Исчезание

Глава 32

заканчивающаяся на архизначащем эллипсисе

— Так, — заключил Артур Бэллывью Верси-Ярн, — и умер Эймери Шум.

Клянусь именем Джеймса Макферсена в пересказе Баура Лармиана — выпендрился Алаизиус Сайн, смакуя любимейшее из любимых ругательств, — сей чарующий рассказ нас весьма увлек. И все же я усматриваю в нем девять-десять никак не стыкующихся деталей.

— Знаю, — сказал Верси-Ярн. — Следуя нашей схеме, месть не будет карать Эймери, если сын Янус все еще жив. Так ведь ты сам — дав мне впасть в дурную, тяжелую дрему — в деталях рассказывал Сиу, как Янус был убит!

— Разумеется, — признал Алаизиус Сайн, — ты прав насчет Эймери. А как же ты сам? Ты, чьи дети уже мертвы, как же ты еще живешь? Внебрачные дети, затем Антей Глас, Дуглас Хэйг Виллхард, Хыльга Виллхард-Маврахардатис, Хассан Ибн Аббу, все умерли! А два близнеца, жившие у тебя, были выкрадены еще в детстве! Как смерть минула тебя?

— Думаю, ты прав, — хмыкнул Артур Бэллывью Верси-Ярн. — Наверняка смерть настигнет меня в самые ближайшие минуты; так будет сделан заключительный штрих в саге-заклятии, преследующей нас всю жизнь…

— Нет! Нельзя нарушать правила жанра, — прервал тираду Алаизиус Сайн. — Дабы завершить наш рассказ, всем без исключения следует принять ждущую их планиду.

Аттави Аттавиани насупился и затеребил щетину.

— Ну, давай, Аттавиани, — изрек Алаизиус Сайн, — теперь настал черед высказаться и тебе.

— Да какие у меня высказывания? — заупрямился Аттави Аттавиани. — Пустяки, не заслуживающие внимания (так мне всегда внушали)!

— Да будет тебе! — прикрикнул начальственный Сайн. — Мы все знаем, как важны имеющиеся у тебя сведения!

Аттави Аттавиани запыхтел и начал:

— Трехлетними детьми нас (меня и брата) выкрали в парке Бастии: длинный худющий тип навел на нас сглаз и, увлекая магическими чарами, завел — бессильных и зависимых — вглубь леса…

— Сын! — вскричал Артур Бэллывью Верси-Ярн.

— Папа! — расплакался Аттави Аттавиани, прыгая ему на шею.

— Скажи мне, милый, — задумался вслух Артур, тиская плечи сына в пылу чувств, — как тебя звать, Ульрих или Юрих?

— Ульрих. Мы были захвачены неким мерзавцем из Калакуччии; мерзавец заставлял нас красть кур и гусей у местных крестьян. Затем сбагрил нас за весьма низкую цену: Юрих — балаганщику Грибальди, а меня — служаке Аттавиани, направившему меня в легавые.

— Так значит, ты жив! — умилился Верси-Ярн. — И месть Клана тебя минула. А куда делся Юрих?

— Брат уехал в Бастеликаччию, а мы с Аттавиани перебрались в Кальви. Я не знал, где живет Юрих. Через десять лет мне выпал случай съездить с миссией в Бастеликаччию: Юрих там уже не жил.

Я лишь узнал следующее: брата научили играть на барабане, а затем увезли на бригантине в Геную, так как приемный папа, будучи из Альбинии, а значит лигурийцем, желал перед смертью взглянуть еще раз на чудесные ландшафты детства…

— Ты желаешь знать, жив ли еще Юрих? — усмехнулся Алаизиус Сайн. — Ты желал бы видеть сына живым и тем самым уберечь жизнь себе! Так нет же! Юрих сгинул двадцать пять лет назад…

— Увы, бедный Юрих! — пустил слезу Верси-Ярн.

— Здесь у меня имеется интересная реляция, направленная фельдфебелем М. П. и касающаяся Юриха Грибальди:

— Кажется, яснее некуда, — сказал Алаизиус Сайн, заканчивая чтение.

— Ничуть, — завелся Артур. — Пусть Юрих исчез, и как же сей факт убеждает нас в смерти рекрута?

— Да, как же сей факт убеждает нас в смерти рекрута? — скакадушничал Аттави Аттавиани, надеющийся, имитируя папку, выглядеть умнее.

Разбирая руины здания (все четыре стены рухнули вмиг), нашли часы, красивую безделушку с геральдическими жемчужными венцами и инкрустацией в сусальных арабских гирляндах на циферблате. Эти часы месяц назад купил Юрих Грибальди.

