Исповедь царя Бориса

Откровение первое

— Проходи, Фёдор. — Царь со стоном сел на постели и опёрся спиной на высокую стопу набитых птичьим пухом подушек. — Все вон! — Махнул он вялой рукой. — Будете нужны — покличу.

Царевич проводил тревожным взглядом испуганных холопов, несущих окровавленные рушники и ендову, наполовину полную чёрной густой крови, кивнул озабоченно хмурящемуся Фидлеру. Личный лекарь царя поклонился Фёдору и, пряча глаза, быстро прошмыгнул за дверь.

— Садись сюда, у меня в ногах, — хрипло приказал Годунов, вытирая чистым рушником выступившую на лице испарину. — Тихо говорить будем, неча страже и холопам нашу беседу слушать.

— Может, я завтра приду, батюшка? — робко спросил Фёдор, нерешительно садясь на краешек царской постели. — Вижу, нездоров ты…

— Не перечь мне! — Грозно сверкнул воспалёнными очами Годунов. — Потому и позвал тебя сегодня, что нездоров. Видать, недолго мне осталось… Не перечь, говорю! Фидлер юлит, виляет хвостом, лиса немецкая, но я-то вижу: боится он мне правду сказать. Значит, всё — хана.

Царь окинул тоскливым взглядом горящие свечи, груды книг и свитков на столе и перекрестился на иконостас.

— Ты, сын, после меня на русский трон сядешь. — Царь испытующе взглянул на Андрея. Тот поёжился и тоже перекрестился. — Что, страшно?

— Очень, батюшка… — Царевич облизнул пересохшие губы.

— Знаю. — Годунов вздохнул. — И мне страшно было, хоть я и правил Россией вместо царя Фёдора почти тринадцать лет до того дня, как он умер, и народ позвал меня на трон. Трижды отказывался от чести и муки этой. А сейчас ещё страшнее. Знаешь, почему?

— Самозванец… — робко начал Фёдор.

— Нет! — с горечью выдохнул царь. — Не Лжедмитрий меня заботит — правда об этом проходимце скоро народу откроется. Ты меня заботишь, Фёдор.

— Я? — удивился царевич.

— Сможешь ли дело продолжить, на которое я всю свою жизнь положил?

— Какое дело, батюшка?

— Какое дело? — Годунов задумался. — Так сразу и не скажешь, в двух словах не объяснишь. Надо, как говорят у нас, на Руси, от печки плясать. Чего губы лижешь? Вон, на столе, квас стоит. Налей мне и сам испей.

Когда чаши опустели, царь сел поудобнее и начал рассказ.

— Ты, наверно, слышал: сейчас по Москве кто-то слухи распускает, будто наш с тобой предок был татарским мурзой, приехавшим на Русь во времена Великого князя Московского Ивана Калиты?

— Нет, батюшка, не слыхал.

— Услышишь — не верь. То бояре злобствуют, всё принизить меня хотят. До сих пор, мне доносят, шипят, что, дескать, худородный на троне сидит. А ныне вот и татарского мурзу приплели, чтобы вообще нас чужаками на русской земле выставить. А Годуновы, Федя, всегда были московскими дворянами. Не из важных, правда, но истинно русские, не татары. Наш предок в составе войска Великого князя московского Ивана Третьего ходил на Вязьму, отличился в бою и получил в тех местах землю за хорошую службу. С тех пор Годуновы стали служить князьям Вяземским.

О своём детстве я тебе рассказывать не буду. Начну с главного, поворотного события в моей жизни. Мне тогда пятнадцать годов было, как тебе сейчас. Читать и писать умел, а вот Священное писание знал плохо. Девки и охота меня интересовали больше, чем книги. И отправил меня батюшка от греха подальше в Москву, к брату своему, Димитрию, чтобы тот пристроил меня на какую-нибудь службу. Дядя мой уже в то время больших чинов достиг: был постельничим при царе Иване Васильевиче, коего ныне Грозным кличут. Так что в Москве я почти и не был — сразу же поехал в Александрову слободу, где находились тогда царь со своей семьёй и вообще весь царский двор.

Дядя моему приезду обрадовался, взял к себе на службу в Постельный приказ стряпчим. Но я там почти и не бывал. Царским сыновьям, Ивану и особенно Фёдору, нужен был товарищ для игр и развлечений. Кому ещё царь мог поручить такое дело, как не племяннику своего постельничего, которому полностью доверял?

