Истоки Второй мировой войны

Глава 7 Аншлюс: конец Австрии

Водораздел между двумя мировыми войнами растянулся ровно на два года. Послевоенная эпоха завершилась 7 марта 1936 г., когда Германия ввела войска в Рейнскую область, а предвоенная эпоха началась 13 марта 1938 г., когда она аннексировала Австрию. С этого момента перемены и потрясения практически безостановочно сменяли друг друга вплоть до июля 1945 г., когда руководители держав, победивших во Второй мировой войне, встретились в Потсдаме. Так кто же первым поднял бурю и дал толчок всей череде последующих событий? Принято считать, что это совершенно точно был Гитлер. Не спорят и о моменте, когда он это сделал: 5 ноября 1937 г. У нас есть отчет о его заявлениях в тот день. Он называется протоколом Хоссбаха – по имени человека, который его составил. Предполагается, что этот документ раскрывает планы Гитлера. В Нюрнберге из него выжали все, что было можно, а редакторы «Документов внешней политики Германии» утверждают, что «он представляет собой краткое изложение внешней политики Германии в 1937–1938 гг.»{1}. Поэтому этот документ стоит изучить повнимательнее. Возможно, мы найдем в нем объяснение Второй мировой войны, а может, всего лишь истоки мифа.

Во второй половине дня 5 ноября Гитлер собрал заседание в рейхсканцелярии. Присутствовали военный министр Вернер фон Бломберг, министр иностранных дел Константин фон Нейрат, главнокомандующий сухопутными войсками Вернер фон Фрич, главнокомандующий военно-морскими силами Эрих Редер и главнокомандующий военно-воздушными силами Герман Геринг. Говорил в основном Гитлер. Начал он с общих рассуждений о том, что Германии необходим Lebensraum – жизненное пространство. Он не уточнил, где его взять – видимо, в Европе, хотя он также рассуждал и о колониальных приобретениях. Но приобретения нужны были непременно. «Германская политика должна иметь в виду двух заклятых врагов – Англию и Францию… Для решения германского вопроса может быть только один путь – путь насилия, а он всегда связан с риском»[39]. Когда и как предполагалось перейти к насилию? Гитлер обсудил три «случая». Первый «случай» – это «период с 1943 по 1945 г.». После него можно было ожидать изменения обстановки не в пользу Германии; в 1943 г. настанет время действовать. Второй случай – гражданская война во Франции; она будет означать, что «наступил момент для выступления против Чехии». Третий случай – война между Францией и Италией. Она может начаться в 1938 г.; тогда «первой задачей должен быть разгром Чехии и одновременно Австрии». Ни один из этих «случаев» не реализовался; в силу этого они, очевидно, не стали планом действий для Германии. К тому же Гитлер на них не задержался. Он перешел к доказательству того, что Германия добьется своих целей без большой войны; под «насилием» он, похоже, понимал угрозу войной, а не собственно военные действия. У западных держав будут связаны руки, им не хватит решимости, чтобы помешать Германии. «Англия, а также предположительно и Франция втихомолку уже списали со счетов Чехию и согласились с тем, что когда-нибудь этот вопрос будет решен Германией». Больше никто вмешиваться не станет. «Польша, имея с тыла Россию, вряд ли будет склонна вступить в войну против Германии, если последняя будет одерживать победы». Невмешательство России обеспечит Япония.

Выкладки Гитлера были в значительной степени чистой фантазией, никак не связанной с дальнейшим ходом событий. Даже если он действительно имел в виду то, что говорил, к действиям он не призывал – во всяком случае, не призывал к полномасштабной войне; он как раз хотел продемонстрировать, что большой войны не потребуется. Несмотря на начальные упоминания о 1943–1945 гг., в основной части своей речи он анализирует шансы на мирный триумф в 1938 г., когда Франция будет занята другими проблемами. Присутствовавших одолевали сомнения. Генералы настаивали, что французская армия окажется сильнее немецкой, даже если одновременно ей придется действовать и против Италии. Нейрат не верил в неминуемый конфликт между Францией и Италией в Средиземноморье. Гитлер отмахивался от этих сомнений: «Он убежден в неучастии Англии и поэтому не верит в возможность выступления Франции с войной против Германии». Из этих бессвязных рассуждений можно сделать только один надежный вывод: Гитлер ставил на некий поворот судьбы, который подарит ему успех во внешней политике; поворот, подобный тому чуду, которое в 1933 г. сделало его канцлером. В его речах не просматривается никакого конкретного плана, никаких указаний в отношении политики Германии на 1937 и 1938 гг. А если какие-то указания и были даны, то они сводились к тому, чтобы посмотреть, как будут развиваться события{2}.

Зачем тогда Гитлер проводил это заседание? Этот вопрос историки не ставили. Но ведь одно из элементарных правил исторической науки – интересоваться не только содержанием документа, но и причинами его появления на свет. Состав участников заседания 5 ноября 1937 г. сам по себе любопытен. Нацистом из них был только Геринг. Все остальные были консерваторами старого образца, которые оставались на своих постах, дабы держать Гитлера под контролем; их всех, за исключением Редера, в течение трех ближайших месяцев ожидала отставка. Гитлер знал, что все они, кроме Геринга, были ему не союзники, да и Герингу он не особенно доверял. Почему он раскрыл свои сокровенные мысли людям, которым не верил и от которых собирался вскоре избавиться? На этот вопрос есть простой ответ: своих сокровенных мыслей он им не раскрывал. На международной арене не наблюдалось кризиса, который требовал бы широкого обсуждения или радикальных решений. Это совещание было маневром, преследовавшим внутриполитические цели. Буря назревала именно здесь. Финансовый гений Шахта обеспечил стране перевооружение и полную занятость, но теперь Шахт упрямился и выступал против дальнейшего расширения программы вооружений. Гитлер побаивался Шахта и не знал, чем ответить на его финансовые аргументы. Он знал только, что Шахт не прав: нацистский режим не может снижать темп. Гитлер хотел изолировать Шахта от других консерваторов и, следовательно, должен был убедить их в необходимости наращивать вооружения. Другой цели у его геополитических выкладок не было. Об этом свидетельствует сам протокол Хоссбаха. Последний его абзац гласит: «Вторая часть беседы касалась экономических аспектов вопроса о вооружении». Для этого, несомненно, заседание и проводилось.