— А если Иёрик передал эти часы Лили в дар?

— Часы и вправду не убеждают нас в смерти Юриха, — признал Алаизиус Сайн. — У меня есть аргумент куда убедительнее. Предлагаю вам заключение adabsurdum:

Примем смерть Юриха как данный факт; значит, если вычеркнуть Аттави Аттавиани, aliasУльриха Верси-Ярн, за ним вслед — утратив всех детей и представ перед нещадным мщением Клана — будет вынужден умереть и сам Артур Бэллывью Верси-Ярн.

— Макиавеллизм! — хихикнула Сиу.

— Садизм! — рявкнул Артур.

— Нацизм! — выругался Аттави.

— Сейчас увидим, верен ли наш аргумент: сначала убьем Аттави Аттавиани, и так уже примелькался здесь!

— Как?! За какие грехи? — заныл сыщик. — Я ведь еще так юн!

— Аттави, заткнись, — приказал начальник. — Ты так и не врубился, ведь развязка уже близка и мы приближаемся к финалу!

— Какая же тут связь? — разрыдался Аттави.

— Shutupstupid! — выругался Алаизиус Сайн, навешивая ему затрещину. — Читай-ка лучше высланные нам ранее материалы.

Начальник раскрыл сумку, вынул из нее манускрипт и передал Аттавиани.

— Зачем ты даешь читать ему? — удивилась Сиу.

— Сейчас узнаешь, — шепнул ей, ухмыляясь, лукавый Алаизиус.

Аттави Аттавиани надел пенсне, кашлянул, чистя зев, сделал передышку и начал читать:

— Гм, — хмыкнул удрученный Верси-Ярн, даже не скрывая удручения.

— Как?! Неужели ты не видишь? — взвился Алаизиус. — Ведь в тексте скрыт изумительный трюк!

— Не вижу, — смутился Верси-Ярн.

— Да, взгляни же, Верси-Ярн! Здесь ни разу не встречается буква «а»!

— Черт! И вправду! — вскричал Верси-Ярн, вырывая забавный манускрипт из рук Аттавиани.

— Чудеса! — выдала Сиу.

— Фантастика! Истинная фантастика! — признал Верси-Ярн.

— А еще, — прибавил Алаизиус, — вы не найдете ни «э» ни «ё»!

— Уника! Небывальщина! Мистика!

Аттавиани решил еще раз взглянуть. Верси-Ярн дал ему бумагу. Аттавиани начал читать еще раз, уже не вслух, а как бы для себя. Читая в первый раз, сыщик, кажется, даже не сумел вникнуть в читаемый текст.

— Ну, Аттавиани, — съерничал Сайн, — въехал?

А у Аттавиани был странный, даже страдающий вид. Пульс участился. На лбу выступила испарина. Сыщик задыхался.

— А знаете…, — замямлил Аттави.

— Ну же? — выжимал Алаизиус Сайн.

Теряя силы, Аттави Аттавиани зашевелил трясу щимися губами и умирающе зашептал:

— Ведь здесь нет еще и…

Глава 33

являющаяся, как все уже, разумеется, угадали, заключением рассказа

— И…? — встрепенулись все и устремились к выпавшему из рук Аттавиани листку, дабы увидеть упущенную элиминацию.

Тут раздался резкий звук, типа «плюх» или даже «хлюп»: чуть склизкий, слегка неприятный и все же чересчур слабый, дабы привлечь внимание.

Вдруг Сиу закричала.

Все сгрудились вкруг нее.

— What's happened? Сиу!

— Аттави! Аттави! — не унимаясь, визжала Сиу.

Краснея и даже вишневея, Аттавиани раздувался на глазах. Раздавался вширь — царственный, жирный, как Бык Маллиган, явившийся из бреши лестницы и затрубивший «…ad altare Dei», как гигантский дутый паяц для детишек в сквере Пале-Руаяль или в саду Люксембург.

Затем вдруг — как если бы шар рассекла стрела, и вмиг вырвался бы газ — раздался взрыв: раскатистее, чем реактивный гул истребителя «dassault» при пересечении барьера звука на авиапразднике «Мач-3», страшнейший «бабах», раскалывающий на земле стекла и зеркала.

Затем пелена рассеялась, и все стали переглядываться: Аттави Аттавиани исчез. Ни ресницы, ни тряпицы: лишь невзрачная кучка пепла, как если бы скурили сигару, даже правильнее сказать, кучка талька, так как пепел был белее снега.