Нет, конечно, Иван Васильевич меня сначала осмотрел и испытал. Но малый я был весёлый, красивый, язык имел хорошо подвешенный, в беседе не робел, так что царю понравился.

— Для Ивана годится, — сказал он моему дяде. — А вот для Фёдора нет. Пущай как следует изучит Священное писание. — И, нахмурившись, повернулся ко мне. — Федя наш, Бориска, ты сам скоро увидишь — настоящий постник и молчальник. Он, в отличие от брата, более для кельи, нежели для власти державной рождён. Но ты, если хочешь остаться при мне, сумей понравиться обоим моим сыновья! Уразумел?

Так началась моя служба при царе Иване Васильевиче. Весёлые мгновения в обществе царевича Ивана и скучные бесконечные часы за чтением молитв и священных книг с царевичем Фёдором.

Через два года мой батюшка, а твой дед Фёдор Никитич Годунов скончался. Ирина, сестра моя, ещё сопливой девчонкой по дому бегала. Всего семь годков ей тогда было. Пока отец в опричном войске воевал, землица наша запустела, крестьяне разбежались. Мать не пожелала без батюшки жить и постриглась в монахини. Взял тогда и Ирину к себе в семью дядя мой, Димитрий Годунов.

С царевичами к тому времени я крепко сдружился. Иван-то похлеще меня был ходок по девкам, но больше любил кровавые забавы. Парней из охраны между собой или со зверем заставлял чуть ли не голыми руками биться, с медведем там или волком. Но и сам, между прочим, боец был отменный. В общем, в отца своего пошёл, в Ивана Васильевича. Тот тоже, говорят, в юности таким был. Да, покуролесили мы тогда с царевичем Иваном…

Годунов потянулся к чаше, и вскочивший сын услужливо наполнил её квасом. Отхлебнув пару глотков, царь поставил тяжёлую чашу себе на живот, придерживая её слегка дрожащей от слабости левой рукой, чтобы не расплескалась, а правой смахнул со лба обильный пот.

— Но самое удивительное, Федя, — хрипло продолжил Годунов рассказ, — что неожиданно для всех, и для себя в первую очередь, сдружился я с царевичем Фёдором. После шумных и часто кровавых забав с Иваном в покоях Фёдора я отдыхал душой и телом. Отрок сей был удивительно добр и ласков. Никогда, в отличие от Ивана, не показывал окружающим своего царственного превосходства. Со всеми был ровен и приветлив. Улыбка не сходила с его лица, когда он говорил с кем-нибудь.

Сначала часы в компании царевича Фёдора тянулись для меня ужасно медленно и, казалось, бесконечно. Я скучал. Но со временем волей-неволей стал прислушиваться к тому, что говорили и читали царевичу наставники. А учили Фёдора не хуже Ивана. Царь Иван Васильевич совершенно правильно полагал, что его сыновья должны получить все знания, необходимые наследникам престола российского, чтобы им в будущем было легче управлять государством. Конечно, все думали, что следующим царём будет старший сын Ивана Васильевича царевич Иван. Фёдора всерьёз никто наследником не считал, но учили царевичей одинаково. И я учился вместе с ними, полюбил книги, и вскоре общество царевича Фёдора перестало меня тяготить.

Царевич Иван, надо сказать, не очень-то старался вникать в книжную премудрость, а наставники не смели ему возражать, когда он отмахивался от книг и поучений, предпочитая охоту, девок и прочие забавы. Фёдора же больше интересовали Священное писание и жития святых. Науки не давались ему, наставникам приходилось повторять урок вновь и вновь. В конце концов, Фёдор с кроткой улыбкой просил меня решить за него задачу или ответить вопрос на учителя. И когда я выполнял его просьбу, царевич радовался, как дитя, и предлагал почитать что-нибудь из Священного писания. Вот так вот, ещё с юных лет, Фёдор привык перекладывать на меня решение всяческих задач.

Он часто посещал меня в доме дяди, где и познакомился с моей сестрой. Та, воспитанная матерью в строгости и молитве, сразу понравилась Фёдору. И вскоре Ирину по его желанию всегда вызывали с женской половины, когда царевич приходил ко мне. Фёдору нравилось обсуждать с ней жития святых и уроки из Священного писания. Из меня собеседник на эти темы в то время был неважный, хоть я и вступил в орден.

— В какой орден, батюшка? — удивился Фёдор.

