Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Досье третье

Содержание — помимо обычных (знатных) фамилий, донесение о спортивном клубе «Ференцварош»; только этого не хватало. 527 листов, 140 донесений, с апреля 1964-го до конца 1967 года.

Оп! Вот она, на краю стола — жевательная резинка, которую я забыл здесь в пятницу. Все же не прервалась связь времен!

Ко мне подходит М.: хотел бы поговорить со мной. Мы выходим в коридор. Я просил его навести справки об агентах, встречающихся в досье; по одним именам это трудно, но… [Дело кончилось ничем.] Он просит подписать два экземпляра «Гармонии». Говорить с М. можно только доверительным тоном, потому что он посвящен в самое сокровенное. Мне не хочется с ним говорить, но и молчать не хочется. Я, как зверь, вострю уши (как пугливая серна).

Учетная карточка моего отца в Архиве отсутствует, ее забрала разведка. А у них с этим строго. О, это не так важно. (Время от времени я бросаю взгляд на экземпляры «Гармонии», чтобы убедиться, кто я на самом деле. Что я — не эта дрожащая тварь.)

И все же я заговариваю с М., спрашиваю, почему в свое время на меня не давили этими фактами. Ведь было же очевидно, что я приду в полное замешательство. Он неприятно молчит, отчего создается впечатление, будто я оправдываюсь. Если хотите закрыть к материалам доступ, наконец говорит он, то как сын имеете право. Нет, нет, мне только не хотелось бы, чтобы кто-нибудь раньше времени… пока я над ними работаю… Я сам должен это осмыслить. Ну и попробовать сделать выводы, точнее разобраться в причинах и следствиях. Я умолкаю, все это похоже на исповедь, ну и смех, и при этом я пытаюсь завоевать его симпатию, чтобы быть в нем уверенным. <Мне бы еще хоть на пару месяцев оттянуть.>

Кстати, небрежно, словно граф Бони, интересуюсь я, сколько человек в это посвящены?

В Архиве четверо. Плюс вы. (Боже мой, так много? И чувствую, что уши у меня горят.) Да бывший куратор, но эти помалкивают.

Интересно было бы встретиться с таким куратором, машинально говорю я.

В принципе можно организовать. — При слове «организовать» я пугаюсь, ну зачем мне это дерьмо? И капризно, как большой европейский писатель, вскакиваю, мне пора, большое спасибо.

Такая у нас работа, отвечает мне М. естественным, без тени сожаления или сочувствия тоном, за что я ему благодарен. М. сообщает еще одну интересную вещь: с точки зрения авторских прав это можно рассматривать как дневники и использовать. Я со смехом отмахиваюсь, как будто я — это я, я не сын стукача III/III: О, по нынешним временам — что угодно, откуда угодно… эпоха постмодернизма…

Подходит М. К. и благодушно спрашивает: Ну что, молодой человек, нашли свое прошлое? Мы обмениваемся крепким рукопожатием. Свое — нет, но чужого более чем достаточно. — Учитывая мое состояние обосранности, мой ответ меня удовлетворяет.

7, 16, 23 апреля, 5, 19, 26 мая, 2, 16 июня, 14, 28 июля, 7 августа, 3 сентября 1964 года

В основном работа идет в «Имбисе». [Не стоило бы называть это работой. Вынюхивает, внедряется. Суетится по поводу «Имбиса». Это лучше.] В случае если агента пригласят в компанию, он должен принять приглашение без энтузиазма. Мы этот эксперимент проводили с ним дома; но чаще всего получалось наоборот: мы нехотя звали его поиграть в футбол, на что он с готовностью откликался.

За столик к нему подсаживается Й. и рассказывает, что до сих пор не получил права и собирается подключить одного знакомого, капитана милиции. …агент должен между прочим заметить, что, кроме переводов, занимается также юридическим консультированием, посредством которого обеспечивает материальный приработок. (?) И заметить также, что настоящим венграм он готов оказать содействие в решении их проблем. Наша цель заключается в том, чтобы в рамках этой компании сблизить «Чанади» с агентом под консп. именем «Карой Банхиди».

Действительно, надо дружить. На этой же встрече присутствовал их начальник, какой-то майор, фамилию я не разобрал. Плодовитость агента и свиноматок растет, к заданиям он подходит ответственно. Но проявляет мало инициативы. Агент с этим соглашается. Для оказания помощи в выполнении им своих задач от майора Тота требуется больше идей, предложений, а при необходимости и комбинаций.

Коротенькое донесение о нескольких венских знакомых. Их адресов я уже не помню, но это легко установить по венскому телефонному справочнику. Какой естественный и спокойный тон. Ни страха, ни заискивания; тон уважающего себя сотрудника. Человек выполняет свой долг.

Дело «Имбиса» продвигается. К ним (к агенту и Й.) подсаживается И. Б., еще один член компании, которого мое присутствие не только не смутило, но, кажется, побудило к тому, чтобы побахвалиться своей информированностью. — Поскольку Б. германофил, обратить внимание на то, чтобы не выказывать перед ним антигерманских настроений. Вот цирк! Б. когда-то работал на Дунайском авиационном заводе, где занимался копированием т. н. операционных чертежей немецких боевых самолетов, отдельно по каждой детали, после чего самолеты собирали в Испании.

Настоящий мужской разговор. Агент докладывает обо всех мелочах, стукач-автомат. Б. он, в частности, сообщает, что, пользуясь своим юридическим образованием, с удовольствием помогает попавшим в беду добрым венграм и что начал заниматься этим еще в депортации, в 1951 году, когда разного рода заготконторы «доставали» моего хозяина-кулака, не разбиравшегося в указах о заготовках. Совсем стыд потерял. Б. отнесся к этому одобрительно, заявив, что нам надо держаться вместе.

Дело сдвинулось, кое-кто из компании уже здоровается с агентом. Он действительно искренен, спокойно докладывает им даже о своих промахах. Только уходя, я заметил, что ряд посетителей, в том числе и разросшаяся до 7 человек компания, разместились под аркадой на открытом воздухе. Среди них я заметил Г., В. и еще нескольких с виду знакомых лиц. Не повезло.

В 5 вечера 27-го и в 7 вечера 29-го он опять потратил время впустую. Никого не было. Наверное, пил, что еще оставалось? Несчастный…

Тем временем — по привычке — семья Й. П. Жена П. сообщает, что супруги И. П. обедают сейчас в «Карпатии». Узнав об этом, я поспешил туда (…) Прощаясь, я поинтересовался, спешат ли они или могут еще задержаться; И. П. ответил, что он спешит, у него «неприятное путешествие» — дело в том, что ему передали одну драгоценность и он лишь позднее заметил, что в ней не хватает одного небольшого камешка; и теперь с этим надо разобраться. Никаких подробностей о драгоценности он не сообщил. — Из донесения можно сделать вывод, что П. занимается контрабандой золотых ювелирных изделий. Задание: поинтересоваться насчет этого украшения и спросить у П., не может ли он достать чешских крон для возможной поездки в Чехословакию.

Четырежды он побывал в «Имбисе». Все впустую. Зато в День падения Бастилии, в символический, можно сказать, день торжества свободы и европейского просвещения, агента ожидает удача. Когда они вышли, я отправился за ними; на углу ул. Томпы они остановились поговорить и, заметив меня, поздоровались. Вот шакал, как он крадется за ними… Н. упомянул, что собирается подавать на реабилитацию и хотел бы, чтобы я просмотрел документы. (…) Затем я остался с Б., которого пригласил в винный погребок «Хид» на бульваре Ференца. «Передай матери, что я тут не развлечения ради». Он долго рассказывал мне об отношениях со своей (уже 3-й) женой, дал агенту свой адрес и пригласил заходить в любой день между 14.30 и 15.30, когда можно слушать венгерские передачи немецкого радио. Я обещал ему заходить.

Это правильно, а кроме того, он должен еще узнать, не держит ли Б. у себя на квартире литературу враждебного содержания.

У И. П. Он ответил, как жаль, что я не сказал ему раньше, он мог достать кроны, но он «не из этой компании». Я спросил из какой. «Да из западной». (…) Я озабоченно так и вижу его лицо предостерег его, что это дело рискованное и т. д. (…) Он сказал, что догадывается, что за ним следят, но ведет себя весьма осмотрительно, иначе его материальное положение было бы много лучше теперешнего. С камушками особых проблем нет, они могут быть и отечественными, гораздо труднее достать валюту, но он в этом деле уже 15 лет и умеет себя вести.

Информатор искренен и надежен. Может считаться проверенным. (…) В данном деле добился успеха.

Б., сославшись на то, что приехал его сосед, попросил агента не приходить к нему слушать радио. Возможно, это только предлог, так как, по нашим сведениям, Б. проживает в отдельной квартире. Ниже подписи Тота рукой начальника — майора, фамилия которого начинается не то с «П», не то с «Д»: Следует прекратить слишком узкое использование агента. Этот (!!!) способен на большее, чем те задания, которые он получает и выполняет в указанном деле. Что верно, то верно: это от него я унаследовал усердие и выносливость. Ну и от мамы, конечно… На одной из контрольных бесед мною было предложено несколько вариантов, которые мы обсудили. Не думаю, что майор Тот сможет это реализовать. Вернемся к этому в середине сентября, жду твоего доклада.

Пространное донесение «сверх задания»: приедет ли моя тетушка из Вены или не приедет. Агент уговаривает ее, но она в нерешительности, в ней сильны еще впечатления от событий прежнего времени (периода интернирования). — Тов. Ловас, в случае приезда означенного лица следует основательно проинструктировать агента и подготовить его к сбору разведывательных данных. Уже никаких границ? Неужто возможно все?

Б. расхваливал Чомбе, говорил, что белые наемники получают там «очень прилично» — «это было бы для меня». — Задание: В соответствии с полученными инструкциями провести разговор с братом.

<Подобные инструкции, наверное, получал и старший брат Ханса Иоахима Шедлиха[86]. Шедлих рассказывает об этом в очень драматичном, скупом, потрясающем тексте (Die Sache mit В.[87]). О том, например, что речь идет о его брате, мы узнаем так: «Женщину, которую Б. называл своей матерью, я называл точно так же». Затем брат признается ему: Да, это правда. «И что мне теперь делать? Пойди к остальным и скажи им: Да, это правда. Б. отправился к одному из друзей и рассказал ему. А потом обратился ко мне: И что мне теперь делать? Я сказал: Пойди к следующему и скажи ему: Да, это правда. Б. отправился к следующему и рассказал ему. У меня же спросил: А теперь что мне делать? Я сказал: Не знаю».>

30 мая 2000 года, вторник

До чего же паршиво. Страх искажает наши слова. Делает нас косоротыми. Чувствую себя так, будто меня хватил удар.

