Но вслед за тем - провал. Больше ничего не произошло.
Последние часы, проведенные мною в Лагуна Бич, железная дорога, Сан-Франциско, приготовления к отъезду во Францию, три дня на "Стрим Лайнер" - все это мертвые письмена. Боюсь, моя память не удержала ни одного воспоминания об этом отрезке времени. Америка меня не интересовала. Она стала для меня как бы спектаклем, который перестает существовать, как только актер, играющий главную роль, уходит со сцены. Норман исчез на тихоокеанском пляже в субботу утром.
Было вполне логичным, что первая же моя парижская ночь, проведенная без сна, должна была вновь воскресить передо мной его образ. Этой ночью я увидела его. Что было весьма неосторожно: в этом лице, возникшем из такого еще недавнего прошлого, я не сумела обнаружить тех достоинств, какие рисовала себе в воображении. Слишком свежи были в памяти эпизоды нашей жизни, слишком явственно звучали слова в моих ушах; возникший с такой четкостью образ был не столь благоприятен для моего американского друга, какими могли бы стать случайные смутные воспоминания, исконные враги спокойного женского сна.
Эта чересчур верная перспектива умалила Нормана, а меня успокоила. Но надолго ли?
В последние месяцы пребывания в Биг Бэр я, проводив Нормана на работу, иной раз вздыхала с облегчением. Потом, оставшись одна, начинала воссоздавать образ Нормана сообразно собственным своим мечтам; день казался мне бесконечно длинным, тоска сопутствовала мне повсюду, и вечером я бежала навстречу форду; я, нетерпеливая возлюбленная, бросалась в объятия Нормана, садилась рядом с ним в кабину. Но, еще не доехав до бунгало, я начинала испытывать горькое разочарование.
Память продолжала подсказывать мне нашу истерию. Я побывала во "Фронтоне", в Викторвиле, в Биг Бэр; места эти ничуть не изменились и тут я обнаруживала настоящего Нормана. Окончив путешествие, я вновь очутилась в своей парижской комнате, на время избавившись от чар.
Но колдовство это, помноженное на одиночество и на расстояние, колдовские силы сна, полного неожиданных видений, колдовские силы бегущего времени, которое отмывает и преображает, вновь начнут свою работу, и я вновь познаю власть чар.
Кто знает, устою ли я перед искушением, опять переплыть моря и океаны, чтобы увидеть в его родной стране юного чародея с темно-малиновыми губами?
Я решилась наконец потушить лампу. Сквозь щели занавеси в мое итальянское окно просачивалась узкая полоска бледно-серого света, предвестника утра. Оно уже занималось над парком Монсо, над Парижем. Утром я смогу... веки мои сливались... смогу выйти из дома... побродить по улицам, побывать в гостях, как я задумала...
Наконец сон смилостивился надо мною. Но когда я всего через несколько часов проснулась и подошла к зеркалу, чтобы посмотреть, как отразилась тяжелая ночь на моей внешности, я заметила, что от глаз к вискам тянутся, уходят под волосы две серебристые полоски - наложенный самой природой грим, - и потерев пальцем кожу, я в трудом стерла с нее соль.
1
В половине двенадцатого я вышла из дома. Я не чувствовала ни усталости, ни головной боли. Надо полагать, что иные ночи, пусть даже бессонные, приносят больше отдохновения, чем долгий сон.
Каблуки звонко стучали по тротуару; ни на асфальте, ни на фасадах домов нет и следа ночного тумана; он ушёл прочь из города. Неяркое солнце согрело воздух. Но чувствовалась близость зимы: утренняя пора продлится за полдень, а после трех часов день вдруг сразу склонится к вечеру.
Вдоль бульваров уже не росли каштаны, знакомые мне с детства. Их заменили платаны, зеленеющие почти до самой зимы; кое-где за ветки еще упорно цеплялась листва, а маленькие шишечки, похожие на шарики, подвешенные за нитку, так и перезимуют на дереве.
Я шла. И внезапно очутилась на улице Ренкэн. Здесь живет тетя Луиза. На углу улицы Ренкэн и Понсле, которые вместе с авеню Ваграм образуют перекресток, стоял ее дом, одно из тех уже устаревших сейчас зданий с маленькими узенькими окошками, где все этажи похожи на антресоли. Дом не приносил большого дохода; он находился за пределами фешенебельных кварталов, соседствуя с Терн. Но все-таки был расположен в долине Монсо.
Привратница заверила меня, что тетя никуда не выходила. Я поднялась на четвертый этаж. Переоборудовав свое жилище на более современный лад, тетя Луиза не смогла, однако, установить лифта, потому что главная лестничная клетка оказалась слишком тесной для этой цели. Поэтому лифт устроили со стороны двора, и, так как его остановки не совпадали с лестничными площадками, приходилось выходить между этажами.
Я позвонила два раза. И сразу же услышала в коридоре торопливые шаги и голос тети, крикнувшей кому-то:
- Не ходите! Я сама отопру! Смотрите за мясом!
Она открыла мне дверь.
- Я была уверена, что это ты, детка!
На тете был передник в крупных цветах из провансальского сатина. Я застала ее, так сказать, в излюбленной ее униформе, потому что тетя Луиза была не только непревзойденной, но и неутомимой кулинаркой. Эта невинная тетина слабость вдохновляла ее родную сестру Эмму на самые ядовитые сарказмы.
- Стряпать самой! Неужели тебе не хватает денег нанять прислугу? Знаю, знаю, что ты мне скажешь: что мы, мол, принадлежим, слава господу, к той среде, где кухня входит в программу воспитания юных девиц. Ну и что тут такого? Я тоже умею готовить, но разве я готовлю?.. Меня в детстве тоже учили рукоделью, я тоже умею подрубать, обметывать и штопать, однако же я не чиню разное тряпье! Таким вещам нас обучают для того, чтобы мы могли впоследствии вести дом и не давали бы прислуге нас обирать!
- Бедняжка Луиза! - медовым голосом добавляла мама.- Но раз это развлекает бедняжку Луизу...
И тетя Эмма заключала:
- В том-то и дело!.. Других удовольствий у нее нет. Каждый развлекается по-своему.
Тетя Луиза ввела меня в гостиную, слишком загроможденную разномастной мебелью и безделушками. Но я знала, что любой пустяк здесь связан с памятью о ком-то или о чем-то, в противоположность самым ценным предметам в нашем доме, ибо на все мои расспросы мама неизменно отвечала:
- Откуда эта японская ваза? Откуда этот старинный поставец? Ей-богу, просто не сумею тебе сказать, откуда он к нам попал.
А у тети Луизы все было полно значения и прелести, все пробуждало в ее душе отзвук. И не было никакой нужды вызывать ее на разговор, потому что она сама вынимала из какого-нибудь старинного столика какой-нибудь старомодный кошелек и протягивала его мне со словами:
- Это твой дядя купил мне в Венеции, когда мы там были в первый раз. Хозяйка антикварного магазина была уже немолодая, но еще красивая.
И, распустив шнурок, затягивавший кошелечек, она открывала потайной кармашек и показывала мне сухие цветы, мирно старившиеся в своем убежище.
- Посмотри-ка, эти гвоздички обрамляли весь сад у нас в Бретани, когда мы еще не продали половину участка.
Тетя Луиза - последний отпрыск бабуси - имела много сходных черт с моим отцом. Но то, что было у него бесцветным и безнадежно потухшим, у тети казалось лишь приглушенным. Бледным был не только взгляд, но и улыбка, даже волосы последние пятнадцать лет не были по-настоящему ни белокурыми, ни седыми. Она напоминала мне ткани времен Людовика XV, наброшенные на кресла в ее гостиной, - рисунок чуть-чуть расплылся, оттенки чуть-чуть поблекли, краски чуть-чуть выгорели, но сама ткань по-прежнему драгоценна.
Тетя вышла замуж за небогатого архивиста. И так как ее собственная доля наследства значительно пострадала в результате одной неудачной операции с недвижимым имуществом - случай беспрецедентный в нашей семье! - чета жила скромно. Но ничуть не страдала от этого. А братья и сестра неудачницы Луизы не столько сокрушались об ее участи, сколько чувствовали себя униженными.
Свою неприязнь они перенесли на тетиного мужа и так и не приняли окончательно в свое лоно этого нового зятя, никак уж не Буссарделя, который предпочитал свои палимпсесты[22] проверке денежных счетов. Говоря о нем, они никогда не называли его промеж себя по имени, а употребляли раз навсегда готовую формулу, вроде: "наш зять, хранитель музея" или "муж этой бедняжки Луизы". Ибо личность и значение Луизы были низведены до уровня, какого она заслуживает. Она, которая могла рассчитывать на лучшие партии, вступила в этот глупейший брак... Пусть не посетует и не удивляется, что ее с супругом держат на расстоянии даже в разговоре и отказывают в кое-каких правах! Признавалось, впрочем, что это замужество не было прямым позором для семьи, но все же было мезальянсом. Ну, как если бы, скажем, Луиза, Луиза Буссардель сочеталась браком с цыганом или актером.
Впрочем, мой дядя, хранитель музея, редко показывался на авеню Ван-Дейка, легко смирившись с остракизмом. Он переступал порог нашего особняка только в тех случаях, когда уж никак нельзя было отвертеться. Сейчас, выйдя в отставку, он продолжал трудиться над пикардийским диалектом; и всякий раз, манкируя семейными обедами, ссылался в свое оправдание на этот труд, отнимавший все его время. Тетя Луиза неукоснительно являлась ко всем обедам, но уходила раньше других и шла без провожатых домой, где ее ждал муж, склонившийся над письменным столом.
Конечно, тетя совсем не походила на всех прочих родственников; ей свойственны были кротость, чуткость, подлинная доброта, даже известная веселость, особенно когда она доверяла собеседнику. Но я лично всегда считала, что тетя слишком склонна к всепрощению, слишком легко поступается своим я; и всегда в душе упрекала ее за то, что она довольствуется полумерами, вместо того чтобы сбросить ярмо! Хотя вид у нее был лимфатический, она обладала прекрасным здоровьем; в конце концов она вовсе не была бедной, муж ее любил; однако для семьи она существовала лишь в качестве "бедняжки Луизы". Сама тетя никогда не жаловалась, а ее жалели, но не любили.
Она была, я в этом твердо уверена, единственной представительницей рода Буссарделей, которая если не достигла, то, во всяком случае, почти достигла счастья. Зато судьба взяла реванш: у тети не было детей.
Тетя Луиза опустилась было рядом со мной на кушетку, но тут же вскочила. Она открыла дверь и крикнула:
- Мирей! Ничего пока не трогайте! Не переставляйте кастрюлю на другую конфорку, а главное, не снимайте крышки!
- Хорошо, мадам! - послышался откуда-то издали звонкий голос.
- Ох уж эта мне молодежь! - вздохнула тетя.- Возьми хотя бы мою, ну ничего в стряпне не смыслит... А как только выведает все мои секреты, сейчас же упорхнет.
И снова открыв дверь, крикнула:
- И не прибавляйте огня! Сейчас как раз в меру.
Тетя снова уселась. И сообщила мне с заговорщицким видом:
- Мы, знаешь, готовим тушеную говядину! Твой дядя ее просто обожает... Но уж слишком много с ней хлопот: как начали в восемь часов утра, так и до сих пор возимся.
- И еще вчера вечером ты с ней целый час провозилась, - подхватила я.
Тетя даже руками всплеснула, она была на седьмом небе.
- Как? Оказывается, ты помнишь мой рецепт? Не забыла? - Тетя доверительно понизила голос: - Знаешь, что я тебе скажу? Главное тут вовсе не в уксусе. Мой секрет... словом, мой секрет в том, чем нашпиговать мясо!
- А я знаю твой секрет, - сказала я, желая ее поддразнить. - Каждый ломтик сала ты обваливаешь в мелко рубленной петрушке с различными специями...
- Верно. А ну-ка, скажи, что бы ты еще добавила, будь ты тетей Луизой?
- Зубчик чеснока?
- Фу! Это всякий может.
- Что же тогда?
- Ага, видишь! Может быть, в один прекрасный день я тебе и открою секрет... Кстати, ты попробуешь нашего тушеного мяса?
- Хм, тетя Луиза! Понимаешь ли ты весь соблазн своего предложения для человека, прожившего два года в Америке?