— Опричный, конечно, — ностальгически улыбнулся Годунов. — В какой же ещё?

— А разве был такой орден? Я ничего об этом не слышал.

Годунов хлебнул из чаши и укоризненно взглянул на сына.

— Эх, Федя, и чему тебя только учат?! Когда царь Иван Васильевич объявил об опричнине, мы воевали с Ливонским орденом. Конечно, устройство того рыцарского ордена, его порядки были царю хорошо известны и очень нравились. Он отобрал триста лучших опричников в свой личный орден, в котором сам стал игуменом, князь Афанасий Вяземский — келарем, а Малюта Скуратов — параклисиархом. В Москве бояре и завистники шипели, что царь завёл у себя в Александровой слободе монастырские порядки. Но это был именно военный орден, где все не только совместно молились в церкви и принимали трапезу за общим столом, но и каждый носил оружие и участвовал в походах и битвах, чего монастырские монахи, как ты знаешь, не делают.

Князь Афанасий Вяземский в то время был ближайшим другом и наперсником царя Ивана Васильевича. И, конечно, царь в числе первых взял в опричнину Вязьму, а князь Афанасий стал одним из первых и наиважнейших опричников. Ну, а мы, Годуновы, должны были последовать за своим господином. Поэтому, как человек князя Вяземского и наперсник обоих царевичей, я не мог оставаться вне ордена или хотя бы опричного войска. Никогда не забуду, как впервые надел чёрный кафтан, сшитый из грубого сукна и подбитый козьим мехом, чёрную островерхую шапку и дал обет, слова которого помню до сих пор:

«Я клянусь быть верным Государю и Великому князю и его государству, молодым князьям и Великой княгине и не молчать о всём дурном, что я знаю, слыхал или услышу, что замышляется против царя и Великого князя, его государства, молодых князей и царицы. Я клянусь также не есть и не пить вместе с земщиной и не иметь с ними ничего общего. На этом целую я крест».

Глаза Годунова блестели, как будто он пил из чаши мёд, а не квас. Согнутые заботами плечи расправились, руки перестали дрожать.

— Князь Афанасий Вяземский немедленно приписал свежеиспечённого опричника Бориску Годунова в дворцовый полк. Он знал нашу преданность его роду и хотел иметь рядом с собой как можно больше верных людей. Так в восемнадцать лет я стал опричником царя Ивана Васильевича, а вскоре был принят и в орден. Тебя учат лучшие наставники, Фёдор, а ты не знаешь, что такое опричнина.

— Знаю, батюшка…

— Нет, не знаешь.

— Сегодня, сынок, я расскажу тебе об опричнине. Для вас, нынешних, опричники — звери лютые, кромешники, слуги грозного царя! Даже слово это запрещено употреблять.

Да, были среди нас и душегубы, и воры, и предатели. Кто-то подался в опричники ради мести врагам и обидчикам своим, князьям да боярам, до коих прежде ему было не дотянуться. Но большинство шло ради земли. Царь Иван Васильевич всю землю русскую поделил: лучшую часть в опричнину взял и из неё некоторые города и земли своим сторонникам и опричникам роздал, а на окраинные и худые земли тех князей, бояр и дворян переселил, кои не желали принять его новшества, и назвал те земли и людей «земщиной». Потому опричники и клятву такую давали: не общаться с врагами царя и государя — земщиной. Тут два мира столкнулись: старый, родовой, и новый, имперский. Понимать надо!

— Но, батюшка, как же можно у безвинного боярина землю отнять и совершенно постороннему человеку отдать? — робко спросил царевич. — Это же несправедливо! Потому народ и зовёт опричников ворами. Прости меня, батюшка…

— А ты не бойся, спрашивай, — улыбнулся Годунов. — Для того и позвал тебя, чтобы царской мудрости научить. Несправедливо, говоришь? А справедливо, что ты вскоре на царский трон сядешь, а не в холопы к какому-нибудь князьку или боярину пойдёшь, как я, твой отец? Я ведь всего на два года постарше тебя был, когда мой отец отдал Богу душу.

— Но, батюшка! — Вскочил на ноги Фёдор. — Я же…

— Что ты же? — насмешливо спросил Годунов. — Царевичу не пристало в холопы идти, да? А давно ль ты — царевич? То-то! Да ты садись, в ногах правды нет. До опричнины, сынок, у каждого человека на Руси судьба была — прямая колея: по стопам отцов своих. А в опричнине худородный дворянин мог над родовитым боярином возвыситься. Если заслужит, конечно. Не по родовитости, а по делам и заслугам царь Иван Васильевич должности и награды жаловал. Способный человек многого мог достичь и достигал. Вот тебе несколько примеров.

Дед твой, Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский по прозвищу Малюта, был из очень захудалого рода Плещеевых и из простого сына боярского дослужился в опричнине до думного дворянина, возглавив, в конце концов, отряд личной охраны царя. Родич Малюты Богдан Бельский стал думным дворянином и имел огромное влияние. Бывший сын боярский Василий Грязной тоже заседал в опричной думе и был одним из самых близких к царю людей. Да что там далеко ходить — вот он я перед тобой, живой пример.

Да, поначалу пришлось и мне в рындах[1] походить, на плече алебарду потаскать, показать храбрость и усердие в Ливонской войне. Там и приметил меня будущий дед твой, Малюта Скуратов, стал отмечать, сдружились мы. Умный был человек, верность ценил, и сам служил царю, как собака, любое желание исполнял. Вот только замыслов царских не понимал, да и не стремился к тому. Поэтому, несмотря на всю свою преданность и заслуги, так и не получил из рук царя боярство. А я в мысли государя проник, и случай свой понравиться царю не упустил…

— Какой случай, батюшка? — поторопил замолчавшего Бориса Фёдор.

— Я же в царской охране службу нёс. — Годунов улыбнулся нетерпению сына. — А царь наш, Иван Васильевич-то, часто ночами бродил по хоромам. А мы у каждой двери на страже стояли. Ходит царь, бормочет что-то, спорит с кем-то воображаемым, кричит порой в гневе так, что у стражников от страха ноги подкашиваются. И стал я прислушиваться, вникать в царские слова. И как-то, забывшись, ответил царю, когда он проходил мимо. Тот в недоумении остановился и спрашивает:

— Это ты, Бориска? Как смеешь без разрешения царю слово молвить?

Тут откуда-то Малюта появился. Он всегда в царских покоях ночами оставался, когда Иван Васильевич не мог уснуть: мало ли чего царю захочется, а ждать тот ох как не любил! Бросился Григорий Лукьяныч мне на выручку, но царь его вдруг остановил и с интересом взглянул на меня.

— Ну-ка повтори, что ты мне сейчас сказал?

Я ответил. Царь мне другой вопрос, я отвечаю, а сердце у самого аж в горле бьётся. Иван Васильевич-то в гневе весьма несдержан был, мог меня за дерзость и в темницу бросить. Так что, рисковал я знатно.

— Замени его на посту, Малюта, — вдруг говорит Иван Васильевич. — А ты, Бориска, за мной иди.

Пришли мы в его опочивальню и почти всю ночь проговорили. Три кувшина кваса выпили! Вопреки всяким слухам вино государь не любил, а пьяных терпеть не мог. Не оказалось в окружении царя человека, кто бы замыслы его великие понимал. Не там он искал себе единомышленника. Все эти бояре, князья и прочие дворяне, пошедшие в опричники, только выгоду свою искали, земли и богатства алкали. Каждый был сам себе царь в своём уделе и никаких изменений не желал. Оставшиеся же в земщине бояре тосковали по совсем ещё недавним временам, когда они безнаказанно грабили казну и помыкали малолетним Великим князем. А уж царь Всея Руси им и подавно был не нужен и даже опасен. Идти с ним на сближение они не хотели.

Да и он, Иван Васильевич, не забыл, как рос сиротой, которого любой боярин шпынял и оскорблял. Вот и не спал по ночам царь, ломал голову, как лучше государство русское устроить, чтобы окончательно извести на Руси боярский произвол. Часто после той ночи Иван Васильевич звал меня к себе на беседу. Так вот и узнал я его великие замыслы и проникся ими. Поразился грандиозности задачи. Налей-ка квасу, Федюша, от этих речей у меня всё горло пересохло.

Фёдор торопливо наполнил и поднёс отцу чашу. Борис видел нетерпение сына и нарочно пил не спеша. Интерес царевича радовал Годунова: знать, не зря он решил поделиться своими мыслями и воспоминаниями с наследником. Тот не просто отбывает скучную повинность беседы с умирающим отцом, а старается понять, вникнуть в его слова. Авось, из Фёдора выйдет толк!