18, 24 сентября, 13, 23 октября, 1 декабря 1964 года

31/VIII указанное лицо на собственном автомобиле прибыло в Будапешт, где остановилось на квартире своего старшего брата Матяша, пишет агент. Чуть ли не литературный прием, отстраненность, флоберовская impassibilité или как это там называется — тысяча чертей! Подробный отчет о том, как с М. долго беседовали в Центральном бюро виз и регистрации… она им ответила, что вернется в Венгрию, когда на границе у нее будут требовать не визу, а автомобильную страховку, как во всех западных странах. Агент пишет правильно, это ее тон — уверенный, свободный, отчасти дерзкий и даже нахальный, но при этом на удивление спокойный тон тети М. Не слабо, как сказали бы в подворотне.

Вот сволочь: у завсегдатаев «Имбиса», докладывает агент, возникло подозрение, что среди них завелся стукач; они рассказали ему, что их вызывали в органы. На мой вопрос, упоминалось ли мое имя, они ответили отрицательно. Минут через десять вошел Й. и, не садясь, шепотом сообщил мне, что будет ждать меня в кафе «Караван» на противоположной стороне улицы. Подозрение компании падает на некого Баллу. Из донесения Тоту стало известно, что завсегдатаи заранее договорились, что отвечать на допросе. Если бы я теперь дал волю моему новому, непосредственному реализму, то бедный Издатель в кровь стер бы себе ноги в поисках типографской краски, которая все это выдержала бы… Дерьмо.

Восьмую годовщину нашей революции агент отмечает по-своему. Задание заключалось в том, чтобы прощупать возможности для внедрения в клуб «Ференцварош». Известно, что «настоящие венгры» болеют за этот клуб («Фради»). Майор Тот, дебютируя как редактор, исправляет фразу: Задание заключалось в том, чтобы описать существующие у меня возможности по внедрению в клуб «Ференцварош» Пора бы мне уже перестать удивляться и выходить из себя. Раз человек на это пошел, то уж не остановится. Быть проституткой наполовину не значит быть наполовину порядочной, это значит быть плохой проституткой. [Вот не знал, что я в этом деле эксперт.] С одним из старых знакомых по работе во Внешнеторговом банке он инициирует разговор о том, что пора бы уже что-то предпринять для обуздания фанатов «Фради». В связи с «Ференцварошем» некоторые возможности я имею в связи со спортивными занятиями моих сыновей. Тут стиль явно подкачал… Какое счастье, что я не был достаточно силен в футболе, а Марцика пока еще мал[88]… Хотя… посмотрим, что из этого выйдет.

Он вновь собирается за границу, составляет перечень знакомых и родственников. В заключение походя сообщает о политических высказываниях своего друга из внешнеторгового банка, а также закладывает коллег по Бюро переводов, с именами, все как положено.

А. Ф., руководитель секции хоккея Общества «Ференцварош», по-дружески не советовал агенту, докладывает агент, вступать в клуб друзей «Фради», нечего там агенту делать, там полно стукачей, провокаторов, а также людей, за которыми присматривают органы. И детей своих водить туда не советовал, пропадут ребята. (Помнится, именно по этой причине Марци начал свою карьеру в Центральной молодежной спортивной школе.) А вот секция хоккея как раз нуждается в пополнении, и он готов посодействовать.

<15 декабря 1964 года

Начинаются новые политические процессы. Верховный суд выносит приговоры по делу бывшего депутата от запрещенной в 1949 году Демократической народной партии Ференца Матеовича и его соратников, которых обвинили в организации антигосударственного заговора. «Заговорщикам» дали сроки от десяти месяцев до десяти лет.

16 декабря 1964 года

Статус дипломатических отношений между Венгрией и Австрией повысили до уровня посольств.

Весь 1965 год проходит в незаметной и кропотливой работе по внедрению в «Ференцварош» и подготовке к загранпоездке. Конкретные даты указывать дальше не буду.>

Задание заключалось в том, чтобы войти в клуб друзей «Ференцвароша». (…) В правлении меня встретил седовласый мужчина лет шестидесяти по фамилии Фишер. — Обстоятельства вступления в клуб совпадают со сведениями, которые сообщил информатор «Алфёльди».

Тут же о дяде Б. Д.: По моему мнению, человек он политически индифферентный. Когда я поинтересовался у его жены, принял ли он свою новую должность по идейным соображениям, она ответила, что для него существует только одна идея — воспитать детей и т. д.

Побывал он и на приеме, устроенном вдовой Михая Каройи.

М. К.-младший рассчитывает на длительную командировку в Рим. Тем временем вернулся сам К., то есть он снова явился к ним без приглашения и до этого, поджидая жертву, беседовал с его женой, и начал прямо с того, приду ли я на прощальный ужин. С некоторым удивлением я спросил, не рано ли он созывает гостей. О, эта знакомая снисходительная рассудительность! Я спросил, нет ли у него опасений, что получится так, как с мавром, который сделал свое дело и может уходить. (…) И поинтересовался, кому могла прийти в голову столь гениальная мысль, на что он ответил: его старшему брату К.

Вчера читал в Веспреме отрывки из романа. «Мой отец… негодяй и гнида», читал я (ибо так в романе) — и слушатели посмеивались или с понимающим видом кивали, как люди, знающие, что такое литература. А один из присутствовавших на вечере журналистов умудрился заявить, будто я достиг вершины, каких, наверное, и не бывает. На что я вместо того, чтобы, по обыкновению, с ухмылкой пожать плечами, горячо закивал: вершина, которой нет, это точно. В тот момент я понимал это, как никогда. А потом добрые четверть часа отмывался, пытаясь рассеять недоразумение относительно собственного зазнайства, — но это уж так, из тщеславия, спасая свою репутацию.

Задание заключалось в том, чтобы 14 числа сего месяца присутствовать на Народном стадионе во время матча «Ференцварош» — «Татабаня». Если уж предавать, то предавать всё и всех.

<Матч начался в 15.00, главный арбитр — Л. Хорват; составы: за «Ференцварош»: Геци — Новак, Матраи, Далноки — Вилежал, Перечи — Караба, Варга, Альберт, Раткаи, Феньвеши; за «Татабаню»: Гелеи — Тёрёчик, Хетени, Ковач — Сепеши, Лацко — Сабо, Биро, Чернаи, Секереш, Дели; 50 000 зрителей; в ответ на гол Биро на 73 минуте с одиннадцатиметрового счет сравнял Новак. Тяжело, как же мне тяжело об этом писать.>

М. К.-младшему отказали в паспорте, римская командировка накрылась. По мнению супруги П., ничего особенного не произошло, так как она никогда и не помышляла, что ее зять может претендовать на такой пост.

Задание заключалось в том, чтобы присутствовать на футбольных матчах с участием «Ференцвароша». 28/III я посмотрел встречу «Ференцварош» — «Печ» (разминочный матч: «Гонвед» — МТК), а 11/IV — «Гонвед» — «Ференцварош» (разминочный матч: «Вашаш» — МТК); в первом случае я сидел в секторе «о», во втором — в 17-м секторе. <Не знаю, стоит ли мне выпендриваться, но 28/III в разминочном матче МТК играл с «Дьёром».>

Кондитерская «Кёрёнд».

Кафетерий «Киш Дом».

Кондитерская «Кёрёнд». <Наверное, уже пора сделать, что было задумано, — обойти все эти места и опрокинуть в каждом по пятьдесят граммов. Адреса у меня уже есть. Кто-то мне раздобыл их.>

Агента навестил Б. Т. (я знал его, у него была очень красивая дочь, теперь уже взрослая женщина) и сообщил ему: есть возможность устроиться переводчиком с английским в Багдаде, где планируется строительство мясокомбината. О, эта дивная эпоха Кадара! Хлеб за три шестьдесят и все сказки 1001 ночи. (…) Окончательный ответ агент даст в зависимости от нашей позиции. Примечание начальника: По-моему, можно дать согласие! Риск, что он не вернется, не очень велик, поскольку семья его останется в Венгрии! Необходимо установить, имеет ли подобная командировка оперативную ценность!

Yes, sir. That’s my baby. Необходимо установить, очень даже необходимо, имеет ли наша жизнь оперативную ценность!

Задание заключалось в том, чтобы 9 числа текущего месяца присутствовать на Народном стадионе во время матчей МТК — «Комло» и «Ференцварош» — «Шалготарьян». (…) Ничего, достойного упоминания, мною замечено не было.

Супруга П. с возмущением рассказала мне, что Д. З., выехавший в марте по приглашению, остался за рубежом. «А для нас из-за таких вот типов затруднят получение паспортов», — добавила она.

Задание заключалось в том, чтобы находиться во второй половине дня 24-го сего месяца в помещении клуба «Ференцварош» на пр. Юллёи.

Одинокая графиня Эстерхази, лет 40–50, возможно, младшая сестра Казмера Э. или старшая сестра Пала Э…

Донесение представляет интерес. (…) Задание: на случай поездки продумать, имеются ли возможности, использовав семейные связи, установить контакты с религиозными деятелями.

9 августа 1965 года куратором стал капитан Кальман Поллачек. Беседа носила ознакомительный характер. Ну как поживает семья? Я слышал, сынок успешно оканчивает гимназию пиаристов! Тов. Поллачек! В связи с этим агентом следует обратить внимание на то, чтобы его заграничные возможности, имеющиеся с момента вербовки, оставались не только возможностями, но были бы наконец реализованы соответствующим образом. (…) Учитывая данные обстоятельства, мы просто обязаны воспользоваться услугами живого графа (аристократа), которые — как выяснилось из моей с ним беседы — он честно нам предложил. Вот уж правда, честность — святое дело. Живой граф!.. Tote Grafen, gute Grafen[89]. [Нет тут уже ничего, ни чести, ни совести… За что ему такое… Столько зла причинить… Нет, таким негодяем он не был… с., с., с. — тысяча чертей! Живи я в еще более пошлые времена, приложил бы к книге вымоченную слезами рукопись. Впрочем, пусть остается — Литературный музей в свое время отвалит за нее хороший куш.]

