Глава одиннадцатая Укромные уголки

Закат в Малларанни; я слушаю рассказ о волшебстве; меня приглашают на поминки. По маленькому мосту я перехожу к красивому острову Ахилл; продолжаю путешествие и вижу Донегол во время дождя.

1

Над морем высится гора. Гнется к земле вереск, его стебли серебрятся, словно деревья в оливковой роще. Пахнет диким тимьяном. Море охвачено широким полукружьем желтого песка. С другой стороны горы тоже находится вода, потому что ее охватывает море. Когда в ясный вечер солнце садится в океан, чудится, что гора над Малларанни нанесена на небесную карту. Вокруг разлита неземная красота: рассеяние света вносит в эту картину музыку, и если бы даже внизу не звонил «Ангелус», ты все равно обнажил бы голову.

Смотришь вперед и видишь, как из синего моря встают темно-синие горы. Слева, над голубой гладью залива Клу, поднимаются синеватые склоны Святого Патрика, а вдали, — голубые вершины Туэлв-Пинс и дикое высокогорье земли Джойсов.

Редко увидишь столь потрясающую симфонию в голубых тонах. В ней чувствуется печаль, как, впрочем, и в любой резко очерченной красоте. Кричат чайки, высоко в небе носятся ласточки, ветер гнет вереск. В дрожь бросает от такой красоты, и приятно, что в эти минуты ты один.

Бывает, великая музыка берет за душу, так что перехватывает дыхание. У меня возникли сходные чувства: закат над Малларанни с каждой минутой становился все прекраснее, и я невольно отводил глаза, не в силах вынести столь сильное ощущение. Хотелось увидеть что-то тривиальное: белый дым, поднимающийся над домиком, зеленое болото, фигуру, медленно бредущую по белой дороге, либо начинающийся прилив.

Скопление гор и холмов разбросано на бледно-зеленом фоне, но такой оттенок зелени не увидишь на небе, разве только в ливийской пустыне, да и то несколько раз в году. Этот цвет может быть отражением зеленых костров, зажженных за горами. Свет живой, рожденный в огне, пульсирующий и нервный. Он бьется и приносит боль.

И ты чувствуешь, что если бы Бог выбрал место для своего появления, то произошло бы это здесь, на западных горах, на закате, когда весь мир притих, и земля ждет откровения.

Солнце медленно соскальзывает в море. Наступает мгновение, когда над водой остается полоска в палец толщиной, и вот эта полоска уходит вниз и исчезает. Начинается последняя часть симфонии. Облака меняют цвет, вспыхивают, краснеют. Маленькие перистые облачка становятся алыми, словно живыми, и несколько минут сверкают в небе. Но зеленый огонь позади гор не умирает, не умирает и синева гор, напротив, она становится темнее и ярче.

Затем вся сцена бледнеет, и музыка опускается на октаву, но цвет все еще здесь, не уходит, он словно бы растворяется в земле и в небе. Я смотрю со слезами на глазах, первый ночной ветер трогает волосы и холодит лицо…

Облака сереют, горы темнеют на зеленом фоне неба, маленькая полоска воды в торфяном болоте похожа на ртуть, море серебрится, а горы Ахилла черны.

В небе загорается вечерняя звезда, и на запад спускается ночь.

2

Там, где синие горы Малларанни смотрят на розовато-лиловые склоны Кроу Патрика, есть холм, совсем рядом с морем.

Если начнешь расспрашивать крестьянина, почему он не срывает холм, он будет уклоняться от ответа и редко признается, что на его земле живут фейри. Многим детям кладут в карман кусочек угля в качестве оберега от фейри. На западе люди до сих пор верят в ведьм. Верят также в «безголового всадника», словно тень проезжающего по дороге. Он предсказывает смерть, но чаще всего верят в баньши — привидение-плакальщицу. Это не персонаж ирландского фольклора, а реальная и живая вера.

Я встречал многих людей, говоривших, что они слышали об этом привидении, причем некоторые из них были людьми образованными, но только однажды я познакомился с человеком, который уверял, что видел его воочию. Он говорил, что баньши возле реки расчесывала свои волосы, то и дело останавливалась и опускала руку в воду.

Я могу понять человека с запада Ирландии, который верит в сверхъестественные явления. Несправедливо называть его невежественным и суеверным, пока вы сами не почувствовали неописуемую жуть дикой западной местности.

Один старик, проживший в Мэйо всю свою жизнь, пришел со мной в Малларанни к холму. Поговорив о странных событиях, случающихся в жизни, он сказал:

— Правильно говорят, что в этом месте было много лепреконов. Так было перед «беспорядками». Но они отсюда убрались…

(Человек в Керри сказал мне то же самое. Он не говорил, что фейри больше нет, сказал, что они «убрались» в другое место!)

— Но старики все еще о них говорят, — продолжил он, — и многие в Малларанни их видели. Это маленькие человечки, они водятся в глухих горных местах. Сам я их не встречал. Они выходят по ночам, но не каждому дано их увидеть.

