Иранская сказочная энциклопедия

ОБ «ИРАНСКОЙ СКАЗОЧНОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИИ»

…В одном из углов базарной площади примостился киссахан (рассказчик) со своим немудреным инвентарем: невысокая тахта, на ней взбитая подушка, а на подушке — большая, толстая рукопись в плотном цветастом переплете. Мигом собралась вокруг киссахана толпа приехавших на базар крестьян и ремесленников, завсегдатаев подобных маарака (зрелищ) и всякого праздношатающегося люда. Все теснились друг к другу, вытягивая вперед головы, чтобы лучше видеть и слышать рассказчика. А он начинал не торопясь, слегка покачиваясь в такт рассказу, время от времени заглядывая в лежащий перед ним раскрытый рукописный фолиант и легким прикосновением пальцев перелистывая страницы. Постепенно голос его становился громче, а сам он приходил в состояние экстаза. Крупные капли нота падали с его лба. Он все чаще энергично жестикулировал, изображая действия героев повествования. Длилось оно долго, вызывая все более живую и бурную реакцию слушающей толпы: это были и восторженные возгласы одобрения, и скептическое цокание языком, и то шутливые, то осуждающие реплики. Рассказчик, одержимый артист, и слушатели, до крайности возбужденные и напряженные, словно составляли одно целое, слившееся воедино в своих откровенных переживаниях и волнениях с героями повествования, с их чудесными судьбами и невероятными приключениями…

Так рассказывал нам, своим ученикам и почитателям, родоначальник таджикской советской литературы, устад (учитель) Садриддин Айни о посещавшихся им в молодые годы маарака в «благородной Бухаре» — на рубеже XIX и XX веков, о прославленном бухарском киссахане и (что особенно важно для литературоведа) о наличии огромной рукописной книги, содержащей повествовательный репертуар рассказчика.

Но где найти эту книгу, куда она исчезла? На этот вопрос ответить со всей определенностью в 50-е годы нашего века не мог никто, а старого киссахана уже давно не было в живых. «Ищите в рукописехранилищах», — мог лишь посоветовать нам устад С. Айни.

Начались упорные розыски, которые привели к результатам не только положительным, но и в известном смысле даже… неожиданным: книга не только нашлась, но и вызвала некоторые радикальные изменения во взглядах на классическую фарсиязычную (именуемую точнее «персидско-таджикской») литературу, существенную переоценку ее состава.

Что же именно произошло?

Автором этих строк в 1951 году была обнаружена в рукописехранилище Душанбинской публичной библиотеки имени Фирдоуси рукопись (за № 167), представляющая собой «книгу» киссахана, подобную той (а может быть и ту самую), о которой рассказывал С. Айни. Это был аршинного формата, облаченный в цветастый твердый картонный переплет, объемистый фолиант рукописного текста, написанного бухарским катибом (переписчиком) мелкой изящной арабской вязью на языке фарси и равного (при пересчете на современные типографские меры) никак не менее ста двадцати — ста пятидесяти печатным листам, набранным петитом. Рукописная книга содержала семь многочастных «романов» и свыше сорока сказочных повестей. Кроме того, поля рукописи были уснащены написанными еще более мелким почерком сотнями анекдотов, коротких притч, всяческих прибауток и т. п. Это и был переходивший из поколения в поколение киссаханов (профессия киссахана была обычно наследственной) фолиант, содержавший разнообразнейший репертуар бухарского киссахана, исполнявшийся на маарака. Рукописная книга была определена как «Иранская сказочная энциклопедия». Название это с тех пор стало употребляться в работах по иранской филологии (на фарси такие книги назывались «Джаваме-ул-хикаят», примерно: «Полное собрание сказаний»).

Находка рукописи № 167 послужила толчком к розыскам ей подобных рукописей в других рукописехранилищах (в частности, в Ленинграде и Ташкенте) и к изучению многочисленных каталогов фарсиязычных рукописей за рубежом.