Примечание: Приступил к подготовке программы его поездки.

Он сообщает, приглашение им получено (7/Х). Довожу также до вашего сведения, что телефон на моей квартире есть.

Следует посетить графиню З., которая — по религиозной линии — фигурирует в деле под кодовым названием «Книгочеи».

Задание заключалось в том, чтобы изложить свои соображения относительно Марии Эстерхази, а также провести с ней беседу в соответствии с полученными инструкциями. Тетя Мэри, насколько я знаю, тоже любила моего отца. Или, во всяком случае, уважала. «Знаешь, дружок, разговаривать с ним — одно удовольствие».

10-го дня сего месяца я получил сообщение из Вены о том, что туда привезли Яноша Эстерхази (проживает в Брюсселе), чтобы прооперировать по поводу рака. Это отец того самого второго Петера, моего полного тезки. Прости, старина! [В последнее время мы не раз встречались с ним в Пеште. Он так красиво и вдохновенно умеет говорить о моем деде. Да и о Папочке. — Такие дела.]

Еще одна ниточка в нашем повествовании — дело на редкость пошлое и постыдное. Помимо изложенного, агент получил задание посетить табачную лавку в доме 60/62 по проспекту Юллеи — разговориться с хозяйкой табачной лавки, мол, собирается за границу, в Вену, поэтому покупает различные сигареты в подарок. Приобрести там же марки для почтовых открыток и найти способ, чтобы из его слов или по открыткам владелица поняла, как его зовут. О это имя! Опять! — насколько этот сюжет вписывается в «Гармонию»! Владелица табачной лавки — мать Й. Р., контрреволюционера, проживающего сейчас в Вене.

Тем временем он получил заграничный паспорт, работать будет на группу III/С по делу под кодовым названием «Книгочеи», посетит благотворительное общество «Каритас»; относительно личности патера П. агент получил специальные инструкции. В табачной лавке он побывал. Надо сказать, что во время второго визита она была значительно дружелюбнее и разговорчивее. Представиться мне пока что не удалось, но, по всей видимости, в следующий раз такая возможность будет.

Сверх задания он докладывает о том, что в Будапешт приезжала семья танти Тоды. Они тоже безмерно уважали агента <и уважают его по сей день>… Они любезно предложили принять у себя одного из моих сыновей так точно! во время летних каникул.

Следующее донесение повествует уже о поездке в Вену. Кошмар! Как будто это вовсе не мой отец, а вымышленный мною в романе дядя Роберто. А я-то, дурак, гордился, что наконец хоть что-то мне удалось высосать из пальца!

С полученными заданиями агент справился только частично. В этом он откровенно признался во время беседы. Венские родственники передавали его с рук на руки, концерты, приемы, ужины. [Какого дьявола мы не уехали отсюда в 56-м?!] По ходу дела попадаются такие вот детективно-романтические пассажи: Ни искомый автомобиль NSU, ни машину с немецким номерным знаком на названной улице и прилегающей к ней площади я не видел. Утром 25/Х посетил автосервис по адресу: Ренвег, 85, но машин с венгерскими или немецкими номерами также не обнаружил. Как я установил, вторые ворота автосервиса выходят на Аншпангергассе.

На Кёльнерхофгассе он посетил книжную лавку Рудольфа Новака, где интересовался венгерскими эмигрантскими изданиями: книгой «Правда о процессе по делу Имре Надя» и сборником стихотворений Дёрдя Фалуди «Памяти багряной Византии». (Вот не знал, дядя Дюрка, что мой отец имел отношение и к тебе! Прости.) [Хотя в данном случае прощения просить не за что, читателей не выбирают, и любого читателя, даже дрянь, надо уважать. Мне, к примеру, достоверно известно, что среди моих читателей числятся… (фамилии в редакции).] Новака я упомянул и в семейном кругу, где меня информировали, что к нему я могу отправляться спокойно, в отличие от Дарваша, о котором ходят слухи, будто он работает и на Венгрию.

В сопровождении Марии Эстерхази я посетил «Каритас Интернационалис» (Хернальзерштрассе), где встретился с «патером» П., — почему в кавычках? — у которого попросил лекарства, а также молитвенники. Хорошо еще, что от второй встречи патер П. отказался, между тем как агент, сообщает агент, именно на этой встрече собирался перейти к делу.

Агент уклонился от выполнения поставленной перед ним задачи, проявив чрезмерную осторожность, и не решился на более активные действия в политическом плане. Во время беседы его поведение мы соответствующим образом оценили. [Я тоже — сидя здесь, за столом.]

И все же я до сих пор не понимаю того [да всего, всего!], почему мы не чувствовали, что от отца веет каким-то страхом. Хоть чуть-чуть, хоть немного. Хоть бы знак, что надо быть осторожными. [Пацаны! Кругом стукачи, даже у нас дома!.. — Шутка.] Чтобы мы не высовывались. Почему мы видели в нем только спокойствие, только неуязвимость? И немного таинственности.

По-прежнему Вена. Две занятные почеркушки: участие в похоронах, после которых зять усопшего, полковник Генштаба Ш., принимает участников траурной церемонии в своем близлежащем замке. Чай + сандвичи. При этом хозяина ненадолго вызвали из столовой, а когда он вернулся, то выяснилось, что в замок по непосредственному указанию Министерства внутренних дел явилась местная жандармерия, дабы арестовать якобы находящегося на поминках Отто Габсбурга. Он высказал им свое возмущение в связи с этим бесцеремонным вторжением, а также предположением, что, будучи офицером Австрийской республики, он может принимать в своем доме члена детронизированной династии.

Он докладывает о П. Д., который близко знаком с Анной Кетли[90]. И в доме которого бывали Дери и Иштван Сава[91]. Я осмотрел рабочий кабинет Д., где увидел множество лично им выполненных строительных проектов. — Ужин готовил сам Д., что он с удовольствием и настоящим профессионализмом делает и в других случаях. Человек с энтузиазмом готовит для своих друзей превосходный ужин — и при этом даже не подозревает…

Задание: Агент инициирует переписку с Палом Эстерхази и, чтобы встретиться с ним, организует поездку в ФРГ и Швейцарию. Однако!

Он снова описывает свои отношения с семьей Б. Д., которого знает еще по совместной учебе в колледже им. св. Имре <деньги на памятник от твоего имени внесены!>. Человек он, как я понимаю, идеалистического склада, приверженец красоты, но при этом — отчасти из-за плохого здоровья, отчасти же оттого, что «ничего не добился в жизни», — человек огорченный, для которого единственная цель — сделать так, чтобы жизнь детей была лучше, чем его собственная. — Мне даже нет нужды окидывать взором свою жизнь и жизнь моих братьев, чтобы констатировать: преследовал наш отец ту же цель или нет, но он ее, несомненно, достиг.

Задание: Из Вены на Рождество он ожидает ряд гостей, поэтому в ходе следующей встречи мы «подготовимся к их приему». На полях кто-то приписал (не я!): Совершенно правильно.

2 июня 2000 года, пятница

9.25. Я в Архиве. Жду материалы. А в остальном — купание в славе, Неделя книги, вот и отсюда я еду на площадь Вёрёшмарти раздавать автографы и красоваться в лучах моего отца («моих отцов»). В ранний час, шагая по улице Бориш — рубашка с короткими рукавами, портфель и утренняя длинная тень, — я представил, что я и есть Папочка. (Возгордился…) Что я занял его место, ж. с., с., я — глава семьи, я теперь тот мужчина, который из дома 20 по улице Эмёд (минуя улицу Бориш) отправляется со своим портфелем в город. Глядя на свою тень, я видел в ней тень отца. Отец-тень. Внезапно меня обуяла злость, я не хочу, не хочу думать об этом… новом отце.

Вот и вчера. Как положено на Неделе книги, пространное интервью с Фиалой, и все об отце, об отце. Да пойми ты, старик, я уже не хочу о тебе говорить. Хотя мог бы, поверь, рассказывать о тебе всю жизнь. Всю свою жизнь! На тысячу разных ладов! Ты мог бы получить от меня все, чего я не сумел тебе дать, пока ты был жив. ж. с., с. Дело кончится тем, что я начну испытывать угрызения совести. И/или умиление.

К делу.

Составил: аг., консп. имя «Чанади»

Принял: кап. Поллачек

Дата: 16 декабря 1965 г.

Место: консп. кв-pa «Капитанская»

Тема: Об Р.

Единство места, времени и действия. Греческая трагедия, без каких-либо перспектив.

Все та же табачная лавка. С поставленной задачей агент справился, во время одного из визитов ему удалось прояснить свое отношение к семье Эстерхази, грамотно говоря: представиться, благодаря чему с Р. у агента завязались хорошие, дружественные отношения. Теперь появилась возможность для дальнейшей оперативной разведработы. Задание: Памятный сувенир, хранящийся у Р., следует принять, дело в том, что Р. в свое время играла в бридж в компании младшего брата агента, моего дядюшки Менюша, который оставил ей на хранение вазу херендского фарфора. У нас тоже такая есть, так как дедушка в свое время был членом правления знаменитого фарфорового завода, in concreto: его председателем. Существует даже так называемый «узор Эстерхази», который, умей я рисовать, я мог бы изобразить. В качестве задания агенту поручен сбор информации о настроениях в обществе (в связи с экономическими мероприятиями), а также беседа с его сестрой.

<Год следует за годом, 1966-й мало чем отличается от предшествующего, добавляется наблюдение за Й. Ш. (нам-то запомнилась скорее его жена в контексте ревности нашей Мамочки), по осени — снова загранпоездка. В начале года ЦК ВСРП принимает постановление о борьбе с «внутренней контрреволюцией» (тогда же умирает Бастер Китон), в конце года на партийном съезде приняли решение о том, что с 1968 года в Венгрии начнутся реформы, а еще генсек Кадар сказал: «Все мы — одна семья. И мы, партработники, или как некоторые говорят, партийные бюрократы, и писатели, и художники, запятнанные и незапятнанные, — одна семья…» Страна как семья — нечто подобное приходится слышать и в наши дни… О, корни, корни…>

В январе он забрал у Р. вазу (Р. при этом почему-то фигурирует под фамилией, которую носила еще до ее мадьяризации) и предложил ей передать привет ее сыну через его сестру, собирающуюся в Венгрию. Поллачек этим доволен.