Он повернулся к холму и очень серьезно заговорил:

— Странную историю рассказывают об этом холме… Жил на свете молодой человек, который не боялся ни волшебников, ни привидений, и в это самое место ходил с рыбалки посреди ночи без малейшей дрожи. Однажды ночью по дороге домой он увидел троих высоких людей в черных одеждах. Они несли гроб. Он подумал, что это странно: почему нет четвертого? Вот он и подошел к ним, подставил плечо, и они продолжили путь не говоря ни слова…

Ну так вот, прошли они с гробом, может быть, милю. И тут трое мужчин в черных одеждах спустили гроб с плеч, чтобы передохнуть, но, едва гроб коснулся земли, они исчезли! Молодой человек снова удивился и снял с гроба крышку…

— Что он сделал?

— Он осторожно открыл крышку, заглянул внутрь и увидел там красивую молодую девушку. Она лежала с открытыми глазами и улыбкой на лице. «Выходи, — сказал он. — Ты ведь жива!» И молодая девушка вышла из гроба, но не сказала ему ни слова… Она была немая, понимаете? Молодой человек привел ее домой, к отцу и матери.

С той ночи прошло двенадцать месяцев. Молодой человек возвращался с рыбалки мимо этого места. Когда проходил мимо холма, то услышал внутри голоса. «В эту ночь двенадцать месяцев назад, — говорил мужской голос, — он взял у нас девушку». Затем послышался другой голос. Он сказал, что девушка принесла молодому человеку мало пользы, потому что она немая, а он не догадался вынуть из-за ее уха серебряную булавку. «Да, — сказал первый голос, — она много бы ему порассказала, если бы он это сделал…»

Итак, он идет домой, смотрит ей за ухо. Верно, у нее там маленькая серебряная булавка. Он ее вынул, и девушка заговорила. Она рассказала, что двенадцать месяцев назад ее украли фейри. «Принеси мне шерсть, — сказала она, — я свяжу тебе жилет». И она связала ему жилет. «А теперь, — сказала она, — иди на ярмарку, остановись в таком-то доме. В него войдет старик. Когда он увидит на тебе этот жилет, он, возможно, разозлится, а, возможно, — нет…

И на следующее утро молодой человек отправился на ярмарку, и вскоре к нему подошел старик и спросил, как ему достался этот новый жилет, потому что только одна женщина на свете могла его связать. Двенадцать месяцев назад ее украли фейри…

Молодой человек привел старика домой, и, как только девушка увидела его, она заплакала и засмеялась от радости, потому что это был ее отец! Молодой человек и девушка поженились, и отец подарил им большие деньги — двести фунтов, — и они сказали, что с этого дня более не будут нуждаться в деньгах…

Вот одно из событий, которые, по слухам, случились на этом самом месте! — заключил мой собеседник и зажег трубку, которая погасла за время рассказа.

— Вы в это верите?

— Есть люди, которые верят каждому слову.

— Да ведь этого не было! — рассмеялся я и уселся на холм.

— Бывали случаи и более странные, чем этот, — заявил старик почти серьезно. — Не сойдете ли с холма, а я расскажу вам об одной ведьме.

И он рассказал и о ведьме, и об одном хромом мальчике, который предвидел появление в Малларанни железной дороги.

Лучше всего слушать такие истории на ветреном морском берегу, когда компанию вам составляют притихшие синие горы.

3

Если человек некоторое время жил в Ирландии, он вполне может составить коллекцию ярких местных высказываний. Они слетают с уст ирландцев, когда те чем-то взволнованы. Фразы, произнесенные на английском языке, пронизаны гэльским обаянием.

Я и сам их слышал, однако они не столь хороши, как те, что были записаны до меня. Я имею в виду не комические высказывания, известные как «ирландские нелепицы», а живые, колоритные фразы, точно характеризующие человека или некий инцидент. Один рабочий, давая показания в местном суде, так высказался о доме, в котором гуляли сквозняки: «Дикая утка схватит в нем ревматизм». Стивен Гвинн рассказывает об ирландской поварихе. Когда пересох колодец, она примчалась к своей хозяйке и объявила, что «в доме не хватит воды, чтобы окрестить колдунью и сварить к обеду картошку!» Он также упоминает старого ирландского лодочника, с которым вместе рыбачил на озере Уэстмит. Зашел разговор, появилась ли бабочка веснянка, которую используют в качестве приманки. Неожиданно одна из них пролетела в сумерках.

«Смотрите! — воскликнул лодочник. — Видели, как она промчалась мимо вас, точно терьер?»

Падрейк Колум высказывает интересные наблюдения по поводу различий между английским и ирландским английским языком. Возьмем, к примеру, простой вопрос: «Вы сегодня продаете лошадь?»

Человек, говорящий на правильном английском языке, ставит ударение на одном из четырех слов, чтобы донести до собеседника смысл фразы. Четыре разных ударения сообщают разные значения задаваемому вопросу. У ирландцев, говорящих на английском языке, нет надобности в таком ударении. Ирландец спрашивает: (а) «Это вы продаете лошадь?», или (b) «Эту лошадь вы продаете?», или (с) «Вы сегодня продаете лошадь?» Другими словами, там, где английский пурист, желающий донести до слушателя смысл своего высказывания, делает ударение на том или ином слове, ирландец для той же цели использует грамматическую конструкцию, причем куда более эффективно.

