Испорченные дети

1

Однако некоему событию суждено было мобилизовать и сосредоточить способности нашей семьи к единению и родственному вниманию. Одному из тех событий, благодаря которым вдруг исчезают эгоизм, зависть, взаимное недовольство. Все переменилось.

Отдельные личности утратили свои индивидуальные черты: остался лишь единый и безличный блок. Этот феномен, обычно вызываемый толчком, сотрясающим все семейные слои: смертью, кризисом или войной,- возникает с неизбежностью биологических явлений; и именно его периодический возврат восстанавливает общие законы и обновляет весь организм.

Роды у Жанны-Симон начались с запозданием.

В первый момент это никого не встревожило. Моя невестка только-только начинала свою карьеру; она еще ничем себя не проявила, еще не была принята в ряды Буссарделей женского пола, которые, согласно традиции, созданы для материнства, и славятся умением рожать детей без всяких осложнений и хлопот.

А через несколько дней поднялась тревога. Вспомнили со страхом, что первая жена Симона, родная сестра теперешней, умерла родами. Правда, случилось с ней это только при рождении третьего ребенка, а тут ведь первые роды... Думаю, что я не погрешу против истины, если замечу, что брат мучился больше как отец, чем как супруг. Какими пунктами нового брачного контракта теперь, когда речь шла о младшей сестре, сумел он оградить себя от финансовых неприятностей, обрушившихся на него после смерти старшей? Точно я этого не знала. Во всяком случае, я заметила, что наши, особенно мать и брат, тревожатся скорее о столь молимом отпрыске, нежели о несчастной его матери, обливавшейся потом, об этой обессилевшей посреднице между живым, но еще скрытым в утробе плодом и родней мужа, требовавшей скорейшего появления этого плода на свет.

Акушер медлил с прогнозом и воздерживался выносить определенное решение. Схватки у роженицы прекратились. А тут еще стало сдавать сердце, что внушало самые страшные опасения. По мере того как приближался трагический исход и возникала необходимость хирургического вмешательства, ибо врач уже не рассчитывал на помощь природы, поток родственников, стекавшихся в маленький особняк Симона, становился все мощнее. Каждый день запоздания приносил новую порцию. Сначала ходили только ближайшие родственники, затем появились двоюродные братья и сестры, потом пошли свойственники, сообразно степени свойства - более близкие, потом чуть подальше и, наконец, совсем уже дальние; словно, чем отдаленнее было их родство с Буссарделями, тем больший путь отделял их от особняка Симона; глядя на них, я невольно вспоминала средневековых крестьян, которых при приближении опасности волна за волной приносило в город из самых глухих деревень.

Наши смыкали ряды. Председатель суда и его жена, то есть отец и мать Жанны-Симон, удивленно взирали на это явление агломерации. В первое время они усматривали в этом нескромность; но самые масштабы стали внушать уважение. "Что за сплоченная семья! - твердил с утра до вечера председатель суда. - Что за сплоченная семья!" И впрямь, в тревожных расспросах визитеров, в их беседах вполголоса, в их лицах и в их рукопожатиях никто не уловил бы ни малейших следов лицемерии. Все были вполне искренни. Одновременное присутствие в этом доме неминуемой смерти и жизни, которая должна была неотвратимо появиться на свет, воодушевляло большую часть этих людей. Они действительно страдали бы, если бы им пришлось сидеть у себя дома, в то время как на площади Мальзерб разыгрывалась драма деторождения. Ведь это их касалось непосредственно. Они-то знали, что их клан может устоять и выжить в неблагоприятные времена только силою своей способности к воспроизводству рода. Само собой разумеется, у них вошло в привычку без малейшего удовольствия и, даже напротив, с завистью и скрытым недоброжелательством собираться у родственника, если у того случалось какое-нибудь счастливое событие; если один из них богател или разорялся, их лица под маской сочувствия искажала злобная гримаса; и когда они говорили вслух: "Какое ужасное несчастье!" - то про себя думали:

"Значит, существует все-таки на свете справедливость". Но рождение, но смерть! А уж если и то и другое вместе!

Элен, Валентин и тетя Луиза принимали визитеров в нижнем этаже, давая справки более далеким родичам, которые, понимая, чем они обязаны всем прочим, не пытались подняться на второй этаж. Тетя Эмма, с сильнейшим приступом печени, вдвойне умученная, служила связным между этажами и время от времени останавливалась на лестнице, судорожно прижав руку к правому боку.

- Да бросьте вы, - говорила она тем, кто выказывал ей свое сочувствие. - Разве сейчас до этого?

Но особенно страдала тетя от своей бесполезности. Она была девица, а ее единственная сестра Луиза не имела детей; поэтому тетя Эмма пребывала в неведении относительно всех тайн материнства. Ее не допускали в спальню моей невестки, куда время от времени удавалось проскользнуть за акушером и сиделкой маме или Элен и где круглые сутки дежурила тетя Жюльена.

Да, да, именно тетя Жюльена оттеснила тетю Эмму на задний план, Жюльена, которую тетя всегда высмеивала и которую упрекала за неправильные обороты речи; но младшая сестра моей матери, каких бы ошибок она ни делала в разговоре, была, так сказать, повивальной бабкой всего нашего семейства. Тот факт, что она произвела на свет и воспитала пятерых детей, которые в свою очередь стали отцами и матерями, создал ей среди нашей родни непререкаемый авторитет; и сейчас с появлением нового внука или внучки престиж пятидесятидвухлетней тети Жюльены вырастал с каждым годом. Мало кто из Буссарделей, близких или далеких, появлялся на свет без ее советов, предсказаний и помощи. Такие события возносили её на гребень волны.

Мама ни на минуту не расставалась с Симоном. В гостиной, смежной со спальней, где разыгрывалась трагедия, они считали секунды, минуты, часы, переговаривались, спрашивали о чем-то друг друга, не доканчивая фраз, понимая друг друга с полуслова, одинаково реагировали на молчание и звуки, сплоченные, спаянные тревогой и страхом так тесно, как маме никогда не мечталось.

Мама поскреблась в дверь спальни; на пороге появилась тетя Жюльена в белом халате.

- Сейчас акушер выйдет. Ты, Мари, с ним поговоришь.

Акушер действительно вышел из спальни. Я пошла за председателем и его женой, которые ждали в кабинете Симона. Акушера окружили, засыпали вопросами. Он ответил: пока еще трудно окончательно высказаться за оперативное вмешательство. Возможно, завтра... Он полагает, что накладывать щипцы, пожалуй, бесполезно. Значит... И в тишине трагически прозвучало слово, которое никто не осмелился повторить: кесарево сечение... Акушера пришлось увести по черной лестнице, так как парадную забила толпа родственников.

Прошел еще один день, не принеся улучшения, ничего не разрешив. Родные разъезжались по домам. Мы вышли на площадь Мальзерб, где гулял шквальный ветер. Мы уже с трудом различали, где тротуар, где мостовая, где перекресток. Изнуренные усталостью, перешептываниями и страхом, мы видели сейчас окружающий мир под каким-то особым углом. Мы пересекли площадь, мы шли пешком, "чтобы немного отдышаться". Думали о бедной страдалице, в одиночестве угасавшей на смертном своем ложе. И холодная ночь усиливала, удесятеряла этот ужас перед неизбежным. Ведь это было куда страшнее, чем обычная агония.

На авеню Ван-Дейка мы снова собрались все вместе у бабуси, которая еще не спала. Когда мы стали расходиться по своим комнатам, чтобы поспать, а возможно, и провести бессонную ночь, мы все перецеловались друг с другом, и я - как все прочие.

Наконец мы узнали, что наступает решающий час. Несчастную роженицу теперь уже опасно было перевозить в больницу; в особняк привезли операционный стол, хирургические инструменты.

Дело близилось к вечеру. Явились два ассистента хирурга и вторая сиделка. Родные, которых не пускали выше первого этажа, умолили, чтобы их здесь оставили, и набились в двух комнатах. Мы, человек десять, сидели в столовой на втором этаже, так как нас изгнали из гостиной, примыкавшей к спальне. Я держала в своих руках руки матери Жанны, потому что все уже забыли о супруге председателя. Врачи заперлись в гостиной... Через несколько минут на пороге столовой появилась тетя Жюльена, белая как полотно, и смущенно произнесла:

- Не позволили остаться... только разрешили мне самой дать хлороформ.

- Ну как, она уснула? - осведомился Симон.

- Да... Вообще она ведет себя очень мужественно.

- Боже мой, боже мой, - прошептала мать Жанны, дрожа всем телом, и добавила: - Ничего не слышно...