- Ах! - Тетя так заинтересовалась разговором, что даже схватила меня за руку. - А действительно там так скверно кормят?
- Нет, люди преувеличивают. И потом там очень здоровая пища.
- Браво! Понятно! - воскликнула тетя, весело рассмеявшись. Представь, я тебя спросила бы: "Красива ли мадам такая-то?"- а ты мне ответила бы: "В ней есть грация". Всякий понимает, что это за грация... Значит, ставить тебе прибор?
- Конечно, я только позвоню домой и предупрежу их.
На моих глазах тетя изменилась в лице и сразу заговорила смиренно-благоразумным тоном:
- Ах, значит, ты не предупредила? Тебя ждут на авеню Ван-Дейка? В таком случае, детка, не надо ничего нарушать. Так оно лучше... Особенно на следующий день после приезда: как это я не сообразила!.. Придешь в другой раз. Слушай-ка, я приготовлю тебе матлот из телятины, ты его всегда любила.
Тетя ничуть не переменилась. Как только возникала угроза скандала, она тут же стушевывалась. Вчера она осмелилась пересечь гостиную, где меня подвергла остракизму наша семья, и приблизиться ко мне - для нее это был настоящий бунт, и должно было пройти немало времени, чтобы она решилась на новый, столь же дерзкий шаг.
"Нелегко мне будет, - подумала я, - добыть от нее сведения, за которыми я пришла". Однако я была полна решимости, тем более что терпения и времени мне не занимать.
Я мужественно выстояла под градом вопросов: ведь мне было что порассказать! Но сама тетя Луиза избегала любого разговора, который мог хотя бы косвенно коснуться нашей семьи: она-то не забыла, что лучше не вступать со мной на эту опасную почву. Конечно, я не рассчитывала на нее, чтобы узнать, какие именно разговоры велись в особняке обо мне на протяжении двух лет, обо мне, пребывавшей за океаном. К великому моему счастью, эта тема оставляла меня равнодушной; не это меня тревожило.
Я продолжала болтать с тетей; чтобы отвести разговор от своей особы, я стала расспрашивать о родных. Прежде всего, как здоровье дяди, который вчера не присутствовал на обеде.
- Славу богу! - воскликнула тетя Луиза. - Ему никто не дает его лет! С тех пор как он стал работать над своей книгой, он прямо переживает вторую молодость. Сейчас кончает первый том. У него уже есть издатель, понимаешь, что это значит? Теперь он целый день проводит в Национальной библиотеке. Часто я в полдень сажусь в метро, подхожу к дверям залы, вызываю его, и мы завтракаем в столовке, как студенты. Но сегодня он придет домой: он знает, что у нас будет тушеное мясо. Так что ты его увидишь.
Я осведомилась, как в действительности здоровье бабуси, по-моему, она очень переменилась. Тетя Луиза вздохнула, сказала что-то о ее преклонном возрасте, который один всему причиной... А мне сообщили, что дети Валентина все по очереди переболели корью?
Момент показался мне благоприятным. Я спросила:
- А как Ксавье? Говорят, он поправился.
- Да, поправился, детка. Скоро он окончательно распростится с горами. Ты же сама знаешь, какая Эмма осторожная: уж если она разрешила ему приехать, значит, опасности больше нет.
- Ему, верно, дадут бывшую комнату Симона?
- Ну и что же? Так и должно быть, - сказала тетя Луиза. - Из всех свободных комнат она самая большая и лучше всех расположена.
Я разрешила себе немного помолчать. Дело в том, что я вообще не знала, будет ли жить Ксавье на авеню Ван-Дейка. Я только предполагала это, а вот теперь знаю точно. И, пожалуй, рада этому...
Я снова заговорила, будто продолжая ничего не значащую болтовню, и делала вид, что каждый мой вопрос просто случайно пришел мне только что в голову:
- По-моему, самое главное, не будет ли он чувствовать здесь себя чужим... Как знать, может быть, даже ему будет скучно? Разве что он займется...
Я подождала.
- Но ведь он, как я слышала, будет изучать право, - сказала тетя.
Я скрыла изумление; точно так же старалась я скрыть смущение из-за того, что притворяюсь перед тетей.
- Вот оно что! - произнесла я. - Что ж, неплохая мысль. Правда, он как будто вышел из студенческого возраста... Зато программа ему будет по силам, и ему будет легче учиться.
- Тем более что твой брат Симон лично им займется.
- Симон? - Мое любопытство возросло.
- Для начала он устроит Ксавье в контору нотариуса Мортье.
На сей раз завеса разодралась! Наконец-то я все поняла! Целью семейного комплота было поместить моего дальнего родственника в контору нотариуса, который уже давно связан с нами деловыми отношениями.
Тетя Луиза покачала головой, как бы желая придать своим словам больше убедительности, хотя я поняла, что все это делается для виду.
- Контора Мортье - это не первая попавшаяся контора!
И верно. Мне это тоже было известно. Солидная репутация. Большая контора, специализирующаяся на делах акционерных компаний. И сына у Мортье нет. Есть только дочь. Восемнадцать лет, ни малейшего блеска молодости, жидкие волосы и короткие ноги. Зато в качестве приданого контора.
Что ж поделаешь, надо притворяться до конца. Хотя мне стыдно было за свои маневры перед бесхитростной тетей Луизой...
- Как жаль, что у Ксавье ничего нет, - сказала я. - Но если он поступит в контору, перед ним откроются самые радужные перспективы.
...Как ловко, оказывается, при желании могла я говорить по-буссарделевски.
- Это у Ксавье ничего нет? - воскликнула тетя.- Детка, ты, стало быть, не знаешь тетю Эмму! Она же его крестная; она всегда говорила, что даст ему миллион, когда он решит вступить в брак. Это во-первых... Во-вторых, тебе не единственной пришла в голову эта мысль... да, да! Я имею в виду брак, в результате чего твой кузен станет зятем Мортье. О, Эмма об этом прямо сказала, прямо призналась, что это ее мечта. А если мечта сбудется... только не упади со стула, - Эмма удвоит сумму! Но и это еще не все. В случае свадьбы остальная семья, то есть бабушка, Теодор и твой отец... увы! не мы - мы не в силах - сложатся и дадут ему третий миллион. Твои братья согласны...
Этому я охотно поверила... Направив разговор на кузину Жюльену, чья младшая дочь вышла в мое отсутствие замуж, я перестала слушать и ушла в свои мысли.
Уже очень давно семейство Буссарделей нацелилось на дочку Мортье. Разве в детстве не слышала я десятки раз сетования на то, что она слишком молода - сначала для сыновей дяди Теодора, а потом для моих братьев? Зачем она так поздно, не вовремя родилась... Мои родные сердились и негодовали, что она так медленно растет.
Но теперь она достигла совершеннолетия. Как раз кстати и как раз в то время, когда семейство Буссарделей откопало в своих запасниках еще одного представителя мужской линий - холостого, подходящего по возрасту богатой наследнице. Упущенное всегда можно наверстать. Если, конечно, ловко взяться за дело.
Но я думала сейчас не о моих родных, радостно взволнованных тем, что близка желанная цель. Я вызывала в памяти образ Ксавье, я пыталась представить себе Ксавье, который еще не знает, что его судьбой уже распорядились по-своему барышники. Ксавье, ставшего вещью, разменной монетой на этих торгах, к которым каждый приложил руку и внес свою лепту, потому что каждый видел в этом свою выгоду. Ксавье, который ныне расстается со своими вершинами, со своим озоном, с белизной снегов и спускается, спускается вниз к Буссарделям.
2
Тетя Эмма хлопнула ладонью по столу и закричала:
- Да послушайте вы хоть минутку спокойно!
Всю первую половину обеда она не переставала болтать, и сотрапезники внимали ее речам с привычным уважением. Нас сидело за столом всего десять человек: небольшая группка постоянных обитателей особняка и оба моих брата без жен. Мои невестки - образцовые матери и ни за что не допустили бы, чтобы их дети, пускай даже взрослые, обедали дома одни.
В ответ присутствующие не поскупились на знаки самого почтительного внимания. Тогда тетя сказала:
- Мне необходимо знать, кто поедет со мной завтра на Западный вокзал встречать Ксавье!
- Я с удовольствием поеду с тобой, милочка, - вставила мама.
- Спасибо, Мари... я очень тронута...
Мама меланхолически улыбнулась с видом человека, который и рад бы сделать все для ближнего, да, увы, нет прежних сил.
- Да, да, очень тронута... А кто еще? - допытывалась тетя.
Папа поднял от тарелки голову.
- Ты действительно хочешь, Эмма, чтобы я с тобой поехал?
В голосе мамы прозвучали металлические нотки:
- Кто тебя об этом просит, Фердинанд? Что тебе, завтра делать нечего, что ли? В пять часов, в самый разгар рабочего дня!
- Я поеду! - сказал Симон.
Тетя с притворным изумлением подняла брови:
- Чудесно! Чудесно! Но... впрочем, хватит нас троих.
Тут заговорила я.
- Если я не окажусь сверх комплекта, то и я с удовольствием...
Мне так и не удалось закончить фразу. Все присутствующие, за исключением бабуси, повернулись в мою сторону. Потом мама с тетей переглянулись, словно говоря: "Что это на нее накатило?"
Наконец тетя Эмма снизошла до ответа:
- Надеюсь, ты понимаешь, что не мне отвращать тебя от родственных обязанностей. Особенно в таких исключительных случаях!.. Раз уж ты этого хочешь, поезжай. Поскольку нас четверо, придется ехать в лимузине.
Симон заявил, что приедет на вокзал с работы, и я решила воспользоваться благоприятным моментом:
- Я тоже. Я тоже приеду одна.
- Здрасьте! - произнесла тетя.- Значит, ты не удостоишь нас чести ехать с нами в машине? Я сразу подумала - откуда такая милость!
Мама вздохнула и покачала головой. Сама не знаю почему, я пустилась в объяснения: завтра у меня в три часа примерка.
- Опять новое платье? - осведомилась тетя.
- Да. Все мои туалеты уже двухлетней давности. Мне даже нечего надеть на вечер, который ты даешь на следующей неделе. Ведь ты сама сказала, что будет целый тарарам!
- Конечно! Если я устраиваю раут в честь окончательного возвращения Ксавье, то уж не сомневайся, все будет как надо! Два оркестра! Будет буфет, а за маленькими столиками пусть ужинают, я за модой не гонюсь! Велю открыть комнаты нижнего этажа, включая бильярдную, которую освободят от мебели, а также библиотеку. А столы для бриджа расставим во втором.
- А много будет народу, тетя Эмма?
- Что за вопрос, кисанька! - Коль скоро я дала тете повод показать, что она не скупится на расходы, она заговорила более теплым тоном: - Во-первых, наша семья в полном составе. И потом все наши друзья и знакомые по бирже. Короче, человек шестьсот, не меньше. Будет префект, два маршала, старшина сословия адвокатов, жена бельгийского посла, а возможно, и сам посол!.. Да, кстати: ты не составила еще списка своих приглашенных, я имею в виду проект списка?
- Нет, нет, тетя Эмма... с друзьями... словом, с моими личными друзьями мы обычно встречаемся в небольшой компании. Они не любят балов.
- Что? Тем лучше!.. Не смею настаивать! Уж не воображаешь ли ты, что мне требуется подкрепление!.. Впрочем, теперь поздно их приглашать.
Я обиженно замолчала.
- А разреши узнать, - спросила мама с притворно озабоченным видом, - какое именно платье ты себе шьешь по такому секрету ото всех нас?
- Надеюсь, не особенно открытое? - подхватила тетя. - Предупреждаю тебя, голизны не потерплю! Я тебя к себе приглашаю, так что уж не посетуй!
- Платье будет вполне пристойное, успокойся, пожалуйста. И в то же время шикарное. Очень простенькое, обтягивающее, светло-зеленого цвета. Достаточно закрытое и спереди и сзади, но совсем без плечиков, и будет держаться само по себе...
- Как это без плечиков?.. Что за эксцентричность! Ну и вкус.
Я взглянула на тетю, величественно восседавшую против меня на другом конце стола, на ее угловатую, плоскую фигуру - словно кусок деревяшки, задрапированный крепом. Но я помнила, что мама слушает наш разговор. И произнесла извиняющимся тоном:
- У меня красивые плечи.
И, конечно, тетя Эмма тут же съязвила:
- Надеешься кого-нибудь соблазнить?