Выявилось обстоятельство, на которое еще в конце прошлого века указывал известный немецкий иранист, литературовед и библиограф Герман Эте. В своем очерке о литературе на языке фарси в книге «Компендиум иранской филологии» он писал о том, что начиная с X века в Иране и Средней Азии творилась не только всемирно прославленная классическая поэзия, создатели которой — от Рудаки и Фирдоуси до Хафиза и Джами — широко известны, но существовало также большое количество прозаических произведений художественного, преимущественно сказочного характера, обычно анонимных авторов, и поэтому, а возможно еще и потому, что их затмила блестящая поэзия, оставшихся неизученными и даже незамеченными.

К сожалению, и спустя полвека после Г. Эте многие литературоведы-иранисты продолжали недооценивать эти прозаические произведения. Лишь в последнее десятилетие появляются, преимущественно в Иране и Советском Союзе, исследования, раскрывающие их характер и значение 1.

Описанное Садриддином Айни устное исполнение художественного произведения имеет очень давнюю традицию у иранских народов. Великие поэты-классики обычно сами не читали своих стихов ни на придворных, ни на народных сборищах, это делали сопровождавшие их равии (декламаторы). Из средневековых хроник и воспоминаний очевидцев нам известно, что среди ремесленных цехов уже в период раннего средневековья сложился цех рассказчиков.

Если стихи можно было выучить наизусть, запомнить и передавать их канонизированный текст с дословной точностью, то рассказы и повести, с течением времени выраставшие в большие циклы и даже в многочастные «романы», запомнить было невозможно. Известно, что уже с XI–XII веков некоторые из подобных прозаических произведений записывались. Дошли до нас и имена их составителей или переписчиков. Поскольку передавались эти произведения изустно, то, естественно, возникали различные их варианты. Существовали записи целых «сказочных энциклопедий».

Судя по количеству дошедших до нас рукописей, весьма много «энциклопедий» было записано именно в XVII–XIX веках. Они содержат различные варианты и версии тех или иных произведений, в частности, «большие версии» и «малые версии». При этом соотношение разных по объему версий различно: иногда «малая» представляет собою как бы конспект «большой», но иногда «малая версия» — лишь зародыш «большой», составленной более поздним по времени рассказчиком. Почти все без исключения произведения эти анонимны, автор (а он, конечно, существовал!) исходного текста неизвестен. Зато исходные сюжеты и их совокупность науке хорошо знакомы по мировому сказочному фонду. Восходят эти сюжеты и предания часто к глубокой древности; многие заимствованы из древнеиранской литературы (на среднеиранских языках II–VII вв., т. е. до внедрения ислама). Немало сюжетов и тем заимствовано из греческой литературы эпох античности и эллинизма; особенно много — из индийской литературы на санскрите (знаменитая книга басен «Панчатантра», буддийские джатаки (жития Будды) и др.); и наконец — из арабских, мусульманских хадисов (преданий) и сказаний.

Однако и местные, иранские, сюжеты и заимствованные были переплавлены в горниле народной фантазии. Они «воссоединялись» с другими произведениями народного творчества, с его сюжетами и мотивами самых разных исторических эпох, обрастали возникавшими позже идеями и эпизодами. В конечном счете все эти сказания облачились в иранские (персидские и таджикские) одежды, с каждым новым веком обретавшие иную окраску.

В итоге от исходного произведения многовековой давности зачастую оставались в его более поздней версии, скажем, XVII–XIX веков, только имена главных героев да некое сюжетное ядро. Вокруг этого ядра возникало так много новых сюжетных комплексов и новелл, что по существу можно говорить уже не столько о «версии», сколько о новом произведении.

Иными словами — перед нами не окаменелая, а вечно развивавшаяся традиция. При анализе последней по времени версии произведения нетрудно обнаружить ее «многослойность», выявить как бы упрятанные в новом произведении архаические элементы произведения исходного.

До настоящего времени найдено около трех десятков «Сказочных энциклопедий», по общему числу содержащихся в них «романов» и повестей во много раз превосходящих рукопись № 167. Весь этот грандиозный сказочно-повествовательный фонд правильно было бы именовать «океаном» — он не только поразительно грандиозен, но и находится в вечном движении.

Знакомство с этим иранским «океаном сказаний» способно вызвать у читателя чувство изумления и восхищения необузданностью фантазии и бескрайностью творческих потенций безымянных составителей. Перед литературоведом же неизбежно возникает проблема: как определить жанр этих произведений, как их классифицировать.

Вполне правомерна дискуссия и научная полемика, возникшая в иранской филологии вокруг этих вопросов, и прежде всего по поводу того, следует ли отнести эти произведения к фольклору или к письменной литературе.

В пользу первого тезиса говорит, в частности, фольклорный характер и источник сюжетного ядра этих произведений. Они бытовали в устном исполнении, на разговорном языке, были анонимны. Поскольку же рассказчики в течение веков изменяли их текст, приспосабливаясь к вкусу и пожеланиям аудитории, то осуществлялся тот тип коллективного творчества, который характерен именно для фольклора.

В пользу же второго говорит существование письменного текста произведений, гораздо большая стабильность его сравнительно, например, с устным народным сказочным эпосом; наконец, общелитературный, а не диалектный характер разговорного языка киссаханов.

Вместе с тем некоторые исследователи, ссылаясь на «промежуточное» положение этих произведений между фольклором и письменной литературой, предлагали именовать их либо «устной письменностью», либо «письменным фольклором», что, по их мнению, должно было подтвердить их жанровую неопределенность, их парадоксальный синкретизм.

Чтобы ответить по-научному объективно на поставленный вопрос, следует подойти к нему с позиций историзма — исследовать эти произведения в их зарождении и возникновении, их многовековой эволюции и обретении ими того облика, который им присущ в «сказочной энциклопедии».

Выше уже отмечалось, что сюжетное ядро значительной части этих произведений восходит к глубокой древности и к устной традиции. В письменной форме многие из этих произведений развивались особенно интенсивно в городской среде. И как это свойственно городскому устному творчеству вообще, такие произведения впитывали в себя письменно-литературные элементы, испытывали воздействие классической фарсиязычной поэзии — романтических поэм (таких, как многочисленные вариации на тему «Лейли и Маджнун» и др.), а также любовной лирики (газелей Хафиза и др.), мистическо-суфийских преданий о «святых» и творимых ими благодеяниях и чудесах, вбирали в себя различные религиозно-философские элементы. Как известно, XVII–XIX века характеризуются новым после X–XV веков расцветом фарсиязычной поэзии, культивировавшейся именно в городской среде. К этому же периоду относится бурное развитие сказочной литературы. «Сказочные энциклопедии» обретают ту самую завершенную форму, в которой они и дошли до нашего времени.

Исходя из этого факта, а также из общих закономерностей литературного процесса, современная иранская филология склонна рассматривать сказочную литературу не как некую промежуточную форму, а как письменную литературу особого рода. Своеобразие этого особого рода состоит вовсе не в его кажущейся жанровой неопределенности, а во вполне определенно выраженном демократическом, народном характере.

Ведь и в произведениях классиков, выражавших демократическую тенденцию в литературе (в противовес литературе реакционного, консервативного характера), отчетливо прослеживаются фольклорные источники и мотивы. Таково творчество и Фирдоуси, и Хафиза, и других корифеев персидско-таджикской поэзии.

В этой связи уместно вспомнить высказывание Н. Г. Чернышевского; «…известно, что главная сила и Мильтона, и Шекспира, и Боккачио, и Данте, и Фирдавси 2, и всех других первостепенных поэтов состояла в том, что они были компиляторы народных преданий»3.

Народные истоки сказочных произведений вовсе не являются препятствием для их развития в общелитературном русле. Оставаясь разговорным, становился все более общелитературным их язык; сложились более четкие принципы их композиции: либо сосредоточение множества эпизодов вокруг одного сюжетного стержня — «рамки» (так называемая «обрамленная повесть»), либо широкое применение вставной новеллы или «сказки в сказке». В конечном счете сформировались основные жанровые формы: дастан (роман), кисса — (повесть), хикаят (рассказ) и латифа (анекдот). В этих произведениях в отличие от обычных народных сказок герои действуют активно, осмысленно. Поэтому больше уделяется внимания и их душевному миру, психологии.

В сказочных произведениях отчетливо выражена народная тенденция (общечеловеческая мораль, нравственные нормы и народные чаяния и идеи) и народно-гуманистическая концепция личности — личности благородной, мужественной, доброжелательной, человеколюбивой. Эта концепция иногда воплощена в образах справедливого царя или справедливого народного царства типа славянской «Страны Муравии» или таджикского «Золотого кишлака».

Следовательно, совершалась эволюция от первоначального синкретизма, жанровой неопределенности, от «письменного фольклора» к художественному синтезу подлинной литературной прозы.

Именно такими и предстают перед нами собранные в «Сказочной энциклопедии» произведения фантастически-сказочного содержания. Именно своей литературностью они принципиально отличаются от устных народных сказок иранских народов — персов и таджиков, — сказок целиком фольклорного типа, никогда не бытовавших в письменном виде.

С образцами этой прозы и знакомит читателя настоящая книга. Она представляет собой как бы «малую» сказочную энциклопедию. В ней представлены лишь две жанровые формы: роман и пять любовных повестей.

«Семь приключений Хатема» являются довольно характерным образцом сказочного романа.

Романом это произведение и ему подобные следует считать, принимая во внимание не только объем, но и в первую очередь такие его существенные особенности, как отражение социальной жизни и общественных конфликтов в широком плане; изображение человеческой личности, ее помыслов и активности; наличие занимательной интриги и развертывающихся, подобно пружине, сюжетных линий.

Роман создан по рамочному принципу, хорошо известному читателям по «Тысяча и одной ночи», «рамку» которой составляют рассказы Шахразады в течение 1001 ночи, с многочисленными вставными новеллами, «сказками в сказке».

«Рамочная» структура, содержащая в себе большие художественно-фантастические потенции, высоко ценилась, в частности, таким поборником и теоретиком реалистичного художественного метода, как Н. Г. Чернышевский. В «Повести в повести», которую мы выше цитировали, он по поводу «Тысяча и одной ночи» замечает, например: «Я в молодости очаровывался сказками «Тысяча и одной ночи», которые…вовсе не «сказки для детей»; много и много раз потом, в мои зрелые лета, и каждый раз с новым очарованием, я перечитывал этот дивный сборник. Я знаю произведения поэзии не менее прекрасные, более прекрасного — не знаю»4. Одной из основных особенностей, заключенных в «рамочной» поэтике таких сказочных произведений, в их поэтической вдохновенности, является, по характеристике Н. Г. Чернышевского, вовлечение самого читателя в творческий процесс вымысла: «Сущность чистой поэзии состоит именно в том, чтобы возбуждать читающих к соперничеству с автором, делать их самих авторами» 5.

В меткости такого утверждения великого критика не раз убедятся и читатели представленного в настоящей книге романа о семи необычайных приключениях Хатема.

В океане иранской сказочной прозы насчитывается огромное количество многочастных романов, в которых наличествуют черты рыцарского, исторического, авантюрного, плутовского, семейно-бытового и тому подобных романов.

«Семь приключений Хатема» ближе всего по типу подходят к роману любовно-авантюрному, с отчетливо выраженной гуманистической идеей самоотверженности, воплощенной в главном герое произведения — Хатеме и являющейся стержнем всего романа, подобно тому, как семь приключений Хатема составляют его «рамку».

Кстати сказать, рамка эта числового рода связана со «счастливым числом» — семь. Сходные «числовые рамки» свойственны и многим другим романам этого времени: «Четыре дервиша», «Семь зрелищ», «Десять визирей» и т. п. В них, в отличие от «Тысяча и одной ночи», рамку составляют не рассказы самого героя, а события, связанные с его действиями.

