Исследование истории. Том II

«Sic vos non vobis mellificatis, apes». «Так вы, пчелы, добываете мед, но не для себя»[329]. Избитая цитата через простую аналогию выражает парадоксальное положение универсальных государств в истории. Эти производящие сильное впечатление государства являются последними созданиями творческих меньшинств распадающейся социальной системы умирающих цивилизаций. Их сознательная цель состоит в том, чтобы сохранить себя, сберегая растрату энергий того общества, с судьбами которого они теперь связаны. Это намерение, однако же, никогда не выполняется. Тем не менее эти побочные продукты процесса социального распада играют роль в новых творческих актах. Они служат другим, когда им не удается спастись самим. Если универсальное государство находит свой смысл в качестве средства для оказания услуг, то кто выступает в роли облагодетельствованных им? Ими должен быть тот или иной из трех возможных кандидатов — внутренний или внешний пролетариат самого умирающего общества или же некая чуждая цивилизация, которая этому обществу современна. Служа внутреннему пролетариату, универсальное государство будет способствовать одной из высших религий, которые появляются из лона внутреннего пролетариата. Говоря словами Боссюэ[330], «все великие империи, которые мы видели на земле, различными средствами действовали на благо религии и во славу Божию, как заявлял Сам Бог через Своих пророков».

1. Кондуктивность универсальных государств

Наша следующая задача — сделать эмпирический обзор тех услуг, которые невольно оказывают универсальные государства, и той пользы, которую извлекают из этих услуг внутренний пролетариат, внешний пролетариат и чуждые цивилизации. Однако сначала мы должны найти ответ на один предварительный вопрос: как может оказывать какие-либо услуги институт, который пассивен, консервативен, архаичен и фактически негативен во всех отношениях? Или, переводя на язык выразительной древнекитайской нотации ритма Вселенной, как может не подающее никаких надежд состояние Инь дать начало новой вспышке активности Ян? Конечно же, нетрудно представить, что раз уж некогда искра творческой энергии вспыхнула под кровом универсального государства, то есть шанс, что она постепенно разрастется в пламя, которого никогда могло бы и не быть, если бы оно оказалось открытым порывистому ветру «смутного времени». Однако эта услуга, хотя и является ценной, все же негативна. Какая черта в общественной ситуации, возникающей при универсальном государстве, является позитивным источником той новой способности к творчеству, которая представляет собой высшее благо, даруемое универсальным государством тем, кого оно облагодетельствовало (хотя оно явно не может использовать эту способность в своих целях)? Возможно, одно из объяснений этому находится в тенденции архаизма к самоуничтожению посредством вовлечения в строительство, когда он пытается «заставить вещи работать».

Например, включение сохранившейся части общественного строя в политическую структуру универсального государства не помогает ни восстановить исчезнувшее, ни предотвратить дальнейшее разрушение оставшегося. Угроза этого непомерного и постоянно расширяющегося социального вакуума заставляет правительство действовать вопреки своим собственным наклонностям и конструировать временные институты для заполнения пустоты. Классическим примером необходимости дальнейшего заполнения этой все расширяющейся бреши является административная история Римской империи на протяжении двух столетий, последовавших за ее установлением. Секрет римского управления заключался в принципе непрямого правления. Эллинское универсальное государство было задумано его римскими основателями как ассоциация самоуправляемых городов-государств с окраиной автономных княжеств в тех районах, где эллинская культура еще не встретилась с политикой. Бремя администрации было возложено на эти местные власти. Эта политика никогда умышленно не изменялась. Однако если мы еще раз осмотрим Империю в конце двух столетий «Римского мира», то обнаружим, что административная система фактически трансформировалась. Княжества-клиенты превратились в провинции, а провинции стали, в свою очередь, органами прямой и централизованной администрации. Человеческие ресурсы для осуществления местного управления постепенно иссякали, а центральное правительство, столкнувшись с этим растущим недостатком местных административных талантов, было вынуждено не только заменять князей-клиентов имперскими губернаторами, но и отдавать администрацию городов-государств в руки назначенных «управляющих». К концу этой истории вся администрация Империи перешла в руки иерархически организованной бюрократии.

Центральные власти не больше стремились навязать эти перемены, чем местные власти примириться с ними. И те, и другие стали жертвами force majeure[331]. Тем не менее последствия были революционны, поскольку эти новые институты были высоко «кондуктивны». В предыдущем исследовании (см. т. II, часть 4) мы выяснили, что двумя ведущими чертами эпохи социального распада являются промискуитет и чувство единства. И хотя эти две психологические тенденции с субъективной точки зрения могут быть прямо противоположными друг другу, они соединяются, чтобы привести к сходному объективному результату. Этот господствующий дух эпохи вносит вклад в новые временные институты, быстро возводимые универсальными институтами с «кондуктивностью», сравнимой с той, что извлекают океан и степь не из человеческой психологической атмосферы, но из собственной физической природы.

«Как поверхность земли носит на себе все человечество, так Рим принимает все народы земли в свое лоно, словно реки, принимаемые морем». Так писал Элий Аристид, которого мы уже цитировали. То же самое сравнение привел автор данного «Исследования» в отрывке, написанном до знакомства с произведением Аристида.

«Автор лучше всего может выразить свое личное мнение об Империи в иносказании. Она подобна морю, вокруг берегов которого была натянута сеть из его городов-государств. Средиземное море на первый взгляд кажется жалкой заменой рек, которые образовали его своими водами. Те были живой водой, независимо от того, мутными они были или чистыми. Море же кажется соленым, неподвижным и мертвым. Однако как только мы начинаем изучать море, мы обнаруживаем и там движение и жизнь. Есть подводные течения, постоянно циркулирующие из одной части моря в другую. Вода же с поверхности, которая, как может показаться, исчезает в процессе испарения, на самом деле не исчезает, но опадает в других местах и в другое время года, утратившая свою горечь и вновь очищенная, в виде живительного дождя. И как только эти воды с поверхности моря испаряются, превращаясь в облака, их место занимают нижние слои, постоянно вытекающие из глубин. Само море находится в постоянном творческом движении, но влияние этой огромной массы вод простирается далеко за границы его берегов. Можно обнаружить, что оно смягчает крайности температуры, ускоряет рост растений и благоприятствует жизни животных и людей в удаленных континентальных районах, среди народов, которые никогда не слышали даже его названия»^{86}.

Социальные движения, которые прокладывают свой путь через кондуктивного посредника в виде универсального государства, являются фактически и горизонтальными, и вертикальными. Примерами горизонтального движения является циркуляция лекарственных трав в Римской империи, согласно свидетельству Плиния Старшего[332] в его «Естественной истории», и распространение бумаги с восточной до западной оконечности Арабского халифата. Бумага, появившаяся в Китае и достигшая Самарканда в 751 г., уже к 793 г. достигла Багдада, к 900 г. — Каира, к 1100 г. — Феза (Фаса), располагавшегося почти в пределах видимости Атлантики, а к 1150 г. — Хативы на Иберийском полуострове.

Вертикальные движения иногда более неуловимы, но часто они оказываются гораздо важнее в своих социальных следствиях. Иллюстрацией этого является история сёгуната Токугава, который был универсальным государством дальневосточного общества в Японии. Режим Токугава взялся за изоляцию Японии от всего остального мира и в течение почти двух столетий успешно осуществлял этот политический tourde force (усилие). Однако он оказался бессилен остановить ход социальных перемен внутри самой изолированной Японской империи, несмотря на попытки придать феодальной системе, унаследованной от предшествующего «смутного времени», постоянные, жестко закрепленные формы.

«Проникновение денежной экономики в Японию… явилось причиной медленной, но неизбежной революции, достигшей своей кульминации в распаде феодальной формы правления и в возобновлении отношений с иностранными государствами после более чем двухвекового уединения. Двери открыли вовсе не ультиматумы, поставленные извне, но взрывы изнутри… Одним из первых результатов [действия этих новых экономических сил] явилось увеличение богатства у городского населения, которое было достигнуто за счет разорения самураев, а также крестьян… Даймё и их слуги тратили свои деньги на предметы роскоши, производимые ремесленниками и продаваемые торговцами, так что примерно к 1700 г. почти все их золото и серебро перешло в руки городского населения. Тогда они начали покупать товары в кредит. Вскоре они сильно задолжали торговому классу и были вынуждены закладывать или даже в принудительном порядке продавать свои заложенные рисовые поля… Злоупотребления и бедствия происходили все чаще и стремительнее. Коммерсанты стали посредниками при продаже риса, а затем начали спекулировать им… Выгоду из этого положения извлекал только один класс, а не все классы. Именно коммерсанты, в частности торговцы подержанными вещами и ростовщики, презираемый тёнин[333], или городские жители, теоретически могли быть убиты безнаказанно любым самураем за простое непочтительное слово. Их общественное положение все еще оставалось низким, однако в их руках были деньги, и они имели большое влияние. К 1700 г. они уже были самым сильным и самым предприимчивым элементом в государстве, а военная каста медленно утрачивала свое влияние»^{87}.

Если мы рассмотрим 1590 г. — год, в который Хидэёси сломил последнее сопротивление своей диктатуре, в качестве даты основания японского универсального государства, то поймем, что потребовалось гораздо меньше столетия подъема нижних слоев воды с глубины на поверхность, чтобы произвести бескровную социальную революцию в обществе, которое преемники Хидэёси хотели заморозить до состояния почти платоновской неподвижности. Результат впечатляет еще больше, поскольку в культурном отношении универсальное государство сёгунат Токуга-ва было в необычайно высокой степени однородно.

Иллюстрации «кондуктивности» универсальных государств можно взять из любого другого примера, о котором у нас имеется достаточное количество исторических знаний.

2. Психология мира

Универсальное государство насаждается его основателями и принимается подданными в качестве панацеи от болезней «смутного времени». С психологической точки зрения, это институт для установления и поддержания согласия. И это верное средство для правильно диагностированного заболевания. Заболевание состоит в том, что дом разделен внутри себя, и этот раскол проходит в двух направлениях. Существует горизонтальный раскол между борющимися классами общества и вертикальный раскол между воюющими государствами. В процессе превращения в универсальное государство державы, которая является единственной уцелевшей в результате войн между местными государствами в предшествующую эпоху, первостепенная задача строителей империи заключается в установлении согласия с другими членами правящих меньшинств в местных государствах, которые были ими завоеваны. Тем не менее ненасилие — это такое душевное состояние и такой принцип поведения, который не может быть ограничен какой-то одной частью общественной жизни. Поэтому согласие, которого правящее меньшинство стремится достичь в своих внутренних отношениях, должно быть распространено и на отношения правящего меньшинства с внутренним и внешним пролетариата-ми, а также и на отношения с чуждыми цивилизациями, с которыми распадающаяся цивилизация вступает в контакт.

Это всеобщее согласие приносит пользу облагодетельствованным на самых различных уровнях. Хотя оно дает возможность правящему меньшинству до некоторой степени восстановить свои силы, оно вызывает еще больший соответственный прилив силы у пролетариата. Ибо жизнь уже покинула правящее меньшинство, и «все специи» согласия могут лишь «отсрочить разложение» — используя непочтительное замечание Байрона о теле короля Георга III[334]. В то же время эти самые специи служат удобрением для пролетариата. Соответственно, во время перемирия, установленного универсальным государством, пролетариат должен усиливаться, а правящее меньшинство — ослабевать. Терпимость, практиковавшаяся основателями универсального государства с целью прекращения раздоров между ними, дает внутреннему пролетариату шанс основать вселенскую церковь. В то же время атрофия воинственного духа у подданных универсального государства дает шанс внешнему пролетариату из варваров или соседней чуждой цивилизации вторгнуться и захватить власть над внутренним пролетариатом, который в политическом плане вынужден быть пассивным, каким бы активным он ни был в плане религиозном.

Относительная неспособность правящего меньшинства извлечь выгоду из условий, созданных самим этим меньшинством, иллюстрируется почти неизменной неудачей в распространении его собственной философии или «выдуманной религии» сверху. С другой стороны, удивительно наблюдать, насколько эффективно использует внутренний пролетариат мирную атмосферу универсального государства для распространения высшей религии снизу и в конечном счете для основания вселенской церкви.

«Среднее царство» в Египте, например, первоначально являвшееся египетским универсальным государством, было использовано для этой цели церковью Осириса. Нововавилонское царство, которое было вавилонским универсальным государством, и его последовательно сменявшие друг друга государства-наследники, Ахеменидская (Персидская) империя и монархия Селевкидов, подобным же образом были использованы иудаизмом и его сестринской религией — зороастризмом. Возможностями, предоставленными «Римским миром», воспользовалось множество конкурирующих пролетарских религий — культы Кибелы, Исиды, митраизм и христианство. Соответствующими возможностями, предоставленными Pax Hanica[335] в древнекитайском мире, пытались воспользоваться соперничавшие индская пролетарская религия махаяны и местная древнекитайская пролетарская религия даосизма. Арабский халифат обеспечил такую же возможность для ислама, а империя Гуптов в индском мире — для индуизма. Монгольская империя, которой на время удалось распространить эффективный Pax Nomadica[336] от западного побережья Тихого океана до восточного побережья Балтики и от южных границ Сибирской тундры до северных окраин Аравийской пустыни, потрясала воображение миссионеров тем, какому множеству соперничающих религий была предоставлена возможность существовать. Учитывая, сколь кратким был этот момент, удивительно наблюдать, как успешно его использовали в своих интересах несторианская и западно-христианская католическая церкви и ислам, равно как и ламаистская тантрическая секта махаянского буддизма.

Представители высших религий, которые так часто извлекали выгоду из благоприятного социального и психологического климата универсального государства, в некоторых случаях осознавали преимущества и приписывали получаемые ими дары единому истинному Богу, во имя Которого они проповедовали. В глазах авторов книг Второисаии, Ездры и Неемии империя Ахеменидов являлась избранным инструментом Яхве для распространения иудаизма, а папа Лев Великий (440-461)[337] таким же образом рассматривал Римскую империю в качестве промыслительно установленной Богом для облегчения проповеди христианства. В своей 82-й проповеди он писал: «Чтобы последствия этого несказанного проявления милости (то есть Боговоплощения) могли распространиться по всему миру, Божественное провидение прежде создало Римскую империю».

Эта идея стала общим местом в христианской мысли и появляется вновь, например в мильтоновской «Оде утру Рождества Христова»:

Вполне могло показаться, что столь чудесная возможность ниспослана небом. Однако в отношении между успешной в своей миссионерской деятельности Церковью и универсальным государством, внутри которого она действует, атмосфера терпимости, дающая ей благоприятное начало, не всегда удерживается до конца истории. Иногда эта атмосфера превращается в свою противоположность. Несомненно, были случаи, когда такого страшного результата не было. Церковь Осириса никогда не подвергалась преследованиям и в конечном счете соединилась с религией египетского правящего меньшинства. Подобным же образом, по-видимому, и в древнекитайском обществе сохранялся мир между махаянской и даосской церквями, с одной стороны, и империей Хань — с другой, пока древнекитайское универсальное государство не вошло в стадию распада в конце II в. христианской эры.

Подходя к иудаизму и зороастризму, мы не можем сказать, ни каковы бы были их окончательные отношения с Нововавилонским царством, ни каковы бы были их отношения с империей Ахеменидов, поскольку каждое из этих универсальных государств прекратило существование на ранней стадии своей истории. Мы знаем только, что когда режим Ахеменидов внезапно сменился режимом Селевкидов, а со временем, западнее Евфрата — римским режимом, то воздействие чуждой эллинской культуры, политическими орудиями которой были и держава Селевкидов, и Римская держава, привело к тому, что иудаизм и зороастризм отклонились от своей первоначальной миссии по проповеди спасения для всего человечества. Они превратились в орудия культурной войны в ходе ответа сирийского общества на агрессию общества эллинского. Если бы империя Ахеменидов, подобно своей постэллинской аватаре — Арабскому халифату, проделала полный круг в своем развитии, то мы бы могли предположить, что под покровительством терпимого ахеменидского имперского правительства или зороастризм, или иудаизм предвосхитил бы будущие успехи ислама. Последний, воспользовавшись безразличием Омейядов и добросовестным соблюдением Аббасидами политики терпимости, предписываемой по отношению к немусульманам, которые являются «людьми Книги»[338], делал постепенные успехи. При этом он не компрометировал себя никакой бесполезной помощью со стороны гражданской власти до тех пор, пока падение режима Аббасидов не вызвало массовый обвал добровольных обращений в ислам людей, ищущих во внутреннем дворе мечети убежища от бури наступающего политического междуцарствия.

То же самое можно сказать и относительно империи Гуптов, которая явилась вторичным восстановлением первоначального индского универсального государства Маурьев. Здесь вытеснение философии буддизма постбуддийской высшей религией индуизма не только не встретило никакого сопротивления со стороны правящей династии, но этому также не препятствовали никакие официальные преследования, чуждые терпимому и синкретичному религиозному этосу индской цивилизации.

В противоположность этим случаям, в которых высшая религия, воспользовавшись миром, установленным универсальным государством, допускалась правительством от начала и до конца, существуют и другие случаи, когда мирное развитие высших религий было прервано официальными преследованиями, что или подавляло их в зародыше, или изменяло их естественные свойства, побуждая заниматься политикой или браться за оружие. Западное католическое христианство, например, было почти полностью истреблено в Японии в XVII в., а в Китае — в XVIII. Ислам в Китае при монголах имел успех только в двух провинциях, и мусульмане всегда составляли здесь лишь чуждое меньшинство, которое ненадежность их положения побуждала к периодическим вспышкам воинственности.

Неблагоприятные последствия испытания силой христианства, которые явились прелюдией к его будущей победе над римским имперским режимом, были сравнительно малы. В течение трех столетий, предшествовавших обращению Константина, Церковь никогда не была вне опасности пойти против римской политики. Ибо кроме подозрения к частным союзам всякого рода, появлявшимся в Римском государстве в век Империи, существовала более древняя и более глубоко укорененная римская традиция особенной враждебности по отношению к частным обществам, практикующим и распространяющим иноземные религии. И хотя римское правительство смягчило эту жесткую политику в двух исключительных случаях — в официальном принятии культа Кибелы во время кризиса, вызванного войной с Ганнибалом, и в своей устойчивой терпимости к иудаизму как к религии, даже когда иудейские зелоты побудили Рим уничтожить иудейское государство, — подавление вакханалий во II в. до н. э. явилось предзнаменованием преследований, которым христиане подвергнутся в III в. н. э. Однако христианская Церковь отвергла соблазн отвечать на официальные преследования, превратившись в военно-политический союз, и была вознаграждена, став вселенской церковью и наследницей будущего.

Несмотря на это, христианская Церковь не вышла из этого испытания невредимой. Вместо того чтобы принять близко к сердцу урок победы христианской доброты над римской силой, она добровольно предоставила своим приведенным в замешательство гонителям оправдание и обеспечила их посмертный моральный реванш, взяв на себя грех, который завершил их поражение. Она сама стремительно превратилась в гонителя и долгое время оставалась им.

Если внутренний пролетариат в качестве создателя высших религий является основным облагодетельствованным успехами правящего меньшинства по созданию и поддерживанию универсальных государств в плане духовном, то в плане политическом плоды пожинают другие руки. Психология мира под покровительством универсального государства делает его правителей неспособными к выполнению задачи по поддержанию своего политического наследства. Соответственно, теми, кому выгоден этот процесс психологического разоружения, являются не правители и не их подданные — не правящее меньшинство и не внутренний пролетариат. Ими являются захватчики, вторгающиеся из-за границ империи, которыми могут быть или члены внешнего пролетариата распадающегося общества, или представители одной из чуждых цивилизаций.