Артур Бэллывью Верси-Ярн замер в ужасе. Смерть двух детей — как считали ранее, исчезнувших навсегда, и, как выяснили час назад, выживших, а сейчас истребленных на глазах у всех, — лишила беднягу дара речи. Верси-Ярн зарыдал. Затем, уняв слезы, изрек:

— Если я не заблуждаюсь, тебя нанял Патлатый?

— Скажем, я — не нанятый агент, а правая рука, верный заместитель или представитель…

— Я даже не представлял себе…

— Если бы ты был внимательнее, ты бы задумался: не значат ли данные мне имя и фамилия «белый знак»?

— Раз уж настал финальный час, я бы желал знать, какая смерть ждет меня. Так как фантазия, присущая тебе, наверняка нашептывает уйму самых изысканных решений?

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Алаизиус. — Для умерщвления имеется как минимум десять версий:

Принести тебе — зачитавшемуся книгами метра натурализма, например какими-нибудь «Маккарами» («Деньги» или «Нану» куда интереснее, чем «Западня»), — некий скрывающий взрывчатую начинку фрукт: арбуз, папайю или лучше ананас, эдакий смертельный гранат, имитирующий другие «фрукты», сбрасываемые — в результате указа президента США — день за днем, сутки за сутками на вьетнамские деревни, херя все межграничные права, как сенатские разбирательства выяснили уже при следующем президенте. Едва ты, стремясь унять жажду, разрежешь ананас, тут же включится хитрый механизм и раздастся взрыв.

Или взять и, затягивая петлей леску, нанести тебе увечье: ампутацию, абляцию, кастрацию, вырезание, выдавливание, расщепление или расчленение каких-нибудь частей тела, имеющих важнейшую, если не жизненную функцию: например, удалить генитальный член или — учитывая параллелизм значений и деривацию смысла — вырвать, если не сердце и печень, так как минимум язык, и тем самым вызвать смерть в самые ближайшие месяцы.

Или выбрать путь извилистее: в лесу, где ты любишь гулять, на иве или иглице вывесить дуплянку, а в нее засунуть птенца, птичку-невеличку, зараженную радиацией (например, сильнейшее гамма-излучение дают при распаде ядра радия). А на землю у дерева кинуть леденец или ириску из инжира в имбире, зная, какую неудержимую страсть ты питаешь к этим сластям. Так, фланируя наугад, жуя стебель интины или ириса, ты вдруг натыкаешься на гигантскую привлекательную ириску. Ты, гурман, кидаешься на наживку, ты садишься близ нее, приникаешь к ней, дабы сразу съесть, и тут сверху тебе на темя падает активирующая радием дуплянка, извергает на тебя максимальную ядерную гнусь и усыпляет навеки.

Или, например, пригласить тебя на самурайский праздник.

К счастью для тебя — так как всем известна присущая тебе страсть к искусству игры в ранке (раньше ее называли «ки» или «сюдан»), — на празднике разыгрывается дружеская партия между каким-нибудь наивным любителем и каким-нибудь маститым умельцем, имеющим степень «кан сю» или даже «кюдан». Сей метр, скажем Каку Такагава, дает дилетанту — дабы уравнять неравные шансы — серьезный гандикап, причем не «фурин», а «нака ётсю». Каку Такагава начинает с атаки «хасами басами»; дилетант парирует неумелым и нерезультативным «сарю сюбери» — а правильнее была бы защита «тетсю»; затем метр развивает «кири сигаэ» и в результате хитрейшей западни «утте гаэ» завершает триумфальный «утте гаэси», вызывая ликующие крики зрителей.

Далее следуют другие развлечения; партия в ранке сменяется таким же длинным, как и заумным спектаклем саругаку (в давние времена придуманным Канъами и Дзэами). Сначала ты решаешь уйти, а затем, блюдя приличия, задерживаешься минут на десять и — заглядывая в невнятный буклет — пытаешься вычленить термины, звуки, движения и жесты, любые выражения печальных чувств или гневных страстей, в принципе дающие шанс выяснить смысл зрелищных действий, разыгрываемых у тебя на глазах. Выяснить смысл зрелища тебе так и не удается. Так, читатель, все время надеющийся на грядущую разгадку, дабы увериться в расчетах — начатых с первых минут, едва была раскрыта эта треклятая книга, — при чтении все время натыкается лишь на смутные намеки, хранящие в смущающей игре света и тени интенцию, направлявшую руку писателя.

Итак, изнуренный тщетными усилиями, ты в финале пьесы засыпаешь, как засыпает какая-нибудь жучка, измученная экспериментами над зависимыми и независимыми рефлексами (кстати заметим: вслед за стимулирующими выделение слюны сигналами русский ученый не всегда давал псу пайку, тем самым сдерживая вкрадчивую цепь carticalis-subcarticalis-carticalis cerebri, заведующую активизирующими и эксцитативными функциями). И тут мы заявляемся и без труда тебя убираем.