Я промолчала. Тетя решила, что сумела меня сконфузить, осадить, и негромко, но ехидно хихикнула. Но мне нравилось молчать. Я смаковала свое молчание, которое, правда, лишь для меня одной должно было звучать красноречивым ответом на тетин вопрос. Нет, последнее слово осталось не за ней.
- Чуть-чуть не опоздала! - обратилась ко мне тетя Эмма, когда я подошла на перроне вокзала к семейной группе, состоявшей из мамы, тети и брата Симона. - А если бы поезд уже пришел?
Я взглянула на вокзальные часы: до прибытия поезда оставалось еще больше пяти минут. К тому же Симон, отправившийся взглянуть на железнодорожное расписание, вывешенное на большой доске, сообщил нам, вернувшись, что поезд опаздывает на четверть часа. Было холодно, мы топали ногами, стараясь согреться; поэтому я предложила зайти посидеть в буфет. Но тетя взорвалась:
- Нет, ты скажи, ну можно себе представить маму и меня в кафе? Ей-богу, она совсем с ума сошла!
- Боюсь, что в кафе я просто не сумела бы заказать себе чашку чая, - заметила мама, явно переигрывая.
Я осмелилась возразить и, указав на внушительную фигуру Симона, сказала, что, во-первых, мы пойдем не одни, а во-вторых, сидеть будем в вокзальном буфете - это не одно и то же, что сидеть в кафе.
- Знаю, знаю! - сказала тетя Эмма.- На сей счет ты обладаешь редкостными познаниями и можешь смело делать сравнения. Ты ведь у нас великая путешественница! Но представь себе, что и я тоже бывала за границей. И не раз. Я знаю Женеву, знаю Брюссель. Только я посещаю музеи, а не бегаю по кабакам!
Сославшись на то, что я озябла, и добавив, что не успела выпить чаю, я в одиночестве отправилась в буфет.
Сидя у столика в ожидании, когда чай как следует настоится, я дивилась своему собственному терпению в отношении родных. Я вела себя так, словно пока требовалось щадить их и беречь свои силы. Но с чего я взяла, что в недалеком будущем мне предстоит выдержать против них куда более серьезную битву? Сама не знаю...
А ведь, кажется, можно было бы это предвидеть. Но в ту минуту все мои помыслы занимала сегодняшняя примерка. Я думала о ней с удовольствием. Платье, несомненно, получается удачным. Прежде всего оно меня стройнит. А кроме того, его цвет гармонирует с моим цветом лица, с легким загаром, еще не сошедшим с плеч, и с каштановыми волосами, которые всегда и при всех обстоятельствах я упорно отказывалась красить... Правда, желая усилить их естественный рыжеватый блеск, я мыла голову специальным шампунем; но это вовсе не значит красить волосы.
Гости найдут меня красивой. Я этого хочу; а чтобы быть красивой, мне достаточно только захотеть быть такой. Я и была красивой, только чересчур классического типа. Но моя наружность очень выигрывала от прически, украшений и искусного грима; зато скучающий вид губил меня. Конечно, на тетином балу я буду скучать, но постараюсь это скрыть; а ради того чтобы блеснуть, стоит постараться. Гости найдут меня красивой.
Я вынула из сумки зеркальце и убедилась, что без ущерба для своей внешности переношу невыгодный свет вокзального ресторанчика. Горячий чай, теплое помещение сделали свое дело. Я попудрилась, подкрасила губы; и не могла сдержать, улыбки при мысли, что мама с тетей дрожат сейчас на сквозняке; у них непременно покраснеют носы.
Из буфета я вышла в самую последнюю минуту и, проходя через зал, убедилась, что никаких объявлений о дополнительном запоздании поезда не вывесили. Своих родных я застала именно в том виде, в каком представляла себе, сидя в буфете; один лишь Симон все-таки не так окоченел, потому что курил сигарету за сигаретой.
Показался поезд.
- За мной! - скомандовала тетя.- Держитесь все вместе!
Прибытие или отход поезда, а возможно, сама вокзальная атмосфера всегда приводили тетку в состояние полного смятения. Она нервничала, бегала, цеплялась за одного, расспрашивала другого; мне всегда казалось, что она уже не может не совершать этого ритуального кружения; так собака, очутившись на улице, ни с того ни с сего начинает вертеться, прыгать и визжать.
Тетя Эмма на рысях неслась вдоль состава, двигавшегося нам навстречу. Пришлось Симону ее придержать, иначе она увела бы нас слишком далеко. Поезд остановился; показались первые пассажиры.
- Сейчас я вам опишу его приметы! - вопила тетя среди общего гама. - Ведь вы его почти не знаете! Бедненький мой мальчик - белокурый, бледный и тонкий как былинка!
Поезд постепенно опустел. Носильщики складывали у наших ног чужой багаж. Мы искали Ксавье в толпе и не могли найти. Пассажиры, направляясь группами к выходу, проходили мимо нас.
- Ах, боже мой! - не унималась тетя.- Нет его нигде! А вдруг он опоздал на поезд! А вдруг что-нибудь случилось!..
Я встала на цыпочки, посмотрела в конец состава, потом направо... И я заметила рядом с носильщиком чью-то удаляющуюся спину, длинный и тонкий силуэт, бежевое пальто. Еще сама не веря своей догадке, я, не предупредив родных, бросилась вслед за этим пассажиром. И догнала его.
- Ксавье!
Казалось, он очнулся ото сна, остановился и поднял на меня светлые, глубоко запавшие глаза. Он был ничуть не бледен. На его лице еще лежал отблеск тех одиннадцати лет, которые он провел на горных вершинах, вдали от людей.
- Я Агнесса... Твоя кузина...
- О! О! - негромко произнес он.
И улыбнулся. Я подошла к нему ближе.
- Ну, давай поцелуемся.
Он молча позволил мне обнять себя за плечи, слегка нагнулся... Я почувствовала щекой его костистое лицо, прижалась к нему губами и отступила на шаг.
Он улыбнулся еще шире. Поглядел на меня внимательнее.
- Теперь-то, теперь я тебя узнал, - произнес он.
Голос его, ровный и глуховатый, казалось, шел откуда-то издалека, как и его мысли. Он добавил:
- Агнесса...
И снова нагнувшись, вернул мне мой поцелуй. В эту минуту я невольно отметила про себя, что, целуя, он не сбил набок моей шляпки. Я уже почуяла в нем какую-то странную, пожалуй даже болезненную, деликатность.
Желая отделаться от этого впечатления, я сказала:
- А наши ждут тебя там...
Я помахала им рукой. Симон первый заметил меня. Пока они добирались до нас, я снова повернулась к Ксавье.
Он все еще глядел на меня, и улыбка не сходила с его губ. И тут он произнес:
- Надеюсь, тебе понравилось в Америке?
Но к нам уже подоспела тетя Эмма. Эта вторая мать, не узнавшая свое дитя, когда оно прошло мимо, набросилась на него с восторженными воплями, однако, не удержавшись, кинула на меня бешеный взгляд. Я отошла. Тетя взяла Ксавье под руку; с другой стороны его подхватил Симон. Мы направились к выходу. Мама шагала рядом с Симоном. А мы с носильщиком замыкали шествие.
Очутившись на улице, я отказалась ехать с вокзала домой в нашем лимузине, где, я знала, тетя окончательно завладеет Ксавье и заставит его отвечать на свои многочисленные вопросы. Под тем предлогом, что в лимузине всем нам будет тесно, я сказала, что поеду вместе с Симоном.
Я увидела, как наш лимузин тронулся с места и проехал мимо. Ксавье, сидевший между без умолку болтавшей тетей и упорно молчавшей мамой, не взглянул в мою сторону.
Я пересекла привокзальную площадь и села в автомобиль Симона. Он сам вел машину. Я поместилась с ним рядом. Машина тронулась. Симон спросил меня о чем-то. Я не ответила. С обычным своим равнодушием брат не стал настаивать. Мы молча катили вперед. Как я и предполагала, Симон направился на авеню Ван-Дейка. Я сразу поняла, что он будет у нас обедать, а до обеда не отпустит ни на минуту Ксавье. И совершенно ясно, что он, как лакей, проводит Ксавье в его комнату, пройдет с ним в ванную, поможет ему разобрать чемоданы; позвонит, чтобы принесли портвейн. Завяжет первые узы братской дружбы.
Я сильно рассчитывала на пребывание Ксавье в нашем доме. Хотя совсем немного времени прошло после моего возвращения под отчий кров и после того, как я вновь соприкоснулась с нашей семьей, совсем немного прошло и после той бессонной ночи, которая как-то оглушила меня, вместе с тем принеся облегчение, я уже успела убедить себя, что по крайней мере от Ксавье мне зла не будет. С удивившей меня самое горячностью я тянулась к этому новому для меня лицу, ибо, хотя мы были с Ксавье на "ты", я его почти не знала. Я хотела сделать его своим другом. И взамен тайно поклялась себе любить и охранять его, быть ему поддержкой. Я не могла, просто не могла позволить нашей семье на моих глазах столкнуть этого новоявленного Даниила в ров львиный.
Как знать, не был ли продиктован мой план кампании отчасти эгоизмом? Хотела ли я в действительности уберечь беззащитного юношу, не подозревавшего о кознях Буссарделей, или просто-напросто мне улыбалась мысль оставить наших в дураках? А возможно также, пройдя через внутренний кризис, разрешившийся смятением и одиночеством, я просто радовалась возможности уцепиться за что-нибудь или за кого-нибудь.
В первые дни мне не удалось привести свой план в исполнение. Назавтра после приезда Ксавье отправился в Фонтенбло, где жили его дядя с теткой и двоюродные братья по материнской линии.
- Погости у них до самого раута, детка! - посоветовала тетя Эмма. - Отдай, так сказать, родственный долг семье мамы, а затем будешь только наш, только буссарделевский.
Все эти дни она упивалась приготовлениями к рауту. Велела открыть парадную половину. Церемония ее открытия происходила не более десяти раз в году по случаю периодически повторявшихся больших семейных обедов, в дни обедов, которые давались деловым людям, а также ради того, что тетя Эмма вплоть до самой своей кончины будет именовать "нашими раутами".
Парадной половиной назывался весь первый этаж. Состояла она из картинной галереи, из двух салонов, причем один был огромный, из столовой, бильярдной и библиотеки. Эти апартаменты были наиболее характерными для всего особняка. Именно здесь царил орнаментальный разгул, еще более бредовый, чем на фасаде дома. Целые каскады вздыбленного кондитерского крема, да еще разукрашенного золотом, низвергались со стен, струились вдоль карнизов и вновь сливались в середине плафонов. Эта чудовищная смесь была нелепо дозирована: в первом салоне процветал стиль Помпадур, во втором Людовика XIV, тогда как столовая была выдержана в средневековом духе, а библиотека, неизвестно почему, тяготела к Тюдорам; весь этот разнобой объединяла общая безвкусица и бесконечное повторение определенных мотивов, отражавших личность декоратора, что придавало парадной половине даже какую-то цельность.
Тем не менее шесть комнат, разные по размеру, различно расположенные, с различным освещением, обладали множеством преимуществ: в маленьком салоне весь день стояло солнце, из большого три стеклянные двери вели на каменное крыльцо, а оттуда в сад; столовая, которая тянулась через весь особняк, выходила одновременно и во двор и в парк. Эта часть дома была наиболее приятной; но обычно стояла она запертой. Семья жила на втором этаже, где помещались так называемые малая столовая, малая гостиная и курительная комната, а также личные покои бабуси, и на третьем, где были комнаты тети Эммы, дяди Теодора, моих родителей и наши бывшие детские. Так как кухни находились в подвале, передняя была единственным на первом этаже местом, где в будни чувствовалось присутствие живых людей.
Таким образом, все здание возносилось над анфиладой пустовавших комнат, как обычный жилой дом - над пустующим торговым помещением. Нередко, сидя в своей келье на четвертом этаже, я при мысли о том, что подо мною лежат чуть ли не пятнадцать метров пустоты, ощущала какое-то неясное беспокойство, даже головокружение.
В ожидании праздника, который затеяли в честь Ксавье, тетя Эмма открыла двери этого спящего царства. Оно сразу же заполнилось ее торопливыми шагами, ее трубным голосом, ее властными распоряжениями, ее криками на прислугу и полотеров. А поскольку предполагались танцы, сняли все ковры, унесли мебель, и в этом пустынном пространстве звонкое, как в лесу, эхо отдаленным гулом отвечало на тетины вопли.