Ранее в данном «Исследовании» мы уже замечали, что событием, которое отмечает смерть цивилизации (в отличие от ее предшествующего надлома и распада), обычно является оккупация владений универсального государства исчезнувшего общества или варварскими военными вождями, явившимися из-за военной границы, или завоевателями, пришедшими из другого общества с отличной культурой, или же в некоторых случаях — и теми и другими, следующими друг за другом по пятам. Выгоды, которые удачливые варвары или иноземные агрессоры извлекают в своих собственных грабительских целях из психологического климата, созданного универсальным государством, очевидны и на первый взгляд производят сильное впечатление. Однако мы уже отмечали, что варварские захватчики оставленных владений распавшегося универсального государства — это герои без будущего. Потомство, несомненно, признало бы их авантюристами с дурной репутацией, если бы не позднейший романтический ореол, наброшенный на их отвратительные выходки благодаря их дару писать себе эпитафии на языке эпической поэзии. «Илиада» может даже Ахилла превратить в «героя». Что касается достижений воинствующих миссионеров чуждой цивилизации, то они столь же обманчивы и так же разочаровывают в сравнении с историческими достижениями церквей.

В двух примерах, которые мы можем привести из всей истории, мы видим, что цивилизация, универсальное государство которой преждевременно уничтожили иноземные завоеватели, была способна упасть на землю, находиться в бездействии в течение столетий, выжидая время, и, наконец, найти возможность изгнать вторгшуюся цивилизацию и возобновить фазу универсального государства своей истории в той точке, в которой она была прервана. Индская цивилизация предприняла этот tour de force (подвиг) после того, как в течение приблизительно шести столетий, а сирийская — после того, как в течение тысячелетия была затоплена эллинским нашествием. Памятниками их подвигов стали империя Гуптов и Арабский халифат, в которых были возобновлены универсальные государства, первоначально нашедшие свое воплощение соответственно в империи Маурьев и в империи Ахеменидов. С другой стороны, вавилонское и египетское общества в конечном итоге были поглощены сирийским, хотя вавилонскому удалось сохранять свою культурную идентичность в течение приблизительно шести столетий после уничтожения Нововавилонского царства Навуходоносора царем Киром, тогда как египетское общество сохранялось в течение не менее двух тысяч лет после прекращения его естественного срока жизни в результате гибели «Среднего царства».

Таким образом, основываясь на исторических данных, можно сказать, что существуют два альтернативных исхода попытки одной цивилизации поглотить и усвоить другую при помощи силы. Однако исторические данные говорят о том, что даже в том случае, когда попытка оказывается успешной, может наступить период в столетия или тысячелетия перед тем, как результат будет обеспечен окончательно. Это могло бы склонить историков XX в. к тому, чтобы быть сдержаннее относительно прогнозов об исходе современных попыток западной цивилизации поглотить своих современниц, учитывая, как мало времени прошло с того момента, когда была предпринята даже самая древняя из этих попыток, и какая малая часть разворачивающейся истории пока еще нам открыта.

Например, в случае испанского завоевания центрально-американского мира можно было бы предположить, что когда чуждый заменитель в виде испанского вице-королевства Новая Испания был вытеснен республикой Мексика, которая искала и нашла доступ в сообщество западных государств, ассимиляция центрально-американского общества в социальном организме западного общества стала безвозвратно свершившимся фактом. Однако за Мексиканской революцией 1821 г.[339] последовала революция 1910 г.[340], в ходе которой потопленное, но находившееся в спячке туземное общество неожиданно встрепенулось, подняло голову и пробилось из-под слоя культуры, положенного руками кастильцев на могилу, в которую конкистадоры столкнули, казалось бы, уже мертвое тело. Это предзнаменование из Центральной Америки ставит вопрос о том, а не могут ли очевидные культурные завоевания западного христианства в андском мире и в других местах рано или поздно оказаться лишь поверхностными и временными.

Дальневосточная цивилизация в Китае, Корее и Японии, ставшая жертвой влияния Запада на протяжении последнего столетия, была явно более мощной, чем когда-то центрально-американская. И если туземная культура Мексики вновь заявила о себе после четырехвекового затмения, то было бы опрометчиво предполагать, что дальневосточная культура обречена на то, чтобы быть поглощенной Западом или Россией. Что касается индусского мира, то появление двух государств-наследников[341] Британской империи в 1947 г. можно было бы интерпретировать как мирно совершившееся подобие Мексиканской революции 1821 г. К моменту написания книги можно было бы предсказать, что во втором случае, так же как и в первом, акт политической эмансипации, внешним образом подтверждающий процесс вестернизации, вводя освободившиеся государства в сообщество западных наций, может оказаться первым шагом на пути к культурной эмансипации общества, которое временно было поглощено западным завоеванием.

Арабские страны, которые недавно получили доступ в западное сообщество наций в качестве независимых государств, оказались способны достичь своих стремлений благодаря своим успехам в избавлении от оттоманской политической власти и иранского налета в культуре, который покрывал их в течение четырех столетий. Существует ли причина сомневаться в том, что скрытая сохранившаяся мощь арабской культуры рано или поздно заявит о себе, противопоставив себя влиянию гораздо более чуждой культуры Запада?

Общий результат, к которому мы пришли в данном обзоре последствий культурных обращений, подтверждает наш вывод о том, что единственным, кто действительно извлекает выгоду из услуг, предоставляемых универсальным государством, является внутренний пролетариат. Выгоды, извлекаемые внешним пролетариатом, всегда иллюзорны, а извлекаемые чуждой цивилизацией — оказываются непостоянными.

3. Эффективность имперских институтов

Рассмотрев действие двух общих характерных особенностей универсальных государств — их кондуктивности и мира, — мы можем продолжить обзор услуг, предоставляемых универсальными государствами на примере конкретных институтов. Эти институты создаются и поддерживаются универсальными государствами вполне сознательно, но свою историческую миссию они обретают иногда в таких ролях, о которых их создатели никогда не думали. Пользуясь понятием «институты» в самом общем смысле слова, мы можем попытаться охватить следующие: коммуникации, гарнизоны и колонии, провинции, столицы, государственные языки и системы письма, право, календари, меры и весы, деньги, регулярную армию, государственные службы, гражданство. Теперь рассмотрим каждый из них.

Коммуникации

Коммуникации открывают список, поскольку они являются главным институтом, от которого зависит само существование универсального государства. Они представляют собой не только орудия военного господства универсального государства над своими владениями, но также и орудия политического контроля. Эти созданные руками человека, жизненно важные имперские коммуникации включают в себя гораздо больше, чем просто построенные дороги, ибо «естественные» пути, предоставляемые реками, морями и степями, не могут быть использованы в качестве средств сообщения до тех пор, пока они не будут эффективно охраняться. Требуются также и средства перевозки. В большинстве универсальных государств, до сих пор известных истории, эти средства принимали форму имперской почтовой службы, а «почтальоны» (если мы можем применить этот привычный термин по отношению к чиновникам подобной службы — центральной и местной) зачастую были также и полицейскими. Общественная почтовая служба, по-видимому, была частью государственного аппарата в империи Шумера и Аккада в III тысячелетии до н. э. Спустя две тысячи лет в той же части света, в империи Ахеменидов, мы находим, что эти же институты достигли еще более высокого уровня организации и эффективности. Ахеменидская политика использования системы имперских коммуникаций в целях поддержания центрального правительственного контроля над провинциями снова появляется в управлении Римской империи и Арабского халифата.

На самом деле неудивительно, что подобные институты можно найти в универсальных государствах «от Китая до Перу». Цинь Шихуанди, революционный основатель древнекитайского универсального государства, был строителем дорог, расходившихся из его столицы во все стороны, и держал на службе тщательно организованный штат инспекторов. Также и инки укрепляли свои завоевания при помощи дорог. Письмо могло проделать путь от Куско до Кито, расстояние между которыми по прямой линии более тысячи миль, а по дороге, возможно, в полтора раза больше, за короткое время — в течение десяти дней.

Очевидно, дороги, создаваемые и поддерживаемые правительствами универсальных государств, могли быть использованы и в других всевозможных целях, для которых совсем не предназначались. Военные отряды вторгшегося внешнего пролетариата гораздо менее стремительно расширяли бы область разоряемых ими земель в поздней Римской империи, если бы Империя невольно сама не предоставила им такого блестящего средства для преодоления этого расстояния. Однако на этой дороге можно разглядеть и гораздо более интересные личности, чем Аларих. Когда Август насаждал «Римский мир» в Писидии[342], он непреднамеренно устилал путь святому апостолу Павлу в его первом миссионерском путешествии, чтобы он высадился в Памфилии и в безопасности совершил путешествие в Антиохию Писидийскую, Иконию, Листру и Дервию. Помпеи же очистил от пиратов море, чтобы апостол Павел смог совершить свое последнее кратковременное плавание из Кесарии Палестинской в итальянские Путеолы, будучи избавлен оттого, чтобы храбро встречать искусственно созданные опасности в добавление к опасностям бури и кораблекрушения.

«Римский мир» оказался столь же благоприятным социальным окружением и для преемников апостола Павла. Во второй половине II в. существования Римской империи святой Ириней Лионский[343] отдает скрытую дань уважения удобным коммуникациям Империи, когда превозносит единство вселенской церкви во всем эллинском мире. «Получив это Евангелие и эту веру, — пишет он, — Церковь, несмотря на свое рассеяние по всему миру, сохранила эти сокровища столь же тщательно, как если бы ее члены жили под одной кровлей». Два столетия спустя раздраженный языческий историк Аммиан Марцеллин жалуется на то, что «толпы прелатов пользуются общественными почтовыми лошадьми для того, чтобы мчаться взад и вперед по делам этих “соборов”, как они их называют».

Наш обзор[344] выявил такое множество случаев, в которых система коммуникаций выгодно использовалась теми, кому она не предназначалась, что мы можем рассматривать эту тенденцию в качестве иллюстрации исторического «закона». В 1952 г. этот вывод привел к постановке важного вопроса относительно будущего вестернизированного мира, в котором живут автор этого «Исследования» и его современники.

К 1952 г. западный человек уже на протяжении приблизительно четырех с половиной столетий всю свою инициативу и умение посвящал проблеме соединения всей обитаемой и достижимой поверхности планеты системой коммуникаций, управляемой при помощи техники, которая постоянно ускоряет свой шаг. Деревянные каравеллы и галеоны, оснащенные для плавания против ветра, которые помогли морякам-первопроходцам современной Западной Европы стать хозяевами всех океанов, были заменены железными кораблями гигантского размера с механическим двигателем. Грязные проселочные дороги, по которым путешествовали в запряженных шестеркой экипажах, уступили место мощенным щебнем и покрытым бетоном дорогам, по которым ездят на автомобилях. Железные дороги соревнуются с обычными дорогами, а самолеты — со всеми сухопутными и водными перевозочными средствами. Одновременно, как по волшебству, появились и начали действовать такие средства коммуникации, для которых не требуется физической транспортировки человеческих тел, — в виде телеграфа, телефона и беспроволочной передачи — визуальной, равно как и звуковой — при помощи радио. Никогда прежде каждая из форм человеческого общения не достигала столь высокой степени кондуктивности на таком широком пространстве.

Эти усовершенствования предвещали окончательную — на политическом уровне — унификацию того общества, в котором появились эти технические предзнаменования. Тем не менее, ко времени написания данного «Исследования» политические перспективы западного мира были все еще неопределенны. Ибо хотя наблюдатель и мог быть уверенным в том, что политическое единство в какой-то форме рано или поздно наступит, ни время, ни способ, каким это произойдет, предсказать было нельзя. В мире, который в политическом плане все еще был разделен на шестьдесят-семьдесят независимых местных государств, но который уже изобрел атомную бомбу, было очевидно, что политическое единство можно навязать обычным способом «нокаутирующего удара». Но также существовала вероятность, что если мир будет навязан в данном случае, как он навязывался и во многих других, деспотическим указом единственной сохранившейся великой державы, то цена насильственной унификации на основе нравственного, психологического, социального и политического (не говоря уже о материальном) опустошения была бы сравнительно выше, чем в других случаях подобного рода. В то же время было возможно, что эта политическая унификация могла бы быть достигнута альтернативным способом добровольной кооперации. Однако, какое бы решение ни было найдено для этой проблемы, можно было бы с уверенностью предсказать, что новая всемирная сеть коммуникаций обретет свою историческую миссию в обычной иронической роли, будучи с выгодой использованной теми, для кого первоначально не предназначалась.

Кто же в данном случае извлечет наибольшую выгоду? Вряд ли это будут варвары внешнего пролетариата. Хотя мы уже обнаружили (и можем еще обнаружить) неоварварских аттил — предателей искаженной цивилизации в нашей среде — в образе Гитлера и ему подобных, нашей мировой системе не следует слишком опасаться жалких остатков подлинных варваров, обитающих по ту сторону границы[345]. С другой стороны, существующие высшие религии, владения которых смыкаются друг с другом и с сокращающимися владениями языческого первобытного человека, уже начали использовать благоприятные возможности. Святой апостол Павел, который некогда отважился отправиться с берегов Оронта на берега Тибра, нетерпеливо устремился дальше на моря более широкие, чем Средиземное. На борту португальской каравеллы обогнув мыс Доброй Надежды, он достиг в своем втором путешествии Индии[346], а далее, через Малаккский пролив, в своем третьем путешествии достиг Китая[347]. Пересев на испанский галеон, неутомимый апостол пересек Атлантику от Кадиса до Веракруса и Тихий океан — от Акапулько до Филиппин. Но западное христианство было не единственной живой религией, которая воспользовалась западными коммуникациями. Восточное православное христианство в обозе казачьих первопроходцев, вооруженных западным огнестрельным оружием, проделало долгий путь от реки Камы до Охотского моря. Хотя святой апостол Павел и проповедовал Евангелие в Африке XIX в. под видом шотландского медика-миссионера Давида Ливингстона[348], исцеляя больных и открывая озера и водопады, здесь распространялся также и ислам. И нет ничего непостижимого в том, что махаяна могла однажды вспомнить свое чудесное путешествие по непрерывному ряду царских дорог от Магадхи до Лояна и, наполнившись силами от своих оживленных воспоминаний, могла использовать такие западные новшества, как аэроплан и радио для собственной деятельности по проповеди спасения, как некогда использовала китайское изобретение книгопечатания.

Результаты, вызванные этой стимуляцией миссионерской деятельности в мировом масштабе, явились не просто результатами церковной геополитики. Вторжение государственных высших религий в новые миссионерские сферы поднимало вопрос о том, можно ли отделить вечную сущность религии от ее преходящих акциденций. Столкновения религий друг с другом поставили вопрос о том, могут ли они вообще существовать бок о бок или же одна из них вытеснит остальные.

Идеал религиозного эклектизма привлекал некоторых правителей универсальных государств — например, Александра Севера[349] и Акбара, которым удавалось соединять утонченный ум с добрым сердцем. Их эксперименты оказались совершенно безрезультатными. Другие идеалы вдохновляли иезуитских миссионеров-первопроходцев — Франсиско Хавьера[350] и Маттео Риччи[351], ставших первыми апостолами какой-либо религии, которые воспользовались возможностями, открывшимися в результате технического завоевания Западом больших морей в Новое время. Эти отважные духовные исследователи стремились завоевать для христианства индусский и дальневосточные миры точно так же, как святой апостол Павел и его последователи завоевали в свое время эллинский мир. Однако, будучи наделенными интуицией, которая соответствовала их героической вере, они не могли не понимать, что их предприятие не будет успешным без выполнения одного обременительного условия, и они не уклонились от принятия его последствий. Они понимали, что миссионер должен нести свою миссию на том интеллектуальном, эстетическом и эмоциональном языке, который привлечет к нему его будущих новообращенных. Чем более революционна миссия по своей сущности, тем более важно облечь ее в знакомые и близкие по духу формы. Однако для этого требовалось бы, чтобы миссия была освобождена от неуместного облачения, в котором сами миссионеры унаследовали ее от своей культурной традиции. Это, в свою очередь, потребовало бы от миссионеров, чтобы они взяли на себя ответственность в установлении того, что существенно, а не что случайно в традиционных религиозных представлениях.

Затруднение подобной политики состояло в том, что миссионер, убирая камень преткновения с пути нехристианских обществ, которые он собирался обращать в свою веру, клал другой камень под ноги своих единоверцев. И на этой скале первые иезуитские миссии Нового времени в Индии и Китае потерпели кораблекрушение. Они стали жертвами зависти со стороны конкурирующих миссионеров и консерватизма Ватикана. Однако это не было еще концом истории.

Если местные пеленки, в которые было завернуто христианство, когда оно пришло в мир в Палестине, не были бы умело сняты Павлом из Тарса, то христианские художники римских катакомб и христианские философы богословской школы в Александрии никогда бы не имели возможности представлять сущность христианства на языке греческого изобразительного искусства и мысли и тем самым проложить путь к обращению эллинского мира. И если в XX в. христианской эры христианство Оригена и Августина не сможет избавиться от внешних атрибутов, приобретенных на тех сирийских, эллинских и западных почтовых станциях, на которых оно некогда останавливалось в своем историческом путешествии, оно не будет способно воспользоваться возможностью всемирного распространения, открытой для каждой живой высшей религии во время написания этой книги. Высшая религия, которая позволяет себе стать «окрашенной в пряже», нося на себе отпечаток временного культурного окружения, обрекает себя на то, чтобы быть неподвижной и привязанной к земле.

Однако если христианство все-таки выберет иной путь, то оно сможет повторить в современной Oikoumene (ойкумене) то, чего оно некогда достигло в Римской империи. В процессе духовного обмена, который обеспечили римские средства коммуникации, христианство извлекло из других высших религий и философских систем, с которыми столкнулось, и унаследовало самое лучшее, что было в них. В мире, который в материальном плане связан воедино при помощи множества изобретений современной западной техники, индуизм и махаяна могли бы внести в христианское понимание и практику не менее плодотворный вклад, чем некогда внесли культ Исиды и неоплатонизм. И если и в западном мире суждено возникнуть и пасть империи Цезаря, как его империя всегда терпит крах и приходит в упадок по прошествии нескольких столетий, то историк, вглядываясь в будущее из 1952 г., может вообразить, что тогда христианство останется в качестве единственного наследника всех философских систем от Эхнатона до Гегеля и всех высших религий вплоть до всегда скрытого культа Матери и ее Сына, которые начали свое путешествие по Царскому Пути под именами Иштар и Таммуза.

Гарнизоны и колонии

Насаждение верных сторонников имперского режима, которыми могут быть солдаты на действительной службе, ополченцы, уволенные в запас ветераны или штатские, является неотъемлемой частью любой имперской системы коммуникаций. Наличие, отвага и бдительность этих человеческих сторожевых псов обеспечивают необходимую безопасность, без которой дороги, мосты и прочее были бы непригодны для имперских властей. Пограничные столбы являются частью той же самой системы, ибо линии границы также всегда являются вспомогательными путями. Однако кроме насаждения гарнизонов в целях поддержания порядка и защиты, универсальное государство может создавать колонии в более конструктивных целях восстановления того ущерба, который наносит опустошительная борьба за власть в предшествующий период «смутного времени».