Агент пространно докладывает о своей сестре. О том, что она встречалась с «товарищами по Киштарче» (вместе с которыми была интернирована, с М. В., Э. К., женой Б.). Вместе с моей супругой она пригласила меня в ресторан «Фортуна» (…) Разговора по существу здесь не получилось, потому что она постоянно заказывала у цыган песни. Бедная Мамочка, как она кривилась. Как будто проглотила лимон. А может, наоборот, лицо ее раскраснелось, и, немо шевеля губами, она подпевала веселой компании?

Обо всем, с мучительными подробностями. На мои намеки относительно десятой годовщины контрреволюции она не реагировала, а что касается будущего, то для меня, как она полагает, решением могла бы быть эмиграция. Со своей стороны, она, похоже, порвала с Венгрией… Вот идиот! [называть отца идиотом — приятное чувство! я это вижу и по своим детям и, по возможности, пресекаю такие поползновения беспощадно!]… порвала с Венгрией, в том числе и эмоционально, хотя радости по поводу наших недостатков она не испытывает нет, все же он не идиот! [иметь отца, который не идиот, тоже великое счастье; я это вижу, вижу], при этом весьма характерна ее резко отрицательная реакция на предложение ее матери посетить вместе с нею, когда та в следующий раз поедет в Чехословакию, могилы князя Ракоци и генерала куруцев Антала Эстерхази в Кашше. О том, что бабушка моя была «неистовой венгеркой», я писал и в романе (стр. 362).

Что касается мероприятий по урегулированию цен, то она отнеслась к этому с пониманием, заявив, что это совершенно естественно, когда после эпидемии ящура говядина дорожает, и в связи с этим добавила, что после наводнения у них тоже подорожал картофель. Не верю глазам своим, но он написал именно так — картофель, а не картошка.

Р. давно не получает писем от сына. Разыскать его в Вене М. не смогла. Прощаясь, она попросила меня заглядывать к ней.

Беседовал с Д. Б. давненько не фигурировало здесь это имя, хотя ведь, по сути, сосед, через которого Б. Д. переслал моему сыну книгу это мне: немецкое издание «Бен-Гура», оно и сейчас у меня на полке, помню, как донимал я этой книгой свою семью, и поинтересовался, каким образом книга попала к нему. Он рассказал, что книгу ему передала его бывшая жена (Т. Г.), которая получила ее от кого-то из зарубежных знакомых, но от кого именно Б. не знает. Поллачека это весьма заинтересовало, так что придется ему попыхтеть. На словах агент сообщил, что Г. — враждебно настроенное лицо… Такого мы еще не говорили; исправление: агент такого еще не говорил.

Началась разработка Й. Ш. Блестящий переводчик, иногда — редактор агента, пишет агент. С тех пор мы несколько раз, в том числе и с женами, навещали друг друга и, можно сказать, установили хорошие отношения. Характеризуя Й. Ш., отмечу, что он показался мне весьма остроумным и несколько саркастическим человеком. Ты мне тоже. Режиму он не симпатизирует, однако каких-либо признаков активной враждебности я в нем не отметил. Я в тебе тоже.

Агент получил задание углубить контакт как по профессиональной, а также (sic!) и по семейной линии. Агент углубил, а Мамочка чуть не загнулась от ревности.

«Бен-Гур» был прислан по почте, путь, который проделала книга, Поллачек считает достойным внимания. В ходе «бенгуриады» агент хитроумным образом заставляет Г. проговориться, что он, Г., раз в год обменивается письмами с Б. Д. (до 1945 года они вместе служили в армии), и Д. каждый год присылает ему календарь охотничьего журнала «Wild und Hund». Г., кстати, работает на топливной базе, разгружает уголь. Бывший офицер, разгружающий уголь и читающий календарь «Wild und Hund», — это Венгрия шестидесятых (одна из ее характерных граней).

15 марта, праздник вечной весны, агент отмечает очередным донесением. Ему теперь 47. В этом возрасте я тоже писал, напрягая все свои силы, писал донесение об отце, воздвигал монумент агенту. За все надо платить. Ты зарвался, вождь краснокожих.

Й. Ш. Агент обсуждает с ним перевод, Ш. предлагает ему чаю, лучший в мире чай, говорит он при этом. От этих необязательных полуфраз меня передергивает больше всего. От стыда не закрываю лицо руками только потому, что надо писать. [Но эти полуфразы все же закономерны. Обращай он на них внимание, как бы все осложнилось нравственными дилеммами — это упомянуть, это нет, а в такой ситуации неизбежен самообман. А если вся жизнь — сплошной самообман, то не о чем и задумываться, и такие частности, как, например, написание донесений, не могут лишить человека спокойствия и, horribile dictu, свободы.]

Ш. остроумно рассуждает о том, что в настоящее время мы в общем-то переживаем вторую Реставрацию, вспомним времена Меттерниха, когда люди устали от того, что политика превратилась в тотальное доносительство, от бесконечных арестов, от салонной музыки (как сегодня от Beatles), от Шуберта и жизненного комфорта (как сегодня от холодильников). А когда жена Ш. рассказывает о том, что в Книготорге, где она работает, снижаются обороты, агент замечает, что, очевидно, те деньги, которые раньше люди приберегали на книги, они оставляют теперь в мясной лавке. При этих словах глаза его смеются. (Точно так же искрятся глаза у Й., когда, что-нибудь сочиняя, он находит удачную фразу.)

От сына Р. до сих пор ни единой весточки, и агент пользуется отчаянным положением встревоженной матери. Он предлагает ей помощь, и женщина, пожилая еврейка, благодарна графу, товарищу по несчастью. Это уж чересчур. Выше я упоминал, что за свои арии насчет того, что какая мол разница, предатель, не предатель, это наше наследие, и мы должны радоваться открывшемуся перед нами безмерному богатству, — так вот, за это легкомыслие мне уже щелкнули по носу, и, может быть, справедливо… Может быть, я не прав? Может быть, мне лучше все отрицать и до смерти полировать бюст своего отца? Ведь мы не какие-нибудь, извините, словаки или румыны, с ними всякое может произойти, но не с венграми! Какой-нибудь коммунист, еврей — возможно, но аристократ, настоящий венгр — никогда!

Походя о Й. Ш. В ходе разговора он признался, что, если бы в 1946 году кто-нибудь сказал, что и через двадцать лет в Венгрии будет существовать народная демократия, он счел бы этого человека сумасшедшим, а еще меньше он мог поверить в то, что если народная демократия все же сохранится, то в 1966 году люди смогут обсуждать, куда поехать на отдых, в какой сходить ресторан или какую пьесу посмотреть в театре. — Классический зонг кадаровской эпохи: блюз гуляш-коммунизма.

Прошел месяц, от юноши никаких вестей. Разговаривали мы в дружелюбном тоне, и мне пришлось обещать ей, что если «окажусь поблизости», то непременно еще загляну. Использование кавычек свидетельствует о чувстве стиля, а также цинизме.

Любопытная деталь относительно бюрократии, точнее относительно независимости некоторых ведомств при диктатуре (понять все это почти немыслимо): агент сверх задания докладывает, что у себя на работе он подал анкету на загранпаспорт, которую директор представил на заключение в Министерство юстиции. Через две недели директор мне сообщил, что мои документы на поездку в ФРГ по указанию министерства он подать не может, а затем — это классно! — после того, как я вычеркнул ФРГ, сообщил, что имеется специальное постановление Совета министров, согласно которому выезжать в страны Запада разрешается только один раз в три года, при этом он показал мне письмо, подписанное от имени министерства юстиции Ласло Кочишем, в котором говорилось, что Минюст «отказывается давать заключение» на мой запрос. И что же теперь будет с поездкой? — с возмущением спрашивает агент.

Жизнь у товарища Поллачека тоже не сахар: необходимо составить список философских работ и книг, упоминаемых в деле «Вари». (…) Агенту пока не следует посещать Ш., который как раз обещал агенту помочь с машинисткой, берущей за страницу всего 2,5 форинта.

Но узду все же не ослабляют. Он докладывает о прежних «связях», о семье Й. П., об М. К., провоцирует их на высказывания о десятилетней годовщине «прискорбных октябрьских событий». (…) «Уж кому бы не следовало нас прославлять, так это американцам, которые в 56-м оставили нас в полной заднице».

Тем временем Поллачек кое в чем все же разобрался. Задание: В случае если Ш. задаст вопрос, агент должен сказать, что интересуется философскими принципами антропософии, но никаких материалов в своем распоряжении не имеет. (…) Примечание: для ознакомления агента с указанной «философией» ему будут предоставлены материалы, которые он использует при выполнении задания как информационные. Если бы я не плакал, то хохотал бы. И на это люди тратили свою жизнь?! Vatertum ist Parodie[92].

В донесении, написанном в годовщину казни Имре Надя, сообщается, что вдова Михая Каройи в своей квартире, расположенной на улице Михая Каройи, устроила большой прием (ей вернули часть их дворца, позднее она принимала там и меня, в тот вечер там появился член политбюро Ацел, который спросил, не хочу ли я с ним побеседовать; я сказал «нет»), где, по примерной оценке, присутствовало 150 человек, среди них Золтан Кодай, Ирен Пшота и многие именитые писатели и артисты. Вдова Каройи попросила меня развлечь одну английскую гостью, которая не говорит по-венгерски, и представила меня весьма некрасивой, но довольно забавной даме лет пятидесяти и т. д. А дама-то оказалась супругой английского посла; разумеется, он получил приглашение.

Й. Ш. снова не оказалось дома. — Поднадзорные вечно где-то шатаются, для доносов нет даже минимально необходимых условий (стр. 499).

Р. очень обрадовалась моему визиту, угостила сигаретой (она курит «Менту»). Да пошел ты ко всем хуям! [Это оставлю.] Сын не пишет ей уже год.

