Исторические и приключенческие произведения. Книги 1-16

I. Золотая Маска

В столице Турции — Константинополе — и над окружающими его водами царствовал удушливый жар, какой обыкновенно бывает в это время на всем Востоке.

В полдень всякие занятия прекратились, и на улицах не видно было ни души, кроме бесчисленного множества голодных собак.

С наступлением вечера движение снова началось, но жар нисколько не уменьшился. Воздух был неподвижен, а небо начало мало-помалу покрываться темными тучами.

К берегу Босфора подплывал на легкой лодке молодой лодочник, которых в Турции зовут каикджи. Это был красивый, высокого роста юноша, лет двадцати; его мускулистые руки легко управляли веслами, на голове была надета красная феска. Черты его лица, загорелого от солнца, правильные, как и у всех турок, выражали добродушие, благородство и ум, и в то же время это лицо было замечательно красиво.

— Почему ты едешь сюда из Скутари, Сади? — спросил грек-лодочник, сидевший у самого берега в ожидании пассажира, чтобы возвратиться в Константинополь.

— Я отвозил одного франка в Долма-Бахче, — ответил молодой турок.

— К ночи будет буря, и она разразится раньше, чем ты успеешь вернуться назад, — заметил грек.

— Да будет воля Аллаха! — прошептал Сади и оттолкнул лодку от берега.

Раньше, чем предсказывал грек, поднялся сильный ветер, и море покрылось волнами.

В несколько мгновений небо заволокло тучами, стало темно, как ночью.

Нисколько не испугавшись, Сади продолжал грести, тогда как волны грозили, того и гляди, затопить его маленькую лодку.

Вдруг Сади услышал громкий крик.

— Помогите! — громко разнеслось по воде.

Сади оглянулся кругом. На некотором расстоянии он заметил большую лодку с навесом из шелковой материи.

Три или четыре гребца махали руками и кричали. У самого навеса стоял слуга и махал шелковым платком. Сади разобрал слова: «Помогите! Лодка течет! Сюда!» Затем ему послышалось слово «принцесса».

Конечно, лодочник понял, что эта роскошная лодка должна была принадлежать какому-нибудь знатному турку, и прежде всего юноша подумал о том, что в ней кто-то подвергается опасности, но он также поспешил бы на помощь, если бы опасность грозила какому-нибудь бедняку.

Собрав все силы, Сади направился к лодке, которая уже начала наполняться водой. В это время из-под навеса появилась фигура знатной турчанки. Лицо ее было закрыто тонким белым покрывалом, так что лица нельзя было разглядеть, тогда как она, напротив, могла отлично все видеть. Широкое верхнее платье скрывало формы ее тела от глаз любопытных. По ее жестам было видно, что опасность велика.

— Сюда, каикджи! — закричал слуга, по выговору грек. — Ее светлость принцесса в опасности! Лодка течет! Пришли, как можно скорее, с берега или из города лодку.

— Теперь уже поздно! — раздался из-под покрывала голос принцессы. — Вода заливает лодку! Лодочник должен отвезти меня в своей лодке в Скутари! Положи в лодку ковер!

Сади не успел взглянуть на принцессу, нечто другое привлекло его внимание. Слуга-грек, к которому относились последние слова принцессы, взглянул на него так, что у него на сердце похолодело. Никогда в жизни Сади не встречал человека, взгляд которого вызывал бы такой ужас.

Но грек в ту же минуту повернулся, чтобы исполнить приказание своей гордой повелительницы, а Сади невольно схватился за святой талисман из Мекки, висевший у него на груди.

Казалось, что принцесса с удовольствием глядела на молодого лодочника, что могла делать под покрывалом совершенно незаметно.

Сади с трудом удерживал свою лодку рядом с большой из-за сильного ветра.

Когда грек положил ковер на низкую скамейку в лодке Сади, принцесса оставила свою большую красивую лодку, быстро наполнявшуюся водой, и пересела в лодку Сади, взгляд которого невольно еще раз обратился на грека-слугу, но тот в это время наклонился и не глядел на Сади.

— Вези меня в Скутари, — приказала принцесса, усевшись на ковер, — но будь осторожен, каикджи, если тебе жизнь еще дорога. Если ты довезешь меня безопасно до берега, я щедро награжу тебя, если же я подвергнусь из-за тебя опасности, то твоей голове не удержаться на плечах.

— Не бойся, принцесса Рошана, — отвечал спокойно Сади, знавший имя принцессы, — я доставлю тебя на берег невредимой.

Грек остался в большой лодке, чтобы увести ее в безопасное место и еще потому, что в маленькую лодку Сади нельзя было никого больше посадить, не подвергнув всех опасности утонуть.

Сади бесстрашно начал свою борьбу со стихией. Гром уже гремел, и молнии прорезали тучи. Волны поднимались все выше и выше, нигде не было видно пи одной лодки, и маленькая лодка Сади казалась игрушкой среди волн.

Принцесса безбоязненно доверилась Сади. Она спокойно сидела на ковре и следила за каждым движением весел лодочника, красивое лицо которого сделалось еще привлекательнее в этой борьбе со стихией, на которую он, казалось, не обращал внимания. Принцесса с возрастающим изумлением глядела на Сади, бесстрашно и твердой рукой управлявшего своей лодкой, которую ему скоро удалось вывести на спокойное место.

— Я не могу въехать в канал, который ведет к твоему дворцу, принцесса, — сказал Сади, когда лодка начала приближаться к берегу, — прикажи, где ты хочешь выйти на берег?

— Там, где останавливаются пароходы из Смирны. Можешь ли ты причалить туда?

— Я исполню твое приказание.

— Как тебя зовут?

— Сади, сын Рамана.

— Кто был твой отец? — продолжала спрашивать принцесса.

— Он был муэдзином[90] в минарете султанши Валиде! Он умер пять лет тому назад, и я сделался перевозчиком.

— Тебе не годится быть перевозчиком, Сади, хотя ты умеешь отлично управлять лодкой. Тот, кто способен хладнокровно глядеть в лицо такой буре, тот может вынести любую опасность. Приходи ко мне во дворец, Сади, я хочу наградить тебя за то, что ты спас меня.

— Я сделал это не из-за награды, принцесса! Заплати мне обыкновенную плату за проезд, но не более! — отвечал Сади.

— Хорошо, но приходи за этой платой ко мне во дворец.

В это время лодка подъехала к пристани, у которой всегда стояли наемные экипажи. Начал накрапывать дождь, и гром гремел все громче и громче. Твердой рукой Сади повернул свою лодку к берегу. В то время как они подъезжали к берегу, там произошло какое-то волнение.

— Что там такое? — спросила принцесса перевозчика, приготовлявшего ей трап.

— Это правоверные и арабы дерутся с франками, в дело пошли уже ножи и кинжалы, так что кавассы[91] ничего не могут сделать.

— Долой проклятых собак-христиан! Смерть им! — кричали несколько турецких матросов, и обе стороны были в страшном возбуждении.

Вдруг Сади прижал руки к груди и начал шептать какое-то изречение из Корана.

— Что с тобой? — спросила принцесса, поднимавшаяся в это время по ступеням на пристань.

— Посмотри туда, принцесса! Золотая Маска!

Говоря это, Сади указал на появившуюся недалеко от них фигуру. Бледное лицо незнакомца было До половины закрыто и с одной стороны казалось залитым кровью. Часть лба и головы были покрыты зеленым арабским платком, концы которого падали по обе стороны головы. Верхняя часть лица была закрыта золотой повязкой.

Принцесса на мгновение остановилась.

— Да… это од… Золотая Маска! — прошептала она наконец.

Между тем незнакомец прямо пошел к сражающимся и вошел в середину. Казалось, что ножи и кинжалы отскакивали от него.

Матросы, арабы и франки, все, как бы движимые ужасом, расступились и отхлынули назад.

Незнакомец, между тем, не проронил ни слова, он молча прошел через отступающие ряды, точно его появления было достаточно, чтобы прекратить кровопролитную битву.

— Подай мне карету! — приказала принцесса.

Сади сделал знак кучеру одной из карет, который сейчас же подъехал.

— Видишь ли ты в темноте эту фигуру? — спросила принцесса кучера.

— Это — Золотая Маска, — отвечал дрожащим голосом кучер, испуганно оглядываясь вокруг.

— Поезжай за ним, я заплачу тебе тысячу пиастров!

— Если бы ты пообещала мне в десять раз больше, то и тогда бы я не согласился, — отвечал кучер.

— Я приказываю тебе! Я принцесса Рошана.

— Приказывай что хочешь, но только не это, светлейшая принцесса; следовать за Золотой Маской — значит навлечь на себя несчастье. К тому же это бесполезно. Посмотри, он уже исчез!

Сади оглянулся вокруг. Кучер был прав — Золотой Маски нигде не было видно.

Принцесса, досадуя, села в карету, простившись с Сади милостивым движением руки, и карета покатилась.

II. Реция, красавица-турчанка

Гроза, сопровождавшая появление Золотой Маски, окончилась так же быстро, как и началась.

Зайдя в кофейню узнать о результатах схватки, Сади возвращался назад к своей лодке.

Драка завязалась из-за двух венгерских девушек, которых один старый турок хотел отвезти в предместье Галату для того, чтобы продать в гарем знатного турка. Обе девушки начали звать на помощь. Тогда началась драка, во время которой при появлении Золотой Маски девушкам удалось бежать и найти помощь у ближайшего консула. Турок, в гарем которого вели девушек, был Гамид-кади, один из высших государственных сановников, как говорили в кофейне.

Прежде чем идти домой, Сади пошел посмотреть еще раз, хорошо ли привязан его каик, и увидел в нем дорогой ковер принцессы, который грек-слуга положил в лодку.

— Теперь поздно, — прошептал Сади, складывая ковер, — но завтра утром я должен отнести его принцессе, а то она может подумать, что я хочу оставить ковер себе!

Положив ковер обратно в лодку, Сади отправился домой. Скоро он вошел в узкую грязную улицу со старыми деревянными полуразвалившимися домами. Узкие и мрачные улицы Скутари, где живут только турки и евреи, производят на иностранца крайне неприятное впечатление, и только изредка глаз отдыхает на роскошной мечети или зеленых деревьях, время от времени попадающихся между домами.

Наступила ночь, когда Сади пришел на улицу Капу, Все уже стихло, было почти совсем темно, только кое-где горели тусклые фонари. Изредка встречал Сади возвращавшихся из кофеен турок.

Вдруг, переходя через небольшую площадь перед мечетью, Сади услышал слабый крик, как будто стон умирающего. Он остановился, но, как ни вглядывался в темноту, ничего не мог различить.

— Красавица Реция! — раздался недалеко от Сади тихий шепот. — Наконец-то я нашел тебя!

В ответ снова раздался тихий вскрик. Сади стал всматриваться внимательнее и понял, что тут под покровом ночи совершается нечто ужасное. Но что же? Где была та, которая называлась Рецией? Где был человек, говоривший с ней?

Тогда Сади взглянул по направлению к входу в мечеть, около которой росло несколько высоких деревьев и висел фонарь. В тени одного из деревьев Сади заметил фигуру девушки-турчанки, которая стояла, дрожа всем телом, будучи не в состоянии ни бежать, ни даже позвать на помощь. Ей угрожал кто-то, кого Сади не мог рассмотреть, а только слышал голос.

Голова девушки была покрыта белым покрывалом, но оно спустилось, открыв испуганное лицо. Сади был поражен красотой девушки. Большие голубые глаза с черными ресницами выражали ужас голубки под взглядом змеи. Маленький полуоткрытый ротик с ярко-красными губами скрывал за собой два ряда жемчужных зубов. В ту минуту, как Сади, еще ошеломленный красотой девушки, напрасно старался понять, в чем дело, к турчанке быстро подошел мужчина, до сих под скрывавшийся в тени деревьев.

Но почему же девушка ждала, когда этот человек, очевидно, ее враг, подойдет к ней, а не старалась спастись бегством, пока еще было время? Почему не зовет она на помощь?

Но Сади уже нашел объяснение этой загадки! Человек, приближавшийся к красавице, был грек-слуга принцессы Рошаны, взгляд которого, упав случайно на Сади, наполнил ужасом его сердце.

Да, Сади не ошибался! Это был действительно грек, и взгляд его обладал властью змеи.

Молодая девушка, встретившаяся с греком в этом уединенном месте, попала бы, не сопротивляясь, в его руки, если бы Сади случайно не проходил мимо.

С громким угрожающим криком бросился Сади к мечети.

— Что тебе надо от девушки, грек? — закричал он, решительно подходя к дрожащей девушке.

Грек злобно оглянулся на неожиданного защитника. Турчанка упала на колени и с умоляющим видом протянула руки, как бы прося у Сади помощи и защиты.

— Ради Аллаха, — прошептала она, — заступись за меня.

Как змея, неожиданно настигнутая опасностью, оставляет свою жертву, точно так же и грек, увидя Сади, поспешил оставить девушку.

— Ты все-таки не уйдешь от меня! — уходя, прошептал он стоявшей на коленях девушке. — Ты должна быть и будешь моей.

Затем он неслышно скрылся за деревьями. Сади подошел к дрожащей девушке, которую он видел в первый раз и которая глядела на него глазами, полными слез.

— Кто ты? Я отведу тебя к твоему отцу, — сказал Сади ласковым голосом, протягивая девушке руку.

— У меня нет ни отца, ни матери, ни брата, — отвечала девушка печально.

— Значит, ты сирота? Как тебя зовут и где ты живешь?

— Меня зовут Реция, я была единственной дочерью мудрого Альманзора! Защити меня от грека! Он покушается на мою жизнь, и я думаю, что он же причина смерти моего дорогого брата Абдаллаха. Однажды утром его нашли убитым на базаре, но убийца притащил его туда уже мертвым, чтобы скрыть следы. Мой несчастный отец поспешил туда и без памяти упал на труп своего единственного сына!

— Разве у твоего брата были враги, если он пал жертвой убийцы?

— Грек часто ходил около нашего дома, и, вероятно, между ним и братом произошла ссора! Когда мы похоронили моего брата, нас снова постигло несчастье. Мой отец Альманзор должен был отправиться в путешествие. Мне ни за что не хотелось отпускать его, потому что я боялась остаться одна в старом, мрачном доме. Однако отец все-таки уехал и больше не возвратился. Одни говорили, что он утонул, другие — что на него напали разбойники и убили.

— Бедная Реция! Сади, сын Рамана, принимает большое участие в твоем горе, — сказал молодой человек, сильно взволнованный рассказом красавицы.

— Когда я осталась одна, грек стал преследовать меня, не давая покоя даже в моем собственном доме. Я позвала на помощь соседей, но один старый еврей сказал, что он знает грека, который является верным слугой могущественной принцессы Рошаны, и что поэтому опасно делать ему что-либо неприятное. Тогда я заперлась и не выходила никуда, но Лаццаро, так зовут грека, нашел и тут дорогу. Он перелез через высокую каменную стену, окружавшую дом. Я успела убежать в другой дом моего отца! Сегодня вечером я пошла помолиться в мечеть и, выходя из нее, опять встретила моего преследователя. Его взгляд загипнотизировал меня, так что я была не в состоянии сопротивляться.

— Не бойся ничего, я с тобой, бедняжка!

— Этот грек — мой злой дух! Я боюсь его и не могу никуда скрыться от него.

— Я провожу тебя домой. Твоего брата убили, твой отец погиб, у тебя пет никого из близких — возьми меня в свои защитники.

— У тебя благородное сердце! Я вижу, что ты желаешь мне добра! Благодарю тебя за твое заступничество, но прошу тебя — оставь меня одну! Ты спас меня от ужасного Лаццаро, но теперь продолжи благородное дело, не следуй за мной, чтобы соседи не могли осудить меня.

Только в эту минуту девушка вспомнила, что ее лицо открыто, и поспешно закрылась покрывалом.

— Я никогда не забуду лица, которое Аллах позволил мне увидеть сегодня, оно навсегда запечатлелось в моем сердце! — сказал молодой человек, протягивая руку девушке, все еще стоявшей на коленях, чтобы поднять ее. — Я исполню твою просьбу и оставлю тебя, но одного ты не можешь мне запретить, это — любить тебя!

— Иди, прошу тебя, иди, — дрожащим голосом прошептала девушка, затем она быстро исчезла за деревьями.

Сади молча глядел ей вслед. Он вдруг совершенно преобразился. Он почувствовал, что полюбил и что Реция, сирота, дочь Альманзора, во что бы то ни стало должна принадлежать ему.

III. В развалинах у дервишей

Поздно вечером в этот же день по улице Капу в Скутари шел человек, направляясь к находящимся в конце улицы старым деревянным воротам.

Этот человек был одет в темный кафтан, на голове его был повязан по-арабски зеленый платок, концы которого падали по обе стороны головы.

Когда он подошел к фонарю, висевшему у ворот, можно было различить, что верхняя часть его лица закрыта блестящей золотой повязкой. Никто не видел, как он вышел из ворот. За воротами шла широкая дорога, обсаженная каштановыми и апельсиновыми деревьями, которая вела в любимый летний дворец султана. Незнакомец держался в тени деревьев. Ночь уже наступила, и луна показалась на горизонте.

Когда дорога начала подниматься в гору, таинственный незнакомец оглянулся вокруг и свернул на маленькую проселочную дорогу, уходящую в сторону.

Эта дорога шла сначала вверх, потом спускалась в долину, где виднелось нагромождение стен, полуразрушенных башен и столбов, среди которых поднимались вершины деревьев. Старые развалины, освещенные луной, представляли собой странное, волшебное и таинственное зрелище. К этим-то развалинам и направился незнакомец в золотой маске. Он пошел к тому месту, которое густо заросло кустарником.

Чем ближе он подходил, тем яснее доносился до него шум голосов. Казалось, этот шум был ему хорошо знаком, потому что он не обращал на него никакого внимания. Это молились дервиши.

Человек в золотой маске незаметно подошел к развалинам, скрываясь в тени деревьев. У самой земли, полускрытое кустами, было сделано отверстие. Незнакомец наклонился и исчез в развалинах.

Недалеко от этого места на поросшем мхом обломке камня сидел старый дервиш с длинной седой бородой, турецкий монах. На шее у него висел целый ряд амулетов, с его губ машинально сходили слова: «Велик Аллах, а Магомет — его пророк».

В это время на дороге из Константинополя показалась карета и стала приближаться к развалинам.

Старый дервиш встал и низко поклонился, сложив руки на груди. Когда карета остановилась, из нее вышел знатный турок с красной феской на голове. На груди у него висело множество орденов. Он прошел мимо дервиша и через широкие ворота в стене скрылся в глубине развалин.

Почти около самого входа сидели кругом около тридцати дервишей. В середине сидел шейх, настоятель этого монастыря, отбивавший такт ногой, в то время как сидевшие вокруг громко вскрикивали, наклоняясь то вперед, то назад, то вправо, то влево. Они не видели и не слышали ничего, происходившего вокруг них, до такой степени они были погружены в свое занятие.

Знатный турок прошел мимо них и вошел в другое помещение, отделявшееся от первого полуразрушенной стеной, потолком тут, как и в первом, служило звездное небо.

В этом помещении дервиши бичевали друг друга по спине, рукам и ногам так сильно, что кровь лилась с них ручьями. Тем не менее они были в таком экстазе, что не чувствовали ни малейшей боли.

Освещенные неверным лунным светом, эти полунагие, беснующиеся и покрытые кровью люди представляли собой такое странное зрелище, что всякий посторонний человек, неожиданно попавший в этот турецкий монастырь, подумал бы, что он попал в ад.

Что касается приехавшего знатного турка, то он, казалось, был уже знаком с этой комедией, потому что, не обращая на нее никакого внимания, прошел через большой двор к старой башне, еще довольно хорошо сохранившейся. Перед входом в эту башню сидел молодой дервиш.

— Мансур-эфенди здесь? — обратился приезжий к дервишу.

— Направь свои шаги в комнату совета, мудрый и великий Мустафа-паша, ты найдешь там Баба-Мансура, которого ты ищешь, в обществе Гамида-кади.

— Была здесь сегодня вечером принцесса Рошана?

— С того времени, как я здесь сижу, принцесса не появлялась, — отвечал молодой дервиш.

Мустафа-паша вошел внутрь башни. Широкая передняя, в которую он вошел, была слабо освещена висящей лампой. Из передней железная дверь вела в комнаты.

Мустафа-паша, визирь, вошел в эту дверь.

Она открылась перед ним, как по волшебству, и визирь вошел в большую круглую комнату, вдоль степ которой стояли низкие, широкие диваны. Пол был покрыт коврами. Комнату освещали две висящие на потолке лампы.

Напротив дверей сидели на диване два турка, одетые в чалмы, широкие шаровары, подпоясанные богатыми поясами, короткие куртки и туфли с остроконечными носками. Это был костюм старотурок. Что касается вошедшего, то он был одет в европейское платье: черный, доверху застегнутый сюртук и черные панталоны. Одна только красная феска указывала на его турецкое происхождение.

Один из сидевших турок был уже стар, о чем свидетельствовала его длинная седая борода. Он сидел неподвижно, не изменяя ни на минуту выражения своего серьезного лица и больших серых глаз. Это был Гамид-кади, верховный судья в Константинополе.

Товарищ Гамида был моложе его. У него была черная борода, довольно короткая, худое, с резкими чертами лицо и подвижные черные глаза. Это был Мансур-эфенди, называемый дервишами также Баба-Мансур, глава магометанского населения Турции, первое духовное лицо, носящее титул Шейха-уль-Ислама, самое близкое лицо к султану.

Мустафа-паша подошел к сидящим, поклонился и сел рядом с ними. По знаку Мансура дервиш, стоявший у входной двери, вышел из комнаты совета.

— Да благословит Аллах, — заговорил Мустафа-паша, человек лет около сорока, — я очень рад, что встречаю вас обоих вместе. Я привез вам важное известие.

— Мы рады видеть верного последователя великого пророка, — отвечал Баба-Мансур, Шейх-уль-Ислам, — в чем же состоит твое известие?

— Я привез очень важное известие, — начал визирь, — помните ли вы одного мудрого толкователя Корана по имени Альманзор и его сына Абдаллаха? Один странный случай помог мне узнать об их существовании. Я ехал домой из дворца султана, где был совет министров, как вдруг из норы в стене выползла маленькая змея и поползла как раз поперек моей дороги. Стоявший недалеко часовой хотел убить ее саблей, но я удержал «го. Тогда змея поспешно бросилась на гревшуюся на солнце ящерицу и в одно мгновение утащила ее к себе в нору. Этот случай заставил меня задуматься. Я придаю большое значение снам и различным приметам, и, чтобы объяснить себе этот случай, я отправился в Галату к одной известной толковательнице снов и гадалке, цыганке Кадидже, чтобы расспросить ее о случившемся со мной.

— И что же сказала цыганка? — спросил Шейх-уль-Ислам с легким выражением насмешки на лице, которую он напрасно старался скрыть.

— Не смейся над знаменитой гадалкой, мой образованный брат Мансур, — продолжал Мустафа-паша, — выслушай сначала, что она мне сказала, не зная меня, так как я скрыл, кто я. «В Скутари живет один старый толкователь Корана, происходящий из великого дома Абассидов, бойся его и его потомков! Через них будет поколеблен трон! Змея бросится на блестящую ящерицу, убей змею, прежде чем она достигнет цели».

— Так говорила цыганка?!

— Слушай дальше! Я сейчас же справился, существует ли в Скутари такой толкователь Корана, и оказалось, что там действительно есть такой, что он называется Альманзором и происходит из дома калифов Абассидов!

Шейх-уль-Ислам и его товарищ Гамид-кади молчали.

— Но важнее всего мне показалось то обстоятельство, что у этого старого Альманзора скрывался принц Саладин и что старик, может быть, и теперь знает, где скрывается принц, — прибавил шепотом визирь. — Это обстоятельство придало в моих глазах словам Кадиджи еще большую важность.

— Ты помнишь, что сказала тебе старуха-цыганка? — обратился к Мустафе Гамид-кади. — Она сказала: «Убей змею прежде, чем она достигнет цели!»

— Да, она это сказала!

— Змея уже уничтожена, брат мой, — вмешался Мансур-эфенди.

— Альманзор убит? — спросил Мустафа.

Мансур и Гамид молча кивнули головами в знак согласия.

— У него был сын Абдаллах!

— Его ты также не найдешь, — сказал Гамид-кади.

— Удивляюсь вашей мудрости и знанию, братья мои, — вскричал визирь, едва скрывая свое изумление. — Вы уже знаете то, что я хотел сообщить вам как важную новость.

— Несмотря на это, мы благодарим тебя от имени нашего общего святого дела за твое известие, — отвечал Шейх-уль-Ислам, — всякая опасность теперь устранена, и тайна принца Саладина открыта. Альманзор, без сомнения, знал настоящее местопребывание принца, но он не изменил ему до самой смерти.

— Эту тайну хотят сохранить, — сказал Гамид, — и я думаю, что твой товарищ, Рашид-паша, имеет отношение к этому делу.

— Я приехал с тем, чтобы пожаловаться на него, — отвечал Мустафа, — я потерял к нему всякое доверие. Он не только наш враг, но и враг нашего общего дела! Рашид-паша хочет ограничить права правоверных, он хочет стать нам поперек дороги.

— В таком случае он умрет, как враг нашего великого пророка! — сказал Шейх-уль-Ислам тоном человека, могущество которого безгранично.

— Он погибнет, — прибавил Гамид-кади, слегка наклоняя голову.

В эту минуту в комнату вошел стороживший у дверей дервиш. Он сложил руки на груди, наклонил голову и произнес:

— Ее светлость принцесса Рошана подъезжает!

При этом известии Мустафа-паша поднялся со своего места.

— Мое дело закончено, — сказал он, — да защитит вас Аллах!

— Да благословит тебя Аллах! — отвечали они ему в один голос.

Затем Мустафа-паша вышел из комнаты совета.

Несколько минут спустя молодой дервиш снова отворил дверь, и на пороге появилась принцесса Рошана, закрытая белым покрывалом. Дервиш закрыл за ней дверь и снова удалился, принеся предварительно бархатную подушку для принцессы.

Принцесса села. Баба-Мансур и Гамид-кади низко поклонились ей.

— Нашему общему делу угрожает новая опасность, — начала принцесса Рошана, — я поспешила сюда для того, чтобы передать вам важное известие. Шейх-уль-Ислам! Я должна сказать тебе, что наш опаснейший враг снова появился в Стамбуле.

Мансур-эфенди сохранил равнодушное и спокойное выражение лица, только блеск черных глаз выдавал его беспокойство.

— Про кого ты говоришь, светлейшая принцесса? — спросил он. — Кто снова появился в Стамбуле?

— Я видела вчера вечером в Скутари Золотую Маску! — отвечала принцесса.

— Я подумал о нем, когда ты сказала об опаснейшем нашем враге, принцесса. Наши враги точно гидра: едва мы успеваем отсечь одну голову, как на ее месте вырастает сотня новых, — продолжал Мансур-эфенди мрачным тоном. — Но мы узнаем тайну этого Золотой Маски, который строит против нас опасные планы. Мы должны и сорвем, наконец, маску, за которой прячется наш враг.

Шейх-уль-Ислам дернул за зеленый шелковый шнурок, висевший недалеко от него.

В ту же минуту в комнату вошел дервиш.

— Принеси бумагу и перо! — приказал Шейх-уль-Ислам.

Через мгновение дервиш принес в комнату маленький круглый стол, на котором были бумага, перья и чернильница, и, поставив стол перед Гамидом, снова ушел.

— Пиши, брат мой, — сказал Шейх-уль-Ислам своему соседу. «Всем хаджи, муллам, кади и кавассам повелевается схватить так называемого Золотую Маску, где бы он ни появился. Тот, кто не исполнит этого приказания или станет противодействовать его исполнению, будет отвечать за это своим имуществом и жизнью».

Гамид-кади подал бумагу для подписи великому муфтию, как многие звали Шейха-уль-Ислама. Затем поставил внизу свою подпись.

— Я надеюсь вместе с вами, — сказала принцесса, — что Золотая Маска будет теперь схвачен, и тайна, окружающая его, раскрыта. Но вот что мне еще надо! Я хочу получить какое-нибудь место для одного молодого человека из народа, так как я знаю, что вам нужны решительные и смелые люди, а это именно такой человек.

— Твое желание, светлейшая принцесса, будет исполнено! Пришли сюда этого человека, он получит место, — отвечал Шейх-уль-Ислам. — Гамид-кади и я благодарим тебя за новое доказательство твоего доверия и расположения к нам! Смею ли я спросить, имела ли ты разговор с султаншей Валиде?

— Да, но он был совершенно бесполезным. Мне не удалось выведать, знает ли она, где находится принц Саладин, но я надеюсь узнать другим путем и гораздо скорее, жив ли принц, и, если жив, то где он.

В эту минуту в комнату вбежал дервиш-привратник с выражением ужаса на лице.

Мансур с удивлением и досадой взглянул на помешавшего, но дервиш поспешно подошел к нему и прошептал на ухо несколько слов, которые произвели на Шейха-уль-Ислама сильное впечатление.

— Золотая Маска в развалинах? — вскричал он, поднимаясь. — Кто видел его?

— Сулейман, караульный. Он видел его как раз около этой башни.

— Это плод твоей фантазии! — вскричала принцесса, также поднимаясь.

Махмуд-шейх также узнал его! — подтвердил бледный от страха дервиш.

— Здесь, в развалинах! Он осмелился проникнуть даже сюда! Пусть его сейчас же найдут и приведут сюда, чтобы покончить, наконец, эту комедию! — вскричал Шейх-уль-Ислам. — Сторожите все выходы! Он не уйдет от нас, если только Махмуд-шейх и Сулейман не были игрушкой воображения! Я сам буду искать его и возьму именем закона! Это известие крайне радует меня, и ты, принцесса, будешь свидетельницей так долго желаемого события. Золотой Маске не удастся безнаказанно осквернить своим присутствием это святое место.

— Желаю тебе успеха, — прошептала принцесса, оставаясь в комнате вдвоем с Гамидом-кади, — желаю тебе победы, мудрейший Шейх-уль-Ислам!

IV. Сади и принцесса

Когда Сади проснулся на другой день после ночи, в которую он в первый раз встретился с красавицей Рецией, образ ее все еще был у него перед глазами. У него снова всплыло в памяти все происшедшее накануне, и ему казалось, что порок и добродетель воплотились в греке Лаццаро и красавице Реции.

Бедняжка Реция была круглая сирота, одинокая в целом мире, не имела ни единой души, которая была бы к ней привязана.

— Но, — говорил себе Сади, — она должна была почувствовать, что я полюбил ее, что я готов ее защищать и пожертвовать для нее всем!

Как гордо и в то же время мягко просила она его, чтобы ом оставил ее одну: «Иди, — говорила она, — ты спас меня от рук ужасного Лаццаро, но теперь не следуй за мной!»

Сади не мог поступить иначе, как исполнить ее просьбу, и теперь не знал, где снова найти ее! А между тем, он должен был найти ее во что бы то ни стало, и для того он будет искать ее день и ночь.

Вдруг Сади поспешно вскочил с постели.

Он вспомнил про ковер принцессы. Его надо было отнести во дворец принцессы и сделать это непременно в это утро!

Сади поспешно оделся, затем оставил маленький и низкий дом своего отца, в котором жил один, и пошел в гавань.

Солнце только что начало подниматься из-за ясных вод Золотого Рога. По морю уже тут и там скользили легкие лодки, поддерживавшие сообщение между городом и лежащими по берегам деревнями. На самом берегу поднимались стены сераля, дворца султана, который со своими беседками, павильонами и садами занимал более полумили вдоль берега. Вдали виднелись купола мечетей и шпили стройных минаретов, украшенных полумесяцами.

На берегу царило сильное оживление. Торговцы фруктами, цветами и овощами спешили с товарами на базар. Перевозчики мыли и чистили свои лодки. Сака[92] с ведрами на плечах несли воду в город, и даже изредка появлялись носилки, в которых сидели знатные турчанки. Постоянно встречались армянские, еврейские и французские купцы.

Сади нашел свою лодку на прежнем месте и, вскочив в нее, взял весла и стал грести к каналу, который вел ко дворцу принцессы Рошаны.

Этот довольно широкий канал был так стар, что камни, которыми была отделана набережная, совсем заросли мхом. Вода в канале никогда не нагревалась солнцем, так как деревья по обе стороны канала совершенно закрывали его.

Дворец, к которому вел этот канал и в котором жила теперь принцесса Рошана, служил прежде местом жительства для братьев султана, за которыми в этом дворце легко было наблюдать: в Турции на престол вступает не сын после отца, а старший принц из всех потомков Османа, так что он мог быть братом или племянником умершего султана. Поэтому султаны обыкновенно смотрели подозрительно на своих наследников, боясь их попыток захватить престол.

Но с некоторого времени принцам был отведен другой дворец, с которым мы тоже познакомимся в свое время, а принцесса Рошана заняла дворец в Скутари.

Подъехав к пристани, у которой стояли лодки принцессы, Сади привязал свой канат и начал подниматься по ступеням лестницы, ведущей ко дворцу.

Навстречу ему попался слуга и сердито преградил путь. Сади хотел объяснить причину своего прихода, но подошедший к ним другой слуга не хотел ничего слышать, а угрожал схватить его и, связав, передать караульному, если только он осмелится сделать еще хоть шаг.

Сади только улыбнулся в ответ на эти угрозы, так как одним движением руки мог бы расправиться с этими старыми слугами, но именно их старость и останавливала его от решительных действий.

В это время одно неожиданное обстоятельство помогло Сади выйти из этого положения.

Вероятно, принцесса из окна увидела происходящую сцену, потому что вдруг появился солдат-араб, один из тех, которые обыкновенно день и ночь караулили в передней дворца, и приказал слугам от имени принцессы сейчас же пропустить Сади.

Слуги с удивлением расступились.

— Следуй за мной, каикджи! — обратился солдат к Сади и повел его через громадную переднюю дворца по мраморной лестнице.

Грека-слуги нигде не было видно, впрочем, Сади в эту минуту совершенно не думал о нем. Великолепие дворца вполне заняло все его внимание и пробудило в нем мысль о том, как хорошо быть богатым и иметь возможность исполнять все свои желания.

Мраморная лестница была устлана дорогими персидскими коврами, а комната, в которую черный солдат привел Сади, была вся обита зеленой шелковой материей. В золотой клетке сидел пестрый попугай.

Едва только дверь затворилась за арабом, как с противоположной стороны распахнулась портьера.

Окружавшая Сади роскошь хоть и восхищала его, но нисколько не смущала и не сковывала.

Вошедшая в комнату прислужница пригласила Сади следовать за ней. Она привела его в большую комнату, в которой на мягких шелковых подушках сидела принцесса Рошана, окруженная своими прислужницами, ожидавшими ее приказаний.

Принцесса так же, как и ее прислужницы, была под покрывалом.

— Ты хорошо сделал, что пришел, Сади, — сказала принцесса, когда он опустился перед ней на колени. — Я — твоя должница!

— Я не для того пришел, чтобы напомнить тебе об этом, принцесса, а только затем, чтобы положить к твоим ногам ковер, который ты вчера вечером оставила в моем каике, — ответил Сади и положил на пол ковер.

Одна из прислужниц тотчас унесла его.

— Сколько тебе заплатить за вчерашнее путешествие? — спросила принцесса.

— Пять пиастров, такова такса!

— Пусть будет так! Эсма, — обратилась принцесса к одной из женщин, — выдай перевозчику деньги! Это за перевоз, Сади, но не за спасение моей жизни. За это я оставляю за собой право вознаградить тебя по своему усмотрению! Я дорого ценю свою жизнь, поэтому так же высоко ценю и ее спасение! Скажи мне, чего ты желаешь, я все исполню! Говори, Сади!

— Ты очень добра, принцесса, но мне ничего не нужно!

— Как, у тебя пет никакого желания? — с изумлением спросила принцесса. — Ты так счастлив и доволен, что на душе у тебя нет никакого неисполненного желания? Это большая редкость! Или, может быть, твои желания настолько велики, что ты считаешь их выше моей власти. Неужели тебе хочется быть всю жизнь перевозчиком? Неужели ты никогда не видел башибузуков, черкесов? Неужели твое сердце никогда не билось сильнее при звуках военной музыки? Неужели при виде проезжающего мимо тебя аги тебе никогда не приходила в голову мысль надеть такую же блестящую форму? Неужели ты никогда не мечтал о славных военных подвигах, о том, что и ты мог бы прославить свое имя и сделаться героем?

— Да, да, принцесса! — вскричал Сади с воодушевлением, и его красивые глаза ярко засверкали. — Ты возбуждаешь у меня мечты о славе!

— Ты не должен оставаться лодочником, Сади, — снова продолжала принцесса, видя, что ее слова произвели сильное впечатление на красивого юношу. — Тебе суждено занять высокое положение в свете! В тебе кипит кровь героя! Замени весло дамасским клинком! Сбрось с себя красную куртку каикджи и надень военный мундир. Ты бесстрашно подвергал из-за меня свою жизнь опасности, посвяти же ее служению своему отечеству, я предсказываю тебе блестящее будущее!

— Я уже давно хотел быть солдатом, но Али-бей, к которому я обращался, не принял меня, так как не было места.

— Я сделаю тебя агой, капитаном моих телохранителей, и обещаю тебе в будущем почести и богатство. Когда ты будешь офицером сераля, то моя воля даст тебе и титулы, и отличия.

— Остановись, принцесса, — вскричал Сади, — я не хочу быть обязанным тебе! То, что ты мне обещаешь, я хочу заслужить сам! Я хочу быть обязанным только своим собственным заслугам!

— Ты горд, Сади, но твое требование еще больше убеждает меня в том, что тебе предстоит великое будущее! Ты отказываешься от моего покровительства — хорошо! Ты будешь обязан своим успехом только самому себе, но ты должен согласиться на то, чтобы я дала тебе сначала возможность проявить себя!

— Сделай меня солдатом, принцесса, и больше ничего!

— Завтра ты узнаешь мою волю, Сади, иди домой и жди, но у тебя должно остаться воспоминание о твоем подвиге, — сказала принцесса и, поднявшись с подушек, сняла с пальца кольцо с большим бриллиантом. — Возьми это кольцо в знак моей благодарности. Пусть оно напоминает тебе о принцессе Рошане. Знай, что это кольцо откроет тебе в любое время доступ ко мне.

— Ты слишком щедро вознаграждаешь меня за ничтожную услугу, принцесса!

— Воспользуйся правом видеть меня, которое дает это кольцо, — продолжала принцесса, — я хочу видеть тебя время от времени и знать, чего ты достиг! А теперь можешь идти!

Сказав это, она протянула Сади свою прелестную руку, украшенную дорогими кольцами, и подала ему кольцо.

Сади опустился на колени и с жаром поцеловал протянутую руку.

Принцесса благосклонно кивнула юноше и покинула комнату, в которой Сади еще продолжал стоять на коленях.

Сади поднялся с колен, у дверей его ожидала та же самая прислужница, которая провела его в комнату. Она проводила его в переднюю и опустила за ним тяжелую портьеру.

Когда Сади вышел на лестницу, то лицом к лицу столкнулся с греком Лаццаро, верным слугой принцессы. Казалось, что в эту минуту грек узнал в Сади того, кто ночью вырвал у него из рук его добычу, его жертву…

Грек устремил на Сади взгляд, полный смертельной, непримиримой ненависти, но Сади прошел мимо, к выходу, погруженный в мечты и надежды на будущее.

V. Черная Сирра[93]

Поздним вечером того же дня, когда незнакомец в золотой маске появился в развалинах у дервишей, в одном из домов Скутари у окна стояла бледная, печальная девушка.

Серебристый свет луны падал на мощенный мраморными плитами двор и достаточно освещал девушку, чтобы мы могли узнать в ней красавицу Рецию.

Как недавно еще она была счастлива и беззаботна, а теперь… Отец ее, Альманзор, по словам людей, умер, и Реция даже не могла помолиться на его могиле, так как не знала, где она! Реция была одна, оставлена всеми, потому что ее брат умер еще раньше, чем отец. Но несмотря на горе, в этот вечер в сердце Реции мелькнула надежда. Аллах послал ей человека, благородное сердце которого она сразу поняла! Сади явился, чтобы спасти ее от грека, и теперь образ красивого, благородного юноши всюду следовал за ней. Любовь проникла в сердце Реции, и глаза ее, казалось, искали возлюбленного, а губы шептали его имя! Увидит ли она его снова? Станет ли он искать ее? Любит ли он ее так же, как и она его?

Ночь уже наступила, а молодая девушка все еще стояла у окна.

Дом, в котором Реция стояла у окна, был во дворе, а двор отделяла от улицы высокая каменная стена. Улица была так узка, что лунный свет только местами освещал ее. Везде было пусто и тихо.

Вдруг в тени домов послышался какой-то шорох. Невозможно было разобрать, что это двигалось к дому покойного отца Реции. Здесь это что-то остановилось. Даже вглядываясь пристальнее, трудно было понять, кто был остановившийся, так как он одинаково походил и на человека, и на животное. Однако это неопределенное существо было одето в женское платье, а на голову было накинуто покрывало.

Это существо добралось до ворот дома и стало в щель смотреть во двор.

Во дворе все было тихо. Странное создание осмотрело двор, затем неслышно скользнуло к степе, и тогда можно было ясно увидеть, что у этого существа две необыкновенно длинных руки, которыми оно ухватилось за решетку на верху стены. С необыкновенной силой маленькое чудовище подтянулось на руках и затем в одно мгновение было уже на стене.

Никакая кошка не могла бы забраться легче, чем это существо, похожее на черного гнома. Перелезши через стену, этот маленький гном поднял голову на окна дома.

Реция уже не стояла у окна. Маленький черный гном постоял с минуту, глядя вокруг себя и с видимым удовольствием вдыхая чистый воздух двора-сада, на середине которого бил фонтан, обсаженный кругом благоухающими цветами.

Затем он поспешно прокрался к двери и тихонько постучал. Он глядел в окна, точно зная, что в них должен кто-то показаться. Он постучал еще раз, громче, тогда в окне снова появилась прелестная головка Реции.

Лицо ее выражало испуг и озабоченность, кто бы мог стучаться к ней ночью?

— Реция! — раздался тихий голос. — Открой дверь, Реция, это я, Сирра!

— Ты? Ночью? — с удивлением спросила Реция. — Откуда ты, бедняжка? И как ты попала во двор?

Стоящая во дворе показала на стену.

— Я перелезла через стену, — сказала она. — Я должна была увидеть тебя, Реция! Сойди скорее вниз и открой дверь, мне надо передать тебе нечто важное.

Голос говорившей звучал нежно и приятно, хотя в нем в то же время слышался страх.

Реция сошла и открыла дверь. Она несла в руках маленькую лампу, свет которой, упав на пришедшую, осветил очень некрасивое лицо девушки. Реция взяла ее за руку и ввела в дом, после чего затворила двери.

Сирра была ростом не выше четырех футов, спина ее была сильно сгорблена, и в то время как остальные части тела были очень малы и неразвиты, руки выросли чересчур длинными. Голова, с которой Сирра, войдя, сняла покрывало, тоже была очень велика, а лицо, хотя девушке было всего четырнадцать лет, так некрасиво, старо и загорело от солнца, что прозвище «Черпая Сирра», что значит Черный гном, вполне подходило к его обладательнице.

Она с боязливой нежностью глядела на Рецию, которая обращалась с несчастной крайне ласково, так как знала, сколько несчастная страдает от других.

— Ты так поздно пришла сюда из Галаты? — спросила Реция, предлагая Сирре сесть рядом с собой на подушки, но Сирра опустилась на ковер у ног красавицы, с восхищением любуясь ею.

— Я лучше сяду сюда и буду любоваться тобой.

— А знает ли мать Кадиджа, что ты ночью пошла сюда?

Сирра покачала головою.

— Нет, она этого не знает, — отвечала она, — впрочем, она нисколько не стала бы огорчаться, что я подвергаюсь опасности, потому что, когда я бываю больна, она радуется, думая, что освободится от меня. Но она не должна знать, что я пошла к тебе! Она уже спала и не слышала, как я ушла. Я еще застала одного перевозчика, который согласился перевезти меня. Я должна была видеть тебя, чтобы предупредить и защитить от несчастья.

— Защитить меня? Бедное дитя! — сказала Реция, гладя черные волосы сидевшей у ее ног девушки. — Ты из-за меня подвергалась опасности! Что если мать Кадиджа проснется? Она по-прежнему дурно обходится с тобой?

— Ах, да, — прошептала несчастная, слегка наклоняя голову, — она не может меня видеть, но ведь я не виновата, что такой уродилась, не правда ли, Реция? Ведь ты же всегда добра ко мне, а мать Кадиджа постоянно зовет меня бранными именами. Если она зовет меня Сиррой, как другие, то только тогда, когда накурится опиума.

— Как ты думаешь возвращаться в Галату?

— Этого я еще и сама не знаю, но не бойся, Сирра сумеет придумать, как это сделать. Если не найдется ничего лучшего, то я сумею сама переплыть на лодке без гребца, это совсем нетрудно! Но выслушай меня! Ты подвергаешься большой опасности! Я не могла раньше прийти к тебе!

— Твой испуганный вид пугает меня!

Сирра всплеснула руками.

— Вчера вечером к нам в Галату приехал один знатный господин, — продолжала шепотом Сирра, — хотя я не знаю, кто именно, потому что ом был закутан. Мать Кадиджа выгнала меня вон, чтобы он, как она сказала, не испугался бы при виде меня. Я же тихонько спряталась в темном коридоре рядом с комнатой, в которой мать Кадиджа принимала знатного незнакомца.

— Ты хотела подслушать, Сирра, это нехорошо!

— Если бы я не подслушала, то не смогла бы защитить тебя! Я предчувствовала несчастье! Мать Кадиджа ненавидит вас, и ее ненависть беспредельна!

— Я не думала, что Кадиджа до сих пор не могла забыть, что…

— Она вас всех смертельно ненавидит, — перебила Рецию Сирра, — она хочет вашей погибели и не может никак удовлетворить свою жажду мщения. Ты еще не знаешь Кадиджи — она ужасна. Но слушай дальше. Я приложилась ухом к двери и стала слушать. Я могла отлично слышать все, о чем они говорили между собой. Знатный господин приехал для того, чтобы Спросить, что означает змея, попавшаяся ему на дороге. Мать Кадиджа, вероятно, узнала посетителя, так как сказала, что змея — это твой отец Альманзор и что змею надо уничтожить!

— Ты еще не знаешь, Сирра, какое я получила печальное известие, — с огорчением сказала Реция, — мне сообщили, что мой отец Альманзор не возвратится.

— Не возвратится? Что же случилось?

— Он умер!

— О, какое горе! Какое несчастье! — вскричала Сирра, обнимая колени Реции. — Твой отец Альманзор умер. Но для матери Кадиджи этого мало, она не успокоится до тех пор, пока не уничтожит вас всех. Ты еще жива, она и тебя хочет погубить, Реция, и до тех пор не успокоится, поверь мне, пока не погубит и тебя! Беги, прошу тебя, — продолжала Сирра, с умоляющим видом протягивая руки, — беги, а не то мне придется тебя оплакивать. Я пришла, чтобы сказать тебе все это. Беги, а не то ты погибла!

В то время как Сирра говорила эти слова, ее верхнее широкое платье распахнулось и обнажило сильные руки.

— Что у тебя с руками? — спросила Реция, так как все руки несчастной были покрыты багровыми рубцами, то же самое Реция увидела на шее и на плечах Сирры, когда взглянула на них. — Что случилось с тобой, бедное дитя?

Сирра опустила глаза и не отвечала.

— Я знаю, в чем дело, и без твоего ответа, — продолжала Реция, — ты молчишь и терпишь, но эти шрамы говорят за тебя.

— Ах, ты так добра, так добра! — прошептала со слезами Сирра, стараясь скрыть слезы принужденным смехом, — я люблю тебя от всего сердца. Ничто не могло удержать меня, когда я узнала, что ты в опасности! В прошлую ночь я не могла уйти, потому что Кадиджа не доверяет мне и заперла все двери, но я сделала вид, будто ничего не слышала и не видела! О, каким длинным показался мне сегодняшний день, Реция! Наконец, наступила ночь. Мать Кадиджа снова заперла все двери, но одно окно осталось открытым, а ты знаешь, как хорошо умею я лазить и прыгать, когда хочу! Я выпрыгнула из окна…

— Спеши же скорее домой, чтобы Кадиджа не заметила твоего отсутствия! — сказала Реция, смазывая бальзамом раны Сирры.

— Я знаю еще нечто, — прошептала Сирра, — я знаю еще одну тайну, но я умру, если выдам ее. Ах, Реция, милая Реция, я знаю ужасную вещь! Но я скажу ее тебе, только одной тебе, никому больше! А теперь беги со мной отсюда, беги, умоляю тебя, пока еще не поздно.

— Не беспокойся обо мне, Сирра! Благодарю тебя за новое доказательство твоей верности, но я теперь не боюсь за себя!

— Не полагайся на свою безопасность! Ты тоже можешь стать жертвой мести!

— Иди! Возвращайся домой и ложись тихонько в постель, чтобы Кадиджа не узнала о твоем отсутствии. Я же не боюсь за себя! Я встретила одного благородного юношу, который защитит меня и которому я доверяюсь с радостью!

— Тогда я спокойна! — сказала обрадованная Сирра, поспешно поднимаясь. — В этом случае ненависть Кадиджи не навредит тебе. Я предупредила тебя, а теперь пойду! Не бойся за Сирру! Мне никто ничего не сделает. Спокойной ночи, Реция!

Молодая девушка выпустила Сирру из дома, и скоро она исчезла в ночной темноте.

VI. Лейб-гвардеец

Мы оставили развалины дервишей в то время, когда все бросились искать Золотую Маску, появившегося в развалинах.

Могущественный глава последователей пророка, Шейх-уль-Ислам Мансур-эфенди сам появился среди падавших перед ним ниц дервишей, чтобы убедиться, действительно ли Золотая Маска показывался в развалинах. Дервиши в беспорядке кидались то туда, то сюда, ища таинственную личность, которую великий муфтий, могущественный Баба-Мансур, назвал своим врагом.

Все поиски и преследования были напрасны. Золотой Маски нигде не было! Старый шейх всех расспрашивал — он сам видел фигуру Золотой Маски и отлично узнал ее. Караульный клялгя, что он также ясно видел таинственного незнакомца, но тот вдруг исчез, точно сделался невидимкой.

Поиски продолжались до утра. Даже на следующий день несколько дервишей обыскивали развалины, но, конечно, напрасно.

Поздним вечером следующего дня к старым развалинам подъехал всадник. Когда он подъехал, то можно было увидеть, что он принадлежит к числу высших офицеров турецкой армии. Он был одет в темно-синий с серебряными шнурками сюртук и черные панталоны, на боку была сабля, за поясом — кинжал и пистолеты.

Подъехав к развалинам, он сошел с лошади и бросил поводья караулившему у входа старому дервишу, который приветствовал приехавшего высокопарными выражениями.

Магомет-бей, угрюмый, с ярко выраженным татарским лицом, не обратил никакого внимания на старика и пошел прямо в развалины.

Привратник низко поклонился начальнику капиджи-баши[94] и ввел его в приемную. Вскоре дверь в комнату отворилась, и бей вошел в нее. Увидя сидящего на подушках Шейха-уль-Ислама, он бросился на колени. Мансур-эфенди был один в комнате совещаний.

— Ты приказал мне явиться, мудрый и великий Баба-Мансур, — начал приведший, — и твой верный слуга Магомет-бей поспешил исполнить твое приказание.

— Мне надо передать тебе важное приказание, Магомет-бей, — сказал Мансур-эфенди таким тоном, каким господин говорит со своими слугами. — Ты знаешь, что 15-е Рамадана очень близко, день, когда султан в моем сопровождении торжественно отправляется в мечеть, где хранится плащ нашего пророка. Для тебя, которого я сделал начальником капиджи-баши, этот день — также большой праздник.

— Я и мой полк всем обязаны тебе, мудрый Баба-Мансур, — вскричал начальник стражи сераля, — приказывай твоему слуге Магомету-бею, я все исполню! Окажи мне милость, дай случай доказать тебе мою преданность! Я горю желанием укрепить твою власть!

— 15-го Рамадана ты будешь иметь возможность снова доказать мне свою верность, Магомет-бей, — отвечал Шейх-уль-Ислам, — Рашид-паша, который будет в серале 15-го Рамадана, не должен выйти из дворца живым, он стал врагом Корана и сделался опасен и вреден для дела нашего святого пророка, поэтому смерть отступника предрешена!

— Твое приказание будет исполнено, могущественный и мудрый Баба-Мансур.

В эту минуту в комнату вошел молодой привратник и низко поклонился.

— Что тебе надо? — спросил Шейх-уль-Ислам.

— Пришел посланный от принцессы Рошаны по имени Сади, который принес письмо и требует лично видеть Мансура-эфенди, — сказал привратник.

— Принцесса очень рекомендовала мне этого юношу, — сказал Шейх-уль-Ислам, обращаясь к Магомету-бею, — и я решил поместить его под твое начало в дворцовую гвардию, я очень рад, что он пришел именно теперь, когда ты здесь. Посмотри на нового лейб-гвардейца!

Затем, обращаясь к дервишу, он приказал ввести Сади.

Дервиш поклонился и вышел, чтобы привести нетерпеливо ожидавшего молодого человека.

Сади вошел в комнату совета и увидел Магомета-бея, в котором по мундиру узнал офицера. Он лежал у ног сидевшего на подушках сановника.

В первую минуту Сади не знал, что ему надо делать, но затем подошел к пристально глядевшему на него Мансуру-эфенди, опустился на колени и подал ему письмо принцессы Рошаны.

Казалось, что красивый и стройный юноша понравился Шейху-уль-Исламу. Он взял письмо, распечатал и стал читать.

— Тебя очень хорошо рекомендуют в этом письме, — сказал он, — говорят, что ты благоразумен, решителен и верен, а это величайшие достоинства мужчины. Ты желаешь служить под знаменем великого пророка! Я исполню твое желание, ты поступишь в полк, который охраняет не только священную мечеть в султанском дворце, но и внутренние покои султана.

— Ты хочешь сделать меня лейб-гвардейцем, мудрый Мансур-эфенди! — вскричал Сади.

— В императорскую гвардию назначаются только за особые заслуги, потому что принадлежать к числу к, апиджи-баши — большая честь, и я надеюсь, что ты отплатишь усердием и преданностью за оказываемое тебе доверие, чтобы мне не пришлось прогнать тебя! Я требую от тебя слепого повиновения и предупреждаю заранее, что всякое нарушение его будет строго наказано.

— Благодарю тебя, великий и милостивый Мансур-эфенди! — вскричал с восторгом Сади. — Ты делаешь меня лейб-гвардейцем! Положись на меня, я буду вечно благодарен тебе за эту милость.

— Магомет-бей, — обратился тогда Шейх-уль-Ислам к офицеру, поглядывавшему на Сади, — возьми этого юношу в ряды твоих храбрецов и давай ему с завтрашнего дня такое же жалование, какое получают все остальные. Пока он может сохранить свое имя, если же он отличится, тогда я достойным образом изменю его имя. Я не сомневаюсь, что из него выйдет хороший солдат, который приложит все усилия, чтобы отличиться!

— Завтра утром ты получишь форму, — сказал начальник капиджи-баши, обращаясь к Сади, — вместе с тобой поступил ко мне на службу Гассан, сын одного знатного черкеса.

— Завтра утром! Я горю желанием начать службу, — вскричал с воодушевлением Сади. — Дай мне случай отличиться, и ты увидишь, что я не дорожу жизнью!

— Иди и обратись завтра к Зоре-бею, — приказал Магомет-бей, — случай, о котором ты говоришь, не заставит себя долго ждать.

Сади поклонился Баба-Мансуру и начальнику капиджи, затем встал и покинул комнату, полный радужных надежд.

Когда Сади вышел, Шейх-уль-Ислам снова обратился к Магомету-бею.

— Ты видел нового солдата, что ты о нем думаешь? — спросил он.

— Мне кажется, что он будет усердным слугой пророка! — отвечал Магомет-бей.

— Обещай произвести его в баши и вели ему и еще двум гвардейцам убить Рашида-пашу, когда он 15-го Рамадана будет выезжать из дворца, — приказал Мансур-эфенди, — да смотри, чтобы приказание было исполнено без рассуждений, иначе сейчас же покончи с ним, потому что тебе необходимы люди, которые могут слепо повиноваться!

— Ты знаешь, мудрый Баба-Мансур, что я именно так и поступаю со своими солдатами, — отвечал начальник телохранителей.

— Теперь ты знаешь мою волю, исполни же ее в точности и молчи! Не забудь также назначить верных людей в телохранители во дворец султанши Валиде, — заключил Шейх-уль-Ислам. — А теперь иди, и да хранит тебя Аллах!

VII. Празднество при турецком дворе

Наступило 15-е Рамадана, большой праздник у мусульман. Султан уже готовился к парадному шествию в мечеть сераля, в которой хранились пять мусульманских святынь.

В полдень султан Абдул-Азис ожидал своих высших сановников и советников, которые в парадных мундирах должны были сопровождать его.

С мечом Османа на поясе, являющимся украшением и свидетельствующим о принадлежности к турецкому трону, султан сидел на подушках в просторном зале, в котором он обыкновенно принимал визирей и совещался с ними.

Окна этого зала были плотно завешаны для защиты от жгучих лучей солнца. Вокруг стояло множество маленьких и больших столов, но вообще обстановка нисколько не походила на ту, какую мы привыкли видеть в наших дворцах.

Портьеры были подняты, так что видна была целая анфилада комнат и зал, в которых ходили камергеры, адъютанты и прислуга.

Султан Абдул-Азис, человек лет сорока, цветущего здоровья, одевался обыкновенно по-европейски, как и его визири: в черный, наглухо застегнутый сюртук, черные панталоны и красную феску, на шее висела звезда. Но в описываемый нами день султан был одет в турецкий костюм, в чалме, украшенной драгоценными камнями, и со всеми орденами. Рядом с ним стоял визирь Рашид-паша, в короткое время достигший больших почестей. Он был точно так же одет в чалму и широкие шаровары, подпоясанные драгоценным поясом.

Рашид-паша был красивым и еще довольно молодым человеком с живыми глазами и бледным лицом. Он почти не оставлял султана и, казалось, имел на него большое влияние. Он старался бороться против старых предрассудков, но, чтобы достичь своей цели, он часто шел окольными путями, не останавливаясь ни перед чем, чтобы уничтожить тех, кто становился ему поперек дороги.

Таким образом, между министрами султана образовались две партии, которые при всяком удобном случае старались вредить одна другой, особенно сильна была эта вражда между двумя визирями: Рашидом-пашой и Мустафой-пашой.

— Ты говорил, что всем известна тайна, — обратился султан к Рашиду-паше, — что Мустафа-паша находится в близких отношениях с принцами и принцессами, но преследуют ли эти отношения какую-нибудь серьезную цель?

— Я не знаю, ваше величество, — уклончиво отвечал Рашид-паша.

— Когда мои министры начинают очень интересоваться моими родственниками, то это всегда имеет какую-то цель, которая вызывает недоверие, — мрачно заметил султан.

— Ваше величество, с вашей обычной мудростью вникните в их планы, если такие действительно существуют, — продолжал Рашид-паша.

В это время в комнате появилась высокая фигура Мустафы-паши, который остановился на несколько мгновений, пристально глядя на стоявшего около султана Рашида, не будучи замечен последним.

— Мустафа-паша, без сомнения, глубоко предан престолу вашего величества, но в любом случае ваше величество имеет в Рашиде-паше верного и неустанного слугу и стража вашего спокойствия.

Казалось, что султану уже сильно надоели постоянные распри и подозрения среди его приближенных, по крайней мере, это можно было заключить по его недовольной мине.