К такому выводу пришли и сами его участники. После отъезда Гитлера Редер посетовал, что германский флот еще долгие годы будет не в том состоянии, чтобы воевать. Бломберг и Геринг отвели его в сторону и объяснили, что единственной целью заседания было заставить Фрича потребовать расширения программы вооружений. Нейрат тогда воздержался от комментариев. Говорят, что несколько дней спустя он осознал злодейскую природу Гитлера, после чего перенес «несколько тяжелых сердечных приступов». Правда, об этих приступах впервые стало известно лишь в 1945 г., когда Нейрата судили как военного преступника; ни в 1937 г., ни позже никаких признаков нездоровья он не проявлял. Фрич подготовил меморандум, где указывал, что немецкую армию нельзя подвергать риску войны с Францией, и 9 ноября передал его Гитлеру. Гитлер ответил, что реального риска войны нет, но Фричу в любом случае лучше ускоренными темпами перевооружаться, а не лезть в политические вопросы. Невзирая на такую попытку сопротивления, маневр Гитлера удался: с этого момента Фрич, Бломберг и Редер не выражали сочувствия по поводу финансовых затруднений Шахта. В остальном же никто из присутствовавших на встрече 5 ноября не вспоминал о ней до тех пор, пока Геринг не обнаружил, что протокол Хоссбаха представлен в Нюрнберге в качестве доказательства его вины в развязывании войны. С тех пор этот документ не покидает поля зрения исторической науки. Именно на него опирается мнение, будто ничего нового об истоках Второй мировой войны мы уже не узнаем. Утверждается, что Гитлер принял решение о войне и в деталях спланировал ее 5 ноября 1937 г. Однако протокол Хоссбаха не содержит никаких планов такого рода. Этот документ сообщает нам то, что мы всегда знали: Гитлер (как и любой другой немецкий государственный деятель) хотел, чтобы Германия стала доминирующей державой в Европе. Еще он содержит домыслы фюрера насчет того, каким образом это может произойти. Гитлер ошибался в этих домыслах. Они не имеют почти ничего общего с реальным началом войны в 1939 г. Если бы игрок на скачках делал ставки с гитлеровской точностью, он бы не преуспел.

Более того, соображения эти не только были неверны, но и вообще не имели отношения к делу. Гитлер не строил планов – ни по завоеванию мира, ни каких-либо еще. Он предполагал, что другие создадут возможности, а он ими воспользуется. Возможности, которые он предвидел 5 ноября 1937 г., так и не были созданы. Созданы были другие. Поэтому нам нужно отыскать человека, создавшего ту возможность, которой Гитлер смог воспользоваться, и тем самым первым подтолкнувшего мир к войне. Очевидный кандидат на эту роль – Невилл Чемберлен. С того момента, как в мае 1937 г. он стал премьер-министром Великобритании, Чемберлен был полон решимости что-то сделать. Конечно, он хотел что-то сделать, чтобы предотвратить войну, а не развязать ее, но он не верил, что войну можно предотвратить, не делая ничего. Он не одобрял привычки плыть по течению, свойственной скептическому и невозмутимому Болдуину. Он не верил в ассоциировавшийся с Лигой Наций нерешительный идеализм, который без особого энтузиазма продвигал Иден. Чемберлен в первых рядах ратовал за программу наращивания британских вооружений. Одновременно он переживал из-за связанных с нею трат и считал, что без них можно было бы обойтись. Гонка вооружений, по его убеждению, объяснялась недопониманием между державами, а не глубоко укорененным соперничеством между ними или коварными замыслами одной из них, рвущейся к мировому господству. К тому же он считал, что у недовольных держав – в первую очередь у Германии – есть обоснованные претензии и что эти претензии должны быть удовлетворены. В некоторой степени он разделял марксистскую точку зрения, которой придерживались и многие немарксисты, – что в основе немецкого недовольства лежат экономические причины, а именно отсутствие доступа к внешним рынкам. Еще ближе ему было «либеральное» мнение, что немцы являются жертвами национальной несправедливости; он ясно видел, в чем эта несправедливость заключалась. В Австрии проживало 6 млн немцев, которым мирные договоры 1919 г. по-прежнему запрещали воссоединение с Германией; в Чехословакии – 3 млн немцев, с желаниями которых никто не считался; еще 350 000 немцев жили в Данциге. Весь опыт последних десятилетий показывал, что национальному недовольству невозможно сопротивляться, что его нельзя заглушить – самому Чемберлену пришлось невольно признать это в отношении Ирландии и Индии. По общему мнению, хоть и не настолько подкрепленному опытом, считалось, что, как только требования нации удовлетворяются, она становится всем довольной и миролюбивой.