Но в самом дальнем конце анфилады, комнат продолжал мирно дремать один весьма своеобразный уголок, который избежал общей побудки, ибо уже давно впал в немилость и находился в запустения. Я имею в виду наш зимний сад.
Стеклянные его стены вздымались между северным крылом особняка и соседним домом, который фактически представлял собой тоже особняк, но в отличие от нашего был скопирован с виллы Боргезе. Никто из нас не заглядывал в эту душную теплицу, за исключением садовника. А он гордился своим претенциозным творением - ботаническим садом в миниатюре. Тут были две лужайки, разделенные тропинкой, приводившей к гроту. Среди газона, где не водилось насекомых и который был похож поэтому на декорацию, неподвижно возвышались папоротники, араукарии и латании.
Зимний сад жил среди одиночества, тишины, тепла и влажных испарений компоста. Здесь пахло осенью и затхлостью. Но входивший испытывал и еще одно ощущение: чьего-то незримого присутствия. Через несколько секунд это неясное подозрение превращалось в уверенность, и человек невольно искал того иди ту, что спряталась здесь, кого он не видит, но кто видит его.
Девочкой я не раз пробиралась сюда только ради того, чтобы испытать это приятное и одновременно жуткое чувство, и тут же со всех ног бросалась наутек.
3
Для предстоящего раута мама изобрела себе один из тех сногсшибательных туалетов, на которые она была такая мастерица.
Все женщины в нашей семье, перешагнувшие за пятый десяток, как правило, одевались плохо. Отстав от моды, они могли бы остановить свой выбор пусть не на современных туалетах, но хотя бы на не противоречивших здравому смыслу. Но нет, дамы Буссардель обращались к лучшим портным, ибо, занимая определенное положение в обществе, необходимо много тратить на свои туалеты; выбрав себе шикарное платье, они требовали, чтобы к облюбованной им модели добавили какую-нибудь фантастическую деталь, противоречившую существующей моде, однако же воображали, что делают это как раз во имя моды.
- Так будет гораздо элегантнее! - заявляли они старшим мастерицам, которые, зная нравы этих своих заказчиц и уже устав от бесполезной борьбы, не пытались им противоречить.
Таким образом, каждая из моих родственниц сообразно своим вкусам хранила неизменную верность какой-нибудь нелепой детали. Тетя Эмма, которая, сверх всего, ходила в девицах, требовала, чтобы каждое ее траурное платье было непременно с шемизеткой. Тетя Жюльена питала слабость к широким рукавам, которые образовывали острый угол от плеча к запястью, и к отделке из венецианских кружев, ибо в ее шкафах хранился их неистощимый запас. Исключения не составляла даже тетя Луиза, которая при первой же возможности требовала от своей дешевой портнихи, чтобы та пришивала к платью бесконечный ряд обтянутых материей пуговиц.
Маму же мучил лишь демон пестроты. Для нашего бала она выбрала довольно миленький, но сложный фасон. Однако, любуясь им на манекене, мама решила, что ткань, а главное - цвет недостаточно броски. Она велела показать себе другие материи и не устояла перед каким-то необыкновенным расшитым бархатом лиловато-пурпурного оттенка. Когда первоначальный замысел платья был нарушен, оно стало пригодно лишь для городских танцулек. Одно полотнище, собранное на плече крупными складками, ниспадало вдоль спины и образовывало шлейф. В этом снаряжении мама достаточно ярко представляла тот помпезный стиль, какой был узаконен большинством моих родственников для убранства квартир и сообразно которому в гостиной, достойной этого наименования, все должно быть задрапировано тканями: и пианино, и ширмы, и цветочные горшки.
В довершение всего она надела изумруды, действительно прелестные, но слишком крупные и в немодной оправе. Бабуся подарила маме изумруды к свадьбе, сапфиры достались другой невестке: жене дяди Теодора, которая, умирая, завещала их своей дочери. У тети Эммы был жемчуг, но она его не носила по причине траура. У бабуси имелись бриллианты, никогда не вынимавшиеся из шкафа. И все мои кузины, невестки и я сама получили причудливые драгоценности вместе с категорическим запретом их переделывать, и поэтому почти любое модное платье вступало в спор с этими камеями, бриллиантовыми крестиками, рубиновыми пчелками. Таким образом было распределено среди нас содержимое знаменитого ларца Буссардель-Клапье.
Совершенно неожиданным для меня результатом смешения стольких цветов было то, что маме удалось смягчить свой резкий румянец и выгодно подчеркнуть плечи. Корсаж тоже противоречил общему стилю туалета, но вырез благоприятствовал показу того, что мама с притворной скромностью именовала "своим декольте". Бюст, обычно туго затянутый различными лифами и кокетками, на сей раз был освобожден; и мамина крупная голова с обильной шевелюрой приобрела более естественную посадку. Словом, мама казалась не такой некрасивой.
Я спустилась вниз задолго до назначенного часа, сразу же после обеда, чтобы помочь тете встречать первых гостей. Когда я вошла в уже освещенную анфиладу комнат первого этажа и столкнулась с мамой, я была поражена не так ее малиновой мантией, как видом ее обнаженных плеч. На мгновение я застыла, глядя на нее, удивленная тем, что эта женщина, которую я так хорошо знала, вдруг приобрела в моих глазах какую-то совсем новую для меня реальность.
В течение долгих лет - не говоря уже о том, что я два года находилась в отъезде,- я ни разу не видела, чтобы мама с такой щедростью показывала плечи, очевидно, это объяснялось пышностью даваемого бала. За это время мама постарела; я тоже; я стала женщиной; наша взаимная неприязнь лишь возросла; короче, я сочла бы вполне нормальным увидеть увядшее тело и старческую кожу.
Пышность и блеск этой груди показались мне даже шокирующими. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вспомнить мамин возраст; я всегда высчитывала его по возрасту Симона. В конце концов ей было лет пятьдесят пять, от силы пятьдесят шесть. И я была рождена ею, я произошла от этого существа; эта самая грудь - еще одна буссарделевская традиция! - вскормила меня...
При этой мысли я резко отпрянула назад всем телом, я вдруг поняла значение этой сцены. Затем спохватилась: мама тоже испытующе осматривала меня. Я постаралась, придать лицу оживленное выражение, выпятила грудь и втянула живот, но не резко, чтобы моего движения не заметили. Я знала, что я в форме и что это платье без плечиков мне идет. Желтые орхидеи, которыми я заменила банальные гвоздики, так как все дамы непременно их прикалывают, - желтые орхидеи на зеленом атласе и при моих загорелых плечах производили впечатление живописного мазка. Я приколола цветы к краю корсажа у самой груди. Драгоценностей я не надела.
За то короткое время, что длился этот взаимный осмотр двух женщин, я успела понять, что он лишь усилит нашу вражду. Каждая из нас сумела удивить другую. И мы обе равно почувствовали, что если я все дальше и дальше ухожу от прежнего девического облика, то я отнюдь не приближаюсь к маминой внешности, а, наоборот, еще глубже становится разделяющая нас пропасть.
Тетя Эмма вывела меня из раздумья, она крикнула:
- Что за странный туалет, кисанька! По-моему, совсем не подходит для молодой девицы, но...
С несвойственной ей быстротой мама договорила:
- Но такие платья больше всего идут Агнессе.
Начался, так сказать, пролог к рауту. Все члены семьи получили точно такие же пригласительные карточки, что и гости; но каждого по телефону или запиской просили прибыть раньше назначенного срока... Никто не заставил себя ждать. Благодаря этой мере первых гостей будут встречать Буссардели всех рангов и возрастов: все скопом, иными словами, шестьдесят-семьдесят человек, да еще при том условии, что детей до шестнадцати лет решили не допускать на раут.
На предварительном приеме председательствовала бабуся. После прихода самого младшего из ее внуков, в тот ничем не заполненный промежуток времени, который естественно образуется до появления первого гостя из чужих, бабусю доведут до лифта и лифт доставит ее обратно в спальню. А пока что она, как на троне, восседала в кресле; тетя Эмма стояла, опершись на спинку кресла, словно Тристан Отшельник позади Людовика XI.
Каждый из входящих родственников первым делом направлялся к бабусе, чтобы поздороваться с ней, следуя некоему церемониалу, принятому с молчаливого согласия всех. Приблизившись к бабусе, новоприбывший кланяется или здоровается с ней за руку или подставляет ей лоб для поцелуя, потом отходит в сторону, уступая место следующему. Этот обряд напоминает не то купеческий этикет, не то похороны. Ближайшие родственники подходят первыми, так что постепенно по обе стороны нашей величественно безмолвствующей прародительницы выстраиваются ее потомки по прямой и боковой линии, их жены и дети, строго соблюдая степень родственных отношений.
На раут пришло множество родных, самых разных. Я буквально никого не узнавала. Жанна-Симон, за спиной которой я спряталась, давала мне необходимые справки, проявляя в этом вопросе немалую осведомленность, и, так как я знала, что она относится ко мне безразлично, я не боялась обнаруживать перед ней свое невежество.
Вошла тетя Луиза. На ней было платье светло-серого цвета. У себя дома и в интимном кругу она не боялась ярких оттенков, но когда приходила к нам или принимала у себя наших, то неизменно надевала эту бесцветную униформу.
- Почему ты вечно в сером? - упрекнула ее тетя Эмма. - Ты-то ведь не носишь по отцу траура! А раз так, ходи в цветном.
- Правильно, - робко согласилась тетя Луиза. - Но этот цвет идет мне больше всех других, особенно при вечернем освещении. - И добавила с улыбкой, которая и сейчас еще не потеряла своей прелести: - Светло-серый заменяет мне румяна.
Мой дядя, хранитель музея, шел за нею следом, огромный, сутулый, с длинными усами, с покрасневшими от чтения старинных манускриптов глазами. Я догадалась, что его привели сюда силой и что, как только бабусю увезут наверх, он тут же улизнет домой.
Но Ксавье все еще не появлялся.
Поймав вопросительный взгляд тети Эммы, Симон отделился от группы родственников и скрылся в галерее. Прошло несколько тягостных минут, прежде чем вошел Ксавье.
Я боялась за него, боялась этой его первой встречи с целым племенем Буссарделей. Такая орда могла лишь напугать этого мальчика, привыкшего к обществу швейцарских пастухов... Я ошиблась. Улыбаясь, он направился к своей прабабке и, миновав середину салона, произнес громко и спокойно, желая оправдать свое опоздание:
- Я никак не мог справиться с фраком - совсем разучился.
Воцарившееся вслед за этими словами молчание не смутило его. Тетя Эмма схватила в объятия своего крестника, прижала к себе, к своему траурному крепу и повела показать кое-кому из родных, которые не видели его с детства. Он покорился ей, приговаривая на ходу:
- Смял подряд два пластрона. Я так хохотал один у себя в комнате. Без помощи Симона...
- Хорошо, хорошо, - произнесла тетя Эмма, слегка сконфузившись. - Но сейчас, слава богу, все в порядке... Забудь об этом.
И с этой минуты я затаила против тети еще одну обиду: она обращалась с Ксавье, как со слабоумным, как со щенком, когда хотят, чтобы он сидел спокойно. Неужели она не разглядела в нем ничего другого?
Но он возразил:
- Нет, не все. В полном беспорядке мой галстук.
- Погоди-ка! - скомандовала тетя.
Обряд представления был прерван. Потеребив своими жесткими пальцами белую пикейную бабочку, тетя довершила катастрофу.
Ксавье высвободился из ее рук, снова прошел перед фронтом родственников так непринужденно, точно находился в гостиной один, встал перед зеркалом, висевшим над камином, посмотрел на свое отражение и от души расхохотался над самим собой.
Искушение было слишком велико. Я в свою очередь прошла через всю гостиную - без ковра она показалась мне особенно огромной, - подошла к кузену, не спеша развязала ему галстук и перевязала заново. Мы стояли друг против друга, лицом к лицу, он - задрав подбородок, а я - высоко подняв свои обнаженные руки. Люстры с хрустальными подвесками заливали нас ярким светом. Я чувствовала, что на нас глядят, и это доставляло мне удовольствие. Не сомневалась я также, что тетя Эмма ехидничает над неуместной моей фамильярностью и над моим умением завязывать мужские галстуки, но мне было все равно.