Между тем Мустафа-паша услышал свое имя, и в его глазах сверкнула непримиримая ненависть, когда он взглянул на Рашида.

— Твоя судьба уже решена, — прошептал он, подходя, между тем, к султану с низким поклоном.

— Я пришел сообщить вашему величеству, что все уже готово к церемонии, и все сановники собрались в Тронном зале! — сказал Мустафа.

Султан поднялся с подушек. По его утомленному лицу видно было, что предстоящее празднество ему в тягость.

Сопровождаемый обоими министрами и целой толпой камергеров и адъютантов в праздничной форме, султан прошел через анфиладу комнат до Тронного зала, который был украшен золотом и отделан в мавританском стиле.

Здесь султана ожидал Шейх-уль-Ислам в сопровождении большой свиты; остальные визири и другие сановники вместе с великим визирем, маленьким и невзрачным, но, в сущности, энергичным и умным Али-пашой, также ожидали султана, чтобы сопровождать его в мечеть.

Все были одеты по-турецки в соответствующие чину и званию костюмы.

Это было многочисленное и блестящее общество, которое собралось в Тронном зале. Везде сверкали драгоценные камни. Роскошные турецкие костюмы как бы напоминали о прежнем могуществе полумесяца.

Когда султан вошел в зал, Шейх-уль-Ислам подошел к нему и сообщил, что его ожидают в священной мечети, где хранится плащ пророка. Все шествие тронулось в путь.

Мансур-эфенди, окруженный своими муллами и кади, открывал шествие. За ним шел султан, над которым черные слуги несли балдахин. Сразу же за султаном шли его адъютанты и Магомет-бей, начальник телохранителей султана. Затем следовали генералы в блестящих мундирах, принадлежавшие к свите султана.

Великий визирь шел, окруженный всеми министрами и верховными советниками, а за ними тянулся длинный хвост дворцовых имамов и различных придворных чинов.

Место, где находилась мечеть сераля, не пользовалось расположением султана, и он бывал тут только в торжественные дни. Любимым же его местопребыванием, как мы увидим впоследствии, был стоящий на берегу Босфора дворец Беглербег для увеселений.

При входе в священную мечеть стояли на карауле двое солдат султанской гвардии: Сади и Гассан, вместе с ним поступивший на службу товарищ.

Когда шествие приблизилось, они подняли сабли. Шейх-уль-Ислам открыл двери священной мечети, и султан вместе со свитой вошел в нее.

Ни один христианин никогда не проникал в эту мечеть, и даже не все правоверные мусульмане могли входить в нее, строго охраняемую день и ночь.

По случаю праздника были выставлены священные предметы: священное знамя — санджак-шериф, плащ Магомета, борода пророка, которая после смерти была сбрита его любимым цирюльником Сельманом, один из четырех зубов Магомета, которые были выбиты в ужасной битве при Бедре, когда на стороне Магомета сражался архангел Гавриил во главе трех тысяч других небесных воинов, и, наконец, отпечаток ступни пророка на четырехугольном известковом камне.

Эти священные предметы хранились в серебряном с драгоценными камнями сундуке. Он стоял посередине мечети на возвышении, заменявшем алтарь, и был покрыт богатыми украшениями. Над возвышением висели золотые лампы и страусовые яйца.

Около открытого сундука стояли два массивных серебряных подсвечника. Пол мечети был покрыт дорогими коврами. Внутри свет от ламп боролся с дневным светом, проникавшим в окна, сделанные в куполе.

В нише с противоположной стороны стоял диван для султана. Входная дверь была закрыта красной материей, расшитой золотыми надписями из Корана. В эту минуту Шейх-уль-Ислам стоял у сундука со священными предметами и казался повелителем, глядя с удовольствием, как султан и его свита смиренно подходили к святыне и почтительно склонялись перед ней. Затем последовала общая молитва.

Когда молитва была окончена, султан, утомленный празднеством, возвратился в нишу, чтобы несколько минут посидеть на диване. К нему поспешно подошел Рашид-паша с изменившимся лицом: казалось, он хотел сообщить нечто особенно важное, иначе он не осмелился бы беспокоить в такую минуту его величество.

— Ваше величество в опасности! — прошептал Рашид-паша, обращаясь к султану. — Организовалось что-то вроде заговора, и я боюсь самого худшего!

— Почему ты так решил? — спросил султан.

— Мне показалось, что караульные ненадежны! Ваше величество, простите меня, если я зашел слишком далеко в своем усердии.

Это новое донесение Рашида-паши, казалось, очень неприятно подействовало на султана, и можно было заметить, что он был недоволен тем, кто его передал. Он встал и, ни слова не говоря визирю, вышел из ниши.

В это мгновение Магомет-бей повернулся к стоявшему у дверей Сади, чтобы передать ему тайное приказание.

Но неожиданное появление султана, казалось, помешало исполнению его намерения.

Султан вышел из мечети и, проходя мимо Сади, обернулся к нему.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Сади, ваше величество, — отвечал молодой лейб-гвардеец.

— Иди вперед и убей всякого, кто стал бы тебе поперек дороги! — приказал султан.

Сади пошел перед султаном, держа саблю наготове, визири последовали за ним, тогда как Шейх-уль-Ислам и его свита еще оставались в мечети.

Твердыми шагами шел впереди Сади, вполне сознавая всю важность своего положения и внимательно осматриваясь по сторонам, стараясь заметить малейшую опасность и готовясь защищать своего повелителя.

Абдул-Азис с удовольствием глядел на молодого, отважного солдата, с таким мужественным видом шедшего впереди.

Увидя, что султан так быстро оставил мечеть, вся свита бросилась вслед за ним, торопясь догнать и присоединиться к шествию.

Саркастическая, едва заметная улыбка мелькнула на губах Шейха-уль-Ислама, когда он взглядом провожал султана и его свиту. Затем он сделал тайный знак Магомету-бею.

Султан дошел до своих покоев, не встретив ничего, что могло бы подтвердить предостережение Рашида-паши. Затем Абдул-Азис сейчас же вышел во внутренний двор сераля, чтобы отсюда отправиться на берег Босфора, где сел в ожидавшую его лодку, чтобы уехать в свой любимый дворец Беглербег.

Сади дошел до берега. По знаку султана он вошел в лодку и стал на часах у входа в устроенный для султана балдахин, решившись пропустить врага своего повелителя не иначе, как через свой труп.

Когда султан благополучно доехал до чудесного сада, окружавшего его любимый дворец, Сади оставил лодку, и, держа саблю наголо, снова пошел впереди султана, над которым слуги несли балдахин.

Только войдя во дворец, Сади упал на колени и опустил вниз острие сабли, так как султан подошел к нему.

— Жди здесь моих дальнейших приказаний! — сказал ему Абдул-Азис и начал подниматься по покрытой ковром лестнице.

Не прошло и четверти часа, как появился чиновник и потребовал того лейб-гвардейца, который провожал султана из сераля. Сади должен был назвать свое имя. После этого чиновник вписал его в бумагу, которую принес с собой, и отдал ее Сади.

Когда тот развернул свиток, то увидел, что это указ, назначающий его подпоручиком капиджи-баши.

В то время как в летнем дворце султана происходила эта веселая сцена, наполнившая радостью сердце Сади, в серале, во дворе, при наступавшей вечерней темноте происходила другая, мрачная сцена, какая, впрочем, не редкость в Константинополе, как мы сами убедимся в этом впоследствии.

После окончания праздничной процессии визири собрались на совет, а после этого оставили сераль, чтобы сесть в ожидавшие их экипажи и поехать в свои роскошные конаки, так называются в Турции богатые частные дома.

Одним из последних визирей, оставлявших дворец, был Рашид-паша, который один шел через внутренний двор, так как все его товарищи все больше и больше отдалялись от него.

Когда Рашид дошел до главного выхода, который состоял из павильона с восемью окнами над воротами, ему послышалось, что сзади чей-то голос окликнул его по имени. Он обернулся, и ему показалось, что он видел во дворе позади себя человека в разорванном кафтане с зеленым арабским платком на голове, под которым что-то блестело, как золото.

Тем не менее Рашид-паша не обратил внимания на это странное явление и вышел через ворота.

В это же самое мгновение, прежде чем Рашид успел дойти до своей кареты, на него набросились с обеих сторон двое капиджи-баши.

Ни малейшего крика, стона или шума борьбы не было слышно…

Рашид-паша был убит.

Когда на следующий день султану донесли о неожиданной смерти Рашида-паши, он не выразил ни малейшего сожаления о кончине любимого визиря. Более того, казалось, что султан даже был доволен, что так неожиданно освободился от него.

VIII. Султанша Валиде

Мать султана Абдула-Азиса, султанша Валиде, занимала часть сераля и пользовалась всяким случаем, чтобы оказать влияние на дела своего сына. Она заботилась о том, чтобы султан постоянно находил для себя новые развлечения, и наполняла его гарем красивыми любовницами. Она щедро раздавала придворным многочисленные подарки.

Султанша преследовала в своей жизни две цели: властвовать над сыном и притеснять будущих наследников престола! Ради этих двух целей она жертвовала всем, и никакие средства, даже жертвы, не пугали ее, если дело касалось успеха в ее планах.

Невольница по происхождению, она, благодаря счастью и твердости характера, достигла своего влиятельного положения. Отец Абдула-Азиса сделал ее своей законной женой, и тогда она решилась еще более усилить свое могущество.

Когда султан, ее супруг, умер и на престол вступил его сын Абдул-Меджид, она сделалась султаншей-матерью или, иначе, султаншей Валиде.

Абдул-Меджид умер рано, и трон наследовал Абдул-Азис. Она осталась по-прежнему султаншей Валиде, только власть ее еще более увеличилась, и началось ее настоящее царствование.

Величественная наружность султанши Валиде не выдавала ни ее лет, ни ее происхождения, на которое указывала только ее любовь к ярким цветам и роскошным костюмам.

У нее были резкие, почти мужские черты лица, и не только наружность, но и голос выдавали силу ее характера и суровость, граничившую с жестокостью. У себя в покоях султанша Валиде постоянно ходила с открытым лицом, но тщательно закрывала голову, чтобы скрыть, что ее волосы совершенно поседели.

Через несколько дней после убийства Рашида-паши султанша сидела в своей любимой комнате, обитой малиновым бархатом, слушая рассказы горничных-надсмотрщиц о том, как принял султан приготовленные для него в гареме сюрпризы. Улыбка удовольствия появлялась на ее лице всякий раз, когда она слышала, что султан, ее сын, смеялся или был доволен.

Вечер уже наступил, и невольницы начали зажигать на стенах лампы, закрытые матовыми шарами.

Тогда в комнату вошла прислужница и доложила султанше, что пришла гадалка Кадиджа и ожидает в приемной, говоря, что хочет сообщить султанше Валиде важное тайное известие.

Султанша Валиде хорошо знала гадалку из Галатьт, которая не раз предсказывала ей будущее и еще раньше предсказала султанше, что она достигнет высшей степени могущества.

Воспоминание об этом предсказании, а также убеждение, что гадалку можно использовать в своих интересах, заставили султаншу приблизить к себе старую цыганку. Это тоже была одна из черт ее характера: она охотно заводила отношения с людьми из низшего класса.

Султанша приказала ввести цыганку. Вскоре в комнату вошла женщина, удрученная старостью или болезнью, одетая в широкое красное платье, закрытая серым покрывалом. На ногах у нее было нечто вроде сандалий, а в руках была палка, на которую цыганка опиралась.

Она вошла так уверенно, что было видно, что она не в первый раз в серале, а бывала тут часто. Она откинула назад старое покрывало и открыла лицо, на котором, несмотря на морщины, еще видны были следы редкой красоты.

Кадиджа опустилась на колени перед султаншей и склонила голову почти до самого ковра.

— Встань, Кадиджа, — приказала султанша, — и скажи, что привело тебя сюда.

— Одно важное, страшно важное известие, могущественная султанша! — вскричала Кадиджа. — Еще никогда я не приносила тебе такого важного известия! Оно так важно и требует такой тайны, что ни одно человеческое ухо, кроме твоего, не должно услышать моего известия. Вышли своих женщин и окажи мне милость, выслушав меня наедине.

Султанша сделала знак прислужницам оставить комнату и отпустила гаремных надсмотрщиц.

— Мы одни, Кадиджа, что ты хочешь мне сказать? — обратилась султанша Валиде к цыганке, которая продолжала стоять на коленях у входа. Та поспешно встала и, подойдя к султанше ближе, снова опустилась на колени.

— Он найден! — вскричала она глухим голосом. — Я открыла, где он, могущественная султанша! Я предаю его в твои руки, и ты сможешь сделать с ним все, что тебе будет угодно.

— О ком ты говоришь, Кадиджа? — спросила султанша Валиде.

— Твое желание справедливо и благоразумно, ты не хочешь, чтобы принцы твоего дома имели сыновей, — продолжала цыганка, — так было уже и прежде. Великий Осман требовал этого! Ты разыскиваешь убежище принца Саладина! Когда в последний раз ты спрашивала меня об этом, я не могла дать тебе никаких сведений! Теперь же я пришла сказать тебе, где он.

— Ты знаешь, где он скрывается?

— Эта тайна открыта с помощью моего искусства! Не сомневайся в моем могуществе, повелительница, я принесла тебе новое доказательство этого могущества. Радуйся и благодари Аллаха и его пророка! Я принесла тебе известие, в каком месте можешь ты найти так долго преследуемого и разыскиваемого тобой принца.

Это неожиданное известие, казалось, действительно произвело на султаншу Валиде большое впечатление, хотя она и не хотела показать этого.

— Говори, где это тайное место, — сказала она, — до сих пор я ничего не могла узнать о нем.

Старая цыганка сделала таинственную и значительную мину.

— Да, я знаю это, — прошептала она, — тебе никак не удавалось найти маленького принца, потому что он хорошо спрятан! Никто бы не стал его искать там, где оп живет! Но от старой Кадиджи ничто не скроется. Если пройти мечеть Рашида-паши, то на правой стороне дороги стоит уединенный дом, скрытый среди лимонных и апельсиновых деревьев, жасминов и пальм от нескромных взглядов! В этом доме живет старый слуга покойного султана, а вместе со стариком и маленький принц! Сад так велик, что принц может ездить по нему верхом и играть, не будучи заметен с улицы.

— И ты наверняка знаешь, что этот ребенок — принц Саладин? — спросила султанша Валиде.

— Не сомневайся, повелительница, я отвечаю жизнью, что это принц! Я передаю его твоей власти! Пусть над ним исполнится закон твоего дома, по которому всем сыновьям принцев угрожает смерть! Покрывало сорвано с тайны, и Кадиджа снова доказала тебе свою верность и преданность!

— Как зовут этого слугу моего покойного сына?

— Его зовут Корасанди, он араб по происхождению!

— Как могла ты узнать эту тайну? — спросила султанша.

— Ха-ха-ха, — засмеялась гадалка, — будь довольна, повелительница, что я нашла тебе маленького принца.

— Я хочу знать, как открыла ты это место?

— Ты приказываешь, и Кадиджа повинуется! У меня есть дочь, ее зовут Сирра; она умна и хитра, как шакал! Ты помнишь, что прежде маленький принц жил у старого Альманзора в Скутари. Я караулила его дочь в последние дни, и она отправилась вместе с Сиррой к названному мною дому, потому что они знали, где принц. Я пошла следом за ними и нашла, наконец, объяснение тайны. Затем я поспешила сюда, чтобы передать тебе то, что узнала сама.

Султанша Валиде встала и подошла к письменному столу, стоявшему в этой комнате. Открыв один из ящиков, она вынула кожаный кошелек с золотом и бросила его цыганке.

— Вот тебе плата за твое известие, — гордо сказала султанша, — заметил ли тебя кто-нибудь при выходе из дома?

— Нет, повелительница, меня никто не видел, — ответила Кадиджа, целуя подол платья султанши, — благодарю тебя за великодушный подарок. У твоей рабы Кадиджи только и есть одно желание — быть достойной твоих милостей.

Султанша поспешно вышла из комнаты и приказала своей верной прислужнице, чтобы цыганку задержали еще на некоторое время и накормили и напоили. Затем приказала позвать офицера, бывшего в этот день дежурным по караулу во дворце.

Через несколько мгновений в комнату вошел Зора-бей.

Он почтительно поклонился султанше, которая опустила покрывало на лицо. Молодой офицер знал могущество стоявшей перед ним величественной женщины. Он знал, что ее приказания так же важны, как приказания султана.

Несколько мгновений султанша пристально глядела на молодого офицера.

Зора-бей, не мигнув, выдержал этот осмотр.

— Твое имя? — спросила султанша.

— Зора-бей, ваше величество.

— Как давно ты служишь?

— Уже год.

— За что ты получил звание бея?

— За поездку курьером в Каир.

Султанша помолчала с минуту, казалось, она думала о том, можно ли довериться этому молодому офицеру и дать ему важное поручение.

— Знаешь ли ты мечеть Рашида в предместье? — спросила она наконец.

— Не знаю, но найду ее, ваше величество!

— Позади этой часовни, на правой стороне дороги, стоит скрытый за деревьями дом Корасанди, бывшего слуги султана! Передай ему приказание прийти сюда, если застанешь его дома! Если же его нет, то войди в дом и отыщи там восьмилетнего мальчика. Корасанди скрывает его в своем доме! Возьми этого ребенка и без шума приведи сюда, я сама решу его дальнейшую судьбу.

Зора-бей поклонился в знак того, что исполнит приказание.

— Если же ты в течение ночи не приведешь сюда мальчика, то я буду думать, что с ним случилось несчастье, — продолжала султанша, — если же он будет жив, то во что бы то ни стало приведи его сюда.

— Приказание вашего величества будет исполнено!

— Действуя таким образом, ты поможешь исполнению священного закона! Молчи и действуй!

Молодой офицер снова поклонился и вышел из комнаты.

Затем он сразу же пошел во дворцовый двор, а оттуда на берег, где постоянно стояло несколько лодок султана.

Зора-бей сел в одну из них и велел гребцу-матросу отвезти его в предместье Рашида, которое находилось на противоположном берегу Золотого Рога.

Около этого предместья обычно стоит на якоре большая часть турецкого флота.

Было уже поздно, когда лодка отъехала от сераля и как стрела пустилась вперед по гладкой поверхности воды, в которой отражалась луна.

Примерно через полчаса лодка подъехала к берегу предместья.

Зора-бей вышел из лодки и приказал матросу возвратиться обратно в сераль, так как не собирался возвращаться в лодке. Затем он остановил одного старого турка и попросил его указать дорогу к мечети Рашида-паши.

На улицах предместья было еще довольно оживленно, так как тут было много таверн, кофеен и мест, где курят опиум и в которых посетители остаются допоздна, иногда даже до утра.

Мимо мечети шла довольно тихая улица, окруженная садами и ведущая к греческому кварталу.

Зора-бей пошел по этой улице и, увидев проезжавший наемный экипаж, окликнул кучера.

— Знаешь ли ты это предместье? — спросил Зора-бей.

— Да, я здесь живу.

— Нет ли здесь поблизости дома, принадлежащего бывшему слуге султана Корасанди?

— Да, господин, ты как раз стоишь у дома Корасанди, только он окружен садом, но если ты пришел, чтобы увидеть старого Корасанди, то ты напрасно прошелся! Я видел, как он ушел из дома.

— Хорошо, благодарю тебя! — сказал Зора-бей.

Кучер поехал дальше, а молодой офицер подошел к воротам сада. Они были не заперты на ключ. Зора-бей вошел в темный сад и снова затворил за собой ворота.

Пройдя несколько шагов, Зора-бей заметил перед собой свет. Он стал осторожно продвигаться по направлению к этому свету, держась в теин деревьев, и подошел к небольшому красивому дому. В одном из окон этого дома мелькал свет, который вел Зору-бея.

Он подошел к этому окну, закрытому ставнями, и в щель стал смотреть в комнату. Это была спальня старого Корасанди. Его постель была еще пуста, но на другой, закрытой пологом, лежал восьмилетний принц Саладин. Невинный ребенок, еще не понимавший всей опасности своего положения, спокойно и сладко спал.

Тогда Зора-бей обошел дом с другой стороны, где была входная дверь. Он не знал, есть ли в доме кто-нибудь еще, кроме ребенка.

Постучавшись тихонько и не получив никакого ответа, он попробовал отворить дверь и нашел, что она так же, как и ворота, была только притворена. Он вошел в дом и дошел до самых дверей спальни. Эта дверь точно так же отворилась, и Зора-бей очутился в комнате, в которой спал маленький принц.

Подойдя ближе к спящему ребенку, молодой офицер пристально взглянул на него. Затем он решился. Он схватил спящего Саладина на руки и спрятал под своим плащом.

Раздался испуганный крик проснувшегося ребенка.

— Молчи! — прошептал Зора-бей. — Ни слова более, если тебе дорога жизнь.

— Пощади меня, куда ты меня несешь? Кто ты? — испуганным голосом спрашивал мальчик.

— Не спрашивай, ты все узнаешь сам. Не зови на помощь, а то умрешь!

Маленький принц, сердце которого сильно билось, начал тихонько плакать. Зора-бей вышел с ним из спальни. Он нес ребенка на руках под плащом и крепко прижимал его к своей груди.

В саду, казалось, не было никого, по крайней мере молодому человеку никто не встретился.

Он беспрепятственно вышел на улицу со своей ношей, едва заметной под плащом, и скоро исчез по направлению к мечети Рашида.

IX. Таинственный защитник

В ту же самую ночь, несколькими часами позже, в Скутари направлялась лодка, управляемая молодым лейб-гвардейцем. Внизу, на дне лодки, лежало что-то, покрытое плащом молодого офицера.

Подъехав к фольварку, молодой человек оглянулся кругом, и тогда можно было узнать его. Это был Сади! Оглянувшись вокруг и убедившись, что, как на море, так и на берегу, все спокойно и пусто, он привязал свой каик. Затем поднял плащ и накинул его себе на плечи.

На дне, в люке, лежал без движения маленький принц. Он крепко спал. Покачивание лодки, свежий воздух и усталость победили наконец испуг и страх, но слезы еще блестели на его щеках и ресницах.

Сади наклонился к принцу, и, казалось, ему было жаль будить ребенка, но это было необходимо!

Когда Сади слегка дотронулся до его руки, мальчик сейчас же проснулся и с испугом стал глядеть вокруг своими большими глазами.

— Где Корасанди? — спросил он испуганным голосом. — Я хочу к нему! Кто ты? Я тебя не знаю! — и целый поток слез сопровождал эти слова.

— Будь спокоен, мой милый, — прошептал Сади, беря ребенка на руки и пряча его под плащ, — тебе не сделают ничего дурного.

— Где я? Куда ты меня несешь?

— В такое место, где ты будешь в безопасности, Саладин!

— Я хочу назад к Корасанди! — плакал ребенок, еще не совсем придя в себя после сна, и плач его делался все громче. С испуга он отбивался руками и ногами.

— Не плачь, Саладин, чтобы тебя кто-нибудь не услышал, — старался Сади успокоить ребенка. — Ты не можешь вернуться к Корасанди! Но не бойся меня, милый Мой, я с тобой для того, чтобы защитить тебя.

Несколько мгновений Сади стоял в нерешительности, не зная, что делать с ребенком, которого час тому назад ему передал Зора-бей, а сам снова отправился в сераль.

Вдруг Сади осенила счастливая мысль. Веселая улыбка мелькнула на его лице.

— Будь спокоен, мой милый, я отведу тебя в такое место, где я и сам бы с удовольствием остался. За тобой будут ухаживать прелестные ручки, — прошептал Сади маленькому принцу, затем крепко прижал его к себе и выскочил из лодки. Широкий плащ Сади совершенно скрывал его живую ношу. Маленький принц продолжал плакать, потому что его ничуть не успокоили слова Сади.

Было уже далеко за полночь, когда молодой капиджи-баши вошел в лабиринт узких улиц Скутари. В кофейнях еще горел свет, и перед дверями еще сидели турки и курили. Сади, никем не замеченный, дошел до улицы, где стоял дом Альманзора, который Реция избрала себе убежищем. Сади знал это, потому что искал и нашел красавицу-турчанку, но ему не удалось еще переговорить с девушкой.

Дойдя до старого, мрачного дома, Сади постучал в ворота и с беспокойством поглядел кругом, так как боялся любопытства соседей, но соседи крепко спали — никто нигде не показывался.

Сади постучался немного громче.

Вслед за этим стуком во дворе послышались легкие шаги.

Сердце Сади забилось быстрее — это были шаги Реции, он сразу узнал ее походку.

Реция услышала стук и поспешила к двери, думая, что, может быть, это возвратился отец, так как она ни за что не хотела поверить в его смерть. Она наскоро оделась и закуталась в покрывало.

— Кто стучит? — спросила она. — О, не ты ли это, отец? Говори!

— Ты ошибаешься, дорогая Реция, я не отец твой, — отвечал Сади.

— Я узнаю твой голос, — сказала после долгого молчания девушка, — ты — Сади.

— Открой, прошу тебя!

— Зачем ты пришел сюда в такое время?

— Я принес тебе сокровище, которое хочу доверить твоему попечению, впусти меня, не бойся, я люблю тебя от всей души, ты — царица моего сердца!

— Ты принес сокровище?

— Открой, тогда ты все узнаешь! Впусти к себе Сади и выслушай его! Никому, кроме тебя, я не могу доверить это сокровище!

Реция больше не колебалась. Дрожащей рукой отодвинула она задвижку. Разве перед ней стоял не тот самый человек, который спас ее от ужасного Лаццаро? Разве она сама не желала видеть его?

Теперь он был перед ней, ее горячее желание исполнилось!

Сади вошел во двор и снова запер за собою дверь, затем протянул руку Реции.

Девушка принесла с собою маленькую лампу, и свет ее осветил украшенный шнурами мундир гвардейской стражи сераля, который был на Сади.

Она невольно изумилась, увидев, как быстро Сади достиг такого почетного положения.

Но ее мысли были прерваны легким всхлипываньем маленького принца.

Реция вопросительно взглянула на Сади.

— Ты должна все знать, — сказал Сади, — но отойдем подальше от ворот, чтобы нас не могли подслушать.

— В таком случае, пойдем, — сказала девушка и пошла вперед к тому месту, где бил фонтан.

Тогда Сади распахнул плащ и опустил на землю маленького принца.

В первую минуту Реция была так удивлена, что не знала, что и сказать, но потом она вдруг опустилась на колени и прижала ребенка к груди.

Саладин с радостным криком бросился ей на шею! Казалось, что они давно знали друг друга.

— Дорогой Саладин! — вскричала Реция, тогда как малютка с любовью прижимался к ней. — Я опять тебя вижу! Ты со мной!

Это была прелестная, трогательная сцена.

Мальчик плакал и смеялся сквозь слезы, а Реция нежно обнимала и целовала ребенка.

Сади был изумлен, он не мог понять радости этого свидания.

Наконец Реция объяснила все.

— Саладин жил прежде у нас, — сказала она, — мой отец берег его как зеницу ока. Мы должны были скрывать ребенка, так как ему угрожала какая-то опасность. Однажды ночью Саладина от нас взяли, и с того времени мы с ним не виделись, теперь же ты опять привел его ко мне!

— Я хочу остаться у тебя, Реция! О, я так устал, пошли в дом, — вскричал маленький принц.

— Я передаю его под твое покровительство, — обратился Сади к девушке, — у тебя он будет спрятан лучше всего. Скрой его от взоров всех людей, не доверяй никому, отведи его к себе в комнаты и возвратись назад ко мне, потому что я должен поведать тебе еще одну тайну.

Реция сделала так, как сказал Сади. Она отвела мальчика к себе в комнаты, где приготовила ему постель и уложила спать. Усталый ребенок тотчас же уснул, а Реция поспешила выйти во двор, где ее с нетерпением ждал Сади.

— Ребенка преследуют, — прошептал Сади, — спрячь его хорошенько, иначе он погиб! Зора-бей, мой товарищ, и я готовы защищать маленького принца.

— Это благородно с твоей стороны! Не беспокойся, я буду защищать принца! — сказала Реция.

— Я знал это! Сам Аллах внушил мне мысль поручить принца тебе, когда я в нерешительности стоял на берегу. Но, Реция, я должен снова увидеть тебя, я буду приходить сюда в ночной тиши, а теперь скажи мне, вспоминала ли ты обо мне?

— О, неужели ты в этом сомневался? — прошептала Реция.

— Ты любишь меня! — вскричал Сади, беря девушку за руку. — Скажи мне одно слово! Ты любишь меня? Ты хочешь быть моею?

— Когда ты далеко от меня, я только и думаю, что о тебе, — прошептала Реция.

— О, повтори еще раз эти слова, они наполняют мою душу блаженством! Ты будешь моей! Теперь будущее улыбается мне, я буду стараться достичь почестей, чтобы обеспечить тебе жизнь, достойную тебя, моя возлюбленная! Ты одна должна быть моей женой, так как вся моя любовь безраздельно принадлежит тебе.

— Ах, если бы я могла сделать тебя таким счастливым, как я того желаю! — сказала Реция дрожащим голосом. — О, если бы мой отец Альманзор мог видеть счастье, которое ты даришь мне!

В эту минуту влюбленным послышался легкий шум за стеной, как будто шум шагов, но раздавшийся крик петуха, возвещавший о наступлении утра, заглушил этот шум.

Реция быстро оглянулась кругом.

— Слышишь, — прошептала она, — наступает утро!

— Я должен оставить тебя, моя возлюбленная Реция! Восходящее солнце заставляет меня бежать от тебя, но я скоро введу тебя в свой дом навсегда! Тогда мы больше не будем разлучаться!

— О, скорее бы наступило это время!

— Оно недалеко! Скоро я назову тебя своей и отведу тебя в мой маленький домик! А теперь, да хранит тебя Аллах, моя дорогая.

Реция проводила Сади до ворот, где они обменялись еще несколькими словами любви, затем Сади поспешно удалился.

Утро уже наступало, когда Реция затворила калитку за своим возлюбленным и вернулась в дом. Прежде всего она посмотрела, спокойно ли спит порученный ее покровительству ребенок, которого она любила всем сердцем, и только потом отправилась спать.

Но сон бежал от изголовья девушки. Большое счастье так же, как и несчастье, не дают человеку спать.

Реция благодарила небо за посланное ей счастье, которое было так велико, что она не верила самой себе. Благороднейший и красивейший человек на свете полюбил ее, и скоро она станет его женой!

Рано утром Реция уже была на ногах, чтобы позаботиться о маленьком принце и хорошенько спрятать его. Сади привел ребенка к ней! Она и прежде любила мальчика, но теперь он стал для нее еще дороже, как залог любви дорогого ей человека, напоминавший о лучшем и счастливейшем дне ее жизни.

Что касается маленького Саладина, то, проснувшись, он бросился в объятия Реции, которая нежно отвечала на ласки ребенка.

Вечером, когда стемнело, Реция решилась, наконец, выйти из дома за водой. Водоем находился как раз перед воротами. Подойдя к нему, Реция увидела, что около него стоит много женщин и девушек, пришедших за водой, как и она.

Она подождала в стороне, пока те наполнили свои ведра, и затем подошла.

В ту минуту как она хотела пойти назад, из темноты появилась какая-то неопределенная фигура.

Реция не могла различить, кто это, только ускорила шаги, но, пройдя немного, она невольно обернулась и увидела, что незнакомец приближается к ней. У него на голове был повязан по-арабски зеленый платок, а на лице ясно видна была золотая маска.

— Реция! — раздался голос Золотой Маски.

Реция низко поклонилась и приложила руку к сильно бьющемуся от страха сердцу, так как вспомнила, что Золотая Маска, по словам всех, приносил несчастье тому, кому являлся, даже тогда, когда хотел помочь.

Золотая Маска назвал ее по имени, значит, он знал ее!

— Я видел, как ты вышла из дома твоего отца, — раздался вблизи Реции приятный голос Золотой Маски, — я следовал за тобою к водоему, потому что должен был защищать тебя.

Реция была удивлена.

— Ты любишь Сади, молодого офицера капиджи-баши, — продолжал Золотая Маска, — он тоже любит тебя, но он не в состоянии защитить тебя от твоих врагов, покушающихся на твою жизнь и на жизнь принца Саладина, который спрятан у тебя с нынешней ночи.

Откуда мог знать Золотая Маска о любви к ней Сади? Откуда мог он знать, что маленький принц спрятан у нее?

Реция была не в состоянии произнести ни слова! Молча слушала она таинственного незнакомца, знавшего все! Но ее удивление еще увеличилось, когда он продолжил.

— В эту минуту, — говорил Золотая Маска, — гадалка Кадиджа уже знает, что ты оставила прежний дом и переселилась сюда! Она ходила около твоего дома и подозревает, что Саладин у тебя. Теперь она идет в развалины дервишей — Кадри, чтобы погубить тебя и мальчика! Но она придет сегодня слишком поздно и не достигнет своей цели! Но завтра вечером она сможет достичь ее! Поэтому ты не должна дожидаться здесь завтрашнего утра! Ты должна бежать вместе с принцем!

— Куда же я должна бежать? — спросила Реция дрожащим и испуганным голосом.

— Старая Ганнифа еще жива, ищи у нее защиты, пока тебе не представится случай оставить Константинополь вместе с принцем! В настоящую минуту ты думаешь о Сади и боишься, что не увидишься с ним больше!

Реция была поражена. Как мог Золотая Маска проникнуть в самые сокровенные ее мысли?

— Сади найдет тебя, — продолжал таинственный незнакомец, — я скажу ему, где ты будешь! Послушайся моего предостережения и не дожидайся утра в доме твоего отца! Беги вместе с Саладином!

Реция в замешательстве пробормотала несколько слов благодарности.

Золотая Маска слегка кивнул головой и пошел прочь.

Когда, несколько мгновений спустя, Реция пришла в себя и наклонилась за ведром, которое она опустила на землю, а затем снова оглянулась вокруг, Золотая Маска уже исчез во мраке.

Никто не знал, откуда появлялся Золотая Маска и куда он исчезал. Реция в первый раз видела Золотую Маску, о котором в народе ходили такие разноречивые толки и о котором старая Ганнифа рассказывала ей столько сказок. Молодая девушка, полная суеверного страха, поспешила в дом своего отца, тогда как в ее ушах все еще звучали слова ее таинственного защитника.

X. Караван богомольцев в Мекку

Наступил торжественный день ежегодного отправления каравана правоверных мусульман в Мекку, на родину Магомета, где каждый турок считает своим долгом побывать хоть раз в жизни. По случаю отправления этого каравана в турецкой части Константинополя царило сильное оживление.

Путешествие в Мекку — одна из главных обязанностей каждого мусульманина, и прежние калифы совершали это путешествие ежегодно. Но в настоящее время султаны, боясь за свое здоровье, которое могло бы пострадать от такого дальнего пути, только посылают в Мекку драгоценные подарки, а сами ограничиваются тем, что смотрят из окна дворца, как караван отправь ляется в путь.

Уже рано утром все улицы Стамбула оживились. Богатые и бедные пилигримы, женщины и старики, юноши и дети, девушки и дряхлые старухи — все спешили присоединиться к шествию и посмотреть на его отправление.

Окна и крыши домов на тех улицах, по которым должен был проходить караван, были заполнены зрителя» ми, тут и там развевались зеленые знамена, и на всем пути стояли кавассы, чтобы наблюдать за порядком.

Кофейни и гостиницы были переполнены правоверными, которые пришли издалека, а улицы полны нищих дервишей, оборванных пилигримов и чужестранцев.

Уже за несколько дней до этого начали стекаться в Константинополь пилигримы. Впрочем, большая часть народа, с утра наполнявшем улицы, состояла из любопытных зрителей, искавших удобное место, с которого лучше могли бы увидеть шествие каравана.

Солдаты едва могли удерживать любопытных, чтобы сохранить свободной середину улицы для прохода каравана.

В числе зрителей стояла одна старуха в грязном покрывале и в красном широком плаще, около которой стоял Лаццаро, верный слуга принцессы Рошаны, пришедший не только из любопытства, но имевший еще и другую цель.

Лаццаро был молодым человеком лет двадцати, с резкими, неприятными чертами лица. Он был в темной бархатной куртке и красной феске. На его лице были видны следы бурной жизни, особенно заметны были следы курения опиума. Но примечательнее всего в нем были его беспокойные глаза, производившие странное впечатление на того, кто встречался с ним взглядом.

Грек вместе со старухой стояли на ступенях подъезда одного дома, так что могли видеть всю площадь.

Караван должен был скоро появиться. Все взоры были устремлены в ту сторону, откуда он должен был показаться.

— Ты говоришь, что она спряталась у старой служанки Ганнифы? — спросил грек.

— Со вчерашнего вечера она снова исчезла оттуда, — отвечала старуха, — я была вчера в развалинах у дервишей, но не нашла там могущественного Шейха-уль-Ислама.

— Ты думаешь, что у Реции, дочери Альманзора, жил мальчик?

— Я видела его.

— И ты полагаешь, что это принц Саладин?

— Неужели ты думаешь иначе, Лаццаро? — спросила старуха. — Старый Корасанди был приведен к султанше Валиде, где его расспрашивали, куда он дел принца, потому что посланный за ним офицер не нашел ребенка, но старик объявил, что принца украли, пока он был в кофейне, и, несмотря на угрозы и даже пытки, продолжает повторять то же самое.

— Как случилось, что ты нашла дочь Альманзора у старой Ганнифы?

— Сирра должна была знать об этом. На днях, вечером, она тихонько ушла из дома, я увидела это, случайно проснувшись. Очень может быть, что она и каждую ночь уходила таким образом. Я поспешно вышла из дома и успела увидеть, как она села на берегу в каик. Я последовала за ней так, что она не заметила меня, и я увидела, что Сирра вошла в дом старой Ганнифы. Я стала наблюдать за домом и вчера утром увидела во дворе Рецию, которая вела за руку восьмилетнего мальчика.

— Черт возьми! Это недурная находка! — прошептал Лаццаро.

— Да, милый мой, особенно, если этот мальчик принц. О, если бы я вчера увидела Шейха-уль-Ислама! А теперь опять все пропало! Она убежала, потому что, вероятно, заметила что-нибудь и нашла себе другое убежище.

Лаццаро молчал и задумчиво глядел вперед, казалось, что у него в голове появился какой-то план, которого не должна была знать старуха-гадалка.

— Ты тоже имеешь вид на прекрасную Рецию, — продолжала гадалка с едва заметной улыбкой, — она тебя околдовала, Лаццаро, не так ли? Но она смотрит выше; она думает, что происходит от великого калифа, и считает себя важнее всех лругих правоверных. Не думай больше об этом, мой милый, ей тебя не надо. Я думаю, что ее очаровал какой-нибудь гвардеец или баши из сераля, а в таком случае тебе тут нечего делать.

Грек побледнел, услышав эти слова.

Вдруг на улице послышался сильный шум, который быстро приближался.

— Идут, идут! — кричала нетерпеливая толпа, приветствуя громкими криками долго ожидаемое бесконечное шествие.

Впереди, чтобы очистить дорогу каравану, ехал отряд турецкой кавалерии в пестрых мундирах, за ними следовали эмир и другие последователи пророка в новых зеленых одеждах и зеленых вышитых золотом чалмах. Все были верхом на великолепных лошадях.

Позади них ехали эфендасии всех частей городов Стамбула, Галаты и Перы, правители Румелии и Анатолии и муллы.

Затем следовали чиновники султана в зеленых и синих вышитых золотом и серебром мундирах. Одни из них несли серебряные украшенные янтарем бунчуки, другие пели хвалебные гимны, время от времени прерываемые криками толпы: «Аллах! Аллах!»

Шейх-уль-Ислам, окруженный своими приближенными, с довольным видом смотрел на пилигримов и провожавшую их шумную, празднично разодетую толпу.

Потом ехали многочисленные важные сановники, которые везли в Мекку собственноручное письмо султана, лежавшее в богато украшенном сундуке.

Затем следовали два священных верблюда, называвшиеся «Махними-Шерифи» и игравшие главную роль в церемонии.

Эти животные не должны ничего перевозить и должны происходить по преданию от того верблюда, на котором ехал пророк во время своего бегства.

Первый верблюд был великолепно украшен. Сбруя из зеленой кожи осыпана драгоценными камнями, шея и хвост обвешаны амулетами, на голове пучок страусовых перьев. Он нес на спине украшенный золотом и перьями сундук со священным покрывалом, которое султан посылал в подарок храму в Мекке.

На другом верблюде было только седло, сделанное наподобие того, на котором некогда сидел Магомет. Оно, как и вся сбруя, было из зеленого, вышитого серебром, бархата.

За верблюдами ехал начальник каравана в сопровождении своих помощников — кавассов. Дикая, оглушающая музыка и толпы оборванных дервишей возвестили о приближении пилигримов.

Опираясь на длинные дорожные палки, с криками «Аллах! Аллах!» шли пилигримы, принадлежавшие по большей части к низшим классам населения столицы. За ними шел отряд пехоты и семь мулов, нагруженных дарами для храма.

Второй оркестр музыкантов и вторая толпа пилигримов завершали это шествие.

С берега раздавались пушечные выстрелы, возвещавшие всей столице об отправлении каравана богомольцев.

В числе пилигримов была одна турчанка. Боязливо шла она в толпе, закрыв лицо покрывалом и оглядываясь по сторонам, как бы отыскивая кого-то среди окружавшей богомольцев толпы.

Она вела за руку маленького мальчика, едва, казалось, достигшего восьми лет, и все внимание которого было поглощено окружавшей его пестрой толпой.

Вдруг турчанка вздрогнула. Она была у того места, где Лаццаро и гадалка наблюдали шествие пилигримов. Схватив поспешно ребенка, она попыталась спрятаться за кого-нибудь из богомольцев.

Но гадалка уже увидела ее.

— Смотри же, — сказала Кадиджа вполголоса, обращаясь к Лаццаро, — смотри же, это она, она хочет бежать! Принц тоже тут!

— Реция и принц Саладин! Да, это они, она хочет скрыться. Но что ты можешь? Она в безопасности между пилигримами. Ты можешь только спокойно смотреть, как она проходит мимо тебя.

— Нет, нет! — вскричала в бешенстве Кадиджа, бросаясь в толпу пилигримов. — Я знаю кое-что! Они такие же богомольцы, как и я!

В то время, как старая Кадиджа прочищала себе дорогу среди богомольцев, грек тоже старался продвинуться вперед, чтобы не потерять из виду Рецию и Саладина.

Когда процессия подошла к берегу, откуда она должна была быть переправлена в Скутари, гадалке удалось добраться до Шейха-уль-Ислама, соскочившего с лошади, чтобы взойти на ожидавший его пароход.

— Выслушай меня, сильнейший из всех шейхов! — вскричала Кадиджа, падая на колени. — В числе богомольцев скрываются двое, которых ты ищешь и которые хотят бежать из столицы под видом пилигримов! Еще есть время их задержать! Ты один можешь это сделать!

— Кто ты? — спросил, подходя к ней, Шейх-уль-Ислам.

— Кадиджа, — отвечала тихо гадалка.

— Кого же ты обвиняешь в оскорблении святости шествия? Кто они?

— Реция, дочь Альманзора, и принц Саладин! — прошептала Кадиджа, стараясь не быть услышанной никем, кроме Шейха-уль-Ислама. — Не медли, всемогущий Мансур, вся власть теперь в твоих руках! Ты можешь сейчас схватить их, еще час — и будет уже поздно.

При имени Реции глаза Мансура-эфенди блеснули. Видно было, что для него слова гадалки имели важное значение.

— Ступай и ищи их между пилигримами, — сказал Шейх-уль-Ислам Кадидже. — Стой тут на берегу и смотри; когда ты их увидишь, скажи, и кавассы их схватят.

— Будь благословен, великий шейх! — вскричала гадалка и поспешила встать туда, откуда она могла лучше видеть бесконечное шествие пилигримов. Ее глаза искали Рецию и принца. Без сомнения, грек не потерял их из виду, и это должно было облегчить ее поиски.

Реция и Саладин, пытавшиеся под видом богомольцев покинуть столицу, конечно, погибли бы, если бы Кадидже удалось их увидеть и указать на них кавассам.

XI. Ужасное поручение

Сади был очень поражен, не найдя Рецию и ребенка в том доме в Скутари, где они нашли убежище.

— Где же они теперь? Уж не удалось ли им бежать?

Сади никак не мог объяснить себе, что произошло. Все его старания отыскать Рецию были напрасны.

Она и принц исчезли бесследно.

В первую минуту подозрение прокралось в его душу, но он поспешил отогнать от себя эти мысли.

Его товарищи, молодой, изящный Зора-бей и гордый Гассан, с которыми он коротко сошелся, все больше и больше выражали свое удивление по поводу происшедшей с ним перемены, так что ему невозможно было бы скрыть от них истинную причину этой перемены. Он решил притвориться веселым и откровенным и постараться ревностным исполнением обязанностей службы отвлечься от происшедших событий.

На другой день после торжественного отправления в Мекку каравана богомольцев Магомет-бей, начальник султанской гвардии, неожиданно вызвал к себе Сади.

Когда Сади вошел в большой караульный зал, где его ожидал Магомет-бей, то тот был совершенно один и сидел на диване по-турецки, скрестив ноги и куря кальян. Возле дивана стоял небольшой столик.

— У тебя знатная покровительница, да и я доволен тобой, — начал Магомет-бей, — ты хороший солдат, и я очень рад, что тебя так быстро произвели в баши! В настоящее время мне представляется случай дать одному из моих подчиненных возможность отличиться, и я подумал о тебе, Сади.

— Это очень великодушно с твоей стороны, достойный Магомет-бей, — сказал Сади, — скажи, что надо сделать, чтобы получить задание, о котором ты говоришь? Не восстали ли горные жители, и не надо ли потушить пламя восстания? Или…

— Выслушай меня, — перебил Сади Магомет-бей, — я не знаю, какая услуга потребуется от тебя, я знаю только, какова будет награда! Тот, кого я изберу и кто блестящим образом исполнит то поручение, которое ему дадут, получит большое повышение по службе. Если это будешь ты, то тебя сделают беем.

— Где я должен получить поручение, о котором ты говоришь, благородный Магомет-бей? — вскричал с воодушевлением Сади. — Я исполню его, даже если мне придется преодолеть самые ужасные опасности, и никогда не забуду твоего великодушия.

— Ты лучше всего можешь доказать мне свою благодарность усердием и повиновением. Что касается поручения, то оно будет передано тебе сегодня же вечером в развалинах у дервишей могущественным повелителем нашего полка, мудрым Мансуром-эфенди. Садись на лошадь и скачи в развалины, Шейх-уль-Ислам ожидает верного человека, которого я должен был для него выбрать. Прощай, желаю тебе успеха!

— Благодарю тебя, благородный Магомет-бей! — вскричал с восхищением Сади, затем он поспешно вышел из зала и отправился в конюшню, чтобы оседлать лошадь.

Вскочив на лошадь, он поехал к берегу и взял большую лодку, в которой поместился вместе с лошадью, и приказал везти себя в Скутари.

Начало уже темнеть, когда они отъехали от берега, и Сади велел гребцам поторопиться. Они скоро добрались до противоположного берега.

Выйдя на берег, Сади вскочил на лошадь и поспешил к развалинам.

Шейх-уль-Ислам и Гамид-кади были уже в развалинах и, сидя в той же комнате, где мы их видели уже раньше, разговаривали о делах.

— Меня занимает один план, одна мысль, — говорил Мансур-эфенди своему задумчивому собеседнику, — это — возможность овладеть принцем Саладином.

— И как могло случиться, что, несмотря на донос гадалки из Галаты, он мог ускользнуть? — спросил Гамид-кади.

— Дочь Альманзора спрятала его! Старая Кадиджа, чему я, впрочем, не верю, говорит, что будто узнала ее среди пилигримов, — отвечал Шейх-уль-Ислам, — но на берегу, где пилигримы садились на корабль, эта женщина напрасно ждала, чтобы указать кавассам на последнюю из ветви Абассидов! Она, вероятно, заблаговременно успела спрятаться вместе с принцем. Слуга принцессы Рошаны тоже не мог уследить за девушкой в тесноте и давке.

— Значит, всякий след потерян? А между тем эта двойная добыча была бы очень важна.

— Нет, не все еще погибло! Если нам удастся овладеть принцем Саладином и воспитать его для наших целей, то будущее будет в наших руках.

В эту минуту разговор был прерван появлением дервиша-привратника, доложившего, что капиджи-баши Сади просит, чтобы его приняли.

Мансур-эфенди приказал ввести его и, когда дервиш ушел, обратился к Гамиду-кади.

— Этого молодого человека, — сказал он, — нам посылает Магомет-бей! Теперь я припоминаю, что принцесса Рошана покровительствует ему.

— Можешь ли ты положиться на него? — спросил недоверчивый Гамид-кади.

— Магомету-бею было приказано выбрать самого надежного баши, — только успел ответить Мансур-эфенди, как в эту самую минуту дверь отворилась, и в комнату вошел Сади.

Сложив руки на груди, он опустился на колени перед могущественным Шейхом-уль-Исламом и его мудрым товарищем.

— Магомет-бей посылает вам свой нижайший поклон, — сказал он.

— Я теперь вспоминаю, что сам султан назначил тебя баши, — обратился Мансур-эфенди к Сади, — и теперь тебе представляется случай получить титул бея! Тебе, кажется, суждено быстро повышаться в чинах, другие должны прослужить годы, прежде чем становятся баши!

— Дай мне случай отличиться, могущественный Ба-ба-Мансур, пошли меня сражаться с врагами, я горю желанием доказать, что умею владеть шпагой! — отвечал Сади с воодушевлением.

— Этому скоро представится случай, — сказал Мансур-эфенди, — но сегодня я хочу дать тебе другое, но не менее важное поручение, при исполнении которого ты можешь доказать свое усердие! На одной из боковых улиц, идущих от рынка в Стамбуле, стоит маленький, полуразрушенный деревянный домик, принадлежащий старой невольнице Гаиннфе, она — арабского происхождения. Отправляйся в этот дом. Кроме названной старухи, ты найдешь там молодую девушку и мальчика…

— Как зовут девушку и как зовут мальчика, могущественный Баба-Мансур? — спросил с замиранием сердца Сади.

— Девушку зовут Реция, она дочь толкователя Корана Альманзора, имя мальчика — Саладин, нам необходимо овладеть обоими, и ты должен сегодня ночью тайно привезти их сюда!

Сади нужна была вся сила его характера, чтобы не выдать себя при этих словах, но он победил ужас, сказав себе, что должен спасти Рецию, так как иначе и она, и принц, попав в эти мрачные развалины, могут навсегда исчезнуть из жизни.

— Я понимаю твое молчание, юноша, — продолжал ужасный Мансур-эфенди с ледяным хладнокровием. — Ты ожидал нечто другое и думаешь, что овладеть девушкой и ребенком не является важным поручением, но могу тебя уверить, что это поручение огромной важности и успешное исполнение его окажет нашему делу громадную услугу! Иди и спеши исполнить данное тебе поручение.

Сади не помнил, как вышел из комнаты, где принимал Мансур-эфенди, но когда дервиш подвел молодому человеку лошадь, его решение было уже принято. Он благодарил Аллаха, что поручение не было дано кому-нибудь другому, потому что теперь он мог спасти свою возлюбленную и принца от грозившей мм страшной опасности.

Для чего нужна была Шейху-уль-Исламу Реция, этого Сади не мог объяснить себе. Что же касается принца, то нетрудно было догадаться, для чего желали им овладеть.

Между тем ночь уже развернула над Стамбулом свое черное покрывало. Мрачно было на душе одинокого всадника, полного заботы о спасении своей возлюбленной.

Лодка ожидала Сади, чтобы снова отвезти его в сераль. Молодой человек отдал гребцам почти все бывшие у него деньги, чтобы они довезли его как можно скорее. Тем не менее было уже около полуночи, когда они доехали до берега. Сади поспешно вскочил на лошадь и погнал ее к рынку.

Доехав, он привязал лошадь к решетке и углубился в грязный и темный переулок, в котором стоял дом старой Ганнифы.

Вокруг было тихо и пусто. Двери домов были заперты, ни в одном окне не светился огонь. Сади поспешно подошел к двери одного бедного дома и постучал.

В ту же минуту в доме послышалось движение и отворилось окно, в котором показалась голова женщины, покрытая большим покрывалом. Это была Ганнифа.

— Отвори, — сказал Сади.

— Кто ты? И что тебе надо от меня ночью, бей? — спросила Ганнифа.

— Ты все узнаешь, открой скорее, а не то Реция погибла! — сказал Сади, чтобы придать большее значение своим словам.

— Реция? Что с ней? — вскричала бывшая служанка Реции.

— Я хочу спасти ее! Отвори! Нельзя терять ни минуты!

— Она ушла, ее нет больше у меня, юноша, она ушла вчера с пилигримами.

— А мальчик?

— Реция, гордость и счастье Альманзора, взяла с собой ребенка, они оба ушли от меня.

— Если ты говоришь правду, то завтра Реция погибнет!

— Аллах свидетель, — вскричала старуха, — что я говорю правду, благородный бей, она ушла, и с нею мальчик. Оба они ушли от меня, и я не знаю, где они теперь, но скажи мне, не Сади ли ты, о котором мне говорила Реция?

— Да, я Сади.

— О, какое горе, что ты пришел поздно! Она все рассказала мне про вашу любовь. Она хотела видеть тебя еще хоть раз. О, она только и думает, что о тебе.

— Куда хотела она отправиться с пилигримами? — спросил Сади.

— Она хотела только выбраться из города, чтобы увести в безопасное место маленького принца; она хотела все тебе рассказать и проститься с тобой, но ты пришел слишком поздно.

Опасность, которой подвергалась Реция в доме старой Ганнифы, нисколько не уменьшалась с удалением девушки от дома старухи. Где бы ни была она, могущественные представители мусульманской религии всюду могли достать ее. Единственное место, где она была бы в безопасности, был дом Сади, в котором никому не пришло бы в голову ее искать.

«Прежде всего надо найти девушку! Пока мне поручено искать Рецию в доме Ганнифы, до тех пор никто другой не будет преследовать ее, — думал про себя Сади. — Если же я дам знать, что девушка исчезла из дома старухи, то ее сейчас же снова начнут разыскивать».

Нельзя было терять ни минуты. Сади поклонился старухе и тотчас же пустился в путь, чтобы отыскать следы Реции. Она должна была догнать караван, который пустился в путь уже накануне! Очень может быть, что его возлюбленная находится среди пилигримов.

Он возвратился обратно на рынок, отвязал лошадь и хотел уже ехать обратно, как вдруг перед его лошадью, точно из земли, выросла какая-то фигура.

Лошадь взвилась на дыбы от испуга.

— Сади, — раздался глухой голос.

Услышав свое имя, Сади стал пристально всматриваться во мрак. На незнакомце был зеленый арабский платок, из-под которого сверкала золотая маска.

— Сади, — снова повторил Золотая Маска, чтобы быть услышанным молодым всадником, — ты ищешь Рецию, дочь Альманзора, и принца Саладина! Отправляйся на пристань сераля, там, в лодке султана, спряталась Реция с маленьким принцем! Но берегись и ты сам, потому что у тебя есть враг, который хочет во что бы то ни стало погубить тебя.

— И там я найду Рецию! — вскричал Сади. — Благодарю тебя за это известие! Да благословит тебя Аллах!

Лошадь Сади все еще фыркала и дрожала от страха, но Золотая Маска исчез так же быстро, как появился.

Сади пришпорил лошадь и поспешил к тому месту, где должен был найти свою возлюбленную.

Между тем ночь уже давно наступила, и весь Стамбул казался погруженным в глубокий сон, на улицах не было никого, кроме собак, бегающих ночью по улицам в поисках пищи.

Сади приблизился к берегу. Около него стояли лодки, предназначенные для султана. Гребцы, которые должны были день и ночь находиться на своих местах, крепко спали, убаюкиваемые равномерным покачиванием лодок.

Сади осторожно подошел к ним; ни один не проснулся.

Последний патруль прошел уже давно, да и вообще эта часть берега даже днем была довольно пустынной, ночью же на ней не было ни души.

Около берега стоял целый ряд больших и маленьких лодок султана, которыми тот очень редко пользовался.

Сади вынужден был признаться, что Реция выбрала себе отличное убежище, так как тут она могла пробыть не одну неделю, никем не потревоженная.

Молодой человек поспешил к лодкам. Ожидание волновало его! Он увидит Рецию, чтобы больше никогда не разлучаться с ней. Он будет защищать и укрывать ее, она должна принадлежать только ему и найти у него безопасное убежище. Осторожно, чтобы не разбудить спавших матросов, Сади вошел в первую лодку.

— Реция, — шепотом позвал он.

Ответа не было.

— Реция! — повторил он еще раз. — Тебя зовет Сади, который хочет защитить тебя и отвести к себе.

Он подошел к устроенному в лодке навесу и откинул его — там никого не было.

Но в это время в соседней лодке из-под навеса показалась женская головка под покрывалом.

— Неужели это в самом деле ты? — раздался слегка дрожащий голос.

В следующее мгновение Сади был рядом с Рецией, около которой плакал маленький принц.

— Узнаешь ли ты меня теперь, моя возлюбленная? — спросил Сади, в восторге от свидания с любимой женщиной. — Сади пришел, чтобы отвести тебя к себе в дом, где он сам будет защищать тебя! Ты превратишь его мрачный, маленький дом в эдем! Ты будешь делить со мной и радость, и горе! Говори, согласна ли ты на это?

Вместо ответа Реция молча протянула ему руку. Слезы счастья текли по ее щекам, и она прижалась к груди благородного юноши, пришедшего ее спасти.

Между тем маленький принц, ничего не понимая, а видя только чужого человека, заплакал и с испугом прижался к Реции.

— Не плачь, Саладин! — весело вскричала девушка. — Мы теперь спасены!

— Да, — сказал Сади, — мальчик тоже пойдет со мной, его я тоже буду защищать от его преследователей, которые будут искать его всюду, но только не у Сади.

— Сколько страху я натерпелась, — шептала Реция, — счастье, что мне удалось скрыться в караване от преследований Кадиджи и Лаццаро, искавших меня! Я спряталась вместе с Саладином в этой лодке.

— Бедняжки, вы сидите здесь со вчерашнего дня без еды и питья! Садитесь под навес. Сади один сумеет довести вас до своего дома.

Реция и Саладин с радостью зашли под навес.

Сади взял весла, и несмотря на то, что лодка была очень тяжелая, ему удалось догрести до противоположного берега.

Начало уже рассветать, когда Сади, никем не замеченный, привел в свой дом Рецию и Саладина.

XII. Яд ревности

— Магомет-бей пришел по твоему приказанию, светлейшая принцесса, и ожидает в приемной, — доложил грек Лаццаро принцессе Рошане, — прикажешь ему предстать перед твои светлые очи?

— Я хочу с ним переговорить! — ответила принцесса.

Лаццаро оставил комнату, окна которой были закрыты ставнями от палящих лучей солнца. Через несколько минут он возвратился в сопровождении Магомета-бея.

— Ты командуешь полком, капиджи, — обратилась принцесса к Магомету-бею, — в этом полку служит один молодой баши по имени Сади.

— Я очень счастлив, принцесса, что мой полк обратил на себя твое милостивое внимание, — отвечал Магомет-бей.

Не обращая внимания на слова бея, Рошана продолжала надменным тоном восточных повелительниц:

— Сади-баши не тебе обязан своим повышением, а могущественному повелителю правоверных! Я удивилась, что, будучи начальником, ты настолько плохо знаешь своих подчиненных, что до сих пор недостаточно оценил этого Сади! Он все еще только баши!

Магомет-бей понял, что Сади пользуется особенным благоволением принцессы и она желает его повышения, но в то же время, несмотря на власть принцессы, у Магомета-бея был другой повелитель, еще более могущественный, чем она, хотя и действовавший в тени.