Именно это имел в виду Цезарь, когда насаждал независимые колонии римских граждан на месте разоренных Капуи, Карфагена и Коринфа. В ходе предшествующей борьбы за выживание между местными государствами эллинского мира римское правительство того времени сознательно наказало Капую за ее вероломное присоединение к Ганнибалу, а Карфаген — за его преступление, заключавшееся в почти полной победе над самим Римом, тогда как Коринф за то же самое отношение был выделен вполне произвольно среди членов Ахейского союза. При республиканском режиме до Цезаря консервативная партия упорно сопротивлялась восстановлению трех этих известных городов не столько из страха, сколько из чистой мстительности. Затянувшиеся споры об обращении с ними стали со временем символом более широкого вопроса. Заключался ли raison d'etre (смысл) римского правления в эгоистичном интересе установившего его отдельного государства или же Империя существовала для общего блага всего эллинского мира, политическим воплощением которого она стала? Победа Цезаря над сенатом была победой более либеральной, гуманной и творческой точки зрения.

Разительное отличие в нравственном характере между режимом, введенным Цезарем, и режимом, им замененным, было специфической чертой не только эллинской истории. Подобная же перемена отношения к употреблению власти и злоупотреблению ей сопровождала переход от «смутного времени» к универсальному государству и в истории других цивилизаций. Однако хотя и можно ясно различить этот исторический «закон», вместе с тем из него существует множество исключений. С одной стороны, мы находим, что «смутное время» порождает не только оторванный от почвы и озлобленный пролетариат, но также и основывает колонии в широком масштабе, примером чему является множество греческих городов-государств, основанных по всей территории бывших владений империи Ахеменидов Александром Великим. И наоборот, перемена, которая произошла в душе части правящего меньшинства и которая должна быть психологическим двойником учреждения универсального государства, редко бывает настолько твердо закрепленной, чтобы правящее меньшинство время от времени не впадало в жестокую практику предшествующего «смутного времени». Нововавилонское царство, которое в целом символизировало нравственный бунт внутренних районов страны вавилонского мира против жестокости представителей его ассирийской границы, впало в крайность, искоренив Иудею, точно так же, как Ассирия искоренила Израиль. В этом отношении Вавилону было бы странно претендовать на нравственное превосходство над Ниневией по причине того, что иудейским пленникам Вавилона позволили оставаться в живых до тех пор, пока ахеменидский наследник Вавилона не отправил их снова на родину, тогда как жертвы Ниневии, «десять потерянных колен», были уничтожены, исчезнув навсегда и оставшись лишь в воображении «британских израильтян».

Тем не менее, несмотря на все исключения, в целом остается верным, что относительно творческая и гуманная политика колонизации составляет один из признаков универсального государства.

Мы провели различие между гарнизонами, созданными в военно-политических целях, и колониями, основанными в социально-культурных целях. Однако, в общем, это различие только в цели, а не в следствиях. Устройство основателями империй постоянных военных гарнизонов вдоль границ и во внутренних районах универсального государства вряд ли не повлечет за собой основание гражданских поселений. Хотя римским легионерам в период их военной службы и не позволялось заключать законные браки, тем не менее на практике им разрешали вступать в постоянные брачные отношения с любовницами и заводить семьи. После выхода в отставку они могли превратить свою любовную связь в законный брак, а дети их могли быть признаны законнорожденными. Арабским воинам-мухаджирам фактически позволялось привозить своих жен и детей в военные лагеря, где они жили. Так римские и арабские гарнизоны становились ядрами гражданских поселений. То же самое можно сказать об имперских гарнизонных постах во всех империях во все времена.

Однако кроме тех, что возникали в качестве неумышленных побочных продуктов военных учреждений, основывались также и гражданские колонии как цели в себе. Например, северо-восточные районы Анатолии, которые Ахемениды подарили в качестве уделов своим персидским вассалам, были заселены османами и албанцами, перешедшими в ислам. В торговых центрах, расположенных в самом сердце своих владений, османы поселили гражданские общины изгнанных из Испании и Португалии евреев-сефардов. Можно было бы привести длинный список колоний, основанных римскими императорами в качестве центров цивилизации (латинизации или эллинизации, в зависимости от обстоятельств) в более отдаленных районах своей Империи. Одним из многих примеров является Адрианополь, название которого до сих пор напоминает о попытке великого императора II в. «деварваризировать» традиционно остававшихся варварами фракийцев. Ту же политику проводили испанские строители империй в Центральной и Южной Америке. Эти испанские колониальные города-государства служили ячейками административной и юридической организации навязанного извне режима и, подобно своим эллинским прототипам, в экономическом плане были паразитами.

«В англо-американских колониях города создавались для того, чтобы удовлетворять потребности жителей страны. В испанских колониях население страны создавалось для того, чтобы удовлетворять потребности городов. Первичная цель английского колониста заключалась в том, чтобы жить на земле и получать средства к существованию из ее обработки. Первичной целью испанца было жить в городе и получать средства к существованию от индейцев и негров, работавших на плантациях и в рудниках… Благодаря наличию туземного труда, который можно было эксплуатировать на полях и в рудниках, сельское население оставалось почти всецело индейским»^{88}.

Типом внутренней колонизации, который, вероятно, становится наиболее заметным в последней фазе истории универсального государства, является поселение варварских земледельцев на землях, которые опустели или в результате набегов, совершаемых самими варварами, или в результате некоей социальной болезни, свойственной распадающейся империи. Классический пример в картине Римской империи после Диоклетиана представлен в «Notitia Dignitatum»[352], где содержатся записи о множестве германских и сарматских самоуправляемых поселений на римской земле в Галлии, Италии и в Дунайских провинциях. Специальный термин «лаеты»[353], под которым эти варварские поселенцы известны, происходит от западногерманского слова, означающего постоянно живущих полузависимых иностранцев. Мы можем сделать вывод, что они были потомками побежденных варварских противников, которые получили вознаграждение или наказание за свои агрессивные действия в прошлом, будучи вынуждены или убеждены стать мирными земледельцами «земли обетованной», которую они прежде опустошали, участвуя в набегах. Они были осмотрительно поселены во внутренних районах страны, а не вблизи границы.

Обзор гарнизонов и колоний, основанных правителями универсальных государств, и анализ произвольного перемещения населения, которое влечет за собой данный процесс, подтверждают, что эти институты, каковы бы ни были их заслуги в других обстоятельствах, должны были усиливать процесс всесмешения и пролетаризации, характерный, как мы уже видели, и для «смутного времени», и для универсальных государств. Постоянные военные гарнизоны, созданные на границах, становятся «тиглями», в которых правящее меньшинство смешивается как с внешним, так и с внутренним пролетариатом. Охранники границ и противостоящие им варварские военные отряды имеют тенденцию со временем ассимилироваться друг с другом — сначала в военной технике, а затем также и в культуре. Однако задолго до того, как правящее меньшинство варваризировалось в результате контактов на границе с внешним пролетариатом, оно вульгаризировалось, побратавшись с пролетариатом внутренним. Строители империй редко сохраняют достаточное количество личного состава или же достаточную склонность к военной деятельности, чтобы удерживать и защищать свою империю без посторонней помощи. На более поздней стадии они продолжают пополнять свои ряды также и из варваров, живущих по ту сторону границы.

Кому же на пользу происходит, главным образом, этот процесс всесмешения и пролетаризации? Очевидно, что наиболее выгоден он внешнему пролетариату, поскольку обучение, которое варвары приобретают благодаря аванпостам цивилизации (сначала в качестве противников, а позднее — в качестве наемников), делает их способными, когда империя разрушается, преодолеть упавшую преграду и создать государства-наследники для самих себя. Однако мы уже останавливались на мимолетном характере этих достижений «героического века». Наибольшую выгоду из организованного перераспределения и смешения населения в Римской и Арабской империях получило в одном случае христианство, а в другом — ислам.

Военные поселения и пограничные гарнизоны халифата Омейядов, несомненно, служили бесценными points d'appui (опорными пунктами) в том чрезвычайно интенсивном развертывании скрытых духовных сил, которые преобразили сам ислам и таким образом изменили его миссию в ходе шести столетий. В VII в. христианской эры ислам появился в Аравии как особое сектантское вероучение одного из варварских военных отрядов, которые создавали для себя государства-наследники в провинциях Римской империи. К XIII в. он стал вселенской церковью, обеспечив убежище для овец, оставшихся без своих привычных пастырей во время падения халифата Аббасидов в процессе распада сирийской цивилизации.

В чем был секрет способности ислама пережить смерть своего основателя, гибель первобытных арабских строителей империи, упадок иранцев, которые вытеснили арабов, ниспровержение халифата Аббасидов и падение варварских государств-наследников, ненадолго обосновавшихся на развалинах халифата? Объяснение можно найти в духовном опыте обращенных в ислам среди неарабских подданных халифата в эпоху Омейядов. Ислам, который они приняли первоначально в основном по причинам социального эгоизма, пустил корни в их сердцах и был принят ими серьезнее, чем самим арабами. Религия, которой удалось завоевать такую преданность ввиду присущих ей достоинств, не была обречена стоять на месте или приходить в упадок с теми политическими режимами, которые последовательно стремились использовать ее в нерелигиозных целях. Эта духовная победа покажется еще замечательнее, если учесть, что для других высших религий подобное использование в политических целях оказалось фатальным и что ислам тем самым находился в опасности не только со стороны последователей своего основателя, но и со стороны самого Мухаммеда, когда он переселился из Мекки в Медину и стал блестяще преуспевающим государственным деятелем вместо того, чтобы оставаться явно неудавшимся пророком. В этом tour de force (усилии) выживания опасность, которой в силу трагической иронии истории подверг ислам его собственный основатель, свидетельствует о духовной ценности того религиозного послания, которое Пророк принес человечеству.

Таким образом, в истории халифата осторожная и продуманная политика строителей империи по насаждению гарнизонов и колоний и по регулированию перемещения и смешения жителей вызвала неумышленный и неожиданный результат, ускорив карьеру высшей религии. Соответствующие результаты та же самая причина произвела и в истории Римской империи.

В первые три века Римской империи наиболее выдающимися и активными проводниками религиозных влияний были военные гарнизоны, расположенные вдоль границ. Религиями, которые наиболее быстро распространялись по этим каналам, были эллинизированный хеттский культ «Юпитера» Долихна[354] и эллинизированный сирийский культ божества иранского происхождения Митры. Мы можем проследить перемещение двух этих религий из римских гарнизонов, расположенных на Евфрате, в гарнизоны на Дунае, затем в гарнизоны на германской границе, на Рейне и, наконец, в гарнизоны, расположенные вдоль Британского вала. Это зрелище напоминает о другом путешествии того же времени, которое махаяна на последней стадии своего долгого пути от Индостана вокруг западного склона Тибетского нагорья проделала от бассейна Тарима до берегов Тихого океана по цепи гарнизонов, охраняющих границы древнекитайского универсального государства от кочевников Евразийской степи. В следующей главе истории махаяне удалось проникнуть с северо-западных окраин древнекитайского мира во внутренние его районы, стать впоследствии вселенской церковью древнекитайского внутреннего пролетариата и, наконец, одной из четырех основных высших религий современного вестернизированного мира. Судьбы митраизма и культа Юпитера Долихена были скромнее. Связанные с самого начала с судьбами римской имперской армии, две эти военные религии так никогда и не оправились от удара, нанесенного им временным упадком армии в середине III в. христианской эры. И если они имели какое-то непреходящее историческое значение, то лишь в качестве предшественниц христианства и притоков неуклонно растущего потока религиозной традиции, питаемого слиянием многих вод на дне, которое христианство проложило для себя, как только вылилось из берегов Римской империи в другой канал.

Если Юпитер Долихен и Митра использовали пограничные гарнизоны в качестве средства для достижения своих целей в своем марше от Евфрата до Тайна, то святой апостол Павел извлек соответствующую пользу из колоний, основанных Цезарем и Августом во внутренних районах Империи. Во время своего первого миссионерского путешествия он посеял семена христианства в римских колониях Антиохии Писидийской и Листре, во время второго — в римских колониях Троаде, Филиппах и Коринфе. Конечно же, он далеко не хотел ограничиваться этими колониями. Например, он на два года обосновался в древнем эллинском городе Эфесе. Тем не менее, Коринф, где он пробыл восемнадцать месяцев, сыграл важную роль в жизни Церкви в послеапостольский период. Мы можем предположить, что известность местной христианской общины частично была обязана космополитическому характеру того поселения римских вольноотпущенников, которое было основано там Цезарем.

Однако наиболее выдающимся примером римской колонии, обращенной в христианство, является не Коринф, а Лион. Распространение христианства из колонии в колонию не прекращалось до тех пор, пока не достигло метрополии, не прекратилось оно и со смертью святого апостола Павла. Основанный в 43 г. до н. э. на старательно выбранном месте у слияния рек Роны и Соны, Лугдунум был римской колонией не только по названию, но и фактически. Это поселение римских граждан истинно италийского происхождения в преддверии обширных пространств галльской территории, присоединенной к Империи в результате завоеваний Цезаря, было задумано, чтобы распространять римскую культуру на эту Галлию Комату[355], как более древняя римская колония Нарбон уже распространила ее на Галлию Тогату[356]. Лугдунум был местонахождением единственного римского гарнизона между самим Римом и Рейном. Кроме того, он был не только административным центром одной из трех провинций, на которую делилась Галлия Комата. Он был также официальным местом собрания «совета трех Галлий», на который представители более шестидесяти кантонов периодически собирались вокруг Алтаря Августа, воздвигнутого здесь Друзом[357] в 12 г. до н. э. Фактически, Лугдунум специально был основан для того, чтобы служить важным имперским целям. Однако к 177 г. эта римская колония стала местом прибежища христианской общины, достаточно энергичной, чтобы вызвать в отношении себя настоящую бойню. И здесь, как и в других местах, кровь мучеников стала семенем Церкви. Именно епископ Лугдунума Ириней, греческий писатель, вероятно, сирийского происхождения, на протяжении предшествующей четверти столетия разработал наиболее раннее систематическое изложение православного христианского богословия.

Христианство в Римской империи, ислам в халифате и махаяна в древнекитайском универсальном государстве воспользовались гарнизонами и колониями, основанными светскими строителями империй в своих собственных целях. Однако эти непредвиденные религиозные последствия организованного перераспределения жителей не были столь замечательны, как обращение Навуходоносора к варварским ассирийским методам. Ибо пленив Иудею, нововавилонский военачальник не просто стимулировал развитие существующей высшей религии, но фактически вызвал к жизни новую религию.

Провинции

Подобно гарнизонам и колониям, равномерно распределявшимся строителями универсальных государств по своим владениям, провинции, на которые эти владения разделяются, имеют две отчетливые функции: сохранение самого универсального государства и сохранение того общества, для социальной системы которого универсальное государство создает политическую структуру. Можно было бы привести историю Римской империи и историю Британской империи в Индии для доказательства того, что двумя главными альтернативными функциями политической организации универсального государства являются утверждение верховенства имперской державы и заполнение политического вакуума, возникшего в социальной системе распадающегося общества в ходе уничтожения или распада его бывших местных государств.

Степень, в какой основатели универсального государства были склонны прибегать к методам аннексии и прямой администрации в качестве защитных мер от опасности восстановления побежденных соперников, несомненно, зависит от степени преданности упраздненным местным государствам и сожаления о них, которое продолжает оставаться в душах их бывших хозяев и подданных. А это, в свою очередь, зависит от темпов завоевания и предшествующей истории общества, во владениях которого обосновывается универсальное государство. Победоносные строители империй имеют больше причин опасаться насильственного уничтожения их работы, когда они устанавливают свое правление одним махом и когда они насаждают его обществу местных государств, долгое время привыкших пользоваться и злоупотреблять статусом независимого суверенитета.

В древнекитайском мире, например, эффективное политическое единство впервые было навязано имперским государством Цинь в течение периода, не превышавшего и десяти лет (230-221 гг. до н. э.). За этот краткий промежуток времени циньский правитель Чжэн победил шесть других, тогда еще сохранявшихся царств и, таким образом, стал основателем древнекитайского универсального государства под титулом Цинь Шихуанди[358]. Однако он не смог с такой же стремительностью уничтожить политическое самосознание бывших правящих элементов. Проблема, с которой он столкнулся впоследствии, была в драматической форме представлена историком Сыма Цянем[359] в форме турнира заранее приготовленных речей в императорском совете. До какого бы результата ни были доведены эти процессы, несомненно то, что радикальная политика преобладала, и что в 221 г. до н. э. Цинь Шихуанди принял решение в пользу перераспределения всей территории своего только что установленного универсального государства между тридцатью шестью военными округами[360].

Предпринимая этот решительный шаг, император применял по отношению к шести завоеванным им местным государствам милитаристскую и нефеодальную систему, которая уже в течение столетия преобладала в его собственном государстве Цинь. Однако от завоеванных государств вряд ли можно было бы ожидать, что это им понравится, ибо Цинь Шихуанди являлся представителем слишком знакомой фигуры в истории установления универсальных государств — завоевателя из пограничных районов. Правящий класс завоеванных им государств относился к нему точно так же, как граждане греческих городов-государств IV столетия относились к царям Македонии — чуть лучше, чем к «варварам». Народы культурного центра древнекитайского мира вполне естественно были предрасположены к идолизации той культуры, основными представителями которой сами они являлись. Совсем недавно их поощряли в этой их слабости философы конфуцианской школы. Основатель данной школы диагностировал социальную болезнь, от которой страдало древнекитайское общество, будучи вынуждено пренебрегать традиционными ритуалами и практиками, и прописал великолепное средство — возвратиться к предполагаемому социальному и нравственному строю эпохи раннего древнекитайского феодализма. Эта канонизация наполовину воображаемого прошлого не произвела сильного впечатления на правителей и народ Цинь, и стремительное насаждение институтов этого некультурного пограничного государства вызвало сильное негодование, на которое Цинь Шихуанди мог предложить единственный ответ лишь в виде дальнейших репрессивных мер.

Подобная политика повлекла за собой взрыв, и за смертью императора в 210 г. до н. э. последовало всеобщее восстание, окончившееся взятием столицы Циньской империи одним из вождей повстанцев Лю Баном[361]. Однако эта победа насильственной реакции против революционной деятельности основателя древнекитайского универсального государства не привела к восстановлению ancien regime[362]. Лю Бан не был членом лишенной собственности феодальной знати. Он был крестьянином, и ему удалось установить прочное правление, поскольку он не пытался восстановить ни анахроничный феодальный строй, ни созданную Цинь Шихуанди его революционную замену. Политика Лю Бана заключалась в том, чтобы постепенно пробираться ощупью к цезаревской цели своего предшественника через августовскую видимость компромисса.