В ответ на вопрос «Здесь идет дождь?» местный житель скажет: «Тута» или «А то». Он хочет выразиться как можно точнее.


Я только что прочитал интервью мистера Арнольда Беннета одной английской газете. В нем писатель упоминает о том, что поразило его во время посещения Ирландии. Это «серьезное, только что начавшееся и продолжающееся усилие» восстановить старый ирландский язык и снова сделать его живым.


Такое заблуждение, детское пренебрежение уроками истории меня просто шокировало. Как могут умные ирландцы затевать подобное предприятие или позволить ему начаться? Почему общественное мнение не осмеяло его еще в зародыше? Имеет ли страна какое-либо понятие о том, что представляет собой литература, если позволяет вовлечь себя в трагифарс? Может ли на этой почве вырасти литературный гений?

Полагаю, что под словом «страна» господин Беннет подразумевает Дублин. Но если бы он действительно поездил по Ирландии, то узнал бы, что «старый ирландский язык» по-прежнему жив.

Не так давно, как я уже сообщал, иммиграционная служба отправила домой девушку из Коннемары, потому что она провалила экзамен по английскому языку. А литературный гений родился и продолжает рождаться на «этой почве». Если гении Синга и Йейтса взросли не на «старом ирландском языке», то на чем же они тогда? Ирландское возрождение, вдохновившие национальное движение и приведшее к договору о независимости, основано на «старом ирландском языке».

Трагифарс это или нет, покажет время. Но даже если гэльский язык потерпит неудачу при использовании в области современной коммерции, попытка оживить его принесет пользу ирландской литературе и даст силы ирландскому гению.

4

Маленький человек, беливший потолок, спросил у своего товарища, идет ли тот вечером к О’Брайенам на поминки.

Товарищ ответил, что не сможет: у него болят ноги, а идти слишком далеко.

Маляр огорчился.

Я подождал и в одну из пауз, дождавшись, когда они спустятся вниз, повел маляра в пивную мистера Кейси. С первого дня пребывания в Ирландии мне хотелось побывать на поминках. Этот обычай исчезает, поскольку церковь считает его пережитком язычества. Сразу после смерти человека родственников понуждают отправить тело в часовню, и там оно остается до погребения. В некоторых районах выпивка на поминках наказывается отлучением от церкви, но священники сказали мне, что в глухих уголках запада, таких, как здесь, поминки по-прежнему устраивают и отменять не собираются.

Когда лицо маляра скрылось за кружкой портера, я спросил, не могу ли я, никого не обижая, пойти с ним к О’Брайенам на поминки. Ну разумеется, ответил он, покойники это одобряют. Легкомысленное отношение к столь мрачному событию меня озадачило. А что если, — спросил я, — семье и друзьям не понравится вульгарное любопытство чужого человека? Ни в коем случае, воскликнул он. Зачем тогда поминки? Узнав, что у меня есть автомобиль, он заверил, что поминки в девяти милях отсюда будут без меня неполными.

Затем заговорил о поминках тем же тоном, каким горожане обсуждают премьеру фильма. Поминки мистера О’Флаэрти, того, что жил за Леттерашем, удались на славу. И когда скончалась старая миссис Демпси со Страмор-уэй, родственники постарались и устроили грандиозные поминки с танцами. Я подумал, что поминки — единственное развлечение моего нового знакомца.

— Вы что же, посещаете все поминки?

— Да, — он снова опустил нос в кружку, затем поднял голову и рассмеялся, — хорошему ходоку по поминкам гарантированы хорошие похороны… Приходите ко мне, а я приду к вам!

Мне показалось, он немного увлекся; впрочем, кто я такой, чтобы его осуждать.

Затем я спросил, поскольку всегда боюсь инфекции:

— А от чего умер покойный?

— Покойная. Миссис О’Брайен. Думаю, от четырнадцатого ребенка.

В тот вечер, около одиннадцати часов, маленький маляр вытряхнул из волос и из-под воротника белила и предстал передо мной в белой рубашке и галстуке. Он сказал, что дом, в который мы направляемся, бедный и маленький, и угощения там не будет. Поэтому лучше принять по одной, прежде чем исполнять печальный долг. Заранее извинился за поминки. Дело в том, что бедная женщина слишком молода. Если бы она была старухой, оплакивать ее никто бы не стал, поминки были бы веселыми, с танцами. А в этот раз, добавил он, будет грустно…

Я предположил, что мать четырнадцати детей не так уж и молода, но он считал, что живого сорокалетнего человека можно назвать пожилым, а труп того же возраста — молодым. Такой логики я понять не смог.

Девять миль мы ехали по дикой и безлюдной местности. Неподвижная вода маленьких заливов отливала серебром. Луна окрашивала в бледно-зеленый цвет домики на горных склонах. Светились все окошки.

Мы оставили автомобиль и по крутой, каменистой дороге пошли вниз, к морю. В темноте нам встречались группы людей. Мой спутник объяснил: когда кто-то умирает, вся деревня до похорон прекращает работу, и каждая семья два дня и две ночи по очереди дежурит у тела…

У края воды светился огонек. Это дом О’Брайенов, сказал маляр. Мы прошли около четверти мили, обмениваясь приветствиями с людьми, которые словно выскакивали из-под земли. «Доброй ночи, Пэт!» «Доброй ночи, Мик!» Наконец мы достигли кромки воды.