— Ты права, принцесса, Сади умен и мужествен, — сказал он, — я так же, как и ты, знаю это, и сам с радостью присвоил бы ему титул бея, если бы он исполнил последнее поручение, данное ему! Это поручение было дано именно ему, а не кому другому.

— Что это за поручение, о котором ты говоришь? — спросила принцесса.

— Дело шло об одном важном аресте! Надо было арестовать дочь толкователя Корана Альманзора и одного мальчика, который у нее скрывается.

— Мальчика? Это приказание было отдано Мансуром-эфенди? — спросила принцесса.

— Да, принцесса, ты сама можешь судить, насколько важно было данное ему поручение, — отвечал Магомет-бей.

Рошана поняла, что речь шла о принце Саладине.

— Этот мальчик был у девушки по имени Реция, — продолжала принцесса, тогда как глаза Лаццаро засверкали ярким огнем.

— Сади-баши должен был схватить девушку и ребенка, местопребывание которых было ему указано, по он не нашел их, а следовательно, и не взял, — сказал Магомет-бей.

При этих словах дьявольская улыбка заиграла на лице Лаццаро, казалось, он что-то знал, что делало ему понятнее эти слова и в то же время возбуждало его ярость.

— Это меня удивляет, — сказала принцесса, — Сади способен выполнить любое поручение. Предоставь ему новый случай отличиться, и я даю тебе слово, что он исполнит все как надо. То поручение, о котором ты говоришь, он, может быть, не выполнил потому, что не понимал всей его важности. Сади более, чем кто-либо, заслужил ту форму, которую он носит! Иди!

Принцесса отпустила Магомета-бея с признаками сильного недовольства. Впрочем, в последнее время ее настроение ухудшалось с каждым днем, и прислужницы дрожали перед нею.

Любовь к красавцу Сади росла в ней, а он ни разу не воспользовался чудной силой подаренного ему Рошаной кольца, которое открывало ему свободный доступ во внутренние покои принцессы.

Когда Магомет-бей вышел, она продолжала мрачно смотреть перед собой, и ее желание видеть Сади все больше увеличивалось. Наконец она подозвала к себе грека.

— Видел ли ты Сади-баши? — спросила она своего верного слугу.

— Да, светлейшая принцесса, я видел благородного Сади-баши, — отвечал грек. — Ты удивляешься его неблагодарности и желаешь видеть его, но не жди напрасно, пройдет много дней, а он и не подумает прийти к тебе.

— Почему ты говоришь это так уверенно? Из твоих слов я вижу, что ты узнал нечто, дающее тебе право говорить так. Я хочу знать, что ты узнал! Я действительно удивляюсь, почему Сади-баши больше не был у меня во дворце после первого раза. Ты хочешь объяснить мне это, Лаццаро, но берегись, если ты скажешь такое, чего не сможешь доказать, я строго накажу тебя.

— В таком случае твой верный и покорный слуга будет молчать, — с поклоном сказал Лаццаро.

— Ты скажешь, что ты знаешь, я приказываю тебе! — с гневом вскричала принцесса.

— Твои приказания для меня святы, светлейшая принцесса, ты все узнаешь, хотя бы это стоило мне жизни! Но прежде, прошу тебя, прикажи выйти твоим прислужницам.

Принцесса знаком выполнила просьбу грека. Невольницы вышли, и Рошана осталась вдвоем с греком.

— Говори! — приказала она мрачным тоном. — Я слушаю.

— Счастливый случай открыл мне, что Сади-баши, юноша, к которому ты так благоволишь, моя милостивая повелительница, любит одну девушку, — медленно сказал грек, капля по капле вливая яд в сердце принцессы, — я несколько раз видел его ночью разговаривающим с этой девушкой.

— Почему же ты думаешь, что Сади-баши любит девушку, о которой ты говоришь? Разве не может она быть его сестрой? — спросила принцесса.

— У Сади-баши нет сестры, ио есть возлюбленная, которую он сделал своей женой.

— Где же эта возлюбленная, шпион? — с досадой спросила принцесса.

— Моя повелительница сердится на меня, а между тем Лаццаро сказал правду. Сади-баши взял свою возлюбленную к себе в дом и сделал ее своей женой, и так любит ее, что готов для нее перенести любые опасности.

— О каких опасностях ты говоришь?

— Возлюбленная Сади и есть та самая красавица Реция, дочь Альманзора, которую Сади должен был арестовать, — продолжал грек, любуясь впечатлением, которое эти слова производили на принцессу, склонность которой к Сади Лаццаро давно заметил. — Во всяком случае, Реции действительно не было в том месте, куда за ней послал Сади Мансур-эфенди, но Сади нашел ее в другом, до сих пор неизвестном мне, месте и привел ее вместе с мальчиком к себе.

— Как? И мальчика тоже?

— Я головой ручаюсь за это, принцесса.

— Теперь ты должен представить мне доказательства твоих слов, — сказала после довольно продолжительной паузы принцесса.

— Тебе надо только приказать, светлейшая принцесса, какое доказательство тебе нужно.

— Без сомнения, ты знаешь дом, куда отвел Сади Рецию и мальчика.

— Да, знаю, принцесса, он стоит на Коралловой улице, это дом старого муэдзина Рамана, всякий живущий на этой улице укажет тебе этот дом.

— Ты должен проводить меня туда! Я сама лично хочу убедиться в истине твоих слов! Я хочу быть в доме, хочу видеть и слышать, действительно ли Сади привел Рецию в свой дом! Вот какого я требую доказательства и требую сейчас же.

— Ты требуешь многого, принцесса! — сказал торжествующий грек. — В моей власти доставить тебе возможность взглянуть на тщательно скрытое от всех счастье Сади и Реции! Лучшего доказательства никто не в состоянии дать тебе, но я не советовал бы тебе, принцесса, идти тотчас же, не потому, что я не уверен в успехе, а потому, что сейчас слишком светло и оживленно на улицах, и нас могут узнать.

— В таком случае сделай себя неузнаваемым, как это сделаю я.

— Сади и Реция тоже могут нас заметить и начать подозревать!

— Скоро будет темно, приходи сюда через час… Нет, жди меня на террасе! Закрой себе лицо и переоденься в другое платье!

Сильно взволнованная принцесса отпустила грека, довольного успехом своего первого шага, и позвала обратно своих прислужниц, чтобы переодеться и не бьпь узнанной.

Для турчанок подобное переодевание легче, чем для кого-либо другого, так как они полностью закрывают себе лицо покрывалом.

Широкого платья, которое скрыло бы фигуру, достаточно, чтобы они могли явиться куда угодно, не будучи узнанными. Прислужницы принесли другое покрывало, и принцесса надела его поверх того, которое уже было на ней. Никто еще не видел принцессы без покрывала, даже ее прислужницы не могли похвалиться, что видели черты ее лица; никогда, даже оставаясь совсем одна, принцесса не поднимала покрывала.

Затем принцесса закуталась в широкий плащ и отправилась на террасу своего дворца.

На каменной лестнице, спускавшейся к каналу, стоял Лаццаро. На голове у него был пестрый платок, скрывавший лицо.

Он низко поклонился своей повелительнице, которая, ни слова не говоря, подошла к нему и стала спускаться вниз по лестнице к воде.

Сойдя вниз, она села в маленькую простую лодку. Грек последовал за ней, а гребцы взялись за весла. Лаццаро приказал им ехать в Скутари.

Солнце уже зашло, на небе тут и там стали появляться звезды, и грек решил, что уже достаточно темно, чтобы привести в исполнение их намерения; тем более, что в узких улицах предместья было еще темнее, чем на море.

Принцесса и ее спутник вышли из лодки и направились к Коралловой улице, где стоял дом Сади. Улица эта вполне оправдывала свое название, потому что на пей жили в основном торговцы кораллами. Это были большей частью евреи, которые еще сидели у дверей своих домов. Несколько турок курили на улице трубки и разговаривали между собой.

Никто не обратил внимания на спутницу Лаццаро.

— Здесь! Мы пришли, принцесса, — прошептал грек, когда они прошли маленький, но веселый с виду домик Сади и подошли к стоящему рядом большому и, по-видимому, необитаемому дому.

Лаццаро вынул из кармана ключ и открыл им дверь необитаемого дома, затем, оглянувшись вокруг, не следит ли кто за ними, поспешно вошел в дом вместе с принцессой.

— Разве это дом Сади? — спросила принцесса. — Как ты достал от него ключ?

— Сади принадлежит соседний дом, принцесса, — шепотом отвечал Лаццаро, — мне стоило большого труда получить доступ в этот дом, из которого мы отлично можем все видеть и слышать, не будучи сами замеченными! Я надеюсь, что ты довольна!

— Встретим ли мы кого-нибудь в доме?

— Нет, светлейшая принцесса, дом пуст и весь к твоим услугам!

Принцесса пошла вперед по темному коридору, грек последовал за ней, предварительно заперев дверь на ключ.

Затем он вынул из кармана маленький потайной фонарь и стал освещать путь.

— Твоя милость позволит мне идти впереди, чтобы указывать дорогу? — спросил грек и прошел вперед.

Через коридор они вышли во двор, прошли через него к другой двери, которую грек снова открыл своим ключом.

Пройдя несколько комнат, они подошли к лестнице. Лаццаро посветил принцессе, чтобы подняться по ступеням.

Они поднялись на площадку, от которой шел коридор со множеством дверей.

В каждом турецком доме в Константинополе есть во дворе внутренний флигель, в котором находятся женские комнаты.

В один из таких флигелей грек и привел принцессу, тщательно закрывая полой фонарь, как бы боясь, чтобы кто-нибудь не заметил огня.

Комната, в которую вошли Лаццаро с принцессой, была темна и пуста, в ней было всего одно маленькое окошко, выходившее во двор.

— Сейчас ты увидишь Сади и Рецию, принцесса, — прошептал грек, — позволь мне дать тебе возможность посмотреть внутрь дома Сади.

Вдруг Рошане послышался какой-то звук, как будто неясный шепот влюбленных.

Кровь закипела в ее сердце при этом звуке, потому что она вообразила себя вблизи Реции и Сади. Итак, Лаццаро не солгал: у Сади есть возлюбленная, женщина, которую он прячет у себя, несмотря на все опасности.

Тогда грек подошел к стене, закрыл потайной фонарь, затем он, казалось, открыл какой-то проход или отодвинул несколько камней.

Слова стали доноситься яснее. Вместе с тем в комнату пробрался луч света.

Рошана поспешно подошла к тому месту, откуда виднелся свет, и увидела, что в стене было вынуто несколько кирпичей и на высоте глаз сделано два сквозных отверстия в соседний дом, в которые можно было свободно видеть все, что там происходило, тогда как из соседнего дома эти отверстия были совершенно незаметны.

Принцесса с любопытством наклонилась к отверстиям и поняла, что они выходили на женскую половину соседнего дома.

Рошана могла оглядеть всю комнату, которая была освещена лампой.

То, что Рошана там увидела, страшно поразило ее! Сердце ее почти перестало биться, дыхание остановилось, она точно окаменела.

В освещенной комнате Реция лежала в объятиях своего дорогого Сади, который крепко прижимал к себе возлюбленную и с неописуемой любовью глядел в ее голубые глаза. Это была картина полнейшего счастья. Сади наклонился и поцеловал молодую женщину.

Принцесса была не в состоянии переносить больше это зрелище. Ревность так сильно заговорила в ней, что ома чуть не выдала себя и Лаццаро. Но она успела преодолеть себя, хотя это стоило ей большого труда. Она отошла от отверстий.

— Возьми фонарь и посвети мне! — приказала она беззвучно.

Лаццаро видел, какое сильное впечатление произвело на принцессу все виденное ею, и молча исполнил ее приказание.

Принцесса не сказала ничего, не отправилась в дом Сади, не бросилась между любовниками, но она решила во что бы то ни стало уничтожить соперницу! Они не будут знать, кто их покарает, но тем ужаснее будет ее месть.

Рошана пылала мщением, и всю дорогу обратно во дворец она только и думала об этом мщении. В этих мыслях провела она всю ночь… Перед ее глазами так и стоял образ влюбленных.

XIII. Гадалка из Галаты

Если идти из главной части Константинополя, называемой собственно Стамбулом, по большому главному мосту на другой берег Золотого Рога, то придешь в часть города, называемую Галатой. Вслед за Галатой идет населенный иностранцами, посланниками и христианскими путешественниками квартал Пера, в котором европейский характер настолько преобладает, что даже большая часть улиц носит французские названия и все дома выстроены на европейский лад.

Впрочем, это можно сказать только про ту часть Перы, которая расположена вдоль берега, внутренняя же часть грязна и состоит из таких же маленьких деревянных домиков, как и Галата, которая является центром торговли в Константинополе.

В Галате есть всего лишь одна мечеть, тогда как в других частях города их почти сотпя, и это обстоятельство лучше всего говорит о том, что тут живут евреи, греки и различные иностранные торговцы.

В части Галаты, расположенной вдоль берега, стоят землянки, в которых живут фокусники, цыгане, укротители змей и веселые женщины всех национальностей, и иностранец поступит правильно, если будет избегать этих проклятых береговых улиц, где, кажется, даже воздух насквозь пропитан заразой.

От одного до другого конца предместья проходит одна главная улица, от которой идет целый лабиринт узеньких, грязных переулков.

На главной улице Галаты был сильный шум. Караульные на Генуэзской башне, старинной цитадели, увидели сверху огонь в Скутари и дали об этом сигнал барабанным боем; караульные стоявшей на другом берегу башни военного министерства, называемого сераскириатом, ответили на этот сигнал.

Тогда с батареи было сделано семь выстрелов, чтобы дать всем знать, что в Скутари пожар, и туда были посланы гонцы, кричавшие: «Пожар! Пожар!»

Часовые на улицах присоединились, в свою очередь, к этим крикам, давая знать, где горит.

Шум и суматоха на улицах еще больше усилились, когда на пожар побежали солдаты, неся с собой лестницы и ведра, и пожарные с ручными насосами.

Пожар, казалось, все больше и больше разрастался, потому что зарево становилось все сильнее, и шум с минуты на минуту усиливался.

Когда в Константинополе загораются деревянные дома, то никто уже не думает гасить загоревшийся дом, а только отстаивают соседние, чтобы предупредить распространение пожара, который бывает ужасен в этой части города, застроенной почти одними деревянными домами. Так за несколько лет перед этим выгорела почти вся Пера.

Однако на этот раз пожар ограничился только тем домом, в котором начался, и скоро весь народ, спешивший на пожар, стал возвращаться обратно.

В то время как толпа, шедшая с пожара, проходила по главной улице Галаты, в темноте раздался громкий крик о помощи, крик ребенка или молодой девушки.

Вдруг в середине улицы появился какой-то человек с ножом в руках, угрожая всякому, кто осмелился бы преградить ему путь. Между тем снова раздался крик о помощи, и он звучал так жалобно и в то же время так угрожающе, что трудно было попять, в чем дело, тем более, что окружающие с трудом могли разобрать что-либо в темноте.

Можно было различить только то, что какое-то существо, залитое кровью, лежало на земле у ног человека с ножом.

— Помогите! — кричало это существо. — Помогите! Это он поджег дом! Схватите его! Он хочет меня убить!

— Ты сама этого хотела, — вскричал человек с ножом, — так умри же!

Он нанес сильный удар лежащему существу, которое слабо вскрикнуло, и длинные руки, державшие, как в тисках, ноги незнакомца, бессильно опустились.

Большинство зрителей хотели броситься к лежавшей на земле, другие же хотели остановить человека с ножом.

— Держите его! Позовите кавассов! — раздались голоса, и множество рук с угрозой потянулось к незнакомцу. — Он совершил поджог!

— Назад, если вам дорога жизнь! — вскричал, сверкая глазами и с угрозой размахивая ножом, тот, кого обвиняли в поджоге. — Тот, кто первый подойдет ко мне, простится с жизнью!

Толпа попятилась с испугом, все были напуганы не столько угрозами незнакомца, сколько его взглядом, имевшим сходство со взглядом змеи.

— Это грек! Убитая — дочь гадалки! Держите его! Он не должен убежать! — кричали одни.

— Что вы верите Черному гному! Оставьте в покое грека, — кричали другие, и в одно мгновение толпа разделилась на две группы.

— Схватите его! Арестуйте!

— Я — Лаццаро, слуга принцессы Рошаны, — сказал тогда незнакомец. — Неужели вы больше верите этой сумасшедшей, чем мне?

— Какой у него злой взгляд! — шептали одни.

— Это Черный гном, — говорили другие, глядя на лежавшее на земле существо, в котором читатель, вероятно, уже узнал бедную Сирру, — стоит ли поднимать из-за нее шум?

— Жива ли она?

— Пусть лежит, старуха-гадалка придет и заберет ее, — говорили в толпе.

В это время по улице проезжал экипаж.

Толпа расступилась, чтобы пропустить карету.

Когда грек взглянул на проезжавших, он сразу узнал, кто едет, и воспользовался случаем, чтобы спокойно уйти.

В карете сидели две женщины под покрывалами, и толпа, расступившаяся, чтобы дать им дорогу, стала кричать, что это султанша Валиде со своей прислужницей. А так как султанша раздавала много денег бедным и устроила для них кухню, то у нее было довольно много приверженцев среди низших слоев населения, которые находились в толпе и бросились на колени по обе стороны экипажа, низко склонив головы и приложив руки к груди.

Между тем лошади, увидав лежавшую на земле Сирру, бросились в сторону.

— Что такое случилось? — недовольно спросила султанша Валиде, когда карета остановилась, потому что кучер сильно натянул вожжи, удерживая лошадей. — Селим, посмотри, что там такое! — приказала султанша негру-слуге, сидевшему рядом с кучером.

Селим поспешно соскочил с козел, увидел Сирру, лежавшую на улице, расспросил стоявших вокруг и, подняв залитую кровью девушку, подошел с нею к карете султаиши, зная, что подобное зрелище не может испугать его покровительницу.

— Черный гном, — сказал он, — кажется, мертва! Это дочь Кадиджи!

— Неужели это человеческое существо? — спросила султанша, с любопытством глядя на безжизненное тело, которое Селим держал на руках.

— Черный гном как бы наполовину человек, — отвечал Селим, — у нее длинные руки и большая спина.

— Это дочь гадалки? Иди за мной, я хочу отнести к ней дочь, — сказала султанша, выходя из кареты. — Знаешь ли ты, где живет Кадиджа? — продолжала она, обращаясь к своей спутнице, тогда как следовавшие за каретой кавассы в одно мгновение разогнали палками толпу.

— Я знаю, где живет Кадиджа, могущественная повелительница, — отвечала прислужница, — но ее жилище отвратительно, и я боюсь твоего гнева, если провожу тебя туда.

— Это воля судьбы. Я хочу идти к Кадидже! Я хочу отнести к ней дочь и переговорить с ней. Веди меня!

— Как прикажешь, повелительница, — отвечала невольница.

Султанша сделала знак Селиму следовать за ней с бесчувственной Сиррой на руках.

Прислужница повернула на набережную, где только изредка горели фонари. С иностранных кораблей слышались песни матросов, а издали, из какой-то кофейни, доносились музыка и пение.

Но султанша Валиде была не такой женщиной, чтобы из-за пустяков остановиться в исполнении задуманного ею плана.

Когда султанша дошла до первого перекрестка, то вдруг до нее донесся раздраженный женский голос.

— Где она, змея, ядовитый гном? Где она, негодная дрянь? — кричала раздраженная Кадиджа, искавшая свою дочь с такими словами любви, приближаясь к султанше и не подозревая, кто эта знатная турчанка. Только подойдя к ней ближе и увидя кавассов, черного невольника и блестящий экипаж, следовавший за султаншей, гадалка узнала, кто идет к ней навстречу, и ее крики мгновенно смолкли.

— Это ты, Кадиджа? — спросила султанша.

Гадалка бросилась на колени.

— Какое счастье выпало мне на долю! — вскричала она. — Повелительница правоверных стоит передо мной, да будет благословен этот час, и пусть пропадет моя дочь!

— Я шла к тебе. Проводи меня к себе в дом! — приказала султанша Валиде.

— Какое счастье, какая честь и милость выпадают на мою долю! Сама могущественная султанша пришла к своей рабыне, — вскричала гадалка, протягивая к султанше свои костлявые руки, — но мой дом беден, и наши полы не покрыты коврами, достойными твоих ног!

— Однако ты могла бы жить хорошо, так как я знаю, что ты богата. У тебя есть дочь?

— Да, есть, повелительница! Аллах обрушил на меня свой гнев! Моя дочь — урод! И, к несчастью, она не умирает! К тому же у нее черное сердце, и она больше привязана к первому встречному, чем ко мне.

— Селим! — позвала султанша своего слугу, потом, обратясь к Кадидже, продолжала. — Посмотри сюда, твоя ли это дочь?

— Да, это она! Это Сирра! Она умерла! — вскричала гадалка. — Вот рана от удара ножом!

— Возьми свою дочь, я нашла ее лежащей на дороге, — сказала султанша.

— Она умерла! Велик Аллах! — вскричала старая Кадиджа. — Никто не знает, что с ней случилось! Она умерла, и я наконец освободилась от нее! Ты приказала поднять мертвую и принести ее мне, это хороший знак.

— Уверена ли ты, что она умерла? — спросила султанша старуху, которая взяла Сирру из рук Селима.

— Да, умерла, наверняка умерла!

— Ты, как я вижу, желала этого.

— Она была несчастное создание, для чего было ей жить на свете! Теперь же все кончено! Аллах велик!

— Мне надо поговорить с тобой. Проводи меня к себе.

Старуха еще несколько раз повторила о своем счастье и радости видеть у себя султаншу и повела ее, сгибаясь под тяжестью безжизненной Сирры, пока, наконец, не привела ее к маленькому, низенькому домишке, одна стена которого спускалась в воду.

— Вот дом Кадиджи, которая удостоится сегодня такой неслыханной чести, — сказала старуха.

В одном из окон дома был виден свет. Дверь была заперта. Кадиджа отперла ее и, положив Сирру на землю у порога, поспешно вошла в дом и принесла лампу, чтобы посветить султанше.

Кадиджа ввела ее в комнату, вся обстановка которой состояла из старого дивана и круглого стола, стоявшего посередине комнаты, на который Кадиджа поставила лампу. Затем она принесла из другой комнаты старый ковер и разостлала его перед султаншей.

Селим и прислужница султанши не вошли в дом, а карета медленно ездила взад и вперед по берегу.

— Ты знаешь, что я хотела во что бы то ни стало схватить Саладина, сына принца, который по закону не должен был иметь сыновей, — сказала султанша, оставшись вдвоем с гадалкой, — ты сказала мне, где находится ребенок, но он уже исчез оттуда.

— Ты опоздала, повелительница!

— Принц находится теперь в другом убежище.

— Я надеюсь, что на днях смогу указать тебе, где он теперь, — отвечала старуха, — я неустанно разыскиваю его! Я знаю, что принц Саладин не должен жить, но против нас действует какая-то сила!

— Про какую это силу говоришь ты? — подозрительно спросила султанша Валиде.

— Нет силы, более могущественной, чем твоя власть, повелительница, — отвечала Кадиджа, — но против тебя действует кто-то, чье могущество тем ужаснее, что он действует во мраке. Никто не знает, кто это, но, тем не менее, это сопротивление существует.

— И ты думаешь, что эта сила, о которой ты говоришь, противится моим планам?

— Да, повелительница, ты угадала! И эта таинственная сила велика!

— Что же это за сила?

— Несчастье угрожает тебе и всему государству! — вскричала Кадиджа. — Золотая Маска объявился снова!

— Селим говорил мне об этом, но не знаешь ли ты, что это за привидение?

— Оно враждебно тебе, и всюду, где ни появляется, приносит с собой несчастье…

— В таком случае, его надо схватить и уничтожить.

— Это означало бы только увеличить несчастье! Золотую Маску нельзя убить! Уничтожь его сегодня, завтра он появится снова! Когда, десять лет тому назад, в Каире свирепствовала черная смерть, похищая каждый день тысячи людей, то перед этим на улицах города появился Золотая Маска. Я была в Каире и видела его! Чума пощадила меня и Сирру, и я бежала в Константинополь. Когда, около семи лет тому назад, Пера стала добычей пламени, которое уничтожило тысячи домов, то перед этим опять-таки появился Золотая Маска.

— И теперь привидение снова появилось?

— Да, всемогущая повелительница, и оно неуловимо и бессмертно! Когда, больше чем двадцать лет тому назад, была большая война в Стамбуле, перед нею тоже видели Золотую Маску! Тогдашний Шейх-уль-Ислам Армид-эфенди велел схватить его, и преследователям удалось даже убить его, но это только казалось, потому что после того, как он был похоронен, он снова появился. Сам Армид-эфенди видел его и приказал вырыть тело, но земля была напрасно перерыта — Золотая Маска исчез!

Казалось, что рассказ о Золотой Маске сильно взволновал султаншу Валиде. Она была очень суеверна, и ее очень обеспокоили слова колдуньи, что та сама видела привидение.

— Мансур-эфенди, мудрый и могущественный теперешний Шейх-уль-Ислам, также приказал поймать Золотую Маску, — продолжала Кадиджа, — но все напрасно!

Султанша Валиде перебила говорившую.

— Постарайся найти следы мальчика! — сказала она резким, отрывистым топом и вышла из комнаты, чтобы сесть в карету вместе со своей прислужницей.

Селим сел на козлы рядом с кучером, а гадалка, желая доказать свою преданность, упала на колени и поклонилась почти до земли, тогда как сильные лошади уносили обратно в сераль мрачную и задумчивую султаншу Валиде.

XIV. Три лейб-гвардейца

Несколько дней спустя после описанного нами события на гауптвахте в серале сидели три молодых человека из капиджи-баши.

Одни из них был Зора-бей, молодой знатный офицер, сын богатого чиновника из Смирны, нисколько не дороживший деньгами. Зора-бей был высок и строен. Его черные волосы и борода были тщательно причесаны, мундир сшит из тончайшей материи, перчатки всегда новые.

Рядом с ним сидел Гассан-баши, черкес по происхождению, по уже давно переселившийся в Константинополь и посещавший военную школу в Тофане. Он был моложе Зоры-бея, не старше двадцати трех или четырех лет. Выражение лица Гассана было суровое и решительное.

Самый красивый и самый молодой из трех собеседников был уже знакомый нам Сади-баши. Но с тех пор, как мы видели его в последний раз, с ним, казалось, произошла перемена! Вместо обычной веселости лицо его носило на себе отпечаток скрытого горя.

— Итак, огонь в один час уничтожил твой дом? — спрашивал в эту минуту Гассан.

— Да, только один мой дом и сгорел! — отвечал Сади.

— Я очень сожалею о твоей потере, Сади-баши, — сказал Зора-бей, — тем более, что на жалование в настоящее время плоха надежда. Во всяком случае, я прошу тебя смотреть на мой кошелек, как на свой собственный.

— Благодарю тебя за предложение, но я не воспользуюсь им, потому что я умею довольствоваться малым, — отвечал Сади. — Потеря дома тоже не очень огорчила меня, как вы сами могли заметить.

— Да, я понимаю, — заметил Гассан, — тебе жаль только того, что сгорел дом, где ты вырос.

— Ты прав, мой добрый Гассан, но во время пожара судьба нанесла мне более тяжелый удар, — сказал Сади. — Вам я могу это доверить, друзья мои! Вы с распростертыми объятиями приняли меня в свою среду, хотя по моему происхождению я и не был достоин этого, поэтому вы заслуживаете моего полного доверия! У меня в доме была красавица Реция, дочь Альманзора, которую преследует глава дервишей Кадри, а теперь она нашла смерть в огне или же похищена кем-то во время пожара!

— Ты не нашел ее снова?

— До сих пор все мои старания были тщетны, — продолжал Сади, — но это еще не все! Принц Саладин тоже был у меня в доме и исчез вместе с Рецией.

— Я ручаюсь головой, что это дело Мансура-эфенди или Гамида-кади! — вскричал с гневом Гассан.

— Тише! Не забывай, что они наши начальники! — заметил осторожный Зора-бей. — Итак, твоя жена и принц, оба исчезли?

— Оба!

— Это ясно! — вскричал Гассан, не отличавшийся турецкой сдержанностью, которой в высшей степени обладал Зора-бей. — Ясно, что это дело рук Кадри, которые узнали местопребывание принца Саладина, любимого сына принца Мурада, наследника престола и племянника теперешнего повелителя правоверных! Тому, кто овладеет Саладином, легко будет иметь большое влияние на наследника престола, отца мальчика, принца, который тщетно ищет сына. Вот вам и объяснение этой охоты за маленьким принцем.

— Я также твердо убежден, что это дело рук главы дервишей Кадри, и поэтому я решил выйти из этого полка, во главе которого Шейх-уль-Ислам! — сказал Сади-баши. — Я лучше буду солдатом в другом полку, чем офицером здесь.

— Я согласен с тобой, Сади, я тоже не хочу оставаться в полку, который служит орудием в темных делах, — не колеблясь объявил Гассан.

— Я уже давно решил при первой возможности выйти из капиджи-баши, — сказал, улыбаясь, Зора-бей, — так что мы в этом отношении сходимся все трое! Прежде всего надо, чтобы были ясны цели тех, кому служишь. Что же касается планов, которые преследует глава капиджи-баши, то они или совершенно необъяснимы, или же противоречат верности султану, что со мной не раз случалось. Но возвратимся к твоей тяжелой потере, — продолжал он, обращаясь к Сади, — хорошо ли ты обыскал место пожара?

— Все до последней головешки пересмотрено мною! Очевидно, рассчитывали, что не только Реция с принцем, но и я погибну в огне. В тот вечер, как вы знаете, я был свободен от службы, и только случай заставил меня пробыть несколько лишних часов в Стамбуле, и когда я узнал о пожаре, то был у сераля! Мне и в голову не пришло, что горит мой дом, но, зная, что пожар где-то недалеко, я поспешил домой и нашел только обгорелые остатки. Невозможно было найти никаких следов Реции и бедного ребенка, и никто не знал, как возник пожар.

— Невероятно, чтобы Реция и принц нашли смерть в огне, — заметил Зора-бей. — Может быть, кто-нибудь на улице слышал их крик, и ты нашел бы хоть какие-нибудь их следы.

— Нет сомнения, что твоя Реция и мальчик просто похищены! — вскричал Гассан. — Да, я думаю, что пожар был устроен нарочно для этого. Это мы должны узнать во что бы то ни стало, ты ведь согласен со мной, благородный Зора-бей?

— Рассчитывай на меня, Сади, — сказал Зора-бей, вместо ответа на слова Гассана протягивая руку Сади, — рассчитывай на меня как на своего помощника! Мы сделаем все, что можем, чтобы освободить принца.

— Отлично, мой благородный товарищ! — вскричал пылкий Гассан, — мы объединимся, чтобы оказать помощь другу. Мы будем помогать тебе, Сади, а нашей тайной целью будет…

— Молчи, Гассан! — прошептал Зора-бей.

Действительно, в эту самую минуту дверь отворилась, и на пороге появился придворный.

Друзья вежливо поклонились ему.

— Я ищу Магомета-бея, — сказал вошедший, обращаясь к Зоре-бею, который пошел ему навстречу. — Его величество султан приехал в сераль и желает лично отдать какое-то приказание начальнику капиджи-баши.

— Я очень сожалею, но Магомета-бея нет в настоящее время во дворце, — отвечал Зора-бей, — но если ты прикажешь, то за ним можно послать.

— Это будет слишком долго! Кто заменяет его?

— Зора-бей, который имеет честь говорить с тобой.

— В таком случае пойдем со мной, — сказал придворный, — его величество желает дать какое-то спешное поручение; в чем оно состоит, я не знаю, но мне не велено возвращаться без офицера, так как его величество хочет сейчас же возвратиться в Беглербег.

— Я очень счастлив, что мне предстоит честь исполнить приказание повелителя правоверных, — ответил Зора-бей и отправился вслед за придвориым в покои султанши Валиде, у которой сидел султан Абдул-Азис, ее сын. Абдул-Азис во всем повиновался матери и слушался ее советов гораздо больше, чем всех своих визирей.

Султан ожидал возвращения придворного в большой комнате, отделанной на европейский лад. Вся мебель, ковры, бронза и даже обои были выписаны из Парижа. Султан, одетый в черное европейское платье, со звездой на шее, стоял у маленького столика, на котором лежало несколько бумаг.

Придворный вошел и доложил султану, что привел дежурного офицера.

Султан был бледен и, видимо, взволнован. Султан, человек нестарый и несколько полный, в обычное время был апатичным, но на этот раз он был довольно оживлен.

— Подойди сюда! — приказал он Зоре-бею. — Ты офицер капиджи-баши?

— Да, ваше величество, — отвечал молодой человек, — Зора-бей, сегодня дежурный по караулу.

Несколько мгновений султан молча рассматривал Зору-бея.

— Со мной здесь два мои адъютанта, — сказал он наконец, — но для выполнения того, что я хочу тебе поручить, мне нужен другой офицер.

— Приказание вашего величества будет в точности исполнено!

— В этом я не сомневаюсь! Это поручение очень важно, и я думаю, что тебе одному невозможно будет его исполнить, — сказал султан, понижая голос. — Тебе нужны будут помощники, которые сумели бы сохранить все дело в тайне!

— Ваше величество оказывает мне большую честь своим доверием, и я надеюсь оправдать это доверие! Мой отец тоже пользовался доверием своего повелителя и никогда не изменял ему.

— Кто был твой отец?

— Эссад-ага, флигель-адъютант.

— Я очень рад слышать, что ты сын Эссада-аги, я его очень хорошо помню, — вскричал султан. — Жив ли еще твой отец?

— Да, ваше величество! Эссад-паша в настоящее время, милостью вашего величества, губернатор Смирны.

— Хорошо! Поговорим о деле! Я хочу дать тебе одно очень важное для меня и спешное поручение. Мне передали, что один из моих визирей вступил в тайные отношения с принцами, моими племянниками, и по ночам у него с ними свидания. Я хочу узнать, что это за отношения и насколько они злоупотребляют моим доверием. Визирь, имя которого не относится к делу, пошлет сегодня ночью депешу принцу со своим адъютантом Халилем-беем. Я хочу завладеть и посланником, и депешей! Но это должно быть сделано быстро и без шума.

— Я горю желанием немедленно исполнить поручение вашего величества! — отвечал Зора-бей.

— Знаешь ли ты Халиля?

— Да, ваше величество! Если я не ошибаюсь, то Халиль-бей адъютант Мустафы-паши?

— Да! Но вот еще что: во дворец принца ведут три дороги, я не знаю, известны ли они тебе. Одна дорога идет от Перы через Долма-Бахче, вторая — от Скутари вдоль противоположного берега Босфора, третья дорога — по морю. Следовательно, ты один не сможешь выполнить моего поручения.

— Нас должно быть трое, чтобы наблюдать за каждой из трех дорог! У меня есть два товарища, на которых я могу положиться, как на самого себя, и которые в настоящее время здесь, во дворце. Если ваше величество дозволит мне, то я посвящу их, насколько это необходимо, в данное мне поручение.

— Кто эти товарищи, о которых ты говоришь?

— Гассан-баши и Сади-баши.

— Не тот ли это Сади, который недавно сопровождал меня во дворец?

— Точно так, ваше величество!

— Если ты возьмешь их себе в помощники, то очи, как и ты, должны хранить глубочайшую тайну! Я приказываю это под страхом моего гнева! Если же кому-нибудь из вас удастся схватить курьера, то я щедро награжу того! Иди!

Зора-бей поклонился и оставил комнату.

Султан окликнул его.

— Я сейчас еду обратно в Беглербег, — сказал он, — пришли мне туда известие о захвате депеши и аресте гонца.

Зора-бей поспешил к своим товарищам, которые с нетерпением ждали его.

— Хорошая новость, — сказал он, не расставаясь, однако, со своим обычным спокойствием, — нам троим поручили дело, за исполнение которого мы можем получить большие награды.

— Ты был у султана? — спросил Гассан.

Сади со вниманием слушал.

— Около полуночи мы должны отправиться по трем разным дорогам, чтобы схватить Халиля-бея, — отвечал Зора-бей.

— Халиля, адъютанта Мустафы-паши? Что же такое случилось? — спросил Гассан.

Зора-бей пожал плечами.

— Мы должны его и находящуюся у него депешу ночью же доставить в Беглербег и передать султану, — сказал он, — в этом состоит поручение.

— А куда же ведут дороги? — спросил Сади, глаза которого засверкали.

— В Терапию.

— Значит, ко дворцу принцев!

— Халиль-бей должен во что бы то ни стало быть схвачен прежде, чем он доберется до дворца, — продолжал Зора-бей (в это время в дверях показалась чья-то голова), — чтобы не ошибиться, мы должны ехать сейчас же! Ты, Гассан, возьми себе ту дорогу, которая идет от Скутари, ты, Сади, поезжай морем, так как твоему умению бороться с этой стихией мы обязаны тем, что видим тебя среди нас. Что касается меня, то я возьму дорогу через Долма-Бахче.

— Отлично, — вскричал Гассан, — он не уйдет от нас!

— Я ручаюсь, что по воде Халилю не удастся пробраться во дворец, — сказал Сади, которого поручение султана наполнило благородным воодушевлением. — До свидания, друзья мои. Но где же мы встретимся, если один из нас захватит курьера? Каким образом тог, кому повезет, даст об этом знать остальным?

— Три дороги лежат не очень далеко одна от другой, — отвечал Зора-бей (между тем в дверях снова мелькнула прежняя голова), — тот, кто схватит курьера и депешу, пусть три раза выстрелит из револьвера! Три выстрела будут для остальных сигналом отправиться к Беглербегу, потому что захваченный должен быть доставлен туда, и там мы все встретимся.

— Отлично! А теперь вперед! — вскричал Гассан.

— Вы сядете на лошадей, а я — в лодку, — сказал Сади. — Прощайте! Мне очень любопытно узнать, кому из нас улыбнется счастье, кто захватит курьера и депешу.

На этом друзья расстались.

XV. Ангел и демон

В ту ночь, когда пожар уничтожил до основания домик Сади, грек Лаццаро возвратился во дворец принцессы в оборванной одежде и весь в крови, но, казалось, он не обращал никакого внимания на эти следы борьбы.

Только он поднялся по ступеням лестницы, как навстречу ему вышла прислужница принцессы Эсма и сказала, что принцесса с нетерпением ждет его и в течение часа спрашивала о нем более десяти раз. Она передала ему приказание принцессы, не теряя ни минуты, идти к ней.

Лаццаро повиновался и пошел прямо к принцессе. Она сидела на диване и читала французскую книгу, которую не раз бросала в нетерпении и потом снова брала.

На маленьком столике перед диваном, на котором полулежала принцесса, стояли бутылка шампанского и стакан.

Когда Эсма доложила наконец о приходе Лаццаро, то Рошана бросила книгу и приказала выйти находившимся в комнате невольницам, так как хотела остаться наедине с Лаццаро.

— На Коралловой улице был пожар, — сказала принцесса, как только Лаццаро вошел в комнату, — я боюсь за жизнь Сади-баши, так как горел его дом.

— Точно так, принцесса, горел дом Сади-баши, — ответил Лаццаро, и дьявольская улыбка искривила его губы.

— Говори, был ли Сади дома?

— Если бы он был дома, то не было бы пожара.

— Я так и думала, значит, это сделал ты, — прошептала принцесса, — знаешь ли ты, что могло случиться, если бы тебя поймали?

— Тогда Реция и принц не были бы в моих руках, — отвечал грек с улыбкой, придававшей страшное выражение его бледному лицу.

— Я спрашиваю тебя, знаешь ли ты, что было бы тогда с тобою?

— Конечно, светлейшая принцесса, меня, конечно, наказали бы за поджог.

— Ты изверг! — прошептала Рошана. — Благодарение Аллаху, что Сади не было дома, но если бы Сади сгорел, то я приказала бы тебя зашить в кожаный мешок и бросить живого в канал.

— Это обычная история, — дерзко сказал грек, — удастся уладить — тогда все хорошо и все средства дозволены, не удастся — несдобровать первому слуге. Скажи мне, повелительница, исполнил ли я твое желание захватить Рецию и принца?

— Почему ты спрашиваешь меня об этом? Да, конечно, я приказала тебе это сделать.

— Хорошо, а как же должен был Лаццаро в густонаселенном квартале захватить двух упомянутых лиц? Как мог он овладеть ими? Я посоветовался сам с собой и решил, что это лучше всего сделать в суматохе, во время пожара! Я привел в исполнение эту мысль, и сам Сади-баши должен меня благодарить, что я избавил его от этого хлама, потому что его дом был совсем дряхлым, а тебе, принцесса, представляется случай выстроить новый дом спасителю твоей жизни.

— Сади не было дома… Рассказывай дальше!

— Я зажег огонь, когда начало темнеть, и сухое дерево вспыхнуло так быстро, что, бросившись в дом, я сам подвергался опасности. В дверях надворного флигеля я наткнулся на испуганную Рецию, жену Сади. Она была хороша, как ангел, — продолжал он, наблюдая, какое впечатление производят на принцессу его похвалы Реции, — она похорошела с тех пор, как стала жить в доме Сади. Маленький принц, плача, держался за ее платье. Весь двор был заполнен дымом, соседи уже начали сбегаться на помощь, чтобы тушить огонь. Я схватил Рецию вместе с ребенком и посадил в карету, мы доехали до берега, там я взял большую лодку, в которой отправился в Галату вместе с моей кричавшей и плакавшей добычей, которую и поместил в дом гадалки Кадиджи.

— И это удалось тебе без всякой помехи?

— Я говорил всем, что несчастная с горя потеряла рассудок.

— А никто не видел, как ты совершил поджог и тайно похитил Рецию и принца?

— Все равно, что никто!

— Что это значит? Я не понимаю!

— Это видела урод, Черный гном.

— Кто это?

— Дочь Кадиджи.

— Она видела это, где же она теперь?

— Она умерла, светлейшая принцесса! Негодная кошка напала на меня в Галате, называя поджигателем, она вцепилась в меня и разорвала на мне одежду — тогда я должен был применить против нее силу. Я оставил ее на улице мертвой. Старуха Кадиджа будет очень рада этому.

— Это никому не известно?

— Никому, кроме тебя и меня, даже Кадиджа ничего не знает.

— Но она узнает все от Реции и мальчика.

— Я уже позаботился, чтобы этого не случилось. Я отвел Рецию и мальчика в одну из комнат в доме Кадиджи и запер их там. Вот и ключ, светлейшая принцесса, — продолжал Лаццаро, подавая принцессе ключ, — пленники в твоих руках, я отдаю их тебе!

— Ты доказал мне свою преданность и решительность, — сказала Рошана, очень довольная случившимся, — завтра утром можешь получить у моего банкира десять тысяч пиастров.

— Твое великодушие и милость неисчерпаемы, принцесса, — вскричал грек, низко кланяясь.

— Но прежде ты должен исполнить еще одно важное поручение, — перебила его Рошана, — в доме гадалки Реция и принц недостаточно хорошо скрыты! Они могут легко убежать оттуда. В одну из последующих ночей ты отвезешь Рецию и мальчика в развалины к дервишам! Передай их Мансуру-эфенди, во всем остальном мы можем положиться на его мудрость.

— Будет исполнено, повелительница!

— В таком случае возьми ключ!

— Сегодня уже поздно, я отвезу пленников в развалины в следующую ночь! Во всяком случае, я пойду посмотрю, что они делают, и скажу старой Кадидже, что она скоро освободится от них! Да пошлет тебе Аллах спокойный сои и приятные сновидения!

Лаццаро ушел.

— Он жив — и он будет мой! — прошептала Рошана, оставшись одна…

Тем временем Сирра лежала на дворе там, куда положила ее старая Кадиджа, чтобы на следующий день похоронить.

Может быть, читатель усомнится, можно ли это сделать так просто? Неужели же, скажет он, покойник не должен быть осмотрен доктором, который определил бы причину его смерти? И, следовательно, сказал бы, что несчастная девушка умерла насильственной смертью.

Да, это было бы так, если бы дело происходило не в Турции! Осмотр покойника делают в Турции только тогда, когда этого требуют и притом платят за это. Что же касается той части Галаты, в которой жила гадалка, то там происходят такие вещи, какие никому не снились даже в самых грязных кварталах Лондона и Парижа. Трудно определить количество жертв, погибающих в этом квартале!

Итак, гадалка нисколько не заботилась о бедной Сирре. Когда султанша Валиде уехала, старуха отправилась в один из расположенных поблизости общественных домов, в котором продавали опиум и гашиш, а также вино и водку, употребление которых запрещено мусульманам. Старая Кадиджа любила спиртные напитки и часто опьяняла себя опиумом и гашишем, о чудесном действии которых мы узнаем впоследствии!

На этот раз она купила бутылку кипрского вина.

Возвратившись домой, Кадиджа вдруг услышала слабый стон, она испугалась и подумала о Сирре, но та лежала по-прежнему неподвижно. Тогда старуха стала прислушиваться и услышала, что стон раздается из комнаты, в которую Лаццаро запер своих пленников.

Но это нисколько ее не касалось, поэтому она преспокойно отправилась в свою комнату, где принялась за принесенное вино, которое пила до тех пор, пока не опьянела и не заснула…

Тогда в доме старухи-гадалки все стихло — только из одной комнаты слышался слабый крик о помощи, но и тот скоро стих. Зато вокруг дома из соседних кофеен доносились веселые крики, песни и музыка.

Вдруг в доме гадалки произошло что-то необыкновенное — слабый крик раздался в воздухе, и снова все стихло.

В это время дверь в ту комнату, где спала Кадиджа, приотворилась, и на пороге появилась уродливая фигура несчастной Сирры. Ее голова и тело были изранены, по она была жива и, придя в себя, осторожно пробралась в дом. Увидя мать спящей, она тихонько прокралась к кадке с водой и начала осторожно обмывать свои раны, боясь, что плеск воды разбудит ненавидевшую ее мать. Бедная девушка чуть не лишилась чувств от боли.

В это мгновение из внутренних комнат снова раздался глухой крик о помощи и послышались слабые рыдания.

Сирра стала прислушиваться.

Вдруг она, казалось, узнала голос, звавший на помощь.

Она сильно вздрогнула — значит, проклятый грек привез сюда Рецию и мальчика. Сирра не знала этого, она видела только, как он поджег дом, но в суматохе она потеряла его из виду и встретила только тогда, когда, отвезя Рецию с мальчиком к Кадидже, грек обратно вернулся на пожар.

В то мгновение, как Сирра узнала голос, зовущий на помощь, решение было принято, она не думала ни о своей слабости, ни об опасности, которой подвергалась. Единственное желание наполняло ее душу — спасти во что бы то ни стало Рецию и Саладина, а единственная мысль — расстроить планы грека.

Сирра не чувствовала больше слабости, она сознавала только то, что без нее Реция погибла, что она, Черный гном, должна быть спасительницей пленников, и это сознание придало ей новые силы.

Она отлично знала все углы и закоулки в доме, поэтому могла без малейшего шума пробраться к той комнате, где были заперты Реция и Саладин.

— Помогите! Сжальтесь! — глухо раздавалось из-за толстой двери, и этот крик глубоко проник в сердце бедной Сирры.

Она подошла к самой двери.

— Помощь близка! — воскликнула она дрожащим и слабым голосом, который прозвучал, как небесная музыка. — Сирра здесь! Будь спокойна, бедная Реция! Я спасу тебя и Саладина, я освобожу вас.

— Ты здесь! Слава Аллаху! — вскричала Реция, и рыдания мальчика смолкли.

— Я иду, я освобожу тебя, — продолжала Сирра и стала искать в темноте ключ.

В это время снаружи послышался стук. Сирра вздрогнула. Кто-то пришел — кто это мог быть? Никто, кроме грека. Стук повторился и на этот раз громче.

Сирра поспешила, насколько могла, к дверям. Страх, испуг и потеря крови совсем сломили ее, и она упала без чувств.

Между тем Лаццаро с нетерпением постучался снова.

Тогда старуха-гадалка начала, наконец, просыпаться. В наружную дверь громко стучали. Просыпаясь, Кадиджа опрокинула стол и стоявшую на нем бутылку с остатками вина — она стала браниться, потом зажгла огонь и отправилась, шатаясь, к воротам.

Трудно представить себе, какой отвратительный вид имела полупьяная старая колдунья, явившаяся отворить дверь. Она чуть не натолкнулась на лежавшую Сирру.

— Кто там? — спросила она.

— Отвори! — раздалось в ответ.

— Ого, это ты, Лаццаро, скажи мне: ты был сегодня уже здесь или нет? Я никак не могу этого припомнить! Вот беда — старость! Память совсем пропала! — продолжала Кадиджа, отворяя дверь.

Грек поспешно вошел и запер за собою дверь. При слабом свете фонаря он увидел Сирру, лежащую в углу.

— Сирра умерла! — объявила старуха, и Лаццаро только тут заметил, что она пьяна. — Я избавилась от нее! — продолжала Кадиджа. — Завтра я ее похороню…

— Пойдем в дом, старуха, — перебил грек, боясь, чтобы кто-нибудь из прохожих не услышал их разговора.

Он вошел в комнату Кадиджи, наполненную винными испарениями, Кадиджа пошла за ним с огнем.

— Ты хочешь увести Рецию и принца Саладина, ты запер их у меня, — сказала старуха со злобной радостью, — это недурная добыча, мой дорогой! Поздравляю тебя, только не дай птичкам снова улететь!

— Согласна ли ты продержать их у себя до следующей ночи?

— Конечно, почему бы нет! Я охотно сделаю все, что тебе угодно. Я очень рада, что ты их все-таки поймал. Помнишь, как мы потеряли их из виду в караване богомольцев, но я знала, что ты не бросишь дела! Теперь она уже не уйдет!

Во дворе в это время что-то зашевелилось, и у дверей комнаты Кадиджи послышался легкий шорох.

Сирра снова пришла в себя и узнала голос Лаццаро, тогда она, собрав все силы, добралась до дверей, чтобы послушать, о чем грек говорит с ее матерью.

— На следующую ночь я возьму их от тебя, а до тех пор ты отвечаешь мне за них головой, — сказал Лаццаро.

— Не беспокойся, мой милый, отсюда им не убежать. Разве ключ не у тебя? Не бойся ничего! Двери крепки, повторяю тебе, и в доме никого пет, кто мог бы помочь твоим пленникам, так как Сирра умерла! Поганая тварь любила дочь Альманзора больше, чем меня, она была отравой моей жизни! Итак, тебе нечего бояться до завтрашней ночи, а куда ты хочешь их деть?

— Я отвезу их в развалины к дервишам Кадри, — отвечал Лаццаро.

— Так, мой милый, так, там их будут сторожить лучше всего! Мансур-эфенди уже давно хотел овладеть ими обоими.

— Я пришел сюда для того, чтобы убедиться, действительно ли Сирра умерла, и не скрылись ли пленники.

— В таком случае убедись сам, мой милый.

За дверями произошло движение.

Через мгновение Лаццаро со свечой в руках выходил из дома, его беспокойные глаза устремились прямо в угол двора…

Там по-прежнему лежало бездыханное тело Сирры.

Грек подошел к ней, поднес свечу прямо к ее лицу и поднял ее руку — когда он опустил ее, рука упала тяжело и бесчувственно, как рука трупа.

— Она еще теплая, — прошептал Лаццаро. — Ты должна смотреть за ней, старуха!

В это время из комнаты, где была заперта Реция, снова раздался крик о помощи.

— Ты слышишь! — сказала старуха с дьявольской улыбкой. — Голубка воркует. Хи-хи-хи! Будь спокоен, мой милый, я уберегу ее до завтрашней ночи! Тебе нечего бояться.

Лаццаро отдал свечу Кадидже и, не говоря ни слова, вышел на улицу.

Когда полупьяная Кадиджа снова заснула, в углу, где лежала Сирра, зашевелилось… Она слышала все… Надо было во что бы то ни стало спасти Рецию и Саладина от ненавистного грека — это обязательно надо сделать! Но как?

XVI. Охота за депешей

Возвратимся снова к тому вечеру, когда султан Абдул-Азис поручил Зоре-бею арестовать курьера Мустафы-паши и когда три приятеля отправились на три различные дороги, ведущие в Терапию. Зора-бей и Гассан верхом караулили оба берега. Сади в маленькой лодке, которой он управлял один, даже снял с себя оружие, чтобы было легче грести. Халиль-бей, посланник визиря, надеялся избежать всех преследований.

Когда Сади со своей лодкой отчаливал от берега у сераля, от другой части берега, вдали от сераля, отчаливала довольно большая лодка, в которой сидел курьер Мустафы-паши в сопровождении двух солдат, переодетых гребцами.

Халиль-бей, человек еще молодой, обязанный своим положением тому, что никогда не останавливался в выборе средств для достижения цели, стоял в лодке и глядел вокруг, в то время как солдаты гребли.

Между офицерами Халиль-бей пользовался самой дурной репутацией. Его боялись, потому что он старался выслужиться за счет других и всегда готов был донести на товарища, и про него говорили, что Мустафа-паша дает ему такие поручения, за которые не берутся другие офицеры.

Но Халиль-бей был совершенно равнодушен ко всему, что о нем говорили.

Опасность, которой он подвергался в эту ночь, стала ему известна, потому что он подслушал разговор троих друзей после того, как случайно узнал, что султан вызывал к себе Зору-бея. Халиль знал, на какой дороге кто будет его ожидать, знал, какой сигнал они решили дать, когда его поймают, и это наполняло его сердце тайной радостью и самодовольством. Он радовался при мысли, что проведет всех своих противников, и мысленно смеялся, представляя, какие у них будут лица, когда, обманутые сигналом, который он подаст, они все трое с разных сторон поспешат к Беглербегу, и ни один из них не привезет депеши, которая тем временем будет доставлена им во дворец принцев.

Он приказал солдатам держать лодку посередине фарватера и стал осматриваться вокруг, не преследует ли его Сади. Халиль еще не знал этого молодого капиджи-бея и не ожидал, что имеет в его лице опасного противника, а думал, что он — неопытный молодой офицер, который так же, как и его товарищи, будет обманут фальшивым сигналом.

Было около полуночи, когда лодка Халиля прошла половину пути, не встретив ничего подозрительного.

Тогда ему показалось, что настало время подать фальшивый сигнал. Он приказал гребцам направиться к берегу, который был окружен высоким тростником.

Под прикрытием этого тростника он хотел подать сигнал.

Когда лодка стала приближаться к берегу, то стало так мелко, что невозможно было добраться до тростника: тогда Халиль приказал остановиться. Место казалось ему достаточно удобным и безопасным для исполнения его намерения.

Все вокруг было тихо и спокойно. Последние перевозчики были уже давно дома. Тогда Халиль-бей вынул револьвер и три раза выстрелил из него с короткими промежутками.

Эхо далеко разнеслось по воде и по воздуху.

Сигнал был дан, и Халилю не оставалось ничего более, как ждать успеха своего дела, то есть того, как его противники отправятся в Беглербег…

В это время Зора-бей на своей великолепной лошади отъехал уже довольно далеко.

Вдруг издали до него донеслись три выстрела.

— Досадно, — прошептал он, сдерживая лошадь, — тебе не посчастливилось, Зора! Гассан или Сади захватили курьера и депешу! Но все равно, хорошо, что удалось хоть кому-нибудь из нас исполнить повеление султана. — И, повернув лошадь, он поехал в ближайшую деревню на берегу, чтобы велеть перевезти себя на другой берег в Беглербег, где султан ожидал его и где он должен был встретиться с товарищами.

Гассан тоже отъехал уже далеко, когда услышал условленный сигнал. Он повернул и поскакал в Беглербег, куда приехал первым. Он соскочил с седла и стал дожидаться товарищей.

Прошло довольно много времени, когда, наконец, к берегу подъехала большая, тяжелая лодка.

Это был Зора-бей, ехавший в лодке вместе с лошадью. Выйдя на берег, он нашел Гассана.

— У тебя нет депеши? — спросил он.

— Нет! Это ты стрелял?

— Нет! Это, должно быть, Сади, — отвечал Зора-бей, — меня только удивляет, что его еще нет.

— Мы должны подождать его здесь, — заметил Гассан.

В это время Сади на своей легкой лодке доехал почти до Терапии, не встретив Халиля-бея. Следовательно, тот, если только он воспользовался водным путем, должен был быть сзади. Чтобы не пропустить его, Сади начал курсировать от одного берега к другому, так что ни одна лодка не могла ускользнуть от его внимания.

Сади был полон живейшего желания выполнить приказание султана и раскрыть измену министра, который давал клятву верности своему монарху, а вместо того собирался изменить ему! Эти мысли занимали его, и в то же время он думал с негодованием и презрением про Халиля-бея, помощника недостойного министра.

Сади поставил небольшой парус, и лодка его без шума быстро скользила по воде от одного берега к другому. Вдруг Сади стал прислушиваться.

Было уже за полночь.

На некотором расстоянии раздался выстрел, за ним другой и третий.

Сигнал был дан, оставалось только возвращаться в Беглербег.

Но прежде, чем ехать во дворец, Сади хотел убедиться, действительно ли это был условленный сигнал или же просто случайное совпадение. Ему казалось невероятным, чтобы его товарищи успели так быстро овладеть депешей. Если даже это и случилось, то не будет вреда, если он немного опоздает.

Оп снова поставил свой серый парус и начал скользить по волнам, внимательно вглядываясь в темноту, к которой глаза его привыкли, когда он был еще лодочником.

Но кругом было тихо и пустынно, так что, проездив еще некоторое время, Сади уже хотел ехать в Беглербег, как вдруг ему послышался в отдалении плеск весел.

Сади шел на парусе, следовательно, без всякого шума, поэтому ему легко было слышать всякий звук.

Он был недалеко от берега, на котором стоит Беглербег, как вдруг заметил перед собой лодку, которая медленно продвигалась вперед, так как шла на веслах.

Сади не думал, что это мог быть Халиль-бей, посланник визиря, тем не менее из предосторожности хотел посмотреть, кто это может ехать так поздно.

Сади приготовил свое оружие, укрепил веревку от паруса и стал ждать.

Лодка подошла ближе.

Вдруг она повернула прочь от берега.

Сади сейчас же заметил это и, не теряя ни минуты, поставил парус так, чтобы догнать лодку.

Но едва в большой лодке заметили, что Сади следит за ней, как изо всех сил начали стараться уйти от него.

Тогда Сади догадался, что имеет дело с Халилем-беем или, во всяком случае, с людьми, которые затеяли что-то нечестное, иначе им не было бы смысла стараться убежать! После этого Сади, не колеблясь, стал преследовать убегающих.

Началась настоящая охота.

Халиль-бей и два его гребца старались изо всех сил, но Сади так хорошо управлял своей маленькой, легкой лодочкой, что скоро почти нагнал большую тяжелую лодку Халиля.

Теперь Сади убедился, что перед ним находился посланник Мустафы-паши, и был очень рад, что ему пришло в голову усомниться в истинности сигнала.

— Именем его величества султана приказываю вам остановить лодку, — вскричал Сади, все ближе и ближе приближаясь к беглецам.

Насмешливый хохот был ответом на его слова.

Тогда Сади понял, что ему надо силой овладеть депешей, но прежде всего надо было догнать лодку.

То, что, может быть, было для другого невозможно, для Сади было игрушкой.

Он перегнал лодку и, спустив парус, стал ей поперек дороги, но теперь должна была начаться настоящая борьба.

Один против троих!

Халиль-бей внимательно следил за всеми движениями лодки Сади, приготовясь выдержать нападение. Хотя его хитрость обманула двух его преследователей, но тот, кого нужнее всего было обмануть, тот не поддался на хитрость! Надо было во что бы то ни стало спасти себя и депешу, которая была у него на шее в кожаной сумке.

