Иосиф Флавий. История про историка

Глава 1. Народ и партии

К сожалению, мы ничего или почти ничего не знаем о личной жизни Иосифа Флавия ни до его пленения римлянами, ни после. Некоторые его биографы предполагают, что еще до назначения комендантом в Галилее он женился в первый раз и, приняв эту должность, оставил жену в Иерусалиме. Но это — всего лишь гипотеза, выглядящая, впрочем, вполне достоверно: у евреев во все времена было принято жениться рано, а к бракам коэнов Пятикнижие вообще предъявляет особые требования — они были лишены права жениться на разведенной, прозелитке или блуднице. Еврейская невеста опять-таки во все времена обязана была быть девственницей, а уж невеста коэна — тем более. Поэтому крайне трудно представить, чтобы, дожив до двадцати девяти лет, Иосиф ни разу не был женат и не имел детей. Более того — его первая супруга должна была быть из столь же знатного рода, как и он сам.

Но если бы это было так, он обязательно упомянул бы об этом, а между тем о первой жене Иосифа — если таковая была — ничего не известно.

В «Жизнеописании» Иосиф сообщает, что пo приказу Веспасиана он «женился на некоей местной девице из пленниц, взятых в Кейсарии, однако она не осталась со мною надолrо, но коrда я был освобожден и отправился вместе с Веспасианом в Александрию, она удалилась».

Имени этой, как и других своих жен Иосиф, следуя еврейской традиции, не называет, и вся история девочки Мары, обращенной римлянами в рабыни и отчаянно сопротивляющейся уготовленной ей роли наложницы Веспасиана, рассказанная в романе Фейхтвангера «Иудейская война», является не чем иным, как художественным вымыслом. То, что история эта так захватывает читателя и врезается в память, — исключительно следствие таланта великого писателя, а не исторической правды.

Для Фейхтвангера важно было показать, что, давая Иосифу приказ жениться на своей наложнице, Веспасиану важно было унизить своего знатного и, возможно, казавшегося ему высокомерным пленника — с одной стороны, продемонстрировать тому, что он презирает еврейские обычаи, считая их «глупыми предрассудками», а с другой — напомнить Иосифу, что он, по меньшей мере, пока на самом деле всего лишь раб, обязанный беспрекословно исполнять его волю, включая женитьбу на той женщине, на которую ему укажет и с которой как со своей рабыней он тоже может делать все, что ему заблагорассудится.

Любопытно, что Сьюард считает, что Фейхтвангер был прав в своей догадке: упоминаемая Иосифом жена «из пленниц, взятых в Кейсарии», вероятнее всего, и в самом деле была наложницей Веспасиана, и Иосифу пришлось вынести это страшное унижение.

Нет никаких сомнений и в том, что венчание Иосифа с рабыней по еврейскому обряду состоялось именно в Кейсарии, куда герой этой книги был препровожден вслед за Веспасианом. Жил он во дворце, предназначенном для прокуратора, и это дало ему возможность не только наблюдать за личной жизнью полководца и его ближайшего окружения, но и быть в курсе всех происходящих событий.

Но в «Иудейской войне» Иосиф повествует не только об этом, но и о том, что происходит в Иерусалиме и в Иудее в целом, так, словно был непосредственным очевидцем этих событий, чего, понятно, быть не могло. Вместе с тем нет никаких сомнений, что Иосиф слышал обо всем этом из первых уст — слишком уж много там достоверных подробностей.

По всей видимости, он уже в то время вел подробные записи того, что услышал от действовавших в Иерусалиме римских шпионов, многочисленных перебежчиков, а также на допросах военнопленных, в которых ему приходилось участвовать в качестве переводчика (в чем он нехотя признается).

В задачу этой книги отнюдь не входит пересказ «Иудейской войны» и других произведений Иосифа Флавия, но вместе с тем в его рассказе о жизни Иерусалима 67–70 годов столько важных политических деталей, что этот рассказ приобретает не только историческое, но и весьма поучительное «надисторическое» значение, а потому автор счел необходимым остановиться на основных его моментах.

Как уже говорилось, в Иерусалиме изначально шла борьба между двумя партиями — «партией мира» и «партией войны». Сторонники первой, возглавляемой бывшими первосвященниками р. Хананом бен Хананом и р. Иехошуа бен Гамла, а также знатными иерусалимцами Иосифом бен Горионом и Симоном бен Гамлиэлем, считали, что шансов на победу над римлянами нет. Вооруженное сопротивление было для них лишь средство для того, чтобы в ходе переговоров добиться наиболее выгодных условий — в надежде на то, что римляне предпочтут таким условиям длительную военную кампанию с ее огромными финансовыми и человеческими потерями.

Но вторая партия «ревнителей» (они же, напомним, «канаим» на иврите и «зелоты» на греческом) была убеждена, что Рим находится на последнем издыхании и что с Божьей помощью и военной помощью, которой пришлют евреи Вавилонии и других стран диаспоры, а также, возможно, и с помощью Парфии вполне можно наголову разбить римлян и восстановить еврейскую государственность. В соответствии с этой концепцией они обвиняли стоящую на тот момент у власти «партию мира» в том, что ее сторонники, по сути, являются «агентами Рима» и вынашивают предательские планы.

Падение Галилеи и сдача в плен Иосифа нанесли сокрушительный удар по позициям «партии мира», поскольку Иосиф был ее непосредственным ставленником. В его неготовности умереть, но не склонить голову перед врагом многие увидели подтверждение тому, что Ханан бен Ханан и его сторонники вынашивают «предательские планы», и это значительно усилило позиции зелотов.

Именно в эти дни бежавший из Галилеи Иоанн Гисхальский вошел с остатками своей армии в Иерусалим, где с ликованием был встречен толпой горожан. Рассказы Иоанна о том, что в Галилее римляне вырезают сотни тысяч человек и нарушают собственные же обещания пощадить пленных в случае добровольной сдачи, еще больше подогрели страсти и убедили значительную часть населения, что сдаваться на милость врагу ни в коем случае нельзя, а нужно стоять до конца.

Вдобавок Иоанн заявил, что римская армия страшно ослаблена боями в Галилее, лишилась многих своих военных машин, ее боевая мощь подорвана и потому они «никогда не будут в состоянии перешагнуть через стены Иерусалима, даже если они вооружатся крыльями» (ИВ, 4:3:1). В сущности, эти слова были большим комплиментом Иосифу, но ни сам Иоанн, ни кто-либо другой этого не заметили.

Анализируя пути, которыми зелоты пришли к власти, Иосиф акцентирует внимание на двух моментах.

Первый заключается в ложной оценке силы римлян и переоценке евреями собственной мощи, благодаря той, по сути дела, пропагандистской кампании, которую начал Иоанн Гисхальский.

Второй — в том терроре, который развязали зелоты в Иерусалиме против всех инакомыслящих, в результате чего те, кто был не согласен с провозглашаемой ими военно-политической линией, просто стали бояться заявить об этом вслух.

Вслед за приходом в город солдат Иоанна (объявившего свое бегство разумным отступлением с целью сосредоточиться на защите столицы и ее окрестностей) город стал наполняться стекающимися со всех сторон вооруженными отрядами сторонников зелотов. Иосиф называет их не иначе как «разбойниками», вновь и вновь дает Иоанну Гисхальскому и проявившемуся чуть позже еще одному лидеру зелотов Симону (Шимону) бар Гиоре самые нелестные эпитеты и настаивает на том, что на их стороне была в основном городская чернь. Однако историки спешат напомнить о том, что Иосиф в «Иудейской войне» изначально пристрастен: во-первых, он являлся сторонником «партии мира», а во-вторых, просто не мог писать иначе, поскольку находился под жесткой цензурой Веспасиана и его окружения.

На самом деле зелоты, вне зависимости от того, насколько они были правы, действительно были героями и искренними патриотами, и среди их приверженцев были представители не только социальных низов, но и городской знати. Достаточно вспомнить, что одним из их лидеров был сын Ханана бен Ханана Элиэзер. Таким образом, народ раскололся надвое, и речь шла о самой настоящей гражданской войне, причем раскол этот произошел отнюдь не на классовой или какой-либо другой социальной почве, а именно на основе разного видения путей спасения и будущего нации.

Но вот в том, что большинство сторонников «партии мира» составляли убеленные сединами старцы и люди среднего возраста, а зелотов поддерживала в первую очередь молодежь, Иосиф, видимо, был прав. Как правдой было и то, что зелоты развернули в городе террор и запугивание всех своих политических противников.

На улицах Иерусалима стали попросту убивать или арестовывать любого, кто был заподозрен в сомнениях в необходимости ведения войны с Римом. В один из дней были арестованы и отосланы в тюрьму сразу три представителя высшей знати — государственный казначей Антипа, и потомки Хасмонеев Леви и Софа. За этим последовали новые аресты, и в результате, как отмечает Иосиф, «страшная паника охватила весь народ… и каждый думал только о собственной безопасности» (ИВ, 4:3:4).

Ужас, охвативший иерусалимцев, усилился после того, как все арестованные были убиты без суда и следствия. Некий ревностный зелот Иоанн бен Цви просто явился в тюрьму с десятью воинами и перерезал горло всем находившимся там сторонникам «партии мира».

«Для оправдания этого ужасного преступления, — пишет Флавий, — они выдумали неудачный повод, будто „заключенные“ вели переговоры с римлянами относительно передачи города, а они, убийцы, устранили только изменников народной свободы. Итак, они еще выхваляли свое злодейство, точно они этим облагодетельствовали и спасли город» (ИВ, 4:3:5).

Вслед за этим зелоты установили контроль над частью территории Иерусалимского Храма, в том числе и над Святая Святых, внесли в него множество оружия и стали превращать Храм в крепость, то есть, по сути, осквернили его. Когда первосвященник Маттафия бен Теофил попытался им указать на это, зелоты решили его сместить и назначить первосвященником своего ставленника. Этот шаг, видимо, не вызвал особого сопротивления, так как коррупция и стяжательство высшего духовенства уже давно вызывала возмущение значительной части народа.

Так путем жеребьевки первосвященником был избран Фания (Пинхас) сын Самуила, которому суждено было стать последним первосвященником Иерусалимского Храма.

Иосиф отмечает, что Фания пытался отказаться от предложенной ему чести, так как «был настолько неразвит, что не имел даже представления о значении первосвященства». Но против его воли Фанию доставили из деревни, где он жил, «нарядили его, точно на сцене, в чужую маску, одели его в священное облачение и наскоро посвящали его в то, что ему надлежит делать».

«Для них, — продолжает Флавий, — это гнусное дело было только шуткой и насмешкой, другие же священники обливались слезами при виде того, как осмеивается закон, и стонали над профанацией священных должностей».

И снова историки спешат не согласиться с Иосифом. Фания-Пинхас, отмечают они, пусть и не был столь знатного рода, как Иосиф, но, будучи урожденным коэном, имел полное право занимать должность первосвященника. К тому же он отнюдь не был неотесанным крестьянином, каким его представляет Флавий, а жил огранкой камней — вполне уважаемым в то время занятием. Его отказ от должности скорее говорит о скромности, чем о невежестве. Потом Фания вполне достойно выполнял свои обязанности первосвященника вплоть до своей мученической смерти в объятом пламенем Храме.

Вместе с тем недовольство зелотами и страх перед тем, что может произойти, если они окончательно возьмут власть в свои руки, возрастало, и настал день, когда лидеры «партии мира» решили собрать своих сторонников перед Храмом, чтобы призвать их встать на путь вооруженного сопротивления зелотам, освободить от них Храм, положить конец их террору и вернуть в город и страну власть закона.

Лидер партии р. Ханан бен Ханан обратился с экспрессивной речью к народу, которую Иосиф приводит в «Иудейской войне». Однако сам Иосиф ее, безусловно, слышать не мог. Вероятнее всего, он узнал о ее основных тезисах от перебежчиков, а затем просто написал весьма пространную речь за бывшего первосвященника, отвечающую всем канонам греко-римской исторической литературы. И речь и в самом деле получилась прекрасной — видимо, близкой к той, что и в самом деле была произнесена, хотя и более длинной, и одновременно отражающей взгляд самого Иосифа на происходившее в Иерусалиме.

Ханан, согласно Иосифу, начал с того, что предпочел бы умереть, чем видеть совершающееся зелотами осквернение Храма. Но вслед за этим он напомнил, что зелоты захватили власть в городе прежде всего потому, что другие граждане, видя творимый ими произвол и насилие, предпочитали не вмешиваться и наблюдать со стороны, как убивают их ни в чем не повинных соплеменников.

«Мы видели своими глазами, как точно из стада неразумных животных, каждый раз похищается лучшая жертва, — провозгласил р. Анан. — Никто не подымал даже голоса, не говорю уже о том, чтобы кто-нибудь шевельнул рукой. Но теперь вы опять будете терпеть? Вы будете терпеть, когда топчут ногами святилище? Если вы сами шаг за шагом протоптали этим злодеям дорогу к преступлению, то неужели вы еще и теперь не тяготитесь их властью над собою? Ведь они теперь пойдут еще дальше, если только найдут для опустошения что-нибудь более великое, чем храм… Вы ждете римлян, чтобы они пришли на помощь вашим святыням? Такое ли положение города и так ли мы уже беспомощны, чтоб враги должны были сжалиться над нами? А сами вы, несчастные, не восстанете? Не отразите направленных против вас ударов? Не сделаете даже того, что животные делают, и не будете мстить тем, которые вас бьют? Не хотите вы воскресить в памяти каждое отдельно совершенное злодеяние, чтобы под свежим впечатлением пережитых мук воодушевиться на месть? Убито таким образом в вас самое благородное и естественнейшее чувство — любовь к свободе. И мы, значит, превратились в рабские натуры и лакейские души, точно мы рабство получили в наследие от наших предков. Но нет, они за свою самостоятельность вели многие и великие войны, они не отступали ни пред мощью Египта, ни пред мидянами, лишь бы только не подчиняться чужой воле!» (ИВ, 4:3:10).

Таким образом, глава «партии мира» объявляет гражданские свободы, включая право на свободу слова, одной из высших ценностей, на котором зиждется благополучие общества. Победа любого вида тирании внутри страны объявляется им в этой речи даже большим злом, чем чужеземное господство: «Подчиненность чужеземцам может быть еще объяснена единичным неблагоприятным случаем; но, если гнут спину пред худшими из своих сограждан, так это трусость и самоотречение. Так как я упомянул здесь о римлянах, то я не хочу скрыть от вас, какая мысль мне пришла при этом в голову: мне кажется, что если бы мы были покорены римлянами, от чего храни нас Бог, нам не пришлось бы терпеть от них больше, чем от тех. Разве можно удержаться от слез при виде того, как в Храме, где можно даже видеть приношения от самих римлян, соотечественники прячут добычу, доставшуюся им от истребленной ими столичной знати и умерщвления таких людей, которые, если бы победили сами, то пощадили бы их! Сами римляне никогда не переступали чрез порог даже неосвященных мест, не нарушали ни одного из наших священных обычаев, со священным страхом они только издали смотрели на ограду храма; а люди, выросшие в нашей стране, воспитанные на наших законах и носящие имя иудеев, рыщут среди Святая-Святых в то время, когда их руки дымятся еще кровью их соотечественников! Должны ли мы бояться войны с внешними врагами, когда они в сравнении с нашими единоплеменниками более человечны? Если называть вещи их настоящими именами, тогда мы найдем, что блюстителями наших законов были именно римляне, между тем как их враги находятся среди нас. Что эти изменники свободы должны быть уничтожены и что никакая кара, какую только возможно придумать, не может служить достаточным возмездием за их гнусные дела — это убеждение, я надеюсь, вы все принесли уже с собой и еще до моей речи вы достаточно были ожесточены против них теми страданиями, которые вы перенесли» (ИВ, 4:3:10).

Эта страстная речь произвела должное впечатление, и народ стал вооружаться всем, что подворачивалось под руку. На улицах закипели бои, и хотя зелоты были лучше вооружены и уже более или менее обучены воевать, численное превосходство было явно на стороне толпы. В итоге «ревнителей» загнали в Храм, вокруг которого они заняли оборону.

Судьбу этого противостояния решил Иоанн Гисхальский. Он сделал вид, будто решил примкнуть к «партии мира», и добился того, чтобы. р. Ханан, желавший прекратить братоубийственную войну, направил его к зелотам для ведения мирных переговоров. Однако, явившись в Храм, Иоанн неожиданно принес зелотам присягу на верность и стал убеждать их, что Анан обманывает народ; что он уже отправил письмо Веспасиану, в котором выразил готовность сдать ему город. Переговоры же, продолжил Иоанн, старый раввин затеял исключительно для того, чтобы убедить их сложить оружие.

Таким образом, констатировал он, у зелотов остается лишь два выхода: либо сдаться на милость толпы, либо получить помощь извне, чтобы разомкнуть кольцо осады и затем взять город под свой контроль. И добавил, что на милость толпы особенно рассчитывать на приходится, поскольку стоит им остаться без оружия, и родственники убитых ими сограждан сведут с ними счеты.

Судя по всему, именно Иоанн Гисхальский и подсказал запросить помощи у живущих на юге страны идумеев — родственного и долгое время враждебного евреям народа, который во II веке до н. э. царь Иоанн Гиркан I насильно обратил в иудаизм.

Формально идумеи считались такими же евреями, как и все остальные, в значительной степени смешались с ними, но определенные перегородки между двумя народами всё же оставались, восшествие на трон идумея Ирода и его царствование тоже не прошло бесследно. Но больше всего идумеев ранило то, что евреи всё еще не считают их до конца своими.

Призыв их евреями на помощь как раз и означал бы такое признание, и именно на это, а также на свойственный идумеям боевой нрав и был сделан расчет. Зелоты направили к вождям идумеев двух своих сторонников, «одаренных даром слова и силой убеждения», которые передали им следующее краткое послание: «Анан обманывает народ и хочет предать столицу римлянам; они сами, отделившиеся от него во имя спасения свободы, осаждены в храме. Времени для спасения осталось мало. Если идумеяне не поспешат к ним на помощь, тогда они попадут в руки р. Анана и своих врагов, а город в руки римлян».

Разумеется, это была ложь, но она сработала, поскольку идумеи уже давно хотели доказать, что они — куда большие еврейские патриоты, чем некоторые евреи во многих поколениях.

Дальнейшие события развивались стремительно.

Возбужденные речами послов зелотов, идумеи собрали почти двадцатитысячную армию и двинулись на «освобождение Иерусалима от предателей». Глава Синедриона Ханан бен Ханан узнал о том, что осажденные в Храме ревнители послали за помощью в Идумею слишком поздно, а узнав, велел запереть ворота города и выставить на них стражу.

Когда идумеи подошли к Иерусалиму, на его стены поднялся р. Иехошуа бен Гамла и обратился к ним со страстной речью, пытаясь убедить сложить оружие и войти в город с миром — чтобы затем вместе сражаться против общего врага. Эта длинная речь также приводится в «Иудейской войне», но затем автор книги признается, что передает ее «приблизительно», с чужих слов. Вероятнее всего, она была намного короче, и Иосиф попросту решил, используя рассказ перебежчиков, снова блеснуть своим мастерством ритора и на основе тех тезисов, которые были в его распоряжении, написал речь, которую он сам бы произнес, окажись на месте р. Иехошуа бен Гамлы.

Рабби Иехошуа начал с того, что вполне понимает те чувства, которые привели идумеев под стены столицы, но дело в том, что все, им сказанное, — ложь, никто из законных властей не замышлял предательства, и сейчас город напряженно готовится к обороне от приближающихся римлян, поскольку заключать с ними мир надо было раньше.

«Но теперь, если бы мы и желали, нам было бы трудно помириться с римлянами, так как завоевание Галилеи сделало их гордыми, а преклониться перед ними теперь, когда они уже так близки, было бы для нас позором страшнее смерти. Я, правда, лично предпочел бы мир смерти. Однако раз война объявлена и находится в полном разгаре, я также охотно предпочитаю славную смерть жизни военнопленника. А кто же, говорят, тайно послал к римлянам? Одни ли мы, представители народа, или вместе с нами также и народ по общему решению? Если только мы, — то пусть же нам назовут друзей, которых мы послали, прислужников, способствовавших измене! Был ли кто-нибудь пойман на пути к римлянам или схвачен на возвратном пути? Быть может, напали на следы письма? И каким образом мы могли это скрыть от столь многих граждан, с которыми находимся в постоянном общении?» — продолжил р. Иешуа доказывать беспочвенность обвинений против высшего руководства Иудеи.

Затем он попытался объяснить, что за речами зелотов о том, что они якобы защищают интересы широких народных масс, кроется очередная ложь: народ как раз устал от развернутого ими террора, скорбит по невинным жертвам и понимает, что с их приходом к власти в Иерусалиме начнут править бал произвол, беззаконие и кровавые расправы с любым, кто только посмеет заикнуться о своем несогласии с ними.

«Вы можете, — продолжил р. Иехошуа, — если только хотите вступить в наш город не как враги, убедиться собственными глазами в том, что я сказал: вы увидите вконец разграбленные дома, жен и детей убитых — в черной траурной одежде, вопли и слезы во всем городе. Ибо нет человека, который не испытывал бы на себе насилий этих безбожников; они в своем безумии зашли так далеко, что свою разбойничью отвагу принесли с собой из деревень и городов не только в самое сердце всей нации — Иерусалим, но и отсюда — в самый храм. Последний они превратили теперь в крепость, в место убежища и укрепленный пункт против нас. Место, свято почитаемое на всем земном шаре, даже иноземцами, обитателями окраин мира, знающими о нем только понаслышке, эти чудовища, здесь же родившиеся, топчут ногами. Но верх их наглости — это то, что они в своем теперешнем отчаянном положении вооружают племена против племен, государства против государств и вызывают нацию на борьбу против собственной же крови. Ввиду этого, как я уже сказал, вам больше всего подобало бы в союзе с нами истребить преступников, наказать их именно за этот обман, за то, что они дерзали призвать в качестве союзников вас, которых они, напротив, должны были бояться как мстителей. Если же хотите оказать честь приглашению таких людей, так вам предоставляется, как нашим соплеменникам, сложив оружие, войти в город и занять место, лежащее в середине между союзниками и врагами, — место судей».

Однако у идумеев к этому времени уже окончательно сложилась та точка зрения на происходящее, которая им была внушена послами зелотов, и речь старого раввина они восприняли как ложь и лицемерие с целью настроить их против «истинных патриотов». То, что перед ними заперли ворота, стало для одного из лидеров идумеев, Симона бен Кафда, подтверждением того, что иерусалимская знать все еще не считает их такими же евреями, как они сами, а заодно стремится расправиться с «поборниками свободы».

Пока шли переговоры между р. Иехошуа и идумеями, наступил вечер, а затем над Иерусалимом началась сильная гроза — как и полагается, с молниями и оглушительным громом.

Этот ливень напугал идумеев, так как они увидели в нем проявление Божьего гнева за то, что затеяли поход, по сути дела, против высшего духовенства. Точно так же он был воспринят и последним, а также их сторонниками, однако они явно поторопились с выводами. Идумеи, чтобы хоть как-то укрыться от дождя, сомкнули ряды и подняли над головами щиты, создав некое подобие огромного зонта.

Тем временем запертые в Храме зелоты решали, что делать. Предложение начать прорыв блокады было их лидерами отвергнуто, так как они опасались, что люди Анана бен Анана находятся в состоянии повышенной готовности и, учитывая их огромное численное превосходство, попросту перебьют их. Тогда они решили распилить засовы ворот Храма, пользуясь тем, что из-за шума ливня, звука работающих пил не будет слышно. Эта хитрость удалась, тем более что из-за того же дождя было решено ослабить охрану Храма.

Пропилив ворота, небольшая группа зелотов вышла из Храма и открыла идумеям ближайшие к ним ворота города. Войдя в Иерусалим, идумеи первым делом бросились к Храму, стража которого оказалась сразу между двумя армиями — относительно небольшой, насчитывающей всего пару тысяч группой зелотов и многотысячным войском идумеев.

Битва под ночным дождем оказалась недолгой — храмовая стража бросилась бежать, а горожане, поняв, что произошло, предпочли остаться в домах, а не взяться за оружие. Дальше идумеи начали резню, охваченные яростью за то, что их не впустили в город. Разбираться в том, кто является сторонником правительства, а кто занимал нейтральную позицию, они не стали — убивали как тех и этих. В тот день приняли мученическую смерть главы Синедриона р. Ханан бен Ханан и р. Иехошуа бен Гамла. Их тела были брошены на поругание, и никто не поторопился их похоронить, хотя еврейская традиция предписывает это сделать как можно быстрее.

Гибель двух этих лидеров означала окончательную победу революции зелотов, и Иосиф увидел в этом событии ясное указание на то, что Бог окончательно решил уничтожить Иерусалим и Храм, и дальнейший ход событий стал неотвратимым.

«Если бы Анан остался жив, — пишет он, — то, во всяком случае, состоялось бы мирное соглашение. Ибо он был могущественный оратор, пользовался огромным влиянием на народ, и ему уже удалось подчинить себе тех, которые стояли у него на пути или требовали войны. Под предводительством такого вождя иудеи доставили бы еще много хлопот римлянам. Тесно связан с ним был Иешуа, который хотя и не выдерживал сравнения с ним, но других превосходил. Но Бог, думается мне, решил уничтожить оскверненный город и очистить огнем храм, — поэтому он отстранил тех, которые еще заступались за них и крепко их любили. Таким образом, людей, недавно только перед тем одетых в священное облачение, стоявших во главе распространенного по всему свету богослужения и с благоговением встречаемых всегда прибывавшими со всех краев земли на поклонение святым местам пилигримами, — этих людей можно было видеть теперь брошенными нагими на съедение собакам и диким зверям. Сама добродетель, думаю я, стонала над этими мужами и плакала над тем, что зло так восторжествовало над ней самой. Таков был конец Анана и Иешуи» (ИВ, 4:5:2).

В последующие дни зелоты и идумеи продолжили развязанный ими в городе террор, арестовывая всех, кто подозревался в сочувствии к «партии мира» и казня их в течение нескольких часов. Всего ими было убито 12 тысяч человек, в основном представителей зажиточных кругов, трупы которых бросали на улице для устрашения и запрещали их хоронить, что, повторим, с точки зрения еврейских законов было величайшим злодеянием и преступлением против законов Торы.

Как мы уже отмечали, Иосиф ранее называл два основных момента, сопровождавших победу зелотов и приведших в итоге к потере жизнеспособности еврейской квазигосударственности того времени: неспособность к реальной оценке общей военной и политической ситуации и подавление любого инакомыслия. После окончательной победы зелотов он указывает на третий: вопиющее попрание всех принципов правосудия.

В качестве примера он приводит историю суда над одним из самых яростных политических противников зелотов богатым иерусалимцем Захарием бен Барухом. Все же стремясь создать некую видимость правосудия, зелоты назначили судьями 70 мелких храмовых чиновников, не только не пользовавшихся авторитетом в народе, но и, судя по всему, не имевших никакого опыта судопроизводства — в твердой уверенности, что такие судьи будут покорно выполнять их волю.

Зелоты выдвинули против Захарии бен Баруха стандартное обвинение в предательстве — дескать, он направил своих людей к Веспасиану с предложением сдать город. Никаких доказательств этим утверждениям не было, суд изначально выглядел как фарс, и бен Барух, понимая, что его политические враги не потерпят иного приговора, кроме смертного, предельно кратко опроверг выдвинутое против него голословное обвинение, а затем сосредоточился на обвинениях самих зелотов в попрании закона, массовых убийствах и прочих преступлениях.

Вердикт судей прозвучал для них, как гром с ясного неба: не пожелав стать участниками фарса, они единогласно оправдали Захарию бен Баруха, прекрасно понимая, что такое решение может стоить жизни им самим.

Возмущенные решением судей, отказавшихся стать марионетками новых правителей столицы, зелоты прямо в зале суда Храма закололи Захарию бен Баруха, сбросили его тело со стены в пропасть, а затем ножнами мечей жестоко избили судей и выгнали их из Храма — с тем, чтобы они внушили испытанный ими ужас остальным жителям.

К этому времени до идумеев начало доходить, что их втянули в грязную игру; что обвинения законного правительства в измене были совершенно беспочвенными и, по сути дела, они способствовали к приведению к власти преступников и, таким образом, сами стали соучастниками преступления. Окончательно им стало это ясно после разговора с одним из зелотов, который тоже прозрел и отшатнулся от тех, чьи идеи совсем недавно разделял.

Разочарованные идумеи поспешили покинуть город, выпустив перед этим из тюрем две тысячи заключенных, бежавших, чтобы присоединиться к армии другого набиравшего в это время силу военного лидера Симона бар Гиора.

После ухода идумеев зелоты продолжили убийства всех, кто мог потенциально возглавить оппозицию их власти. Среди тех, кто был убит одним из первых, оказались блестящий оратор и подлинный сторонник демократии и соблюдения законности Горион (некоторые историки считают, что он и был тем самым Иосифом бен Горионом, о котором Флавий упоминал ранее), а также не раз отличившийся до этого в битвах против римлян полководец Нигер Пирейский. Последнего тяжело раненным проволокли по всему городу, а когда выволокли за стены, чтобы добить, Нигер попытался умолить своих мучителей удостоить его достойного погребения, но и в этом ему было отказано. Перед смертью Нигер проклял своих палачей и призвал Бога послать на их головы месть римлян, взаимную вражду, голод и чуму — и, как известно, эти проклятия сбылись почти в точности.

«Смерть Нигера, — пишет Флавий, — окончательно освободила их от всяких опасений за собственное падение. Среди народа не осталось уже никого, которого нельзя было бы погубить по какому угодно поводу, раз только этого хотели. Та часть народа, которая восстала против зелотов, давно уже была истреблена; а против других, мирных жителей, стоявших в стороне от всех, придумывали, смотря по обстоятельствам, иные обвинения. Тот, кто вовсе не связывался с ними, считался у них высокомерным, кто открыто приближался к ним — презирающим, а кто льстил — предателем. За высшее преступление, как и за самое ничтожное упущение, существовало одно наказание — смерть: ее избегал лишь тот, который уже очень низко стоял по своему происхождению или по крайней бедности» (ИВ, 4:6:1).

Вскоре после этих событий внутри самих зелотов начались внутренние раздоры. Иоанн Гисхальский предъявил свои претензии на власть над городом, а значит и над всей Иудеей. Часть «ревнителей» приняли его претензии, но часть выступили решительно против, и таким образом в городе образовались две новые партии, причем сторонники как той, так и другой понимали, что стоит их противникам достичь победы, и они их не пощадят. Так в Иерусалиме началась война между партиями зелотов, что, впрочем, не мешало членам обеих партий грабить и убивать простых горожан, отбирая их имущество для своих нужд.