В ходе разговора с Ш. я упомянул, что недавно в одной компании зашла речь об антропософии, но поскольку я не имел представления о том, что это такое, то не смог поддержать беседу. Ничего подобного! Сколько раз я сам слышал, как он свободно рассуждал и, более того, с жаром спорил о некой книге, которой я никогда не читал и в глаза не видел, — в «Производственном романе» я даже посвятил этому замечательной силы лирическое отступление. Насколько я слышал, сейчас это направление модно в Австрии и ФРГ. Он отозвался о нем иронично и пренебрежительно, сказав, что это — нечто вроде буддизма. Свои знания об этом предмете, сказал Ш., он почерпнул у одной знакомой, которая «была так очаровательна, что мне пришлось выслушивать даже это». Комментировать как-то не хочется. Надо бы быть посдержаннее и только переписывать, переписывать… Но что поделаешь, если гэбня впихивает в него всю эту дребедень! Он не стал бы к ним ближе, даже если бы они впихнули ему в рот свой член! И при этом он представления не имеет, зачем и что говорит, какая ведется игра, он всего лишь «шестерка», ему все время дают только «отдельные» задания!

Кто-то входит в читальный зал: еще один пожилой господин, приятное, тонкое лицо, он несколько неуверенно останавливается, добродушно оглядывается по сторонам — пришел искать свое прошлое, которое они (в том числе мой отец) утопили в дерьме.

Агент давно уже собирался получить у Р. венский адрес ее сына и наконец получил. Она показала мне красивую марку (с дятлом), которую заготовила, чтобы наклеить на письмо сыну. Не хочется повторяться, но от этих дятлов меня тошнит. Я готов рвать и метать.

Тем временем умер Й. П.; агент бывал у него многократно. Семья П., М. К., Т. Г., П. З., об этом, о том, обо всем. Вращаясь в этих кругах, я не слышал, чтобы кто-либо собирался осенью выехать за границу; исключение составляет Матяш Эстерхази, который предполагает ехать в Вену 23 октября и т. д. (Пожалуйста, вот вам и доказательство, что Чанади все же не мой отец. Шутка.)

С женой Д. К. об их планах подать документы на выезд, сухо, по-деловому. Ее муж, бывший военный моряк, мог бы там получать пенсию в размере 1200 марок. Навещает он и М. К. В обоих местах я завел разговор о десятилетии событий, но реакции не последовало. (…) Как мне стало известно, Моника Эстерхази пригласила в Вену Матяша Эстерхази с женой. Ему стало известно.

Задание заключалось в том, чтобы провести разговор с П. З. Ни о чем, обо всем, но при этом ни одного дурного слова о дяде П. Я тоже немного знал его. В памяти остался очень грустный мужчина. Одинокий, грустный, усы свисают в тарелку. Наверное, из-за этой грусти он был близок мне, она делала его похожим на ребенка. Обычно взрослые не бывают грустными, точнее дети этого не замечают. Но грусть дяди П. была настолько большая, что не заметить ее было невозможно.

У нас гостит тетя Мэри, «цель приезда — посещение родственников». Воспользовавшись случаем, я коснулся планируемой поездки в Вену, упомянув при этом, что хотел бы принять участие в торжественных мероприятиях по поводу 56-го года — разумеется, не привлекая к себе внимания… не могу разобрать два слова… чтобы родственники не ограничивали свободу моего передвижения. О Господи.

Перед отъездом он обещает Р. навестить в Вене ее сына и предлагает написать несколько рекомендательных строк, но женщина отказывается (и правильно делает), письма за границу она никогда не передает, но о моем визите она сообщит сыну телеграммой.

Он вернулся из Вены. Во всех донесениях до конца года речь идет только об этом, и снова: «Тссс, ваш отец работает».

С первых минут было видно, что он относится ко мне с доверием, поскольку — отчасти лично, а отчасти заочно — знает моих родственников. Несколько лет назад, где-то недалеко от Дьёра разоблачили мошенника, который, как писали в газетах, извлекал немалую выгоду, выдавая себя за Эстерхази. Я, помнится, позволил себе пошутить: интересно, однако же, получилось — мой отец всю жизнь выдавал себя за Эстерхази, но никакой выгоды из этого не извлек. Нет, оказывается, извлек.

Агент побывал на торжествах по случаю 23 октября, добытые им пропагандистские материалы приложены. Родственники предупреждали его, что на мероприятии, очевидно, будут наблюдатели из венгерского посольства. Настроение, по моей оценке, было довольно вялым. О возложении венков к памятнику жертв 56-го: …потом зажгли факелы, и, поскольку был сильный ветер, В. заляпал себе всю шляпу воском. (…) Проповедь произносил X. К. Типичное переливание из пустого в порожнее.

С В. позднее он встретился еще раз в кафе, где отирался какой-то подозрительный тип, возможно, осведомитель. Нам все равно, сказали они (В. с супругой), мы беспокоимся за тебя. Напрасно вы беспокоитесь (маловеры). Агент уже напрямую спрашивает у них, можно ли ожидать поддержки, каких-то стимулов со стороны эмиграции, сотрудничают ли различные эмигрантские организации между собой и т. д. Спрашивает разумно, несколько горячо и нетерпеливо, с печатью великой патриотической озабоченности на челе. Новые друзья агента советуют ему не рисковать и предостерегают от всякого рода авантюр.

Венгерская ассоциация Вены насчитывает около 400 членов, но членские взносы платят в лучшем случае 100 человек. Переписываем, не материмся. В заключение они еще раз попросили меня вести себя осторожно, я же выразил чувство растроганной радости (sic! пиши!) по поводу того, что в эмиграции «еще есть настоящие венгры». А также спросил, не надо ли что-нибудь передать, но В. с благодарностью отказался.

Агент заслуживает доверия, прошел проверку, донесение также проверено через агентов Такач и Пешти. (…) Определенную ценность представляют данные относительно личности В. и его деятельности в прошлом.

На четырех страницах о сыне Р. Разыскивал он его, как настоящий Роберто, дело в том, что сын Р. жил уже не по тому адресу, который агенту дала его мать. Об этом подробно. Наконец они встретились. Он увлекается верховой ездой и с этой целью иногда ездит в Бургенланд в гости к графу М.

Личность графа М. проверить по линии управления III/5.

Как усердно трудится за соседним столом Д. Ф. Совсем зарылся в своих бумагах. Нашел что-нибудь интересное? Кто ищет, всегда найдет.

Задание заключалось в том, чтобы заказать антологию «Gloria victis»[93], изданную в связи с десятой годовщиной контрреволюции. В магазине самого Новака не было, он застал только продавца по фамилии Г. Книгу агент заказал, получил также разного рода политические листовки и купил книгу Шандора Мараи «Кровь Святого Януария». (Мамочка наверняка обрадовалась такому подарку и неожиданному вниманию.) Продавец предлагает ему воспользоваться почтовой пересылкой, судя по опыту, это самый надежный путь, но агент в этом не уверен.

На мой удивленный вопрос, как это они продают одновременно и «красную», и западную литературу, он с улыбкой ответил, что торговцу не следует заниматься политикой и т. д. Вот вам кадаровская идиллия (порнография): Он сказал, что каталог фирмы печатался в Будапеште в типографии им. Кошута — правда, несколько названий слишком однозначной направленности были сняты.

Фамилия продавца, фигурирующего в донесении, не Г., а X. Агент допустил ошибку. Задание: В связи с вышеизложенным агенту предписано после получения книжной посылки незамедлительно доложить и, не вскрывая, передать ее нам.

Я отнюдь не хочу сказать, что такова эта жизнь, я скорее сказал бы, что жизнь может быть и такой. И не то чтобы мы этого не знали, но мы с удовольствием забываем об этом. Между тем достаточно принять всерьез великие романы прошлого. Как это сказано у немецкого романиста Ханса Эрика Носсака? Надо будет найти. [ «Я хотел бы просить читателя не думать, что я слишком высокомерен. Я вовсе не убежден, что имею право сказать: Такова действительность! Или хотя бы: Таков я сам!» Это из «Младшего брата». Цитата, которую лет двадцать пять назад я присмотрел себе для эпиграфа.]

…свое донесение я хотел бы дополнить следующим: продавца книжного магазина зовут д-р X. (а не Г.). Вот это другое дело! В соответствии с предыдущим заданием я достал адрес «князя» Пала Эстерхази. Убей не пойму, почему слово князь в кавычках. Это что еще за демократические штучки?! — Мне он таким и казался: демократом и вообще простым человеком.

Д. Ф. собирается уходить. Я закрываю лицо руками и подглядываю за ним сквозь пальцы; это скорее уже не страх, а игра. Играть-то, оказывается, лучше, чем трястись от страха. Мне почему-то кажется, что он не нашел, что искал.

<1967-й — знаменательный год кадаровской эпохи, когда все уже забыто, когда все пока что функционирует, «несмотря на отдельные недостатки». В повествовании усиливается линия, связанная с И. А., по-видимому, нашей родственницей, поскольку почти все А. приходятся нам родней и т. д. и т. п., похоже, я уже сыт всем этим по горло.>

Шестьдесят седьмой начинается с И. А., которая отсидела четыре года (женская тюрьма в Калоче) по делу священника Табоди; муж, граф Меранский, тем временем с ней развелся. Кстати сказать, графов Меранских довольно много, объясняет агент навострившим уши сотрудникам МВД Венгерской Народной Республики. А также подбрасывает им идеи насчет того, как он мог бы установить контакт с И. А. Судя по донесениям, бывшая аристократка И. А. настроена к нам враждебно.

Разговор с К. не получился, потому что в квартире работал мастеровой. Это я выписываю только из-за слова «мастеровой», его словечко, я его перенял от отца. И братья мои им пользуются.

Задание заключалось в том, чтобы 24 числа текущего месяца побывать на панихиде по Миклошу Каллаи в соборе св. Матяша. Присутствовало 150–180 человек, много родственников К., перечислены имена. Панихида прошла по обычному чину, без проповеди, все молились за упокой души усопшего Миклоша. Надеюсь, ты, (самоцензура), тоже молился. И надеюсь, что Господь Бог зачел и твою молитву о спасении души Миклоша.

Повтор: как же из этого всего выйдет катарсис? Отвечу. Никак. Катарсиса не будет. М. п. у.: а испытывал ли отец в жизни радость? Лично я говорю всегда, что радуюсь тому, что живу. И добавляю — чаще мысленно, — что не изменил бы этой своей позиции, даже будь у меня совершенно иная жизнь. А если бы мне пришлось жить жизнью моего отца? Тэйк ит изи, фазер, как выражается мой сын Миклошка.

Р. счастлива: получила от сына письмо. К сожалению, сетует она, о себе сын почти ничего не пишет, а больше восторгается тем, каким вкусным было печенье. Сборник «Gloria victi» вернулся в Вену, к М., чем он (М.) нисколько не удивлен.