Он смеялся над опасностью и над преследователем, на зов которого не отвечал ни слова, а только велел своим гребцам удвоить скорость.

— Стойте! Сдайтесь! — кричал Сади. — Именем его величества султана я приказываю тебе, Халиль-бей, следовать за мной в Беглербег!

— Глупый мальчишка, понимаешь ли ты, что говоришь, — отвечал Халиль-бей, — возвращайся назад! До сих пор я щадил тебя! Но если ты не послушаешься моего совета, то берегись!

— Берегись сам, — вскричал раздраженный Сади, — ты — мой пленник!

Вместо ответа Халиль-бей вынул револьвер, и над самой головой Сади просвистела пуля.

Тогда Сади тоже вынул пистолет, и, держа его в правой руке, левой рукой управлял лодкой.

В эту минуту раздался второй выстрел, но Сади вовремя успел отвернуться и, в свою очередь, выстрелил, поняв, что дело не обойдется без кровопролития.

Пуля Сади попала Халилю-бею в руку, так что он выронил пистолет.

Халиль-бей сорвал с шеи кожаную сумку с депешей и передал ее одному из гребцов вместе с приказанием, которого Сади не слышал. Он даже не заметил, что произошло, потому что другой гребец хотел со всего размаху ударить его веслом, и Сади вынужден был спрятаться за мачту своей лодки, чтобы избежать удара. В это самое мгновение тот, кому Халиль передал депешу, бросился в воду и поплыл к берегу. Между тем Сади быстро одолел своего второго противника, нанеся ему сильный удар саблей по плечу, хотя Халиль-бей, держа оружие в левой руке, пытался оказать помощь своему солдату.

Тяжело раненный солдат упал на дно лодки, а Халиль, видя, что не может больше сопротивляться, не подвергая опасности свою жизнь, покорился своей судьбе.

— Что заставило тебя напасть на меня и ранить? — спросил он с досадой.

— Твое сопротивление! Разве ты не слышал, что я именем султана приказывал тебе сдаться?

— Что тебе от меня надо? Почему должен я, Халиль-бей, сдаться тебе, простому баши?

— Я требую, чтобы ты отдал мне депешу, которую везешь по поручению Мустафы-паши.

— Ты дурак, тебя нарочно обманули! У меня нет никакой депеши, — отвечал Халиль.

— Это увидим, а пока ты — мой пленник! Еще раз повторяю тебе! Отдай мне депешу!

— Ты опоздал! — насмешливо заметил Халиль-бей. — У меня была депеша, да! И она теперь по дороге к цели! Разве ты не видел второго гребца в моей лодке? Его больше нет в лодке, он понес депешу, куда надо.

— Я поймал тебя, этого пока с меня довольно, — твердо и спокойно отвечал Сади, — не думай, что твои слова заставят меня изменить мое решение относительно тебя и погнаться за другим. Ты — мой пленник, есть у тебя депеша или нет!

Он отнял у обоих побежденных оружие, привязал их лодку к своей и поплыл в Беглербег, не спуская глаз с Халиля.

XVII. Казнь

В это самое время Гассан и Зора-бей напрасно ждали Сади на берегу у Беглербега.

— Что если мы обманулись мнимым сигналом, — сказал наконец Гассан, сидевший на пне у берега, держа лошадь под уздцы.

Зора-бей стоял около него и с беспокойством глядел на темную поверхность воды.

— Я тоже нахожу это очень странным, — заметил вполголоса Зора-бей.

— Не видно ли чего-нибудь?

— Ничего не видно и не слышно.

— Но ведь Сади должен был или сам подать этот сигнал, или слышать его так же, как и мы.

— Очень может быть, что он был благоразумнее, а может быть, он не расслышал сигнала, — отвечал Зора-бей, — я боюсь, что мы стали жертвой хитрости.

— Но как могло это случиться?

— От Халиля-бея всего можно ожидать, — продолжал Зора-бей, — для него всякие средства хороши. Изменник должен быть предусмотрительным и хитрым, чтобы скрывать свое преступление.

— Ты думаешь, что это он подал ложный сигнал? Тогда я сейчас же отправлюсь в путь! — вскричал Гассан, вскакивая с места.

— Успокойся, друг мой! — остановил Зора-бей молодого, вспыльчивого Гассана. — Я надеюсь, что Сади справится лучше нас. Во всяком случае, я думаю, что мы хорошо сделаем, если снова отправимся по выбранным нами дорогам на тот случай, если Халиль-бей выехал уже после того, как дал фальшивый сигнал! К несчастью, лодка, в которой я приехал, уже давно отправилась обратно, и мне невозможно теперь, ночью, переехать на тот берег, следовательно, нам обоим остается только одна дорога!

— Я согласен с тобой. Не надо терять ни минуты! — вскричал Гассан, поспешно вскакивая на лошадь.

— Ты поезжай по дороге отсюда до Терапии, а я поеду отсюда до Скутари, затем снова возвратимся сюда, — сказал Зора-бей и сел на лошадь.

В следующее мгновение оба офицера уже скакали в противоположные стороны.

В то время как Зора-бей спешил к отдаленному предместью, чтобы поймать там посланника визиря, Гассан, склонясь к шее лошади, чтобы лучше видеть по сторонам, и сжимая в правой руке саблю, скакал во весь опор по темной дороге.

Прошло около часа, как вдруг Гассану показалось, что какая-то тень при его приближении бросилась в кусты, росшие по обе стороны дороги. Гассан сейчас же подъехал к тому месту, где зашевелилось.

— Кто тут? — закричал он. — Отвечай! А не то я начну стрелять по этим кустам, пока не проверю, что в них никто не спрятался.

Все было тихо.

Тогда Гассан соскочил с лошади, которую привязал к дереву, и, размахивая саблей, бросился в кусты.

— Я не ошибся, — бормотал он, — я видел человека, и он не должен уйти от меня, пока я не удостоверюсь, кто он такой.

Тогда посланник Халиля-бея, так как это он спрягался в кустарнике, не желая быть пойманным, бросился бежать назад.

Гассан, раздвинув кусты, увидел убегавшего солдата. Он кинулся вслед за ним.

— Стой, если тебе дорога жизнь! — вскричал он. — Стой, а не то я убью тебя!

Солдат продолжал бежать.

Гассан вынул револьвер и выстрелил вслед бежавшему, но, так как было слишком темно, чтобы хорошо прицелиться, он промахнулся. Тогда он бросился вслед за бежавшим, которого принимал за Халиля-бея или за какого-то другого гонца.

Со своей стороны солдат старался изо всех сил, чтобы уйти от Гассана.

Гассан же ни за что не хотел упустить его, и так как бежавший не обращал внимания на угрозы, то оставалось только одно средство — преследовать его.

Скоро Гассан увидел, что все ближе и ближе приближается к беглецу, что тот тоже, должно быть, заметил это, потому что постоянно оглядывался.

Когда Гассан почти нагнал бежавшего, то вдруг заметил, что тот бросил что-то в сторону и потом снова побежал дальше. Гассан остановился и начал осматриваться вокруг. Наконец в небольшой яме он нашел кожаную сумку с оборванным ремнем.

Зная, что он всегда успеет догнать беглеца, Гассан захотел, прежде чем продолжать преследование, узнать, что находится в найденной им сумке, которую солдат бросил, очевидно, надеясь, что преследователь не увидит этого.

Гассан открыл сумку — и вскрикнул от радости.

В сумке лежало письмо! Это была депеша Мустафы-паши! Наконец-то она нашлась!

Не преследуя больше солдата, так как он был только слепым орудием в руках визиря и Халиля-бея, Гассан вернулся назад к своей лошади и, вскочив в седло, поспешил со своим сокровищем к Беглербегу. Он был в сильном волнении и крепко держал депешу — главное было сделано!

Между тем Зора-бей, не найдя на своем пути ничего, заслуживающего внимания, возвратился обратно в Беглербег, и в то же самое время к берегу подъехал Сади с двумя своими пленниками.

— Отчего у тебя две лодки? — закричал ему Зора-бей.

— Одна моя, а другая Халиля-бея! — отвечал Сади.

— Значит, ты его захватил?

— Да, его и одного гребца-солдата.

— Значит, это ты и подал сигнал?

— Нет, не я.

Сади причалил, и Зора-бей подошел помочь товарищу и увидел сидящего в лодке Халиля и тяжело раненного солдата, который лежал на дне лодки и стонал.

— Поздравляю тебя, Сади! — сказал Зора-бей, увидя успех своего товарища. — Мы сейчас же должны отвести его во дворец к султану.

Сади привязал лодку и потребовал, чтобы пленники выходили.

— Халиль-бей также ранен? — спросил Зора-бей. — Тем не менее это не спасет его от передачи нам депеши.

До сих пор Халиль-бей не говорил ни слова, мрачно глядя перед собой, но, услышав эти слова, он прервал молчание.

— Халиль-бей прежде всего будет жаловаться на то, что офицеры напали на него, как на разбойника, — сказал он, — никакой депеши у Халиля-бея нет, а если бы и была, то он давно уничтожил бы ее, чтобы вы не могли торжествовать! Таким образом, ваша ссылка на депешу не имеет основания. Клянусь вам пророком, что у меня нет никакой депеши.

Эта клятва, надо признаться, произвела неприятное впечатление на обоих товарищей.

— Очень может быть, — сказал Зора-бей, — но нам приказано привести тебя во дворец, есть у тебя депеша или нет.

— Вы не достигли вашей цели, — насмешливо отвечал посланник Мустафы-паши, довольный своей хитростью, — чего же вам надо от меня? Моя особа не может быть полезной для вас. Вы можете меня обыскать с головы до ног и все-таки не найдете депеши.

Сади не ответил ни слова и заставил Халиля идти вперед.

Все отправились в Беглербег, куда султан возвратился уже несколько часов тому назад и прошел прямо в гарем.

Придя во дворец, Сади и Зора-бей попросили, чтобы их впустили, и были сейчас же отведены к караульному офицеру, который принял их очень любезно.

— Мне приказано сейчас же доложить о вашем приезде дежурному камергеру, — сказал он. — Прошу вас подождать несколько минут!

Он ввел Сади и Зору-бея, не спускавших глаз с Халиля, в дежурную комнату, а сам отправился доложить об их приходе.

Когда дежурный офицер ушел, Зора-бей снова обратился к Халилю, требуя, чтобы тот отдал депешу, на что последний только засмеялся. Тогда Зора-бей приказал обыскать его.

В это время вернулся дежурный офицер и передал приказание султана, чтобы Зора-бей и Сади вместе с пленником сейчас же шли к нему.

Обыск Халиля-бея не дал никаких результатов. Депеша не нашлась.

Тогда Сади и Зора-бей повели его с собой в приемную.

Султан Абдул-Азис вышел почти сейчас же, так как торопился узнать результат.

— Кого вы привели? — спросил он.

— Халиля-бея, доверенного посланника Мустафы-паши, ваше величество, — отвечал Зора-бей. — Сади-баши схватил его после сильного сопротивления с его стороны, точно так же, как и сопровождавшего его солдата.

— Где депеша?

Злая улыбка пробежала по лицу Халиля-бея, затем он вдруг бросился на колени перед султаном.

— Я прошу ваше величество милостиво выслушать меня, — вскричал он, — этот офицер напал на меня, ранил и привел сюда, я даже не знаю причины этой вопиющей несправедливости.

— Кто ты?

— Халиль-бей, ваше величество.

— В какой должности ты состоишь?

— Я адъютант Мустафы-паши.

— Ты должен был отвезти этой ночью тайную депешу в Терапию?

— Ваше величество может спросить у этих офицеров, нашли ли у меня какую-нибудь депешу? — отвечал Халиль-бей. — Меня не только ранили и арестовали, но в высшей степени унизили, приказав меня обыскать.

— И ничего не нашли? — вскричал султан, обращаясь к Зоре-бею и Сади.

— К сожалению, нет, ваше величество.

— Как же это могло случиться? — сказал султан, начиная сердиться, так как бесполезный арест Халиля не давал возможности открыть измену Мустафы-паши. — Адъютант визиря имеет полное право жаловаться, мне нужна была депеша, а не пленник.

Положение Зоры-бея и Сади стало очень скверным! Их торжество обратилось в поражение, которым Халиль-бей не преминул воспользоваться.

— Я надеюсь, — сказал он, — что ваше величество свершит правосудие за понесенные мной сегодня оскорбления и накажет виновных, напавших на меня без всякого повода, ранивших и унизивших меня.

— Действительно, это неслыханное насилие! — вскричал султан, раздраженный неудачей.

В эту самую минуту в комнату вошел дежурный флигель-адъютант.

Халиль-бей уже готов был выйти победителем, когда султан обратился к вошедшему адъютанту.

— Что такое? — спросил он.

— Гассан-баши говорит, что имеет передать вашему величеству важное известие.

Сади и Зора-бей обменялись радостными взглядами — Гассан пришел! Очень может быть, что он принес доказательство виновности Халиля-бея!

— Кто этот Гассан-баши? — спросил султан.

— Третий из нас, ваше величество! — ответил Зора-бей.

— Он принес какую-то важную бумагу, — продолжал адъютант, — про которую говорит, что она имеет связь с поручением обоих офицеров.

Халиль-бей молча прислушивался, не вставая с колен, как трусливая лиса, застигнутая врасплох опасностью.

— Пусть войдет! — приказал султан дежурному адъютанту.

Глубочайшее молчание царило в ярко освещенном зале в ожидании появления Гассана.

Гассан вошел, он держал в руках депешу.

— Что за бумага у тебя в руках? — спросил султан.

— Позвольте передать вашему величеству депешу визиря Мустафы-паши, — отвечал Гассан, — я отнял ее у солдата по дороге в Терапию.

Опустившись на колени, он передал бумагу султану, который, против обыкновения, принял ее собственноручно, развернул и стал читать.

Сади и Зора-бей вопросительно поглядели на Гассана, который сделал им знак рукой.

Лицо султана прояснилось.

— Мое предчувствие оправдалось, — прошептал он едва слышно, — этот Мустафа-паша изменник и предатель!

Затем он обратился к Халилю-бею, все еще стоявшему на коленях.

— Ты виновен! — сказал он. — Неужели ты будешь продолжать отрицать, что ты был отправлен с этой депешей?

Халиль задрожал, но не в силах был ничего ответить.

— В этой депеше ты назван доверенным лицом изменника паши, — продолжал султан, — и будешь наказан по заслугам. Наденьте на изменника цепи и отправьте его в Стамбул, я примерно накажу его! Ни слова! Прочь с глаз моих!

Несколько адъютантов бросились на Халиля-бея, побледневшего от страха, и вывели его из комнаты, откуда он несколько минут назад чуть было не вышел победителем.

Султан еще раз поглядел на бумагу, затем сложил ее и положил на стол около себя.

Тут только он заметил, что три молодых офицера все еще были в комнате.

— Вы исполнили мое приказание, — сказал он, — просите у меня за это, чего хотите!

— Мы желаем выйти из капиджи-баши, — сказал Г ассан.

— Как, все трое?

— Да, наше главное желание состоит в том, чтобы быть переведенными в другой полк, — подтвердил Сади.

— Я не спрашиваю вас о причине этого желания, хотя служить в капиджи считается за честь, — сказал султан, — но я исполню ваше желание, как обещал! Как тебя зовут? — обратился он к Гассану.

— Гассан-баши, ваше величество!

— Гассан-бей назначается адъютантом к моему сыну Юссуфу-Изеддину! — сказал тогда султан.

— Благодарю вас, ваше величество! — вскричал с восхищением молодой человек.

— Зора-бей и Сади-бей, — продолжал султан, — назначаются в корпус башибузуков. Без благодарности! Самым лучшим образом офицер может доказать благодарность, служа верой и правдой своему султану! Я надеюсь видеть в вас таких слуг.

Султан сделал знак рукой, и трое товарищей вышли.

— Кажется, я пришел как раз вовремя, — сказал Гассан, когда они вышли из дворца на берег, где у Сади была лодка, а у двух других — лошади.

— Как удалось тебе захватить депешу? — спросил Зора.

Гассан рассказал все происшедшее.

Затем Сади сел в лодку и отправился обратно в Константинополь, тогда как двое других поехали туда верхом.

На следующее утро к Мустафе-паше явился посланный из дворца с бумагой, в которой было сказано, что за измену правительству он заслужил смерть, но что султан приговаривает вместо него к смерти Халиля-бея, а его же, Мустафу, приговаривает к изгнанию, вследствие чего ему предписывается в тот же день сдать все дела его преемнику Муци-паше и в течение трех дней выехать из Стамбула навсегда. Местом его пребывания назначается главный город острова Родоса, который он не должен оставлять под страхом смертной казни.

Итак, Халиль-бей был приговорен к смертной казни.

По повелению султана прежде всего у него были отняты все титулы и ордена, и казнь была назначена на следующий вечер.

Мужество и самоуверенность оставили Халиля в ту самую минуту, как его хитрость была так неожиданно раскрыта. Насмешка мгновенно сбежала с его лица и сменилась ужасом и отчаянием.

Как всегда бывает с людьми такого характера, как у Халиля, страх смерти заменил в нем заносчивость. Узнав смертный приговор, он был совершенно уничтожен и почти без сознания лежал в углу своей мрачной темницы.

Он знал, что для пего нет спасения, так как ему придется искупить не только свою вину, но и вину паши.

Жизнь всех турок находится в руках султана, но когда какой-нибудь высший сановник заслуживает смерти, то существует такой обычай, что султан посылает провинившемуся красный шнурок, а получивший такой подарок должен сейчас же лишить себя жизни.

Единственное лицо, которое могло не бояться такого подарка, был Шейх-уль-Ислам, так как, будучи главой магометанской церкви, он был неприкосновенен, как и султан, и не раз султаны вынуждены были склоняться перед властью Шейха-уль-Ислама.

Всякая другая вина могла бы быть прощена, но для турецких султанов нет ничего ужаснее мысли о том, что их наследники составляют заговоры. Причина этого постоянного страха, жертвой которого становится множество людей, состоит в том, что в Турции после смерти султана вступает на трон не его старший сын, а старший принц всего семейства, который может приходиться братом или дядей, или даже племянником султана. Этот основной закон турецкого престолонаследия постоянно служит причиной множества беспорядков и никогда не дает султану истинного спокойствия и, конечно, не способствует наслаждению жизнью наследников турецкого престола. Мы увидим со временем, какие ужасные последствия имеет этот закон.

Халиль служил посредником в отношениях принцев с высшими сановниками, и никогда такие люди не могли надеяться на снисхождение. Очень часто не щадили даже самих принцев, а приносили их в жертву боязни султана потерять престол. Доказательством жестокости турецких нравов может служить известное постановление о престолонаследии, что только принцессы, дочери принцев, могут оставаться в живых, сыновья же должны быть убиты при рождении. Следствием этого обычая было то, что сыновья принцев воспитывались тайно, чтобы спасти им жизнь. После этого становится совершенно понятным, почему Саладин, сын принца Мурада, наследника султана Абдула-Азиса, вынужден был скрываться. Точно так же боялся и Абдул-Азис, что его собственный сын Юссуф-Изеддин, в свою очередь, будет предметом преследований.

Султан Абдул-Азис вступил на престол 25 июня 1861 года после смерти брата своего Абдула-Меджида.

Оба были сыновьями султана Махмуда II.

Абдул-Меджид оставил после себя шесть сыновей и восемь дочерей. Старшим в семействе, кому должен был перейти трон после Абдула-Азиса, был его племянник Магомет-Мурад, родившийся 21 сентября 1840 года, после него следовал его брат Абдул-Гамид.

Исполняя последнее желание своего умершего брата, Абдул-Азис не принял никаких строгих мер против своих наследников, сыновей умершего, как это делали другие султаны, но все-таки он не был совершенно спокоен и постоянно боялся, что его наследники вынашивают какие-нибудь тайные планы.

Это короткое отступление было необходимо нам для пояснения дальнейших обстоятельств и интриг. Поэтому становится ясным желание султана овладеть известной нам депешей. Даже если бы она не содержала ничего против султана, то и тогда было достаточно одного того обстоятельства, что она послана к принцам, чтобы тог, кто передал ее, заплатил бы за это жизнью.

Султан приказал, чтобы Халиль как изменник был публично казнен рукой палача во втором внутреннем дворе сераля.

Этот большой двор, в котором, как и в первом, стоят на часах капиджи, представляет собой большой четырехугольник, вокруг которого тянутся густые аллеи для прогулок, а по их обеим сторонам бьют фонтаны. На левой стороне расположено здание, в котором находится сокровищница султана, направо размещаются квартиры служащих и дворцовое управление.

На левой же стороне стоит старый колодец, окруженный плитами, у которого прежде обычно происходило обезглавливание турецких сановников, приговоренных к смертной казни.

Вечером на другой день после ареста Халиля, перед заходом солнца, весь двор был заполнен разными служащими при турецком дворе, и эта толпа была так велика, что занимала весь двор, каждая из сторон которого была триста шагов, так что для визирей и их свиты едва могли очистить место.

По приказанию султана все должны были присутствовать при казни изменника.

Когда солнце уже зашло за горизонт, но еще весь Константинополь был залит его яркими отблесками, точно заревом пожара, когда с высоких, стройных минаретов муэдзины призывали правоверных к вечерней молитве, когда по улицам снова началось движение, прекращавшееся на время жары, тогда Халиль в сопровождении нескольких дервишей и караульных был приведен во внутренний двор.

Войдя во двор и увидя ожидавшую его толпу, он почти совсем лишился чувств от ужаса и слабости. Тогда с него сняли цепи, чтобы ему было легче идти, но он лежал, как убитый. Лицо его было страшно бледно, казалось, что смертный приговор убил его нравственно.

Ни малейшего сострадания не возбуждал к себе Халиль из-за своей трусости. Вид эшафота отнял всю силу духа у приговоренного.

Стоявшие вокруг чиновники с равнодушным видом смотрели на приготовления к казни человека, который наказывался за измену, думая только о том, как бы самим не попасться, так как многие из них были нисколько не менее виновны в измене, чем Халиль-бей. Они называли Халиля ослом за то, что он позволил себя поймать, тогда как прежде восхищались и завидовали его быстрому повышению.

В числе зрителей находились и три наших героя: Сади, Зора и Гассан.

Молодые люди стояли недалеко от места казни на почетном месте, и глаза всех с любопытством устремлялись на них.

Всем уже было известно, что сам султан лично дал им повышение, милость, которой удостаивались только избранные.

Другие офицеры с завистью смотрели на них. Даже палач глядел на них, он видел падение не одного любимца, кончавшего жизнь на эшафоте. Вот почему он думал о том, скоро ли придет черед и этим новым любимцам! Палач вечно думает только о конце, и нигде этот конец не бывает так близок, как в Турции.

Палач Будимир, человек уже пожилой, был по происхождению черкес, по с юности жил в Константинополе, где прежде был помощником палача.

Теперь уже сам Будимир состарился, но это был все еще сильный и высокий старик солидной наружности, черкесский костюм которого был каким-то театральным.

Его лицо, украшенное седой длинной бородой, было внушительным, как будто он гордился важностью своего поста. Его все боялись и говорили, что в старом черкесе нет ни капли чувства жалости. Обе щеки и шея палача были покрыты страшными рубцами.

Между тем Халиль был подведен к эшафоту и передан в руки палача.

Едва палач хотел положить свою жертву, как Халиль лишился чувств и, несмотря на все усилия палача, не приходил в себя.

В воздухе мелькнул топор, раздался глухой удар, и голова Халиля покатилась…

Приговор был приведен в исполнение, и толпа разошлась, довольная увиденным зрелищем, и уже совершенно забыв о Халиле…

На следующую ночь Мустафа-паша оставил Константинополь, чтобы отправиться в изгнание.

XVIII. Привидение во дворце

К числу самых прелестных мест живописных берегов Босфора принадлежит, без сомнения, та часть азиатского берега, на которой стоит дворец Беглербег, называвшийся прежде Хризохером.

Здесь находилась летняя резиденция султана Абдула-Азиса, это был его любимый дворец, доступ в который для европейцев был чрезвычайно затруднителен.

Этот дворец стоит на самом берегу, и его белый блестящий фасад виден издалека. Он самый большой из всех дворцов султана, и еще недавно к нему была сделана огромная пристройка, так что стоимость этого дворца достигала неслыханной суммы.

В нижнем этаже дворца, в который надо пройти через обнесенный стеною двор, живет прислуга и все служащие дворца.

Поднявшись по мраморной, покрытой ковром лестнице на следующий этаж, поражаешься ослепительной восточной роскоши, которая окружает вас.

Лестница освещается через купол, состоящий из красных стекол, распространяющих чрезвычайно приятный свет, перила на лестнице золотые, и вся лестница увита тропическими растениями.

Внутренний двор дворца окружен мраморной решеткой, и на него с одной стороны выходят решетчатые окна гарема, с другой — бесчисленные залы и комнаты султана, превосходящие одна другую роскошью и великолепием. Позади гарема идет великолепный сад.

К воротам дворца подъехала карета с императорскими гербами и, въехав во двор, остановилась у самого подъезда.

Лакеи бросились опустить подножку и отворить дверцы кареты.

Из кареты вышла принцесса Рошана и, не обращая внимания на распростертых перед нею слуг, прошла к лестнице.

На принцессе было роскошное платье, выписанное прямо из Парило, а сверху накинута дорогая шаль.

Вечер уже наступал, а вместе с ним и время визитов и аудиенций. Рошана явилась во дворец своего царственного дяди, чтобы узнать о его здоровье, и в то же время с другою целью, которую мы узнаем впоследствии.

Принадлежа к царствующему дому, Рошана имела свободный доступ в покои султана, и потому она гордо поднялась вверх по ступеням лестницы на второй этаж.

Здесь ее принял гофмаршал и провел в приемную, где она должна была ожидать выхода султана.

В приемной был уже кто-то. Принцесса, казалось, нисколько не была этим удивлена.

Приемная была освещена большой люстрой, вся мебель была обита темно-красной материей.

В отдаленном, темном углу комнаты стоял мрачный и суровый Шейх-уль-Ислам Мансур-эфенди.

Он был одет по-европейски, в черный, доверху застегнутый сюртук и черные панталоны.

Шейх-уль-Ислам казался каким-то мрачным духом, сторожившим каждый шаг султана как представитель пророка, и вследствие этого имел неограниченную власть над всеми старотурками. В доказательство того, что это действительно так, достаточно сказать, что, издавая какое-нибудь постановление, султан для того, чтобы оно имело значение, должен был обращаться к Шейху-уль-Исламу за его подписью и одобрением, тогда как Шейх-уль-Ислам, хотя и должен тоже обращаться к султану за согласием, может обойтись и без него, потому что правоверные мусульмане и без того будут повиноваться его указаниям.

Войдя в приемную, принцесса сейчас же заметила Мансура-эфенди, который с достоинством поклонился ей.

Когда гофмаршал пошел доложить султану о приезде принцессы, та подошла к Мансуру-эфенди.

— Я очень рада, что встречаю тебя здесь, — сказала она вполголоса, — какой результат дали твои усилия?

— Никакого, принцесса! Ты верна нам, но его величество султан чуждается нас, — отвечал Шейх-уль-Ислам.

— Ты в своем усердии видишь все в черном свете! Я думаю, что могущественный повелитель правоверных следует во всем твоим советам.

— Нет, принцесса, ты ошибаешься, я не имею на султана никакого влияния — другой приобрел это влияние!

— Ты намекаешь на султаншу Валиде?

Шейх-уль-Ислам утвердительно кивнул головой.

— Я знаю это, — продолжала принцесса, — сегодня я пришла сюда для того, чтобы сделать последнюю попытку! Я ничего не хочу обещать заранее, но ты знаешь мое усердие, знаешь также мою решимость, когда дело идет о достижении успеха. Сегодня же, повторяю тебе, я хочу сделать последнюю попытку. Я иду к султану и надеюсь найти тебя еще здесь, когда возвращусь от него, чтобы иметь возможность передать тебе, чего я достигну.

— Желаю тебе успеха, принцесса, — отвечал Мансур-эфенди, кланяясь Рошане.

В эту минуту в комнату вошли двое пажей, которые подняли тяжелую бархатную портьеру, а вошедший за ними гофмаршал доложил принцессе, что султан ожидает ее.

В прохладном кабинете, в котором били фонтаны, сидел султан Абдул-Азис. Около него стоял маленький столик, на котором была чашка кофе и наполовину выкуренная трубка. Состояние его здоровья не позволяло султану курить много табаку.

Султан так же, как и Шейх-уль-Ислам, был одет в черное европейское платье.

Когда принцесса вошла, султан поднялся со своего места и с поклоном пошел ей навстречу.

— Как здоровье моей дорогой племянницы? — спросил он, предлагая ей занять место рядом с собой.

Принцесса любезно поклонилась и приняла приглашение.

— Я очень рада видеть тебя здоровым, дорогой дядя и повелитель, — сказала она, — я уже давно желала поговорить с тобой наедине. Сегодня ты доставляешь мне эту милость.

— Я погружен в государственные заботы, принцесса, так что едва имею время отдохнуть, — сказал султан. — Надо сознаться, что быть султаном совсем не такое большое счастье, как это воображают. Но во всяком случае, раз сделавшись султаном, я хочу остаться им до своей смерти.

— Да продлит Аллах твою жизнь! — заметила принцесса.

— Мне донесли, что сын принца Мурада Саладин жив, — продолжал султан, — и я не хочу, чтобы мальчик подвергался каким бы то ни было преследованиям! Точно так же, как я хотел бы отвести всякую опасность от моего сына Юссуфа-Изеддина после моей смерти, точно так же я хочу спасти от всякой опасности и принца Саладина.

— Это новое доказательство твоего великодушия, дорогой дядя, — сказала Рошана, — но не думай, что только ты один думаешь обо всех, многие точно так же думают и заботятся о тебе. Твоя покорная племянница может доказать свою благодарность, доставив тебе развлечение.

— В самом деле?

— Это тебя удивляет, мой дорогой дядя, а между тем Рошана только и думает о том, как бы доказать тебе свою благодарность за все твои милости. Скоро праздник Байрама, и я хочу подарить тебе новое украшение для твоего гарема.

Султан улыбнулся.

— Посмотри на этот портрет, могущественный повелитель, — продолжала принцесса, вынимая фотографию в роскошной бархатной рамке и показывая ее султану, — я никогда еще не видела такой красавицы.

Султан взял портрет и стал рассматривать его.

Рошана внимательно наблюдала, какое впечатление производит он на султана.

— Кто эта девушка? — спросил он.

— Ее имя Реция, мой дорогой дядя, она сирота. Если она тебе нравится, то будет у тебя к следующему Бай-раму.

Султан поглядел еще раз на портрет красавицы, потом передал его Рошане.

— Благодарю тебя за предложение, — сказал он, — но ты знаешь, что все приготовления к этому празднику обыкновенно делает султанша Валиде, точно так же, как и выбирает мне в гарем девушек, и я не хочу изменять этого обычая. Возьми этот портрет обратно.

Рошана побледнела при этих словах султана, доказывающих, какое сильное влияние имела на него султанша Валиде.

Последняя попытка привлечь султана на свою сторону не удалась! Принцесса взяла портрет обратно и спрятала.

— Ты отвергаешь доказательство моей благодарности, милостивый повелитель, — сказала она, — хотя я от всего сердца желала угодить тебе.

В эту минуту в дверь вошли двое пажей и остановились у дверей, что было знаком прибытия во дворец султанши Валиде.

Почти вслед за ними в комнату вошла сама султанша, бросив удивленный взгляд на сидящую в кабинете принцессу.

Абдул-Азис поднялся, чтобы поздороваться с матерью.

Гордая, роскошно одетая султанша Валиде вошла в комнату своего сына как повелительница. Она поздоровалась с сыном, потом с принцессой, которая встала при ее появлении.

Молчание, последовавшее за этим поклоном, было знаком того, что Рошане пора уйти. Тогда она простилась с султаншей и ее сыном, которые остались наедине.

Рошана возвратилась обратно в приемную, где ее ожидал Мансур-эфенди.

Принцесса поспешно подошла к нему.

— Все было напрасно, — сказала она шепотом. — Знаешь ли ты, кто пришел сейчас к султану?

— Султанша Валиде! — отвечал Шейх-уль-Ислам.

— Она была со мной холоднее, чем когда-либо, — продолжала принцесса, — она теперь полновластная госпожа, и нам не остается ничего другого, как найти какой-нибудь способ сойтись с ней. Твоя мудрость должна найти этот способ точно так же, как избрать дорогу, по которой мы достигнем цели.

— Я не дремлю, принцесса! — отвечал Мансур-эфенди, тогда как по его лицу невозможно было прочесть, что делается у него внутри.

В то время как все это происходило в приемной, между султаном и его матерью шел следующий разговор:

— Я все более и более прихожу к убеждению, что мы должны упрочить трон за твоим сыном Юссуфом, — говорила султанша, — вот уже два дня, как этот план не дает мне покоя! Мы должны сделать это, слышишь ли ты — должны!

— Чтобы привести в исполнение этот план, нам придется нарушить закон, — отвечал султан, задумчиво глядя перед собой, — я сам часто думал о том, чтобы оставить трон моему сыну, но я боюсь за его жизнь! Около нас живет наш злейший враг!

— Ты подразумеваешь Мансура-эфенди, — сказала султанша, — но разве не от тебя зависит заменить теперешнего великого муфтия другим? Если Мансур-эфенди не будет способствовать нашим планам, тогда он должен пасть!

— Подобные перемены очень опасны!

— Эти опасности будут все увеличиваться, пока ты будешь терпеть Мансура-эфенди на месте Шейха-уль-Ислама. Частые перемены сановников очень полезны, — продолжала шепотом султанша Валиде. — Мне передавали, что Мансур-эфенди захватил принца Саладина! Он преследует какой-то тайный план.

— Если Мансур падет, то изменится только имя, по идея останется та же, — перебил султан свою мать.

— До сих пор ты верил моим советам, и мои предостережения находили дорогу к твоему сердцу. Вокруг тебя затеваются тайные интриги, в которые я еще не совсем проникла, но которые еще более усиливают во мне желание утвердить престол за твоим сыном. Кто не будет благоприятствовать этому плану, тот должен пасть. Найди себе таких людей, в которых ты был бы уверен.

— Я знаю, что ты уже давно не расположена к Мансуру, — сказал султан, — но если он овладел Саладином, то в любом случае оставит его в живых, следовательно, мое желание будет исполнено.

— Твоя мягкость заходит уж слишком далеко, молю Аллаха, чтобы тебе не пришлось раскаиваться! Относительно принца ты слишком милостив!

— Я обещал это моему покойному брату!

— Ты знаешь, что я имею везде глаза и что я знаю такие дела, которые от тебя скрыты. Я, может быть, единственный человек, которому ты можешь вполне доверять!

— Я знаю твою проницательность и твое желание мне добра, я так же, как и ты, желаю, чтобы на престол после меня вступил мой сын.

— Поверь, сын мой, — продолжала султанша, — что я думаю только об увеличении и укреплении твоей власти! Но уже наступает ночь, и тебе пора отправляться на отдых! Да защитит тебя Аллах и да увеличит он твое могущество!

Султанша-мать встала и простилась с сыном, на которого разговор с ней произвел сильное впечатление.

— Она права, — прошептал он, — я должен во что бы то ни стало утвердить престол за моим сыном, тогда мне нечего будет бояться исполнения предсказания старого дервиша, который предсказал мне, что я буду свергнут с престола и умру насильственной смертью. «Берегись твоих врагов в твоем дворце!» — постоянно повторял мне старик Нагиб, умерший в прошлом году!

— Если же мне удастся назначить наследником моего сына, то, конечно, мне нечего бояться, что он свергнет меня с престола, и предсказание дервиша не свершится! Я должен во что бы то ни стало стараться сделать это!.. Между тем вокруг меня делается что-то непонятное, я чувствую, что надо мною висит какая-то неясная опасность. Что это такое, я не могу определить, но мною невольно овладевает страх… Но прочь эти черные мысли! Пора мне отправиться в гарем.

Тогда Абдул-Азис подошел к портьере и откинул ее. Это было знаком, что он отправляется в гарем.

В комнату сейчас же вошли пажи с канделябрами, чтобы проводить султана.

Когда Абдул-Азис в сопровождении своей свиты вышел в приемную, то увидел стоявшего в ней Шейха-уль-Ислама.

— Ты еще здесь, Мансур-эфенди? — с удивлением спросил султан.

— Я ожидал чести видеть ваше величество, как это бывает каждый день, — отвечал Шейх-уль-Ислам, — по сегодня я напрасно ждал этой чести.

— В вознаграждение за это я позволю тебе проводить меня до гарема, — сказал Абдул-Азис.

— Благодарю, ваше величество, за это новое доказательство вашей ко мне милости, что же касается моих донесений, то я надеюсь, что завтра ваше величество милостиво выслушает их!

— Нам надо о многом переговорить с тобой, великий муфтий, — сказал султан, — завтра мы ждем тебя в нашем кабинете.

В это время султан и его спутник шли по галерее, освещаемой пажами, несколько слуг следовали в отдалении.

В галерее царствовал красноватый полусвет, который в конце галереи переходил в совершенный мрак.

Султан уже подходил ко входу в гарем, как вдруг пажи, шедшие впереди, с испугом бросились в разные стороны, выронив из рук канделябры. Слуги, шедшие сзади, не знавшие причины этого неслыханного происшествия и боявшиеся гнева султана, бросились к пажам, чтобы поднять упавшие на ковер канделябры и зажечь погасшие свечи.

Но и слуги, в свою очередь, с ужасом попятились назад.

Султан, не понимавший причины случившегося, уже готов был рассердиться…

Как вдруг в темном конце галереи показалась высокая фигура в разорванном кафтане, с зеленым арабским платком на голове и бледным лицом, до половины закрытым золотой маской.

При этом зрелище султан нерешительно остановился.

— Золотая Маска! — прошептал он.

Все с ужасом попятились назад, только один Шейх-уль-Ислам, казалось, не был особенно поражен этим таинственным появлением.

— Это Золотая Маска, — обратился он к султану, — не позволите ли вы, ваше величество, разоблачить наконец тайну этого явления?

Султан сделал знак согласия.

Шейх-уль-Ислам поспешно пошел к выходу из галереи на лестницу.

— Прикажите часовым занять все входы и выходы и под страхом смерти не выпускать никого из дворца! — закричал он, наклоняясь вниз через перила. — Заприте все двери и ворота, пусть стены караулят часовые точно так же, как и пристань.

Слышно было, что приказание сейчас же исполнено, ворота были закрыты, и по всем направлениям послышались мерные шаги часовых и целого отряда, отправляемого на берег.

За несколько минут весь дворец был занят солдатами. Что же касается Золотой Маски, то он исчез в темных переходах дворца.

Мансур-эфенди довольно улыбнулся и продолжал путь вместе с еще бледным от испуга султаном. Привидению не было выхода из дворца, на этот раз оно не должно было ускользнуть от часовых, если только действительно Золотая Маска не был существом бесплотным.

XIX. Рука покойницы

Когда Лаццаро ушел от Кадиджи в ту ночь, когда привез к ней Рецию и Саладина, Сирра, притворившаяся мертвой, сейчас же встала, и, несмотря на страшную слабость от потери крови, поднялась наверх, где Реция уже давно ждала ее.

Плач мальчика замолк, потому что он, наконец, уснул. Крики о помощи Реции также смолкли, только тихие вздохи доносились до слуха Сирры, которая напрасно искала ключ. Дверь была заперта на замок.

Грек принял меры, чтобы его пленники не сбежали.

Сирра была не в состоянии их освободить.

— Реция! Утешься! Я с тобой! — произнесла она.

— Сирра, это ты? — прошептала Реция.

— Да, я здесь — я спасу тебя!

— Слава Аллаху! Ты выпустишь нас! О, спаси нас из этой тюрьмы!

— Потерпи еще немного! Дверь заперта, но я постараюсь найти ключ.

— Ты рядом со мной, и я ничего не боюсь, — ответила Реция, — я знаю, ты поможешь нам.

— Поспи немного и не беспокойся ни о чем, я с тобой! — прошептала Сирра и затем тихонько спустилась вниз, в ту комнату, где спала Кадиджа.

Начало уже светать, когда Сирра отворила дверь в комнату своей матери. Кадиджа лежала на старом диване и крепко спала, так что не слышала, как Сирра вошла в комнату, чтобы поискать ключ. Но она его не нашла. В то же время она почувствовал а такую слабость, что едва могла удержаться на ногах. Кровь снова потекла из ее ран. Тогда, собрав последние силы, Сирра добралась до того угла, куда бросила ее Кадиджа, и без сил опустилась на землю. Слабость ее была так велика, что она казалась мертвой, но в то же время она видела и слышала все, что происходило вокруг, не будучи только в состоянии пошевелиться.

Это ужасное состояние скоро перешло в сон. Когда утром Сирра проснулась, она по-прежнему не могла подать никаких признаков жизни.

Прошел целый день, а Сирра продолжала лежать без движения.

Старая Кадиджа подошла к ней, посмотрела и нашла, что Сирра мертва.

Вечером к старухе-гадалке пришел человек, посланный от одной знатной турчанки, с приглашением прийти к ней. С наступлением ночи к дому подъехала карета, из которой вышел грек Лаццаро. Старая Кадиджа как раз приготовилась уйти.

— Она умерла? — спросил Лаццаро, войдя и указывая на Сирру.

Старуха утвердительно кивнула головой.

— Она больше не шевелится, — заметила старуха. — Ее надо было бы убрать отсюда, но мне некогда этим заняться, так как я должна уйти.

— Хорошо, я возьму это на себя, — сказал Лаццаро, — я сегодня же ночью отвезу ее на кладбище. Я пришел за Рецией и Саладином.

— В таком случае, возьми с собой покойницу.

— Хорошо!

— Но ты должен будешь принести мне доказательство, что ты ее похоронил.

— Разве ты думаешь, что я хочу отвезти ее куда-нибудь в другое место?

— Я хочу иметь доказательство, что она умерла и похоронена!

— Хорошо, твое желание будет исполнено. Нет ли у тебя какого-нибудь старого сундука?

— У меня есть старый черный сундук, он подойдет для Сирры, — отвечала гадалка.

— Принеси его сюда, я уложу в него твою дочь.

Старая Кадиджа исполнила приказание грека.

Произошла ужасающая сцена.

Сирра жила, она слышала каждое слово, она знала все, что с ней происходило, но не могла пошевелиться и должна была позволить делать с собой все что угодно.

Кровь стынет в жилах при мысли о том, что должна была вытерпеть несчастная, слыша, как ее собираются похоронить живую! А ее собственная мать радуется ее смерти! Единственное существо, которое могло помочь Реции и знало о преступлении Лаццаро, было теперь в его руках!

Грек поднял Сирру с земли и положил ее в сундук, обезображенное существо отлично поместилось в нем. Затем Лаццаро сложил покойнице руки и опустил крышку.

— Остальное предоставь мне, — сказал он Кадидже и, вынеся сундук из дома, опустил его на козлы, чтобы кучер поставил на него свои ноги, как будто боялся, что Сирра убежит от него.

Старуха Кадиджа сейчас же ушла, предоставив закончить все греку. Тогда Лаццаро возвратился обратно в дом и пошел в ту комнату, где были заперты Реция и Саладин.

Когда он вложил ключ в замок, Реция подумала, что это Сирра пришла освободить ее.

— Сирра, это ты? — шепотом спросила Реция.

— Не Сирра, а некто другой, кто пришел взять тебя с собой, — отвечал Лаццаро, отворяя дверь.

— Назад, негодяй! — вскричала Реция, протягивая руки, как бы желая оттолкнуть от себя грека.

— Не шуми напрасно! Иди за мной! — приказал грек.

— Если ты меня не отпустишь, я позову на помощь!

— Если ты будешь звать на помощь, то я вынужден буду связать тебя! Ты в моей власти! Всякая попытка бежать или звать на помощь будет иметь для тебя самые печальные последствия! Я хочу увезти тебя отсюда! Следуй за мною!

— Куда? — спросила Реция, тогда как маленький принц, плача, держался за ее платье.

— К твоему красавцу Сади! — с насмешкой отвечал грек. — В его новый роскошный дом, который ему подарила принцесса Рошана, которая его любит. Я отвезу тебя туда, чтобы ты видела, как блаженствует твой неверный Сади и как мало оп о тебе думает.

— Прочь от меня, демон! — вскричала Реция.

— О, ты, конечно, не веришь моим словам? Ты думаешь, что Сади принадлежит одной тебе! Но разве ты не видела на его пальце драгоценное кольцо? Это кольцо дает ему доступ во внутренние покои принцессы в любое время!

— Это ужасно!.. Я не хочу больше ничего слышать!..

— Теперь тебя нет, и твой красавец Сади забыл о тебе! — продолжал грек, любуясь мучениями своей жертвы. — Ты сама заслужила то, что с тобой случилось! Ты должна сама увидеть, как верен тебе твой Сади. Я покажу тебе его у ног принцессы!

— Прочь от меня!.. Убей меня, но не мучь больше, злодей!.. — с отчаяньем простонала Реция.

— Ты и Саладин, вы оба должны следовать за мной, — приказал грек, — и если вы не будете мне повиноваться добровольно, — прибавил он, вынимая кинжал, — я убью вас.

Говоря это, грек так сверкнул своими глазами с магической силой, что несчастная Реция, точно зачарованная этим змеиным взглядом, позволила ему увлечь себя из дома.

Мальчик следовал за ними, держась за платье Реции и от страха не произнося ни слова.

Когда Реция пришла в себя, то вместе с Саладином уже сидела в закрытой карете.

Она хотела кричать, но ее крик был едва слышен.

Лаццаро сидел вместе с ними в карете, которая катилась с необычайной скоростью. Испуганная Реция крепко прижимала к себе Саладина.

— Послушай, — заговорил грек, — ты еще можешь все изменить! Твоя участь в твоих руках! Не надейся на Сади и на его любовь, он потерян для тебя навсегда, он любовник принцессы, которая окружает его всеми благами мира! Или ты думаешь, что он способен оттолкнуть от себя все это? Послушайся меня! Если ты будешь и далее сопротивляться мне, то ты погибла!

— Я скорее перенесу всякие мучения, даже смерть, чем буду твоей! — решительно вскричала Реция.

— Умереть ты не умрешь, тогда для меня исчезла бы всякая надежда когда-либо обладать тобою! Время от времени я буду приходить к тебе и спрашивать, не изменила ли ты своего решения.

— Никогда я не отвечу тебе ничего другого, клянусь тебе! — вскричала Реция.

— Пусть пройдет несколько недель, моя голубушка, тогда ты другое заговоришь, — сказал грек, — твоя гордость будет сломлена, и ты сама рада будешь отдаться мне, когда я скова приду к тебе.

Между тем карета, казалось, доехала до берега, где ее поставили на большую барку и повезли на другой берег. Переехав, она снова покатилась по каким-то улицам.

Куда же вез Лаццаро своих беззащитных жертв?

Было уже за полночь, когда карета наконец остановилась.

Лаццаро открыл дверцу и, высадив Рецию и принца, ввел их в какую-то темную комнату или коридор.

Кругом было так темно, что Реция не смогла рассмотреть, где они находятся.

Но почти в то же самое мгновение появился дервиш, неся в руках фонарь. Увидев дервиша, Реция бросилась к нему навстречу.

Лаццаро иронически засмеялся.

— Спаси меня, святой человек! — вскричала она с отчаянием. — Освободи меня и ребенка!

Дервиш, казалось, не слышал мольбы молодой женщины.

Между тем Лаццаро подошел к старому дервишу и показал ему какую-то бумагу.

Эта бумага произвела чудесное действие.

Старик низко поклонился. Тогда Лаццаро указал на Рецию и мальчика.

Старик снова низко поклонился и, подойдя к Реции, сделал ей знак следовать за собою.

— Куда ты хочешь меня отвести, святой человек? О, сжалься над нами! — умоляла Реция, а испуганный Саладин плакал все громче и громче, но старик не слышал ничего — старый Тагир был глухонемой от рождения, ни один звук не проникал в его уши.

Лаццаро поглядел вслед удалявшимся с видом облегчения: наконец-то Реция и Саладин были в надежных руках и отправлялись в такое место, где они навеки будут укрыты от всего света.

Затем он вышел из прохода под сводами, в котором происходила описанная нами сцена.

Реция и Саладин были привезены в развалины Кадри…

Вернувшись обратно к тому месту, где его ожидала карета, Лаццаро приказал кучеру ехать на кладбище в Скутари.

Не прошло и четверти часа, как карета уже подъезжала ко входу на кладбище.

У самого входа стояла мечеть, около которой жил муэдзин, исполнявший и обязанности могильщика.

Когда карета остановилась, Лаццаро вышел из нее, взял сундук, в котором лежала Сирра, и пошел к дому могильщика.

Он слегка постучал в дверь.

Почти в ту же минуту старый могильщик отпер дверь и со страхом взглянул на незнакомца.

— Хорошо, что ты еще не спишь, — сказал Лаццаро. — Я принес тебе покойницу, ты должен выкопать могилу.

— Теперь, ночью?

— Я подожду, пока ты это сделаешь, — отвечал грек, опуская на землю тяжелый сундук.

— Не слуга ли ты принцессы, живущей здесь, в Скутари?

— Ты угадал. Вот твоя плата! — сказал грек, подавая могильщику кошелек.

Это, очевидно, сделало могильщика гораздо любезнее. Он поблагодарил грека и пошел копать могилу.

В это время Лаццаро наклонился к сундуку, в котором лежала Сирра, но было так темно, что нельзя было разобрать, для чего он это сделал. Затем он снова закрыл сундук и понес к тому месту, где могильщик рыл могилу.

Могилы в Турции роются совсем не так глубоко, как у нас, поэтому яма для Сирры была выкопана очень скоро.

Сундук, в котором лежала несчастная, не подававшая пи малейшего признака еще не угасшей в ней жизни, был опущен в могилу и засыпан землей, и на ней сделан холм, чтобы обозначить место могилы.

Все было кончено.

Грек простился с могильщиком и вернулся назад к карете, в которой поехал во дворец принцессы.

Войдя во дворец, он узнал, что принцесса уже удалилась в спальню.

Тогда он снова вышел на террасу и, сев в лодку, приказал везти себя в Галату.

Он отправился к старой Кадидже.

В Галате еще царило большое оживление, в ее лачужках раздавались крики, смех и песни.

Когда Лаццаро дошел до дома Кадиджи, то она уже давно вернулась и сейчас же на его стук отворила дверь.

Лаццаро вошел в темный двор.

— Все ли готово? — спросила Кадиджа.

— Я принес тебе доказательство того, что Черный гном мертва и похоронена, — отвечал грек, вынимая что-то из-под широкого верхнего платья. — Вот, возьми!

На дворе было темно, но из полуотворенной в доме двери пробивался слабый луч света.

— Что это такое? — спросила гадалка.

— Рука мертвой, — отозвался злодей, — теперь у тебя есть доказательство! Спокойной ночи!

Старая Кадиджа не могла не вздрогнуть, она держала в руках холодную, как лед, руку Сирры, руку, которую Лаццаро отрезал у мертвой.

Лаццаро оставил дом, а Кадиджа все еще продолжала держать руку покойницы. Она не знала, что с ней делать. У трупа теперь недоставало левой руки: что если, как думала Кадиджа, покойница явится требовать эту руку назад?..

XX. В Чертогах Смерти

Прежде чем мы узнаем, что еще случилось в эту ночь с Рецией и маленьким принцем, бросим взгляд на мрачное, как ночь, кладбище в Скутари.

Прошло около получаса после того, как грек Лаццаро оставил кладбище и могильщик вернулся в свой маленький сторожевой домик.

Свеча в его спальне погасла. Могильная тишина и глубокий мрак покрывают могилы, камни и деревья. Но вот в кустах, около стены, что-то зашевелилось, ворота кладбища отворяются, и из них выплывают человеческие фигуры и длинной вереницей вступают на кладбище. Можно насчитать до семи таких фигур — все похожи одна на другую. Когда они выходят на немного освещенное место, можно заметить их оборванные кафтаны. У каждого надета зеленая арабская головная повязка, ниже нее на полузакрытом лице каждого сверкает узкая золотая маска. Безмолвно, как сонм духов, идут они между могилами до свежей могилы Черной Сирры.

Тут они останавливаются.

Духи ли это, призраки, полуночные существа, которые носятся между кипарисами и, кажется, роются в земле? Глубокий мрак не позволяет различить, что делают эти оборванные, таинственные люди на могиле. Через полчаса они снова длинной вереницей неслышно удаляются с кладбища — последний из них затворяет ворота, вделанные в стену, и затем они исчезают в ночной темноте.

Вернемся теперь к Реции и маленькому принцу Саладину, которых Лаццаро передал глухонемому дервишу Тагиру в развалинах Кадри.

Письменный приказ, предъявленный греком старому дервишу, оказался достаточным для того, чтобы указать тому, что ему надо сделать.

Та часть руин, куда привели Рецию и мальчика, лежала в стороне, противоположной башне Мудрецов и залу дервишей, и казалась совершенно изолированной от этих помещений.

Развалины Кадри за несколько столетий до того, как они еще не были развалинами, служили дворцом греческому императору, прежде чем турки овладели Константинополем, свергли с престола и убили греческих государей.

Как Софийская мечеть, чудо Константинополя, которую мы будем позже осматривать с удивлением, была прежде христианской церковью, славившейся сказочным великолепием, так и бывший дворец, расположенный на самом краю рощи, перед Скутари, стал местом магометанского богослужения после того, как выстрелы осаждавших Константинополь турок обратили его в беспорядочную груду развалин. От прежней роскоши, от зал, палат, башен не осталось и следа! Величественные колонны потрескались и почти полностью разрушились, купола исчезли, и мрамор рассыпался. Что пощадили турецкие ядра, то лишило великолепия дикое неистовство завоевателей, и в заключение рука времени в течение веков довершила разрушение, пока наконец с разрешения прежнего султана все руины не перешли во владение дервишей Кадри, могущественного монашеского общества на Востоке.

Та часть развалин, где находились залы и покои, в которых дервиши либо совершали свои религиозные обряды, либо жили, и где помещалась башня Мудрецов, была в основном разрушена, другая часть, которая, казалось, имела особое тайное назначение, более противостояла разрушению. Здесь стены высились до небес, подобно дворцу, местами они были с оконными просветами, кое-где заделанными решеткой. Открытые покои служили дервишам для того, чтобы в тесном кругу предаваться своим безумным молитвам, часто переходившим в исступление.

Но ни один из них не входил в ту мрачную, обнесенную толстыми стенами часть прежнего величественного дворца, которая в продолжение многих лет скрывала бесчисленное множество ужасных тайн.

Эту мрачную, уединенную часть развалин называли Чертогами Смерти, и посвященные знали ее назначение.

Ночью из маленьких решетчатых отверстий очень часто слышались тоскливые стоны жертв, предаваемых мучительной смерти, но никто не осмеливался поспешить к ним на помощь, никто не решался даже обнаружить, что он слышал эти ужасные звуки.

Те несчастные, которые попадали в Чертоги Смерти по какой-нибудь тайной причине, шли навстречу смерти и покидали этот мир в ту самую минуту, как вступали в это ужасное место. Это был предел между жизнью и смертью, это был мост решения. Кто его переходил, тот погибал безвозвратно.

Однако никто не знал, что происходило в обнесенных стенами покоях, никто не смел о том спрашивать, ни одни уста не смели упоминать об этом, непостижимая тайна окружала эту часть развалин Кадри, Чертоги Смерти были непроницаемы для всех!

Одно это имя говорило многое! Чертогами Смерти называли эти страшные и мрачные места только потихоньку.

Хотя сторож, старый дервиш Тагир, не мог ничего поведать об их ужасах, однако все шептали друг другу по секрету, что в камерах за степами в десять футов толщиной гнили трупы, лежали скелеты, у которых суставы рук и ног еще были в железных оковах, и томились люди, исхудалые, как скелеты, которые годами выдерживали лишения и ужасы этой неволи.

Среди немого безмолвия раздавались глухой звон цепей и замирающие жалобные стоны, но ведь, кроме дервишей, никто не проходил в эту часть древних развалин. Никто, кроме посвященных, не смел входить туда, кто же вступал в это место, тот уже больше не возвращался оттуда.

Это был тюремный замок ужасной религиозной злобы, место мрачного владычества и рабства, место, где фанатические ревнители ислама начинали и довершали свои преследования.

Султаны иногда появлялись в башне Мудрецов и преклонялись перед защитниками веры. Полная власть сосредоточивалась в руках начальников Кадри, они пользовались действительной властью, между тем как власть султана была только кажущейся.

Отсюда выходили могущественнейшие приказы и решения, и имя божественного пророка должно было всегда придавать им неопровержимую силу и значение.

В данном случае, конечно, действовала эта таинственная сила. Султан Абдул-Азис не преклонялся перед Шейхом-уль-Исламом и его приближенными. Он, правда, оказывал ему должное уважение, но находился больше под влиянием султанши Валиде, чем главы церкви, а султанша Валиде была предана суеверию больше, чем вере.

Тем не менее могущество Шейха-уль-Ислама и его приближенных было еще велико, так как султан не мог его ослабить и отнять у него. Бывали такие случаи, что султан пользовался религиозным фанатизмом и могуществом Шейха-уль-Ислама для своих целей, так что, если бы он сломил его могущество, то только навредил бы самому себе.

Развалины Кадри были вне всякого контроля и власти, и даже обвинения и доносы оставались без каких-либо последствий, так как они проходили через руки подчиненных Шейха-уль-Ислама. Очень часто они имели самые гибельные последствия для тех, кто на них отваживался. Наказание постигало их раньше, чем они его предчувствовали, приказы Шейха-уль-Ислама исполнялись с удивительной точностью и быстротой, и на всем лежала печать глубокой тайны.

Власть высоких служителей ислама осуществлялась открыто. Они должны были решать вопросы о собственности, выносить приговоры, определять наказания и наблюдать за их исполнением.

Все они зависели от Шейха-уль-Ислама. Вся организация была устроена с удивительным искусством и умом. Целая сеть тайных нитей шла от Шейха-уль-Ислама, все они соединялись в его руках, он приводил их в движение, и от его произвола зависела целая толпа хаджей, мулл, законоучителей и верховных судей, кади и шейхов, софтов, имамов и ульмасов, которые были распространены по всему обширному государству и на сторону которых, когда было нужно, становилась власть ревнителей веры.

Невидимые нити выходили из рук Шейха-уль-Ислама, а именно из зала совета в башне Мудрецов. В ночь, когда Лаццаро передал Рецию и мальчика старому дервишу Тагиру, Шейхом-уль-Исламом был сделан новый важный шаг, новая уловка — маленький принц находился в его власти, под его защитой, как он выражался, и, обладая им, он надеялся достичь больших выгод. Мансур-эфенди неусыпно заботился о расширении своего могущества! Он с радостью пожертвовал бы всем остальным для удовлетворения своего властолюбия! У него было одно только стремление, одна только цель: это усиление его власти! В душе этого строгого, скрытного человека зародилась только одна любовь — любовь к могуществу! Этому кумиру он жертвовал всем, перед ним одним он преклонялся, ему одному он был предан. И неужели такой человек, полный железной энергии и силы, как Мансур-эфенди, не должен был достигнуть своей цели!

Старый дервиш Тагир, этот молчаливый сторож тех мрачных мест, которые назывались Чертогами Смерти, не знал, кто был передан ему в эту ночь, он не спрашивал их имен, он исполнял только свой долг. Глухонемой старик как будто был создан для должности смотрителя! Он не мог ничего открыть из того, что происходило при нем, и неуслышанными проходили мимо его ушей жалобы, проклятия или просьбы заключенных.

Тагир был человек без всяких чувств, без самостоятельных мыслей и суждений — именно такой сторож, рожденный для слепого повиновения, был нужен Шейху-уль-Исламу!

