед возможным штурмом. Да и природные условия вокруг города делали его столь же трудным для завоевания, как и Иотапату: «Гамала же не сдавалась, так как она еще больше, чем Иотапата, могла надеяться на свое защищенное от природы местоположение. Крутой хребет отделяется от высокой горы и по самой середине образует горб. Последний своей возвышенной частью вытягивается немного в длину и спадает спереди так же круто, как и сзади, так что все в целом изображает из себя вид верблюда, от которого местность эта и получила свое название[43], хотя в произношении туземцев не слышится в точности его происхождение. С боков спереди местность окружена недоступными пропастями, только сзади недоступность уменьшается, так как с этой стороны Гамала соединена с горой. Жители, однако, прокопав здесь поперечный ров, постарались и с этой стороны отрезать город и сделать его недоступным. Дома, построенные на отвесном боковом склоне холма, лепились и громоздились друг к другу, так что казалось, что город висит в воздухе и вследствие своей покатости готов каждую минуту обрушиться; его наклон был к югу. Такой же точно холм на юге достигает неимоверной высоты и, служа городу как бы крепостью, оканчивается крутым, не огороженным никакой стеной обрывом, ниспадающим в глубокую пропасть. Внутри стены, на самой окраине города, находится водяной источник.

Таким образом сама природа сделала город почти неприступным. Но Иосиф укрепил его еще больше подземными ходами и окопами. Жители тверже уповали на местоположение города, чем иотапатцы, и, хотя они имели в своей среде гораздо меньше бойцов, все-таки, полагаясь всецело на защищенность местности, никого больше к себе не принимали. Город, впрочем, вследствие его укреплений, был полон беглецов. Благодаря всему этому он и прежде мог держаться семь месяцев против осадного войска Агриппы» (ИВ, 4:1:1–2).

Агриппа все же попытался спасти находившийся в его владениях город и его жителей, но когда он начал было переговоры со стоявшими на стенах Гамалы людьми, в него полетел выпущенный из пращи камень, и последний иудейский царь был ранен в правую руку.

После этого Веспасиан отдал приказ о начале штурма города силами пятого легиона, явно рассчитывая на быструю и легкую победу. По своему обыкновению, римляне соорудили напротив стен Гамалы земляные насыпи и стали устанавливать на них осадные машины, однако им это долго не удавалось, так как защитники города яростно обстреливали их сверху.

Однако в конце концов им удалось установить в трех местах тараны, после чего они проломили стену и ворвались в расположенный на склоне горы город, где оказались… прямо на плоских крышах городских домов и столкнулись лицом к лицу с евреями, оказывающими яростное сопротивление. Под их натиском передние ряды легионеров начали отступать, но сзади еще не поняли, что произошло, и продолжали толкать их вперед.

Но городские крыши, рассчитанные на то, чтобы сушить на них инжир и яблоки, а также дать обитателям домов насладиться на них ужином в вечерней прохладе, были никак не рассчитаны на вес десятка, а то и больше тяжеловооруженных пехотинцев. Крыши начали проваливаться прямо под ногами у легионеров, те падали внутрь домов, им на головы падали их же товарищи, и глинобитные домики стали рушиться, погребая под собой наступавших. Некоторые из них, желая спастись, прыгали вниз, калечились и погибали под летящими от разваливавшихся домов камнями.

Потери римлян в этом бою оказались поистине огромны и, похоже, произели весьма тяжелое впечатление на Веспасиана. Чтобы хоть как-то подсластить горечь этого поражения, он направил Плацида с 600 всадниками к горе Тавор, чтобы разгромить засевший там в хорошо укрепленном месте еврейский гарнизон.

Обе стороны ненавидели друг друга, и ни одна не собиралась вести войну честно. Евреи сделали вид, что готовы сдаться, но только для того, чтобы, оказавшись лицом к лицу с готовящимися принять капитуляцию римлянами, пустить в ход оружия. Однако Плацид был готов к такому повороту, устроил притворное бегство, выманил евреев на равнину, где и разбил их наголову. После чего жители расположенных на Таворе деревень сдались на милость победителей.

Веспасиан тем временем начал готовиться ко второму штурму Гамалы, задействовав в нем бо`льшую часть своей армии. К этому времени в Гамале уже заканчивались запасы продуктов, люди начинали умирать от голода, и те, кто не хотел умирать, осознав, что город обречен, как сказали бы сегодня, эвакуировались — бежали из него по подземным ходам и тайным тропам. Однако в городе оставалось все еще немало бойцов, готовых держать оборону.