В короткий промежуток времени между падением циньской державы в 207 г. до н. э. и всеобщим признанием Лю Бана в качестве единственного хозяина древнекитайского мира в 202 г. до н. э. эксперимент по восстановлению ancien regime был предпринят другим вождем повстанцев Сян Юем[363] и оказался непригодным. Когда после этой неудачи Лю Бан стал единственным хозяином древнекитайского мира, его первым действием было дарование феодальных уделов своим наиболее достойным помощникам. Он даже не стал трогать тех владельцев, получивших свои уделы при режиме Сян Юя, которые сумели прийти к соглашению с ним. Однако один за другим наделенные уделами генералы понижались в звании и предавались смерти, тогда как другие владельцы часто перемещались из одного удела в другой и с легкостью смещались. Тем самым у них отнималась возможность установить со своими временными подданными какие-либо тесные отношения, которые могли бы представлять опасность. Между тем, Лю Бан принял действенные меры для поддержания и усиления превосходства имперской державы. В конце концов, идеал Цинь Шихуанди, идеал универсального государства, контролируемого из центра посредством иерархии искусственно созданных единиц местной администрации, был воплощен в реальности еще раз, не прошло и столетия со смерти Цинь Шихуанди. На этот раз достижение было окончательным, поскольку фабианская[364] государственная политика Лю Бана и его наследников дала имперскому правительству время для создания того человеческого орудия, за недостатком которого грандиозный замысел первого циньского императора потерпел неудачу.

Централизованное управление не может осуществляться без профессиональной гражданской службы. Династии Хань, основателем которой явился Лю Бан, удалось создать эффективную и приемлемую гражданскую службу благодаря тому, что она вступила в альянс с конфуцианской школой философии и разорвала прежний альянс конфуцианских философов со старой военной родовой аристократией, открыв доступ на государственную службу новому и более широкому слою аристократии, основанной на культурных заслугах, которые определялись искушенностью в конфуцианских знаниях. Переход был столь постепенным и осуществлялся столь искусно, что новая аристократия унаследовала историческое название старой — чун цзе — без какого-либо открытого признания в том, что произошла важная социально-политическая революция.

Если оценивать основателя династии Хань с точки зрения долговечности его достижения, то его можно считать одним из тех величайших государственных мужей, чья деятельность положила начало универсальному государству. Западный мир, знакомый с подобным же, но гораздо менее замечательным достижением римского императора Августа, за исключением специалистов по древнекитайской истории, едва ли вообще знает об историческом существовании Лю Бана. Историки всемирного общества будущего, которое будет иметь исторические корни во всех цивилизациях прошлого, по-видимому, проявят лучшее понимание этого соотношения.

Рассмотрев значение провинциальной организации в древнекитайском универсальном государстве, мы не будем за неимением места рассматривать и другие примеры. Мы сразу перейдем к рассмотрению тех услуг, которые невольно оказывают подобные провинциальные организации тем, для кого они первоначально не предназначались. Здесь мы снова ограничимся единственным примером, вспомнив о том, как христианская Церковь использовала в своих нуждах провинциальную организацию Римской империи.

Создавая церковную организацию, Церковь воспользовалась городами-государствами, которые были ячейками эллинской социальной системы и римской политической системы. А поскольку традиции эллинской цивилизации постепенно отмирали, то город (city) стал означать административный центр (town), являющийся местопребыванием христианского епископа[365], вместо того чтобы означать административный центр, который обладает институтами гражданского самоуправления и привилегиями, связанными со статусом муниципия в составе Римского государства. Местного епископа, чей престол находился в центре римской диоклетиановскои провинции, другие епископы той же провинции начинали признавать в качестве старшего. Такие митрополиты или архиепископы, в свою очередь, признавали в качестве своего примаса епископа, чей престол располагался в административном центре одной из тех групп провинций, которые в диоклетиановскои системе назывались диоцезами. Это слово Церковь заимствовала, но применила его по отношению к юрисдикции одного епископа. Епископы, митрополиты и примасы подчинялись местным патриархам, которым в диоклетиановскои иерархии соответствовали префекты преторий. Диоклетиановская префектура Востока со временем была разделена между четырьмя патриархатами — Александрии, Иерусалима, Антиохии и Константинополя, тогда как три другие префектуры были объединены в один обширный, но гораздо менее густонаселенный патриархат Рима.

Эта территориальная организация христианской Церкви не была создана ни одним из императоров. Она была создана самой Церковью в то время, когда Церковь была официально непризнанным и время от времени преследуемым институтом. Благодаря этой первоначальной независимости от светского режима, провинциальную организацию которого она усвоила в своих собственных целях, данная структура смогла пережить надлом своего светского двойника. В Галлии, где неустойчивый имперский режим стремился возродиться на непривычной основе за счет местной поддержки, устраивая периодические региональные съезды нотаблей, Церковь, после того как Империя исчезла, воспользовалась этим светским прецедентом, собирая поместные съезды епископов.

Например, на церковной карте средневековой Франции, в мозаике епископств историк мог бы различить границы городов-государств Галлии Тогаты и округов Галлии Коматы, тогда как архиепископства сохранили очертания диоклетиановского разделения на четыре августовские провинции — Галлию Нарбонскую, Аквитанию, Галлию Лугдунскую и Бельгику. Даже все пять патриархатов — четыре в руках восточных православных христиан, а один в руках западных католиков — еще продолжали существовать ко времени, когда писались эти строки. И хотя область их действия, размещение и национальный состав их церковных подданных претерпели огромные изменения в течение пятнадцати веков со времени Четвертого Вселенского собора, проходившего в Халкидоне (451 г.)[366], их обидные потери были вознаграждены теми выгодами, которые они никогда бы не смогли предсказать в то время, когда патриархаты только складывались.

Столицы

Центральные правительства универсальных государств имеют определенную тенденцию с течением времени менять свое место пребывания. Строители империй обычно начинают управлять своими владениями из наиболее подходящего для них местопребывания правительства: либо из утвердившейся столицы своей родины (например, из Рима), либо из некоего нового места, расположенного на окраине завоеванных территорий и легко доступного для страны строителя империи (например, из Калькутты). Однако с течением времени опыт имперской администрации или давление событий приводит самих строителей империи или их преемников, унаследовавших империю после временного упадка, к выбору некоего нового места. При этом их привлекают выгодные преимущества данного места уже не только с точки зрения основавшей империю державы, но с точки зрения империи в целом. Это новое экуменическое мировоззрение, конечно же, в различных обстоятельствах будет предлагать [для расположения столицы] различные места. Если главным соображением является административное удобство, то, вероятно, будет выбрано место, расположенное в центре, с хорошей системой коммуникаций. Если главным соображением является защита от агрессора, то, вероятно, будет выбрано место, наиболее удобное для развертывания сил на находящейся под угрозой границе.

Мы видели, что основатели универсальных государств не всегда имеют местное происхождение. Иногда они являются представителями цивилизации, чужеземной по отношению к тому обществу, в политических целях которого они прилагают усилия. Иногда они — варвары, ставшие в нравственном смысле отчужденными от цивилизации, к которой тяготеют, — другими словами, представители внешнего пролетариата. Иногда, а на самом деле достаточно часто, это жители пограничных областей, отстаивающие свое право быть членами цивилизации, защищая ее границы от внешних варваров, прежде чем обратить свое оружие против внутренних районов собственного общества и наделить его универсальным государством. Наконец (и подобные случаи, по-видимому, редки), основателями универсальных государств могут быть не чужеземцы, не варвары, не жители пограничных областей, но жители метрополии из внутренних районов данного общества.

В универсальных государствах, основанных чужеземцами, варварами или жителями пограничных областей, существует тенденция перемещать столицу с границы в центр, хотя в последнем из названных случаев она может удерживаться и на границе благодаря тому факту, что жителям пограничных областей все еще приходится выполнять свою первоначальную функцию. В универсальных государствах, основанных жителями метрополии, столица, естественно, будет основана в центре, хотя она может быть перенесена и на границу, если угроза агрессии с какой-либо стороны становится наиболее неотложной заботой правительства. Теперь мы должны проиллюстрировать те правила, которые, по-видимому, регулируют расположение и перемещение столиц.

Британская империя в Индии является выдающимся примером построения империи чужеземцами. Достигнув Индии по морю и начав торговлю с ее жителями задолго до того, как они стали мечтать об управлении ею, англичане основали свои торговые центры в Бомбее, Мадрасе и Калькутте. Последний из названных центров стал первой политической столицей, поскольку случилось так, что Ост-Индская компания[367] установила свое политическое господство над двумя богатыми провинциями, расположенными вглубь от Калькутты, за целое поколение до того, как она добилась какого-либо сравнимого с этим приобретения в другом месте. Калькутта оставалась столицей Британской Индии в течение более ста лет после того, как Уэлсли[368] (генерал-губернатор в 1798-1805 гг.) замыслил подчинить всю Индию британскому господству и более пятидесяти лет после того, как этот замысел был приведен в исполнение. Однако сила притяжения объединенного в политическом отношении субконтинента в конце концов оказалась достаточно мощной, чтобы перенести место пребывания центрального правительства Британской Индии из Калькутты в Дели, который был естественным местонахождением империи, являясь местом пересечения бассейнов и Инда, и Ганга.

Дели был, конечно же, не только естественным местонахождением империи. Он был также и историческим местонахождением, являясь с 1628 г. столицей Великих Моголов. Моголы, подобно британцам, создали для Индии иностранное универсальное государство, придя в Индию не по морю, но вдоль северо-западной границы. Если бы они предвосхищали пример британцев, то они могли бы основать свою первую столицу в Кабуле. Они так не сделали по причинам, которые объяснило бы детальное рассмотрение их истории. Дели не был их первой столицей, но его предшественница — Агра — занимала такое же центральное местоположение.

Если мы взглянем на Испанскую Америку, то обнаружим, что строители империи в Центральной Америке сразу и навсегда сделали своей столицей Теночтитлан (Мехико) — «Дели», не обращая внимания на возможные претензии порта Веракруса, через который они вошли, — «Калькутты». В Перу они действовали противоположным образом, основав свою столицу на морском побережье в Лиме, оказав ей предпочтение перед Куско, старой столицей инков на внутреннем плато. Объяснение, несомненно, можно найти в том факте, что тихоокеанское побережье Перу было плодородным и влажным, тогда как атлантическое побережье Мексики нет.

Османы, чужеземцы, создавшие универсальное государство для восточно-христианского православного общества, построили целый ряд временных столиц — сначала в Азии, а затем в Европе, пока не обрели бесподобное местонахождение своих византийских предшественников.

Когда монгольский великий хан Хубилай (правил в 1259-1294 гг.) завоевал все континентальные владения дальневосточного общества, он перенес свою столицу из монгольского Каракорума в китайский Пекин. Однако хотя это перемещение было продиктовано разумом Хубилая, его сердце продолжало тосковать по родине, по родовым пастбищам. И наполовину «окитаившийся» монгольский государственный деятель дал волю своим так и не изменившимся кочевническим чувствам, построив для себя дополнительную столицу в Шанду — месте, расположенном на северо-восточной окраине Монгольского плоскогорья, где степь ближе всего подходила к новой столице империи. Однако Пекин оставался центром правительства, а Шанду — местом для отдыха, хотя, несомненно, дела иногда приходилось вести и там.

Пожалуй, мы можем сравнить Шанду с Симлой[370], ибо если Хубилай тосковал по своей степи, то британские вице-короли, несомненно, тосковали по умеренному климату. Мы могли бы даже сравнить Шанду с Балморалом[371], ибо сердце королевы Виктории[372] также явно стремилось в горы, как сердце Хубилая — в степь. Мы могли бы пойти еще дальше и вообразить китайского путешественника XIX в., описывающего обаяние Балморала с таким энтузиазмом, который был бы способен вдохновить китайского поэта XXV в., чтобы он запечатлел воспоминание о королеве Виктории и о ее «величественном дворце наслаждений» в колдовском фрагменте китайской поэзии.

Селевк Никатор[373], основатель одного из государств-наследников обширной и недолговечной империи Александра Великого, представляет собой случай строителя империи, который сомневался по поводу местоположения своей столицы, поскольку колебался относительно направленности своих имперских амбиций. Для начала он страстно стремился завоевать и, фактически, завоевал богатую вавилонскую провинцию бывшей Ахеменидской империи и основал свою столицу, Селевкию, на правом берегу Тигра в точке, где он ближе всего подходит к Евфрату. Место было выбрано превосходно, и Селевкия оставалась великим городом и важным центром эллинской культуры в течение более пятисот лет. Тем не менее ее основатель был увлечен далее на запад успешными победами над своими соперниками — македонскими военачальниками, переместив центр своих интересов в средиземноморский мир и установив свою главную столицу в Антиохии в Сирии, в двадцати милях от устья Оронта[374]. Результатом явилось то, что его преемники расточили свою энергию на войны с египетскими Птолемеями и другими державами Восточного Средиземноморья и потеряли свои вавилонские владения, отдав их парфянам.

Все приведенные выше примеры взяты из истории империй, основанных представителями чуждых цивилизаций. Теперь перейдем к рассмотрению местоположения столиц в империях, основанных варварами.

Родиной персидских варваров, чьи завоевания создали для сирийского общества универсальное государство в форме империи Ахеменидов, была гористая, бесплодная и удаленная от больших дорог местность. Согласно истории, которой Геродот заканчивает свой труд, Кир Великий, создавший империю Ахеменидов, выступил против того, чтобы персидский народ в соответствии со своим нынешним положением хозяина мира оставил свою суровую гористую родину и поселился в одной из более пригодных стран, находящихся в его распоряжении. Это хорошая история, и мы уже приводили ее ранее в данном «Исследовании» в качестве иллюстрации превосходства суровых условий для стимулирования человеческой предприимчивости. Тем не менее исторические факты говорят о том, что более чем за сто лет до того, как Кир Великий победил своего мидийского сюзерена, один из его ахеменидских предшественников перенес местопребывание своего правительства из родной горной местности на первую же завоеванную им равнинную территорию. Это место называлось Аншан и находилось где-то возле Суз, хотя точное его местоположение до сих пор неизвестно. После установления Ахеменидской империи местопребывание правительства ежегодно перемещалось, в зависимости от времени года, в одну из нескольких столиц с различным климатом. Однако Персеполь, Экбатану и даже Сузы (ветхозаветный Шушан) можно рассматривать, в основном, как столицы церемониала и настроения, а в деловых целях географические условия были более удобны для сосредоточения дел империи в Вавилоне, столице ее равнинной предшественницы.

Когда универсальное государство, первоначально созданное для сирийского мира персидскими строителями империи с Иранского нагорья, в конце концов, после приблизительно тысячелетнего эллинского господства было восстановлено варварами из Хиджаза[375], находившегося на окраине Аравийского нагорья, история повторилась на новом витке. Благодаря интуиции несогласных между собой олигархов государства-оазиса в Хиджазе, пригласивших изгнанного пророка конкурирующей общины в Мекке поселиться у них и попытаться стать их вождем, в надежде, что он принесет им согласие, которого они не могли достичь сами, Ятриб[376] через тридцать лет после хиджры стал столицей империи, охватившей не только бывшие римские владения в Сирии и Египте, но и все владения бывшей империи Сасанидов. Право Ятриба на статус столицы правительства заключается в том факте, что это удаленное государство-оазис явилось тем ядром, из которого арабская мировая империя мусульман произросла со стремительностью, невольно вызывающей мысль о божественном вмешательстве, и этот город стали почитать как Мединат-ан-Наби — «город Пророка». Медина оставалась столицей халифата de jure, во всяком случае, вплоть до основания Багдада аббасидским халифом Мансуром[377] в 762 г. Однако более чем за столетие до этой даты омейядские халифы de facto перенесли столицу в Дамаск.

Теперь мы перейдем к случаям универсальных государств, созданных жителями пограничных областей. В долгой истории египетской цивилизации политическое единство даровалось или навязывалось обществу не менее трех раз жителями пограничных областей, обитавших у истоков Нижнего Нила. В каждом из случаев расширение пограничной полосы до пределов универсального государства сопровождалось (хотя в третьем случае не сразу) переносом столицы из места, расположенного в верховьях, Фив (Луксора) или их эквивалента, в место, более легкодоступное для основной части населения, — в Мемфис (Каир) или его эквивалент в первых двух случаях, а в третьем случае в пограничную крепость рядом с беззащитным с военной точки зрения северо-восточным углом дельты Нила.

В эллинской истории судьба Рима напоминает судьбу египетских Фив. Рим добился своего признания, отвоевав у этрусков право охранять эллинский мир от галлов, как Фивы добились своего признания, отвоевав у Эль-Каб право охранять первый порог Нила от варваров Нубии. Подобно Фивам, Рим впоследствии обратил свое оружие на внутренние районы и навязал политическое единство эллинскому обществу, членом которого являлся. В течение многих столетий он удерживал свое положение в качестве столицы Империи, которую создал, хотя вполне вероятно, что если бы Марк Антоний добился своего и исход битвы при Акциуме был иной, то Рим мог бы на памяти того же поколения, которое явилось свидетелем завершения основного ряда завоеваний, утратить свое столичное положение, уступив его Александрии. Тем не менее спустя три столетия ряд обстоятельств, которые мы не можем здесь описать, привели к переносу столицы начавшей теперь стремительно приходить в упадок Империи в гораздо лучшее место — в Константинополь.

Если Константинополь был вторым Римом, то Москва в домарксистские времена часто претендовала на то, чтобы быть третьим. Теперь мы можем рассмотреть соревнование между столицами универсального государства русской православно-христианской цивилизации. Москва, подобно Риму, начинала свою карьеру в качестве столицы пограничного государства, противостоявшего варварам. Как только угроза со стороны монгольских кочевников отступила, Москва оказалась перед лицом новой опасности со стороны своих ближайших соседей в западно-христианском мире — поляков и литовцев — и стала отражать их атаки. В то время, когда ее будущее в качестве столичного города, казалось, было обеспечено, она неожиданно лишилась своего статуса по причине неугомонных амбиций вестернизированного царя в пользу его нового создания — Санкт-Петербурга, основание которого на территории, отвоеванной у Швеции, состоялось в 1703 г. Петр Великий, перенесший местопребывание своего правительства из глубины страны в точку, которая открывала волшебное окно в сказочную страну, каковой, по его мнению, был гораздо более просвещенный в технологическом смысле мир, напоминает Селевка Никатора, переместившегося из отдаленной «азиатской» Селевкии в Антиохию на Оронте. Однако среди прочих различий можно отметить и следующее. Покидая Селевкию ради Антиохии, Селевк, будучи чужеземным строителем империи в Юго-Западной Азии, оставлял свое новое создание без сильного национального чувства, которое бы привязывало его к нему, в пользу места, расположенного в пределах однодневного пути до Средиземного моря, гораздо ближе к центру эллинского мира. Фактически, он возвращался обратно домой. Однако в русском случае все соображения чувства были на стороне оставляемой Москвы, а холодный водный путь на Запад, на котором были открыты окна новой экспериментальной столицы Петра, был жалким эквивалентом эллинского Средиземноморья. Санкт-Петербург удерживал свои позиции в течение двухсот лет. Затем, с началом коммунистической революции, Москва снова вернула свое, а городу св. Петра пришлось утешаться новым именем Ленинграда[378]. Любопытно отметить, что в смысле наименования судьба этого «четвертого Рима» была обратной судьбе первого. Когда Рим перестал быть столицей универсального государства, он стал тем, чем, несмотря на усилия Кавура и Муссолини, является до сих пор — настоящим Санкт-Петербургом, или городом св. Петра.