Все вопросы и просьбы бедной Реции были оставлены без внимания.

Старый дервиш, который провел большую часть своей жизни в этих мрачных местах и был совершенно отчужден от внешней жизни, который жил, как заключенный, в действительности совершенно уподоблялся животному и не обращал внимания на обеих плачущих жертв.

С фонарем в руке шел он рядом с ними через длинный, широкий, со сводами коридор, где местами угадывались заложенные камнями окна.

Каменная стена состояла из красно-бурых кирпичей и от времени казалась совсем темной. Пол коридора был выстлан плитами.

Старый дервиш довел Рецию и мальчика до витой лестницы, которые обычно делались в башнях. Она была необыкновенно прочно сделана и противостояла разрушительному действию времени.

Витая лестница вела в верхнюю часть Чертогов Смерти.

Реция и Саладин должны были взбираться по ступенькам, Тагир освещал им дорогу. Пройдя шестьдесят высоких ступеней, они снова вступили в широкий, со стенами из грубых камней коридор, потолок которого составлял остроконечный свод.

Отсюда, как из могилы, раздавались глухие жалобные стоны, тяжкие мольбы людей, томившихся в заключении и не находивших сна, и слышались звуки цепей, доходившие до ушей исполненной ужаса Реции! Ребенком же в этом страшном месте овладел такой ужас, что Реция, исполненная сострадания, нежно прижала его к себе.

В стены были встроены массивные, толстые старые деревянные двери невообразимой высоты и ширины.

От главного хода расходились мрачные, длинные боковые ходы.

Скудный свет фонаря, который нес старый дервиш, слабо освещал широкие, огромные покои этой части развалин. Наконец дервиш остановился у одной из дверей и вытащил связку ключей из-за пояса.

Он отворил дверь и впустил Рецию и мальчика в просторное помещение со сводами, в котором постоянно было сыро, так как толстые стены не пропускали солнечных лучей.

В четырехугольной комнате находились жалкая постель, стул и стол. В одной из стен наверху было решетчатое окно, как в церквях, а в другой стене — полуотворенная дверь, которая вела во вторую смежную, немного меньшую комнату. Здесь не было ничего, кроме соломенной постели и старого, изъеденного червями стола.

Реция все еще не знала, где она находится и что с ней должно случиться. В невыразимом отчаянии, ломая руки и потом снова нежно прижимая к себе плачущего мальчика, проследовала она за глухонемым сторожем в эти ужасные покои.

Никто не объяснял ей, куда она попала. Ее привел сюда грек, и этого было достаточно, чтобы понять, что с ней должно было произойти что-то ужасное.

Все ее вопросы и просьбы остались невыслушанными. Некому было услышать ее и дать ответ! Она погибла, беспомощная, вместе с ребенком!

Старый дервиш ввел обоих заключенных в большое, наводящее ужас помещение, имевшее вид пустых комнат древнего замка. Затем он принес кружку воды, маисовый хлеб и несколько фиников, положил все это на стол и удалился со своим фонарем.

Глубокий мрак окружил Рецию и мальчика, одна только звезда мерцала через высокое решетчатое окно комнаты, как будто хотела принести утешение обоим несчастным заключенным.

Реция глядела на нее и простирала к ней руки, а из ее прекрасных глаз струились слезы.

— Око Аллаха, прекрасная блестящая звезда! — восклицала она дрожащим голосом. — Ты видишь скорбь и бедствия, которые постигли бедного маленького принца и меня! О, приведи сюда Сади, моего повелителя и супруга, чтобы он освободил нас! Освети путь благородному человеку, с которым меня разлучило ужасное несчастье, чтобы он мог нас отыскать! Взгляни! Мое сердце, моя душа связаны с ним бесконечной любовью, и теперь я должна быть с ним в разлуке! Ты вывело его, храброго защитника и избавителя, на мой путь, приведи же его и теперь ко мне, чтобы он освободил меня из рук моих врагов! Светлое око Аллаха, проникающее ко мне в темницу, блестящая, многообещающая прелестная звезда, услышь мольбу Реции, сияя на пути моему Сади, приведи его сюда! Низкие, позорные речи Лаццаро, который старался очернить в моих глазах благородного человека, дорогого возлюбленного, не проникли в мою душу, я знаю, как Сади меня любит! Но он не знает, где я томлюсь и как я очутилась во власти моих врагов! О, если моя мольба дошла бы до его ушей, он, исполненный мужества и любви, поспешил бы ко мне, чтобы ввести меня в свой дом, — но где он? Несчастье за несчастьем! Дом его отца стал добычей огня! Несчастье преследует его и меня и разлучает нас. Аллах, услышь мою мольбу, приведи его ко мне, дай мне снова увидеть его, дорогого возлюбленного, и тогда окончатся все печали.

— Реция, где мы? Мне страшно, здесь так темно, — обратился мальчик с беспокойством к той, которую он в течение многих лет знал и любил, так как она заботилась о нем, как мать.

— Успокойся, мое милое дитя. Я с тобою, вытри свои слезы! Всемогущий и всеблагой Аллах вскоре поможет нам, — утешала Реция испуганного мальчика, хотя сама была полна неописуемого беспокойства и страха, но страх мальчика придавал ей силы и мужество.

— Где мы теперь, Реция?

— Я сама этого не знаю, но я с тобой.

Мальчик припал к ней и положил голову ей на колени. Он успокоился, перестал плакать, он ведь был под защитою той, кого любил с раннего детства.

— Ты со мной, — тихо говорил он, — но подожди, пусть только вернется Баба-Альманзор и дядя Мурад, тогда мы отомстим нашим врагам! О, Баба-Альманзор умен и мудр, и все уважают его, а дядя Мурад могуч и богат! Когда они нам помогут, когда они придут, тогда мы будем спасены! Твой Сади тоже придет с ними и поможет нам?

— Не знаю, мой милый мальчик!

— Ах, если бы он только пришел, он и Баба-Альман-зор! — продолжал Саладин, тут его уста смолкли, утомленная событиями дня головка его склонилась, и сон осенил его своими легкими крыльями.

Реция все еще бодрствовала. Ее душа не находила так быстро надежды и покоя, как душа ребенка, который верил в возвращение старого Альманзора, в помощь своего отца, принца Мурада, и в появление Сади. Его фантазия рисовала ему, что этим трем лицам, окруженным для него ореолом величия, стоило только показаться, чтобы одним ударом истребить всех врагов, и эти картины не покидали мальчика в его сновидениях.

Не то было с Рецией! Исполненная томительного беспокойства, сидела она в мрачной тюрьме, куда засадил ее грек за то, что она отвергла его любовь и оттолкнула его от себя.

Неужели он должен восторжествовать? Неужели порок и несправедливость одержат верх? Все ее сердце и все ее помыслы принадлежали благородному Сади, которого она пламенно любила, и неужели верность и добродетель должны были пострадать?

Она тихо и осторожно перенесла Саладина на жалкую постель в соседней комнате. Слабого света, пробивавшегося сквозь высокое окно с остроконечными сводами, было достаточно для нее, чтобы найти дорогу.

Она положила спящего мальчика на солому и накрыла его старым одеялом.

Маленький принц лежал на жалкой постели. Никто, кроме нее, не наблюдал за ним — и он спал на соломе так спокойно и сладко, как будто на самой мягкой перине!

Реция сложила руки для молитвы.

Но и сюда доносился страшный звон цепей несчастных заключенных, ужасно звучали тяжелые стоны из соседних тюремных камер среди безмолвия ночи, никто теперь не слышал их. Ужасно было одиночество среди этих страшных звуков — она была одна-одинешенька! Где она находилась? Фигура старого глухонемого сторожа произвела на нее тяжелое впечатление, и, как смертельно она ни была утомлена, все же она не решалась лечь на постель и предаться сну.

Наконец ее охватил благодетельный сон. Тихо, осторожно подкрался он к ней, легким прикосновением сомкнул ее веки и с любовью отогнал от нее все заботы и мучения.

Затем он заключил бедную Рецию в свои объятья и навеял на нее волшебные сновидения, в которых она отдыхала на груди своего возлюбленного Сади…

XXI. Летний праздник

Европейские посланники с наступлением летней жары оставили свои дома в Пере и отправились со своими семействами в Буюк-Дере, где большинство из них имели свои летние резиденции. Буюк-Дере — одно из лучших мест на берегу Босфора, оно получило свое название от большой долины, которая тянется в глубь страны на протяжении почти полутора миль от берега.

Селение Буюк-Дере состоит из нижней, лежащей у моря половины, где живут богатые греки, армяне и некоторые турки, и из верхней, живописно расположенной на холмах, где размещаются дворцы и прелестные сады посланников.

Это одно из прекраснейших мест на всем берегу: освежающий, прохладный морской ветерок смягчает здесь солнечный зной.

Сюда убегают от удушливой жары и зловонной атмосферы улиц Константинополя владельцы этих великолепных летних дворцов и в старых тенистых, живописно и искусно распланированных садах находят места с невыразимо прелестными видами на сушу и на море. В особенности хорошо бывает здесь в ясные лунные вечера.

Светлая серебристая синева звездного неба смешивается тогда с глубокою лазурью Босфора, волны которого сверкают при луне и на воде которого колышутся каики с греческими певцами и музыкантами. Тихий ветерок разносит нежные звуки по воде до садов, где в беседках или в темных рощах безмолвные слушатели наслаждаются волшебной красотой ночи на востоке.

Английский посол, владевший здесь дворцом и великолепным парком, имел обыкновение каждый летний сезон устраивать большой праздник, на который он рассылал многочисленные приглашения всей знати турецкой столицы.

В этом году также должен был состояться праздник, и везде его ждали с радостью, так как он был самым приятным и прелестным развлечением жаркого времени года.

В прежние годы знатные турецкие дамы принимали участие в этом празднике, конечно, под обычным покрывалом (ячмаком), присутствие двора до сих пор обыкновенно ограничивалось только принцами. Сам султан никогда не присутствовал. В этом же году, видимо, были важные политические причины, поэтому султан лично принял приглашение и обещал приехать.

Между тем принцессы, через принцессу Рошану, дали при случае понять супруге посланника, что они тоже хотели бы когда-нибудь посетить летний праздник, и сейчас же были сделаны соответствующие этому желанию распоряжения.

Внимание к придворным дамам доходило до того, что им была предоставлена возможность привезти на праздник свою свиту и всех, кого только пожелают.

В число турецких офицеров, получивших приглашение на этот праздник, попал, к его величайшему удивлению, и Сади-бей, новый офицер башибузуков.

Получив пригласительный билет, он с удивлением покачал головой. Как удостоился он такой необыкновенной чести, такого отличия, когда ему до сих пор не приходилось никоим образом иметь дело с английским посольством? Он не делал визитов в тех кругах, не заводил знакомства ни с одним офицером или членом посольства.

Ошибки никак не могло произойти, так как его имя и звание были отчетливо обозначены на билете. Что теперь было делать?

Сади отправился к своему товарищу Зоре-бею, у которого он застал Гассана, адъютанта принца Юссуфа-Изеддина.

Друзья радушно поздоровались.

— Я пришел к тебе с вопросом, — начал Сади, обращаясь к Зоре, — я не знаю, каким образом я удостоился чести быть приглашенным и что мне делать? — при этом он достал приглашение из кармана.

Зора-бей улыбнулся.

— Что там у тебя такое? — спросил он.

— Гм, довольно загадочная история, мой друг! — продолжал Сади. — Приглашение на летний праздник английского посланника.

— И ты тоже? — заметил Зора-бей со смехом.

— И ты? Что это значит? Над чем вы так смеетесь? — спросил Сади обоих товарищей.

— Над тем, что мы получили такие же приглашения, — ответил Зора-бей и показал билет. — Сейчас только пришел ко мне Гассан с тем же вопросом, что и ты, а я собирался спросить у вас то же самое.

— Значит, и ты тоже? — спросил удивленный Сади.

— Ну и что же? — заметил Гассан.

— Очень просто, мы отправимся, — отвечал Зора-бей.

— Я думаю, что этим приглашением мы обязаны не кому другому, как тебе, Гассан, или, скорее, твоему званию — адъютанта принца, — сказал Сади, — это мне кажется единственным объяснением!

— Нет, нет! Мне сдается нечто совсем другое! — воскликнул вдруг Гассан, погрозив, смеясь, своему товарищу Зоре. — Помнишь ли ты еще прекрасную англичанку, которую видел недавно вечером?

— Какую англичанку? — спросил Зора.

— Что за плохая память у тебя на любовные похождения, — продолжал Гассан, — или, может быть, это одно только притворство?

— Но что же было с этой прекрасной англичанкой, о которой ты говоришь? — спросил Сади.

— Я тебе сейчас расскажу, может быть, это напомнит Зоре его любовное похождение, — отвечал Гассан, бросив таинственный взгляд на своего дипломатически улыбающегося товарища. — Мы возвращались с последним пароходом из Тимирагана. На пароходе среди иностранцев находилась поразительно прекрасная англичанка. При ней были лакей и горничная, она казалась знатного рода. Когда мы приблизились к пристани, то заметили перед выходом, что дамой и ее служанкой овладело большое беспокойство, и скоро мы услышали, что в дороге у нее потерялась дорожная сумка с ее драгоценностями!

Как светский кавалер, Зора-бей, сидевший вблизи прекрасной англичанки, счел своим долгом предложить свои услуги иностранной даме, предварительно представившись ей. Она приняла это очень любезно, сказала, что она приехала из Англии в гости к английскому посланнику и представилась мисс Сарой Страдфорд.

— Однако же у тебя хорошая память, Гассан, — сказал Зора.

— Офицерский мундир вызвал у нее доверие, — продолжал Гассан, — и она сообщила нам с улыбкой на устах, что у нее в дороге украли сумку, хотя горничная и стерегла вещи.

Хотя в сумке были ценные вещи, однако, казалось, что эта потеря не была особенно чувствительной для нее, но как только она вспомнила, что в этой сумке находились какие-то бумаги, она побледнела и была сильно встревожена этой потерей!

Я должен вам признаться, что считаю эту мисс Страдфорд дипломатическим агентом, который прислан сюда английскими министрами для секретных дел!

— Гассан придумал целый роман, — заметил Зора, улыбаясь.

— Полно, друг мой, хотя Гассан и может ошибаться, однако нередко глаз его очень верен, — отвечал Гассан.

— Ну, что же случилось дальше? — спросил Сади.

— Мисс Сара Страдфорд обратилась к Зоре с просьбой помочь отыскать ей дорожную сумку, и тот сейчас же отправился к капитану. В это время пароход уже подошел к пристани. Капитан приказал задержать пассажиров и произвести обыск всего судна. Это привело к желаемому результату! Сумка была найдена в углу одной из кают в целости и сохранности, и прекрасная англичанка получила из рук Зоры свою потерю, причинившую ей столько беспокойства. Она поблагодарила его и позволила нам проводить ее с парохода. Напрасно искал ее слуга у пристани карету английского посланника, которая должна была отвезти ее в его резиденцию в Пере. Кареты не было! Из этого нового затруднения ее опять выручил Зора! Он предложил ей свою прелестную коляску, а мисс Страдфорд опять приняла эту рыцарскую услугу нашего светского товарища! Она дала кучеру несколько золотых монет — и с тех пор мы ее уже больше не видели!

— Когда же это было? — спросил Сади.

— Около восьми дней тому назад, ты отправился тогда в Скутари, чтобы отыскать след своей Реции!

— Англичанка знала только вас двоих, а меня же нет. Мое приглашение должно иметь другую причину, — сказал Сади.

— Будь, что будет, — воскликнул Зора-бей, — мы примем приглашения! Представляться предварительно в посольстве в данном случае нет нужды. По моему мнению, здесь речь идет только о списке приглашений новых офицеров, и если бы все вздумали осаждать семейство посланника своими визитами, он был бы достоин сожаления! Мы сегодня отдадим наши визитные карточки в здании посольства в Пере, этого достаточно и означает принятие приглашения.

Гассан и Сади согласились и сделали так, как им советовал Зора.

Наконец настал день, когда должен был состояться летний праздник в Буюк-Дере.

Во дворце и парке были сделаны великолепные приготовления к принятию многочисленных гостей, и посланник приказал устроить все с величайшею пышностью, чего бы это ни стоило.

Прохладные покои дворца освежали фонтаны, в которых била душистая вода. Эти покои предназначались для приема принцесс и принцев, если бы им вздумалось уединиться от гостей. В отдельных комнатах возле парка был устроен буфет. В разных местах парка находились специально устроенные для этого праздника киоски и павильоны, которые были открыты с нескольких сторон, где в золотых кружках и дорогих сосудах подавались всевозможные прохладительные напитки, кушанья и лакомства. В самом парке все было приготовлено для того, чтобы сделать этот ночной пир истинно царским.

На стенах дворца развевались флаги Англии и Турции, а в отдельных местах были устроены с большим вкусом декорации из флагов, куда входили цвета всех европейских государств. Сам сад был разбит одним французским садовником, как знаменитый версальский сад.

Огромные стены из подстриженной зелени, величественные бассейны с мраморными статуями и фонтанами, наполовину скрытые в тени деревьев, террасы с оранжереями, всегда прохладные от высоких зеленых стен — все это было выполнено с большим вкусом. Здесь были и поросшие травой места, обыкновенно называемые английскими лужайками, а с некоторых мест сада открывался восхитительный вид на Босфор, на живописный берег и на слегка волнуемую ветром воду, поэтому этот парк благодаря его местоположению можно было бы предпочесть версальскому, хотя по величине и роскоши он уступал последнему.

С наступлением вечера, в ожидании начала праздника, сад был залит вдруг целым морем разноцветных огоньков, что придало всему невыразимо волшебный вид. Огненные цветы, которые так украшали природу, что с наслаждением и удивлением заставляли останавливаться перед ними, окаймляли куртины. Большие, великолепные, отливающие всевозможными огнями триумфальные арки возвышались в аллеях. Гирлянды змейками вились вокруг старых столетних деревьев до самых вершин, сверкая, как светлячки или как миллиарды звезд. Фонтаны выбрасывали вместо воды отливающие всевозможными цветами радуги огненные столбы, а беседки и киоски были украшены разноцветными фонарями.

Неотразимо было действие этого волшебного освещения, и когда султан в сопровождении великого визиря и других министров показался в саду, он был в таком восхищении от этого зрелища, что приказал провести себя по всему огромному парку, при этом смутил всех своим внезапным появлением и несколько часов пробыл на летнем празднике посланника.

После того как посланник провел султана, его видели потом в обществе одной дамы. Прекрасная англичанка имела сильное желание быть представленной султану. Абдул-Азис, некоторое время разговаривавший благосклонно с супругой посланника, дал свое согласие на то, чтобы английская дама была ему представлена. Эта дама была поразительной красоты, хотя, вглядевшись в нее пристальнее, можно было заметить, что она уже не первой молодости.

Мисс Сара Страдфорд обладала станом Юноны и в то же время нисколько не была толста! Фигура ее была в высшей степени изящна.

К тому же она умела одеваться с той искусной простотой, с которой умеет одеваться только настоящая аристократия. Ее платье и украшения были очень дорогими, но в то же время не бросались в глаза. Кроме того, во всем ее облике и обращении было какое-то очарование, которым он а отлично умела пользоваться, когда ей приходила в голову мысль понравиться кому-нибудь.

Во всех местах обширного сада и у киосков толпились гости. Сверкали блестящие мундиры рядом с простыми черными фраками, всюду виднелись орденские звезды, шуршали дорогие платья и сверкали драгоценные камни, соперничая с разноцветными огнями.

Английские и турецкие офицеры прохаживались, оживленно беседуя. Дипломаты отделывались общими отрывочными фразами, не сообщая друг другу своего собственного мнения. Посланница и ее дочь встретили турецких принцесс и супругу великого визиря и заботились о том, чтобы развлекать их и показать им парк. Атташе посольств, болтая, окружили буфет, потребовав себе замороженного шампанского. Везде царило оживление, которое еще более усилилось благодаря прелестному виду волшебно иллюминированного сада, наполненного ароматом цветов. Этот летний праздник не имел того обременительно строгого этикета, как зимние собрания в залах дворцов. Здесь было свободнее, здесь можно было, не будучи замеченным, гулять по аллеям сада и болтать с кем угодно. Уже то обстоятельство, что здесь можно было безмятежно прогуливаться по аллеям, слушая звуки музыки, незаметно подойти к дамам и вступить с ними в беседу, было настолько заманчиво, что делало эти летние праздники любимейшими и всегда с радостью ожидаемыми.

Турецкие дамы, быть может, больше других чувствовали влечение к этим летним увеселениям, так как тут они могли сбросить с себя часть того угнетения, которое в домашней жизни так тяготит их. Хотя старый обычай, что девушки и женщины не должны показываться мужчинам, а держаться совершенно в стороне, лишился своей строгости, и они должны были только постоянно закрывать от взоров мужчин часть лица покрывалом, но все-таки в Турции нет такого общения между мужчинами и женщинами, как у нас! Балы и другие развлечения, как и всякие отношения между мужчиной и женщиной, пока они не поженились, еще не привились в Турции.

Только свободомыслящие турчанки и женщины, рожденные вне Турции, принимали участие в балах, которые давались в посольствах. Эта строгая замкнутость была древним обычаем, но он все еще строго соблюдался. Ныне весьма естественно, что турчанки, все больше знакомясь с обычаями Западной Европы, мечтают о такой же свободе, какой пользуются европейские женщины, и поэтому используют любой случай, чтобы приобрести эту непривычную для них свободу. При этом они имеют то важное преимущество, что могут являться под покрывалами, чем они часто и пользуются, чтобы остаться неузнанными, в то время как сами могут отлично разглядеть того, с кем беседуют и с кем встречаются.

Два еще довольно молодых господина в черных сюртуках, темно-красные чалмы на головах которых только и обнаруживали их турецкое происхождение, стояли, тихо беседуя друг с другом, около со вкусом отделанного золотыми украшениями и пестрыми висячими цветниками киоска, возле которого в больших бассейнах били два фонтана, освещенные красным светом. В киоске подавали шербет, любимый прохладительный напиток в Турции, и оба собеседника только что отведали его.

— И здесь тоже следят за каждым нашим шагом, Гамид, — сказал старший из них глухим голосом.

— Я давным-давно знал это, Мурад. Где только нас не сторожат и не следят за нами? Я уже давно не обращаю на это внимания и не забочусь об этом!

— Мне же это не дает покоя! — мрачно отвечал Мурад. — Я больше нигде не чувствую себя в безопасности!

— Нужно стараться развлекать себя, — сказал казавшийся флегматичным худощавый Гамид, — однако кто эта иностранка, которая приближается к нам?

— Это англичанка, которая гостит у посланника. Она недавно разговаривала с нашим дядей, — отвечал Мурад, племянник султана Абдула-Азиса, своему брату принцу Абдулу-Гамиду.

— Кажется, у нее есть к нам поручение или она хочет предостеречь нас, так как она скрывается в тени! Но ты знаешь мое отвращение к иностранцам, — сказал тихо Гамид, — я удаляюсь, так как терпеть не могу иностранок!

Он вернулся в киоск, в то время как мисс Сара Страдфорд, озираясь по сторонам, как будто желая остаться незамеченной, приближалась к принцу Мураду, адъютант которого стоял невдалеке и разговаривал с чиновником сераля, который, видимо, был назначен исполнять обязанности шпиона.

Принц Мурад, хорошо понимавший, что представленная ему знатная дама хотела что-то сообщить, поручил своему адъютанту держать шпиона в отдалении и сделал несколько шагов навстречу даме, но мисс Сара Страдфорд, казалось, знала все обстоятельства и приняла все меры предосторожности!

Вместо того чтобы прямо вступить в разговор с принцем Мурадом, она таинственно и дружески сделала ему знак рукой, прося не подходить к ней.

— Одно только слово, принц, за вами наблюдают, поэтому я могу только шепнуть вам одно: маленький принц Саладин жив, но он в опасности! Найдите способ отыскать его! Прощайте, принц!

— Благодарю вас за ваше участие и известие, мисс Страдфорд, — едва успел тихо ответить ей принц Мурад, но прелестная англичанка уже прошла мимо.

Казалось, никто не заметил этого короткого разговора, по крайней мере так думал принц. Однако встречу эту видели двое стоящих невдалеке офицеров: Сади и Гассан!

Три друга встретились на летнем празднике после того, как они были с большой предупредительностью приняты посланником, и Сади с огромным интересом осматривал все.

Потом Зора поспешно удалился от них, и Гассан, проходя с Сади по волшебно освещенной аллее, высказал свое предположение, что Зора пошел отыскивать свою прекрасную незнакомку, встретившуюся ему на пароходе.

Тут оба друга, болтая, вошли в боковую аллею, обрамленную зелеными стенами, и когда достигли ее конца, то вышли на возвышенное место в саду, откуда могли видеть большую его часть и восхищаться расстилающейся вокруг них волшебной картиной.

Вдруг Гассан слегка толкнул своего товарища и показал ему на укрытое от них только невысоким кустарником место.

— Видишь ли ты? — прошептал он.

— Ты был прав, мой дорогой Гассан-бей, Зора и иностранка, — тихо отвечал ему Сади.

Молодой офицер шел по парку, оживленно разговаривая с англичанкой, не замечая своих товарищей. Она улыбалась ему, и, казалось, деликатность его светского обращения и утонченная любезность нравились ей.

— А вы видели принца Мурада? — спросила его мисс Сара Страдфорд.

— Принц Мурад стоит в той стороне, около киоска, с принцем Гамидом, — отвечал Зора-бей.

— Пожалуйста, подождите меня здесь, — тихо попросила его англичанка, — я тотчас же возвращусь сюда! Вы должны простить мне этот короткий перерыв в нашем разговоре, у меня иногда появляются капризы!

При этом она засмеялась тихо, почти дружески, потом, не дождавшись ответа Зоры, отошла от него, прячась в тени деревьев.

Гассан и Сади заметили, что она сказала несколько слов принцу и быстро вернулась к Зора-бею.

— Видишь ли ты там молодого мушира[95] Изета? — спросил тихо Гассан. — Он, без сомнения, заметил эту встречу, как коротка она ни была!

— Он наблюдал за принцем, не правда ли? — спросил Сади.

— Конечно! Принц Мурад, кажется, это знает, так как он послал своего адъютанта занять Изета, но от этого мушира ничего не скроется!

Англичанка и Зора возвращались по соседней аллее.

— Принц Юссуф не явился на летний праздник? — спросил Сади.

— Он не совсем здоров, но он пожелал, чтобы я пошел сюда. Я боюсь, однако, что бедный молодой принц серьезно болен! Он такой слабый и такого нежного сложения!

— Кажется, он уже совершенно овладел твоим сердцем, Гассан, как ты думаешь?

— Это верно, — отвечал адъютант, — я с каждым днем все больше люблю принца, и он теперь тоже относится ко мне с большим доверием.

— Ты, значит, доволен своим перемещением?

— Вполне! Однако не думай, что я не исполню данного тебе обещания. Я его не забыл! Когда ты позовешь меня искать свою Рецию и маленького принца Саладина, тогда я стану на твою сторону и, повторяю тебе, не пощажу ни кулаков, ни жизни.

Гассан был высок и силен, и так возмужал в последнее время, что, говоря эти грозные слова, он своим солидным видом и мрачным, гневным взглядом мог внушить уважение каждому.

В эту минуту разговор их был прерван подошедшим к ним офицером, который воспитывался в военном училище вместе с Гассапом и теперь очень обрадовался, встретив его снова.

Хотя Гассан и представил ему Сади, однако тот решил оставить их вдвоем и немножко пройтись одному по саду.

Вдруг вблизи него раздался голос.

Сади радостно обернулся.

— Так вот где надо было искать тебя! Видно, что у тебя есть очень важные дела, — говорила закрытая покрывалом дама, в которой он узнал принцессу Рошану и которая, казалось, была с ним в аллее наедине.

— Я чувствую, что ты считаешь меня неблагодарным, светлейшая принцесса, — сказал Сади, преклоняясь перед Рошаной, — однако не думай, что я не показывался в твоем дворце потому, что я забыл твою доброту: единственная причина этого та, что я боялся показаться тебе навязчивым.

Рошана посмотрела на него пытливо и недоверчиво.

— Ты говоришь правду или тебя удерживало что-нибудь другое? — строго спросила она, но при взгляде на молодого красивого офицера она разом переменила тон. — Ты не хотел принять от меня поздравление с повышением, я это знаю, у тебя странные взгляды на подобные вещи. Но вот я встречаю тебя здесь! Скажи, как тебе нравится твоя новая служба? Не манит ли тебя еще выше? Ты пока на первой ступени, Сади, и перед тобой целый ряд почестей и славы! Проводи меня по этой аллее! — добавила она.

Сади исполнил приказание и пошел рядом с принцессой.

— Очень бы мне хотелось вскоре видеть тебя пашой, — продолжала она, и ее сверкающие глаза были устремлены на Сади. — Тогда только начнется для тебя истинное наслаждение жизнью! Теперь ты довольствуешься малым жалованьем, а потом будешь иметь в своем распоряжении богатство и можешь тогда исполнять каждое свое желание! Как хорошо, Сади, иметь в услужении невольников, звать своим роскошный конак[96] и иметь в разукрашенных мраморных конюшнях берберских лошадей. Приятно рыться в мешках с золотом и быть украшенным орденскими звездами, — продолжала принцесса, и заблестевшие глаза Сади говорили ей, что ее слова не остались без внимания. Рошана казалась ему в эту минуту в волшебном освещении праздничной ночи обольстительной царицей, волшебницей, которая рисовала ему всю прелесть этого мира, чтобы завлечь его d свои сети — это была воплощенная Изида, вызывавшая его на поклонение. Ее роскошная фигура, заставлявшая подозревать обольстительное личико и чудные формы, произвели свое действие на Сади, который, как опьяненный, глядел пылающими любовью глазами на обольстительную женщину. Ее роскошная одежда с шумящим шлейфом, ее дорогое, вышитое покрывало, заколка в волосах и ожерелье из больших матовых жемчужин, украшавшее ее шею, — все увеличивало силу обольщения: ведь шедшая рядом с ним была принцесса, она принадлежала к самым знатным дамам в империи, и она выбрала Сади! Он чувствовал, что она его любит, что опа рисовалась перед ним и обещала ему все блаженство и великолепие этого света, чтобы только показать ему свое могущество.

— Хорошо принадлежать к высшим сановникам при дворе султана, — продолжала она, идя возле Сади по аллее, — хорошо возвыситься над всеми, оставив их далеко за собой, хорошо отважиться на высокий полет, приведя в изумление всех жалких завистников, хорошо достичь наконец высших ступеней трона, и, будучи предметом всеобщего удивления, сделаться всемогущим советником повелителя правоверных — все это открыто для тебя, Сади, все это лежит перед тобой, все отдаю тебе, ибо моя власть безгранична! Говори, гордый бей, будешь ли ты по-прежнему избегать меня?

— О, принцесса, оставь при себе твои богатства, твои почести и титулы, дай мне только розу с твоей груди, — воскликнул Сади, восхищенный обольстительным видом и любовью принцессы, и опустился перед ней на колени, в упоении глядя на нее, покрытую покрывалом, — ничего мне не надо, как только этот величайший знак твоей милости! Дай мне поцеловать розу, которая покоилась на твоей груди!

Рошана вздрогнула. Сади был побежден, увлечен, предан ей!

Безмолвно сняла она розу с груди и подала ее упоенному восторгом Сади.

Тот со страстным порывом прижал ее к своим устам — принцесса любила его! Он был упоен блестящими мечтами, была забыта бедная Реция и ее пламенная, верная любовь — перед ним стояла окруженная ореолом величия, высокая, величественная женщина, которая отличала его среди всех остальных! Ее чудная фигура была от него так близка, что он касался ее одежды. Охваченный страстным желанием назвать ее своей, он протянул к ней руки.

В эту минуту они услышали приближающиеся шаги и голоса.

— Сюда идут, — прошептала принцесса, — до свидания!

Сади быстро встал, он все еще держал розу в своей дрожащей руке.

— Ты любишь меня, прелестнейшая из женщин! — воскликнул он глухим голосом, затем поспешно удалился в полутемную аллею.

Принцесса прижала руку к тревожно бьющемуся сердцу.

— Теперь ты мой! — шептала она. — Только мой, и клянусь божественным пророком, ты в этом не раскаешься!

XXII. Принц Мурад

Принц Мурад и его брат Абдул-Гамид жили в маленьком дворце в Терапии, который по приказанию султана, их дяди, был выстроен для них и снабжен всем необходимым.

Хотя во дворце и было все, чего бы ни захотели оба принца, однако они не могли чувствовать себя хорошо и счастливо, так как за каждым их шагом наблюдали, и они были окружены шпионами и доносчиками, которые все их слова и действия передавали султанше Валиде. Никуда не могли они скрыться от этих сторожей! Даже во внутренних покоях, даже в их отношениях с женами — всюду за ними подсматривали и подслушивали, о чем они даже и не подозревали.

Султанша Валиде, имевшая обыкновение часть года жить в серале, проводила самые жаркие недели на берегу Босфора в лежащем между Тшироганом и Ортакеем дворце Ильдис Кешки (Звездный киоск), который был виден издалека благодаря белой, обнесенной вокруг дворца стене. Вблизи него лежала липовая долина. Отсюда имела обыкновение производить свое неусыпное наблюдение султанша-мать, после того как она переезжала сюда из сераля.

Обоих принцев содержали как заключенных. Они могли уезжать и покидать дворец, но за каждым их шагом тщательно следили. Такая свобода не является настоящей свободой, и поэтому принцы почти никогда не оставляли своих покоев! Они знали, что и шага не могут ступить без шпионов!

Страх, что они задумают заговор против царствующего султана, вызывал все эти меры, даже если бы с их стороны и не было бы ни малейшего повода.

При константинопольском дворе существуют совсем другие отношения и законы, нежели при всех остальных дворах. В Константинополе яд и кинжал, насилие и внезапное исчезновение, убийство и тайное устранение всяких помех играют решающую роль.

Смесь азиатского деспотизма с западными идеями постепенно создали положения и воззрения, которые приводят к ужасным результатам.

Принц Мурад на летнем празднике узнал от мисс Сары Страдфорд, что его сын Саладин жив, но в опасности. Что руководило иностранкой, когда она подошла к нему с этой важной вестью? Действовало ли тут только одно сострадание, или она преследовала иные цели?

Принц Мурад не думал об этом.

Его занимала только одна мысль — снова увидеть свое дитя, своего мальчика, и вырвать его из той опасности, о которой намекнула ему иностранка.

Но как это сделать незаметно, когда он не мог оставить дворец без того, чтобы за ним не наблюдали? Через несколько часов было бы донесено о его действиях в сераль и Беглербег, а в данном случае никто не должен был знать о его намерениях. Когда принц Мурад утром, мучимый этими серьезными мыслями, вернулся из своих спальных комнат в дневные покои, к нему явился, как обычно, его верный слуга Хешам с чашечкой кофе.

Хешам каждое утро узнавал расположение духа своего повелителя по его глазам и виду: он в совершенстве знал все желания, планы и мысли принца, так как находился при нем с раннего детства. Сегодня же, хотя он и заметил озабоченный вид принца, но не мог понять причины этого.

— Хешам, — обратился принц к своему слуге, которому он мог во всем довериться, — я озабочен и опечален!

— Что за причина печали моего светлейшего господина и повелителя? Хешам сделает все, чтобы развеять его заботы, — отвечал уже престарелый слуга.

— Ты говорил недавно, когда я послал тебя справиться о принце Саладине, моем маленьком сыне, что дом старого Альманзора пуст и заброшен.

— Понимаю теперь, ваше величество, вы грустите о маленьком принце! Да, дом был пуст, и никто ничего не знал о маленьком мальчике! Одна старая еврейка сказала мне, что старик Альманзор убит или пропал без вести, а Реция, его прекрасная дочь, отправилась в дом одного молодого офицера, избравшего ее в свои супруги, и больше она ничего не знала!

— Знаешь ли ты дом английского посольства в Пере?

— Конечно, ваше высочество.

— Там ты увидишь иностранную даму, которая гостит у посланника в Константинополе. Дама эта, мисс Сара Страдфорд, знает, что мой Саладин жив, она мне шепнула это ночью на летнем празднике, она знает также, что он в опасности, — сказал Мурад. — И теперь, Хешам, дело заключается в том, чтобы узнать от нее все подробности.

— Я немедленно поспешу в Перу и отыщу иностранную даму!

— Будь осторожен, чтобы тебя не заметили! Передай мисс Страдфорд мое почтение и уверь ее в моей благодарности, — наказывал принц Мурад своему слуге, — разузнай от нее обо всем, что касается моего сына, и принеси мне как можно скорее ответ: я ужасно беспокоюсь о Саладине и должен узнать, где он!

Хешам обещал ему это и сейчас же покинул дворец.

Так как он часто наводил справки в городе для своего повелителя, не было ничего удивительного в том, что он так рано отправился в Константинополь. И чтобы шпионам было нелегко выследить его, не будучи замеченными им самим, он взял лодку для поездки в Перу. Он был осторожен и опытен. Мурад мог на него положиться!

Хешам знал все ходы и выходы, все опасности, всех шпионов, сторожей и был настолько сметлив, что мог ускользнуть от них.

Принц с нетерпением ждал возвращения своего слуги. Он отворил в своем салоне окно, выходящее на берег, и рассматривал в маленькую подзорную трубу все идущие из города лодки, чтобы еще издали узнать лодку Хешама. Прошло уже несколько часов после его отъезда. Мурад рассчитал, что Хешам должен бы уже вернуться.

Однако расчеты его оказались ошибочными, и нетерпение его достигло высшего предела.

Проходил час за часом. Время шло, принц ничего не ел и не пил, так беспокоило его отсутствие слуги. Наступил вечер — тут только пристал Хешам в своей лодке к берегу и вскоре показался в покоях своего господина.

Мурад набросился на него.

— Где ты был так долго, собака, — яростно кричал он и грозился заколоть его.

Хешам уже давно не видел принца в таком раздражении.

— Пощади, светлейший господин и повелитель, — воскликнул оп, падая на колени перед разгневанным принцем, — я не мог вернуться раньше! Сжалься, я, кроме точного исполнения твоего поручения, ничего не делал.

— Что ты узнал? Говори скорее!

— Я поспешил сначала в Перу, чтобы никто меня не заметил и не подглядел бы, что я еду в английское посольство. Пробрался я в Конюшенную улицу позади дома, потом вошел туда через заднюю дверь. Иностранную даму нельзя было видеть, я должен был долго ждать.

— Сказал ли ты, что прислан от меня? — спросил принц.

— Нет, саше высочество, я не упоминал об этом, так как прислуга не должна была знать, что ваше высочество послали меня к мисс Страдфорд!

— Но ей-то самой ты сказал об этом?

— Точно так, ваше высочество, и это известие смутило или, вернее, обрадовало прекрасную иностранную даму, — продолжал Хешам, — она обошлась со мной очень ласково и приказала мне войти в свой будуар, где мы были совсем одни и где, по ее словам, никто не мог нас подслушать.

Тут я высказал ей свою просьбу. Она, по-видимому, была к этому подготовлена и выразила свое сожаление, что не могла еще прошлой ночью сообщить вашему высочеству обо всем подробно, но она не смела это сделать! Она назвала мне бывшего служителя сераля Корасанди, от которого я должен был узнать все, так как принц Саладин в последнее время находился у него.

— У Корасанди, служителя сераля? Понимаю, — сказал про себя принц Мурад, — его хотели держать в верных руках и поэтому потихоньку спрятали у этого служителя сераля.

— Дальше иностранная дама ничего не знала, разве только, что принцу Саладину у Корасанди угрожает опасность, если он все еще находится у него и еще жив. Я поблагодарил иностранную даму и поспешно отправился в предместье Рашида-паши!

— Ты разве знал, где живет служитель сераля?

— Точно так, ваше высочество, я некоторое время тому назад как-то раз случайно узнал это: у него за предместьем есть маленькая дача. Я поспешил туда, нашел дом, но ворота были крепко заперты, Я должен был ждать. Наконец я увидел в отдалении Корасанди и поспешил к нему навстречу. Я давно знаю его, он добродушен и глуповат. Он тотчас же рассказал мне обо всем. Принц Саладин некоторое время тому назад ночью был передан ему, он хорошо содержал и оберегал его.

— Знаешь ли ты, где мой сын? — спросил принц Мурад.

— Я расскажу обо всем по порядку, — успокаивал его Хешам.

— Ты называешь Корасанди глупым, но веришь ему.

Кто знает, может быть, он тебя обманул! Кто знает, правду ли он сказал тебе!

— Ваше высочество, Корасанди честен, и он к тому же поклялся бородой пророка! В нем нет лжи. Я привел его к Кассимской мечети, и тут он должен был еще раз повторить свои слова! Он сказал правду.

— Говори скорее, что он сказал?

— Принц Саладин пробыл в его доме продолжительное время в полной безопасности. Корасанди заботился, ухаживал за ним и плакал, вспоминая о нем, ибо маленький принц, как он выразился, был дорог ему, как собственное дитя! Однажды он вернулся домой позже обычного и нашел постель маленького принца пустой! В отчаянии, как безумный, бегал он взад и вперед, ломая руки! Принц Саладин пропал бесследно. Наконец, после беспокойных розысков, он узнал, что одному офицеру сераля в ту ночь дано было поручение…

— Чего ты медлишь, говори дальше!

— Я боюсь твоего гнева и твоей печали, светлейший владыка и повелитель! Офицеру сераля дано было поручение удушить принца Саладина!

— Удушить! Я это предчувствовал! Я знаю, чьих рук это дело! — воскликнул он в отчаянии. — Удушить моего сына!..

— Корасанди не знает, свершилось ли это…

— Как же этому не свершиться, если Саладин был похищен у невнимательного слуги? Но горе тому, кто совершил это дело и убил моего любимца! Горе ему, говорю я! Я должен знать его имя!

— Корасанди сам только что узнал его.

— Я желаю знать его! Кто это?

— Молодой офицер Зора-бей!

— Его зовут Зора-бей — этого мне достаточно! Я отомщу этому бею и собственноручно накажу его, — воскликнул Мурад в сильном волнении, — мой мальчик задушен!

— Ваше высочество, хотите сами…

— Я тотчас же отправлюсь в Константинополь, в сераль!

— Ваше высочество не подумали о том, что нас преследуют и наблюдают за нами! — пытался предостеречь его Хешам.

— Твоя правда, всюду этот мушир Изет! — сказал принц Мурад.

— Если он только увидит ваше высочество и меня, если он заметит, кого мы отыскиваем, он тотчас же донесет об этом! — продолжал Хешам.

Мурад сердито топнул ногой.

— Я все-таки должен получить верные сведения о моем любимце, — воскликнул он, взволнованный в высшей степени.

— Я, кажется, знаю один выход, светлейший владыка и повелитель!

— Какой выход?

— Великий султан Селиман имел обыкновение переодетым смешиваться с толпой!

— Понимаю! Ты предлагаешь мне переодеться и в вечерних сумерках покинуть Терапию?

— Только таким образом нам удастся пройти незамеченными.

— Но меня могут спохватиться?

— Ваше высочество сегодня для виду отправитесь раньше обыкновенного в спальные покои, я буду ждать вас там с кафтаном капиджи-баши, которых много совсем новых наверху в гардеробной! Ваше высочество наденет это платье и вместе со мной оставит дворец!

— Пусть будет так! Уже наступил вечер! Достань поскорее мундир! — приказал принц.

Хешам оставил зал.

Вслед за тем принц Мурад позвонил. Несколько слуг поспешили к нему. Он приказал осветить ему дорогу в спальные покои и отправился через коридоры своего флигеля к женской половине. Тут он отпустил слуг до утра. Хешам ожидал его в передней спальных покоев.

Он принес с собой легкий мундир капиджи-баши и помог принцу одеться. В таком одеянии никто не мог узнать принца в вечерней мгле.

Хешам и переодетый принц незаметно прошли из спальных покоев по коридорам и оставили дворец, не возбудив ни в ком подозрения об их тайном исчезновении.

Одно только обстоятельство бросилось в глаза одному из свиты принца, постоянно находившемуся во дворце и подчиненному муширу Изету: это уход Хешама в такое позднее время рядом с капиджи.

Шпион не видел, как вошел капиджи, но он не смел обнаружить своего невнимания. Ясно было, что этот капиджи-баши пришел во дворец с каким-то поручением, и когда он вышел оттуда в сопровождении слуги, то человеку мушнра казалось необходимым донести своему начальнику о случившемся.

Между тем принц Мурад и Хешам спустились к берегу, вошли в лодку и велели отвезти их к сералю. Они достигли его с наступлением ночи и отправились в первый дворец сераля.

Хешам предлагал принцу не ходить дальше, чтобы кто-нибудь не заметил его.

Мурад поручил своему слуге осведомиться о Зоре-бее и вызвать его сюда, а сам остался на дворе сераля и ходил взад и вперед в сильном волнении. С нетерпением посматривал он на дверь, через которую исчез Хешам.

Наконец, при ярком свете газовой лампы, он заметил молодого офицера, выходившего в сопровождении Хешама. Это был тот, кого они искали, похититель его ребенка, убийца маленького принца!

Сильным гневом вспыхнули глаза принца, он быстро пошел навстречу ничего не подозревавшему офицеру, положа руку на эфес шпаги.

— Ты Зора-бей? — спросил он нетерпеливо.

— Так точно, но с кем я имею честь говорить? — обратился к нему вежливым тоном Зора, изумленный заносчивым видом капиджи-баши.

— Ты похитил принца Саладина с постели в доме Корасанди? — продолжал Мурад.

Тут Зора, побледнев, сделал шаг назад. Он узнал принца!

— Я требую ответа или проткну шпагой тебе грудь! — воскликнул пылающий гневом Мурад. — Ты похитил принца Саладина? Твоя нечестивая рука задушила моего любимца?

— Прошу выслушать меня, принц! — ответил Зора-бей, бледный, как мертвец, с трудом преодолевая смущение, вызванное обращением принца. — Рука моя не запятнана кровью принца! Я не причинил ему никакого вреда!

— Но ведь ты похитил Саладина из спальни Корасанди! — вскричал принц Мурад, все еще пылая гневом.

— Я взял принца с постели, так как ему угрожала опасность, и передал его моему товарищу Сади, который хотел отнести его в безопасное место!

В эту минуту оживленный разговор офицера и принца был прерван — слуга Хешам торопливо приблизился к своему повелителю.

— Сейчас прошел мушир Изет по ту сторону двора! — сообщил он. — Если я не ошибаюсь, он узнал ваше высочество по голосу!

— Где мушир Изет? — спросил Мурад.

— Он исчез там, за дверью!

Принц снова обратился к Зоре-бею.

— Кому ты передал мальчика? — спросил он.

— Человеку во всех отношениях надежному — Сади-бею, который передал его дочери Альманзора, прекрасной Реции.

— Дочери Альманзора? — воскликнул Мурад, и его гневный взгляд, казалось, прояснился. — Где она? Где найти мне Рецию, дочь Альманзора?

— Она исчезла, местопребывание ее до сих пор не известно, принц!

— А Саладин?

— Его следы также не найдены.

Хешам снова обратился к своему повелителю.

— Умоляю, ваше высочество, не оставаться здесь больше, — упрашивал он вполголоса, — я боюсь, не случилось бы чего-нибудь!

Принц Мурад, казалось, не обращал внимания на настоятельные предостережения слуги.

— Каким же образом исчезла Реция, дочь Альманзора? — сказал он.

— В доме Сади произошел пожар!

— Так, значит, Реция и мальчик сгорели?

— Да сохранит нас от этого Аллах, принц!

Вдруг обе половины больших ворот распахнулись.

— Что это значит? — запальчиво спросил Мурад.

Вместо ответа он услышал шаги приближающегося караула.

Зора-бей смотрел удивленным и вопросительным взглядом на приближающийся к ним отряд солдат.

— Я имею приказание арестовать вас, — воскликнул начальник отряда.

— Какое ты имеешь на это право? — запальчиво спросил принц Мурад.

— Сделайте милость, ваше высочество, повинуйтесь без сопротивления, — шепнул принцу Зора-бей, внезапно обнаруживший себя в непредвиденной ситуации. — Всякое сопротивление только увеличило бы опасность! Мы следуем за тобой, — обратился он к караульному офицеру.

— Прошу прощения, дорогой Зора-бей, — отвечал тот, пожимая плечами, — я только исполняю приказание!

Принц, Зора-бей и Хешам последовали за ним в караульную сераля.

XXIII. Адъютант принца

Старший сын султана, принц Юссуф, на этот раз счастливо избежал угрожавшей ему тяжелой болезни. Оп находился у своего царственного отца во дворце Беглербег. Десятилетний принц был необыкновенно бледным и слабым ребенком, но бойким и любознательным. В его характере было что-то меланхолическое. Принц Юссуф был нежен, добр и склонен к благотворительности. Его открытый характер, его добросердечие, ласковость и приятное обращение сделали его кумиром всей свиты, любимцем всех, кто имел с ним дело. Все восторгались любезностью молодого принца и хвалили его.

К Гассану, этому энергичному, сильному и очень скрытному сыну Кавказа, принц Юссуф почувствовал истинную любовь и привязанность. Может быть, их сближению способствовало именно то обстоятельство, что рано превратившийся в юношу принц и еще довольно молодой адъютант имели совершенно противоположные характеры.

Как бы то ни было, новый адъютант скоро стал бессменным в свите принца! Юссуф не отпускал его от себя, и когда Гассан-бей иногда в свободное время покидал дворец, принц был в невыразимом беспокойстве, беспрестанно смотрел на часы, тоскливо ожидая возвращения Гассана, и часто выходил ему навстречу, выражая искреннюю радость при встрече.

Гассан же, хотя и не был совершенно равнодушен к принцу, однако не выходил из границ холодной преданности. Теплого чувства, казалось, у него ни к кому не было. Это была совсем другая, странная натура. Как бы сильно ни был он возбужден, когда затрагивали его патриотизм, честь, его особу, то и тогда оставался он по-прежнему холодным, скрытным и спокойным! Это спокойствие вызывало уважение у принца.

Он нашел в Гассане старшего брата, с которым мог делиться своими слишком серьезными для его возраста взглядами. Гассап был откровенен с принцем и смело указывал ему на все его недостатки, тогда как другие только льстили ему. Гассан был совсем не таким, кок остальные приближенные принца. И поэтому принц смотрел на него, как на друга, а не как на подчиненного.

Принц должен был делать все, чтобы окрепнуть, поэтому Гассан занимался с ним фехтованием в большом фехтовальном зале Беглербега. Они часто долго плавали на лодке, чтобы принц дышал свежим морским воздухом. Гассан неусыпно заботился о нем.

Султан старался сделать все, чтобы его первенец, на которого он возлагал большие надежды, вырос крепким и сильным! Он часто осведомлялся, достаточно ли хорошо развивается принц, и скоро заметил редкую привязанность Юссуфа к новому адъютанту, которого он для него выбрал.

Однажды Юссуф и Гассан гуляли по тенистым аллеям сада в Беглербеге, чудный воздух которого должен был благотворно действовать на принца. Солнце было близко к закату, деревья были залиты его золотистым светом, который при самом закате становился ярко-красным.

Юссуф заставлял Гассана рассказывать различные эпизоды из истории прежних султанов и внимательно прислушивался к его словам, гуляя с ним по аллеям и восторженно глядя на него.

Цветущие кустарники разливали вокруг благоухание, птички пели свою вечернюю песню, и Гассан с Юссуфом незаметно дошли до той части парка, которая в самом конце примыкает к проходящей мимо большой дороге и отделяется от нее высокой стеной, местами поросшей вьющимися растениями. Скоро они подошли к тому месту, где находились широкие, решетчатые ворота, через которые проезжали экипажи, и тут только заметили, где они оказались.

Вдруг принц схватил своего адъютанта за руку и показал ему на решетку.

По другую сторону решетки стояла, опираясь на палку, старая горбатая женщина, одетая в красное платье и с платком на голове. Она произвела на принца впечатление несчастной, нуждающейся в помощи, и он взглядом попросил Гассана подать бедной горбатой старухе милостыню из своих денег, которыми заведовал Гассан.

— Ты слишком сострадателен и добр, принц, — сказал тот в раздумье, — прошло только полмесяца, а я трачу сегодня из твоих денег предпоследнюю золотую монету!

— Дай, пожалуйста! — просил Юссуф. — Мы обойдемся и одной монетой, — мне ничего больше не нужно в этом месяце!

В ту минуту, когда Гассан хотел исполнить желание принца и бросил золотую монету горбатой женщине, которая выглядела цыганкой или ворожеей, к старухе в бешенстве подступил бостанджи, стоявший на часах по другую сторону ворот, и жестами угрожал проткнуть ее штыком, если она тотчас же не удалится.

С криком протянула она вперед свои костлявые руки и палку, чтобы защитить себя от острого, блестящего оружия.

— Что ты хочешь сделать? — закричала она. — Ты хочешь заколоть старую Кадиджу?

Принц Юссуф дал знак адъютанту удержать часового и защитить горбатую старуху.

— Оставь старуху, — приказал Гассан-бей громовым голосом, который так испугал бостанджи, что он, схватив штык, бросился в сторону. Гассан отворил ворота и впустил в парк беспрестанно кланявшуюся почти до земли старуху, чтобы дать ей деньги.

Старая хитрая Кадиджа узнала принца и его адъютанта и бросилась перед ними на землю, произнося громкие похвалы.

— Это твое милосердие спасло бедную гадалку! Ты не преминул помочь ей, — воскликнула она, обращаясь то к принцу, то к Гассану, бросившему ей золотую монету, которую Кадиджа с еще более громкими похвалами подняла и судорожно прижала к своим засохшим губам.

— Аллах, бесконечна твоя благость, что ты удостоил меня перед кончиной узреть прекрасного, светлейшего принца и его благородного воспитателя! — громко воскликнула она. — Как должна прославлять я этот день, доставивший мне такое счастье! Я видела тебя, прекрасный, светлейший принц, исполнилось теперь мое заветное желание! О, восходящая звезда Востока, позволь старой Кадидже доказать тебе свою признательность! Протяни ей твою левую руку, великий, светлейший принц, и старая Кадиджа, к которой приходит знатный и простолюдин, богатый и бедный, чтобы она разгадала их сны, предскажет тебе твое будущее! Твое милосердие так велико, исполни просьбу галатской гадалки.

Принц Юссуф, по-видимому, не хотел знать свое будущее, но так как старая Кадиджа беспрестанно умоляла о позволении, то Юссуф бросил вопросительный взгляд на Гассана.

— Если прикажешь, принц, я дам гадалке свою руку, — сказал он, — чтобы ты услышал, что она мне предскажет.

— Сделай это, если ты этим не пренебрегаешь!

— Я предскажу тебе все, что ждет тебя в будущем, благородный воспитатель, и ты когда-нибудь вспомнишь старую Кадиджу и ее слова, ибо они сбудутся, верь мне! — воскликнула толковательница снов. Между тем во дворе быстро темнело, и таинственный сумрак покрывал сидящую на корточках гадалку. Она сама и ее слова производили неприятное впечатление, и Гассан хотел уже оставить ее и идти дальше с принцем, не дожидаясь ее предсказаний, как вдруг заметил, что Юссуф, никогда еще не видевший и не слыхавший гадалки, заинтересовался всем происходящим.

Он решил исполнить желание принца, хотя внутренний голос подсказывал ему не связываться с гадалкой.

— Так говори же, — сказал он презрительным тоном, желая заглушить этот внутренний голос, — рассказывай твои сказки!

— Ты не веришь, благородный воспитатель, что слова старой Кадиджи сбудутся! — воскликнула гадалка. — Ты думаешь, что я говорю одни слова без смысла и без основания — нет, старая Кадиджа подробно читает твою судьбу по линиям твоей руки, и что она говорит, должно сбыться, если ты даже попытался бы избежать этого! То же было с великим и могущественным пашой Багдада, которому я однажды гадала. Он посмеялся надо мной, когда я ему сказала, что он умрет из-за своего сына. Через несколько лет у паши родился сын, которого он, вспомнив мое пророчество, поскорее отправил в другой город. Два или три года спустя паша, проезжая через тот город, захотел увидеть своего маленького сына. Чтобы добраться до жилища мальчика, он должен был пройти по мосту, и когда нянька с ребенком встретила его на мосту, туда бросился с обеих сторон народ, чтобы увидеть и поприветствовать пашу! Тогда мост обрушился, и в числе потонувших были паша и его сын!

— Удивительно! — пробормотал принц Юссуф.

— Все сбывается, что предсказывает старая Кадиджа, — продолжала гадалка, — протяни мне свою левую руку, благородный воспитатель светлейшего принца, я хочу только бросить взгляд на ее линии, где написано все!

Гассан протянул старухе руку.

Едва взглянула она на ладонь, как в ужасе закричала и протянула к небу свои смуглые исхудалые руки.

— Аллах! — вскричала она несколько раз. — Кровь, ничего, кроме крови! Уста мои не хотят рассказывать тебе твою судьбу, благородный бей, я боюсь твоего гнева!

— Неужели ты думаешь, что твои слова пугают меня? — спросил Гассан презрительным тоном. — Я могу все выслушать, говори же, старуха!

— Ужас и страх! — вскричала ворожея. — Таких знаков и линий я никогда еще не видывала, а я видела тысячи тысяч рук! О, господин, господин, берегись летних дней года, когда ты увидишь светлейшего принца в опасности! Берегись иностранного конака! Кровь и опять кровь. Кровь, которую ты прольешь, пристанет к твоим рукам! Жажда мести и ненависть толкнут тебя на ужасное дело, о котором будут все рассказывать. Страшно и ужасно это дело: никогда еще ничего подобного не случалось! Но так же ужасно будет и наказание, которое постигнет тебя, и ты сам явишься встретить смерть с улыбкой на устах. Аллах! Аллах! — снова воскликнула старая ворожея и протянула руки к небу, — Ужас и страх! Язык мой немеет!

— Кончай, старуха, — приказал Гассан строго, почти мрачно, — что бы ни было, я не буду мстить тебе за твои пророческие слова!

— Я не виновата в твоей судьбе, я говорю только то, что написано на линиях твоей руки, и ничего более того, что тебе определено и предначертано! Ты за твое дело примешь ужасную смерть, благородный бей и воспитатель, — будет воздвигнута виселица и…

— Ужасно… Довольно! — воскликнул принц Юссуф. — Пойдем, дорогой мой Гассан-бей, не будем слушать дальше слова колдуньи!

Гассан пристально и мрачно взглянул на старуху, ее слова глубоко врезались в его душу, однако он презрительно махнул рукой.

— Иди, безумная! — приказал он, указав на решетчатые ворота. — Каких только жалких слов ты не наговорила!

Старая Кадиджа повернулась и в вечерних сумерках оставила парк Беглербега.

Юссуф и Гассан в молчании возвращались через покрытые уже густой мглой аллеи во дворец, тут принц упал на грудь Гассана.

— Этого не может и не должно случиться! — воскликнул он в сильном беспокойстве. — Ты не кончишь так ужасно! Ты будешь жить, чтобы я долго, очень долго, имел удовольствие называть тебя своим другом!

Всегда сдержанный, суровый Гассан был тронут этим выражением глубокой привязанности. Он заключил Юссуфа в свои объятья, как друга, и оба не подозревали, что именно эта дружба и приближала их к исполнению страшного пророчества!

XXIV. Воскресшая из гроба

Сади пробудился наконец от своего душевного дурмана — могущество обольщения и магическая сила величия, неумеренного честолюбия и богатства — все, что действовало на него так неотразимо вблизи принцессы, разлетелось теперь в пух и прах.

Прелестный образ Реции снова воскрес в его душе. Он слышал ее тихие слова любви, видел ее блестящие от счастья и блаженства глаза, потом опять слышались ему ее тихие мольбы и стоны. Где была Реция? Где томилась бедняжка? Подвергалась ли она преследованиям необъяснимой, лютой злобы, жертвой которой пали уже ее отец Альманзор и брат?