Когда операция закончилась, Ксавье снова посмотрел в зеркало, желая убедиться, удалось ли мне справиться со своей задачей, и объявил:
- Вот это подлинный шедевр.
Его иронический тон, эта сдержанная веселость, которой я за ним не знала, озадачили меня. Но тут я вдруг увидела, что он глядит в зеркало на мое отражение, и лицо его сразу стало серьезным.
Ксавье обернулся ко мне. Очевидно, только сейчас он заметил мое платье, мои обнаженные плечи, мою прическу. Я побоялась услышать какой-нибудь банальный комплимент и открыла было рот, чтобы предотвратить его первою попавшейся фразой. Но лицо Ксавье стало вдруг совсем иным, словно неприметно сменилось внутреннее освещение. Глаза цвета морской воды потемнели, стали серыми. И другая улыбка, та, что очаровала и, пожалуй, встревожила меня на перроне вокзала, эта улыбка, шедшая из самых глубин, вновь тронула его губы. Он произнес скорее для себя, чем для меня, просто с удовольствием подумал вслух:
- Ого! Да ты, оказывается, красивее, чем я полагал.
Семейство Мортье прибыло довольно рано. Бабусю уже увели в спальню, и Эмма, старшая ее дочь, в качестве хозяйки дома встречала гостей от своего собственного имени, а помогали ей в этом сестра и невестка. Внезапно лакей пересек гостиную и шепнул что-то на ухо хозяйке. Тетя Эмма с заговорщическим видом покачала головой. Я услышала, как она сказала маме:
- Это Мортье... Я сама ими займусь... А ты, милочка, замени меня здесь.
- Не беспокойся, все будет в порядке, - поспешила смиренно ответить дама в пурпуре.
Тетя Эмма исчезла, но не возвратилась в гостиную. Я заметила, что и Симона тоже нет. Поискала глазами Ксавье, и его нигде не обнаружила; я прошла через большую гостиную, где уже начались танцы, заглянула в библиотеку, возвратилась в галерею: теперь я не сомневалась, что тетя зарезервировала в особняке какое-нибудь особое помещение для приватной встречи Ксавье с дочкой нотариуса.
- Вы знаете господ Мортье? - спросила я в вестибюле лакея, доложившего тете Эмме об их прибытии.
- Да, мадемуазель.
- Где они?
- На втором этаже.
Но я не нашла их в трех комнатах, отведенных для игроков в бридж и курильщиков. "Не может быть! - подумала я. - Неужели их повели к бабусе?" Я подошла к ее спальне, приоткрыла дверь и просунула голову. Так и есть. Вся группа столпилась вокруг кресла бабушки, и тетя Эмма громко представляла ей новоприбывших. Я вошла вовремя. Праматерь всех Буссарделей, не говоря ни слова, пошевелила своей непослушной рукой, которую поспешила пожать сначала госпожа Мортье, затем ее супруг.
- А вот это, - проговорила тетя Эмма, нагибаясь к бабушке, - вот это наша очаровательная Анна-Мари Мортье. Да ты ее должна помнить, мама.
Я оказалась свидетельницей чуда. Наша вечнодремлющая, сделав над собой усилие, покачала головой и улыбнулась; протянула руки к молодой девушке, привлекла ее к себе, поцеловала в лоб и приоткрыла губы. Неужели она заговорит?.. Все навострили уши. И в неясном бормотании мы не без труда различили слова:
- Милая крошка.
Тетя Эмма торжествующе выпрямилась, глаза ее блестели. Симон улыбнулся, родители Мортье рассыпались в почтительно-восхищенных фразах. Дочка ничего не нашлась сказать, и Ксавье стоял с отсутствующим видом.
С этой минуты дальнейшая беседа стала уже ненужной, а бабушка никому не интересной.
- Идем! - скомандовала тетя Эмма, собрав вокруг себя всю свою команду и подталкивая ее к двери.- Теперь пускай отдохнет.
Я отлично знала, что бабуся никогда не засыпает так рано. Несколько раз в течение ночи она посылает в буфетную Франсуазу с приказанием принести то сэндвичей, то печенья, то мороженого, то оранжада.
Мы перешли в курительную. Едва только дверь бабушкиной спальни захлопнулась за нами, как тетя Эмма жестом остановила супругов Мортье. Многозначительно поглядев сначала на жену, потом на мужа, она выдержала паузу и сообщила:
- А вы знаете, это редчайшее событие!
Это сообщение было столь важным, что потребовало новой паузы.
- Что за редчайшее событие, крестная? - осведомился Ксавье, о котором забыли.
- То, что она заговорила, дорогой. Ты что, с луны свалился, что ли? Она заговорила!
- О! О! - заохали Мортье.
- Спроси Агнессу, - продолжала тетя Эмма, которая все еще не простила мне моего вторжения, - спроси Агнессу, говорила ли с ней бабуся, когда она вернулась из Америки?
- Нет, - сказала я. - Могу это подтвердить... Она меня поцеловала, но молча.
- Ага! - подхватила тетя.
- Ну что же, Анна-Мари, - сказала госпожа Мортье, - будем надеяться...
Тетя Эмма самодовольно выпрямила стан, будто укротительница львов, награжденная рукоплесканиями публики. Труднейший номер, который надо полагать, потребовал не одной репетиции и множества неведомых миру хлопот, произвел желанный эффект.
Тем временем я обратилась к чете Мортье со словами приветствия: за всеми этими событиями мы не успели даже поздороваться. Мы направились к лестнице.
- Анна-Мари, - произнесла я неестественно громким голосом, - у вас очаровательное платье!
- Правда? - отозвалась она, не усомнившись в искренности моей похвалы. - Оно от Эрмины Легран! Особая модель.
Не будь здесь Ксавье, она сразу назвала бы мне цену, между молодыми девушками... Мы спускались по лестнице. Рядом со мной она казалась низенькой, короткой и уже тумбообразной. Платье - какое-то пошлейшее сооружение из тюля - не делало ее тоньше. Анна-Мари продолжала:
- Я всегда твержу: только у дорогих портных можно одеться к лицу. А у кого вы шьете, Агнесса? Мне ваше платье, представьте, тоже нравится,
- Но оно совсем в ином духе, чем ваше. Мне - увы! - не восемнадцать, как вам.
Она самодовольно улыбнулась.
- Но Эрмина Легран вас тоже прекрасно оденет. Особенно если я сама вас к ней приведу, - добавила она.
- Вот как?
- Положитесь на меня.
- Но... я буду просто в восторге. Давайте пойдем выпьем по бокалу шампанского?.. - Я увела ее в буфет, Ксавье за нами не последовал. Признаюсь, что после длительного отсутствия я никак не могу освоиться в Париже. Мне нужно сделать множество покупок, и провожатый будет мне очень полезен.
Я протянула ей бокал. Коротышка Мортье пригубила шампанское с неизменным своим апломбом. И проговорила:
- Но для меня оказать услугу - истинная радость! Давайте условимся о встрече... Вот увидите, с моей помощью вы опять превратитесь в парижанку... А скажите, Агнесса, правда то, что рассказывают об Америке? Правда, что там женские клубы чуть ли не всемогущи? А?.. И скажите еще вот что: правда, там очень дорогая жизнь? Сколько, например, платят в Нью-Йорке приличной горничной?
Вслед за тем вечер потерял для меня весь свой интерес. Он стал лишь непрерывной чередой танцев: я переходила из одних рук в другие, но без малейшего удовольствия; просто я выполняла свою роль молодой хозяйки. Одна из моих невесток, та, что не была беременна, делала то же самое. Другая сидела в кругу дам и вела разговоры о своем интересном положении. Вдалеке я видела Ксавье, который танцевал с девушками, но с ними не разговаривал.
Убранство, музыка, гости и особенно кавалеры - ничто не напоминало мне танцевальных вечеров в Беркли или в Сан-Франциско. Там - полуспортивные мальчишеские забавы, менее всего светские, где все происходит, хотя бы внешне, по взаимному согласию, что характерно в Америке как для дела, так и для развлечений. Попав почти без всякого перехода на этот бал, типичный для Третьей республики, я невольно испытывала такое чувство, словно меня отбросили лет на тридцать назад.
Вполне можно было поверить, что мы живем при президенте Фальере[23], а минутами - при Феликсе Форе[24]. Наиболее молодые из присутствующих, иными словами, танцующие девушки и юноши, еще пытались быть более или менее современными. Но их матери, сидевшие вдоль стен в галерее и особенно во втором этаже, представляли собой поистине удручающее зрелище. Возможно ли, чтобы в городе Париже, в узком кругу избранных, в кругу чисто буржуазном, имелось столько персонажей, находящихся в вопиющем противоречии с эпохой? Чтобы было столько матрон и столько шиньонов, столько нелепых лиц и столько подмышек, не знающих депиляции, столько бархоток на шее и столько допотопных кулонов? А у мужчин - столько бород и столько пенсне, столько черных жилетов под фраками и столько круглых манжет?.. Что бы сказали мои американские друзья, которых я упрекала за то, что их представления о современной Франции смешны и старомодны! Да что американцы! Любой наблюдательный человек, выросший в иной среде, сказал бы то же самое. Он закричал бы, что это просто кунсткамера: не может в Париже сохраниться столько экземпляров подобной породы.
Однако ж я видела их повсюду. Для этого было вполне достаточно держать глаза открытыми и смотреть направо и налево. И мне достаточно было видеть собравшихся здесь, двигавшихся вокруг меня людей, чтобы понять их единство и их могущество, их спаянность, их кичливую замкнутость. Они составляли особую разновидность внутри рода, особый класс в обществе: избранные среди избранных.
Я не слушала светскую болтовню своих кавалеров, большинство которых меня не знали. Внутренним слухом я слушала сотни раз слышанные разговоры и замечания своей родни, которым я уже перестала придавать значение и которые сегодня вечером, на этом рауте, звучали особенно громогласно и внушительно.
Правда, благосостояние Буссарделей устояло в самые трудные времена. Вопреки войне. Ибо война не обогатила нашу семью - склонности и традиции не позволяли ей торговать солдатским сукном или изготовлять снаряды. В течение нескольких пятилетий доходы от земельных операций и свободных профессий не пользовались у нас особым почетом. Пусть иные утверждали, что следовало бы переоценить ценности, покориться очевидности и "приспособиться"; пусть иные подсмеивались над неминуемым разорением отставших от времени тяжелодумов. В сущности, мои родственники, неповоротливые и упрямые, так долго раздумывали и колебались, что за это время все успело перемениться. Порядок был восстановлен. И в конце концов война, послевоенный период и кризис только слегка задели нас. Наше состояние, накрепко вросшее в почву метрополии, потерпело некоторый ущерб, но устояло среди окружающих руин. Наша фирма сохранилась лучше, нежели все другие социальные ячейки.
Дядя Теодор, тетя Эмма, мои мать и отец, даже сама бабуся, в те времена, когда она еще давала себе труд говорить, твердили нам сотни раз об этом феномене послевоенного времени, анализировали его, комментировали, хотя никто из нас, за исключением, пожалуй, меня, которая вообще не склонна была выражать свои мысли вслух, и не думал ставить ничего под сомнение. И в самом деле, предположим, что один из отпрысков Буссарделей соблазнился бы легкостью наживы в двадцатые годы и объявил бы, что всякая финансовая предусмотрительность бессмысленна во времена, когда бог знает кто, не имея ни опыта, ни связей, зарабатывает миллионы, - какой жестокий урок ожидал бы его в тридцатые годы.
Отныне маловеры ничего не могли противопоставить этим стародавним принципам, которые самим ходом событий обрели вторую молодость, были блистательно реабилитированы. Конечно, мои братья, невестки, кузены и кузины знали об этом; они склонились перед очевидностью. И, конечно, именно поэтому они пребывали в полной покорности и прожили всю свою юность, так и не познав ни независимости, ни романтики, ни самой юности.
Когда мне было лет десять-двенадцать и мы всей семьей проводили лето в Солони, вся юная шайка - мои братья, кузены и кузины - держала меня в стороне, поскольку я была для них слишком мала. Я сама понимала, что стеснила бы их, но мне хотелось знать, чем именно. Как-то раз, сделав огромный круг, я подкралась к беседке, где они часто сидели и куда меня с собой не брали. Я услышала их голоса: наконец-то я узнаю, о чем они говорят, когда меня нет. Я навострила уши, сердце мое гулко билось в груди, потому что я заранее чувствовала себя преступницей.
