Исповедь царя Бориса

Расскажи мне…

— Мне в типографию, — сказал Лидин замученному пожилому охраннику у входа в пединститут.

Тот молча взял его паспорт, переписал с него что-то в толстенный гроссбух и махнул рукой в сторону лестницы.

— Подниметесь на второй этаж, пройдёте по нему налево до конца, там будет ещё одна лестница. Спуститесь по ней в подвал, там увидите железную дверь с табличкой.

Лидин сунул паспорт в карман и пошёл сквозь бурляще-галдящие студенческие толпы к лестнице, пронзающей здание института насквозь широкими зигзагами своих пролётов. Неожиданно на Игоря нахлынуло давно забытое ощущение: когда-то, в далёкой теперь юности, он, одинокий, так же шёл в оглушительно горланящей толпе незнакомых лиц. То были другой город, другой институт, другая страна и другое тысячелетие на дворе. Но лестница в том московском институте была немного уже и круче, и девушки старались держаться на ней ближе к стене, чтобы ребята, толпящиеся в вестибюле и курящие на нижних пролётах, не заглядывали им под мини-юбки. А эти, нынешние, непринуждённо облокачивались о перила, абсолютно не волнуясь о том, что их стринги ничего практически не скрывают от нескромных взоров. Что это: прогресс или регресс — ведь именно дикарей менее всего смущает нагота?

Мы живём в странное время. Лихорадка стяжательства и предпринимательства охватила всех: и людей — вчерашних строителей коммунизма, и организации, в том числе и государственные. В продуктовых магазинах торгуют пылесосами и стиральным порошком, а в промтоварных — продуктами. Закрылось множество детских садов и ясель, и на их месте появились офисы различных фирм.

Вот и институтская типография, в которой раньше печатались только методички, экзаменационные билеты и статьи местных преподавателей, превратилась в частное предприятие — маленькое издательство, печатающее теперь кроме обычного институтского набора различные визитки, буклеты, рекламные плакаты, небольшие тиражи книг и даже газету, большую часть которой занимают рекламные объявления.

Лидин долго жал на кнопку звонка, прежде чем железная дверь со скрипом отворилась. В издательстве было не до него: здесь вовсю праздновали день рождения начальника. Все сотрудники, видимо, собрались в его кабинете, откуда громко хрипел почему-то модный в среде нынешней российской интеллигенции блатной «шансон». Но Лидина провели в тихую каморку с тремя столами, один из которых был полностью завален папками с рукописями и пачками чистой бумаги, а на двух других мерцали заставками мониторы компьютеров.

— Сейчас придёт Лена и всё вам покажет, — пообещала багровая от духоты и выпитого вина полная женщина, открывшая Игорю дверь, и вышла.

Лидин начал прикидывать: уйти сразу или сидеть и ждать неизвестно сколько? Людям явно не до него. У них, можно сказать, среди дня вечеринка в полном разгаре, а тут припёрся какой-то хмырь и требует к себе внимания. Но с другой стороны — он заранее звонил, договаривался, пришёл без опоздания. Кто устраивает сабантуй в два часа дня на рабочем месте да ещё в понедельник? И всё равно Игоря точило иррациональное чувство вины. Он уж было твёрдо решил уйти, но тут дверь распахнулась…

Лена пришла не одна, но едва взглянув друг на друга, и она, и Игорь тут же позабыли о её спутнике. Свершилось чудо: встретились две половинки. Они поняли это сразу, одновременно. Игорь «узнал» её, а Лена «узнала» его, хотя до этого они никогда не встречались.

Они сели перед одним из мониторов, Лидин достал из сумки тяжёлый фолиант. Лена что-то спросила, попутно выводя компьютер из «спячки», Игорь что-то ответил, а сзади них обиженно пыхтел, переминаясь с ноги на ногу, молодой красавец атлет. Оба стула заняты Игорем и Леной, и приткнуться незадачливому кавалеру было совершенно негде. Лидин по знаку девушки открывал крышку сканера и переворачивал толстые листы фолианта. Они с Леной сидели, что-то говорили друг другу, не слыша и не понимая ответов.

«Просто наваждение какое-то! — думал Лидин. — Я вдвое старше неё! У меня дочь ей ровесница. Рядом молодой красавец копытом бьёт, а она с меня глаз не сводит! А я-то сейчас далеко не тот, что был раньше: над ремнём брюк волной нависает небольшое пузико, густые в юности волосы поредели, приобрели пепельный цвет, глубокие морщины избороздили лоб. Хотя вот усы и брови остались по-прежнему угольно чёрными, и зеленовато-голубые глаза не утратили живости и блеска».

— Лен, ну скоро? — басит сзади парень.

— Ты иди, Лёш, развлекайся. У нас тут ещё на полчаса дел, не меньше. Потанцуй пока с Веркой.

Парень бросил на Лидина недовольный взгляд и вышел.

Когда сканирование закончилось, и Лена скинула файлы на флешку Игоря, они ещё минут пять сидели и смотрели друг на друга, не в силах расстаться.

— Подожди меня, — сказала она тихо. — Я только возьму сумочку…

И никто из них не заметил, когда и как они перешли на ты.

Они молча шли, стараясь даже случайно не коснуться друг друга. Куда? Зачем? Кто кого провожал: он — её, или она — его?

«Что ты молчишь? — в десятый раз мысленно спрашивал себя Лидин. — Говори что-нибудь. Язык проглотил? А ещё писателем себя мнишь!»