Вот как можно было принести мир Европе. Гитлер не навязывал Чемберлену эту программу, Чемберлен пришел к ней самостоятельно. Эти идеи витали в воздухе, их разделяли практически все англичане, которые давали себе труд задумываться о международных делах. Не согласны были только две группы. Одна, очень небольшая, в принципе отвергала правомерность национальных претензий. Эти люди считали, что политика должна опираться на принцип силы, а не на мораль и что безопасность важнее национальных чувств. Черчилль только недавно провел долгую кампанию против уступок Индии; логическим продолжением этой кампании стало его несогласие с уступками Германии. Ванситтарт и ряд других высокопоставленных дипломатов придерживались того же мнения. Однако такая точка зрения шокировала большинство англичан, своим явным цинизмом лишая ее сторонников влияния на политику. Было принято думать, что силу как метод уже испробовали во время Первой мировой войны и в послевоенные годы. Эта попытка окончилась провалом, и теперь место силы должна была занять мораль. Более многочисленная группа, преобладавшая в Либеральной и Лейбористской партиях, признавала правомерность претензий Германии, но считала, что, пока у власти там находится Гитлер, удовлетворять требования немцев нельзя. Представители этой точки зрения в первую очередь не одобряли тирании Гитлера внутри страны и в особенности преследования евреев; однако они делали из этого вывод, что цель внешней политики фюрера – завоевания, а не равные права для Германии. Им можно было бы ответить, что невмешательство в дела других стран – давняя традиция британской внешней политики, которой придерживались и Джон Брайт, и отец Чемберлена в свои радикальные годы; и что Чемберлен занимал теперь по отношению к нацистской Германии ту самую позицию, которую лейбористское движение всегда требовало занять по отношению к Советской России. Еще тут можно было бы парировать, что гитлеризм – это порождение «Версаля» и, как только версальской системы не станет, он утратит свои дурные свойства. Эти доводы были весомыми, но не окончательными. Желающих противостоять Гитлеру оставалось немало, однако слабость их позиции заключалась в том, что они признавали справедливость его претензий и отрицали лишь, что он имеет право их выдвигать. Они пытались отделить Германию от Гитлера и утверждали, что, хотя Германия права, Гитлер не прав. К сожалению, немцы не готовы были проводить такое различие.

Так или иначе, Чемберлен верил, что его программа сработает. Его мотивом неизменно был всеобщий мир в Европе. Им двигала надежда, а не страх. Ему не приходило в голову, что Великобритания и Франция не в состоянии противостоять требованиям Германии; вместо этого он предполагал, что Германия и, в частности, Гитлер будут благодарны за добровольно сделанные уступки – уступки, которые можно будет и отозвать, если Гитлер не проявит такой же доброй воли. Чемберлен разделял с Гитлером стремление все делать самому. Своим главным советником по международным отношениям он назначил сэра Хораса Уилсона, профессионального примирителя, сделавшего себе имя на улаживании конфликтов между работодателями и профсоюзами; к мнению министерства иностранных дел он не особенно прислушивался. Когда Чемберлен впервые начал переговоры с Гитлером, он сделал это не через министра иностранных дел Идена, а через лорда Галифакса, тогда занимавшего должность лорда – председателя совета. Галифакс обладал уникальным талантом: он всегда находился в центре событий и при этом как-то умудрялся создавать впечатление, что не имеет к ним никакого отношения. Чемберлен, как и все прочие, кто был связан с довоенной британской политикой, оказались безнадежно дискредитированы после катастрофы 1940 г. Галифакс, чья ответственность как министра иностранных дел на протяжении большей части этого периода уступала только ответственности Чемберлена, остался совершенно незапятнанным; настолько, что Георг VI и многие другие – включая лидеров Лейбористской партии – предлагали его кандидатуру в качестве подходящего главы правительства национального спасения. Уму непостижимо, как такое могло произойти.

19 ноября 1937 г. Галифакс встретился с Гитлером в Берхтесгадене. Визит, что характерно, был неформальным: официально Галифакс приехал в Германию, чтобы посетить охотничью выставку в Берлине. Галифакс сказал Гитлеру все, что тот ожидал услышать. Он превозносил нацистскую Германию как «бастион Европы против большевизма»; он выражал сочувствие прошлым обидам немцев. В частности, Галифакс указывал, что в некоторых вопросах «с течением времени могут стать необходимыми определенные изменения». Речь шла о Данциге, Австрии и Чехословакии. «Англия заинтересована в том, чтобы любые изменения происходили путем мирной эволюции и чтобы не допускались методы, которые могут вызвать масштабные потрясения»{3}. Гитлер слушал и время от времени молол вздор. Следуя своей обычной методике, он не проявлял инициативы: чужие предложения принимал, но сам ничего не требовал. Своими словами Галифакс подтверждал все то, что Гитлер две недели назад говорил немецким генералам: Англия ничего не будет предпринимать для сохранения существующей ситуации в Центральной Европе. Правда, при одном условии: перемены должны воплотиться в жизнь без всеобщей войны («масштабных потрясений»). Точно того же хотел и сам Гитлер. Заявления Галифакса, если в его словах имелся какой-то практический смысл, позволяли Гитлеру активизировать немецкую националистическую агитацию в Данциге, Чехословакии и Австрии, а также заверяли его в том, что эта агитация не встретит противодействия извне. Подобного рода подсказки исходили не только от Галифакса. Иден в Лондоне говорил Риббентропу: «В Англии понимают, что более тесное сближение Германии и Австрии когда-нибудь произойдет»{4}. Схожие новости доносились и из Франции. Папен, находясь с визитом в Париже, «с удивлением отмечал», что премьер-министр Шотан и министр финансов Бонне «считают переориентацию французской политики в Центральной Европе вопросом, вполне открытым для обсуждения…». Они «не возражали против заметного расширения германского влияния в Австрии, достигнутого эволюционным путем»; то же самое относилось и к Чехословакии – «на основе ее реорганизации в многонациональное государство»{5}.