Дверь была отворена, домик погружен в атмосферу смерти.

Мы опустились на колени, склонили головы. Я чувствовал, что в комнате полно людей. Пахло торфом. За печкой трещал сверчок. Мы встали с колен, и старик, сидевший подле огня, выступил вперед, пожал нам руки и, не выразив ни малейшего удивления при виде меня, подал набитые махоркой глиняные трубки. Он жестом указал на деревянную скамью, а сам вернулся на свое место, скрестил руки на набалдашнике палки и опустил на них подбородок.

На столе горели три свечи в медных подсвечниках. Там же лежали глиняные трубки, а на тарелке — горка махорки. Тело мертвой женщины освещали свечи. Покойница лежала на кровати, встроенной в стену, рядом с очагом. Белые простыни были украшены черными крестами. Тело облачено в коричневое одеяние, вроде монашеского. Видны были лишь руки и лицо. Глаза наполовину открыты. Один глаз уставился на меня с выражением пугающего понимания.

Работа, частые роды, скудная пища вымотали женщину. Покойная не была молода, как уверял маляр. Возможно, ей было немного за сорок, и она была болезненно худа, тем не менее бедность и тяжесть жизни с нее слетели. В величии смерти она лежала, словно королева.

В комнате в тени сидели около тридцати мужчин и женщин. Мужчины, в кепи и шляпах, поддерживали огонь в трубках. Все молчали. Сверчок нарушал тишину монотонным треском. Мужчины судя по всему были рыбаками и работниками с ферм, женщины — того же типа. То и дело кто-то вздыхал и шаркал ногами. В соседней комнате громко храпел мужчина. Муж. Всю предыдущую ночь он дежурил у тела. Старик у очага был отцом покойной…

Дверь обрамляла бархатный прямоугольник ночи. Слышно было, как волны тихо плещутся у скал.

Неподвижность, тишина, пение сверчка — все это действовало на нервы. Мы словно ждали воскресения.

— Хорошая погода нынче, — сказал старик и, повернувшись, сплюнул в торфяной огонь.

— Да, — прошептал мой спутник-маляр.

— Господь ее принял, — сказал старик.

— Верно, — согласился маляр.

Сверчок заскрипел, как бешеный, а торф развалился и выпустил маленькие струйки дыма.

Несколько детей из четырнадцати заглядывали из спальни в комнату, где лежала их мать. Двое старших были в Америке и еще не знали, что она умерла.

Вновь пришедшие на мгновение опускались на колени и осеняли себя крестом (все бы отдал за то, чтобы заставить замолчать сверчка: он словно хлестал меня по голове кнутом). И что же, больше ничего не случится? Мы так и просидим всю ночь в этом ужасном молчании? Где же плакальщицы, раскачивающиеся под заунывные возгласы?

За грубой занавеской в конце комнаты вдруг что-то зашевелилось. Хрюкнула свинья! Я бывал и в более бедных домах в Керри и Коннемаре и все же никогда не видел в доме скотины, тем более что этот факт постоянно отрицают. Затем произошло нечто еще более странное! Мне показалось, что над плечами людей поднялся белый гроб. Оказалось, что это белая корова. Ей стало любопытно, что происходит рядом посреди ночи. По всей видимости, она смутно почувствовала, что привычный распорядок ее жизни нарушен. Животные занимали торец помещения, отделенный от жилой комнаты куском грубой ткани, повешенной на длинную деревянную перекладину.

Корова выдохнула сквозь мокрые ноздри и оглядела помещение добрыми непонимающими глазами. Простая обстановка и домашние животные навели меня на мысли о Рождестве.

В этом было что-то ужасное. В бедном домике на берегу Атлантики простые люди, крестьяне и рыбаки, присутствовали при таинстве, омрачавшем жизнь человечества с самого его зарождения. Горе не было примитивным. Действовавшее на нервы молчание казалось убедительнее любых яростных проявлений. Люди веровали. Верили все, до единого человека, что покойная стоит сейчас на ступенях рая. Они смотрели на слабое тело, которым жизнь воспользовалась до конца и отбросила за ненадобностью. Мне кажется, в спокойствии лица, с которого ушли и горе, и боль, они видели доказательство, что покойная лишь немного опередила их в уготованном всем прекрасном приключении.

Мне захотелось, чтобы великий художник написал эту сцену. И назвал бы картину не «Смерть», а «Вера».

Корова тяжело переступала копытами, заливался сверчок, торф превращался в золу, пламя свечей дрожало на сквозняке, мужчины неуклюже шаркали ногами по каменным плиткам, вздыхали и тихонько перешептывались, говорили, что покойная была хорошей женщиной, вспоминали какие-то мелочи из ее жизни…

Во время одного из таких эпизодических перешептываний, естественных для людей, вынужденных долго молчать, я обратился к человеку, сидевшему рядом со мной, только для того чтобы услышать собственный голос и отрешиться немного от тягостной сцены.