По мнению Поллачека, письмо сына Р. пришло не по почте. Иначе контроль его зафиксировал бы.

Как считает вдова Й. П., И. А. не будет заниматься ни переводами, ни машинописью, потому что, с одной стороны, она не нуждается в средствах (получает посылки от своих родственников князей Лихтенштейн), а с другой, умственный труд — это не для нее, зато она добросовестно выполняет любую, даже самую утомительную физическую работу. Она также рассказала, что И. А. проживает на площади Яноша Лекаи (…) и проводит достаточно много времени с И. Л. На мой вопрос, идет ли речь о серьезном романе, она ответила: «Ну разве можно романы Илоны считать серьезными!», по ее мнению, Л. у нее не один.

Когда уже нет границ, то понятно, что можно спуститься и ниже пояса… А в общем, формулировки отточенные и энергичные. Как раз в то время ему как-то пришлось написать за меня домашнее сочинение — отчет о школьной экскурсии. Не получается ничего, пожаловался я. Он расспросил меня, что там было, я рассказал. Чего же тут трудного, удивился он, нужно только изложить это на бумаге. Но я не мог «просто так» описать экскурсию. А перо отца стало летать по бумаге. Откуда мне было знать, что он регулярно упражняется. Мы получили пятерку. Не то что я! До сих пор за всех своих, вместе взятых, детей я написал не более пяти сочинений (форс-мажор); я вкладывал все свои силы, весь свой талант, весь свой опыт, памятуя при этом о том, что пишу не я [Festtag der Europäischen Literatur[94]], а кто-то совсем зеленый; больше четверки я ни разу не получил, правда, и меньше тройки тоже… — Такое ощущение, что я хочу быстренько рассказать все самые незначительные семейные истории, потому что потом, после этой книги, рассказывать их будет невозможно. Точнее, рассказывать будет нечего. Или некому.

Внезапно, только что: отца я люблю, агента я ненавижу; эта фраза «пронзила» меня — ведь надо уметь отделять понятия «преступление» и «преступник».

Ёшь твою мать! Наверно, в отместку за предыдущую, слишком банальную и в какой-то степени утешительную мысль меня покарали следующим донесением. <Полчаса я сижу над рукописью. Делать нечего, я должен себя цензурировать, хотя это очень опасно, ибо стоит только начать, и пошло-поехало. Вся мера предательства и подонства была бы видна, если бы я сохранил в тексте имя, но я не решаюсь. Точнее сказать, не хочу, ведь человек еще жив.> Докладываю сверх задания, что, по моим сведениям, у… в городе Тата имеются следующие знакомые: (…), а также кровельщик «дядя…», с которым она в свое время имела интимные отношения. Да как вам не стыдно, папа! [Непроизвольно я перешел на «вы», как обращался к нему ребенком.] Но в настоящее время непосредственной связи между ними не существует.

Наконец он попал в дом К. (после нескольких безуспешных попыток), правда, с И. А. там не встретился. Агент познакомился с неким X. Л., который пережил Освенцим, а потом побывал еще и в советском лагере под Архангельском. В настоящее время, вследствие автомобильной аварии, он слеп. Ну это уж перебор, говоря языком «Гармонии». В настоящее время — слеп, а завтра?.. Я сознательно не упоминал И. А., поскольку целью визита была скорее разминка, укрепление дружеских отношений. Ах, значит, разминка, понятно. В данном случае нужны оперативные меры, которые бы способствовали личной встрече.

У Р. агент интересуется, не едет ли в Вену какой-нибудь надежный знакомый. Она ответила, что ни надежных, ни каких других знакомых, которые бы ехали в Вену, у нее нет. Между тем сама она собирается туда по интуристовской линии. Его предложение зайти как-нибудь к ней домой «для спокойного разговора» она приняла с радостью. Перед возможным визитом агента необходимо подробно проинструктировать относительно проведения направленной беседы.

Докладываю сверх задания, что мне звонила жена Д. К. и просила при случае навестить их. По ее словам, кто-то донес на ее прислугу, которая за прошедший год продала по ее поручению шесть плащей «болонья». Один из плащей она получила от Матяша Эстерхази, хи-хи, который заверил ее, что таможенные сборы за плащ им оплачены. При этом она предупредила Матяша Эстерхази, что, если в милиции возникнет вопрос о пошлине, она назовет его имя. Эти несколько строк — квинтэссенция кадаровской эпохи [Было ли это опасно, не знаю, наверное, не очень. В принципе, может, и было, но не было принципов, а в такой ситуации все, что угодно, могло иметь какие угодно последствия — в принципе; мир, в котором мы жили, начинал становиться весьма и весьма практичным, принципы больше не руководили практикой, но — на практике — все-таки постоянно ей угрожали (стр. 562)], — и все это, относящееся к упомянутой квинтэссенции, подано в ужасающем (как практически, так и теоретически) обрамлении стукаческого доноса.

Какое уж тут европейское мышление — оно накрылось плащом «болонья»!

О дальнейшем развитии событий он будет информировать нас по телефону. Мы, кстати, иногда замечали, как он шушукается с кем-то по телефону. Не знали, как это объяснить, но зрелище было не из приятных. Потом, под влиянием матери, решили, что в деле замешаны женщины. Что могло быть и правдой.

Пространная нелепица о его младшей сестре, которая направляется в Венгрию из Вены, о том, где она в данный момент находится, какие-то недоразумения, телефоны, даты. И снова детективно-романтическая фраза: Помимо хозяев дома, присутствовал также Матяш Эстерхази. Зачем он так пишет? С одной стороны, это красиво, ибо справедливо, что агент закладывает и самого себя, а с другой стороны, наивно предполагать, что Поллачек без него ни за что бы не догадался, кто там еще присутствовал. Ну хватит.

По ходу дела домой вернулся сын Н. К., военнослужащий (я знаком с ним), и выразил бурный протест против того, чтобы в их доме присутствовала иностранная гражданка, да еще «графиня Эстерхази».

Донесение направлено в отдел военной контрразведки г. Тата.

По моим сведениям, в выходящей с этого года газете «Budapester Rundschau» работают, среди прочих, Й. Ш. и Матяш Эстерхази. Похоже, агент и вправду переживает флоберовский период… О, прости, дорогой Гюстав! Й. Ш. на эту должность устроил агент — из низменных побуждений, чтобы тот постоянно был в «поле зрения».

В связи с поездкой агент стучит на самого себя, что, с одной стороны, поразительно, а с другой, безопасно, поскольку не кто иной, как агент, гарантирует моему отцу возможность дальнейших поездок: сколько я знаю, она договорилась со старшим братом (то есть младшая сестра договорилась с братом, Матяшем Эстерхази, то есть с тем самым Матяшем, который, между нами говоря, и является субъектом высказывания, — все это могло бы сойти за шутку, если бы не являлось всем чем угодно, но только не шуткой) о том, что, если возникнет необходимость выехать за границу, он должен предварительно поинтересоваться относительно «беспокоящего его» состояния здоровья кого-либо из его родственников, после чего сестра подтвердит «недобрые» вести и поторопит его с приездом, — и все это потому, что в Вене распространился слух о новых ограничениях на выдачу загранпаспортов.

Он должен отправиться к Р., а также на Будапештскую международную ярмарку. Ну что же, вынюхивай дальше!

Я посетил названную в ее табачной лавке на пр. Юллеи. Она с радостью показала мне почтовую открытку, которую сын (вместе с дамой, по имени Рики) прислал ей с берега Вёртерзее.

Через почтовый контроль материал не проходил. Задание: Встречи с Р. пока прекратить.

О ярмарке ничего интересного. Донесение о К. Н. — скукота. Однако Поллачек смотрит на это иначе. Агент сообщил о К. Н. важную оперативную информацию. Эти данные позволяют предположить, что объект наблюдения связан с французской разведкой. Вот те раз! Только этого еще не хватало — нагадить великим державам… Прошу позаботиться о моей вдове и бедных сиротах! Как преподаватель венгерского языка он принимает экзамены во французской школе. Ну понятно… В 1966 году он принимал экзамены также и в Будапеште. Весьма любопытные наблюдения.

Наконец нашлась комбинация, оперативный трюк: И. А. и агент одновременно получат вызов в Отдел загранпаспортов. Естественно, им придется заговорить друг с другом. …я пригласил ее посетить при случае находящийся рядом с нашим домом пляж, на что она никак не отреагировала. Покончив с делами, агент предложил пообедать вместе, но она отказалась, тем не менее на этом он не успокоился: поскольку у меня еще «было дело» на улице Каролина, я проводил И. А. до клиники на проспекте Дароци. (Обратим еще раз внимание на кавычки — элегантный и стилистически эффективный прием!)

Поллачек был доволен, но совсем иначе отнесся к этому его шеф с неразборчивой подписью. Тов. Поллачек! Поведение агента считаю неправильным, он вел себя слишком настырно, выдвигал одно предложение за другим, хотя понимал, что все это бесполезно. Прошу сделать выводы.

И они их, конечно, делают, с Поллачеком на пару…

<Завтра несу первые две тетради Гизелле. Что будет? По ней попытаюсь отследить, какая будет реакция. По этой причине работа сегодня идет через пень-колоду. И все время я думаю только об этом: что будет, что будет?>

[И опять м. п. у.: сожрать все эти четыре досье по листочку; и никогда никому ни слова. Наверное, жидкости много потребуется. Минералки с газом. А совести своей я сказал бы: давай оставим в покое усопшего, он и так настрадался, и вообще, ведь в романе, по сути (?!), все есть, все его слабости и грехопадения; и оставим в покое живых, которым публикация причинит массу новых страданий, а зачем? чего ради?! Ты — не ангел с мечом! Это точно… Покроем прошлое пеленой, что не значит, будто мы его спрячем, оно будет видно и через пелену, мы сможем его увидеть, если захотим, но не в такой непосредственности, не в таком убийственно жутком виде; так успокаивал бы я свою совесть. И со временем она успокоилась бы.]

4 июня 2000 года, воскресенье

Неделя книги, отец идет нарасхват. Подходит один из бывших соучеников отца — хотел бы поговорить со мной. Хорошо. Он растроганно смотрит на меня: Вылитый отец, говорит он. Меня одновременно охватывают гордость и желание вцепиться ему в глотку.

Ну вот я и изгнан из родного отца. Из отцовской земли. (Не это ли настоящая, окончательная национализация? Утрата последних моих привилегий?) <Будь я современником Пала Эстерхази, то написал бы еще один цикл песнопений или молитвенник — про отца. Но я, наряду со всем прочим, всего-навсего современник самого себя.>

Легкие, порхающие на ветру летние платья — легкие, безответственные, дионисийские ощущения. — Красиво сказал, маэстро!

6 июня 2000 года, вторник

На улице жарко, отправлюсь на службу. В газетном киоске продавец предлагает не покупать у него трамвайные билеты, а ездить «зайцем». В случае же прокола диктовать контролерам адрес премьер-министра Орбана. Самый лучший метод. До 1998 года — адрес Хорна, теперь — Орбана. Но я отвечаю, что не согласен с ним.

Вчера кто-то из окрестных жителей попросил меня подписать несколько экземпляров «Гармонии». И состоялся у нас фантастический диалог. Он шутя говорит мне:

Вот хохма была бы, если бы вы сейчас давали автограф бывшему стукачу.

Кому-кому? — не врубаюсь я и хватаю ртом воздух.

Ну если бы я, например, в свое время был стукачом…

А я, бляха-муха, — сын бывшего стукача! — подумал официант и любезно раскланялся (стр. 569).

Другой любитель автографов попросил меня написать: «Продолжение следует». И явно не понял торжествующего выражения на моей роже. Непременно, обнадежил я его, будет и продолжение! — таким тоном, как будто хотел сказать: будет еще вой и скрежет зубовный! Я не чувствовал, что солгал ему, скорее пережил это как игру.

Указанное лицо я намеревался посетить на квартире, но мне не открыли дверь. Из таких фраз состоит его жизнь. М. К. с семьей отдыхают. Супруга В. П. рассказывает о семье Д. К.: необходимую сумму, которую следует заплатить государству за разрешение на эмиграцию, они собрали. Р., как обычно, жалуется ему, что сын ей не пишет. О дяде М. и его семье (из Парижа) — мелкий эпизод, случайная информация: в селе Алшо-Гёд у них до сих пор было несколько земельных участков, они их продали. Поэтому недостатка в форинтах не испытывали. Агент раздает оценки и похвалы. На здешние условия он смотрит реально, например рассказал мне, что его отец (…), которому теперь 82 года, до сих пор мечтает о том, чтобы вернуться хозяйствовать в Венгрию, что, по его мнению, абсолютно исключено.

Р. получила заграничный паспорт (поездка с туристической группой в Вену). Информация проверена по линии Интуриста. Интересно, как это пронизывает все общество… Что пронизывает? Да вся эта мерзость, начиная от предательства и кончая стремлением выжить. Компромисс с властью после 1956 года заключили не отдельные личности, а общество в целом, и только как следствие этого — отдельные личности. Кто-то в меньшей степени, кто-то в большей. Но все. Кто-то, может быть, заключил нулевой компромисс, но все-таки заключил.

Задание: Агент должен посетить Сельскохозяйственную выставку, написать письмо в Вену, намекнув, что семья нуждается в помощи родственников; письмо отвезет в Вену сетевой агент и там отправит его по почте.

[Внезапно м. п. у., как однажды отец презрительно бросил по поводу высказывания одного новоиспеченного, невесть откуда вынырнувшего политика: Ну и холоп! В этом не было никакого высокомерия, это сказано было не аристократом, а демократом. Республиканцем. То было не высокомерие, а достоинство. Сейчас мне хочется сказать то же самое: Ну и холоп! Как он лебезит перед этими! Самое гнусное, наверное, не предательство как таковое, а раболепие. Одно дело — служить, и совсем другое, позорное дело — выслуживаться! Раболепие как раз и стало главным, постыднейшим достижением кадаровской системы.

Именно его распространял мой отец, и это был его самый тяжкий грех. — Но это лишь половина правды. Раболепия он не распространял. Он сам был его воплощением, а если что-то и распространял, то нечто прямо противоположное. Спросите любого, кто его знал. Я говорю это не для того, чтобы оправдывать его. И сам не пойму, как это было возможно. Может, отец был величайшим актером? Как знаменитая Мари Ясаи? Заслуженным и народным? Артистом? Ну хватит.]

Чтобы иметь возможность встретиться с И. А., агент заказал через Вену номер еженедельника «Bunte Illustrierte», в котором рассказывалось о бракосочетании одного из Лихтенштейнов, состоящих в родственных отношениях с семьей А. Прокол: И. А. уже получила этот номер еженедельника. Он явился к ней на работу, они стояли возле вахтера. Я спросил, почему она в эту жару не приезжала на пляж. А. ответила, что очень устала. Да, неважно идут дела. Агент будто бегает за девчонкой, которой он глубоко безразличен.

Й. П. спрашивает агента, как он считает, получит ли семья К. разрешение на эмиграцию. Я ответил уклончиво (мол никакой системы в этом вопросе нет и т. п.). О дьявол, я так и слышу его слова.

Когда я упомянул о визите советской партийной делегации, К. никак не отреагировал, поэтому я не стал форсировать эту тему.

Письмо В., адресованное в Вену, ему приходится переписывать еще раз, чтобы оно сохранилось в деле (мне тоже приходится переписывать, чтобы оно сохранилось здесь, вот так одно поколение, держа руку другого, передает по наследству знания, опыт, традиции): К сожалению, в этом году встретиться не удастся (вы, наверное, догадываетесь почему!), между тем я с большим удовольствием продолжил бы начатый год назад разговор, более того, не исключено, что посредством своих зарубежных родственников я мог бы чем-то помочь вам. (…) В день годовщины событий душой буду с вами! — не пишет, а переписывает он.

Задание: Посетить Р., но прямых вопросов о ее сыне не задавать.

Думая об отце, понимаю яснее ясного, насколько недопустимо использование истории в партийно-политических целях.

[Пока я копировал скопированное отцом письмо, в Нью-Йорке рухнул Всемирный торговый центр. <Случилось 11-е сентября.> Все говорят, что мир от этого изменился. Не изменился, а просто отныне нельзя больше делать вид, что мы не видим действительного мира. Конечно, это значительная перемена. В открывшийся нам сейчас брутальный облик мироздания без труда вписывается мой отец (точнее, его история).

Сколько зла может сконцентрировать в себе жизнь одного человека! В каком-то смысле террористическое нападение на Нью-Йорк для меня столь же невероятно, как то, что отец был агентом гэбэ. Когда я впервые увидел врезающийся в башню авиалайнер (в одном из отелей Франкфурта, вполглаза глядя на телеэкран и действительно какое-то время убежденный в том, что эти идиотские фильмы катастроф начали показывать по телевидению уже и днем), а также когда я впервые увидел почерк отца в досье (тоже вполглаза, без особого интереса, ведь ни в том, ни в другом случае я ни к чему не был готов, да и не думал, что должен готовиться быть к чему-то готовым), в обоих случаях со мной произошло одно и то же — я вытаращил глаза, стал задыхаться, и сердце заколотилось. Я не верил своим глазам, но знал: это правда. (Я уже больше года живу в состоянии шока, в котором мир оказался только сейчас. Говорю это не бахвалясь.)

В обоих случаях я выдавил из себя простейшее, идущее из самых глубин: Ну нет!

Нет, да. Да. Да. Я этот мир принимаю, принимаю его как он есть.]

Он провоцирует вопросами о таможне готовящуюся к выезду из страны жену К. И вообще, предназначенные для вывоза вещи «смотрит столько людей», что «ловчить не имеет смысла», к тому же у них и нет особо ценных вещей. Достаточно ли надежен адвокат С.? (От Поллачека мы знаем, что он в разработке.) Подобное дело может решить любой, «даже ты, или кто-то другой».

Р. в дурном настроении, ее собираются отправить на пенсию, дескать, коль она разъезжает по заграницам, значит, заработок ей не нужен. Ловкий трюк. Сын ей пишет — но только открытки. А это считает трюкачеством уже Поллачек: дело в том, что, в отличие от писем, открытки не контролируют.

К. наконец уезжают. Свою комнату они сдают другу И. А., в чем агент усматривает новые возможности.

М. К. сказал нечто вроде того, что если эта страна была для нас хороша на протяжении тысячи лет, то почему мы сегодня должны относиться к ней по-другому. Такой же позиции придерживался и мой отец: тот же трезвый пафос, рассудительный патриотизм. Эта фраза демонстрирует взгляды аристократии, для которой традиция, знание прошлого и естественное, спокойное к нему отношение оборачиваются неожиданной выгодой даже в самых обыденных, бытовых ситуациях. Не знаю, может ли говорить следующая фраза о чем-либо, кроме личного краха, или же она означает лишь то, что человек не всесилен? Я пытался затрагивать актуальные политические темы (Вьетнам, Ближний Восток), но он никак не реагировал.

Интересно, требовали ли все эти целенаправленные беседы постоянной концентрации, то есть напряжения, или он, как обычно, просто трепался, время от времени «корректируя курс»? Иными словами, страдал ли он, как и сколько страдал?

Г. Т. показал ему альбом с фотографиями, на нескольких я узнал бывш. регента Хорти, на что он заметил: «Эти снимки прошли через органы» (…) С Б. Д. контакты его в настоящее время ограничиваются тем, что он отчитывается ему о лосином гоне, а Д. посылает ему охотничий календарь. Знаем, что посылает.

Он должен зайти к Р. и сообщить, что до сих пор не получил ответа от В. о том, действительно ли ее сын отправил ей письмо. А также написать В. и попросить его разыскать сына Р., сказать ему, что человек, с которым можно отправить письмо, вполне надежный и проч. Примечание: Письмо отвезет «жена Ковача», которая опустит его в Вене в почтовый ящик.

Интересующий нас Эмануэль, по всей видимости, — князь Лихтенштейн, с которым Л. А. состоит в родственных отношениях. Задание: (…) Выяснить, какова история оказания помощи, как, каким образом, по каким каналам И. А. получает материальные средства для распределения?

Б., состоящий в родственных отношениях с И. А., вынужден съехать с квартиры, однако, пишет агент, Матяш Эстерхази просил содействия у вдовы Михая Каройи, благодаря чему заявление Б. о предоставлении ему жилплощади было принято в исполкоме XI района и он был поставлен на очередь. Вот он, добрый самаритянин, истинный христианин, настоящий католик.

[Иерархи венгерской католической Церкви до сих пор отказываются от люстрации, опасаясь того, что обществу станет известно, кто из них был агентом. Это бы еще можно было понять, принимая во внимание, к примеру, автономию Церкви или то обстоятельство, что она подотчетна отнюдь не парламенту, а Риму, не говоря уж о Господе Боге. Но почему же они не воспользуются возможностью добровольной люстрации? Ну разве не легче взглянуть в глаза своим слабостям тому, кто, скажем, верит в вечную жизнь, чем тому, кто все поставил на кон здесь, на земле? Ведь легче же тому, кто стремится к небесной гармонии (шутка). Не эта ли питаемая верой сила могла бы стать достойным приношением, которое истинный католик мог бы положить на алтарь своей родины? Конечно, вера не защищает от слабости и греховности, однако культура покаяния у католиков все же (должна быть) неизмеримо богаче, что облегчает искреннее признание. Почему верховные иерархи Церкви не поведают собственную историю времен кадаровской эпохи? Мы видим, что общество эту историю замалчивает, как замалчивает ее и Церковь (которая есть часть общества). Мне говорят, что епископ зачастую шел на сотрудничество с властью, дабы защитить приходских священников. Да, такое бывало. Но почему бы сейчас не признаться в этом? В том, к каким унижениям вынуждала унизительная эпоха? Было то-то и то-то, я думал так-то, такие-то мною руководили соображения. Вот моя правда, вот мои заблуждения. Я каюсь пред Всевышним Богом, Пресвятой Девой Марией, святым Михаилом Архангелом, святым Иоанном Крестителем, апостолами святыми Петром и Павлом, пред всеми святыми и вами, братьями! в том, что премного грешил и словом, и мыслями, и поступками. Мой грех, мой величайший грех! (Это я переписываю сейчас из молитвослова, который в 1959 году, на день св. Иштвана, мне подарила бабушка и который до этого принадлежал дяде Марцелу, младшему брату моего отца, пропавшему без вести во время Второй мировой войны. Он не погиб, а именно пропал без вести. Стр. 372.)

Все это так, говорит мой друг. Но как же неимоверно трудно признаться в подобном какому-нибудь рядовому сельскому священнику. Да, неимоверно трудно. Тем более трудно, что все село знает об этом и так. Фиктивная тайна фиктивного пастыря только усугубляет истинный страх, трусость, недоговоренности, грязь, мерзость, ложь и самообман.

Все это грех против свободы личности.

В чем суть такого молчания? В самом молчании, собственно говоря. Конечно, можно сказать, что все это — чисто журналистский подход к проблеме. Действительно, мы говорим не о путях спасения, не о грехе, не о Боге. А разве не для этого существует Церковь? Для этого. Но в данном случае речь о другом, о положении Церкви в обществе, о ее роли. О ее присутствии.

Да, сельскому священнику (или епископу) заговорить нелегко. Но разве не они в силу, так сказать, служебных обязанностей вынуждены тысячекратно больше размышлять о так называемых вопросах нравственности, чем рядовой инженер-силикатчик? Этого размышления, силы, возможности, шанса как раз и не хватает обществу. Точнее, наверное, все это есть, но за пределами гласности. Раскаяние приходского священника, его возможные страдания в уединении, один на один с Богом — это тоже реальность. Но речь сейчас не об этом. В упомянутом деле высшие иерархи Церкви находятся на уровне Венгерской соцпартии. Одна страна, один уровень, один шматок сала.

<Еще раз о том же: Должна ли Церковь так помогать обществу? Не уверен. Ведь поиски возможных путей, ведущих к спасению, вовсе не обязательно связаны с общественной ролью Церкви, а что может быть важнее спасения души? Но если Церковь (я, ты) пойдет по такому пути, то нечего ей лезть в общественные дела, усердствовать во время выборов и красоваться на государственных праздниках; а раз так, то и автору этих строк не к лицу публично объявлять себя католиком, надо просто молиться, если он на это способен, про себя, своему Господу Богу, ну а если он все же считает важной общественную роль своей Церкви, то должен быть более последовательным и, главное, более радикальным, более серьезно относиться к своей религии и делать все, чтобы не было стыдно за иерархов его собственной Церкви, например, вместе с сотнями других верующих участвовать в сидячей забастовке перед Эстергомской базиликой и т. д., и т. п.>

Вышесказанное, как практически все теперь, приходит мне в голову в связи с отцом. Как много всяческих оправданий я мог бы найти для него! А что ему было делать? Где тирания — там тирания. Там каждый — звено в цепи.

Недавно прочел интервью со священником — бывшим агентом. Воспроизвожу его, подставляя на место священника своего отца. Таким образом, мой отец, этот моральный труп, все же поможет кое-что прояснить в тотальном самообмане — и да примет он благодарность и почитание всех венгров.

Возможно, душа у него к этому не лежала. Но что он мог сделать в униженной стране, в униженном обществе… Ведь он опасался не за себя и руководствовался не соображениями личной карьеры, хотя имел четырех детей… А это тоже ответственность… Бывают случаи, когда проще быть героем, чем отцом, который печется о небольшом сообществе… Такое сообщество (в оригинале: приход) похоже на маленькую семью. Вспомним хотя бы, что, например, во Франции презирали и строго карали тех, кто сотрудничали с немцами, в том числе женщин, которые в период оккупации вступали в связь с немцами. Но семья, узнав о том, что их мать или дочь оказались в такой ситуации, чаще всего не отказывалась от них, а попросту принимала к сведению: это было, и скорее брала часть позора на себя, но не выставляла к позорному столбу своих женщин и не лишала их того места, которое они занимали в доме, думая прежде всего о том, что, быть может, делалось все это ради спасения близких… Апостол Павел в Послании к Коринфянам упрекает их в том, что свои тяжбы они выносят на суд неверных и обращаются к нечестивым в поисках правды, и далее вопрошает: не лучше ли вам оставаться обиженными, чем совершать подобное? Ведь важно не защищать честь мундира, а жить, сознавая глубинную связь, когда нельзя разделить: это — твой грех, а это — мой.

Хороший финал. Только в нашем случае речь о другом. Я тоже не утверждаю, что мой отец греховнее других. Ибо не мне говорить об этом.]

<Отдал первые две тетради на перепечатку. Первый шаг на пути к огласке. Я решил ничего не рассказывать Гизелле, а просто прочесть предисловие. Перед этим я объявил, что на этот раз мы будем работать с ней на особых условиях. Я вас слушаю, Петер, сказала она суховато и несколько настороженно. Все нужно сохранить в полной тайне. На что она рассказала мне одну историю, из которой я понял, что всерьез она мои слова не восприняла, она сказала, что я, скорее всего, напускаю ненужный туман и если действительно дело такое сугубое, то почему я думаю, что для нее это может быть проблемой; короче, она совершенно не понимает, о чем я с ней говорю.

Я начал читать и, дойдя до того момента, когда, заглянув в досье, сразу узнал почерк отца, посмотрел на Гизеллу. Надо сказать (да простит мне она), что вид у нее был очень глупый. Мне вдруг вспомнилось, откуда знакомо мне это выражение лица: когда в свое время я объяснял, что никому не известная девушка, по имени Лили Чоконаи, — это я, что это я написал под псевдонимом роман «Семнадцать лебедей», на меня смотрели точно такими же глазами. Просто никак не могли понять, о чем я толкую. Все было слишком внезапно. И приходилось повторять, да, это я написал, schreiben, scribere, capisco?[95] Так и теперь. Что-что? А то! Отец был агентом гэбэ. Осведомителем III/III. Доносчиком. Стукачом. Ну хорошо-хорошо, оставим это.

Потом мы немного поговорили. От волнения лицо у меня горело, и иногда, чтобы проверить это, я касался его. Так и есть. При этом я украдкой поглядывал на часы: не кончилось ли время парковки? Это уж было бы чересчур: мало того, что отец мой — стукач, так еще и машину эвакуируют.

Под конец я обнял ее. Мы стояли посередине комнаты, и я, ничуть не стесняясь, обнимал ее, как обнимал когда-то свою мать. — Ну вот и все.

Нет, еще кое-что. Я сказал ей: мне очень тревожно, что будет, когда книга увидит свет, ведь я затрагиваю в ней интересы стольких людей и причиняю им столько боли, что представить заранее их реакцию невозможно; она серьезно кивнула, да, заранее знать нельзя. И сказала: Ах бедный вы, бедный. Она по-прежнему была одновременно и любящей, и суровой, строго корректной; если раньше мне всегда хотелось услышать от нее: как замечательно это написано, то теперь мне хотелось услышать: не бойся, бояться нечего. — И еще. Гизелла сказала не только «ах бедный вы, бедный», но и добавила: «Бедный отец».>

Разговор в коридоре: кто-то долго честит Архив. Ничего невозможно узнать. Заметают мусор под ковер, а потом можно кем угодно манипулировать, все под подозрением, я, ты. Я киваю. Если б только ты знал то, что знаю я. (Скорее гордыня, а не ж. с.)

Я слушаю разговор и укрепляюсь в своем убеждении, что хотя бы в одно дело следует внести ясность. В то, что «Чанади» — это не ты, не твой лучший друг, не твоя жена, не твой политический оппонент, которого можно этим шантажировать, не Иштван Чурка, нет, агент под конспиративным именем «Чанади» — это мой отец, а я — Петер Эстерхази. Тут все чисто. <Пишу это уже третий раз, вот хренова щепетильность! но больше не буду.>

В досье остались лишь Заключение, датированное 28 июня 1977 года, и алфавитный указатель имен. Подсчитываю, в жизни скольких людей мы влезли:

А: 4 фамилии, 8 упоминаний; В: 7, 22; D: 6, 16; Е: 10, 29 (из 10—9 Эстерхази — «семейственная любовь», как выражался великий палатин Миклош [см., напр., стр. 336]), F: 3, 7; G: 4, 16; Н: 2, 4; IJ: 5, 21; К: 7, 29; L: 3, 9; М: 1, 1; N: 6, 17; О, Ö — (этим повезло, ни Оттлика, ни Оруэлла, ни Овидия Назона); Р: 8, 41; R: 3, 12; S: 3, 10; Sz: 4, 7; Т: 2, 3; U, Ü: —; W: 2, 11; Z: 2, 3; Zs: —

Так что можно просить прощения у всего алфавита.