Она навела его на след причины этого преследования, рассказав ему все о своем происхождении. Ее отец Альманзор вел свое происхождение по прямой линии от калифов из знаменитого рода Абассидов, которые имели право на престол. Альманзор, старый толкователь Корана, до сих пор не обнаруживал своих прав, но у него хранились рукописи, доказывавшие его происхождение и права. Эти рукописи также бесследно пропали вместе с ним. Боялись ли недруги прав этого потомка некогда могущественного и славного рода или хотели, на всякий случай, устранить этих потомков? Как бы то ни было, по внезапная смерть Абдаллаха и бесследное исчезновение Альманзора достаточно свидетельствовали о преследовании их.

Сади терзался упреками, обвиняя себя в том, что Реция и мальчик были у него похищены!

В ее смерть он не верил, но где же он должен был искать ее? Удалось ли Шейху-уль-Исламу и его помощникам забрать ее в свои руки? Все эти вопросы неотступно преследовали Сади. Его воображению представлялась бедняжка, томящаяся в заключении: он слышал ее крики, понимал ее душевную тоску и время от времени возвращался на развалины своего дома, чтобы здесь напасть на след преступления. Но все поиски его оставались тщетными! Никто из соседей не видел Рецию и мальчика, никто не слышал их криков о помощи во время пожара!

Даже старая Ганнифа и та ничего не знала о Реции и больше не видела ее.

Поэтому Сади перестал обращаться к ней с расспросами и не возвращался больше на развалины своего дома, а направил свои поиски совсем в другую сторону.

Когда же он перестал посещать пепелище и больше не показывался на развалинах родительского дома на Коралловой улице, тогда однажды ночью там началось странное движение.

Что-то, подобно привидению, пробиралось между обугленными балками, стенами и камнями, и если бы кому-нибудь случилось быть свидетелем этого таинственного видения, тот, испуганный этим страшным зрелищем, принял бы его скорее за домового, чем за человеческое существо!

Действительно, загадочное существо, бродившее ночью по развалинам, мало походило на человека. Гибкое, легкое и быстрое, как ящерица, оно двигалось проворно и ловко и имело очень странные очертания.

С наступлением глубокой ночи, когда на улицах водворилась мертвая тишина и погасли огни в домах, когда последние любители опиума и курильщики табака возвращались из кофеен в свои дома, а головы женщин, наслаждавшихся прохладой и свежестью ночного воздуха и только ночью показывавшихся у открытого окна, снова исчезли, тогда мрачное, призрачное существо оставило черные, обуглившиеся останки дома Сади. Это была Черный гном! Сирра была жива! Она воскресла из мертвых! Если бы старая Кадиджа или Лаццаро увидели ее, они подумали бы, что видят перед собой призрак.

Не было сомнения, что это была она. Ошибки быть не могло! Второго такого изуродованного и безобразного существа, как Сирра, не было в целом свете. Она была жива! Она вышла из могилы, в которую собственноручно зарыл ее грек. Раны, по-видимому, зажили, недоставало только левой руки — остаток руки у самого сгиба тоже хорошо и быстро зажил.

Сирра была еще более проворной и ловкой, чем прежде! В ней не осталось и следа слабости: даже прежде она не могла бы с такой силой и проворством прыгать по обгоревшим балкам, как это она делала теперь, хотя у нее не хватало одной руки.

Впрочем, едва ли можно было заметить это! Черный гном владела правой рукой и остатком левой так искусно, что, казалось, вовсе не нуждалась в ней.

Серп лупы уже взошел на небе, и при тусклом свете можно было все достаточно ясно видеть и наблюдать за Сиррой.

Убедившись, что кругом тихо и пустынно, она, как летучие мыши и другие ночные животные, оставила пепелище и, прокрадываясь около домов, достигла открытого места. Тут стояло несколько человек, поэтому она спряталась за выступом стены, села на корточки и походила теперь на кучу старого тряпья.

Наконец, когда все ушли, она поспешила через пустые улицы и дошла до берега. Здесь стояло очень много каиков.

Не думая ни минуты, она вскочила в одну из лодок, оттолкнула ее от берега, предварительно отвязав цепь от железного кольца, и начала грести одной рукой в направлении Галаты.

На воде в эту темную ночь было так же пустынно и тихо, как и на улицах.

С удивительной силой и ловкостью Сирра направила каик к берегу Галаты, привязала его здесь и вышла из лодки. Она, без сомнения, хотела справиться в доме своей матери о Реции и Саладине. Она надеялась, что они находились еще там. Если же их там не окажется, то она решила бы идти дальше, чтобы отыскать их.

Теперь, будучи возвращена к жизни, она должна была приложить все усилия, чтобы спасти Рецию! Эта цель заполняла ее душу, одно это желание воодушевляло ее… В сердце этого несчастного существа не было места другой любви, кроме любви к Реции и принцу. К своей матери Кадидже она больше не чувствовала привязанности. Прежде, несмотря на притеснения, она старалась сохранить к матери доверие и любовь, но последние доказательства ее неестественной жестокости и свирепости заглушили остатки детской любви в сердце этого несчастного создания!

Больше, чем от ран, страдала она от этих воспоминаний! Как часто Сирра проводила целые ночи в тайных слезах на жалкой постели в доме старой Кадиджи. Как часто мать ее обращалась с ней бесчеловечным образом! Сколько раз несчастное существо желало себе смерти, когда ее мать Кадиджа оскорбляла и мучила ее!

Ведь она была все-таки родной дочерью старой гадалки и не была виновата в том, что родилась таким уродом.

Сирра спешила под защитой ночи вдоль берега, пока не достигла того места, где стоял дом старой Кадиджи. Она подошла к двери и тронула за ручку. Дверь скрипнула — она не была заперта.

Это было удивительно в такой поздний час! Старой Кадиджи, видимо, не было еще дома.

Сирра вошла в темный дом и заперла за собой дверь на замок.

Несчастном у созданию стало больно и как-то особенно грустно, так что с минуту она простояла неподвижно — она была в родительском доме! Но как оставила она его? Она знала все, что случилось! Оцепенение, охватившее ее, не подействовало на ее слух! В то время как она не могла шевельнуться, она была в состоянии слышать! И какие мучения вынесла она именно из-за того, что слышала и знала, что ее похоронили заживо, чтобы только наконец избавиться от нее, а она не могла ни двигаться, пи обнаружить какого-либо признака жизни!

Все это теперь прошло: она была жива! Она была спасена чудом, которого она не могла сама себе объяснить!

В доме царила могильная тишина. Сирра прокралась к двери той комнаты, где были заключены Реция и Саладин.

— Реция! — позвала она тихим голосом. — Здесь ли ты еще? Это Сирра зовет тебя!

Ответа не было.

— Реция! — закричала она громче.

По-прежнему все было тихо.

В эту минуту одинокой Сирре послышались приближающиеся с улицы к дому шаги.

Быстро толкнула она дверь комнаты, которая тоже оказалась незапертой — Реции и Саладина там больше не было! Тогда Сирра решила идти искать их. Но в ту минуту, когда она хотела схватиться за ручку двери, та отворилась снаружи.

Старая Кадиджа возвращалась домой немного навеселе. У нее был с собой маленький фонарь, так как она не любила ходить в потемках.

Сирра спряталась в угол за дверь. Случайно она оказалась на том самом месте, куда старая Кадиджа бросила тогда ее, якобы умершую.

Старуха в весьма веселом расположении духа, разговаривая сама с собой вполголоса, как только вошла в дом, снова заперла дверь. Но едва захлопнула она ее, как при слабом мерцании фонаря заметила умершую, давно схороненную Сирру.

Глаза ее остекленели, она затряслась, как в лихорадке, и ужас ее был так велик, что она не могла сойти с места.

Сирра не шевелилась, но глядела на мать взглядом, исполненным скорби и укора.

— Это ты, — произнесла наконец Кадиджа с трудом и отрывисто, — ты пришла получить свою руку? Я знала это, — при этих словах Сирра невольно подняла высоко, как бы с немым укором, остаток руки.

Старая гадалка отшатнулась.

— Ты получишь ее — не я взяла ее у тебя, — вскричала она хриплым, трепещущим голосом. — Не я, Лаццаро принес ее мне!

— Я знаю все! — отвечала Сирра, и голос ее звучал по-прежнему скорбно и укоризненно.

— Ты знаешь все! — заикаясь вскричала Кадиджа. — Твоя рука там, под нашей лодкой, в воде!

Страх старой гадалки был так велик, что Сирра боялась за ее жизнь, и, не желая быть причиной ее смерти, она отворила дверь, вышла на улицу и снова затворила дверь за собой.

Теперь только старая Кадиджа вздохнула свободно — призрак удалился.

Быстро затворила она дверь и, шатаясь, пошла в свою комнату и заперлась там. Сирра же вернулась к воде, вошла в старую лодку своей матери, нашла там тонкую бечевку, концы которой были в воде, и привязала к ней свою руку и камень. Она опустила то и другое вместе с веревкой в воду и направилась к каику, в котором приехала, чтобы отправиться назад в Скутари. Ночь уже клонилась к концу, когда она достигла пристани и снова привязала лодку на прежнее место. Выйдя из лодки, она пошла по дороге к развалинам Кадри.

Сирра знала эти развалины. Однажды она из любопытства ходила туда и, незамеченная, осмотрела стены. Подобные места очень нравились бедной уродливой Сирре, так как в них удобно было прятаться. Чем пустыннее было место, тем больше привлекало оно Сирру.

В сероватом утреннем полумраке добралась она до развалин. Дервиши спали. Даже старый привратник, растянувшись, лежал у ворот. Ему сладко грезилось его последнее путешествие в святой город и снились священные места, которые он посетил. Сирра прокралась мимо пего и скоро достигла той стороны развалин, где длинный коридор вел в Чертоги Смерти.

И тут она, казалось, была знакома с местностью, так как быстро нашла вход и затем тихо пошла но мрачному широкому коридору со сводами. Шум ее шагов по песку мог выдать ее, но ничего нельзя было видеть в непроницаемой темноте этого, с обеих сторон совершенно замкнутого, коридора. Она прокрадывалась дальше, все время ощупывая стену правой рукой.

Наконец она достигла лестницы, взобралась по ней осторожно и медленно, чтобы не поднять шума. Она не знала, что сторож Тагир был глухонемой. Поднявшись наверх, внезапно наступила она на какой-то мягкий предмет, и в ту же минуту что-то схватило ее.

Вверху, в коридоре, в задней части находилось окно, через которое пробивался слабый свет.

Тут Сирра увидела старого сторожа, спавшего перед лестницей. Нога ее наступила ему на руку.

Тагир схватил ее, в первую минуту ничего не видя, — закричать он не мог, так как был глухонемым. Но в то же мгновение Сирра с быстротой и проворством кошки уже спустилась по перилам лестницы, не касаясь ногами ступенек. Когда Тагир опомнился, она уже проскользнула вниз и удачно достигла коридора.

Старый сторож, по-видимому, никак не мог попять, что произошло. Что-то пробудило его ото сна. Он ясно чувствовал в руке посторонний предмет. Или это только пригрезилось ему? Или же он во сне коснулся рукой перил? Рядом с собой он ничего не мог нащупать. Он встал и осмотрелся по сторонам, насколько можно было это сделать в сумерках, однако вокруг ничего не было видно.

Он не лег больше и понес заключенным свежую воду и маисовый хлеб.

Сирра же бродила сначала внизу по коридору в разные стороны, чтобы изучить подробно выходы и хорошенько запомнить местность. В конце коридора она вышла во двор, окруженный толстыми стенами, где находился колодец.

Чувствуя сильную жажду, она напилась воды и съела несколько спелых прекрасных плодов, которые нашлись у нее в кармане платья.

Когда старый Тагир пришел к колодцу наполнить водой кружки, она спряталась, а когда он прошел мимо, проскользнула по коридору до лестницы и поднялась по ступенькам вверх.

Кроме Тагира другого сторожа в Чертогах Смерти не было.

Сирра воспользовалась его отсутствием, чтобы и здесь ознакомиться с местностью. У всех дверей она вполголоса звала Рецию.

Наконец-то, казалось, нашла она заключенных!

— Кто зовет меня? — раздался голос из-за одной двери.

— Если ты Реция, которую я зову, скажи мне, чья ты дочь? — спросила Сирра.

— Дочь Альманзора!

— Значит, ты та, которую я отыскиваю.

— Это ты, Сирра? Отвечай, не так ли?

— Это я, моя Реция! С тобой ли Саладин?

— Да, он спит в соседней комнате. Как ты нашла меня?

— Моя любовь к тебе указала мне путь.

— Спаси меня! Освободи меня! Здесь ужасно! Слышишь ли ты стоны умирающих и больных? Доходит ли до твоих ушей звон цепей?

— Здесь страшно!

— Где мой Сади, мой повелитель и супруг?

— Я уже три ночи ждала, искала, но не нашла твоего Сади, прекрасная Реция, а дальше я не смела мешкать!

— Ты не нашла его? Не случилось ли с ним беды? — спрашивала Реция исполненным страха голосом.

— Да защитит его Аллах!

— А ты пришла спасти меня?

— Спасти и освободить тебя и Саладина!

— А если Кадиджа хватится тебя?

— Мать Кадиджа считает меня умершей!

— Умершей? — спросила Реция.

— Умершей и похороненной! Я все расскажу тебе позже. Теперь надо освободить вас.

— Я хочу вновь увидеть моего Сади! Как должен он беспокоиться и грустить обо мне!

— Тише! Возвращается сторож. Наступает день, я должна скрыться.

— Смотри, чтобы он тебя не увидел, Сирра.

— В следующую ночь я опять приду и тогда приложу все силы, чтобы освободить тебя, бедная, прекрасная Реция. Ах! Как должна ты любить своего Сади! Ты вновь увидишь его! Терпение, терпение только до следующей ночи! А пока да утешит и да защитит тебя Аллах!

Старый глухонемой дервиш только что возвратился снизу с двумя полными кружками. Оп находился уже на лестнице, когда Сирра шмыгнула через коридор наверх, чтобы спрятаться в одном из темных боковых коридоров, но он еще не так высоко поднялся наверх, чтобы увидеть ее.

В то время как он пошел в камеры, ловкой Сирре удалось вернуться на лестницу, поспешно соскользнуть вниз и на день оставить развалины Кадри. В рощице, рядом с развалинами, она хотела найти укромное место, чтобы хоть на несколько часов предаться сну.

XXV. Площадь Голов

В тот вечер, когда Шейх-уль-Ислам проводил султана в его ночные покои во дворце Беглербег, караул оцепил все выходы, и даже маленькая пристань перед дворцом, и та была охраняема, чтобы не выпустить пи одного человека. Мансур-эфенди надеялся, наконец, поймать Золотую Маску.

Удивительно, однако, что хотя отряды солдат поспешно исполнили приказание, и все ходы и выходы были заперты и оцеплены, но, по-видимому, Золотой Маске каким-то непостижимым образом и на этот раз удалось ускользнуть, несмотря на все предосторожности.

Коридоры и галереи дворца обыскали, но не нашли никаких следов Золотой Маски!

Выходы и пристань оставались до следующего утра оцепленными, так что никто не мог выйти, однако стража донесла, что не появлялось ни души.

Понятно, что этот необъяснимый случай не только у Шейха-уль-Ислама увеличил желание получить, наконец, объяснение относительно Золотой Маски, но и султан пожелал удостовериться в этом сказочном видении. Появление его во дворце означало, как и в прежних случаях, зловещее предзнаменование. С появлением Золотой Маски были связаны мрачные слухи, на него смотрели, как на дурной знак предстоящего несчастья. Многие называли Золотую Маску предвестником, являвшимся тому, кому грозило несчастье, чтобы предостеречь и спасти его.

Итак, Золотая Маска, по словам людей, преследовал добрую цель, следовательно, больше вызывал уважение, чем страх, и все, среди кого оп появлялся, с почтительным поклоном отступали с дороги, и никогда никто не осмеливался преграждать ему путь.

Давно уже не показывалось это сказочное видение. Оно являлось всегда только перед наступлением тяжелых времен или зловещих событий. Говорят, что уже божественному пророку Магомету[97] явился Золотая Маска в Медине в мае 632 года и, следовательно, незадолго до его смерти. С этого времени, в силу древних преданий, видели его всегда являющимся перед великими событиями. Одни говорили, будто он принадлежит к родственникам Пророка или же к его предкам. Другие рассказывали, будто Золотая Маска был не кто иной, как верный друг Магомета Абубекр, который вместе с ним должен был в сентябре 662 года с опасностью для собственной жизни бежать от своих врагов в Медину.

Это бегство называется геджра, и с этого года начинается летоисчисление магометан. Абубекр, родившийся в 573 году в Мекке, был калифом арабов и за свою ученость и искусство в толковании снов был всюду уважаем. Он первым примкнул к Магомету и изменил свое настоящее имя Абд-эль-Кааба на Абдаллаха. Прозвище Абубекр (отец девы) получил он уже позже, когда Магомет женился на его дочери Аиче.

Хотя Абубекр и умер в августе 634 года в Медине, однако суеверие народа все еще считало его живым.

Золотой Маске в разных частях страны придавали разные значения и находили удивительнейшие объяснения.

Однажды вечером султан Абдул-Азис принимал в своем кабинете Шейха-уль-Ислама. Вдруг показался один из его адъютантов и доложил ему, что во дворец прибыл с важным известием баши из караульной, находящейся в Семибашенном замке. Семибашенный замок, по-турецки Эди Кули, очень древний и наполовину разрушенный. Он стоит совершенно изолированно на самом краю Стамбула у Мраморного моря, там, где оканчивается проходящая через мыс стена. С каждым годом этот древний замок все больше приходит в упадок; три башни уже почти совсем обвалились, оставшиеся имеют до двухсот футов высоты. Без сомнения, эта крепость была построена вскоре после основания Константинополя. Когда султан Магомет II завоевал город, Семибашенный замок был уже развалинами. Он воздвиг его снопа и занял своими янычарами. При новейших турецких султанах Семибашенный замок служил государственной тюрьмой, и еще в XVIII столетии султаны заключали туда посланников тех держав, с которыми вели войну.

Один из дворцов этого мрачного полуразрушенного Семибашенного замка назывался площадью Голов, так как здесь складывали головы обезглавленных, чтобы их можно было видеть через высокую стену.

Караул древнего замка состоял только из нескольких солдат; в уединенное, пустынное полуразрушенное здание кроме больших ворот ведет еще много отверстий в стене. Прежде тут были ворота, теперь же их больше не существует.

Баши, явившийся во дворец султана, был из караула Семибашенного замка. Абдул-Азис приказал адъютанту узнать о цели его прихода.

Адъютант отправился и скоро вернулся с докладом, что баши пришел донести о необыкновенном явлении в старом Семибашенном замке. На площади Голов явился ему Золотая Маска, и он решил тотчас же прийти сюда с докладом.

— Приведи баши ко мне! Я сам хочу выслушать его донесение! — приказал Абдул-Азис.

Адъютант ввел уже престарелого капрала в покои султана.

Такая неслыханная милость привела баши в восторг. Он бросился на ковер и три раза прикоснулся к нему лбом.

— Ты пришел из Семибашенного замка? — спросил султан.

— Нижайший раб вашего величества пришел оттуда. Теперь он счастлив: очи его видели могущественного повелителя правоверных! — сказал капрал.

— Ты всегда стоишь в Семибашенном замке?

— Точно так, ваше величество. Я стою там с тремя племянниками!

— Что случилось с тобой в этот вечер?

— Нечто великое, ваше величество, нечто чрезвычайное! Мне около шестидесяти лет, а я еще никогда не видел Золотой Маски, о котором народ рассказывает столько чудес, — отвечал старый капрал. — Когда я час тому назад один совершал по обыкновению дозор, заметил я на площади Голов фигуру в лохмотьях! Следовательно, чужой вошел в замок! Я хотел окликнуть его и поспешил к нему. Тут я заметил зеленую головную повязку и под ней золотую маску. «Это Золотая Маска!» — вырвалось у меня. Я никогда его не видел, но все же узнал его. Я остановился и смотрел на него — он прошел позади меня, как будто бы меня вовсе не было. Я сложил руки на груди и преклонился перед ним. Золотая Маска прошел мимо и сел на обломок колонны. Я вернулся к племянникам и тут только услышал от них, что еще несколько лет тому назад они видели иногда Золотые Маски в Семибашенном замке.

— Золотые Маски? — переспросил султан. — Разве их несколько?

— Один из моих племянников утверждает, что их, должно быть, не один, так как он видел нескольких. Когда после того я стоял у ворот башни, мы снова увидели на некотором отдалении фигуру в лохмотьях с блестящей золотой маской. Была ли это та же самая, что прежде, или другая — я на это не могу ответить.

— Почему ты не разведал о ней? — спросил султан, между тем как Шейх-уль-Ислам, безмолвно стоя сбоку, внимательно следил за разговором.

— Я немедленно отправился сюда.

— И ты не окликнул фигуру, появившуюся в Семибашенном замке?

— Ведь это, ваше величество, был Золотая Маска.

— Все же твоя обязанность была окликнуть его! Приказал ли ты своим часовым проследить и задержать странную фигуру?

Старый капрал, казалось, не ожидал такого вопроса и подобную вещь считал невозможной.

— Отвечай же! — с гневом приказал султан.

— Я поспешил к вашему величеству с доносом — ничего больше! — отвечал, дрожа, капрал.

— Ты плохой слуга, если пропускаешь чужих, кто бы они ни были, в Семибашепный замок! — вскричал султан в крайнем раздражении, затем он дал знак своему адъютанту:

— Пусть отведут этого баши под стражу и строго накажут его, — приказал он, затем сделал дрожащему капралу повелительный жест, приказывающий ему немедленно удалиться с глаз султана.

Старый баши очень хорошо знал, что это было смертным приговором.

В галерее его окружили бостанджи и отвели в городскую тюрьму сераскириата, где он должен был ожидать наказания.

— Я хочу отправиться в Семибашенный замок, — обратился султан к адъютанту, — чтобы была готова лодка! Проводи меня, Мансур-эфенди. Я хочу наконец понять это явление.

Шейх-уль-Ислам поклонился. Несколько камердинеров по знаку повелителя поспешили к нему и принесли широкий плащ, который он имел обыкновение надевать при ночных выездах.

Султан в сопровождении Шейха-уль-Ислама и флигель-адъютанта вышел к роскошной, выложенной камнем части берега, где уже стояли готовые лодки.

Султан вошел в одну из них, оба его спутника последовали за ним, и в то время как он сел под навесом на мягкую подушку, они остались стоять снаружи.

Лодку приводили в движение несколько гребцов, и она быстро и неслышно скользила по покрытой вечерними сумерками воде по направлению к городу.

Адъютант отдал приказание ехать к Семибашенному замку, а потому гребцы направили лодку сначала к Серальскому Шпилю, проехали мимо него, затем поплыла вдоль этой части Стамбула до конца города.

Тут на берегу возвышался древний, местами развалившийся Семибашенный замок. Мрачно и страшно выделялись его могучие силуэты на покрытом мглой вечернем небе. В это время на площади Голов в Семибашенном замке за старыми, мрачными стенами, подымающимися за городскими воротами у воды, находилось несколько человек. Почти каждый из них пришел туда через особый ход и неслышно садился на обломки семи колонн, которые стояли по кругу.

Площадь Голов была невелика, так что окружающая ее степа почти совсем заслоняла ее от света и с наступлением ночи покрывала ее таинственной мглой. Земля этой площади Голов некогда, при прежних султанах, приняла столько крови, что почва на сажень вглубь была пропитана ею. Стена вокруг была та же самая, через которую некогда смотрели на головы казненных, так высоко клали их и так велико было число обезглавленных.

Па этом уединенном, таинственном, мрачном дворе сидели на обломках колонн шесть оборванных фигур. Все они так походили одна на другую, что никто не отличил бы их друг от друга. Безмолвно и неподвижно, сгорбившись, сидели они. Седьмой обломок колонны был еще пуст. При слабом мерцающем свете, проникавшем на двор со звездного неба, можно было разглядеть оборванные кафтаны, бледные, полузакрытые лица и задумчиво опущенные к земле глаза. У каждого часть лба и головы были повязаны зеленой арабской головной повязкой, концы которой висели по сторонам головы, у каждого ярко светилась золотая маска.

Шестеро человек, безмолвно сидевших кругом, казались уже старыми.

Но вот важными, полными достоинства шагами приближалась к Семибашенному замку еще одна такая же фигура. Она шла прямо на стражу у больших ворот в главной башне, как будто бы все двери и входы должны были открыться перед пей и не было для нее никакой помехи.

Часовые, стоявшие там на своих постах, заметили Золотую Маску, шедшего прямо на них, и отошли в сторону, почтительно преклонившись перед фигурой, безмолвно проходящей мимо.

Она исчезла внутри башни и через многие коридоры направилась к площади Голов.

Ни один из присутствующих не шевельнулся, казалось, они были погружены в непробудный сон. Седьмой также не поклонился остальным. Безмолвно подошел он к еще пустому обломку колонны и опустился на нее.

— Вы последовали моему призыву, братья, — сказал он после короткой паузы глубоким, приятным голосом. — Мы долго отдыхали — теперь снова начинается наша деятельность! Готовится нечто великое, и мы должны объединить все наши силы для одной цели, соединяющей нас. Освободились ли вы от остальных обязанностей?

Шесть фигур наклонили безмолвно головы.

— Итак, приветствую вас, — продолжал вновь пришедший исполненным достоинства голосом, — начнем наше дело во имя Бога, Великого и Всемогущего Бога всех людей!

Остальные шестеро снова поклонились.

— Брат Омар, начинай! — обратился вновь пришедший к сидящему рядом.

— Я наблюдаю, — начал тот глухим голосом, — в развалинах Кадри. Ежедневно Мансур-эфенди держит совет с Гамидом-кади, однако оба преследуют не общее благо, не дела веры, а свои личные цели. Я подозреваю Мансура-эфенди в постыдном властолюбии! Всякое средство к достижению цели священно для него! Своему стремлению к могуществу жертвует он всем! Его действия гибельны, и вскоре поднимется восстание, им разжигаемое!

— Оставайся вблизи него, брат Омар! — сказал вновь пришедший, когда тот замолчал. — Собери листы, где ты записываешь его проступки, и принеси их сюда, когда переполнится мера! Говори, брат Бохира, — обратился он затем к следующему. — Что ты имеешь сообщить своим братьям?

— Я наблюдаю, — начал и этот, не изменяя своего сгорбленного, сидячего положения, — во дворце султана. С влиянием Мансура-эфенди борется другая сила, и эта сила также разжигает возмущение, которое и вспыхнет вскоре! Султанша Валиде окружает султана развлечениями, чтобы тем временем властвовать над всеми! Ее совет решителен, и визири бессильны против нее! Уже бродит между ними дух раздора, и в скором времени они прибегнут к средствам, которые приведут к неслыханным переворотам!

— Пребывай и впредь в серале и во дворце Беглербег! — сказал вновь пришедший. — Что имеешь ты сообщить о преследовании Реции и принца Саладина, брат Мутталеб?

— Я наблюдаю, — начал и этот, — гонители невинного принца и дочери Альманзора заключили их в Чертогах Смерти, там томятся они!

— А ты, брат Беку-Амер?

— Я наблюдаю! Несчастная дочь старой, закоренелой в пороках гадалки Кадиджи по имени Сирра, принимающая участие в судьбе принца и дочери Альманзора, вырыта мной и моими помощниками из могилы и возвращена к жизни! Тело ее отвратительно, но душа чиста!

— А ты что имеешь сообщить, брат Калед?

— Я наблюдаю! Бесчестным поступкам грека Лаццаро, верного слуги принцессы, нет конца! Это он пытался убить дочь Кадиджи, так как она знает про его злодейства. Он счел ее мертвой и велел ее зарыть, отняв у нее левую руку! Похищение Реции и принца — тоже дело его рук! Я следую за ним всюду, брат Хункиар!

— Собери листы, где ты записываешь все его злодейства, брат Калед, наказание его не замедлит!

— Теперь твоя очередь, брат Абульореда, — обратился тот, которого Калед назвал Хункиаром и который председательствовал среди них, к последнему присутствующему.

— Я наблюдаю, — начал Абульореда, — из Лондона приехала сюда одна женщина, которая еще раньше имела секретные поручения в Париже и в других местах, но везде заводила одни козни и интриги! Эта женщина — агент английских дипломатов, искательница приключений, и присутствие ее опасно! Ее зовут мисс Сара Страдфорд!

— Наблюдай за ней и за ее планами, брат, чтобы мы в случае, если она начнет строить свои тайные козни, могли бы ей противодействовать! — сказал Хункиар, по-видимому, знавший все. — Она живет у английского посланника и недавно на летнем празднике имела тайный разговор с принцем Мурадом!

— Она завлекает в свои сети одного молодого офицера башибузуков, — продолжал Абульореда, — сила обольщения ее велика, и везде она пользовалась ею для достижения своих целей!

— Предостереги молодого офицера, как предостерег ты Рассима-пашу, — заключил Хункиар.

В ту же минуту странное, таинственное собрание на площади Голов было прервано.

С шести разных сторон во двор почти одновременно вошли шестеро одинаково одетых человек, которые сторожили все выходы. И у них так же, как и у семи остальных, под зеленой головной повязкой блестела узкая золотая маска.

— Зачем вы беспокоите нас, братья? — закричал им Хункиар.

— Уходите, скорей уходите! — отвечал один из внезапно появившихся. — Султан с Шейхом-уль-Исламом приближаются сюда в лодке, через несколько минут они явятся на площадь Голов!

— Расходитесь в разные стороны, — раздалось вполголоса приказание Хункиара. Тринадцать фигур тихо исчезли в тени стен, через несколько секунд площадь Голов была безмолвна и пуста, бледный свет луны падал на семь пустых мест.

Вслед за тем на площади Голов появился султан вместе со стражей в сопровождении Шейха-уль-Ислама и флигель-адъютанта. Он хотел удостовериться в появлении и в личности Золотой Маски, и так как стража, видевшая его приход, ухода его не видела, то он не сомневался застать его здесь.

Но площадь была пуста! Кругом не было ни души.

В самом Семибашенном замке тоже не нашли никого.

Бесследно исчезло все это, как ночной призрак, и султан задумчиво вернулся в свою лодку. Золотая Маска приобрел значение в его глазах, и невольный ужас овладел им. Что предвещало это сказочное явление?

XXVI. Призрак Сирры

Реция предалась уже отчаянью в страшной темнице в развалинах, но надежда снова вернулась к ней, когда на рассвете проник к ней голос Сирры.

Теперь, когда Сирра знала место ее заключения, не все еще было потеряно для нее.

Если бы только она отыскала Сади и позвала его на помощь: спасение и освобождение ее были бы обеспечены.

Образ Сади постоянно витал в ее воображении. Любимый муж, которому она навеки принадлежала душой и телом, искал ее; внутренний голос говорил ей это! До сих пор он не нашел ее только потому, что тюрьма ее была скрыта и надежна, но теперь Сирра открыла ее, и надежда снова прокралась в душу Реции.

Когда Саладин, спавший в смежной комнате, проснулся и поспешил к ней, она тихо сообщила ему радостную весть, что они скоро будут освобождены. Бедный мальчик с трудом переносил лишения неволи. Если бы около него не было Реции, он давным-давно заболел бы. Страх, наполнявший его в этих ужасных стенах, недостаток свежего воздуха, хорошей пищи и ряд тяжелых испытаний имели такое гибельное влияние на Саладина, что Реция серьезно беспокоилась за него. Да и сама она выглядела бледной и утомленной. И на нее разрушительно подействовали последние недели с их страшными событиями. Единственное, что поддерживало ее, это мысль о Сади, о любимом муже, который теперь был для нее всем после того, как злосчастная судьба отняла у нее отца и брата!

Когда Сирра при приближении старого сторожа шепотом простилась с ней, Реция была в сильной тревоге, чтобы старый дервиш не заметил Сирру. В смертельном страхе прислушивалась она, но не слышала ничего, кроме тяжелых шагов сторожа, — значит, Сирра прошла незамеченной.

Тагир явился в камеру и принес воду, хлеб и фрукты. Он едва бросил взгляд на своих заключенных. То обстоятельство, что он был глухонемой, делало его бесчувственным ко всему. Даже красота и трогательная прелесть Реции не производили на него никакого впечатления. Это был получеловек: ни чувства, ни участия, ни интереса не было в душе этого старого сторожа. Он мог видеть людские страдания и смерть, не чувствуя и тени сострадания. Механически исполнял он свои обязанности, как животное, влачил он свою жизнь. Ни радости, ни свободы, ни наслаждения не существовало для него.

Всегда одинаково было его лицо, всегда без какого-либо выражения. Что бы ни случилось, его грубые черты не изменялись.

Маленький принц боялся этого человека и всегда с ужасом глядел на него, когда тот входил в камеру: он казался ему одним из страшных сказочных образов.

Когда ушел Тагир, Реция накормила Саладина фруктами, сама поела немного, затем предалась мечтам об освобождении их дорогим Сади, чтобы только разогнать грустные думы в этой мрачной тюрьме.

Жалобы ее давно смолкли, никем не услышанные, ее мольбы об освобождении замирали в толстых стенах тюрьмы.

Никто, кроме Тагира, не являлся к ней, ни один человек не приходил спросить у нее, почему она здесь томится и кто привел ее сюда.

Реция с нетерпением ждала вечера, ждала ночи! Она твердо была уверена в том, что Сирра и Сади придут освободить ее и Саладина.

Проходил час за часом. Никогда еще день не казался ей таким длинным.

Тихо разговаривала она с Саладином.

— Мужайся, моя радость! — шептала она. — Сегодня ночью мы будем свободны, спасены!

— Ах, наконец-то, наконец-то! Но я ведь останусь у тебя, не правда ли? — спрашивал маленький принц.

— Да, Саладин, я буду охранять тебя!

— Если бы не ты, Рения, я давным-давно бы умер! — жалобно шептал принц, рано испытавший горькую судьбу.

— Ты останешься у меня, будь спокоен! Мой Сади придет освободить нас!

— Ах, теперь я люблю твоего Сади так же, как и ты.

— За это я еще больше люблю тебя! Это мой Сади принес тебя ко мне!

— А я тогда боялся его, так как прежде никогда не видел и не знал его! Другой офицер взял меня от Баба-Корасанди и отдал меня твоему Сади. Я не знал, что он отнесет меня к тебе. Разве Баба-Альманзор вовсе не придет повидаться с нами?

— Я боюсь, что он совсем больше не вернется, Саладин!

— Ты говорила недавно, что, может быть, он и вернется.

— Я все еще надеюсь — страх и надежда борются во мне! Но он уже давно, очень давно уехал, и никакого известия от него не дошло до меня! Мне принесли весть, будто он умер!

— Умер! Ах, Баба-Альманзор был так добр, и Абдаллах тоже умер, он, который вырезал для меня хорошенькие лодки из коры и приносил мне финики, и он тоже больше не вернется! Знаешь что, Реция, я ужасно боюсь, может быть, и Сади тоже не вернется!

— Что ты говоришь, Саладин? — укоряла она сердито маленького принца. — Ты не должен так говорить! Разве ты не знаешь, как я люблю Сади?

— Ты так же любила и Баба-Альманзора, а он тоже не вернулся! Ты любила и Абдаллаха — и он не вернулся! Вот мне и пришло в голову, что и Сади не вернется, так как ты его тоже любишь!

— Мне страшны твои слова, Саладин!

— Ты сердишься на меня, Реция?

— Никогда больше не говори ничего подобного.

— Ах, как хотелось бы мне поплакать и погоревать с тобой! Я этой ночью видел очень страшный сон!

— Мне казалось, будто я слышала твой крик или стон.

— Мне снилось, будто я шел за руку с тобой погулять за ворота, и мы пришли на кладбище, — рассказывал маленький принц, — и тут ты показала мне могилу доброго Баба-Альманзора и Абдаллаха! Как только вступил я на надгробный камень доброго Баба-Альманзора, он скатился прочь, мы поглядели вниз — могила была пуста! В ту же минуту показалось мне, как будто мы были уже не на кладбище, а у подошвы крутых, песчаных гор, на которые мы хотели взобраться.

Наверху росли цветы, и деревья отбрасывали тень, а на самом верху стоял твой Сади. Казалось, он манил нас, потом он стал расти, делался все выше и выше! Позади него стояла женщина, такая же высокая, голова ее была так же величава, как вершина пальмы, — и Сади отвернулся от нас, а мы все старались вскарабкаться к нему и все падали и падали вниз. Твой Сади не смотрел на нас больше, он смотрел только на высокую женщину, и мне показалось, будто ячмак упал с ее головы, и тут я закричал от ужаса: глазам моим представилась мертвая голова.

— Как это только такие сны снятся тебе, Саладин, — сказала Реция с тайным ужасом.

— Не удивительно, что мне приснилась мертвая голова. Я однажды видел такую же в кабинете Баба-Альманзора, и вот опа иногда припоминается мне, — отвечал маленький принц.

Реция посмотрела в решетчатое окно — на дворе было уже темно, наступил вечер, давно желанный вечер!

— Отгони от себя эти мрачные образы твоих снов, моя радость, — сказала Реция и с любовью обняла мальчика, — вот наступает ночь, и Сирра приведет сюда Сади!

— Ах, как страшно было ночью взбираться на высоту, — горевал маленький принц, — как трудно было подыматься по песку, мы все падали вниз.

Эти образы сновидения, как казалось дочери Альманзора, имели легко объяснимый смысл — но она не хотела и думать об этом! Надежда, наполнявшая ее душу, победила впечатление, которое произвел на нее сон Саладина. Она знала мужество и силу Сади!

Она говорила сама себе, что он накажет грека, как только Сирра сообщит ему о всех злодеяниях последнего! Что мог сделать Лаццаро, несмотря на хитрость и злобу, против могущества и любви, наполнявших Сади! Кроме того, Сади, занимая высокое положение, был офицером и с помощью своего чина мог пробраться к ней скорее всякого другого. Глаза ее блестели.

Луна уже взошла на небо, бледный серебристый свет ее пробивался сквозь решетку в комнату, где Реция с маленьким принцем страстно ждали своего избавителя, своего возлюбленного Сади. Вдруг она услышала тихие шаги в коридоре, в котором эхо больших, высоких, со сводами покоев громко разносило малейший шум. Это не мог быть старый Тагир: он никогда в этот час не приходил к заключенным.

Реция прислушалась. Она поднялась с места — восторг охватил ее душу при мысли, что это приближается Сади. Саладин тоже услышал шум и, не говоря ни слова, указал на дверь.

Исполненная ожидания, стояла Реция. Нежный свет луны проникал в комнату и серебряным покрывалом ложился на высокую, прекрасную фигуру заключенной.

Вот шаги дошли до двери.

Затаив дыхание, смотрела на нее Реция! Следующая минута должна была решить все!

В замок был воткнут ключ и тихо, медленно повернут.

Так никогда не отворял дверь Тагир! Но это могла быть Сирра. Но вот дверь отворилась, и на пороге показалась окруженная мраком фигура мужчины.

Реция подалась вперед. Лунный свет упал на вошедшего — крик ужаса вырвался из уст заключенной: эго не Сади и не Сирра! Лаццаро, грек, стоял на пороге! Он надеялся застать прекрасную Рецию в глубоком сне, но вот она стояла перед ним, она и маленький принц, полный страха при виде грека.

Реция отпрянула назад, когда Лаццаро подошел к ней, раздирающий крик о помощи вырвался из ее уст, она увидела себя во власти презренного, который среди ночи пробрался к ней.

Но крик замер неуслышанным в обширных покоях Чертогов Смерти, глухонемой сторож не слыхал его, а пляшущие и воющие дервиши точно так же не могли его слышать и, казалось, в развалинах никого не было!

Какое ужасное разочарование для Реции, которая уже протянула руки, чтобы принять в свои объятья возлюбленного Сади! Какое ужасное испытание предстояло ей! Какие муки готовил ей теперь грек? Что нужно ему было от Реции?

Она отшатнулась от него, как трепетная лань от хищного зверя, сложила руки для молитвы и опустилась на колени возле постели у стены, в то время как Саладин прижался к пей и не спускал глаз с Лаццаро.

Тот уже освоился с царившим в камере смешением темноты и бледного лунного света и направился к Реции, к прекрасной жертве своей страсти!

На этот раз она была в его власти! Когда же он протянул руки, чтобы обнять ее, маленький принц, как будто бы бессознательное побуждение защитить свою благодетельницу сразу заглушило в нем страх, бросился на грека и попробовал оттолкнуть его своими маленькими ручками, затем вцепился, как репейник, в руку Лаццаро, который, хотя его и не смутило это препятствие, все же пробовал освободиться от него.

Он отбросил от себя мальчика с такой силой, что тот, не пикнув, повалился, как сноп, и остался лежать у стены.

Как разъяренная львица, детенышу которой угрожает враг, с отчаянной силой бросается на него, так набросилась Реция на грека.

— Презренный! Если ты преследуешь меня, то, по крайней мере, пощади ребенка, что тебе сделал этот мальчик? — воскликнула она. — Зачем ты и здесь не оставляешь пас в покое?

— Чтобы владеть тобой, чтобы назвать тебя своей, прекрасная Реция! — отвечал Лаццаро. — Ты будешь моей!

— Прочь от меня, негодяй! Никогда, никогда рука твоя не коснется меня! Я так глубоко ненавижу и презираю тебя, что соглашусь скорее умереть, чем принадлежать тебе! Убей меня — я хочу живая или мертвая остаться верной женой Сади.

Адский хохот был ответом на ее восторженные слова.

— Ты одумаешься, прекрасная Реция! — воскликнул он.

— Зачем ударил ты мальчика, презренный! Мой бедный, милый Саладин!

— Оставь его! Ты должна быть моей! — скрежетал зубами Лаццаро и подступил к Реции, стараясь заключить ее в свои объятья.

Снова раздался раздирающий крик о помощи. Страшно отзывалось громкое эхо в огромных покоях.

— Кричи сколько угодно, никого нет поблизости, ты моя! — говорил грек, торжествуя и подходя все ближе.

Она гордо выпрямилась. С угрожающим жестом, пылая ненавистью, стояла она перед врагом, как будто с последней отчаянной силой хотела защититься от его нападения.

— Смотри так, теперь ты еще прекраснее, чем когда-либо! — воскликнул грек и, не испугавшись ее угрожающего вида, обвил своей сильной рукой ее нежный, тонкий стан.

Погибла Реция, если только не случится чудо! Беспомощная, она была отдана на произвол исполненного пылких желаний грека, который видел себя уже у цели!

Никто тут не видел, не слышал его, никто не приходил вырвать у него его жертву! Прекрасная Реция, которую он уже давно преследовал своей любовью, была его! В этой дальней камере не было для бедняжки ни помощи, ни защиты.

— Сади! Спаси меня! Сади! — воскликнула она, собрав последние силы, вызванные в ней отчаянием и смертельным страхом. Она уже чувствовала руки Лаццаро, ощущала его палящее дыхание у своей щеки Отвращение, ужас, ненависть наполняли ее душу. Она стала защищаться, как могла, но что значили эти слабые попытки против возбужденной страстью силы грека.

— Сади! Помоги мне! — еще раз воскликнула Реция задыхающимся голосом и сделала последнее усилие вырваться из рук своего смертельного врага.

Вдруг двери камеры с шумом распахнулись. Это случилось так внезапно, что нельзя было заметить, кто раскрыл их столь поспешно и сильно. Видно было только, что на полу во мраке, окружавшем дверь, что-то зашевелилось. В то же мгновение это что-то прыгнуло в воздух при ясном свете луны, освещавшем часть комнаты. Страшное проклятие вырвалось у Лаццаро. Он внезапно почувствовал, как что-то тяжелое вцепилось в него сзади и сдавило ему шею.

Это случилось так быстро, что в первую минуту он и не думал, что его душит постороннее существо, а скорее решил, что случилось нечто с ним самим.

Однако вслед за тем как он выпустил Рецию, задыхаясь от недостатка воздуха, он схватился за шею и тут-то почувствовал, что у него на спине сидел кто-то и крепко сжимал его шею!

Это мог быть только ребенок! Может быть, мальчик? Но ведь он все еще без чувств лежал на полу!

Лаццаро было некогда думать об этом, чувство самосохранения в эту минуту пересилило все! Он хрипел, ему не хватало воздуха, еще минута — и он задохнулся бы, не успев увидеть и отбросить врага, державшегося на его спине.

Реция, вырвавшись из рук грека и не видя причины своего внезапного освобождения, полумертвая от страха и от напряжения, упала на колени.

Как безумный, схватил Лаццаро руки, сжимавшие его шею, он чувствовал теперь, к своему крайнему ужасу, что сзади чья-то голова касалась его. Итак, на нем сидело человеческое существо.

Так как руки его не достигали цели, он пробовал употребить в дело зубы, хватался за голову врага и пробовал из всей силы удариться спиной об стену, чтобы только сбросить его, но все было напрасно! Страшный вид имел бешеный грек, на спине которого сидело неуловимое существо.

Он выбежал из камеры. Страшное существо оставалось на нем, как южноамериканская сороконожка, впивающаяся в мясо, он должен был тащить его с собой!

В своем безумном бегстве Лаццаро чуть было не опрокинул старого дервиша Тагира, который, найдя дверь в камеру двух заключенных открытой, запер их, убедившись предварительно, что они были еще на месте.

Хрипя, ударяясь о степы, как сумасшедший, с широко выпученными глазами, с пеной у рта бросился грек по слабо освещенным коридорам к лестнице — в одно мгновение он был уже внизу — на спине его все еще сидел ужасный призрак. Он увидел голову, он узнал Сирру! Дочь гадалки, которую он сам похоронил, руку которой как знак смерти принес старой Кадидже, теперь сидела на нем и своими руками сжимала ему горло, он видел даже остаток левой руки у своей шеи, это призрак Сирры схватил его в ту минуту, когда он уже держал в руках Рецию. Как ослепленный бешенством и болью бык неудержимо бросается в стороны, не видя и не заботясь о том, куда попадет, точно так же и Лаццаро бросился через дверь темного коридора в зал дервишей. Он забыл уже, что призрак Сирры все еще сидел на нем и сжимал его горло, ноги его двигались машинально. Наконец он достиг большого, открытого сверху зала, где воющие дервиши совершали свои религиозные обряды.

Шатаясь, вступил грек в средину их круга с ужасной ношей и, хрипя, грохнулся на пол между вскочившими от ужаса дервишами.

XXVII. Переодетый принц

Вернемся снова к тому вечеру, когда переодетый принц со своим слугой Хешамом отправился в сераль отыскивать следы маленького принца Саладина.

В то время как принц Мурад на дворе запальчиво говорил с Зсрой-беем, мушир Изет показался в передней султанши Валиде, находившейся в серале.

Изету было вменено в обязанность наблюдать за принцами, и султанша-мать тотчас приняла его, так как она признавала важность этого наблюдения.

Мушир Изет вошел в комнату, где на диване сидела султанша Валиде, и поклонился ей низко, со всеми знаками глубочайшего почтения.

— Ты принес мне известие, касающееся принцев? — спросила она.

— Ваше величество! Соизвольте выслушать мое важное известие, — сказал мушир. — Принц Абдул-Гамид не оставляет никогда Терапии и занят назначениями и распоряжениями относительно устройства своего маленького дворца в Китхат-Хапе у Пресных Вод, куда принц хочет вскоре переехать, как только придут все вещи из Парижа! Принц же Мурад с некоторого времени в сильной тревоге, и причина ее — неизвестность об участи принца Саладина.

— Какой вздор! Принц Мурад может быть спокоен, что мальчик этот, во всяком случае, останется жив! — воскликнула султанша Валиде.

— Принц хочет убедиться сам и получить нужные объяснения, — продолжал мушир, — поэтому его высочество сегодня вечером в сопровождении слуги, переодетый, потихоньку оставил Терапию.

— Переодетый? В каком же костюме?

— Его высочество надели мундир баши!

— А где находится принц?

— Внизу, во дворе сераля, ваше величество! Его высочество явились в сопровождении слуги и вступили в жаркий спор с офицером Зорой-беем, которого они искали!

— Этот Зора-бей заодно с принцем? Сопровождал ли он принца?

— Его высочество искали Зору-бея, по всей вероятности, питая надежду получить от него сведения о местопребывании маленького принца Саладина!

— К чему это переодевание? Что значит этот маскарад? — воскликнула султанша. — Хотят сыграть со мной шутку или стать насмешкой прислуги? Принц ведь и так может оставлять свой дворец, к чему же такое переодевание?

Мушир поклонился, пожав плечами.

— Пусть немедленно попросят принца и его свиту отправиться в Розовый дворец, дальнейшее пусть решит сам султан!

Это походило на арест. Изет снова поклонился.

— Приказание вашего величества будет немедленно приведено в исполнение, — сказал он тоном рабской преданности.

— Ступай и донеси мне, как только принц и свита его будут там, — приказала султанша Валиде, — я хочу тогда оставить сераль! Пусть предварительно займут караулами все выходы, как того предписывает положение принцев. Чтобы приказание мое было исполнено!

Мушир отправился, и вскоре после того показался дежурный офицер, пригласив принца, Зору-бея и слугу следовать за ним в Розовый дворец, который находился в садах сераля и представлял уединенное, очень старое и угрюмое здание, вовсе не заслуживающее названия Розового дворца. По названию можно представить его обвитым розами, живописно расположенным, прелестным домиком — ничего подобного не было! Это строение расположено в тенистом, пустынном месте, среди прежде баснословно прекрасных, а теперь совершенно запущенных садов сераля, и ничто не дает повода так называть его, кроме нескольких дико растущих поблизости розовых кустов.

Сам Розовый дворец — очень неуклюжее сооружение, которое в настоящее время необитаемо и остается без всякого употребления. Своими серыми, угрюмыми стенами, грубыми лепными украшениями и куполами вверху напоминает оно то время, когда султанские жены часто приходили в этот сад и тут пили кофе, курили и предавались скуке.

Как только Изет донес султанше Валиде, что ее приказание выполнено, она оставила сераль и отправилась в Беглербег к султану.

Когда принц Мурад, Зора-бей и слуга Хешам через коридоры сераля и затем через дворы были введены в сад, в это время случайно их увидел из своих покоев Шейх-уль-Ислам, у которого было какое-то дело в серале. Тотчас же он велел позвать начальника капиджей.

— Давно не удостаивался я милости являться пред твое высокое лицо, могущественный и мудрый Мансур-эфенди, — сказал Магомет-бей.

Шейх-уль-Ислам велел ему подойти к окну, выходившему во внутренний двор. В эту минуту по двору как раз проходили в вечерних сумерках трое арестованных.

— Кто те военные, которых ведет капиджи-баши? — спросил он.

— Баши, который идет впереди, не кто иной, как переодетый принц Мурад, великий и могущественный Баба-Мансур!

— Как принц?

— Клянусь бородой пророка! Последний — слуга принца Хешам, а второй — один из тех трех неверных, которые своим внезапным и самовольным выходом обесславили твой полк, всемогущий Баба-Мансур!

— Полк капиджи? Ты об этом еще ничего не доносил мне, Магомет-бей.

— Твоя милость с того дня еще ни разу не удостаивал меня аудиенции!

— Как могли они выйти из полка? Кто дал им позволение на такой неслыханный шаг?

— Сам его величество султан!

— А кто эти три смельчака?

— Зора-бей, Гассан-бей и Сади-бей!

— Тот, кого ты назвал последним, не он ли был нам рекомендован принцессой Рошаной?

— Да, мудрый и всемогущий Баба-Мансур, это он. Сади по повелению султана переведен беем в корпус башибузуков вместе с Зорой!

— А третий?

— Третий из этих преданных друг другу товарищей, Гассан-бей, стал адъютантом принца Юссуфа-Изеддина, — отвечал Магомет-бей с выражением ненависти, зависти и глубокого негодования. — Они обратились к его величеству султану с просьбой о перемещении. Такого позора еще никогда не случалось в твоем полку, всемогущий Мансур-эфенди, и осмелюсь высказать мое живейшее желание и настоятельнейшую просьбу, которая ни днем, ни ночью не дает мне покоя: накажи этих дерзких за этот позор.

— Твое раздражение справедливо, и меня также возмущает этот поступок, так как до сих пор все считали за особенную честь и милость иметь право служить в полку капиджи, — сказал Шейх-уль-Ислам.

— Накажи, раздави этих недостойных твоим гневом, мудрый и могущественный Баба-Мансур, или предоставь мне дать волю моему справедливому негодованию и наказать троих друзей.

— Знаешь ли ты причину, приведшую трех офицеров к этому шагу?

— Да, могущественный и мудрый Баба-Мансур, и это могу я тебе сказать. Сади, тот молодой, рекомендованный светлейшей принцессой солдат, должен был по твоему приказанию арестовать дочь толкователя Корана Альманзора, Рецию, и находящегося при ней мальчика, но Сади любит эту Рецию и взял ее себе в жены!

— Тот Сади-бей? Верно ли твое известие?

— Не сомневайся в этом…

— Оп вернулся тогда с ответом, что не нашел дочери Альманзора в доме ее отца?

— Это была правда, мудрый и всемогущий Баба-Мансур, он не нашел ее на том месте, которое ты ему указал, по потом оп нашел ее в другом месте и взял к себе в дом! Тут, по случаю пожара, дом его обратился в пепел, и она пропала без вести! Чтобы не получать больше такого приказа, он искал и нашел случай выйти из твоего великого и славного полка!

— А два других офицера?

— Они, как я уже заметил, связаны с Сади тесными узами дружбы, и я понял из их разговоров, что они имеют общие дела и что все трое разыскивают дочь Альманзора. Итак, они ради Сади изменили полку!

— Я предоставляю тебе, Магомет-бей, наказать троих отступников за их измену, но устрой так, чтобы никто ничего не узнал и не заметил наказания! Перевод состоялся по приказанию его величества султана, значит, об открытом приговоре и наказании не может быть и речи!

— У меня готов уже хороший план, могущественный и мудрый Баба-Мансур.

— И оставь его при себе! — перебил его Шейх-уль-Ислам. — Я не хочу узнавать его, ты один в ответе, будь осмотрителен! В моей же признательности за твое усердие можешь быть уверен.

Мансур-эфенди отпустил начальника капиджи и затем без свиты отправился по самой отдаленной дороге к внутреннему двору сераля, который, как и первый двор, постоянно охраняют капиджи.

Отсюда проходят в сады сераля, ворота которых теперь открыты, а в прежнее время строго охранялись черными и белыми евнухами.

С тех пор как султан появляется в серале очень редко, только в торжественных случаях, а настоящий своп двор и гарем держит во дворце Беглербег, ворота эти вовсе не охраняются. Поэтому никто не заметил, что Мансур-эфенди в такое позднее время отправился в темные сады сераля. Войдя, он тотчас повернул в ту сторону, где вдали, среди высоких деревьев, находился Розовый дворец. Когда он приближался к нему, навстречу ему вдруг раздался сторожевой оклик солдат: «Кто идет?»

Шейх-уль-Ислам остолбенел, он и не думал, что Розовый дворец охраняется стражей! Затем он быстро подошел к часовому, прежде чем тот успел повторить оклик — это был солдат из капиджи! Шейх-уль-Ислам назвал себя, солдат стал навытяжку.

Мансур направился к дворцу, но не к глубокому, наподобие остроконечной арки, входу, а к выдающимся по сторонам, тоже в форме высоких остроконечных сводов, окнам.

Он увидел, что в соседней комнате горел огонь, слабое мерцание которого доходило до него через комнату, окно которой было еще открыто.

— Светлейший принц! — сказал Мансур-эфенди тихим голосом.

Вслед за тем к окну приблизились шаги.

— Кто ты? — спросил принц Мурад.

— Разве светлейший принц не узнает того, кто только что получил известие об участи вашего высочества?

— Мне кажется, ты великий, мудрейший Мансур-эфенди! Что тебе от меня нужно?

— Я пришел уверить ваше высочество в своей преданности!

— Зачем это? Ты настолько посвящен во все, чтобы знать, как опасно давать здесь подобные уверения, — отвечал принц Мурад.

— Известие о случившемся огорчило меня, и я пришел уверить ваше высочество в том, что я хочу употребить все свое влияние, чтобы избежать последствий!

— Кажется истолковали в дурную сторону то, что переодетый принц посетил сераль! Но ведь это было необходимо! Я имел на то свои причины!

— Причины эти — тайна?

— Они уже больше не тайна, великий муфтий, с тех пор, как их знает офицер, находящийся теперь в другой части дворца! Я пришел отыскать следы моего сына, принца Саладина.

— Смею ли я указать вашему высочеству этот след? — спросил Мансур-эфенди уклончиво.

— Можешь быть уверен в моей вечной благодарности, мудрый Мансур-эфенди, если окажешь мне эту услугу!

— Ваше высочество оставили принца на воспитании у известного своей мудростью толкователя Корана Альманзора?

— Это так! Но Альманзор ведь умер!

— Я слышал, будто он пропал без вести и каким-то образом маленький принц был отдан бывшему служителю сераля Корасанди, — продолжал Шейх-уль-Ислам, нашедший, наконец, давно желанный случай сойтись с будущим преемником престола и приобрести его доверие.

— Все это я знаю! Но где же теперь находится принц Саладин?

— Пусть ваше высочество предоставит мне с этих пор отечески заботиться о принце.

— Ты согласился бы сделать это, мудрый Мансур-эфенди?

— Я обещаю вашему высочеству еще больше: переселение в любимый дворец светлейшего принца!

— Что побуждает тебя к таким обещаниям?

— Я хотел бы приобрести доверие вашего высочества.

— Ты получишь его и к тому еще мою благодарность, если сдержишь слово, мудрый Мансур-эфенди!

— От меня самого, ваше высочество, больше ничего не услышите, но дела будут говорить за меня! — отвечал Шейх-уль-Ислам. — Да защитит ваше высочество милосердный Аллах!

В то время как в этой стороне дворца происходил вышеупомянутый разговор, Зора-бей ходил взад и вперед по отведенной ему комнате в другой его части.

Он не зажигал огня. Встреча с переодетым принцем не выходила у него из головы, и он сожалел только об одном обстоятельстве, что, к несчастью, не мог сообщить принцу о местопребывании Саладина.

Но только он подошел к открытому окну и бросил взгляд в глубокий мрак, расстилающийся между деревьями, как ему показалось, что под окном кто-то шевелится.

— Благородный Зора-бей! — прозвучал тихий голос.

Он прислушался — он ясно слышал свое имя, но не мог узнать ни голоса, ни фигуры.

— Кто зовет меня? — спросил он.

— Тише, пожалуйста, мой благородный Зора-бей, тише! — отозвался голос. — У меня есть для тебя известие, которого никто другой не должен слышать!

— Прежде всего скажи мне, кто ты?

— Твой друг и друг твоих обоих товарищей! — отвечал глубокий, сдержанный голос, который молодому офицеру показался знакомым, но все-таки он не мог догадаться, кто бы это мог быть.

— Сади ищет свою жену, которая исчезла во время пожара в его доме! Ты и храбрый Гассан-бей присоединились к Сади, и все трое отыскиваете дочь Альманзора.

— Твоя правда.

— Я даже скажу тебе, благородный Зора-бей, где находится прекрасная Реция, чтобы ты мог передать эту весть твоему другу Сади-бею!

— Как, ты знаешь, где дочь Альманзора? Говори, кто ты, оказывающий моему товарищу эту услугу?

— Не спрашивай о моем имени, благородный Зора-бей, достаточно будет тебе моих слов. Сади-бей снова увидит дочь Альманзора, если ему удастся проникнуть в те покои сераля, где находятся избранные на праздник Байрам женщины, из которых султанша Валиде выбирает на этот год одалиску для гарема султана.

Зора-бей прислушался, эта весть поразила его!

— Ты наверняка это знаешь? — спросил он.

— Ты и Сади-бей сможете сами убедиться в истинности моих слов! — отвечал незнакомец. — Я видел сам, как была введена в эти покои дочь Альманзора!

Зора-бей помолчал минуту, потом вдруг подошел к столу, чтобы зажечь стоящую на нем свечу. Он хотел увидеть, кто же принес это известие.

— Постарайтесь проникнуть в покои, может быть, вам удастся, — продолжал незнакомец, — вы найдете там прекрасную Рецию!

В эту минуту Зора-бей зажег свечку и подошел к открытому окну, чтобы осветить стоящего в саду, но незнакомец в ту же минуту бросился в кусты. Зора-бей еще слышал его шаги, но видеть его самого уже не мог.

XXVIII. Месть Магомета-бея

Все попытки Сади найти место пребывания Реции были тщетны, он не мог отыскать ни малейшего следа, хотя неусыпно занимался этим.

Теперь ему пришла в голову странная мысль. Золотая Маска однажды сообщил ему убежище Реции, и теперь он хотел разыскать его, чтобы вторично узнать, где Реция. Но где должен был он искать таинственное явление? Где он мог найти Золотую Маску? Он являлся незваным, внезапно подкрадывался к тому, кто менее всего думал о нем, отыскать же его не было никакой возможности! Сади бродил ночью по улицам Стамбула и Скутари в надежде где-нибудь во мраке вечера увидеть Золотую Маску. Но странно! Теперь, когда он высматривал его и хотел его видеть, он, как нарочно, не показывался.

Когда он однажды вечером занимался своими поисками, встретил он Гассана-бея, который, освободившись на несколько часов, шел к нему. Сади сообщил ему свое намерение. Смеясь, положил Гассан руку на плечо товарища.

— Тщетная попытка, Сади, — сказал он, — Золотая Маска является то одному, то другому, то здесь, то там! Ты должен ждать, покуда он снова придет к тебе, больше ты ничего не можешь сделать!

Гассан проводил Сади в его квартиру и рассказал ему случай со старой колдуньей.

Пока они говорили об этом, отворилась дверь, и вошел Зора-бей.

Три молодых офицера поздоровались.

— Я думал, что ты находишься под домашним арестом, — обратился Сади к Зоре.

— Да, я был под арестом в Розовом дворце, — отвечал Зора и, подсев к друзьям, рассказал им про свою встречу с принцем. — Со вчерашнего вечера до сегодняшнего утра я находился там, только час назад выпустили меня после того, как принц и его слуга тоже оставили Розовый дворец, а я письменно изложил свои показания!

— Дело осталось без последствий? — заметил Сади.

— Было бы странно, если бы оно еще имело и последствия, — воскликнул Зора-бей, — и без того я целые сутки провел во дворце!

— Тебя хватятся в полку, — сказал Гассан.

— Я думаю, Магомет-бей сделал уже донесение!

— Конечно, иначе я не знал бы ничего об аресте, — подтвердил Сади, — это происшествие вызвало у всех большой интерес, и большинство завидовало твоему приключению.

— И пусть. Было ли там действительно чему завидовать, я не знаю, — отвечал Зора, — однако со мной в Розовом дворце случилось нечто, касающееся тебя, Сади, что немедленно и привело меня сюда!

— Говори же! Рассказывай! — воскликнули Гассан и Сади.

— Это странная история, и я ничего не мог узнать о том, кто был ночью у дворца, — начал Зора-бей, — имени своего он не сказал, и когда я зажег свечку, чтобы разглядеть его, он бесследно исчез в темноте!

— Это был, может быть, Золотая Маска! — воскликнул Сади.

— Не думаю!

— Что же сделал этот незнакомец? — спросил Гассан.

— Он выдавал себя за нашего друга, но мне не хотелось этому верить, внутренний голос подсказывал мне, что этого быть не может!

— Наш друг? И он точно знал всех нас? — спросил Сади.

— Да, всех троих!

— Если бы он действительно был нашим другом, — заметил Гассан, — то зачем нужно было ему окружать себя такой таинственностью?

— Я думаю то же самое! Но ничего неприятного не мог найти я в его известии!

— Что же это было за известие?

— Он пришел сказать мне, где твоя Реция!

— Где Реция? — воскликнул Сади. — Он знал это?

— Конечно, он сообщил это мне, чтобы я передал тебе, и ты наконец избавился бы от мук неизвестности!

— А вы еще сомневаетесь в его дружбе, вы, недоверчивые души!

— Зачем же этому незнакомцу уведомлять нас о местопребывании Реции? Говори же, Зора, где она находится?

— Известие не обрадует тебя, Сади! — отвечал Зора. — Однако же ты должен знать все! Твоя Реция, кажется, находится в числе женщин, избранных султаншею Валиде, чтобы из них к ближайшему празднику Байрама выбрать новую одалиску в гарем!

— Как, моя Реция? — воскликнул Сади в сильном возбуждении. — Она среди женщин, избранных к Бай-раму? Она не должна оставаться там!

— Будь осторожен, мой друг! — уговаривал Зора-бей своего взволнованного товарища.

— Опа не должна там оставаться, говорю я! Я должен освободить, спасти ее, если бы даже это стоило мне жизни!

— Ты забываешь, что никто, под страхом смертной казни, не смеет переступать порога дворца Долма-Бахче, где евнухи и рабыни стерегут избранных, — сказал Гассан.

— Я знаю все, но неужели вы думаете, что это может удержать меня теперь, когда я знаю местопребывание моей Реции? — воскликнул Сади со смелой решимостью. — Ни препятствий, ни пределов не существует для меня! Я так и думал, что она спрятана в каком-то необычном месте, поэтому все мои поиски оказались тщетными! Бедная Реция! В то время как другие, избранные к Байраму, гордятся и радуются этому назначению, Реция будет горевать и в отчаянии ломать руки! Я должен возвратить ее себе, должен освободить ее, чего бы мне это ни стоило!

— Подумал ли ты об опасности? Обдумал ли ты прежде все? — спросил Гассан. — Избранные женщины скрыты от всех, и никто не смеет их видеть!

— Мне и не надо видеть их, мне надо только возвратить и освободить мою Рецию!

— Едва ли будет возможно проникнуть во дворец Долма-Бахче и войти в него, — заметил Зора-бей в раздумье.

— Ни раздумья, ни сомненья нет для меня! Я сейчас же отправлюсь в Долма-Бахче.

— Ты взволнован! Не увлекайся безрассудным поступком, Сади, который может стоить тебе жизни! — предостерег его Зора.

— Я знаю опасность, но знаю также и свой долг! Мое решение непоколебимо, и никакая земная власть не сможет изменить его! Сейчас же я отправляюсь в мраморный императорский дворец!

— Если ты этого непременно хочешь, пусть будет так! И я тоже пойду с тобой! — объявил Зора-бей.

— Я тоже не оставлю тебя, как это повелевает долг и данное тебе обещание, — сказал Гассан и поднялся с места.

— Ни за что на свете! Я не принимаю этой жертвы, — воскликнул Сади, — предоставьте все одному мне! Довольно будет одному из нас поплатиться жизнью в случае неудачи, оставайтесь!

— Мы разделим твою участь! — решительно отвечал Зора-бей, протягивая Сади руку.

— Не отвергай нас! Мы останемся с тобой, — сказал Гассан с решительным видом, так что Сади не мог вторично отказать, не оскорбив их.

— Прежде чем отправиться в Долма-Бахче, позволь мне задать еще один вопрос, — обратился Зора к Сади. — Ты хочешь потребовать дочь Альманзора, но по какому праву?

— По праву, которое дает святая любовь! — воскликнул Сади восторженно. — Реция моя!

— Ты называешь ее женой, ты, чтобы охранять, ввел ее в свой дом, и Реция, исполненная любви и доверия, охотно последовала за тобой, — продолжал Зора, — но брак еще не был совершен имамом и не подписан свидетелями!

— Ты ошибаешься, друг мой, брак наш заключен старым имамом в Скутари! — отвечал Сади.

— Конечно, подписи его будет достаточно, и ты мог бы с помощью этой бумаги еще раньше доказать свое право, но где же рукопись имама?

Сади побледнел.

— Горе мне, она сгорела, — сказал он глухим голосом, — она стала добычей огня!

— Какой несчастный случай!

— Довольно! Ничто не может удержать меня! — воскликнул Сади со вспыхнувшей вновь решимостью. — Достаточно моего слова и нашей любви!

— Юный мечтатель! — произнес Зора-бей с тихой и сострадательной улыбкой. — Что тебе вздумалось! Только свидетельство о браке и могло бы тебе еще пригодиться, твои же слова и слова Реции ничего не значат!

— Будь что будет, не то я для достижения цели применю силу! — объявил Сади отважно.

— Чтобы не сделать опрометчивого шага, прими нашу помощь и совет, — обратился Гассан к сильно взволнованному Сади. — Освобождение Реции силой стоило бы тебе головы. Предоставь нам сначала удостовериться, действительно ли дочь Альманзора находится в числе предназначенных к Байраму женщин! В том случае, если бы нам удалось убедиться в этом и, может быть, даже увидеть Рецию, тогда мы могли бы на другое утро отправиться освобождать ее и возвратить тебе. Об освобождении силой не может быть и речи: вспомни только, что избранные женщины и девушки охраняются многочисленными евнухами и рабынями, а внизу стоят на карауле капиджи!

— Гассан говорит правду, Сади, — сказал Зора-бей, чтобы успокоить сильно взволнованного товарища. — Если эта попытка нам удастся сегодня, остальное сделаем завтра, но тихо и осмотрительно!

— Хотелось бы мне видеть, как были бы вы спокойны, потеряв любимую жену? А вы еще требуете спокойствия от меня. Несправедливые вы! — воскликнул Сади. — Требуйте от меня всего, только не холодной рассудительности в эту минуту! Моя Реция отнята у меня, а я должен оставаться спокойным? Что все сокровища мира по сравнению с любящим сердцем? Реция любит меня! Если бы вы только знали ее и ее самоотверженную любовь! Она сохнет, она вянет там, как цветок без дождя и солнца! Разлученная со мной, она выглядела бы покойницей на Байраме, а разряженная покойница осквернила бы праздник! Скорей, друзья, в Долма-Бахче!

Зора и Гассан уступили ему, хотя и знали о больших опасностях, в которые безрассудно бросались сами. Они должны были сопровождать Сади, они не могли оставить его одного, не нарушив данной ему клятвы! Может быть, им еще удастся обуздать беспредельную отвагу Сади.

Если он позволит себе увлечься безрассудными поступками, он погубит не только себя, но и их. Никогда еще не проходило безнаказанным, если непосвященный осмеливался показаться в покоях, где приготовлялись и совершались тайны Байрама. Никогда еще ни один подобный смельчак не мог сообщить, что происходило в этой, строго оберегаемой части гарема Долма-Бахче, ибо живым никто не покидал его.

Однако дальнейшие возражения походили бы на трусость и нерешительность, а потому оба друга уступили. Вернутся ли они из этого путешествия, был еще вопрос далеко не решенный, — головам их угрожала опасность — тем не менее они не колебались ни минуты.

Три друга отправились по дороге в Долма-Бахче.

Позади Перы, в Цыганском квартале на берегу Босфора, там, где теперь железная дорога развозит пеструю толпу всех национальностей, лежит дворец Долма-Бахче.

Турецкая столица в последнее десятилетие сильно изменилась под влиянием успехов западного образования, и теперь только благодаря роскошной южной растительности она еще сохраняет свой восточный вид.

Когда около пяти лег назад первая железная дорога опоясала окрестности Золотого Рога и Константинополя и первые паровозы застлали облаками дыма минареты и сераль, старые турки, как сообщают корреспонденты многих газет, ворчали и прятались в свои пестрые конаки, чтобы вдали от мирской суеты жить мудростью пророка. С этого времени в новейшем городе калифов становилось все оживленнее. Вскоре вагоны железной дороги проходили мимо Аи-Софии, Гипподрома и Константинополя, и караул у главных, роскошно, но без вкуса отделанных, ворот Долма-Бахче апатично смотрел на пестрое население, уносимое вагонами, проходящими обыкновенно через прелестную Тофану в Бешиктам.

Во дворце Долма-Бахче ежегодно на празднике Бай-рам происходило представление вновь избранной императрицей-матерью жены султана, которая вступала в его гарем.

Воспользуемся случаем и дадим для тех, кого это может интересовать, краткое описание семейной жизни в Турции, а затем вернемся к нашему рассказу.

Турецкие женщины и их отношение к мужчинам — это нечто непостижимое. Обычай многоженства — одно из существеннейших отличий турецкой жизни. Не менее странным кажется нам и то обстоятельство, что турецкая женщина может являться публично только под покрывалом: непокрытая она не смеет говорить с посторонними лицами. В статье «Турецкая женщина» дается следующее объяснение этого обычая: «Пророк Магомет принудил своего приемного сына и полководца Цейда прогнать от себя супругу его Цейпебу, а потом сам женился на ней. На свадьбе некоторые гости оставались очень долго. Тут было им открыто и предписано от Аллаха, чтобы жены пророка только «за завесой», то есть закрытые покрывалом, говорили с другими, исключая близких родственников, и все жены правоверных должны были следовать этому обычаю. В старину положение женщины у арабов было свободное, как это и теперь водится у бедуинов, и не национальный дух, а личное желание пророка ограничило эту женскую свободу и установило то гаремное заключение, которое так дурно повлияло на турецкие нравы».

Вообще, турок имеет только одну жену, кто же имеет средства, может завести и нескольких. Хотя настоящий невольничий рынок и запрещен законом, все же торг людьми производится и теперь, только в иных формах, и едва ли можно найти хоть одного турка, который не приобрел бы за деньги жену, рабов и рабынь.

Последние известны под именем одалисок, служанок, по принадлежат, как и все женщины в доме турка, к его гарему. Если обыкновенный турок хочет иметь жену или если родители хотят женить его, посредницами в этом деле являются матери жениха и невесты.

Непосредственное участие последних выражается иногда только в том, что матери потихоньку позволяют жениху сквозь решетку посмотреть на невесту без покрывала. Начинаются взаимные переговоры, конечный результат которых состоит в том, что жених, в виде свадебного подарка, дарит невесте несколько тысяч пиастров, а следовательно, некоторым образом покупает ее.

Ко дню, назначенному для свадьбы, имам подготавливает брачный контракт, который затем скрепляется подписью свидетелей, и тогда невесту после разнообразных увеселений в карете подвозят к дому жениха.

У ворот дома ожидает жених, он берет ее из кареты и вносит ее, теперь уже свою супругу, в дом, где имеет право сиять с нее покрывало.

Каждый турок обязан выделить своей жене особое помещение в доме, хотя бы одну комнату. Если у него несколько жен и рабынь, он должен каждой из них отдать в распоряжение особый покой.

Если турок состоятельный, он, приведя имаму доказательства того, что может содержать гарем, может иметь до четырех законных жен и столько рабынь, сколько позволяют ему средства.

Обыкновенно первая жена избирается из того же звания, как и муж; остальных жен, равно как и одалисок, выбирает он из привезенных на рынок грузинок, черкешенок и турчанок, которых сами родители продают торговцу, имеющему невольничий девичий рынок в Стамбуле. Здесь совершается этот постыдный торг женщинами и девушками. Цена за каждую доходит от 2000 до 5000 пиастров: черные невольницы ценятся дешевле.

Бразды домашнего правления находятся всегда в руках первой жены, но часто ей приходится очень горько, если одна из прочих жен приобретет особенную любовь супруга и повелителя. Тут, чтобы низвергнуть соперницу, пускаются в ход всевозможные интриги.

Здесь не лишним будет упомянуть об одном случае в доме вдовствующей дочери Магомета-Али-паши, бывшего вице-короля Египетского, по имени Нацин-Ханум. Так как супруга ее часто не бывало дома, то она находила средства безнаказанно принимать в гареме своего возлюбленного. В то же время она была в высшей степени ревнива. Компаньонка принцессы рассказывает следующее: «Супруг принцессы сказал однажды рабыне, подавшей ему воду: «Довольно, мой ягненочек!» Эти слова привели принцессу в сильное бешенство. Бедное создание было убито по ее приказанию, затем жареная голова ее, начиненная рисом, была подана к обеду мужу.

— Возьми же кусочек твоего ягненочка! — сказала ему Нацин-Ханум.

Бросив салфетку, он удалился и потерял к ней всякое расположение. Не развелись они только потому, что супругу хотелось сохранить богатство и остаться зятем Магомета-Али. Ревность этой ужасной дочери вице-короля распространялась на всех невольниц: при малейшем подозрении в неверности она приказывала сечь их плетьми до смерти».

Вся гаремная жизнь полна злобы и ревности и служит местом действия хитрых интриг. Несмотря на кажущуюся подчиненность турецкой женщины, отсюда ведется правление и разорение турецкого государства.

Те знаменитые визиты, которые турецкие женщины так часто делают одна другой и при которых они курят нежный табак и пьют кофе, в прежние времена проводились в задумчивом молчании, теперь же сделались неистощимыми источниками интриг, от которых зависят должности их мужей, сыновей и братьев. Лестью добиваются они расположения жен министров и высших сановников, а те просьбами и ласками домогаются у мужей для своих протеже всех мест, каких бы они пи пожелали.

Если турку случается убедиться в неискренности одной из своих жен, ему предоставляется право развода. Если верность нарушена женой, он жалуется на нее имаму, и тот уже определяет наказание изменнице.

Если же это сделано одной из его невольниц, он продает или дарит ее другому. Тех же невольниц, которые были постоянно верны своему повелителю, он нередко берет себе в жены.

Стража гарема — евнухи, служат вместе с тем и прислугами женам, они сопровождают последних во всех их выездах, на прогулки, на базар, в ванны, словом, всюду. За это они получают большое жалованье и, кроме того, пользуются большими преимуществами.

Больших гаремов немного. Самый многочисленный из них, конечно, гарем султана, в нем находится более четырехсот женщин. Некоторые богатые паши имеют в своих гаремах до восьмидесяти жен и рабынь.

Если такой господин вместе с женами предпринимает поездку на Пресные Воды или в Тшукдиди, вверх от Скутари, то места, где они отдыхают, за несколько часов перед тем очищаются кавассами. Если случится на дороге встретиться с таким поездом и, не привлекая внимания, наблюдать за ним, можно увидеть много прекрасного.

Прелестнейшие женщины, блестящие туалеты, чудесные драгоценности — все это вызывает восторг. Если еще выпадет счастливый случай увидеть этот поезд из восьмидесяти женщин верхом на конях — турецкие женщины в верховой езде не уступят мужчинам — и любоваться, как они с неописуемой грацией мчатся мимо в своих фантастических костюмах, невольно вообразишь себя перенесенным в волшебный мир.

В то время как жены царствующего султана утопают в роскоши и удовольствиях, гарем умершего султана навеки лишен всех радостей. Из жен бывшего султана Абдула-Меджида, брата Абдула-Азиса, осталось около четырехсот женщин. Все они должны до конца жизни носить вдовье покрывало и размещаться в большом старинном дворце на берегу Босфора. Полицейская стража ходит постоянно с наружной стороны похожего на тюрьму дворца и стережет их.

Во дворце Долма-Бахче, который возвышается на берегу Босфора за Тофиной рядом с маленьким дворцом Бешикташем, наблюдают они за вновь избранными для султана женами и воспитывают их под руководством султанши-матери.

Дворец каменный и еще новый.

Отдельные части его сделаны из мрамора и так роскошны, что на один ремонт его отпускается двести миллионов пиастров. Через многочисленные, богато разукрашенные ворота, миновав караул, входят во двор, огороженный железной позолоченной решеткой, затем поднимаются по мраморной лестнице и выходят в слабо освещенную галерею с богато разукрашенными стенами и с мраморным полом.

В середине дворца находится огромный аудиенц-зал с потолком в виде свода, опирающимся на колонны. Посредине висит огромная газовая люстра с десятью тысячами рожков. Обыкновенный приемный зал и рабочий кабинет султана, пребывающего здесь только во время Байрама, имеют мозаичные полы, устланные дорогими коврами. Возле высоких зеркал приделаны большие канделябры.

Красивое художественное произведение представляет собой Курительный дворец турецкого султана, имеющий форму исполинского фонаря. Пол выстлан фарфоровыми плитами, в середине фонтан, брызги которого вливаются в большой блестящий хрустальный бассейн. Стены украшены живописью, представляющей собой художественные произведения.

Наружные, с решетками, покои дворца заключают в себе гарем. За ним тянутся большие, роскошно устроенные сады, разбитые по плану немца Зестера.

Около этого дворца расположен маленький летний дворец Бешикташ с садами. Он построен около двухсот лет тому назад. Высокие стены скрывают его прекрасные сады от взоров проходящих.

Наступала ночь. В Долма-Бахче мчались во весь опор трое офицеров, они стремились к своей погибели!

Ни одним словом не обменялись они дорогой. Мрачный серьезный Сади был впереди остальных. Он очень спешил, он должен был снова увидеть и освободить Рецию.

Мысль, что она была разлучена с ним, разгоняла в душе его все сомнения, и в воображении его рисовался ее очаровательный образ. Забыты были все прелести принцессы! Его любовь к Реции одержала верх!

Достигнув первых, огромных ворот, где кругом стояло несколько капиджи, три друга соскочили с лошадей, передав их солдатам. Они все еще не чувствовали, что попали в ловушку предателя. Даже то обстоятельство, что именно капиджи охраняли наружные ворота, не наводило их на мысль об измене.

Как офицеры, занимавшие караулы в серале и в Беглербеге, они имели свободный доступ во дворец Долма-Бахче. А потому они беспрепятственно прошли через все ворота и вышли на большой двор.

Теперь все дело было в том, как пробраться дальше. Сади поспешил вверх по лестнице к галерее, Зора и Гассан последовали за ним.

— Останьтесь тут, — обратился к ним Сади шепотом, — все трое мы не можем идти дальше, я один найду дорогу.

— Мы проводим тебя до покоев, где начинается гарем, — пояснил Зора и вместе с Гассаном последовал за спешившим вперед Сади.

Никто не задержал их у входов в залы и покои. Часовые наверху, у отдельных входов, беспрепятственно пропустили их.

Таким образом приблизились они к той части дворца, где назначенные на праздник Байрама жены и одалиски содержались под строгим надзором и караулом.

Зора и Гассан остались тут, а Сади через пустую переднюю, где в другое время стояли евнухи султана, пробрался в соседние покои. Тут навстречу ему вышел изумленный лала и поднял руки с выражением ужаса, но прежде чем он успел остановить Сади, тот прошел уже в следующий покой.

Тут на мягких подушках спали оберегаемые черными невольницами обе назначенные для императорского гарема новые жены, одну из которых султанша Валиде должна была избрать для праздника Байрама и представить своему сыну-султану.

При виде постороннего молодого офицера они вскочили и с любопытством рассматривали его, между тем, как невольницы убежали с громким криком.

Сади поглядел на обеих женщин — ни одна из них не имела ни малейшего сходства с Рецией!

Значит, он напрасно проник в эти запретные места.

В эту минуту на крик рабынь и по приказанию испуганного лалы собрались евнухи и стража.

Произошло невыразимое замешательство и смятение. Никогда еще не случалось такого неслыханного поступка. Три офицера проникли в гарем! Лала был в сильном замешательстве и негодовании. Когда Сади вернулся к своим друзьям с неожиданной вестью, что Реции в тех покоях не было, по приказанию лалы ворота внизу были уже заперты, и был позван гофмаршал.

Магомет-бей с торжествующим видом показался во главе караула, прибывшего по приказанию гофмаршала арестовать трех офицеров за их неслыханную дерзость, чтобы его величество султан сам вынес им приговор.

В этот момент Зора понял предательскую игру Магомета.

Три офицера отдали свои шпаги, но не бею, а гофмаршалу, и были заключены под стражу. Но по угрожающему взгляду Зоры видно было, что он отомстит начальнику капиджи за это предательство.

XXIX. Ссылка

— Мы нуждаемся в твоем совете по одному важному делу, в твоем совете и в толковании закона, — говорил султан на следующее утро Мансуру-эфенди, стоявшему перед ним в его дворце Беглербеге.

— Ваше величество сделали милость вторично упомянуть о важном деле, не удостоив меня доверием, — отвечал Шейх-уль-Ислам, — я догадываюсь о причине этого колебания! У Мансура-эфенди достаточно противников, которые осаждают ваше величество!

— Ты видишь, что противники твои не могут отклонить моего намерения, я исполняю его, я хочу дать тебе новое доказательство моего полного доверия, великий муфтий, — сказал султан Абдул-Азис, — от тебя будет зависеть, чтобы оправдать это доверие и опровергнуть доносы твоих противников.

— Служить вашему величеству верой и правдой — единственное мое стремление!

— Так слушай же, — начал султан после короткой паузы, глядя строго и озабоченно, в то время как Шейх-уль-Ислам сбоку пытливо наблюдал за своим повелителем. — Ты знаешь, что по родовому закону моего великого предка Османа после моей смерти престол должен наследовать принц Мурад, как старший в роде, а после него ближайший наследник — брат его Гамид!

— Так предписывает закон! — сказал Мансур-эфенди с поклоном.

— Высшее желание моей жизни, великий муфтий, это изменить этот несчастный закон, который служит тяжким бременем как для султанов, так и для принцев.

— Подумайте только, ваше величество, о силе древних обычаев, о внезапном, неожиданном изменении и сильном впечатлении, которое оно произведет на умы!

— Целая толпа мулл, имамов, кади и софтов не встретит это нововведение с недоверием, если ты его одобришь и найдешь закон, допускающий подобное толкование, — отвечал султан, — если же ученые будут склонны к переменам, то они будут приняты и всем моим народом.

Шейх-уль-Ислам задумался на несколько минут: это был случай показать и распространить свое могущество! Это была возможность стать необходимым султану и вытеснить наконец султаншу Валиде. Если бы он ловко принялся за дело, он мог стать победителем!

— Какой порядок престолонаследия имеет в виду ваше величество? — спросил он.

— Я имею пламенное желание оставить после себя престол моему старшему сыну Юссуфу, великий муфтий, этим, без сомнения, раз и навсегда устранится волнение и страх, опасность и надзор за принцами, повод к интригам! Я хочу дожить последние годы в тишине, а не в беспокойстве!

— Оба принца, Мурад и Гамид, знают свои права, ваше величество, — сказал Мансур-эфенди, — поэтому они не будут молчать при подобном изменении порядка престолонаследия, так как имеют и без того, на что жаловаться!

— Разве принцам есть на что жаловаться? — спросил Абдул-Азис с удивлением.

— Они прославляют милосердие и доброту вашего величества, но, с другой стороны, они терпят различные ограничения и унижения, — отвечал Шейх-уль-Ислам, — недавний арест принца Мурада, его жительство в Терапии, похожее на заключение, тягостная свита, назначаемая муширом Изетом, — все это вещи, которые вызваны не вашим величеством, по они существуют!

Султан чувствовал, против кого были направлены эти удары! Он очень хорошо знал постоянное соперничество султанши Валиде и Шейха-уль-Ислама.

— Я отменю эти постановления, — сказал султан, — мушир Изет будет уволен, пусть принцы переезжают в свои любимые дворцы, и сами выбирают себе прислугу!

— Это новое доказательство милосердия вашего величества не останется без благотворных последствий! — отвечал Шейх-уль-Ислам.

— Я немедленно дам тебе относящиеся к этому приказания, великий муфтий, — продолжал султан и подошел к письменному столу. — Я докажу, что не отказываю сыновьям моего брата в из(просьбах и желаниях!

— Касательно престолонаследия я справлюсь в законах и тогда доложу вашему величеству, — сказал Шейх-уль-Ислам, — все мои старания будут направлены на то, чтобы и впредь заслужить доверие вашего величества! Но, во всяком случае, мне кажется важным, чтобы мои противники не противодействовали мне в разносторонних трудах, которые мне предстоят!

— Я позабочусь об этом, великий муфтий, я понимаю твои слова, и лучшим доказательством моей благосклонности пусть будет то, что я принимаю их без гнева, — возразил султан, знавший очень хорошо, что Мансур-эфенди подразумевал не кого другого, как султаншу Валиде.

— Моя всенижайшая просьба, мое высшее желание — это быть удостоенным полнейшего доверия вашего величества, — продолжал Шейх-уль-Ислам, принимая письменные приказы султана относительно принцев, — приношу мою благодарность вашему величеству за эти доказательства милости и надеюсь, что они будут иметь важные последствия.

В эту минуту их разговор был прерван приходом дежурного флигель-адъютанта, который доложил о гофмаршале дворца Долма-Бахче. Султан приказал ввести его. Мансур-эфенди остался, стоя в стороне, свидетелем следующей сцены.

Гофмаршал вошел в кабинет и низко поклонился султану.

— Какое известие привело тебя сюда в такой необычный час и без предварительной просьбы об аудиенции? — спросил Абдул-Азис.

— Да всемилостивейше простит мне ваше величество мое появление, необычная причина привела меня сюда, — сказал гофмаршал с глубокой преданностью, — В эту ночь во дворце Долма-Бахче тремя офицерами вашего величества было совершено неслыханное дело!

— Значит, ты явился ко мне с доносом на этих трех офицеров?

— Увы! Долг вынуждает меня всепокорнейше донести вашему величеству о происшествии!

— Что случилось?

— Трое офицеров отважились на невероятное дело! Язык мой немеет доносить об этом вашему величеству!

— Кто эти офицеры?

— Зора-бей и Сади-бей из башибузуков и Гассан-бей, адъютант принца Юссуфа!

— Я знаю этих офицеров! Они на деле показали себя верными и отважными!

— Они неслыханным образом злоупотребили своей отважностью, и гнев вашего величества постигнет их!

— Говори, что случилось?

— Пусть ваше величество не сделает подателя этой вести ответственным за случившееся, — сказал гофмаршал, бледный от страха и волнения, — я дрожу даже при мысли о преступлении!

— Офицеры моей армии — и к тому же еще адъютант принца? Что могли они учинить? Они должны лучше всякого другого уметь отличать правое дело от проступка, а потому я "буду неумолим в своей строгости, если узнаю, что они употребили во зло свое достоинство!

— Трое офицеров осмелились прошлою ночью проникнуть во дворец Долма-Бахче!

— С каким намереньем?

— Чтобы войти в те покои вашего величества, где благочестивый лала и евнухи оберегают к Байраму жен!

Султан вскочил с места.

Мансур-эфенди с видимым удовольствием заметил впечатление, которое произвела на султана эта весть — погибли три изменившие его полку офицера, он понял это по вспыхнувшему гневу султана при этом неожиданном известии, подобного которому, конечно, еще никогда не было!

— Они хотели проникнуть в женские покои? — спросил Абдул-Азис. — Офицеры хотели отважиться проникнуть в женские покои?

— Увы! Я вынужден ответить утвердительно на вопрос вашего величества!

— Намеренье это заслуживает строжайшего наказания! Говори же! Им ведь не удалось исполнить своего намерения, это не могло им удасться, так как покои строго охраняемы.

— Тем не менее они привели в исполнение свое желание.

— Как! Они попали в женские покои?

— Да, ваше величество!

— В таком случае неверные стражи первые получат наказание, — гневно воскликнул султан, — где была стража?

— На своих местах, но капиджи не смели задержать офицеров!

— А евнухи? А ты? Где был ты?

— Я только что лег спать!

— В таком случае, ты ответишь мне головой за то, что дерзким офицерам удалось это неслыханное дело! — воскликнул султан.

— Смилуйтесь! Умоляю ваше величество о помиловании!

— А евнухи? Где были они?

— Они отлучились на минуту!

— Пусть за это бросят их в подземные тюрьмы сераля, и назначить других сторожей, ты же, под наблюдением которого находится весь дворец, сложишь немедленно маршальский жезл! Где трое офицеров?

— Они отдали мне свои шпаги и находятся теперь во дворце Долма-Бахче в ожидании приговора вашего величества!

— Они заслужили смерть! — воскликнул султан з сильном раздражении. — За эту дерзость они поплатятся головами!

Шейх-уль-Ислам слышал приговор — улыбка торжества скривила ему рот.

Итак, три офицера недолго должны были пережить выход из полка капиджи, выход, так оскорбивший Шейха-уль-Ислама.

— Смилуйтесь надо мной! — молил гофмаршал, преклоняя колена пред султаном. — Всенижайший раб вашего величества невинен в ужасном происшествии!

— Прочь с глаз моих, вон из дворца! Мне уже давно донесли, что ты в должности гофмаршала приобрел большой капитал! Если деньги нажиты честным путем, они останутся у тебя, но следствие покажет, верным ли слугой был ты мне.

Гофмаршал лежал на ковре, дрожа от страха, как преступник, внезапно увидавший, что вина его открыта. Он не мог произнести ни слова и только простирал руки к султану.

Гневный жест последнего приказал ему оставить кабинет. Абдул-Азис был в гневном возбуждении, которое до сих пор было только раз замечено в нем, когда он впал в тяжкую болезнь. Лицо его было бледно, глаза лихорадочно блестели, неровными, порывистыми шагами ходил он взад и вперед по кабинету.

— Разошли приказы, великий муфтий, — закричал оп Шейху-уль-Исламу, — пусть их отошлют сегодня же к великому визирю! Трое офицеров должны быть приговорены к смерти, евнухи — к удалению, а гофмаршал привлечен к строжайшему следствию — это моя воля! Ступай!

Мансур-эфенди знал султана — он очень хорошо понимал, что в данную минуту лучше всего ретироваться, поэтому немедленно поспешил воспользоваться приказанием удалиться. Кроме того, во время сегодняшней аудиенции он достиг всего, чего только желал, а потому с внутренним удовлетворением оставил кабинет. В руках его был важнейший вопрос двора! В руках его было достижение полного доверия принцев.

Таким образом, он держал теперь в своих руках все нити и одним ударом опередил султаншу-мать во всех вопросах. Приказы относительно принцев, которые лежали в его кармане и которые он немедленно хотел привести в исполнение, могли служить знаком его победы!

Едва наступил вечер, как любимая яхта султанши-матери показалась внизу у берега Беглербега. Она пристала к берегу, и султанша пошла в покои своего сына. Султан только что встал от послеобеденного спа, когда султанша Валиде в сильном волнении явилась к нему.

— Что ты сделал, великий султан? — воскликнула она, оставшись наедине со своим сыном. — Что случилось? Кто побудил тебя отдать приказания относительно принцев? Шейх-уль-Ислам, эта хитрая, пронырливая лисица! Но мое слово последнее, султан!..

— Ты в волнении, успокойся, султанша, — ответил Абдул-Азис.

— Мое слово последнее, султан! Если Шейх-уль-Ислам останется твоим советником и главой церкви, я добровольно отправляюсь в ссылку! Он или я! То, что ты уволил мушира Изета, этого добросовестного и бдительного чиновника, что ты возвратил принцам их увеселительные дворцы и прежних слуг, — все это дело его рук. Но ты не думаешь о последствиях!

— Мансур-эфенди пересмотрит законы относительно престолонаследия!

— И ты доверяешь этому хитрому муфтию? Ты веришь, что он будет служить твоим целям? Ты исполнил его домогательства и просьбы, по ты думаешь, что он будет следовать твоим желаниям? И если он даже действительно провозгласит прямой порядок престолонаследия, если ты достигнешь высшей цели, султан, к каким последствиям приведет тогда эта свобода, которую ты даешь принцам? К чему приведет твое великодушие? Умоляю тебя подумать, так как без противодействия не примут оми этого порядка и не откажутся от своих прав! А ты еще увеличиваешь их власть, ты делаешь их свободными и независимыми! Отмени свои приказы, султан! Прикажи еще надежнее караулить их!

— Я не хочу посеять между нами злобу и возмущение!

— Ты этого не хочешь, но никто не может этому воспрепятствовать! Верь мне, что крайне необходимо еще внимательнее присматривать за принцами теперь, когда ты хочешь возвести на престол своего сына, принца Юссуфа!

— Я не могу несколько раз на дню менять свои приказания, — пояснил султан, — раз я произнес, что принцы могут переехать в увеселительные дворцы, то так и должно быть!

— Хороню же! Последствия твоего поступка не замедлят сказаться, — отвечала султанша Валиде, бледная и мрачная, — пусть другие вернее служат тебе, пусть другие пожинают неблагодарность! Я уже долго внимательно наблюдала за всем — теперь это больше невозможно! Я ухожу! Но выслушай и последуй моему последнему совету, я не могу уйти без этого: отстрани этого Шейха-уль-Ислама! Он никогда не изменит порядка престолонаследия! Если ты доверишься ему, ты погиб!

— Султанша! — воскликнул Абдул-Азис, вскочив с места.

— Я одна могу сказать тебе это, султан. Ты же волен поступать, как тебе угодно, — продолжала султанша Валиде гордо, — ты сделал свой выбор, я удаляюсь! С тоской в сердце смотрю я, как ты доверяешь тем, кто давно служит и верен тебе, как ты слушаешь их… В этот час напоминаю тебе слова пророчества, которые сказал тот нищий дервиш у твоей колыбели: «Берегись своих врагов во дворце своем, вблизи себя!» Решено — я удаляюсь! Аллах да защитит тебя, султан!

— Обдумай свое решение, султанша! — обратился Абдул-Азис к своей матери.

— Оно хорошо обдумано, все в твоей власти, — заключила султанша Валиде, — с тяжелым сердцем расстаюсь я с тобой, но иначе быть не может! Где владычествует этот Мансур, там нет места для меня! Прощай, султан!

Абдул-Азис видел, как удалилась его советница, его мать, но слова ее оскорбили его, и он не удерживал ее. В первый раз султанша Валиде ошиблась в своих расчетах, она зашла слишком далеко, она чувствовала это, она проиграла! Она хотела выйти победительницей и сильным ударом раздавить соперника, но удар этот не удался! Игра была проиграна, и теперь уступить — значило изменить своему слову.

А потому султанша Валиде оставила дворец в страшном раздражении, она была так переполнена гневом и злобой, что охотно излила бы их на своих рабов и гребцов, вид крови был бы для нее отраден в эту минуту! Она сжимала кулаки, и когда вернулась на свою яхту, то, как богиня гнева, стояла она под навесом, роскошно расшитым золотом.

Султан после ухода султанши Валиде тоже был в самом дурном расположении духа. Ему казалось, что он сделал слишком поспешный шаг, он чувствовал, что ему не справиться без своей всегдашней советницы, и все это возбуждало в нем беспокойство и гнев. Ничто не было так ненавистно султану, как подобное беспокойство.

Что должен он был сделать, чтобы выйти из этого положения? Что должно было произойти? Визири явились во дворец с важным докладами, но Абдул-Азис не принял их. Он быстрыми шагами ходил взад и вперед по комнате и сердито топал ногой. Беспокойство его обнаружилось иначе, чем в других ситуациях.

Вместо того, чтобы прийти к какому-нибудь твердому решению, он мучился размышлениями, упреками и сомнениями.

Что-то вроде страха овладевало им при мысли, что он должен обходиться без султанши: он так привык к ее советам и она так умела руководить им, что он постепенно все больше и больше терял свою самостоятельность.

Если бы Шейх-уль-Ислам сумел быстро занять место султанши Валиде и заменить ее, в чем при его хитрости и уме нельзя было сомневаться, тогда, быть может, султан не заметил бы отсутствия султанши и Мансур-эфенди действительно вышел бы победителем!

В это время камергер внезапно доложил султану о принце Юссуфе, имевшем крайнюю нужду видеть своего царственного отца.

Известие это приятно подействовало на султана, казалось, черты его лица изменились, и на душе у него разом стало спокойнее. Он приказал цвести принца.

Красивый, стройный принц Юссуф, полумальчик, полуюноша, вошел с ласковым видом в кабинет отца и приблизился к нему с покорностью и страхом! Он хотел опуститься на колени перед султаном, но тот порывисто привлек его к себе и протянул ему руку для поцелуя.

Абдул-Азис любил своего сына, потому и появление его имело на султана такое могущественное влияние.

— Что надо тебе, Юссуф, ты выглядишь таким озабоченным и печальным? — обратился султан к принцу.

— Ах, ваше величество, да, я очень печален, и сердце мое полно скорби! — порывисто воскликнул Юссуф.

— Так доверься мне, если с тобой случилось что-то неприятное, Юссуф, я охотно готов отогнать от тебя эту скорбь, преждевременную для твоей юности.

— В руках вашего величества лежит все: моя судьба, моя радость и моя печаль, — отвечал принц с трогательной покорностью и мягким голосом, — все зависит от вашего величества!

— Мы одни, Юссуф, называй меня отцом.

— О, благодарю, горячо благодарю за эту милость, — воскликнул впечатлительный принц и порывисто поцеловал руку султана, — о, какая бесконечная милость для меня — называть тебя отцом, тебя, всемогущего султана, повелителя и императора всех жителей этого государства! О, если бы мне только быть достойным этой милости называться твоим сыном, мой добрый отец!

— Надеюсь, что ты это сделаешь, Юссуф, у меня насчет тебя большие планы!

— Планы? Смею ли я узнать их, мой добрый отец?

— Ты еще очень молод для этого, Юссуф.

— Ах, если бы только эти планы касались моего вступления в армию, если бы мой добрый отец послал меня в битву, в поход! Для себя лично мне нечего просить, я пришел к тебе попросить за другого, более заслуживающего твоего снисхождения!

— А кто же этот другой? — спросил султан, удивленный и заинтересованный словами сына.

— О, мой добрый отец, я приближаюсь к тебе с тяжелым, скорбным сердцем! — воскликнул принц страстно. — Я гоним сюда страхом и скорбью, и вся моя надежда на твою любовь ко мне и на твою доброту!

— Говори же, за кого хочешь просить?

— За Гассана-бея и его обоих товарищей!

— Ни слова более, Юссуф! — прервал его речь султан. — Не расточай свои просьбы для недостойных!

— Смилуйся, отец, смилуйся! — умолял принц, ломая руки. — Лучше лиши меня жизни, только пощади трех офицеров!

— Что побуждает тебя к этому ходатайству?

— Моя любовь, мое уважение к этим трем офицерам! Только не думай, что благородный Гассан-бей знает что-нибудь о моем ходатайстве, он не допустил бы его! Нет, только любовь моя к нему побуждает меня умолять за него и за двоих его друзей!

— Ты не знаешь, какое преступление совершили они, и не можешь измерить их вину, Юссуф! Приговор вынесен! Встань! Это прекрасная черта в тебе, что ты просишь за своего воспитателя, но довольно, ты исполнил свой долг!

— Мой долг, добрый отец? Я знаю только, что следовал влечению сердца! Я не мог поступить иначе, я должен просить у тебя милости: если умрет Гассан, я недолго переживу его!

— Какая взволнованная речь, Юссуф! У тебя будет другой адъютант и воспитатель.

— Другой адъютант — пожалуй, мой добрый отец, в это я верю, об этом позаботится твоя доброта! Но другой не сможет заменить мне Гассана-бея, если ты прикажешь совершить над ним приговор, ужасный приговор! Сжалься, исполни просьбу твоего покорного сына!

Султан увидел слезу, заблестевшую на бледной, нежной щеке слабенького принца. Юссуф сильно привязался к Гассану. Если тот будет у него взят, то при слабом здоровье принца, пожалуй, придется опасаться за него!

Султан раньше не думал и не знал, что Юссуф привязался такой горячей любовью к молодому офицеру.

— Пусть будет по-твоему, — сказал он после краткой паузы, — и по твоей просьбе, только по твоей просьбе, Юссуф, я милую Гассана-бея, чтобы дать тебе доказательство моей отеческой доброты! Но пусть Гассан-бей в наказание не оставляет дворца в течение месяца!

— Благодарю, горячо благодарю тебя, мой добрый отец, за исполнение моей просьбы! — воскликнул принц, с сияющим от счастья лицом, обнимая своего отца. — Но доверши свое милосердие! Из трех виновных ты простил одного — распространи твою великую доброту и великодушие также и на двух остальных!

Лицо султана омрачилось.

— Воздержись от дальнейших просьб, Юссуф, — сказал он серьезно, почти строго, — я дал тебе одно доказательство моей отеческой любви, этого довольно!

— Мой добрый отец! — просил принц, глядя с надеждой и мольбой на своего отца. — Не гневайся на меня, я следую внутреннему побуждению и не оставлю тебя до тех пор, пока ты не распространишь свое милосердие на обоих друзей Гассана-бея! Гневайся на меня, только отмени кровавый приговор, умоляю тебя об этом!

— Ты волнуешься, а это вредно тебе, Юссуф!

— Я буду счастлив и весел, мой добрый отец, я буду сиять счастьем и с благодарностью целовать твои руки, если мое ходатайство не пропадет даром! Избавь их от смерти, ах, как ужасно думать о могиле!

— Иди в свои покои, Юссуф!

— Я могу надеяться, я вижу это по твоему лицу!

— Я подумаю!

— О, теперь я счастлив и доволен! — продолжал принц и порывисто обнял отца. — Благодарю, тысячу раз благодарю, мой добрый отец!

Когда Юссуф, сияющий счастьем, возвращался в свои покои, Абдул-Азис велел позвать своего статс-секретаря.

— Приговор относительно трех офицеров надо изменить, — сказал ему султан, — и позаботься, чтобы мой приказ немедленно был объявлен тем, кого он касается! Гассана-бея я милую, он остается адъютантом принца Юссуфа, но в течение месяца не должен оставлять дворца! Что касается двух других офицеров, я определяю заменить смертный приговор ссылкой.

Племя бедуинов, Бени-Кавасов, в области Бедр взбунтовалось, и дочь одного эмира стоит во главе мятежников, которые беспрестанно нападают на отряды моих солдат и истребляют их. Эту девушку зовут «Кровавая Невеста», как мне об этом сообщили, и со всех сторон арабы стекаются под ее знамена, так что возмущение растет все больше и больше. Обоих офицеров ссылаю я в Бедр и назначаю их предводителями моих войск, посланных против мятежников.

Приготовь приказ и позаботься о том, чтобы он немедленно был доставлен обоим осужденным и чтобы в двадцать четыре часа они оставили Стамбул и отправились в ссылку, из которой, если они не падут в битве, я верну их только тогда, когда они окажут какую-нибудь чрезвычайную услугу! Ступай!

XXX. Ужасная ночь

Вернемся теперь к Лаццаро и Черному гному, очутившимся среди воющих дервишей, которые при этом неожиданном и страшном зрелище в ужасе отступили, не имея возможности объяснить себе, что случилось так внезапно и что за создание очутилось между ними среди ночи.

Страшную, возбуждающую ужас картину представлял грек, мчавшийся, как бешеный, и затем, хрипя, грохнувшийся на пол, а на нем сидящая на корточках, как бы сросшаяся с ним Сирра, вместе с ним тоже упавшая на землю. Нельзя было разобрать этой фигуры, так как Черный гном в первую минуту выглядела горбом Лаццаро.

Дервиши бросились друг на друга, думая, что среди них появился злой дух, тем более что в развалинах, хотя и открытых сверху, но все же недостаточно освещенных звездами, трудно было разглядеть это ужасное видение.

Даже шейх отскочил, исполненный ужаса, и вой дервишей мгновенно смолк, чего никогда с ними прежде не случалось.

Лаццаро, гонимый смертельным страхом, как безумный, опрокинулся назад, собрав последние силы.

Тут Сирра внезапно оставила грека, и новый ужас овладел присутствующими, когда безобразная фигура Черного гнома, подобно чудовищу, пронеслась между ними, бросилась к выходу и скрылась в развалинах.

Наконец-то грек избавился от призрака. Теперь только снова начал он дышать свободно. Наконец он поднялся, и дервиши, подойдя к нему, увидели, что среди них лежал человек, а не демон, и старался встать.

— Дайте мне воды! — воскликнул Лаццаро хриплым голосом, трясясь и озираясь по сторонам, он теперь только узнал, где находится.

Дервиши, по крайней мере некоторые из них, по-видимому, узнали грека. Ему дали ковер, чтобы он сел и немного успокоился, и принесли воды, которую он жадно выпил.

Скоро он пришел в себя, и шейх узнал в нем слугу принцессы Рошаны, который приходил в башню Мудрецов к Шейху-уль-Исламу с поручением от принцессы.

— Что с тобой случилось? — спросил он грека. — Ты все еще бледен и дрожишь.

— Черт возьми! — пробормотал Лаццаро. — Ведь это призрак Черного гнома вскочил на меня.

— Призрак Черного гнома? — спросил шейх, и дервиши окружили грека.

— Ты ведь знаешь толковательницу снов из Галаты? У старой Кадиджи была дочь-подкидыш! Видели вы ее?

— Что-то быстро промчалось между нами! — заметили дервиши.

— Эта коварная и злая девчонка, прозванная Черным гномом, умерла недавно, я сам похоронил ее. Если бы я не сам положил ее в гроб, если бы я не знал, что опа похоронена в Скутари, я бы сказал, что этого не было, но Черный гном умерла, а теперь опа вскочила мне на спину и сдавила горло!

— Мы сами видели призрак! — подтвердили дервиши.

— Вы его видели, а я его чувствовал, — продолжал грек. — Он так крепко сидел у меня на шее и сжимал мне горло, что я не мог избавиться от него, я не мог даже схватить его, чуть было не задохся! Это было невыносимо.

— О, если бы призрак еще раз попался мне, — продолжал, скрежеща зубами, грек, — я не выпустил бы его из рук!

— Он может мучить и душить тебя, для тебя же он неуловим, — заметил один из дервишей.

— Должно быть, не очень-то много хорошего сделал ты ему при жизни, — сказал другой.

Лаццаро встал; ему все еще казалось, как будто нес он Сирру и как будто шея его была в тисках. Он поблагодарил дервишей за их помощь и отправился. Но Черный гном всюду могла наброситься на него, так говорило ему его суеверие. Только в определенных местах призрак имел над ним власть. На обратном пути во дворец его госпожи с ним ничего не случилось, и это еще больше укрепило его в том убеждении, что Черный гном вращается в Чертогах Смерти и вблизи заключенных.

Ужас мало-помалу уступил место бешенству, когда грек пришел во дворец. Призрак должен быть наконец побежден! Он, правда, был неуловим, ведь грек испытал это, так как все попытки освободиться от него были тщетны, но если бы ему еще раз пришлось встретить его, он бы хитрее взялся за дело. Он твердо принял это решение, а что Лаццаро решал, то он непременно исполнял.

В тот вечер, когда Сади и Зора должны были отправиться в ссылку и по приказу султана оставить Константинополь, Лаццаро вышел из дворца своей госпожи, выведав предварительно наверху в покоях кое-что, наполнившее его тайной радостью.

Он преследовал один план! Он хотел в этот вечер исцелить Рецию от ее любви к Сади! И это намерение, которое он на этот раз надеялся привести в исполнение, радовало его и вызывало в нем смех, а когда Лаццаро смеялся, казалось, злой дух торжествовал над побежденной душой!

Его жгучие карие глаза сверкали, и он решил, если и на этот раз в руинах ему явится призрак Сирры, то быть настороже. Под плащом у него был потайной фонарь. Он отправился в конюшни принцессы и велел запрячь ту самую карету, которую он брал уже однажды для перевозки Реции и принца в развалины. Затем он сел в нее, как господин, и отдал кучеру приказание ехать в развалины Кадри.

Вся прислуга принцессы привыкла повиноваться греку, все боялись не только его влияния, но еще больше его коварства и злобы, а потому Лаццаро играл роль хозяина во дворце еще незамужней принцессы.

Через час карста остановилась у коридора в развалинах, который вел в Чертоги Смерти.

Грек, с маленьким фонарем в руке, вылез из кареты и приказал кучеру ждать, затем исчез в длинном страшном коридоре, в котором не было слышно ничего, кроме отголоска его шагов.

Он беспрестанно озирался по сторонам, желая убедиться, не покажется ли где-нибудь призрак, и достиг витой лестницы, неся перед собой фонарь и освещая им каждый уголок.

Сирра не показывалась. Лаццаро достиг верхнего коридора и встретил здесь старого Тагира.

Грек достал из кармана записку, показал ее старому сторожу, три раза поклонившемуся ему со сложенными на груди руками, и взял у него ключ от камеры, где Реция находилась теперь одна, так как принц Саладин, лишившийся чувств от удара грека, по приказанию Мансура-эфенди был взят от нее и переведен в другой покой, где его окружили всевозможной роскошью и всячески угождали ему.

Реция была еще несчастнее теперь, когда у нее отняли Саладина. С трепетным сердцем ждала она со дня на день освобождения, ждала появления Сади — но дни проходили за днями, а она все еще томилась в тюрьме. Пропал нежный румянец ее щек — она ничего не пила и не ела, скорбь изнуряла ее душу, тоска терзала ее, и ее бедные утомленные глаза не высыхали от слез!

Но вот к дверям ее камеры снова приблизились шаги, принадлежащие не старому дервишу. Реция стала прислушиваться. Кто пришел в этот вечер?

Дверь распахнулась — ослепительный свет фонаря пропик в камеру — Реция узнала вошедшего. Это был снова ужасный Лаццаро!

Реция не ожидала вторичного посещения Лаццаро. Опа не предчувствовала, что эта ночь будет для нее еще ужаснее! Она хотела бежать, хотела спастись в соседнем покое.

— Останься! — крикнул ей Лаццаро. — Я пришел увезти тебя!

— Увезти? Куда? — спросила Реция, вздохнув.

— К твоему Сади!

— Ты лжешь! Ты не настолько благороден!

— Почему же? Клянусь тебе, ты увидишь своего Сади, я хочу доставить тебе это удовольствие!

— Ты в самом деле хочешь это сделать? — спросила Реция, все еще сомневаясь.

— Твоя душевная тоска трогает меня, твоя любовь к Сади отталкивает тебя от меня! Я хочу вылечить тебя от этой любви!

— Что значат эти слова?

— Ты все увидишь сама!

— Должна ли я надеяться или опасаться? О, какую муку заставляешь ты меня переносить, жестокий! Сжалься! Освободи меня! Отведи меня к Сади, и моя вечная благодарность будет тебе наградой! Но к кому обращаю я эту мольбу! У тебя нет сердца.

— Не думай так! Мое сердце стремится владеть тобой! Я хочу назвать тебя своей! Я знаю твою верную любовь к Сади. Но будешь ли ты любить так пламенно человека, который оскорбляет твою любовь обманом и покоится в объятиях другой женщины в то время, как ты сохнешь от тоски по нему?

— Сади — мой повелитель и супруг, он может иметь еще других жен, но он этого не сделает, я знаю это! Он поклялся мне в своей любви, и он принадлежит мне, мне одной.

— Безумная вера! — захохотал грек. — Говорю тебе, что он тебя бросил и обманывает! Мне жаль тебя, и потому я хочу вылечить тебя от твоей любви к изменнику! Он уже давно забыл тебя в объятиях другой женщины! Ты сохнешь от тоски и любви к нему, а он болтает с твоей соперницей, которая совершенно вытеснила тебя из его сердца, так что он ни разу не делал даже попытки увидеться с тобой.

— Прочь от меня, искуситель! Я знаю и проникаю в твою хитрость! Твои слова не действуют на меня! Сади мой! Смотри! Моя надежда и вера так непоколебимы, что ты не возбуждаешь во мне и мысли о возможности того, чтобы Сади забыл и покинул меня!

— Я шел к тебе не с пустыми словами! Я принес тебе доказательство!

— Сердце мое трепещет, какое испытание готовится мне?

— Я хочу отвести тебя к Сади! Ты увидишь его!

— Аллах, сжалься надо мной! Не оставляй меня! Руководи мной!

— Если ты не веришь моим словам, то поверишь своим глазам.

— Все, что исходит от тебя, все обман и лукавство! Я ничего не хочу видеть! Я буду любить Сади вечно!

— Дурочка, зачем тебе любить человека, который отказался от тебя и бросил! Ты должна следовать за мной!

Реция, дрожа, закрыла руками глаза, ей стало страшно. В ее душе вызванное греком сомнение боролось с верой клятве Сади, но вера пересилила сомнение!

— Можешь сколько угодно призывать все свое дьявольское искусство, чтобы мучить меня и заглушить мою любовь, тебе это не удастся! Сади мой! А если бы он меня бросил, это было бы для меня смертью!

— Пойдем! Я увезу тебя отсюда! Ты должна сама, своими глазами убедиться в истине моих слов, сомнение будет гибельно для тебя, — сказал грек. — Но что бы ты ни увидела, не говори ни слова, вот единственное условие, какое я ставлю тебе!

— Я не пойду с тобой! — вскричала Реция в отчаянии.

— Ты должна идти! Я требую этого от тебя! Или ты не хочешь еще раз увидеть своего Сади?

— Безжалостный!

— В эту ночь решится твоя участь, ты освободишься от своих страданий, когда увидишь все!

— Пусть будет так! — воскликнула Реция решительно. — Я еду с тобой.

— Встань на колени, чтобы я мог завязать тебе глаза!

— Я готова видеть все, что бы ни было!

— Ты должна увидеть все только на месте, куда я привезу тебя! Там я сниму повязку с твоих глаз, а теперь закрой покрывалом свое лицо!

Реция исполнила требование Лаццаро. Она была в его власти, и к тому же внутренний голос побуждал ее следовать за ним! Если бы она в самом деле увидела Сади, то один ее возглас, быстрое слово могли позвать его к ней! Она предалась надежде освободиться наконец с его помощью от власти ужасного грека! Покрывало, опущенное на ее лицо, закрывало его. Грек, осмотрев все, взял ее за руку.

Он вывел ее из комнаты, оставив ключ в дверях.

Печально последовала за ним Реция через коридор, вниз по лестнице и далее к выходу. Искра надежды загорелась в ее душе. Тысячи образов и мыслей теснили ее сильно бьющееся сердце.

Лаццаро крепко держал руку Реции. Он довел ее до кареты, посадил в нее, и сам сел рядом с ней. Реция не видела, куда вез ее Лаццаро.

Через некоторое время карета остановилась. Грек открыл дверцы и, соскочив на землю, помог Реции выйти из экипажа, который остановился у маленьких боковых ворот дворца принцессы.

Глаза Реции были так плотно закрыты, что она не видела, как ярко освещены были окна. Казалось, там праздновали блестящий пир, по коридорам взад и вперед носились слуги и рабыни с блюдами, на которых лежали плоды, душистые цветы и гашиш[98].

Войдя во дворец, Лаццаро и Реция услышали обольстительные звуки музыки, доносившиеся к ним из отдаленного зала. Сади-бей, следуя приглашению принцессы, только что явился во дворец, чтобы перед своим внезапным отъездом в ссылку проститься с Рошаной. Она желала, прежде чем он отправится в далекую страну на битву с арабским племенем, еще раз поговорить с ним и дать ему некоторые рекомендации для правителей Мекки и Медины, которые могли быть полезны ему.

Когда Сади получил приказ о ссылке, мысль о Реции сильно беспокоила его сначала, но теперь он отправлялся на поле битвы, воодушевленный мужеством, так как Гассан, оставшийся в Константинополе, обещал ему в его отсутствие приложить все усилия, чтобы отыскать след Реции и защитить ее.

В эту ночь он должен был вместе с Зорой-беем оставить столицу и отправиться в далекую Аравию, где вблизи берега Красного моря, между Меккой и Мединой, лежит Бедр, цель их путешествия. Они должны были вместе с военным кораблем, везущим отряд солдат и несколько пушек, ехать до Дамиетты на берегу Египта. Отсюда начинался дальнейший поход в Медину мимо Суэца, через пустыню Эль-Тей, мимо Акабы.

Страшен был этот поход, в который их посылала воля султана!