И верно. После непрерывной ходьбы, после стонов и криков, которые через определенные интервалы доносились сквозь все перегородки, внезапно все затихло. Неестественная тишина завладела особняком. И вот тут-то Валентин, к общему удивлению, вдруг заплакал. Я сразу подумала о его хрупком здоровье, о его впечатлительности; и не знаю почему, подумала также, что в пятнадцать лет он был прехорошеньким мальчиком.

Валентин рыдал. Элен увела его в соседнюю комнату. Кто-то громко высморкался. Это сборище, разбитое на три группы: дальние родственники в нижнем этаже, мы, ближайшие, в столовой и хирург в спальне, - почему-то было в моих глазах лишенным логики, бессмысленным. Поздний час, чужая квартира, люди, разделенные на кланы, со своими различными переживаниями,все это, казалось, ничем не скреплено, вот-вот распадется. Неожиданно тетя Эмма с явным запозданием спросила:

- У них-то хоть все есть, что нужно?

- Конечно, - отозвалась тетя Жюльена, так и не снявшая халата. - Вы бы посмотрели! Настоящая операционная. Стены обтянули стерильной марлей. Приспособили также ванную комнату. Уж поверь мне: эти свое дело знают.

- Ах! - вздохнул председатель и обратился к своей жене: - Слышишь, милая?.. Слышишь, что говорят понимающие люди?

Симону не сиделось на месте. Он то вставал со стула, то начинал шагать по столовой, покусывая усики. Он что-то шептал, и я различила только одну фразу:

- Ничего не понимаю, нет, просто ничего не понимаю...

И он пожал плечами, как бы свидетельствуя о своем простодушии и бессилии.

Внизу вдруг послышалось приглушенное шуршанье шин. Вопреки всем своим тревогам брат сразу разобрался в домашних звуках:

- Как? В ворота?

- Фердинанд, - обратилась мама к отцу, - пойди, посмотри.

Отец, вернувшись, сообщил нам: это на лимузине прикатила бабуся с Франсуазой. Бабуся велела поставить машину под арку; затем приказала запереть за ней тяжелые ворота. Из машины она не вышла и, закутанная, неподвижная, безмолвная, с грелкой на ногах, решила ждать конца событий.

Бесконечно тянулись минуты. Никто не осмеливался заговорить. Прошел, должно быть, час. Тут тетя Эмма согнулась вдвое и, прижимая к больной печени обе руки, забыв о сдержанности, начала стонать и охать. Тетя Луиза увела ее из комнаты, как раньше Элен увела Валентина. Через две минуты тетя Эмма вернулась.

- У тебя сейчас вид гораздо лучше, - сказала мама.

- Да, душенька Мари, меня вырвало желчью.

И она села. Но через минуту снова поднялась; глаза всех присутствующих невольно последовали за ее взглядом: изнутри, из гостиной тихонько тронули ручку двери, и язычок задвижки негромко щелкнул; потом ручка резко повернулась, открылась дверь, и в столовую проскользнул ассистент хирурга, закрыл за собой дверь и прислонялся к ней спиной.

- Ну, как? - хором осведомились мы, - Что слышно?

Ассистент объявил:

- Мальчик, и живой.

В порыве чувств мама привлекла к себе Симона и крепни его обняла.

- Сынок... сынок... - бормотала она. - Сынок мой.

И впервые в жизни я увидела, как мама плачет.

- А она? Она? - умоляюще спрашивали председатель и его жена.

- Мы еще надеемся спасти ей жизнь, - ответил ассистент.

Тетя Жюльена схватила его за руку,

- Я не слышу детского крика!

Мама, снова поддавшись тревоге, выпустила из объятий Симона.

Молодой человек в белом халате приоткрыл дверь,

- Прислушайтесь! - сказал он.

Из спальни доносился сердитый крик.

На заре нас всех окончательно успокоили. Я прошла в кабинет Симона. Там никого не было, и, чтобы глотнуть свежего воздуха, я, не обращая внимания на холод, открыла окно.

У подъезда уже начали появляться, расходясь по домам, родные из нижнего этажа. Выехал из ворот лимузин и медленно пересек тротуар между шпалерами родственников: мужчины снимали шляпы, женщины почтительно кланялись. Это приветствовали бабку Буссардель, ставшую этой ночью еще раз прабабкой.

Родные разбились на группы. Никто не решался уйти к себе. Не обращая внимания на предрассветный холодок, они мешкали у подъезда. Они прощались друг с другом, потом прощались снова и снова,- им не хотелось расходиться.

2

Новость, принесенная дядей Теодором, повергла в замешательство всю нашу семью.

Я уже говорила, что моя бабушка по материнской линии дважды была замужем. Звали ее Ноэми. Она была младшей дочерью моих прадедушки и прабабушки, у которых было шестеро детей.

Я почти ее не знала. Она скончалась, когда мне не было и семи лет. Помню только, что лицо у нее было куда более человечным, чем у бабуси. Прошло много лет, и все-таки я вижу ее в платье, обшитом басонной тесьмой, в корсаже со стеклярусом, вижу старую даму, прожившую долгую жизнь, обремененную потомством, помню бесконечные ее рассказы. Девять детей произвела она на свет.

Материнство было ее единственной страстью, и, оставшись вдовой с четырьмя детьми от первого брака, она снова захотела иметь потомство и вторично вышла замуж. От этого нового брака родилась моя мать, три сына и тетя Жюльена.

Эти два брака были и остались великой династической ошибкой нашей семьи: они явились как бы дельтой, открывшей чужим семьям доступ в наше море. Родовое имущество Буссарделей-Битсиу, от которого моей бабке досталась всего шестая часть, было, таким образом, раздроблено. Одному лишь бабушкиному чаду удалось уцелеть среди этого потока бедствий: моя мать, выйдя без любви за моего отца, нашла тем самым способ приобщиться к преуспевающей линии Буссарделей.

Ее сводные братья и сестры считались отрезанным ломтем. О них у нас говорили только во множественном числе и только в пренебрежительном тоне. Они были просто "Гуйю", по фамилии первого бабушкиного мужа. Окончательно с ними никогда не порывали, потому что не было явных поводов для разрыва; но, уж конечно, никто не ждал от них буссарделевских добродетелей. Эти люди не были ни биржевиками, ни нотариусами, ни стряпчими. А только инженерами, промышленниками, адвокатами - профессии почтенные, но не более того.

Однако мои родные никак не ожидали услышать ту новость, какую принес им дядя Теодор, рассказавший со всеми подробностями свою встречу с маминым племянником, молодым Франсуа Гуйю. Рассказ был преподнесен нам за кофе, после завтрака; было это в четверг, а по четвергам мои невестки приводили к нам завтракать своих ребятишек. На этот раз была приглашена и тетя Жюльена в награду за свою преданность. Она явилась в суконном платье фиолетового цвета с отделкой из венецианских кружев.

- Вообразите только! - провозгласил дядя, который как оратор был сегодня особенно в ударе. - Нынче утром является к нам в контору Франсуа; просит провести значительную денежную операцию. Конечно, я вам не сообщу ни ее размеры, ни в чем она состоит: профессиональная тайна. Когда все было закончено, он захотел меня видеть. Его вводят ко мне. И вот, желая объяснить значение этой операции, он заявляет... Нет, вы просто ушам не поверите!

- Да в чем же дело? - спросила тетя Эмма.- Ты меня ужасно разволновал.

- Он меняет специальность. На лучшую, по его словам. Короче, бросает мануфактуру. А теперь угадайте, ради чего!

- Нет уж, дудки, поди догадайся! - воскликнула тетя Жюльена.

Всякий раз, когда тетя Жюльена не к месту вмешивается в разговор или бросает вульгарную фразу, тетя Эмма свирепо на нее оглядывается.

- Боже мой, Теодор! - проговорила мама, которая с огромным удовольствием отрекалась от своих братьев и сестер, хотя они были рождены ее же матерью. - Боже мой, уверена, он взялся за какое-нибудь позорное ремесло! Вот-то обрадовал!

Тетя Эмма даже задохнулась от любопытства.

- Но какое ремесло?

- Он будет директором фабрики,- ответил дядя.

- Все зависит от того, какая фабрика...

- Совершенно верно, дорогая!

- А какая же именно?

- По стрижке мехов.

После краткого молчания, вернее, даже оцепенения, раздался дружный крик. Среди общего гула выделился голос тети Эммы, заявившей, что это мерзость.

- А что же это за штука такая будет? - осведомилась на своем жаргонном языке тетя Жюльена.

- Во всяком случае, это мерзость! - повторила тетя Эмма, повысив голос.- Уж поверьте мне!

Дядя снизошел до комментариев.

- Если, скажем, кроличья шкурка недостаточно высокого качества, чтобы идти на меховые поделки...

- Имитация! - взвизгнула тетя Эмма.

- ...в таких случаях шерсть срезают и делают из нее фетр, а самую мездру пускают на изготовление желатина.