Прототипом героя, давшего имя роману, послужило, как и во многих других сказочных романах, полуисторическое-полулегендарное лицо: арабский (бедуинский) поэт Хатем из племени Тай (V–VI вв.), славившийся своим сказочным гостеприимством, благожелательностью и радушием.

По законам волшебной сказки «простой» поэт «превратился» в сказочного принца, шахзаде. Только романтически приподнимаясь над обыденной жизнью и может расцвести народная фантазия. Таково веление сказочной «чистой поэзии» всех времен и народов.

При всей, вызванной бытованием в течение нескольких веков (XV–XIX) «разновременности» отдельных элементов и реалий, свойственных самым различным эпохам, цельность роману придает именно концепция гуманной личности. Таковы характерные черты сказочного романа.

Типичной любовно-романтической кисса является повесть о Нушафарин. В отличие от любовно-романтических поэм классического типа (например, Низами, Джами) здесь в центре внимания находится не философская идея, а любовная интрига, переданная путем изображения целой сети приключений и фантастических сюжетных ходов.

В условиях феодального, средневекового режима в Иране и Средней Азии, когда были составлены сказочные письменные произведения, они явились теми подлинно народными книгами, которые служили «лучом света в темном царстве». К ним полностью может быть отнесена характеристика, данная Ф. Энгельсом немецким народным книгам:

«Народная книга призвана развлечь крестьянина, когда он, утомлённый, возвращается вечером со своей тяжелой работы, позабавить его, оживить, заставить его позабыть свой тягостный труд, превратить его каменистое поле в благоухающий сад; она призвана обратить мастерскую ремесленника и жалкий чердак измученного ученика в мир поэзии, в золотой дворец, а его дюжую красотку представить в виде прекрасной принцессы; но она также призвана… прояснить его нравственное чувство, заставить его осознать свою силу, своё право, свою свободу, пробудить его мужество, его любовь к отечеству»6.

Сквозь всю фантастику этих иранских народных книг пробивалось также реалистическое начало в литературе. Оно проявлялось нс столько в обилии бытовых сцен и реалий или в жизненном правдоподобии, сколько в пронизывающей все произведение народно-гуманистической концепции личности, концепции, вселявшей веру в силу активного действия.

Характерно также, что в отличие от большинства персидско-таджикских устных сказок, в которых действие происходит неизвестно где (обычный зачин: «Было, не было, но случилось так, что…», или «Один был, другого не было…», подобно русскому: «Жили-были…», «В некоем царстве, в неизвестном государстве…» и т. п.), — в письменной сказочной прозе всегда даны «географические» координаты, а нередко и временные. Хотя вполне реальные географические названия («Алеппо» в Сирии; «Чин и Мачин» — Китайский Туркестан) и не совпадают в сказках с указанными местностями, они все же служат неким правдоподобным ориентиром, определенным реалистическим элементом.

Богата и разнообразна поэтика сказочной литературы: упругий сюжет, динамичность его развития, интересные композиционные приемы, умелое использование повторов и литературных «клише», яркость и поэтичность авторской речи, занимательность изложения, инкорпорирование стихотворных строк. Все это служило воспитанию художественного вкуса у массовых слушателей.

Отмеченные особенности классической сказочной прозы, а также живой, лишенный риторической изощренности язык персонажей вдохновляли иранских писателей XIX–XX веков и определенным образом содействовали реалистическому характеру их творчества, в том числе такого мастера реалистической прозы, как Садек Хедаят.

Представленные в настоящей книге произведения составляют не более одной десятой «сказочной энциклопедии» бухарского киссахана, а по отношению к иранскому «океану сказаний» — это лишь одна капля. Но знакомство с ней даст возможность читателю ощутить неповторимый «вкус» этого «океана», как говорил (по другому случаю) замечательный дагестанский писатель Эффенди Капиев: «Увы, постигнута, может, одна лишь капля… Но ведь бывает довольно и капли, чтобы ощутить в ней соленый привкус моря»7

И. Брагинский