— Решил царь Иван Васильевич всё древнее устройство русской власти поломать и создать новое, — продолжил рассказ Годунов, отдавая сыну опустевшую чашу. — Извести засилье бояр на Руси. Не отомстить им за все свои детские унижения, как до сих пор думают многие, а заставить служить государству нашему.

Ведь что было раньше-то, Федюша? Любой русский князь был сам себе хозяин. Его интересовали только собственные интересы, свой родовой удел. Нравится ему Великий князь московский — он признаёт его власть над собой. Не нравится — переходит со всеми своими людьми и землями под власть польского короля или литовского герцога. Что такое интересы государства, им было неведомо. И приходилось воевать, лить кровь русскую, чтобы вернуть изменников под власть Великого князя.

Вот даже князь Андрей Курбский, любимец царя, во время Ливонской войны сбежал в Литву. А ведь он был тогда воеводой! Командовал всем русским войском. А Курбский не только сбежал, но и выдал врагам наши военные планы и лазутчиков царя в Ливонии, а потом принял участие в войне на стороне поляков и литовцев. Каково? И никто из бояр Курбского изменником не считает! Он, говорят они, был в своём праве сам определять, какому королю служить. И за то, что Курбский привёл врагов на землю нашу и вместе с ними лил кровь русскую, бояре Курбского не осуждают! А сколько таких курбских ещё было и по сию пору есть среди князей и бояр наших…

Годунов замолчал. Тяжёлые воспоминания избороздили морщинами его лоб, кисти рук сжались в кулаки.

— Прости меня, батюшка, — нерешительно прервал размышления Бориса царевич. — Я никогда раньше не задумывался над этим. Но чем же тут могла помочь опричнина?

— Князья были сильны своими уделами, Федя. У них там свои войска, свои крепости, давние связи с соседями, со многими из которых они к тому же и породнились. Огромные угодья с налаженным хозяйством обеспечивали все их нужды, в том числе военные. Поэтому князей и не интересовали заботы русского царства. Государство для них — их удел, где они чувствовали себя полновластными хозяевами.

Царь Иван Васильевич разрушил уделы, отменил их. Он разрезал боярские земли на части и роздал опричникам, а боярам дал земли в других, менее обустроенных уделах. Царь перетасовал бояр, как колоду карт, лишил их привычных связей с соседями и богатых земель. Лучшие земли и города царь Иван Васильевич забрал в опричнину. Многих князей и бояр царь не просто лишил привычной власти над своими людьми и землями, но и попросту разорил, а самых непокорных казнил.

С тех пор все — и земщина, и опричнина — стали полностью зависеть от воли царя. Он мог дать землю за хорошую службу, но мог и отобрать за плохую. Волей-неволей всем пришлось служить царю, а, следовательно, и государству российскому. Иван Васильевич решительно создавал единую державу. Для того и стал царём. Не просто Великим князем московским, а царём Всея Руси! Конечно, и кровушки людской пролил немало, но как было иначе? В муках рождалась единая Русь, а роды, сынок, без крови не бывают. Чего морщишься?

— Говорят, батюшка, что царь Иван Васильевич всё же слишком много безвинной крови пролил…

— Это как посмотреть, сынок. За годы правления царя Ивана Васильевича Грозного было казнено около четырёх тысяч человек, включая разбойников и убийц. Это известно довольно точно, потому что имена всех умерщвлённых записаны в Синодике царя, поминальном церковном списке, который составлялся на основе земских и опричных приказов. Иван Васильевич всегда заносил имена приговорённых к смерти в поминальные списки и рассылал пожертвования монастырям, чтобы там молились за души умерших преступников. Заметь, Федя: Иван Васильевич просил монахов молить Бога не о прощении царя за отправку людей на смерть, а об избавлении душ казнённых преступников от дьявольского огня и страданий на том свете!

— И всё же четыре тысячи убито!

— Не торопись, Фёдор. Давай теперь посмотрим, что происходило и происходит в Европе. Во времена опричнины на Руси католическая инквизиция осудила на смерть всех голландцев как еретиков, а испанский король Филипп II приказал привести этот приговор в исполнение. К счастью, его приказ не удалось выполнить до конца, однако испанская армия только в Харлеме убила двадцать тысяч человек, а всего в Нидерландах уничтожили около ста тысяч жителей, из которых было сожжено живьём на кострах двадцать восемь с половиной тысяч человек!

— Но, батюшка, там же была война! А царь Иван казнил собственных людей…

— Что ж, вот тебе другие примеры. Приблизительно в те же годы во Франции в Париже только за одну ночь убили три тысячи гугенотов, а в остальной стране за две недели ещё более тридцати тысяч.

— То из-за религии… — буркнул царевич, но Годунов гневно прервал его:

— А из-за религии, значит, убивать можно? Изменник князь Андрей Курбский себе в оправдание тоже обвинял царя Ивана Васильевича в чрезмерных казнях воевод и бояр русских, писал, что он разрушал в Литве церкви и убивал людей прямо в храмах, стараясь как можно лучше выполнить царский приказ. На его ложь Иван Васильевич так Курбскому ответил, подай-ка мне, Федя, вон тот свиток, что на столе лежит.

— Этот, батюшка?

Борис Годунов дрожащими от слабости и волнения руками взял поданную сыном бумагу, развернул, быстро проглядел и, найдя нужное место, громко прочитал:

Царь Борис отдал сыну свиток, и тот положил его на прежнее место. Немного отдышавшись, Годунов продолжил своё повествование:

— Так-то, Фёдор! Много лжи о том, как много якобы безвинно казнил царь Иван Васильевич князей и бояр русских понапридумывали разные предатели, вроде князя Курбского, нарушившего крестное целование о верной службе царю и Отечеству. И даже свои грехи постарались на Ивана Васильевича переложить — дескать, по его приказу зверствовали! Враги наши в Европе эти лживые измышления с удовольствием подхватили и распространили по всему миру. И не тебе бы, русскому царевичу, этим лживым слухам верить, а тем более — повторять!

— Прости, батюшка…

— Не у меня прощенья проси! Слушай дальше.

В Англии по приказу Генриха VIII повесили семьдесят две тысячи человек, виновных только в том, что они нищие и бездомные. А в те годы, когда возраст английского монарха или время его правления было кратно числу семь, по стране происходили ритуальные человеческие жертвоприношения, чтобы, как там говорят, «невинной кровью смыть грехи королевства»! Английская королева Елизавета Первая, которую Иван Васильевич называл «пошлой девкой», казнила почти девяносто тысяч своих подданных!

Вдумайся в эти огромные числа, Фёдор! И никто из европейских монархов никогда не каялся в содеянных по их приказу зверствах и не просил монахов молиться за упокой души умерщвлённых, как это делал царь Иван Васильевич Грозный, на чьей совести всего-то около четырёх тысяч человек.

Так-то вот, сын! Всё познаётся в сравнении. Своим умом старайся жить, Федя. Думай, прежде чем что-либо сказать, а тем более сделать. Царь замолчал, тяжело дыша.

Фёдор взял свежее полотенце и осторожно отёр с лица отца вновь обильно выступивший пот.

— Устал, батюшка? — встревожено спросил он. — Может, лекаря кликнуть?

— Вот деда твоего, Малюту Скуратова, «кровавым псом» и «палачом» в народе кличут, — хрипло проговорил Годунов. — Да, тот пытал и казнил по приказу царскому. Но ведь он не только опричное сыскное ведомство возглавлял! Не хотят вспоминать хулители, как Григорий Лукьянович по поручению царя Ивана Васильевича успешно вёл переговоры с Крымом и Литвой, как геройски сражался со шведами в Ливонской войне, командуя государевым полком, как погиб в бою за землю русскую, лично возглавив штурм крепости Вайсенштайн.

А почему так? Да потому что людей больше волнуют свои личные обиды и болячки, чем интересы государства. Не зря говорят: своя рубаха ближе к телу. Мало кто до сих пор считает государственную «рубаху» своей. В этом-то, Федя, и состоит главная беда Руси, с которой я борюсь всю свою жизнь, продолжая дело царя Ивана Васильевича Грозного. Затем и позвал тебя, чтоб успеть передать свои замыслы, научить и направить. Понял?

— Понял, батюшка, — нерешительно промямлил царевич. — Но не всё. Мне бы обдумать…

— Что ж, подумай, дело хорошее, — мрачно ответил Годунов. — Иди. Завтра вечером придёшь.

Фёдор встал, поцеловал горячую руку отца и пошёл к двери. Царь Всея Руси Борис Годунов проводил взглядом уходящего сына и закрыл глаза. По щекам его потекли слёзы разочарования…