- Ох! - воскликнула тетя Эмма, брезгливо сморщив лицо. - Час от часу не легче. И Франсуа будет заниматься также и мездрой?

- Можешь не сомневаться! Использование всех отходов будет рационализировано и поставлено на широкую ногу. Но важно другое: как можно взяться за такое дело?

Тетя подняла руку, желтую руку, схваченную черным креповым манжетом, и изрекла:

- Когда речь идет о том, чтобы заработать деньги, нынешние молодые люди окончательно теряют стыд! - и довольно некстати процитировала: - Sic transit gloria mundi[25].

Хоть и умудренная долгим опытом, я не выдержала и, улыбнувшись, вмешалась в разговор:

- А не чересчур ли мы щепетильны?

- Так я и знала! - воскликнула тетя Эмма.- Странно было бы, если бы ты не возразила!.. Когда ты пойдешь смотреть его фабрику, постарайся, чтобы твое обоняние не оказалось чересчур щепетильным.

Мама громко рассмеялась.

- В конце концов, - продолжала я, - не нам бросать в Франсуа камень.

- Будь добра, объясни, почему не нам? Значит, по-твоему, биржевые операции - менее почетное занятие, чем сбор кроличьих шкурок?

- Нет, нет... Но ведь у нас было гуано...

- Ну и дрянь ты несешь, - воскликнул дядя.

- Она меня с ума сведет, - простонала тетя Эмма.

И мама в трогательном согласии с остальными:

- Фердинанд, может быть, ты усмиришь свою дочь?

Наши никогда не могли спокойно слышать даже самой невинной шутки насчет гуано. То, что граф Клапье, отец бабуси, владелец островов Чинча, за десять лет сумел нажить на гуано в пятидесятых годах прошлого века огромное состояние, - это превосходно, но к чему вспоминать об этом?

- Впрочем, твои остроты как всегда неуместны, - подхватила тетя Эмма. - Наша семья издавна владела землей. Я надеюсь, тебе это известно и тебя это не огорчает? Дедушка владел островами в районе Ики в Перу; надо полагать, там тоже была земля. Случилось так, что там стали заниматься гуано, как в другом месте занимаются каменным углем или рожью. Вот и все! Что за глупости!

- А главное, при чем тут манипуляции с органическими веществами, до которых не побоялся унизиться этот молодой человек? Какое тут может быть сравнение! - подхватил дядя.

- Вот увидишь, - заявила тетя в черном, - уж поверьте моему нюху, он непременно разорится.

- Точно, - подтвердила тетя в фиолетовом, - боюсь, как бы он не поплакал.

- Жюльена!

И тетя Эмма стукнула ладонью по столу, призывая родственницу к порядку.

- Я хотела сказать, как бы он не наплакался, - поправилась тетя Жюльена.

- Вернее, не пришлось бы ему плакать! Дорогая моя Жюльена, как ты все-таки странно выражаешься.

В столовую вошел слуга.

- Мадемуазель Агнессу просят к телефону.

- А кто просит? - осведомилась я.

- Прошу прощенья, телефонистка просит лично мадемуазель к телефону. Звонят из Гавра.

Я поднялась и быстро вышла из комнаты. Никто, казалось, даже не заметил моего ухода. Им хватало забот с этим Гуйю.

- Алло? У телефона мадемуазель Агнесса Буссардель?

- Да, это я.

- Не отходите от аппарата. С вами будет говорить из Гавра мсье Келлог.

Я без сил опустилась на стул.

- Хелло, Эгнис!

Итак, мне суждено было вновь его увидеть. Сначала я увидела его глаза.

Поезд медленно прошел мимо меня, и сквозь вагонное стекло я заметила антрацитово-черные, блестящие глаза моего американского друга. Он меня тоже заметил; тут я увидела его улыбку. Темные губы приоткрылись, обнажив два ряда блестящих зубов; я с трепетом узнала ложбинку между двумя передними резцами.

Он спрыгнул на перрон. Он снова ворвался в мою жизнь.

- Agniss! I'm so glad to see you! You look marvelous![26].

Он даже не дал себе труда заговорить по-французски. Я ответила ему на его языке. И все началось сначала.

Я повела Нормана к выходу. Однако казалось, что это он меня ведет. Свободной рукой он схватил мою руку выше локтя. Прижал меня к себе, защищая от вокзальной толкотни. Я вспомнила свой собственный приезд несколько месяцев назад. Этот же перрон, эту же суматоху, в которой мне чудилось что-то враждебное. А ведь тогда рядом шел мой брат, и он не взял меня под руку.

Сейчас тепло Нормана проникло даже сквозь рукав пальто, коснулось меня.

- Такси? - спросил носильщик, который, услышав нашу английскую речь, счел необходимым упростить свой словарь.

- В каком отеле вы собирались остановиться, Норман?

- Подождите-ка, мне порекомендовали один очень хороший. - Норман стал листать свою записную книжку. Я готовилась услышать название какого-нибудь экзотического, неизвестного парижанам отеля, где-нибудь на Монмартре.

- Вот,- сказал Норман. И, стараясь как можно лучше выговаривать французские слова, произнес: "Терминюс Сен-Лазар".

Я не могла удержаться и расхохоталась.

- Да это же рядом! Туда можно попасть, даже не выходя из вокзала. Пойдемте. Вот сюда.

- Чудесно... А у вас есть свободный час, Эгнис?

- Не один час, а целые сутки. Я совершенно свободна. Наши думают, что я в деревне, у одной моей приятельницы, а ее я предупредила.

- Ого! - улыбнулся Норман. - Как это по-французски! - И добавил потише: - И как мило... Значит, мы вместе пообедаем?

- Конечно. Хотите, я зайду за вами через час?

- Не стоит. Я решил сразу же поездить по Парижу в такси. И вы поедете со мной. Подождите минуточку.

Норман потребовал себе номер окнами на улицу, "чтобы наблюдать Париж", и велел отнести туда багаж. Я не отрываясь следила взглядом за гибкими движениями юноши в пальто спортивного покроя, точного в жестах, отдающего приказания уверенным тоном, сразу обжившегося в чужой стране. Потом он снова подошел ко мне.

- Вы первый раз в Париже, Норман?

- Да. Я хочу немедленно посмотреть...

Снова повторилась сцена с записной книжкой. Найдя нужную страницу, Норман выпалил одним духом:

- Колоннаду Лувра, площадь Вогезов, Арену Лютеции, дом на улице Вольта.

- Но уже темно, вы ничего не увидите.

- Приеду еще раз днем. Мне не терпится: я хочу сравнить подлинники с репродукциями.

Он сел рядом со мною в такси. Я сказала шоферу, куда ехать. Видно, такова уж я от рождения, но меня обрадовал выбор Нормана. Хорошо, что он не попросил отвезти его сначала на Елисейские поля, или на Бульвары, или в квартал Пигаль.

- Если хотите, Норман, я буду вашим гидом. Покажу вам уголки, которых никто не знает, старинные особняки, которые, очевидно, в вашем списке не значатся. И непременно свезу вас в Версаль.

- О! Версаль у меня записан.

- Не сомневаюсь...

Прижавшись лицом к стеклу машины, Норман открывал для себя Париж. Я спросила:

- А сколько времени вы здесь пробудете?

- Всего три дня! Но, вернувшись из Тироля, побуду здесь подольше. Вы знаете, я еду в Тироль изучать местную архитектуру. Сейчас речь идет о том, чтобы выстроить тирольскую деревню на берегу озера Хантингтон. В конце концов моя работа на Биг Бэр имела огромный успех...

Еще накануне я выслушала бы это название, не потеряв душевного равновесия. Но вот Норман приехал из Америки, и сейчас эти два слова вызвали во мне какой-то тайный отзвук. Я схватила своего спутника за руку, чтобы не дать ему кончить фразу, и произнесла:

- Норман, у меня к вам просьба: не говорите со мной о Биг Бэр.

Слезы выступили у меня на глазах. Я отвернулась к окну. Теперь Норман не мог заметить моего смятения; тем более что его отвлекало зрелище парижских улиц. Поэтому я без помех докончила:

- И об университете Беркли, я о Сан-Франциско, и о тихоокеанских пляжах.

Я проснулась утром в чужой постели, чувствуя тяжесть в веках, ломоту во всем теле, а на губах вкус пепла.

Я, которая всегда гордилась тем, что в конце концов делала то, что хотела, я, которая с самого детства равно принимала любые последствия любых своих поступков, я, которая в буквальном смысле слова не знала, что такое раскаяние, - я сейчас не могла заставить молчать горький упрек, зревший в моей душе. На что же я, в сущности, надеялась?