- А я, - сказала моя кузина Женевьева, - а я ни за что не оставлю свои деньги в сберегательной кассе. Гроши какие-то, нет уж, дудки.
- Хочешь их хорошо поместить? - спросил Симон. - У меня есть с кем посоветоваться.
Ему было тогда двадцать лет, а ей пятнадцать...
В этой гостиной, где электрический свет играл на золотых украшениях и парче, где редкая женщина рискнула бы появиться хотя бы без нитки жемчуга, где на мощной маминой груди, в ее ушах, на ее запястье красовалось изумрудов на полтора миллиона франков, где, наконец, среди старых и молодых трудно было обнаружить даже тридцать супружеских пар, чьи доходы не достигали бы полумиллиона, - вот тут-то я еще яснее, чем раньше, увидела добродетели и пороки, присущие нашей семье. Я могла бы их все перечесть по пальцам. Но мне кажется, что более убедительно выразить их в двух словах, которые сами мои родители любили повторять с пафосом, прибегали к ним кстати и некстати, которыми они победоносно потрясали и размахивали, как стягом своей собственной касты: "чувство денег".
Когда кто-нибудь из наших говорил: "Мы обладаем чувством денег... У него развито чувство денег... У тебя совершенно отсутствует чувство денег", - этим было сказано все. Во имя этого пресловутого чувства мы обязаны были держаться семьи, не любя друг друга; обязаны были встречаться, не испытывая при этом никакого удовольствия; посещать друг друга потому, что так полагалось, а не потому, что хотелось; выходить замуж и жениться без любви; шпионить друг за другом, но не доносить, мучить друг друга, но не вредить друг другу; страдать от ярма, но не сметь его скинуть; жить, наконец, довольствуясь своей участью, не зная, что такое жить счастливо.
Как-то мама сказала мне - только она одна умела так говорить - с вялой улыбкой и проницательным взглядом:
- Можешь смеяться над нами, детка... Смейся сколько тебе угодно над нашим чувством денег. Однако благодаря ему ты и твой братья никогда не знали ни в чем недостатка.
И верно. Мы всегда имели то, что нам необходимо. Но не имели того, в чем мы действительно нуждались.
То и дело я поглядывала на стенные часы. После двух часов утра я все реже стала получать приглашения на танцы; не то чтобы я хмурилась, но и не пыталась удерживать при себе кавалеров. Среди всей этой суеты я начинала чувствовать себя усталой или, вернее, одинокой, испытывала какое-то смутное отвращение. Я решила поискать укромное местечко, где можно было бы отсидеться, ибо я отлично понимала, что если подымусь к себе, это будет с моей стороны грубым вызовом.
Я вошла в библиотеку. Здесь царило некое подобие покоя. Попасть сюда можно было, только пройдя столовую, где устроили буфет; в этом крыле особняка музыка звучала приглушеннее, и тут не танцевали. Здесь, в библиотеке, сидя вдоль шпалер шоколадного цвета, молодые девушки вкушали радость флирта с сынками адвокатов.
Я усадила две-три наиболее благовоспитанные парочки, вскочившие при моем приближении, и с озабоченным видом, будто спешила по хозяйству, пересекла комнату. В углу библиотеки, за деревянной лестницей, выходившей на открытую галерею, находилась стеклянная дверь, над которой была прибита портьера, образуя как бы нишу. Через эту дверь я и ускользнула.
И очутилась в зимнем саду. Как я и предполагала, здесь не сделали никаких приготовлений к рауту; в нашем особняке это был самый заброшенный уголок, не привлекавший никого из Буссарделей. Так с какой же стати он привлечет внимание гостей? Даже парадного освещения здесь не пожелали устроить. Только в самой глубине, над запасным выходом, как всегда, горела лампочка. Горела она, очевидно, здесь уже давно, никто не потрудился ее сменить, и свет стал какой-то тускло-красный. Под стеклянной крышей были разлиты искусственные сумерки, тот мертвенный полумрак, который ложится на все неподвижными пятнами.
Я пошла по главной тропинке мимо двух лужаек к гроту. Я знала, что там возле миниатюрного бассейна стоят три гнутых металлических стула, на которых никогда никто не сидел.
Сделав несколько шагов и глотнув немного воздуха, я сразу же почувствовала спертую атмосферу зимнего сада, зловонный запах плодородия, который всегда доводил меня здесь чуть ли не до тошноты. Сейчас, после бала, скучного и утомительного, это ощущение было еще острее. Хотя грудь мою стеснило, я продолжала идти вперед прямо к гроту, словно там ждало меня облегчение, словно там должно было разрешиться все, словно там была разгадка или призрак прошлого.
- Ай! - вскрикнула я. - Кто это?
На одном из стульев я разглядела неподвижный силуэт.
Прежде чем я пришла в себя, сердце мое успело несколько раз гулко простучать в груди, измеряя, как маятник, бег минут. И я услышала голос Ксавье:
- Вот бы никогда не поверил, что мое присутствие может тебя напугать...
Именно по этой фразе, больше чем по звуку голоса, я узнала его. Никогда он прямо не отвечал на обращенный к нему вопрос. Его ответ проходил сначала через логические эллипсы извилистым путем раздумья, что было столь же естественно для него, как естественно для некоторых животных передвигаться зигзагами. Возможно, он считал просто излишним и бесполезным задерживаться на всех промежуточных связях и переходах, необходимых для развития мысли, в отличие от большинства людей, уточнявших как раз эти связи во всех деталях.
- Я думала, что я одна здесь...
- Жалеешь? - спросил он.
Я поступила как Ксавье - не ответила и села с ним рядом. Ксавье вздохнул:
- Ох! Слишком уж их много!
- Особенно много "их" женского рода.
- Представь себе, Агнесса... В последний раз я танцевал там, наверху.
- В горах?
- Да. В Сертигтале. У тамошних моих друзей, небогатых фермеров, которые выдавали дочку замуж.
- Там, должно быть, совсем иначе танцуют.
- Верно. Мои друзья танцевали лучше.
Мы помолчали. Хотя я совсем не знала кантон Граубюнден, я легко представляла себе Ксавье среди высокогорных пастбищ, среди лесорубов и сыроваров.
- Ты жил в стороне от Давоса?
- Слава богу, в стороне! - ответил он.- Совсем в стороне. В Сертигдорфли. Чтобы туда добраться зимой, надо ехать три часа на санях.
- Уверена, что ты редко спускался.
- Почти никогда. Несколько раз был в Клаваделе. Это все, к чему я мог себя принудить. - Он негромко рассмеялся, потом заговорил прежним серьезным тоном: - Чаще я подымался в противоположном направлении - в Кюхальпталь или в Дуканпас. Впрочем, эти названия тебе ничего не говорят.
- Нет, представь себе, говорят.
Я заметила в полумраке, что Ксавье посмотрел на меня с большим вниманием. На его костистый лоб падали тусклые блики света, но глаза уходили в темные провалы орбит. Оттого, что я не видела его зрачков, от которых у меня сохранялось впечатление ясности, я запнулась, тем более что сейчас взгляд его казался погасшим, но тут же сказала:
- Уверена еще в одном, уверена, что ты никогда не скучал.
Он ничего не ответил именно потому, что я угадала. Мы уже говорили с ним на одном языке и понимали друг друга. - Ты ведь жил среди местных жителей, - продолжала я. - И делил с ними их труды?
Он стал слушать меня еще внимательнее.
- Странное дело, Агнесса... Никто, кроме тебя, меня об этом не спросил. Выходит, хочешь меня приручить?
- Нет. Просто спрашиваю, потому что мне интересно.
Я сказала правду. Он добавил:
- Мы мало знаем друг друга, Агнесса... Больше всего меня интересовало скотоводство. У меня к этому особый талант. Десятки раз, например, я помогал при трудных растёлах. А летом следовал за стадом; подымался на высокогорные пастбища в поисках прохлады. И оставался там целыми днями. Спал в хижине вместе с пастухом. Питались мы черным хлебом, который приносили нам из долины раз в неделю, и сыром, который делали сами. С собой я не брал ничего, ни сигарет, ни книг. Только мыло, чтобы умываться в ручье. Когда в окрестностях появлялись альпинисты, я прятался. Я был счастлив. Пастухи научили меня песням, рассказывали местные легенды. Я тебе потом спою. Я ведь знаю тамошний диалект.
Я укоризненно погрозила ему пальцем.
- Послушай, Ксавье, да ведь ты тоскуешь по Швейцарии.
- Ты так думаешь? - наивно спросил он, как будто я была лучше, чем он, осведомлена о том, что творится в его душе.
- Ты легко можешь вернуться туда.
- Когда?
- Да когда захочешь. Сошлешься на состояние здоровья.
- Сейчас не могу, я ведь поправился.
- Не будь ребенком, Ксавье. Ты совершеннолетний, ты сам себе хозяин.
- Но у крестной есть на мой счет свои планы, - протянул он.
- Вот как? Какого же рода планы?
Неужели они успели ему сообщить свой проект брака с дочерью Мортье? А он сейчас перескажет его мне? Ксавье продолжал:
- Речь идет о том, чтобы я записался на юридический факультет. В санатории, заметь, я учился. Там были очень хорошие профессора. И получил в Гренобле аттестат зрелости.
- Тогда в чем же дело? Какая тебе нужда в двадцать три года снова садиться за парту? Разве что эта перспектива тебя соблазняет.
- Этого нелегко избежать... Крестная считает, что надо. И Симон тоже. Вся семья того же мнения.
- За исключением меня, - живо произнесла я. - За исключением меня, хотя, конечно, моего совета не спросят... Не поддавайся и все тут.
- Это нелегко, - повторил он.
Впервые на моих глазах он проявил свой самый главный недостаток, единственный свой серьезный порок: я имею в виду инертность. Подобная неспособность действовать крайне не гармонировала с его характером, достаточно твердым во всех прочих отношениях. Это свойство его не украшало; оно вдруг открыло в нем какие-то ребяческие черты, какую-то слабость; в обаянии Ксавье было что-то не от мира сего, и я прозвала его Нездешним. Но, главное, это тягостно напоминало о его физическом состоянии, о его недавней болезни, которая могла вновь проявиться в любую минуту.
Однако сейчас мне не хотелось ни на чем настаивать.
- Пора нам с тобой возвращаться, - сказала я. - Скоро подадут ужин.
Но не пошевелилась. Он тоже. Должно быть, он твердил про себя мой слова насчет его тоски по Швейцарии, потому что вдруг спросил:
- А ты, после двухлетнего пребывания в Америке, ты сохранила о ней добрую память? Можно тосковать по этой стране?
- Ксавье, - растерянно произнесла я, - по любой стране можно тосковать...
- О! - сказал он, подняв голову и таким тоном, будто мои слова осветили неясную ещё для него мысль. - Ты там нашла друзей... друга...
Он был просто изумителен! Я повернулась к нему. Именно в ту минуту, когда я упрекала его в ребячливости, он сумел проявить свою душевную чуткость. Чуть отодвинувшись, он откинулся на спинку стула, и тусклый электрический свет лампочки, горевшей сзади меня, проскользнув в щель между листьев, упал на его лоб маленькой круглой точечкой. Это золотое пятно легло как раз на то место, где надо лбом начинают расти волосы. И невольно мне подумалось, что, возможно, под черепной коробкой Ксавье работает мысль ясная, но замкнутая в себе, как этот световой кружочек, как этот отсвет.
Понизив голос, я сказала:
- Да, Ксавье... Друга... Даже немного больше. Я тебе как-нибудь потом расскажу.
Я замолчала. Он тоже не произнес ни слова. Музыка доходила сюда до нас издалека, словно из соседнего дома. Я наслаждалась этой минутой. Вспомнила, что среди всех злых чар зимнего сада самыми страшными казались мне всегда его тишина и неподвижность. Но сейчас в тишине и неподвижности я переживала чудесное мгновение. Подле вновь прибывшего, почти незнакомца, подле юноши, о котором неделю назад я даже не думала. Ведь я жила, не переставая ощущать в своем сердце другого.
Конечно, это не значило, что я полюбила вновь; я не любила Ксавье, чувствовала даже, что никогда его не полюблю. Но я снова начала думать о ком-то.
"Как? Так быстро? - Радостная и в то же время несколько разочарованная, я спросила себя: - неужели все женщины таковы?"