«А о чём говорить? — отвечал он сам себе. — Я старше неё минимум лет на двадцать! Мы живём с ней в разных мирах. Я и с дочерью-то не всегда могу найти общую тему, хотя знаю все её интересы и наклонности. Или думаю, что знаю».

«Всё равно, что говорить — только не молчи, идиот! Сейчас она остановится, скажет, что пришла, и исчезнет навсегда…»

— Давай зайдём на почту, — вдруг предложила Лена. — Мне надо получить перевод.

Лидин кивнул. Они поднялись по трём выщербленным бетонным ступенькам, Игорь с трудом отворил прижатую тугой пружиной железную дверь и пропустил Лену вперёд.

«Рыцарь, блин, нашёлся! — язвительно обругал он себя. — А язык проглотил…»

В помещении было душно. Воняло потом и злобой. Из трёх окошек работало всего одно, и к нему выстроился скандалящий хвост крикливых пенсионерок, сжимающих в руках ворохи квитанций оплаты жилья, газа, электроэнергии и прочего.

— Ненавижу очереди, — выдавил из себя Лидин и тут же испугался, что Лена сейчас с ним распрощается, сказав, что не хочет его затруднять.

— Подожди, — неожиданно попросила она. — Здесь работает моя подруга: она обычно сидит вон в том окошке. Наверно куда-то отошла или пьёт с почтальонками чай. Но если ты торопишься…

— Нет, — с облегчением ответил Игорь. — Конечно, я подожду.

Лена решительно подошла к неработающему окошку, на прилавке которого лежало объявление: «Касса не работает», и что-то сказала сидящей внутри со скучающим видом полной девице. Та нехотя встала и пошла в соседнее помещение.

Лидин двинулся вдоль витрин, разглядывая содержимое их полок. Чего тут только не было! Рулоны туалетной бумаги всех цветов радуги, постельное бельё, стиральный порошок, детские игрушки, дамские романы, фантастика и детективы, красочные детские книги, диски с фильмами и музыкой, альбомы, батарейки и рамки к фотографиям. И только в самом тёмном углу, в последней секции, он увидел полки с истинно почтовыми товарами: конвертами всех сортов и размеров, открытками, пакетами бандеролей, наборами авторучек…

— Всё в порядке! — Вернулась Лена. — Сейчас Аня принесёт деньги и квитанцию. А что ты тут рассматриваешь столь увлечённо?

— Надо же, гляди — марки продают!

— Ну и что? Это ж почта!

— Я собирал их когда-то, в дни юности…

— У тебя есть коллекция марок?

— Валяется где-то. Удивительно, посмотри: некоторые марки здесь, на витрине, ещё советские! Вот эти, красочные, на которых изображены картины великих художников, парусники и броненосцы, портреты героев и писателей, видишь, на них написано: «Почта СССР». А вот эти, невзрачные, маленькие — «Почта России», их только на конверты клеить, а не в альбомы собирать.

— Я думала, коллекционеры берут всё подряд. Как говорится: для коллекции.

— И я поначалу жадно хватал всё, что мог. Зарубежные марки в нашем захолустье были, разумеется, редкостью, а вот выбор советских и тогда был неплох. У нас просто «слюнки текли», когда мы разглядывали всё это красочное богатство на витринах киосков «Союзпечати» и на почте. А вот денег-то в карманах не было! Поэтому мы не покупали марки, а больше менялись ими. Клянчили у соседей и знакомых конверты пришедших им писем и потом аккуратно отклеивали с них марки над паром кипящего чайника. Пусть они были «гашёные», со следами почтовых штемпелей, всё равно каждое приобретение было праздником.

Почтальонку караулили у дома каждый день, чтобы узнать, кому пришли письма. Альбомов, а тем более кляссеров, у нас ни у кого не было. Мы хранили свои коллекции в обычных конвертах. В конвертах и приносили их на обменные встречи. Собирались в каком-нибудь подъезде, раскладывали марки на ступеньках лестницы. Хвастались приобретениями, обменивались. Больше всех задирали нос те, кто умудрялся приобрести целый блок.

— Что такое блок?

— Блок — это набор марок общей тематики.

— Как блок сигарет, что ли?

— Нет. В сигаретном блоке все пачки одинаковые. А в марочном все марки разные, хоть и скреплены они между собой в единое целое. Можно, конечно, этот блок разорвать по зубчикам на отдельные самостоятельные марки, и некоторые почтальонки так и делали, когда кончались обычные марки, а клиенту надо было отправить письмо, бандероль или посылку. Простым гражданам было всё равно, из блока марка или простая — лишь бы цена её покрывала стоимость пересылки. А мы, филателисты, конечно, хотели иметь целый блок, а не оторванные от него части. Бывают блоки и из одной марки, но тогда она является как бы частью большой картины, находится внутри неё.

Позднее, когда моя коллекция разрослась, я уже перестал хватать всё подряд. Мне подарили настоящий альбом, и я начал расклеивать в нём марки по тематикам. И вот, когда я их сортировал: эти — живопись, эти — фауна, эти — флора и так далее, мне впервые пришло в голову, что не все марки мне интересны. Вот тогда я шагнул на следующую ступень коллекционирования и стал избавляться не только от двойных экземпляров, но и от марок не интересной мне тематики, стараясь обменять их на нужные.

У меня было много марок Ленинианы, самая большая часть моей коллекции, и я, неожиданно для друзей безжалостно пустил её на обмен.

Ленин окружал нас тогда буквально со всех сторон — марки, значки, открытки, плакаты, песни, фильмы, книги, и я считал, что так будет всегда. А вот картины художников, флора и фауна, космос — это в нашем провинциальном городке я мог увидеть только на марках. Теперь я жалею об отринутой тогда Лениниане, так как ситуация кардинально изменилась.

— А теперь ты не собираешь марки?

— Нет. Давно уже. Хотя альбомы храню.

— А почему?

— Почему не собираю марки или почему храню?

— Почему хранишь. Я знаю, что хобби не может длиться вечно. Я сама и мои подруги чего только не собирали! Один знакомый парень даже банки из-под пива собирал. Но со временем все переключались на что-нибудь другое, и ту гору жестянок мы всей компанией однажды дружно сдали в утиль.

— А я не смог расстаться с марками, хотя бывали времена, когда мне просто позарез нужны были деньги, и я не раз видел в газетах объявления: «Куплю марки». Видишь ли, эти альбомы для меня, как напоминание… В общем с марками у меня связана одна история, довольно неприятная. Все мы когда-нибудь делаем подлость или поступок, которого позднее стыдимся. И стараемся как можно быстрее забыть об этом и не вспоминать никогда. Как будто ничего и не было. Кому нравятся муки совести? Но ведь если забыть, то можно и повторить! Ничто не остановит. И вот марки не дают мне забыть…

— Расскажи.

— Рассказать? То, что принято скрывать?

— Расскажи, мне можно.

— Хорошо. Это было в детстве, в классе шестом или седьмом. У нас была обычная для тех времён рабочая школа. Рабочая — не в смысле для рабочих, а просто в ней учились дети рабочих нашего завода. Все практически жили в одном районе сталинских бараков и хрущовских коммуналок. Все мы были, как сейчас вновь принято выражаться, одного круга.

И вот когда начался очередной учебный год, в сентябре в наш класс вошла новенькая.

— Это — Оля Жупанова, — представила её Кувшинка, наша классная руководительница. — Дочь нового главного инженера Коломзавода. Она будет учиться в вашем классе. Лидин, — обратилась класснуха ко мне, — пересядь пока на заднюю парту. Оля недавно вернулась с родителями из Монголии, ей надо как можно быстрее влиться в наш учебный процесс.

Я не был отличником, но учился довольно ровно по всем предметам, без двоек и почти без троек. А вот мой сосед по парте, Толян, был отпетым хулиганом и двоечником. Поэтому Кувшинка посадила нас за первую парту, прямо перед учительским столом. Типа, я должен помогать Толяну в учёбе, разъяснять ему непонятое на уроке, а бдительное око учителя пресечёт любые попытки хулиганства и отлынивания от учебного процесса. И вчерашний хулиган-двоечник волей-неволей перекуётся в «хорошиста».

Разумеется, эта идея была чистой утопией. Да, у Толяна на первой парте стало меньше возможностей для проделок, но и учиться он отнюдь не собирался. Просто назло Кувшинке хотя бы. А каверзы по его приказу стали делать другие ребята. Кулаки Толяна были лучшими стимулами для несогласных и колеблющихся. Зато я неожиданно превратился, так сказать, в «особу, приближенную к императору». Меня перестали задирать и сам Толян, и его хулиганистое окружение. У нас сложился некий симбиоз: я давал Толяну списывать у меня домашние задания, решал за него контрольные, а он стал, как говорят сейчас, моей «крышей».

Ты только не думай, что я помогал Толяну из страха перед ним. Нет! Толян был моим кумиром. Мы жили с ним в одном дворе, и он и там был всеобщим заводилой и атаманом нашей мальчишеской стаи. Только Толян крутил «солнышко» на дворовых качелях. Никто не мог этого повторить. Уверяю тебя, я не раз пытался. Но как только мои ноги начинали отрываться от опоры в близкой к зениту точке, мои руки, на которых повисало почти вниз головой тело, слабели и я, судорожно вцепившись ими в железные поручни прекращал раскачиваться, стараясь прочнее утвердиться на ватных ногах. И, видимо, то же самое происходило и с другими ребятами нашего двора. И все мы с восхищением следили за тем, как Толян «крутит солнце», замирая на секунду в высшей точке оборота вниз головой.

Так же я никак не мог заставить себя до конца пройти «усыпление». Несколько ребят хватали кого-нибудь за руки и за ноги, зажимали рот и нос, не давая дышать, и сдавливали живот и грудь. От недостатка кислорода парень терял сознание. Его сразу отпускали и клали на землю. Через несколько минут тот приходил в себя. Главное в этой забаве было не струсить и дойти до конца. Преодолеть страх смерти. Дело это было совершенно добровольное, и испытуемый в любой момент мог остановить процедуру просто постучав кистью своей руки по себе или по кому-либо из державших его ребят, как это делают, сдаваясь при болевом приёме, борцы на ринге. Я несколько раз пытался, но так и не смог дойти до конца. А Толян и в этом испытании всегда был на высоте.

Так что он не был банальным тупым хулиганом с большими кулаками и маленьким интеллектом. Думаю, Толян был умнее и способнее меня. Он просто не желал «быть как все», не хотел зубрить уроки «от сих до сих» и тем зарабатывать отметки и авторитет. Он уже тогда знал, что его удел — завод, станок и водка. Всё, как у отца, деда, прадеда… К чему зубрить всякие физики, химии, истории… И когда нас неожиданно посадили за одну парту, я был только счастлив и горд таким соседством. А уж то, что я в чём-то превосхожу своего кумира и могу ему помочь…Сама понимаешь.

Списывать у меня, даже сидя на первой парте, для Толяна не составляло никакого особого труда. Я думаю, сами учителя всячески старались предоставить ему такую возможность. Они не сидели за своим столом, а ходили по классу или долго стояли у окна, глядя на улицу.

И вот неожиданно Кувшинка нарушила сложившееся равновесие. Конечно, новенькая сразу привлекла к себе всеобщее внимание. Это была красочная бабочка среди муравьёв. Даже её школьная форма была сшита из какой-то невиданной у нас, явно дорогой материи. Оля вовсе не была красавицей, нет. Это была пухленькая приземистая девочка, без талии и груди, с короткими и жидкими прямыми волосами неопределённого серо-каштанового цвета, тусклыми маленькими глазками на грушевидном лице и брезгливыми губами. Но вела себя она, как принцесса, случайно зашедшая в свинарник. Девчонки вились вокруг неё стаей, и некоторые из них тоже стали поглядывать на нас, ребят, свысока. Не походили мы на тех «принцев», что прежде окружали «принцессу». Девочки жадно, с завистью разглядывали фотографии Оли в небывалых нарядах в окружении столь же изысканно одетых мальчиков на фоне экзотических пейзажей.

— Это мы в Африке, это — Вьетнам, а это — в Монголии… — небрежно комментировала «принцесса».

Оля приносила в класс иностранные красочные журналы, и девчонки на переменах с ахами и охами разглядывали фотографии зарубежных див, пытались подражать их манерным позам, взглядам, лицам.

Нам, мальчишкам, всё это было и смешно, и обидно. Конечно, сейчас мы знаем, что Монголия — это нищая страна, большую часть которой занимает пустыня. Но всё равно, это — заграница, иной мир. Никто из нас даже не мечтал когда-либо туда попасть. А вот Оля побывала. И не только в Монголии, но и где-то в Африке. И, конечно, многие, а может, и все мы, ей завидовали. И относились соответственно, позволяя ей вести себя с нами надменно и порой пренебрежительно.

Но скоро всё резко изменилось. Пришла пора контрольных, и Толян по привычке сунулся к соседке, чтобы списать решение. Однако Оля, резко отстранив его, громко пожаловалась учительнице, что сосед ей мешает и пытается списывать. Лебезившая перед дочкой Главного инженера учительница приказала Толяну выйти из класса. В звенящей тишине Толян встал. Оглядевшись, принял сочувствующие мужские и ехидные девчачьи взгляды, потом спокойно посмотрел на торжествующую Олю Жупанову и громко сказал ей:

— Жопа ты, а не принцесса.

Мужская половина класса зашлась от хохота. Девчата, потупив глазки, еле сдерживали смех, хотя и не могли сдержать улыбок. Жупанова впала в ступор. Наконец опомнившаяся учительница забегала по классу, застучала указкой по партам, восстанавливая тишину. Толян уже был у двери, когда учительница приказала ему вернуться и извиниться перед Олей Жупановой.

— За что? — удивился Толян. — Разве я виноват, что она — жопа?

Класс снова грохнул, и на этот раз смеялись все: и ребята, и девчонки. Красная, как рак, Жупанова вскочила и вылетела из класса, оставив дверь распахнутой настеж.

— Прекратить немедленно! — заорала испуганно-взбешённая произошедшим училка, замолотив по столу указкой.

На шум, как утка переваливаясь на коротких ножках, прибежала Кувшинка.

— Что здесь происходит?

Училка, лицо которой то бледнело, то покрывалось красными пятнами, что-то быстро зашептала той на ухо, показывая указкой то на Толяна, то на опустевшее место Жупановой.

— Тихо! — Властно взмахнула рукой Кувшинка, ликвидируя последние смешки. — Петухов, завтра я жду твоих родителей.

— А что я сделал? За что? — хмуро поинтересовался Толян.

— За оскорбление Оли Жупановой — раз, и за срыв контрольной — два. И вообще, того слова, которым ты обозвал Олю, в русском языке нет!

Надо сказать, что «Кувшинкой» мы назвали класснуху не в честь цветка. И теперь, когда она стояла перед нами, уперев свои тонкие ручки в мощные бёдра, мы в очередной раз убедились, что не ошиблись в выборе кликухи. И когда Толян, прямо глядя на соответствующую часть амфорообразной фигуры Кувшинки, внятно сказал: «Как же так — жопа есть, а слова нет?», весь класс снова зашёлся от хохота.

Толяна тогда чуть не исключили из школы. Но в конце концов всё обошлось. Отец Жупановой оказался нормальным мужиком, как видно, тоже не любившим ябедников и доносчиков, и не стал требовать драконовских мер по отношению к Толяну. Меня снова вернули на первую парту, а вот Оля Жупанова с тех пор сидела одна.

Сначала она восприняла это как привилегию и по привычке задрала нос, но вскоре оказалось, что никто и не хочет с ней соседствовать. Доносчиков мы не уважали, и Оля из «принцесс» неожиданно упала на самую нижнюю ступень классовой иерархии, превратившись во всеобщую мишень для насмешек и издевательств. Обидная кличка прилипла к ней намертво. Те, кто ещё вчера пресмыкались перед ней, стали самыми ярыми её мучителями.

Я не буду тебе пересказывать все унижения, через которые прошла Оля, пытаясь если не вернуть своё прежнее положение, то хотя бы избавиться от настоящего. Она льстила, лебезила перед своими обидчиками, приносила в класс конфеты, пирожные и торты, делала мелкие подарки — ничего не помогало.

Толян Жупанову не трогал. Ему под страхом исключения запретили даже смотреть в её сторону. Но ты же понимаешь, что Толяну и не нужно было участвовать в травле лично. Достаточно было подмигнуть одному, показать кулак другому, кивнуть третьему…

А девчонки просто мстили Жупановой за своё прежнее преклонение перед ней. Нет никого несчастней падшего ангела…

— А причём здесь марки? — спросила Лена.

— Сейчас дойдём и до марок.

Лидин печально вздохнул.

— Однажды Жупанова поняла, или кто-то подсказал ей, что главным дирижёром травли является Толян. Она попыталась подкупить его, но тот презрительно отказывался и от конфет, и от подарков. И тогда Оля обратилась ко мне. Ведь мы с Толяном составляли некий симбиоз, взаимозависимую пару, и только я мог хоть как-то повлиять на него. Она знала, чем подкупить меня и принесла в класс марки. И не просто марки, а монгольские, вьетнамские и африканские! Ничего подобного ни я, ни мои друзья тогда не видели. С красочных зубчатых прямоугольников и треугольников на меня смотрели огромные динозавры, страшные африканские маски и зубастые крокодилы, а на гладких, без зубчиков, вьетнамских марках порхали невиданные бабочки. Да, я не смог устоять. Это была первая и последняя в моей жизни взятка! Никогда не забуду презрения в глазах Толяна, когда я заговорил с ним о Жупановой.

Лидин, рассказывая, смотрел в окно почты, боясь повернуться и увидеть такое же презрение в глазах Лены. Впервые после долгих лет старательного забвения его марочный позор стал известен кому-то ещё, кроме его школьного друга Толяна. И этот кто-то — девушка, перед которой хочется выглядеть рыцарем без страха и упрёка, а не предателем и подлецом.

— И что было дальше? — тихо спросила Лена.

— Дальше? Сжимая кулаки, Толян спросил:

— Продал меня?

— Почему сразу продал? — промямлил я.

— Дурак ты, Гарик! Этими марками она столкнула нас с тобой. Жопа в долгу передо мной, потому что выдала училке, и теперь расплачивается за это. Ты был на одной стороне со мной, против неё. А теперь что?

— Я и теперь с тобой…

— Нет! Теперь ты ей должен! Ты взял её марки и обязан их отработать. Перешёл на её сторону. Понял?

— Фигня! Никуда я не переходил. Да, я был ей должен, но уже отработал свой долг, разговаривая о ней с тобой. Я обещал ей только поговорить! Заставить-то тебя я не могу что-то сделать или не делать… Просто скажи, будет ли когда-нить конец этой травли или нет, и я с ней в расчёте.

Толян выругался и расслабился.

— Ладно, Гарик, не боись. Бить тебя не буду. Потому что знаю: для тебя такие марки всё равно, что бутылка водяры для моего папаши. Взял марки, и правильно сделал! Но я считал тебя умнее: неужто сам не дотумкался до того, что никак не дойдёт до этой дуры — Жопы? Не тем она со мной пытается расплачиваться! Не нужны мне её подачки. Она меня обидела при всём классе, дураком выставила. А просить прощения её, как видно, никто никогда не учил. Была б она парнем, я б, как положено, отвёл её после уроков за угол и… Ну, ты сам видел, как некоторые на коленках передо мной ползали, размазывая кровь по харе. Быстро понимали, что и как надо делать. А на Жопу мне и смотреть запретили, так что вот я её и вразумляю другим способом, да видно не понимает. Объясни ей, отработай марки…

— Держи деньги и квитанцию, Ленусь, — подошла к ним рыжая веснушчатая девушка, с лукавым интересом постреливая в сторону Лидина карим глазом. — Извини, что долго: старухи прям с ума посходили! И так каждый месяц. Как будто их чёрт разбирает приходить всегда в одно и то же время и толпиться со скандалом к кассам.

— Не судите их столь жестоко. — Ещё недавно немой язык Игоря никак не мог утихомириться. — Большинство из этих старушек одиноки. Где и с кем им ещё удастся поговорить, обсудить цены, пенсии и своё житьё-бытьё?

Они снова молча шли по улице, почему-то в обратном направлении. Вот уже и знакомый институтский скверик. Коробки студенческого общежития были рядом, в десятке метров от учебного корпуса института.

— Мне надо зайти, переодеться, — сказала Лена. — Подождёшь меня? Я мигом!

Лидин кивнул. «Вернётся или нет? — мучился он. Внезапно к горлу подступила изжога. — Зачем я рассказал ей свою постыдную тайну!» Вокруг дымили сигаретами и громко гоготали группки студентов. Тополиный пух кружил в воздухе.

— Господи! — поднял глаза к небу Лидин. — Почему мы встретились с ней только сейчас? Почему её не было в той студенческой толпе, четверть века назад? Или была, но я прокурил, прогоготал нашу встречу в такой же вот «петушиной» толпе, где каждый старается самоутвердиться или, по крайней мере, войти в ближний круг уже признанных лидеров и фаворитов?

Лена действительно вернулась быстро, сменив платье на блузку и джинсы. «Простила!» — возликовал Лидин, и изжога немедленно исчезла. Они вновь пошли, как казалось Лидину, в никуда вдоль бесконечного ряда «студенческих» машин, заполонивших всю дорогу перед институтом, под прицелом насмешливо-недоумённых взглядов и шуточек их хозяев. «Надо что-то говорить, — мучился Игорь. — Но что?»

— Живёшь в студенческом общежитии? — выдавил он наконец из себя очевидную банальность. — А я думал, ты сотрудник издательства.

— Учусь на филологическом. Разве Галка тебе не говорила?

— Не помню, — смутился Игорь. — Кажется, просто сказала, что вы с ней — подруги.

— Не то чтобы подруги, — кивнула Лена. — Просто в одной группе учимся. А в свободное время я подрабатываю в редакции: перевожу рукописи в электронный вид, вычитываю гранки и тому подобное. Стипендии не хватает, не вагоны же мне разгружать!

— Вряд ли владельцы этих «железных коней», мимо которых мы идём, разгружают вагоны, чтобы заработать на бензин.

— Ну, а я не из таких, — вздохнула Лена и искоса взглянула на Игоря. — Нищие мы! Поступала честно, без блата и взяток. Живу в общаге, подрабатываю вот в редакции и в ещё одном месте… Не в том, что ты подумал.

— Откуда ты знаешь, что я подумал?

— А что, разве нет?

— Нет, — решительно и твёрдо сказал Лидин. — Конечно, я знаю, как и многие в нашем городе, как «подрабатывают» некоторые студентки вашего института. Достаточно позвонить по определённому номеру, и приедет девочка, а то и несколько, по любому адресу, в любое время. Знаю, что «Дом малютки» в основном заполнен отказными детьми студенток. Но я уверен, что заработки этих девиц позволяют им не подрабатывать в таких местах, как ваше издательство или ещё где-нибудь.

— Прости…

— Ничего.

Они медленно шли по размякшему от жары тротуару. Рядом ослепительно блестели отполированные трамвайными колёсами рельсы. Лена неожиданно взяла Игоря под руку, чтобы встречные прохожие не вклинивались между ними, прерывая и так нелёгкий разговор.

— Конечно, хочется жить не в этой мерзкой общаге, а хотя бы в отдельной комнате, одеваться в «фирму», а не «китайщину», ездить на собственной машине, пусть даже отечественной, — сказала она. — Но не такой же ценой! Здесь у меня, в груди, что-то не даёт. Лучше я буду набивать и править чужие рукописи. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнул Лидин. — Я ведь тоже из нищих. У нас практически вся страна была и есть из таких. Нас большинство! Тоже в своё время поступал в институт честно, без блата и взяток, по конкурсу. Это москвичей принимали всех — лишь бы сдали экзамены, хоть на троечку. А вот для нас, «иногородних», был конкурс на те места, что оставались после москвичей и принятых за взятку или по блату. А после основного конкурса — дополнительный: собеседование. Всегда ведь есть абитуриенты с одинаковым количеством баллов. И вот сидят люди в деканате, беседуют с ними (с нами!) и решают, кого взять, а кого отсеять, как «не прошедших по конкурсу». На основании чего они делают свой выбор, я до сих пор не знаю.

Мне повезло: меня приняли, хоть и без предоставления общежития. Для многих из нас, иногородних, в то время мест в студенческом общежитии не хватило, но обещали дать в новом корпусе, который ещё только начали строить. Ты вот считаешь общагу мерзкой, а мне почти два года пришлось скитаться по «углам».

У Надежды Дуровой, известной как «кавалерист-девица» — о ней ещё снят знаменитый фильм «Гусарская баллада», смотрела?

— Сто раз! Поручик Ржевский такой прикольный…

— Так вот, у той самой Дуровой есть небольшая повесть под названием «Угол». Эта девица, ведь, после войны с Наполеоном стала писательницей. Писала чисто женские вещи, хоть и ходила до конца своей жизни в мужской одежде и велела всем называть себя мужским именем. Малоприятная, видимо, была особа! В той её повести героиня готова с радостью обменять свои шикарные апартаменты в богатом особняке на скромный «угол» в нищей избушке. А я эти «углы» стараюсь забыть, как страшный сон. Потому что «угол» — это просто постель на ночь в углу чужой комнаты, лечь в которую ты можешь только тогда, когда начнут ложиться спать хозяева, и с которой встанешь не позднее опять же хозяев.

После занятий в институте я мотался до позднего вечера по читальным залам и улицам весьма негостеприимной Москвы, — понаехали тут! — чтобы убить столь необходимое мне теперь время и прийти в свой угол к тому моменту, когда хозяева ложатся спать. «Угол» в «детской» комнате из-за постоянных шумных капризов и тихих пакостей детей я выдерживал недолго, а во «взрослой» хозяева старались сдать все четыре угла! Твоё общежитие — просто рай по сравнению с некоторыми «углами», в которых мне пришлось пожить.

— А скинуться с кем-нибудь из сокурсников и снять комнату на двоих была не судьба?

— Это были первые годы моей студенческой жизни. Я встречался с сокурсниками только на лекциях и в курилках, знал ребят своей группы, а не весь курс. Все они где-то жили, никто не ходил с табличкой: «Ищу сожителей в снятой комнате». Жилищный вопрос — это просто кошмар!

— Кошмар, — согласилась Лена. — Думаешь, нам сейчас легче? Знаешь, мне часто снится один сон. Он каждый раз разный, но в то же время одинаковый. Я захожу в общежитие, иду знакомыми коридорами, подхожу к своей комнате, но за дверью почему-то слышны чужие голоса. В тревоге и недоумении я распахиваю дверь, и на меня с удивлением глядят незнакомые лица. Мои вещи перемешаны с чужими или задвинуты куда-то в угол. Все кровати заняты какими-то людьми. Мне здесь места нет! Меня охватывает внезапное чувство потери. Я выхожу и бреду в поисках коменданта уже почему-то незнакомыми коридорами. Те петляют, превращаясь в запутанный лабиринт. Отчаявшись, я поворачиваю назад, ищу свою комнату, но не могу найти…

В каждом новом сне это всегда другие коридоры и другие лица. Но каждый раз я совершенно уверена, что это именно моё общежитие, мои коридоры, моя комната. До того момента, как распахну дверь и войду…

Вот и сегодня ночью я вновь видела этот сон. Но на этот раз это была не каменная коробка, а деревянный барак. Скрипучие, стёртые сотнями ног полы. Грязные стены и двери, расписанные какими-то непонятными рисунками и надписями. И, тем не менее, я снова уверенно шла по своему коридору к своей двери, за которой меня как всегда ждали чужие голоса и незнакомые лица жильцов. И когда я вышла из этой комнаты в поисках коменданта, коридоры немедленно превратились в лабиринт. И начались блуждания…

Раньше я просто просыпалась с безумно колотящимся от страха сердцем и слезами разочарования. Но сегодня сон продолжился! Я каким-то чудом выбралась и нашла комнату коменданта. Это был новый поворот.

Молодая миловидная женщина в простеньком ситцевом сарафане приветливо встретила меня, усадила за небольшой деревянный стол, накрытый старой потрескавшейся клеёнкой, и участливо выслушала. Потом она достала обычную школьную тетрадь, на обложке которой было написано «Список жильцов».

— А компьютера у вас нет? — с удивлением спросила я. — В нём легче и быстрее найти номер моей комнаты.

— Чего? — с недоумением и жалостью взглянула на меня женщина и придвинула мне большой гранёный стакан крепкого ароматного чая. — Как, говоришь, твоя фамилия?

Она открыла тетрадь и стала неторопливо перелистывать её, водя указательным пальцем с коротко остриженным ногтем без малейших следов маникюра по списку имён. Я с изумлением увидела, что все страницы этой странной тетради покрыты разноцветными рисунками, поверх которых разными почерками фиолетовыми чернилами написаны имена жильцов и номера комнат. Портреты сменялись пейзажами и натюрмортами, но моего имени там так и не нашлось…

— И что было дальше?

— Будильник. Как думаешь, почему мне снятся эти сны? — с тревогой спросила Лена.

— Не знаю, — пожал плечами Лидин. — Я не верю толкователям снов. Может, сны — это просто варианты наших страхов и желаний, моделируемых усталым мозгом. Или отблески памяти о прошлых жизнях. А может — короткие вспышки связи с параллельными мирами, где живут наши двойники. Скорее всего, у тебя обыкновенная тоска по собственному жилью.

— Думаешь?

Они молча прошли мимо трамвайной остановки, заполненной пёстрой толпой изнывающих на солнцепёке пассажиров.

— Может, ты и прав, — задумчиво произнесла Лена. — Знаешь, однажды вечером, когда я пришла с работы в общагу, то увидела, что моя соседка по комнате, Ирка Белая, валяется в непотребном виде абсолютно пьяная на кровати Ирки Чёрной и храпит.

— Интересные у твоих подруг фамилии!

— Это не фамилии. Мои соседки обе — Ирки. Но одна — блондинка, другая — брюнетка. И когда меня кто-нибудь спрашивает об одной из них, то…

— Понял. Продолжай.

— Так вот. Храпела Ирка, лёжа на спине. Юбка задрана до пупа, трусы разорваны, а на одеяле и бёдрах характерные, ещё влажные пятна. То ли её дружок, такой же пьяный, по-быстрому сделал своё дело и ушёл, даже не удосужившись укрыть чем-нибудь свою подружку. То ли кто-то из проходивших мимо нашей комнаты ребят воспользовался ситуацией. Хотя, дружок вряд ли уложил бы Ирку на чужую кровать.

Утром Ирка судорожно металась по комнате. Одна половина лица — белая, другая — красная. Ирки Чёрной в то время не было — она заболела и уехала домой, в деревню, лечиться бабушкиными вареньями и мёдом. Так что на вопросы Ирки Белой о том, что с ней произошло накануне вечером, пришлось отвечать мне. Эта идиотка даже не помнила, как и с кем оказалась вчера дома. Я, естественно, ничем не могла ей помочь. Но Ирка мне не поверила.

И с того дня отношения между нами стали ухудшаться. Чем больше ухмыляются окружающие в её сторону, тем всё более злобно та смотрит на меня. А чем я виновата? Я нашла себе ещё одну работу и стараюсь бывать в общаге как можно меньше. Так что да, ты наверняка прав — я действительно мечтаю об отдельном собственном жилье! Ладно, оставим догадки и предположения о моих снах. Лучше расскажи, что было с тобой дальше.

— Дальше? Неужели я ещё не надоел тебе своими баснями? — улыбнулся Лидин.

— Нет, что ты! Мне всё о тебе интересно. Продолжай!

— Ну, хорошо. Значит, я остановился на московских «углах»…

На выходные я, конечно, приезжал домой, в Коломну. Отъедался, отсыпался и даже успевал встречаться со своей девушкой. Я был уверен, что живу в ужасных условиях, но настоящий ад начался, когда я лишился последнего «угла».