Все эти заявления лишь укрепляли уверенность Гитлера в том, что он не встретит противодействия со стороны Британии и Франции. Правда, они не подсказывали решения практической проблемы стратегического характера: как сделать так, чтобы расширение германского влияния выглядело, используя выражение Галифакса, результатом «разумно достигнутых разумных соглашений». Вероятно, Германия смогла бы завоевать Чехословакию и Австрию; гораздо сложнее было устроить самоубийство этих двух стран, которого желали британские и французские государственные деятели. В подсказках из Лондона и Парижа имелся и другой изъян. Основной упор в них делался на Австрию. Гитлер же, когда он рассуждал практически, планировал в первую очередь разобраться с Чехословакией – такая расстановка приоритетов прослеживается уже в протоколе Хоссбаха. У чехов имелась сильная армия и кое-какое понимание международной политики, поэтому они могли прийти на помощь Австрии. У австрийцев же не было ни того ни другого, и поэтому они едва ли стали бы помогать Чехословакии. Кроме того – и этот момент был еще важнее, – Муссолини не было дела до Чехословакии. Он был по-прежнему официально привержен сохранению независимости Австрии, и, возможно, британцы и французы держали это в уме, когда выдвигали вопрос об Австрии на первый план. Гитлер не собирался идти им навстречу и решительно задвинул его обратно. Осенью 1937 г. он активизировал немецкую агитацию в Чехословакии. Одновременно он перестал поощрять ее в Австрии, четко заявив: «Мы должны продолжать поиски эволюционного решения»{6}. Гитлер не просто не проявлял инициативу в Австрии, он вообще не хотел с нее начинать. Не исходила инициатива тут и от британцев или французов. Галифакс и другие в многочисленных примирительных заявлениях выдвигали чисто теоретическое предположение, как и Гитлер на заседании 5 ноября: мол, было бы неплохо, если бы Германия распространила свою гегемонию на две соседние страны мирным путем. Никто не придумал только, как это сделать. Все это были пустые разговоры.

И все-таки инициатива должна была от кого-то исходить. Возможно, нам стоит внимательней присмотреться к австрийской стороне. Пост канцлера номинально независимой Австрии в то время по-прежнему занимал Шушниг. После заключения 11 июля 1936 г. «джентльменского соглашения» с Германией ему приходилось несладко. Шушниг наивно и прекраснодушно полагал, что это соглашение положит конец его бедам. Австрия провозгласит себя немецким государством, респектабельные представители «национальной оппозиции» войдут в австрийское правительство, нацистов выпустят из тюрем. Тут-то и прекратятся нацистские заговоры и разжигание недовольства, не будет больше ни тайных поставок оружия, ни нелегальной агитации. Шушнига вскоре постигло разочарование. Нацистская агитация не прекращалась, и даже приказы Гитлера не могли ее остановить. Ближайшие коллеги Шушнига сами интриговали против него в Берлине. Шушниг обратился с жалобой к своему старому покровителю и защитнику Муссолини, но там его ждал холодный прием. Муссолини нравилось выставлять себя в лестном образе гаранта существования Австрии – этакого Меттерниха наоборот, мстящего за унижения, которым Италия подвергалась сто лет назад. Он внимал предупреждениям высокопоставленных фашистов, начиная с его зятя Галеаццо Чиано, министра иностранных дел, которые твердили ему, что Гитлер – опасный союзник, который раздавит Италию, предварительно разделавшись со всеми остальными. Он к ним, казалось, прислушивался, но, когда доходило до дела, не реагировал на их увещевания. В глубине души Муссолини был единственным реалистом среди фашистского руководства, единственным, кто понимал, что собственных сил у Италии мало и что имитировать величие она может лишь в роли гитлеровского подручного. Сколько бы он ни заявлял о своей независимой политике и об отстаивании итальянских интересов в Центральной Европе, он знал, что в случае кризиса ему придется уступить Гитлеру. Поэтому его раздражал Шушниг, который вынужден был принимать позы Муссолини за чистую монету. Несмотря на всю свою браваду, Муссолини находился в том же положении, что и государственные деятели Западной Европы; он хотел продать Австрию при условии, что все пройдет мирно и с соблюдением приличий. Никакой реальной поддержки Шушниг от Италии не получил – только настойчивые советы вести себя благоразумно и не поднимать шума.

Шушниг, однако, был жертвой – последней из них – типично австрийской иллюзии: веры, будто европейскую совесть можно пробудить, если убедительно разоблачить националистические интриги и пропаганду. В середине XIX в. австрийские политики питали эту иллюзию в отношении итальянского национализма, в начале XX в. – в отношении южнославянского. В 1859 г. им казалось само собой разумеющимся, что Кавур лишится поддержки Наполеона III и будет осужден великими державами, как только обнаружатся явные доказательства его причастности к националистической пропаганде. В июле 1914 г. им казалось столь же очевидным, что все великие державы отвернутся от Сербии, как только ответственность за убийство эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараеве будет убедительно возложена на ее агентов. Каждый раз они находили улики, казавшиеся им убедительными, и каждый раз это подталкивало их к решительным действиям, ведущим к гибели – к поражению в Австро-французской войне 1859 г., к поражению и краху в Первой мировой. Та же вера жила и в Шушниге. Он тоже предполагал, что австрийских нацистов ждет всеобщее осуждение, как только будут предъявлены веские доказательства их виновности: их осудят западные державы, осудит Муссолини, осудит даже Гитлер, который все-таки был законным главой предположительно правового государства. Шушниг тоже добыл такие доказательства. В январе 1938 г. австрийская полиция провела обыск в штаб-квартире нацистов и обнаружила подробные планы вооруженного восстания. Гитлер ничего не знал об этих планах, разработанных вопреки его приказаниям. В этом Шушниг был прав: австрийские нацисты действовали без санкции Берлина. Но станет ли Гитлер извиняться за своих излишне ретивых сторонников? Это был совсем другой вопрос.