Когда, отодвинув портьеру, я совсем было собралась войти в библиотеку, я заметила, что туда уже внесли маленькие столики. Их расставили также в бильярдной и в столовой. Кругом суетились лакеи, а гости подбирали себе приятную компанию для ужина.
Жестом я остановила следовавшего за мною Ксавье, затем сделала шаг назад и опустила портьеру. Мы стояли теперь между тяжелой портьерой и дверью, ведущей в зимний сад.
- Не стоит возвращаться вместе, - шепнула я. - А то мы привлечем к себе внимание. Может, нас уже ищут.
Я сама невольно улыбнулась этому шепоту, этому заговору и предложенной мною хитрости. В темноте я угадала, что Ксавье тоже заговорщически улыбнулся. Чтобы открыть стеклянную дверь в зимний сад, которая находилась за моей спиной, мне пришлось отвести назад руку. Мы стояли вплотную друг к другу в нашей тесной нише, и, чтобы легче было дотянуться до двери, я взялась за плечо Ксавье и прижалась к нему. Застыв в этой позе, я произнесла еле слышно:
- Проберись через зимний сад и выйди задней дверью. Попадешь в коридор, ведущий в людскую. Если кто-нибудь тебя встретит и спросит, скажешь, что отдыхал у себя в комнате.
- Ах, нет...
- Почему?
- Потому, что это неправда.
Я прикусила губу и привела, как мне казалось, достаточно веский довод:
- Это не страшно, это так называемая светская ложь.
- Я скажу, - ответил он, развивая свою мысль, - скажу, что мне стало скучно в гостиной и что, проведя полчаса в зимнем саду, я воспрянул духом.
- Скажешь потому, что это правда?
- Ты сама знаешь.
Нельзя было до бесконечности стоять в этой неудобной позе, которая к тому же, возможно, стесняла Ксавье. Я повернула ручку двери. Выпустив плечо Ксавье, я выпрямилась. Темный силуэт шагнул за порог погруженного во мрак зимнего сада, потом повернулся ко мне... И с невидимых губ сорвались непонятные слова:
- Grazcha fich per il gradevol moment!
- Что? Что? - невольно воскликнула я,
- Grazcha fich per il gradevol moment!
- Но что это значит?
- Это значит: спасибо за приятную минуту. Так говорят в Граубюндене.
Он тихо рассмеялся. Я увидела, как он идет по дорожке. Шагов его не было слышно.
Этим вечером я столкнулась с Ксавье, только когда стали разъезжаться родственники. Ужинал он за одним столом с Анной-Мари Мортье, с крестной, с дочкой старшины адвокатского сословия и с первым секретарем бельгийского посольства - словом, здесь собрались самые почетные гости.
Наконец уехал последний гость, и тогда почти все Буссардели, жившие на стороне, которые стойко выдержали до конца свою роль необходимых для представительства статистов, стали прощаться с Буссарделями, жившими на авеню Ван-Дейка. Это прощание происходило в передней. Уходя, каждый прикладывался к тете Эмме, поздравляя ее с успехом. А она ликовала; ей с трудом удавалось скрыть свое торжество.
- Да! - гудела она.- Могу сказать, все на славу! Правда, я боялась, что не дожарят гусиную печенку, но нет!.. А главное, ни одна пробка не перегорела.
- Ничего удивительного, дорогая Эмма, - заметила мама, - ты ведь сама за всем смотришь.
- Пардон! - возразила тётя.- Справедливость требует отметить, что мне помогали. И в первую очередь ты, Мари... да, да! Потом обе твои невестки... Да, и вы, Жанетта, несмотря на свое положение. И Луиза тоже, хотя она не привыкла к светской жизни. Бедная моя Луиза, я тебя не держу, беги скорей домой и сразу в постель. Жюльена тоже выказала себя с лучшей стороны.
Я отнюдь не страдала от того, что меня не внесли в список лиц, достойных похвалы. Впрочем, и мне также довелось выслушать оценку своего поведения, ибо тетя Эмма добавила:
- Я не говорю о тех, которые только и делали, что танцевали; это весьма приятный род самопожертвования... О, я никого не собираюсь упрекать, не хочу омрачать праздника!
- Прими и мои поздравления, Эмма, - сказала, прощаясь, одна из наших кузин. - У тебя во всем такой размах.
- Не говори этого, милочка, ты меня в краску вгонишь...
И она поцеловала родственницу чисто буссарделевским поцелуем - "чмок", "чмок" в воздух, не касаясь щеки.
- Кстати, а где Ксавье? - спохватилась тетя.
- Он здесь! - отозвался из галереи Симон. - Мы курим.
- Иди сюда, детка! - крикнула тетя Эмма.
Ксавье покорно явился на зов. Названая мать обняла его перед всем семейным строем, перед родственниками и родственницами, успевшими одеться и явно терзаемыми завистью.
- Герой бала! - воскликнула тетя. - Надеюсь, ты доволен? Если уж это не блистательное начало светской жизни, тогда я складываю оружие.
Наконец ушли последние гости, в вестибюле осталась только триумфаторша тетя Эмма, мама, дядя, папа, Ксавье и я.
- Ну, а теперь спать! - скомандовала тетя Эмма. - Мы вполне заслужили отдых. Сейчас, Агнесса, я поднимусь и спущу тебе лифт.
- Спасибо, - отозвалась я. - Мы поднимемся пешком. Верно, Ксавье?
Но за Ксавье ответила тетя:
- Что за странная мысль! Можно подумать, что ты не устала!
- Ox, ox, ox, ox! Вот она молодость, - заохал довольно некстати дядя Теодор. - Я тоже в их годы не знал, что такое усталость! Бывало, простоишь целую ночь на тяге, но если попадется приятный компаньон, то...
Конца мы не расслышали. Дверцы лифта с грохотом за хлопнулись за четырьмя Буссарделями. И вдруг в этой застекленной кабинке, которая медленно поползла вверх, тетя Эмма как-то сразу лишилась своего престижа: тут среди моих родных восстановилась истинная иерархия. Ибо рядом с папой и дядей, одетыми в черные фраки, и рядом с тетей, совсем уж безнадежно черной в своих крепах, мама в пурпурном одеянии была похожа на кардинала, окруженного своими коадъюторами.
Лифт исчез со своим грузом.
А мы тем временем не спеша подымались наверх. Когда мы дошли до площадки третьего этажа, наши родичи уже водворились в своих апартаментах; лифт спустился. Кто-то, должно быть лакей, потушил огни в нижнем этажей. Особняк погрузился в тишину.
Мне осталось только попрощаться с Ксавье, чья комната помещалась на третьем этаже. Мне же предстояло подняться на четвертый. Я на минуту прислонилась к перилам. Ноги у меня гудели; слишком я натанцевалась. Однако сегодняшний вечер не разочаровал меня, и я пыталась его продлить, преодолевая усталость.
Ломота во всем теле и сознание победы, смутная надежда на лучшее будущее - в таком точно состоянии возвращалась я некогда с бала, если, конечно, меня не сопровождала мама.
4
Молоденькая Мортье безапелляционным тоном потребовала, чтобы нас провели в салон, где никто не помешает нашей беседе, что отвечало моим замыслам. Впрочем, было довольно раннее утро, так что в прославленной модной фирме Эрмины Легран можно было не опасаться чрезмерного наплыва заказчиц.
Дочка нотариуса всерьез приняла роль моей покровительницы и советчицы. После знаменитого раута у тети Эммы мне пришлось пойти с Анной-Мари на концерт, ибо она выдавала себя за страстную поклонницу Баха, а после концерта мы отправились в мрачное кафе при магазине, где подавали настоящий китайский чай и где, по словам моей спутницы, можно быть спокойной, что встретишь дам только нашего круга.
Более близкие отношения, если тут уместно это выражение, установились между нами за три дня до встречи у портнихи. Семейство Мортье пригласило на торжественный обед членов семейства Буссардель с авеню Ван-Дейка, за исключением, понятно, бабуси, но включая Ксавье и меня.
Обед проходил ужасно тоскливо, но мне было забавно наблюдать за циклопическими усилиями хозяев обольстить гостей. Наши друзья занимали огромную квартиру в угловом доме, выходившем окнами на улицы Франциска I и Ля Тремуй. Это помещение, казавшееся темным из-за пушистых портьер вяло-красного цвета, загроможденное безобразнейшей мебелью, картинами и бронзой, ничем не напоминало наш фамильный особняк, обставленный, должна признаться, с бо́льшим вкусом. И однако же в этом доме я могла наблюдать тот же самый образ жизни и те же самые мысли, те же манеры, те же традиции, что и у нас. Родители Мортье - и отец и мать - выставляли эти преимущества напоказ с напускной непринужденностью, плохо скрывавшей их торопливые потуги ослепить нас: "У нас принято, чтобы... Единственно, о чем мы заботимся... Вот в этом наша Анна-Мари не имеет соперниц..." И все, что выражалось этими словами, было до неправдоподобия схоже с тем, что любила наша семья. Я окончательно перестала удивляться тому, что мои родные уже давно остановили свой выбор на этом соседнем племени. И особенно меня раздражало, особенно побуждало расстроить затеваемый маневр не так то обстоятельство, что наши отдают Ксавье на съедение этим самым Мортье, как то, что эти самые Мортье, которым отдают Ксавье, так похожи на Буссарделей.
- Нас интересует вечернее платье, мадемуазель Эдме! - заявила Анна-Мари.
Совершенно ясно, что для болтливой и решительной барышни, выглядевшей значительно старше своих лет и такой земной... Ксавье... эта странная душа... Но она не дала мне времени додумать мою мысль.
- Станьте сюда, Агнесса! Спиной к окну. Так гораздо удобнее: все недостатки сразу видны... Мадемуазель Эдме, я рассказывала приятельнице о вашем флорентийском платье; скажите, чтобы его принесли!.. А где вы будете, Агнесса, заниматься зимним спортом?
- Еще не думала.
- Почему бы вам не поехать в Арльберг? Вы мне возразите: в своем поместье лучше, но, поверьте, это пустяки! Я ведь очень редко кому советую это место, а то там будет слишком людно! Но вам - другое дело!.. Я там была с мамочкой в прошлом году. Вы, если не ошибаюсь, путешествуете одна?
- Да. Или с друзьями. Мать не любит ездить, братья женаты, ну и...
- Как странно, Агнесса... Я говорю "мамочка", а я заметила, что вы всегда говорите "мать".
- Дело привычки, - ответила я.
Анна-Мари продолжала:
- До последнего времени я ездила с мамочкой. И очень довольна: так, по-моему, гораздо лучше. Вовсе я не тихоня какая-нибудь! Но молодые люди такие нахалы.
- Да что вы?
- Уж поверьте! Сразу видно, что вас два года не было в Париже. В теннисных клубах, дорогая, во время зимнего спорта и даже на самых шикарных вечерах девушке все время приходится быть начеку! А иначе!..
- Мне кажется, Анна-Мари, что это зависит от того, как себя вести, можно просто не допускать разных неприятных эпизодов.
- Конечно! Поверьте, что со мной молодые люди всегда ведут себя более чем корректно.
Кинув взгляд на свою собеседницу, я охотно поверила. А она продолжала многозначительным тоном:
- Но всегда найдутся девушки, за которыми они ухаживают. А каково нам смотреть на это!
Тут вошли манекенщицы.
- Ах, Агнесса! Посмотрите, вот то флорентийское платье! Ну, что скажете?
Платье оказалось одновременно претенциозным и слащавым, все в цветочках и бантиках, и называлось не более не менее, как "Боттичелли".
- Ну, а на пасху? - не унималась болтунья. - Если не ошибаюсь, у вас поместье в Ардело?
- У моего старшего брата... Вилла, которая досталась ему от первой жены,
- Ах, чудесно! А вот посмотрите, в таком платье я была у вас на балу... Впрочем, на пасху там, должно быть, собачий холод.
Я повернулась к ней всем корпусом, чтобы она лучше расслышала мои слова:
- Да. А так как северные пляжи мне не особенно рекомендованы...
- Почему? Они, очевидно, действуют на нервную систему. Вот взгляните на это платье, видите, темно-розовое, оно мне тоже очень нравится.
- Очень миленькое... Нет, нервы мои выносят тамошний климат, но ведь вы знаете, что для слабых легких он слишком суров.