У нас был такой предмет — сопромат. Сопротивление материалов. В институте ходила присказка: кто сдал сопромат, может смело жениться. В варианте для девушек — выходить замуж. Потому что, «вся суть сопромата — где тонко, там и рвётся!» Вот такие пошлые намёки выдавали нам тогдашние преподаватели. На нашем факультете сопромат вёл довольно молодой и симпатичный мужчина. Назовём его условно — некто Балкин. Всегда ухоженный, модно одетый, довольный жизнью. Свои лекции он начинал с пересказа какого-нибудь западного детектива. Детективы тогда были страшным дефицитом, тем более — западные. И вот первые десять минут своей лекции Балкин рассказывал нам детектив. Не полностью, конечно, а только кусочек, с продолжением на следующей лекции. Это был его метод создания массовости посещения.

— Ой, у нас тоже есть такой препод! — радостно всплеснула руками Лена. — Не молодой, правда, но все девчонки от него год назад были просто без ума! Он с таким юмором вёл свои занятия, сыпал остротами и анекдотами. А однажды заболел и велел нам взять на кафедре его лекции и переписать пропущенные. И представляешь: все его остроты, анекдоты и прочие шуточки, что мы считали экспромтами, оказались аккуратно вписаны в тексты лекций! Облом был страшный! Теперь мы смотрим на него совершенно другими глазами.

— Ну, наше разочарование было намного страшнее, — усмехнулся Лидин. — Детективы Балкин рассказывал с блеском, артистично, а вот лекцию потом читал совершенно бесцветно и, прямо скажу, отвратительно. Преподаватель был из Балкина никудышный. Предмет свой он, конечно, знал прекрасно, но вот объяснить студентам «очевидные» — для него! — вещи не умел или не хотел. В результате, когда началась сессия, весь наш курс взвыл. Не сдал ни один человек! Студенты ходили к Балкину на пересдачу по семь — десять раз. Тот был суров и неумолим. Не миновала и меня сия участь. Этому Балкину, видимо, доставляло какое-то садистское наслаждение нас «заваливать». А может быть, Балкин таким способом самоутверждался: типа доказывал, что умнее всех нас. Он ведь был не намного старше нас, только недавно закончил аспирантуру.

В очередной раз Балкин собрал нас на пересдачу в последний день сессии. Я ответил ему на все вопросы по билету и решил три задачи из четырёх, что он мне предложил. Любой другой преподаватель поставил бы за такой ответ минимум четвёрку, а этот мерзавец заявил, чтобы я пришёл к нему на пересдачу через три дня!

Ошеломлённый, я пытался протестовать, говорил, что мне не нужна пятёрка, что меня вполне устроит и тройка, но тот с ухмылкой заявил, что заставит нас выучить его предмет на «отлично» сейчас, во время сессии, раз уж на его лекциях мы были столь невнимательны.

— Но ведь сегодня последний день сессии! — говорю я ему.

— Ну и что? — пожал тот плечами в ответ.

— Меня лишат стипендии за неуспеваемость!

— А зачем вам стипендия? — сделал удивлённые глаза Балкин. — Вы пришли сюда учиться, а не деньги зарабатывать! — с немыслимым пафосом заявил этот лощёный негодяй, окидывая меня и других ребят и девчонок, пришедших к нему на пересдачу экзамена, насмешливым взглядом. Он, видимо, был из обеспеченной московской семьи и никогда не имел материальных проблем. Не из нищих, короче.

Не только я остался тогда без стипендии, была масса жалоб в деканат, в том числе и от тех, кто не привык ходить за отметками более одного раза — сынков и дочек представителей московской «элиты». Стипендия им, конечно, была не особо нужна, но вот своего унижения они проигнорировать не могли, и, наверно, вмешательство именно их родителей привело к тому, что Балкина от нас убрали. Но я всё же на целый семестр тогда лишился стипендии, а с нею и «угла». Пришлось каждый день ездить в институт на занятия из Коломны. Полчаса от дома до вокзала, почти два с половиной часа на электричке до Москвы и от сорока минут до часа (в зависимости от того, в какое здание нужно попасть) на метро и далее пёхом до института. Корпуса нашего института разбросаны по всей Москве, а военная кафедра вообще в Мытищах! Вот и посчитай: треть суток уходила только на дорогу туда и обратно. Короче, я выезжал чуть свет на первой электричке и возвращался практически уже в темноте. Успевал только наспех поесть и падал в койку. Спать в электричке я никогда не мог, зато на лекциях мои глаза сами закрывались намертво! Какая тут может быть учёба?

— А я засыпаю в любом транспорте, даже в трамвае! Сколько раз проезжала свою остановку. Теперь стараюсь больше ходить пешком. Если есть время, конечно. И что было с тобой дальше?

— Несколько месяцев я был вынужден каждый день мотаться на лекции из Коломны в Москву и обратно на электричках. С тех пор я ненавижу железную дорогу! Спасло меня чудо: достроили наконец наше общежитие. А что это мы стоим?

— Уже пришли… — печально вздохнула Лена.

— Уже? — неприятно поразился Лидин. — И куда ты сейчас?

— Это СЭС, — махнула девушка рукой в сторону стеклянных дверей. — Санэпидстанция. Моя вторая подработка: я тут — ночной сторож. Через десять минут кончается рабочий день, и мне нужно принять дежурство, проверить все окна, запоры и двери. Видишь, народ уже начал расходиться. Пора прощаться…