Конечно, внезапное появление Нормана меня потрясло. Я не могла этого предвидеть, возможно, даже не хотела, и тем не менее мне показалось, что оно несет ответ на сотни туманных вопросов, избавит от множества мелких трудностей, в которых я барахталась. Подобно любому человеку, раздираемому двумя противоположными силами и не знающему, не решившему еще для себя, какая из этих сил ему предпочтительнее, я сразу же ухватилась за этот случай, дарованный мне судьбою. А вдруг именно он и есть? Ведь сама я ничего не предпринимала для этого, и однако ж... "А вдруг это знамение..." Отговорка слабых! Я дошла уже и до таких уловок.

Неужели я впрямь надеялась, что из этой встречи может воспоследовать нечто счастливое? Каковы были мои намерения, чем я обольщала себя? Вернуть себе Нормана? Позволить Норману увезти меня с собой? Оправдать худшие опасения моей семьи, которая уже успокоилась насчет моего брака с американцем?

Или самым банальным образом, безотчетно, инстинктивно я не сумела смирить волнение, когда неожиданно появился мой индеец? Ждала ли я прикосновения этих губ, объятия этих рук, предчувствовала ли я, что эта ночь вернет мне хотя бы наслаждения тех ночей?

Только их она мне и вернула.

А он, сейчас, когда проснется, что подумает он? Ибо и это тоже было важно. Как истолкует себе мой бывший друг эту непоследовательность, этот рецидив?

Мне удалось пройти в ванную комнату, не разбудив Нормана. Когда я, одетая, вернулась в номер, Норман в пижаме делал утреннюю зарядку. Он прервал свое занятие и помог мне надеть пальто, которое я сняла с вешалки. Но я не вышла из номера, а, как была в шляпке, в перчатках, в пальто, опустилась в кресло. И заговорила непринужденным тоном:

- Знаете, Норман, я не могу быть с вами все эти дни... Впрочем, в Париже у вас есть, конечно, еще знакомые, кроме меня, а если у человека в распоряжении всего лишь три дня... Правда, когда вы вернетесь из Тироля, вас не так будут рвать на части, но, к великому моему сожалению, боюсь, что меня здесь в это время не будете. Конечно, вы можете всегда позвонить мне, если захотите; если меня не окажется дома, мне передадут. Но главное, я не хочу, чтобы вы думали, будто обязаны...

Мне не удалось докончить фразу.

- К чему вы мне все это говорите, Эгнис?

- Но ведь... - прямота Нормана, от которой я уже успела отвыкнуть, лишь усугубила мое замешательство. - ...Но ведь наш вчерашний вечер... мое присутствие здесь... может создать впечатление, что я передумала, Норман, что я хочу вернуть...

Я попыталась улыбнуться. Боюсь, что результат моих усилий был не из блестящих. Норман протянул руку, желая меня прервать. Но я быстро договорила:

- Нет, нет... В конце концов это уже не так трудно сказать. С тех пор как мы расстались, я много думала о нас обоих. И я по-прежнему убеждена... Благоразумие подсказывает, что... Нас разделяет слишком многое, Норман!

- Мы уже все это друг другу сказали...

Жалким моим усилиям он противопоставлял здравую логику.

- Да, Норман, я знаю... Но я была бы просто в отчаянии, если бы вы на меня рассердились... И если бы вы ошибочно сочли, что...

Увязнув в иносказаниях, я неопределенно обвела рукой комнату, где мы еще находились вдвоем.

- Никакого недоразумения здесь нет, - сказал Норман.

Я подняла на него глаза. Он стоял передо мной со своим обычным видом человека, олицетворяющего высший разум. На мгновение я забыла эту пижаму, эту постель, этот номер, ранние уличные шумы, хотя я никогда не думала, что сюда в номер могут проникнуть звуки извне. Тот, что стоял передо мной, остался все тем же юным чародеем. Какие неожиданные слова скажет он, какую разгадку узнаю я сейчас? Он сказал:

- Я так все и понял. Впрочем, я помолвлен.

Мне удалось молчать не больше минуты, и я сумела обратить себе на пользу американские обычаи, которые, к счастью, не предоставляют в распоряжение человека особого выбора формул.

- О! В самом деле! - произнесла я. - Примите мои поздравления, Норман.

- Благодарю вас.

- А я ее знаю?

- Нет. Я сам познакомился с ней два месяца назад.

Я очутилась на улице. Не помню, как я распрощалась с Норманом, как спустилась по лестнице, как вышла из отеля.

Когда через четыре или пять недель мой американский друг снова прибыл в Париж, он позвонил на авеню Ван-Дейка, и я велела сказать, что меня нет дома, он не стал расспрашивать слугу и ограничился тем, что назвал отель, в котором он останавливался в первый свой приезд. Я не решилась ни позвонить, ни тем более пойти туда. Я уже знала, что еще долго после его отъезда я буду избегать этой части улицы Сен-Лазар.

На следующее утро я послала ему пневматичку, желая во что бы то ни стало избежать новой встречи, и сослалась на семейные обязанности, требовавшие отлучек.

Я сама отнесла на почту эту ложь. Она была недостойна меня, я это знала, недостойна Нормана и особенно наших счастливых дней. Но что поделаешь!..

Возвращаясь с почты, я почувствовала усталость. Не то чтобы я была больна, но не была по-настоящему и здорова. После встречи с Норманом я ощущала какой-то физический и умственный разлад.

Домой я вернулась перед самым завтраком. Вся семья собралась в гостиной. Я поздоровалась с теми, кого еще не видела сегодня. Тетя Эмма, разглагольствовавшая уже не помню на какую тему, рассеянно поцеловала меня, не прерывая разговора. При этом она дохнула мне в лицо, и я удивилась тому, насколько гуще стал ее обычный нездоровый запах. По наивности я решила, что у тети начался приступ,

- У тебя печень болит?

- У меня? - возмутилась тетя.- Что за новости! Почему ты решила, что у меня должна болеть печень? Значит, у меня желтый цвет лица? Тогда почему же никто мне об этом не сказал?

Мне удалось загладить свой промах, сославшись на скверное освещение, из-за которого тетя и показалась, мол, мне несколько бледноватой. Однако тетя уже давно навострилась оборачивать себе на пользу даже самые неприятные вещи.

- Впрочем, кисанька, мы, несчастные печеночники, проводим в муках всю свою жизнь. Но я, слава богу, не провожу ее в охах и ахах: терплю понемножку, вот и все... О чем это я говорила?

Я поднялась. Мне необходимо было вдохнуть глоток свежего воздуха. Я прошла в переднюю, где было прохладнее, так как она выходила на крыльцо.

- Скоро подадут завтрак? - спросила я, приоткрыв дверь буфетной.

Но прежде, чем лакей успел ответить, меня обдало чудовищным запахом жареного мяса. Мне чуть не стало дурно. Эта повышенная чувствительность к запахам свидетельствовала о том, до какой степени я изнервничалась и замучилась.

Однако я была голодна и с удовольствием села за стол. Но к концу завтрака снова почувствовала недомогание; когда наши встали из-за стола, я быстро поднялась к себе; меня мутило, я еле-еле успела добежать до уборной.

Опустившись в кресло перед широко распахнутым окном, хотя на дворе была зима, я сидела, поникнув всем телом, с мокрыми от пота висками и бледная как мертвец. Одна назойливая мысль зрела в моем мозгу, ширилась, как круги, расходящиеся по воде... усталость, внезапные приступы отвращения к пище и запахам, тошнота, набрякшие груди, неполадки по женской линии... Я вытерла мокрый лоб носовым платком: я поняла, что со мной произошло.

Самый процесс думанья давался мне с трудом. Обрывки мыслей в беспорядке проносились в голове. Напрасно я пыталась собрать их воедино, единственное, что мне удалось, это подумать достаточно четко: "Ну вот... мне не удается собрать воедино свои мысли". Все мешалось у меня в уме, то, что надо делать, то, чего делать не надо... Куда девалась волевая Агнесса, смело заявлявшая: "Я так решаю, я так решила"? Беспомощная, как дитя, она страдала сейчас оттого, что никого нет поблизости, к кому можно было бы протянуть ослабевшие свои руки. Если бы хоть оставалась надежда, пусть даже несбыточная надежда, уцепиться за кого-то, кому-то довериться... Спросить совета и последовать ему...

И вдруг какое-то умиротворение, точно луч, снизошло на меня: я подумала о Ксавье.

3

Я отправилась на почту, расположенную далеко от нашего квартала, и вызвала по телефону мыс Байю. Ждать мне пришлось не так уж долго, но я с трудом разобрала южный говор своего далекого собеседника. Мне сообщили, что "месье на рыбалке, ловит мерлана". Мне посоветовали позвонить еще раз после захода солнца, то есть примерно в пять часов.

Напротив как раз находился большой магазин; я вошла и села в уголке чайной комнаты. Все мои помыслы были направлены на Ксавье. Только от него одного, думалось мне, я могу получить поддержку, помощь. Вначале это была просто безотчетная мысль; теперь я могла уже выразить ее, обосновать. Ксавье меня поймет. Не придется объяснять ему, что происходит в моей душе, распространяться о своих таких противоречивых чувствах, в число которых входили тревога и надежда, злоба и нежность, самоуничижение и вызов и еще одно, самое сокровенное, органически слитое со всем моим существом, - вовсе уж неожиданная гордость: ведь на сей раз я познаю все, что самой судьбой положено испытать женщине.

Ксавье был единственным человеком, которому я могла довериться. Мои подруги? Я отлично знала, какого рода советы дадут они мне, и знала также, что я останусь глуха к их советам. Тетя Луиза? Поскольку тут затронута семейная честь и семейные интересы, ждать от нее помощи бессмысленно. Другое дело Ксавье!.. Островитянин Ксавье так далек от всех условностей и привходящих обстоятельств. Кроме меня, Ксавье, пожалуй, единственный среди всей семьи говорит на ином, чем Буссардели, языке; Ксавье с детских лет уберегся от буссарделевского яда, который я капля за каплей постаралась из себя выдавить... И все-таки Ксавье носит то же имя, что и я, и в жилах у нас течет одна кровь.

Странный поворот событий: я, которая еще так недавно защищала его от происков нашей семьи, о чем он и не подозревал, именно я теперь ищу у него заступничества против того же самого врага.

За пятнадцать минут до назначенного срока я уже была в телефонной будке. И скоро...

Голос Ксавье был настолько его, Ксавье, голосом, что я чуть не выложила ему все сразу. Думаю, что так бы я и поступила, прояви он хоть немного настойчивости. Но, без сомнения, он, со свойственной ему интуицией в таких делах, сам понял, что необходимо срочно прийти мне на помощь, даже вопреки мне самой.

- Если это так важно, - сказал он, - и если тебе некому довериться, я сегодня же ночью выеду в Париж.

- Не надо, Ксавье, не такая уж я эгоистка. И, кроме того, твой внезапный приезд... вообрази, какой переполох поднимется на авеню Ван-Дейка! Это вовсе не обязательно... Нет, вот что мы сделаем: я могу выехать на юг. Найду для поездки какой-нибудь предлог...

- Давай лучше сделаем так: я приглашаю тебя завтракать в Лион. Каждый проедет половину пути. Можешь выехать вечером? Чудесно. А я доеду на машине до Тулона, а оттуда сяду на ночной поезд. Свидание назначается в ресторане матушки Брико. Любое такси в Лионе доставит тебя прямо туда.

Быстрота его реакции восхитила меня. Этот зловещий день менял свои тона... Я почти с удовольствием подумала о путешествии... Чутье меня не обмануло, когда я решила довериться Ксавье.

- Думаю, что приеду раньше тебя, - продолжал он. - Закажу завтрак. Что тебе заказать? Ого! - Я услышала совсем рядом над ухом его короткий смешок. - Жареную пулярку... Все равно в Лионе от нее никуда не денешься.

Пора было кончать разговор; мы условились обо всем. Вдруг Ксавье сказал совсем иным, серьезным тоном:

- До завтра, Агнесса. И спасибо тебе, что ты выбрала меня своим поверенным. Целую тебя. Слушай.

И он действительно издал губами звук поцелуя, который послушно повторила мембрана. Но я на другом конце провода даже не улыбнулась.

Как мне ни тяжело следовать штампам, согласно которым Лион должен был непременно встретить меня дождем, однако истина обязывает меня сказать: когда я прибыла в Лион, действительно начинал накрапывать дождь.

Сверх того, мне попался шофер, который, должно быть, считал делом чести избегать набережных; таким образом, я проникла в город через улицы, которые не имели выхода к реке и где из-за дождя и тумана уже в полдень было почти совсем темно.

Официантки в ресторане, хотя и не занятые в такой ранний час, но уже во всеоружии, тотчас отвели меня к единственному клиенту, который, видимо, предупредил их о моем приезде. Ксавье сидел под фотографическим портретом матушки Брико, почти в натуральную величину, где она была изображена в классическом костюме поварихи начала века.

Ксавье мирно читал газету. Мне вдруг почему-то показалось, что ждет он меня здесь давным-давно, многие дни и недели, быть может, еще с тех времен, когда мы почти не знали друг друга.

Я приблизилась, стараясь не стучать каблуками, чтобы не прерывать его чтения, и молча встала возле столика. Он поднял голову, увидел меня, улыбнулся, вскочил и расцеловал меня в обе щеки. Все это он проделал, не говоря ни слова. Наконец открыл рот и осведомился, нравится ли мне выбранный им столик.

- Можно было бы спросить отдельный кабинет, - пояснил он. - Но сейчас в этом зале мы еще долго будем одни.

Я села напротив него. Особенно я радовалась тому, что наше свидание и моя исповедь не будут окружены тайной и секретами. Я боялась неожиданных и ненужных эмоций из стыдливости, из благоразумия и, пожалуй, из тактических соображений. А эта общая зала, эти официантки, попросту говоря, прислуга, этот портрет прославленной поварихи, которая, казалось, бдит над нами, уж никак не благоприятствовали излиянию чувств. Разговор пойдет здесь в чисто практическом плане, а ведь это единственная возможность найти нужное решение.

Ксавье заказал коктейль. Я посмотрела на него. За время нашей разлуки он снова загорел, хотя в Париже оказалось достаточно всего нескольких недель, чтобы загар полностью сошел. Однако прежний высокогорный и слишком, пожалуй, резкий загар сменился морским, более золотистым и мягким; и голубые глаза его казались сейчас двумя озерцами синей воды.

Отвечая на вопросы Ксавье, я заверила его, что ничуть не устала от путешествия.

- Я ведь приехала на курьерском: надо же не отставать от века.

Мы помолчали. Должна ли я была вот так сразу открыть свой секрет? Оказывается, нет. Потому что Ксавье, не дав мне времени задать ему вопрос, поспешно заговорил о своей жизни на острове.

Все наладилось в первые же дни. Жена рыбака, славная женщина, приходит к нему по утрам, делает уборку и готовит. Но вечерами она уходит, иной раз позже, иной раз раньше, смотря по тому, когда кончит работу; и Ксавье ночует один во всем доме.

- Дом не из красивых, - признался он.- У меня есть кое-какие идеи: хочу его приукрасить. Можно изменить форму крыши, пристроить флигель и выкрасить стены снаружи в темно-красный цвет, а ставни сделать светло-красные. Как твое мнение?

- Откуда же я могу знать?..

- Погоди-ка, - сказал он.- У меня есть маленькая фотография.

Он протянул мне карточку. Я увидела самое обыкновенное, прямоугольное здание; единственной его особенностью были слишком узкие и слишком высокие окна.

- Знаешь, он не производит впечатление дома, глядящего на морские просторы.

- Его нарочно построили в защищенном месте. Если тебя не пугают громкие слова, так знай, что это скорее резиденция, нежели рыбачий домик.

Я рассматривала фотографию, еще не зная, увижу ли когда-нибудь это жилище, переступлю ли через его порог.

Ксавье добавил с улыбкой:

- Резиденция, никогда не бывшая резиденцией. По утверждениям старожилов, до меня там никто не ночевал.

Тень тети Эммы, дарительницы мыса Байю, упала на фотографию. Но только для меня одной. Должно быть, Ксавье из благоразумия или наивности старался не замечать, что в щедрости его крестной таится самое неприкрытое тщеславие и самое неприкрытое равнодушие. Напротив, без всякой задней мысли он продолжал рассказ о задуманных переменах, объяснил мне, что пустырь можно будет превратить в площадку, а в пристройке можно будет устроить ванную.

- В нынешнем году, - добавил он, смеясь, - все водные процедуры ограничиваются душем на открытом воздухе. И, поверь мне, я никого этим не смущаю: в разгар сезона, когда наши островитяне ездят на материк, на Лазурный берег, они еще не такого могут наглядеться.

- А чем ты занимаешься, Ксавье, целый день? О том, что ты рыбачишь, я уже знаю.

- Не особенно часто. Времени нет. По дому столько работы. Да и кругом тоже. Я намереваюсь разбить виноградник. Если бы в низинах было больше влаги, стал бы разводить "телячью ногу"... Во всяком случае, сделаю опыты.

- Какую "телячью ногу"? Что это такое?

Он широко открыл глаза; до чего же бестолковы эти жители континента. И пояснил:

- Обыкновенный аром.

Я улыбнулась, прося прощения за свое невежество. Подали завтрак.

- Все равно, - сказала я, - вот так вот одному все время...

Я положила в рот кусочек знаменитой кнели. И снова не без злости подумала о тете Эмме. Я спросила:

- Ксавье, значит, ты любишь жить в одиночестве?

Он просто ответил:

- Сам не знаю.

- Как так не знаешь?

- Вот так и не знаю, Агнесса: я слишком привык.

Завтрак подходил к концу. А я еще ничего не сказала. Ни на минуту я не забывала, ради какой исповеди потребовала безотлагательной встречи вытащила Ксавье с его острова.

И сама проделала немалый путь. Однако я с минуты на минуту откладывала свое признание и сейчас еще медлила.

Говоря откровенно, я почти совсем перестала волноваться. Я уже знала: все устроится. Каким образом? А вот это мне было неизвестно. Но в конце концов не это же самое главное.

Тем не менее, ощущение относительного спокойствия не переставало меня удивлять. Бывают дни, когда порой спрашиваешь себя: "Да что это со мной сегодня? Откуда эта смутная неотступная печаль, эта тревога?" Так вот и теперь я чувствовала, что здесь со мною рядом другая Агнесса, Агнесса, уверенная в себе, Агнесса-оптимистка, которая понимает что-то, чего не хочет мне поведать.

Однако пора было начинать разговор. Я почти жалела о том, что во время обеда не испытывала никаких неприятных ощущения, как накануне. Если бы я, скажем побледнела, мой спутник, возможно, догадался бы обо всем; во всяком случае, мне пришлось бы все ему объяснять.

Я отхлебнула кофе, он оказался превосходным, и я сказала об этом Ксавье. Потом попросила у него сигарету. Он протянул мне зажигалку; прикуривая, я нагнулась над столом. Я оперлась локтем о стол и осталась сидеть в этой позе; потом выпустила струйку дыме и произнесла:

- Ну вот...

- Да, - отозвался Ксавье внешне очень спокойно.

Но по тому, как вдруг изменилось выражение его глаз - затрудняюсь определить, что именно изменилось, то ли расширился зрачок, то ли потемнела радужка, - но именно эта перемена показала мне, что Ксавье готов выслушать меня с самым живым вниманием.

Я начала:

- Видишь ли, я пытаюсь не принимать случившееся с трагической стороны, но то, что со мной случилось, все-таки не может не волновать... Я заметила... Словом я ...

- О, - произнес он.

Он понял раньше, чем я произнесла решающее слово. Быстрым движением руки он не дал мне договорить, пощадил меня. Он размышлял. Мы оба молчали. Я еще не догадывалась, какова будет его окончательная реакция на наш разговор, но уже знала точно, какою она не будет. И со злобным удовольствием я старалась представить на его месте маму, тетю Эмму или даже Симона, слышала их неистовые крики, их гневные проклятия. Вероятно, Ксавье, устремивший взор куда-то вдаль, уже видел этого нового Буссарделя, не совсем законно входившего в нашу семью с черного хода, вероятно, он не усматривал в нем ни носителя будущего семейного позора, ни того, кто нанесет ущерб семейному благосостоянию.

Он не задал мне ни одного вопроса. Когда он наконец заговорил, мне показалось, что он просто продолжает развивать вслух свою мысль.

- И поскольку ты находишься в нерешительности, - пробормотал он, - значит, вы не можете пожениться.

Я открыла было рот. Но он снова остановил меня движением руки.

- Не важно, по каким именно причинам. Это касается только вас и ничего, в сущности, не меняет.

Я не могла не восхищаться и в то же время удивлялась тому, как Ксавье сумел облегчить мою роль, сведя ее к двум-трем репликам, минуя ненужные звенья. Было ли это с его стороны просто маневром, доказательством его деликатности в отношении меня? Или просто такова была его обычная манера мыслить?

Устремив вдаль неподвижный взгляд, говоря с самим собой и с той, что сидела напротив него и могла теперь только слушать, он произнес:

- Чтобы выпутаться из этого положения, надо было бы...

Он не докончил своей мысли, впрочем, я и так догадалась, что он имел в виду, и перешел к следующему вопросу:

- И, само собой разумеется, ты должна сказать правду.

Я выкрикнула одним духом:

- Только не нашим!

- Конечно, - подтвердил он.

Я еле удержала крик изумления: как! значит, и он тоже знает цену нашим родным?.. Значит, он как я?.. Я открывала в нем все новые признаки духовного сродства.

Но вдруг его лицо изменилось. Оно просветлело, взгляд вернулся из своих далей на землю, ко мне, он мне улыбнулся. Я поняла, что он нашел решение и что решение это ему приятно, пожалуй, даже привлекает его... Открыв объятия, он сказал с восхищенным видом:

- Выходи за меня.

К вечеру дождь перестал.

Мы сидели в тесном салоне тихой гостиницы, где я решила переночевать, а уж потом отправиться обратно в Париж. Укрывшись здесь, мы со всех точек рассмотрели задуманный нами план. Именно потому, что дело касалось не только одного Ксавье, находившегося в запале самоотречения, он выказал себя более решительным, чем я. Он взял в свои руки инициативу, проявив при этом такую властность и такое практическое чутье, что, хотя весь этот странный день преподносил мне сюрприз за сюрпризом, мне снова пришлось удивляться. Он торопил события, составил целый план для семьи, которой мы отправили телеграмму на авеню Ван-Дейка. И телеграмма извещала не только о нашем возвращении, но сообщила также о "важном решении, принятом нами обоими", которое, как мы надеемся, "будет одобрено нашими родными".

Таким образом, мы подготовили себе плацдарм: телеграмма еще до нашего приезда станет объектом самых различных толкований. "Слишком уж это было бы хорошо",- вздохнет тетя Эмма при мысли о браке между двумя самыми "неприкаянными" представителями нашего семейства.

Когда в окна нашего крошечного салона просочился бесцветный луч, возвестивший о том, что дождь перестал, я предложила пойти погулять. Сами не заметив как, мы добрели до реки, потом вышли на мост. Я остановилась, и Ксавье остановился тоже; я оперлась о парапет. Под нами Рона катила свои желтые обильные воды, оттуда дул яростный ветер, с силой ударявший мне в лицо и овевавший конец этого дня вольным речным воздухом.

Прямо внизу вдоль набережной тянулась утрамбованная площадка для игры в шары, но сейчас она пустовала; лишь кусочки голубого неба отражались в лужах. Но вокруг нас по мосту двигалась густая толпа и слышалось звяканье трамваев. Мы находились в Лионе, в этом могучем и загадочном городе, где жизнь тяжело оседает в четырех стенах особняков.

Его своеобразная атмосфера окутала меня сразу же, как я вышла из поезда, все вокруг было затянуто дымкой гризайли, которая счастливо смягчала романтический накал нашего приключения и убеждала меня, что я не грежу.

Ксавье облокотился о парапет рядом со мной. Только спустя минуту я заметила, что невольно склонилась влево и оперлась о плечо Ксавье. Впервые я физически ощутила близость своего кузена. Я отнюдь не пыталась вызвать в нем желание. Скорее уж я сама взволновалась чистым, но глубоким волнением, прикоснувшись к тому, кого мне суждено было назвать своим супругом.

Мне было приятно вновь и вновь испытывать, восхищение: в самый разгар наших объяснений он даже не попытался задать мне ни одного вопроса, хотя любой другой начал бы с этого.

"Ты непременно должна его поблагодарить за это", - приказала я сама себе. И, не отходя от нашего парапета, не подымая на Ксавье глаз, я сказала:

- А знаешь, Ксавье, ты просто удивительная личность. Ты меня даже не спросил, не придется да тебе краснеть за этого ребенка.

В ответ я услышала:

- Раз ты сама не будешь краснеть...

И я могла истолковать эти слова так, как мне было угодно.

Мы глядели вниз, в пустоту. Стоя плечо к плечу, как бы взвешенные между бурным голосом реки и бурным голосом города, мы говорили своими обычными голосами.

- Ксавье, ты меня не спросил и о том, достоин ли меня тот неизвестный юноша, даже имени которого ты не знаешь.

- Раз ты его избрала...

- Боюсь, что ты слишком высокого мнения о моей рассудительности и о моем характере! А ты уверен, Ксавье, что не переоцениваешь?

- Раз я на тебе женюсь...

4

Проект нашего брака заслужил всеобщее одобрение. Он устраивал всех. Авеню Ван-Дейка приняло праздничный вид. Никогда еще мне не адресовали столько улыбок. Тетя Эмма не отдала Ксавье двух миллионов, предназначавшихся ему в случае брака с дочкой Мортье; поскольку проект этого брака молниеносно рухнул, тетя Эмма рассудила, что мне ничего не известно о сверхщедром свадебном даре или, во всяком случае, не известна точная его цифра; но, увлеченная потоком общесемейных восторгов, она скрепя сердце довела сумму щедрого дара до полутора миллионов, помимо стоимости мыса Байю.

Но особенно радовались наши за меня. Именно от меня никак нельзя было ожидать, что я решусь на этот брак. Ведь я давала родным столько поводов для беспокойства! Уже много лет считалось, что я непременно выйду замуж на сторону. Девять шансов против одного, что эта сумасбродная Агнесса выскочит за какого-нибудь чудака, за какого-нибудь проходимца, бог знает за кого! Разве не трепетали они при мысли, что я вернусь с берегов Миссури под ручку в джазистом или гангстером! От нее всего можно ожидать.

Ожидать всего, даже самого невероятного. А она в конце концов остается в лоне семьи. Совсем как все остальные. Выходит за Буссарделя. Сохраняет свою фамилию. Ну, значит, мы ее просто недооценивали. Во всяком случае, забудем прошлое.

Меня, которую недолюбливали в долине Монсо, меня теперь чествовали. Меня целовали чаще и искреннее, чем Ксавье, в котором, в сущности, никто ни разу не усомнился. Бабуся подарила мне свои бриллиантовые серьги - два камня чистой воды по пяти каратов каждый. Этот подарок, находившийся в явном противоречии с семейными обычаями, ни у кого не вызвал никаких возражений, и никто, даже Симон, не сделали мне по этому поводу ни одного неприятного замечания; именно это помогло мне измерить масштабы всеобщего ликования.

Наша семья напоминала мне людей, по ошибке получивших посылку, опасаясь, как бы ошибка не была замечена, они остерегаются выяснять, кто именно отправитель: "Возьмем ее, не стоит доискиваться кто да почему".

Только мама, поздравляя меня с моим "вполне благоразумным выбором", не притушила насторожённого блеска глаз. Я чувствовала, что в голове у нее имеется немало задних мыслей. Каких же? Сначала я подумала, почти безотчетно, что мама предпочла бы, чтобы я вступила в любой скандальный брак, поставила бы себя вне семьи, чем дала бы ей прекрасный повод навсегда от меня отделаться. Но, поразмыслив немного, я отказалась от этой, пожалуй, чересчур экстравагантной идеи и почувствовала тревогу. Очевидно, мама, не раз доказывавшая свою проницательность, не совсем поддалась обману и, узнав об этом счастливом, но из ряда вон выходящем браке, возымела кое-какие подозрения. Однако я достаточно хорошо ее знала и не допускала мысли, что она поделится с кем-нибудь своими соображениями, ибо чересчур заинтересована сама в благополучной развязке, которая в конце концов была всем на руку.

Когда в утро нашего приезда Ксавье объявил, что мы хотим обвенчаться как можно скорее, когда он попросил сократить до минимума период жениховства, наши сначала удивились, потом заулыбались, но почти не возражали.

- До чего нашим деточкам не терпится! - воскликнула тетя Эмма.

Глаза ее блестели. Ее законное ликование, как тетки и крестной матери, усугублялось тем особым возбуждением, в которое приводило эту старую деву все связанное с браком.

Дядя Теодор, который нередко заканчивал свои охотничьи рассказы несколько вольным анекдотом, так как полагал, что нескромные речи свидетельствуют об истинно французской крови, не побоялся заявить во всеуслышание:

- Ого! Значит, есть причины торопиться?

Задетая этими словами тем более жестоко, что дядя не мог ничего подозревать, я отвернулась, желая скрыть от присутствующих свое лицо. Особенно же я боялась встретиться глазами с Ксавье. Но я услышала его ответ, произнесенный тоном шутливого упрека:

- Дядя, дядя! Такие вопросы можно обсуждать только в мужском обществе!

- Ха-ха-ха! - громогласно расхохотался дядя. - А ведь смотрите: ничего шалун не отрицает! Эмма, твой крестник просто ловелас! Если ты до сих пор не знала, так позволь довести это до твоего сведения!

- Теодор, не дразни детей! - остановила его тетя, которая весь этот день была сама доброта. - Раз они хотят пожениться, пусть женятся. Полюбуйся, что ты наделал: Ксавье покраснел как маков цвет, а Агнесса не знает, куда глаза девать.

Но меня привело в замешательство не столько предположение - искреннее или нет - дяди Теодора, даже не то, как отозвалось оно в моей душе, даже не снисходительность тети - "пусть женятся", - а новый удачный дипломатический ход Ксавье, поразивший меня не так своей уместностью, как теплым чувством, которым он был подсказан.

Я не могла лишить себя удовольствия самой сказать о свадьбе Симону, который приехал к нам завтракать. Сообщив эту новость, я заключила, чуть подняв голову:

- Вот тебе и ответ на вопрос, который ты задал мне в Гавре. Я заставила тебя подождать. Прости, пожалуйста.

- Какой вопрос? Не понимаю, к чему ты все это говоришь.

И шагнул было в сторону, желая от меня отделаться. Я удержала его. Мы стояли в углу гостиной, и никто не мог слышать нашего разговора:

- Да брось. Ты отлично помнишь. Ты спрашивал себя, не вышла ли я замуж в Соединенных Штатах.

- Вовсе я ни о чем себя не спрашивал.

- Значит, спрашивал меня, Симон... Вот тебе доказательство, что я не замужем. Только сейчас выхожу замуж. Ибо это было бы... как нужно сказать... для мужчин полигамия, а для женщин? Ну-ка отвечай, господин законник!

- Полиандрия, - ответил самым серьезным тоном мой тугодум братец.

- Полиандрия... Надеюсь, вы не считаете, что я способна на полиандрию? А?

- Конечно, нет, глупышка! И потом, почему это тебе вечно надо приставать ко мне?..

Я не осадила его. К чему? Только я одна была в состоянии понять смысл своих слов... И в самом деле, все страхи нашей семьи, которые я прежде с умыслом поддерживала, я теперь старалась поскорее рассеять, и к этому вынуждало меня недавно зачатое дитя.

Это оно, еще не появившись на свет, пролило каплю умиротворяющего елея между мною и нашей семьей.

Сразу же после брачной церемонии, когда гостиные нашего особняка еще были заполнены родными, тетя Эмма с заговорщическим видом улизнула из дома и поехала с нами на Лионский вокзал. Ксавье увозил меня на мыс Байю.

Мы решили перенести наше свадебное путешествие на более поздний срок и поехать в Ханой, где жили мать и отчим Ксавье.

- А почему не сейчас? - разочарованно допытывалась тетя Эмма, воображение которой уже успело разыграться. - Тогда это будет уже не свадебное путешествие.

И на сей раз Ксавье избавил меня от необходимости отвечать.

- Это моя вина, - поспешил сказать он, - это я попросил Агнессу подождать до осени. У меня сейчас на мысе Байю слишком много работы, и я не могу его бросить.

Тетя Эмма, терпеливая сверх всякой меры, заявила, что мы свободны располагать собой.

- Если вы предпочитаете провести медовый месяц в одиночестве, сидя на одном месте, - дело ваше... А теперь скажите: кого осенило, кто сохранил для вас мыс Байю? Старая твоя крестная мама! Ей-богу, когда я раз в год уплачивала налоги и каждые три месяца вносила деньги на поддержание участка, я никак не могла предположить, что мой остров послужит приютом любви...

И, рассеянно глядя в окно лимузина, мчавшего нас к вокзалу, моя девственница тетя, в вечном своем трауре, мечтательно замолчала.

На перроне она плакала, по-моему, вполне искренне. Она восхищалась нашими одноместными купе, тем более что никогда не пользовалась вагонами-люкс.

- Я только днем могу ездить, - твердила она. - А если бы пришлось ехать ночью, ни за что бы я не осмелилась раздеться. А вдруг случится крушение и мне придется выскакивать в коридор в одной рубашке... Великий боже!..

Опершись о вагонную раму - мы спустили окно, - я слушала ее более снисходительно, чем обычно. Ксавье пошел в мое купе за меховым манто и накинул мне его на плечи поверх дорожного костюма.

- Не простудись, - сказал он.

Он заботился обо мне, он окружал меня вниманием и заботой, как больную, как выздоравливающую. Впрочем, я и была такой!

Наконец поезд тронулся. Фигура тети Эммы, вставшей на цыпочки, постепенно уплывала от нас, уменьшалась, размахивала большим носовым платком, казавшимся особенно белым на черном крепе. Поезд набрал скорость, мы покинули Париж.

Мне никак не удавалось заснуть. Не удавалось мне и сосредоточить внимание на книге, которую я захватила с собой. Над моей головой горел ночник, и я лежала без сна, допытываясь у самой себя, допытываясь у будущего, что ждет меня теперь, когда я соединила свою судьбу с юношей, запертым в соседнем купе.

А потом при пробуждении, как только я открыла глаза, мне было даровано обычное чудо - ярко-оранжевое утро, блестящие, как синяя эмаль, заливы, маленькие городки, расположенные на берегу, изгрызенном волнами, - чудо новой весны.