Решающий момент битвы за Гамалу, по словам Иосифа Флавия, произошел, когда трое солдат пятнадцатого легиона перед рассветом подкрались к самой высокой башне, в которой укрывались осажденные, сделали под нее неглубокий подкоп, сдвинули с места лежавшие в основании башни пять больших камней — и отскочили в сторону. После чего башня с грохотом рухнула, погребая под своими камнями всех, кто на ней находился. Это вызвало панику у караулов на других башнях, они бросились в смятении бежать — и оказались перед мечами и копьями римлян.

Многие историки выражали сомнение в правдивости рассказанной Флавием истории о разрушении башни, однако затем стало ясно, что это возможно — если учесть, что Иосиф, готовя Галилею к обороне, многие башни и стены возводил наспех, без фундамента, прямо на земле, а потому они вполне могли обрушиться, если вытащить из них несколько камней[44].

Последний бой защитников Гамалы развернулся, когда они были оттеснены к обрыву на окраине города. Сверху они обрушивали на римлян стрелы и камни, оставаясь практически недосягаемыми для противника. Но тут началась буря — и в этом Флавий усмотрел Божественное вмешательство, хотя был уже ноябрь, а сильные ветры — обычное дело на Голанах в это время. Эта буря отклоняла пускаемые защитниками стрелы и мешала следить за неутомимо взбирающимися наверх римлянами.

«Таким образом римляне влезли и окружили их прежде, чем они успели оказать сопротивление или просить о пощаде. Воспоминание о павших при первом штурме усилило ярость римлян против всех. Многие в отчаянии, обняв своих жен и детей, бросались с ними в бездонную пропасть, зиявшую под крепостью. Ожесточение римлян далеко еще уступало изуверству пленников против самих себя: римляне уничтожили 4000, между тем как в лощине найдено свыше 5000, которые сами бросились туда. Никто не остался в живых, кроме двух женщин. Это были сестры Филиппа, сына превосходного военачальника царя Агриппы, по имени Иаким. Они спаслись тем, что скрылись от ярости римлян, ибо последние не щадили даже грудных детей: многих таких младенцев они хватали и швыряли с высоты крепости вниз. Так пала Гамала в 23-й день месяца иперберетая; начало ее восстания совпало с 24-м днем месяца гарпея».

Таким образом, Гамала продержалась чуть меньше месяца — с 12 октября по 10 ноября 67 года.

Наряду с Масадой, о которой речь впереди, Гамла-Гамала стала одним из символов еврейского мужества. Теперь, для того чтобы окончательно покорить Галилею, римлянам надо было взять ее последний бастион — Гисхалу.

Сводя личные счеты и одновременно явно пытаясь исказить истинное положение дел в пользу римлян, Иосиф очень старается представить дело так, будто большинство жителей этого городка были готовы сдаться, но его заклятый враг Иоанн с верными ему бойцами горел жаждой боя и всячески подогревал антиримские настроения. Как обычно, он не жалеет эпитетов по адресу Иоанна Гисхальского: «Один только городок в Галилее остался непокоренным — это была Гисхала. Население ее, хотя было мирно настроено, так как оно большей частью состояло из земледельцев, все помыслы которых сосредоточивались постоянно на урожае, — но, к его несчастью, в среде жителей свила себе гнездо не незначительная шайка разбойников и эта шайка заразила своим образом мыслей также и часть граждан. Человек, который подстрекал их к отпадению и сплачивал в одну силу, был Иоанн, сын некоего Леви — обманщик, человек чрезвычайно коварного нрава, носившийся всегда с обширными планами и умевший ловко их осуществлять; ко всему этому он был склонен к войне, так как он на этом пути, как известно было, надеялся достигнуть власти» (ИВ, 4:2:1).

Веспасиан к тому времени перевел десятый легион в Скифополь, а два других взял с собой в Кейсарию, а к Гисхале направил тысячу всадников во главе с Титом, явно считая, что этого будет вполне достаточно для ее покорения. И тут Иосиф неожиданно рисует Тита необычайным гуманистом, не желающим губить мирное население, хотя все предыдущие его описания действий Тита в других городах Галилеи свидетельствуют о прямо противоположном — о его безудержной жестокости.

«Титу, — сообщает он, — после прибытия его с конным отрядом в Гисхалу было бы легче всего взять ее внезапным нападением. Но зная, что при взятии города с боя солдаты уничтожают всю массу народа; будучи сам насыщен уже резней и жалея население, которое все поголовно, невинные вместе с виновными, было бы истреблено, он предпочел склонить город к добровольной сдаче. Так как стена вся была покрыта людьми, принадлежавшими большей частью к отчаянной толпе мятежников, то он обратился к ним со следующими словами: „Я удивляюсь, что вам придает духа одним поднять оружие против римлян после того, как пала вся Галилея; вы же видели, что города более сильные были разрушены одним ударом, между тем как все те города, которые отдавали себя на милость римлянам, наслаждаются теперь своим покоем и безопасностью. Это я и вам предлагаю теперь, и да будет прощена и предана забвению ваша самонадеянность. Простительна еще ваша надежда на свободу, но не настойчивое стремление к несбыточному. Если вы не примете моего дружеского совета и милостивого предложения, тогда вы узнаете, как беспощадно римское оружие, и увидите сейчас, что покорение таких стен для римских осадных машин составляет только детскую игру. Если же вы опираетесь на эти стены, то доказываете этим только то, что вы одни из всех галилеян при своей беспомощности наказаны еще самоуверенностью“» (ИВ, 4:2:2).