Таковы были мотивы, которыми руководствовались правители некоторых исторических универсальных государств при размещении своих столиц. Переходя к той непреднамеренной выгоде, которую извлекают из этих столиц скорее другие, чем правители и окружающее их правящее меньшинство, мы можем начать с наиболее грубой формы, а именно с захвата и разграбления. Согласно старой истории, именно этой меркой фельдмаршал Блюхер[379], солдат державы, славившейся лишь своей военной доблестью, измерял пользу Лондона, когда проходил по одной из богатейших его улиц в свою бытность гостем принца-регента[380] после битвы при Ватерлоо. Говорят, он воскликнул: «Какая добыча!» Можно было бы привести длинный список разграбленных столиц, и если бы мы стали оценивать результаты победоносных разграблений, то обнаружили бы сплошь и рядом, что за этими гаргантюанскими пирами[381] следовали приступы несварения желудка. Эллинское общество IV столетия до н. э. и западное общество XVI столетия н. э. не просто обесславили себя тем варварством, в какое впадали их воинствующие поборники. Они были им опустошены. Ибо преступление, которое примитивные варвары совершают сравнительно безнаказанно, не осталось безнаказанным в обществах, поднявшихся до уровня денежной экономики. Разграбление сокровищниц Юго-Западной Азии первыми и сокровищниц Америки — вторыми пустило в обращение лавину золотых слитков, что породило катастрофическую инфляцию. Грехи македонских грабителей Персеполя и испанских грабителей Куско искупались ионийскими ремесленниками на Кикладах и немецкими крестьянами в Швабии.

Перейдем теперь к менее низким темам. Столицы универсальных государств очевидным образом представляли собой удобные станции для излучения всякого рода культурных влияний. Высшие религии оказались пригодными для этих целей. Во время вавилонского пленения высланных Навуходоносором из Иудеи евреев столица фактически служила для находившейся в зародыше высшей религии тем инкубатором, в котором она обрела свое истинное лицо, поменяв местническое мировоззрение на вселенское.

Местопребывание правительства универсального государства является действительно благоприятной почвой для посеянных в нее духовных семян, ибо такой город — это модель всего мира в миниатюре. Его стены охватывают представителей всех классов и многих наций, а также людей, говорящих на многих языках. Его ворота открыты для дорог, ведущих во все направления. Один и тот же проповедник может проповедовать в один и тот же день и в трущобах, и во дворцах. И если его выслушивает император, то он может надеяться на то, что могущественная машина имперской администрации окажется в его распоряжении. Положение Неемии в царском дворце в Сузах дало ему возможность заручиться покровительством Артаксеркса I[382] для постройки Храма в Иерусалиме. Отцы-иезуиты, которым удалось обосноваться при императорском дворе в Агре и императорском дворе в Пекине в XVI и XVII столетиях христианской эры, мечтали о том, что завоюют Индию и Китай для католицизма, прибегнув к стратегии Неемии.

Действительно, с течением времени часто оказывается так, что историческая миссия столиц находится в религиозной сфере. То мощное воздействие, которое древнекитайский имперский город Лоян[383] все еще оказывал на судьбы человечества в то время, когда писались эти строки, было не следствием его бывшей политической роли в качестве столицы дальневосточной династии Чжоу[384], а впоследствии — Поздней Хань. В политическом отношении Лоян был «заодно с Ниневией и Тиром». Однако он все еще оказывал свое мощное влияние благодаря тому, что был рассадником, в котором семена махаяны акклиматизировались к древнекитайскому культурному окружению, и тем самым стали пригодны для рассеивания по всему древнекитайскому миру. Покинутая столица Каракорум также все еще невидимо продолжала жить, поскольку непреднамеренным следствием ослепительной политической карьеры этого эфемерного степного города в XIII столетии христианской эры явилось то, что он столкнул лицом к лицу миссионеров римско-католического Запада с центрально-азиатскими последователями несторианства и тибетскими последователями ламаизма.

Говоря более понятным языком, в 1952 г. было очевидно, что Петр и Павел, а не Ромул и Рем или Август явились создателями «вечного» значения Рима. Константинополь же, второй и христианский Рим, оставив позади себя все свои проявления в качестве столицы универсального государства, был обязан тем влиянием, которое он оказывал на мир, нахождению в нем патриарха, которого главы других восточно-православных Церквей, включая Русскую церковь, признали primus inter pares[385].

Государственные языки и системы письма

Можно считать почти доказанным, что универсальное государство обеспечит себя официальными средствами интеллектуальной коммуникации и что они будут включать в себя не только языки устного общения, но также и определенную систему визуальной записи. Почти во всех случаях система визуальной записи принимает форму записи официального языка. И хотя инкам удавалось поддерживать почти тоталитарный режим без помощи какой-либо системы записи, выходящей за рамки невыразимой семантики кипу[386], этот случай следует рассматривать как исключительный tour de force (дело необычайной трудности).

Были случаи, когда какой-то один язык и какая-то одна система письма заставляли отступить с поля битвы всех своих соперников еще до установления универсального государства. В египетском «Среднем царстве», например, должны были пользоваться классическим египетским языком и иероглифической системой письма. В Японии эпохи сёгуната должны были пользоваться японским языком, а система письма частично была отобрана из китайской[387]. В Российской империи должны были пользоваться русским языком, а система письма была великорусской разновидностью славянской версии греческого алфавита. Однако эта простая ситуация не была чем-то обычным. Гораздо чаще строители империй оказывались в области официального языка и системы письма не перед совершившимся фактом, но перед трудным выбором между множеством соперничающих кандидатов.

В этих обстоятельствах большинство строителей империй пускают в официальное обращение свой родной язык, и если он не имел до сих пор графического изображения, то они заимствуют уже готовое или создают в этих целях новое. Действительно, были случаи, когда строители империй отказывались от своего родного языка в пользу другого, уже использующегося в качестве lingua franca в их владениях, или даже в пользу восстановленного классического языка. Однако наиболее обычным случаем является тот, когда строители империй пускают в обращение свой национальный язык и систему письма, не давая им какого-либо исключительного права.

Эти общие утверждения теперь можно проиллюстрировать обзором фактов.

В древнекитайском мире эту проблему решил характерным для него радикальным образом Цинь Шихуанди. Основатель древнекитайского универсального государства пустил в исключительное обращение ту версию китайских письмен, которая официально использовалась в его собственном родовом государстве Цинь. Тем самым ему удалось приостановить слишком далеко зашедшую к концу предшествующего «смутного времени» тенденцию каждого из «борющихся царств» развивать местную систему письма, понятную лишь отчасти для образованных людей за пределами этих местных государств. Поскольку древнекитайские письмена были «идеограммами», передающими смысл, а не «фонемами», представляющими собой звуки, то результатом действия Цинь Шихуанди явилось наделение древнекитайского общества единообразным визуальным языком. Этот язык продолжал служить (несмотря на то, что разговорные языки разделялись на непонятные друг для друга диалекты) средством экуменического общения для небольшого меньшинства, которое могло научиться читать или писать на нем — точно так же, как в современном западном мире арабские цифры передают один и тот же смысл на бумаге для народов, которые в устном общении называют числа разными названиями. Однако, как показывает эта аналогия, стандартизация Цинь Шихуанди древнекитайских письмен не смогла устранить вавилонского смешения языков, поскольку не было иных сил, способных работать в пользу единообразия не только системы письма, но и языка.

Стандартизация древнекитайских письмен, возможно, была предвосхищена неизвестным основателем минойского универсального государства. Хотя ни одна из систем письма, использовавшихся в минойском мире, не была дешифрована в то время, когда писалось это «Исследование»[388], их последовательность свидетельствовала о революционной реформе в искусстве письма. При переходе от среднеминойского II к среднеминойскому III периоду две отдельные иероглифические системы письма, появившиеся одновременно в начале предыдущего периода, неожиданно и полностью были вытеснены одной новой линейной разновидностью письма (линейное письмо А)[389]. Из истории сирийского общества мы узнаем, что у Цинь Шихуанди был двойник в лице омейядского халифа Абд аль-Малика (правил в 685-705 гг.)[390], который в качестве официального средства ведения государственных записей заменил арабскими языком и письмом греческие в бывших римских провинциях Арабского халифата и пехлевийские — в бывших сасанидских провинциях.

Теперь мы можем перейти к некоторым примерам более часто встречающейся практики использования универсальным государством нескольких официальных языков и систем письма, включая собственные язык и систему письма строителей империи.

В Британской империи в Индии родной английский язык строителей империи в определенных целях заменял персидский — официальный язык, оставленный в наследство моголами. В 1829 г., например, правительство Британской Индии сделало английский средством своей дипломатической переписки, а в 1835 г. — языком высшего образования. Однако когда в 1837 г. был предпринят последний шаг к лишению персидского языка его официального статуса в Британской Индии, местное колониальное правительство не ввело английский во всех других целях, которым прежде служил персидский. В ведении юридических и финансовых дел, которые лично касались индийцев всех национальностей, каст и классов, персидский был заменен не английским, а местными диалектами. Санскритизированный диалект хинди, известный как хиндустани[391], фактически был создан британскими протестантскими миссионерами, чтобы снабдить индусское население Северной Индии дубликатом персизированного диалекта хинди, известного как урду[392], который индийские мусульмане уже создали для себя. Это человеческое и политическое решение воздержаться от злоупотребления политической властью, связанного с исключительным использованием иностранного языка чуждых строителей империи, возможно, частично объясняет тот замечательный факт, что когда 110 лет спустя потомки этих строителей империи передали свое правление в руки потомков их индийских подданных, то в обоих многоязычных государствах-наследниках было воспринято как нечто само собой разумеющееся то, что английский язык остался, по крайней мере, временно, в употреблении для целей, которым он служил при Британской империи.

Противоположным же случаем является безуспешная попытка императора-короля Иосифа II (правил в 1780-1790 гг.)[393], одного из так называемых просвещенных деспотов западного мира в поколении, предшествовавшем Французской революции, насадить немецкий язык среди иноязычных народов дунайской Габсбургской монархии. Хотя экономическая выгодность и культурное удобство говорили в пользу этого политического диктата, языковая политика Иосифа потерпела сокрушительное поражение и вызвала первые волны тех националистических движений, которые через столетие с небольшим разорвут Габсбургскую империю в клочья.

Турецкие хозяева Оттоманской империи никогда не прибегали к политике, которая с успехом была применена в Арабском халифате и безуспешно — в дунайской Габсбургской монархии. Родной турецкий основателей империи был официальным языком имперской администрации, однако во времена расцвета Оттоманской державы в XVI-XVII вв. христианской эры lingua franca придворных рабов был сербо-хорватский, a lingua franca оттоманского флота — итальянский. Кроме того, в области гражданской оттоманское правительство, подобно правительству Британской Индии, следовало такой политике, которая позволяла использовать языки по своему выбору в общественных делах, в значительной степени имевших отношение к частной деятельности индивидов.

Подобную сдержанность проявляли и римляне в насаждении латыни в качестве официального языка в тех провинциях своей Империи, где греческий был или родным, или признанным lingua franca. Они довольствовались тем, что сделали латынь особым языком военных приказов для подразделений имперской армии, где бы они ни набирались и где бы они ни размещались, и основным языком муниципальной администрации для колоний латинского происхождения на греческой или восточной почве. В других целях они продолжали использовать аттический koine там, где он уже был в официальном употреблении, и подчеркнули его официальный статус, предоставив ему равное место с латынью в центральной администрации в самом Риме.

Терпимость римлян к греческому языку была чем-то большим, нежели данью уважения к превосходству греческого над латынью в качестве средства передачи культуры. Она представляла собой замечательную победу искусства государственного управления над высокомерием, поскольку на обширных западных территориях Империи, где греческий не соревновался с латынью, победа латыни была поразительной. Так, далекие от того, чтобы насаждать использование латыни своим подданным и союзникам, жившим вне сферы распространения греческого языка, римляне находились в счастливом положении, поскольку могли усиливать привлекательность латыни, относясь к ее использованию как к привилегии, которую нужно искать. Не одержала латынь свою мирную победу и единственно за счет языков, которые так никогда и не развились до уровня письменных. В Италии ей пришлось бороться с сестринскими италийскими диалектами, такими как оскский и умбрский, и с иллирийскими диалектами, такими как мессапийский и венетский, которые некогда находились на одном культурном уровне с латинским — не говоря уже об этрусском, обремененном культурным наследием своей анатолийской прародины. В Африке ей пришлось бороться с пуническим языком. Из этих соревнований латынь неизменно выходила победительницей.

Еще более поразительная сдержанность была проявлена шумерскими основателями «Царства четырех стран света», когда они поставили на равных со своим собственным шумерским языком выскочку, каким явился аккадский язык. Прежде чем это универсальное государство пришло к концу, аккадский язык одержал победу, а шумерский стал практически мертвым языком.

Ахемениды уделяли в управлении своей империей столь же скромное место своему родному персидскому языку, сколь и своей персидской родине. Отчет Дария Великого о своих деяниях на Бехистунской скале[394], нависающей над великой северо-восточной дорогой империи, был переписан трижды тремя различными способами клинописи, использовавшимися для передачи трех различных языков трех имперских столиц: на эламском — для Суз, на мидийско-персидском — для Экбатан и на аккадском — для Вавилона. Однако победившим языком универсального государства не был ни один из этих трех почитавшихся официально языков. Им стал арамейский с более удобной системой алфавитного письма. Последующие события показали, что для судьбы языка торговля и культура могут оказаться важнее, чем политика, ведь носители арамейского языка в политическом отношении не пользовались авторитетом в империи Ахеменидов. Ахеменидское правительство признало коммерческий fait accompli[395], придав арамейскому языку запоздалый официальный статус, однако самой замечательной победой арамейского языка было то, что его письменности удалось заменить клинопись в качестве средства передачи персидского языка в послеахеменидский период.

В империи Маурьев философу-императору Ашоке (правил в 273-232 гг. до н. э.) удалось примирить требования беспристрастной справедливости и практической выгоды, используя множество местных диалектов, передававшихся при помощи двух различных систем письма — брахми[396] и кхароштхи[397]. Эта вселенскость была вызвана целенаправленным стремлением императора ознакомить подвластные ему народы с путем спасения, открытым для человечества учителем Ашоки — Гаутамой. Подобные же мотивы побудили испанских завоевателей империи инков разрешить использование кечуа[398], являвшегося lingua franca, для распространения католической веры среди своих американских подданных.

Если теперь мы попытаемся сделать вывод, задавшись вопросом, какая сторона извлекала выгоду из использования официальных языков, то мы обнаружим, что это восстановители империй, в которых данные языки были в официальном употреблении, недавно возникшие светские учреждения разного рода, а также проповедники высших религий. Вывод по поводу языков и систем письма достаточно очевиден, чтобы не приводить дальнейших примеров.

Из языков, упомянутых в ходе нашего обзора, ни один не имел столь замечательной дальнейшей истории, как арамейский, менее большинства всех других языков обязанный покровительству правителей универсального государства, в котором началось его продвижение вверх. После уничтожения империи Ахеменидов Александром арамейский язык был бесцеремонно вытеснен аттическим koinê в его официальном статусе, который Ахемениды пожаловали ему в своих западных владениях. Хотя он и лишился таким образом официального покровительства, тем не менее арамейский язык завершил процесс культурного завоевания, который начал еще до того, как получил официальный статус, вытеснив аккадский на востоке и ханаанейский — на западе в качестве живых языков всего семитоязычного населения «Благодатного полумесяца»[399]. Например, именно на этом языке Иисус должен был разговаривать со Своими учениками. Что касается арамейского алфавита, то он совершил еще более обширные завоевания. В 1599 году он был принят в качестве средства передачи маньчжурского языка накануне маньчжурского завоевания Китая. Высшие религии ускоряли его распространение, принимая его на службу. В своем варианте, называемом «квадратным древнееврейским письмом», арамейский алфавит стал средством передачи иудейских Писаний и богослужения. В арабской переделке он стал алфавитом ислама. В своем сирийском варианте он беспристрастно служил взаимно противоположным ересям несторианства и монофизитства. В авестийской переделке одного из его вариантов — пехлеви — он сохранил священные книги зороастрийской церкви. В манихейской переделке он служил ересиарху[400], в ненависти к которому сходились и христиане, и зороастрийцы. В варианте кхароштхи он предоставил императору Ашоке инструмент для передачи учения Будды своим подданным в бывшей ахеменидской провинции — Пенджабе.

Право

Поле социальной деятельности, которое является доменом права, разделяется на три большие области: это административное право, которое устанавливает обязанности граждан по отношению к правительству, затем уголовное право и гражданское право, которые точно так же занимаются действиями, в которых обе стороны выступают в качестве частных лиц. Правительство, конечно же, не может быть равнодушным к административному праву, поскольку первая забота правительства — насаждать свою власть и подавлять все акты неповиновения (от государственной измены до неуплаты налогов), в которых подданный может показать свою непокорность воле правительства. Те же самые соображения заставляют правительство заботиться и об уголовном праве. Ибо хотя преступник, быть может, прямо или намеренно и не нападает на правительство, он фактически мешает правительству в выполнении его задачи по сохранению порядка. С другой стороны, в той мере, в какой правительства заботятся о гражданском праве, они действуют, скорее, в пользу своих подданных, нежели в свою собственную пользу. Неудивительно, что будут существенные различия в той степени, в какой правительства универсальных государств заботятся о праве в этой области.

В области права перед универсальными государствами стоит особая проблема, с которой не сталкиваются местные государства. Их территории включают в себя подданных множества завоеванных местных государств, которые не исчезают бесследно, оставляя — в области права, равно как и в других областях, — наследство, с которым их разрушитель и наследник вынужден считаться. Существует, по крайней мере, один пример, когда строители империй (в данном случае монголы) настолько уступали своим завоеванным подданным, что оказались неспособны навязать им хотя бы частично свое наследственное право. Османы осуществляли жесткий контроль в области административного и уголовного права, однако им пришлось избегать вмешательства в гражданское право своих нетурецких подданных. С другой стороны, в древнекитайском мире Цинь Шихуанди характерным для него образом насадил экуменическое единообразие в области права одним махом, издав указ о том, чтобы законодательство, действующее в его родовом царстве Цинь, применялось бы по всей территории шести соперничающих государств, которые были завоеваны и присоединены к его царству. Его поступок имеет, по крайней мере, две аналогии в современной западной истории. Наполеон вводил вновь созданную кодификацию французского права на всех итальянских, фламандских, немецких и польских территориях своей империи, а британское правительство в Индии вводило общее право Англии (частично в его первоначальной форме, частично — в переделках, воплотившихся в местном законодательстве) на всех индийских территориях, находившихся под непосредственным его управлением.

Римляне медленнее, чем британцы, Наполеон или Цинь Шихуанди, достигли правового единообразия в своей Империи. Жить, подчиняясь римскому праву, было одной из известных привилегий римского гражданства, и процесс постепенного присвоения гражданства подданным Империи завершился опубликованием в 212 г. эдикта Каракаллы[401]. В параллельной истории халифата владычество исламского права постепенно распространялось благодаря обращению немусульманских подданных халифата в религию строителей империи.

В тех универсальных государствах, где постепенная стандартизация права привела к достижению приблизительного однообразия, иногда следовала дальнейшая стадия, на которой унифицированное имперское право кодифицировалось имперскими властями. В истории римского права первым шагом на пути к кодификации было «замораживание» — издание в 131 г. н. э. «Вечного эдикта»[402], который до этого заново провозглашался каждым последующим городским претором в начале своего вступления в должность, а заключительными шагами было обнародование Кодекса Юстиниана в 529 г. и Юстиниановых Институций и Дигестов в 533 г.[403] В шумерском «Царстве четырех стран света» более ранний кодекс, составленный при шумерских правителях, царствовавших в Уре, по-видимому, явился основой позднейшего кодекса, обнародованного аморитским реставратором империи — Хаммурапи Вавилонским, как было выяснено в 1901 г. современным западным археологом Ж. де Морганом[404].