Но в Гиере, где мы завтракали, погода резко, переменилась. Трамонтана[27], обрушившаяся на Средиземное море, гнала по уже нахмурившейся поверхности вод длинные пенистые полоски. И Ксавье предложил отложить на завтра наш переезд, который должен был длиться чуть больше часа. Я отказалась.

Я с честью перенесла это нестрашное испытание: ветер взбаламутил лишь самые верхние слои воды, к тому же я была, что называется, старым морским волком и, наконец, потихоньку приняла две таблетки против морской болезни.

Обнаружила я их накануне, укладывая вещи. В маленькой американской коробочке они с самой Америки ждали своего часа в потайном кармашке моего несессера.

Мыс Байю ничуть не разочаровал меня. Более театральный пейзаж, жилище более декоративное, безусловно, насторожили бы меня. А этот дом, с виду отнюдь не романтический и расположенный чуть ли не в самом укромном уголке острова, не рождал беспокойства. И не впервые у меня возникло впечатление, которое вызывают ничем, казалось бы, не примечательные места, что здесь нашла себе приют великая любовь, великая судьба и великая печаль.

Через несколько дней после нашего приезда я стала женой Ксавье. Произошло это само собой, и, если можно так выразиться, почти без моего ведома. В тот день мы ходили гулять на северный обрывистый берег, где бушевал ветер.

Нас совсем разморило, уши горели, веки смыкались. Служанка, желая поддержать наши силы, подала нам жаркое, которое приготовила сама, и приготовила, надо сказать, неплохо. Очевидно, это блюдо, заливаемое корсиканским вином, и послужило причиной того, что глаза у нас начали окончательно слипаться и мы, то и дело зевая, еле доплелись до широкого дивана, стоявшего в кабинете.

Затрудняюсь сказать, через сколько времени меня разбудило чье-то прикосновение, чье-то тепло, которое я ощутила плечом, спиной, бедром, Ксавье еще спал, но во сне, очевидно, почувствовал смутное волнение, придвинулся ко мне и меня окликнул. Я открыла ему свои объятия. Могла ли я пренебречь в эту минуту его желанием, о котором он не осмеливался сказать с открытыми глазами?!

Конечно, вы вправе удивляться как самому событию, так и моим запоздалым попыткам оправдать происшедшее, ибо поведение Ксавье в тот день на нашем острове не очень-то вязалось с его речами в Лионе. Конечно, я отлично знаю, насколько уместнее была бы романтика фиктивного брака. Но разве я не обещала самой себе быть правдивой, не приукрашивать ни себя, ни других? А ведь Ксавье был не видением, не абстракцией, не святым, а мужчиной. И, проявив себя таковым в эти предвечерние часы на мысе Байю, он не только не разочаровал меня, но, признаюсь, стал мне дороже или, если хотите, стал мне ровней: я поняла, что он сделан из той же глины, что и я.

Чувствовала я себя хорошо. Наша супружеская жизнь шла нормально. Мне казалось, что Ксавье счастлив. И я радовалась этому. Я делила с ним, как умела, его счастье, не разделяя, правда, его наслаждений. С первого же вечера я поняла, что они мне заказаны. Эта напасть, не особенно меня удивившая - более того, я начинала подозревать, что она является уделом многих женщин, - эта напасть, повторяю, не оставляла после себя ни возмущения, ни горечи. Я все равно приняла бы ее разумом, как некий положенный выкуп; я сразу же приняла ее инстинктом. Нужно ли говорить: мне казалось вполне естественным, что с Ксавье я не нахожу тех радостей, которые познала с другим.

Однако стоило мне присмотреться к силуэту моего мужа, к его тонкой, но гибкой фигуре, к твердым линиям лица, а особенно к его удивительным глазам, и я тут же говорила себе, что этот юноша, отнюдь не тщедушный или неловкий, вполне может внушить женщине любовь. Он обладал физическим обаянием, но, странное дело, это физическое обаяние оставляло меня холодной.

Почему? И почему это казалось мне столь естественным? Почему я этого ждала и, возможно, бессознательно даже готовилась к этому?

Как-то вечером в спальне, лежа рядом с уснувшим Ксавье, я снова, в который раз, задумалась над этим вопросом, и вдруг странный проблеск озарил мой ум, или, вернее, мою память в самых ее наглухо запертых уголках.

Этот далекий, чуть забрезживший свет выхватил из тьмы одну картину: мама и тетя Жюльена прогуливаются по аллее нашего поместья в Солони; я вспомнила даже, что на них были короткие платья, с раздутыми наподобие шара юбками и с высокой талией - в том году эта неизящная мода была широко распространена. Они болтали, прохаживаясь по аллее, и думали, что их никто не слышит. А я сидела в кустах, росших по краю дорожки. Ибо в раннем детстве я устроила себе среди зелени кустов невидимый с аллеи шалашик и обставила свои долгие послеобеденные отлучки такими предосторожностями, что братьям, которым ужасно хотелось знать, куда это я исчезаю, так и не удалось обнаружить мой тайник.

И действительно, я просиживала в своем зеленом укрытии целые часы. Я натаскала отовсюду разного хлама, кусок коврика, маленькую колченогую скамеечку, выщербленные блюдечки, старую грелку. Из трех сырых морковок, чашки водопроводной воды и горбушки хлеба я устраивала себе роскошные обеды, которые съедала в одиночестве. Иной раз по всему парку разносились сердитые крики братьев, они звали меня, подстроив мне какую-нибудь каверзу, и тогда я вдвойне наслаждалась своим уединением. И в глубине моей цветущей пещерки, заполненной зеленым полумраком и запахом перегноя, я целыми часами думала свои думы, думы маленькой невеселой девочки.

Но в тот день сквозь кусты до меня дошел голос, который пробудился в моей памяти сейчас, после долгих лет забвения, - голос мамы. Она говорила с тетей Жюльеной доверительным тоном и внимательно выслушивала реплики сестры. Она прошла несколько шагов. Остановилась. И произнесла совсем рядом со мной:

- Я понимаю тебя с полуслова, дорогая Жюльена... Но что поделаешь? Лично я не испытываю удовольствия, словом, никакого впечатления. И так всегда. Что не помешало мне иметь детей...

Услышав эту фразу, я навострила уши. Тетя Жюльена безапелляционным тоном знатока заметила, что "две эти вещи между собой не связаны". А мама продолжала:

- Поверишь ли, что в свое время, просто танцуя бостон с лейтенантом, я испытывала куда больше... Но ты сама знаешь: о браке не могло быть и речи.

Обе дамы медленно пошли по аллее. Сделали полукруг и вернулись. И когда голос мамы снова донесся до меня, я услышала:

- На мой взгляд, тут не может быть двух мнений: мужей любят по-иному.

Вся эта сцена, мамин афоризм, ее слова воскресли в моей памяти, выплыли на свет божий. Ибо всегда, еще задолго до этой спальни на мысе Байю, где они нашли себе лазейку, они жили во мне. Они стали ядром заблуждений, которые медленно зреют в душе каждого ребенка и, даже рассыпавшись в прах, омрачают зрелые годы мужчин и женщин. Кто скажет, откуда эти защищенные плотной оболочкой плоды получают обильные соки, необходимые для их произрастания, и откуда эта их способность к запоздалому самораскрытию... Так, например, я долго считала, что всегда где-нибудь идет война, и что все юноши, которые проходят воинскую повинность, попадают на фронт, и что мои братья - Симон и Валентин - имеют, таким образом, все шансы быть убитыми в возрасте двадцати одного года...

Самые безобидные или, напротив, злостные, тайно лелеемые недоразумения, ошибки, недопонимание... для тех, кто дал им приют, они вскоре становятся второй вселенной, где туманная дымка обретает плоть и форму, где призраки живут своей независимой от человека жизнью, где женщина может познать плотские радости только вне уз брака и испытывает физические наслаждения только с тем мужчиной, который не стал ее мужем.

Но проследить происхождение ложной идеи не значит избавиться от наваждения. Мое тело осталось ей верным. Я никогда не загоралась под поцелуями Ксавье. Подобная и в этом множеству своих сестер - ибо я решительно возвратилась в их строй, - я тем не менее разыгрывала комедию наслаждения, и разыгрывала так удачно, что мой юный супруг - так по крайней мере мне казалось - не встревожился ни разу.

Особенно же я старалась не показать Ксавье, насколько моя нежность к нему сродни материнской. С утра до вечера я следила за своими жестами и интонациями. Я давала себе волю лишь ночью, когда Ксавье засыпал.

Сон преображал Ксавье - он становился для меня тем, кем был в действительности. Засыпая в нашей постели, он принимал позы маленького мальчика. И я, чувствуя рядом с собой его, пожалуй, чересчур хрупкое тело и тяжесть его головы на своем плече, думала, что мне поручено баюкать это большое дитя - истощенный отпрыск собственного моего рода.