Как бы там ни было, доказательства у Шушнига теперь имелись. Оставалось решить, как их использовать. Своими доказательствами и своей проблемой Шушниг поделился с немецким послом Папеном. В конце концов, Папен был благородным человеком, богатым аристократом, примерным консерватором и более или менее примерным католиком. Конечно, его не могло не потрясти такое свидетельство нацистских интриг. Для Папена жалобы Шушнига были бальзамом на душу. Его выводила из себя активность австрийского нацистского подполья, которая ставила под сомнение его собственную добросовестность и препятствовала его усилиям по поиску «эволюционного решения». В Берлине его доводы никого не трогали. Теперь Шушниг поможет их подкрепить. Папен сразу же предложил, чтобы Шушниг донес свою озабоченность до Гитлера. Невозможно сказать, что было у Папена на уме. Может, он надеялся, что Гитлер осадит нацистских экстремистов; а может, предвидел, что Шушнига вынудят пойти на дальнейшие уступки немецким националистам в Австрии. Вероятно, отчасти осуществится и то и другое. Так или иначе, Папен внакладе не останется. В первом случае он посрамит своих неуправляемых противников, во втором – повысит свой престиж как борец за немецкое дело. Может, он ловко добьется мирного триумфа в Австрии – так же, как мирно привел Гитлера к власти в Германии. Именно в этот момент, 4 февраля, в германском посольстве в Вене зазвонил телефон, и Папену неожиданно сообщили из Берлина, что он освобожден от занимаемой должности.

Отставка Папена не имела никакого отношения к австрийским событиям. Она явилась случайным побочным эффектом конфликта Гитлера с Шахтом. 8 декабря 1937 г. Шахт подал в отставку с поста министра экономики. Гитлер не хотел обнародовать их разрыв, и отставка Шахта осталась в тайне. Неожиданно Гитлеру представился удобный выход из положения. 12 января 1938 г. женился военный министр Бломберг. Свидетелями на его свадьбе были Гитлер и Геринг. Сразу после церемонии глава тайной полиции Гиммлер представил доказательства того, что новая фрау Бломберг – женщина с неблаговидным прошлым, бывшая проститутка, небезызвестная полиции. Мы никогда не узнаем, было ли это везением Гитлера или спланированной интригой. Да это и неважно: результат в любом случае был бы тот же. Гитлер оскорбился, что его втянули в эту историю. Немецких генералов возмутило поведение Бломберга. Они потребовали отставки военного министра и предложили поменять его на главнокомандующего сухопутными силами Фрича. Но Фрич был даже более решительным противником Гитлера, чем Бломберг. Этого назначения следовало не допустить. Гиммлер тут же представил свидетельства гомосексуальных связей Фрича. Свидетельства эти были полностью неверными, но в общей скандальной обстановке в них на какое-то время поверили. Гитлер решил уволить сразу всех. Бломберг ушел – его сменил сам Гитлер. Ушел и Фрич. Ушли не только они: Гитлер избавился от всех консерваторов, занимавших посты в правительстве в надежде держать его под контролем. Ушел Нейрат, его место занял Риббентроп. Уволили Папена и посла в Италии Хасселя. Самое главное, что отставку Шахта теперь можно было придать гласности незаметно под прикрытием всех остальных. Это, конечно, и было целью всей операции, но в тогдашней суматохе она действительно почти не привлекла к себе внимания.

В Берлине уволенные покинули свои посты, не протестуя. Нейрат впоследствии стал «рейхспротектором» Богемии, остальные исчезли из общественной жизни. Один только Папен не потерял бодрости духа. Он уже бывал в переделках – 30 июня 1934 г. он оказался на волосок от гибели; он всегда выходил из таких ситуаций победителем и намеревался сделать то же самое снова. 5 февраля он отправился к Гитлеру в Берхтесгаден – якобы чтобы попрощаться. Он поведал фюреру о своих успехах в Австрии, о трудностях, ожидавших нового немецкого посла, и вскользь упомянул о том, что Шушниг недавно очень хотел встретиться с Гитлером. Это был бы великолепный шанс, который теперь, без сомнения, упущен. Эффект оказался именно таким, как и ожидал Папен. Гитлер мрачно размышлял, как ему подать отставку Шахта на заседании рейхстага, назначенном на 20 февраля, и тут ему представилась прекрасная возможность отвлечь внимание[40]: визит Шушнига можно было обставить как некое достижение, позволявшее замаскировать неудобную тему финансовых разногласий с Шахтом. Гитлер загорелся: «Отличная идея. Пожалуйста, немедленно возвращайтесь в Вену и организуйте нашу встречу в течение ближайших нескольких дней»{7}. Папен для виду поломался: он ведь больше не посол. Гитлер настаивал, и Папен согласился. 7 февраля он вернулся в Вену с приглашением. Шушниг ни минуты не колебался. В конце концов, идея встречи с Гитлером принадлежала ему с самого начала – ну или так ему казалось; а Папен гарантировал, что все пройдет как надо. 12 февраля Шушниг приехал в Берхтесгаден, где его встретил прибывший раньше Папен. Австрийская операция началась. Первый ход в ней сделал не Гитлер. Ему совершенно неожиданно выпал шанс, и он, как всегда, решил им воспользоваться. Это не было спланированной агрессией, а лишь поспешной импровизацией. Толчок событиям дал не Гитлер, а Папен, причем сделал он это из обычных соображений личного престижа. Странно и вместе с тем логично, что по воле случая эта роль досталась именно ему и что человек, который легкомысленно привел Гитлера к власти, с тем же легкомыслием инициировал движение Германии к европейскому господству.

В Берхтесгадене Шушниг собирался выставить себя потерпевшей стороной, изложить свои претензии и согласиться на уступки умеренным националистам только при условии, что Гитлер отречется от нацистских экстремистов. Его план провалился. Гитлер всегда считал, что нападение – лучшая защита, и нанес удар первым. Сразу же по прибытии Шушниг был засыпан обвинениями в том, что он якобы не соблюдает «джентльменского соглашения», заключенного 11 июля 1936 г. Условия дальнейшего сотрудничества Гитлер определил без его участия. Шушниг должен был назначить предположительно респектабельного националиста Артура Зейсс-Инкварта министром общественного порядка, передав тому контроль за деятельностью полиции. Свою экономическую и внешнюю политику Австрия должна была отныне координировать с Германией. Шушниг выдвинул возражения конституционного характера: он не может давать такие обещания без согласия австрийского правительства и президента. Гитлер добился своего запугиванием, демонстративно вызвав немецких генералов, ожидавших за дверью. Однако Шушниг, пусть с ним и обошлись отвратительно, получил почти все, чего хотел. К его конституционным возражениям прислушались: в окончательном варианте соглашения он лишь «высказался за принятие следующих мер». Зейсс-Инкварт был ничем не хуже других немецких националистов, уже входивших в австрийское правительство; к тому же он был другом детства Шушнига, что не помешало ему впоследствии стать нацистом. Шушниг давно уже признал, что Австрия – «немецкое государство», что само по себе предполагало координацию политики. Но на этот раз он добился важнейшей, по его мнению, уступки: Берлин осудил нелегальную активность австрийских нацистов; было решено, что все нежелательные австрийские нацисты должны «перенести свое место жительства в рейх».

Соглашение, подписанное 12 февраля, не стало концом Австрии; оно было лишь следующим этапом намеченного Гитлером «эволюционного решения». Вернувшись домой, Шушниг не попытался дезавуировать этот документ. Напротив, он добился его утверждения австрийским правительством. Гитлер, со своей стороны, решил, что кризис позади. 12 февраля он приказал присутствовавшим при нем генералам не прекращать «операцию по симулированию военного давления» до 15 февраля. После этой даты не предпринималось даже видимости каких-либо действий. 20 февраля Гитлер выступил в рейхстаге. В первую очередь он должен был как-то объяснить отставку министров-консерваторов, но подписанное 12 февраля соглашение с Австрией позволило ему сделать акцент на более приятной новости. Никаких нападок на Шушнига – без которых, несомненно, не обошлось бы, если бы Гитлер уже замышлял напасть на Австрию, – не прозвучало. Напротив, Гитлер добродушно заявил: «Всесторонняя дружба и сотрудничество двух стран теперь обеспечены». «Я хотел бы от своего имени и от имени всего немецкого народа поблагодарить австрийского канцлера за его понимание и доброту», – заключил он. На следующий день Гитлер выполнил свою часть сделки. Йозефа Леопольда, руководителя нацистского подполья в Австрии, вызвали к Гитлеру; его деятельность была названа «безрассудной», и он получил указание покинуть Австрию вместе с основными соратниками. Через несколько дней Гитлер снова встретился с теми же нацистами, задал им новую трепку и потребовал, чтобы «эволюционный курс соблюдался независимо от того, просматривается ли сегодня вероятность успеха». По его словам, «подписанный Шушнигом протокол настолько всеобъемлющ, что в случае его полного выполнения австрийская проблема решится автоматически»{8}.

Гитлер был удовлетворен. Он не готовился к активным действиям, а пассивно ждал, когда это автоматическое решение созреет. Остальные еще не полностью смирились с неизбежным, а может, просто стремились извлечь из происходящего какую-то выгоду. Муссолини, несмотря на вспышки раздражения, всегда был склонен смиряться с успехами Гитлера – в отличие от своего министра иностранных дел Чиано, который не любил, когда его ставили перед свершившимся фактом. Его мечта о независимой внешней политике так и не реализовалась; вероятно, это была не более чем мечта. Во всяком случае, Чиано попытался воспользоваться ситуацией. 16 февраля он написал Дино Гранди, итальянскому послу в Лондоне, что другого момента для примирения с Великобританией уже не будет: «Если аншлюс станет свершившимся фактом… нам будет все труднее достичь соглашения или даже вести переговоры с англичанами»{9}. Гранди обрадовался такому шансу: он всегда хотел вернуть итальянскую политику в традиционное русло – насколько фашист вообще мог выступать на стороне традиции. Чемберлен тоже отнесся к этой идее с одобрением. И тут наконец взбунтовался Иден. Он уже был разозлен тем, что Чемберлен, не посоветовавшись с ним, отклонил предложение президента Рузвельта о проведении большой международной конференции для обсуждения всех мыслимых претензий. Иден полагал – вполне вероятно, искренне, – что такая встреча поможет перетянуть США на сторону западных держав. Чемберлен – и у него было на то больше оснований – опасался повторения Брюссельской конференции по Дальнему Востоку: США снова будут провозглашать моральные принципы, ожидая, что Великобритания и Франция обеспечат военную силу для их претворения в жизнь. Но именно предложение итальянцев довело до крайности конфликт этих двух политиков. Иден не забыл унижения, которому подвергся из-за Абиссинии; его выводило из себя нескончаемое лицемерие комитета по вопросам невмешательства. Он настаивал, что о новых переговорах не может быть и речи, пока итальянцы не выполнят своих обещаний и не выведут из Испании так называемых добровольцев. Чемберлен же был готов смириться с победой фашистов в Испании, если ему удастся заручиться поддержкой Италии в обуздании Гитлера.

18 февраля Иден и Чемберлен вступили в решительную дискуссию – как ни поразительно, прямо в присутствии Гранди. Иден твердо стоял на своем в вопросе об итальянских добровольцах в Испании. Чемберлен отмахнулся от его возражений при одобрении и поддержке Гранди. Через два дня Иден подал в отставку, и министром иностранных дел, который должен был проводить в жизнь политику Чемберлена, стал Галифакс. Требуемая итальянцами цена была уплачена: переговоры должны были начаться немедленно, причем заранее было оговорено, что будут приняты условия Италии – признание их имперских владений в Абиссинии и обещание равноправного партнерства в Средиземноморье. Об Австрии ничего сказано не было, и Гранди записал, что Великобритания в этом вопросе по-прежнему будет демонстрировать «возмущенное смирение»{10}. Так оно и было. В отношении Австрии Чемберлен ничего предпринимать не собирался. Однако он надеялся, что сам факт англо-итальянских переговоров заставит Гитлера засомневаться и, возможно, даже вдохновит Муссолини на сопротивление. Но Гитлера было не так-то легко провести. Итальянцы постоянно информировали его о ходе переговоров и заверяли, что вопрос Австрии подниматься не будет: «Они не потерпят никаких попыток ухудшить германо-итальянские отношения»{11}. Это был единственный курс, которого могла придерживаться Италия. У итальянцев не было возможности остановить Гитлера. 23 февраля Чиано записал в дневнике: «Что, собственно, мы можем сделать? Начать войну с Германией? При первом же выстреле австрийцы все как один встанут против нас на сторону немцев»{12}. Возможно, Чемберлен предложил итальянцам не очень высокую цену, но никакая цена не заставила бы их сражаться за безнадежное дело австрийской независимости.

События в Лондоне укрепили уверенность Гитлера в собственных силах. Его противники оттеснялись на обочину. Ось все в большей мере определяла европейские дела, а он определял политику Оси. Тем не менее он все еще ничего не предпринимал. Он по-прежнему считал, что события сами выполнят его работу. И снова, уже в который раз, инициативу проявил Шушниг. Оставаясь в робком недоумении, он копил обиду и на то, как с ним обошлись в Берхтесгадене, и на последствия собственной слабости. Он принял решение остановить неизбежное сползание Австрии к национал-социализму драматическим жестом. Возможно, к этому его подтолкнули заверения австрийского представителя в Париже, что французы примут меры в случае прямой угрозы Австрии. Возможно, такая идея возникла у него просто в результате мрачных размышлений. Этого уже никак не узнаешь. Как бы там ни было, он решил использовать опробованный самим Гитлером метод плебисцита и спросить у австрийского народа, желает ли тот сохранить независимость. 7 марта он обратился за советом к Муссолини, который немедленно ответил: «Это было бы ошибкой». Это неубедительное предостережение Шушниг проигнорировал. 8 марта он рассказал о своем плане австрийским министрам, а на следующий день объявил о нем всему миру. Плебисцит должен был состояться через три дня, 12 марта. Шушниг никак не подготовился к плебисциту и даже не обдумал, как его можно будет организовать. Единственное, что его заботило, – провести плебисцит как можно быстрее, чтобы Гитлер не успел отреагировать. Каким бы ни был вынесенный на плебисцит вопрос, весь мир понимал, что это явный вызов Гитлеру. Немецкий национализм и независимая Австрия наконец пришли в столкновение. Шушниг мог бы задуматься над словами, которые Дьюла Андраши как-то адресовал другому австрийскому премьер-министру, решившемуся на смелый шаг: «Готовы ли вы проводить эти меры пушками? Если нет, то и не начинайте».

Гитлер отреагировал так, словно кто-то наступил ему на больную мозоль. Выпад Шушнига застал его врасплох, и подготовиться он не успел. Ему было ясно, что на «эволюционном решении» можно было ставить крест. Он должен был или действовать, или принять унижение, а принять унижение, когда разрыв с консервативными министрами был еще так свеж, он не мог. Военное командование было спешно вызвано в Берлин. Германская армия все еще не была перевооружена для сколько-нибудь серьезной кампании, и тем не менее она получила приказ о том, что войска, расквартированные вблизи австрийской границы, должны быть готовы перейти ее 12 марта. Для Муссолини было составлено письмо, в котором Гитлер перечислял свои попытки договориться с Шушнигом; завершалось оно заверением: «Я провел окончательный рубеж… между нами и Италией. Это перевал Бреннер»{13}. Принц Гессенский отвез этот документ Муссолини. Риббентроп завершал дела в Лондоне, так что рутинные обязанности министра иностранных дел продолжал выполнять Нейрат. Общее руководство Германией было возложено на Геринга, который должен был оставаться в Берлине, когда Гитлер присоединится к вводимым в Австрию войскам.

Шушниг поджег бикфордов шнур довольно мощного заряда. Когда взрыв произошел, захваченным врасплох оказался уже он сам. 11 марта он узнал, что граница между Германией и Австрией перекрыта. Министры-националисты в его правительстве по указанию Геринга настаивали на отмене плебисцита. Шушниг в унынии обратился к тем державам, которые некогда отстаивали независимость Австрии. Никакого утешения он у них не нашел. Муссолини не отвечал на телефонные звонки. Галифакс в Лондоне сказал Риббентропу, что угроза применения силы – «недопустимый метод». Эффект от этих увещеваний несколько ослаб после заявления Чемберлена, что, «как только мы оставим в прошлом этот неприятный инцидент», можно будет всерьез приступить к работе над достижением англо-германского взаимопонимания{14}. Он ослаб еще сильнее, когда английский посол в Берлине Невил Гендерсон согласился с Герингом, что «доктор Шушниг действовал с поспешным безрассудством»{15}. Единственный ответ, который британское правительство дало Вене, сводился к тому, что оно не готово взять на себя ответственность давать советы, которые могут поставить Австрию в затруднительное положение{16}. Французское правительство пало за три дня до этого из-за какого-то внутриполитического вопроса. Министры в состоянии полуотставки постановили принять «военные меры» – то есть призвать часть резервистов – в случае одобрения Британии. Одобрения из Лондона не последовало, и французы резервистов не призвали.

Всеми брошенный Шушниг остался в полном одиночестве. Вскоре после полудня 11 марта он согласился отложить плебисцит. Но этого было уже недостаточно. В телефонном разговоре Геринг заявил Зейсс-Инкварту, что Шушниг лишился доверия немцев: он должен уйти в отставку, а его место должен занять Зейсс-Инкварт. Это был уникальный в истории эпизод – международный кризис, от начала до конца состоявший из телефонных угроз. Шушниг подал в отставку. Однако президент Вильгельм Миклас отказался утвердить кандидатуру Зейсс-Инкварта – это стало последним отчаянным выражением австрийской независимости. Геринг снова взялся за телефон и сообщил, что немецкие войска остановятся на границе только в том случае, если Зейсс-Инкварт станет канцлером до половины восьмого вечера. Поскольку Миклас упорствовал, в восемь Зейсс-Инкварт назначил канцлером сам себя, но было уже поздно. Зейсс-Инкварту велели просить у Германии помощи в восстановлении законного порядка. Так он и сделал, отправив телеграмму в десять минут десятого. Гитлер не стал дожидаться его просьбы: приказ о вторжении в Австрию был отдан без четверти девять. И все же немцы колебались до последней минуты. Ранним вечером планы вторжения в Австрию были отложены, когда пришло известие об отставке Шушнига. Хотя британские увещевания почти ничего не значили, вмешательства Чехословакии немцы опасались до самого конца. Геринг сказал чешскому послу: «Даю вам слово чести, что у Чехословакии нет ни малейших оснований для беспокойства». Чехи немедленно ответили, что не станут проводить мобилизацию. Они вряд ли поверили заверениям Геринга, но, как и все остальные, понимали, что сделать ничего не могут. Последним заявил о себе Муссолини. В двадцать пять минут одиннадцатого Гесс позвонил Гитлеру из Рима: Муссолини посылает самые горячие приветы, а «Австрия его совершенно не интересует». Тревога, скрываемая за внешней решимостью Гитлера, видна по его эмоциональному облегчению: «Передайте Муссолини, что я никогда этого не забуду… Никогда, никогда, никогда, что бы ни случилось… Я никогда не забуду, что бы ни случилось… Если ему когда-нибудь понадобится помощь или будет угрожать опасность, он может быть уверен, что я буду с ним, что бы ни случилось, даже если весь мир будет против него». Это единственное обещание, которое Гитлер и вправду сдержал.

Немецкая армия вторгалась в Австрию, вернее, торжественно входила туда под всеобщее ликование населения. Но с какой целью? Зейсс-Инкварт уже был канцлером. Геринг сообщил Гендерсону, что войска будут выведены, «как только ситуация стабилизируется», после чего в стране пройдут «абсолютно свободные выборы без какого-либо принуждения»{17}. Таков был первоначальный план нацистов, наспех составленный 11 марта. Зейсс-Инкварт считал, что с его назначением кризис благополучно завершился, и в полтретьего утра 12 марта попросил остановить вторжение. Ему ответили, что это невозможно, и немецкие части продолжили движение, хотя и не без сложностей. Войска не были готовы к активным действиям и по пути от границы до Вены потеряли из-за поломок 70 % техники. Утром 12 марта Гитлер тоже въехал в Австрию. В Линце, где прошли его школьные годы, он выступил перед возбужденной толпой. Он и сам поддался всеобщей экзальтации. Поднимаясь на балкон линцской ратуши, фюрер принял внезапное, незапланированное решение: вместо того чтобы поставить в Вене «ручное» правительство, он включит Австрию в состав рейха. Зейсс-Инкварту, канцлеру на один день, было велено подписать закон о прекращении существования и его должности, и самой Австрии. 13 марта он исполнил приказ. Этот Anschluss вынесли на утверждение всего населения Великой Германии. 10 апреля за присоединение Австрии проголосовали 99,08 % участников плебисцита – результат, полностью отражавший чувства немцев.

Гитлер победил. Он достиг первой из своих честолюбивых целей – но не тем способом, которым планировал. Он собирался поглотить Австрию незаметно, так, чтобы никто и не понял, когда она перестанет быть независимой; он хотел использовать для уничтожения австрийской независимости демократические средства, опробованные им при уничтожении немецкой демократии. Вместо этого ему пришлось вводить войска. Впервые он лишился ценного актива обиженной невинности и предстал в образе завоевателя, делающего ставку на силу. Вскоре утвердилось мнение, что захват Австрии был продуманным, сильно загодя разработанным замыслом Гитлера, его первым шагом на пути к господству в Европе. Это мнение не соответствует действительности. Непосредственное начало событиям марта 1938 г. положил не Гитлер, а Шушниг. Никаких военных или дипломатических приготовлений со стороны Германии сделано не было. Все пришлось изобретать на ходу буквально за пару дней – линию поведения, обещания, военную силу. Безусловно, Гитлер собирался установить контроль над Австрией, но то, как это произошло, стало для него досадной случайностью, сбоем в его долгосрочной политике, а не исполнением тщательно продуманного плана. Однако последствий этого было уже не отменить. Среди этих последствий было и воздействие, которое вся эта история оказала на самого Гитлера. Ему сошло с рук убийство – убийство независимого государства, даже если его независимость во многом была бутафорской. Возросла уверенность Гитлера в себе, а вместе с нею и его презрение к государственным деятелям других стран. Он стал более нетерпеливым и беспечным, более готовым ускорять ход переговоров угрозой применения силы. В свою очередь, государственные деятели других стран начали сомневаться в добросовестности Гитлера. Даже те, кто еще надеялся его умиротворить, стали подумывать и о сопротивлении. Неустойчивое равновесие сместилось, пусть и ненамного, дальше от мира и ближе к войне. Цели Гитлера еще казались оправданными, но методы уже вызывали осуждение. Аншлюсом – точнее, способом его осуществления – Гитлер сделал первый шаг к тому, чтобы оказаться заклейменным как величайший из военных преступников. Однако сделал он этот шаг непреднамеренно. Более того, он даже не знал, что его сделал.