— Чахотка! — шепотом ответил он на мой вопрос.

На меня накатила паника. Захотелось выйти на залитое луной пространство и подставить себя морскому ветру. Ну разумеется, чахотка! Белая корова тоже казалась теперь чахоточной. Она не спускала с мертвой женщины добрых и глупых глаз.

Мы вышли из дома на крутую тропу.

— Печальные поминки, — вздохнул маленький маляр. — Если бы умер старик О’Брайен, было бы весело, возможно, устроили бы танцы…

Сверчок до сих пор трещал в моей голове.

— Вы вели себя так, словно всю жизнь ходили на поминки, — улыбнулся мой спутник.

Мы прошли мимо белых домиков, залитых зеленым лунным светом. В окнах до сих пор горели огни.

5

Семь тысяч человек, соединенных с Ирландией узким мостом, живут на острове Ахилл в тени голубых гор и среди мрачных торфяных болот. Они думают по-ирландски и говорят по-ирландски. В солнечный день остров превращается в цветной рай. Горы обретают синий цвет, как на полотнах Тициана, голубое небо не уступает красотой небу Неаполя, но в плохую погоду океан ревет, ветры с востока набрасываются на горы, как сорок тысяч демонов.

Маленькие белые домики того и гляди слетят с узких уступов. Поражаешься героизму здешних жителей, устраивающих на каменистой почве крошечные картофельные огороды. Люди любят танцы и музыку. Звук скрипок напоминает чириканье воробьев. Все здесь должны бакалейщику!

Денег на острове не заработать, поэтому двенадцати-месячный кредит — дело обычное. Весь остров живет в кредит. Все в долгу от урожая до урожая. Весной каждый здоровый мужчина и многие крепкие девушки покидают Ахилл и устремляются в Англию или Шотландию, где продают свои сильные руки чужеземным фермерам. Они тяжко трудятся на протяжении пяти месяцев и, возвращаясь, оплачивают прошлогодние долги.

Весной на острове время расставаний: происходит регулярная эвакуация Ахилла. Причаливают специальные суда из Глазго и Ливерпуля. Мужское население идет к морю, машет рукой женщинам и пускается в плавание.

— А сколько вы зарабатываете в Англии? — поинтересовался я у молодого гиганта.

— В прошлом году я привез десять фунтов! — гордо ответил он.

Десять фунтов за пять месяцев тяжкого труда на поле другого человека!

В данный момент весь остров готовится к очередному отъезду. Мужчины лихорадочно режут торф. Торф на Ахилле срезают раньше, чем в любой другой части Ирландии, потому что он должен высохнуть до отъезда эмигрантов.

Мужчины стоят возле коричневых торфяных болот, орудуют странными клинообразными лопатками. Работают быстро и методично. Женщины нагружают большие плетеные корзины срезанным торфом и медленно несут их на плечах к полям.

На горных тропинках вы встречаете босоногих девушек, ведущих ослов. Животные тащат тяжело нагруженные корзины. Встречаете бабушек с лицами и костлявыми запястьями, похожими на наросты на стволах деревьев. Ревматизм и тяжелая работа согнули старушек в две погибели. Они несут груз, который мужчина-горожанин не пронес бы и на пятьдесят ярдов.

Женщины работают и в поле, ворочают твердую землю граблями, сажают семена. Ничто не остановит человека с острова Ахилл! Он должен срезать торф, иначе зимой нечем будет топить очаг, а затем он покинет дом и в поте лица будет зарабатывать, сколько сможет…

Что за странный, печальный остров! Тем не менее никто здесь, кажется, не сознает этого. Господь забросил их на морскую скалу, стало быть, Он хотел, чтобы они там и оставались! Кто посмеет роптать и оспаривать Божественный промысел? Почва тверда. Нет денег. Но человек может заработать их в других странах — в Англии и Шотландии, а они, благодаря Божественному провидению, расположены в нескольких часах плавания на лодке.

Те, кто видел западную Ирландию, не удивляются тому, что контакт с крупными городами Англии и Шотландии не оставил на Ахилле никакого следа. Эти люди — настоящие консерваторы. Они не подвержены инфекции прогресса.

Когда мужчины отправляются на заморские фермы, Ахилл становится островом женщин. Они заправляют домом и работают в поле. Голодают и ждут возвращения мужей по осени.

Эти женщины и невротические горожанки принадлежат к разным мирам. Трагично видеть красоту, увядающую на глазах под тяготами жизни. Здесь тридцатилетняя женщина — старуха, а сорокалетняя страдает маразмом. В отличие от горожанок, она понятия не имеет о комфорте и уходе. Она не может сложить руки и отдохнуть на старости лет. Вы видите женщин, работающих в поле, бредущих по дороге, словно вьючные животные. Они сгорблены, лица покрыты морщинами, и истинный возраст узнать невозможно.

И все же на Ахилле можно услышать смех. Молодые девушки смеются, погоняя гусей; смеются, перелезая со своими корзинами через низкую каменную стену; смеются, отгоняя диких собак, набрасывающихся на приезжих. Больше всего они смеются, как мне рассказывали, по вечерам на танцах, когда мужчины возвращаются домой, и над горами Ахилла скрипки щебечут, словно птицы.