Тит и в самом деле, видимо, попытался начать переговоры, но только после того, как увидел на непрочных, наспех построенных стенах Гисхалы сотни людей, готовых сражаться до конца, и, помня уроки Гамалы и Иотапаты, стал опасаться, что может застрять здесь надолго, да вдобавок потерять большую часть своей конницы.

Однако Иоанн отклонил предложение о переговорах и попросил отсрочку под тем предлогом, что была суббота, а в течение этого священного дня евреям запрещено вести переговоры так же, как и вести войну. Иосиф снова не жалеет красок, чтобы уличить Иоанна в коварстве и вероломстве: «Так он говорил только с целью обмануть Тита; ему не так была дорога суббота, как его собственное спасение. Он боялся именно, что после взятия города его все покинут, между тем как ночью он мог надеяться спастись бегством. По промыслу Божию, решившему сохранить Иоанна на гибель Иерусалима, Тит не только удовлетворил его коварную просьбу об отсрочке, но и отодвинул свой лагерь далеко от города, более к Кидессе» (ИВ, 4:2:3).

Той же ночью Иоанн убедил своих сторонников бежать с ним вместе со своими семьями в Иерусалим — «туда, откуда они будут в состоянии мстить римлянам». По мнению Иосифа, это был безумный и безответственный шаг, так как очень скоро беглецов охватила паника, что римляне вот-вот пустятся за ними в погоню, и, как следствие, люди в этой толпе стали топтать друг друга. Многие сбились с пути и погибли, оказавшись в опасных, непроходимых местах, каких и сегодня немало в Галилее. Другие умирали, не выдержав всех тягот подобного перехода.

Когда же на следующий день Тит снова появился под стенами Гисхалы, оставшиеся там жители открыли ему ворота, моля его о пощаде. Узнав о том, что случилось ночью, Тит немедленно отрядил всадников в погоню за беглецами; настигнув их, римляне поступили с ними с чисто римским «милосердием»: убили около шести тысяч человек и около трех тысяч женщин и детей взяли в плен.

Но сам Иоанн Гисхальский с частью своего отряда спасся, что вызвало явное неудовольствие Тита. Именно уцелевшие отряды Иоанна Гисхальского и составили впоследствии одну из важнейших военных сил, оборонявших Иерусалим.

Тем не менее, по словам Иосифа, Тит проявил милосердие к оставшимся в городе сторонникам Иоанна, ограничившись приказом разрушить одну из стен города.

И снова Иосиф буквально упражняется в комплиментах Титу как образцу гуманизма: «Нарушителей покоя в городе он старался обезвредить больше угрозами, чем наказаниями, ибо он опасался, что, при выделении виновных из массы населения, многие из личной ненависти и вражды могут выдавать и невинных; а потому он счел за лучшее держать виновных в постоянном страхе, чем вместе с ними погубить хотя бы одного невинного. Первые, надеялся он, из страха перед наказанием и из благодарности за помилование, быть может, сами постараются загладить свою вину, между тем как казнь невинных ничем нельзя будет поправить. Для того, однако, чтобы обеспечить за собою город, он оставил здесь гарнизон, посредством которого надеялся отрезвить беспокойные головы и ободрить приверженцев мира» (4:2:5).

Разумеется, более поздние еврейские историки оценивают деятельность Иоанна Гисхальского совершенно иначе. К примеру, для С. М. Дубнова он прежде всего «храбрый воин, проникнутый горячей любовью к родине и ненавистью к ее угнетателям»[45]. Но не следует забывать, что без Иосифа Флавия мы бы, вероятно, вообще не узнали, что жил на свете такой человек — Иоанн Гисхальский.

Как бы то ни было, падение Гисхалы означало полное покорение Галилеи римлянами. Но на дворе уже стоял октябрь, приближалась зима, а зимой и римляне, и евреи старались не воевать. Таким образом, с учетом того, что он так и не получил из Иерусалима никакого подкрепления, Иосиф все же выполнил свою задачу в качестве коменданта Галилеи — как минимум, на год задержал продвижение легионов Веспасиана к Иерусалиму.