- А разве у вас слабые легкие?
- Пока что все в полном порядке... Но я предпочитаю избегать...
- О! Лишняя предосторожность никогда не помешает... - Она помолчала с минуту. - Скажите, это потому, что в вашей семье есть предрасположение?
- В моей семье - нет. Хотя... Возможно, у Валентина. И я потеряла сестру, совсем еще девочку, которая умерла от злокачественной пневмонии. Но пусть это будет между нами, Анна-Мари...
- Но ведь...
- Вы сами знаете, каковы люди: такого наговорят, что и не обрадуешься! Да я вообще наша ветвь от бабуси почти не затронута... А разве нам не покажут платья для послеобеденных визитов?
- А ваш кузен, Агнесса?
- Какой? Ксавье?
- Да.
- А что именно?
- У него есть... Он тоже предрасположен?
- О, он выздоровел.
- Выздоровел?
- Иначе, вы сами понимаете, он бы сюда не вернулся.
- Откуда не вернулся? Из Швейцарии?
- Да, из Давоса.
- Подождите, подождите, я что-то вас не понимаю. Мне называли другое место, называли деревушку...
- Верно. В течение трех лет Ксавье жил в шале, в соседней долине.
- А до того? Значит, он все-таки был в Давосе? В санатории?
- Ну конечно, Анна-Мари.
Воцарилось молчание, которое нарушила Анна-Мари Мортье, бросив:
- А я и не знала.
В следующую субботу, спустившись к завтраку, я не обнаружила за столом ни дяди Теодора, ни тети Эммы.
- Они уехали в Солонь, - объяснила мне мама. - Охотиться. Отправились нынче утром на машине Симона, он их я обратно доставит. - И мама добавила слащавым голосом: - А тебе не хотелось бы поехать, мое золотко? Хотя нет! Что я! Ты не любишь охоты: слишком ты у нас чувствительная и добрая.
- А много народу туда съехалось? - спросила я.
- Человек десять. Все деловые знакомства. Ты с ними не встречаешься. Да, кстати! Там отец твоей подружки Анны-Мари. Дядя не видал его уже с неделю и пригласил с собой.
- А когда вернутся дядя Теодор в тетя Эмма?
- Не раньше понедельника. А то и позже!
Они приехали в воскресенье вечером, унылые-преунылые.
Оба в сопровождении Симона прошли прямо к бабусе. Мама, которую они из пригорода Парижа предупредили по телефону, уже поднялась туда заблаговременно. Совещание затянулось. Затянулось настолько, что пришлось даже перенести обед на более поздний час - неслыханное у нас отступление от правил.
Оставшись наедине с Ксавье в нижней гостиной, я старалась скрыть свое нетерпение. Мой длинноногий кузен растянулся на кушетке, уставив глаза в потолок. Я наблюдала за ним. Совершенно очевидно, он даже не знал о том, что все происходящее имеет к нему самое непосредственное отношение. Это неведение, это пассивное приятия всего не только не внушало мне желания сдерживать свои порывы, а напротив, настраивало на боевой лад. Кто же заступится за этого беззащитного, если не я, более искушенная во всем, что касалось нравов и обычаев Буссарделей, лучше натренированная для семейных битв? Что поделаешь, если в моем распоряжении нет более благородного оружия?
Я позвонила и велела принести портвейн, сославшись на то, что так нам будет легче скоротать время. Я выпила рюмку, потом другую.
Наконец дверь распахнулась, пропустив нашу родню, и с первого взгляда я поняла все. Мы пошли к столу. Наши охотники сидели с печальными физиономиями, не раскрывая рта. Воздух Солони что-то не пошел им на пользу. В этот вечер мы не услышали обычных рассказов о затравленных зайцах. Но зато говорила я, говорила одна за всю семью. В конце концов тетя Эмма не выдержала и сердито крикнула:
- Да замолчи ты, Христа ради! И без того голова болит!
Все это дело разворачивалось втайне от меня, не на моих глазах. По кое-каким приметам я лишь изредка догадывалась, что оно не окончательно заглохло. Отзвуки его доходили до меня, как круги, идущие по глади стоячих вод и свидетельствующие о том, что в глубине все клокочет и кипит.
Как-то на следующей неделе, когда мы пили кофе, тетя Эмма обратилась к Ксавье с вопросом:
- Что ты собираешься, детка, сегодня делать?
- Агнесса хочет идти на выставку Вюйара, крестная. А я пойду с ней.
Тетя Эмма допила уже свою чашку, но на дне оставалось еще немного кофе, которое она взболтала, чтобы зря не пропадал сахар, и с хлюпаньем втянула в себя.
- А что, если я присоединюсь к компании? - воскликнула она.- Что вы на это скажете?
Я с удивлением взглянула на тетю. Она ненавидела выставки и музеи. "Меня там зевота одолевает, - жаловалась она, - не от скуки, а просто потому, что все время приходится стоять на ногах. Зевнешь, наглотаешься тамошнего воздуха, и сразу живот схватит". К тому же она смешивала в одну кучу всех современных художников, равно их всех презирая. Для нее что Сезанн, что Пикассо - все были просто "кубисты". Когда я пыталась восстановить истину, она заключала спор восклицанием: "Оба большевики, и не смей мне про них говорить!"
Тетя Эмма велела подать лимузин, что подтвердило мои подозрения. Она что-то задумала, потому-то она так мила, хочет расположить к себе, надо полагать, Ксавье, а не меня. По этим мелким хитростям легко можно представить себе характер моей тетки: ни настоящего ума, ни настоящей злости.
На свое горе, она открыла огонь только в самую последнюю минуту. Мы осмотрели на выставке все картины, а тетя Эмма все еще не выдавала своих планов и лишь изредка бросала с невиданной доселе снисходительностью: "Честное слово, краски очень миленькие... Ничего не скажешь, тогда были очаровательные моды... Я лично за миллионы не повесила бы такую картину в нашей гостиной, но тем не менее, должна признаться, это все-таки живопись..."
- Ах, - вздохнула она, когда мы вышли из Залы для игры в мяч, - сейчас не холодно; давайте я угощу вас шоколадом в вафельной.
Тетя считала, что кафе под открытым небом в парке Тюильри или в Булонском лесу даме посещать вполне прилично.
Мы сели. Тетя Эмма заняла место между Ксавье и мною. Она сделала заказ и тут же повернулась к своему крестнику, сначала наклонилась, потом выпрямила стан, даже подбоченилась, будто желая разглядеть его со всех сторон и подметить в нем то, что могло ускользнуть от глаза простых смертных. Наконец она изрекла:
- Вот что, милый, я нахожу, что у тебя неважный вид.
Я поняла, что настала минута, когда нужно внимательно слушать и сидеть смирно. Я попросила официанта подать мне кусок хлеба и начала крошить его голубям и воробьям. Птицы, не такие избалованные сейчас, как летом, охотно откликнулись на мой зов и слетелись стаей, чтобы помочь мне разыграть свою роль.
- Вот этого-то я всегда и боялась! - продолжала тетя.- Ты в Париже дышишь скверным воздухом. И чего ради, я тебя спрашиваю? Чтобы слоняться по дому, как неприкаянный грешник, и попадаться всем под ноги?.. О, вовсе ты нас не стесняешь: на авеню Ван-Дейка одним больше, одним меньше... Но чего ради?.. Я знаю, что ты мне возразишь: вы ведь сами хотели, чтобы я изучал право. Верно! Но куда нам спешить! Ну, предположим, ты кончишь учение, а дальше что? Не может быть и речи о том, чтобы выделить тебе часть в нашем деле: оба твои дяди, слава богу, живы и здоровы, а твой кузен Симон вполне подходящий преемник. Что же дальше? Если мы захотим создать тебе положение, у нас есть еще время подумать; и чем меньше мы будем торопиться, тем лучше сумеем выбрать... Впрочем, я тебя знаю, детка: ты не протестовал, не возражал против юридического факультета, потому что ты нас любишь и уважаешь; но в глубине души это тебе не так уж улыбается. А, верно я говорю? Ага, видишь... Твоя старая крестная еще умеет разбираться, в людях, особенно в тебе... Пейте, детки, шоколад, пока он горячий. Кто хочет еще вафель?
Тетя передохнула, сделала паузу. Первая часть ее речи была окончена,
- Ты спросишь: "Тогда что же, крестная?" И ты прав... Вот в чем весь вопрос... Отправить тебя обратно в горы, - гм! гм! гм! - но это мне не по душе. В конце концов, станут говорить, что ты по-прежнему болен. Кто знает, может, уже сейчас говорят! Кто знает, может, твое почти постоянное пребывание... я ведь тебя, детка, силой туда не посылала, тебе там самому нравилось... уже произвело плохое впечатление и только тебе навредило! Ведь как доказать людям, что они ошибаются? Нет, никаких гор! Это решено! "Тогда что же, крестная?" Так вот, сынок, у крестной есть свой план. Ага, не терпится узнать? Пожалуйста: я тебя томить не собираюсь. Не пошлешь крестную к черту, если она подарит тебе мыс Байю?.. Не помнишь, что это такое? Мыс Байю, да будет тебе известно, составляет юго-западную оконечность одного из трех Гиерских островов. Наша семья им давно владеет, еще со времен моей бабки Клапье. Когда твоему дяде досталось поместье в Солони, я получила мыс Байю. Но, признаюсь, это не место для такой женщины, как я, слишком привязанной к семье. После смерти обожаемого папочки я много раз мечтала уехать туда, похоронить там себя заживо до конца своих дней... Но человек предполагает, а бог располагает!.. Маме было так одиноко на авеню Ван-Дейка! У меня не хватало духу ее оставить... К тому же в те времена, чтобы добраться до острова, надо было ехать на лодке целых два часа; а меня укачивает до обморока... Короче, дарю тебе мыс. Воздух там целебный. И нет такого столпотворения, как на Ривьере. А ты ведь любишь одиночество, там тебе будет рай: Байю расположен прямо на берегу моря, кругом настоящая пустыня, особенно с той стороны, которая обращена к Франции... Есть там дом, по моему распоряжению его поддерживают в порядке; хорошее строение в старинном стиле и, поверь мне на слово, всего в километре от моря, и земли предостаточно. Я знаю, там есть защищенные от ветра уголки, где разводят ромашку и левкои. Как видишь, жаловаться тебе не приходится! Именно так! Поезжай, когда захочешь, поживи недельку-другую, а если понравится, - это Эльдорадо твое. Для формы я тебе продам его за ту сумму, которую вручу тебе из рук в руки, чтобы в дальнейшем избежать трат по вводу в наследство. Уж чего-чего, а солнца тебе хватит. Можешь там жить круглый год и не чувствовать, что ты кому-то в тягость... Вот и весь фокус.
И фокус этот удался. Ибо никто не собирался вообще женить Ксавье, его хотели женить именно на Анне-Мари Мортье. А когда дело сорвалось, несчастный сирота вновь стал для нашей семьи балластом. Не так-то легко будет подыскать ему столь же выгодную партию, особенно такую, которая стоила бы трех миллионов. А без этого куша на какую, в сущности, партию мог претендовать Ксавье? Вера в его будущее угасла. Решили, впрочем, что он не так уж горел желанием вступить в брак, что было справедливо; и, дабы оправдать его ссылку на юг, наши вдруг нашли, что он с трудом привыкает к Парижу - впрочем, после его десятилетнего пребывания в Швейцарии это тоже соответствовало истине.
Юноше мог вполне полюбиться мыс Байю, со временем он там обживется; сам Ксавье с обычной его покорностью заранее рисовал себе прелести этого пустынного уголка; он решил собственноручно разводить ромашку и левкои, вести там простую жизнь и дружить с местными рыбаками.
Наконец он уехал. Дом моих родителей избавился от его присутствия. Моральная пыль, поднятая его появлением и недолго поплясавшая в огромных покоях особняка, улеглась, снова осела на вещах я людях, снова заволокла мое существование.
Скоро мне стало казаться, что Ксавье вообще не приезжал. И то, как я перенесла его отъезд, и его отсутствие, легкость, с какой я продолжала без него жить обычной своей жизнью, должны были убедить меня, показать мне, что, я вовсе не начала его любить; впрочем, мне и без того это было ясно.
И вопреки всем моим рассуждениям, всей моей неприязни, вечному моему бунту это показало мне также, до какой степени среди Буссарделей я чувствовала себя дома.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги