Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Досье второе

10 часов 10 минут. Досье начинается с именного указателя. Много знакомых имен: Катуш, Бабица, куча Эстерхази, дядюшка Питю. Содержание: сто пятьдесят документов, 375 листов. Дело окончено 9 августа 1965 года, но есть в нем еще и заключительная справка, датированная 26 июля 1977 года. Прочитав ее, я побагровел и едва не лишился сознания. Никогда не подозревал, что тело способно на такую реакцию. Негласный сотрудник под конспиративным именем Чанади был завербован в качестве агента (и проч.) в марте 1957 г. — с помощью компрометирующих материалов. Что такое? Что это могло быть?

Сегодня последний рабочий день перед отъездом в Берлин, поэтому я беспорядочно, не в силах остановиться, листаю досье, пытаясь вообразить тогдашнюю нашу (детскую) жизнь с этой точки зрения. Что из этого следует? Из этой трясины, из этой грязи и смази? На входе — одна, даже несколько человеческих жизней, на выходе — ничего?

До чего же обманчиво то, что мы видим перед глазами (моего отца).

17 февраля 2000 года, четверг

Вчера поговорить с М. в Архиве не удалось. Позвонил ему полчаса назад, сказали — перезвонит. При каждом звонке я так нервно и истерически вскакиваю, что… не хотел бы я сейчас видеть себя в зеркале.

В сердце, на сердце у меня постоянно что-то тяжелое, независимо от конкретного настроения. Я несколько изменился.

Только что получил по почте вырезку из «Frankfurter Allgemeine Zeitung» — рецензию, в которой можно прочесть, как беззаботно и элегантно лавирую я среди человеческих драм и исторических катаклизмов и бог знает среди чего еще…

Говорил с М. То ли это влияние телефона, то ли мучающей меня мании преследования, но мне показалось, что он был холоднее обычного. Из заготовленных фраз я произнес лишь одну, но не до конца. Я внимательно просмотрел первое… Слово «досье» не приходило мне в голову… я стал заикаться и что-то мычать. Наверное, это «топтание» вокруг слова звучало по телефону очень по-человечески… Я сказал, что приду к ним позднее, и поблагодарил за помощь. Это наш долг.

Мне приходит на ум — отныне это выражение, как и с., и ж. с., я буду писать сокращенно (м. п. у.), тем самым обозначая некий автоматизм, ибо мысли приходят мне в голову бесконтрольно, так действует сейчас организм, точнее мой мозг, иными словами, я хочу показать себя не как сознательное существо, а как нечто живое, как наделенное речью животное. М. п. у., что неплохо бы разузнать, сколько аристократов стало стукачами. Но это означало бы, что я пытаюсь обелить отца. Нет. Обелять не буду.

Как полагает Гитта, Мамочка должна была знать. Я раздраженно молчу, и это еще мягко сказано. Твой свекор — ангел и дьявол в одном лице, якобы заметила ей однажды Мамочка. Но это не доказательство. Пьянство, бабы тоже могут довести человека и до ангельского, и до дьявольского состояния. Man probiert[36].

18 февраля 2000 года, пятница

19 февраля 2000 года, суббота

Вчера я было начал что-то (но что?), а потом почему-то (но почему?) бросил. — Этой фразой в принципе можно описать целую жизнь.

Представляю себе — это я тоже буду писать сокращенно (п. с.), потому что картины и образы тоже всплывают в сознании совершенно спонтанно. Ж. с., с., м. п. у., п. с. — я словно утрачиваю язык. Вместе с отцом теряю язык. Блестящая мысль, кокетство чистой воды. Не говоря уж о том, что отца я не потерял, он остался, каков есть, таков есть. Это даже не новый отец — сколько раз я писал, говорил, что не знаю его… И — пожалуйста! Я и теперь не узнал его лучше. И даже не думаю, что он сам мог бы дать мне какие-то объяснения.

Что бы он делал? Молчал, опускал голову, заливался краской стыда? Или, сорвавшись, заплакал бы, содрогаясь, сухими мужскими слезами? А может, напротив, смерил бы меня неестественно долгим взглядом, холодным, как взгляд гэбиста, и плюнул в меня словами: Так было. Не имеет значения. И пожал бы плечами. Чистоплюй, подумал бы он с презрением. А я заорал бы, заплакал. Отчего он стал бы презирать меня еще больше. — Ну хватит.

Я потерял не язык, с языком все в порядке, а вот имя свое я действительно потерял. До сих пор мне было с ним хорошо. Я им пользовался, использовал его, на него опирался. (Угрызений совести у меня нет, я использовал его только для добрых, достойных дел. Да и нужно было понять, осознать, что оно означает.) По собственной воле я с ним не порвал бы (полагая, что это и невозможно). Но так получилось. Опьяняющая, страхом опьяняющая мысль, точнее сказать, ситуация. Я и сам не способен пока что ее представить, лишь потом, когда все свершится, я пойму, о чем сейчас говорю.

Теперь стихотворение Иштвана Кеменя (стр. 335) звучит совсем по-другому.

Словом, я п. с., как, завершив эту рукопись, покажу ее своему другу. Позвоню ему, скажу, что хочу заехать, потому что мне нужно, чтобы он прочитал мою рукопись, и спрошу, когда он свободен. Только чур не отказывать мне.

Это еще почему? (Я молчу.) У тебя беда?

Беды нет — есть трагедия. Но не надо пугаться, я просто хочу взвалить на тебя небольшой груз, знаю, знаю, что тебе хватает и без того, но… на кого же, если не на тебя? Все это минуту назад я представил себе гораздо ярче, да не хватило терпения описать.

[Пока я пишу эти строки, за окном бушует гроза. Деревья зловеще раскачиваются, да и дом весь трещит. Небо чернеет, слепящая тьма, страшно, как в фильме Бергмана, — п. с., что я дикарь, борющийся со стихиями. Борьба за жизнь, выживание — какое счастливое ощущение. Заниматься только одним, думать лишь об одном, собирать дрова, сохранять огонь; и не было бы у меня никаких задач, кроме одной — выжить. А шансы на то были бы минимальные, с восторгом думаю я.]

Гитта (вскользь, пока я иду на кухню за чаем): У меня больше нет иллюзий, что есть люди, которых невозможно сломить. Твой отец был последней надеждой. — Ее тоже это не отпускает ни на минуту. («Все всегда актуально».)

Господи, как было бы хорошо, если все это я просто выдумал бы. В смысле поэтики все в порядке: non fiction в качестве fiction и проч. Пусть все это будет плодом (гениальной) фантазии. Смелой идеей. Правда, с нравственной точки зрения идеей сомнительной — но за все ведь надо платить. Новый Фаустов договор, я — в роли Леверкюна. Размечтался!

Забавно, но ведь из текста прямо не вытекает, правда все это или нет. Гарантия здесь — только мое слово, но не мои слова, о которых выше я уже сказал, что это козыри слабые (притча о пастушонке). Хотя, разумеется, четыре досье — доказательства более чем убедительные.

Как я себя ощущаю, спрашивает по телефону милейшая Р. Замеча-а-тельно, со стоном говорю я, как романист, который лет десять как проклятый вкалывал, потел над новым романом, и вот он готов, и автор его чувствует некоторую усталость, отупение, счастье и облегчение.

Как хотелось бы еще потянуть время, пусть отец торжествует. Но потом мне приходит на ум: это невозможно: все же Бог — не ты. [В самом деле.] <Действительно.>

20 февраля 2000 года, воскресенье

Слушаю, как в утренней радиопередаче кто-то возмущается: почему до сих пор недоступны досье В и Р [вербовочные и рабочие] сетевых агентов — ведь те, кто вели их, возможно, как раз в благодарность за эти услуги сегодня сидят на хлебных местах, в то время как жертвы, те, на кого доносили, кому поломали жизнь, влачат теперь жалкое существование; приблизительно так. (Сама передача как таковая мне глубоко противна — сплошная предвзятость, неискренность, ложь, и именно оттого, что в ней демагоги спекулируют на реальных людских страданиях. Но еще противнее, что в данном случае я полностью с ними согласен. Однако придет время, они и на меня собак спустят.) Мой отец о теплых местечках и не мечтал, жил героическими будничными заботами о своей четырехдетной семье, но в том, что его донесения никому не вредили, я сомневаюсь. Вредили. Наверняка вредили, не могли не вредить.

Почему? Почему? Что это было, какие компрометирующие обстоятельства? Видимо, что-то личное. Секс? Обычно используют это. Ну а конкретно? Что, сзади? С собакой? Тысяча чертей!!

Вечером вместе с Жожо мне придется пойти на их предвыпускной бал. И даже, наверное, танцевать. Бедная малышка Жожо. ж. с.

22 февраля 2000 года, вторник, Берлин

Ощущение, будто отец отпустил меня на каникулы. Глотнуть кислорода. Возможно, весь материал нужно было просмотреть сразу, но есть свой резон и в том, чтобы сделать паузу. К тому же я не могу похвастать тем, как здорово я все это переношу. А кроме того, не знаю, переношу ли. То есть никак не переношу, потому что не знаю, что нужно перенести.

23 февраля 2000 года, среда

В этот день сорок три года назад эти мерзавцы завербовали моего (мерзавца) отца. Каждый год я буду вспоминать об этом и, как умею, молиться, подобно достойному убеленному сединами фарисею. с. А потом вскрою бутылку отменного вина и выпью ее за его здоровье. [Случайность, но сейчас, когда я это переписываю, как раз 23 февраля. И бутылка Cervaes Cuvée, подаренная Золи Хейманном, именно то, что надо; но это вечером.]

25 февраля 2000 года, пятница

Я впервые живу в бывшем Восточном Берлине (точнее, Восточного Берлина никогда не существовало, был только Западный и столица Германской Демократической Республики), может, это избавит меня от примитивного комплекса, что под Берлином я до сих пор подразумеваю Западный; тоже мне, «веси» нашелся.

С утра, словно на работу, я отправился в Wissenschaftskollegium[38]. В 1996 — 1997-м я провел здесь год, весьма удачный с точки зрения «Гармонии». Работал чрезвычайно интенсивно, получая неоценимую помощь от библиотечной службы Коллегии. Достаточно было представить перечень книг, и несколько дней спустя они уже лежали на моем рабочем столе. Что самое уникальное — заказывать можно было неограниченное количество, поэтому — никакой идиотской самоцензуры, я мог поддаться любой нелепой идее, и из сотни таких нелепостей (читай: глупостей) три-четыре непременно шли в дело. Только закончив книгу, я понял, какую неоценимую помощь мне тогда оказали. Помогли в том, в чем в принципе помочь невозможно, — в написании романа. И я им очень благодарен за это. Мне нравится благодарить людей, когда есть за что. Так что спасибо.

На сей раз я приехал сюда, чтобы сверить для немецкого перевода «Гармонии» попавшие в роман цитаты; это проще, чем ворошить мои записи, в которых нередко немецкий оригинал отсутствует вовсе. К тому же я изрядно устал после долгой работы и рассчитывал отдышаться в библиотеке, работа здесь есть, но ее не так много, особенно напрягать мозги не нужно, а главное, меня окружают книги. Одного я не мог предвидеть — что в дело вмешается мой отец и помешает приятному отдыху.

Но раз уж я здесь, я решил выжать из этого пребывания как можно больше. Заведующая библиотекой Гезина Боттомли (основной объект моей благодарности) направила меня к одной из своих сотрудниц (интересно, что в Будапеште, обок с документами, я почти автоматом выписывал только инициалы, а здесь стал писать полные имена; когда, кроме эстетических, приходится принимать во внимание и моральные соображения, я сразу теряю стиль), которой я изложил свою «тему». Семья и штази. Предательство. В особенности отцовское (это мое слабое место, жизненно важная для меня тема — что действительно правда). Мифология отцовского предательства. И что говорят о себе сами предатели, что их толкнуло на это. Сын Геринга, насколько я помню, тоже писал об отце, короче, мне интересны и дети нацистов. (Прости, Папочка, я понимаю, что хватил через край… И мне, помнится, стало стыдно.) В первую очередь меня занимает (!), продолжал я бесстрастно, как некий последователь Флобера, момент, когда открывается этот неведомый мир; потрясение, которое человек при этом испытывает. Когда открывается, что человек — не тот, за кого он себя выдает. И кто он на самом деле…

Я говорил вдохновенно, красиво (как же противно мне это теперь писать), да и немецкий мой в этот день был в приличной форме. Говорил глубоко, как человек умудренный, понимающий что-то в жизни. Тысяча чертей!

Фрау Райн — деликатно и очень интеллигентно — тут же поведала мне одну историю, с героями которой она лично знакома; муж годами шпионил за своей женой, донося на нее в штази, однако сегодня он видит это иначе и пытается всех убедить, что он (всего лишь) пытался объяснить штази мотивы поведения своей радикально настроенной спутницы жизни, то есть фактически защищал ее. [История Веры Волленбергер.] И обещала подобрать для меня соответствующую литературу.

Насколько же я переполнен всем этим, своим отцом. Позавчера, например, мне позвонил легендарный немецкий издатель, дескать, хотел бы видеть меня в числе своих авторов и готов прилететь сюда, встретиться, если нет возражений, и я, вместо того чтобы возгордиться и ликовать от столь неожиданно оказанной мне великой чести, барахтаюсь во всем этом, о Папочка, думаю я, какая же горечь во рту от тебя.

Небывалая горечь, даже не знаю, с чем и сравнить ее. Горечью я никогда богат не был. Хорошо бы спросить об этом у Надаша, он так здорово умеет анализировать (в том числе и меня), о чем я говорю без каких-либо подковырок: я мол для этого глуповат, имея, однако, в виду, что ума у нас столько, что мы можем спокойно позволить себе им не пользоваться, я не думаю ни о чем подобном, а просто хочу спросить: как, по-твоему, старина, была во мне прежде горечь или не было? — Была, разумеется, но не такого личного плана. А теперь она во мне есть, причем всякого рода, да в придачу еще слюна. Но это еще не беда. Беда — если я не смогу с этим ничего поделать.

Теперь, после «изгнания» из отца, мне придется от многого отказаться. Как естественно я всегда на него опирался, иронично, но все же естественно. Как говаривал мой отец, бывало, говаривал я. Not bad, как говорил мой отец. Словом, это была опора. Когда я его цитировал, то словно бы вырастал в собственных глазах, становился частью традиции, слова эти имели вес, даром что я, сообразно своей натуре, пытался перечеркнуть их небрежной ухмылкой. Теперь этому пришел конец, этой легкости в моей жизни.

Внезапно (сейчас 22.46, посмотрел на часы; до чего же достала меня эта реалистическая бодяга! [дядя Пепин из Грабала]) меня осеняет видение: Брошу все, чем я занимался до этого. (м. п. у.: За тщеславие надо платить!) Останется математика и т. п. Оптимальные деревья бинарного поиска, название моей дипломной работы — чем тебе не название романа. Optimum binary search trees. A novel. A love story. Вот и буду насвыстывать в сумраке поисковых деревьев, чтобы отогнать страх.

Издательство «Магветё» прислало мне типографские оттиски романа. Я, торжествуя, обнюхиваю их. Потом, по ходу работы, это пройдет. [Поначалу я планировал две вещи: внимательно просмотреть оттиски и заодно выписать кое-что «относительно отца». Но вскоре выяснилось: либо оттиски, либо отец. Тем не менее некоторые цитаты я все же выписал.]

Стр. 32. А что может случиться? (…) Снег растает, и снова придет весна. Да, я сижу сейчас в зимнем Берлине, на улицах снег, но скоро придет весна. То есть единственная наша надежда — в неостановимости времени? Красивая мысль.

Стр. 42. Например, когда старший сын моего отца, случалось, упоминал, как здорово, что семья их такая большая и что есть в ней всякие-разные, есть двугорбые, есть одногорбые, есть герои и есть предатели и так далее, мой отец тут же возмущался. Какие предатели?! Кто конкретно?! Конкретно, бля, — ты. Как можно так говорить?! Похоже, возможность существования таковых он исключал в принципе.

Мы действительно однажды поспорили с ним, когда я показал ему опубликованный в журнале отрывок, касающийся дела Дрейфуса (стр. 290). Возмущение, которое вызвал у него этот текст, я счел симптомом сенильности. После выпавших на его долю бед, трудностей и печалей, полагал я, он на старости лет уже не желает быть объективным, хочет, чтобы все было хорошо. Однако его раздраженная реакция, помнится, меня удивила. — А здесь, на стр. 42–43, впору выписывать хоть все подряд. Мой отец, кстати говоря, — как раз замечательный образец так называемого отца-предателя. Автор романа здесь просто пророк — и в полном смысле в своем отечестве. И тяготился жить в постоянной оглядке (чего в конце XVII века избежать было не так просто). Значит, все-таки тяготился? Я только теперь замечаю, что выписки из романа делаю той же (особой) ручкой, которой переписывал агентурные донесения. Это тоже ведь донесения в своем роде. Действительно, я читаю роман как текст, знающий больше меня, и пытаюсь понять, что нового говорит он мне об отце.

Стр. 47. Вы — человек (…) все принимающий и прощающий (…), вы довольны многообразием бытия — именно это вы в нем приемлете, это многообразие, где зло и уродство не уравновешивают красоту и добро, не нейтрализуют их, а приумножают… приумножают друг друга, и все это потому, что вы еще никогда не стояли перед расстрельным отрядом, сказал моему отцу командир расстрельного отряда, как раз исполнявший свои обязанности. Неужто и я стою теперь перед расстрельным отрядом? Ну нет. ж. с.

Стр. 65. Его охватил настоящий ужас. Страх. Хватающий за горло страх… и т. д. Дать лучшее описание страха я не смог бы даже под воздействием последних впечатлений. И в этом смысле — а ведь все в мире, как нам известно, существует лишь ради того, чтобы в конце концов превратиться в книгу, — стукачество моего отца было совершенно излишним.

Мысль многократно обглоданная, но теперь она получает новый оттенок. Я иду по стопам отца. [Позавчера некто («один читатель»): Вы так замечательно пишете о своем отце! Так красиво! Ваш отец должен гордиться вами, а вы — отцом. Отвечаю скромно, с некоторым достоинством и смирением: о да!]

26 февраля 2000 года, суббота

Вчера был день Матиаса, но вспомнил об этом я только сегодня. Будь здоров, старина. Что ни день, то праздник: 23-го — день его нового рождения, теперь — именины. У Бога что день, то и праздник, частенько говаривал он, точнее сказать, бормотал с удовлетворенным видом. Из-за високосного года именины его были вчера, а не 24-го. Сколько раз он нам объяснял это, ну что, поняли, сорванцы?

[Мне приснилось, будто издатель вынуждает меня к тому, чтобы в книге — вот в этой самой — был портрет моего отца, «чтобы ничего не подозревающий читатель чего доброго не пустил его в дом». Эти слова до сих пор у меня в ушах.]

Стр. 81. Мой отец был монстром… С каким сладострастием в свое время я писал эту фразу, исполненный — насколько я помню — гордости от того, что из этой явно превратной и лживой фразы я, то есть язык, то есть литература, делают нечто истинное. От того, что я так свободно распоряжаюсь миром. Что было, то было, теперь уже все равно.

Стр. 87. По мнению моего отца, усиление энтропии прямо связано с греховностью человечества. — Однако о том, что отец мой непосредственно может быть связан с усилением энтропии, наверняка не мог подумать никто.

Стр. 88. И только страдания делали его, моего дорогого, достойным упоминания. Он не страдалец! [По почерку видно, насколько я был возбужден. Перо буквально шипит: Он не страдалец! Теперь я об этом задумываюсь. С одной стороны, страдалец, конечно. Это очевидно. Более чем. Но с другой, он стал достойным упоминания и по иным причинам.] <Замечаю, что я читаю все это, в особенности же доносы отца, с таким чувством, будто в любую минуту могу умереть. Это слишком. Знакомясь с разнообразными материалами об агентах штази, я вижу, что в основном все как-то с этим справляются.>

Стр. 95. В среднем выходит не так уж плохо, говаривал он. И действительно, он так говаривал. Теперь мне приходит на ум (это не м. п. у.), что эту фразу я собирался использовать и во второй части романа, да забыл. Ничего страшного. Есть во мне в связи с книгой этакое спокойное и высокомерное чувство: пропустил что-то? ничего страшного, не имеет значения. Изъян — тоже неотъемлемая часть книги. (О, я, кажется, заношусь!) — А все-таки интересно, что же у нас получается «в среднем»?

27 февраля 2000 года, воскресенье

Мне опять снился Папочка. Раньше такого не было. Но восстановить сон не удается, сюжет плывет, кто-то спутал какие-то документы, и кажется, виновата Мамочка. Когда я впервые увидел во сне лицо отца, то очень обрадовался. (Оно было совсем близко.) Казалось, что у меня снова появился отец (и казалось, что это здорово). Как по заказу зашла речь о дяде Й. Л. Словом, производственный сон.

Поговаривают, будто он был осведомителем, сказал Папочка и добавил что-то еще, но я не запомнил.

Поговаривают и другое! — ответил я, хотя не уверен, действительно ли ответил. Во сне я намеревался сказать ему: хватит крутить, рассказывай.

[Но он все равно не сказал бы мне ничего вразумительного. Им приходится врать, чтобы не загнуться. И даже когда они говорят правду, кажется, что они врут — чтобы не загнуться. — Бог ты мой, как же я был смешон, когда с важным видом стал уговаривать его взяться за мемуары. Старик, ты так много знаешь, и знаешь такие вещи, которых, кроме тебя, — я выдержал многозначительную паузу — не знает никто. Он даже не отмахнулся, а только кивнул, высмеяв меня взглядом.

А может быть, все же стоило на него насесть, прижать к стенке?! В худшем случае это кончилось бы его смертью. Что с того? Он и так помер. Ну а вдруг весь этот позор (то есть, в конечном счете, я) придал бы ему сил?..]

Стр. 102. Я не думаю, что я был каким-то очень уж хорошим сыном, что он во мне, так сказать, души не чаял. (Мои сыновья, мои дочери для меня — хорошие сыновья и хорошие дочери.) Но не был я и плохим сыном. Скорее, средним. Однако, переписывая сейчас эти строки, я не испытываю угрызений совести: Возможно ли, что наблюдение как таковое, сыновнее наблюдение, может убить моего отца (…) ? Вот почему запрещается трогать отца. Кому хочется стать отцеубийцей, даже если вероятность успеха всего 50 процентов? Бедный Шрёдингер предложил отнести свой ящик к перекрестью трех дорог, но сам нести его отказался: дескать, плохо с ногами, воспалились стопы и распухли лодыжки. [Смешно, но все же упомяну ради хохмы и потому что правда (ну чистый соцреализм): у меня тоже плохо с ногами и воспалилась левая стопа; принимаю реозолон, в общем-то, помогает.]

Стр. 104. …пинал какой-то коричневый круглый предмет диаметром около фута. Ага, догадался сын моего отца, это грех, это грех. Так и есть.

28 февраля 2000 года, понедельник

В обшарпанном (а может быть, по-спартански непритязательном) театральном буфете беседовал с упомянутым легендарным шефом легендарного книгоиздательства. Нечто вроде того, когда я здоровался за руку с Пушкашем («он Ленина видел»). Но ощущения, что он мог бы цитировать наизусть мои книги, не было. Разговор был приятный, но с разного рода недосказанностями, я однозначно хотел дать ему понять… и т. д. Типично отеческая фигура; из тех, что придают этому выражению смысл. Я таким никогда не буду. Хотя порой, когда накатывает подлый родительский раж, пытаюсь вести себя именно так — к умеренной радости свих чад. — Кстати, слово «умеренная» в этом значении я унаследовал от отца.

Я устал, весь день читал верстку, приятное чувство. [Нечто новое: постоянная тяжесть на сердце перемежается с восторгом, испытываемым от работы. Голова идет кругом.] Вечером, так сказать, рука об руку с Дюри Табори[39], на спектакле. Я умею сидеть вместе с ним (ну а он — со мной), будто с матерью; хорошо.

Стр. 153. …он перед вами в ответе, сынок, ну скажи, где его опять черти носят?.. Скажу, Мамочка: они с капитаном Тотом разрабатывают очередные планы… все ее причитания тщетны, вопрос ее не имеет смысла, если отец отсутствует, то сказать, где он, невозможно, и вовсе не потому, что он ловко прячется, что у нас недостаточно информации — ее просто нет. Моя мать потратила всю свою жизнь на поиски скрытых параметров. Уж я докопаюсь до этих параметров, говаривала она. Но теперь-то мы знаем, что это было в принципе невозможно. (…) Кто такой мой отец — зависело от вопроса. Теперь этот фрагмент переливается какими-то новыми цветами радуги. Онтология и история, вдруг обнявшись, пускаются в пляс. (Перебор.)

…человек исключительный, выдающийся ум, но при этом слабак и дерьмо, говорит моя мать в романе. Интересно, что она знала о нем вне романа. Перед смертью она была уже так немощна, что не выдержала бы, проболталась.

Стр. 157. …ей казалось, что она знает это лицо, но до смерти так и не узнала его (и не только она, никто). Вот, вот.

Господи, разве мог на него кто-нибудь сердиться? (Кстати: фраза принадлежит Магде Сабо.) Вот и я не сердился, даже зная, как много боли он причинял нашей матери. Видимо, уж таков брак, думал я. Дефиниция: муж (жена) — это человек, причиняющий своей жене (мужу) максимальное количество боли.

Но теперь сержусь; однако не в личном, так сказать, плане — от всего этого вскрывшегося сейчас зла я многое получил, сполна наконец-то удовлетворив свое смешное, столь часто упоминаемое стремление к познанию всего сущего (теперь я знаю, «что это за херня»). Я сержусь на тебя, отец, за то, что тех ценностей, которые ты наглядно демонстрировал, больше нет, их не было (то есть были, конечно, ведь в «Гармонии» я их не выдумал, но что за ними скрывалось? Самая гнусная бесхребетность.) Я сержусь на тебя, отец, за то, что мир стал беднее.

Беднее всего лишь мною — наверное, пожал бы он жестко плечами. А с собою я делаю то, что хочу. Что могу. И твои устремления, возвышенные порывы меня не колышут. — Мне было бы страшно разговаривать с этим человеком. Ему бы ничего не стоило даже убить меня. Если понадобилось бы, я думаю, он действительно сделал бы это. До сих пор ни о ком из своих знакомых я такого подумать не мог. И видимо, потому даже представить не мог, чтобы в моем романе кто-то «по-настоящему» кого-то убил. Черные, лежали среди бразильского января двое мертвецов. Никогда я не написал бы подобной фразы. Хотя фраза сама по себе замечательная. Или у меня тоже отныне появятся настоящие трупы?

Каждая (завершенная) книга — очередной запрет: Сюда тебе навсегда путь заказан. И книга за книгой, мы медленно пятимся, изгоняемые из своего сада. «Harmonia cælestis» — серьезный запрет, распространяющийся на огромную площадь (моих владений). Отныне семья, все Эстерхази для меня под запретом — и не из-за судьбы моего отца, но из-за самого романа. Отец лишь помог прояснить ситуацию (добавил мне ума-разума).

1 марта 2000 года, среда

К. в своей жесткой и беспощадной манере, нацеленной только на истину, отзывается о писателе-стукаче: Везет же людям! Такой материал! Наблюдать подлость так близко, можно сказать, изнутри! — Я понимаю, о чем он.

Читая верстку, с каким удовольствием я мог бы сейчас потрепаться о том и о сем в связи с «Гармонией» — да нельзя, здесь нельзя, нельзя почти ничего. Надо сдерживаться. [Сейчас мне приходит на ум, что ведь есть писатели, например Миклош Месей, для которых самоограничение — естественный способ письма, независимо от того, стукачи их отцы или нет.] Мне еще предстоит дочитать его донесения, рассказать о них. А потом заткнуться.

Стр. 164. Моя мать …о своей серой, несчастной жизни, которая только издали могла показаться яркой и героической, обо всем этом мелочном и уродливом маскараде… Так пустые фантазии превращаются в будничный реализм.

Стр. 170. Мой отец гениально выходит из ситуаций, он находчив, свободен. Он не циник, не релятивист, это неправда. Твой отец живет в вакууме, потому и свободен: тоже неправда. А может быть, все-таки…

Стр. 179. Мой отец упорно молчит. И только дрожит. (…) От него веет ужасом. Именно так; а я думал, что в комнате просто сквозняк.

Стр. 189. Возможна, однако, иная интерпретация, исходящая из того, что, определяя моего отца, глагол «являться» можно употреблять и в будущем времени. В таком случае слова моего отца должны звучать так: Являюсь тем, кем явлюсь. Так что вопрос, кто такой мой отец, остается открытым. Мой отец еще будет являться нам, мы с ним еще встретимся, и не раз. Дай-то Бог! молвлю я, чтобы не выпадать из стиля.

Стр. 194. И правильно делал, что не рассказывал, — для нее это было бы слишком. А мой отец, который, как океан, вбирал в себя все потоки, полагал (когда был еще жив), что, несомненно, должен быть кто-то, должен быть Некто, кто и мне не расскажет всего, ибо это было бы слишком и для меня. Ну, а это что может значить? Что мне повезло и меня охраняют боги? Или что мне известно еще не все? (Я читаю роман, как будто в нем можно вычитать что-то скрытое даже от меня. Если это не высокомерие, то что же?)

Я чувствую: что-то важное потеряло смысл. Но что? Все рушится. Или было всегда порушено, только я принимал это к сведению, скажем так, не в полном объеме.

2 марта 2000 года, четверг

Никак не могу понять, как мне хватает ума (и таланта) испортить даже яичницу. Я не люблю и поэтому редко живу один, но теперь этим обстоятельством я доволен (не считая яичницы).

3 марта 2000 года, пятница

Посмотреть Библейский словарь: измена, обман, коллаборационизм (синонимы). [Наскоро просмотрел. «Тщетно питать иллюзии относительно обреченного на одиночество человека: он инстинктивный лжец». А вот Псалтирь, 115:2: Я сказал в опрометчивости моей: всякий человек ложь. — Мой отец был так называемым обреченным на одиночество человеком.]

Стр. 244. …проведя несколько дней в тюрьме (что там было, никто не знает), он часто плакал. После 4 ноября 1956 года его действительно увезли то ли в Помаз, то ли в Сентэндре; как его забирали, не помню, запомнилось только, как он вернулся домой несколько дней спустя. Очки его были разбиты. Мне казалось, что в милиции его били. Позднее я несколько раз пытался его расспрашивать, но отец отвечал как-то невразумительно: ничего мол приятного. Но что там было? Они тебя били? Такие вопросы я задавал ему не однажды. Наконец он признался, что били — били по икрам, по тромбозным венам. Больно было? — по-идиотски спросил я. Можно сказать, кивнул он многозначительно. Или тромбофлебит появился после побоев? До чего же дырявая у меня голова. — Что касается действительности и фантазии (Dichtung und Wahrheit), то слезы я ему приписал свои. Это я после 5 мая 1998 года (дня смерти отца) не мог удержаться от слез и часто плакал, так часто, до смешного часто, что стал считать; рекордом был 21 плач — 16 целых и 5 полуплачей.

Стр. 258. Он так радовался всему сущему, что даже не делал, не чувствовал побуждения делать различие между добром и злом. Ну… это теперь понятно…

Стр. 262. …занимался организацией заговоров в университете …а потом всех закладывал. Вот же сука! Yes!

Стр. 279. …Что есть люди, которые ни в ком не нуждаются. Я, к примеру сказать, не такой, а вот он — я был в этом уверен — такой. Но я ошибался. И опять: я понятия не имел, насколько я ошибался! Насколько нуждался он — в ком-то, в ком бы то ни было, в чьем лице он мог бы увидеть себя.

Стр. 286. Вопрос: Но правда ли это или неправда, и интересно ли это по той причине, что это произошло в действительности? Или мир так устроен, что случившееся могло произойти только потому, что оно интересно? Или на самом-то деле интересен лишь мой отец? Все это рассказывается в книге в связи с жанровыми особенностями анекдота; это занятно.

Стр. 290. …все до единого Эстерхази с головы до пят были в высшей степени мужами достойными… За исключением (самоцензура). ж. с., с.

Стр. 334. Отец, существующий исключительно благодаря сыну! В каком-то смысле, с надменностью, замаскированной под смирение, я действительно мог так думать. Но это не так. Он (отец мой) существует независимо ни от кого, и теперь я должен понять, как, в каком качестве он существует. Когда я думаю о своем отце, то думаю прежде всего о мире. Я никак не могу слепить его: с одной стороны, я люблю его, уважаю, благодарен ему, ведь без него — с. — жизнь моя никогда не была бы такой, а с другой стороны — бесхребетный коллаборант. с. — Не могу продолжать. До чего же смешны эти всхлипы.

Как когда-то во «Введении в художественную литературу» использование заимствованных текстов достигло своего апогея в новелле Данило Киша[40] (тот текст был тотальной цитатой), так и здесь достигнут определенный предел; снять маску для того, чтобы обнаружить другую, показать: «вот он я — но это не я — хотя все же я», — эти игры закончены. Теперь, после этого, мне придется вести себя так… Ну это как сложится. Если сложится. Пока меня успокаивает, что никаких успокаивающих меня признаков я не вижу.

Стр. 343. История с прослушиванием! И вообще со звонками! К примеру, когда звонил гэбэшный куратор, отец разговаривал с ним вполголоса, с таинственным видом, а потом объявлял, что ему нужно срочно ехать за переводом. На лице нашей матери — черная туча ревности, на наших мордашках — презрение. — Хотя люди, встречавшиеся в то время с отцом, видели нечто другое, а именно то, что этот проклятый режим не всех сумел растоптать.

В действительности — сумел. И Грабала, и моего отца. — Я пытаюсь подобрать ему компанию поприличнее.

Стр. 349. …Гады, гады, да что ты об этом знаешь, Папочка, они каждое твое слово записывают на магнитофон… и т. д. «Ситуацию» с помощью этой фразы можно было бы разложить по полочкам: «гады» — правильно, «Папочка» — тоже правильно, «каждое твое слово» — все верно, и только слова «да что ты об этом знаешь», как обоюдоострое лезвие, поворачиваются против меня, колют, режут меня: Да что ты об этом знаешь?!

Как же все это тяжело. Тяжкий груз я взвалил на себя. Надо бы поостеречься, не думать, что я сильнее, чем на самом деле, не отмахиваться легкомысленно, думая, кровь носом не идет, и ладно, — ведь бывают и внутренние кровотечения. Малая венгерская порнография: Автомобиль «Трабант» обладает прекрасным сцеплением с дорожным покрытием и безупречным разгоном. Но это вовсе не повод для легкомысленности.

4 марта 2000 года, суббота

Во вчерашней «Frankfurter Allgemeine», в разделе «Краткая информация»: театральный режиссер Томас Бишоф, оказывается, был информатором штази и проч. Но почему «краткая»? Или будет еще подробная?

Стр. 397. В семье же отца… никогда никого и ничего не боялись… Между тем, как я вижу сейчас, сам он был воплощением страха. Испуга. Его припугнули, и он испугался. Но все же не выдавал свой страх ни в малейшей мере. И именно у него я учился храбрости (и, кстати, тому, что последняя вовсе не однозначна безумству.)

Я снова расплакался, как тогда, в мае, в день смерти отца. И плачу опять и опять. — Короче, заваривая на кухне чай, я снова подумал: давай с этим подождем, пусть раскручивается пока «Гармония», пусть в мире полюбят моего отца. На что я слышу вопрос (то есть м. п. у.): а что, после этой книги его перестанут любить? Тут-то и накатил на меня неожиданный приступ, и я зарыдал в темной кухне, прижавшись к стене, колотясь головой о холодный кафель… Я пытался подавить в себе этот приступ, чтобы ответить (как будто в реальной сцене):

Не надо его любить. Я и сам люблю его только потому, что он — мой отец.

И в самом деле: только потому. Хотя что означает «только потому»? И что значит, что я этого человека люблю. (Ну вот, опять… Как будто данный вопрос — единственное, что мы должны понять в жизни.) Что это значило для меня раньше и что — теперь? И что было бы, если бы он не умер? У меня, как у пацана, текут сопли.

Тело не устает меня удивлять.

Надо бы почитать что-нибудь о Мартиновиче[41]. [Решил не читать.] <Между тем я ведь даже не дворянин[42].>

Я мог бы выписывать из романа почти все подряд — настолько все актуально. Стр. 455. Быть отцом — загадочное предприятие. Сколько тайных вопросов и тайных ответов, рождающихся сами собой, без участия заинтересованных сторон! Быть отцом нелегко, потому что к этому невозможно заранее подготовиться. А то, чему можно научиться (…) — наименее интересная сторона отцовства. Я этого тогда не знал, но мой отец знал. Зато он не знал другого — что в конце концов все тайное всегда становится явным. И ведь в самом деле не знал. И я тоже.

Стр. 456. Как-то раз мне пригрезилось (или приснилось), что я расспрашиваю Господа Бога о своем отце. Допытываюсь, вытягиваю из Него — словом, навожу справки. Какой он? Хотелось знать, что он за человек. Быть хоть в чем-то уверенным. Так я проводил время, находясь в животе у Мамочки. Но Господь, сколько я из него ни вытягивал, никак не мог толком ответить на мой вопрос. Понятно теперь почему.

Папочка, дорогой, я уже не способен смотреть на тебя как на реально существовавшего человека. Ты как будто явился ко мне из романа, из дрянного (дерьмового).

Стр. 508. …и только отца вашего они не смогли превратить в слугу!.. Еще как смогли.

Вечером позвонил Й., он только что прочел рукопись. Жаль, что отец не дожил до этого, говорит он. Потому что роман — это памятник всем изуродованным судьбам. В судьбе моего отца, в этом трудном достоинстве, он увидел некую сатисфакцию: мой отец представляет их всех и т. д.

Старик, на хера ты все это разрушил?! Или ничто не разрушено? Даже наоборот? Так мы больше узнаем о «мире», о «конструкции бытия». Не знаю. Возможно, читателям (тут мне хочется захихикать) не помешает разочарование, которое ты им доставишь? Они его заслужили? Уточняю: мы его заслужили. В какой степени его заслужил я? — это мой личный вопрос.

Стр. 540. Так вы готовы умереть за родину или, может, я ошибаюсь?

— Готовы, Папочка, мы готовы.

Тут опять я начинаю реветь. Смех и слезы. А ведь это (всего лишь) цитата, ничего подобного этой сцене в нашей жизни не было. Мало-помалу я начинаю воспринимать «Гармонию» как подлинную реальность, из меня вылезает наивный читатель, эх, плакало наше доброе постмодернисткое имя!

6 марта 2000 года, понедельник

Стр. 560. Вот тогда-то мой отец стал действительно одиноким. Мы не лезли к нему, пусть идет как идет. Я тоже. И замечал, что с легким (или не слишком тяжелым) сердцем смиряюсь со своими поражениями, неудачными попытками найти с ним контакт. (Например, разговоры — я заранее придумывал «темы», культура, политика, спорт, личная жизнь — оставляли его равнодушным; на что-либо спровоцировать его я не мог — только вывести из себя. <с.> Я видел, что это плохо, но до конца своей ошибки не понимал. Не понимал всей своей ответственности. Того, что любви без ответственности не бывает. ж. с., с.

Стр. 561. Видеть себя в зеркале ему было не по себе, лучше часами простаивать в полумраке винного погребка, это было приятнее.

Письменный стол, беспрерывное стрекотание пишущей машинки да кисловатый мрак погребка — и все. Быть может, книга права: это все. А то, что я теперь добавляю к ней, не имеет значения.

Не надейся, имеет.

А эта дурацкая история с Роберто! Ну не игра ли это с огнем? В доме повешенного говорить о веревке…

М. п. у.: придет время, когда о «Гармонии» похвально выскажется <имя значения не имеет>. [Ничего подобного не произошло, а если и произошло, то, скажем так, в несколько иной форме.] И я буду слушать, растягивать удовольствие, ибо говорить он будет пространно, а когда он закончит и мы обменяемся с ним восторженными взглядами, то я обстоятельно, с напускной важностью («послушай теперь мою исповедь») вывалю на него все это. Ведь он единственный человек на свете, кто может во всем этом разобраться. Соотнести с Творением. Во всяком случае, я надеюсь. Однако боюсь, что он сделает это молча. Иначе и быть не может. И мне достанутся лишь его безмолвие и потрясенный вид. И, может быть, вместо чая он угостит меня палинкой. Так что лучше не ехать к нему на машине. [Все случилось гораздо хуже.] <Хуже и не придумаешь.>

Стр. 572. Ближе к концу, танец отца с братишкой, брат успокаивает отца, но-но, потише-полегче, вот так-то, спокойнее, мой дорогой Зульфикар, спокойнее, хороший коняга, вот так, хорошо. Он коняга хороший, он успокаивается, действительно хороший коняга — и из глаз моих текут слезы. Вопрос армянскому радио: Что делать, из моих глаз текут слезы? — Мы не знаем, что значит «слезы», но думаем, что вам не стоит так увлекаться велосипедом.

Финал романа тоже получил дополнительную окраску, которая может одновременно вызвать рвоту, истерические рыдания и смех: …отец сидит за своей «Гермес-бэби», строчащей, как пулемет; отец бьет, колошматит по клавишам, и из машинки летят и летят слова, одно за другим опускаясь на белый бумажный лист, — слова, до которых ему дела нет, не было никогда и не будет. Не стану лукавить, красивый финал, лучшего не придумаешь — многозначный, трагичный и возвышающий. Одно только «но»: он строчит донос.

Пожалуй, это можно назвать ницшеанским юмором. Какая, по сути, сверхчеловеческая смелость нужна для того, чтобы всю эту красоту разрушить и ниспровергнуть. — Такой смелости у меня нет, я просто иду по следам отца. Как в том анекдоте, только наоборот: он не смелый, он просто слепой. [В такой ситуации написать хорошую книгу нетрудно, нужно только иметь соответствующего отца.] <Но это всего лишь ж. с. Если серьезно, то возможность и смысл написания такой книги обусловлены существованием «Harmonia cælestis», о которой нельзя утверждать ни того, что ее написать нетрудно, ни того, что ее мог бы написать любой.>

7 марта 2000 года, вторник Масленицы

<Служебное объявление: до 22 мая датирование записей отменяется, поскольку расписание моей теперешней жизни к отцу никакого отношения не имеет.>

Вчера экспресс-почтой отослал в Будапешт типографские оттиски. Мой отец улетел.

Вчера же почти одними и теми же словами я заявил моим издателям Г. (по телефону) и Й. (во время обеда), что должен еще написать нечто вроде аппендикса страниц этак на сто [хотя к этому времени мне было уже ясно, что будет больше; уже тогда я видел всю — говоря по-простому — прелесть и уникальность открывшихся мне документов], сто скорбных (sic! ну и кретин) страниц. Как лживо и интригующе это звучало, хотя говорил я чистую правду! [Эту фразу, не в силах противостоять соблазну, я повторю еще не один раз.]

Статья социолога Дёрдя Чепели о секретных службах, журнал «Критика», 2000, № 2. Это про отца, про то, как он проникает в частную жизнь, оскверняет ее, марает. Делает людей беззащитными. «Режим порождает организацию, члены которой в обычной жизни представляются нам такими же, как все остальные, хотя быть как все они не могут». Мне кажется, будто я читаю отчет, комментарий, рассказ непосредственно об отце. «Им приходится пребывать в двух мирах. Не каждый годится для этой роли. (…) нужно быть чуть ли не сверхчеловеком (мой папа!.. с.), чтобы исполнять эту роль: оставаться и верным другом, и любящим мужем (мой папа), и надежным сотрудником, беззаветным трудягой, нарушая при этом элементарные требования, которые налагают на него все эти амплуа, преступая законы сотрудничества, предавая другого. Иногда человек полагает, что партнер на него просто смотрит, не догадываясь, что на самом деле тот за ним наблюдает, подсматривает. (Мой наблюдательный Папочка.) Кто на это способен?»

Далее, на основе работ социолога Р. К. Мертона, речь идет о поведении маргинала, отступника. О людях, принадлежащих не к той части общества, к которой они хотели бы принадлежать. «Основное впечатление их жизни, что все праведное — на том берегу, греховное же — на этом». Я не думаю, что отец мой размышлял об истине или же ее относительности. Искал в этих размышлениях некие опоры. Скорее, он действовал как алакаш, который, надравшись, не ведает, что творит.

Автор цитирует далее рассказ Горького «Карамора» (один из переводов которого озаглавлен «Предатель»): «Разумом я сознавал, что делаю так называемое подлое дело, но это сознание не утверждалось соответствующим ему чувством самоосуждения, отвращения, раскаяния или хотя бы страха. Нет, ничего подобного я не испытывал, ничего, кроме любопытства». Это уже подходит к моему отцу. Хотя любопытство… насколько я помню, он этим не отличался.

Конец статьи (подзаголовок: «Преступление и наказание»): «Доносительство — это цепь деяний, которые сами в себе несут наказание. Внешний судья здесь не нужен. (Это верно! Я ни в коем случае не хотел бы им быть.) Неважно, прольется ли свет на деяния доносчика или нет, сама роль его столь противоречива, что если однажды он по своей или не по своей воле согласился ее исполнять, то уже никогда не освободится от возникшего в связи с этим душевного бремени». Никогда.

Я только сейчас понимаю, какой защитой служил для меня этот девятилетний труд. Бастионом, крышей, броней. Я был неуязвим. А теперь стою вроде как нагишом.

Какое-то объявление: cucurbita pepo. Кабачки, попросту говоря. Я забыл вписать в роман это Мамочкино выражение — из того же ряда, что и т-а-акси, Ретезад или Гирландайо. Это то, чего не осталось от моей матери, а от моего отца — penis infortunatus[43]! Это когда он был прекрасном расположении духа!

[Телефильм об Имре Лакатоше. Всемирно известный ученый (гносеология) был стукачом, который закладывал академика Мереи даже тогда, когда, освободившись из лагеря для интернированных, жил у них, одевался, кормился, был членом семьи. Вдова Мереи (улыбаясь): Нет, простить это невозможно.

Б. напоминает мне о каких-то моих обязанностях — твой отец поступил бы так же, звучит в качестве решающего аргумента. Я смеюсь, можно сказать, со скрежетом зубовным. Хорошо, только запомни это свое высказывание. И мой ответ тоже.]

Вчера был у Б. [это другой Б.] <в этот момент в комнате появляется мой сын Мицу, несколько ранее призванный мною, в чем дело? — спрашивает он несколько подозрительно, ничего особенного, говорю я, просто хотел дать тебе возможность приложиться к отеческой ручке, ухмылка заливает все его лицо, ты что, написал что-нибудь классное?! я отрицательно трясу головой, он целует мне руку и на прощание, уже в дверях, смеясь говорит: Так что, в мире полный порядок?> М. рассказывает мне, как они в 1988 году нелегально пересекали румынскую границу из Трансильвании. Ночью, по руслу какой-то речки. Береттё? Или Кёрёш? И как было страшно. Каждый шаг — ответственное решение, плеснет вода, и конец! Голоса пограничников в темноте, совсем рядом. И ужас, длившийся часами. Молодые ребята, девушки.

И все это время я думал, что их тоже предал мой отец. Каждый их шаг.

Потом Б. о допросах в секуритате[44], об угрозах, о стратегии сопротивления (нельзя, например, каждую их угрозу принимать всерьез, это вопрос жизни и смерти, бывают вещи, к которым надо относиться серьезно, для ясности добавляет он): выходит, отец мой стоял на их стороне, и все эти ужасы, угрозы, насилие, вся эта жуть — на его совести. Они не видят, как я краснею, а если и видят, то, не задумываясь, списывают это на палинку. Я же чувствую (потому и краснею), что всех этих людей, моих друзей, с которыми я сейчас ужинаю и выпиваю, предал мой Папочка. Невозможно слушать все эти их рассказы — получается, будто я его покрываю.

Разговор заходит о X, странная все же фигура, сказать о нем что-то определенное невозможно, какие-то темные финансовые делишки и проч., может, двойной агент, но мы об этом никогда ничего не узнаем. (Как будто мы говорим о моем отце…)

На что я: даже если все это правда, что ты хочешь этим сказать?

Ничего.

Да брось, ты хочешь мне намекнуть, что он завербован.

Откуда мне знать?

Я тогда взбеленился. Да в свете последних событий (они думали о писателе Таре, я — о другом человеке), когда можно заподозрить любого, что он был агентом, ужасен уже тот факт (пауза, многозначительный кивок — кошмар — опять Голливуд!), что мы назовем стукачом того, кто действительно был стукачом!

Все это ужасно.

В разговоре с П., героически превозмогая себя, я не упоминаю о тех самых «скорбных ста страницах». Разговор опять почему-то зашел об агентах, и П., неожиданно повернувшись ко мне, вдруг сказал, что однажды, очень давно, он бывал уже в нашем доме в Ромаифюрдё, по поводу какого-то перевода встречался с моим отцом, до чего же фантастический был человек! я хлопаю глазами на Гитту, ну и жизнь! та все понимает, но не отвечает мне взглядом, а едва заметно кивает.

Он предложил П. отобедать с ним и из какого-то гнусного алюминиевого социалистического судка — точно! точно! в один голос воскликнули мы с Гиттой с непонятным каким-то облегчением, был такой! словно радуясь, что этот судок нас спасет, — извлек какую-то гнусную социалистическую еду, что-то вроде котлеты с сопливым горошком, на грани съедобности, но, дети мои — окинул нас взглядом П. с такой гордостью, как будто речь шла о его собственном, доброй памяти, родителе, — все это он преподнес с такой грандиозностью! И при этом все время с ним говорил, беседовал, рассуждал — в частности, о переводе как таковом, о его принципиальных и конкретных ограничениях…

Да, киваю я ошарашенно, на эту тему он умел говорить — неожиданно тонко, предметно. В этом он разбирался.

15 марта[45], я стою на вокзале в Базеле. И вдруг, как доброму патриоту [А скажи-ка, сынок, у кого ты учился патриотизму? Ну хватит!!], мне приходят на ум Петефи, революционная мартовская молодежь, идеалы, их чистота. В связи с чистотой м. п. у. грязь, а в связи с грязью — отец.

И снова: я словно в (своем) романе. Ибо где еще можно так вот перескочить с грязи на Папочку? И еще внезапно охватывает жуткое ощущение, что я больше не смогу написать ни строчки. Это я еще допишу, потому что история должна быть завершена, ну а дальше — финита. Костолани вон тоже закончил в 51 год. Правда, ему было легче, потому что он умер. ж. с., ж. с., ж. с.

Или, рассуждая практичнее: наступит большой непроглядный кризис, глубокий, как колодец во Фракно (стр. 120). До сих пор мне везло, судьба благосклонно позволяла мне без труда переходить от одной книги к следующей. Я должен теперь готовиться. Как-то прорваться. Не позволить себе растеряться.

А что, если я напишу, но не стану публиковать? Тогда положение было бы легче. И дело не в том, что мне хочется защитить семью («пусть тебя женсовет защищает!»), мне хочется, чего бы это ни стоило, отстоять свое право писать!

Чушь собачья! Чего тут решать? Все идет, как должно идти. Внимать — вот и все мое дело. Задача моя — не писать, а внимать. Если смогу внимать, то смогу и писать.

Л., фантастическая старушка, которую временами я потчую своим легким материнским комплексом, расспрашивает меня о «Гармонии»; книга об отце; на что она задает вопрос: я писал ее из-за чувства вины? Меня это поражает. Не верю своим ушам.

Вины?! Ничего подобного!

Понятно, стало быть, между вами все было в порядке, с присущей ей откровенностью говорит она.

Ничего подобного! Ничего между нами в порядке не было. — Теперь я поражаюсь своему ответу. Не понимаю, почему я это сказал. Ведь на самом-то деле все было в полном порядке, куда уж лучше, только мне хотелось чего-то большего, быть чуть-чуть откровеннее, чуть-чуть ближе. Но это в порядке вещей. И не было никаких проблем, я всегда сознавал (и не раз уже говорил об этом), что тайную мистическую отцовскую задачу (укрепить веру сына в жизнь в самый непредсказуемый, в самый нужный момент) он исполнил (может быть, даже не задумываясь об этом, не желая, не понимая этого, но какое это имеет значение, добавлю я ради справедливости и соблюдения меры).

Любил ли он меня — я сейчас сказать затрудняюсь. (В данный момент под любовью я разумею те отношения, которые связывают меня с собственными детьми.) Я его очень любил и никогда не задумывался о том, что это может быть не взаимно. Глядя на нашу мать, ощущая ее любовь к нам, трудно было даже представить, что отец, самый близкий ей человек, может к нам относиться как-то иначе.

Почему твой отец был так слаб? — неожиданно и непонятно в связи с чем укоризненно спрашивает меня жена.

Стр. 571. А это — почти эпиграф: Что касается — «говорить все, что думаешь», то, как мне довелось убедиться позднее, до добра это не доводит.

Читаю в книге Рюдигера Зафрански о грехе: Das Leid sucht die Transzendenz. (Боль ищет трансцендентности.) Господи, помоги!

Пока едем в машине, речь опять и опять заходит об отце. Я прошу Гитту «записывать», меня угнетает, что обязательно что-нибудь забуду. Цитирую по этим записям:

В нем не было никакого цинизма.

Был ли он счастлив? Да, незадолго до смерти, с Э. А с Мамочкой? От случаю к случаю.

По мнению Гитты [это я диктую ей, ведя машину; она рычит, да оставь ты меня в покое; спохватилась! — весело кричу я], его любимой книгой была «Без всякого принуждения» Белы Саса[46]. С чего ты взяла? Он сам говорил. Мне что-то не верится. Эта книга до сих пор обернута в старую газетную бумагу — в свое время по конспиративным соображениям мы прятали так «нехорошие книги».

Я как раз была у вас в Ромаифюрдё, пеленала Дору — давно это было, — когда явился твой Папочка, в явном подпитии, и твоя мать тут же накинулась на него, да как ты смеешь мол в таком виде, перед своей внучкой! Он стоял за моей спиной, под прикрытием, хотел прошмыгнуть в свою комнату; в одной руке я держала пеленку, а другую непроизвольно заложила за спину, и он взял меня за руку. [с.] <с.> Так мы и стояли, пеленка, отец твой, а в другой руке у него, как обычно, тот самый старый портфель.

Твой отец был классической жертвой. Я так не считаю. Точнее, напиши так: я не думаю, что он был просто жертвой. И далее поставь «с». Не знаю, чего тут непонятного! Строчную «с» напиши! А теперь давай поменяемся, я устал вести, у меня глаза болят.

На календаре весна, валит снег.

Мне снова «вступило в спину», зашел доктор Р., тесть моего младшего брата, сделал инъекцию диклофенака. Провожая его, я, пошатываясь, тащусь до калитки. И вдруг он мне говорит: Твой отец был истинным джентльменом! С чего это он? Если бы я сейчас заржал, он счел бы меня сумасшедшим. И к тому же обиделся бы. Между тем он прав, мой отец действительно был джентльменом, одним из последних. (Неплохо бы разобраться, интересный вопрос: что значит быть джентльменом в Венгрии?)

Ну вот и первая рецензия на нашу книгу, папуля. Теперь все будут говорить о тебе. Надеюсь, ты тоже рад? <с., с.>

Будь это в моей власти, я уничтожил бы все к чертовой матери.

Но представим простоты ради, что мы встретимся на том свете. Вслед за тобою я прибываю в рай и вижу как на ладони буквально все. И что бы ты мог мне сказать, дорогой мой? Я полагаю, смутился бы даже сам Господь. Но мы ведь этого не хотим, не так ли, старик?!

Вместе с П. мы не спеша идем по улице Кечкемета в сторону ресторана, предвкушая замечательный вечер. Он вспоминает о старых временах. Да, отец твой… был все же замечательным человеком. И как это ему удавалось? Спас всю семью. Ведь вы же в порядке, все четверо, разве не так?! А скажи, вас преследовали, ущемляли? (П. живет за границей.) Наверное, прежде всего твоего отца? Я думаю, ему было очень трудно при коммунистах.

О трудностях мог бы отчитаться только он сам, говорю я холодно, словно мой дедушка (к которому П. относился с большим уважением); моя фраза звучит как острота в английском стиле.

Ты видишь, папа, в чем беда: ты умудрился изгадить даже такой приятный в общем-то разговор. И в этот теплый весенний вечер, пусть ненадолго, лишь на мгновение, я ощутил внутри холод и отвращение, которое испытываю ко всем остальным агентам III/III.

[Супруга Й. Ф.: Как же трудно смириться, что его больше нет. (Имея в виду моего отца.) Да чего ж в этом трудного! — упиваюсь, паясничаю я, как будто и впрямь знаю что-то особенное о смерти и вечности бытия. Старушка только кивает: вместе с ним мы потеряли наш голос. (Дело в том, что отец переводил их музеологические статьи.)]

Австрийские телевизионщики; айне кляйне разговор о графстве, все же имя обязывает, аристократы в Восточной Европе. Пограничный случай. Неизбежно заходит речь о пережитых страданиях и о пресловутом достоинстве. Я вдохновенно, прочувствованно читаю им целую лекцию о драматической прелести моего отца, до меня не сразу доходит, что это — документ, что надо все же оставить в нем некий намек, и я неожиданно прерываю свой панегирик, недовольно хмыкаю [интересно, что там осталось на пленке] и поправляюсь, что, мол, все было вовсе не так красиво, не так триумфально, что на самом-то деле все было вовсе не так, все было хуже, гораздо хуже, что время не щадило здесь никого, перемалывало, пожирало, раздрызгивало людей (интересно, как я это выразил по-немецки?), растаптывало всех подряд — короче, все было труднее и драматичнее, чем я об этом рассказывал. С настоящими поражениями, предательствами. Mit wirklichem Verrat, повторил я им. Наступила пауза. Мое счастье, что они не спросили, что конкретно я имею в виду. Но картинка все же получилась возвышенная, лирическая: мол, как бы то ни было, а быть аристократом — замечательно и прекрасно.