Или выследить тебя в парке, где ты гуляешь и рассматриваешь известные статуи ню, вылепленные всякими там Пигалями, Пюже, Кусту и Гийенами. Нам следует лишь применить клещи, дабы в нужный миг вывинтить шурупы, удерживающие массивную скульптуру, да запустить тягач, дабы свалить ее на тебя…

— Я всю жизнь любил шутки, — прервал инвентаризацию Артур Бэллывью Верси-Ярн. — Приветствуя присущую тебе буйную фантазию, я все же вынужден тебя прервать. Если и в пяти других вариантах требуются такие же технически ухищренные, а местами и запутанные мизансцены, я, признаюсь, не вижу, как ты сумеешь здесь и сейчас, hiс & nunc, меня умертвить. Будем рассуждать как разумные люди: здесь нет ни взрывчатых папай, ни лески, ни птичек, напичканных радием, ни самурайских празднеств, ни тягачей и падающих скульптур!

— Мы весьма ценим эту уместную ремарку, — изрек Алаизиус Сайн. — И тем не менее, у нас здесь при себе имеется инструмент, заменяющий все варианты сразу!

Сайн вытащил «смит-энд-ундервуд» и вмиг припечатал Артура Бэллывью Верси-Ярна. Англичанин рухнул наземь.

— Итак, — сказала Сиу, — все мертвы. Я уже и не надеялась. В финале вся эта катавасия превратилась в занудную и даже раздражающую «Muchfussregarding naught».

— Festinalente, — улыбнулся Алаизиус. — Все мертвы. Снимем с них всех грехи и зачтем Ave; ведь даже если все свершили преступления, каждый из них все-таки принял участие в нашем деле и даже выказал нам услугу. Вряд ли найдутся еще действующие лица, чьему терпению мы бы сумели навязать такие жесткие испытания. И все вынесли их adfinem…

— Заткнись, — шепнула Сиу. — Sir is talking аsurfeit…

Алаизиус смутился.

— Итак, — заявила Сиу, — приближается заветный миг infinelibri? Уже наступает финал саги? Ее финальный штрих?

— Да, — заявил Алаизиус Сайн, — здесь, на пределе, на разгадке, завершается длинный и извилистый путь-лабиринт, где мы брели лунатическими шагами. Каждый из нас принял в нем участие, внес лепту. Каждый, углубляясь еще дальше в густейший мрак неизреченья, сплетал речь, и ее кружева, распухая, исключали случай в убывшем времени не иначе, как расплачиваясь неразрешимым будущим; так лампада лишь на миг высвечивает крайне малый фрагмент пути, предлагая беглецу, причем каждый раз лишь на шаг, едва различимую веху, все время рвущуюся нить Ариадны. Еще ранее Франц Кафка сказал: есть цель, а пути к ней нет; мы называем путем наши блуждания.

И все же мы шли вперед и каждую секунду приближались к крайней черте, так как крайняя черта есть всегда. Временами мы верили в наши знания: «сие» всегда гарантирует «?»; «раньше», «сейчас», «всегда», делают уместным и легитимным «в какие временные границы?»; а «так как» придает смысл всяким «как» и «зачем?».

И все же за нашими решениями всегда зияла иллюзия универсальных и интегральных знаний, чья сумма ни на секунду не принадлежала ни ему, ни ей, ни нам всем, ни действующим лицам, ни писателю, ни даже мне, ее вернейшему представителю; иллюзия, вменявшая нам беспрестанные речи, раздувавшая рассказ, запутывавшая глупую нить, заплетавшая пустую галиматью; иллюзия, так ни разу и не превратившая дразнящий мираж в высшую черту, в линию смыкания неба и земли, в рубеж безмерья и безвременья, где всё, как мы думали, складывается и всё, как мы верили, стыкуется, дабы явить решение;

и все же иллюзия, приближавшая нас на шаг, на сантиметр, на ангстрем, к фатальным секундам, туда, где,

уже не даруя нам средства речи, чья двусмысленная суть нас единила, связывала и предавала,

смерть,

смерть,

смерть,

смерть,

смерть,

смерть с медными пальцами,

смерть с затекшими пальцами,

смерть, затянувшая время письма в бездну,

смерть, навсегда гарантирующая незапятнанную белизну Книги, чьи страницы некий актер рассчитывал испещрить черными значками,

смерть изрекла нам финал рассказа.