От острова исходит сверхъестественное очарование. Мистер Пол Генри сумел уловить его в своих блестящих картинах. Почти в шоке убеждаешься, что горы здесь такие же голубые, какими он их изображает, и море такое же синее; облака такие же большие; вечером над горами выступает ярко-зеленая полоса, а в определенное время суток весь остров, земля, море и небо погружаются в неземное великолепие, для которого невозможно подобрать слова.

С одной стороны Ахилла есть песчаный пляж. Океан набегает на него белыми волнами, поднимает пенную стену. На солнце она блестит не хуже бриллиантов. Здесь есть темные скалы, суровые мысы, дикие болота. Маленькие горные селения кажутся отрезанными от всего острова. Люди живут в лачугах из камней, которые просто поставлены один на другой.

В одном из нескольких примитивных «ульев» до сих пор теплится жизнь. Это дом старого холостяка по имени Лаваль. Его французские предки в давние времена уходили на рыбачий промысел с острова Баффин.

Его «улей» имеет круглую форму. Дым из торфяного очага выходит из отверстия в крыше. Это настоящий каменный сарай. Мистер Лаваль вежливо отворил передо мной дверь своего жилища. Вместе с ним в домике живет белый пони, тут же сложен корм для лошадки. В домике невероятно жарко и душно. Входя в дом, я посторонился, чтобы не угодить под задние ноги пони, и подивился тому, что за несколько столетий дом не сгорел от пожара. Торф — самое безопасное топливо. В отличие от дров, он не выбрасывает наружу искры, не ломается, как уголь, иначе сенник, ясли и дом давно бы исчезли.

На Британских островах мало осталось таких жилищ. Припоминаю один или два «черных дома» на острове Скай. Я никогда в них не заходил. Думаю, они очень похожи на «ульи» Ахилла. Поразительно, что человек живет в доисторической среде. Даже в древние времена люди украшали свои жилища грубо намалеванными изображениями животных, например, такими, какие можно увидеть в Италии, в пещере Гримальди. Однако дом, в который я вошел, был лишен картин и любого другого проявления тяги к красоте.

Даже местные жители смотрят на это жилище с некоторым любопытством. По сравнению с этой примитивной простотой самая бедная лачуга с очагом, половинчатой дверью и спальней кажется настоящим особняком. Странно, что в этом домике живет человек французского происхождения!

Солнце тем временем поднялось над Ахиллом, наполнило горы голубыми тенями, придало морю синеву. Мокрые горные тропы тоже стали голубыми. Священник, нянчивший возле торфяного очага свой неврит, сказал, что люди здесь хорошие, а врач (еще один знатный житель), занимающийся болячками островитян в маленьком кабинете, выделенном ему для этих целей на постоялом дворе, говорит, что не променял бы свою работу на самую лучшую практику в Дублине.

Остров на закате непереносимо прекрасен, море отливает серебром, первые звезды повисают над темными склонами гор. Вы вздыхаете… и снова вздыхаете.

Ахилл — одно из таких мест, которое человек запирает в своем сердце, обещая себе когда-нибудь вернуться сюда.

6

Покинув Слайго, я взял курс на Донегол, и тут же зарядил дождь, угрюмый и настойчивый.

На широкой площади стояли несколько пастухов с длинными кнутами. Скот неуверенно топтался на мостовой. По дороге то и дело проезжали телеги, груженные торфом или овощами. В Ирландии у городов величавые названия, так что иностранец, ожидающий увидеть здесь башни, башенки и толпы народа, с недоумением смотрит на Донегол, где под мелким дождем нахохлились люди, а на тротуаре грустно мычат телята.

Это естественно, ибо славные имена этим городам дали эмигранты, разъехавшиеся по свету. Всему виной ностальгия.

Залив Донегол — один из самых величественных в Ирландии. Но красотой эта страна обязана великолепию гор и скал, вдающихся в море.

Туман скрыл горные вершины и белым занавесом повис над морем. Я приблизился к краю обрыва и посмотрел сквозь дымку на бешеные волны, бьющиеся о скалы. Вокруг меня вставали бесформенные силуэты гор. Одни вгрызались в море, другие отступали назад. Мокли под дождем серовато-зеленые холмы.

Донегол — самое волшебное место в Ирландии. Коннемара воинственна и эпична; Донегол мягче. Если под каменистой почвой Коннемары и можно что-то обнаружить, то окажется, что это боевой топор, потерянный в старом сражении. В Донеголе, возможно, вы обнаружите горшок с золотом.

Стоит перетерпеть шторм в Атлантике ради мига, поближе к вечеру, когда ветер успокоится и прекратится дождь. Тучи поредеют, в серой водянистости проглянет кусок голубого неба (так называемый «голландский жилет»), и на землю снизойдет небесная красота. Все вокруг мгновенно переменится. Вот штабель торфа в поле. Минуту назад это была унылая мокрая торфяная пирамида. Теперь на нее упал магический свет и придал ей совсем иной вид. Она стоит уверенно, привлекая к себе внимание. Торфяная вода в болоте обретает цвет: в нее ныряет небо. И — оглянитесь — всюду вокруг же преображение: горы вышли из тумана, стали синими, как и море. Жаворонок взмывает в небо, над зеленым болотом с криком кружит ржанка. Невысокие каменные стены причудливой формы просияли на фоне голубых гор. Сияют и белые домики. Девушка в наброшенной на голову шали ведет по дороге осла. Во всем, что я вижу, есть что-то от сказки. Вы смотрите на девушку, и вам кажется, что она вот-вот подойдет к вам и скажет, что на самом деле она принцесса, а побитый молью осел поднимет на вас глаза и покажет знаком, что он — бедный юноша, разыскивающий волшебную розу.

Этот свет, что превращает Донегол в поэму на час или только на секунду — ужасное и тревожное явление. Если бы любой человек с чувством прекрасного видел бы его каждый день, он не смог бы заниматься работой. Если когда-нибудь в Ирландии родится своя Жанна Д’Арк, ангел придет к ней, когда после бури она поведет по дороге старого серого осла.

7

У этой земли женское лицо, — писал Падрейк Колум о Донеголе, — пахотная и пастбищная земля представлена в виде заплаток. Коричневая заплатка овса карабкается вверх вместе с зеленой заплаткой корнеплодов. Вереск опередил обоих, а над вереском, на зеленом пятачке, пасется белая корова. У подножия холма маленький капустный мыс. С обеих его сторон плещется море. Размеры огородов составляют половину и четверть акра, их пересекают стенки из поставленных друг на друга камней. Корова, или лошадь, или осел, заключенные в огороженный стенами квадрат, похожи на зверей, которых люди заманили в ловушки. Дома стоят там, где есть возможность обработать несколько ярдов земли. Домиков много, если принимать во внимание бедность земли. Они лучше и комфортабельнее тех, что стояли здесь двадцать лет назад. За это следует благодарить районную администрацию…

Добывание средств к существованию на поле площадью в десять акров в этой ветреной и дождливой местности — изматывающее занятие. Будь рядом с домом рынок, на котором можно было сбыть продукцию — масло, яйца и домашнюю птицу, — вероятно, стало бы полегче. Однако таких рынков нет. Крестьяне могут продать на ярмарке скот — коров и овец, но масло, яйца и птицу они продают в деревенские магазины, либо обменивают их на промышленные товары. Думаю, выдержать борьбу было бы невозможно, не имей люди других источников дохода…

Итак, благодаря подсобному хозяйству и сторонним доходам люди умудряются сводить концы с концами. И все же их материальное положение постоянно под угрозой. Ночью они не спят — беспокоятся об овсе и торфе: дожди-то никак не прекратятся. Потеря урожая или ущерб, причиненный торфу, станет ударом, от которого они за год не оправятся. Было замечено, что рост смертности среди стариков находится в прямой зависимости от заготовки торфа… Люди сами обеспечивают себя молоком, маслом и птицей. Однако этого недостаточно. Им приходится ходить в магазин за другими товарами, и владелец магазина пользуется их затруднительным положением и экономической недальновидностью.

У ирландских крестьян в ходу меткое слово для торговца, который стремится их обхитрить. Они называют его «гомбин», что означает «рвач». Не все торговцы гомбины, но в каждом селении такие встречаются. У гомбина в деревне лавка; он записывает крестьян в книгу, и они не имеют права ходить в другие магазины. Они никогда не знают, сколько ему задолжали, потому что он накидывает проценты на их долги. Он берет у них масло и яйца, но никогда не платит по справедливости. Деньги, что приходят из заграницы, чеки, поступающие из Америки, средства, полученные за продажу теленка или коровы — все поступает гомбину. Поборы гомбина не уступают прежнему лендордизму.

Единственное, что можно противопоставить этому кровопийце, по словам Колума, — создание кооперативного магазина. В Ирландии их много, некоторые успешны, а большинство обречено на неудачу. Ирландское сельскохозяйственное объединение старается кооперировать фермерский бизнес. Фермер должен быть и оптовиком, и розничным торговцем, и производителем. Короче, он сам себе должен все то, за что в прошлом платил бесчисленным посредникам. В этом, как мне кажется, заложено единственно верное решение многих проблем ирландского крестьянина, гнущегося под безнадежными и невыносимыми долгами.

8

В горах Донегола среди разбросанных общин есть одна, которую при неимении лучшего слова я должен назвать «деревней». Однако в Ирландии нет деревень, подобных тем, какие имеются у нас в Англии. Английская деревня, с ее домиками, живописно сгруппированными вокруг церкви и большого имения, — англосаксонское образование, не имеющее ничего общего с гэлами. В Ирландии, особенно на западе, деревня может располагаться на нескольких квадратных милях горных склонов.

Как-то раз вечером я шел по этой «деревне» с ирландцем, с которым меня только что познакомили. Много лет назад он был членом «Гэльской лиги». Он до сих пор верит, что будущее Ирландии зависит от возрождения всего гэльского.

Он хотел познакомить меня со старым фермером, который, как он сказал, был настоящим ирландцем. Возле белого домика он чуть помедлил, постучал в дверь и пропел гэльское приветствие. Старый человек в заплатанных брюках и жилете домашней вязки пригласил нас войти. Когда меня представили, старый фермер спросил, говорю ли я по-гэльски, а потом, с изяществом гранда, повернулся ко мне и сказал по-английски:

— Добро пожаловать в мой дом.

Со мной случались подобные истории в шотландском Хайленде, а потому я не удивился и не испытал смущения, какое на моем месте почувствовали бы большинство англичан, приглашенных в дом работника фермы.

Старик поставил перед очагом стул и табурет и пригласил нас сесть. Несмотря на протесты моего спутника, поставил перед нами чашки и налил в них чай из горшка, стоявшего на углях торфяного огня. Чай был густым, крепким, насыщенным танином, и пить его, на мой вкус, было невозможно. Я медленно допил чашку, обдумывая, как бы повежливее отказаться от второй.

Наш хозяин устроился на скамье подле стены. Ему было примерно шестьдесят пять, а может, и еще больше — красивый патриарх с белой бородой. Такие глаза, как у него, довольно часто встречаются на западе: любопытная смесь монаха и плейбоя. Мой друг, желая продемонстрировать свое знание гэльского языка, тут же заговорил на местном наречии, но старик отличался безупречными манерами, а потому ответил ему по-английски и втянул в разговор и меня.

Мы обсудили многое, в том числе работу местного фермерского правления, с которым, как я понял, старик постоянно ссорился. Ему не нравилась земля, которую ему выделили; были и другие претензии, но их я не понял. Все это время я был погружен в атмосферу маленькой комнаты. В отличие от большинства домов в глухих местах Коннемары здесь было чисто и свободно. В помещении имелось лишь то, что необходимо для жизни. Это говорило не о бедности, а о том, что большую часть времени хозяин проводил вне дома. В комнате стояли стул, табурет, скамья и маленький стол. Перед Святым Сердцем горел красный свет. На стенах я увидел две картины: одна — репродукция из календаря, Христос, несущий ягненка; другая — что меня озадачило — лиловая литография с изображением королевы Виктории. Душой здешних домиков является огонь, горящий в открытых очагах. Не знаю тепла, которое больше располагало бы к общению, было бы таким добрым и будило бы воображение. Горящий торф — почти живой собеседник. Он наполняет дом. Запах его распространяется по всему помещению, он обещает тепло и защиту заглянувшему на огонек путнику. Ваша одежда пропитывается этим запахом и спустя многие дни напоминает о гостеприимстве ирландского дома.

В домике не было ни одной книги. Я заметил лишь пригодный для чтения захватанный номер нью-йоркской воскресной газеты. Старик рассказал, что две его дочери и младший сын хорошо устроились в Штатах. Они уже давно там живут, но хотели бы приехать домой.

Мой друг постарался навести старика на разговор о прошлом. Нет в мире другого крестьянства, которому бы со времен ирландского возрождения больше бы льстили и угождали интеллектуалы, чем крестьянство Западной Ирландии. Интересно было услышать историю движения с их точки зрения.

Старик понял, что нашел отличную аудиторию, и погрузился в воспоминания. Он говорил о предсказаниях Колумкилле (Колумбы), которые, как недавно я выяснил, оказались подделкой. Он же, как и большинство крестьян, свято в них верил. Однажды, сказал он, Колумкилле вел с ярмарки через гору черную корову. Гора эта имеет форму женской груди. Возможно, мы заметили, когда шли сюда…

История оказалась неинтересной. В ней рассказывалось, что святой не попался на удочку человека, пытавшегося его обхитрить. Но отношение старика к Колумкилле показалось мне чрезвычайно любопытным. Святой умер на Айоне в 596 году, а старик говорил о нем так, словно видел его на прошлой неделе на дороге в Донегол. Колумкилле для старика был более живой и современной фигурой, чем, скажем, мистер Косгрейв. Фамильярность, с которой он говорил о святом, описывал его светлые волосы и кожу, подсказала мне, что, если бы отворилась дверь и на пороге появился бы Колумкилле, старик ничуть бы не удивился, а сказал бы: «Добро пожаловать в мой дом».

Такое отношение к святым и героям распространено на западе Ирландии. Если вы пропустите начало истории, никогда не узнаете, говорит ли крестьянин о человеке из соседней деревни или о святом из другого мира.

Старик все говорил и говорил, время от времени переходя на гэльский и каждый раз извиняясь передо мной. Ирландские слова, как он сказал, «лучше передают смысл». Я смотрел, как разваливающийся в огне торф превращается в белый, мягкий пепел, и думал о том, что эти очаги — настоящий символ Ирландии. Над этим белым пеплом на протяжении войн и лихолетья звучал живой голос гэла, хранившего легенды и историю своего народа. Даже Елизавета, даже Кромвель не смогли загасить торфяные огни Ирландии. Пока горит торф, гэл не утратит связи с прошлым.

— Да пребудет с вами Господь! — крикнул старик, когда мы вышли на дорогу.

Мы обернулись и увидели его силуэт на фоне горящего очага. В доме его не было книг, но на кончике языка имелась целая библиотека.

Загрузка...