Охваченные ужасом перед новой властью, многие жители Иерусалима решили бежать из города, чтобы сдаться на милость римлянам. Однако зелоты установили стражу у всех ворот и объявили, что каждый, кто попытается вырваться из Иерусалима, будет убит как изменник. Хоронить таких «предателей» тоже запрещалось под страхом смерти, и, как следствие, казненные лежали на улицах по несколько дней.

И тут начал проявляться еще один фактор, являющийся неизменным спутником такого рода тоталитарной власти, — коррупция. Те, у кого были деньги, могли подкупить стражу и вырваться за городские стены, а вот бедняки такой возможности были лишены. Те же из них, кому удавалось каким-то образом бежать, оказываясь за стенами Иерусалима, вскоре натыкались на непогребенные трупы на дорогах и, осознав, что римляне и бродящие в округе банды разбойников столь же безжалостны и кровожадны, как и зелоты, нередко возвращались назад — и, попадая в руки зелотов, вынуждены были выбирать между смертью и присягой им на верность и вступлением в одну из вооруженных группировок.

Тем не менее перебежчиков, добиравшихся до стана Веспасиана в Кейсарии, было немало, и многие из них, успевшие приобрести римское гражданство, имели все основания надеяться сохранить жизнь и имущество.

Все эти события происходили весной 68 года, и именно тогда, видимо, среди других перебежчиков к Веспасиану и прибыл один из самых выдающихся религиозных авторитетов того времени — раббан Йоханан бен Заккай.

Согласно талмудическому преданию, поняв в какой-то момент осады Иерусалима, что город и его жители обречены, р. Йоханан решил его покинуть. Но так как командование обороной Иерусалима запрещало жителям покидать город, он распустил слух о своей смерти и поручил двум своим ученикам, р. Элиэзеру бен Уркенос и р. Иешуа бен Ханания, вынести его из Иерусалима в гробу. Затем раббан Йоханан попал в римский лагерь, где и приветствовал Веспасиана на латыни словами «Да здравствует господин император!»

На замечание полководца о том, что он — не император, р. Йоханан не замедлил с ответом: «Но ты им будешь!», — тем самым повторив предсказание Иосифа.

Веспасиан, повествует Талмуд, поверил, что р. Йоханан обладает даром пророчества, благосклонно отнесся к пленнику и милостиво удовлетворил его просьбу дать возможность основать в городе Явне (Ямниэль) Академию по изучению Торы.

После взятия Иерусалима римлянами в Явне перебрались большинство авторитетов в области Торы того времени. Именно там, по сути, и начал развиваться талмудический иудаизм. Таким образом, самому сохранению иудаизма в его современном виде евреи обязаны р. Йоханану бен Заккаю.

Однако Талмуд относит бегство р. Йоханана ко времени осады Иерусалима, то есть к 70 году, и достоверность этой даты вызывает большие сомнения. Дело в том, что Веспасиан был провозглашен императором летом 69 года и уже 1 июля отбыл в Рим. Таким образом, вероятнее всего, эта история относится именно к весне 68 года, когда Иерусалим еще не был осажден, но выбраться из него было уже почти невозможно.

Великий город все больше погружался во мрак, на всей его территории, включая Святой Храм, свершались страшные преступления, и все это приближало его гибель.

«Существовало именно древнее предсказание мудрецов, что город тогда будет завоеван и Святая Святых сделается добычей пламени, как только вспыхнут волнения и руки граждан осквернят Богом освященные места. Хотя зелоты в общем верили в это пророчество, тем не менее они сами сделались его исполнителями» (ИВ, 4:6:3), — пишет Иосиф Флавий, и история р. Йоханана бен Заккая доказывает, что такого же мнения придерживался не только бывший комендант Галилеи, но и многие мудрецы и знатоки Священного Писания.

И все же тот факт, что Иосиф и р. Йоханан бен Заккай сделали одно и то же предсказание, невольно наводит на размышление. Оба они принадлежали к партии фарисеев и почти наверняка были знакомы еще до начала восстания. Но обсуждать личность Веспасиана между собой в личных беседах они не могли — тот был назначен на пост главнокомандующего Иудейской кампанией в то время, когда Иосиф был в Галилее, а р. Йоханан оставался в Иерусалиме. Могли ли они независимо друг от друга прийти к выводу, что Веспасиан и есть тот «правитель мира», который придет из Иудеи? Теоретически это возможно. Могли ли они состоять в переписке до того, как Иосиф оказался в Иотапате? И это возможно, но тогда почему Иосиф об этом нигде не упоминает? А ведь сам этот факт сделал бы ему немалую честь. Остается предположить, что р. Йоханан бен Заккай знал о предсказании Иосифа (а в том, что Иосиф сделал его первым, сомнения не вызывает), пришел к выводу, что тот прав, и подтвердил его перед Веспасианом. При этом он четко рассчитал тот эффект, который это подтверждение должно было произвести, и попытался извлечь из этого максимальную выгоду для своего народа, которая была на тот момент возможна.

Ряд современных историков (к примеру, израильский религиовед Ева Левит) адресуют бен Заккаю упрек в том, почему он не просил о пощаде для Храма. На основе этого они даже выстраивают целую теорию о том, что фарисеям, в отличие от саддукеев, Храм был не так важен, как создание и сохранение талмудического иудаизма. То есть, по сути, обвиняют фарисеев в заговоре против Храма и сговоре с римлянами.

Однако никаких весомых доказательств столь страшному подозрению нет, а есть факт, что фарисеи сокрушались по гибели Храма никак не меньше, а то и сильнее саддукеев. Но вот то, что борьба между этими двумя партиями тоже внесла свою лепту в трагедию еврейского народа, несомненно.

Глава 2. Время исполнения пророчеств

Благодаря рассказам перебежчиков Веспасиан и его офицеры были отлично осведомлены о происходящем в Иерусалиме. Но при этом они сильно расходились во мнении о том, как дальше вести войну. Большинство командиров, видимо, склонялись к тому, что следует воспользоваться тем хаосом, который царит в иудейской столице, совершить марш-бросок, овладеть городом и поставить таким образом победную точку в кампании.

Но сам Веспасиан придерживался иного мнения. Он считал, что перед лицом общей угрозы враждующие партии могут объединиться, организовать оборону хорошо укрепленного города, и тогда на успех стремительного штурма рассчитывать не придется — так, во всяком случае, объясняет логику своего нового патрона Иосиф Флавий.

Больше того: рисуя образ мыслей Веспасиана, он приписывает ему не только мудрость великого стратега, но и веру в Бога, а не в римских богов.

«Лучший полководец, чем я, это Бог, который без напряжения сил с нашей стороны хочет отдать иудеев в руки римлян и подарить нашему войску победу, не связанную с опасностью. В то время как враги губят себя своими собственными руками и терзаются самым страшным злом — междоусобной войной, — нам лучше всего остаться спокойными зрителями этих ужасов, а не завязывать битвы с людьми, ищущими смерти, беснующимися так неистово друг против друга… В то время, когда враг сам себя ослабляет, мое войско будет отдыхать от военных трудов и еще больше окрепнет.

Но и с точки зрения славы, доставляемой победами, не следует нападать на потрясаемое внутренними болезнями государство, в противном случае будут иметь полное основание сказать, что мы обязаны победой не себе самим, а раздвоенности неприятеля» (ИВ, 4:6:2), — говорит у него Веспасиан, но поверить в то, что он действительно именно так и сказал, невозможно.

Куда более правдоподобной выглядит версия Тацита, который утверждает, что Веспасиан не спешил со штурмом или осадой Иерусалима «до тех пор, пока не были заготовлены все нужные для взятия городов орудия, изобретенные как в древности, так и гением новейших времен»[46].

Кроме того, командующий римской армией явно решил овладеть для начала всей Иудеей, изолировав Иерусалим и, таким образом, лишив его возможности получить какую-либо помощь извне. Поэтому летом 68 года Веспасиан начал проводить локальные операции, захватывая один за другим города и деревни Иудеи. Богатая Гадера предпочла сдаться римлянам без боя: жители разрушили городскую стену еще до их прихода. Сторонники сопротивления римлянам бежали из города, и Веспасиан отправил за ними в погоню уже знакомого читателю Плацида с 500 всадниками и тремя тысячами пехоты. Эти беглецы героически пали в бою с окружившими их римлянами возле деревни Бетенамрин, после чего были вырезаны и жители деревни.

В страхе перед римлянами жители других окрестных деревень бросились в сторону Иерихона в надежде спастись за его стенами, но, поняв, что им вряд ли удастся достичь этого города, решили вступить в бой с римлянами у реки Иордан. Но что могли сделать вооруженные дрекольями и не имеющие никакой военной выучки крестьяне перед военной поступью легионеров? Итог битвы был предрешен: 15 тысяч евреев было убито, 1200 захвачено в плен, а кроме того, римлянам досталось все, что эти несчастные пытались унести с собой из родных деревень — груженные домашним скарбом ослы и верблюды, множество мелкого и крупного рогатого скота. Вода в Иордане и Мертвом море была красной от крови убитых, и в ней плавало множество трупов.

Затем настал черед городов и деревень, расположенных в районе Мертвого моря и того же Иерихона — бо́льшая часть его жителей успела перед наступлением римлян убежать в Иерусалимские горы, а остальные были вырезаны. Дальше последовало наступление на юг, и после взятия Лидды (Лода) и Ямнии (Явне) настал черед Идумеи.

Таким образом, к июлю 68 года Веспасиан частично реализовал свой план по изоляции Иерусалима и уже готовился двинуть к нему свою армию, когда к нему пришло сообщение из Рима о том, что 9 июня император Нерон покончил с собой. Это означало, что в Риме началась борьба за престол. Следующему году было суждено войти в римскую историю как «году четырех императоров».

«Я приступаю к рассказу о временах, исполненных несчастий, изобилующих жестокими битвами, смутами и распрями, о временах, диких и неистовых даже в мирную пору. Четыре принцепса, погибших насильственной смертью, три гражданские войны, ряд внешних и много таких, что были одновременно и гражданскими, и внешними, удачи на Востоке и беды на Западе — Иллирия объята волнениями, колеблется Галлия, Британия покорена и тут же утрачена…»[47] — так начинает Тацит повествование о «годе четырех императоров».

Ирония истории заключается в том, что вслед за гражданской войной в Иерусалиме после смерти Нерона вспыхнула и гражданская война в Риме. В сущности, началась она еще при жизни Нерона с восстания наместника Галлии Гая Юлия Виндекса, которого поддержали недовольные огромными налогами галльские вожди, а затем — по той же причине — правители Тарраконской Испании, Лузитании и Африки.

Нерон двинул против Виндекса войска, стоявшие в Северной Германии, в результате чего Виндекс был разбит и покончил жизнь самоубийством. Однако эта победа не спасла Нерона, против которого восстала преторианская гвардия. 8 июня 68 года Нерон был объявлен Сенатом «врагом отечества» и приговорен к смертной казни. Поначалу Нерон думал бежать в Египет, однако ему отрезали все пути к бегству. Последние часы император провел на вилле одного из вольноотпущенников, который и помог ему покончить жизнь самоубийством, подтолкнув его руку с кинжалом. По преданию, перед смертью Нерон произнес речь, завершив ее восклицанием: «Какой великий артист погибает!»

Историки видят в низвержении Нерона закономерное следствие пренебрежения им и его предшественниками римской демократией, непомерных налогов на провинции, принявшей огромные размеры коррупции и военных неудач, пошатнувших веру в непобедимость Рима и его незыблемость как на окраинах империи, так и в самом ее сердце. При Нероне все эти беды достигли своего апогея.

«Провинции, главным образом западные, были недовольны тяжелыми поборами. Огромные суммы шли на строительство дворцов (особенно был известен строившийся с исключительной роскошью дворец Нерона „Золотой дом“), многочисленные празднества, обогащение императорских отпущенников, уже при Клавдии владевших состоянием в 300–400 млн сестерциев. Не слишком удачной была война с Парфией, закончившаяся компромиссом: в Армении, служившей основным яблоком раздора между Римом и Парфией, последняя посадила на престол своего ставленника Тиридата, хотя корону он и получил из рук Нерона. В Иудее началось восстание, которое, несмотря на собранные римлянами значительные силы, не удалось подавить», — отмечается в академической «Истории Европы»[48].

Последнее замечание неслучайно: война в Иудее стала той самой каплей, которая переполнила терпение римской знати и военной верхушки по отношению к Нерону. Таким образом, Иосиф бен Маттитьягу, благодаря которому покорение Галилеи затянулось на несколько долгих месяцев, также косвенно внес свою лепту в гибель Нерона.

Казус ситуации заключался в том, что Нерон не оставил после себя наследника. Его смерть означала конец династии Юлиев-Клавдиев, а значит, ребром встал вопрос о том, кто станет следующим императором. Все понимали, что решающее слово в данном вопросе будет принадлежать армии, и армия сказала свое слово: в июле испанские и галльские войска провозгласили императором престарелого сенатора и опытного полководца, легата Тарраконской Испании Сервия Сульциния Гальбу, бывшего одним из вдохновителей мятежа против Нерона. Сенат утвердил этот выбор солдат, Гальба двинулся в Рим, по дороге потопив в крови мятеж флотского легиона и ужаснув империю своей жестокостью.

Узнав о смерти Нерона, Веспасиан решил не спешить с штурмом Иерусалима и вести военные действия против евреев на «малом огне», пока не прояснится ситуация в Риме. Политическое чутье подсказывало ему, что это еще не конец и спешить не стоит. Особенно с учетом того, что Гальба был стар и бездетен, так что вскоре неминуемо должен был встать вопрос о его преемнике, и в качестве такового вполне мог выступить как сам пожилой, но еще не столь старый Веспасиан, так и его молодой и перспективный сын Тит.

Некоторое время Веспасиан пребывал в раздумье, а затем решил направить в Рим Тита и царя Агриппу — с тем чтобы они принесли присягу Гальбе: заверили нового императора в полнейшей преданности ему Веспасиана и получили дальнейшие указания о том, как следует продолжать иудейскую кампанию, — якобы Веспасиан воздерживался от каких-либо действий, дожидаясь соответствующей «отмашки» от нового правителя Рима. Однако при этом, по одной из версий, он дал указание Титу завоевать любовь и доверие Гальбы и попытаться стать его приемным сыном и наследником. Агриппе же было дано поручение внимательно следить за всем, что происходит в Риме, и своевременно докладывать об этом Веспасиану.

В этих колебаниях и ожидании новых вестей из Рима Веспасиан провел, судя по всему, всю осень, и потому Тит и Агриппа отправились в путь только ранней зимой — в то самое время, когда в Риме как раз началось новое брожение. Гальба не сумел снискать популярности среди членов Сената, то есть даже среди того сословия, к которому сам принадлежал. Но особенно недовольны им были солдаты, поскольку казна при Нероне была опустошена, и Гальба стремился ограничить государственные расходы, что дало повод для обвинений его в алчности. Окончательно он оттолкнул от себя преторианцев, когда отказался выплатить обещанные им денежные подарки, и более того — уволил несколько командиров преторианской гвардии, заподозрив их в подготовке заговора.

Недовольны Гальбой были и провинциальные войска, а также население восточных и южных областей Галлии. Как следствие, нижнегерманские легионы провозгласили новым императором своего легата Авла Вителлия, а в Риме тем временем против Гальбы стал интриговать вначале горячо поддержавший его и рассчитывавший стать приемным сыном и наследником нового императора губернатор Лузитании Марк Сальвий Отон.

Известие о том, что Гальба назвал в качестве приемного сына Луция Кальпурия Пизона, нанесло удар по этим честолюбивым планам. В ответ 15 января 69 года Отон организовал на Форуме убийство Гальбы и Пизона, и в тот же день преторианцы провозгласили его императором.

Слухи о новом перевороте застали Тита и Агриппу в Греции, где они сделали небольшую передышку. После этого Тит решил дождаться того, чем закончится противостояние между Отоном и Вителлием и повернул назад, в Кейсарию, а Агриппа отправился дальше в Рим. Тацит в своей «Истории» утверждает, что Титом руководили не столько политические, сколько личные соображения: он сгорал от любви к принцессе Веренике, и разлука с любимой оказалась для него слишком тяжела. Как бы то ни было, с политической точки зрения это был, безусловно, правильный ход.

Отона в итоге признали дунайские войска и восточные провинции, но легионы, стоявшие в Галлии, Германии и Британии, были за Вителлия. Армии двух претендентов на трон встретились 14 апреля 69 года близ Бедриака. Отон, потерпев поражение, покончил с собой, его армия перешла на сторону Вителлия, и префект Рима, родной брат Веспасиана Тит Флавий Сабин 19 апреля 69 года привел к присяге новому императору все находившиеся в Риме войска. Светоний в «Жизни двенадцати цезарей» отмечает основные черты Вителлия — жестокость, сопровождаемую вдобавок особым цинизмом, непомерное обжорство и любовь к пирам.

При этом все историки, включая Флавия, сходятся в том, что правление Вителлия стало кошмаром для жителей Рима. Верные ему солдаты, считая, что им полагается награда за приведение к власти нового императора, устроили в «вечном городе» то же, что зелоты в Иерусалиме. Правда, уже без всяких политических обоснований — грабежи и убийства любого, кто пытался защитить свое имущество, стали обычным делом. Вителлий же не только не пытался навести порядок и вернуть власть закона, но и обращал жалобы на произвол его легионеров в шутку.

Когда слухи о творящемся в Риме дошли до армии Веспасиана, бо́льшая часть которой томилась от безделья, его солдаты начали откровенно завидовать солдатам Вителлия, так как тоже были отнюдь не прочь поживиться имуществом простых римлян. Их полководец, считали они, не менее, а возможно и более Вителлия был достоин стать императором, так как под его началом было достаточно большое войско, умеющее сражаться не хуже, чем легионы Вителлия. К тому же у Веспасиана было два сына — Тит и Домициан, а значит он вполне мог создать новую династию (впрочем, и у Вителлия был сын Германик, так что этот довод вряд ли можно было назвать убедительным). Но Тит к этому времени уже успел зарекомендовать себя как отважный воин и одаренный командир, и потому в ответ на замечание о том, что Веспасиан уже находится в преклонном возрасте и вряд ли сможет долго просидеть на троне, в качестве альтернативы ему называлось имя Тита.

Кроме того, у легионеров не было сомнений, что, если Веспасиан станет императором, он сумеет щедро отблагодарить их за возведение на вершину власти. И хотя сам Веспасиан привел свою армию к присяге Вителлию, и солдаты, и офицеры не считали последнего достойным императорского трона. Больше того: по рукам солдат стоявшей в Иудее армии ходило письмо, якобы отправленное Отоном перед самоубийством Веспасиану, в котором он называл последнего единственным, кто может спасти Рим, и призывал явиться туда и отомстить за свою смерть. Письмо, вероятнее всего, было поддельным (Фейхтвангер выдвинул версию, что автором этой фальшивки был Тит, что и в самом деле весьма вероятно, поскольку есть немало свидетельств, что Тит развлекался подделкой почерков), но оно, безусловно, сделало свое дело.

Но самое главное заключалось в том, что точно так же думал и Веспасиан. Будучи, благодаря регулярным письмам Агриппы и своего брата Сабина, хорошо осведомленным о происходящем в Риме, он был уверен, что, если судьба возведет его на трон, как это предсказали Иосиф и р. Иоханан бен Заккай, он не только сможет восстановить порядок и власть закона, но и вернет империи ее былые мощь и процветание.

В связи с этим, вероятно уже в мае 69 года, Веспасиан стал просчитывать свои шансы на успех в государственном перевороте, совершенном отсюда, с территории Ближнего Востока. Однако он был слишком умен и осторожен, чтобы идти напролом. Для начала Веспасиан решил заручиться поддержкой как можно большего числа союзников, способных предоставить в его распоряжение необходимую военную силу. С этой целью он, согласно Тациту, встретился на горе Кармель с наместником Сирии Гаем Луцием Муцианом. Последний, будучи гомосексуалистом, не имел наследников, и потому идея стать основателем династии его не прельщала. Но вот роль второго человека в империи ему нравилась, и он заверил Веспасиана в своей поддержке, если тот решится провозгласить себя императором. Больше того — Тацит уверен, что именно Муциан и внушил Веспасиану эту идею.

Вслед за этим Тит, вероятнее всего вместе с Иосифом, отправился на переговоры с наместником Египта Тиберием Александром. Будучи правителем главной хлебной житницы Рима, Тиберий, по мнению некоторых историков, и сам тайно примерял на себя корону, но при этом прекрасно понимал, что Рим еще не готов к тому, чтобы на его трон взошел еврей — пусть даже и порвавший со своим народом и обратившийся в язычество. И потому, выслушав доводы Тита, Иосифа, а также специально прибывших в Александрию Агриппы и Вереники, Тиберий Александр также дал согласие поддержать претензии Веспасиана на трон.

Таким образом, Веспасиан мог рассчитывать на поддержку сразу девяти легионов: трех своих, четырех Муциана и двух Тиберия Александра. Ни Гальба, ни Отон, ни Вителлий не располагали такой силой. А если учесть, что значительная власть в самом Риме сосредотачивалась в руках брата Веспасиана Сабина, также засвидетельствовавшего письмом свою поддержку, то его шансы на успех были огромны.

Жребий в разработанном Веспасианом (или все же Муцианом?) плане переворота был брошен 1 июля 69 года, когда Тиберий Александр провозгласил Веспасиана императором и привел к присяге ему свои легионы.

Спустя два дня их примеру последовала стоявшая в Кейсарии армия. Флавий, переставляя хронологию этих событий, настаивает на том, что первыми Веспасиана провозгласили императором именно его собственные солдаты, а сам Веспасиан пробовал отказаться от предложенной ему чести, но в итоге был вынужден просто подчиниться навязанной ему едва ли не силой роли.

«…Подобные разговоры (о том, что Веспасиан более других достоин короны. — П. Л.) вели солдаты на своих сходках. Вскоре они собрались всей массой и, ободряя другу друга, провозгласили Веспасиана императором и призвали его на спасение обуреваемого отечества. Он сам давно уже был озабочен положением государства, не думая все-таки о собственном восшествии на престол. По своим заслугам он считал себя, конечно, достойным престола, но предпочитал спокойствие частной жизни опасностям такого блестящего положения. Но чем больше он отказывался, тем настойчивее сделались военачальники; солдаты окружили его с обнаженными мечами и угрожали ему смертью, если он не захочет с честью жить. После того, как он представил им все основания, по которым отклоняет от себя власть, но видя, что не может их разубедить, в конце концов уступил своим избирателям» (ИВ, 4:10:4).

Разумеется, эта картина не совсем соответствует действительности. Да, конечно, разговоры о том, что Веспасиан лучше, чем кто-либо другой, может справиться с бременем власти, в армии и в самом деле велись, но, вероятнее всего, они были инспирированы и подогревались по прямому указанию Веспасиана. И его попытки отказаться от предложенной чести, вне сомнения, были не более чем игрой.

15 июля 69 года Веспасиану присягнули сирийские легионы, а затем Агриппа и все вассальные цари Рима, владения которых располагались от Средиземного до Черного морей.

И все же, как бы ни были велики шансы Веспасиана, он отнюдь не мог считаться на тот момент законным императором. Как ни мала была вероятность его поражения, она все равно оставалась, и в этом случае судьба не только Веспасиана, но и всей его семьи была бы предрешена.

Но колесо уже закрутилось, и во многих городах Востока начались празднества и торжественные жертвоприношения в честь нового императора. В тогдашнюю столицу Сирии Берит (Бейрут) стекались посольства из разных стран, с тем чтобы принести новому императору дары и заверить его в своей верности. Здесь, видимо, и состоялось совещание отца и сына Флавиев с Муцианом о том, как им действовать дальше.

Здесь же, в Берите, произошло чрезвычайно важное событие в жизни Иосифа: Веспасиан, которого уже никто иначе, как цезарем, не величал, решил, что пророчество Иосифа можно считать исполненным и пришло время вернуть ему свободу.

Сам Иосиф Флавий рассказывает об этом событии не без пафоса, отдавая должное и Титу, который вспомнил об обычае, согласно которому в случае, когда пленник объявляется не просто вольноотпущенником, а человеком, который считается никогда не бывшим в унизительном положении раба, кандалы с него не снимаются, а перерубаются топором:

«Так как все шло навстречу желаниям Веспасиана и обстоятельства почти вполне складывались в его пользу, то ему пришло на ум, что не помимо божественного предначертания он взялся за кормило правления и что владычество присуждено ему высшей судьбой. Среди многочисленных других знамений, предвещавших ему господство, он вспомнил тогда и слова Иосифа, который еще при жизни Нерона осмелился величать его титулом императора. Он ужаснулся, когда вспомнил, что этот человек содержится у него еще в оковах, созвал поэтому Муциана с остальными полководцами и друзьями, охарактеризовал перед ними, во-первых, энергичный характер Иосифа и как последний воевал с ним под Иотапатой, рассказал затем о его пророчестве, которое он тогда принимал за выдумку, навеянную страхом, и которое, однако, как показали время и факты, исходило от Бога. „Было бы грешно, — продолжал он, — если бы этот человек, предсказавший мне господство и сделавшийся выразителем воли Бога, продолжал бы оставаться в положении военнопленника и по-прежнему влачил бы кандалы“. После этого он приказал призвать Иосифа и освободить его от оков. Эта признательность, проявленная Веспасианом к чужому, послужила для самих полководцев указанием на лучшее будущее. Тит же, стоявший возле своего отца, в это время сказал: „Было бы справедливо, отец, если бы вместе с оковами снять с Иосифа также и позор: если вместо того, чтобы развязать его от цепей, мы разрубим последние, тогда это будет равносильно тому, как будто он их никогда не носил“. Таков именно обычай по отношению к тем, которые невинно были подвергнуты оковам. Император дал на это свое согласие: подошел слуга и разрубил цепи. Таким образом восстановлена была честь Иосифа в благодарность за его пророчество, и отныне стали относиться с доверием к его словам в вопросах о будущем» (ИВ, 4:10:7).

Любопытно, что в Historia Miscella («Смешанной истории») Ландольфа Сакакса, написанной в X–XI веках в Ломбардии, утверждается, что в день объявления Веспасиана императором произошло событие, способствовавшее еще большему сближению Тита с Иосифом: «Когда Титу сообщили из Рима, что его отец пришел к власти, он так обрадовался, что его правая нога раздулась, и он не смог надеть ботинок. Его нога стала, как левая, благодаря совету Иосифа, главы евреев, который посоветовал, чтобы рядом с Титом прошел человек, которого он ненавидел». При этом Иосиф исходил из еврейского поверья, согласно которому добрая весть способствует «расширению кости», а отрицательные эмоции ее, наоборот, «сушат».

Из этого описания следует, что Тит страдал подагрой. Любопытно, что современная медицина считает эту болезнь неизлечимой, а среди факторов, которые могут стимулировать приступ подагры, называют и стресс. В этом случае совет Иосифа и в самом деле мог прийтись очень кстати[49].

Известный правовой кодекс «Саксонское зерцало» (1230) связывает с этой историей понятие «королевского мира» — права евреев на покровительство со стороны монарха, якобы дарованное Титом в благодарность за то, что Иосиф избавил его от подагры.

Судя по всему, речь идет лишь о еще одной легенде. Но, как бы то ни было, после провозглашения Веспасиана императором Иосиф значительно укрепил свое положение при дворе, и это означало начало новой главы в его жизни.

На совещании в Берите было решено, что Муциан с большой армией направится в Италию, чтобы разбить Вителлия. Если же это не удастся, то Египет, Сирия и другие поддержавшие Веспасиана провинции станут плацдармом для следующей войны, которая, помимо прямых военных действий, будет включать в себя экономические санкции — отказ от поставок в Рим пшеницы и другой египетской продукции, на которых во многом зиждилось благополучие Рима.

Однако все сложилось даже лучше, чем ожидалось. В помощь Муциану двинул свой легион наместник Мезии Антоний Прим, а Вителлий выслал против путчистов своего лучшего полководца Цецина, обеспечившего ему совсем недавно победу над Отоном. Две армии сошлись под той же Кремоной, что и не так давно армии Отона с Вителлием. Однако, будучи опытным военачальником, оценив соотношение сил и вдобавок узнав о переходе на сторону Веспасиана флота, стоявшего в Равенне, Цецин убедил свою армию перейти на сторону Веспасиана. Впрочем, той же ночью Цецина был объявлен изменником, закован в кандалы собственными солдатами, решившими отправить его на суд к Вителлию.

Узнав об этом, Антоний Прим протрубил боевой сбор, и между двумя армиями завязалась битва, закончившаяся полным поражением сторонников Вителлия, которые попытались бежать в сторону Кремоны. Однако Прим отрезал им путь в город, перебил всех до единого, а затем вторгся в Кремону и отдал ее своим солдатам на разграбление.

Когда весть о том, что Антоний Прим направляется в сторону Рима, дошла до Сабина, он решил, что час пробил, и вместе со своим племянником Домицианом и верными ему частями занял Капитолий. Однако Вителлий отнюдь не считал, что для него все потеряно: со своими легионерами он отбил Капитолий, перебив почти всех находившихся там людей. Сабин был арестован, приведен к Вителлию и казнен, а Домициан вместе с группой знатных римлян сумел каким-то чудом спастись.

На следующий день после этих событий в Рим вошли солдаты Антония Прима. В городе завязались тяжелые уличные бои, закончившиеся поражением частей, преданных Вителлию, а последний был попросту растерзан разъяренной толпой.

Еще через день в Рим вошла армия Муциана. Победители повели себя точно так же, как до них вели себя солдаты Вителлия, то есть занялись грабежами, изнасилованиями и убийствами тех, кто подозревался в симпатиях к Вителлию, — вне зависимости от того, насколько эти подозрения были обоснованны. Ни Муциан, ни Прим, ни Домициан, которого Муциан объявил правителем до прибытия его отца, не пытались остановить этот беспредел вплоть до приезда Веспасиана в Рим, а появился он там только в декабре 69 года.

Перед тем как отправиться в Рим, Веспасиан прибыл в Александрию, где начались пышные и долгие празднества в честь его вступления на трон. К этому времени он уже успел дважды сменить имя: в июле он назывался император Тит Флавий Веспасиан Цезарь, а спустя два месяца стал называться император Цезарь Веспасиан Август.

Среди тысяч сопровождавших его лиц был и Иосиф, проведший в Александрии несколько месяцев и успевший даже жениться там во второй раз — на знатной александрийской еврейке, о чем он и сообщает в «Жизнеописании». Лион Фейхтвангер в «Иудейской войне» подробно описывает приключения Иосифа в Александрии и делает его вторую жену дочерью известного местного художника-антисемита. Но все это не более чем плод его воображения с целью сделать повествование более увлекательным.

На самом деле нам ничего не известно о том, как проводил Иосиф время в Александрии, равно как и о его второй жене, которая в итоге родила ему трех сыновей, двое из которых умерли во младенчестве, а третий, Гиркан, видимо, прожил достаточно долгую жизнь. Но все исследователи сходятся во мнении, что жена эта была еврейкой. В «Жизнеописании» Иосиф отмечает, что в конце концов развелся с ней из-за ее «недостойного поведения», но в чем оно заключалось, мы опять-таки не знаем.

Доподлинно известно, что Веспасиан возложил на Тита задачу завершить иудейскую кампанию, и зимой 69/70 года теперь уже наследник престола и командующий армией Тит отправился назад в Кейсарию. В пути среди прочих его сопровождали три еврея — ставший его главным военным советником и фактически заместителем Тиберий Александр, царь Агриппа Второй и Иосиф, призванный играть сразу три роли: летописца, переводчика и переговорщика.

Историки до сих пор спорят, какими были отношения между Тиберием Александром и героем этой книги. Близкими друзьями они быть не могли: слишком велика была разница в положении: Тиберий Александр имел за спиной немало воинских заслуг, был в прошлом прокуратором Иудеи, а затем (и формально оставался им в период похода на Иерусалим) губернатором Египта, то есть принадлежал к самым знатным и привилегированным слоям Римской империи. Иосиф же являлся, по сути, бывшим военнопленным. Пусть и одним из самых высокопоставленных, и пусть символический жест Тита стер память о долгих месяцах его пребывания в плену и рабстве, но до положения высших командиров ему было очень далеко.

В то же время они были не только единоплеменниками, но и дальними родственниками, и оба считались своим народом предателями. Эта общность судеб, а также совместная деятельность должны были в какой-то степени их сблизить, а учитывая близость Иосифа к Веспасиану и Титу, — породить по меньшей мере взаимоуважение.

Но не исключено, что не было и этого. Причем не со стороны Тиберия Александра, а именно со стороны Иосифа, который, вероятнее всего, в душе презирал родича, решившего ради военной и политической карьеры изменить вере предков. Сам Иосиф не отказался ни от своей национальности, ни от религии и потому не считал себя предателем. Постепенно для примирения с самим собой у него вызревала концепция, которую спустя почти две тысячи лет возьмут на вооружение евреи Германии: можно быть верным гражданином Римской империи и при этом остаться верным религии отцов и следовать ее предписаниям. Больше того, надо пытаться в сложившейся ситуации по возможности отстаивать интересы своего народа.

Путь, избранный Тиберием Александром, был для него совершенно неприемлем.

Драматические события, разразившиеся в Риме в «год четырех императоров», дали евреям короткую передышку, которой они вполне могли воспользоваться для лучшей подготовки Иудеи к обороне, однако вместо этого они продолжили внутренние разборки и потеряли драгоценное время.

Новый виток гражданской войны в Иудее был связан с одним из видных лидеров восстания против римлян Симоном (Шимоном) бар Гиорой. Родом из Акрабы, расположенной в Самарии, бар Гиора начал с того, что собрал небольшой отряд для партизанской борьбы против римлян. Но отряду надо было чем-то кормиться, и потому вылазки против римлян люди бар Гиоры вполне совмещали с грабежами крестьян, отбирая у них скот и съестные запасы.

На каком-то этапе он явился в построенную в свое время Иродом в Негеве крепость Масаду, ставшую главным оплотом зелотов. Последние поначалу отнеслись к нему с недоверием, разрешив поселиться с женами и своими воинами в нижней части крепости — чтобы можно было легко пресечь его попытки завладеть Масадой, если такое придет ему в голову.

Однако вскоре он завоевал их доверие и стал вместе с другими жителями Масады участвовать в набегах на окрестные деревни. Но бар Гиора отнюдь не собирался оставаться в Масаде навечно. Обладая огромным честолюбием, он видел себя будущим национальным лидером и явно ассоциировал себя с царем Давидом — тот ведь тоже, убежав от царя Саула, некоторое время разбойничал в Иудейской пустыне. Но только для того, чтобы потом воссесть на царство и создать мощное еврейское государство, не просто отбившее удары внешних врагов, но и значительно расширившее свои первоначальные границы.

Поэтому, услышав о начавшейся в Иерусалиме междоусобице и гибели р. Ханана бен Ханана, Симон бар Гиора покинул Масаду и поначалу стал действовать в горах, где к нему (как за десять столетий до этого к царю Давиду) начали стекаться все «униженные и оскорбленные» — разорившиеся крестьяне, беглые рабы, те, кто бежал от зелотов из Иерусалима. Построив в Негеве, близ деревни Наин, собственную крепость, он стал наносить оттуда удары уже не только по деревням, но и по городам, открыто заявляя о своих претензиях на звание лидера нации.

Обосновавшиеся в Иерусалиме зелоты с тревогой наблюдали за усилением бар Гиоры и наконец решили нанести упреждающий удар. Однако тот не только принял бой, но и обратил армию зелотов в бегство и гнал ее до самых стен Иерусалима. Штурмовать город он не решился, так как все еще не очень полагался на силу своей армии, насчитывавшей на тот момент 20 тысяч человек. Вместо этого он решил завоевать Идумею, но идумеи вовремя узнали об этом и встретили бар Гиора на границе своей топархии. Завязался ожесточенный бой, который длился с утра до ночи, но так и не выявил победителя.

Ночью Симон бар Гиора отступил к себе в Наин, но вскоре снова появился с еще более сильным войском возле Иродиона — крепости, построенной Иродом Великим внутри горы и считавшейся практически неприступной. Стоя у Иродиона, Симон бар Гиора направил в крепость своего приближенного Элиазара, чтобы тот повел переговоры о сдаче. Однако, услышав столь унизительное предложение, защитники крепости кинулись на парламентария с обнаженными мечами, и тот, убегая, бросился со стены и разбился насмерть.

Идумеи тем временем решили выяснить, какова реальная численность войска бар Гиоры, насколько хорошо оно вооружено, выставляются ли в нем на ночь караулы и т. д., и направили в разведку некого Иакова, добровольно вызвавшегося на эту роль. Но, судя по всему, Иаков изначально в душе симпатизировал Симону, а потому прямо явился к нему и пообещал всяческое содействие в покорении Идумеи. Бывший, видимо, неплохим психологом и отличным манипулятором, бар Гиора тепло принял предателя и пообещал сделать его вождем идумеев в случае, если он одержит над ними победу.

Поэтому, вернувшись, Иаков значительно преувеличил силы бар Гиоры, а когда дело дошло до боя, первым бросился бежать и увлек за собой всю армию. Так, практически без кровопролития, бар Гиора покорил идумеев, а затем внезапным маршем взял Хеврон — город, где покоятся праотцы и праматери еврейского народа, первую столицу царя Давида. Теперь он начал опустошать всю Идумею и Иудею из Хеврона. Его армия насчитывала уже 40 тысяч воинов, и их надо было чем-то кормить.

«Подобно тому, как туча саранчи обнажает целые леса от листьев, так войско Симона оставляло позади себя полнейшую пустыню, сжигая одно, ломая другое, уничтожая все растущее на земле или растаптыванием, или вытравливанием и делая своим походом возделанную землю обнаженнее пустыни. Словом, в опустошенных местностях не осталось ни малейшего признака обитаемости» (ИВ, 4:9:7) — так характеризует Иосиф действия Симона бар Гиоры.

Все это самым непосредственным образом затрагивало интересы снабжения Иерусалима. Не решившись на открытую схватку с Симоном, зелоты устроили засаду и захватили в плен его жену (или одну из жен) с многочисленной свитой. При этом зелоты рассчитывали, что в обмен на освобождение жены Симон будет готов сложить оружие. Но не тут-то было. Вместо этого Симон бар Гиора осадил столицу и стал убивать почти каждого, кто выходил за ее стены. Лишь немногих он оставлял в живых, ограничиваясь тем, что отрубал им руки и приказывал по возвращении в город передать следующее: «Симон клянется Богом, что если ему немедленно не выдадут жену, он начнет штурм, а затем накажет всех жителей города, невзирая на возраст и пол и не разбирая между правым и виноватым».

Получив жену, Симон на какое-то время вернулся в Идумею и так прижал местных жителей, что многие из них бежали в Иерусалим. Но настал день — и Симон появился под стенами Иерусалима.

Между тем, в городе продолжали твориться страшные вещи — в основном руками солдат Иоанна Гисхальского. Рассказ Иосифа об этом выглядит следующим образом: «Симон же, спасши свою жену из рук зелотов, возвратился в пощаженную им еще часть Иудеи и так стеснил народ со всех сторон, что многие бежали в Иерусалим. Но он погнался за ними и туда, еще раз атаковал стену и всех приходивших с полей рабочих, которых только мог поймать, убивал. Из внешних врагов Симон был для народа страшнее римлян, а зелоты внутри города были ему страшнее их обоих. Между тем безнравственность и разнузданность уничтожили также дисциплину в рядах галилейского войска. Ибо после того как Иоанн был возведен последним на вершину могущества, он, в свою очередь, в благодарность за полученную от войска власть предоставил ему делать все, что заблагорассудится. Тогда разбойничья жадность солдат сделалась ненасытной: дома богатых обыскивались; убийства мужчин и оскорбления женщин служили им утехой. Обагренные еще кровью, они пожирали награбленное и из одного пресыщения бесстыдно предавались женским страстям, завивая себе волосы, одевая женское платье, натирая себя пахучим маслом и для красоты расписывали себе глаза. Но не только в наряде и уборе подражали они женщинам, но и в своих страстях, и в избытке сладострастия измышляли противоестественные похоти. Они бесчинствовали в городе, как в непотребном доме, оскверняя его самыми гнусными делами. Женщины на вид — они убивали кулаками; шагая изящной, короткой походкой, они вдруг превращались в нападающих воинов; из-под пестрых верхних платьев они вынимали кинжалы и пронизывали каждого, становившегося им на пути. Если кто бежал от Иоанна, то его ожидал еще более кровожадный Симон; кто спасался от тирана внутри города, тот делался жертвой тирана, стоявшего вне города, так что желавшим перейти к римлянам был отрезан всякий путь» (ИВ, 4:9:10).

Вряд ли воины Иоанна предавались в массовом порядке мужеложству: судя по всему, женская одежда и косметика были нужны им либо для развлечения, либо для маскировки, обеспечивавшей внезапность нападения на очередную жертву. Но единственной силой, которая могла обуздать этот террор, с точки зрения иерусалимцев, был Симон бар Гиора, и потому к нему было решено направить делегацию во главе с бывшим первосвященником Матфием с просьбой войти в город. И Симон милостиво согласился, войдя в открытые перед ним ворота Иерусалима «как спаситель и покровитель». А войдя, сразу же предъявил претензии на верховную власть в городе.

Грабить жителей было к тому времени бессмысленно, и воины бар Гиоры решили руководствоваться принципом «грабь награбленное», то есть отбирать имущество у воинов Иоанна Гисхальского и зелотов. Все это неминуемо привело к вооруженным столкновениям, а затем и к самым настоящим боям, в ходе которых воины бар Гиоры загнали своих противников в Храм. Но тут-то они и оказались в крайне невыгодной позиции: с высоты Храма и построенных Иоанном вокруг него четырех новых башен было легко обстреливать нападавших из луков и катапульт, в то время как достать снизу защитников было крайне нелегко. Понеся большие потери, Симон бар Гиора был вынужден отступить, и с этого времени в городе установилось определенное равновесие: Храм оказался в руках зелотов и Иоанна Гисхальского, а остальной город — под властью Симона бар Гиоры и его армии. При этом время от времени засевшие в Храме продолжали со стен и из башен забрасывать своих противников камнями из катапульт или стрелами из стрелометательных машин, принуждая их нести всё новые потери.

Между тем, римляне, как уже было сказано, не прекратили войну вовсе, а вели ее на «медленном огне», совершая периодические вылазки и один за другим захватывая города и деревни Иудеи, всё еще сохранявшие независимость. Рассчитывать на помощь из Иерусалима их жителям не приходилось — там были заняты сведением счетов друг с другом.

Кольцо вокруг Иерусалима медленно, но верно сжималось, и к осени 69 года фактически сомкнулось.

Глава 3. Вперед, на Иерусалим!

В начале 70 года, то есть в то самое время, когда Веспасиан вступил в Рим и начал заниматься наведением порядка в городе и империи, его сын Тит приблизился вплотную к Иерусалиму вместе со своей поистине огромной армией.

«В Иудее его ждали пятый, десятый и пятнадцатый легионы, состоявшие из солдат, давно уже служивших под командованием Веспасиана. Тит присоединил к ним находившийся дотоле в Сирии двенадцатый легион и выведенные из Александрии двадцать второй и третий. Кроме того, за армией Тита следовали двадцать когорт союзников, восемь конных отрядов, армии царей Агриппы и Сохема, вспомогательные войска царя Антиоха, значительные силы арабов, особенно опасных для иудеев, так как эти два народа питали друг к другу ненависть, обычную между соседями, а также множество людей, на свой страх и риск приехавших из Италии в надежде добиться благосклонности принцепса, до сих пор еще не дарившего никого особым расположением. Во главе всех этих войск, шедших походными колоннами, Тит вступил во вражеские пределы. Продвигаясь вперед, он тщательно разведывал окружающую местность, готовый предупредить любое нападение, и, наконец, разбил лагерь неподалеку от Иеросолимы», — сообщает Тацит в своей истории (V:1:2).

Таким образом, если первоначально армия Веспасиана, брошенная против всей Иудеи вместе с Галилеей, насчитывала 60 тысяч человек, то к Иерусалиму после присоединения к ней 12-го, 22-го и 3-го легионов, а также увеличения вспомогательных войск подошло не менее 80 тысяч. Никогда больше в истории римляне не воевали со столь большим войском, составлявшим более половины численности всей армии империи, включая как расквартированные части в Риме, так и подразделения, разбросанные по всем другим провинциям империи.

Сосредоточение на столь маленьком пятачке земли, вокруг одного города столь мощной военной силы еще раз показывает значение Иудейской войны для римлян. Можно, конечно, вслед за римскими историками повторить, что это было обусловлено тем, что Веспасиану была крайне важна блестящая победа сына над евреями, чтобы после возвращения в Рим никто не мог оспаривать его право на наследование престола. Однако пристрастность и несостоятельность такого объяснения очевидна.

Скорее дело обстояло как раз наоборот: Веспасиан понимал, что потерпи Тит поражение под Иерусалимом, и ему самому на троне не удержаться. Кроме того, никогда прежде римской армии не доводилось брать такой большой и хорошо укрепленный город. Даже Карфаген был значительно меньше: по разным оценкам, за стенами Иерусалима на тот момент находилось более 400 тысяч жителей, а некоторые исследователи считают, что и в полтора, а то и в два раза больше. Тацит, к примеру, называет цифру в 600 тысяч человек, Иосиф — около миллиона, но достоверность этих данных вызывает большие сомнения. Думается, что и цифра в 400 тысяч тоже завышена примерно на четверть.

Кроме того, за время кампании в Иудее евреи зарекомендовали себя отличными воинами, способными к проявлению военной смекалки. Именно поэтому, сознавая всю тяжесть и грандиозность стоявшей военной задачи, Веспасиан отдал под начало сына самую большую армию, какую только мог. Ему надо было обеспечить огромный численный перевес над противником, лишающий того даже минимальных шансов на победу. И нужно заметить, что такого перевеса он добился.

Следует помнить, что огромное население Иерусалима состояло в основном из мирных граждан, в массе своей стариков, женщин и детей, бо́льшая часть которых была беженцами из разных мест. Мужчин, способных держать оружие, было лишь несколько десятков тысяч, а тех, у кого такое оружие было, — и того меньше. Впрочем, Тацит и тут возражает, утверждая, что в городе во время осады взялись за оружие все, кто только мог.

По данным Иосифа, армия, собранная Симоном бар Гиорой, насчитывала порядка 10 тысяч бойцов, разбитых на отряды по 200 человек в каждом. Еще пять тысяч привели в город его союзники-идумеи во главе с Яковом сыном Сосы и Симоном сыном Кафлы. Эта часть войска была разбита на десять «батальонов», у каждого из которых был свой командир. У Иоанна Гисхальского было не больше шести тысяч воинов. Силы засевших непосредственно в Храме зелотов во главе с Элазаром бен Симоном составляли порядка 2400 солдат.

Таким образом, у римлян изначально было более чем трехкратное преимущество в численности — даже если согласиться с версией историков, что Симону и Иоанну удалось мобилизовать еще до десяти тысяч человек из жителей Иерусалима, вооружив их мечами и другим оружием работы местных кузнецов.

Причем, повторим, ядро римской армии составляли профессиональные, хорошо обученные бойцы, сработавшиеся друг с другом во многих битвах, оснащенные самой современной на тот момент боевой техникой. Каждый римский воин был защищен каской, панцирем и деревянным щитом, что делало его в одиночном поединке практически неуязвимым. Ну, а знаменитая «черепаха» и другие приемы ведения боя в строю сводили их потери к минимуму даже в бою против очень опытного противника.

Идумеи и евреи, в свою очередь, были вооружены луками, пращами, короткими мечами, плетеными щитами и практически лишены индивидуальной защиты. У них тоже были боевые орудия, но, во-первых, таковых крайне мало, а во-вторых, им еще только предстояло научиться ими пользоваться. Вдобавок — и этот фактор можно назвать одним из решающих — если римская армия действовала как единый организм, то у евреев, как уже не раз говорилось, не было централизованного командования. Все три их армии действовали каждая сама по себе и к тому же постоянно враждовали друг с другом.

Отсюда становится понятным знаменитое высказывание Талмуда о том, что причиной гибели Второго Храма стала «синат хинам» — беспричинная ненависть евреев друг к другу, хотя эти слова, безусловно, носят более глубокий смысл, касаясь не только и не столько военного, сколько духовного состояния еврейского народа в тот исторический момент.

Таким образом, вывод Иосифа о том, что поражение защитников города и его падение были предрешены свыше и никаких шансов на иной исход иудейской кампании не было, выглядит убедительно. Это, по его словам, понимали и сами иерусалимцы, и укрывшиеся за его стенами беженцы из Сирии, Галилеи и городов и сел Иудеи, изначально пребывавшие в самом мрачном расположении духа.

В то же время в городе было поначалу достаточно запасов еды и воды для того, чтобы он мог выдержать многолетнюю блокаду. Римляне как раз к столь длительной осаде готовы не были, да и новоявленного императора Веспасиана, как уже было сказано, поджимало время.

Согласно Талмуду, запасы продовольствия для всех в Иерусалиме были созданы тремя его богачами, известными также своей богобоязненностью: Накдимоном бен Гурионом, бен Кальба Савуа и бен Цицит Аксатом. «Первый сказал: Я буду кормить иерусалимцев пшеницей и ячменем. Второй сказал: А я — вином, солью и оливковым маслом. Третий сказал: А я обеспечу дровами. И они создали запасы на 21 год для всего города», — свидетельствует Талмуд («Гитин», 56-а).

Последняя цифра выглядит, безусловно, преувеличенной, но многие исследователи сходятся во мнении, что изначально Иерусалим был рассчитан на три года блокады без голода и других лишений, а это, согласитесь, тоже очень и очень долго. Но дело в том, что вскоре после начала осады все эти склады с продовольствием были сожжены всё теми же сикариями и зелотами, которых Талмуд называет «бирйоним» и расшифровывает это слово как «люди пустые и сумасбродные», хотя в современном русском языке ему больше соответствует такое слово, как «гопники» или даже «бандиты».

«…Мудрецы сказали им: „Выйдем и заключим с римлянами мир“. „Не пустим!“ — ответили „бирйоним“. И сказали: „Пойдем и будем воевать с ними!“ Ответили мудрецы: „Не достигнете вы этим ничего!“ Тогда поднялись бирйоним и сожгли склады пшеницы и ячменя, одолел всех голод…» («Арахин», 6).

Разумеется, Талмуд — не историческое сочинение, и потому его слова не следует понимать буквально. Но концептуально они, безусловно, верны. На фоне осознания невозможности победы над римлянами в городе снова стали усиливаться позиции выживших в развернутом зелотами и сикариями терроре сторонников «партии мира», но им снова не дали действовать, и их подавили с помощью репрессий. Ну а склады были и в самом деле подожжены, но отнюдь не для того, чтобы досадить «партии мира». Хотя версия о том, что склады были подожжены специально, чтобы заставить население отчаяться и более яростно сопротивляться, существует и даже поддерживается некоторыми исследователями.

Согласно Талмуду, за этим преднамеренным поджогом стоял один из лидеров зелотов Аба Сикра — человек необычайно высокого роста и силы, кулак которого был величиной с голову обычного человека.

Кстати, Аба Сикра был племянником р. Иоханана бен Заккая, и именно он, согласно талмудическому трактату «Гитин» (5:46:1) помог вынести дядю из города под видом покойника, не дав страже проткнуть его тело мечами.

Внутри Иерусалима, как уже понял читатель, ситуация напоминала слоеный пирог. Большую часть города, его стены и основные городские ворота контролировала армия бар Гиоры, одновременно окружившая Храмовую гору.

Значительную часть Храмового комплекса занимали солдаты Иоанна Гисхальского, образовавшие еще один пояс обороны. Но сам Храмовый двор со Святая Святых, жертвенником и прочими ритуальными и служебными помещениями находился в руках Элазара бен Симона. Бойцы последнего не имели недостатка в провианте, так как беззастенчиво использовали в пищу животных, доставленных для жертвоприношений, и с крайне выгодных позиций обстреливали солдат Иоанна, пресекая любую попытку штурма двора Храма с их стороны. Те отвечали им тем же, одновременно защищая Храмовую гору от армии бар Гиоры, то есть составляя срединный слой «пирога». Одновременно храмовые службы продолжались в обычном порядке, множество людей шло ежедневно туда на молитву или для совершения жертвоприношения, попадая при этом под огонь той или иной стороны и нередко погибая.

Известие о приближающейся осаде не остановило многих евреев диаспоры или уже находившихся под властью римлян городов Иудеи от исполнения заповеди о паломничестве в Иерусалим, и весной 70 года, в канун праздника Песах, тысячи из них устремились в город, еще больше увеличив его население в тот самый момент, когда римская армия вплотную подошла к городу и начала занимать позиции менее чем в километре от его стен.

В один из этих дней, рассказывается в «Иудейской войне», Тит вместе с 600 всадниками решил налегке, без каски и щита, провести рекогносцировку, чтобы осмотреть укрепления Иерусалима поближе. А заодно (поскольку он был наслышан о настроениях жителей) попытаться вступить в переговоры со сторонниками «партии мира» и в случае, если те согласятся сдать город, вообще избежать штурма.

Он благополучно проехал по главной дороге до окружавших город вплотную сельскохозяйственных террас с разбитыми на них садами и грядками, густо окруженных заборами, отделяющих одно земельное владение от другого, и невольно удивился тому, что никто на этом пути не оказал ему сопротивления, как вдруг нарвался со своими всадниками на засаду. Евреи, видимо, не знали, что конную разведку возглавляет сам Тит, но прекрасно опознали, кто является командиром, и, прорвав линию всадников, стали отрезать Тита от остальной части его отряда, который бросился бежать под силой натиска атакующих. Иосиф, вероятно чтобы избежать обвинений римлян в трусости, пишет, что они не поняли, что именно происходит, и думали, что Тит отступает вместе с ними, хотя в это крайне трудно поверить.

Как бы то ни было, Тит с несколькими своими товарищами оказался в окружении. Двигаться на лошади вперед по каменистым террасам, да еще со множеством заборов, он и его свита не могли, а позади были сотни евреев. Тогда он повернул коня назад и стал прорубаться через эту толпу, и в итоге прорвался на столбовую дорогу и стал по ней уходить в сторону лагеря. Вслед ему были выпущены сотни стрел, но ни одна из них так и не достигла цели, несмотря на то, что, напомним, на нем не было никакого защитного снаряжения.

В самом этом чудесном спасении, невероятном везении Тита Иосиф усматривает еще одно доказательство того, что Всевышний к тому моменту уже вынес приговор еврейскому народу и Иерусалиму и уготовил Титу роль разрушителя города и Храма.

Трудно сказать, как повернулись бы события, будь Тит действительно убит во время своей бездумной вылазки. Возможно, его гибель посеяла бы панику в римской армии и она решила бы отступить от Иерусалима, что стало бы величайшим чудом в истории античности. Но, возможно, кардинального изменения событий и не произошло: римляне уже под командованием Тиберия Александра довели бы штурм до конца, и тогда бы он, несмотря на свое еврейское происхождение, вполне мог бы претендовать на звание императора. Но это как раз тот случай, когда принято говорить, что история не терпит сослагательного наклонения.

Несомненно одно: спасение Тита было одновременно и спасением Иосифа, так как он непрестанно чувствовал, что римские командиры не простили ему потерь во время осады Иотапаты и, не веря в то, что он решил честно служить римлянам, были убеждены, что он вынашивает против них тайные замыслы. Будь их воля — и он был бы немедленно казнен, и лишь покровительство Тита спасало его от этой участи.

Само поведение Тита в момент, когда он, брошенный эскортом, оказался перед лицом смертельной опасности, еще раз напомнило о его незаурядной храбрости и воинском искусстве. Рассказанная Иосифом история подтверждает, насколько правы Светоний и другие историки, рисуя Тита как сложную и выдающуюся личность.

Храбрость воина сочеталась в нем с демократическим отношением к подчиненным, умением держаться с ними на равных, а также с полководческим талантом. А этот талант, в свою очередь, — с любовью к чтению, попытками писать стихи и песни, умением ценить тонкий юмор, а также любовью к переписке документов и искусством подделывать любой почерк. Были у него, как показало будущее, и немалые способности дипломата и государственного деятеля, что прекрасно сочеталось с самодурством, безжалостностью и приступами необоснованной, какой-то поистине звериной жестокости и жажды крови.

Но, будучи интеллектуалом, Тит чувствовал в Иосифе такого же интеллектуала, одного из немногих, с кем он мог общаться на равных, и потому он ему всячески благоволил, а затем, по мере сближения, стал доверять настолько, что Иосиф не только стал выступать в роли переводчика, но и, к неудовольствию многих высших офицеров, участвовать в заседаниях генерального штаба кампании.

На следующий день после своего чудесного спасения Тит дал команду легионам продвигаться вперед и приступать к строительству лагерей, берущих город в плотное кольцо.

Лишь порядка 600–700 метров отделяли эти лагеря от стен Иерусалима, а местами они приближались к городу на 400 метров. Слаженная работа гигантской римской военной машины на какое-то время отрезвила враждующие внутри города стороны, и они решили объединиться, чтобы вместе противостоять общему врагу. Результатом этого объединения стало решение провести вылазку против 10-го легиона, начавшего разбивать лагерь на Масличной (Елеонской) горе.

Вылазка и в самом деле получилась внезапной, так как римляне, будучи наслышаны о том, что евреи слишком заняты внутренними распрями, решили, что могут спокойно работать, и, видимо, даже не выставили достаточно караулов. При виде возникшего из глубины Кедронской долины, словно ниоткуда, и бесшумно подошедшего врага часть из них бросилась к оставленному на время строительства оружия, но была заколота, даже не успев до него добежать.

Вскоре весь 10-й легион охватила паника, и его солдаты бежали. Несколько раз они старались повернуться и вступить в бой, но евреи снова и снова обращали их в бегство.

Вероятно, все это закончилось бы гибелью всего 10-го легиона, если бы Тит, узнав о случившемся, не поспешил ему с большим отрядом на помощь. Обвинив бежавших в трусости, он заставил их остановиться, сам вступил в бой и сумел оттеснить нападавших к Кедронской долине. Однако те не повернули назад и стали обстреливать римлян через лощину.

Заняв господствующую высоту, Тит оставил на ней те когорты, которые привел с собой, а легиону велел продолжить строительство лагеря на вершине. Однако евреи, расценив отступление этой части римлян как свою победу, вскоре снова бросились в атаку, и теперь уже дрогнули передовые когорты — они начали отступать, призывая Тита последовать их примеру. Но тот сделал вид, что не слышит этих призывов, вновь повел себя геройски и умелыми действиями на флангах заставил евреев отступить за городские стены.

Подводя итоги этого сражения, Иосиф с изрядной долей лести пишет: «Чтобы сказать правду, не вдаваясь в преувеличение из лести и не умаляя из зависти, Цезарь один дважды спас угрожаемый легион и доставил ему возможность спокойно укреплять свой лагерь» (ИВ, 5:2:5).

К 14 апреля 70 года, за несколько дней до начала праздника Песах, Тит взял Иерусалим в плотное кольцо, окружив его тремя легионами на западе и четырьмя на востоке.

В преддверии праздника, когда огромная толпа устремилась в Храм, Иоанн Гисхальский решил, что пришло время расправиться с засевшими в нем политическими противниками. Несколько сотен его воинов под видом простых паломников вошли в Храм, после чего скинули с себя мирные одежды, обнажили спрятанное под ними оружие и начали резню, не делая разницы между сторонниками Элазара бен Симона и простыми паломниками.

Началась паника, в ходе которой зелоты Элазара укрылись в подвале Храма, но в конце концов поняли, что у них нет иного выхода, чем сдаться в обмен на сохранение жизни. Иоанн дал им такое обещание и, надо заметить, последовал ему: все вышедшие из подвала были отпущены и присоединились либо к Иоанну, ставшему полновластным хозяином в Храме с его огромными запасами, либо к Симону бар Гиоре. Таким образом, число враждующих в Иерусалиме группировок сократилось до двух.

В это самое время Тит отдал приказ выровнять местность перед городом, срыв террасы, вырубив все деревья и уничтожив заборы. Для обеспечения безопасности работающих он выставил впереди них большой отряд воинов, но тут бойцы Симона бар Гиоры решили заманить римлян в ловушку. Некоторые из них под видом обычных горожан появились на стенах и стали громко выражать готовность сдаться, делая при этом вид, что сзади их забрасывают камнями их же товарищи, придерживающиеся иного мнения.

Несколько сотен евреев вышли за стены, тоже якобы для того, чтобы сдаться римлянам, и несколько раз то направлялись в их сторону, то, словно испугавшись, подавались назад. Заподозрив подвох, Тит велел солдатам оставаться на месте, однако часть из них все же двинулась вперед и тут же была взята в клещи воинами бар Гиоры.

С огромным трудом и потерями легионерам удалось вырваться из этого кольца, но, оказавшись среди своих, они тут же узнали всю силу гнева Тита, обвинившего их в самом страшном из военных преступлений — нарушении приказа.

По римскому закону, за такое преступление должен быть казнен каждый десятый солдат легиона, однако бойцы других легионов окружили Тита, умоляя его простить их товарищей. И Тит, понимая, насколько важны для него хорошие отношения с армией, объявил прощение, но «предупредил их серьезно, чтобы они в будущем были осторожнее, и начал обдумывать, как наказать иудеев за их хитрость».

Спустя четыре дня, то есть за поистине рекордные сроки, местность вокруг Иерусалима была выровнена, и Тит подтянул армию практически к самым стенам города, лишив евреев возможности делать вылазки.

Как сообщает Иосиф, он «расставил самое ядро войска в семи рядах по направлению от севера к западу против стены; впереди стояла пехота, сзади конница, каждая часть в трех рядах, а седьмую линию образовали поставленные между ними стрелки. Так как этим сильным строем у иудеев была отнята последняя возможность дальнейших вылазок, то вьючный скот трех легионов и обоз могли безопасно двинуться вперед. Сам Тит расположился станом на расстоянии около двух стадий от стены у одного из углов последней, против башни, называемой Псефиной, где обводная стена на своем северном протяжении загибается к западу. Остальная часть войска разбила лагерь у так называемой Гиппиковой башни, тоже в двух стадиях от города. Десятый же легион сохранял свою позицию на Елионской горе» (ИВ, 5:3:5).

Приближалась битва за Иерусалим, и римляне, уже убедившиеся в том, что они сражаются с умным и отважным противником, понимали, что она будет нелегкой.

Глава 4. Еще один шанс

В начале I века н. э. Иерусалим был одним из самых укрепленных городов мира. На протяжении даже не столетий, а тысячелетий он рос и укреплялся новыми стенами, так что в итоге оказался со всех сторон окружен тройной стеной — при том, что с востока, севера и юга к нему было крайне трудно подобраться из-за обрывистой местности.

Каждый новый царь Иудеи стремился внести свою лепту в укрепление столицы, и последним, кто проводил подобные крупномасштабные работы, был внук Ирода Великого Агриппа Первый, начавший достройку западной, наименее укрепленной стены города, явно намереваясь сделать ее неприступной, — стену стали складывать из камней весом в десятки и сотни тонн. Однако, как уже рассказывалось на страницах этой книги, римляне заподозрили Агриппу в подготовке к восстанию и приказали прервать строительство. Но строительные работы в городе, в том числе по расширению и приданию еще большего величия Храму, продолжались вплоть до начала восстания, и Агриппа Второй успел завести в город множество стройматериалов, в том числе и великолепный ливанский лес для возведения новых храмовых галерей. Во время осады эти материалы очень пригодились защитникам Иерусалима, которые пустили их на достройку стен и возведение оборонных башен.

Окружив город, Тит решил провести рекогносцировку, чтобы определить место, с которого было бы удобнее всего осуществить штурм. В этом рейде его сопровождали Иосиф и некий Никанор, бывший, по всей видимости, евреем, добровольно перешедшим на сторону римлян, — во всяком случае, Иосиф называет его другом Тита и затем сообщает, что Никанор был и его «близким знакомым и давним другом»[50].

Видимо, в тот день с согласия Тита эти два его придворных еврея предприняли первую попытку убедить защитников города сдаться на милость победителей и таким образом спасти Храм и хотя бы часть жителей. Однако в тот момент, когда Иосиф с Никанором подъехали к стене и стали выкрикивать предложения мира, их начали обстреливать со стен. Одна из стрел ранила Никанора в левое плечо. Тит увидел в ранении своего еврейского друга еще одно доказательство того, что защитники собираются стоять до конца и понимают только язык силы, и велел поворачивать назад. Тем более что к этому моменту он окончательно утвердился в мысли, что брать город надо будет со стороны западной, наименее укрепленной стены.

После этого он дал указание 5-му легиону разбить лагерь всего в 400 метрах от западных ворот города, а 12-й и 15-й легионы расположились напротив башни Псефина.

Сразу после передислокации легионов Тит повелел завершить работы по расчистке местности и строительству валов и таранов. Чтобы защитить тех, кто был занят на таких работах, Тит выставил в промежутках между их рядами пращников и лучников, а на передний край выдвинул катапульты и громадные баллисты, которые по своему разрушительному действию вполне можно сравнить с современной артиллерией.

Баллисты могли запускать камни весом в 40 килограммов и больше; их ужасающий свист в воздухе был слышен сразу после запуска и по мере приближения невольно наводил ужас на иерусалимцев. Понятно, что, падая с огромной высоты, такие камни с легкостью проламывали крыши домов, а если попадали в толпу, то приводили к тяжелым потерям. Однако евреи, едва заметив летящий камень, тут же валились на землю, и потому потери среди них были минимальными. Чтобы усилить поражающую способность баллист, римляне стали окрашивать камни в темный цвет — так что евреям было трудно (особенно в ночное время) предугадать их траекторию и вовремя найти укрытие.

Как уже говорилось, боевые машины были и у евреев — еще те, которые были взяты в 66 году у армии Цестии Галла, но… защитники Иерусалима не умели толком ими пользоваться. Те же, кто научился, стреляли из них всё равно из рук вон плохо и не причиняли особого ущерба противнику.

Тем не менее евреи то и дело совершали стремительные вылазки за стены, каждая из которых приводила к потерям среди римлян и замедляла темпы их инженерных работ. И все же строительство валов и таранов неумолимо продвигалось — в этом состязании между «безумством храбрых» и хладнокровными действиями по всем правилам военной науки последняя явно побеждала.

Настал день — и сооружение трех таранов, способных достигать стен города, было завершено. Тит велел еще больше приблизить метательные машины к крепостной стене, чтобы не дать защитникам города помешать работе стенобитных машин.

В тот момент, когда три тарана одновременно с трех разных сторон ударили в стены и звуки этих ударов раскатились по городу, вселяя ужас в сердца всех его жителей, Симон бар Гиора и Иоанн Гисхальский поняли, что пришло время объединяться. Примирение между ними состоялось после того, как Симон пообещал бойцам Иоанна безопасность, если они выйдут вместе с его воинами защищать стены Иерусалима.

Рассказывая об этом, Иосиф на какое-то мгновение сбрасывает маску, и сам тон его повествования не оставляет сомнения, что при всей его личной ненависти к Иоанну в глубине души он страстно желал, чтобы Иерусалим устоял и римляне с позором отошли бы от его стен.

И ведь был момент, когда это показалось возможным: «Забыв всякую вражду и взаимные раздоры, они стояли теперь вместе, как один человек[51], заняли стену, бросали с нее массы пылающих головней на сооружения и поддерживали беспрерывную стрельбу против тех, которые заряжали стенобитные орудия. Люди посмелее бросались толпами вперед, срывали защитные кровли с машин и нападали на скрывавшихся под ними воинов большей частью победоносно, скорее всего по своей бешеной отваге, чем вследствие опытности. Но Тит ни на минуту не покидал рабочих: с обеих сторон машин он расставлял всадников и стрелков и при их помощи отражал поджигателей, прогонял стрелявших со стены и доставлял таранам возможность действовать беспрепятственно.

Стена, однако, не поддавалась ударам: один только таран пятнадцатого легиона отбил угол башни; но стена осталась нетронутой и не подверглась даже опасности, ибо башня далеко выдавалась вперед, а потому от ее повреждения не так легко могла пострадать стена» (ИВ, 5:6:4).

То, что стена выдержала первые удары таранов, вселило надежду в евреев, и они, чтобы усыпить бдительность римлян, устроили временное затишье. Поверив, что противник решил немного отдохнуть, римляне последовали его примеру, оставив у таранов и другой техники только караулы. Однако евреи внимательно наблюдали за этими маневрами римлян, и когда возле каждой из машин осталось лишь несколько десятков воинов, через какой-то тайный выход из Гиппиковой башни неожиданно появились у передовых римских позиций, сняли караулы и попытались поджечь всё, что римляне с таким трудом построили в последние дни.

Возле каждой из машин завязалась отчаянная схватка, и нападавшим в конце концов удалось поджечь многие из них. Еще немного — и они бы направились к римскому лагерю, но тут на их пути встал отряд александрийской пехоты Тиберия Александра, который сумел удержать позиции до подхода Тита с его конницей. Как мы уже не раз отмечали, евреи не умели эффективно воевать против кавалерии, а потому Тит без труда переломил ход сражения, и защитники Иерусалима начали отступать к родным стенам, неся тяжелые потери. В этом бою от стрелы арабского лучника погиб один из командиров идумейской армии Иоанн. Один из еврейских воинов был схвачен живым и по приказу Тита распят прямо напротив стены — с тем, чтобы иерусалимцы поняли, что их ждет, когда римляне войдут в город.

Но на следующую ночь римлян постигло еще одно несчастье: с грохотом рухнула одна из трех осадных башен, с которых римляне подавляли огонь еврейских лучников и обеспечивали прикрытие своих товарищей, работавших у таранов и баллист. Иосиф утверждает, что башня рухнула «сама собой», однако, скорее всего, это было результатом очередной вылазки евреев, видевших в башнях главную помеху обороне.

Само обрушение башни вызвало панику в римском лагере, так как легионеры не поняли толком, что произошло. Безусловно, воспользуйся восставшие этим моментом, они могли бы добиться многого, но этого не случилось.

Последующие дни происходили под мерные удары таранов и непрестанные попытки евреев им помешать. Однако в мае 70 года настал день, когда один из таранов проломил стену. В пролом немедленно хлынули римские солдаты и, оказавшись внутри города, открыли ворота.

После того как легионеры заняли всё пространство между первой и второй стеной, у последней завязались жестокие рукопашные бои, большинство которых проходило на равных. Обе стороны уже прекрасно оценили силу и мужество друг друга, а потому находились в состоянии постоянно боевой готовности, и схватки между ними происходили почти круглосуточно.

«Ни одни, ни другие не знали усталости; нападения, схватки около стен, вылазки мелкими партиями происходили беспрерывно в течение всего дня, и ни одна форма борьбы не осталась неиспробованной. Рано утром они начинали, и едва ли ночь приносила покой — она проходила бессонной для обоих лагерей и еще ужаснее, чем день: для иудеев потому, что они каждую минуту ожидали приступа к стене, для римлян потому, что они всегда боялись наступления на их лагерь. Обе стороны проводили ночи под оружием, а с проблеском первого утреннего луча стояли уже друг против друга готовыми к бою. Иудеи всегда оспаривали друг у друга право первым броситься в опасность, чтобы отличиться перед своими военачальниками. Больше, чем ко всем другим, они питали страх и уважение к Симону. Его подчиненные были ему так преданы, что по его приказу каждый с величайшей готовностью сам наложил бы на себя руки. В римлянах храбрость поддерживали привычка постоянно побеждать и непривычка быть побежденными, постоянные походы, беспрестанные военные упражнения и могущество государя, но больше всего личность самого Тита, всегда и всем являвшегося на помощь. Ослабевать на глазах Цезаря, который сам везде сражался бок о бок со всеми, считалось позором; храбро сражавшиеся находили в нем и свидетеля своих подвигов, и наградителя, а прославиться на глазах Цезаря храбрым бойцом считалось уже выигрышем» (ИВ, 5:7:3), — свидетельствует Флавий.

Помимо храбрости, евреи прибегали и к военной хитрости. Так Иосиф рассказывает, что уже когда таран был подведен к одной из башен второй стены, входивший в число ее защитников некий Кастор обратился напрямую к Титу и заявил, что желает сдаться. Тит ответил, что приветствует его решение, и начал переговоры об условиях сдачи, а Кастор тем временем начал спорить с окружавшими его десятью товарищами, одни из которых выражали готовность присоединиться к нему, а другие утверждали, что предпочитают смерть сдаче врагу.

На самом деле весь этот спектакль был устроен для того, чтобы затянуть время и дать Симону бар Гиоре возможность спокойно провести совещание со своими командирами и распределить их отряды по второй линии обороны.

Причем Кастор довел спектакль до конца: часть его спутников устроила инсценировку самоубийства, чем немало поразила римлян. Затем один из римлян ранил Кастора стрелой в щеку, после чего тот стал жаловаться на несправедливое обращение.

Тит сделал выговор стрелявшему, а затем велел Иосифу подойти к стене и протянуть Кастору руку, чтобы он мог спуститься вниз. Однако, заподозрив подвох, Иосиф отказался, и тогда к Кастору направился другой перебежчик, по имени Эней, вместе с еще одним воином — и тут Кастор швырнул вниз камень, которым ранил спутника Энея.

Расценивший все случившееся как вероломство, Тит отдал приказ немедленно возобновить работу тарана, и перед тем, как башня рухнула, Кастор и его товарищи подожгли ее, а сами бросились то ли в огонь, то ли в находившийся под ней тайный ход.

Для нас в этом рассказе важно то, что Иосиф был не пересказчиком, а непосредственным очевидцем этого случая, то есть он и в самом деле всюду сопровождал Тита, отчего ценность его свидетельств резко возрастает.

Пять дней спустя после описанных выше событий Тит, по словам Иосифа, «овладел второй стеной» — на этот раз со стороны Нового города, расположенного в северной части Иерусалима и представлявшего собой торговый и деловой центр. Здесь находились бесчисленные мастерские ремесленников, вещевой рынок, и большинство жителей этого района, понятное дело, составляли простолюдины.

Иосиф утверждает, что на тот момент Тит не собирался разрушать город, все еще рассчитывал на его мирную сдачу и намеревался пощадить Храм и его жителей, а потому дал приказ воздержаться от грабежей и убийств.

Однако из дальнейшего текста «Иудейской войны» выясняется, что говорить о том, что римляне действительно взяли вторую стену и то, что за ней, можно было весьма условно. В стене был сделан небольшой пролом, через который вошли примерно тысяча легионеров и Тит со своей свитой. Очень скоро этот отряд, оказавшийся между двумя стенами с узкими извилистыми улицами, был со всех сторон атакован защитниками города.

Римляне, оказавшиеся в самом невыгодном положении, будучи вдобавок, в отличие от атаковавших, совершенно незнакомы с местностью, начали нести тяжелые потери и ударились в панику. Легионеры стали отступать в сторону пролома, но так как через него могло пройти одновременно только несколько человек, паника лишь усилилась.

Иосиф снова спешит с комплиментами своему патрону: по его мнению, все вошедшие в пролом солдаты были бы перебиты, если бы Тит не установил на концах улиц лучников, которые стали прикрывать отступающих и несколько поубавили пыл нападавших. Таким образом, грамотно организовав отступление, Тит сумел спасти часть своего отряда, но снова оказался за первой, внешней стеной города.

Вне сомнения, это была победа, значительно укрепившая дух иерусалимцев и вселившая в них надежду на то, что римляне в конце концов отступят. Защитники города торжествовали, но Иосиф снова спешит с комментарием, поясняя, что это ликование было связано с тем, что Симон бар Гиора и другие руководители обороны оказались не в состоянии трезво оценить сложившуюся ситуацию. А кроме того, они совершенно не жалели ни своих бойцов, ни мирных жителей и с легкостью готовы были пожертвовать их жизнями, так как понимали, что терять им уже нечего, — даже если Тит даст обещание пощадить население в случае сдачи города, они будут в любом случае казнены как мятежники. И, разумеется, во всем происходящем Иосиф снова видит руку Всевышнего, Который по Своему желанию то просветляет, то ослепляет разум лидеров нации: «Бог за их грехи помрачил их ум, и они не видели, что изгнанные отряды составляли только маленькую часть римской армии, и не замечали прокрадывавшегося к ним голода. Они сами продолжали еще насыщаться воплями граждан и питаться кровью обывателей! Лучшие же люди давно уже испытывали недостаток во всем, даже в самых необходимейших жизненных продуктах. Но в гибели людей мятежники усматривали только облегчение для самих себя; только тех они считали достойными жизни, которые знать не хотели о мире и жили для того, чтобы бороться с римлянами; а если иначе рассуждавшая масса погибала, то они только радовались этому, как освобождению от тяжелой ноши. Так они относились к жителям города. Римлян же, если только те пытались вновь вторгнуться в город, они вооруженной рукой отбивали и своими телами затыкали отверстия в стене. Три дня они так держались, храбро сопротивлялись. Но на четвертый день геройский удар Тита был для них слишком силен: они были отброшены и потянулись на свою прежнюю позицию, Тит тогда опять овладел стеной и на этот раз приказал снести всю северную ее часть. В башнях южной стены он поместил гарнизон и стал подумывать о взятии приступом третьей стены» (ИВ, 5:8:2).

Обратим внимание: Иосиф уже не в первый раз изображает руководителей восстания как совершенно аморальных, беспринципных людей, готовых воевать, забрасывая врага трупами своих соотечественников и даже якобы радуясь большим потерям среди своих.

Но следует помнить, что сами эти лидеры не оставили нам никаких записей, ничего не сказали и уже ничего не могут сказать в свою защиту. Позиция же Иосифа — это позиция коллаборациониста, и он, безусловно, пристрастен и с личной, и с политической, и с военной точки зрения. Да и вдобавок ко всему подцензурен.

Вне сомнения, у лидеров восстания были и принципы, и высокие идеалы, главным из которых был идеал свободы и независимости своего народа. И, вне сомнения, им было что сказать — и они еще это скажут устами руководителя обороны Масады Элазара. Но сказано это будет опять-таки словами Иосифа, в душе которого, как мы уже не раз отмечали, шла тяжелая борьба рационально мыслящего сторонника «партии мира» и беззаветного патриота, временами мечтавшего оказаться по другую сторону фронта и встать на стену Иерусалима вместе с другими его защитниками.

Но когда он говорит, что над столицей его Иудеи в те дни уже замаячил призрак голода, с каждым часом все больше обраставший плотью, он, безусловно, говорит правду. Хотя эта правда все еще не означала, что судьба Иерусалима была предрешена.

Это, кстати, понимал и Тит. Он решил на какое-то время приостановить боевые действия и начать раздавать жалованье своей армии, превратив этот процесс в грандиозный военный парад, призванный продемонстрировать иерусалимцам всю мощь стоящей под их стенами армии.

Для раздачи жалованья легионы были выстроены в боевой порядок, расчехлив обычно зачехленные щиты и до блеска надраив амуницию. Всадники, также в полном вооружении, стояли, взяв под уздцы коней, накрытых попонами и выглядевших очень эффектно. Все это происходило всего на расстоянии полета стрелы от стен города, и евреи высыпали на них и на северную стену Храма, чтобы затаив дыхание следить за разворачивающимся на их глазах зрелищем.

Было ли им страшно? Вне сомнения — причем как за себя, так и за свои семьи.

Готовы ли они были после такого устрашения сдаться на милость победителей? Как выясняется, нет, и можно долго спорить о том, было ли это связано с безумным упрямством их предводителей, безжалостно подавлявших любые пораженческие настроения, или же они были солидарны со своими лидерами, убежденные, как и последние, в правоте своего дела и в том, что Бог выступает на их стороне и в конце концов обязательно пошлет им спасение.

Как бы то ни было, парад с раздачей жалованья продолжался в течение четырех дней, и все эти дни Тит ждал, когда же возле его лагеря появятся парламентарии от иудеев. На пятый день, так этого и не дождавшись, он отдал приказ строить осадные валы, но одновременно поручил Иосифу попытаться еще раз вступить в переговоры с осажденными и убедить их сдаться в обмен на сохранение жизней.

Иосиф, обойдя стену в поисках места, с которого он, с одной стороны, был бы в безопасности от выстрела из лука, а с другой — его было бы хорошо слышно находившимся на стене людям, приступил к длинной речи, которую подробно излагает в «Иудейской войне».

Автору этой книги остается лишь повторить, что крайне маловероятно, чтобы эта речь и в самом деле была произнесена в действительности в том виде, в каком она изложена в «Иудейской войне», — Иосиф стоял не в зале перед кафедрой, а в чистом поле напротив тех, кто не скрывал по отношению к нему своей ненависти, так что на столь долгие упражнения в ораторском искусстве у него просто не было времени — многие словесные фигуры появились в речи явно потом, в процессе написания книги. Но основные тезисы этой речи почти наверняка совпадают с тем, что было произнесено Иосифом в тот день перед соплеменниками.

Ее начало в целом совпадает с той речью, которую Агриппа Второй произнес перед иерусалимской толпой накануне восстания: Иосиф говорил о бесперспективности восстания, что доказывают предшествующие осаде события; о том, что речь отнюдь не идет о войне за независимость, которую евреи проиграли еще сто лет назад; что власть Рима явно от Бога, иначе они бы вряд ли покорили столько народов, куда более могущественных и многочисленных, чем евреи и т. д. Он взывал к разуму иерусалимцев, напоминая, что часть города уже завоевана, и римляне не остановятся на полпути; что в городе уже начался голод, и потому римляне могут его даже не штурмовать — голод сделает свое дело за них, так как с ним невозможно бороться силой оружия.

Далее Иосиф прибегнул к тому доводу, что римляне очень рациональны, и им нет никакого смысла уничтожать город и его жителей, если тот может принести им выгоду в виде налогов, — значит, нужно всего лишь сдаться и выплатить эти налоги. Но затем он пускает в ход антитезис с открытой угрозой: «Потому Тит и теперь предлагает вам помилование. Если же он после того, как вы даже в самой крайней вашей нужде не последуете его милостивым предложениям, должен будет взять город силой, тогда он не пощадит никого. А что вскоре падет также третья стена, за это ручается взятие обеих первых; да если бы даже эта твердыня была бы несокрушима, то ведь голод борется против вас за римлян!» (ИВ, 5:9:3).

В ответ на эти слова со стены раздались насмешки и оскорбления, но, не обращая на них внимание, Иосиф продолжил, перейдя от чисто практических доводов к историческим и теологическим, и вот эта часть его речи чрезвычайно важна со многих точек зрения.

Иосиф напоминает, что согласно базовой концепции иудаизма победа и поражение евреев определяются не столько их силой и мужеством, да и вообще не их силой и мужеством, а исключительно волеизъявлением Бога в зависимости от нравственного и духовного состояния народа, и в этом и заключается суть союза, заключенного праотцом Авраамом, а затем подтвержденного его потомками у горы Синай: «О, вы несчастные, забывающие своих истинных союзников, вашими руками и вашим оружием вы хотите побороть римлян? Случалось ли когда-нибудь, чтобы мы таким путем побеждали? Не всегда ли мстителем нашего народа, когда с ним несправедливо поступали, являлся Бог, Творец? Бросьте взгляд назад, вы увидите, что собственно толкнуло вас в эту борьбу и какого великого союзника вы оскорбили. Вспомните чудеса времен ваших отцов и сколько раз на этом священном месте некогда находили гибель наши враги. Я, хотя не без содрогания, начинаю рассказывать о делах Бога недостойным ушам вашим, но вы все-таки слушайте для того, чтобы убедиться, что вы боретесь не только против римлян, но также против Бога» (ИВ, 5:9:4).

Вслед за этим Иосиф делает удивительно емкий экскурс в историю еврейского народа, начиная с того же праотца Авраама и вплоть до его дней, демонстрируя при этом поразительное знание не только Священного Писания, но и мидрашей — устных преданий, а также исторических источников. Он напоминает о пленении фараоном жены Авраама Сары и ее чудесном избавлении, о рабстве и исходе из Египта, поражениях и победах в борьбе с филистимлянами, ассирийцами и другими врагами: о вавилонском изгнании и возвращении из него, о войне Хасмонеев с Антиохом Эпифаном и о междоусобице между ними, которая в итоге и привела к римской оккупации.

«Словом, — продолжил Иосиф, — нельзя привести ни одного случая, где наши предки только силой оружия завоевали себе счастие, или чтоб они терпели несчастье, когда они без борьбы отдавались в руки Провидения: не трогаясь с места, они побеждали, как только этого хотел Небесный Судья; если же они сражались, то всегда были поражаемы. Это случилось также, когда царь вавилонян осаждал этот город, а наш царь Седекия, вопреки пророчеству Иеремии, сразился с ним: тогда он сам был пленен и сделался свидетелем разрушения города и Храма. И, однако, насколько тот царь и его народ были праведнее вас и ваших вожаков! Ни царь, ни народ не убивали же Иеремии, когда он открыто вещал, что они своими грехами навлекли на себя немилость Божию и что они будут побеждены, если добровольно не сдадут города. Вы же, напротив, — не говорю уже о преступлениях, которые вы совершаете в городе, для них я не имею слов, — поносите меня, который учит вас, как спасти себя, стреляете в меня из озлобления за то, что я вам напоминаю о ваших злодеяниях, за то, что вам вовсе не хотелось бы слушать о тех поступках, которые каждый день совершаете» (ИВ, 5:9:4).

Так Иосиф подводит своих слушателей к мысли, что все происходящее с ними, а также те ужасы, которые еще могут произойти, являются следствием гнева Бога на евреев за их взаимные раздоры и нарушение Его заповедей, дошедших до осквернения своими поступками Его Храма. А значит лучшее, что евреи могут сделать в сложившейся ситуации, — это положиться на волю Всевышнего, от Которого и наказание, спасение, и победа над всеми врагами, которую Он дарует в нужный срок, когда евреи будут этого достойны.

Завершил он эту речь эллиптическим возвращением к призыву к здравомыслию, умело внеся в нее личный элемент напоминанием о том, что в Иерусалиме у него остаются родители, жена и другие близкие: «Бесчувственные! Бросьте ваше вооружение, сжальтесь над полуразрушенным уже отечеством! Оглянитесь вокруг себя и смотрите: какое великолепие, какой город, какой Храм, скольких народов приношения вы хотите принести в жертву! Кто хочет предать все это огню? Кто желает, чтоб все это исчезло? Что еще больше заслуживает сохранения, чем это? Но если вы, непреклонные и более бесчувственные, чем камни, перед всем этим закрываете глаза, так подумайте о ваших семействах! Пусть каждый представит себе мысленно своих детей, жену и родителей, которых вскоре похитит голод или меч! Я знаю, что опасность витает и над моей матерью, моей женой[52], моей не беззнатной фамилией и издревле известным родом; вы думаете, быть может, что из-за них я вам так советую. Нет! убейте их, берите мою собственную кровь за ваше спасение! И я сам готов умереть, если только после смерти моей вы образумитесь» (ИВ, 5:9:4).

Увы, страстная речь Иосифа, похоже, не произвела особого впечатления на лидеров восстания, а если и были те слушатели, которые ею прониклись, то они ровным счетом ничего не решали.

Фейхтвангер на основе слов Флавия выдвигает версию, по которой Симон бар Гиора и Иоанн Гисхальский (в первую очередь, разумеется, последний) заявили Титу, что готовы начать мирные переговоры после того, как римляне выдадут им предателя Иосифа бен Маттитьягу, и Иосиф якобы ради спасения города и Храма был готов на добровольную сдачу, которая неминуемо закончилась бы его казнью. Но затем и он, и Тит поняли, что речь идет не более чем об уловке, чтобы заполучить Иосифа, а никаких переговоров вожди восставших вести не собираются, так как продолжают фанатично верить в то, что рано или поздно римляне отступят.

Таким образом, еще один шанс избежать надвигавшейся национальной катастрофы был упущен.

Глава 5. Лицом к лицу

В последующих главах «Иудейской войны» Иосиф вновь проявляет удивительную осведомленность в том, что творилось в осажденном Иерусалиме.

Голод день ото дня набирал силу, продукты стали в буквальном смысле на вес золота, и горожане отдавали в обмен на них свои драгоценности: самые богатые покупали за них пшеницу, просто зажиточные — ячмень, который затем ели за закрытыми дверьми и ставнями. Такая мера предосторожности отнюдь не была излишней: по улицам бродили ослабевшие, находившиеся на грани последнего истощения люди, и процветали грабежи — нападали обычно на тех, кто не выглядел голодным, а значит имел в доме ценности или продукты питания. Многие умирали прямо на улицах, и их некому было хоронить.

По мере усиления голода люди уже не могли думать ни о чем, кроме еды; у них притуплялись все обычные чувства, а многие просто теряли человеческий облик. Иосиф рисует необычайно яркую картину происходящего — так, словно был ее очевидцем: «Жалкое было питание, и сердце сжималось при виде того, как более сильные забирали лучшую часть, тогда как слабые изнемогали в отчаянии. Голод господствовал над всеми чувствами, но ничто не подавлялось им так сильно, как чувство стыда; все, что при обыкновенных условиях считается достойным уважения, оставлялось без внимания под влиянием голода. Жены вырывали пищу у своих мужей, дети у своих родителей и, что было немилосерднее всего, матери у своих бессловесных детей; любимые детища у них на руках умирали от голода, а они, не робея, отнимали у них последнюю каплю молока, которая могла бы еще продлить им жизнь. Но и с такими средствами питания они не могли укрыться — мятежники подстерегали их повсюду, чтобы и это похитить у них. Запертый дом служил им признаком того, что обитатели его кое-что поедают; внезапно они выламывали двери, вторгались вовнутрь и вырывали у них кусок почти из глотки. Стариков, цепко державшихся за свою пищу, они били беспощадно, женщин, скрывавших то, что имели в руках, волочили за волосы; не было сожаления ни к почтенной седине, ни к нежному возрасту; они вырывали последние куски и у детей, которых швыряли на землю, если те не выпускали их из рук. С теми, которые, для предупреждения разбойников, наскоро проглатывали то, что в противном случае было бы у них похищено, они поступали еще суровее, точно у них отнималось неотъемлемо им принадлежащее. Пытки ужасного рода они изобретали для того, чтобы выведать места хранения припасов: они затыкали несчастным срамные отверстия горошинами и кололи им заостренными палками в седалище. Иные подвергались неимоверным мучениям только из-за того, чтоб они выдали кусок хлеба или указали на спрятанную горсточку муки…» (ИВ, 5:10:3).

При этом Иосиф бросает в адрес лидеров восстания и их солдат еще одно тяжкое обвинение: «Пытавших можно было бы назвать менее жестокими, если бы их поступки были вызваны нуждой; но они не терпели голода, а стремились на ком-либо вымещать свою свирепую злобу и хотели при этом заготовить себе припасы на будущее. Бывали смельчаки, которые ночью прокрадывались чуть ли не до римского лагеря и там собирали дикие овощи и травы; но возвратившись с добычей, довольные тем, что спаслись от рук неприятеля, они подвергались нападению своих же людей, которые всё у них отнимали и не оставляли им ничего, если даже те молили и именем Бога заклинали уделить им хоть часть того, что было добыто ими с опасностью жизни: ограбленный должен был довольствоваться тем, что ему по крайней мере жизнь пощадили» (ИВ, 5:10:3).

Одновременно в городе усилились репрессии. Командование повстанцами было охвачено шпиономанией, и любого, в ком подозревали римского агента или просто считающего, что следует сдать город римлянам, немедленно арестовывали и почти всегда тут же казнили без всякого следствия и суда. Так был схвачен и казнен вместе с тремя сыновьями бывший первосвященник Матфей — его не спасло даже то, что именно он в свое время призвал горожан открыть ворота Симону бар Гиоре. Не исключено, что причиной его ареста стало то, что четвертый сын Матфея бежал к римлянам.

Симон отказался даже выслушать оправдания Матфея, а когда тот стал молить пощадить его сыновей, дал приказ сначала убить юношей на глазах у отца, а затем уже умертвить и последнего. Палач Ханан убивал их с усмешкой, сопровождая ее словами: «А ну посмотрим, помогут ли тебе те, к кому ты хотел бежать!» После казни Симон запретил хоронить тела Матфея и его сыновей, а затем таким же образом казнил еще 17 видных служителей Храма.

Казнь ждала и любого, кто пытался покинуть город, а также членов его семьи — таким образом Иоанн и Симон боролись с дезертирами.

Со временем среди пленников римлян стало много простолюдинов, которые отнюдь не собирались перебегать в стан врага, а просто выбирались в окрестности города в поисках чего-либо съестного, не желая примириться с тем фактом, что римляне уже вырубили и выжгли всю растительность, а также уничтожили всю живность. При пленении они, как правило, оказывали сопротивление, и это вызывало подозрение: не являются ли они разведчиками или диверсантами, и потому Тит приказал подвергать их сначала пыткам с целью вызнать ценные сведения о положении дел в Иерусалиме, а затем распинать напротив стен города — для устрашения населения.

Солдаты исполняли этот приказ с радостью, так как к этому времени ненавидели евреев за оказанное ими сопротивление смертельной ненавистью. Вскоре все пространство перед городом оказалось усеянным крестами с распятыми, и римлянам уже не хватало крестов для новых казней. При этом, извращаясь в своей жестокости, солдаты забавлялись тем, что распинали пленников в самых разных позах. Когда и эта мера никак не повлияла на осажденных, Тит велел отрубать пленникам руки и в таком виде отсылать их обратно в город.

В связи с этим Сьюард и другие исследователи считают, что главным в рассказе Иосифа является не то, что он написал, а то, чего он не написал.

Чем дальше, тем больше становится понятно, что Иосиф был ключевой фигурой во взаимоотношениях римлян с евреями. А в связи с этим возникает вопрос: ограничивался ли он только ролью переводчика, или лично проводил допросы перебежчиков, решая, кто из них пришел с миром, а кто является лазутчиком, и обрекая его на казнь? Кроме того, многое наводит на мысль, что именно Иосиф руководил римской разведсетью в Иерусалиме, и подозрения в шпионаже по адресу некоторых жителей были не такими уже необоснованными.

Сьюард акцентирует особое внимание на том факте, что Симон и Иоанн не казнили родителей Иосифа, как всех других подозреваемых в симпатиях к римлянам, а лишь заключили их в тюрьму, — по его мнению, это свидетельствует о том, что у Иосифа были тайные контакты и какие-то договоренности с вождями восстания, о которых он в «Иудейской войне» и других своих книгах благоразумно умалчивает.

Тем временем Тит продолжал ускоренными темпами сооружать осадные валы, время от времени объезжая вокруг стен города и призывая мятежников капитулировать.

«Но те, — отмечает Иосиф, — стоя на стене, в ответ на эти слова, поносили Цезаря и его отца: „Смерть мы презираем, — восклицали они, — смерть гораздо приятнее нам, чем рабство! Но пока мы еще дышим, мы будем причинять римлянам столько вреда, сколько у нас хватит сил и возможности. Нашим городом мы нисколько не дорожим, так как мы, как ты сам заявляешь, всё равно должны погибнуть; что же касается Храма, то Бог имеет лучший храм — вселенную. Однако мы еще надеемся, что и этот Храм будет оберегаем Тем, Который в нем обитает. С Ним в союзе мы осмеиваем всякие угрозы, от которых действительность еще далека, ибо исход дела в руках Божьих!“» (ИВ, 5:10:2)

При этом евреи продолжали непрерывно обстреливать строителей валов как из луков, так и из боевых машин, которыми они, наконец, научились прекрасно пользоваться, и римляне ежедневно несли немалые потери.

Наконец, в мае 70 года возведение валов вроде бы было завершено. Всего было построено четыре вала, расположенных друг от друга на расстоянии в несколько десятков метров. Но в тот самый момент, когда на них начали ставить осадные машины, евреи совершили отчаянную вылазку в самую гущу противника, вновь продемонстрировав неплохое тактическое мышление.

Так, внимание Иоанна Гисхальского сосредоточилось на машинах, установленных на валу против башни Антония, — это была контролируемая им территория, и он прекрасно понимал, что из этого замка Тит намеревается совершить прорыв к находящемуся рядом с ним Храму. Поэтому он приказал прорыть туннель под установленными римлянами укреплениями и машинами, подперев их деревянными столбами. Затем в туннель заложили дрова, пропитанные смолой и мазутом, — и подожгли. Пламя мгновенно объяло столбы, они рухнули, и все чудеса римской инженерной мысли, на сооружение которых было потрачено столько сил, со страшным грохотом провалились в образовавшуюся огромную яму, из которой вырывались языки пламени. Вряд ли нужно говорить о том, какое сильное впечатление произвело на римлян это уничтожение в одночасье вала напротив Антонии.

Два дня спустя Симон бар Гиора предпринял атаку на другие валы с целью уничтожить стоящую на них осадную технику. Участники вылазки взобрались на валы и подожгли орудия. Находившиеся возле них солдаты отчаянно сражались с евреями, но те всё же смогли поджечь тараны, осадные башни и баллисты, а затем не дали присланному Титом отряду и пожарной команде подойти и потушить огонь. Пытаясь помешать римлянам подступиться к машинам, евреи хватались за раскалившуюся от огня металлическую обшивку таранов и продолжали сражаться.

Это был тяжелый ночной бой, который шел на равных, несмотря на то что римлян в итоге оказалось намного больше, чем их противников. Подводя его итоги, Иосиф пишет, что если римлян вело в бой желание отстоять честь своего оружия, то евреи воевали с мужеством обреченных, и это во многом определило их успех. Римляне, по его словам, «были сильно удручены разрушением валов, так как в один час они потеряли плоды многих дней усилий и труда; многие отчаивались уже в возможности покорения города обыкновенными машинами» (ИВ, 5:11:6).

Последняя фраза Иосифа не случайна: многие римские историки также отмечают, что в какой-то момент осады Иерусалима армия Тита была деморализована и даже некоторые высшие офицеры стали высказывать сомнения в том, что удастся взять Иерусалим, и поговаривать пусть и о временном, но отступлении от города.

В этой ситуации Тит созвал большой военный совет, в котором приняли участие командиры всех легионов, его военный советник и де-факто начальник генштаба Тиберий Александр и ряд вассальных царей. Был среди участников того заседания и Иосиф Флавий.

Мнения членов совета разделились. Одни предлагали немедленно начать массированный штурм города всеми имеющимися силами, так как осажденные, по их мнению, просто не выдержат такого удара.

Однако Тит прекрасно понимал, что, во-первых, такой штурм будет сопровождаться колоссальными потерями, чего ему не хотелось, а во-вторых, евреи уже доказали, что являются прекрасными воинами, а потому нельзя не принимать в расчет и той вероятности, что штурм может окончиться неудачей. Неудача эта будет означать поражение во всей войне — и тогда он не только покроет свое имя несмываемым позором, но и поставит под угрозу власть своего отца над Римом и все надежды создать новую императорскую династию.

Те же командиры, которые уже успели понять, с каким сильным и опасным противником они имеют дело, предлагали больше не предпринимать никаких действий и даже не строить новых валов, а просто окружить город со всех сторон, встать поодаль, пока голод и внутренние распри между евреями не сделают за римлян бо`льшую часть работы.

Выслушав все эти советы, Тит выбрал срединный путь: он решил окружить город со всех сторон обводной стеной, заперев таким образом его жителей и окончательно лишив их надежды на подвоз продовольствия и вообще какую-либо помощь, и одновременно сделать эту стену тем плацдармом, с которого будет осуществлен штурм города.

В самом этом решении не было ничего нового: именно такие стены возводил Юлий Цезарь вокруг вражеских населенных пунктов во время Галльской войны, так что технология их строительства и дальнейшего использования для штурма была отработана. Но в то же время еще никогда прежде римлянам не приходилось строить подобную стену вокруг такого большого города, как Иерусалим. Тем не менее решение главнокомандующего было воспринято армией с ликованием, и солдаты и вспомогательные войска с энтузиазмом принялись за строительство стены, веря, что она приблизит окончание войны, которая уже измотала их до предела.

Тит лично контролировал и направлял ход строительных работ, которые шли поистине рекордными темпами.

«От ассирийского стана, где находился его собственный лагерь, он вел стену в нижнюю часть Нового города, отсюда, через Кидрон, на Елеонскую гору, огибал гору по южному склону ее до утеса Перистереона и ближайшего к нему холма, подымающегося через долину у Силоамского источника, оттуда он направил ее опять к западу в долину того же источника; затем стена подымалась по направлению к усыпальнице первосвященника Анана и, обняв гору, на которой некогда расположился лагерем Помпей, обратилась к северу, мимо деревни Эребинтона, охватила затем памятник Ирода и примыкала опять к востоку, к лагерю Тита, где она началась. Стена имела тридцать девять стадиев в окружности. Снаружи к ней пристроены были тринадцать сторожевых башен, объем которых, в общей сложности, достигал десяти стадиев. В три дня воздвигнуто было это сооружение. Дело, для которого целые месяцы не могли бы считаться чересчур продолжительным сроком, окончено было с такой быстротой, которая превосходит всякое вероятие», — сообщает Иосиф (ИВ, 5:12:2).

Теперь, констатирует он далее, «всякий путь спасения был отрезан иудеям», а число умирающих от голода, трупы которых просто сбрасывались со стены в пропасть, день ото дня росло. Вскоре все пропасти оказались переполнены разлагающимися трупами, из которых вытекали реки гноя и исходил невыносимый смрад. По словам Иосифа, оказавшись перед одной из таких пропастей, Тит якобы вознес руки и призвал Бога в свидетели, что не он виновен во всем этом.

Но даже если это и в самом деле было так, иначе как лицемерным этот жест не назовешь: в конце концов не евреи пришли на римскую землю, а движимые своими имперскими амбициями римляне на еврейскую. У Тита, безусловно, была возможность открыть то, что в наши дни называется «гуманитарным коридором», но он этого не сделал.

Иосиф же снова обращает свой упрек к жестоковыйным защитникам города, которых иначе как «разбойниками» он не называет. Он обвиняет их в том, что в своем упорстве и жестокости по отношению к своим согражданам они не знали «ни сожаления, ни раскаяния». И это тоже справедливое замечание: даже если бы Тит согласился на открытие такого коридора, если верить тому, что ранее было сказано Иосифом, Симон и Иоанн вряд ли разрешили бы им воспользоваться. В этом и заключается вся трагичность и безысходность положения, в котором оказались жители Иерусалима.

Эта ситуация не могла не породить ропот внутри армии Симона бар Гиоры и рано или поздно не привести по меньшей мере к попытке заговора. Иосиф рассказывает о такой попытке, предпринятой одним из офицеров бар Гиоры Иегудой бен Иегудой, который решил открыть римлянам ворота и тем самым спасти и себя, и город.

Иегуда посвятил в свои планы десятерых самых верных своих солдат, разослал остальных на дальние позиции, чтобы они ему не мешали, и ночью стал вести с одной из башен переговоры с римлянами. Однако на этот раз Тит, помня о предыдущих случаях, не спешил поверить заговорщикам, затянул переговоры, а тем временем заговор был раскрыт, и внезапно появившийся на башне сам Симон бар Гиора перебил заговорщиков.

Иосиф между тем продолжал обходить городские стены и призывать к капитуляции. Во время одного из таких обходов ему в голову попал выпущенный со стены камень. Удар оказался таким сильным, что Иосиф упал и, видимо, на какое-то время потерял сознание. Это вызвало ликование у осажденных, и они высыпали за стену, чтобы подобрать Иосифа. Если бы им это удалось, мы бы, безусловно, никогда бы не прочли ни «Иудейской войны», ни «Иудейских древностей», ни трактата «Против Апиона», — казнь того, кого считали главным предателем нации, была бы немедленной и публичной.

Но, на счастье Иосифа, Тит заметил случившееся, выслал ему на помощь отряд, и у ворот закипела битва, в ходе которой римлянам удалось отбить «придворного еврея». Иосиф к тому времени был еще без сознания, и римляне вынесли его на руках. Наблюдавшие за этой сценой со стены решили, что бывший комендант Галилеи мертв, и огласили окрестности ликующими криками.

Слухи о гибели Иосифа бен Маттитьягу мгновенно распространились по городу, и чаще всего также сопровождались ликованием, однако многие горожане испытывали, услышав эту весть, противоположные чувства. На публике они радовались, но в глубине души сочувствовали «погибшему», так как давно уже разделяли его взгляды.

Показательна в этом смысле реакция матери Иосифа: когда охранники тюрьмы сообщили ей о гибели сына, она ответила, что верит этому слуху, но даже если бы тот и остался жив, это не доставило бы ей никакой радости. Однако наедине со служанками она не скрывала своей горечи по поводу того, что не только не будет похоронена сыном, но и не может его достойно похоронить.

Однако полученное Иосифом ранение оказалось достаточно легким, так что вскоре он снова появился перед стеной, снова стал призывать к капитуляции, а заодно крикнул тем, кто предположительно бросил в него камень: «Пройдет немного времени — и вы должны будете ответить передо мной за мою рану!»

Глава 6. Внимая ужасам войны

Одним из немаловажных достоинств «Иудейской войны» является та точность, с которой ее автор описывает как героизм, так и жестокость обеих сторон: любая война — это «совсем не фейерверк», и ужасов и бесчеловечности, от которых стынет кровь, в ней всегда куда больше, чем подвигов и красивых жестов.

С холодной отстраненностью хроникера и вместе с тем с немалым писательским мастерством он фиксирует стадию за стадией того обесчеловечивания, которое проходят мучимые голодом люди в осажденном городе.

Невозможно не содрогнуться, когда он рассказывает о том, как распухшие от голода иерусалимцы, сумев добраться до римского стана, с жадностью набрасывались на поданную им пищу, в результате чего их ссохшиеся желудки мгновенно переполнялись, лопались, и они умирали мучительной смертью. Выживать удавалось лишь тем, кто, зная об опасности, поначалу ели не спеша и помалу.

Вслед за этим следует рассказ о том, что те, кому удавалось выбраться за стены, перед этим, чтобы избежать обыска зелотов, проглатывали имевшиеся у них ценности, чтобы потом исторгнуть их наружу. Однако когда сирийские солдаты заметили, что перебежчики тщательно осматривают свои испражнения, и поняли, в чем дело, то на пару с арабами они стали просто вспарывать им животы, чтобы достать золото из их внутренностей, да и некоторые из легионеров, видимо, также упражнялись в подобном зверстве. Иосиф сообщает, что в один из дней были вспороты животы почти двум тысячам человек. Сама эта цифра показывает, какие масштабы приняло бегство из города, и означает вдобавок, что какой-никакой «гуманитарный коридор» все же существовал.

В память об этих зверствах римлян и их союзников мудрецы Талмуда издали постановление, запрещающее проглатывать золотые монеты во время войны в связи с опасностью для жизни[53].

По словам Иосифа, узнав о происходящем, Тит пришел в ярость и собрался было казнить всех, кто вспарывал животы беженцев, однако их оказалось так много, что он отказался от этого намерения и ограничился тем, что созвал к себе начальников легионов и командиров арабских и сирийских отрядов и устроил им выволочку. При этом римлянам он пенял на то, что они подобными действиями позорят честь римского оружия, а арабов упрекнул как в присущей им якобы от природы кровожадности, так и в издревле питаемой ими ненависти к евреям, а также в том, что они пытаются переложить ответственность за свои военные преступления на римлян (что в итоге и произошло).

Тит запретил продолжать подобные зверства под страхом смертной казни; этот его приказ был оглашен по войску, но на самом деле арабы и сирийцы, да и римляне продолжали вспарывать животы несчастным беженцам с той лишь разницей, что теперь они делали это тайно.

С болью пишет Иосиф и о том, что, организуя осаду и готовясь к штурму, римляне оголили всю местность вокруг города в радиусе нескольких километров, и если раньше те, кто подъезжал к Иерусалиму, не могли не залюбоваться окружающим город зеленым ландшафтом, немало добавлявшим к его собственной красоте, то теперь вокруг него была пустыня.

В самом Иерусалиме жизнь день ото дня становилась страшнее. Некий бежавший к Титу Манаим (Менахем), приставленный к одним из ворот города, чтобы подсчитывать выносимых через них умерших, утверждал, что за три месяца (примерно с апреля по июнь) мимо него пронесли 115 880 трупов. И это, замечает Иосиф, только через одни ворота, а ведь хоронили и через другие! Кроме того, многих не хоронили вообще, их трупы лежали на улицах, и солдаты, привыкнув, спокойно через них перешагивали.

Порой множество трупов собирали в опустевшие дома и наглухо запирали в них двери и окна, чтобы запах гниющих тел не выходил на улицу. Неудивительно, что некоторые перебежчики определяли число умерших в городе в 600 тысяч человек.

Голод достиг такой силы, что за кувшин зерна требовали такой же кувшин с золотом. Затем дело дошло до того, что люди рылись в канализации и навозе, пытаясь отыскать и отмыть там что-то похожее на пищу.

Солдаты Иоанна Гисхальского тем временем занимались тем, что расхищали храмовую утварь, а также его продовольственные склады с оливковым маслом, зерном и вином, предназначенным для совершения храмовой службы. Сам Иоанн оправдывал это тем, что, защищая Храм, его бойцы также служат Богу, но для Иосифа как для потомственного священнослужителя это было вопиющим святотатством, последней степенью человеческого падения и вызовом Творцу.

«Я не могу умолчать о том, что мне внушается скорбью. Мне кажется, если бы римляне медлили уничтожением этих безбожников, тогда сама земля разверзлась бы и поглотила бы город, или его посетил бы потоп, или, наконец, молнии стерли бы его, как Содом; ибо он скрывал в себе несравненно худшее из всех поколений, которые постигли эти кары. Безумие их ввергло в гибель весь народ» (ИВ, 5:13:8), — пишет он, полный внутреннего убеждения, что после подобного осквернения Храма само существование Иерусалима лишено смысла.

Однако и в римском лагере дела шли день ото дня всё хуже. Иосиф говорит об этом почти намеком, но Тацит и другие римские историки писали об этом прямым текстом. Строительство осадных валов продолжалось, но стройматериалы становилось находить всё труднее, их доставка занимала всё больше времени, а в середине лета к этому прибавились и определенные трудности с доставкой продовольствия и — главное — питьевой воды. Она быстро протухала в бочках, и легионеры пили ее, не скрывая отвращения.

Деморализация армии Тита продолжалась — римляне видели, что их усилия ослабить дух защитников Иерусалима словно бы дают обратный результат — те сражаются с яростью обреченных и абсолютным презрением к смерти. Они всё больше и больше осознавали, что впервые столкнулись с воинами, возможно уступающими им во владении военной наукой, но успешно компенсирующими это личным мужеством и интеллектом, а также умеющими, несмотря на внутренние раздоры, удивительно согласованно действовать в сражении.

Римские солдаты, пишет Иосиф, «уже изнурились от постоянных напряженных трудов и приупали духом от последовавших одна за другой неудач. Даже бедствия осажденных привели к большему упадку духа среди римлян, чем среди жителей города. Ибо последние, невзирая на самые ужасные невзгоды свои, нисколько не смягчились и каждый раз разбивали надежды врагов, с успехом противопоставляя валам хитрость, машинам — крепкие стены, а в рукопашных сражениях — бешеную отвагу. Видя эту силу духа, которой обладают иудеи и которая возвышает их над внутренним раздором, голодом, войной и другими несчастьями, римляне начали считать их жажду брани непреодолимой, а их мужество в перенесении несчастья — неисчерпаемым, и сами предлагали себе вопрос: чего бы только такие люди не могли предпринимать при счастливых условиях, когда несчастье все более и более их закаляет? Ввиду этих соображений римляне еще более усилили караульные посты на валах» (ИВ, 6:1:2).

Между тем, солдаты Иоанна, с тревогой следившие за тем, как растут осадные сооружения вокруг крепости Антония, в начале июля 70 года решились на вылазку с целью их поджога, но потерпели поражение — легионеры прекрасно понимали, что если евреи подберутся к валу и подожгут его, то построить новый им вряд ли удастся и тогда кампанию можно считать проигранной. Поэтому они оказали яростное сопротивление, задействовали метательные машины и заставили нападавших отступить. В ту же ночь римляне начали штурм крепостной стены Антонии, проломили ее, и тут перед ними предстала… еще одна стена, которую успели соорудить осажденные.

Эта стена была явно построена наспех и не могла сравниться с основной, но всем было ясно, что ее штурм неминуемо повлечет за собой огромные жертвы и те, кто пойдет на него в первых рядах, может считать себя покойником. И потому штурмовать стену легионеры явно не хотели.

Пытаясь поднять упавший почти до предела боевой дух своей армии, Тит решил выступить перед ней с речью, прибегнув к извечным аргументам полководцев всех времен и народов: что нет ничего почетнее, чем умереть смертью героя за ленточку в петлице, что Бог (Тит наверняка говорил «боги», но Иосиф вложил в его уста именно это слово) явно на их стороне, а не на стороне евреев; напоминал он и о том, что поражение станет для них несмываемым позором, в то время как евреям уже нечего терять. Наконец, он совершенно верно заметил, что после падения Антонии падение города станет неминуемым, то есть главное — взять этот замок, а все остальное будет уже легко.

Будучи умелым оратором, он заключил свою речь тем, что на самом деле взятие Антонии с военной точки зрения — не такая уж трудная задача, и если вначале он и говорил о том, какая слава ждет павших героев, то лишь гипотетически — не исключено, что потерь не будет вообще, а вот тех, кто взберется на стену первым, ждут слава и высшие награды.

Вот как звучит эта часть речи Тита в изложении Иосифа Флавия: «Взобраться на развалины ведь совсем легко, а тогда уже нетрудно разрушить новое строение. Если только вы смело и бодро и в большом числе пойдете в дело, тогда вы взаимно будете воодушевлять и поддерживать друг друга, а ваша твердая решимость быстро сломит спесь врага. Возможно, что успех не будет стоить вам ни одной капли крови, все лишь сведется к тому, чтобы только взяться за дело. Когда вы станете быстро подниматься на стену, неприятель, без сомнения, будет стараться отражать вас, но если вы будете действовать незаметно для них, и в то же время силой пробьете себе дорогу туда, они не в состоянии будут сопротивляться, хотя бы даже вас было немного. Да будет мне стыдно, если я того, который первый взберется на стену, не сделаю предметом зависти для всех. Останется он жив, он будет начальствовать над ныне равными ему, но, если даже падет, ему будут оказаны завидные почести» (ИВ, 6:1:5).

Однако и эта страстная, хорошо продуманная речь произвела впечатление лишь на немногих. Среди них оказался и некий Сабин, сириец по происхождению, вышедший из строя со словами: «За тебя, цезарь, я готов пожертвовать собою и берусь первым взобраться на стену!»

За Сабином к стене бросились еще одиннадцать воинов, и, если верить Иосифу, евреи, вначале осыпавшие их стрелами и градом камней, увидев их непоколебимую решительность и опасаясь, что вместе с этими двенадцатью вскоре к штурму присоединится и остальная армия, бросились было бежать, но в тот момент, когда, казалось, он уже достиг своей цели, Сабин поскользнулся и упал лицом вниз. Евреи, услышав звук падения, тут же повернули назад, закололи Сабина и снова заняли оборону. Иосиф указывает точную дату случившегося: 3-го Панема, то есть 3-го числа месяца таммуза по еврейскому календарю, или 2 июля 70 года.

Спустя два дня около трех часов ночи двадцать солдат, среди которых был трубач, снова проникли в пролом, перебили спящую еврейскую стражу, после чего трубач дал сигнал и сотни легионеров устремились по тому самому полуразрушенному туннелю, который был прорыт евреями для вылазки против римлян.

Евреи к этому времени тоже пришли в себя, и завязался бой, который длился до первого часа пополудни, причем, пока не рассвело, обе стороны сражались вслепую. Наконец, «свирепая отвага иудеев», как характеризует ее Флавий, заставила римлян, также проявлявших стойкость и мужество, отступить. Но эта тактическая победа уже не могла ничего изменить: в ходе новой атаки 6 июля крепость Антония пала. Теперь Иерусалимский Храм был от римлян, что называется, на расстоянии вытянутой руки и уж точно был досягаем и для стрел, и для метательных орудий. И тут Тит решил дать своим бойцам необходимую передышку, а заодно подготовиться к штурму этой святыни. Среди прочего он велел разрушить бо́льшую часть Антонии, чтобы обеспечить проход максимально большому количеству солдат к Храму.

Близился час решающей битвы.

Глава 7. «Ой, что случилось с нами…»

17 таммуза по еврейскому календарю, то есть 19 июля 70 года, произошло еще одно историческое событие, которое до сих пор в знак горькой памяти о нем отмечается в иудаизме дневным постом.

В этот день впервые за пятьсот с лишним лет существования Второго Храма были прекращены ежедневные обязательные жертвоприношения. Причем дело было не в том, что в Храме кончились животные для их совершения: несмотря на охвативший город голод, животных для этих целей сохраняли. Но сам ритуал жертвоприношения требовал задействования немалого количества священнослужителей, а коэны, сохраняя животных для исполнения заповеди, сами голодали и умирали от голода. В результате в Храме образовалась резкая нехватка священников, а так как кроме прямых потомков Аарона приносить жертвы не имел права никто, то их и были вынуждены прекратить.

Будучи коэном, Иосиф воспринял эту весть как величайшую трагедию. Хотя он сам об этом не пишет, мы можем предположить, что он бросился к Титу, стал объяснять ему важность жертвоприношений, умолять что-нибудь предпринять для их возобновления. И Тит разрешил Иосифу предложить Иоанну задействовать коэнов из числа пленных (а их хватало, и среди них были и бывшие первосвященники, и их сыновья), а заодно предпринять еще одну попытку спасти Храм.

Иосиф направился к храмовой стене, выбрал безопасное место и вступил в одну из своих последних перепалок с Иоанном Гисхальским.

Суть переданного Иосифом предложения Тита заключалась не только в готовности прислать пленных коэнов для продолжения храмовой службы, но и в том, чтобы Иоанн, если уж он так хочет сражаться до конца, оставил со всей своей армией территорию Храма, вышел за его границы и сразился бы с римлянами лицом к лицу. Понятно, что исход такой битвы был предрешен хотя бы из-за огромного численного перевеса римлян, и вряд ли стоит удивляться тому, что Иоанн в ответ осыпал своего давнего личного врага оскорблениями и проклятиями, а затем заявил, что так как Иерусалим принадлежит Богу, то он не опасается его разрушения, поскольку Бог сможет защитить Свой город.

И тут Иосиф стал говорить о том, что после того, как Иоанн со своими людьми осквернил Храм своими деяниями, преступил через все законы и запреты, через которые только можно было преступить, Храм уже перестал быть «домом Всевышнего», а Иерусалим — Его городом, и теперь гибель последнего как проявление гнева Творца на избранный им народ становится почти неизбежной. Сейчас он, Иосиф, предпринимает последнюю попытку, чтобы это предотвратить.

Иосиф произносил эту свою речь не на арамейском, а на иврите — языке Священного Писания, видимо стараясь подчеркнуть, что на этот раз он говорит с Иоанном как священнослужитель, а не как политик и перебежчик к римлянам. На этом языке его речь, с обычным для него привлечением примеров из истории и Священного Писания, звучала куда более мощно и значительно, и это был, вне сомнения, очень удачный прием.

«Да! Ты сохранил город во всей чистоте нашему Богу, святилище также осталось незапятнанным; ты ничем не согрешил пред тем, на чью помощь ты уповаешь, и Он до сих пор получает от тебя стародавние жертвы! — с сарказмом начал Иосиф, обращаясь не только к Иоанну, но и к тем, кто стоял рядом с ним на стене Храма (а их было немало). — О, ты, гнусный человек! Если бы кто-нибудь лишил тебя повседневного питания, ты считал бы того своим врагом, а Бога, Которого ты лишил веками установленной службы, ты считаешь союзником твоей борьбы! Ты хочешь взвалить твои грехи на римлян, а между тем они до сих пор еще уважают наши законы и настоятельно требуют, чтоб упраздненные тобою жертвоприношения опять возобновились. Как не вопиять, как не оплакивать города при виде столь неестественной перемены? Чужие и враги хотят восстановить то, что ты безбожно нарушил; ты же, иудей, рожденный и воспитанный в законе, кощунствуешь хуже всякого врага. Но, Иоанн, и в самую последнюю минуту еще не стыдно отстать от зла. Если хочешь, то прекрасный пример спасения государства представляет тебе Иехония, царь иудейский, который однажды, когда вавилонянин выступил против него войной, сам покинул город и вместе со своим семейством сдался в добровольный плен для того, чтобы не быть вынужденным отдать это святилище врагу, чтобы спасти Божий храм от сожжения. За то же он прославляется устами всего народа в священной песне, за то память о нем, переходя из рода в род, остается бессмертной до позднейших поколений. Прекрасный пример для тебя, Иоанн, будь даже подражание ему связано с опасностью! Но я ручаюсь тебе за прощение со стороны римлян. Вспомни, что я советую тебе, как соотечественник, и обещаю, как иудей; и ты должен принять во внимание, от кого и в каком смысле исходит совет. Никогда не случится, чтобы я продолжал жить в плену, отрекаясь от своего народа и забывая свою отчизну. Опять ты негодуешь и кричишь, осыпая меня твоей руганью! Да, я заслуживаю еще худшего обращения, ибо я наперекор судьбе подаю еще советы и насильно хочу спасти людей, отверженных Богом. Кто не знает писания древних пророков и их предсказаний об этом несчастном городе, предсказания, которые теперь именно близятся к осуществлению? Они предвещали, что тогда город падет, когда кто-нибудь начнет проливать кровь своих соплеменников. А разве город и весь храм не полны трупов вами убитых? Оттого-то сам Бог вместе с римлянами приближает очистительный огонь к храму и огнем же очищает обремененный столь ужасными злодеяниями город» (ИВ, 6:2:1).

Он был, безусловно, предельно искренен при произнесении этой речи, как искренними были и его рыдания по Храму, которыми он разразился ближе к ее окончанию. Увидев, что она не произвела на Иоанна и его ближайших сторонников должного впечатления (хотя и тронула всех остальных), Иосиф предпринял еще один, чисто психологический и пропагандистский ход: разделил пленных коэнов на небольшие группы, велел им выстроиться вдоль стены и с плачем умолять мятежников сдать город римлянам ради его спасения или, по меньшей мере, оставить Храм, поставив его тем самым вне военных действий. Когда в ответ воины Иоанна стали водружать на стены Храма катапульты, стало ясно, что и этот ход не сработал.

Тогда, по словам Иосифа, к защитникам Храма обратился сам Тит, но из дальнейшего текста «Иудейской войны» выясняется, что на самом деле это снова был Иосиф, передававший им слова Тита, и не исключено, что добавивший к ним и кое-что от себя:

«Не вы ли, безбожники, устроили эту ограду вокруг святилища? Не вы ли у нее воздвигли те столбы, на которых на эллинском и нашем языках вырезан запрет, что никто не должен переступить через нее? Не предоставляли ли мы вам права карать смертью нарушителя этого запрещения, если бы даже он был римлянином? И что же, теперь вы, нечестивцы, в тех же местах топчете ногами тела умерших, пятнаете храм кровью иноплеменников и своих! Я призываю в свидетели богов моего отечества и Того, Который некогда — но не теперь — милостиво взирал на это место, ссылаюсь также на мое войско, на иудеев в моем лагере и на вас самих, что я вас не принуждал осквернять эти места; и если вы изберете себе другое место сражения, то никто из римлян не ступит ногой в святилище и не прикоснется к нему. Храм я сохраню для вас даже против вашей воли» (ИВ, 6, 2:4).

Таким образом, Тит выступает у Иосифа яростным сторонником сохранения Храма, причем, что интересно, не в первый и не в последний раз. Но и эти слова были восприняты евреями как проявление страха и трусости римлян и, вопреки реальной картине дел, лишь укрепили их в мысли, что еще немного — и враг отступит.

Тит же после этого отдал приказ готовиться к первому штурму. Так как площадь перед Храмом не давала возможности развернуть армию в полной мере, то он решил задействовать в сражении чуть меньше ее трети, отобрав из каждой сотни по 30 самых храбрых и опытных воинов. Поначалу, видимо, Тит сам собирался повести их в атаку, но затем дал себя уговорить остаться вместе с остальной частью армии на руинах Антонии и оттуда следил за ходом сражения — тем более что с Антонии место будущей битвы просматривалось как на ладони. В результате возникало впечатление, что площадка, на которой предстояло развернуться сражению, была своего рода ареной цирка, а находившиеся на возвышенности Тит и его легионеры словно наблюдали с трибун за сражением гладиаторов.

В два часа ночи римляне двинулись вперед, но вопреки их надеждам на этот раз еврейская стража бодрствовала, защитники Храма оказались готовы к атаке, и на площади закипело сражение. Так как римляне перекликались паролями, а евреи в темноте нередко плохо опознавали друг друга, то вначале они сражались хаотично, вступая в схватку с каждым, кто оказывался впереди. Как следствие, в первые часы схватки немало из них погибли от мечей своих же товарищей. Как только рассвело, евреи стали сражаться более упорядоченно, но в любом случае все сводилось к поединкам друг против друга, причем ни одной из сторон бежать было некуда. Обе стороны напряженно наблюдали за этим жестоким боем, и каждая криками — точно всё и в самом деле происходило на арене цирка — поддерживала своих.

В результате римляне снова были вынуждены отступить, и последующие дни потратили на то, чтобы соорудить четыре осадных вала, а также значительно расширить проход от руин Антонии до Храма, и эти работы были завершены к 26-му или 27 июля.

Евреи в ответ предприняли дальнюю вылазку в римский лагерь на Елеонской (Масличной) горе, но все ее участники в итоге были окружены и перебиты.

Увидев, что враг вплотную приблизился к Храму, его защитники подожгли северо-западную галерею, соединявшую храмовый комплекс с Антонией и позволявшую с ходу ворваться на его территорию. Это было, безусловно, верное с военной точки решения, и Иосиф метко сравнивает его с отсечением пораженной болезнью части тела ради спасения всего организма. Но при этом он же отмечает, что, по сути дела, евреи первыми же и начали поджоги — пусть и не самого Храма, а прилегающих к нему строений, и, таким образом, как бы готовит почву для оправдания последующих действий римлян.

Другую такую же галерею подожгли уже сами римляне, но Иосиф добавляет, что евреи лишь наблюдали за этим со стороны и не предприняли никаких попыток потушить огонь. При этом Иосиф называет особо отличившихся римских солдат и довольно подробно рассказывает о совершенных ими воинских подвигах, так что невольно возникает ощущение, что при написании «Иудейской войны» Тит и Веспасиан потребовали особо отметить каждого из таких «героев Рима».

Из подвигов же, совершенных евреями, он подробно останавливается лишь на одном эпизоде, но зато каком! Некий еврей Йонатан, рассказывает Иосиф, человек низкого роста и простого происхождения, стал вызывать самого храброго из римских воинов на поединок «один на один». Видя ту «бешеную отвагу», которая горела в его глазах, легионеры смутились, и ни один из них не решался выйти из строя и принять вызов.

Тогда Йонатан стал осыпать легионеров насмешками и оскорблениями, делая упор на то, что они могут воевать только имея численный перевес. Наконец, не выдержав, навстречу маленькому еврею вышел некий Пудений, и тот факт, что он был кавалеристом, не оставляет сомнений, что он был намного выше ростом и сильнее своего противника, — до этого Иосиф рассказал, как во время боя один из всадников сумел на полном скаку, пригнувшись, схватить еврейского юношу за ногу, затем, выпрямившись, доставить его, держа за ногу, к Титу. Для такого трюка требовались не только немалое искусство вольтижировки, но и огромная сила, так что сомневаться в уровне физической и боевой подготовки римских всадников не приходится.

Пудений был одним из них, но бой закончился тем, что Йонатан повалил его на землю, добил мечом, а затем вспрыгнул на тело поверженного врага и стал, издеваясь, танцевать на нем до тех пор, пока центурион Приск не схватил лук и не поразил его стрелой.

Сам этот бой неожиданно приобретает символическое, почти трансцендентное значение, невольно вызывая в памяти сражение между Давидом и Голиафом и заставляя вспомнить, что по большому счету победа римлян над иудеями во время восстания 70 года в исторической перспективе обернулась их поражением.

29 июля упорно не желавшие смириться с неотвратимостью поражения евреи провели еще одну удачную операцию. Заполнив одну из оставшихся галерей сухими дровами, смолой и битумом, они отступили, а когда несколько сотен легионеров устремились внутрь, подожгли ее. В результате римляне оказались в огненной ловушке, и многие из них сгорели заживо на глазах у Тита и своих товарищей.

Ситуация внутри Иерусалима тем временем стала отчаянной. Люди теперь, по словам Иосифа, «хватали зубами даже предметы, негодные для самой нечистоплотной и неразумной твари». Рассказывает Иосиф и об одном случае каннибализма — как одна некогда богатая женщина из знатного рода (возможно, из семьи священников) съела своего младенца: «Женщина из-за Иордана, по имени Мария, дочь Элеазара из деревни Бет-Эзоб (что означает дом иссопа), славившаяся своим происхождением и богатством, бежала оттуда в числе прочих в Иерусалим, где она вместе с другими переносила осаду. Богатство, которое она, бежав из Переи, привезла с собою в Иерусалим, давно уже было разграблено тиранами; сохранившиеся еще у нее драгоценности, а также съестные припасы, какие только можно было отыскать, расхищали солдаты, вторгавшиеся каждый день в ее дом. Крайнее ожесточение овладело женщиной. Часто она старалась раздразнить против себя разбойников ругательствами и проклятиями. Но когда никто ни со злости, ни из жалости не хотел убить ее, а она сама устала уже приискивать пищу только для других, тем более теперь, когда и все поиски были напрасны, ее начал томить беспощадный голод, проникавший до мозга костей; но еще сильнее голода возгорелся в ней гнев. Тогда она, отдавшись всецело поедавшему ее чувству злобы и голода, решилась на противоестественное, — схватила своего грудного младенца и сказала: „Несчастный малютка! Среди войны, голода и мятежа для кого вскормлю тебя? У римлян, если даже они нам подарят жизнь, нас ожидает рабство, еще до рабства наступил уже голод, а мятежники страшнее их обоих. Так будь же пищей для меня, мстительным духом для мятежников и мифом, которого одного недостает еще несчастью иудеев — для живущих!“ С этими словами она умертвила своего сына, изжарила его и съела одну половину; другую половину она прикрыла и оставила. Не пришлось долго ожидать, как пред нею стояли уже мятежники, которые, как только почуяли запах гнусного жаркого, сейчас же стали грозить ей смертью, если она не выдаст приготовленного ею. — „Я сберегла для вас еще приличную порцию“, сказала она и открыла остаток ребенка. Дрожь и ужас прошел по их телу, и они стали пред этим зрелищем, как пораженные. Она продолжала: „Это мое родное дитя, и это дело моих рук. Ешьте, ибо и я ела. Не будьте мягче женщины и сердобольнее матери. Что вы совеститесь? Вам страшно за мою жертву? Хорошо же, я сама доем остальное, как съела и первую половину!“ В страхе и трепете разбойники удалились. Этого было для них уже чересчур много; этот обед они, хотя и неохотно, предоставили матери. Весть об этом вопиющем деле тотчас распространилась по всему городу. Каждый содрогался, когда представлял его себе пред глазами, точно он сам совершал его. Голодавшие отныне жаждали только смерти и завидовали счастливой доле ушедших уже в вечность, которые не видывали и не слыхивали такого несчастья» (ИВ, 6:3:4).

Талмуд (Гитин 56-а, Йома 18-а) отчасти подтверждает этот рассказ, приводя историю о богачке Марте, дочери Байтоса и вдове бывшего первосвященника Иехошуа бен Гамла. Пришел день, когда она послала слугу на рынок, но тот не сумел купить не только муки и хорошего хлеба, но и даже ломтя плохого хлеба или ячменной лепешки. Тогда Марта, босая, сама вышла на поиски пищи. Ее ноги увязли в кучах испражнений и грязи, она упала и, умирая, бросила золото и деньги со словами «Что мне в них?!».

Еврейские мудрецы увидели в творившемся в городе в те дни и в самой истории Марты исполнение предостережения Пятикнижия: «…Жившая у тебя в неге и роскоши, которая никогда ноги своей не ставила на землю… будет безжалостным оком смотреть… на сына своего и на дочь свою… потому что она, при недостатке во всем, тайно будет есть их, в осаде и стеснении…» (Второз., 28:56–57).

По всей видимости, поступок обезумевшей от голода Марии дочери Элеазара был единственным или одним из единичных случаев каннибализма, но то, что такое имело место, подтверждается и Талмудом. Известие о каннибализме потрясло как евреев, так и римлян, и Иосиф утверждает, что именно услышав об этой истории, Тит принял окончательное решение о разрушении Иерусалима, придя к выводу, что город, в котором происходит подобное, утратил право на существование. Некоторые историки считают, что случай этот был выдуман Иосифом для пущего эффекта и оправдания действий римлян.

Одно снова несомненно: приводя слова Тита по этому поводу, Иосиф в очередной раз пытается снять с него ответственность за разрушение города и Храма: «Мир, религиозную свободу и прощение за все их поступки я предлагал иудеям, — якобы сказал Тит. — Но они избрали себе вместо единения раздоры, вместо мира войну, вместо довольствия и благоденствия голод; они собственными руками начали поджигать святилище, которое мы хотели сохранить, и они же являются виновниками употребления такой пищи. Но я прикрою теперь позор пожирания своих детей развалинами их столицы. Да не светит впредь солнце над городом, в котором матери питаются таким образом. Такой пищи более уже достойны отцы, которые и после подобного несчастья все еще стоят под оружием» (ИВ, 6:3:5).

1 августа 70 года начался обратный отсчет существования Второго Иерусалимского Храма.

Глава 8. Не всё пожирает огонь

В течение недели установленные легионами тараны пытались пробить стену Храма, однако камни, из которых она была сложена, оказались такими мощными, что стена не поддавалась. Величина и мощь этих камней поражают и сегодня туристов, приходящих к иерусалимской Стене Плача — единственной сохранившейся от Западной стены Храма.

Отчаявшись пробить стены, 9 августа, или 8-го Ава по еврейскому календарю, римляне попытались взобраться на нее по лестницам, но евреи закалывали первых, кому удавалось это сделать, еще не успевших прикрыться щитом, а затем сбрасывали лестницы вниз, и многие из тех, кто карабкался за ними следом, разбивались насмерть.

Больше того: евреи сумели захватить несколько знамен, а потеря знамени всегда считалась у римлян величайшим позором. В тот момент, когда защитники Храма, как казалось, успешно отбили первый штурм, два офицера Симона бар Гиоры решили сдаться в плен, напомнив при этом Титу о его обещании в случае такой сдачи сохранить им жизнь. Тит в ответ заметил, что с большой охотой казнил бы их, так как они решили сдаться уже после того, как поняли неотвратимость поражения и своей гибели, а до того продолжали сопротивляться, но решил сохранить верность слову.

Увидев, что подняться на лестницах не получается, легионеры подожгли обитые серебром ворота. Металл вскоре расплавился, потек горячей лавой, а огонь от ворот перекинулся на галереи и другие деревянные строения, и его жар заставил отступить как штурмующих, так и осажденных, не решившихся или не сумевших его потушить, вследствие чего пламя вокруг Храма бушевало всю ночь.

Утром 10 августа (9-го Ава) Тит собрал военный совет, чтобы решить, что делать с Храмом. Он понимал, что речь идет об историческом решении, и явно хотел, чтобы другие разделили с ним эту ответственность. В совете приняли участие начальник штаба армии Тиберий Александр и главы легионов, трибуны и вассальные царьки.

Иосиф допущен на него не был и явно пересказывает происходивший там разговор со слов Тита.

Мнения участников этого судьбоносного совещания разделились: одни считали, что Храм в любом случае должен быть уничтожен, так как является главным центром жизни евреев всего мира, и пока он будет стоять, то будет постоянным источником мятежей. Другие предлагали пощадить Храм в случае, если евреи сложат оружие и дадут слово никогда больше не поднимать его против Рима. Если же они снова его поднимут, то Храм из места религиозного культа превратится в военную крепость, и вот тогда его действительно можно будет разрушить по всем законам.

И снова Иосиф выставляет Тита яростным сторонником сохранения Храма в качестве одной из самых больших жемчужин в короне Римской империи: «Но Тит сказал: „Если даже они будут сопротивляться с высоты храма, то и тогда не следует вымещать злобу против людей на безжизненных предметах и ни в каком случае не следует сжечь такое величественное здание; ибо разрушение его будет потерей для римлян, равно как и наоборот, если храм уцелеет, он будет служить украшением империи“. Фронтон, Александр и Цереал с видимым удовольствием присоединились к его мнению» (ИВ, 6:4:3).

В завершение совещания Тит приказал главам легионов дать своим солдатам небольшой отдых, затем погасить еще пылавший огонь, расчистить через развалины галерей дорогу к Храму и приготовиться к решающему штурму. Сам же он удалился в развалины Антонии и решил следить за ходом штурма с этого наблюдательного пункта. Его приказ сохранить Храм был передан по армии, но дальше, как принято говорить в наши дни, что-то пошло не так, и приказ был нарушен. Причем в массовом порядке.

Ряд исследователей считают, что на самом деле либо такого приказа не было, либо, дав обещание своим придворным евреям — Веренике, Агриппе Второму и Иосифу — пощадить Храм, Тит и не думал его выполнять. Удалившись в Антонию, он дал понять офицерам, что они могут действовать по своему усмотрению и он не будет сильно возражать, если приказ будет нарушен.

О том, насколько нарисованная Иосифом картина соответствует действительности, историки будут спорить еще долго. Был такой приказ или не был? Не мог ли и сам Иосиф быть введен в заблуждение по данному поводу? И почему он так упорно старается обелить Тита и снять с него ответственность за гибель Храма?

Вне сомнения, это событие стало для Иосифа, как и для всех евреев того времени, величайшей трагедией и травмой, и потому он должен был ненавидеть Тита, обвинять его как главнокомандующего вновь и вновь, а не искать ему оправданий. Но он этого не делает.

Такой авторитет во всем, что касается еврейской истории вообще и жизни Иосифа Флавия в частности, как Тесса Раджак, приходит к выводу, что Иосиф в данном случае говорил правду или по меньшей мере искренне верил, что говорит правду. Однако у нас есть свидетельства римских историков, опровергающих это мнение. И в первую очередь это свидетельство автора знаменитой «Священной хроники» Сульпиция Севера (363–410 или 429), утверждающего буквально следующее: «Говорят, что Тит созвал военный совет и спрашивал, должно ли разрушать такое здание, как храм. Некоторые полагали, что не следует уничтожать посвященного Богу здания, превосходящего великолепием все другие человеческие сооружения, что сохранение храма будет свидетельством кротости римлян, а его разрушение опозорит их неизгладимым пятном жестокости. Но другие, и в том числе сам Тит, говорили, что необходимее всего разрушить именно храм, чтобы совершенно искоренить веру иудеев и христиан; потому что эти два вида веры, хотя враждебны один другому, имеют одно и то же основание: христиане произошли из иудеев, и если истребить корень, то легко погибнет и ствол дерева. По божественному внушению, этим воспламенились все умы, и, таким образом, храм был разрушен» (2:30).

Разумеется, тут же находятся исследователи, утверждающие, что Север, будучи христианином, однозначно предвзят и доверять ему не стоит. Однако не меньшее число исследователей сходятся во мнении, что Север явно опирался на недошедшее до нас сочинение Тацита, да и из известной нам части «Анналов», в сущности, следует, что никаких сантиментов к евреям и их Храму Тит не испытывал. Скорее наоборот, все его последующие деяния косвенно подтверждают, что он вполне мог прямо или намеком дать добро на разрушение Храма и уничтожение всех, кто находился на его территории.

Вместе с тем Тит был явно заинтересован в том, чтобы снять с себя породившие к нему ненависть среди евреев обвинения в разрушении Храма и переложить их со своих плеч на чьи угодно — евреи жили по всей территории империи, они играли огромную роль в экономической жизни многих провинций и самого Рима; они пользовались огромным влиянием, причем не только материальным, но и духовным, на римскую аристократию, и потому окончательно ссориться с ними не стоило.

Не исключено, что снятие с Тита этих обвинений и было одной из главных целей написания «Иудейской войны», основным условием покровительства Иосифу и субсидирования его писательской деятельности, а потому он так старательно, порой перебарывая самого себя, выполнял эту задачу и вновь и вновь убеждал читателей, что пожар в Храме стал проявлением Божьей воли, римляне выступали лишь в роли ее «инструментов», а Тит так вообще тут ни при чем.

Из западных историков одним из первых на это обратил внимание Э. Ренан.

«В этом рассказе Иосифа много невероятного, — писал он. — Трудно поверить, чтобы римские легионы обнаружили такое неповиновение победоносному полководцу. Напротив, Дион Кассий утверждает, что Титу пришлось силой заставлять солдат войти в это святилище, внушавшее страх, так как рассказывали, будто все осквернители его всегда падали мертвыми на месте. Верно только то, что спустя несколько лет Тит был очень доволен тем, что в еврейском мире рассказывали это дело так же, как его передает Иосиф, и что пожар храма приписывали недисциплинированности его воинов или, скорее, сверхъестественному побуждению какого-нибудь бессознательного исполнителя высшей воли. „История Иудейской войны“ была написана в конце царствования Веспасиана, самое раннее в 76 году, когда Тит уже имел притязания на титул „утешения человеческого рода“ и хотел слыть образцом кротости и доброты. В предшествующие годы и в другом мире, нежели мир евреев, он, несомненно, принял бы похвалы в ином роде. Среди картин, которые несли на триумфе 71 года, была одна, изображавшая „пожар храма“, причем, очевидно, этот факт представлялся не иначе, как славным для его виновника. Около того же времени придворный поэт Валерий Флакк предлагает Домициану как лучшее употребление, какое он может сделать из своего поэтического таланта, воспеть войну в Иудее и изобразить его брата разбрасывающим всюду факелы пожара…»[54]

Итак, Ренан также приходит к выводу, что «Иудейская война» была написана в первую очередь для евреев империи с целью их примирения с Титом, а также для улучшения имиджа Тита среди симпатизирующих евреям и среди христиан, а и тех, и других в самом Риме, да и во всей империи во второй половине 70-х годов было немало — в том числе, как мы увидим, и благодаря уничтожению Титом Храма и Иерусалима.

Прорвавшись на территорию Храма, римляне мгновенно столкнулись с ожесточенным сопротивлением его защитников, и несколько часов бой шел с переменным успехом. Евреи, силы которых теперь были многократно меньше, чем у их врагов, бросались в новые атаки, заставляли противника отступать, но затем римляне отбрасывали их назад и всё больше и больше теснили к самому зданию Храма.

По словам Иосифа (а никаких других свидетельств того, что происходило в тот момент во дворе, а затем и в помещениях Храма, у нас не имеется), в какой-то момент один из солдат схватил горящую головню и (о, конечно же, по наущению свыше, ведь он был всего лишь «инструментом»!) бросил ее в золоченое окно Храма, и через минуту в его здании начался сильный пожар.

Евреи, издав страшный вопль и словно забыв о римлянах, бросились внутрь Храма тушить пожар, но тот лишь разгорался все больше и больше. Фейхтвангер выдвигает предположение, что брошенная солдатом головня попала на склад, где хранились дрова для жертвенника. И это и в самом деле было худшее, что могло случиться, — они запылали мгновенно, а затем огонь вырвался и в другие помещения.

Тит в это время отдыхал в одном из уцелевших покоев Антонии, но, услышав от гонца о вспыхнувшем пожаре, немедленно направился в Храм, где, собрав вокруг себя командиров, попытался отдать приказ потушить огонь. Но… вокруг него шел бой, звуки которого заглушали крики приказов, и солдаты, охваченные азартом схватки и ненавистью к евреям, не слышали или делали вид, что не слышат приказов своих командиров, и не обращали внимания на знаки, которые те делали руками.

Но тут в самую пору напомнить, что приказы в римской армии отдавались не голосом, а трубами, и странно, что в этот раз к ним «забыли» прибегнуть.

Тит, продолжает Иосиф, поспешил вслед за прорвавшимися солдатами внутрь Храма. Он вошел в Святая Святых и «нашел все гораздо более возвышенным, чем та слава, которой оно пользовалось у чужестранцев».

Иосиф продолжает настаивать, что Тит пытался заставить солдат начать тушить огонь, а центурион Либералий даже прибегнул для этого к палке, но… «Но гнев и ненависть к иудеям и пыл сражения превозмогли даже уважение к Цезарю и страх пред его карательной властью. Большинство кроме того прельщалось надеждой на добычу, так как они полагали, что если снаружи все сделано из золота, то внутренность храма наполнена сокровищами. И вот в то время, когда Цезарь выскочил, чтобы усмирить солдат, уже один из них проник вовнутрь и в темноте подложил огонь под дверными крюками, а когда огонь вдруг показался внутри, военачальники вместе с Титом удалились и никто уже не препятствовал стоявшим снаружи солдатам поджигать. Таким образом храм, против воли Цезаря, был предан огню» (ИВ, 6:4:7). «Против воли» — еще раз подчеркивает Иосиф, явно не замечая, что уже несколько перебарщивает с подобострастием Титу.

Таким образом, пожар, уничтоживший Второй Иерусалимский Храм, вспыхнул 10 августа 70 года, или 9 Ава, — в тот же день по еврейскому календарю, когда армией Навуходоносора был сожжен и Первый Храм (в 586 году до н. э.).

Евреи, и Иосиф в этом смысле был лишь одним из многих, увидели в этом куда большее, чем случайное совпадение.

«Как ни печальна и прискорбна гибель творения, удивительнейшего из всех ведомых миру и по объему, и по великолепию, и по роскошной отделке отдельных частей, славившегося к тому еще своей святостью, — однако утешением должна служить мысль о неизбежности судьбы для всего живущего, для всех творений рук человеческих и для всех мест земли. Замечательна в этом случае точность времени, с которой действовала судьба. Она предопределила для разрушения, как уже было сказано, даже тот же месяц и день, в который некогда храм был сожжен вавилонянами. От первоначального его сооружения царем Соломоном до пережитого нами разрушения, состоявшегося во второй год царствования Веспасиана, прошло тысяча сто тридцать лет семь месяцев и пятнадцать дней, а от вторичного его воссоздания Аггеем во второй год царствования Кира до разрушения при Веспасиане протекло шестьсот тридцать девять лет сорок пять дней», — пишет Иосиф (ИВ, 6:4:8).

День 9 Ава считается в иудаизме сакральным, и сегодня миллионы иудеев во всем мире в память о разрушении Храма проводят его в трауре, суточном посте и молитве. В современном Израиле в этот день не проводятся никакие праздничные мероприятия, закрыты многие кафе и рестораны и, само собой, не звучит веселая музыка. В синагогах всего мира в этот день читается «Плач Иеремии», который написан в память о разрушении Первого Храма в 586 году до н. э., но с той же точностью подходит и к трагедии 70 года н. э.:

«Как одиноко сидит столица некогда многолюдная, ныне как вдова! Великая среди народов — стала данницей. Плачет в ночи, и слеза — на щеке ее, нет ей утешителя. Ушла в изгнание Иудея, среди народов не нашла покоя. Дороги Сиона в трауре: нет идущих на праздник. Неприятели ее благоденствуют, Всевышний обрек ее на скорбь. Простер враг руку свою на все его сокровища. Посмотрите и увидите, разве есть горе, подобное тому, которое послал мне Всевышний в день Его гнева! С небес послал огонь на кости мои, готово в Его руке ярмо из грехов моих, сплелись они на шее моей. По героям моим я плачу, глаз мой, глаз мой роняет влагу. Прав Всевышний, ибо я перечила устам Его. Погрузились в землю врата Сиона, уничтожены и разбиты их засовы. Как море, велико разрушение твое. Кто исцелит тебя? Всплескивают руками из-за тебя все путники на дороге…»

Согласно еврейской традиции, и впоследствии, на протяжении всей мировой истории, все погромы, изгнания и другие страшные события в жизни евреев происходили именно 9 Ава. Так, 9 Ава в 1939 году началась Вторая мировая война, а в Треблинке в 1942 году в этот день заработал «конвейер смерти».

Талмуд, в отличие от Иосифа, не только не снимает с Тита ответственности за разрушение Храма, но и объявляет его величайшим злодеем и делает главным ответчиком за это преступление, а также расцвечивает его самыми мрачными красками. Так, согласно Талмуду, Тит, войдя в Святая Святых, вопреки рассказу Иосифа, привел туда блудницу и совершил с ней соитие на расстеленном на полу свитке Торы. Затем он проткнул завесу на Ковчеге Завета, и тут произошло чудо — из него закапала кровь. Тогда Тит сорвал завесу, висевшую над входом в Святая Святых, сложил в нее всю храмовую утварь, завернул завесу в виде тюка и велел отнести к себе в качестве трофея.

Безусловно, и эту картину вряд ли можно считать достоверной. Но, думается, по самому своему духу этот рассказ куда ближе к действительности, чем свидетельство Иосифа.

Еще одна неувязка возникает у историков с точной датой начала пожара в Храме. Сам Иосиф здесь несколько путается, и однажды называет в качестве такой даты 10 Ава. На самом деле это не принципиально — Храм и вся гора, на которой он был расположен, пылала в течение нескольких дней, и в течение нескольких дней римляне продолжали грабить храмовые сокровища и расправляться как с его защитниками, так и с женщинами, детьми и стариками, укрывшимися в Храме в надежде, что в последний момент Всевышний явит Свою милость и спасет Свой Дом и тех, кто нашел в нем убежище.

Римские солдаты поистине неистовствовали, убивая всех, кто попадался им под руку, и бросали в огонь младенцев. Тит, который предстает у Иосифа образцом благородства, лично приказал убить всех священнослужителей — коэнов и левитов, моливших о милосердии. При этом он цинично заметил, что для них большая честь погибнуть вместе с их Храмом.

Лион Фейхтвангер, основываясь на преданиях Талмуда, рисует в своей «Иудейской войне» страшную и одновременно величественную картину последних часов существования Второго Храма:

«Доктор Ниттай, подобно другим священнослужителям, проводил верующих в храм и серьезно и спокойно приступил к служению. Когда прорвалось пламя, на его старом ворчливом лице показалась улыбка. Он знал: сегодня явится знамение. Когда здание храма загорелось, он не бежал, подобно другим, через дворы, — наоборот, он и восемь окружавших его священников поднялись по храмовой лестнице. Идти вверх было хорошо; они находились пока еще в здании, подвластном рукам человеческим, но сейчас они будут наверху, под небом, близко к Ягве.

И вот они очутились на кровле, на высочайшей точке храма, а под ними были пламя и римляне. К ним доносились крики умирающих, грубое пение легионов, а из Верхнего города — неистовый вой. Тогда дух сошел на них, и голод вызвал перед ними видения. Раскачиваясь в такт, стали они монотонно, нараспев, как предписано, декламировать воинственные и победные песни из Священного Писания. Вырывали золотые острия, приделанные на кровле храма для защиты от птиц, швыряли их в римлян. Они смеялись, они стояли над пламенем, а над ними был Ягве, они чувствовали его дыхание. Когда настал час давать народу благословение, они подняли руки, раздвинули пальцы, как полагалось, и прокричали сквозь треск огня слова благословения, а за ними — исповедание веры, и на сердце у них было легко и свято.

Когда они кончили, Ниттай взял тяжелые ключи от больших храмовых врат, поднял их, чтобы все стоявшие вокруг него их видели, и воскликнул:

— О Ягве, ты не нашел нас достойными управлять домом твоим! О Ягве, возьми же обратно ключи! — И он подбросил ключи вверх. И он воскликнул: — Видите, видите вы руку?

И все видели, как с неба протянулась рука и подхватила ключи.

Затем балки затрещали, крыша обрушилась, и они нашли, что умирают милостивой смертью»[55].

Последним преступлением римлян в погибающем Храме стало сожжение заживо укрывшихся в его внутренних покоях шести тысяч женщин, детей и других немощных жителей города. Но Иосиф снова винит в их гибели не римлян, а некого лжепророка, который якобы возвестил народу: «Бог велит вам взойти к храму, где вы узрите знамение вашего спасения» (ИВ, 6:5:2).

«В несчастье человек становится легковерным», отмечает Иосиф Флавий, добавляя, что таких лжепророков в Иерусалиме в последние годы его существования было немало.

Однако вслед за этим он говорит, что незадолго до начала восстания против римлян, да и потом, было немало знамений свыше, которые явно указывали на приближение гибели Иерусалима и Храма, однако люди не могли их правильно истолковать.

«Вот какие были знамения, — пишет Иосиф. — Над городом появилась звезда, имевшая вид меча и в течение целого года стояла комета. Пред самым отпадением от римлян и объявлением войны, когда народ собрался к празднику опресноков, в восьмой день месяца Ксантика, в девятом часу ночи, жертвенник и храм вдруг озарились таким сильным светом, как среди белого дня, и это яркое сияние продолжалось около получаса. Несведущим это казалось хорошим признаком; но книговеды сейчас же отгадали последствия, на которые оно указывало и которые действительно сбылись. В тот же праздник корова, подведенная первосвященником к жертвеннику, родила теленка на священном месте. Далее, восточные ворота внутреннего притвора, сделанные из меди, весившие так много, что двадцать человек и то с трудом могли запирать их по вечерам, скрепленные железными перекладинами и снабженные крюками, глубоко запущенными в порог, сделанный из цельного камня, — эти ворота однажды в шесть часов ночи внезапно сами собою раскрылись. Храмовые стражники немедленно доложили об этом своему начальнику, который прибыл на место, и по его приказу ворота с трудом были вновь закрыты. Опять профаны усматривали в этом прекрасный знак, говоря, что Бог откроет пред ними ворота спасения; но сведущие люди видели в этом другое, а именно, что храм лишился своей безопасности, что ворота его предупредительно откроются врагу и про себя считали этот знак предвестником разрушения. Спустя несколько дней после праздника, 21-го месяца Артемизия показалось какое-то призрачное, едва вероятное явление. То, что я хочу рассказать, могут принять за нелепость, если бы не было тому очевидцев и если бы сбывшееся несчастье не соответствовало этому знамению. Перед закатом солнца над всей страной видели мчавшиеся в облаках колесницы и вооруженные отряды, окружающие города. Затем, в праздник пятидесятницы, священники, как они уверяли, войдя ночью, по обычаю служения, во внутренний притвор, услышали сначала как бы суету и шум, после чего раздалось множество голосов: „давайте, уйдем отсюда!“ Еще знаменательнее следующий факт. Некто Иошуа, сын Анана, простой человек из деревни, за четыре года до войны, когда в городе царили глубокий мир и полное благоденствие, прибыл туда к тому празднику, когда по обычаю все иудеи строят для чествования Бога кущи, и близ храма вдруг начал провозглашать: „Голос с востока, голос с запада, голос с четырех ветров, голос, вопиющий над Иерусалимом и храмом, голос, вопиющий над женихами и невестами, голос, вопиющий над всем народом!“

Денно и нощно он восклицал то же самое, бегая по всем улицам города. Некоторые знатные граждане, в досаде на этот зловещий клич, схватили его и наказали ударами очень жестоко. Но не говоря ничего ни в свое оправдание, ни в особенности против своих истязателей, он все продолжал повторять свои прежние слова. Представители народа думали — как это было и в действительности, — что этим человеком руководит какая-то высшая сила, и привели его к римскому прокуратору; но и там, будучи истерзан плетьми до костей, он не проронил ни просьбы о пощаде, ни слезы, а самым жалобным голосом твердил только после каждого удара: „о, горе тебе Иерусалим!“ Когда Альбин — так назывался прокуратор — допрашивал его, „кто он такой, откуда и почему он так вопиет“, он и на это не давал никакого ответа и продолжал по-прежнему накликивать горе на город. Альбин, полагая, что этот человек одержим особой манией, отпустил его. В течение всего времени до наступления войны он не имел сношений ни с кем из жителей города: никто не видал, чтоб он с кем-либо обменялся словом; день-деньской он все оплакивал и твердил, как молитву, „горе, горе тебе, Иерусалим!“ Никогда он не проклинал того, который его бил (что случалось каждый день), равно как и не благодарил, если кто его накормил. Ни для кого он не имел иного ответа, кроме упомянутого зловещего предсказания. Особенно мощно раздавался его голос в праздники, и, хотя он это повторял семь лет и пять месяцев, его голос все-таки не охрип и не ослабевал. Наконец, во время осады, когда он мог видеть глазами, что его пророчество сбывается, обходя по обыкновению стену с пронзительным криком „горе городу, народу и храму“, он прибавил в конце: „горе также и мне!“ В эту минуту его ударил камень, брошенный метательной машиной, и замертво повалил его на землю. Среди этого горестного восклицания он испустил дух» (ИВ, 6:5:3).

Далее Иосиф делает вывод о том, как это непросто — правильно истолковывать знамения, в духе саддукеев говорит о неотвратимости судьбы, а заодно и напоминает о том, что он сам уже один раз выступал в роли истинного пророка и нашел правильное толкование предвидения Священного Писания:

«Если вникнуть во все это, то нужно прийти к заключению, что Бог заботится о людях и разными путями дает им знать, что именно служит к их благу; только собственное безумие и личная злость ввергают людей в гибель. Так точно иудеи после падения Антонии сделали свой храм четырехугольным, не взирая на то, что в их пророчествах написано, что город и храм тогда будут завоеваны, когда храм примет четырехугольную форму. Главное, что поощряло их к войне, было — двусмысленное пророческое изречение, находящееся также в их священном писании и гласящее, что к тому времени один человек из их родного края достигнет всемирного господства. Эти слова, думали они, указывают на человека их племени, и даже многие из их мудрецов впадали в ту же ошибку, между тем в действительности пророчество касалось воцарения Веспасиана, избранного императором в иудейской земле. Но людям не дано избегать своей судьбы даже тогда, когда они предвидят ее. Иудеи толковали одни предзнаменования по своему желанию, а относились к другим совсем легкомысленно, пока, наконец, падение родного города и собственная гибель не изобличила их в неразумии» (ИВ, 6:5:4).

О знамениях, предвещающих разрушение Храма, говорит и Талмуд: «За сорок лет до разрушения Второго Храма светильник, прежде неугасимый, стал потухать, и врата Святилища начали открываться сами собою» (Йома, 39).

А трактат «Эйха-Раба» от имени рабби Леви рассказывает легенду, согласно которой в течение шести лет перед разрушением Храма архангел Гавриил держал в руке горящий уголь, но не спешил бросить его в царство Израильское в надежде, что народ раскается.

Любопытно, что о знамениях, предвещавших гибель Иерусалима, говорит в своей истории и Тацит: «Над городом стали являться знамения, которые народ этот, погрязший в суевериях, но не знающий религии, не умеет отводить ни с помощью жертвоприношений, ни очистительными обетами. На небе бились враждующие рати, багровым пламенем пылали мечи, низвергавшийся из туч огонь кольцом охватывал храм. Внезапно двери святилища распахнулись, громовый, нечеловеческой cилы голос возгласил: „Боги уходят“, — и послышались шаги, удалявшиеся из храма. Но лишь немногим эти знамения внушали ужас; большинство полагалось на пророчество, записанное, как они верили, еще в древности их жрецами в священных книгах: как раз около этого времени Востоку предстояло якобы добиться могущества, а из Иудеи должны были выйти люди, предназначенные господствовать над миром. Это туманное предсказание относилось к Веспасиану и Титу, но жители, как вообще свойственно людям, толковали пророчество в свою пользу, говорили, что это иудеям предстоит быть вознесенными на вершину славы и могущества, и никакие несчастья не могли заставить их увидеть правду» (5:13:1–3).

Как уже было сказано, разрушение Храма воспринималось Иосифом не только как общенациональная, но и как глубоко личная трагедия. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что он пытался ввести новое национальное летосчисление, в котором все события делились бы на до и после разрушения Второго Храма.

То, что он одним из первых подвел под это событие теологическую базу, и она, повторим, совпадает в целом с той, которая была провозглашена духовными лидерами еврейского народа и используется до наших дней, нисколько эту боль не снимало. То, что он прекрасно сознавал, какую ответственность несут за это разрушение те, кто узурпировал за собой право называться военными и политическими вождями нации и всячески пытался оправдать Тита, а вместе с ним и всю римскую армию, отнюдь не означало, что он простил им этот варварский акт — что бы он ни писал в «Иудейской войне». У него, вне сомнения, был свой личный счет к римлянам, который он так до конца и не предъявил им, но о котором не раз намекал или обмолвливался в своих сочинениях.

Храм, по его собственному признанию, продолжал гореть еще долго. Как уже было сказано, еще несколько дней римляне добивали тех уже безоружных и не способных оказать сопротивление, кто оставался в Храме, и продолжали разграбление его бесчисленных сокровищ. По признанию Иосифа, «добычей все солдаты были так нагружены, что в Сирии золото упало в цене наполовину против прежнего». Апофеозом всего происходящего стали языческие жертвоприношения, которые римляне совершили на территории еще только полуразрушенного Храма.

В той безумной ситуации, в которой он оказался, Иосиф решил спасти жизни своих близких и хотя бы некоторых своих соплеменников и вымолить для них у Тита сохранение жизни и свободы. А что еще он мог сделать?!

Глава 9. Агония

И все же это был еще не конец. Нижний и Верхний, хорошо защищенные районы города продолжали оставаться в руках евреев. Кроме того, многие защитники Храма, поняв, что сражение проиграно, успели перебежать в находившийся неподалеку царский дворец, бывший хорошо укрепленной крепостью, построенной Иродом как раз на тот случай, если в столице вспыхнет мятеж и ему нужно будет место, где он сможет отсидеться до подхода помощи. Так что полностью оккупировать город было совсем непросто. Это было сопряжено для римлян с новыми огромными потерями, и в надежде на то, что Тит не захочет их нести, Симон бар Гиора и Иоанн Гисхальский впервые по собственной инициативе предложили Титу начать переговоры.

И вновь Иосиф выступает в роли адвоката Тита и, пытаясь оправдать его пред историей, называет «человеколюбивым» и утверждает, что, разрушив Храм, он все еще надеялся спасти сам город, а потому, став у Западной стены Храма, произносит страстную речь, в которой с позиции победителя диктует свои условия. По законам жанра Иосиф приводит целиком эту речь, хотя опять-таки, вероятнее всего, выступает в роли спичрайтера-мажора и многое добавляет от себя.

В зачине речи Тит констатировал, что мятежники начали такие переговоры слишком поздно, и упрекает их в том, что они пошли на них только после того, как «насытились страданиями вашего отечества», и, «не рассчитав вашего могущества и чашей собственной слабости, в безумной ярости погубили и народ, и город, и храм».

Он говорил о том, что самим фактом мятежа против Рима они заслуживают смерти; что изначально они исходили из ложной оценки мощи своих крепостей, своего мужества и хитрости вождей, и напомнил, что Рим побеждал в прошлом и более могущественных врагов — таких как карфагеняне, но самим этим сравнением он, безусловно, делает честь евреям.

Тит, безусловно, прибег и к некоторому перехлесту, утверждая, что против евреев воевала лишь «ничтожная часть римской армии», хотя, как уже говорилось, к Иудее было стянуто более трети всей имевшейся тогда у Рима военной мощи, и это была самая крупная и ожесточенная военная кампания за всю историю империи.

Основная идея речи Тита сводилась к тому, что евреи должны просто признать свое поражение и сдаться на милость победителя, если хотят сохранить в неприкосновенности хотя бы часть Иерусалима. А дальше он казнит тех, кого сочтет виновными в мятеже, но помилует остальных.

«Что хотите вы еще спасти? — воскликнул Тит. — Что может вызвать хотя бы отдаленное сравнение с тем, что уже погибло? Да и какую цену может иметь ваша жизнь после падения Храма? Однако вы и теперь еще стоите здесь под оружием? Даже в самом крайнем положении вы все-таки не хотите и вида подать, что нуждаетесь в милости! Несчастные! На что вы еще уповаете? Народ ваш мертв, храм погиб, город — мой, в моих руках и ваша жизнь, и вы еще лелеете славу героической смерти? Но я не желаю состязаться с вами в безумии; если вы бросите оружие и сдадитесь, так я дарую вам жизнь. Как кроткий домохозяин, я накажу только неисправимых, а остаток спасу для себя» (ИВ, 6:6:2) — такими словами Тит завершил свою речь.

В ответ ему было заявлено, что условие о капитуляции принято быть не может, так как защитники города поклялись не сдаваться римлянам ни на каких условиях и не могут нарушить клятву. Поэтому они просят лишь дать им беспрепятственно выйти со своими семьями из города, и тогда римляне без всяких потерь станут его полновластными хозяевами.

Этот ответ, сама попытка побежденных поставить ему условия привели Тита в такую ярость, что он объявил: отныне больше никому, включая перебежчиков, не будет пощады. Одновременно он разрешил своим солдатам начать грабеж и сожжение Нижнего города, и вскоре там запылало здание архива и городского совета, а затем и другие дома. Впрочем, жертв во время этого грандиозного пожара было немного: в большинстве домов давно уже лежали только трупы их владельцев. Некоторые, правда, пытались укрыться с семьями в подвалах или подземных ходах, но огонь заставлял их покидать эти убежища, а выйдя на улицу, они тут же безжалостно были убиты римлянами.

Судя по всему, 19 августа 70 года Нижний город был уничтожен, и Тит отдал указания начать строить осадные валы для взятия Верхнего города, в котором всё еще оставались сотни тысяч людей. По-видимому, жители города раскололись во мнениях о том, что делать дальше.

Одни считали, что жить больше незачем и надо умереть, но умереть достойно, с оружием в руках, унеся с собой в могилу как можно больше римлян. Но другие просто хотели жить; их, видимо, было больше, и потому, несмотря на заявление Тита о том, что больше никакой пощады сдавшимся в плен не будет, они начали перебегать к римлянам.

Как оказалось, это был правильный ход: римляне к тому времени уже пресытились убийствами, а потому Тит решил нарушить свое обещание и утвердил суд, который решал судьбу перебежчиков: тех, кто был уличен в участии в войне, казнили, а остальных либо обращали в рабство, либо отпускали на свободу. Иосиф утверждает, что только последних было 40 тысяч человек, а тех, кто стал рабами, просто не считали.

В эти же дни, сообщает Иосиф, Тит согласился на предложение явившегося к нему для переговоров коэна Иешуа пощадить нескольких оставшихся в живых священнослужителей в обмен на передачу ему заблаговременно вынесенных из Храма некоторых священных артефактов. Так в распоряжении Тита оказались золотые светильники, столы, чаши и другая храмовая утварь, а также храмовые завесы, облачения первосвященника и рядовых коэнов.

В начале сентября осадные валы были завершены, и на них стали устанавливать боевые машины. Засевшие в Верхнем городе евреи еще попытались сделать несколько вылазок и помешать врагу установить боевую технику, но моральный их дух уже был подорван, и потому Симон бар Гиора и Иоанн Гисхальский решили без боя сдать способный выдержать многомесячную осаду царский дворец и укрылись вместе с остатком своих сторонников в каком-то подземелье — в иллюзорной надежде прорыть из него туннель и выбраться за стены города. На башнях дворца были водружены римские знамена, после чего 8 сентября солдаты беспрепятственно вошли в Верхний город. Снова начались грабежи и убийства. Хотя Тит и отдал приказ убивать только вооруженных и сопротивляющихся, а остальных брать в плен, стариков, младенцев и просто слабых убивали на месте — рабов уже было так много, что их просто некуда было девать, и потому в живых оставляли лишь самых сильных и способных к тяжелой работе.

Тут, наверное, самое время снова предоставить слово самому Иосифу: «Конец войны оказался для них (римлян. — П. Л.) гораздо легче, чем можно было ожидать по ее началу. Им самим казалось невероятным, что последней стеной они овладели без кровопролития. И они сами недоумевали, что не нашли здесь ожидаемого противника. Тогда они устремились с обнаженными мечами по улицам, убивая беспощадно все попадавшееся им на пути и сжигая дома вместе с бежавшими туда. Они грабили много, но часто, вторгаясь в дома за добычей, они находили там целые семейства мертвецов и крыши, полные умерших от голода, и так были устрашены этим видом, что выходили оттуда с пустыми руками. Однако искреннее сожаление, которое они питали к погибшим, не простиралось на живых: всех, попадавшихся им в руки, они умерщвляли, запруживая трупами узкие улицы и так наводняя город кровью, что иные загоревшиеся дома были потушены этой кровью…

…Когда Тит вступил в город, он дивился его могучим укреплениям, в особенности же тем трем башням, которые тираны в своем безумии покинули. Рассматривая вышину массивного сооружения, чудовищную величину каждого камня и тщательность сочленения их, он воскликнул: „Мы боролись, покровительствуемые Богом; только он мог оттолкнуть иудеев от таких крепостей, ибо что значили бы человеческие руки или машины против таких башен?“ В этом роде он еще долго беседовал со своими друзьями. Пленников, брошенных тиранами в крепости, он выпустил на свободу; остальную часть города он разрушил, стены срыл, но те башни он оставил нетронутыми, в память покровительствовавшего ему счастья, которое предало в его руки и непобедимое» (ИВ: 6:8:5–9:1).

Оставленных в живых пленников, как скот, согнали на женский двор Храма. Самых молодых и здоровых Тит отправил на египетские рудники, еще часть отправил в дар провинциям для гибели на цирковых аренах, часть была отобрана для продажи, а несколько десятков самых статных и красивых Тит отобрал для участия в будущем триумфальном шествии по Риму.

По свидетельству Иосифа, за время осады Иерусалима погибло и умерло 1 100 000 человек, при этом общее число жителей города перед ее началом он оценивает в 2 565 000 человек, отмечая, что осада началась одновременно с началом праздника Песах, когда в Иерусалим пришло множество паломников со всех концов страны, и в результате все эти люди оказались, по сути дела, в ловушке. Однако историкам называемые им цифры кажутся не просто завышенными, а многократно завышенными. А вот его оценка, что всего было взято 97 тысяч пленных, наоборот, возможно, была несколько заниженной. Еще 11 тысяч, по словам Иосифа, умерли от голода — часть потому, что стражники отказывали им в еде и питье, а часть сами отказывались есть некошерную, то есть запрещенную евреям законами Торы, пищу[56].

Как мы уже упоминали, Иосиф в эти дни видел свою миссию в том, чтобы воззвать к милосердию Тита и попытаться спасти как можно больше жизней соплеменников. В «Жизнеописании» он рассказывает, что после падения города Тит милостиво разрешил ему взять все, что он пожелает, и Иосиф в первую очередь бросился спасать свитки Торы и другие священные книги и упросил Тита освободить своего брата и 50 друзей. Затем, оказавшись на территории Храма, превращенной в гигантский лагерь военнопленных, он упросил своего патрона освободить без всякого выкупа и восстановить в гражданских правах около 190 женщин и девушек из знатных семей.

Потом Тит отправил его с отрядом всадников в деревню Текоа присмотреть место для военного лагеря, и там среди сотен распятых он узнал трех своих друзей и умолил Тита снять их с креста. Больше того — Тит дал указание попробовать исцелить этих троих от ран, но для двоих это оказалось слишком поздно, и короткое время спустя они скончались. Таким образом, всего Иосиф лично спас от смерти или рабства более 240 человек.

Наконец, в заключении Шестой книги «Иудейской войны» Иосиф приводит хронологию истории Иерусалима, по поводу которой опять-таки высказано много разных мнений, но которая все равно берется за основу многими серьезными исследователями: «Таким образом, на втором году царствования Веспасиана, в 8-й день месяца гарпея, Иерусалим был завоеван. Пять раз он был прежде покорен, причем один раз также разрушен. Раз он был взят царем египетским Асохеем, затем Антиохом, после Помпеем, а за ним Сосием сообща с Иродом. Во всех этих случаях город был каждый раз пощажен; но еще до них он был завоеван вавилонским царем и им же разрушен спустя 1468 лет и шесть месяцев после его основания. Первый основатель города был ханаанский владетель, имя которого на туземном языке означает „Праведный царь“, каким он был и на самом деле. Поэтому он был первым жрецом Бога, которому основал святилище, причем город, называвшийся прежде Солима, был им же переименован в Иерусалим. Позже иудейский царь Давид изгнал ханаанеев из города и населил его своими соплеменниками. 477 лет и 6 месяцев после него город был разрушен вавилонянами. От царя Давида, первого иудейского царя в Иерусалиме, до разрушения, произведенного Титом, прошло 1179 лет, а от первоначального основания до последнего завоевания 2177 лет. Ни древность города, ни неимоверное богатство его, ни распространенная по всей земле известность народа, ни великая слава совершавшегося в нем богослужения не могли спасти его от падения. Таков был конец иерусалимской осады» (ИВ, 6:10).

С точки зрения римлян война была окончена. Почти.

Глава 10. Горе побежденным!

Когда улицы Иерусалима были окончательно опустошены как от их жителей, так и от имущества, Тит отдал приказ сравнять великий город и руины Храма с землей, оставив только часть Западной стены Храма, чтобы расположить под ее прикрытием лагерь с гарнизоном, а также три построенных некогда Иродом Великим башни — Фазаэль, Гиппик и Мариаму, одна из которых под именем «Башни Давида» высится над Старым городом Иерусалима до сих пор, как до сих пор стоит часть Западной стены Храма, называемая евреями «Стеной Плача»[57].

В эти же сентябрьские дни 70 года Тит устроил большой парад в честь победы, на котором со специально построенной трибуны поблагодарил свою армию за победу в войне, а также наградил наиболее отличившихся в ней легионеров повышением в звании и заменявшими в те времена ордена и медали золотыми венками, шейными цепями и копьями или серебряными знаменами и, само собой, дополнительной долей добычи.

В своей речи он в первую очередь отдал должное своим солдатам за то, что они сражались, чтобы, «насколько это зависело от вас, расширить господство вашего отечества и тем ясно показать миру, что ни численное превосходство, ни могучие крепости, ни величина города, ни слепая безумная отвага и зверская свирепость врага не могут устоять против могущества римлян, хотя бы даже одни или другие из наших врагов во многом покровительствуемы были счастьем» (ИВ, 7:1:2).

После этого Тит оставил в Иерусалиме в качестве охраняющего город и провинцию гарнизона 10-й легион. 12-й, потерпевший под командованием Цестия в 67 году поражение, приведшее к восстанию, он отослал в Малую Азию, а два оставшихся легиона должны были сопровождать его в Египет, откуда он и намеревался отправиться в Италию.

Ликующая армия провозгласила его «цезарем». Подобное высшее звание было принято время от времени вручать одержавшему победу в войне полководцу, и оно еще не означало, что этот полководец претендует на императорский трон в Риме. Однако когда слухи об этом дошли до Веспасиана, они ему не понравились — он заподозрил сына в вынашивании планов отстранения его от власти.

Видимо, чтобы хоть как-то продемонстрировать свою лояльность, Тит, поначалу разместившийся со своей армией в приморской Кейсарии, направился в Кейсарию Филиппову, к Иордану, чтобы там пышно отметить день рождения своего брата Домициана.

В честь этого события, «человеколюбивый» Тит велел казнить несколько тысяч еврейских пленников, а также устроил на стадионе города большие игры, в ходе которых были растерзаны дикими животными или погибли в гладиаторских боях еще две с половиной тысячи пленных.

Видимо, именно в дни нахождения Тита в Кейсарии Иоанн Гисхальский, не выдержав мук голода, вышел с остатком своих людей из подземелья, где прятался, и сдался римлянам. Тит приговорил его к пожизненному заключению и велел подготовить к отправке в Рим для участия в триумфе.

Спустя несколько дней, отчаявшись прокопать подземный ход за стену города, также решил сдаться римлянам и Симон бар Гиора. Однако он обставил свою капитуляцию как можно более театрально. В белом хитоне и пурпурном плаще он внезапно появился перед римскими солдатами на руинах Храма, пытаясь, по мнению Ренана, таким образом симулировать свое воскресение из мертвых и выдать себя за мессию.

Солдаты поначалу и в самом деле немного опешили, а Симон заявил, что будет разговаривать только с начальником гарнизона Терентием Руфом.

Однако Руф нисколько не впечатлился этим трюком, а велел заковать пленника в оковы и отправить вслед за Иоанном в Кейсарию к Титу. Тот приговорил Симона бар Гиору к смертной казни, но сама казнь опять-таки должна была состояться во время триумфа в Риме.

Триумф этот должен был ознаменовать приобщение Тита к пантеону величайших воинов и полководцев империи. Но по сути триумфальное шествие Тита началось еще в Кейсарии, откуда он двинулся с армией в Бейрут. Затем Тит побывал в различных городах Сирии, где его с ликованием встречали толпы народа, искренне радовавшиеся его победе над евреями и не скрывавшими своих надежд, что он поможет им избавиться и от еврейского населения в их городах. В том же Бейруте 17 ноября под ликование толпы было убито еще несколько тысяч еврейских пленников, а в Антиохии незадолго перед его приездом произошел грандиозный еврейский погром, поводом к которому послужило обвинение местных евреев в поджоге центра города, в результате чего погибли рынок и административные здания. Как выяснилось впоследствии, обвинение было ложным: поджог был осуществлен несколькими греками, запутавшимися в долгах и решившими с помощью огня уничтожить свои долговые записки. Но это никого не интересовало.

Однако, что любопытно, Тит, не щадивший пленных иудеев, отказал жителям Антиохии в их просьбе об изгнании евреев из города, объяснив, что после разрушения Иудеи тем просто некуда податься. Отклонил он и просьбу о поражении их в гражданских правах. Так же повел он себя и в других городах Сирии, хотя в некоторых из них согласился на разрушение синагог и постройку на их месте театров или стадионов. Строительство осуществлялось на деньги, полученные за счет продажи еврейских рабов, или на средства, полученные из распродажи взятой в Иудее добыче.

По пути в Египет Тит еще раз посетил руины Иерусалима, вновь поразился деянию своей армии, приведшей некогда цветущий край в полное запустение, и уже оттуда направился в Египет, еще раз отпраздновав свою грандиозную победу в Александрии. Так что в Рим он вернулся только в конце мая или начале июня 71 года и почти сразу же после возвращения занялся организацией триумфа.

В «Жизнеописании» Иосиф сообщает, что Тит, собираясь отправиться в Рим, взял его с собой «в плаванье, оказывая всяческие почести». Однако и Ренан, и другие историки сходятся во мнении, что, вероятнее всего, Иосиф вместе с Агриппой, Вереникой и Тиберием Александром входил в его свиту во время всего путешествия в Кейсарию, Ливан и Сирию, а значит они были свидетелями тех зверств (другое слово тут подобрать трудно), которые позволяли себе римляне и местные жители по отношению к пленным евреям, и именно они убедили Тита воздержаться от лишения прав живущих в городах этих провинций своих соплеменников.

Мы можем только представить, что испытывал Иосиф, наблюдая за тем, как евреи убивают друг друга или гибнут, разрываемые на куски львами, пантерами и прочими хищниками на цирковых аренах. Хотя не исключено, что он просто избегал этих зрелищ, и именно поэтому сообщает об этом предельно сухо.

Зато он подробно описывает прибытие Тита в Рим. Встречать его в сопровождении огромной толпы народа выехал сам Веспасиан с младшим сыном Домицианом. При этом Веспасиан не скрывал своей радости от приезда сына: это снимало с того всякие подозрения в посягательстве на власть императора. Согласно Светонию, Тит обнял отца со словами: «Приехал я, батюшка, приехал!» — и толпа возликовала, видя всю императорскую семью вместе: ее члены явно были исполнены родственной любви, что случалось на вершине власти не часто.

За то время, пока Тит вел иудейскую кампанию, Веспасиан сумел вернуть Рим к нормальной жизни, укротить мятежи в других провинциях, и на всей территории империи, наконец, установилось спокойствие.

Тит, вопреки своему бережливому отцу, считавшему подобные празднества напрасной тратой денег, был убежден, что триумф необходим. Надо было донести до граждан тот факт, что новая императорская династия вернула Риму его былое величие и процветание, и тем самым значительно укрепить ее престиж в народе.

Подготовка к триумфу заняла всего несколько дней. Нет никакого сомнения, что для этого грандиозного празднования были задействованы лучшие римские декораторы и специалисты по организации массовых зрелищ, и оно стоило огромных средств.

Сам триумф, по идее Тита и «авторов сценария», должен был символизировать прежде всего победу римской религии, римского оружия и римских ценностей над иудейскими, и потому немалое место в нем было уделено религиозным церемониям с участием Веспасиана и Тита. Для усиления зрелищности были сооружены своего рода деревянные вышки на колесах в несколько этажей, причем каждый этаж представлял собой просматривающуюся с четырех сторон сцену, и на каждой сцене разыгрывался мини-спектакль, воспроизводящий те или иные эпизоды Иудейской войны, и каждая серия картин заканчивалась появлением и арестом Симона бар Гиоры. Пронесли перед римлянами и трофеи, в том числе храмовую утварь и самые священные для евреев реликвии — храмовый семисвечник, Ковчег Завета, золотые столы для приношения хлебов, завесу Святая Святых и т. п.[58].

Перед римлянами должна была пройти также процессия из семисот пленных еврейских воинов, которых перед триумфом облачили в роскошные одежды. В этой толпе шествовал и Симон бар Гиора, казнь которого должна была стать частью грандиозного спектакля. Ну и, само собой, принимали участие в шествии сами триумфаторы — Тит и Веспасиан, ехавшие на колесницах в сопровождении армии.

Уже накануне триумфа вдоль дороги выстроились сотни тысяч людей. В этой толпе буквально яблоку негде было упасть, и страже пришлось приложить немало усилий, чтобы удержать зрителей в обозначенных границах.

Иосиф описывает это шествие мастерским языком репортажа, в мельчайших подробностях, и потому нам не остается ничего другого, как предоставить ему слово и привести еще одну пространную цитату из «Иудейской войны»:

«Еще ночью все войско выстроилось в боевом порядке под начальством своих командиров у ворот не верхнего дворца, а вблизи храма Исиды, где в ту ночь отдыхали императоры; с наступлением же утра Веспасиан и Тит появились в лавровых венках и обычном пурпуровом одеянии и направились к портику Октавии. Здесь ожидали их прибытия сенат, высшие чиновники и знатнейшие всадники. Перед портиком была воздвигнута трибуна, на которой были приготовлены для триумфаторов кресла из слоновой кости. Как только они прибыли туда и опустились на эти кресла, войско подняло громовой клич и громко восхваляло их доблести. Солдаты были тоже без оружия, в шелковой одежде и в лавровых венках. Приняв их приветствия, Веспасиан подал им знак замолчать. Наступила глубокая тишина, среди которой он поднялся и, покрыв почти всю голову тогой, прочел издревле установленную молитву; точно таким же образом молился Тит. После молитвы Веспасиан произнес перед собранием краткую, обращенную ко всем речь и отпустил солдат на пиршество, обыкновенно даваемое им в таких случаях самим императором. Сам же он проследовал к воротам, названным триумфальными вследствие того, что через них всегда проходили триумфальные процессии. Здесь они подкрепились пищей, оделись в триумфальные облачения, принесли жертву богам, имевшим у этих ворот свои алтари, и открыли триумфальное шествие, которое подвигалось мимо театров, для того чтобы народ легче мог все видеть.

Невозможно описать достойным образом массу показывавшихся достопримечательностей и роскошь украшений, в которых изощрялось воображение, или великолепие всего того, что только может представить себе фантазия: произведений искусства, предметов роскоши и находимых в природе редкостей. Ибо почти все драгоценное и достойное удивления, что приобретали когда-нибудь зажиточные люди и что считалось таким отдельными лицами, — все в тот день было выставлено напоказ, чтобы дать понятие о величии римского государства. Разнообразнейшие изделия из серебра, золота и слоновой кости видны были не как при обыкновенном торжестве, но точно рекой текли перед глазами зрителей. Ткани, окрашенные в редчайшие пурпуровые цвета и испещренные тончайшими узорами вавилонского искусства; блестящие драгоценные камни в золотых коронах или в других оправах проносились в таком большом количестве, что ошибочным казалось то мнение, будто предметы эти составляют редкость. Носили также изображения богов больших размеров, весьма художественно отделанные и изготовленные исключительно из драгоценного материала. Далее вели животных разных пород, каждое — украшенное соответствующим убранством. Даже многочисленные носильщики всех драгоценностей были одеты в пурпуровые и золототканые материи. Особенным богатством и великолепием отличалась одежда тех, которые были избраны для участия в процессии. Даже толпа пленников одета была не просто; пестрота и пышность цветов их костюмов скрашивали печальный вид этих изможденных людей. Но величайшее удивление возбуждали пышные носилки, которые были так громадны, что зрители только боялись за безопасность тех, которые их носили. Многие из них имели по три, даже по четыре этажа. Великолепное убранство их одновременно восхищало и поражало; многие были обвешаны золототкаными коврами, и на всех их были установлены художественные изделия из золота и слоновой кости. Множество отдельных изображений чрезвычайно живо воспроизводило войну в главных ее моментах. Здесь изображалось, как опустошается счастливейшая страна, как истребляются целые толпы неприятельские, как одни из них бегут, а другие попадают в плен; как падают исполинские стены под ударами машин; как покоряются сильные крепости, или как взбираются на самый верх укреплений многолюднейших городов, как войско проникает через стены и наполняет все кровью; умоляющие жесты безоружных, пылающие головни, швыряемые в храм, обваливающиеся над головами своих обитателей, наконец, после многих печальных сцен разрушения, водяные потоки, — не те, которые орошают поля на пользу людям или животным, а потоки, разливающиеся по охваченной повсюду пожаром местности. Так изображены были все бедствия, которые война навлекла на иудеев. Художественное исполнение и величие этих изображений представляли события как бы воочию и для тех, которые не были очевидцами их. На каждом из этих сооружений был представлен и начальник завоеванного города в тот момент, когда он был взят в плен. Затем следовали также многие корабли. Предметы добычи носили массами, но особенное внимание обращали на себя те, которые взяты были из храма, а именно: золотой стол, весивший много талантов, и золотой светильник, имевший форму, отличную от тех, которые обыкновенно употребляются у нас. По самой середине подымался из подножия столбообразный стержень, из которого выступали тонкие ветви, расположенные наподобие трезубца; на верхушке каждого выступа находилась лампадка; всех лампадок было семь, символически изображавших седьмицу иудеев. Последним в ряду предметов добычи находился Закон иудеев. Вслед за этим множество людей несло статуи богини Победы, сделанные из слоновой кости и золота. После ехал Веспасиан, за ним Тит, а Домициан в пышном наряде ехал сбоку на достойном удивления коне.

Конечной целью триумфального шествия был храм Юпитера Капитолийского. Здесь, по старинному обычаю, все должны были ожидать, пока гонец не возвестит о смерти вражеского вождя. Это был Симон, сын Гиоры, участвовавший в шествии среди других пленников. Теперь на него накинули веревку и, подгоняя его ударами плетей, стража втащила его на возвышающееся над форумом место, где по римским законам совершается казнь над осужденными преступниками. Когда было объявлено о его смерти, поднялось всеобщее ликование, и тогда начались жертвоприношения. Благополучно окончив это с установленными молитвами, императоры возвратились во дворец. Некоторых они пригласили к своему столу; остальная же масса пировала по домам. Ибо в этот день римляне праздновали как победу над врагами, так и конец внутренних распрей и зарю надежды на лучшее будущее» (ИВ, 7:5:4–6).

Иосиф, вне сомнения, был одним из зрителей триумфа, причем, скорее всего, занимал одно из мест, отведенных для почетных гостей, с которого было хорошо видно все происходящее, — иначе такую точность деталей в его описании не объяснить.

Но в то самое время, когда большая часть населения Рима ликовала, в еврейском квартале на правом берегу Тибра царило траурное молчание. Гибель Иерусалима и Храма стала для римских евреев тяжелым ударом, и, сохраняя внешнюю лояльность империи, они испытывали огромную боль. И хотя большинство сознавало, что случившееся во многом произошло из-за экстремизма Симона бар Гиоры и Иоанна Гисхальского, фактически совершивших путч и отстранивших от власти законное правительство города и страны, они не могли простить этого Титу — что бы там ни говорили о том, что он был лишь оружием в руках Божественного провидения.

И, само собой, к Иосифу они относились как к предателю, коллаборационисту, от которого надо было держаться подальше, как от прокаженного.

Тем не менее именно Иосифу и только ему суждено было стать летописцем трагических событий в Иудее последующих лет. После ее вроде бы окончательного разгрома она перестает интересовать римских историков. И это понятно: у империи появляются новые дела и проблемы, кажущиеся им куда важнее. Иосиф же, получивший от Тита взамен некогда принадлежащих ему земель в Иерусалиме новые земельные владения, в первые годы после разгрома восстания часто бывал на родине, приводя в порядок свои дела, и потому отлично знал о том, что там происходило.

Глава 11. Свобода или смерть

В 71 году оставленного Титом в качестве наместника Иудеи Цериалия Вителиана сменил Луцилий Басс. К этому времени в стране оставалось несколько последних очагов сопротивления римлянам, главными из которых были три считавшиеся неприступными крепости, расположенные в районе Мертвого моря: Махер, Иродион и Масада.

Первая из них была построена Александром Янаем на обрывистой скале, обладала прекрасной системой водосбора и большими запасами воды, продовольствия и оружия. Такие же, рассчитанные на несколько лет осады запасы были и в построенных Иродом Великим Иродионе и Махере.

Иродион располагался не на вершине, а внутри самой горы и представлял собой как оборонительное сооружение, так и роскошный дворец, во внутренние покои которого никогда не проникала стоящая в этих местах жара. Эта крепость была любимой резиденцией Ирода, рядом с ней он и был похоронен. Хорошо сохранившиеся останки крепости и сегодня привлекают массу туристов, а на ее верхней площадке по-прежнему лежат каменные ядра, которыми римляне обстреливали Иродион с вала, построенного вровень с горой, внутри которой он находился.

Судя по всему, в дни, когда эта крепость была осаждена, а ее защитники-зелоты сдались, Иосиф находился в Риме, и потому он почти ничего не рассказывает о ее падении. Зато все, что произошло с Махером и Масадой (в переводе это слово означает просто «Крепость»), описано в «Иудейской войне» достаточно подробно, явно глазами очевидца или со слов непосредственных участников тех событий, и без Иосифа мы бы о них ничего не знали.

Оценив всю оборонительную мощь Махера, Басс решил засыпать наименее глубокую из окружавших ее лощин и таким образом проложить дорогу к крепости. По завершении этой непростой даже для современной техники работы он начал обычную подготовку к штурму с сооружением осадных валов и применением артиллерии. Осажденные отвечали дерзкими вылазками, которые, как отмечает Флавий, долгое время не давали преимущества ни одной из сторон: если евреям удавалось напасть на римлян внезапно, то те несли немалые потери как в живой силе, так и в технике, а если легионеры оказывались готовы к атаке, то она быстро захлебывалась, и защитники Махера спешно откатывались назад, под родные стены.

Так продолжалось до тех пор, пока один из самых отважных участников вылазок, юноша по имени Элеазар, по окончании вполне успешного боя не вернулся вместе с товарищами в крепость, а решил некоторое время остаться за ее стенами, чтобы от души посмеяться над римлянами, осыпая их насмешками и оскорблениями. Ему пришлось жестоко поплатиться за любовь к подобным шуткам, и римляне взяли его в плен.

Когда ему доставили Элеазара, Басс велел подвергнуть юношу жесточайшим пыткам на глазах стоявших на стенах его товарищей, а затем распять. Муки Элеазара и его мольба сделать что-нибудь, чтобы избавить его от такой страшной смерти, настолько тронули сердца защитников Махера, что они решили начать переговоры о сдаче крепости.

В итоге стороны пришли к соглашению о том, что все находящиеся в крепости сложат оружие и получат из нее свободный выход. Однако находившаяся в нижней части Махера относительно небольшая группа зелотов, присоединившаяся к его жителям после разрушения Иерусалима, была полна решимости продолжать борьбу.

Когда началась передача Махера в руки римлян, они отказались сложить оружие и вместе с семьями попытались прорваться через строй римских солдат. Басс был предупрежден переговорщиками о возможности подобного поворота событий, и все же нескольким сотням еврейских воинов удалось уйти в сторону леса. Остальные 1700 их товарищей были перебиты, а их жены и дети обращены в рабство.

Сразу после этого Басс быстрым маршем двинулся к лесу на берегу Иордана, где засел большой отряд беглецов. Оцепив лес, он приказал начать его вырубку. Поняв, что они окружены, зелоты ринулись в последнюю, смертельную атаку. Бой продолжался долго, но римляне потеряли в нем лишь 12 человек убитыми и несколько десятков ранеными, а среди евреев погибло не менее трех тысяч воинов. Среди них и Иегуда бен Яир, не раз демонстрировавший отчаянную храбрость во время обороны Иерусалима и сумевший вместе со своим отрядом через подземный ход выбраться за город.

Теперь непокоренной оставалась лишь затерянная в Иудейской пустыне Масада, но она не слишком мешала римлянам, и Луцилий Басс решил ее пока не трогать.

Судный день Масады настал весной 73 года, когда после смерти Басса в Иудее появился новый наместник — Флавий Сильва.

Узнав, что засевшие в Масаде еще с 66 года сикарии во главе с Элеазаром в поисках продовольствия время от времени совершают набеги на мирных жителей — как на язычников, так и на своих же евреев, в которых видят предателей, покорившихся римлянам, Сильва не пожелал с этим мириться.

Несмотря на огромные трудности, связанные с самим месторасположением крепости, он решил взять ее в блокаду и, готовясь к штурму, соорудил насыпь высотой в 70 метров. Когда же и этого оказалось недостаточно, построил на ней каменную насыпь высотой около 20 метров, за которой были установлены орудия, а также тридцатиметровую башню, которую, чтобы защитить от огня, обшили железом и с которой солдаты могли непрестанно обстреливать защитников Масады камнями и стрелами.

Однако когда римлянам все же удалось протаранить стену крепости, выяснилось, что ее защитники успели соорудить вторую, причем навесили на нее сделанную из досок конструкцию, напоминавшую остов огромного, состоявшего из множества секций дома, каждую из которых наполнили землей. Попадая в такую «земляную подушку», таран терял силу удара, и новая стена оставалась невредимой.

Тогда Басс приказал забросать конструкцию горящими головнями. Деревянный каркас мгновенно загорелся, и пламя стало стремительно распространяться, но… ветер дул в сторону римлян, и огонь вот-вот мог охватить их катапульты, и солдаты уже начали подумывать об отступлении. Но тут ветер вдруг переменился, огонь перекинулся на стену, и вскоре часть ее рухнула, освобождая проход в крепость.

Но даже поняв, что падение крепости неизбежно, а прорыв через осадивших ее тысячи римлян невозможен, Элеазар ни на минуту не допустил мысли о возможности сдачи в плен. Такой исход был для него просто немыслим, и потому он пришел к выводу, что единственный выход, который остается у него и его товарищей, — это убить своих жен и детей, а затем покончить с собой. Теперь оставалось лишь убедить в правильности этого выбора остальных. Согласно «Иудейской войне», Элеазар произнес перед своими соратниками в первый день наступившего праздника Песах две страстные речи.

В первой из них он напоминает базовую истину иудаизма о том, что свобода является высшей ценностью и что для евреев позорно становиться чьими бы то ни было рабами, кроме рабов Бога, являющегося единственным их Царем и Господином. А потому, уйдя из жизни добровольно, свободными людьми, они выполнят Его волю, поскольку и все случившееся с ними является проявлением Его воли.

«Да не посрамим себя мы, которые не хотели переносить рабство еще прежде, когда оно не угрожало никакими опасностями, — говорил Элеазар. — Не предадим же себя теперь добровольно и рабству, и самым страшным мучениям, которые нас ожидают, если мы живыми попадем во власть римлян! Ибо мы первые восстали против них и воюем последними. Я смотрю на это, как на милость Божию, что он даровал нам возможность умереть прекрасной смертью и свободными людьми, чего не суждено другим, неожиданно попавшимся в плен. Мы же знаем наверно — завтра мы в руках врагов; но мы свободны выбрать славную смерть вместе со всеми, которые нам дороги. Этому не могут препятствовать враги, хотя бы они очень хотели живыми нас изловить… Лучше поэтому принять наказание не от наших смертельных врагов — римлян, а от Самого Бога, ибо Божья десница милостивее рук врагов. Пусть наши жены умрут неопозоренными, а наши дети — не изведавшими рабства; вслед затем мы и друг другу сослужим благородную службу: тогда нашим почетным саваном будет наша сохраненная свобода. Но прежде мы истребим огнем наши сокровища и всю крепость… Только съестные припасы мы оставим в целости, ибо это будет свидетельствовать после нашей смерти, что не голод нас принудил, а что мы, как и решились от самого начала, предпочли смерть рабству».

Увидев, что этой речью ему удалось убедить лишь малую часть товарищей, Элеазар решил от идеологической мотивировки перейти к психологической: начал с упреков в трусости и малодушии, а затем, напомнив о бессмертии души, неизбежности смерти, снова вернулся к мысли о том, что когда перед человеком стоит выбор между смертью и рабством, именно смерть является самым достойным и одновременно самым легким выходом.

В результате в изложении Иосифа он произнес целую философскую лекцию о том же бессмертии души и бессмысленности страха перед физическим уходом из этого мира.

Дальше он, видимо, обратился к тем, кто связал свою судьбу с сикариями и в глубине души считал, что если бы евреи склонили голову пред Римом, то могли бы избежать столь страшной судьбы.

На примере кейсарийских, александрийских и сирийских евреев Элеазар доказывает, что любые попытки договориться с антисемитами и задобрить их или даже стать коллаборационистами и выступить на стороне врагов собственного народа заканчиваются лишь новыми погромами и резней. Затем он снова напоминает о гибели Иерусалима и говорит, что все они здесь, в Масаде, жили надеждой, что им удастся отомстить врагу, но теперь, когда этой надежды не осталось, сама жизнь лишается всякого смысла.

«Умилосердимся над самими собою, над женами и детьми, пока мы еще в состоянии проявить такое милосердие. Для смерти мы рождены и для смерти мы воспитали наших детей. Смерти не могут избежать и самые счастливые. Но терпеть насилия, рабство, видеть, как уводят жен и детей на поругание, — не из тех это зол, которые предопределены человеку законами природы; это люди навлекают на себя своей собственной трусостью, когда они, имея возможность умереть, не хотят умереть, прежде чем доживут до всего этого. Мы же в гордой надежде на нашу мужественную силу отпали от римлян и только недавно отвергли их предложение сдаться им на милость. Каждому должно быть ясно, как жестоко они нам будут мстить, когда возьмут нас живыми. Горе юношам, которых молодость и свежесть сил обрекают на продолжительные мучения; горе старикам, которые в своем возрасте не способны перенести страдания. Тут один будет видеть своими глазами, как уводят его жену на позор; там другой услышит голос своего ребенка, зовущего к себе отца, а он, отец, связан по рукам! Но нет! Пока эти руки еще свободны и умеют еще держать меч, пусть они сослужат нам прекрасную службу. Умрем, не испытав рабства врагов, как люди свободные, вместе с женами и детьми расстанемся с жизнью. Это повелевает нам закон, об этом нас умоляют наши жены и дети, а необходимость этого шага ниспослана нам от Бога». Такими словами завершил он свою речь, и на этот раз она достигла поставленной цели — теперь все его слушатели были убеждены, что убить жен и детей, а затем и себя — это и в самом деле лучшее, что они могут сделать. Почти все перед тем, как нанести смертельный удар, давясь от слез, осыпали жен поцелуями и привлекали к себе детей, чтобы последний раз приласкать их.

«Несчастные! — не выдерживая спокойного тона историка, восклицает в этом месте Иосиф. — Несчастные! Как ужасно должно было быть их положение, когда меньшим из зол казалось им убивать собственной рукой своих жен и детей! Не будучи в состоянии перенести ужас совершенного ими дела и сознавая, что они как бы провинятся пред убитыми, если переживут их хотя одно мгновение, они поспешно стащили всё ценное в одно место, свалили в кучу, сожгли всё это, а затем избрали по жребию из своей среды десять человек, которые должны были заколоть всех остальных. Расположившись возле своих жен и детей, охвативши руками их тела, каждый подставлял свое горло десятерым, исполнявшим ужасную обязанность. Когда последние без содрогания пронзили мечами всех, одного за другим, они с тем же условием метали жребий между собою: тот, кому выпал жребий, должен был убить всех девятерых, а в конце самого себя. Все таким образом верили друг другу, что каждый с одинаковым мужеством исполнит общее решение как над другими, так и над собой. И действительно, девять из оставшихся подставили свое горло десятому. Наконец оставшийся самым последним осмотрел еще кучи павших, чтобы убедиться, не остался ли при этом великом избиении кто-либо такой, которому нужна его рука, и найдя всех уже мертвыми, поджег дворец, твердой рукой вонзил в себя весь меч до рукояти и пал бок о бок возле своего семейства».

Когда наутро римляне с боевыми криками ворвались в крепость, готовые к жестокому бою, их встретили бушующие то тут, то там пожары и мертвая тишина — в самом что ни на есть буквальном смысле этого слова. И тут, словно из-под земли, а точнее, именно из-под земли, перед ними предстали две женщины — одна пожилая, а другая помоложе — в окружении пятерых детей.

Как выяснилось, эти две женщины, одна из которых была знатного рода и блестяще образованна, не прониклись идеей Элеазара о том, что смерть в сложившейся ситуации является лучшим исходом из всех существующих, и, чтобы не стать жертвами массового самоубийства, спрятались в водоводе. Женщины рассказали солдатам о том, что произошло ночью в крепости, но те отказались в это поверить, решив, что речь идет о какой-то ловушке. И лишь когда они, потушив пожар, не без опаски вошли во внутренние покои крепостного дворца и увидели валящиеся повсюду трупы, поняли, что те сказали правду, и эта правда, судя по всему, их потрясла.

«Увидев же здесь в самом деле массу убитых, они не возрадовались гибели неприятелей, а удивлялись только величию их решимости и несокрушимому презрению к смерти такого множества людей», — констатирует Иосиф, прежде чем поставить финальную точку в рассказе о гибели 960 защитников Масады.

Так пал последний очаг еврейского сопротивления в Иудее. И вот теперь Иудейскую войну и в самом деле можно было считать законченной.

История Масады и гибели ее защитников стала в современном еврейском этосе символом любви к свободе и родной земле, верности заветам предков и бесстрашия перед лицом смерти. Не случайно сегодня на руинах Масады принимают присягу солдаты самых элитных подразделений Армии Обороны Израиля, и там почти всегда можно встретить множество туристов.

Между тем, на протяжении длительного времени среди раввинов, теологов и историков шел спор о том, насколько у защитников крепости было право поступить таким образом. И споры эти вспыхнули с новой силой после создания Государства Израиль, отцы-основатели которого, по сути, и возвели Масаду в национальный символ и пример для подражания.

Противники такой героизации напоминали, что преднамеренное убийство и самоубийство категорически запрещены иудаизмом, и самоубийц даже запрещено хоронить на территории кладбища. Таким образом, то, что сотворил Элеазар, и то, на что он подвил своих соратников, было величайшим грехом, заслуживающим осуждения, а никак не героизмом. Не говоря уже о том, что у него не было права распоряжаться чужими жизнями.

Однако их оппоненты напоминают, что прямого запрета на самоубийство в Пятикнижии нет, а в Библии есть примеры, когда такой шаг считается оправданным, — например, история смерти царя Саула. И существуют ситуации, настаивают они, когда еврей просто обязан покончить с собой, но не нарушить заповеди Творца, или может сделать это, если ему грозит более страшная и мучительная смерть от рук врагов. К примеру, говорят они, можем ли мы осуждать еврейских девушек, которые кончали с собой, чтобы не попасть в руки казаков Богдана Хмельницкого? Или тех евреек, которые предпочитали смерть отправке в публичные лагеря нацистов?

Нужно заметить, что в течение многих веков шли споры и о том, а не придумал ли Иосиф Флавий всю эту историю для красного словца, да и вообще существовала ли Масада на самом деле?

В конце концов, очевидцем этих событий автор «Иудейской войны» явно не был. Возможно, ему удалось переговорить с двумя выжившими женщинами, но он об этом ничего не пишет. Наконец, так как он не слышал двух последних речей Элеазара, то, скорее всего, он просто сочинил их. И, следует признать, сделал это мастерски.

Не исключено, что отправной точкой для написания этой речи для Иосифа стала знаменитая надгробная речь Перикла из «Истории Пелопонесской войны» Фукидида (2:34–46), в которой великий грек славит смерть в борьбе за свободу: «Признав более благородным вступить в борьбу на смерть, чем уступить, спасая жизнь, они избежали упреков в трусости, и решающий момент расставания с жизнью был для них и концом страха и началом посмертной славы»[59].

Но следует признать, что у Иосифа речь Элеазара получилась более впечатляющей, чем у Перикла, — за счет того, что она ведется от лица самого героя и обладает куда большей эмоциональностью и религиозно-философской глубиной.

Споры о том, не выдумал ли Иосиф историю Масады, прекратились в 1832 году, когда Э. Робинсон однозначно идентифицировал руины в районе Мертвого моря как останки Масады.

В 1930-х здесь начались систематические раскопки, которые в итоге подтвердили потрясающую точность описания Иосифом Флавием этой крепости. Найденные на территории крепости каменные таблички с именами, которые использовались для жеребьевки с целью выбора десяти исполнителей последней воли защитников, вроде бы окончательно сняли все вопросы.

Это стало еще одним доказательством того, что Флавию можно верить. По меньшей мере там, где он не выглядит слишком уж пристрастным.

Глава 12. Что это было? Чья победа? Кто побежден?

Победа над Иудеей, вне сомнения, имела огромное военное, политическое и моральное значение для Рима, продемонстрировав как покоренным народам, так и противостоящей Риму Парфии и ее союзникам всю мощь империи и бессмысленность любых попыток ее оспаривать. Важность этой победы для империи видна хотя бы по тому, что в честь нее были отчеканены монеты с надписями «Iudaea devicta» и «Iudaea capta» («Иудея побеждена» и «Иудея пала»). Иудея изображена на этих монетах в виде скорбящей женщины, сидящей под пальмовым деревом, по другую сторону которого стоит римский воин в доспехах (вероятно, олицетворяющий Тита), а на оборотной стороне изображен профиль императора Веспасиана[60].

Вне сомнения, поражение восстания нанесло огромный удар как по евреям Иудеи, так и по многочисленным еврейским общинам, которые к тому времени существовали по всей территории империи, и многие правители Рима всячески поощряли их возникновение, считая евреев важнейшим рычагом развития торговли и ремесел.

Прокатившаяся по разным странам волна еврейских погромов привела к тому, что в ряде мест, где еврейские общины были особенно сильны и многочисленны, евреи взялись за оружие и под влиянием бежавших из Иудеи зелотов попытались отомстить за разрушение Храма и Иерусалима и создать квазиавтономные анклавы. Иосиф пишет о том, что такие восстания прокатились прежде всего по Египту и сопредельным с ним странам, но все они были жестоко и довольно быстро подавлены римлянами. Больше того — они лишь усилили антиеврейские настроения в этих странах и гонения не только на евреев, но и на иудаизм, следствием чего стало разрушение в 73 году стоявшего неподалеку от Мемфиса «храма Ония» — почти точной копии Иерусалимского храма, построенной примерно в 160 году до н. э.

В самой Иудее, согласно Иосифу, вся земля после поражения Великого восстания была объявлена собственностью императора, а те, кто на ней жил и работал, превращались в ее арендаторов. Однако историки подвергают эту версию сомнению и более склонны доверять тем еврейским и римским источникам, из которых следует, что под такую санкцию попали лишь земли, чьи хозяева либо погибли во время восстания, либо были уличены в активном участии в боевых действиях против римлян. Да и эти «отчужденные» в пользу императора земли продавались как представителям эллинизированного населения, так и евреям, либо раздавались в награду желающим здесь поселиться римским солдатам, в результате чего на территории Иудеи появились новые крупные землевладельцы, жившие за счет сдачи своих угодий в аренду. Часть территории страны все равно оставалась пустынной и была занята кочевыми арабскими племенами, стада которых окончательно уничтожили недавно располагавшиеся на ней сельскохозяйственные угодья.

Если до начала Иудейской войны еврейское население составляло порядка 75 процентов населения страны, то после ее окончания оно сократилось примерно до двух третей, а доля языческого населения соответственно возросла — как и уровень его благосостояния по сравнению с еврейским.

Кроме того, на всех евреев империи был введен специальный налог в две драхмы, которые они должны были отчислять на храм Юпитеру Капитолийскому (что было особенно унизительно!), как ранее отчисляли в Иерусалимский Храм, и это — первый из известных нам в истории чисто еврейский, изначально дискриминационный налог. Впоследствии практика взимания таких налогов станет практически повсеместной.

Еще одним результатом поражения Великого восстания стало почти полное исчезновение ессеев, саддукеев и зелотов, и таким образом все вопросы налаживания заново экономической и религиозной жизни народа оказались в руках прушим — фарисеев, центром которых, как уже говорилось, стала академия в Явне, выпрошенная р. Йохананом бен Заккаем у Веспасиана. Именно здесь начали разрабатываться принципы сохранения еврейского народа в условиях отсутствия государства и Храма, бывшего тем духовным центром, который объединял евреев, где бы они ни жили.

То мрачное состояние духа, которое владело евреями в первые годы после восстания, хорошо отразилось в рассказе Талмуда о том, что многие в те дни в знак скорби по Храму и из-за того, что невозможно совершать жертвоприношение, решили совершенно отказаться от употребления вина и мяса. На что один из ближайших учеников р. Йохананна бен Закая, р. Иехошуа, заметил, что в таком случае надо отказаться и от хлеба, так как невозможно выполнить заповедь о мучном приношении, и от плодов, так как потеряла смысл заповедь о принесении плодов первого урожая. Да и воду не нужно пить, ибо невозможно возлияние воды на жертвенник. И после того, как р. Иехошуа сказал, что «не скорбеть нельзя, ибо постигла нас кара (Всевышнего), но и предаваться чрезмерной (абсурдной) скорби не следует», вопрос о полном запрете на употребление вина и мяса был снят с повестки дня.

Однако такие мыслители, как Э. Ренан, справедливо видели в гибели Иерусалима и Храма победу прежде всего экзистенциальную — победу римской, западной цивилизации с ее упорядоченным гражданским обществом над цивилизацией еврейской, в которой Бог и одновременно свобода индивидуума ставились выше порядка и подчинения какой-либо власти; победу рациональности над мистицизмом и религиозным фанатизмом.

«Победа была и в самом деле полная, — пишет Ренан. — Полководец нашей крови, нашей расы, человек такой же, как и мы, во главе легионов, в которых мы нашли бы, если бы имели возможность проследить это, многих из наших предков, сокрушил твердыню семитизма, нанес теократии, этому грозному врагу цивилизации, самое великое поражение, какому она когда-либо подвергалась. Это был триумф римского права, или скорее рационального права, чисто философского творения, которое не предполагает никакого откровения, над еврейской Торой, плодом исключительного откровения… Каждая победа Рима была прогрессом разума; Рим внес в мир принцип, во многих отношениях стоявший выше еврейского принципа, — я говорю о светском государстве, которое основывается на чисто гражданском познавании общества. Всякий патриотический порыв заслуживает уважения; но зелоты были не просто патриотами; они были фанатиками, сикариями невыносимой тирании. Они хотели сохранить во всей его силе кровавый закон, который разрешал побивать камнями неблагомыслящего человека. Они отвергали общее право, светское, либеральное право, которому нет никакого дела до верования индивидуумов. Рано или поздно из римского права должна была выйти свобода совести, тогда как из иудаизма она никогда бы не вышла. Иудаизм мог породить только синагогу или Церковь, цензуру нравов, обязательную мораль, монастырь, мир вроде общества V века, в котором человечество утратило бы всю свою крепость, если бы варвары его не смели. В самом деле, лучше пусть царствует воин, нежели священник, ибо воин не стесняет духа; при нем можно свободно мыслить, тогда как священник требует от своих подданных невозможного, т. е. веры в известные идеи и обязательства всегда признавать их истиной».

Однако вслед за этим Ренан тут же констатирует:

«Но открывшийся при этом громадный пробел обрекал эту победу Тита на бесплодие. Наши западные расы, при всем их превосходстве, всегда обнаруживали свое плачевное ничтожество в религиозном отношении. Извлечь из римской или галльской религии нечто подобное Церкви было бы бесплодной попыткой. Всякая победа над религией бесплодна, если не заменить эту религию другою, по меньшей мере, одинаково удовлетворяющей потребностям души, как и прежняя. И Иерусалим отмстит за свое поражение; он победит Рим через посредство христианства, Персию через посредство Ислама, разрушит античное отечество, сделается для лучших людей градом душевным. Наиболее опасная из тенденций Торы — создать закон в одно и то же время нравственный и гражданский, дающий социальным вопросам перевес над вопросами военными и политическими, — получит преобладание в Церкви…»

При всей предвзятости, если не сказать больше, это очень верное и глубокое наблюдение. Иерусалим действительно в исторической перспективе экзистенциально победил Рим, и не случайно многие историки христианства убеждены, что оно бы не распространилось так быстро по всей территории империи, не случись гибели Иерусалимского Храма. Впрочем, спорить по данному вопросу можно долго, и любая точка зрения в данном случае будет носить исключительно гипотетический и недоказуемый характер.

Мы же продолжим наше повествование о жизни и творчестве Иосифа, который вместе с римским гражданством в знак особого покровительства императорского дома получил и его родовое имя, став Иосифом Флавием. И именно под этим именем ему и суждено было войти в историю.