Как правило, потребность в кодификации достигает своей высшей точки в век, предшествующий социальной катастрофе, долгое время спустя после того, как миновал пик достижений в юриспруденции, и когда законодатели этого времени безвозвратно бежали с поля проигранной битвы с неуправляемыми силами разрушения. Сам Юстиниан не раньше восстал против Судьбы и бросил ей в лицо впечатляющие баррикады своего Corpus iuris, чем был заставлен безжалостными гончими фурий бегать, играя в «зайца и собак»[405], вынужденный разбрасывать на ходу предательские листы своих Новелл[406]. Однако с течением времени Судьба склонна благожелательно обходиться с кодификаторами. Ибо мед восхищения, от которого их оскорбленные предшественники, жившие в лучшие времена, несомненно, отказались бы, был бы принесен в жертву их теням потомством, слишком далеким, слишком варварским и слишком сентиментальным, чтобы оно было способно дать правильную оценку их работе.

Однако даже это некритически восхищающееся потомство обнаруживает, что освященные кодексы не могут быть использованы до тех пор, пока они не преобразованы. Когда мы говорим «преобразованы», то имеем в виду нечто очень похожее на изменение, которое претерпел шекспировский Моток, когда Питер Клин воскликнул: «Господь с тобой, Моток! Господь с тобой! Тебя преобразили!» — после того как он увидел, что у его друга ослиная голова[407]. За Юстиниановым царствованием немедленно последовала лавина ломбардских, славянских и арабских нашествий. Точно так же в последней фазе существования империи Шумера и Аккада напряженная работа Хаммурапи по политическому и социальному освоению долины Сеннаар столь же незамедлительно была размыта касситским вторжением с возвышенностей. Когда Лев Восстановитель[408] и его преемники после фактического междуцарствия, длившегося 150 лет, принялись за восстановление Византийской империи, они нашли более подходящие материалы в Моисеевом Законе, нежели в Юстиниановом Corpus iuris. В Италии же надежды на будущее были связаны не с Corpus iuris, а с Уставом св. Бенедикта.

Так умер и был погребен Кодекс Юстиниана. Однако он вновь вернулся к жизни, примерно четыре столетия спустя, в юридическом ренессансе XI в. в Болонском университете. Из этого центра и с этого времени он распространял свое влияние во все концы расширяющегося западного мира, выходившего далеко за пределы мира, известного Юстиниану. Благодаря способности Болоньи к интеллектуальному «холодильному хранению» в «темные века», версия римского права была «доставлена» в современную Голландию, Шотландию и Южную Африку. В православно-христианском мире Corpus iuris пережил менее суровое испытание, пребывая в бездействии в течение трех столетий в Константинополе и вновь появившись в X в. христианской эры в качестве Кодекса, которым Македонская династия[409] заменила Моисеево законодательство своих сирийских предшественников VIII в.

Мы не будем останавливаться на описании проникновения римского права в обычаи тевтонских варварских государств, у которого впереди не было будущего. Гораздо более важным и поразительным является его тайное, не признаваемое открыто, однако безошибочное проникновение в исламское право арабских завоевателей бывших римских провинций. Два элемента, сочетавшиеся здесь, были даже еще несовместимее. Результатом их смешения явилось создание не просто местного нрава варварского государства, но экуменического права, которое должно было служить нуждам восстановленного сирийского универсального государства. Пережив надлом этой политической структуры, оно должно было определять и формировать жизнь исламского общества, которое после падения халифата продолжало расширяться до тех пор, пока ко времени написания его владения не распространились от Индонезии до Литвы и от Южной Африки до Китая.

В отличие от своих тевтонских двойников, первобытные арабы-мусульмане подверглись резкому изменению своего традиционного архаического образа жизни еще до того, как испытали дополнительное потрясение, вызванное неожиданной переменой социального окружения, когда они были внезапно перенесены из пустынь и оазисов Аравии в поля и города Римской и Сасанидской империй. Длительное воздействие сирийского и эллинского культурных влияний на Аравию породило совокупный социальный результат, драматически проявившийся в личной карьере пророка Мухаммеда. Его достижения были настолько поразительны, а личность настолько сильной, что его пророчества и деяния, записанные в Коране и в преданиях, были восприняты последователями Мухаммеда в качестве источника права для регуляции не только жизни самой мусульманской общины, но также и для регуляции отношений между мусульманами-завоевателями и их в первое время гораздо более многочисленными немусульманскими подданными. Скорость и размах мусульманских завоеваний соединились с общей иррациональной основой свежеиспеченного права мусульманских завоевателей, чтобы создать еще более труднопреодолимую проблему. Задача извлечения из Корана и преданий экуменического права для лишенного первоначальной простоты общества была столь же нелепой, сколь и требование добыть воду среди пустыни, которое дети Израиля предъявляли Моисею.

Для юриста, ищущего правовой пищи, Коран был действительно каменистой почвой. Те главы, которые относятся к неполитическому мекканскому периоду миссии Мухаммеда, предшествовавшему хиджре, давали гораздо меньше материала для юриста-практика, чем он мог бы найти в Новом Завете. Они содержали немногим больше, чем решающее в религиозном смысле и настойчиво повторявшееся заявление о единстве Бога и обличения политеизма и идолопоклонства. Главы, созданные впоследствии в Медине, как могло показаться на первый взгляд, были более многообещающими. Ибо в хиджре Мухаммед достиг при жизни такого положения, которого не достигал ни один из последователей Иисуса вплоть до IV в. христианской эры. Он стал главой государства, а его изречения с этого времени в основном касались общественных дел. Однако было бы, по крайней мере, столь же трудно извлечь всестороннюю систему права даже из мединских сур, не прибегая к постороннему подкреплению, сколь и проделать тот же самый юридический трюк с Посланиями св. апостола Павла.

В этих обстоятельствах люди действия, создавшие Арабский халифат, позволили теории рискнуть и прибегнуть к внешней помощи. Они вышли из положения при помощи здравого смысла, аналогии, единодушия и обычая. Они брали то, чего хотели, там, где только могли это найти, и если набожные люди могли предположить, что это сошло прямо с уст Пророка, то тем лучше. Среди награбленных таким образом источников римское право занимало важное место. В некоторых случаях они заимствовали прямо из этого источника в его провинциальной сирийской версии. Однако, возможно, еще чаще римское право достигало ислама через посредство евреев.

Еврейское право, за которым ко времени мухаммедовской хиджры уже была такая долгая история, возникло, подобно исламскому шариату[410], как обычная варварская практика кочевников, которые ворвались из степей Северной Аравии в поля и города Сирии. Для удовлетворения той же самой потребности в неожиданном и резком изменении социального окружения примитивные израильтяне, подобно примитивным арабам, прибегли к помощи уже существующего права умудренного опытом общества, которое они нашли в Земле обетованной.

Хотя Декалог[411], по-видимому, был чисто древнееврейским созданием, следующая часть израильского законодательства, известная ученым как Свод законов Завета^{89}, выдает заимствования из Свода законов Хаммурапи. Этот приток законов из шумерского права в законодательство, установленное, по меньшей мере, девятью столетиями позднее в одной из местных общин нового сирийского общества, свидетельствует о глубине и долговечности корней, которые шумерская цивилизация пустила на сирийской почве в течение тысячелетия, окончившегося в поколении Хаммурапи. В течение примерно тысячелетия, последовавшего за этим, произошел ряд беспорядочных социальных и культурных революций, однако шумерское право, воплощенное в Своде законов Хаммурапи, оставалось в силе среди потомков сирийских подданных или сателлитов Хаммурапи. И действовало оно с такой силой, что запечатлелось на незрелом законодательстве древнееврейских варварских завоевателей Ханаана.

Войдя таким образом в право варваров, среда которых явилась инкубатором высшей религии, шумерское право, подобно римскому, оставило более значительный след в истории, чем когда оно влияло на варваров, чьим уделом было бесславное исчезновение, обычное для их рода. Ко времени написания шумерское право все еще являлось живой силой благодаря Моисеевой редакции. С другой стороны, исламский шариат не был ни единственным, ни самым живым носителем римского права к этому же самому времени. В XX в. христианской эры главными прямыми наследниками римского права были каноны восточно-православной и западно-католической христианских Церквей. Таким образом, в области права, как и в других областях социальной деятельности, главным институтом, получившим основную выгоду от создания универсального государства, был институт, созданный внутренним пролетариатом.

Календари; меры и весы; деньги

Стандартные меры времени, расстояния, длины, объема, веса и ценности являются необходимыми для общественной жизни на любом уровне, превышающем примитивный. Использование такого рода мер обществом предшествует появлению всяких форм правления. Они становятся предметом заботы правительств, как только эти последние появляются. Позитивным основанием для появления правительств является обеспечение центрального политического руководства общественными предприятиями, а осуществлять это руководство нельзя без стандартных мер. С другой стороны, негативным основанием для появления правительств является гарантия, по крайней мере, минимума социальной справедливости в отношениях между подданными, и в большинстве частных вопросов «бизнеса» предполагаются стандартные меры такого рода. Стандартные меры тем самым касаются любых правительств, однако в особенности они касаются универсальных государств. Эти последние по самой своей природе сталкиваются с проблемой сплочения гораздо большего разнообразия подданных, чем их обычно находится под властью местного государства. При этом у универсальных государств есть особая заинтересованность в социальном однообразии, которое создают стандартные меры, если они эффективно проводятся в жизнь.

Из всех стандартных систем мер потребность в системе счисления времени ощущается раньше других, и первой необходимостью здесь является система счисления времен годового цикла. Она требует гармонизации трех различных природных циклов — циклов года, месяца и дня. Первые хронометристы быстро открыли, что соотношения между циклами выражаются не в простых дробях, но в иррациональных числах. Поиск magnus annus[412], в рамках которого все эти несовпадающие циклы начинались бы одновременно, а в конечном счете вновь возвращались бы к следующей совместной отправной точке, уже в египетском, вавилонском и майянском обществах привел к практическому применению астрономических вычислений, результаты которых ошеломляют. Вступив однажды на этот путь вычислений, подающие надежды астрономы были вынуждены принимать в расчет не только циклические движения солнца и луны, но также и движения планет и «неподвижных» звезд. Их хронологический горизонт расширился до такой степени, какую было трудно выразить и еще труднее представить, — каким бы узким и ограниченным он ни показался современным космогонистам, в чьих глазах наша отдельно взятая солнечная система — не более чем частица звездной пыли в Млечном Пути, а сам Млечный Путь — не более чем бывшая туманность среди мириад туманностей, проходящих путь от рождения из вспышки пламени до своей смерти в результате испепеления.

Не достигнув последней стадии в интеллектуальном исследовании хронологических величин, общий наименьший делитель периодических совпадений между видимыми движениями солнца и движениями одной из «неподвижных звезд» составил египетский «сотический цикл»[413] в 1 460 лет, а периодический общий цикл солнца, луны и пяти планет — вавилонский Magnus Annus в 432 000 лет, тогда как в громадном майянском Великом Цикле в 374 440 лет соединилось вместе не менее десяти отдельных составляющих циклов. Этот изумительно точный, хотя и чрезвычайно сложный майянский календарь «Старое царство» майя завещало аффилированным юкатанскому и мексиканскому обществам.

Правительства, подобно астрономам, проявляют свою заинтересованность в вычислении границ года, так же как и в выделении периодического годового цикла. Ведь первой заботой любого правительства является поддержание своего существования, и даже самый наивный администратор вскоре обнаруживает, что не может вести своего дела, не ведя каких-либо постоянных записей о своих действиях. Одним из методов, применявшихся правительствами, была датировка своих действий именами обладателей некоей годовой должности, такой, например, как римский консулат. Так, Гораций в одной из своих од рассказывает нам, что он родился consule Manlio, когда Манлий был консулом, точно так же, как лондонец вынужден датировать время своего рождения именем того городского магната, который был в тот год лорд-мэром. Неудобство такой системы очевидно. Никто не может ни запомнить имена всех консулов, ни порядок их смены[414].

Единственной удовлетворительной системой является выбор некоего отдельного года в качестве исходной даты и нумерация лет, следующих за ним. Классическими примерами являются эры, начинающиеся с занятия фашистами Рима, с установления Первой Французской республики, с хиджры пророка Мухаммеда из Мекки в Медину, с установления династии Гуптов в индском мире, с установления хасмонейского государства-наследника империи Селевкидов в Иудее, с триумфального восстановления власти Селевка Никатора в Вавилоне.

Были и другие случаи, в которых эры отсчитывались от событий, точная датировка которых сомнительна. Например, нет оснований полагать, что Иисус действительно родился в первый год христианской эры, как стало принято считать в VI в. этой эры. Нет оснований полагать, что Рим действительно был основан в 753 г. до н. э. или что олимпийские игры впервые были отпразднованы в 776 г. до н. э. Еще меньше оснований полагать, что мир был создан 7 октября 3761 г. до н. э. (согласно иудеям), 1 сентября 5509 г. до н. э. (согласно православным христианам) или же в шесть часов вечера 23 октября 4004 г. до н. э. (согласно англо-ирландскому хронологисту XVII в. архиепископу Ашеру[415]).

В двух предыдущих абзацах эти эры были перечислены в нисходящем порядке фактической обоснованности дат выбранных событий. Однако если мы теперь сделаем повторный обзор списка, отталкиваясь от относительного успеха тех же самых эр в достижении широкой и длительной употребительности, то мы увидим, что талисманом, который оказывался решающим в их успехе или неудаче, является наличие или отсутствие религиозной санкции. В 1952 г. западно-христианская эра преобладала во всем мире, и ее единственной серьезной соперницей была теперь исламская эра, в то время как иудеи со своей обычной настойчивостью все еще официально продолжали вести отсчет с предполагаемой ими даты творения. Фактически существует традиционная связь между системой исчисления времени человеческим интеллектом и влиянием религии на человеческие души. Живучесть этого предрассудка в недосягаемых подсознательных глубинах души (даже в обществах, достигших такого уровня развития, на котором астрология была открыто дискредитирована) подтверждается редкостью случаев, когда удалось бы достичь успеха в проведении рациональной реформы календаря. Французская революция, чьи рационализированные своды законов распространились по всем концам земли и чьи педантичные новомодные весы и меры — граммы, килограммы и миллиграммы, метры, километры и миллиметры — пользовались succes fou[416], потерпела сокрушительное поражение, когда попыталась заменить языческий римский календарь, освященный христианской Церковью. Однако французский революционный календарь был привлекательным созданием[417]. Месяцы носили названия, которые, будучи разделены на четыре сезонные группы по три в каждой, указывали на ту погоду, какая была или, во всяком случае, должна была быть в них. Каждый месяц был урезан до тридцати дней, сгруппированных в три десятидневные недели. Группа из пяти лишних дней, которые дополняли количество дней обычного (не високосного) года, «слишком портила самый благоразумный календарь, который когда-либо был введен, — слишком благоразумный для страны, называющей десятый, одиннадцатый и двенадцатый месяцы года октябрем, ноябрем и декабрем»^{90}.

Объяснение римским неправильным названиям, осуждаемым в приведенном выше отрывке, можно найти в военной истории Римской республики. Шесть месяцев, первоначально обозначавшихся в римском календаре числами, а не именами богов, конечно же, не были пронумерованы неверно, когда им впервые были даны их названия. Первоначально официальный римский год начинался 1 марта — в месяце, названном в честь римского бога войны. И до тех пор, пока предел действия правительства распространялся не далее перехода в несколько суток от столицы, вновь избранный магистрат, возлагавший на себя эту обязанность с 15 марта, мог принять командование, возложенное на него, во время весеннего сезона. Однако когда поле военных действий римской армии распространилось далеко за пределы Италии, магистрат, назначенный командовать этими удаленными войсками, мог оказаться не в состоянии приступить к выполнению своих обязанностей до тех пор, пока не пройдет значительное время. Как это ни странно, в течение полувека после войны с Ганнибалом этот календарный недостаток не имел практического значения, ибо сам календарь был столь дико запутан, что месяц, который предположительно должен был возвещать приход весны, оказался отнесенным назад, к прошлогодней осени. Например, в 190 г. до н. э., когда римская армия разбила армию Селевкидов при Магнесии (в Азии), легионы прибыли вовремя по той простой причине, что официальное 15 марта в действительности было 16 ноября предыдущего года. В то же время в 168 г. до н. э., когда другая римская армия нанесла в равной мере решительное поражение македонской армии при Пидне, официальное 15 марта в действительности было 31 декабря предшествующего года.

Понятно, что между двумя этими датами римляне уже начали исправлять свой календарь. К несчастью, чем точнее он становился с астрономической точки зрения, тем яснее становилось то, что в качестве военного графика он устарел. Соответственно, в 153 г. до н. э. день, в который годовые магистраты должны были вступить в должность, сместился назад с 15 марта на 1 января. В результате вместо марта первым месяцем года стал январь. Астрономические несуразности продолжались вплоть до того времени, пока у Юлия Цезаря не появилась возможность своей диктаторской властью подкрепить выводы астрономов и ввести «юлианский» календарь, который был до такой степени точным, что просуществовал более полутора тысячи лет[418]. В то же самое время первому из шести пронумерованных месяцев — квинктилию — было дано имя, и он стал июлем. Следующий месяц в следующем поколении стал августом. Как-никак Юлий и Август были официальными богами, и появление их имен среди уже почитаемых богов не было неуместным.

Любопытную связь календарей с религиями иллюстрирует последующая история юлианского календаря. К XVI столетию христианской эры стало очевидно, что он запаздывает на десять дней. И тогда нашли вполне возможным пропустить десять дней и свести неточность календаря до незначительной величины, изменив правило о столетних високосных годах. В западно-христианском обществе XVI столетия, несмотря на то что век Галилея теперь следовал по пятам века Фомы Аквинского, чувствовали, что только папа может, так сказать, нажать на кнопку и запустить в ход реформу календаря. Соответственно, исправленный календарь был введен под именем папы Григория XIII[419] в 1582 г. Однако в протестантской Англии некогда почитаемый папа теперь превратился в просто позорного епископа Рима, от «гнусных преступлений» которого умолял избавить нас «Второй молитвенник» короля Эдуарда VI. В елизаветинском «Молитвеннике» это оскорбительное прошение из литании было пропущено, но чувство осталось. Английские и шотландские правительства твердо придерживались своего старого календаря на протяжении еще 170 лет, тем самым причиняя будущим историкам этого периода мелкие неприятности, связанные с необходимостью различать старый и новый стили. Когда Британия пришла, наконец, к согласию со своими континентальными соседями в 1752 г., британская публика в открыто рационалистическом XVIII столетии, по-видимому, подняла шуму больше, чем было поднято католическим миром в явно менее просвещенном XVI столетии. Не потому ли, что в отношении календаря парламентский закон был плохой заменой vox Dei[420] в виде папской буллы?

Когда мы переходим от календарей и эр к весам, мерам и денежным системам, то мы попадаем в область общественных отношений, в которой рационализированный интеллект пользуется властью, свободной от религиозных сомнений. Французские революционеры, потерпевшие столь жалкую неудачу в попытке насадить новый светский календарь, достигли всемирного успеха в установлении новых весов и мер.

Сравнение судьбы французской метрической системы нового образца с шумерской системой говорит о том, что создание французских реформаторов было обязано своим ослепительным успехом их благоразумной умеренности. Сведя сбивающие с толку разнородные таблицы ancien regime[421] к единой системе счета, они проявили практический здравый смысл, иррациональным образом придерживаясь для этой цели неудобной десятичной системы[422]. Данная система была единогласно усвоена всеми ответвлениями рода человеческого не в силу своих достоинств, но просто благодаря тому, что обычное человеческое существо имеет десять пальцев на руках и десять на ногах. Одна из злых шуток Природы, сыгранных с человеком, как раз в том и состояла, что Природа снабдила некоторые свои творения из рода позвоночных шестью пальцами на каждой из четырех конечностей, не наделив обладателей этих замечательных природных счет разумной способностью. В то же самое время, наделив genus homo[423] разумом, она дала ему скудный придаток, с помощью которого можно считать только до десяти и до двадцати. Это действительно было несчастьем, поскольку в десятичной системе счета основная шкала делится только на два и на пять, тогда как наименьшим числом, которое делится и на два, и на три, и на четыре, фактически является двенадцать. Десятичная система, тем не менее, была неизбежной, поскольку к тому времени, когда хотя бы один человек в каком-либо обществе начал понимать существенное превосходство числа двенадцать, десятичная система неискоренимо укрепилась в практической жизни.

Французские реформаторы не стали лезть на этот десятизубый рожон, но их шумерские предшественники были менее благоразумны. Открытие шумерами преимуществ числа двенадцать было гениально, и они предприняли действительно революционный шаг, переделав свою систему весов и мер на двенадцатеричной основе. Однако они, по-видимому, не осознавали, что пока не смогут сделать следующего шага, подводя своих соотечественников к принятию двенадцатеричной системы во всех сферах, преимущества двенадцатеричной системы весов и мер будут перевешены неудобством наличия одновременно двух несоразмерных систем счета. Шумерская двенадцатеричная система распространилась по всем концам земли, но в течение последних 150 лет она вела заранее проигранную борьбу со своей юной французской соперницей. Ур, подобно Оксфорду, оказался «пристанищем несбывшихся амбиций»[424]. Тем не менее, можно быть уверенным, что амбиции Ура не являются еще полностью безнадежными, пока англичане насчитывают в футе 12 дюймов, а в шиллинге — 12 пенсов[425].

Как только начали осознавать, что честная сделка является делом общественной важности и что любое правительство, достойное называться своим именем, должно наказывать использующих неправильные весы и меры, отсюда уже было рукой подать до введения денежной системы. Однако для этого было необходимо предпринять определенные последовательные шаги, и этой необходимой комбинации шагов фактически не могли достичь вплоть до VII в. до н. э., хотя к этому времени вид обществ, названных нами цивилизациями, уже существовал приблизительно три тысячи лет.

Первым шагом явилось то, что некоторые отдельные товары приобрели новую функцию, служа в качестве средства обмена, и тем самым стали употребляться независимо от изначально присущей им полезности. Однако этот шаг сам по себе еще не приводил к введению денежной системы, когда избранные товары были разнообразны по своему материалу, а не были исключительно металлическими. Например, ко времени испанского завоевания в мексиканском и андском мирах вещества, известные в Старом свете как «драгоценные металлы», существовали в количествах, которые казались испанским конкистадорам баснословными, и местные жители уже давным-давно научились искусству добычи и очищения этих металлов, используя их для произведений искусства. Однако они и не думали использовать их в качестве средства обмена, хотя они додумались до использования в этих целях других особых товаров — таких, как бобы, сушеная рыба, соль и морские ракушки.

В египетском, вавилонском, сирийском и эллинском мирах, связанных между собой торговыми отношениями, использование драгоценных металлов в качестве меры ценности — в удобных для взвешивания слитках — бытовало на протяжении столетий или даже тысячелетий до того, как правительства отдельных эллинских городов-государств на азиатском побережье Эгейского моря нарушили существующую практику, поставив металлические средства обмена наравне с другими товарами и тем самым подчинив их общему правилу. Тем самым применение фальшивых весов и мер становилось нарушением закона. Эти первые города-государства предприняли тогда два революционных шага: они сделали выпуск этих металлических единиц измерения ценности государственной монополией и отчеканили на этой исключительной правительственной валюте отличительное официальное изображение и надпись в качестве гарантии того, что монета является подлинным продуктом правительственного монетного двора и что ее вес и качество должны приниматься, как если бы они были тем, что обозначено на их лицевой стороне.

Поскольку производство монет, без всякого сомнения, представляет меньше трудностей в государстве с минимальной площадью и населением, то, вероятно, далеко неслучайно лабораториями, в которых ставился этот эксперимент, должны были стать города-государства. В то же время, не менее очевидно, что выгодность чеканки монет возрастает с расширением области, на которой они являются законным средством обращения Такой шаг вперед был сделан, когда в первые десятилетия VI в. до н. э. Лидийская монархия завоевала все греческие города-государства вдоль западного побережья Анатолии, за исключением Милета, равно как и внутренние районы до реки Галис, и стала выпускать монету, по образцу местных денег, подчиненного греческого города-государства Фокеи. Эта монета была пущена в обращение во всех лидийских владениях. Наиболее известным (и последним) из лидийских царей был Крез, который стал и до сих пор остается олицетворением богатства. Даже по прошествии первой половины XX столетия христианской эры для европейца более естественно говорить «богат как Крез», нежели «богат как» Ротшильд, Рокфеллер, Форд, Моррис или любой другой современный западный миллионер.

Последний и решающий шаг был предпринят, когда царство Лидия вошло, в свою очередь, в состав империи Ахеменидов. С этих пор будущее монетной системы было обеспечено. Вселенские золотые монеты Ахеменидов с изображением лучника дали чеканке монет толчок, который привел к почти повсеместному распространению монетной системы. Отчеканенные монеты начали свою карьеру в Индии с присоединения Ахеменидами Пенджаба. Более удаленный древнекитайский мир уже созрел для принятия монетной системы после того, как избавился от революционного строительства империи Цинь Шихуанди и был удержан в тактичных руках Хань Лю Бана. В 119 г. дон. э. древнекитайское имперское правительство озарила блестящая интуиция. Оно открыло неизвестную до того истину, что металл является не единственным веществом, из которого можно делать деньги.

«В императорском парке в Чжан Нгане у императора был белый олень, очень редкое животное, который не имел равных во всей империи. По совету своего министра император убил это животное и сделал своего рода казначейские билеты из его шкуры, которая, как он полагал, не могла быть скопирована. Эти куски шкуры были в фут в длину и в фут в ширину, имели бахромчатый край и были украшены узором. Каждому куску была приписана произвольная стоимость в 400 000 медных монет. Князей, когда они приезжали засвидетельствовать свое почтение трону, заставляли покупать один из этих кусков шкуры за наличные деньги и преподносить свои дары императору на них. Шкура белого оленя, однако же, была ограниченного размера, и вскорости наступило время, когда этот способ перестал снабжать казну необходимым количеством денег»^{91}.

Изобретение кредитных билетов не находило себе эффективного применения до тех пор, пока не связалось с двумя другими древнекитайскими изобретениями — бумаги и печатания. Ценные бумаги в форме чеков с корешками, сохранявшимися императорским казначейством, были выпущены правительством династии Тан в 807 и 809 гг. н. э., однако у нас нет данных в пользу того, что надписи на этих чеках были отпечатаны. С точностью можно сказать, что печатные бумажные деньги были выпущены правительством династии Сун в 970 г. н. э.

Изобретение денег, несомненно, оказалось выгодным для подданных выпускавших их правительств — несмотря на вызванные им разрушительные в социальном отношении колебания инфляции и дефляции и соблазны, связанные с займом денег и отдачей их под ростовщические проценты. Однако еще большую выгоду, конечно же, получали сами правительства, выпускавшие деньги, поскольку выпуск денег представляет собой acte de presence[426], который приводит правительство в непосредственное и постоянное соприкосновение, по крайней мере, с активным, способным и влиятельным меньшинством своих подданных. Это явление в денежном образе не просто автоматически благоприятствует престижу правительства, но также дает ему великолепную возможность саморекламы.

Это воздействие монетной системы даже на умы населения, находящегося под чужеземным правлением и возмущающегося политическим игом, иллюстрирует классический отрывок из Нового Завета.

«И посылают к Нему некоторых из фарисеев и иродиан, чтобы уловить Его в слове. Они же, придя, говорят Ему: ''Учитель! мы знаем, что Ты справедлив и не заботишься об угождении кому-либо, ибо не смотришь ни на какое лице, но истинно пути Божию учишь. Позволительно ли давать подать кесарю или нет? давать ли нам или не давать?” Но Он, зная их лицемерие, сказал им: “Что искушаете Меня? принесите Мне динарий, чтобы Мне видеть его”. Они принесли. Тогда говорит им: “Чье это изображение и надпись?” Они сказали Ему: “Кесаревы”. Иисус сказал им в ответ: “Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу”. И дивились Ему»^{92}.

Эта автоматическая моральная выгода, приносимая прерогативой выпуска денег даже в весьма неблагоприятном политическом и религиозном окружении, была для правительства Римской империи несравненно большей ценностью, чем все те финансовые прибыли, которые в данном случае могло принести ему производство монет. Портрет императора на монете придавал императорской власти определенный статус в сознании иудейского населения, которое не только рассматривало римское владычество как незаконное, но свято хранило в качестве второй из десяти заповедей, данных Моисею Яхве и запечатленных на каменных скрижалях собственной рукой Божества, точное предписание:

«Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель»^{93}.

Когда в 167 г. до н. э. царь из династии Селевкидов Антиох IV Эпифан поместил статую Зевса Олимпийского в святая святых Иерусалимского храма, ужас и негодование евреев, увидевших «мерзость запустения»^{94}, «стоящую, где не должно»^{95}, были настолько велики, что они не смогли успокоиться, пока не уничтожили малейшие следы правления Селевкидов. Далее, когда в 26 г. н. э. римский прокуратор Понтий Пилат тайно, под покровом ночи, провез в Иерусалим римские военные знамена с изображением императора на медальонах, реакция евреев была настолько сильной, что заставила Пилата вывезти оскорбительные эмблемы. Однако эти же самые евреи привыкли не только спокойно взирать, но и держать в руках, пользоваться, наживать и накапливать кесаревы монеты с отвратительным изображением.

Римское правительство должно было сразу же осознать ценность вселенской монеты в качестве инструмента политики.

«Начиная с середины I в. имперское правительство оценило (как сделали это немногие правительства до и после) не только функцию монет в качестве зеркала современной жизни — политических, социальных, духовных и художественных устремлений своего века, но также и их огромные уникальные возможности в качестве далеко идущего инструмента пропаганды. Современные методы распространения новостей и современные средства пропаганды, начиная от почтовых марок и заканчивая радиовещанием и прессой, имели свое подобие в имперских монетах, на которых ежегодные и ежемесячные (мы можем даже сказать — практически ежедневные) новости и перемены в изображениях регистрируют последовательность общественных событий и отражают цели и идеологию тех людей, которые контролировали государство»^{96}.

Регулярная армия

Универсальные государства весьма сильно отличаются друг от друга по той степени, в какой они нуждаются в регулярных армиях. Некоторые, по-видимому, вовсе могут обходиться без них. Другие обнаруживают прискорбную потребность в этих дорогостоящих институтах — как в полевой армии, так и в местных войсках, несущих службу в гарнизонах. Правительствам таких универсальных государств приходилось сталкиваться с трудными, а иногда и неразрешимыми проблемами, которые ставили перед ними эти всегда громоздкие и часто опасные институты. Однако все это вопросы, на исследовании которых мы не можем останавливаться. Мы ограничимся в данном параграфе одной из множества тем, которые могли бы подойти под наш заголовок. Одной, но, тем не менее, возможно, наиболее интересной и важной, а также наиболее тесно связанной с основным содержанием данной главы: а именно мы рассмотрим вопрос о влиянии римской армии на развитие христианской Церкви.

Христианская Церковь, конечно же, была далеко не самым очевидным и непосредственным образом облагодетельствована римской армией. Тем, кто получал наиболее очевидную выгоду в армиях всех распадающихся империй, были союзники и варвары, поступавшие на военную службу. Набор последними Ахеменидами полевой профессиональной армии из греческих наемников привел к завоеванию Ахеменидской империи Александром Великим. Набор варваров в личную гвардию аббасидских халифов и в регулярные армии Римской империи и египетского «Нового царства» привел соответственно к установлению правления турецких варваров в Халифате, тевтонского и сарматского варварского правления в западных провинциях Римской империи и правления варваров-гиксосов в Египте. Неожиданнее видеть, как покров армии опускается на Церковь, и еще неожиданней — когда приемником этого вдохновения является Церковь с антивоенными традициями.

В своем сознательном отрицании пролития крови и, следовательно, несения военной службы первые христиане расходились с иудейской традицией. Они верили, что победоносное Второе Пришествие Христово уже близко и что им дано указание терпеливо его ожидать. Являя собой поразительную противоположность ряду иудейских восстаний — сначала против Селевкидов, а затем против римского правления на протяжении трех столетий с 166 г. до н. э. и до 135 г. н. э., — христиане никогда не поднимали вооруженного восстания против римских преследователей на протяжении приблизительно равного периода, протекшего cfr начала миссии Иисуса до заключения мира и союза между римским имперским правительством и Церковью в 313 г. н. э. Что касается службы в римской армии, то она была камнем преткновения для христиан, поскольку включала в себя не только пролитие крови во время боевых действий, но также среди прочих вещей и приведение в исполнение смертных приговоров, принесение военной присяги на безусловную верность императору, культ императорского гения и совершение жертвоприношений ему, а также поклонение военным знаменам как идолам. Служба в армии была фактически запрещена следующими раннехристианскими отцами — Оригеном, Тертуллианом и даже Лактанцием[427] в труде, опубликованном после заключения Константином мира.

Знаменательно, что этот остракизм, которому подвергалась римская армия со стороны христианской Церкви, относился ко времени, когда армия набиралась еще на добровольной основе. Действительно, более чем за столетие до того этот вопрос был поднят римским имперским правительством из-за введения Диоклетианом (правил в 283-305 гг.) в практику теоретически являвшейся обязательной воинской повинности. Вплоть до 170 г. поводов для конфликта по этому вопросу, по-видимому, избегали. Христианские граждане воздерживались от поступления на военную службу, тогда как если в христианство обращался языческий солдат, то Церковь молча соглашалась с несением им службы и выполнением всех обязанностей, которые требовала от него армия. Возможно, Церковь оправдывала это свое бессилие на тех же основаниях, на каких изначально мирилась с другими аномалиями — например, с распространением рабства, даже в тех случаях, когда и господин, и раб были христианами. Включение Послания к Филимону в канон Священного Писания в этом смысле знаменательно. В упованиях Церкви на Второе Христово Пришествие в этот век время, остававшееся до него, казалось таким малым, что обращенный солдат мог также скоротать его в армии, как обращенный раб — в рабстве.

В III столетии христианской эры, когда христиане начали пробиваться в быстро растущем количестве в ряды политически ответственных классов римского общества, частично благодаря своему собственному возвышению в свете, а частично благодаря привлечению новообращенных из высших классов, они на практике отвечали на вопрос, поставленный перед ними социальной важностью римской армии, не решая его в теории или же не ожидая обращения государства, органом которого была армия. В армии Диоклетиана число христиан было уже настолько большим и настолько значительным, что преследования 303 г. была направлены в первую очередь против христианства в армии. Действительно, создается такое впечатление, что в западных провинциях процентное количество христиан в армии было выше, чем среди гражданского населения.

Еще более значительным было влияние армии на Церковь в эпоху, когда запрет на военную службу все еще оставался в силе. Война требовала добродетелей, сродных тем, которые требовалось проявлять последователям непопулярной религии. Многие проповедники подобных религий использовали словарь, заимствованный из военного искусства и военной техники, не менее явно, чем св. апостол Павел[428]. В иудейской традиции, которую христианская Церковь сохранила как драгоценную часть своего собственного наследия, война была освящена как в буквальном, так и в переносном смысле слова. Однако если иудейская военная традиция имела мощное литературное влияние, римская военная традиция представляла собой живую, впечатляющую реальность. Какой бы пагубной и ненавистной ни была римская армия Республики в жестокий век римских завоеваний и в еще более жестокий век римских гражданских войн, армия Империи, существовавшая на жалованье, а не кормившаяся грабежом, и размещенная на границах для защиты цивилизации от варваров, а не заполнявшая и не опустошавшая цивилизованные внутренние районы эллинского мира, стала завоевывать невольное уважение, восхищение и даже любовь подданных Рима в качестве вселенского института, способствующего их благоденствию и являющегося предметом их законной гордости.

«Посмотрите, — писал Климент Римский[429] около 95 г. в своем Первом послании к Коринфянам, — на поведение солдат, которые служат нашим правителям. Подумайте о той пунктуальности, покладистости, покорности, с которыми они выполняют приказы. Не все из них являются легатами, трибунами, центурионами, опционами или офицерами менее высоких рангов. Однако каждый солдат, несущий службу в своем собственном подразделении, выполняет приказы императора и правительства».

Рекомендуя таким образом военную дисциплину в качестве примера своим христианским корреспондентам, Климент пытался установить порядок в Церкви. Послушание, говорил он, требуется от всех христиан не только по отношению к Богу, но также и по отношению к их духовным наставникам. Однако в развитии военной образности христианской Церкви «воином Божьим» первоначально выступал миссионер. Миссионер должен был освободиться от войсковых преимуществ гражданской жизни и в такой же мере претендовал на поддержку своей паствы, в какой солдат — на жалованье, вносимое налогоплательщиком.

Однако что касается церковных институтов, то каким бы сильным ни было влияние римской армии на их развитие, оно было слабее влияния римских государственных служб. Пример армии в основном воздействовал на Церковь в сфере идеалов.

Христианский обряд инициации — крещение — был приравнен св. Киприаном к военной присяге (sacramentum), которая требовалась от новобранца, вступающего в ряды римской армии. Поступив однажды на военную службу, воин Христов должен вести военные действия «в соответствии с уставом». Он должен остерегаться непростительного преступления дезертирства, а также серьезного проступка «нарушения долга». «Плата за проступок — смерть», — эти слова являются переводом Тертуллиана на военный язык выражения из Послания к Римлянам св. апостола Павла, которое в английском переводе Библии издания 1611 г. звучит как «плата за грех» («the wages of sin»)[430]. Обрядовые и нравственные обязанности христианской жизни приравнены Тертуллианом к военному «обмундированию». В его терминологии пост — это караульная служба, а ярмо, которое, по словам Евангелия от Матфея, «легко есть»^{97}, — это «легкий багаж Господень». Кроме того, преданная служба воина Христова вознаграждается по выполнении «Божьими наградными». Кроме наградных, воин может ожидать выдачи пайка до тех пор, пока он исполняет свои обязанности. Крест — это военное знамя, а Христос — главнокомандующий (Imperator). Фактически, «Вперед, воины Христовы» Баринг-Гульда[431] и «Армия спасения» генерала Буфа[432] заимствовали слово и провели аналогию, восходящую к первым векам существования Церкви, однако армия, с которой изначально проводилось подобное сравнение, была армией нехристианской, которую Римская империя создала и поддерживала в совершенно иных целях.