Л. в интервью со мной спрашивает, правда ли, что я стремлюсь познать всех и вся, как он где-то слышал. На что я с той же непонятной серьезностью отвечаю (играя сразу на две аудитории), что мол да, конечно, познать… продолжительная пауза… а потом описать все, даже если речь идет об очень близком мне человеке (ну а это зачем?!), пауза. Или — или.

Пока я все это говорю, м. п. у. Архив, люди, которые знают о моем отце правду. Мне кажется, что они могут быть довольны мною. У меня поехала крыша, только похвалы я ожидаю теперь не от классного руководителя. Пришли в школу отца, нам нужно поговорить с ним.

А кстати, когда завербовали твоего отца? — рассеянно спрашивает у меня Гитта. И, уставившись друг на друга, мы отказываемся верить своим ушам.

Есть у меня заметка к 26 фразе из первой части: «Униформу-то мой отец сменил — но не сердце». — Где-то нужно перевернуть эту фразу. Мол сердце сменил, но не униформу. Но я об этой заметке забыл, или просто мне это не пригодилось.

У меня ощущение, будто твой отец убивал людей, но при этом был невиновен.

Да, классовые барьеры он одолел. Это точно.

Иногда проходят часы без того, чтобы я думал о нем. Мы катались на лодке по озеру, кажется, было лето. А потом отправились в испанский ресторанчик. Кажется.

«Почему твой отец был так слаб?» — Только что обнаружил на каком-то клочке. (Я всегда все записываю куда попало.) Не знаю. Не считал для себя обязательным то, что преподал нам? Или не понимал своей матери? Нашей бабушке (стр. 357) ничего не стоило в любое время, будь то утро или среда, охватить взглядом сразу триста-четыреста лет, не говоря уж о вечности, которая даже больше четырехсот лет. Такова была перспектива, в которой она смотрела на все: на события, на людей, а особенно на потери и поражения. (…) Моя бабушка видела далеко, так устроены были ее глаза.

Весной 1957 года, в тесной неосвещенной комнате, находясь в окружении целой группы немногословных и мрачных мужчин, наверное, можно было испугаться. Испугаться смертельно. Подписать и пообещать что угодно. Ну а позднее, потом, разве нельзя было что-то придумать? Или придумка его заключалась в том, чтобы сделать вид, будто он на них работает, на самом же деле… А что на самом же деле? Он и работал на них. Они же, заполучив одного из самых именитых венгерских аристократов, стали сильнее. Увереннее в себе, и эту уверенность сразу почувствовали остальные.

Очевидно, как и другим, ему тоже пообещали, что все останется в тайне. Какое счастье, что документы попали ко мне, а могли бы ведь рвануть неожиданно, скажем, через пять, десять, двадцать лет, словно мина… Хорошо также, что не я один о них знаю, поэтому у меня нет искушения сожрать эти бумаги.

Уж я смог бы обосновать, почему старика следовало бы оставить в покое. с.

X., высказываясь в интервью (неудачном) о причинах своего падения, ссылается на вековую обездоленность. Дескать он пролетарий, а стало быть, изначально человек подневольный, запуганный. Может, в этом что-то и есть, но это правда для внутреннего употребления, а будучи высказана, она превращается в отговорку и словоблудие. Я тоже вон думал, что моего отца запугать невозможно просто потому, что он аристократ и как таковой — свободен, ему терять нечего. И вот на тебе. И что, мне теперь говорить, что человек, которому веками только подчинялись, должен испугаться при первом же громком слове? Бред! Такая же отговорка.

Интервью заканчивается ветхозаветной цитатой: Милосердый будет благословляем… (Притчи). Разумеется, надо быть милосердными. Только какое же это милосердие, если грешника мы назовем невинным. Это называется ложью. [А должен ли я об этом говорить — другой вопрос. Говорить надо о себе.]

<Цитата из эссе Надаша, тоже неплохой эпиграф: «Вольф Бирман[47] наверняка прав: Саша Андерсон[48] в самом деле засранец. Наверное, можно подтвердить документами и заявление Юргена Фукса[49]: Саша Андерсон стучал на своих товарищей, закладывал их, сдавал штази. И все же я буду последним, кто однозначно выскажется о его виновности».

Мой отец сейчас близок мне не только потому, что он — мой отец, а потому, что в «Гармонии» я это декларировал, сделал эту близость публичной. Он — это я, я хотел бы быть им (с некоторым преувеличением). И теперь, таким образом, я говорю, исходя из этой близости, и содействую реконструкции нашей общей памяти. «Неизменное и мрачное знание секретных служб поддерживают не жалкие стукачи, готовые за гроши на любую пакость, и не легко охмуряемые карьеристы и прочие нравственные ничтожества — его поддерживаю я». (Надаш.)

Словом, когда мы несколько легкомысленно, упиваясь афористичностью высказывания, изрекли, что страна (я, ты, он, мы, вы, они) разменяла на медные гроши пролитую в 56-м году кровь, то изречение это, среди прочего, означало, что определенным людям, нашим согражданам, мы выдали разрешение на то, чтобы делать сексотами, человеческим мусором других наших сограждан (напр., моего отца). Ни тех ни других это не оправдывает — это просто факт. И я не могу считать себя невиновным, думать, что виноваты «другие», что это отдельные игры гнусных коммунистов и гнусных стукачей; нет, это касается всех, хотя не все из нас были, являются (гнусными) коммунистами или стукачами.

Эпоха Кадара состоялась при нашем согласии (хотя кто-то и упирался слегка, не скрывал своего отвращения).

Вынести нравственный приговор своему отцу мне мешают отнюдь не сыновние чувства (эмоций своих я не сдерживаю: презираю, оплевываю его, плачу, рву и мечу, люблю), дело в другом: мы не можем его (его случай) «вырывать из контекста». Самый простой пример, который мне вспоминается: папа римский, выдающийся человек, не погнушался подать руку Кадару, который, если оставаться в том же эмоциональном русле, был все же большей свиньей, нежели мой отец. Или взять самого симпатичного мне политика — Хельмута Шмидта, заигрывавшего с Хонеккером. Не я ли просил об этом Хельмута Шмидта, потому, скажем, что не хотел Третьей мировой войны?

«Избежать тупиков реформизма и соглашательства и не сойти при этом с ума, не спиться, не покончить с собой могла только в высшей степени суверенная личность». Мне казалось, что я таков. На самом же деле мне просто везло. Я не видел реальности.

О глубине предательства мог бы рассказать только сам предатель, но он этого сделать не может. Как раз в связи с Шандором Таром, с его новеллами, я написал когда-то: Есть люди, которые не умеют рассказывать о себе. Поэтому за них должен говорить тот, кто умеет.>

Гитта: «Он был большой и красивый мужчина». При других обстоятельствах эти слова могли бы стать замечательной финальной фразой.

Вчера была вторая годовщина смерти Папочки. Я забыл о ней. Точнее, о том, что забыл, я вспомнил, уже засыпая, был уже первый час, слишком поздно.

Время идет непонятно как. Мне бы надо сидеть над досье. Но так, чтобы по возможности время там не текло. Сидеть вне времени, с минуты на минуту ожидая, что оно вдруг придет в движение. Это больше, чем нетерпение. [С тех пор мало что изменилось. Ощущение, будто дело моего отца постоянно разрушает мир. Да еще это мое «структурное» двуличие. Надо как можно скорее с этим кончать. Сейчас мне все представляется проще: правда не может не быть прекрасной. Гм-гм.]

Район Берлин-Митте, на футбольном поле — пятиразрядный на первый взгляд матч, приятно видеть знакомые фигуры, обстановку, в которой я до сих пор чувствую себя как дома. Рядом двое коллег-болельщиков, приблизительно одного со мной возраста или чуть постарше, обсуждают легионера хозяев поля.

Работал на штази.

Стукач, кривится один из них и смеется.

Они разговаривают об этом, как о самой обычной вещи. Я пытаюсь вычислить на поле доблестного бойца невидимого фронта. И щурясь, потому что в глаза бьет весеннее солнце, думаю об отце.

Вчера в одной компании вновь зашел разговор о стукачестве. Подробности опускаю. (Этого я ему не могу простить, с грустным отчаянием восклицает Л., потому что уважаю его.) Бесконечные споры на эту тему уже сидят в печенках. Но я тоже виноват — ведь мне интересно сверить свое отношение к доносительству, узнать, что люди думают о сексотах, на что я могу (на что мы можем с отцом) рассчитывать, и этот неподдельный интерес и волнение, по-видимому, не остаются незамеченными.

На неделе книги, как обычно, в театре «Радноти» будет вечер издательства «Магветё». Представляю себе, как ведущий, актер Андраш Балинт, задает мне вопрос.

А что бы сказал по поводу твоего романа отец?

На этот вопрос я ответил бы не совсем обычно. (До этого я, как правило, отвечал, что роман был уже почти готов, когда я спохватился, что надо бы, хотя это не в моих правилах, все-таки показать ему эту рукопись, потому что… ну потому что. И знал наверняка, что момент будет не из приятных, потому что она ему не понравится. Решительно не понравится. И что будет, если — чего еще не бывало — он употребит свой родительский авторитет и запретит публикацию? Сын мой, я запрещаю это публиковать. И я, непонятным для себя образом, заранее решил, что подчинюсь его воле. И дождусь его смерти. Все это было примерно в 97-м году, я как ни в чем не бывало продолжал работать, старался не думать об этом, хотя, конечно, меня это тяготило. Вот почему, когда через год он умер, первое, что я испытал, было облегчение, повезло же мне! И только потом уже — траур, боль, все как положено. А еще к этому добавлял, что теперь уже моя книга, «Гармония», ему нравится…) Повтори свой вопрос, я хочу ответить иначе.

А что бы сказал по поводу твоего романа отец?

Я театрально пожимаю плечами: Какое мне дело, что он сказал бы? Он был мне добрым отцом, но если он полагает, что это его оправдывает, то он ошибается! В заключение я еще раз передергиваю плечами и презрительно оттопыриваю губы.

Никто ничего не понимает. В театре мертвая тишина. Испуганная тишина. Так оно и должно быть.

Позавчера, когда я вышел на улицу, меня поразило мягкое, легкое тепло — наступило лето — и опьяняющий ветерок, более того, я, как пацан, сунул руки в карманы брюк, мой пиджак развевался, как парус или как два крыла мотылька, и сам я стал такой легкий, поплыл по ночному Берлину с широкой ухмылкой, как будто только что угадал в спортлото пять цифр, как будто испытывал столь же нахальное ощущение свободы и счастья, что и герои романа Оттлика. Чувство было почти мистическое, некая поразительная слиянность с миром или по крайнем мере с этим ночным четверговым Берлином. Я исчез, растворился, как в неком небытии после великолепного секса. Меня осенил такой же покой, как во всем окружающем мире. Я добр, и ко мне благоволит сам Господь.

И тут м. п. у. мой отец, «мой отец». Ощущение, будто весь мир заминирован. Куда ни шагнешь — обрыв. Страх. Как в дьявольски изобретательном крупнобюджетном фильме ужасов. Не расслабляйся, бойся, а вдруг твой отец — стукач. Чему-то я у него научился — примерно тому, чему научился у Имре Кертеса, прочитав его рассказ «Протокол».

Я сидел в начале Аугустштрассе, у замаскированной под восточноберлинскую пивнушку восточноберлинской пивной и плакал. Поблизости на скамье сидел какой-то патлатый бомж примерно одного со мной возраста. Заметив на моих глазах слезы, он кивнул и приветственным жестом поднял пивную бутылку.

Я любил формулировать свои мысли «по-отцовски»; очевидно, потому, что именно так и мыслил. Говорил, например: когда я сидел на стадионе в Афинах и наблюдал, как мой младший брат играл за АЕК (Афины) против Реал (Мадрид), то стоило только ему прикоснуться к мячу, и все восемьдесят тысяч (точнее, 79 999) зрителей вскакивали и начинали скандировать — доброе имя моего отца. Теперь этого не будет. Я ограблен; даже в языковом плане. Впрочем, это вполне нормально для любого писателя — вновь и вновь оказываться с пустыми карманами. Накопительство — это не для писателей.

Последующее стоило бы описать здесь (и так) уже в виде прощания. У Зоопарка, выходя из городской электрички, я неожиданно замечаю то ли перед собой, то ли позади себя поразительной красоты негритянку. Она не идет — она шествует. В желтом летнем ситцевом платье. Она не порхает, в походке — что-то весомое, икры ее играют, ягодицы работают, все это видно сквозь замечательное, желтое с черным, платье, всю небрежную мощь походки, — и я неожиданно ощущаю всем своим существом (а не только промежностью), что страстно желаю, чтобы она влюбилась в меня. Чтобы она ощутила это небесное и все же такое земное желание, обернулась, заметила, почувствовала разряд молнии и тут же влюбилась в меня. Я должен околдовать ее. Но именно тут м. п. у. (ей-богу, я этого не хотел!), что для того, чтобы действовать наверняка, я должен был бы принять обличье отца, и тогда с колдовством не было бы никаких проблем.

Да пошел я куда подальше с семейными своими рефлексами!

Кстати сказать (это уже помимо непосредственного сюжета), пока я был озадачен этими эдипальными заморочками, моя черная львица пропала из вида. Я готов был уже с грустью отнести это на перегруженный и без того счет моего отца, когда, выйдя из-за билетного автомата, буквально столкнулся с ней нос к носу. Я не сразу ее узнал. Она стояла, несколько расставив ноги, чуть сгорбившись, покривившись, как человек, у которого больна шея, опустив руки, и неподвижно глазела на какой-то рекламный плакат. На гладкой, сверкающей издали коже краснели мелкие прыщики. И чувствовалась, что она неимоверно устала. Что она несчастна. Что она потеряла надежду.

Я обратился в бегство.

[После смерти отца я унаследовал от него пиджак. Поношенный, местами потертый, но он мне идет, и носить его — удовольствие. Действительно, интересное чувство — влезть в чужую одежду. Если бы я в том нуждался, я ощущал бы себя в нем увереннее и спокойнее.]

В который уж раз меня поторапливают с написанием предисловия к сборнику «Говорящие годы» об эпохе Кадара. Я долго отнекиваюсь, что понятно.

Но вот, наконец, написал. Опять эта почти привычная уже и немыслимая раздвоенность. Закончил тем, что история, которая складывается в книге, — отнюдь не история кадаровской эпохи, а всего лишь статьи о ней. История не одна, их много, и все мы должны рассказать их, каждый — свою, а там — будь что будет.

Благородная мысль. Хотя есть такие истории, которые лучше бы не рассказывать. Или пусть кто-то один из нас все же расскажет, чтобы не нужно было рассказывать остальным, и тогда, может быть, нам удастся выжить? Тоже мысль благородная.

Перепечатывая текст — только что, минуту назад — я исправил:…будь что будет, ведь все равно будет так, как будет, — смею надеяться.

На прошлой неделе «диктатура постмодернизма»[50] вынудила меня посетить Болгарию. Вот некоторые из сделанных там записей:

Пью кофе по-турецки с симпатичной переводчицей («одна симпатичнее другой, хотя недурна и другая»), рассказываю ей о том, что мой брат, футболист, кладет в кофе шесть ложек сахара. Та смеется, настолько это невероятно. И от этого смеха мне почему-то приходит на ум <или м. п. у.? сейчас уже не упомню>, что, когда мы были детьми, наш Папочка, как неким секретным деликатесом, иногда угощал нас кусочком сахара, смоченным несколькими каплями кофе, ну вылитое причастие, мы зажмуривались и открывали рты, и он клал нам сахар на язык. Небесная пища, божественное угощение. [Надо все о нем рассказать, пока еще остается время…]

Забодай их всех комар, киваю я головой, только не надо пугаться, комара переводить не придется, эта история в роман не вошла!

Так напишите другую, пускай войдет, ободряюще глядя на меня, говорит переводчица.

Да уж пишу, ухмыляюсь я. (И действительно, забодай их комар! И тысяча чертей в придачу.)

Записка: Суп из рубца! <Не так давно один симпатичный мне человек признался, что терпеть не может рубец. Его от него выворачивает. Я же рубец люблю. Единственный выход, находит он (или я), — заключить по части рубца компромисс.> Завтрак в маленьком, залитом солнцем садике, перед ним — долгое и ленивое счастливое пробуждение. «Господи, Боже мой».

М. п. у., что вполне возможно, от меня отвернется моя семья. Вспоминаю, как в пражской пивной сидел в полном одиночестве Грабал; пивная была для него родным домом, и никто не осмеливался подсесть к нему, к человеку, всю жизнь писавшему об этом «совместном сидении»; так и я буду сидеть в смертельном одиночестве, презираемый в кругу любящей меня семьи. Замечательная картинка. ж. с.

19 мая 2000 года, пятница

Звоню М., сообщаю, что в понедельник собираюсь в Архив. Давно не видали вас, отвечает он, но на этот раз его голос меня не пугает.

20 мая 2000 года, суббота

Нервным почерком: Встреча с В., который изучает здесь документы штази. Прекрасный обед (испанский ресторан), приятная беседа. Я как бы проверяю его (теперь — задним числом — прошу у него прощения <извини, старик>), интересуюсь, что он об этом думает, об агентах, огласке, чтобы понять ситуацию — чью? да, собственно говоря, свою. Он говорит умные вещи. Решительно, однозначно, не догматично. И укрепляет меня в том мнении, что свою историю — такую мелкую, но такую важную — я должен поведать людям. Сказать о ней, что история эта дерьмовая, но возвышающая, я не могу. Никакого катарсиса в ней не предвидится!

Он убежден в том, что все документы Архива следовало бы открыть. Я киваю, искреннее и все-таки лживо. <Публицист Миклош Харасти пишет: «Свобода общественной жизни наступит только тогда, когда в связи с фактами доносительства никого невозможно, да и не нужно будет ни шантажировать, ни запугивать. (…) Все документы спецслужб следует передать в ведение Центра исторической документации, то есть сделать доступными их как для исследователей, так и для заинтересованных лиц. Для жертв не должно быть секретом, кто доносил на них и кому. И любой гражданин может потребовать для себя проведения процедуры люстрации». Да, он прав.>

22 мая 2000 года, понедельник

Без четверти девять, проспект Андраши; я сижу на скамейке, как пенсионер, которого забыли на солнышке. Слишком рано пришел — Архив открывается в девять.

Иногда о «Гармонии» я говорю, что это всего лишь литература (не семейная хроника, а хроника семьи, которая как раз благодаря этой хронике и возникла <как же часто мне приходилось потом говорить об этом!>). Да нет ничего в этой книге. Зато в ней есть все (ничто). Но это неправда. Выходит, «Гармония» — это все, а это что же такое? Ничто? Ну нет.

Мне снова приходит на ум, что вся эта тема — не для меня. Мне следует отказаться. Давайте сдадим по новой. У нас есть прекрасные вивисекторы — Месёй, Надаш, Кертес, Бодор, — вот они бы смогли с этим материалом разобраться. Я представляю себе, как взялся бы за это Надаш, взял бы в руки, как некий предмет, разглядел бы его со всех сторон, описал бы и, главное, сделал бы должные выводы. Это был бы очень личный и достоверный отчет, но при этом самого автора мы бы не видели. Надо бы все это описать хладнокровнее: 23 февраля 1957 года в отделении политической полиции г. Сентэндре моего отца, Матяша Эстерхази и проч. М. п. у.: представить отца Имре Кертеса как начальника фашистского концлагеря. Вот был бы конфликт «отцов и детей»! «Кадиш по рожденному отцу»! А я даже не знаю, что делать с присущим мне чувством юмора. (Не говоря о бурлеске.) Я не знаю, что делать с моими способностями. Они просто здесь неуместны!

Не нужны, пропади они пропадом! Смилуйся, мамочка, мама… смотри, вот и стих получился![51] Да на хрена мне здесь чувство стиля! Здесь вообще ничего не нужно, здесь все есть и так.

Но все же: зачем-то я в этом деле нужен — ведь без меня все это канет в неизвестность. Что было бы хорошо!

И хотя никакие мои способности здесь не требуются, работы все же хватает.

Я недавно прочел (где-то, чью-то, могу назвать где и чью) статейку довольно гнусного содержания; мне жаль, папа, что подобные типы тоже будут вытирать об тебя ноги. Но иначе и быть не может — нелепо ожидать от гнусного злопыхателя, чтобы он вел себя как достойный, отзывчивый, порядочный человек, ведь тогда он не был бы гнусным злопыхателем, из какового предположения мы исходили. (Предположение наше в точности подтверждается фактами современной реальности.)

Ну, пора спускаться в забой.

<Сегодня, в день вербовки моего отца, я планирую открыть полученную от приятеля в берлинском Wissenschaftskollegium бутылку вина урожая 89-го года (последняя бутылка из «прежней» эпохи). Saint-Emilion Grand Cru, Château La Rose Côtes Rol. Переписывая название с этикетки, я понимаю, какое это извращение. Пожалуй, уместнее было бы весь этот день поститься. А впрочем, не все ли равно? Мне кажется, главное, чтобы этот день был посвящен отцу, чтобы я думал о нем, думал с сочувствием, быть может, даже оплакивал, если получится, или молился, или уж, на худой конец, чертыхался, если день сложится неудачно.

Завтра открывается Дом Террора, мемориальный музей, в принципе посвященный фашистскому и коммунистическому террору. На практике же общество осознало лишь то, что фашизм делали нилашисты[52], а вторую тоталитарную диктатуру — коммунисты. Ну а мы-то что делали? — вот поистине важный, хотя и не слишком приятный вопрос. Наверное, многие возмутятся, если я скажу, что наши квартиры, все наши дома в какой-то мере тоже были домами террора. Как кирпичики этого большого Дома.>

Ну вот я и прибыл на место. Досье еще нет (это правильно! хранят их надежно!), подобрали несколько донесений обо мне, участие в SZETA, «Шпионская комедия» на Университетской сцене, дело Дураи, Paetzke-ZDF, это все, что касается «деятельности П. Э. в 1975–1985 гг.», негусто.

Из ежедневной сводки от 21 сентября 1981 года: SZETA (диссидентский фонд помощи неимущим) устраивает благотворительный концерт, рассчитывая на участие Золтана Кочиша, Ференца Каринти, Иштвана Эрши и мое. Информация из надежного источника; перепроверяется. Негласное расследование продолжаем.

«Шпионскую новеллу» (по которой Петер Валлаи и Ференц Даниэл поставили «Шпионскую комедию») я написал в 1975-м, то есть еще в период службы отца. Интересно, о чем он думал, бедняга, когда смотрел спектакль. Ни словом, ни даже гримасой он не пытался на меня повлиять. Уж не знаю, будь я сексотом, и попытайся мой сын написать что-нибудь подобное, да я ему… бока обломал бы! [Я даже позволил себе впутать его в это дело, правда, всего лишь в эпиграфе: «Не болтай! (граф Матяш Эстерхази)» — таков был эпиграф новеллы, за что он на меня порычал, но причины, как показывает написанное мною к эпиграфу примечание, были скорее эстетические или вкусовые, то есть он ничего не понял. Примечание же я написал такое: Автора неоднократно просили (и проч.), чтобы он изменил эту идиотскую и двусмысленную цитату, но он даже не подумал и только хихикал в кулак. Так и было на самом деле. Я хихикал, а он все это проглотил. Перепалка, насколько мне помнится, носила шутливый характер. Или просто он так защищался, пытаясь как бы забыть о себе, а может быть, даже перепугался, и каждая моя шутка была кинжалом, который я поворачивал в его груди. Конечно, в свете нынешних эстетических представлений этот текст читается сегодня совершенно иначе. А начинался он так: Поначалу я был довольно смазливым парнем и мелким стукачом, каковых — поговаривают — у нас как собак нерезаных; если кто-то высказывался о каком-то политике как о ступившей на путь разврата дочери дворника, то я об этом факте докладывал куда следует, если же дочь какого-нибудь дворника реально приторговывала своей плотью за презренный металл и прочие воздаяния, то я добывал презренный металл и прочие воздаяния.]

Донесение о «Шпионской комедии», поставленной на университетской сцене, поступило от агентурной сети Главного управления внутренних дел Будапешта, дату я записать забыл, но было это где-то в 1981 году. Исполнитель — который явно и много импровизировал — через образ «маленького человека» пытался продемонстрировать, что «система доносительства» якобы имеет в нашем обществе непомерную власть и значение. Со своеобразной издевкой и презрением отзывался он о недостатках нашей правовой системы и роль «доносителей» в этой системе, начиная от следствия вплоть до вынесения приговора, показывал так, чтобы вызвать в зрителях неприязнь к «маленькому человеку». Что касается конкретных, да и принципиальных, аспектов художественного анализа, то это, конечно, не Кулчар-Сабо[53]! На присутствовавших в зале примерно четырехсот молодых людей спектакль, несомненно, повлиял разлагающе. Ну прямо как у поэта: Хочу сверх школьных всех программ (университетская сцена!) народ мутить — скажу я вам — по существу[54]!

Мероприятия: На контролируемых нами объектах продолжать наблюдение за представлениями «Шпионской комедии». Так и видится, как я голыми руками (пером, точнее сказать!) душу эту гнусную диктатуру. Неудивительно, что она продержалась недолго.

Донесение 1983 года в связи с делом Дураи[55]. Вместе с тем им удалось привлечь на свою сторону некоторых новых лиц, среди них значительных, таких как Ш. Вёреш, Т. Вилы, Э. Балинт, П. Э. и др. Как термит, перемалывал я плоть режима! [Перебор.]

Записка о Пецке[56]. О том, что следят за ним, контролируют, и о том, что он собирается встретиться со мной. Все это настолько неинтересно. Мое революционное прошлое. Не пора ли вернуться к Чанади!

Именной указатель, опять множество старых добрых имен, родственники, знакомые, неизвестные. Первое донесение датировано 21 января 1960 года, последнее — 24 марта 1964-го. Около 150 донесений за четыре года, в среднем — по три донесения в месяц. Количество листов в деле — 378.

В последний раз я был здесь 16 февраля, прошло три месяца. За это время отец написал бы не менее десяти обстоятельных донесений.

Мне снова приходится привыкать к его великолепному почерку.

Не знаю почему, но именно в этот момент меня покидает вся моя смелость. Все это слишком больно, нет, нет, это надо оставить в наследии. Пусть публикуют дети. Заработают кучу денег. Я готов передать им рукопись на смертном одре, как тайное фамильное сокровище. Как самую драгоценную корону семьи, перед тем как бессмертная душа покинет узилище тела. — Mehr Licht[57]. ж. с.

Меня покинула смелость, я боюсь, что на меня будут смотреть как на чудовище. Или с жалостью. [Как смогут, так и будут смотреть…] Как на человека, чей отец ушел в холод. Неплохое, кстати, было бы название.

<Внезапно м. п. у., что, наверное, самым трудным будет не тот момент, когда эта книга взорвется. Разумеется, ее выход сопряжен с риском, он повлечет за собой всякие непредвиденности, но самым тяжелым бременем будет последующая за этим повседневность. Когда кто-нибудь, через пару лет, спросит непринужденно: скажи, это твой отец был гэбэшником? Э-э, да нет, не совсем, он только писал доносы…. Ну понятно.

И все. Тишина. Ни изумления, ни отвращения, ни сочувствия — ничего. И это неизвестно что означающее «понятно» нам придется свинцовым грузом тащить на себе всю жизнь.>

В первом донесении описываются родственные связи членов семьи Эстерхази. Тоска. Агент получил задание, используя свои связи, возобновить дружеские отношения с А. С. Посетить его на квартире, познакомиться с обществом, которое там собирается.

26 января 1960 года

Я спросил у него (у Б. Э.), нельзя ли поговорить с А. С. насчет перетяжки мебели, т. к. последний занимается именно этим. Ну так это дело вполне естественное. Мы с братьями, честное слово, любили попрыгать в креслах, это я могу подтвердить под присягой, и бывало, что нога Марци застревала в обивке, и та иногда прорывалась. А. С. интересует нас потому, что на его квартире собираются молодые аристократы.

9 февраля 1960 года

У А. С. я поинтересовался, придет ли он к нам, если мы устроим пирушку по случаю именин. Приглашение он с радостью принял, попросив лишь предупредить его за неделю, поскольку на масленице он часто бывает в гостях. Ах, эти беспечные 60-е годы! 20-го текущего месяца я собираюсь его пригласить.

Тысяча чертей!

Агент должен посетить семью Б. Э. и тоже пригласить их на именины.

16 февраля 1960 года

Э. Б. с супругой приняли приглашение с явной радостью. А кто бы не радовался, бляха, когда их приглашает к себе такой рафинированный господин, как мой батюшка? Это же равносильно награде. Несколько дней спустя я снова их посетил, жена сообщила мне, что у мужа произошел нервный срыв, он не смог пойти на работу, так что все под вопросом и прочее… Чего бы это ни стоило.

23 февраля 1960 года

Задание заключалось в том, чтобы под видом именин пригласить к себе на квартиру гостей. Я трясу головой, что-то шиплю про себя, и это еще мягко сказано. Жизнь по заданию гэбни! Что на это сказать? Или лучше молчать? (Спросить у Гитты. Так и так. Понимаешь? Сегодня я читал вот об этом. Ты умная женщина, объясни мне хоть что-нибудь.)

Короче, шумная вечеринка у нас на квартире, А. С. (который, сославшись на усталость, ушел рано) пригласил агента при случае заглянуть к нему. Сеть заброшена, но вообще-то — много шума из ничего. Капитан Фаркаш: От вечеринки я ожидал большего. [Я вспоминаю, как кто-то недавно на полном серьезе признался мне: От Маркеса я ожидал большего. Трудно было сдержаться и не заржать.] Кстати, Фаркаш этот пашет как вол. Государственный человек, исполняет свой долг. Ему так же не повезло, как и моему отцу: оба жили при диктатуре. По информации агента, гости танцевали, пили, это верно, из нашей маленькой комнаты все было слышно, политические вопросы при нем не обсуждались. В соответствии с инструкциями агент сообщил гостям о намерении запросить заграничный паспорт, чтобы навестить в Вене своего старого и больного отца. (?)

<2 марта 1960 года.

Казнен Янош Сабо, командир кечкеметских повстанцев, осужденный на индивидуальном процессе.

Сегодня — день Матяша, так что всех благ тебе, Папочка. Вчера я все же открыл бутылку бордо — в гостях у нас был Й. («Й.-младший»), и, поскольку нас это радовало — и меня, и его, — я сказал ему, что должен, «пусть по другому случаю», открыть бутылку хорошего вина, так что выпьем за наше счастье! Я был ему благодарен за помощь, о которой он даже не догадывался. А вечером кто-то из гостей, заговорив о сексотском прошлом Грабала (о котором мы изо всех сил пытаемся забыть, хотя он поведал об этом сам, с большой искренностью большого человека — но, увы, это не помогло), заметил, что было бы интересно взглянуть на его донесения, поскольку не исключено, что он дурачил госбезопасность. Это исключено, сказал я, может быть, он пытался их одурачить, но в конечном счете в дураках оказался он сам. Не бывает безвредных доносов, и все стукачи — мерзавцы! заявил я воинственно и оглянулся по сторонам. Но никто мне не возразил. Разумеется, человек вправе испугаться, продолжал я мудрствовать, и от страха с ним может произойти что угодно, но потом с этим «что угодно» ему предстоит что-то делать. Я говорил несколько больше, чем следовало бы, но, с одной стороны, уж очень меня измотало все это, весь этот каждодневный труд, а с другой — просто было приятно находиться среди этих людей, рядом с ними я чувствовал себя в безопасности. Кстати, кто-то спросил, для чего я пишу, на что я не смог ответить, отделавшись развязными банальностями. А ведь мог бы прямо сказать, что испытываю постоянный внутренний жар, побуждающий меня биться над тайнами мироздания, всепоглощающий жар любознательности и тщеславия. И это правда, только скажи я об этом вслух, как правда тут же стала бы ложью (к тому же смешной, но это в данный момент значения не имеет.>

3 марта 1960 года

Прежде чем переписывать следующее донесение, я прочел его. Глотаю слезы, но это не получается. с. Плачу скорее от бешенства, от стыда, нежели от сочувствия. Я мог бы собрать информацию о заграничных благотворительных обществах, о составе их руководства, а также о том, какую деятельность они ведут в отношении Венгрии и через каких лиц. Могу также узнать, какое участие принимают в работе этих организаций представители венгерской аристократии, живущие в Вене. И т. д., еще два абзаца в таком же духе об эмигрантских объединениях и о том, поддерживают ли их официальные австрийские органы.

Ах ты подонок. Предатель позорный. Ну вот, мы поднялись еще на одну ступеньку. Sic itur ad astra[58].

[M. любовно и увлеченно рассказывает мне о Т., о том, как ему худо, бедняге, как он одинок, обездолен. Ему не к кому обратиться, у него нет семьи или — он пристально вглядывается в меня, на лице его просветление, — как, например, у тебя, такого отца! Я ответил ему одной из наилюбезнейших своих улыбок и так громко вздохнул от переживания выпавшего на мою долю счастья, что едва не обрушил театр.

Где как раз шел «Амадей» Шаффера. (Внезапно, уже сейчас, меня охватывает нервное нетерпение, ну о чем я болтаю здесь, тяну время, надо закончить, опубликовать, и пусть рушится, чему суждено обрушиться, пусть все уже кончится, то есть нет, кончиться это никогда не может — ведь я навсегда останусь сыном своего отца, — но пусть я уже закончу <сделаю завершенной эту часть мира>). В одной из сцен над умирающим Моцартом возвышается всей свой грубой мощью Иван Дарваш в роли мерзавца Сальери, и Моцарт вдруг просит его: Отец, подними меня, как бывало! и я, сам того не замечая, повторяю за ним: Отец, подними меня! с., как бывало, с., и плачу, но в зале сольнокского театра благодатная темнота, Сольнок погружен во мрак, самый темный венгерский город, так что никто ничего не видит, ни о чем не догадывается, только надо будет в конце спектакля, когда включат свет, немного подправить «грим». А у очаровательной актрисы, сидящей рядом со мной, на чулке (я это не выдумываю) побежала петля — у каждого свои беды. ж. с.]

<Я шел на кухню за чаем, Гитта смотрела канал 3sat, Literatur in Foyer[59], программа Мартина Людке, в которой как раз обсуждали новую книгу Саши Андерсона. Здесь же был сам Андерсон. Как завороженный, я уставился на него. И почему-то ждал, что он вот-вот заговорит о моем отце. Я смотрел на него с брезгливостью. Небритый, похож на побитого злого пса. В разговоре участвовали Бух и Корино, говорили умно, решительно, но по-настоящему приблизиться к случившемуся так и не смогли — ибо это и невозможно. Он предал своих друзей, и оправдания ему нет, — это все, что можно сказать. А дальше можно плевать в его сторону, бесноваться или пожимать плечами. Дело чистое (точнее говоря, грязное) и недвусмысленное. Никаких оправданий не может быть. (Людке тут замечает, что, хоть и весьма сомнительным способом, Андерсон все же влиял на органы, был, так сказать, образцовым лгуном, и поэтому не исключено, что имел некоторое отношение к падению ГДР. Совершенно ложный подход. Даже если бы объективно дело обстояло именно так, поставить это в заслугу Андерсону невозможно. Пользуясь идиотским примером, можно сказать, что какой-нибудь массовый убийца из числа гэбистов тоже ослаблял систему, поскольку благодаря ему росла ненависть к ней.) Ощущение, будто этого человека можно только пинать, действительно как собаку, и я не испытываю к нему жалости, он это заслужил, однако и это ни на гран не приблизит нас к сути случившегося. Кроме справедливого и недвусмысленного приговора и осуждения, существует еще невероятная и из-за сложности своей практически не поддающаяся осмыслению неразбериха разного рода постулатов и точек зрения, личных воспоминаний, самообманов, теорий, мировоззрений и даже литературных (!) концепций… не хочу продолжать эту фразу, — словом, слушая эту беседу, я вдруг с некоторым ужасом осознал, вынужден был констатировать, что, кроме справедливого и недвусмысленного приговора и осуждения, существует еще человек. Был человеком — стал казусом, но все же передо мной теперь сидел человек, а не казус. А человек неисповедимо сложен. Казус прост, но не человек. Да, он дерьмо, стукач и предатель (Verrat ist das richtige Wort[60]) — и все-таки человек. Такой же, как я. Мне больно смотреть на экран, где это малосимпатичный гад петушится, нападая на Кристофа Буша, но я вижу, я чувствую, что он — такой же, как я, по сути такой же, только вдрызг расхерачивший свою жизнь. Вот уж правда: наш бедный, бедный Саша Андерсон[61].

В Священном Писании очень много слов о прощении. Грешника можно простить. Но что значит простить? Не сверху вниз — чистый прощает нечистому, нет. И даже не так, что из вежливости чистый для маскировки прикидывается не совсем чистым. Простить можно только из некого чувства братства. До чего же это непросто! Прощение — тоже бремя, точно так же как грех. В конечном счете за прощением кроется не великодушие, а беспомощность. Я давлю в себе слезы и накатывающие на меня истерические волны любви к Саше Андерсону. Отвращение, сочувствие, любовь, презрение — все смешивается во мне, с трудом отделимые друг от друга и общественно бесполезные чувства.

По радио идиотским голосом объявляют примету: Святой Матиас лед ломает, а нет льда — так ставит.>

Примечание: В последние недели агент поднимает вопрос о том, что хотел бы выехать в Вену навестить своего старого и больного отца («старый и больной» стало постоянным гэбэшным эпитетом для моего деда), а также родственников. При этом он предлагает выполнить для нас ряд заданий. Он подчеркивает, что оставаться за границей не собирается, поскольку здесь у него жена и четверо детей. Семья — дело святое! Стучим мы или не стучим, семья остается семьей, хранительницей традиций и ценностей! Шутка. По его утверждениям, он давно порвал с прежним строем и собственным происхождением. Неужто и правда он так сказал? Возможно. Во идиот! Он порвал с собственным происхождением?! Мать его! Тот факт, что он не эмигрировал в 1956 году, а позднее пошел с нами на сотрудничество, означает, что он связал себя с нашим строем. Или все это он им лепит, чтобы они отпустили его к деду? Нет, нет. Не годится так проявлять сыновние чувства. Нет. Он заявил также, что хотел бы встретиться с кем-нибудь из моих начальников, чтобы и с ним обсудить свою просьбу и связанные с нею соображения.

Предлагаю, чтобы агента выслушал кто-нибудь из руководящих товарищей. Поездку — хотя это и небезопасно — со своей стороны считаю возможной. Если агент вернется на родину, мы выиграем куда больше, чем потеряем в том случае, если он не вернется.

11 марта 1960 года

По словам агента, ничего опасного на квартире не происходит, играют в карты по четвергам. Из этих донесений складывается нечто вроде социологического обзора неизмеримых глубин минувших шестидесятых годов. Капитан почему-то настаивает на том, чтобы агент познакомился с Э. С., который работает в ресторане, а мой старик обещает помочь А. С., поскольку мой зять также работает в ресторанном бизнесе, и правда, муж моей тети работал гардеробщиком в ресторане «Анна». Тот самый, который, как сказано и в «Гармонии» (стр. 451), был вылитый Витторио де Сика. Ресторанные бабочки в нем души не чаяли, он обращался с ними как с настоящими дамами, иначе он не умел, целовал им ручки и проч., и те на секунды действительно становились дамами, обретали достоинство, их ожидало признание — но лишь до тех пор, пока рядом с ними находился мой дядя.

Есть фразочка, из которой становится ясно, что почту нашу досматривали. Но не так тщательно, как бы надо (есть еще недостатки, товарищи!). Приглашение, присланное из Вены, имеет один изъян, а именно тот, что К. находится под контролем, а мы это упустили, хотя письма с Запада отслеживаем в первую очередь. Quel malheur![62] Хорошо еще, что в нашем доме у них свой агент, который и обратил их внимание на дефект.

16 марта 1960 года

Действительно, держат на поводке, голова идет кругом от бесчисленных донесений. Поименованного я посетил на квартире; он дважды расцеловался со мной. От этих личных подробностей меня всякий раз мутит, дважды расцеловался, позорище! (Однако какой парафраз: поцелуй Иуды, только наоборот!) Ну зачем, ну зачем ему эта субъективность! (Еще раз: эх, чья бы корова мычала…) Заключение: Сообщения агента стали более качественными, потому что прежние его донесения по форме были слишком немногословными. По-моему, это верно, донесения стали более жизненными, более яркими, как будто процесс сочинительства (творчества, черт возьми!) доставлял ему наслаждение. Поскольку речь зашла о детях и гриппе, я заметил, что эпидемия гриппа, похоже, «свирепствует» и в политике и дошла даже до Хрущева. На что жена П. сказала, что, действительно, ей кажется, что он болен и проч.

Примечание: В поведении агента наметились изменения. К заданиям стал относиться более амбициозно, чем раньше. (…) Письмо мы проверили, сообщения агента соответствуют действительности. Слава те Господи, ибо истина, что лгуна догнать легче, чем хромую собаку.

22 марта 1960 года

Очередная серия донесений. Ощущение — словно бредешь по пустыне. О встрече с Б.-Б. в ресторане «Карпатия». О живущей в Париже дочери Д. К., которая собирается разводиться с мужем. Еще одно длинное донесение. Носоглотка буквально забита песком, мне нечем дышать.

Отправился перекусить на рынок, ибо от голода уже рябило в глазах, но все было настолько неаппетитное, мясо на углях, какие-то пончики, все утопает в жире, в венгерском жире, так что купил три банана. Какой-то хмырь клянчил милостыню, решил не давать, но потом все же дал. Зеленщик и старуха как раз его костерили, здоровый, крепкий мужик, для таких тут работы полно, а он прохлаждается. Прохлаждается, милая Ибике, прохлаждается, потому что работать таким западло.

Когда возвращаюсь, то слышу, как кто-то из архивистов сетует: На Баттяни идти не имеет смысла, овощей там уже не осталось. Будь я в более игривом настрое, заглянул бы сейчас в указатель — посмотреть, стучали ли мы на кого-нибудь из рода Баттяни. А собственно, почему бы не заглянуть? Что я теряю? Заглядываю. И точно, стучали, с какой стати потомки знаменитого венгра должны быть исключениями? В общей сложности 8 упоминаний. Это к вопросу о свежих овощах.

Длинное донесение содержит автобиографию и нудное описание планируемой поездки в Вену. Все строго, предметно; если можно так выразиться применительно к этому тексту, здесь он искренен. Я родился в графской семье. (…) Имею четверых детей в возрасте от 4 до 10 лет. В настоящее время работаю помощником паркетчика, кроме того, занимаюсь переводческой деятельностью, сотрудничая с Центральным бюро переводов. Затем — о бабушке и об М. После освобождения из лагеря для интернированных последняя рассказала, что однажды ее хотели завербовать, но она отказалась (это Фаркаш подчеркнул красным карандашом), за что на длительное время была помещена в карцер.

На поставленные вопросы агент отвечал искренне, а я что говорил! даже Фаркаш заметил. В частности, он сказал, что если находятся объяснения для заграничных поездок Жигмонда Сечени, то и он сможет дать объяснения любопытствующим.

1, 8, 13, 23 апреля, 3, 13, 20, 27 мая 1960 года

Здесь возникает принципиальная (связанная с композицией) проблема: можно ли выразить тихий ужас всего происходящего, который складывается из малозначительных, на первый взгляд, кирпичиков-донесений, показать, как обрывочные сведения сплетаются в паутину, как расставляются постепенно унизительные силки для беззащитных, ничего не подозревающих людей? С близкого расстояния все кажется пустяковым и скучным — и вдруг тебя ослепляет беспощадная жестокость целого! Не может быть, чтобы мой отец этого не замечал! Он словно кому-то мстил! Но за что?

Агент в основном крутится вокруг адвоката Б.-Б., а также Э. С. и компании, собирающейся у А. С. Вместе с Б.-Б. и его арабским другом Ахмедом они едут на каток «Милленариш» смотреть конькобежные соревнования (?). Потом Б.-Б. приглашает его в кафе «Фортуна», в компанию, собирающуюся там по вторникам. (Шутки шутками, но из этого видно, что в то время еще была светская жизнь.)

По просьбе А. С. я тоже сыграл партию в бридж. Из комментариев куратора можно установить, что в компании было еще два агента. В «Фортуне» он снова должен был встретиться с Б.-Б., но вышел прокол: «Фортуна» 5 апреля была закрыта, о чем Б.-Б. знал, поэтому не пошел туда. Душой и организатором компании является адвокат Г. По нашей информации, он отбывал тюремное наказание за взяточничество. Установлено также, что он использовался как сетевой агент, материалы сданы в архив; в качестве агента он фигурирует также в картотеке угрозыска. Короче, мы не одни.

Когда я пишу все это, мне кажется, будто это я что-то преувеличиваю, перегибаю палку.

Все то же самое, ничего интересного, а тут вот — небольшое фамильное древо, Ф. Б., приблизительно 35 лет, отец — П. Б., мать — Г. Ш. (оба умерли), хранитель традиций, мой отец замечательно ориентируется в генеалогии аристократических семейств со всеми их ближними и дальними. Там, где мне видится небольшой шажок, на самом деле — огромный шаг в истории подлости. Б.-Б. сообщил, что во вторник в «Фортуне» собирается «обычная» компания, но его там не будет, так как он со своим египетским другом Ахмедом собирается на балет (Гм.) [Или это «гм» — от меня?]

Сверх задания агент соизволил также заложить Э. Б., который просил его, если тот получит паспорт, отвезти одно письмецо; сперва надо получить, ответил агент, за что удостоился похвалы Фаркаша, наш агент поступил совершенно правильно, и на этот счет в свое время он получит инструкции.

Это класс: приехала жена упомянутого выше Ахмеда, поэтому, по словам Б.-Б., их дружбе конец, так как жена их отношений не одобряет… В связи с этим докладываю, что Б.-Б. при встрече с моей свояченицей высказался в том смысле, что якобы «между мной и моей женой что-то не в порядке, потому что я регулярно встречаюсь с ним один на один, больше того, ищу поводы для таких встреч». Разговор этот свояченица передала моей супруге. Здесь, как я полагаю, агент скорее пытается обратить внимание на обстоятельства, угрожающие его работе, нежели как-то освободиться от этого бремени. Фаркаш все понимает: в связи с семейными неурядицами агента в данный момент нужно вывести из этой компании.

Ему предстоит отправиться на помолвку Каллаи. Просим выделить фотографа, чтобы увековечить присутствующих. Увековечить — красиво изволите выражаться. Затем ему удалось спровоцировать тетушку Д. на высказывание политического характера, а именно что усиление внешнеполитической напряженности возымеет внутриполитические последствия; Фаркаш квалифицирует это как информацию о настроениях в обществе.

Четыре часа, я дьявольски устал, но нужно еще побывать в телестудии «Дуна-TV» — интервью, разные словеса о грандиозной фигуре отца.

[Анонимный звонок: я должен иметь в виду, что совершил предательство, так как он, аноним, хорошо знал моего отца, который после «Гармонии» наверняка перевернулся в гробу. Понимаю вас, сударь, всего хорошего, отвечаю я вместо того, чтобы послать его на хер. «Предательства» у нас раздают как конфеты. Не знают, о чем говорят. А что касается переворачивания в гробу, то по этому поводу, как мы увидим, я еще кое-что скажу.]

23 мая 2000 года, вторник

В Архив опоздал, спал как бревно, как после тяжкого физического труда. Вчера, по дороге от Южного вокзала до телестудии, я заметил, что многие меня узнают. Интересно, как будут смотреть на меня потом? Самое худшее, что можно предположить, — не презрение или отвращение, а сочувственное участие. Мне, что же, придется каждую секунду своей жизни демонстративно нести на себе это бремя, рану, семейную трагедию, как траурную повязку на рукаве? Как будто это предписано правилами хорошего тона, элементарной вежливостью? Изволь быть серьезным и грустным. А куда же мне деть свою конструктивную легкомысленность?

И снова: может, это действительно «чересчур» и об этом действительно невозможно/нельзя… Хотя если вспомнить Софокла… (шутка).

Ну скажи. Ты умная, искушенная женщина. Как это можно назвать? — спрашиваю я у Гитты. Трагедия! — восклицает она не раздумывая.

Вчера вечером я был уже полутруп. И легко сорвался на крик.

Не ори!

Почему я не должен орать?! Ты думаешь, я в библиотеке сидел весь день, в нормальной библиотеке, среди нормальных книг?! А то ты не знаешь… Подойди ко мне, да не бойся, поближе, и понюхай — чувствуешь запах дерьма, которым я пропитался за день?..

Я задыхаюсь. Ж. с. в кубе, что было ясно с самого начала, но удержаться от этого мне не удалось. Г. ведет себя очень разумно, не дает мне впадать в истерику, оберегает меня.

Как ни смотри — чересчур. Это дно, падение, без возвышающего трагизма.

И на это он разбазарил свою фантастическую жизнь! — воскликнула как-то вечером Гитта. (Или лучше: как-то вечером воскликнула Гитта? Вот что меня занимает. [Перебор.]) Она тоже напрочь выбита из колеи. Только теперь я понимаю, насколько она любила Папочку. И, как я видел, он ее тоже. Хотя черт его знает, что я там видел. Может, ему это нужно было для донесений.

А вдруг это все же была комедия? (Г.)

Да не бывает таких дешевых комедий!! (Я)

Заглядываю в фойе, обычная картина: мужчины, в основном лет семидесяти, идут сюда, чтобы что-то прочесть о своем неизвестном и страшном прошлом. Господин с симпатичным лицом трогательно оправдывается: Всего лишь обыкновенное грешное любопытство, ведь те, с кем я имел, так сказать, проблемы, в основном уже мертвецы. При слове «мертвецы» он все еще продолжает улыбаться.

27 мая 1960 года

Конспиративная партия в бридж у А. С. Разговор весь вечер шел по-английски, поэтому направлять его ход было затруднительно (больше о языке, поправки, грамматические пояснения и т. п.). Что значат эти скобки? Некое мелкое, подлое дополнение к фундаментальной подлости или умопомрачительный юмор? Решить трудно, потому что такой умонепостигаемый и безграничный юмор может быть только у Бога, а мой отец — не Бог. Милейший товарищ, you know, вспомогательные глаголы в английском!.. Я чувствую себя как в шестнадцати- или семнадцатилетнем возрасте, когда по вечерам молился о том, чтобы стать умнее, хотя был я неглуп, но мне было этого недостаточно, Боженька, сделай так, чтобы я был чуть-чуть умнее. То же самое и теперь, мне хочется все это понять, но вижу, что не получается, меня не хватает. Повторюсь: я просто описываю все, что передо мной открылось, и наблюдаю за собой, словно за животным, — это все, на что я способен, на это меня хватает.

Задание: 1. Присутствовать 4 июня у отеля «Палас» в момент, когда туда подойдет автобус из Вены. Узнать, кто из знакомых С. и X. на нем прибыл. 2. На бридж-партию не ходить. 3. Посетить Э. С. на рабочем месте и пригласить к себе, чтобы познакомить его со своей супругой. Ну и шуточки. Мероприятия: Планируется установить данные новых лиц, посещающих квартиру С., и приорировать их. [Приорирование: сбор информации о прошлом того или иного лица для постановки его на учет.]

Еще одно донесение от того же числа, линия Б.-Б., компания примерно из 25 человек, «Старая Флоренция». Из них я был знаком только с Г., тоже агент, как мы знаем, он представил меня двум дамам, с которыми я по очереди танцевал. Дольче вита на заре кадаровской эпохи. Эрши и ему подобные бунтари на нарах, несладкая жизнь и у моего отца: бегать куда прикажут, шкрябать донесения, танцевать… Уж не одна ли из тех дам обратилась ко мне однажды? А вы знаете, я танцевала с вашим отцом! Она посмотрела на меня таким взглядом, как будто танцевала со мной. И я был горд, что являюсь сыном того замечательного танцора. Что его добрый свет изливается на меня.

На встрече присутствовал также наш агент под консп. именем Бакош, но они еще незнакомы и на встрече не контактировали. Марионетки. Страна тысячи стукачей. Об озерах не стоит и говорить. Б.-Б. попросил о том, чтобы по возможности я вместе с моей супругой (и с ним) посетил его знакомого Ахмеда. Сердцу не может приказать даже диктатура.

7 июня 1960 года

Сверх задания — о Б. Э., о супруге П.-В. По оценке Фаркаша, агент работает неудовлетворительно, воздерживается от разговоров на политические темы, что и прежде было его больным местом (sic!). — Занятная формулировочка, можно сказать, шедевр.

[Мой стоматолог, женщина, чья мать тоже упоминается в донесениях (какой позор, что называется, повседневный позор — у человека заныл зуб, и его заливает краска стыда) и чья семья тоже была в депортации, вспоминает, закладывая мне за щеку ватные валики, с каким достоинством, без нытья и депрессии, сносили лишения ссылки наши отцы. И даже играли в бридж. — Гудит бормашина, я молчу. До чего же идеализирован у нас образ этого «многострадального поколения» и вообще страны. Я при этом не утверждаю, что мой отец — фигура парадигматическая и что все тут были дерьмом или стали им. Но это дерьмо — часть истории его класса, истории страны (а не только его личности), это факт. (Вариант: это такой же факт, как то, что я его всей душой люблю, с., тысяча чертей! с., с.)

Я так расквасился, что пришлось прекратить работу. — А сегодня уже другой день.]

Вот пожилой мужчина закончил исследовать свое прошлое и долго, по-джентльменски благодарит архивиста. Заметно, что ему невдомек, что это его право, а никакой не подарок. Я поднимаю голову, наши взгляды встречаются, он кивает мне. Симпатичный мужчина. На которого мой отец тоже в принципе мог стучать. — Никак не могу отделаться от подобных фраз, они м. п. у., и все тут.

Написать в качестве посвящения: памяти моего отца? Или: моему отцу, с любовью? Нет. А может быть, это «нет» должно быть последним словом, как в книге Надаша «Конец семейного романа»? Ведь это и в самом деле конец. И тогда можно было бы опереться на Надаша, пусть поддержит меня. — Хотя, вообще-то, я, как оно и положено приверженцу Джойса, скорее приемлю «да»… [Самая лучшая до сих пор рецензия Петера Балашшы называется «Стой за отца неколебимо».]

20 июня 1960 года

В «Парижском садике» он познакомился с М. X., дочерью полковника, казненного в 1946 году. (По-моему, это типично восточноевропейская фраза.) Фаркаш называет эту информацию ценной. Агент был внедрен в компанию, однако по семейным обстоятельствам он не может участвовать в каждой встрече. Четверо карапузов мешали ему становиться мразью! Но зачем же все время так грубо, ведь в конце-то концов задача искусства — показывать сокровенную красоту мира, нес па?[63] [Идиотская шутка.] Скажем так: тормозили инфамию. Задание: (…) При случае пригласить Б.-Б. и Ахмеда к себе на квартиру, о чем предварительно поставить в известность нас. Мероприятия: Происхождение М. X. проверяется. Все имеет свои последствия.

22 июля 1960 года

Из донесения, «не представляющего особого интереса», выясняется, что тем временем умер дедушка. Даже этого — возможности попрощаться с дедом — он не смог добиться от новых своих друзей! Затем длинный пассаж о Б.-Б., который поделился с ним, при каких обстоятельствах познакомился с Ахмедом (в кафе сидела компания арабов, и Б.-Б. помог им с английским.) На словах агент сообщил, что, по его впечатлениям, Б.-Б. — гомосексуалист. Никаких доказательств он привести не может, просто у него такое чувство. Мы уже и о чувствах докладываем? О подобных наклонностях Б.-Б. нам докладывал уже и агент под консп. именем Удварди. Лично я, ребята [okay, gays[64]], догадался об этом уже довольно давно…

Много конкретных заданий в связи с Б.-Б., который при поддержке Ахмеда собирается ехать в Египет преподавать венгерский язык.

[Вчера — тожественный концерт Куртага и Лигети. Такой вечер способен чуть-чуть приподнять страну. В антракте кто-то поздравил с книгой, добавив: Завидую. Это чему же? Что у тебя такая фантастическая семья. Один отец чего стоит!.. Ну, это мы еще поглядим, пророчески — и очень тихо — ответил я.]

29 июля 1960 года

Все в порядке, дела идут, контора пишет. Во время беседы значительных тем не касались. — Пока я там находился, постоянно крутили магнитофонные записи с танцевальной музыкой. (…)

Как видно из донесения, Б.-Б. и Ахмед от идеи выехать поначалу в ОАР отказались. Интересной деталью мне представляется — ничего интересного.

16, 26 августа 1960 года

В погоне за М. К. — сыном бывшего премьер-министра (да тут все сыновья бывших премьер-министров! мог бы сказать мой отец, тот, который остался в романе, с.; из-за с., а также от великого своего ума я делаю заключение, что все-таки что-то бесповоротно кончилось, ж. с.). Он дошел до того, что без предупреждения (ну и хам!) явился к нему домой, где застал только жену М. К.; хозяин с 8 утра до 11 вечера работает на речном трамвае. Она пригласила меня заходить еще, можно с детьми. Ну уж нет!!!

Наблюдая, как появляются и исчезают мотивы, как отца заставляют бегать сегодня за этими, завтра, словно забыв о них, совсем за другими, никак не скажешь, что действие направляет уверенная рука.

М. п. у.: Вопрос — до какой степени разложился отец? Неужто до мозга костей?

В связи с «Гармонией» я много распространялся о силе и красоте документа, о том, какими ошеломляющими могут быть старые, пожелтевшие бумаги. — Честно сказать, эти новые тоже ошеломляют. Только, в отличие от них, исторические документы еще и красивы; даже если в них говорится о так называемых «нехороших делах», они всегда знаменуют богатство Творения. А эти, что, разве не знаменуют? Знаменуют, конечно. Но все же они безобразны. Тяжелые, скользкие, мрачные, безобразные, ущербные и безысходные. [Однако выбора нет. Если те документы я признаю красивыми, то и эти должен признать. Тяжелыми, скользкими, мрачными, безобразными, ущербными, безысходными — и красивыми.]

Задание: По возможности вместе с Мамочкой отправиться на бридж. — Я так и вижу, как моя мать отнекивается, но старик мобилизует все свое [фаллически] неотразимое мужское обаяние и в мгновение ока уламывает ее, и тогда моя мать, раскрасневшись, начинает собираться, красит губы (фуфырится, как мы говорили), рассеянно инструктирует нас относительно ужина, но эта ее рассеянность не мешает нам видеть то, что видеть нам доводилось нечасто, — насколько они, мои мать и отец, гармоничная пара. Тут я вычеркнул одно ругательство; с., это вычеркнуть я не смог.

В ходе беседы следует затронуть историю с валютными махинациями И. Й и Г. А., о которых писали в газетах. Они вкладывают ему в уста свои слова. Может, он и дышать обязан по их инструкциям? Я недоуменно трясу головой.

Задание заключалось в том, чтобы навестить семью Д. К. Позднее я (про себя) даже обижался на Мамочку: зачем она оставляет старика одного, почему не ходит с ним в гости или, horribile dictu[65], в корчму. Но разве это было возможно? То Ахмед, то вдруг Помаз, почему именно Помаз, почему сейчас, старику явно приходилось что-то сочинять, выкручиваться, и мать, разумеется, понимала, что он ей лжет. — Он докладывает о том, что в гостях у К. был как раз Иштван Табоди[66] (какое впечатление произвела на меня в начале 1990-х годов встреча с этой «живой легендой католического сопротивления»), чему Фаркаш рад; агент, в соответствии с указанием, инспирировал обсуждение дела Г. А. о контрабанде валюты. У меня сложилось впечатление, что супруга К. к этому делу отношения не имеет, что, кстати сказать, подтвердила и П., по мнению которой жена К. «слишком умна для того, чтобы заниматься подобным идиотизмом». (…) П. была весьма обрадована моим последним посещением ее дочери и внука (М. К.-младшего) и просила меня навещать их и впредь, так как я успокаивающе подействовал на ее дочь, которая очень переживает из-за ребенка. — Да, отца моего любили, и вполне заслуженно.

Внезапно — ощущение было такое, словно в сердце, в нутро мне вцепилась ледяная рука, — я осознал одну вещь: эти так называемые «хорошие», «порядочные» фразы отца в его донесениях возникали не оттого, что он пытался не навредить, помочь людям, попавшим из-за него в беду, а просто потому, что он был искренен. [Выходит, и это качество я унаследовал от него…] Он был искренен по отношению к своему куратору. А может, и нет — просто писал все подряд. Он пишет: Z невиновен — потому что он думал, что Z невиновен. И все. Если бы он думал, что Z изменник, то написал бы: изменник. Просто Флобер. Нет, скорее Стендаль.

Выхожу перекусить. Тесемкой от папки из конспиративных соображений прикрываю номер дела. Стилизую свой страх, но удается это только наполовину.

У меня с собой бутерброд с маслом и зеленой паприкой, полдник, как в школьные годы. Я жую, расхаживая за расположенным неподалеку рынком, как будто от кого-то прячась. На улице есть не положено, слышу я голос Мамочки. Бутерброд немного великоват, скажу Гитте, чтобы разрезала бутерброды пополам. [А почему бы мне не делать этого самому?] Или отрезала куски поменьше.

9, 23 сентября, 7, 14, 25 октября, 4, 11 ноября, 2, 29 декабря 1960 года

[Летит крылатое время, и тащится вслед за ним — от донесения к донесению — мой отец.] Меня вновь поражает красота его почерка. Поражает, как точно, красиво расставляет он запятые. В прошлой жизни вопрос пунктуации я считал вопросом этическим. Выходит, я ошибался.

Бридж у А. С., общение на английском. Язык как хранитель нравственности: …разговоров на политические темы не было, и сам я ничего подобного не инициировал, поскольку — по просьбе А. С. — вынужден был сконцентрировать все внимание на том, чтобы исправлять (достаточно многочисленные) языковые ошибки. В интонации этого донесения я улавливаю некий новый оттенок, некий новый, самоуверенный акцент, подчеркивание противостояния «мы — они» (только с обратным знаком, не с тем, к которому мы привыкли). …однако никаких признаков противозаконных связей мною обнаружено не было. Как будто он стоял на другой стороне. А впрочем, так оно и было: стоял.

Агента проверяют с помощью другого агента — под конспиративным именем «Марго». Что еще за Марго? Женщина? Близкая подруга? Да какое мне дело!

Ничего не значащие (для меня) донесения о семье Й. П., о жене Д. К., в связи с нею — о каком-то деле по поводу чеков IKKA[67], поскольку граф А. Ш., тесть Д. К., регулярно посылает деньги бывшим своим подчиненным. Надо отметить, что Й. П. я застал в крайне тяжелом состоянии, он, несомненно, узнал меня, но, издав (sic!) пару слов, тут же с хрипом заснул. — M-да, писательская жилка тоже явно «хрипит». Агент должен посетить М. К., визиту придать семейный характер, для этого взять с собой сына. Тут, честное слово, я покраснел. О семье Б., о нашем дяде Д. Б., о тете Д. П. и — устно — о Жигмонде Сечени, у которого следует поинтересоваться, когда выходит его новая книга, но это так, для отвода глаз, на самом же деле необходимо узнать, с какой целью тот едет в Вену.

В читальный зал вошел мой знакомый, мы оба содрогнулись. Что значит страх.

<Мне приходит на ум (или, скорее, м. п. у., не знаю), что надо бы рассказать моему другу о том, как помогает мне в этой работе — и это действительно так — то, что я постоянно думаю о нем, представляю, что он сказал бы, и от этого — и в представленной себе сцене, и реально, за письменным столом, — начинаю плакать. Работа закончена примерно наполовину, резервов осталось немного. Сон лишь тогда глаза мои смежит, когда придет конец мученьям. И мы отправимся на неделю, скажем, на остров Мадейра, откуда я вернусь родившимся заново. Рождаться заново мне никогда не хотелось, в моих планах этого не было.>

В связи с А. С. — длинное донесение о каком-то письме по поводу отравления голландским маргарином, разобраться в котором я даже не пытаюсь. Разговоров на политические темы не было, а когда С., как хозяин дома, выступил с пропозицией — его словечко, мои братья тоже им пользуются — послушать по радио венские новости, общество единодушно от этого отказалось.

Небольшая записка «Родственники моей жены», упомянуты все, начиная с Мамили, Бабики, семьи дяди Питю и кончая тетей Шари из Хатвана, у которой я не раз отдыхал на каникулах и в Хатване, и в Марцалли, где однажды во время купания мне в икру впилась пиявка, я смертельно перепугался, а тетя Шарика, в черном блестящем купальнике, стала громко не смеяться даже, а хохотать; подсыпав пиявке соли, она сняла ее с моей ноги и прилепила себе на бедро: Кушай, лапочка, кушай! Не женщина, а черт в юбке. Никаких заданий в связи с упомянутыми лицами агенту не поручили. Мероприятия: Провести проверку указанных лиц. Мерзость ширится.

Задача заключалась в том, чтобы — по возможности вместе с одним из моих сыновей — какие, на хер, мы тебе сыновья! — едва не кричу я, но ведь это правда, мы его сыновья; поразительно это его уточнение, он, как школьник, словно бы пересказывает домашнее задание навестить семью М. К.-младшего. 3-го числа сего месяца вместе с четырехлетним сыном etc. Значит, это Марцика вляпался. Ну и скучал же он там, наверное. А мать моя изумленно спрашивала: Зачем вы тащите с собой бедного ребенка? На что отец, смеясь по-мальчишески: А затем… что пора ему мир повидать! Очень важно, что и во второй раз агенту оказали радушный прием. (…) Наш агент будет брошен в действие против М. К. Брошен в действие, тоже мне, секретное оружие; мой фатер как Фау-2. К. проверить по месту работы. По возможности подключить сетевое обеспечение.

Он пытается провоцировать Э. Б., и, когда тот, к примеру, осуждает политику США, агент заявляет, что такие вещи можно прочесть и в «Непсабад-шаг», кому это интересно, на что Э. Б. ответил, что в данном вопросе позиция его совпадает с «Непсабадшаг». Наблюдатель не просто наблюдает, но и меняет жизнь тех людей, за которыми он наблюдает, что видно буквально из каждого стукаческого донесения.

Продолжается сетевая проверка агента. Правильно, так и надо.

А это еще что за бред? Задание (печатать не надо): Навестить Б.-Б. В ходе беседы упомянуть, что один из родственников был у гадалки, но не удовлетворен результатом и ищет теперь другую. Если Б.-Б. кого-то предложит, сказать, что предложение передаст. Задать Б.-Б. вопрос о надежности прорицательницы. Проявить интерес к ее личности.

[Вчера в Чакваре, «древнем фамильном гнезде», читал главы романа. Прекрасные отзывы об отце, фотография былой футбольной команды, на которой отец — вылитый Мицу; мой отец как мой сын. Пожилой, примерно моего возраста, человек в спортивном костюме упрекает меня, почему я не требую возвращения некогда отнятых богатств — земли, леса, шахты, особняки, замки, считает он, загибая пальцы. Я легкомысленно ссылаюсь на существующие законы, но это не производит на него должного впечатления, он полагает, что все это ерунда и нечего тут тянуть резину. На что я в более резкой форме заявляю ему: но ведь тогда либо он — либо я. Если я получу прежние владения, то у него не останется ничего. И вижу, как он согласно кивает, чего ж тут не понимать, он готов вернуть мне поместье — вместе с ответственностью. Заметно, что свобода его тяготит, и многие — пусть не он лично, но чуть ли не все село — помнят, что «тогда» все было в порядке. Этого порядка и хочет от меня пожилой человек, рассчитывая, что я буду для них «добрым графом». Хватит, меня уже записали в почетные гои, теперь быть почетным графом? Убежденный республиканец, я осторожно намекаю им, что графские привилегии — чистый анахронизм, но сельчан это не убеждает. Свобода, равенство, братство, кисло восклицаю я и приступаю к раздаче автографов.]

Кафе «Анна», Б.-Б. сообщил, что собирается по линии бюро путешествий в Чехословакию. Я предложил ему спросить у какой-нибудь гадалки, выпустят ли его. Какая-то фантастика. Ненумерованная фраза из жизни семьи Эстерхази. Вижу, как он по-мальчишески виновато усмехается. Он сказал, что знает одну гадалку по имени Э. Б. и т. д.

Задание агент выполнил, так как сообщил важное сведение об Э. Б. Если в последующие годы (?) возникнет такая необходимость, мы познакомим его с Э. Б. Что за …ня? (Заменяю отца отточием. Как в анекдоте: а фу-фу бы вы на хуй, фу-фу! Только наоборот.) Кстати, Б.-Б. получил от Ахмеда письмо на английском, возможно, приедет в Венгрию в декабре.

Мероприятия: Из состава встречающегося на квартире С. общества с целью вербовки отобрать и взять в разработку ряд лиц. Найти средства для разложения данного общества. Все понятно, плевать им на то, что, как было ими же установлено, данная группа лиц в политическом отношении интереса не представляет, люди играют в бридж и шлифуют свой не ахти какой английский язык. Сколько скрытого разрушительства! И мы к этому приложили руку.

Фаркаша произвели в майоры. Несколько иначе звучит потрясающая фраза Каняди[68] о следователе секуритате, который его допрашивал: Он заработал на мне полковника.

Задание заключалось в том, чтобы пригласить к себе семью Д. К. Они пробыли у нас недолго, разговор велся на общие темы. Это все? И стоило ради этого столько лицемерить? Я знаю, конечно, что вся эта чепуха в итоге сложится в одну весьма страшную картину. Сверх задания он доносит о том, что получил письмо от супруги К. В. с сообщением, что наши венские родственники через кого-то прислали для нас апельсины. Ох, и горькими показались бы нам эти апельсины! И проч.

И. П. я уговорил продолжить давать уроки фехтования, прерванные два года назад. Так и слышу, как он напевает об этом молодой женщине. А что пишет майор? Находящейся в разработке И. П. следует уделить внимание. Учитывая ее связи, нужно взвесить возможность вербовки. Мы-то знаем, что это еще ничего не значит… Вот твари, чуть ли не всех вымазали Дерьмом! Агенту дано задание установить с И. П. более тесный контакт. Это тоже еще ничего не значит… хотя от лица семьи наша мать ненавидела эту тетку пуще мамалыги. Ну откуда Мамочке было знать, что «более тесного контакта» требовали интересы родины?

Сверх задания: воспользовавшись рождественскими праздниками, агент с женой посетили семью К. Б., но завести разговор о президентских выборах в США ему так и не удалось. Я думаю, что моя жена заметила бы, что я постоянно пытаюсь вести странные разговоры. И спросила бы, для чего это нужно. Возможно, она и спросила. И муж ей ответил, потому что на то он и муж, чтобы отвечать.

[Только что получил письмо от одного из бывших учеников колледжа им. св. Имре, «учащимся которого на протяжении ряда лет был достойный всяческого уважения Ваш отец. В связи с этим мы обращаемся к Вам с просьбой поддержать — хотя бы в память об отце — наше дело. (Восстановление памятника героям.) Мы с благодарностью примем от вас любую сумму».

В память об отце я готов пожертвовать. Старик, жертвую 10 тысяч форинтов, чтобы твои соученики еще в течение года сохраняли о тебе добрую память. Или тебе насрать на них? Как ни крути, а фактически получается так. Можно ли к этому что-то добавить? Мне кажется, можно, но что?]

13, 27 января 1961 года

[Новый год, старые имена. М. К., И. П., А. С. — короче, весь алфавит…] Об И., о дорогой моей И., которая до сих пор <до сих пор> беспредельно обожает моего отца, он написал: Наши контакты исчерпываются тем, что на праздники мы посылаем друг другу открытки и она один-два раза в год навещает нашу семью. Эта фраза гниет здесь, в этом досье, уже сорок лет.

<6–7 февраля 1961 года

Этой ночью милиция провела обыски примерно в 400 будапештских квартирах. Утром член политбюро Дюла Каллаи на встрече с католическими епископами заявил, что органами госбезопасности в связи с обвинением в антигосударственном заговоре арестован ряд церковнослужителей.>

16 февраля 1961 года

Задание заключалось в том, чтобы на день Матиуса пригласить гостей. Двадцать раз прочел эту фразу — ничего не произошло.

9 марта 1961 года

Боже мой, что за почерк? Вкривь и вкось, буквы валятся, наверное, он был пьян. А кто бы не пил? На его месте я и детей лупил бы, во всяком случае некоторых. Помню, Дёрдь получал от него оплеухи, но в большинстве случаев, как мне кажется, по заслугам. <Недавно мы разговаривали с ним, стоя около дома, и вдруг он сказал: ты знаешь, теперь я жалею, что вел себя с ним так нагло. Никогда не поверил бы, что он может такое сказать; он принес нам обед, так как Гитта сломала руку и не может готовить.> С именинами вышел прокол, потому что отсутствовали как раз М. К. с супругой. М. К. прислал телеграмму: из-за болезни младшей сестры не на кого оставить детей. Потом сообщил письмом, что сломал палец ноги. Либо сестра, либо палец! А может, он догадался? Или действительно сломал палец?

По просьбе агента в последнее время мы сократили количество встреч, так как он занят сейчас переводом, полностью поглощающим его время и изменившим его личную жизнь. Что-то не помню такого. Мы готовы содействовать его успешной работе. (???) Они что, немецкий его совершенствовали? Если бы речь шла о моем немецком, то было бы понятно… [Да не спеши ты с выводами…]

<15 марта 1961 года.

Католический епископат под давлением Государственного комитета по делам религий опубликовал коммюнике, в котором осудил антигосударственную деятельность и прочие «преступные деяния» арестованных священников и церковных деятелей.>

23 марта, 6 апреля 1961 года

Скукота. Представляет ценность. Семья И. П. проживает у Ф. Б., как следствие: Данные Ф. Б. проверяем. Запрошена характеристика по месту работы. Любой человек, вступающий с ним (моим отцом) в контакт, тут же оказывается в сфере их внимания. И это распространяется, как чума. — С собой он взял трех детей. Интересно, кому из нас четверых повезло?

Внезапно м. п. у., а что если Гитта проболтается — скажем, моему брату Марцеллу? Он орет-рычит-задыхается: Скажи, что это неправда, иначе я тебя пришибу, удавлю, в землю тебя втопчу и т. д., довольно изобретательно. Я представляю себе это очень живо. Из чего видно, что нервы мои на пределе.

12 апреля 1961 года

Ну и денек, в полдень он у Й. П., затем, в 16 часов, свидание с Фаркашем. Вопрос об учениках агент поставил перед супругой Й. П. в связи с тем, что не исключено, что в одной из комбинаций эта возможность нам пригодится. И следующее задание: побывать на отпевании супруги Шандора Телеки в Университетской церкви. <Не говоря уж о том, что в этот день космический корабль «Восток-1» с майором Гагариным на борту обогнул Земной шар. Во мне пустота, надо мной — Гагарин.>

Как идут дела? — спрашивает кто-то из архивистов. Медленнее, чем хотелось бы, отвечаю я. А почему бы вам не заказать ксерокопии? Нет, нет… ну зачем… это ни к чему. (Я не такой идиот, чтобы пропускать эти документы через столько рук.) Успешной работы.

26 апреля, 9 мая 1961 года

…25-го текущего месяца вместе с двумя сыновьями я отправился на квартиру И. П., но его не было дома. Да оставь же ты нас в покое. Ну хватит!

А. С. поделился с агентом соображением, что в сегодняшних политических обстоятельствах устраивать встречи небезопасно. (…) Мероприятия: Консп. имя «Аристократ» из игры выводим.

У тети Д. П., арестован Табоди, по ее мнению, нет ничего хорошего в том, что у Д. К. собираются многолюдные компании, она этого не одобряет. А также об одной помолвке, кого он там видел (всех, tout Paris[69]) и что слышал (ничего). Однако Фаркаш доволен расширением связей.

Слава Богу, уже полшестого, так что можно заканчивать.

24 мая 2000 года, четверг

9 часов 50 минут. Передо мной на столе четыре досье. Пора спускаться в забой. День за днем проходят, как в опьянении. Ничего, кроме документов, в памяти нет, «получил задание», «агент в соответствии с инструкциями», «принятия мер не требуется». Вчера был у Гёнца [прощальный прием в связи с истечением президентского срока], много приятных людей, хорошо. Впрочем, это не значит, что не у Гёнца приятных людей было бы меньше. Однако пора, за дело.

30 мая 1961 года

Как обычно, о супруге Д. К., но: Задание выполнить не удалось, поскольку поименованная в ночь с 8 на 9 текущего месяца была арестована. Что бы это могло означать? В это время проходят аресты священников, раскручивается дело общества «Регнум Марианум»[70], «заговор» Ласло Эмёди. Дядя Эмёди возглавлял приход неподалеку от нас, на Чиллагхедь, мы бывали на его мессах, он же преподавал моим детям Закон Божий. Насколько я помню, встречался он и с моим отцом, пожимал ему руку. Laudetur Jesus Christus. In aeternum[71], господин доктор.

Значит, в то время, когда проходили эти фальсифицированные процессы, явившиеся последним всплеском террора, <а заодно был торжественно открыт Ханшагский канал,> он беспрерывно сновал между товарищами по несчастью, выслеживал, наблюдал, интересовался, исполнял и докладывал. Что он думал об этом? Что можно об этом вообще думать? Наверное, ничего. Только делать, напиваться и снова делать, ибо не существует времени, причин и следствий, а стало быть, нет и логики, нет истории, нет памяти, и, следовательно, нет морали, и даже общества нет, не говоря уже о стране, о родине, нации, есть только индивидуум (и я этот индивидуум знаю, поэтому и говорю), от которого разит обезличенностью, этой теплой гнилостной вонью, как сказано было поэтом («Есть одна женщина», стр. 8), правда, по другому поводу.

По мнению П., супруга К. виновата в своей беде сама. И. П. приглашает его на бридж, что тут же становится его очередным заданием. Кроме того, нужно спровоцировать М. К. и т. п.

8 июня 1961 года

[Снова весь алфавит.] В ходе разговора с К. был упомянут факт, известный мне и до этого, что Ж. С. до освобождения был «крупным игроком»; но теперь ему тоже приходится играть по мелочи, сказал К. и предложил подключить меня к партии, просто чтобы поупражняться. Игра в карты — уже задание, агент должен сказать Ж. С., что он мог бы перевести его книги на западные языки, предложить ему свою помощь. Вот где тотальная деконструкция. Все вокруг него рассыпается и теряет свой смысл.

6 июля 1961 года

Квартира Херцега. Значит, его уже приглашают на конспиративные квартиры. Тетя Д. рассказывает, что К. получила 5 лет, А. И. — 4, X. В. — 3. У меня сложилось впечатление, что строгость вынесенного приговора весьма удивила их. Здесь — из драматургических соображений — следовало бы заплакать, но мне уже не до того.

Агент посетил также квартиру М. К., чтобы поговорить с ним о матче Венгрия — Австрия, но К. не оказалось дома. Жена его рассказала, что он действительно был на матче — билет для него достал один из его племянников, сын — К. К. Вот и здесь четко видно, что доносчик вредит всегда, в любом случае. Казалось бы, совершенно нейтральная и пустая фраза, благонамеренный агент делает вид, будто сообщает им нечто, на самом же деле он водит этих кретинов за нос. Но посмотрите, что пишут кретины: Часть донесения, касающаяся М. К., имеет оперативную ценность. М. К.-младший был на матче с каким-то немцем или австрийцем, но его жена утаила это от Чанади. Данное обстоятельство делает подозрительными обстоятельства К. Вот и все (зато каковы стилистические перлы!).

Еще одна любопытная фразочка: Чанади ослабляет то обстоятельство, что в его присутствии люди воздерживаются от разговоров на политические темы. Это подозрительно, но проверить данное подозрение пока что не удалось.

Кроме того, агент докладывает, что его навестила Элеонора Шварценберг из Вены. Тетя Элли, отлично играла в шахматы. Она поинтересовалась, что мне известно о процессе по делу священников. (…) Я рассказал ей то, что известно из венгерских газет. — Она сообщила, что моя сестра хотела бы пригласить на лето одного из моих сыновей. Это обо мне, тысяча чертей и… вашу мать! Поездкой она осталась довольна (таможня, обслуживание, питание).

В читальный зал вошла импозантная дама, 10.41, лет шестидесяти пяти, то есть в 1961-м ей было лет 26. Вполне могла бывать в той самой компании, за которой следил агент. Кругом одни жертвы.

Наверное, это самозащита, но я все меньше отождествляю этого человека со своим отцом. Да поймут меня правильно: я вовсе не отрекаюсь от него, просто чувствую, как этот робот-стукач и мой Папочка начинают во мне раздваиваться. Это подсказывает мне моя рука, которая все реже пишет «мой отец» и все чаще — «агент». Душа и сердце (+ чувство стиля) ищут лазейки, им хочется выжить. [Теперь я снова вижу его целиком, нераздвоенным. Презрения к нему я не чувствую, хотя знаю, что презираю. Но чувствую я другое: сожаление, жалость, благодарность, сыновнюю любовь. Бедный Папочка — вот что я чувствую. Накатывают с., но я сдерживаюсь, этому я уже научился, нельзя же все время плакать.] <Нет, чувствую и презрение. Только чувства мои все больше атрофируются. Атрофируется личность моего отца. — Ну хватит… Дождемся конца. Которого нет.>

13 июля 1961 года

Из-за проблемы с ключами в квартиру попасть не удалось, хи-хи: «Где ключи? У Фери» («Производственный роман»), поэтому разговор состоялся в одном из ближайших кафе. Поскольку обычно агент пишет донесения на квартире, пришлось ограничиться устным докладом.

Внезапно на меня накатывает волна тщеславия и гордыни: если все это я напишу, опишу как следует, книга будет не только о моем отце и т. д. Правда, мне чуточку страшно за мою жизнь. (Хотя в принципе, чисто писательская ситуация, до моей личности никому никакого дела. И все-таки ситуация сложная. Неуютная.)

21 июля 1961 года

Ну вот и ключи обнаружились! [Опять азбука.] Б., С., П., Й. П. с компанией, донесение о настроениях в обществе в связи с берлинским кризисом: жена П. как раз в это время получила извещение о штрафе в размере 10 тысяч форинтов и ни о чем, кроме этого штрафа, говорить не хотела, плевала она на Берлинскую стену. [Стены еще не было.] Задание заключалось в том, чтобы поговорить с работником пристанционного буфета И. П. — даже кирять ему приходилось по приказу! Мой отец — прямо как Чурка. [Нет. Чурка — в качестве стукача — несомненно, талантливее.] Задание: Навестить Э. Б. здесь другим, интеллигентным, красивым почерком и другим пером вписано: (= осв-ль под консп. именем «Магда»), из христианского среднего класса.

28 июля 1961 года

Кроме того, задание состояло в том, чтобы в кафе «Самовар» случайно встретиться с Э. С. Я вошел туда, как бы не ожидая встретить там кого-либо из знакомых, и «с удивлением» обнаружил его у кассы. Похоже, он начинает испытывать удовольствие; еще один шаг!

2 августа 1961 года

10-11 ч., квартира Херцега. Сообщаю, что при моем посредничестве мои родственники собрали сумму в валюте, соответствующую 10 тысячам форинтов (11 047 шилл. [?]). 31/VII деньги, поступившие на мое имя в Венг. национальный банк, мною получены и переданы супругам П. Они были растроганы и не знали, как отблагодарить меня за столь успешное содействие.

Это бред! (Но приходится верить.) Подлость под личиной братства. Как говорит режиссер Готар: Если нечто подобное я включу в свой фильм, то никто не поверит. Однако на этом день еще не кончается. Провел внеочередную встречу с агентом. Передал загранпаспорт для его сына. Я задыхаюсь, мне нечем дышать. А мы-то всегда считали и говорили, что время от времени кто-то из нас получал возможность выехать за границу, так как прочие оставались у них в заложниках. Это был более героический вариант, чем тот, что открылся сейчас. Чтобы гэбэ заботилось о совершенствовании моего немецкого!..

Пришлось походить, я не мог усидеть на месте. Как брутально подтвердилось теперь, о чем я, бывало, говорил и раньше: то, о чем я пишу, я узнаю в процессе письма.

9 августа 1961 года

(Однако как участились встречи. Но теперь — уже? — мне его не жалко.) Агент рассказывает всем знакомым, что его сын едет в Вену. М. К. поинтересовался, была ли у меня протекция при получении заграничного паспорта. Я категорически это отрицал, сказав, что подобные вещи — всего лишь часть тактики, направленной на то, чтобы держать людей в неопределенности, т. е. на то, чтобы невозможно было предугадать, кто получит, а кто не получит паспорт. Агент ведет политические разговоры с К., который, в частности, заявил, что если в Советском Союзе через двадцать лет все услуги будут бесплатными, то мы в лучшем случае можем рассчитывать на бесплатные похороны.

Отношения с К. укрепились, внедрение можно считать законченным. (Замечательно, мой отец — как рационализаторское предложение.)

И на тебя стучали? Нашел что-нибудь интересненькое? И теперь кайфуешь? — бросается ко мне А. К., я даже не заметил, как он вошел, чуть концы не отдал. Никак не могу привыкнуть к этому своему страху. Не сердись на меня, старина, что я озабочен теперь лишь тем, чтобы ты не увидел, что, собственно говоря, лежит на моем столе.

18 августа 1961 года

Разговор с И. П., тема та же — моя поездка. Curriculum vitae (фрагмент): В юные годы играл немаловажную роль в качестве коммунистической наживки. П. интересуется, надолго ли едет ребенок. …я отпускаю его до начала учебного года, учитывая, что, кроме него, у меня еще трое сыновей, которых я не хотел бы лишать такой же возможности. Как «заботливый отец», я высказал надежду, что за время этой поездки, несмотря на обострение берлинского кризиса, не произойдет ничего чрезвычайного.

До чего же противно его лукавство. — Агент набирает очки. Как настоящий постмодернистский автор (с постмодернистами как с евреями: постмодернист — это всякий, кого мы так называем, либо тот, чья мамаша была постмодернисткой), он замешивает вымысел на реальности, конструирует подлинные ситуации, в рамках которых дает полную волю фантазии. По тону он — все в большей степени — соучастник. «Как заботливый отец» — подмигивает он офицеру-куратору.

<26 августа 1961 года

Казнены Ласло Никельсбург, Лайош Ковач и Иштван Хамори, осужденные на процессе по делу повстанческой группировки с площади Барош. Это последние из казненных в рамках возмездия за 56-й год. Можно давать отмашку эпохе Кадара!>

29 августа, 12, 20 сентября, 5, 12, 19, 26 октября, 9, 23 ноября, 7, 10, 28 декабря 1961 года

По словам жены П., Д. К. «обвиняет» Табоди в том, что он впутал в это дело его супругу; на что я заметил: сука не захочет, кобель не вскочит. Действительно, его выражение.

А. С., Д. Б., X., Y., Z., трудовые будни агента. На мой вопрос мне рассказали, что А. С. ухаживает сейчас за двадцатилетней Р. Д. (?) Имена подчеркнуты красным. Сверх задания докладываю, что 18-го текущего месяца меня посетили Д. Б. и — независимо от последнего — супруга Й. П. и проч. Последнюю фразу я переписываю потому, что в заключенном в тире уточнении узнаю собственную манеру. Это больно.

Задание: Организовать совместное посещение матчей с М. К., препятствующие этому семейные обстоятельства устранить. Сказали бы мне, и я бы их устранил… Ведь я так любил ходить с ним на футбол — на стадион «Фради» на проспекте Юллёи… <с.> И нет этому ни конца ни краю, эта гадость лезет в каждую щель. Значит, вот он, первоисточник мифической радости от походов с отцом на футбол. Наверное, так выглядит рай: отец, замечательная еда, все красиво, подумал я (стр. 441). Так, значит, за это я должен благодарить гэбэ.

<Я долго (и как-то беспомощно) ищу отрывок о походах с отцом на футбол, натыкаюсь при этом на два фрагмента, кое-что объясняющие мне.

Стр. 458. От заметного временами высокомерия отца, от его молчаливого псевдовсезнания я готов был на стену лезть (но не лез); я не замечал, что вынуждаю его к этому своим поведением: когда я не приставал к нему, он никогда таким не был. Он становился таким, только когда я пытался вызвать его на откровенность, заставить раскрыть свои козыри. Но он ничего раскрывать не хотел. Или не было никаких козырей. Или были, но не только у него, но и у меня, и, когда он пытался раскрыть свои, я этого даже не замечал. Тут можно было бы комментировать чуть ли не каждое слово, его псевдовсезнание все же не было «псевдо», а что касается козырей, то кто же мог знать, что они как раз были, и еще какие… и как много всего я тогда замечал, и как много не замечал…

Второе, на что я наткнулся на стр. 555, — это описание страха, испытанного ребенком после предательства. Теперь это можно прочесть по-иному, так, словно это рассказывает отец 24 февраля 1957 года: Наутро, едва я проснулся, мне в глотку вцепился страх. То был не тот страх, с которым я был знаком. И вцепился он даже не в глотку, а гнездился где-то в желудке, в легких, в сердце. Казалось, он сотрясал, раздирал все нутро, я задыхался, мне не хватало воздуха, всего меня медленно заполняло прозрачное, кристально чистое жуткое чувство вины. (…)

Такого еще не бывало: я испытываю отвращение к себе и страх перед Богом. (…)

Есть Бог или нет Его, но я остался с Ним один на один. Deus semper maior[72], — повторял я про себя. (…)

Я стал молиться — про себя, чтоб никто не увидел. Но никто и не видел. Вокруг меня не было никого. Никого. Зажмурив глаза, зажав рот и весь сжавшись в комочек, я взмолился: Господи, помоги, смилуйся надо мной! (…) Умоляю Тебя, не мсти мне, не искушай, не насылай на меня испытаний, дабы узнать, как поведу я себя в беде и снесу ли удары.

Будь все это записано на магнитофонную ленту, я мог бы сказать, что Господь не услышал мольбы отца. Напрасно говорил мой отец: меня осенило, что никто не поможет мне (…) только Бог. (…) И если Он не поможет, то так и придется жить в этом тошнотворном мраке. Собственно, так он и жил, покуда не умер. (Таково самое незабываемое впечатление моего отца от общения с Богом, и было то 24 февраля года 1957-го.)>

Агент докладывает, что получил извещение о кончине вдовы Яноша Эстерхази. Тут же несколько строк о Яноше Эстерхази (том самом, который в словацком парламенте голосовал против антиеврейских законов). — Обо всем, обо всех.

И. П. хотела бы уйти с химзавода и просит помощи у агента, который обещает помочь; И. П. благодарна. В этих обстоятельствах нам, возможно, стоит вмешаться в трудоустройство П., чтобы облегчить контроль. (…) Вручил агенту еще два билета с тем, чтобы он сходил на футбол вместе с Р.

Воспользовавшись случаем, поздравил Й. П. с именинами. На что Фаркаш, как строгий Ошват[73]: Донесение ценности не представляет.

Он навестил вдову И. Д. (Это, кажется, мама Пали.) Мой визит обрадовал ее. Каждый пишет, как он дышит.

Согласно договоренности два билета на матч Венгрия — Голландия я передал К., сославшись на то, что сам пойти не смогу.

<10 декабря на заседании Всевенгерского совета Отечественного народного фронта прозвучали знаменитые слова Кадара: Кто не против Венгерской Народной Республики, тот с нею и проч. (Христос в данном вопросе занимал позицию кадаровского предшественника Ракоши, Матф. 12:30: Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает.) С этих слов Кадара — секунда в секунду, — собственно, и началась кадаровская эпоха.>

11, 25 января, 15 февраля, 8, 22 марта, 3, 5, 19 апреля 1962 года

Агент передан мною тов. Ленделу. Гуд-бай, друг Фаркаш. Интересно, они хоть пивка попили по случаю успешного завершения совместной деятельности?

Сверх задания агент сообщил, что супруга В. П. рассказала ему о том, что недавно в Будапеште находилась вдова Михая Каройи[74], проживающая во Франции. Здесь ее принимали с большим почетом и даже предоставили автомобиль.

Пространное донесение о наших знакомых А. С., М. К., И. П. [От следующей фразы у меня и сейчас обрывается сердце — так больно. Хотя вовсе не факт, что им это удалось: ] Всеми троими мы занимаемся с целью возможной вербовки. Трудоустройство И. П. [по-моему, младшая сестра упомянутого И. П.] находится под нашим контролем, так как в будущем это может нам пригодиться для ее вербовки.

Небольшой перерыв в работе. Коридорный треп с А. о стукачах (genius loci). Забавные истории: Миклош Месей был уверен, что в их компании его пасет Ч., и поэтому высказывался откровенно, когда там же находился симпатичный ему режиссер Габор Боди, который на самом-то деле и пас его. Так что с заданием, как бедолага Боди писал в донесении, он не справился. Забавно. На всякий случай я фарисейски киваю.

Как явствует из донесения агента, попытка собрать информацию об А. С. в Аграрном университете завершилась провалом. Целевому объекту стало известно, что им интересовались органы.

…в компании в рамках беседы как бы невзначай молвить слово… Молвить слово: пади на грудь мою, коллега! А политической информации опять кот наплакал. Я призвал агента к ответственности и отчитал его. Это уже новый тон. Болдижар Лендел, похоже, будет покруче.

Супруга его встретила меня с радостью, с одной стороны, потому, что имеет некоторые проблемы с ребенком, и в этом отношении я ее успокоил, успокаивать женщин он умел первоклассно; на высшем уровне, как любил выражаться Грабал, а с другой стороны, потому, что до меня у нее была жена К. К., которая не любит «кофейничать», и теперь у нее появился повод сварить кофейку. Абсолютно безвредная почеркушка, но мы уже знаем, что ничто не бывает безвредным. Донесение свидетельствует о том, что М. К. и его семья имеют контакты с семьей К. К. (…) С оперативной точки зрения эти данные представляют для нас интерес.

Пока он там был, по радио как раз говорили об отце М. К., бывшем премьер-министре, и К. спросил у агента, как он думает, имеют ли шанс его жена и ребенок получить загранпаспорта, ведь в политике вроде наметились послабления. Но по радио как раз в этот момент сказали что-то нелестное о его отце, поэтому я заметил, что, «судя по официальной позиции, едва ли». — До чего же знаком этот тон, этот тонкий, сухой и такой приземленный юмор. И насколько реалистична сама эта сцена, он откровенен, сердечен; он говорит рассудительно и в то же время сочувственно. Наверное, все же правдивый, реалистический образ отца — в «Гармонии», а это все — вымысел. Безумный вымысел — на такое у меня никогда не хватило бы фантазии.

Задание: познакомиться с машинисткой, некой М. К. Лендел дает подробные инструкции. М. К. интересует нас как возможный объект вербовки. Да пошли вы к хуям, сколько можно! Хотя все логично: по мере консолидации количество стукачей на квадратный километр увеличивается.

[Вчера К. X. шутливо пригрозил мне, что когда-нибудь он устроит мне дикий скандал. А что я опять натворил? — спросил я. Он не знает, но обязательно что-то придумает, потому что я заслужил — уж слишком хорошо у меня идут дела. Я же настолько был занят тем, чем весь день занимался, — стукач, невидимый червь, который грызет и грызет все подряд, — что был готов возмутиться. Я долго смотрел на него — он выдержал мой непонятный взгляд — и сказал, хотя от этого лживого важничанья давно уж отвык: Вернемся к этому разговору через годик. О том, как хорошо шли у меня сейчас дела. Но он отмахнулся, как будто я говорил о вечности.]

Завинчивают гайки: Задание агент не выполнил. (…) Когда я его отчитывал, он кивал на семейные обстоятельства.

Следующую фразу приведу ради самой этой фразы: Я поинтересовался у агента, каковы настроения среди его личного состава, но никаких представляющих для нас интерес данных он сообщить не смог.

Бридж по-английски у А. С., который усердно готовится к вступительным экзаменам в Аграрный университет Гёдёллё, где хотел бы получить «аполитичную» специальность и проч. А это уже любопытно: В настоящее время положение с агентом сложное, поскольку все его связи с аристократами носят односторонний характер. (Он посещает их, но ответных визитов они не наносят.) Это ограничивает наши возможности, так как односторонние контакты чреваты провалом. Судя по подписи, Фаркаш вышел в начальники, это он пишет Ленделу: К М. К. агента пока что не направлять. Посмотрим, чем кончится его поездка. (?)

Внезапно воображаю такую картину: я стою перед ним и холодно, прямо в лицо ему говорю: Чанади. Вместо того чтобы взбеситься, он смотрит на меня с тихой, злодейской ненавистью. Как настоящий гэбэшник (откуда мне знать, каким должен быть настоящий гэбэшник?). Я так пугаюсь, что изо всех сил бью его по лицу, прямо по очкам. — О, дьявол. У меня что-то слишком разыгралось воображение… Никогда мне и в голову не приходило поднять на отца руку. Случается, я замечаю, что кому-то из моих детей очень хочется послать меня куда подальше. Но за собой этой бессильной злости по отношению к нему я не помню. По отношению к гиганту отцу (потому что отец, он всегда гигант), стоя перед которым мы не в силах ничего предпринять. Будь у меня эдипов комплекс (а может, и есть — в психологии я профан), нам с ним теперь было бы хорошо.

25 мая 2000 года, четверг

Вчера, после воображаемой драки, я внезапно вскочил и ушел из Архива. По дороге домой прогулялся. Опять меня перепутали с саксофонистом Дешем. Мне это всегда приятно. Замечательное самоопределение: человек, похожий на Ласло Деша. — Недавно в Берлине один человек задумчиво, как бы роясь в памяти, сказал мне: А ведь я вас знаю… Вы — то ли Петер Надаш, то ли Эстерхази. Ganz genau[75], ухмыляясь ответил я.

Вопрос вчерашней прогулки: что же руководило моим отцом? Страх? Нет. Это бы мы заметили. Беспомощность? Это я отвергаю. (Стоп. А кто я такой? Кто я такой, чтобы отвергать или принимать? Да кто меня спрашивал?) Или это была авантюра, циничные игры в безмерной жизненной пустоте? Нет, слишком уж мелко и мелочно! Чего-чего, а мелочности ни я, ни другие, кто был с ним знаком, в нем никогда не видели. (Разве что в старости, но тогда — извините! — он уже не был доносчиком!) А видели красивого, щедрого, всегда готового прийти на помощь мужчину, интеллигентного, умного человека с тонким юмором и широким кругозором, одного из лучших в своей области профессионалов, надежного и усердного, содержавшего ценой героических усилий свою многочисленную семью [с.]. <Как тупо я переписываю сейчас эти «с.».> Нельзя сказать, что это неправда, хотя теперь все неправда, мир больше не тот, что был, и, честное слово, меня нисколько не удивит, если завтра не взойдет солнце. Увидим.

17 мая 1962 года

Он разговаривает с тетей Д. об М. К. (машинистке), в точности, шаг за шагом, следуя инструкциям Лендела. По мнению тети Д., машинистка она никудышная. Однако из донесения выясняется, что М. К. хотела бы найти работу получше. Это обстоятельство мы можем использовать в некоторых комбинациях. Да, Лендел умеет замечать детали:

Агенту следует договориться с ней о встрече, во время которой он сообщит, что ожидает большой перевод и ему потребуется человек, который помог бы с перепечаткой. (Но говорить об этом следует только в условном наклонении.) Ну чистый сценарий. Но чтобы Партия настаивала на условном наклонении! Мне это и в страшном сне не приснилось бы. — Настроение падает, улетучивается; я тупею. Хочется все эти досье захлопнуть, сдать, и конец!

[Вчера об этой теперешней своей работе я говорил как о нормальной, обычной. А как же еще?! Ведь я вношу ясность, наливаю чистую воду в чистый стакан, но пока не имею возможности говорить ни о воде, ни о стакане, ни о наливании. Кстати, стакан: Отче мой! если возможно, да минует меня чаша сия. Только следовало бы добавить: впрочем, не как я хочу, но как Ты.]

31 мая 1962 года

Неостановим, как лавина. Или паук, который все ткет и ткет свою паутину. Шаг, другой, третий, и так без конца. Пощады нет. «Не пизди! Не усугубляй хаос!» «Может, это и так, но ты-то, мудак, что делал? Усугублял униженность и оскорбленность». Мне хочется выть. Внезапно м. п. у.: книга будет хорошая, только я к этому «хорошему» никакого отношения не имею. Soli Deo Gloria[76] (как писал Бах в конце каждого своего сочинения). Что-то между ж. с. и надменностью.

С этой женщиной он пересекся, охмурил, обо всем доложил (например, что М. К. полагает, что место во Внешторге ему не удалось получить из-за козней председателя одного кооператива, ибо он знал об интимных связях этого председателя). В дополнение ко всему он выступает, по слову Ийеша, в роли добровольного Полкана: Я поинтересовался — поскольку в перепечатываемых переводах могут быть и секретные материалы, — приходится ли ей встречаться с людьми из посольств, на что та ответила, что «она белены не объелась». Но здесь он явно перестарался (стукачество — тоже профессия). За эту ошибку я его отчитал.

Но в остальном все идет замечательно, обстоятельства М. К. позволяют использовать ее в комбинациях, и агента натравливают на нее, как собаку. Она будет печатать у нас дома (интересно, как он это подал моей матери?), что будет только способствовать установлению доверительных отношений. (…) На основе общих впечатлений молодости завести с ней разговор о круге ее знакомых и проч. Уже и воспоминания его принадлежит им!

7 июня 1962 года

Докладываю, что в течение недели у меня гостила Мария Эстерхази, гражданка Австрии, 76 лет, проживает в Вене. А вот как этот фрагмент действительности дистиллировало художественное воображение (стр. 561): После того как Мария-Поликсена-Эржебет-Романа — в просторечии танти Мия — запросила (и получила) эмиграционный паспорт, время от времени она сваливалась на нас из Вены (цель поездки — посещение родственников). (…) Дело в том, что визиты тетушки были в некотором смысле контрольными и для родителей: достойно ли держимся мы на вражеской территории, стоит ли еще твердыня.

Твердыня, как позволяет предположить роман, стояла. Точнее, никакой твердыни не было уже и в помине, и вопрос этот был идиотский, но мы все же держались. Словом, казалось, что «вопреки всему» было все-таки нечто, что сохранялось во всей чистоте и святости. Причем книга словно бы намекает, что это касалось не только узко семейной истории, но и всей страны. Это неправда. Привычный для венгров самообман, суть которого, как мне кажется, заключается в том, что ужасы всегда совершали другие — немцы, русские, нилашисты и коммунисты. Ну а мы, с одной стороны, ничего не могли поделать, а с другой — все, что было возможно, делали. Назвать это речью свободного зрелого человека никак нельзя. Как фашизм, так и коммунизм пронизали нас куда глубже, чем нам хотелось бы думать. Речь идет вовсе не о коллективной вине, а, напротив, о личной ответственности как основе любого сообщества. Но ведь не у всех же отцы были стукачами! Нет, конечно. О чем я и говорю. Ведь неправда и то, что ни у кого отцы не были стукачами. Неправда, что стукачами становились исключительно те, чьи отцы уже были ими, что существовал некий специальный слой… Мой — был, твой — не был. Поэтому я все это и пишу. [Не поэтому; пишу потому, что ничего другого не остается.]

Впрочем, оперативной ценности донесение не представляет.

21 июня 1962 года

У Й. П.; И. порезал обе руки, так как поскользнулся на лестнице и пробил ладонями матовое стекло. Надрался, видно, заметила бы ехидно Мамочка. К. же активно занимается перепечаткой. Со стороны мы видим сочувствующего, ведущего себя по-товарищески человека.

В июле агент ни о чем не докладывал, <но вышла первая после 1956 года публикация Дери[77], журнал «Уй Ираш». Ряды независимых стран пополнили Уганда и Бурунди. 4 августа умерла Мэрилин Монро, а два дня спустя мы узнаем, что> отношения агента с М. К. становятся более дружественными, но, по нашему мнению, сделаться доверительными они не могут. (На то есть объективные причины.) Смотри-ка. А мы думали, что он муху на лету мог трахнуть… В принципе, разумеется. Христианский мужской идеал мадьяра: опора семьи, человек, по гроб жизни верный своей жене, и трахающий все, что движется. Ибо на том свете каждую пропущенную им манду ему будут натягивать на нос. Хотя, может быть, традиция эта древняя, идущая еще от язычества. Во всяком случае, интересная. О праве же первой ночи, коим облечены графья, не будем и вспоминать (стр. 391). Уже и хуй его принадлежит им. Мифический «хуй моего отца». [Тут я встал и начал расхаживать по комнате. Сперва было больно, а потом м. п. у.: любопытно, а на мой член это как-нибудь повлияло? Стал посмеиваться про себя. Хорошо, что меня никто не слышит и никто не видит в этот момент. Как у классика: «Поведать о том не могу никому, а значит, поведаю свету всему»[78].]

Из донесения следует, что под видом игры в бридж на квартире К. собираются классово чуждые элементы. Это факт достоверный, поскольку о том же нас информировал и другой агент. Какая же гниль кругом. И еще одна примечательная фразочка, об уходящей культуре: играли «без женщин» — в том смысле, что при игре в бридж разговаривать можно только о бридже. <9-го умер Герман Гессе, однако на ситуации в стране это не отразилось.>

16 августа 1962 года

В этот день ЦК Венгерской социалистической рабочей партии принял постановление «о завершении расследования противозаконного судебного преследования деятелей рабочего движение в годы культа личности». Из партии исключили Эрнё Герё и проч. бывших вождей, 14 офицеров госбезопасности и находившегося в эмиграции в СССР бывшего генсека Матяша Ракоши, агент же подготовил характеристику М. К.-младшего — корректную и даже прочувствованную.> Насколько могу судить, М. К. — примерный семьянин. (…) Он не относится к типу людей, вечно плачущих по потерянному богатству, а, совершенствуя свою профессиональную подготовку, стремится создать для семьи приемлемые жизненные условия. (…) О своих заграничных связях высказывается скупо, и то только когда ему задают вопросы. (…) Вредных привычек не имеет, любит кататься на мотоцикле и играть в бридж.

Но офицер все же делает вывод, что имеются все возможности для ведения разведдеятельности в рамках данной категории лиц.

30 августа, 4 и 8 октября 1962 года

Жуткий почерк, строчки — веером. [Бедолага. — Теперь я снова жалею его; тогда, переписывая это, я уже не жалел его, а просто холодно наблюдал, как бьется агент в их сетях. — М. п. у.: будь он жив, мне пришлось бы либо убить его (но это звучит как дурном романе, и вообще: мне трудно себе представить даже то, что убьют меня, не говоря уж о том, чтобы убивать самому — хотя мой отец, несомненно, влияет на мою фантазию благотворно), либо вступить на долгий, мучительный путь прощения. Спасение предателя. Из этого состояла бы отныне вся моя жизнь. Разумеется, если бы он позволил. Ведь это совсем не факт, что предатель — непременно слабак, нуждающийся в поддержке. Мне даже легко представить — до чего я дошел, — что он убил бы меня.]

А. С. заявил, что последний экзамен он сдавать не будет, так как предмет его, точнее сказать, учебник, рассматривающий этот предмет «точнее сказать»! насколько невероятна, устрашающа и, видимо, неизбежна эта нормальная пунктуальность во всей этой анормальности! кардинально противоречит его профессиональным взглядам. (…) Я заметил С., что, по-моему, он подходит к вещам слишком жестко.

С. интересует нас как возможный объект вербовки. (…) Данное обстоятельство говорит о том, что характер и образ мыслей С. следует изучить более основательно.

[Снова весь алфавит], а И. П. вышла замуж за инженера. Кто-то ему сообщил, что муж И. П. нередко впадает в приступы истерии и его мучат ужасные головные боли. (…) Договорились о том, что вскоре я снова их навещу, потому что новое задание — муж И. П. вместе с сыном, который был со мной и на этот раз. Вместе с сыном — меня тянет блевать. Кто из нас? Все четверо уже школьники.

Примечание: По имеющимся данным, агент с нами откровенен. Проблемы заключаются в его индивидуальных особенностях. Он застенчив (?), не слишком инициативен, комбинаторные способности оставляют желать лучшего. С этими недостатками можно бороться, занимаясь с ним регулярно и основательно. Более успешной работе агента мешают семейные обстоятельства. <Я долго соплю — добавить ли к этому свой комментарий?.. Пионер всегда готов прийти на помощь старшим! Только проблема в том, что мы пионерами не были.> (…) Он нуждается в систематическом контроле, но за отсутствием агентов пока это невозможно. Однако вскоре такая возможность может открыться, в результате чего результативность ну и т. д.

<11 октября 1962 года

Открылся Вселенский собор в Ватикане, на расширенном заседании ЦК ВСРП Дёрдя Марошана[79] «за непартийное поведение» освободили от всех занимаемых им должностей.>

18 октября, 4 ноября, 13 декабря 1962 года

И. П. спросила, что мне известно о деле Марошана. Я ответил уклончиво (выяснение позиций накануне партийного съезда), на что та ответила, будто слышала, что в своем заявлении Марошан обвинил руководство в том, что на ключевых позициях в экономике слишком много евреев. Я сказал, что это маловероятно, и, как мне показалось, она тоже не очень-то в это верит.

Еще он настучал на М. К., который играет в покер на деньги и регулярно проигрывает; а его, как мы знаем, собирались завербовать, однако несколько недель назад МВД запросило его документы в связи с тем, что М. К.-старшего предполагается выманить с Запада в Венгрию, и по этой причине вербовку следует пока отложить. Вот и славно, отложим пока. М. К. сообщает агенту, что одна из британских фирм собирается открыть в Венгрии представительство, в котором будут работать он и его знакомый Чанади (случайное совпадение фамилий). Этот Ч. — бывший офицер, живет в Леаньфалу и тоже, как мы узнаем из примечания Лендела, стукачило, агент гэбэ. Данные относительно британского представительства могут иметь для нас оперативный интерес.

Куда ни сунься — гноище. Что отнюдь не опровергает утверждения, что «наша нация не хуже других». По-моему, это даже не утверждение, а констатация само собой разумеющегося факта. «Хуже — лучше» — нет между нациями таких различий. Зато внутри наций — есть.

В устной форме агент охарактеризовал Б. Э. В настоящее время он близкий друг X. С. X. С. разрабатывается нами на предмет вербовки. Того и гляди, агентов здесь будет больше, чем тех, на кого им надо стучать.

Агент намеревается выехать за границу. В связи с этим он должен подробно описать свои связи.

И еще короткое донесение о том, что из английского представительства ничего не вышло.

[Вчера во время раздачи автографов обычная (можно сказать) сцена. Пожилая дама. Дескать знала моего отца. И что я на него похож. (К сожалению, по-моему, не похож; и когда я слышу обратное, то краснею, мне это кажется какой-то наградой, мне кажется, будто мне говорят: ты красив, более того: ты — красивый мужчина. Ну да.) А также о том, что мы уже встречались, потому что отец однажды привел нас с собой в Национальный банк. И она рассказывает мне, что до этого они вместе работали во Внешнеторговом банке, но ее уволили, а на следующий день, в полдень, она случайно столкнулась с моим отцом на улице и сочла нужным ему объяснить, почему она оказалась на улице в рабочее время, что она не прогуливает. Ваш отец молча выслушал меня и тихо сказал: А разве я сказал вам хоть слово? — Мне слышится — ибо уж я-то знаю, помню его — этот обворожительный, едкий, подбадривающий мужской голос. На титульном листе «Гармонии» я написал: «Сын Матяша Эстерхази». И приписал дату, с абсолютной ж. с., чтобы документировать, когда — и во что будучи посвященным — я это написал.]

<Вчера вечером я поинтересовался у Арпада Гёнца: когда он вышел из тюрьмы? А почему ты спрашиваешь? Нужно. С точностью до числа. Этого я не помню, где-то в августе 1963-го. Здесь же Й. спрашивает у меня, не над той ли я книгой работаю, на которую мы заключили пари. Не помню: о чем мы спорили? О том, что я буду рыдать, когда прочитаю. А, ну да. Правда, джентльмены не заключают пари при стопроцентной уверенности. Но все же, какова была ставка? Роскошный ужин. О, тогда ты будешь доволен, если этим отделаешься. — Почему я так говорю, кто знает?!>

В министерстве портье насмешливо замечает Гитте: Меня можно люстрировать сколько угодно, агентом III/III я не был. Может, он что-то знает? шутливо спрашивает Г. Ad notam: Как живете-можете? спрашивает шутливо товарищ Ракоши. Замечательно, так же шутливо отвечают ему крестьяне.

<24 февраля 1963 года

В день Матиаса состоялись парламентские и местные выборы: 98,9 % голосов были отданы за кандидатов Отечественного Народного Фронта.

21 марта 1963 года

На открытии первой сессии нового Государственного собрания Янош Кадар объявляет всеобщую амнистию. (Но всеобщей она не стала.)

В сборнике «Говорящие годы» (о кадаровском режиме) читаю обзор Дюлы Козака, посвященный 1963 году, где он замечает, что с января по май 63-го сотрудники внутренних дел восемь или десять раз обращались к нему с предложением стать стукачом. Сулили деньги (но, по счастью, при его скромных потребностях денег ему хватало), угрожали лишить мать работы (которая занимала столь скромную должность, что опускаться ниже ей было некуда), грозились выпереть его из университета (за что он был бы им благодарен). «По-настоящему сильных аргументов у них не было, и мне вспоминалась последняя строка манифеста Бюки “К Богу”: “Кому страшно — пошел в пизду!” — поэтому я не боялся». А далее он рассказывает о том, что после первого визита «товарищей в кожанках» он пришел к своей профессорше-философине, «муж которой чем-то там заправлял в ЦК, и пожаловался на преследования органов. Замечательная во всех отношениях женщина возмутилась до слез и тут же затеяла акцию, результатов которой пришлось ждать полгода».

То легкое, едва ощутимое состояние «свободы от общества», в котором пребывала наша семья и которое — особенно в годы учебы в гимназии ордена пиаристов — ощущал и я, иногда создавало иллюзию независимости, но в то же время и закрепощало нас. У отца не было никого — ни в принципе, ни практически, — кому он мог бы что-то сказать. (Разумеется, в 1963-м такие люди у него были — но это я так, шутки ради.)

2 апреля 1963 года

Отменен учет школьников по классовому происхождению (постановление ЦК ВСРП).>

23 мая, 6, 14, 20 июня, 3 июля, 16 августа 1963 года

[В общей сложности четыре донесения. Новый куратор — майор Тот.] Задача состояла в том, чтобы провести беседы с моей тетей, приехавшей к нам из Вены. Моя же задача состояла в том, чтобы прийти в себя. Чтобы сходить отлить. Пойти в воскресенье на мессу. Проверить домашнее задание своего сына, укрепить его в сознании его талантливости, после чего, дабы уравновесить его эмоциональное состояние, погладить его по макушке. Сверх задания я улыбнулся сыну: Ну что, пацан, все в порядке? На что он ответил счастливой ухмылкой. с. [Еб вашу мать! с., с. Я хлюпаю, как моя мать в престарелом возрасте. И отправляюсь за бумажными салфетками.] В Вене распространяются слухи, что кардинал Миндсенти отправится в Рим, в Ватикан. А. С. получил загранпаспорт, гм, гм!

И. П. с семьей отдыхают, стучать, значит, не о чем. Но есть еще их родители, мелкая провокация на тему: поедет ли кардинал Миндсенти в Рим. По мнению г-жи П., конечно, это было бы благом для всех, но, зная его несговорчивость и упрямство… (Общераспространенное среди католиков мнение в эпоху Кадара. Это сегодня строптивый кардинал М. стал героическим кардиналом М.)

Перечень знакомых на Западе — от тети Мари до Ирмики и дяди Казмера. Мне взаправду неловко. Я хихикаю про себя, под себя.

Он с готовностью разъясняет хитросплетения родственных связей: Д. Д. — брат Д. Б.; жена Д. Д. — И. X.-младшая, графиня Д. Э. Представляю, как эти менты мудохаются, пытаясь разобраться в сих дебрях. И ржут при этом, что совершенно правильно. Яни, а ну-ка скажи, кто был кузеном сводного брата графа К.? Ржать они начинали обычно при слове «кузен». И, бог весть каким образом, тотчас же превращались из политических ищеек в молодых мужчин, в работяг, в народ. <В тот же день, 20 июня, пока они ржали в конторе, между Белым домом и Кремлем достигнута договоренность о создании «горячей» линия связи для установления срочного прямого контакта между руководителями двух стран.>

На станции электрички у Римской набережной (думаю, в пристанционной забегаловке) я поднял вопрос о советско-китайской полемике. (…) В связи с китайским вопросом услышал два анекдота — последнее слово зачеркнуто, другим почерком вписано: высказывания: Кто такие китайцы? Это члены-корреспонденты соцлагеря. — Чем занимаются теоретики соц-зма? Разрабатывают тезисы мирного сосуществования соцстран. И этот напыщенный хер — мой отец?

В связи с делом «Извозчика» он должен связаться с И. Т. Хорошо, что не «Возчика»[80].

…воспользоваться тем фактом, что X. был лечащим врачом его младшего брата. Непременно воспользуется.

Об Э. Б., который сейчас нездоров [агент агенту глаз не выклюет]: Он произвел впечатление больного и сломленного человека. Заключение: (…) Задание состояло в том, чтобы таким образом проконтролировать агента под консп. именем «Магда», который в течение апреля не был задействован. Преследователь преследует преследуемого, как сказано у великого Хейссенбютеля, уточнить где. [Пускай уточняет читатель[81].] Они следят друг за другом. Шпионят.

<Из тюрьмы вышел Арпад Гёнц.>

[Отвлекся на пару дней. Вербное воскресенье в Риме, месса с участием папы. Торжественный выход кардиналов, тысячи верующих, чистые звуки мужского хора, взмывающие над площадью, непередаваемая красота собора, сногсшибательное ощущение власти, знаний, традиции, и в центре всего — согбенная и сухая фигура больного папы, которая придает роскошному театральному действу возвышенность и покой. Мне нравится бывать в Риме, здесь я чувствую: быть католиком — это кое-что значит. Когда я стоял там, м. п. у., что на этой площади, в этот момент, мне очень бы не хотелось быть протестантом. А еще: какое безмерное мужество требуется тому, кто решится противостоять этой силе. Ибо то, что я наблюдал, вовсе не походило на склеротическую забюрократизированную контору; в глаза бросалась прежде всего серьезность предлагаемой миру «версии», серьезность католической альтернативы.

Внезапно м. п. у., а ведь понтифик почти ровесник моего отца, точнее Папочки, как я мысленно его назвал. Я думаю о том, что его святейшество тоже скоро умрет, и тогда они встретятся. Ты должен помочь ему, вполголоса говорю я, и слезы брызжут у меня из глаз, я хлюпаю носом, утираю лицо. Религиозных фанатиков здесь более чем достаточно, и со стороны я выгляжу как один из них. От слез начинает болеть голова. При вознесении даров я внушаю толпе, чтобы все думали сейчас и молились о Папочке. Я чуточку растроган самим собой. Недалеко от меня на брусчатке сидят двое гомиков и цапаются друг с другом, грызутся, как умеют (обычно) только супруги. Папа с трудом держится на ногах, с трудом произносит слова. Он кажется мне сейчас центром мира. Я вглядываюсь в лица кардиналов — в общем-то, верующих среди них ничуть не меньше, чем среди людей на улице.

С несколькими знакомыми я навещаю (в Риме) старинного друга моего отца. Когда мы входим в квартиру, хозяин, не успев даже нас поприветствовать, объясняет пришедшим со мной: Нет на земле человека, который страдал бы больше, чем его — указывает он на меня — отец. Я не знаю, зачем он это говорит, но с благодарностью думаю: это мне еще пригодится.]

26 мая 2000 года, пятница

Солнце встало (раньше, чем я). Вчера с моим другом саксофонистом Дешем ездили в Сомбатхей. Хорошо. Все любят и уважают моего Папочку. В игре Деша есть для меня нечто чисто этическое. Этика труда? Внимания? Серьезности? Духовная строгость. Мы, покачиваясь, словно на корабле, едем в его комфортабельном автомобиле, чувствуя себя хозяевами времени и властителями покоя. Двое друзей на волнах задунайского океана. И вдруг он мне говорит: и все эти стукачи, именно стукачи надрывают глотки, только теперь — как защитники нации. На сей раз сердце мое не подпрыгнуло. В этом мирном покачивании все само собой разумеющееся разумелось само собой: если мы говорим — а мы это говорим, — что режим был плох, что он унижал, опускал, перемалывал членов общества, то это и к нам относится. Ведь не может так быть, чтобы все это относилось только к другим, а мы ни при чем. В принципе я думал об этом и раньше, но думал, пожалуй, слишком спокойно и отстраненно. Да, разумеется, и к нам тоже относится, но «мы» ведь вели себя как порядочные. А «отношение» подразумевает всегда нечто конкретное, осязаемое. Но чтобы все было настолько конкретно — на это я не рассчитывал.

Мне кажется, мой отец — метафора нашей страны.

Я впадаю в Архив ни свет ни заря, как какая-нибудь ткачиха на Льнокомбинат. (Его, кстати, снесли.) Возвращаюсь вечером и, не в силах взять в руки газету, бросаюсь в постель, а утром — обратно сюда. Трудно даже представить, как счастлив мог бы я быть после выхода в свет «Гармонии» — как никогда, как ни от одной своей книги. Но это каждодневное ковыряние в дерьме (в моем отце) крепко держит меня в узде… Хотя есть и восторг, утомленная безмятежность. И даже бахвальство — например, когда меня спрашивают в интервью, чем я сейчас занимаюсь, я небрежно бросаю: Ничем. Приятное чувство. Беда только в том, что это неправда: я занимаюсь этим.

Go.

14 сентября, 10 октября, 6 ноября 1963 года

Задание заключалось в том, чтобы навестить И. П. На полях — почерком строгого, но доброжелательного учителя венгерского языка: Зачем, с какой целью? Следует уточнить!

Разговор шел со скрипом, потому что И. П. красил при этом галстуки. Агент, несомненно, войдет в число видных историков-микрореалистов, отражающих море в капле воды и проч. Кстати, здесь же выясняется, что весной ему отказали в паспорте; это занятно.

Он носится за М. Й., в основном безуспешно, наконец встречается с ним в «Карпатии». Это один из любимых его ресторанов (стр. 563). Я попросил его найти какую-нибудь монографию, посвященную роду Эстерхази, чтобы дать своим детям некое представление, выходящее за рамки школьного материала. Да как это он не сгорел со стыда! (Короткая пауза. Давненько я не читал таких завирально-лживых фраз. Чти отца твоего и мать твою. Чту.)

О том, с кем он планирует встретиться в Вене. Им занимаются и разведка, и контрразведка. Он тем временем шпионит за компанией, собирающейся на набережной Дуная, появляясь там через день; знакомых в компании нет, запоминает лица. Они громко о чем-то спорили, но о чем — разобрать было невозможно. (…) С виду все они — старорежимные господа. Как, между прочим, и ты. Донесение подтверждает ту нашу информацию, что в кафе «Д.» собираются бывшие хортистские элементы. Замечание на полях другим почерком: Донесение этого не подтверждает. В самом деле. Отслеживать ситуацию, но с членами этой компании знакомств не завязывать.

10.30–12.30. Когда-то, еще в самом начале, мне всегда было жалко, что они беспощадно ломают ему весь день. Теперь — нет. Из этого и состояли его дни. В каком смысле они их ломали?

Наконец-то он получает паспорт. По просьбе Й. М. привезти книгу Жигмонда Сечени «Праздники» и т. д. 7 ноября агент отправляется в Вену. В связи с этим был проведен инструктаж в секторе III/II-2b МВД и в группе III/d.

[Я с волнением перелистываю справочник Архива: что за подразделения? Выясняется: контрразведка. Еще немного, и мы станем шпионами, из чего явствует, что при диктатуре быть шпионом — не есть ремесло порядочного человека и не может им быть по определению.]

Меня снова пугает вошедший. Я трусливо перекладываю на столе бумаги. И вновь и вновь удивляюсь, сколько же в человеке трусости, даже во мне! (Руки мои дрожат, что-то невероятное.) [Это так, могу подтвердить: я с трудом разобрал предыдущие строки.]

[Читаю интервью Ш. К. о том, как он был агентом госбезопасности. Бедняга. Он уверен, что действительно не вредил. <Задним числом вычеркиваю его имя, заменяя инициалами.> С отцовской его деятельность не сравнить, он почти не писал донесений, да и то, что писал, было непригодным и проч. Боже мой, как хорошо, что он умер (мой отец). Мне легче стыдиться, чем видеть стыд на его лице. Легче молиться за него (хотя молиться всегда нелегко), чем орать на него или с презрительной миной молчать. Но мысль о том, что лучше б он помер, прежде чем был завербован, мне в голову не приходит! Этическое состояние мира от этого, возможно, чуточку улучшилось бы, но что было бы со мной и с моими братишками? с. Сколько доброго мы от него получили. ж. с. <Снова с., но это уже на верстке.>]

<22 ноября 1963 года

Убит Кеннеди.

30 ноября 1963 года

У отеля «Астория» открыт первый в городе современный подземный переход.>

27 декабря 1963 года

Пространный восьмистраничный отчет («тссс! ваш отец работает»; кстати, фраза эта, замечу, нередко звучит в этом доме и в наши дни) о зарубежной поездке. В Австрии он находился с 7 ноября до 19 декабря; мне почему-то помнится, что поездка была короче.

Педантично перечисляет, с кем он встречался: О. Д., чьей супругой является Ж. С., проживает и проч. — все эти имена знакомы мне с детства, чуть ли не мифологические имена: Шварценберг, де Круа, Ревертера и, разумеется, Эстерхази. Одним из заданий было собрать информацию об Ф. Й., но встретиться с ним не удалось. Он торгует металлом, в том числе и с социалистическими странами. Как говорят, он неоднократно бывал в Москве, где ему подарили советский автомобиль; но он несколько месяцев держал его в своем венском гараже, поскольку к т. н. «Osthandel»[82] австрийские деловые круги относятся отрицательно, да и в обществе это не самая «приличная» тема.

Везде, где я появлялся, встречали меня весьма радушно. Этот тон звучит (уже) совсем «по-нашему», ну вылитый коммунист. Почти все интересовались современной ситуацией в Венгрии, на что я отвечал в соответствии с реальным положением дел. Вполне гениальная фраза; я думаю, он не лгал. На частый вопрос о том, можно ли спокойно поехать в Венгрию, стандартный ответ звучал так: разрешение на въезд в Венгрию является вместе с тем гарантией свободного выезда. Афористично сказано.

В контакты с эмигрантскими организациями он не вступал, навестил в Эринге семью дядюшки Казмера (простите!). Поблизости жил бывший генерал генштаба Ф. Ф. К., однако родственники сочли, что «разумнее» было бы воздержаться от встречи с ним, поскольку венгерские агенты уже вели за ним слежку. Последнее майора Тота явно заинтересовало.

<1964: в стране забвения жить становится все веселее, на телевидении запускают приключенческий сериал «Капитан Тенкеша», страну посещают полтора миллиона туристов, год консолидации (в США на 60 млн долларов закупают пшеницу!), который будет чуть-чуть подпорчен неожиданным низложением Хрущева.>

3 января 1964 года

Он служит уже семь лет. М. п. у.: роман «Harmonia cælestis» я писал девять лет. Интересные скачки мысли!

Довольно подробное описание дела Ф. Й., 5 страниц, пришлось потрудиться; детально о визитах к его жене А. С., подруге детства агента. Небольшая вставная новелла: Перед одноэтажным домом, расположенным в середине сада, — плавательный бассейн размером 10 на 5 метров. Из прихожей мы попадаем в большую гостиную, одна стена которой полностью остеклена и открывает вид на фонтан. Еще в прихожей домработница, горничная или прислуга, так это называлось, коллега! приняла у меня пальто и шляпу. В австрийском лагере беженцев Й. якобы по дешевке скупил кучу форинтов. По мнению же других, он просто «удачливый бизнесмен», а люди, известное дело, завистливы. [Ради псевдофилологической точности: затрудняюсь сказать, выписал ли я последнюю фразу из донесения или это — мое обобщение.]

Об эмиграции он все же докладывает — о сварах между группировками эмигрантов 1945 и 1956 годов. Тем не менее, даже при сходстве принципиальных платформ, между ними ведется борьба за кусок пирога, маскируемая политическими фразами. Конкретно сражаются они за благосклонность американцев (т. е. за финансовые подачки), и, в зависимости от настроений, господствующих в США, они готовы оказывать услуги той политической группе, которую поносили прежде. Понятная, четкая фраза, он хочет что-то сказать и действительно говорит.

Еще 4 страницы о семье Б. Д. (как часто мы слышали это имя дома), чья жена работает на «Свободной Европе» машинисткой и стенографисткой, получая 1000 дойчемарок плюс еще 100 на оплату квартиры. — Тысяча чертей! Я сказал ей, что среди моих знакомых «Свободную Европу» мало кто слушает, на что она заметила, что подобная информация доходит до них не впервые. Похоже, обо всяком предмете он сообщает им все, что знает.

Ко мне направляется К. и показывает досье, над которым работает. Интересно. Но ответить ему взаимностью я не могу, хотя мои материалы не менее интересны. <Мир Восточной Европы, слышу я в этот момент по радио, — мир безрадостный, деградирующий, страшный.> Я отвечаю ему, что на фоне всех этих доносов Шекспир действительно серый реалист. К. предостерегает меня, что надо учитывать специфику этих документов, печать, которую накладывает на них особый гэбэшный язык. В реальности все было не так жестко. Да, конечно, все это стилизация бессодержательной ерунды, однако предательство есть предательство. Сколько мы говорили, что кадаровский режим — это сопли, и вот что, оказывается, за ними стояло: сломанные хребты, жизни, судьбы.

Я говорю чуть более приподнятым тоном, чем это предполагает наш диалог, и все время смотрю в лицо К., слежу за его глазами, чтобы он не мог взглянуть на мои досье. Интересен этот идиотизм, коренящийся в страхе, main идиотизм. К. серьезно кивает. И упоминает еще книгу Тимоти Гартона Эша[83], которую стоит прочесть, да и перевести бы не помешало. <Я прочел, и правда отличная книга. Отличная английская книга. Эш, конечно, не просто англичанин, но в первую очередь — Эш. Однако показывает он молодого англичанина, в конце 70-х годов какое-то время пожившего в обоих Берлинах и пытавшегося найти место в собственной системе координат для этого многократно чуждого ему мира. После падения Берлинской стены Эш беседует с бывшими сексотами и офицерами штази, ничего не замазывает, не скрывает, руководствуясь при этом только одним стремлением — понять. Наверное, будь я англичанином, то писал бы сейчас не такую книгу, как эта.

Если бы да кабы… Ведь Эш-то поди, по известной присказке, стриг и поливал, стриг и поливал — четыреста лет подряд.>

17 января 1964 года

6-го, 14-го и 16-го с пяти до семи вечера он шпионил на набережной Дуная, без особых результатов, в воскресенье, 12-го, с 10.30 до 11.30 был в «Имбисе». Интересно, какую туфту он гнал матери, объясняя, зачем ему нужно в город в воскресенье утром? Кафе «Имбис» находится (находилось, это уточнить) на углу Бульварного кольца и проспекта Юллеи. И именно там Роберто встречался со «мной». Что это — чудо, случайность или что-то подсознательное? До сих пор свое подсознательное я ставил не очень-то высоко.

Задание: По средам и пятницам, а также по воскресеньям в утренние часы посещать кафе «Имбис», по возможности располагаясь неподалеку от собирающейся там компании. Стараться вести себя незаметно. Взять с собой перевод, иначе компания может обратить внимание на то, что агент сидит в одиночестве и ничем не занят. [Неожиданно про себя: Боже, смилуйся! — Правда, сегодня Страстная пятница, и, наверное, эти слова пришли мне на ум не так уж случайно. Как бы то ни было, с точки зрения моего отца существование Бога было бы в данный момент крайне выгодно. Он мог бы искренне раскаяться в содеянном, а Господь Бог мог бы простить ему; небольшой переходный период в чистилище, и вперед, в поднебесье, в рай. А может быть, он не раскаялся бы, то есть восстал против Бога, и тогда загремел бы к грешникам. В любом случае порядок и справедливость были бы восстановлены. Ну а проще всего, да простится мне эта нескромность, было бы назначить Богом меня, и тогда одним выстрелом мы убили бы сразу двух зайцев.] Пока вести только наблюдение. Примечание: Наша цель — путем соответствующей комбинации внедрить Чанади в группу лиц, разрабатываемых под кодовым названием «Завсегдатаи». Комбинаторы!

Полдень, пора уходить, меня ждет мой знакомый Ш., но я боюсь оставлять на столе свои досье — вдруг К. подойдет и заглянет в них точно так же естественно, как я только что заглядывал в его документы. Он ведь не знает, насколько они мои. Что делать? Я выжидаю.

31 января 1964 года

Докладывает о кафе «Имбис». Донесение соответствует информации агента Банхиди, уже внедренного в эту компанию. Агент находился в «Имбисе» 24 января с 18 до 19 часов, в воскресенье, 26-го, с 10.15 до 11.45 и 29 января с 17.00 до 18.15. Понятно теперь, откуда проблемы с семейной жизнью, почему она идет через пень-колоду.

12.04. Хотя рабочее время закончилось, К. даже не шевелится, я тоже. Сосредоточиться не могу, делаю вид, будто читаю, на самом же деле просто тяну время. Унизительно. Интересно, сколько таких унижений нужно мне пережить, чтобы возненавидеть К. и винить его во всех моих бедах? Как свекровь, во всем обвиняющая невестку, даже если виноват сын (то есть отец, ха-ха).

С Ш. мы знакомы недавно, но я питаю к нему доверие, отношусь как к старому мудрому другу. Неожиданно я решаю обо всем «рассказать» ему, то есть соврать, будто есть у меня приятель, об отце которого — совершенно внезапно, как гром среди ясного неба! — стало известно, что он в течение двадцати лет был сексотом, работал на органы. (Ш. живет за границей, и, наверное, потому мне легче было с ним говорить.) Приятель же мой все эти годы считал его нравственным образцом.

И пойми, Ш., считал обоснованно! — Я так замечательно вошел в роль, что сам удивился. Поучительно. Видимо, что-то подобное происходило и с моим отцом. Лживое бытие требует всего человека. — Ты можешь это объяснить?

Не могу, сказал Ш., и слова его прозвучали так искренне, почти успокаивающе.

Надеюсь, с этим покончено. [Не совсем понимаю, что я хотел сказать. Что больше не будет сексотов? Или что отец моего друга больше не пишет доносов?]

Что значит покончено? Ведь мы говорим о человеческом естестве, не так ли?

Нет, мы говорим о диктатуре.

Ты прав, соглашается Ш. (Но прав, разумеется, он.)

[Поздравляя меня с днем рождения, Дёрдь Конрад пишет о том, как замечательно я умею рассказывать о своем отце. Мне кажется, это правда. Так будет и впредь.]

29 мая 2000 года, понедельник

9.06. Вы сегодня свежо выглядите, господин Э. (или расшифровать, быть последовательным?), любезно приветствует меня одна из сотрудниц Архива. Я улыбаюсь по-идиотски, молча, проглатывая те искренние слова, которые хотел было произнести: дескать я прихожу так рано, потому что хочу наконец развязаться с этим, что сил моих больше нет. А еще, наверное, добавил бы: ведь это, сударыня, вам не семечки лузгать. (На немецкий обычно передается как Zuckerschlecken, леденцы сосать.) Беру стакан и иду за водой. За горючим, наверное, надо было сказать, чтобы как-то оправдать дурацкую ухмылку, или что-нибудь насчет своей второй свежести, или — начальник мол зверь, не дает поспать. И я, уже со стаканом воды в руках, действительно говорю, так как нужные ответы уже пришли мне в голову. На этом наш диалог исчерпан; не заметно, чтобы она по достоинству оценила мои усилия. — Ну хватит уже время тянуть!

Меня клонит в сон, не успеваю лечь, как уже наступает утро. Только продрал глаза — и уже по горло в предательстве.

Я небрежно открываю досье, и его знаменитый почерк снова хлещет меня по роже.

12 февраля 1964 года

И. П. отказано в заграничном паспорте. На мой вопрос, если все же поездка удастся, не собирается ли он эмигрировать, он ответил отрицательно, сославшись на то, что семья его остается дома. Однако у Тота на этот счет свои представления: Можно предположить, что П. имеет намерение эмигрировать и если сумеет выехать, то останется за границей. Вот и пиши после этого им донесения…

Второе донесение, о компании, собирающейся в «Имбисе», Тот заставляет его написать на месте их встречи в ресторане «Алкотмань». Я обратил внимание на то, что они пили вино, хотя обычно вся их компания ограничивалась кофе. Он обратил внимание.

Читая следующее донесение, я тяжко вздыхаю и шепчу про себя: Вот суки, вот суки. Как улитки, ползают по всему городу — стукачи, офицеры-кураторы, — оставляя за собой следы гадкой слизи. С каким праведным гневом писал я когда-то, что в конце концов не все мы в этой стране были стукачами или гэбэшниками, что было здесь примерно десять миллионов человек, которых это не касается. Тогда мне трудно было представить, насколько — и как тяжело — касается это и лично меня, и других. То, что нас это не касается, — ложь, независимо даже от моего отца, хотя правда, что было в нашей стране примерно десять миллионов человек, которые не были ни гэбэшниками, ни стукачами. (Это, кстати, хороший пример того, что язык думает лучше нас: в той заметке я именно так и хотел написать, но решил избежать повторения слова «было» — и получилось: «которых это не касается». Я думал, что, в сущности, это одно и то же.)

Подлый, низкий. В ближайшее время поковыряюсь, по своему обыкновению, в словаре синонимов.

[Сегодня мне исполнился 51 год. Ему было столько в 1970-м. И он еще по уши был в этом дерьме. Что он о себе думал? Наверное, ничего: избегал этой «темы». Которая валялась у него под ногами. В грязи.

Я где-то прочел: «Ответственность несет тот, кто делает выбор. Бог не несет ответственности». Весь день мысленно составляю портрет отца: весь день листаю словарь синонимов — делаю вид, что работаю как обычно, подыскиваю слова, переставляю их с места на место и, как это ни смешно или пошло звучит, чувствую себя среди них замечательно, — собираю синонимы слова «подлый». Но это понятие — только одно из лиц моего отца. С моей стороны несправедливо было бы написать: Матяш Эстерхази, 1919–1998, и далее привести все слова, которые венгерский язык придумал на тему подлости.

Работа идет небыстро: я пишу слово и пытаюсь увидеть за ним моего отца. Я должен за ним разглядеть его. Проклятый — отец. Окаянный — отец. Довольно сложная процедура. За каждое слово я помещаю лицо отца или, наоборот, пытаюсь представить лицо, которое подсказывает мне то или иное слово. Потом я составлю список: какие слова я могу принять как действительно относящиеся к тому отцу, которого я знал ———— в этот момент ко мне заглянула Г. мол важный звонок; и до меня доносится нечленораздельный вопль какого-то отвратного типа, который слышать не желает ни о каких звонках, и вообще, когда наконец меня оставят в покое?! я задыхаюсь, что странно; в горле полная сушь, я и подумать не мог, что можно охрипнуть от одной-единственной фразы; теперь могу ————, то есть, в сущности, к тому человеку, которого я описал в «Гармонии».

Пасхальное воскресенье с братьями. Рассказываем друг другу разные байки про отца, точнее рассказывают в основном братья. Вспоминают, как однажды воскресным утром, когда отец еще спал, Дёрдь и Марци натянули ему на ногу мокрую банную рукавицу и как он пустился за нами в погоню. У нас была фора: сперва ему нужно было найти очки. Мы рванули в ванную и успели там запереться. Отец требовал, чтобы ему сию же минуту открыли. А мы говорили: откроем, если Папочка обещает не наказывать нас. Еще чего, я могу вам пообещать только пару солидных затрещин. Тогда мы не откроем.

Я слушаю это как сказку. А братья, рассказывая, сияют от счастья. <с.> Мы смеемся до слез. Тем временем я, как заправский ведун, шепчу: Смейтесь, смейтесь, потом будет не до смеха. Как жаль, что нельзя ничего изменить, я с удовольствием сыграл бы роль доброго старшего брата, готового защитить своих младших братишек <с.> от всякой напасти.

Мне рассказывают, что некто — один моральный урод — дознался, что другой некто нашел что-то про него в Архиве, а ему — моральному уроду — проболтались об этом сотрудники. Я снова в ужасе, а что если информация об отце просочится еще до того, как я закончу работу! Но как тут ни напрягайся, работать быстрее невозможно. Я представляю себе, что этот моральный урод написал бы о моем отце. Нет, только не это. Мне хочется попросить человека, который там что-то нашел, не раздражать его и т. д. Но это было бы неправильно. Чему быть, того не миновать.

Есть такое венгерское (да и восточноевропейское) представление об истории, некая вечная тема (и ощущение!) обиды; дескать со времен короля Матяша все идет вразнос, история отвернулась от нас, и мы, венгры, являемся ее жертвами. И все это — по сей день. Мой так называемый «подлый отец» важен именно с этой точки зрения, он является убедительнейшим примером того, что мы были не только жертвами. Предателей тоже производили на свет мы сами. Мой отец — частица этого «мы», и в «Гармонии» это ясно показано, поэтому я считаю удачей ее публикацию, все так ее и восприняли. Он — один из нас, носитель общих страданий.

Из рецензии: «…”мой отец” оказывается в позиции жертвы. А такая позиция, как бы там ни было, ограничивает свободу писателя». Но теперь я могу сказать: моему отцу удалось невероятно расширить мою писательскую свободу. Спасибо тебе, отец. (А впрочем, оно так и есть.) Вообще-то, в «Гармонии» я не стремился сделать из него жертву, но многие читатели восприняли его именно так. И поэтому полюбили книгу. Теперь, опираясь на эту любовь, можно показать: мы — не жертвы.

Читаю у Андраша Форгача, это в тему: «Апокриф: Никому не дано избежать лица своего. Того самого, которого лучше бы человеку не видеть вовсе».

Ужин с Д. Л. Мне нравится твой отец. Фотография твоего отца. Рафинированный, элегантный. Незапятнанная душа! Л. смотрит на меня выжидающе. В таких ситуациях я нередко лживо кивал собеседнику, но с Л. — я это ощущаю — мы настолько близки, что я не смею шелохнуться и только гляжу на него. Или я ошибаюсь? — спрашивает он как-то насмешливо, совсем как наш Папочка. Как человек, знающий ответ заранее. Еще немного, и я сказал бы: нет, ты не ошибаешься. Но я только смотрю на него, чувствуя, как из глаз моих катятся слезы. Прикрывшись салфеткой, я начинаю смеяться, одновременно и смех, и слезы, на что Л. говорит мне: Прости. Мы очень близки с ним. ж. с.

Мой друг говорит мне: Все равно ты сейчас не работаешь. Я работаю. Потому что так надо. Ты что, не в своем уме? Но так надо. Увы.

Меня можно понять и так, что я просто-напросто трудоголик, между тем более грандиозного и вселенского «увы» просто не существует. Мой отец: сплошное увы. Еще одна важная фраза из жизни семьи Эстерхази.

Всякое истинное произведение искусства, как говорят, содержит в себе некую тайну. Неужто это и есть тайна «Гармонии»? Надеюсь, что это не так.]

<Неожиданно м. п. у.: поначалу Гизелла ни в какую не соглашалась печатать слова, относящиеся к оральному сексу, ставя в таких местах отточия. Не надо, душа моя, никаких отточий, потому как если что-то должно быть в тексте, то этого не миновать, усмехался я. Но потом как-то, когда мы кончали работать с ней над «Гармонией», я позвонил Гизелле и объявил: Есть хорошая новость, душа моя, я вычеркнул один минет. Никогда еще я не слышал по телефону такого гробового молчания. Ну, махнул я рукой, тогда уж не знаю, как вам еще угодить!

В ближайшее время я должен нести ей на перепечатку первые две тетради. После Гитты она будет первой, кто об этом узнает. Ах, Гизелла, вы еще пожалеете о безобидных минетах — этих прекрасных и чистых, возвышенных, праздничных проявлениях человеческого естества!

Что я скажу ей? Ведь ее нужно подготовить. Придется напускать на себя важный вид. Ну вот что, Гизелла! Позвольте мне взять вас за руку. Я должен доверить вам нечто ужасное. Еще не поздно, вы можете отказаться. На это она по-доброму и чуть-чуть свысока — как Мамочка: ах, эти неисправимые мальчуганы, они полагают, что мир крутится вокруг них, — рассмеется. И тут мне, пожалуй, придется предупредить ее, что, возможно, она еще пожалеет об этом.

Она, наверное, омрачится и промолчит, однако не осерчает. Она многое мне прощает, точнее сказать, все. Но потом обо всем высказывает свое мнение. Вы ведь читали мой эпохальный роман «Harmonia cælestis»? Она со смехом кивает. И помните, есть там один герой, взгляните-ка мне в глаза, вы понимаете, о ком речь… так вот… и тут я скажу ей. Она промолчит, бедняжка. По-моему, сразу этого не понять. Нужно время.

Я держу ее за руку.>

[Во сне, ощущая на своей руке тяжелую отцовскую длань, я объясняю ему, что лучше всего, если я напишу об этой истории, объясняю, как доктор ребенку, мол, не надо бояться, это будет не больно, лучшего решения не найти. Я говорю о его «деле» как о болезни, в которой никто не повинен, просто так получилось. Чувствуя его руку на своей собственной, я испытываю столь сильное и приятное чувство, что просыпаюсь.

Восемь часов, я быстро записываю, что увидел (уже записал). И пытаюсь ответить себе на вопрос, что за чувства, какое настроение остались во мне после сна, но добрые чувства уже превратились в воспоминание, и я мерзну теперь, мне холодно.

Я вижу перед собой знаменитый ледяной взгляд деда, от которого люди, когда он смотрел на них, обращались в камень. И вспоминаю бабушку, которая любила весь белый свет, с сочувствием относилась ко всякой Господней твари, но личные чувства ставила невысоко (она их не ведала). Спросим теперь: кто любил моего отца? Кто его согревал? Никто. (Серийный убийца, у которого было трудное детство.)

Из читательского письма о романе: «И спасибо, что ты рассказал о том, как много может выдержать человек». — Нет, такого он выдержать все же не может.

Долго говорим с О. — о ее отце. Алкоголик и эгоист, скотина. И она не испытывает к нему ничего, кроме ненависти. Я испуганно умолкаю. Но все-таки, может быть, хотя бы безличную благодарность, имея в виду «его неувядаемые, как ни крути, заслуги»? Нет, бесстрастно, не холодно, а скорее сухо говорит она, в худшем случае меня бы не было. Мы шли мимо кукурузного поля.

Потом, так как О. не владеет венгерским, я разрешил ей заглянуть в тетрадь, и она (с забавным немецким акцентом) прочла: О билетах для Чанади мы позаботимся. Это жуткая фраза, слышу я собственный голос, до смешного, по-детски самодовольный. Я играю с огнем. Но эта игра меня почему-то успокаивает. В течение дня О. несколько раз смущенно и укоризненно спрашивает меня, о чем будет моя книга, потому что ее очень тяготит это полузнание. Правильно — но этого я ей не говорю, а от всего сердца прошу у нее прощения, все это болтовня, бахвальство. О. — серьезный, искренний человек.

Отец W., когда ему стукнуло шестьдесят, таким тоном, как будто речь шла о планах на летний отдых, сказал сыну: Ну вот что, мне придется завести другого ребенка, ты ничего не стоишь. А когда его сын, длинноволосый подросток, ждал его в коридоре клиники, выглянувший из кабинета отец, словно бы отрекаясь от него перед прочими пациентами, пригласил его зайти, обратившись к нему на «вы». Эту сцену я мог бы включить в «Гармонию».

Н. М. рассказывал мне, что черепом его отца под Сталинградом играли в футбол. В роман это не вошло. Может, подарить историю Гюнтеру Грассу?

А вот история об отце В. — тоже могла бы мне пригодиться.

За моим отцом постоянно следили. К нему был приставлен хвост. Пойдем, сказал он однажды утром старшему сыну, навестим X. Этот X. человеком был осторожным, этаким восточноевропейским трусом, то есть причины бояться у X. имелись, но не слишком серьезные. Когда мы пришли, мой отец тут же предупредил его, что за нами следили. Прими, дескать, к сведению.

Дядя Фери, но если Бог с нами, то кто же тогда против нас?!

Мой отец восторженно возопил: Да все! Все!

В коложварском театре группа молодых (и не совсем молодых) энтузиастов за двадцать шесть часов, по ходу «меняя лошадей», прочла всю «Гармонию». То была не тусовка, а красивая и серьезная читка. И отец мой теперь на вершине, достигнув пика если не жизни, то, во всяком случае, собственного бытия. Теперь о нем думают, любят его очень многие. Приятное чувство.

В одной из рецензий меня упрекают в том, что после 1956 года отец (мой отец) выглядит в романе слишком уж потерянным (вышвырнутым из жизни бывшим аристократом, никем и т. д.). Но ведь человек рождается не графом, а человеком, и жизнь самоценна и проч.

И не в том ли проблема, что, когда жизнь изменилась так круто… мой отец забыл о ее самоценности и поэтому-де не мог ничего противопоставить своему одиночеству? Иными словами, от всего страшного человека удерживает «человечество». А в одиночестве он — чудовище. «Нет, Петерке, человек добр». Словом, звездное небо надо мной, и нравственный закон кругом, покуда хватает глаз?

Что означает, репрезентирует падение моего отца?

Б. пишет о том, как внимательно в свое время отнесся к нему мой отец. Ну естественно. «Между делом» он много чем занимался, но при этом гнил изнутри. А роман утверждает обратное. Некоторые предлагают мне называть его не романом, а хроникой.

Но выходит, что это все же роман… Хотя должен признаться, что я в этом уже запутался. В этой постоянной игре с вымыслом и реальностью, которая является одной из важнейших особенностей книги. Как будто предательство моего отца сделало меня идиотом. Я греюсь под майским солнцем, дует ветерок, свет ласкает меня, неподалеку шумная компания пьет пиво; я молчалив, элегантен — и туп.

Может быть, стоит поступить как дядя П., который, узнав, что один из его сослуживцев-артиллеристов был стукачом, решил молчать? Схоронить все это в себе. Я тоже мог бы молчать, потихоньку страдая и размышляя о том, как устроено мироздание. Поступок П. говорит о том, что осмыслению это не поддается. Он не трус, он попросту защищал сообщество. Мне же следует это осмыслить, говорю я себе. И дело тут не в смелости. Я тоже защищаю сообщество.

Но чем это кончится? Обычной сумятицей: проклятиями и слезами.

Б.: Из книги неясно, верил ли твой отец в Бога. Это так. Ответить на этот вопрос мне трудно. Скорее не верил. Может быть, лишь в конце? В любом случае вопрос существенный. Верующего человека история не смогла бы так запросто вышвырнуть из жизни.

Из одной рецензии: «Именно в силу отцовского примера наш автор не может позволить себе со спокойной душой игнорировать нравственную позицию». Сравнительно с обстоятельствами на душе у меня спокойно. Спокойно и тяжело. Я вспоминаю фразу отца: «Не трынди! Не усугубляй хаос!» Да куда уж усугублять…

Наконец-то собрал слова:

мой подлый отец, мой бесчестный отец, мой гнусный отец, мой мерзавец отец — ничтожество, пакостник, дрянь — тварь, негодяй, паршивец, поганец, говнюк, распоследний, пошлый, гнида, мусор, мой мусор-отец (жалкая игра слов) — чахлый, ничтожный, квелый, больной — дохлый, хворый, патологичный, извращенный, аномальный — противоестественный, абнормальный, неправильный, парадоксальный, кривой

— необыкновенный, особенный, необычный, экстраординарный, классный, исключительный, беспримерный, выдающийся, благородный (я чувствую, слова начинают приходить в себя, позволяя мне разглядеть моего бедного доброго Папочку) — мой исключительный, необычный отец, мой чужой, мой странный отец, мой фантастический, мой сказочный отец, это я повторю: мой сказочный, ирреальный (мой реально существующий ирреальный отец) — неправдоподобный, непредставимый, невоплотимый (да, да, но все же я его воплотил!; внезапно м. п. у.: ну и насовал бы он мне пиздюлей, будь он жив!)

— безжизненный (тут же вмешивается язык, хотя я просто переписываю слова, которые нахожу в словаре), мертворожденный, немыслимый — вымышленный, фиктивный (сколько раз я повторял это в интервью, но что толку), взятый с потолка, фальсифицированный, сочиненный, придуманный мой отец, ненастоящий — беспричинный, огульный, безосновательный, высосанный из пальца, болтающийся между небом и землей

— лживый (ну, это факт) — ханжа, фарисей, лицемер, святоша, постная рожа, набожный человек (святошей и набожным человеком он был некоторое время в 1970-м, после больницы, когда по утрам отправлялся в церковь и каждый день причащался, однако не исповедовался, что казалось мне возмутительным <я до сих пор не поговорил с его лечащим врачом Т., трусливо избегая этого разговора, но откладывать его до бесконечности невозможно>)

— неправедный (но что это значит? грешный? несправедливый? по словарю, «неправедный» означает прежде всего «действующий не по справедливости» ——— тысяча чертей! опять с., хотя всего-навсего м. п. у., как по-детски я забавляюсь словами, роясь в своих словарях, насколько смешно мое сентиментально-романтическое представление, будто слова, мои инструменты, могут служить мне укрытием, но при слове «детский» слезные протоки открываются сами собой, ибо я вспоминаю, что верный сын должен защищать <с.> отца своего от всех бед с., с., с.; и я вынужден пойти в ванную, чтобы умыть зареванную физиономию <со слезами явный стилистический перебор, это ни к чему> ———, «неправедный» означает также «согрешающий против правды»; а что значит правда? ученые книги нам говорят, что правда есть то, что соответствует действительности; правдивость, правильность чего-либо; а также опирающийся на нравственные идеалы и установления порядок в обществе; стало быть, мой отец правдив, поскольку он верно отражает действительность, но при этом несправедлив и т. д.)

— мой фальшивый, мой мнимый отец, мой псевдоотец (язык явно спешит мне на помощь, пытается умалить беду, как будто существует другой, чистый, добрый, реальный мир с настоящими, чистыми, добрыми и реальными отцами), лжеотец, искусственный, подставной, мишурный, имитированный, поддельный, апокрифический

— мой отец как апокриф

— лицемерный, коварный пес (тонкий намек на «Прощальную симфонию»), хитрый, двуликий (что не совсем верно: мы-то думали, у него только два лица, трезвое и пьяное), актерствующий, криводушный, притворный, обманчивый, химерический, иллюзорный, легкомысленный, ветреный, несерьезный, неверный (я, коронный свидетель, киваю), ненадежный, невыносимый, болтун, словоблуд, пошатывающийся (тут язык словно бы подсмотрел за ним, как наш бедный старик добирается до дому; только я ошибаюсь, язык здесь совсем ни при чем — подсматривать это было его занятие), раскисший, безответственный

— беспардонный, бесстыжий, бесчестный — беззаботный, нерадивый, небрежный — невнимательный, неаккуратный, беспечный, беззаботный, развязный — неземной, воздушный, эфирный, гибкий, легкий, свободный, непринужденный, раскованный, непредвзятый, непосредственный, близкий

— мой тайный, мой неизвестный отец

— скромный, искренний, правдоречивый, откровенный, чистосердечный (лучшего отца можно ли пожелать себе?! кстати, как любопытно увиливает язык, стоило мне написать «небрежный», и он — nomen est omen — повел меня совсем не туда), прямой, неприкрытый (а если точнее — нагой), сырой, невареный, грубый (ну грубый — куда ни шло, но невареный — не то, достаточно он поварился в своем соку) — легкомысленный, ветреный, легковесный

— опустошенный (бесспорно)

— горячий, вспыльчивый, неосторожный, неосмотрительный, отчаянный, авантюрный (неужто это была авантюра? да нет, это глупость!), смелый, рисковый, бесшабашный, азартный — отважный (это теперь я считаю его дерьмом, а тогда? До чего же он был спокоен, до чего не любил дурачества, и ежели замечал за мною что-то подобное, то проявлял последовательность и не боялся делать необходимые выводы; да, я думаю, и думал так раньше, что, если бы жизнь повернулась иначе, он вел бы себя по-мужски, отважно), непреклонный — отчаянный — ослепленный, близорукий, подслеповатый (под конец, когда нужно было прочесть какую-нибудь бумагу, он снимал очки — окуляры, как мы называли их в детстве, — и подносил ее к самым глазам, при этом лицо его изменялось, делалось незнакомым, о чем я, сдается, писал в «Гармонии», но не буду разыскивать это место.)

— неколебимый (тут я вынужден констатировать, что отец мой был не из тех мадьяр, которые «непоколебимо стояли за родину[84]», ведь родину он продал, — как же тяжело мне об этом писать, особенно если помнить о тех, снисходительно выражаясь, партай-гамадрилах, которые клеймят нынче непатриотами всех подряд, в том числе и меня), мой неизменный, мой верный, приверженный и лояльный отец

— мой стойкий, мой несломимый отец (хотя эти гады его сломили и заарканили; сделали своим, но он ведь и мой, навсегда мой отец), железный, стальной, нерушимый

— крутой, своевольный, строптивый (протестант! хотя нет, он всего лишь стукач! простите за шутку, братья мои кальвинисты) — жесткий, драконовский, догматичный, неумолимый, безжалостный — мой серьезный, внушительный, мой драгоценный (тут перо мое скачет, словно бы оседлало коня Зульфикара), мой дорогой, мой неоценимый, мой неоплатный (ну это херня! в этой форме и в этом контексте — лажа! <Интересно начался день, за утренним чаем слышу по телевизору: Вы знаете, господин Дярфаш, меня зовут Шандором Бачи, а не стукачом. И как функционируют мои слезные железы, ваши зрители сегодня едва ли увидят. Бачи этот играл за сборную, был так называемым «нехорошим» спортсменом, но менты так и не раскололи его, где он брал «отраву». Видно было, что он много чего повидал, что о жизни своей не жалеет; и что это — личность.>)

— удалой (мы думали иногда, что есть у отца своя тайная удалая жизнь, во всяком случае, возможность такой другой жизни всегда была частью отцовского величия)

— свирепый, вспыльчивый, беснующийся, возмущенный, злой, раздраженный, истерический, нервный (достаточно эффективными раздражителями, наряду с остальным человечеством, были мы, его сыновья)

— (назад к сказочному отцу) фантастический, изумительный мой отец, феноменальный, феерический, невероятный (а я и не верю), поразительный (можно сказать; меня, во всяком случае, он поразил), замечательный, превосходный, обворожительный, незабываемый (никогда, это я обещаю, отец, я тебя не забуду, буду вечно хранить тебя в светлой, как говорится, памяти)

— несчастный, постыдный, мерзкий (наконец-то вернулись в нормальную колею), бесхозный отец, тварь, забывшая Бога (интересно, а Бог о нем помнил? и если отец — воплощенное зло, то в чьем ведении он теперь находится? Боговом?), закоренелый, заклятый, неисправимый, неизлечимый, неизлечимый отец

— мой безнравственный, непристойный, мой коррумпированный отец, мой продажный (quanto costa?![85]), подкупленный — бесхарактерный, беспринципный, мой бесхребетный отец (все верно), холоп (а это, пожалуй, самое горькое и неожиданное открытие), соглашатель, изменник — вульгарный пошляк, подзаборник, тупица, мужлан (протестую! вот уж это не так!), дубина, болван, безжалостный, беспощадный, немилосердный, жестокий, зверский, брутальный, кошмарный

— мой кошмарный отец

— ужасающий, жуткий, страшный — ошеломляющий, угрожающий, леденящий — зловещий, недобрый, подозрительный — потрясающий, поражающий, умопомрачительный — драматичный, презренный

— убийца (это уж чересчур…), смертоносный, уничтожающий, всеразрушающий — разительный, призрачный, несусветный, безумный, невероятный (это было, но я оставлю; видимо, не случайно), неслыханный, беспрецедентный, уникальный, невыразимый, неописуемый (неописуемый, с этим мы опоздали! внезапно м. п. у.: промолчать, затаиться, может, и пронесет, — но быть трусом мне не хватает смелости!) — невозможный, неразрешимый, безвыходный

— беспросветный, мрачный, непоправимый, закостенелый, больной — мой печальный, мой хворый, мой страдающий, мучающийся отец (страдание осталось страданием, изменился только его смысл; Иуда тоже страдал), мучительный, тягостный, душераздирающий, рвущий сердце на части (но мое сердце в данном случае не репрезентативно, имеют значение только сердца тех людей, которых он предавал, их горечь, их боль, их презрение, ненависть, жалость, прощение, только это; ведь дети есть не только у стукачей, но и у тех, на кого стучали)

— мой суровый, безрадостный, неуютный отец, мой безжизненный (нет), мой убогий, заброшенный, голый — дрянной — никудышный, никчемный, паршивый (паршивый мужчина! — думать так об отце мне трудно, приходится делать не один заход) — одуряющий, смрадный, зловонный, вонючий, трупный — мерзавец, каналья, мой проклятый, богопротивный, пропащий отец — мой позорный, постыдный, бесславный, унизительный, унижающий, жуткий — прогнивший

— мой гнилой отец (на гнилых отцах у нас держатся целые страны)

— развратник, пьянчужка, путаник, недотыкомка, мой смутный, туманный, сумбурный, сварливый отец — беспутный, распущенный, вздорный, скандальный, необязательный, застоялый, мой застоялый отец — разваливающийся, сломанный, слабый (выражение моей матери) — дефектный, преступный (преступный!), падший — грехотворник (уст.) — дрянь, размазня, ничтожество, тля — покалеченный, кособокий, кривой, уродливый, отвратительный, препротивный, несимпатичный, рвотный, отталкивающий

— бракованный, порченый — неверный, неправильный, недоделанный, неудобный, бесполезный, нецелесообразный — никому не нужный, никто и ничто (ну это-то я описал в романе), дерьмо, бездельник, негодяй, бандит, злодей, разбойник, висельник — плут, обманщик, пройдоха — проходимец, безродный бродяга (а как же с именем? это миф?) — странник, беглец, бездомный

— отчаявшийся, павший духом, разочарованный, сломленный (чуть выше он был еще несломимым), виноватый, раскаивающийся — побитый, пришибленный, грустный, опущенный — деклассированный (гм!), сошедший с арены (господствующий класс), разорившийся, обедневший

— противный, гадкий, гноящийся, омерзительный, ненавистный (мой ненавистный отец, я способен это произнести, хотя чувства мои противятся, чему я, между нами говоря, очень рад; когда я увидел, сколь ненавистны его дела, то сперва испугался — испугался того, что придется его ненавидеть) — призрачный

— бесчеловечный (бесчеловечны дела твои, человек), бездушный, неистовый, бессердечный, бешеный — фанатичный, одержимый, неуправляемый, разъяренный, безжалостный, кровожадный

— безнадежный

— отчаявшийся, горький, циничный, желчный, язвительный, злорадный, насмешливый, саркастичный — недобродушный, неблагожелательный, недобросердечный — безбожный, враждебный, мерзостный, гнусный — дьявольский, сатанинский, демонический (для агента гэбэ это чересчур…) — кровопиец, ублюдок, урод, сумасшедший — недопустимый

— жестокий, непримиримый, упорный — навязчивый, неотступный, прилипчивый (наряду с «холопом» это второе большое открытие) — нахальный, наглый, беспардонный, бесцеремонный, высокомерный (поскольку он был умен, то доля высокомерия в нем была, но небольшая, да и то скорее не высокомерия, а нетерпимости; из донесений же выясняется, что доносчик презирает тех, на кого он доносит, — вот это высокомерие!), спесивый, самодовольный, важный, надутый, самонадеянный (м. п. у., тоже, видно, от самонадеянности: не лучше ли мне зарыться навеки в этих синонимах и больше не возвращаться к тем позорным бумагам?)

— горделивый, заносчивый, самовлюбленный, молодецкий, лихой, панибратский, тщеславный, некрасивый, уродливый («молодецкий», «уродливый» — как они оказались так близко?), грязный, гнилой, поганый.

Случайно получилась концовка: мой грязный отей, мой гнилой отец, мой поганый отец. «Гнилой» уже было, стало быть, все слова исчерпаны. Не было только слова «сука». Пускай будет. Сука. <Только без «мой отец». Я бы мог написать и так, и не из бравады, а потому что так надо, но все же мне не хотелось бы…>

Но вернемся в читальный зал.]

29 мая 2000 года, понедельник

[Куда] в этот самый момент входят супруги X. Все более мастерская маскировка привычного страха. А мы о себе не нашли ничего интересного! — чуть ли не кричит мужчина. Ну чтобы совсем ничего — так не бывает, важничаю я. Как же здорово, будто ребенок смеется X., что всего этого больше нет и человек может наслаждаться жизнью.

Вот и наслаждайся! — пожелал я ему на прощанье.

3 марта 1964 года

[После этого донесения я стал подбирать синонимы к слову «подлый».] Задание заключалось в том, чтобы вступить в контакт с гражданином Т. Й. В соответствии с инструкциями в 3.00 28 февраля с.г. я появился в Управлении госавтоинспекции, куда было вызвано и названное лицо. Ожидая своей очереди, мы разговорились. Я спросил у него, где находится кабинет, указанный в моей повестке. Он показал. «За правами?» — поинтересовался он. На мой утвердительный ответ он, не дожидаясь вопроса, сказал, что его лишили прав в 1958 г. (…) Я сказал, что у меня права отобрали еще во время ссылки, на что он ответил, что мы с ним товарищи по несчастью. Я согласился с ним, после чего мы почти одновременно представились друг другу. (…) По ходу разговора я предложил ему перейти на «ты», на что он с готовностью согласился.

Здесь я делаю паузу, нужно передохнуть. Не верь никому, кто старше тридцати! Ему теперь больше, но можно сказать и так: Не верь никому, кого зовут Эстерхази! Когда он упомянул о ссылке, то был уже на коне, а когда назвался, то собеседник наверняка принял это как награду, ведь мы в то время были врагами из врагов. Более ненавистными врагами народа, более разоблаченными и развенчанными и быть невозможно. Даже если речь шла не о нас, все равно это были мы. Какая же подлость — так злоупотреблять, собственно говоря, историей наших страданий. [Как же трудно мне это писать. Я окончательно освобождаю себя от всех привилегий. Тяжело.]

Мне он «показался знакомым», я спросил, не бывает ли он в кафе «Имбис», что на проспекте Юллеи. Очень часто, ответил он, потому что живет в том же доме. По воскресеньям там собирается целая компания. «Отбросы общества»? — шутливо спросил я, на что он со смехом ответил, что это не совсем так. Они договариваются встретиться в «Имбисе», что и происходит (1/III, 10.30). Т. Й., оставив компанию, пересаживается к агенту. Итак, внедрение началось. В романе страдания семьи показаны «сами по себе» — как часть творения, а не как основание для сочувствия, не как аргумент и не как привилегия.

Здесь же: Если в компании будут интересоваться его личностью, агент должен рассказать о своем прошлом, в том числе и о ссылке. Вот так! Страдание как гэбэшная наживка. Сам агент, чтобы не вызывать подозрений, не должен проявлять интерес к отдельным членам компании.

Нет сил все это читать. Насколько было бы легче (наверное), если бы речь шла обо мне. А то получается как в поговорке: чужой хер о крапиву чесать. Впрочем, хер нашего отца — этот почти что наш собственный. Или наоборот, но он и тогда нам близок. Магический объект, описанный (по следам Дональда Бартельма) в «Небесной гармонии».

10, 17, 24 марта 1964 года

Закрутилась шарманка. «Имбис». В воскресенье в половине десятого он уже тут как тут (То есть как это в воскресенье?! Ведь в то воскресенье у меня был матч. И ему полагалось присутствовать. Да он и присутствовал <с.>, клянусь.), с тем расчетом, что, если Т. Й. появится раньше других, я подсяду к нему за столик. Но, увы, хитроумный план не срабатывает, Й. приходит последним, дружески приветствует агента, но подходит к нему лишь позднее, когда тот уже собирается уходить. Они обмениваются несколькими словами, после чего Й. коротко попрощался, дескать, у него стынет кофе, так и не пригласив меня к своему столику. Я тоже, естественно, удалился. Естественно. Naturgemäss, как выражается Бернхард.

Товарищ Тот! Для дальнейшего продвижения нужны новые комбинации. Продумайте этот вопрос, и через неделю обсудим.

Подняв голову, замечаю в руках у симпатичной историкессы «Гармонию», будет просить автограф. Окидываю взглядом стол и прикрываю досье, чтобы не виден был почерк. Сотрудница Архива, видимо, в курсе дела, поэтому я подписываю ей книгу «с благодарностью и пожеланием земной гармонии»; а может, она ничего не знает, ибо спрашивает (нарвался, черт побери!): из этого тоже книга будет? А то как же! — восклицаю игриво я, потом, патетически тоном: Другого выбора у меня нет. — Какой же я идиот.

Далее. Работает ли Э. Н. в Венгерском бюро переводов? Работает. Чтобы установить это, я поинтересовался, не тот ли это Э. Н., мой старинный знакомый (бывший посол). Идеальный сексот, стоит только представиться, и все перед ним открываются, фамилия вызывает доверие, обладает волшебной силой. «Сезам, откройся!» И тайник отворяется.

И. считает И. П. «пустомелей». Поддерживать связь. Дважды в «Имбисе», вхолостую. Является ли X родственником Y?

20-го опять впустую, но 22-го к агенту подсаживается Т. Й., агент провоцирует его. В качестве примера людской наивности я упомянул, что ходят даже такие слухи, будто Трансильвания может присоединиться к Венгрии. Й. на это сообщает ему, что знает о сепаратистском движении в Трансильвании. Агент также предлагает Й. вместе ходить на матчи, но футбол того не интересует.

Не пощадил даже Трансильванию! Зато в девяностых годах помогал как мог! Собирал для тамошних венгров одежду, книги, ко мне приставал, я, естественно, тоже давал. Он и Чоори стал уважать из-за его скорби по Трансильвании. (Кошмар, теперь получается, будто я клевещу на отца…) Правда, это уже не та фантастическая фигура, что была в «Гармонии» (а всего лишь загадочная), но представим себе на минуту того отца: какая это была сцена, когда я показал ему скандальную антисемитскую статью Чоори в журнале «Хител»; старик, именно из-за упомянутого уважения, поначалу ответил мне раздраженным недоумением, дескать нечего мне придираться и проч. Но я заявил ему, чтобы он сперва прочел, а потом уже говорил. Через день он принес препарированную статью с отметками на полях против каждого неприемлемого высказывания или утверждения. На меня отец произвел огромное впечатление — я впервые в жизни видел человека, способного под влиянием разума изменить глубочайшие чувства, а по сути, и политическую позицию. Способного понять нечто важное и сделать из этого выводы. <Я и позднее встречался с подобным нечасто. Когда человек не желает видеть действительность, он умеет ее игнорировать. Даже кадаровская эпоха с ее цинизмом не требовала от людей такого приспособленчества, как теперешняя. Сегодня нам приходится обманывать себя совершенно искренне — в той мере, в какой это соответствует нашим целям…>

Закончилось второе досье. Заключение от 9 августа 1965 года, а также Справка от 26 июля 1977 года, подписанная начальником отделения подполковником милиции Дежё Гаалом. В ней перечислено все, чем до этого занимался агент. Сетевая проверка графа М. К. и Й. П., А. С. и лиц, группирующихся вокруг него (…). Работал результативно Перед поездкой в Австрию прошел инструктаж в контрразведке. Разработка объекта под кодовым названием «Завсегдатаи» (…) работал успешно («Имбис»). Разработка объекта «Собеседники» (…) успешно. В процессе работы деконспирации не допустил.

Возможности для использования в разведке значительно возросли. О, о, о, сказали оловянные солдатики. I am Bond, James Bond.