Государственные службы

Универсальные государства весьма отличаются между собой и в той степени, в какой они разрабатывают свои государственные службы. На верхнем конце шкалы мы находим оттоманское правительство, которое обеспечивало свои административные потребности, делая все, что только могла придумать человеческая изобретательность и достичь человеческая решимость, чтобы создать государственную службу, представлявшую собой не просто профессиональное содружество, но светский эквивалент религиозного ордена. Эта государственная служба была до такой степени резко обособлена, строго дисциплинирована и сильно «обусловлена», что уже превращалась в сверхчеловеческую (или недочеловеческую) расу, столь же отличную от обычных представителей рода человеческого, сколь выведенные и прирученные лошадь, собака или сокол отличаются от тех диких животных, которые послужили исходным материалом для селекционера и дрессировщика.

Проблема, с которой часто приходится сталкиваться создателям государственных служб в универсальных государствах, это проблема того, как использовать аристократию, которая господствовала в течение предыдущего «смутного времени». В качестве примера можно привести неспособную аристократию в Московии в то время, когда Петр Великий взялся за ее вестернизацию, и в высшей степени квалифицированную аристократию в Римской империи во время основания принципата. И Петр, и Август каждый в своей империи использовали аристократию в качестве материала для создания вселенской административной структуры. Однако мотивы их были различны. Если Петр пытался насильно превратить старомодных дворян в умелых администраторов европейского образца, то Август стал сотрудничать с орденом сенаторов не столько из-за того, что нуждался в их услугах, сколько из-за того, что смотрел на это сотрудничество как на гарантию избежать судьбы своего предшественника Юлия Цезаря, погибшего от рук оскорбленных членов быстро устраненного им от власти правящего класса. Прямо противоположные проблемы, с которыми столкнулись Август и Петр Великий, это два огня, меж которых оказывается архитектор империи, про тивостоящий доимперской аристократии. Если аристократия квалифицированна, то она будет возмущаться службой императору как тем, что является infra dignitatem[433]. Наоборот, если аристократия некомпетентна, диктатор, использующий ее, обнаружит, что безвредность его орудия возмещается тупостью его лезвия.

Доимперская аристократия — не только материал, который требуется строителям империй для пополнения своих государственных служб. Подобные вельможи, взятые сами по себе, составили бы корпус полковников без полков. Потребовался бы средний класс, состоящий из юристов и других профессионалов, в качестве эквивалента полковых офицеров, а также множество рядовых. Иногда строители универсальных государств оказываются в удачном положении, имея возможность воспользоваться услугами класса, который уже возник для удовлетворения собственных внутренних потребностей. Характер и достижения государственной службы в Британской Индии вряд ли можно понять, если не рассмотреть их на фоне предшествующей главы административной истории Соединенного Королевства.

«Учреждение фабричной инспекции по закону 1833 г. было этапом в развитии нового рода государственной службы… Страстное желание Бентама[434] заменить наукой обычай, его взгляд на администрацию как на дело квалифицированных людей имели в данном случае всецело положительные результаты. Воодушевленная им Англия создала штат служащих, который привел ее к образованию и независимости. В отличие от английского мирового судьи, новый государственный служащий обладал знанием. В отличие от французского интенданта, он был не просто ставленником правительства. Английский народ научился использовать образованных людей на условиях, которые сохраняли их независимость и самоуважение… На тот момент основным занятием этого образованного класса было высветить беспорядок в новом [промышленном] мире. Всякому, кто изучает историю поколения, последовавшего за принятием реформы избирательной системы в Англии 1831-1832 гг., не может не броситься в глаза та роль, которую сыграли юристы, врачи, ученые и писатели в разоблачении злоупотреблений и изобретении планов»^{98}.

Таково было содружество профессиональных администраторов из среднего класса, приехавших в Индию. Мы еще найдем возможность рассмотреть как их достижения, так и их недостатки в ином контексте в следующей главе.

К достижению Августа в создании новой государственной службы в ответ на потребности опустошенного, дезорганизованного и уставшего мира, за который он взял на себя ответственность, можно приравнять труд Хань Лю Бана, проделанный в древнекитайском мире за 150 лет до того. Если его оценивать с точки зрения прочности, то на самом деле труд этого древнекитайского крестьянина далеко превосходит достижение римского буржуа Октавиана. Августовская система развалилась на седьмом столетии после ее создания, тогда как система Лю Бана непрерывно продолжала существовать, по меньшей мере, до 1911 г.

Недостатком римской государственной службы было то, что она отражала раздоры между старой сенатской аристократией и новой императорской диктатурой. Августовский компромисс уменьшил эти раздоры, но устранить их не смог. Существовали две строго отделенные друг от друга иерархии и два взаимно исключающих рода деятельности, в которых прокладывали свой путь чиновники сенатского и несенатского происхождения. Этому расколу был положен конец в III в. христианской эры, когда представители сенатского ордена были устранены со всех постов с административной ответственностью. Однако к этому времени упадок местного самоуправления настолько увеличил объем работы, что Диоклетиан оказался вынужден неумеренно раздуть постоянный штат государственных служащих. Социальный стандарт, требовавшийся от поступавших на службу, в результате снизился. Контраст с историей государственной службы династии Хань поучителен. Здесь с самого начала были открыты возможности для карьеры талантливых людей, независимо от их положения. В 196 г. до н. э., через шесть лет после восстановления порядка, сам император издал указ, предписывавший провинциальным органам государственной власти отбирать кандидатов на государственную службу на основании их заслуг и посылать их в столицу для их утверждения или отклонения чиновниками центрального правительства.

Эта новая китайская государственная служба приняла свою окончательную форму, когда последователь Хань Лю Бана — Хань У-ди (правил в 140-87 гг. до н.э.) решил, что достоинством, требуемым от кандидатов, должно быть умение воспроизводить стиль классической литературы конфуцианского канона и интерпретировать конфуцианскую философию — к великой радости конфуцианских книжников того времени. Конфуцианская школа II в. до н. э., с которой императорский режим таким тактичным образом добился сотрудничества, изумила бы самого Конфуция. Но даже эта высушенная политическая философия представляла собой более действенный стимул для развития корпоративного профессионального образа жизни, нежели литературно образованная архаичная культура эллинского мира эпохи Диоклетиана. Какой бы она ни была педантичной, она предусматривала традиционную этику, которая отсутствовала среди римских коллег древнекитайских чиновников.

Если империя Хань и Римская империя создали свои государственные службы на основании собственного социального и культурного наследия, то Петр Великий по самому характеру своей задачи отказался делать что-либо подобное. В 1717-1718 гг. он учредил некоторое количество административных коллегий, чтобы вовлечь русских в новомодные западные методы управления. Шведские военнопленные были привлечены в качестве инструкторов, а русские ученики были посланы для приобретения прусского образования в Кенигсберг.

Там, где, как в петровской Российской империи, имперская государственная служба появляется в результате сознательного подражания иноземным институтам, потребность в специальных мерах по образованию персонала очевидна. Однако эта потребность возникает в какой-то мере во всех государственных службах. В Инкской, Ахеменидской, Римской и Оттоманской империях личное хозяйство императора было одновременно и осью государственного правления, и школой по обучению самих администраторов. Во множестве случаев образовательная функция императорского хозяйства предусматривала создание корпуса «пажей» или, говоря обычным языком, подмастерьев. При дворе инкского императора в Куско существовали постоянные курсы обучения с системой тестов на каждой ступени. В империи Ахеменидов, согласно Геродоту, «всех персидских мальчиков благородного происхождения при царском дворе с пяти до двадцати лет учат трем и только трем вещам: скакать верхом, стрелять из лука и говорить правду». Оттоманский двор предусматривал обучение пажей в первые свои годы в Брусе и еще продолжал следовать этой хорошо протоптанной тропой, когда султан Мурад II (правил в 1421 -1451 гг.) основал подобную школу в Адрианополе, который в его время был столицей. Однако его преемник султан Мехмед II (правил в 1451 -1481 гг.) изобрел новое направление. Он начал укомплектовывать свою государственную службу не только сыновьями дворян из османов-мусульман, но и рабами-христианами — включая изменников и военнопленных из западно-христианского мира, равно как и «податных детей», набранных в качестве налога с православных подданных падишаха. Этот своеобразный институт мы уже описали ранее в данном «Исследовании».

Если оттоманские падишахи умышленно развивали своих личных рабов-домочадцев, превращая их в инструмент для управления быстро растущей империей, фактически исключая из управления свободных османов, то римские императоры, хотя и оказывались вынужденными подобным же образом пользоваться домочадцами цезаря, предпринимали шаги по ограничению роли вольноотпущенников в имперской администрации. Цитаделью вольноотпущенников в администрации Римской империи на раннем этапе ее существования было центральное правительство, в котором пять административных должностей в хозяйстве цезаря превратились в пять имперских министерств. Однако даже на этих постах, которые традиционно сохранялись за вольноотпущенниками, последние становились в политическом плане невыносимыми, как только обращали на себя внимание. Скандал, вызванный зрелищем министров-вольноотпущенников Клавдия[435] и Нерона, осуществлявших неограниченную власть, привел при династии Флавиев и при их преемниках к передаче этих ключевых постов один за другим сословию всадников.

Так, в истории римской государственной службы всаднический, то есть торговый, класс возвысился как за счет рабского «дна», так и за счет сенатской аристократии. Его победа над соперниками объясняется той продуктивностью и честностью, с которыми чиновники из всадников исполняли свои обязанности. Это улучшение класса, который в течение последних двух веков республиканского режима добился богатства и власти благодаря эксплуатации, откупу и ростовщичеству, было, вероятно, наиболее значительной победой августовской имперской системы. Чиновники в Британской Индии также набирались из торгового класса. Они начинали как служащие торговых компаний, целью которых была финансовая прибыль. Одним из первоначальных мотивов, побудивших их искать работу в непривычных климатических условиях, была возможность разбогатеть благодаря торговле «попутно» и в своих личных целях. Когда Ост-Индская компания в результате поразительно легкой военной победы неожиданно превратилась в суверенного — во всем, кроме имени — монарха самой богатой провинции надломленной Могольской империи, служащие компании на протяжении короткого периода поддались искушению и стали вымогать непомерно огромные финансовые средства для себя с таким же бесстыдством, какое проявляли римские всадники в течение гораздо более продолжительного периода. Однако в британском случае, так же как и в римском, группа хищных грабителей превратилась в корпорацию чиновников, основным мотивом которых теперь уже не являлась личная прибыль и которые научились делать вопросом чести обладание политической властью без злоупотребления ей.

Подобное улучшение характера британской администрации в Индии было вызвано частично решением Ост-Индской компании давать образование своим чиновникам для того, чтобы они несли новую политическую ответственность, возложенную на их плечи. В 1806 г. для кандидатов, получавших назначение на административную службу, компания открыла в Хертфорд-Касле колледж, который был переведен через три года в Хейлибери. Этот колледж играл историческую роль на протяжении пятидесяти двух лет своего существования. В 1853 г., накануне передачи управления Индией из рук компании Короне, было принято решение парламента в будущем набирать чиновников на основе конкурсных экзаменов. Это решение открыло дверь кандидатам, набираемым из более широкого круга таких неофициальных институтов, как университеты Соединенного Королевства и так называемые закрытые школы, из которых в основном в то время и набирались студенты двух древнейших английских университетов. Хейлиберийский колледж был закрыт в 1857 г., и за пятьдесят два года его существования доктор Арнольд из Регби[436] пришел и ушел, в то время как все, что он собой символизировал, было рассеяно по закрытым школам его единомышленниками-учителями. Обычный индийский чиновник на протяжении второй половины XIX столетия в школе и университете обучался точным наукам, основанным на том, что для европейцев являлось «классическими» языками и литературой, и христианском мировоззрении, которое было не менее строгим, часто являясь неопределенным и недогматическим. Можно провести далеко не произвольную аналогию между этим нравственным и интеллектуальным обучением и образованием в области древнекитайской конфуцианской классики, которого тогда еще требовали от китайской государственной службы, учрежденной двадцатью столетиями ранее.

Если мы обратимся теперь к рассмотрению того, кто получил наибольшую выгоду от имперских государственных служб, созданных универсальными государствами в своих собственных целях, то увидим, что это, несомненно, те государства-наследники империй, которые додумались воспользоваться таким драгоценным наследством. Из их списка нам следует исключить государства-наследники Римской империи на Западе. Они извлекли гораздо меньший урок из имперской государственной службы, которую они разрушили, нежели из Церкви, в которую они обратились. Однако, как мы увидим, сама Церковь извлекла выгоду из римской государственной службы, так что даже здесь наследство было частично передано через одну ступень. Не пытаясь полностью исчерпать список получивших выгоду государств-наследников, можно указать на недавно образованный (к моменту написания книги) Союз Индии и Пакистана как на государство, извлекшее выгоду из государственной службы Британской Индии.

Однако наиболее значительную пользу извлекли церкви. Мы уже отмечали, как иерархическая организация христианской Церкви была основана на организации Римской империи. Подобный же базис обеспечило «Новое царство» Египта для всеегипетской церкви под главенством верховного жреца Амона-Ра в Фивах, а Сасанидская империя — для зороастрийской церкви. Верховный жрец Амона-Ра был создан по образу фиванского фараона, зороастрийский верховный мобад — по подобию сасанидского шахиншаха, а папа римский — по подобию римского императора последиоклетиановского времени. Светские административные корпорации, тем не менее, оказали церквям гораздо большую услугу, чем просто обеспечили их организацией. Они также повлияли на их мировоззрение и этос, и в некоторых случаях эти интеллектуальные и нравственные влияния передавались не только благодаря примеру, но и благодаря перемещению личностей, в которых они были воплощены, из светской области в церковную.

Три исторические личности, каждая из которых решительно повернула развитие католической Церкви на Западе, были призывниками светской римской государственной службы. Амвросий (жил около 340-397)[437] был сыном чиновника, достигшего вершины своей деятельности в должности префекта претории галлов. Будущий святой, Амвросий последовал по стопам отца в качестве правителя провинции Лигурия и Эмилия, когда в 374 г. к его ужасу он был выбит из колеи своей гарантированной официальной карьеры и был вынужден занять епископскую кафедру Медиолана под воздействием народа, который не дожидался его согласия. Кассиодор (жил около 490-585)[438] провел первую часть своей весьма долгой жизни, управляя Римской Италией на службе у короля остготов Теодориха. Впоследствии он превратил свое деревенское хозяйство в Италии в монастырское поселение, которое дополняло учреждение св. Бенедикта в Монте-Кассино. Бенедиктинская школа монахов, посвятивших себя из любви к Богу тяжелому физическому труду в полях, не смогла бы сделать всего того, что она сделала для нарождающегося западно-христианского общества, если бы не соединилась с самого начала со школой Кассиодора, вдохновлявшейся тем же самым мотивом при выполнении не менее трудной умственной задачи по переписыванию языческих авторов и трудов отцов Церкви. Что касается Григория Великого (жил около 540-604), то он отказался от светской государственной службы, прослужив некоторое время в качестве praefectus Urbi[439], чтобы последовать примеру Кассиодора, превратив в монастырь свой родовой дворец в Риме. Впоследствии, вопреки своим ожиданиям и желаниям, он стал одним из создателей папства. Каждый из этих великих чиновников нашел свое истинное призвание в службе Церкви и привнес с собой на службу Церкви способности и традиции, приобретенные в ходе своей светской карьеры.

Гражданство

Поскольку, как правило, универсальное государство изначально возникает из принудительного союза множества борющихся местных государств, оно начинает свою жизнь с огромной пропасти, существующей между правителями и подданными. С одной стороны [пропасти] находится общество строителей империи, состоящее из тех представителей правящего меньшинства, которые остались в живых после продолжительной борьбы за существование между правителями соперничающих местных обществ в предшествующий период. С другой стороны находится завоеванное население. Также обычным является то, что эффективно высвободившийся элемент становится по прошествии времени относительно большой группой в результате принятия новобранцев из числа подвластного большинства. Однако редко когда этот процесс мог полностью уничтожить первоначальное разделение между правителями и подданными.

Выдающимся исключением, когда было достигнуто всестороннее политическое освобождение (причем не позднее четверти века после установления универсального государства), является древнекитайский мир. В древнекитайском универсальном государстве, установленном в 230-221 гг. до н. э. в результате завоевания шести других местных государств их победоносным соперником — государством Цинь, верховенство Цинь закончилось, когда Сяньян — столица Циньской державы — была занята Хань Лю Баном в 207 г. до н. э. Начало политического освобождения всего населения древнекитайского универсального государства можно датировать 196 г. до н. э. Вряд ли нужно говорить, что это политическое достижение не могло сразу же изменить базисную экономическую и социальную структуру древнекитайского общества. Это общество, как и раньше, состояло из массы крестьян-налогоплательщиков, содержащих немногочисленный привилегированный правящий класс. Однако отныне дорога, ведущая в этот древнекитайский государственный рай, была действительно открыта для талантов, независимо от их социального происхождения.

Объединяющее воздействие, которое произвели исторические силы, действовавшие в течение долгого периода времени, конечно же, не может быть произведено законодательным актом, дарующим одинаковый юридический статус. Одинаковый статус европейцев, евразийцев и азиатов при Британской империи в Индии или европейцев, креолов и индейцев в Испанской империи в Вест-Индии как подданных, во всяком случае, одной короны, не произвел какого-либо заметного эффекта в уменьшении социальной пропасти между правителями и подданными этих государств. Классический пример того, как первоначально существовавшая пропасть была успешно уничтожена с помощью постепенного слияния некогда привилегированного правящего меньшинства с массой его бывших подданных, можно найти в истории Римской империи. И здесь также политическое равенство не было достигнуто в результате простого присуждения юридического статуса римского гражданства. После обнародования эдикта императора Каракаллы в 212 г. все свободное население Римской империи мужского пола, за незначительными исключениями, стало римскими гражданами. Однако потребовалась еще политическая и социальная революция следующего столетия, чтобы привести реалии жизни в соответствие с законом.

Наибольшую выгоду из политического эгалитаризма, к которому Римская империя двигалась в эпоху принципата[440] и к которому подошла в эпоху Диоклетиана, была, конечно же, вселенская христианская Церковь. Вселенская христианская Церковь заимствовала у Римской империи основную идею двойного гражданства — конституционное средство для решения проблемы того, как пользоваться преимуществами членства во вселенском обществе, не отвергая преданности более узкому обществу и не порывая с местными корнями. В Римской империи эпохи принципата, на фоне которого возросла христианская Церковь, все граждане мирового города Рима (за исключением небольшого числа тех, кто действительно жил в метрополии) были также и гражданами тех или иных местных городов. Эти города, хотя и находились в составе Римского государства, тем не менее, являлись автономными городами-государствами с традиционной греческой формой городского самоуправления и традиционным влиянием таких местных отечеств на чувства своих детей. По этой римской светской модели растущее и распространяющееся церковное сообщество строило свою организацию и укрепляло общие чувства, которые одновременно были и местными, и вселенскими. Церковь, в верности к которой клялся христианин, была одновременно и местной общиной того или иного города, и вселенской христианской общиной, включавшей в себя все местные церкви на основе единой практики и единого учения.