Смертный приговор был отменен, но эта ссылка в далекое место военных действий была не что иное, как отправление на смерть. Конечно, это изменение приговора было почетно, по опасности, ожидавшие обоих офицеров в далекой земле мятежников, едва допускали в них надежду когда-нибудь снова увидеть столицу на берегу Босфора! Кто был пощажен пулями лукавых и многочисленных врагов, тот становился жертвой чумы, очень часто свирепствующей в тех местах. Ни один полководец, ни один офицер из тех, кто до сих пор были посылаемы положить конец кровопролитным нападениям и грабежам того арабского племени, не вернулся обратно, все нашли там смерть, не победив и не усмирив мятежников.

Теперь Сади и Зора должны были стать предводителями войск султана. Так как число их значительно уменьшилось, а приверженцы и дикие орды Кровавой Невесты с каждым днем возрастали, сераскир (военный министр) приказал переправить туда несколько сотен башибузуков и четыре пушки, чтобы они под началом двух офицеров двинулись на неприятеля и поддержали находящийся в той далекой стране уже упавший духом гарнизон.

Задача, выпавшая двум молодым беям, несмотря на все опасности, имела в себе много заманчивого! Не только странность этой экспедиции, при которой им представлялся случай проявить мужество и энергию, но и борьба с опасностями, в которой так много людей уже пало, имели большую притягательную силу.

Сади уже мечтал о геройских подвигах и победах, Зора-бей, полный надежд, спешил навстречу битвам, хотя и для него, как и для Сади, высылка из Константинополя была чувствительна.

Мисс Сара Страдфорд еще находилась в турецкой столице, и так как она выбрала Зору среди всех, то между ней и молодым офицером установились скоро дружеские отношения. Она не только принимала преданность Зоры, но и давала заметить, что она была для нее приятна. Когда он перед отъездом пришел проститься с ней, мисс Страдфорд была в высшей степени изумлена этим внезапным событием.

— Вы уезжаете так далеко? Вы отправляетесь на поле битвы и к тому же в далекую опасную страну? — спросила она. — Это печалит меня!

Зора сказал ей, что он вместе с Сади-беем отправляется туда по приказанию султана.

— Нам предстоит отличиться, мисс Страдфорд.

— А может быть, и не вернуться! Мы, люди, склонны верить тому, чего желаем, но большей частью случается иначе, — отвечала прекрасная англичанка, — и я от души жалею о разлуке с вами! Знаете ли вы, какую надежду питала я относительно вас?

— Пожалуйста, доверьте ее мне!

— Отчего не быть мне откровенной! Я надеюсь, что рано или поздно вы вступите в дипломатический корпус, — говорила мисс Страдфорд, — не думаю, чтобы вы серьезно рассчитывали остаться военным, по моему убеждению, вы, при ваших дарованиях, вашем отличном образовании и светском такте, рождены скорей для отношений с политиками и с женщинами, чем с пушками и эскадронами! Я надеюсь, почему, не знаю сама, скоро увидеть вас в салонах дипломатов!

— Эта жизнь и этот круг были бы для меня довольно заманчивыми, мисс Страдфорд, тем более что там я имел бы случай постоянно видеться с вами, — отвечал Зора-бей. — Благодарю вас за это доказательство вашего участия, я возьму его, как сладкое воспоминание, с собой в дорогу, и если мне удастся победоносно вернуться сюда, я надеюсь тогда снова увидеть вас!

— Здесь, в Константинополе, это не удастся, — сказала мисс Страдфорд с улыбкой, — но в Англии, быть может, мы когда-нибудь и встретимся.

Зора обещал не успокаиваться до тех пор, пока вновь не увидит ее, и с этим они расстались.

Сади в это время последовал приглашению принцессы, которая приняла его в дорогом бархатном платье персикового цвета. Прекрасная фигура Рошаны и округлость ее форм вырисовывались более, чем когда-либо, в этой роскошной, истинно царской одежде. Лицо ее, как обычно, до самых глаз было закрыто вытканным золотом покрывалом. Но широкие рукава, плотно облегавший ее стан корсаж с роскошными кружевами, вырезной лиф платья — все подчеркивало ее изящную шею, плечи и руки.

Весь костюм был сделан с французской изысканностью. Принцесса выписала из Парижа не только платье, но и горничную, и ей, в основном, была обязана этим умением одеваться, так резко выставлявшим напоказ ее красоту.

Принцесса Рошана приняла Сади в летнем салоне своего дворца, возле которого находились оранжереи. Этот всегда тенистый, прохладный салон, наподобие беседки или садового павильона, с трех сторон был окружен вековыми деревьями и далеко выдавался из дворца в сад.

Он был устроен с чрезвычайной роскошью. Кругом зеркальные стены отражали тысячи огоньков маленькой прелестной люстры, и ковры, покрывавшие пол, были дорогой работы. Стулья и подушки, гардины и портьеры были дорогими и изящными. Мраморные колонны около входа поддерживали большие вазы, из которых свешивались цветущие, вьющиеся растения, а на столах стояли часы и разные дорогие безделушки. У прохода к оранжерее, в которой через открытые большие окна можно было любоваться восхитительной лунной ночью, расстилавшейся в саду, росли тропические растения, широкие листья и темно-красные цветы которых придавали покою южный характер.

В отдаленном покое помещался хор музыкантов, цыган и греков, разнообразные инструменты которых производили чудное сочетание звуков, чуждое для нашего уха и едва слышно доходившее до летнего салона принцессы.

Рошана любила мечтать, лежа на подушке, волнуемая этими нежными звуками.

— Ты отправляешься на битву, — говорила она Сади, увлеченному восхитительным видом салона и его хозяйкой, — высшее желание твое исполнено — ты находишь, наконец, случай отыскать славу! Но береги свою жизнь, Сади, чтобы получить ее при своем возвращении.

— Я иду победить или умереть, принцесса!

— Знаешь ли ты своих врагов и их могущество? Знаешь ли ты союзников, которых дала им природа? Знаешь ли ты самум пустыни, черную смерть и местные опасности Бедра? Ты идешь навстречу ужасам, Сади, и я боюсь за твою жизнь, но да поможет тебе твое мужество! Ты имеешь могущественную противницу в далекой стране. Знаешь ли ты Кровавую Невесту? Слышал ли ты что-нибудь о ней?

— Я слышал только то, что она дочь эмира племени Бени-Кавасов, светлейшая принцесса!

— Кровавой Невесте едва только исполнилось шестнадцать лет, но берегись ее, Сади! Она смертельно ненавидит каждого турка, каждого солдата падишаха и до тех пор не успокоится, пока не увидит его плавающим в собственной крови, — продолжала принцесса, а Сади жадно прислушивался к ее словам.

— Солия, так зовут Кровавую Невесту, увлечена неутолимой жаждой мести! Некоторое время тому назад она была обещана в жены одному юноше из бедуинского племени Эц-Цайядин, известному своей редкой храбростью и умом. Не довольствуясь кровавыми лаврами, приобретенными на охоте за тиграми и пантерами, он вздумал получить их на поле битвы, как раз перед торжественными проводами обещанной ему невесты. Поэтому он напал с горсткой своих приверженцев и друзей на небольшой отряд турецких солдат, бывших в разъездах по стране в Бедре.

В одной из этих битв бедуин был ранен, попал в руки солдат и был казнен по приказу правителя Медины. Все просьбы за него были тщетны. Хитростью только удалось невесте достать отрубленную голову своего жениха. У головы этой и поклялась она страшно отомстить солдатам султана за преждевременную смерть своего возлюбленного. По совету отца, тронутого слезами дочери и ее клятвой мести, все племя Бени Кавасов восстало против владычества падишаха и приготовилось к бою.

Подобно Орлеанской деве, идет теперь Солия в битву, в которой она, вооруженная как мужчина, принимает большое участие. Целое племя доверило ей свои знамена, и ходит слух, будто она со знаменем впереди всех бросается на неприятельские отряды и мужественно сражается наряду с отцом и братьями, чтобы отомстить за смерть своего жениха. Вот какова Кровавая Невеста, Сади, — заключила свой рассказ принцесса. — Ты идешь против нее и ее преданных войск, у которых перед тобой большое преимущество: они знают свою гористую, бесплодную страну и везде имеют убежища, откуда могут нападать и стрелять по тебе и твоим солдатам!

— Стоит ли идти против девушки! — сказал Сади с презрительной улыбкой. — Мне было бы приятнее, если бы во главе моих врагов в той далекой стране стоял паша, полководец!

— За ней стоит сила, которую ты так же мало должен презирать, как и ее, Сади! Не из одного только племени эмира, ее отца, состоит ее войско, мне докладывают, что и родственные племена, ободренные успехами Кровавой Невесты, соединились с ним и что общие силы их составляют много тысяч воинов! Это значительная сила, Сади, много ли солдат намерен ты им противопоставить?

— Это решено будет только на месте, но не думай, принцесса, что я боюсь с несколькими сотнями башибузуков выступить против арабов! Чем больше опасность, тем славнее победа!

— Это твои слова! Я знаю твое мужество и потому говорю, если только возможно кому-нибудь победить и усмирить далекое племя, то это сделаешь ты! Я буду сопровождать тебя в твоем походе, Сади! Мои мысли и желания будут следовать за тобой всюду: при переезде через море, в походе через пустыню и на поле битвы! Да защитит тебя Аллах! Если ты вернешься победителем, в триумфе недостатка не будет! Изгнанником уезжаешь ты, славным победителем вернешься назад! Я сама тогда подам тебе венец героя и прикажу возложить на твою голову бунчук паши, и пусть толпа, исполненная восторга и удивления, созерцает вернувшегося победителя.

— Какие божественно прекрасные образы рисуешь ты перед моими глазами, принцесса!

— Да, ты должен возвыситься до паши! Я еще раньше говорила тебе, что славное будущее ждет тебя!

— Чудесны, возвышенны и прекрасны твои слова, принцесса! Да, я должен достигнуть этой божественной цели или умереть!

— Ты будешь жив, ты победишь, Сади, пусть мои слова и желания сопровождают тебя и везде стоят перед твоими глазами. Ты прав, божественна самим добытая слава, — говорила принцесса, между тем как исполненный смелых надежд и восторга Сади, как бы в блаженном сновидении, преклонил колена и простер к ней руки, — и тебя манит высшая цель, самим добытые лавры!

— Ничто так не велико и не возвышенно, как результат собственной силы!

— Так тому и быть, уезжай и вернись победителем!

— Благодарю тебя за твои слова, принцесса, ты возвысила мою душу! — воскликнул Сади, упоенный восторгом. — Ты не увидишь меня иначе, как окруженного славой, я решил победить или умереть! Ты вручила мне рекомендательные письма к правителям, ты дала мне доказательства своей благосклонности и милости, но самое прекрасное, что ты даешь мне в дорогу в дальнюю страну мятежников, — это божественная картина, которой ты очаровала мои взоры! Благословляю тебя за это! Благодарю тебя и беру с собой твои слова, как могущественный талисман.

Сади порывисто прижал к своим пламенным устам протянутую ему руку принцессы, склонившейся к нему. Казалось, он хотел сжать ее в своих объятиях, и в страстном порыве простер руки к той, которая указала ему заманчивые чудеса сияющего славой и почестями будущего.

В эту минуту упоенному восторгом Сади показалось, будто позади него прозвучал тихий крик, он узнал голос, и голос этот заставил его вздрогнуть.

— Сади! — раздалось у его уха, и этот скорбный возглас глубоко потряс его душу.

Это был голос Реции, или чувства обманывали его?

— Сади! — слышалось ему, и это звучало как безнадежный крик разбитого сердца.

Он вскочил, взгляды его блуждали по салону и соседней с ним оранжерее, но Реции нигде не было.

Волнуемый разными чувствами, поспешил он из дворца принцессы.

Реция упала в обморок при виде зрелища, которое указал ей грек, заставив ее бросить взгляд на Сади и Рошану.

Это была ужасная ночь для несчастной. Невольно вырвался из ее трепетных уст крик, который услышал Сади.

Затем она лишилась чувств.

I. Кровавая Невеста

В одной котловине, окруженной грядой низких возвышенностей, а местами — крутыми горами, между городами Мединой и Бедром в Аравии стояло множество больших и маленьких палаток. Вокруг лагеря, который, по-видимому, принадлежал дикому племени, бродили лошади и верблюды и обгладывали последние скудные стебли травы на каменистой, бесплодной почве.

Это не был лагерь мирного кочевого племени, что доказывало не только военное убранство верхушек палаток, увенчанных различными трофеями, отнятыми у побежденных турецких солдат, но и расставленная по окрестным вершинам стража; всадники, похожие на конные статуи, резко выделялись на ясном небе. Лошадь и человек, казалось, так срослись между собой, что оба, сознавая важность их положения и назначения, совершенно не двигались. Стоя на вершине и беззаботно опустив поводья лошади, всадник пристально устремлял взгляд в пространство, которое он должен был охранять. Дальше внизу, между выступами гор и в трещинах, вглядевшись пристальнее, можно было заметить такие же неподвижные фигуры. Белый плащ, закрывавший все тело с головы до ног, подобно белой простыне, выдавал в них арабов. Даже голова их была закрыта частью плаща, нижний конец которого развевался по ветру. Вблизи каждого была лошадь, которую он не находил нужным привязывать; она стояла или бродила вокруг, следуя малейшему знаку своего хозяина.

Солнце уже спускалось за горизонт, покрывая все заревом вечерней зари, тени принимали исполинские формы, и вдали небо и холмы сливались морем фиолетового цвета. На палатках, на склонах гор и на уродливых пальмах лежало то чудесное, то лучезарное освещение, которое придает всему востоку и Индии их своеобразный характер.

Палатки были покрыты сшитыми кусками войлока из козьей шерсти, защищающего от дождя и солнца. Со всех сторон эти палатки были плотно закрыты и почти все имели около двадцати футов длины и десяти футов ширины; только одна из них была значительно больше; по лучшей материи и всему устройству было видно, что она принадлежала шейху или эмиру племени.

Перед этой палаткой сидел на верблюжьей шкуре эмир с длинной белой бородой. Поверх грубой бумажной рубашки на нем был кафтан и вытканный золотом плащ, на ногах — красные башмаки. Голова его была обвита дорогой дамасской шалью. Серьезно, почти мрачно и задумчиво смотрел он вдаль. Вдруг сидевший увидел бедуина, приближавшегося к палаткам. Пригнувшись к шее лошади, мчался он через ущелья гор, как вихрь, к лагерю. В одной руке держал он повод лошади, в другой — ружье. Казалось, будто длинный, укутанный в белый плащ предмет был привязан к лошади, так закрывал плащ фигуру всадника.

Приблизившись к большой палатке эмира, он соскочил с лошади, отпустил ее на волю и вошел к эмиру племени Бени-Кавасов, который возглавлял около двух тысяч ружей[99] против султанских солдат, более четверти которых уже пало в битвах.

Молодой бедуин вошел к эмиру и, преклонясь перед ним, положил правую руку на грудь.

— Я принес тебе важное известие, мудрый Гарун, тебе и твоей храброй дочери Солии! — сказал молодой воин. — Где теперь Кровавая Невеста?

Гарун, эмир, откинул полог палатки, которая была разделена ковром на две половины. В одной половине жил эмир с сыновьями Абу-Фарези и Абу-Варди, другую половину занимала его дочь Солия. Эмир позвал сыновей, чтобы они явились к нему вместе с Солией. Явился только один.

— Абу-Фарези и Солия уехали, — сказал он, — посмотри туда, мне кажется, это они возвращаются!

— Да, это они, сестра твоя и брат, — отвечал старый эмир. — Эль-Омар, обожди с докладом!

Молодой араб, как и старый эмир с сыном, посмотрел в сторону обоих приближающихся всадников. Кто этого не знал, тот ни за что бы не заметил, что один из двух всадников была девушка, которая, вооруженная по-мужски, скакала на лошади. Рядом с братом Абу-Фарези, в белом полосатом плаще и в зеленой головной повязке, сидела она на своем стройном коне, одетая, подобно мужчинам, в шелковый кафтан под развевающимся плащом, на ногах у нее были желтые сапоги, а голова была обвита пестрой шалью. В руке она держала ружье, а за поясом, перехватывавшим ее шелковый кафтан, можно было заметить, когда она спрыгнула у палатки с лошади, воинское украшение, которое оправдывало страшное прозвище «Кровавая Невеста». Кроме пистолета и двух роскошных кинжалов на поясе висела голова турецкого солдата на веревке, которая была продета через голову из одного уха в другое при помощи кинжала.

Вид этого победного трофея был ужасен! Черная, запекшаяся кровь прилипла к шее, к лицу и волосам головы и страшно выделялась на мертвенно бледном лице. Кровью была забрызгана одежда Солии и запятнан дорогой шелковый кафтан — она, по-видимому, гордилась этими пятнами и этим трофеем.

Вглядевшись вблизи в Солию, внимательный наблюдатель сразу бы узнал в ней девушку или же принял ее за безбородого юношу. У нее были правильные, но суровые черты лица, большие темные глаза и сильно развитый стаи. Она презирала одежды и украшения женщин! Ни цветного покрывала на лице, ни серебряных колец в носу и ушах, пи серебряных браслетов на шее и руках не носила она, ее украшениями были оружие и неприятельские головы, одну из которых она теперь положила к ногам отца, причем не дрогнул ни один мускул ее, как бы высеченного из мрамора, лица.

Эль-Омар, молодой араб, почтительно преклонился перед ней, но она не обратила на это никакого внимания.

Эмир глядел на окровавленную голову.

— Мы встретили неприятельского караульного, — сказала Кровавая Невеста, — вот я принесла тебе его голову, отец!

— Солия выстрелила в него с лошади, это был новый башибузук, — прибавил Абу-Фарези, один из братьев Кровавой Невесты, в то время как другой приподнял голову и рассматривал ее, — его лошадь бросилась в сторону и потащила за собой полумертвого врага, мы погнались за ним. Наконец Солии удалось саблей отсечь голову от туловища — голову она взяла себе, а туловище лошадь умчала в неприятельский лагерь!

— Выслушайте известие Эль-Омара, который только что прибыл в лагерь! — призвал эмир Кровавую Невесту и двух ее братьев. Теперь только обратилась Солия с вопросом к молодому арабу.

— Разве мой брат, Абу-Варди, не прислал тебе сегодня утром сотню всадников, чтобы занять большую караванную дорогу?

— Да, храбрая и благородная дочь Гаруна, звезда нашего племени, наш смелый знаменосец, — отвечал молодой араб, — Эль-Омар принес важные известия тебе, мудрому эмиру и твоим мужественным братьям. Я помчался сегодня утром с сотней всадников по той дороге, к полудню мы достигли горы Кора. Я бросился вперед. Едва забрался я на вершину, чтобы произвести дальнейший осмотр, как на незначительном расстоянии от меня, на большой караванной дороге, заметил я длинную колонну войск. Это были турецкие солдаты башибузуки.

— Значит, в числе их был и тот, которого мы встретили, пусть труп его объявит приближающимся сюда борьбу не на жизнь, а на смерть, — сказала Кровавая Невеста, — продолжай дальше!

— Я вернулся к своим всадникам в хорошо укрытое место, так как враги тотчас же послали несколько пуль нам навстречу, и оттуда нам был виден весь отряд!

— Как их много?

— Мы насчитали до пятисот солдат с предводителями! В середине длинного отряда лошади и верблюды с трудом тащили две пушки!

— Они везут с собой две пушки, — сказал старый эмир, — это бесполезный труд, должны же они знать горные ущелья.

— Когда я со своими всадниками достаточно разглядел все и убедился, что это были новые войска, — продолжал молодой араб, — мы помчались назад! Там, за мнимым лагерем, я оставил в засаде своих всадников, а сам поспешил сюда, чтобы донести тебе обо всем! Прикажи мне заманить сегодня ночью башибузуков с их пушками в лагерь, и ты можешь с главными силами твоего войска напасть на них и истребить, прежде чем они успеют начать битву, можешь отобрать их пушки и использовать их для укрепления и обороны твоего лагеря!

— Не все главные силы возьмем мы для истребления этих новых войск, — воскликнула Кровавая Невеста. — Дай мне еще сто человек, — обратилась она к отцу, — я и братья нападем с ними на врагов и победим их!

— Я встретил по ту сторону горы Джарль двух человек из племени алезов, — сообщил Эль-Омар, — они уже знали, что приближаются новые военные силы, и рассказали мне, что придет еще арьергард тоже с двумя пушками! Как велик последний, они не знали! Они узнали только, что каждый из этих отрядов имеет предводителем молодого бея, что оба предводителя в столице падишаха были приговорены к смерти, но потом смертный приговор был заменен ссылкой! Это они идут на нас, они дали священную клятву убить Кровавую Невесту и победить наше племя или пасть на поле битвы!

— Они поклялись в моей смерти? — спросила Солия мрачно. — Я отплачу им тем же! Посмотрим, кто останется победителем!

— Они хотят перебить нас и думают, что, захватив в плен Кровавую Невесту, будут уже у цели, — продолжал молодой араб, — твою же голову падишах оценил в двадцать тысяч пиастров.

— Мою голову? Дорого, однако же, ценит меня султан, — сказала Солия с холодной язвительной улыбкой, — оба новых предводителя хотят, значит, получить эту награду! Я захвачу их в плен, и тогда увидим, какая цена будет выдана мне за их головы, когда я пошлю их султану! Я горю нетерпением начать бой с новым неприятелем! Даешь ли ты нам сотню воинов, отец?

Старый эмир утвердительно кивнул головой.

— Возьми больше, — сказал он.

— Сотню Эль-Омар оставил в засаде, у мнимого лагеря, чтобы заманить башибузуков в долину, сотню мы возьмем теперь с собой, больше нам не надо, отец! Скорей, братья, наступил вечер, созовите сотню воинов и выступим!

— Осмелюсь ли я остаться с тобой, храбрая Солия? — спросил молодой воин Кровавую Невесту.

Она бросила на него почти сострадательный взгляд — она давно уже заметила, что Эль-Омар любит ее — она же нисколько не испытывала к нему взаимного чувства, она служила высшим целям! Она должна была себя и свою жизнь принести в жертву кровавой мести, о возможности испытать любовь еще раз после смерти жениха она и не думала!

К молодому арабу у нее не было и тени чувства!

— Нет, — отвечала она, — лучше, если ты вернешься к своим воинам, Эль-Омар! Замани солдат падишаха в засаду мнимого лагеря, но не вступай с ними в битву до тех пор, пока братья и я не будем близко, только тогда начинай битву, иначе они перебьют всех вас, а потом и нас! Поспеши!

— Ты приказываешь — Эль-Омар повинуется! — сказал молодой араб, поклонился эмиру и Кровавой Невесте и кликнул лошадь. Вскочив на лошадь, он умчался в сумерках быстро наступившего вечера.

Между тем оба сына эмира созвали уже сотню воинов. Все они на лошадях собрались уже на другом конце лагеря. За плечами у них были ружья, в руках — копья, любимое оружие сыновей пустыни.

И Солия, дочь эмира, также надела ружье и приказала прислуживавшей ей молодой аравитянке подать копье. Теперь она была вооружена так же, как и мужчины.

Оба брата пришли и донесли старому эмиру, что сотня воинов уже готова к выступлению. Престарелый эмир простился с детьми и пожелал им воинского счастья. Солия и братья вскочили на лошадей. В конце лагеря их ждал отряд, представлявший странное, даже можно сказать, страшное зрелище в сумерках вечера. Выстроившись в длинные ряды, стояли всадники. Белые бедуинские плащи, совсем закрывавшие их, и покрытые капюшонами головы выглядели на черных лошадях привидениями, и к этому еще добавлялись высоко торчащие в воздухе копья, всеобщее гробовое молчание и почти загадочная остановка лошадей по выраженному легким знаком желанию всадников.

Как облако пыли, быстро оставил весь отряд под предводительством Солии и братьев долину и с невероятной быстротой устремился в ущелье, соединявшее ее с большой караванной дорогой. Под охраной сумерек направились они в ту сторону, где был разбит маленький лагерь, наполовину скрытый между возвышенностями, с целью заманить неприятеля в засаду.

Через несколько часов после отъезда Эль-Омар добрался до мнимого лагеря. Тут он застал своих воинов в сильном волнении. Стражи видели, что предводитель башибузуков отослал половину войска с двумя пушками по боковой дороге, отходящей от главной караванной.

Арабским форпостам удалось захватить в плен одного из солдат султана, отставшего от других, и у него они выпытали, что предводитель этого отряда по имени Сади-бей послал солдат с пушками, чтобы они примкнули к Зора-бею, который по другой дороге шел сюда с тремястами человек и двумя пушками.

Все неприятельские силы состояли, таким образом, из восьмисот солдат и четырех пушек. Сади же стоял во главе отряда численностью около двухсот шестидесяти человек, и арабы горели нетерпением заманить его в мнимый лагерь и там напасть на врагов и вконец истребить их. Он только что прошел по той стороне большой караванной дороги совсем близко от них. Эль-Омар приказал своим воинам сдержать жажду битвы еще на час, до полуночи, ожидая Кровавую Невесту, приближавшуюся во главе еще одной сотни воинов.

Весть эта вызвала между сынами пустыни хотя и не выражаемое громко, но все-таки живое одобрение. Все они сидели на конях, готовые к исполнению приказаний. Выдвинутые вперед стражи стояли в безопасных укрытиях, чтобы видеть всю окружающую обстановку. Мнимый лагерь лежал в долине и так походил на настоящий походный арабский лагерь, что при взгляде на него неприятелю и в голову не приходила мысль об обмане. Около крайних палаток было много верблюдов и лошадей. И между тем весь лагерь был пуст. Ежедневно приезжали туда воины задавать корм и воду лошадям и верблюдам.

Тем временем уже наступила ночь. Бледный свет луны падал на гористую, местами непроходимую местность, где обитало племя Бени-Кавасов, воевавшее теперь с войсками султана. В то время как арабы знали каждое ущелье, каждое укрытие, каждое водохранилище и каждое селение, солдаты султана должны были пользоваться караванной дорогой, где хитрым арабам было легко наблюдать за ними, а в случае надобности — окружить. Преследуя арабов, турки подвергались опасности: они могли быть заманены в засаду или же совершенно отрезаны от прочих отрядов. Кроме того, им попадались такие опасные скалистые места, по которым они были не в состоянии преследовать арабов, в то время как те на своих привыкших к скалистым дорогам конях поспевали повсюду.

Недостаток в воде и опасности этой чужой страны, в которой повсюду встречали они измену и грабежи, ухудшали и без того трудное положение войск султана. И если бы из Константинополя были присланы значительные военные силы, способные внушить страх мятежникам, то удалось бы скорее победить арабов. Теперь же Зора и Сади с трудом собрали около восьмисот солдат, одна часть которых к тому же порядочно упала духом, другая была сильно измучена тяжелым и продолжительным переходом через пустыни и скалистые горы.

Но оба молодых офицера ничуть не падали духом. Напротив, препятствия и затруднения еще больше укрепили в них решимость наказать и победить мятежников. Возрастающие опасности увеличивали их мужество и отвагу.

Сади был настороже, проходя ночью с частью войска по караванной дороге, чтобы на следующий день соединиться с Зорой-беем, следовавшим к месту встречи по другой дороге, которую оба бея считали более опасной. Собственных данных было недостаточно, а сведения, получаемые от арабов, хотя и не принадлежавших вражеским племенам, большей частью никуда не годились. Если бы только обоим офицерам удалось на следующий день соединить все свои силы, то они могли бы тогда подумать и о серьезном нападении.

Сади уже горел нетерпением начать битву, но два происшествия, случившиеся в тот день, когда он отправил половину своего отряда на соединение с Зорой, находившимся, по его мнению, в большей опасности, сделали его осторожнее.

Прежде всего, лошадь одного из его всадников, посланных в разведку, примчалась обратно, таща изуродованного всадника без головы.

Когда те из солдат, которых он набрал в Медине и которые уже второй раз участвовали в походе против арабов, увидели страшно изуродованный труп, они побледнели.

— Это сделала Кровавая Невеста! Это она отрубила голову и взяла ее себе вместо трофея, — воскликнули они. — Кровавая Невеста близко!

— Тем лучше, — отвечал Сади-бей, когда ему донесли об этом, — нам представляется случай помериться силами с ней и с ее воинами!

— Она превосходит нас силами, — пронеслось между солдат.

Едва Сади заметил, что через малодушных страх овладел всеми его воинами, он немедленно бросился между ними и пригрозил собственноручно застрелить того, кто только осмелится произнести хоть одно слово малодушия.

— Или вы боитесь девушки, трусы? — кричал он. — Может ли сила этой женщины увеличиться оттого, что вы считаете ее сверхъестественным существом? В ней та же плоть и кровь, что и в вас! Каждый из вас должен иметь перед собой цель — убить ее! Его величество султан, наш повелитель, назначил двадцать тысяч пиастров за ее голову! Я прибавлю к этому еще и свое жалование и подарю его тому, кто первый отважится подступиться к Кровавой Невесте. Следуйте за мной! Я поведу вас! И если вы останетесь верны, мы победим!

Эти смелые слова Сади воодушевили свежие войска, пришедшие вместе с ним из Константинополя. Все они с радостью присоединились к своему предводителю, дав клятву победить или умереть вместе с ним. Остальные же солдаты роптали на Сади, зачем он послал к Зоре половину отряда с пушками: они боялись, как бы ночью с ними чего не случилось. Страх этот поздно вечером еще больше увеличился благодаря следующему обстоятельству: второй всадник-разведчик исчез и более не возвращался. Арабы захватили его в плен.

Получив это донесение, Сади был уже вполне предупрежден об опасности. Враги караулили его, но он не робел, при нем все еще было двести пятьдесят солдат, из которых, впрочем, он мог положиться только на половину, остальные люди уже упали духом: они давно претерпевали в этой стране только одни лишения, а потому боязливо озирались по сторонам, опасаясь неприятельского нападения.

Сади ехал впереди всех. Наступила уже ночь. При нем находились младшие офицеры, которым он приказал при малейшем подозрительном знаке следовать за ним в атаку и безжалостно закалывать каждого солдата, сделавшего попытку к бегству. Только таким способом надеялся он удержать ненадежных.

К счастью наших воинов, луна рано взошла на небе. Бледный, серебристый свет ее падал на песчаную, лежащую между холмами, широкую караванную дорогу, по которой на песке местами валялись побелевшие от солнца кости лошадей и верблюдов.

Между холмами пролегала бесплодная степь, похожая на пустыню, через которую тоже шла дорога. Кругом не было пи одного дерева. Вскоре возвышенность перешла на правую сторону, ближе к караванной дороге, по которой и продолжали свой путь солдаты Сади, с ружьями в руках на случай нападения. Вдали слышался страшный вой шакала.

Но вот один из всадников подскочил к Сади и донес ему, что при ясном свете лупы он хорошо различил вдали несколько всадников в том месте возвышенности, где, казалось, было ущелье или вход в долину, и когда ему удалось незамеченным взобраться на высоту, он заметил в той долине палатки лагеря.

Сади выслушал доклад спокойно и задумчиво.

— Во всем твоем известии более всего подозрительным мне кажется то обстоятельство, — сказал он строго, — что ты видел неприятельских всадников, а они тебя не заметили!

— Я был осторожен. Если бы они заметили меня, то выстрелили бы! — отвечал солдат.

— У араба острое зрение! То, что они в тебя не выстрелили, еще не доказывает того, что они тебя не видели. Мне кажется, они хотят заманить нас в западню, они готовят нападение и пощадили тебя только для того, чтобы разом захватить всех нас! — пояснил Сади. — Скачи немедленно по дороге, по которой отправились наши солдаты к храброму Зоре-бею, сообщи ему обо всем случившемся, и если ему не грозит опасность, пусть идет сюда, так как нам, по всей вероятности, придется столкнуться с неприятелем. Скачи скорее!

Сади послал туда еще двух курьеров на случай, если первый попадет в руки арабов, затем он разделил своих солдат на два отряда, первый под его личным началом продвигался вперед понизу, другой же, под предводительством тшауша, должен был следовать за ним поверху. Полночь уже миновала, как вдруг несколько пуль просвистели с возвышенности, из засады, и двое солдат Сади уже плавали в крови.

Немедленно велел он объявить наступление и бросился со всем своим отрядом на возвышенность. Тут он увидел целый неприятельский отряд, который при его приближении скрылся в ущелье.

Сади остолбенел. Положение его в этой неприятельской стране показалось ему теперь опасным. Тут к нему подъехал солдат из шедшего поверху отряда и сообщил, что внизу, в долине, за возвышенностью находится походный лагерь и что вверху, с другой стороны гор, неприятели устроили засаду.

Опасения Сади сбылись! Скрывавшиеся от него внизу арабы были там только для того, чтобы заманить его в котловину, а остальные с гор хотели открыть по нему смертельный огонь.

Он должен был принять быстрое решение: между находящимися внизу в ущелье заметно было возрастающее волнение. Он дал команду стрелять, и бой начался. Сади не позволил заманить себя в ущелье, в мнимый лагерь.

Когда арабы увидели это, то, казалось, сильное бешенство овладело ими! План их не удался!

Внезапно, чтобы истребить его маленький отряд, из засады выскочила сотня арабов, подобно вихрю, и с копьями бросилась на Сади и его солдат, которые немедленно составили каре и дали залп по неприятелю. Видно было, как повалилось несколько арабов вместе с лошадьми, остальные же с новой силой устремились на врага.

Новый залп встретил их — снова пали многие — это не устрашило остальных; все с поднятыми копьями бросились на турецких солдат. Начался рукопашный бой, и Сади, бившийся в самой гуще, заметил, к своему большому удовольствию, что воины его бились храбро, хотя многие из них были тяжело ранены неприятельскими копьями. Тут, как бы на его погибель, примчалась Кровавая Невеста с братьями и воинами. Как белое облако, бросился ее отряд с возвышенности на сражающихся.

Между тем тшауш привел своих солдат на помощь товарищам, и вскоре у подножия горы разгорелась отчаянная схватка. Число сражающихся с обеих сторон было теперь почти одинаково, после того как Сади нанес арабам много потерь. Кровавая Невеста билась в середине своих, возле нее сражались братья: пестрые бедуинские плащи выдавали их.

Завязался страшный рукопашный бой, в котором арабы имели преимущество благодаря своим копьям, которыми они умели владеть очень ловко, хотя и башибузуки, в свою очередь, не только ловко владели ружьями, но употребляли в дело и ружейные приклады.

Но вот Сади увидел, что часть его войска ослабела и поколебалась! Не теряя ни минуты, бросился он в их середину.

Кровавая Невеста, тоже заметившая слабую сторону врага, поспешила туда же, и с обеих сторон воины с новым воодушевлением бросились друг на друга.

Произошла страшная схватка; солдаты Сади стали одерживать верх, и Кровавая Невеста, пылая гневом, увидела, что ее воины один за другим валились с лошадей. Но она не хотела отступать! Она билась, как львица, и, казалось, была неуязвима.

Однако и ее геройский пример не смог удержать ее и Эль-Омара разбежавшиеся отряды. С громким победным криком бросились солдаты Сади по следам отступавших, и от двухсот неприятельских воинов едва осталась половина.

Вдруг один из братьев Кровавой Невесты громко и пронзительно крикнул, и крик этот, казалось, был призывным сигналом для всех арабов.

Этот сигнал имел волшебную власть над отступавшими, и Кровавая Невеста, размахивая копьем, быстро помчалась вперед.

Раздался дикий крик, и вслед за тем земля сотряслась от выстрелов. Сади остолбенел.

Одна из двух сторон получила подкрепление. Через минуту он узнал, что старый эмир с большим войском мчится во весь опор на помощь дочери и сыновьям. Он боялся, что им недостаточно будет двухсот воинов, и вел теперь большой отряд на помощь. Эти свежие силы с дикой яростью бросились на башибузуков, и началась страшная резня. Через несколько минут бой был решен. Сади воодушевлял своих воинов к сопротивлению, он все время был впереди всех, но все его геройские попытки были тщетны, солдаты его валились один за другим.

В эту минуту крайней опасности для башибузуков, теснимых страшным превосходством сил противника, Сади был ранен ударом копья и без чувств упал с лошади. Арабы с диким криком торжества бросились на оставшихся без предводителя турецких солдат и преследовали их, отступающих в беспорядочном бегстве.

Как хищные звери, бросились всадники Кровавой Невесты на бегущих неприятелей и без пощады рубили их.

Арабы одержали блистательную победу. Сади, упав с лошади, которая с громким ржанием умчалась прочь, лежал на земле без чувств, залитый кровью.

Солия, предоставив преследование братьям, сама бросилась к побежденному неприятельскому предводителю.

Эль-Омар был около Кровавой Невесты в то время, когда она приблизилась к Сади.

— Привяжи его на твою лошадь! — приказала она ему, указывая на безжизненного Сади. — Я хочу взять его с собой в наш лагерь и воткнуть его голову на верхушку моего шатра.

Молодой араб соскочил с лошади и подошел к Сади.

— Он только без чувств, он еще жив, не отрубить ли мне ему голову?

— Не смей его трогать! — сказала Кровавая Невеста. — И делай, что тебе приказано! Он мой!

Эль-Омар поднял бесчувственного Сади на свою лошадь и привязал его к седлу. Затем он поймал другую лошадь, потерявшую всадника, и вскочил на нее.

— Ступай! — закричала ему Кровавая Невеста и вслед за тем, сделав знак своему отцу и братьям, со своим новым трофеем помчалась назад в дальний лагерь. Эль-Омар с лошадью, на которой лежал Сади, следовал за ней во весь опор.

Через несколько часов они достигли временного лагеря, где остальные воины, уже готовые к бою, с диким криком торжества встречали и приветствовали их.

Кровавая Невеста была предметом их обожания; они бросились перед ней на землю, целовали ее плащ и прославляли ее как героиню.

Она с триумфом провезла Сади через их ряды до своего шатра. Эль-Омар отвязал с лошади раненого, все еще не пришедшего в чувство. Затем она подошла поглядеть на того, кто находился в ее власти.

Яркий свет луны освещал бледное и безжизненное, но благородное и красивое лицо Сади.

Вид этого молодого бея, по-видимому, произвел на нее удивительное впечатление. Она глядела на него и не поднимала руки, которая должна была убить его.

Эль-Омар стоял в некотором отдалении и с удивлением смотрел на Солию: почему она медлила нанести смертельный удар пленному врагу?

Внезапно она обратилась к молодому воину.

— Эль-Омар, — сказала она глухим голосом, — отнеси раненого туда, в пустой шатер, я хочу подождать отца и братьев, пусть они будут свидетелями его смерти.

Молодой воин исполнил приказание Кровавой Невесты. Он отнес Сади в пустой шатер возле шатра эмира и положил его там. Затем он вернулся и встал на караул у входа в шатер.

— Вернись в свой шатер, — приказала ему Солия, — я сама буду караулить.

Эль-Омар пошел, но пошел он без удовольствия. Внутренний голос говорил ему, что для его любви возникла опасность. Почему рука Солии выпустила эфес сабли после того, как она посмотрела на раненого бея? Такого никогда еще не случалось!

Он вернулся в свой шатер ожидать возвращения остальных воинов, но на душе у него было тревожно.

Как только ушел Эль-Омар, Солия вошла в шатер. Она далеко откинула полог, закрывавший вход. Яркий свет луны падал на безжизненного врага, находившегося в ее власти.

Какую удивительную власть имел он над ней? Что за чувство, какого она еще никогда не испытывала, завладело ее душой? Она встала на колени перед Сади и долго смотрела на него. Прекрасный бледный юноша, чело которого было как бы увенчано смелым геройским духом, вызвал в ее душе не сострадание, не радость, нет, он возбудил любовь, какой не ощущала она прежде даже к своему убитому жениху.

Так стояла она на коленях возле бесчувственного, залитого кровью врага, как вдруг в лагере раздался лошадиный топот и громкие голоса, и по шуму она поняла, что отец и братья вернулись с поля боя. Тогда она вскочила, как бы пробудившись от тяжкого сна, и оставила шатер.

В лагере царило торжество победы — почти весь отряд турецких войск был уничтожен, немногим удалось спастись и сообщить о случившемся Зоре-бею, если только дорогою они не попали в руки врагов или не пали от их пуль.

Эмир с сыновьями вошел в шатер, перед которым ждала их Солия. Лицо ее было строго и мрачно. Она молчала. Ничего не сказала она о пленном, которого привезла с собой.

Старый эмир и его сыновья пошли спать после того, как была расставлена новая смена часовых.

Кровавая Невеста все еще стояла на прежнем месте. Теперь она сознавала, что чувство, которое испытывала она к молодому бею, было любовью. Она не понимала этого чувства, до сих пор ей еще неизвестного, потому-то оно и имело такое могущественное влияние на нее.

Луна скрылась за дальними горами при бледном полумраке наступающего утра.

Солия пристально смотрела вдаль — не волшебство ли было то чувство, которое вызвал у нее этот враг? Любовь, которую она ощущала, была преступлением! Мысль эта заставила ее содрогнуться! Она вспомнила о своей клятве мести, не изменяла ли она ей теперь, щадя своего врага?

Внезапная мысль, казалось, пришла ей в голову — глаза ее снова сверкнули и, по-видимому, она приняла какое-то решение.

Быстрыми шагами прошла она к маленькой площадке, находившейся посреди теперь безмолвного походного лагеря. Здесь стоял маленький, завешанный зеленой материей шатер. У входа стояло свернутое знамя, которое она возила с собой в большие сражения. Она вошла в шатер. В нем на возвышении лежала набальзамированная голова ее жениха, казненного неприятелем.

Она встала перед ней на колени и пристально смотрела в страшно искаженные, неподвижные черты.

— Я поклялась тебе в мести, — говорила Солия дрожащим голосом, — прости мне, что сегодня я в первый раз отложила исполнение своей клятвы! Рука моя медлила убить пленного врага, но ты не скажешь, что Солия нарушила свою клятву! И этот враг тоже примет смерть от моей руки! Пусть никто не упрекнет дочь Гаруна в слабости! Я иду!

Она поднялась. Еще один взгляд бросила она на окруженную сероватыми сумерками голову казненного жениха, которую она с опасностью для жизни похитила у врагов, и ужас охватил ее: ей показалось, будто глаза мертвеца пристально и гневно взглянули на нее — и она не могла отвести от него глаз.

Быстро пошла она к выходу, но глаза ее все еще были прикованы к глазам мертвеца.

Солия вышла из шатра. Решение ее было принято. Сади, пленный враг, должен был умереть. Она хотела собственноручно отрубить ему голову саблей, как это сделали враги с ее женихом.

Святость клятвы и кровавая месть победили в ней то странное чувство, которое возникло в ее сердце при виде молодого бея. Сабля висела еще у нее на поясе. Она направилась мимо отцовского шатра к той палатке, где лежал Сади в луже крови.

Но только успела она проскользнуть мимо отцовского шатра, как при бледном утреннем свете увидела опа перед собой Эль-Омара, который или хотел войти в шатер раненого, или же только что вышел оттуда.

Солия вздрогнула, и глаза ее вспыхнули гневом; ведь этот молодой воин мог заметить ее слабость. Она побледнела.

Эль-Омар увидел Кровавую Невесту и хотел подойти к ней, чтобы сказать ей что-то.

Заметив это, она сделала повелительный жест рукой.

— Ступай в свой шатер, дерзкий, — закричала она дрожащим от гнева голосом, — ступай, или я убью тебя!

Молодой араб остановился на минуту, как будто в душе его происходила борьба, но затем повернулся и ушел.

Солия, проводив его мрачным взглядом, гордо и важно, как будто шла на празднество, направилась к шатру, где лежал раненый, и исчезла внутри него.

II. Чудо

Через несколько дней после той ночи, когда грек и призрак Черного гнома внезапно появились среди дервишей, один из них нашел вблизи руин Сирру, совершенно истощенную от голода и жажды.

Вид этого странного существа тотчас же напомнил старому дервишу призрак Черного гнома, он подумал, что снова видит его перед собой, и, гонимый непреодолимым ужасом, хотел бежать.

В эту минуту к руинам приближался Шейх-уль-Ислам и увидел в страхе убегающего дервиша.

— Что случилось? Что за причина твоего страха и бегства? — спросил он. Дервиш бросился к ногам всемогущего главы всех мусульман и коснулся лбом земли в знак глубочайшей покорности.

— О великий и мудрый шейх над всеми шейхами! — воскликнул он. — Я увидел призрак Черного гнома и испугался, что он вскочит на меня, как на грека два дня тому назад!

— Призрак Черного гнома? — спросил Мансур-эфенди.

— Да, мудрый и могущественный Баба-Мансур, — ответил дервиш и подробно рассказал ему о ночном происшествии как о чем-то сверхъестественном и чудесном, чем вызвал интерес у Шейха-уль-Ислама.

— Ты говоришь, что существо это умерло и было похоронено? — спросил он.

— Точно так, могущественный и мудрый Баба-Мансур: существо это, которое выглядит наполовину человеком, наполовину каким-то странным созданием, воскресло из мертвых! Грек Лаццаро поклялся нам, что Черный гном умерла и что он сам похоронил ее. Ничего подобного никто еще не видел и не слышал. Создание это умерло, было похоронено, а теперь, однако, ходит среди живых!

— Если только грека не обмануло сходство, — заметил Мансур-эфенди задумчиво, — тогда то, о чем ты рассказал, невозможно!

— Это кажется невозможным и немыслимым, мудрейший из мудрецов, и все же это произошло. Я не слишком умен, чтобы дать тебе объяснение; я могу только сказать, что это случилось, больше ничего! — продолжал дервиш. — Грек узнал Черного гнома, которая вскочила ему на спину и хотела задушить его. Он говорит, что это был призрак умершего и похороненного создания! Особенно одна примета убедила его в этом: у Черного гнома в гробу недоставало левой руки, и у призрака ее тоже нет!

— Куда подевалось это создание в ту ночь, когда вместе с греком очутилось среди вас?

— Оно чуть не задушило грека, потом оставило его, как тень проскользнуло мимо нас и исчезло.

— А где ты снова увидел его?

— Здесь, среди старых деревьев, оно лежит в кустарнике и не шевелится!

— Отведи меня туда, — приказал Мансур-эфенди.

— Как, великий и мудрый шейх над шейхами, ты хочешь…

— Я хочу видеть это чудо!

— Останься, исполни мою мольбу, останься здесь, — просил дервиш.

— Не думаешь ли ты, что я боюсь? Я приказываю тебе проводить меня туда, я хочу видеть это загадочное существо!

Дервиш вскочил, ломая руки.

— Я боюсь за тебя, могущественный и мудрый Баба-Мансур, — жалобно воскликнул он.

— Ты боишься скорее за себя, чем за меня. Я это знаю! Но не медли! — приказал Мансур-эфенди.

Дервиш понял, что отговорить шейха было невозможно, а потому, дрожа от страха, — безобразное существо вызывало в нем непреодолимый ужас — медленно пошел вперед. Шейх-уль-Ислам последовал за ним.

Тем временем уже начало смеркаться. Они скоро дошли до того места в чаще, где Сирра, полумертвая от голода и жажды, неподвижно сидела на корточках. Вид ее был так необычен, так страшен и ужасен, что Шейх-уль-Ислам невольно остановился — такого создания он еще никогда не видел. Оно вполне заслуживало прозвища Черный гном. Одетая в черное платье, с лицом, покрытым до самых глаз темным покрывалом, сидела она, сжавшись в комок; фигуру ее едва ли можно было принять за человеческую.

Мансур-эфенди подошел к Сирре и нагнулся к ней. Затем, к невыразимому ужасу своего проводника, он дотронулся до Сирры — она упала.

— Удивительное создание, — пробормотал Мансур, — оно, кажется, мертво, но оно из плоти и крови. Возьми ее на руки и неси вслед за мной в башню Мудрецов, — обратился он к дервишу.

Тот хотел отговориться.

— Делай, что тебе приказано! — повелительно сказал Шейх-уль-Ислам.

Дрожа всем телом от страха и ужаса, дервиш повиновался приказанию своего повелителя.

Он нагнулся к Сирре, упавшей от изнеможения, и поднял ее на руки. Она была так тяжела, что он едва мог нести ее.

Мансур-эфенди пошел к той части развалин, где в каменной стене находились маленькие ворота, которые он и отворил.

Он пропустил вперед дервиша с его пошей и последовал за ним. Из галереи одна дверь вела в зал совета, другая — в смежный покой. Тут Мансур-эфенди велел дервишу положить бесчувственную Сирру на подушку и принести воды, фруктов и хлеба.

Дервиш, обрадовавшись, что наконец освободился от опасной ноши, поспешил уйти и через несколько минут принес, что требовалось. Затем он оставил Шейха-уль-Ислама одного с Черным гномом, и у того было время хорошенько рассмотреть ее. Он спрыснул бесчувственную Сирру водой, и она очнулась.

Она приподнялась и удивленно огляделась по сторонам. В первую минуту она не поняла, где находится, но потом узнала Шейха-уль-Ислама.

Мансур-эфенди дал ей поесть и напиться, что Сирра охотно и сделала.

— Тебя ли зовут Черным гномом? — спросил он ее.

Сирра кивнула головой.

— Да, мудрый эфенди, так зовут меня за мою внешность, но мое имя — Сирра, — отвечала она, и ее звонкий, как серебряный колокольчик, приятный голос, которого никак нельзя было ожидать от нее, поразил Шейха-уль-Ислама.

— Говорят, что ты воскресла из мертвых? — продолжал оп.

— Да, мудрый эфенди, грек Лаццаро похоронил меня, все считали меня умершей, но я не умерла, — сказала Сирра. — Я была жива, только не могла двигаться.

— Ты была похоронена?

— Я была зарыта в землю в гробу. Мне казалось тогда, что я должна была задохнуться и действительно умереть! Что было со мной дальше, я не знаю, мудрый эфенди. Когда я пришла в себя, я чувствовала только боль в остатке руки, которая теперь совсем зажила. Я лежала здесь, в лесу, возле меня стояли вода и пища, и лежала куча останавливающих кровотечение и освежающих листьев!

— А ты не знаешь, Черная Сирра, каким образом очутилась ты снова на земле? — спросил Мансур.

— Нет, мудрый эфенди.

— Чудо! — пробормотал Шейх-уль-Ислам и, по-видимому, в душе его возникло намерение воспользоваться этим воскресшим из мертвых существом для своих целей! С помощью этого чуда он мог достигнуть многого, чего до сих пор не мог достичь другими путями.

— Помоги мне, защити меня, мудрый и великий эфенди, — говорила Сирра, и голос ее звучал так нежно и прекрасно, точно небесная музыка, — я буду служить тебе за это!

— Ты знаешь меня? — спросил Майсур.

— Нет, я вижу только, что ты — знатный и мудрый муж, — ответила Сирра.

— Знаешь ли ты, где находишься?

— Нет, мудрый эфенди, я вижу только, что нахожусь в степах, в здании, которое может дать мне кров.

— Где ты жила раньше?

— У моей матери Кадиджи.

— Кто она такая?

— Толковательница снов в Галате.

— Знает ли она, что ты жива?

— Нет, она, думая, что я умерла, отдала меня греку, чтобы он меня похоронил. Никто не знает, что я жива, кроме тебя и меня! Грек и моя мать Кадиджа, хотя и видели меня потом, но посчитали меня призраком! Они не знают, что я жива!

— Не хочешь ли ты вернуться к своей матери?

— Я лучше умру в лесу от голода и жажды! Смилуйся, мудрый великий эфенди, оставь меня здесь! Я охотно буду служить тебе за пищу, питье и кров! Укрой меня, спрячь меня от матери Кадиджи и грека! Я смогу быть полезной и сделаю все, что тебе будет угодно!

Мансур-эфенди задумался; он начинал понимать цепу этого странного существа. Что если ему спрятать ее и выдавать за чудо? Если переодеть ее, никому не показывать и воспользоваться ею как колдуньей или пророчицей? Султанша-мать была очень суеверна, и тут ему могло удасться приобрести над ней такую власть, что она даже и не подозревала бы этого. Само собой разумеется, она не должна была знать, чьих рук это дело, кто вывел на сцену это чудо и направляет пророчицу. Надо было только тайно и ловко взяться за дело, и тогда можно будет управлять султаншей Валиде с помощью Сирры! Чудеса и знамения оказывали сильное воздействие на султаншу. Теперь Шейх-уль-Ислам имел в руках верное средство! Если бы чудом возвращенная к жизни, руководимая и наставляемая им Сирра приобрела влияние на султаншу-мать, если бы окруженная тайной фигура странной девушки возбудила удивление султанши Валиде, тогда он мог бы надеяться воздействовать на нее через Сирру.

Развалины Кадри не должны были служить местом действия, это вызвало бы подозрение о его участии в этой игре! Также мало подходил для этого и дворец принцессы Рошаны. Надо было выбрать другое место, более подходящее. Никто не должен подозревать, что Шейх-уль-Ислам участвует в этой игре.

Ему, кстати, пришло на ум то обстоятельство, что воскресшая из мертвых, призрак, как называли ее грек и старая Кадиджа, не знала ни его, ни места, где находилась! Таким образом, он надеялся делать с ней, что ему вздумается, и обратить ее в свое орудие.

— Ах, мудрый и благородный эфенди, не прогоняй меня! — продолжала хитрая Сирра. — И хотя я не знаю тебя, но все же умоляю о покровительстве!

— Здесь ты не можешь остаться!

— Нет? О, так ты меня не хочешь прогнать?

— Будь спокойна, я укажу тебе место, где ты сможешь остаться!

— Благодарю тебя за твое милосердие и доброту, мудрый и благородный эфенди, я охотно буду служить тебе. Где то место, в котором я найду себе убежище?

— Я сам отведу тебя туда, Сирра!

— О, твоя доброта так велика! Чем смогу я отблагодарить тебя?

— Молчи обо всем, говори и делай только то, что я прикажу тебе.

— Обещаю тебе это, великий и мудрый эфенди!

— Кроме того, ты должна слепо повиноваться моей воле, никогда ничего не выведывать обо мне, никогда не расспрашивать о моих намерениях, никогда не оставлять то место, куда я отведу тебя, ничего не делать без моего согласия, ничего не говорить обо мне и никогда не желать возвращения к твоей матери, — сказал Шейх-уль-Ислам.

— Никогда, обещаю тебе это!

— Ты начинаешь новую жизнь, новое существование! Мать твоя похоронила тебя, ты же ожила и стала другой!

— Да, мудрый эфенди! Ты говоришь правду, я ожила для новой жизни!

— Настолько ли ты оправилась, чтобы следовать за мной, в состоянии ли ты ходить?

— Так далеко, как ты пожелаешь!

— Я должен завязать тебе глаза!

— Делай со мной все, что найдешь полезным и необходимым, великий и мудрый эфенди!

Шейх-уль-Ислам взял большой темный платок, с необыкновенной тщательностью завязал им глаза Сирры, набросил на ее плечи широкий плащ и помог ей закутаться в него. Она была мала, как карлица, и всегда выглядела уродом, как ни скрывай и ни укутывай ее безобразную фигуру.

— Пойдем, я поведу тебя, ведь ты ничего не видишь! Я отведу тебя в одно место, где, если только беспрекословно будешь повиноваться мне, начнется для тебя беззаботная и прекрасная жизнь, — сказал Шейх-уль-Ислам и взял Сирру за правую руку.

Из башни Мудрецов, где находились Мансур-эфенди и Черный гном, вела постоянно закрытая на замок дверь к выходу из развалин Кадри, которым пользовался только Шейх-уль-Ислам.

Он отворил двери и вошел, ведя Сирру, в темный коридор башни и скоро достиг отверстия в стене, почти совершенно закрытого терновником и другими кустарниками.

Отсюда он вместе с Сиррой вышел на воздух. Между тем уже настал поздний вечер, и везде царствовал мрак.

Шейх-уль-Ислам пошел, погруженный в думы, к карете, стоявшей по другую сторону развалин. Он сел в экипаж рядом с Черным гномом, захлопнул дверцы кареты и только тогда отдал кучеру приказание ехать к Рашиду-эфенди.

Конак этого знатного, но почти обедневшего вследствие склонности к мотовству человека был, очевидно, известен кучеру.

Рашид-эфенди был чиновником министерства внутренних дел и имел одно желание — любым способом как можно скорее стать пашой или визирем, чтобы иметь возможность разом поправить свои дела и начать богатую и роскошную жизнь.

Рашид был слепо предан Шейху-уль-Исламу, которому он был обязан своим положением. Он и теперь вел роскошную жизнь и имел в своем распоряжении маленький дворец, роскошнее и изящнее которого трудно было и желать. Он надеялся уплатить свои долги, как только, сделавшись визирем или муширом, будет располагать большими средствами, а пока брал в долг все новые суммы и всегда находил людей, которые охотно ссужали его деньгами без всякого ограничения. Он принадлежал к тем натурам, которые проводят всю жизнь в развлечениях, и таких людей в Константинополе очень много, так называемые знатные круги переполнены ими.

Скоро карета остановилась перед домом Рашида в Скутари.

Мансур-эфенди приказал Черному гному не выходить из кареты, а ждать его возвращения и хранить глубокое молчание. Затем он вышел из экипажа и вошел в дом.

Рашид недавно вернулся со службы, кончил обедать и курил сигару, прихлебывая горячий черный кофе из своей богато разрисованной чашки.

Когда слуга доложил ему о Шейхе-уль-Исламе, он бросил сигару и поспешил навстречу своему могущественному покровителю, чтобы проводить его в гостиную.

Мансур-эфенди был по обыкновению спокоен и непроницаем. Оставшись наедине с Рашидом, он сел на подушку.

— Ты недавно просил моего покровительства для одного бедного софта[100], — начал он, — сообщи мне некоторые сведения о нем.

— Ты и об этом помнишь, мой высокий и мудрый Мансур-эфенди! — восхвалял его Рашид. — Ты ничего не забываешь, ничто не ускользает из твоей памяти. Дозволь мне удивляться тебе и выражать мое благоговение.

— Кончай свои похвалы, — прервал его Шейх-уль-Ислам, — как зовут софта?

— Его зовут Ибам, могущественный и мудрый Мансур-эфенди! Ибам живет в доме своей матери, недавно умершей. Пока она была жива, он был зажиточен, теперь же, когда он должен хозяйничать сам, он стал беден, так как не знал цену денег и не обращал на них внимания. Оп живет в мире фантазий, и я боюсь за его будущее.

— Чем же бредит этот софт?

— Всем сверхъестественным.

— Сколько ему лет?

— Лет тридцать, но он выглядит пятидесятилетним.

— А где он живет?

— На Садовой улице, рядом с большим минаретом, мой мудрый и могущественный Мансур-эфенди.

— Ты не знаешь, почему он не занимает более высокое положение?

— Он и не стремится к этому! Он просто учится к мечтает.

— Он один живет в доме?

— Совершенно один.

— Велик ли его дом?

— В два этажа: внизу живет Ибам, наверху жила его мать.

— Общается ли он с другими софтами?

— Нет, он вообще избегает общества и живет совершенно уединенно.

— Значит, это именно тот человек, какой мне нужен, — внезапно сказал Шейх-уль-Ислам и встал.

— Смею ли узнать, в чем дело?

— Ибам через несколько дней станет знаменитым человеком, его будут посещать самые знатные лица, — отвечал Мансур-эфенди, — в его доме появится чудо.

— Чудо?

— Конечно! Чудо и знамение!

— Какое оно? Прости мне мое любопытство.

— Это ожившая из мертвых девушка, обладающая даром пророчества, которой являются чудесные видения, так что я мог бы назвать ее пророчицей!

— Пророчицей?

— Она будет находиться в доме Ибама!

— Должно ли это остаться тайной?

— Нет! Чудо могут увидеть все! Расскажи об этом и в серале, если хочешь!

— Султанша Валиде наверняка заинтересуется чудом, может ли мушир Изет донести ей об этом?

— Отчего же нет, ведь пророчицу могут посетить все! Только не упоминай при этом моего имени!

— Признаешь ли ты ее в самом деле пророчицей, мой мудрый и могущественный Мансур-эфенди?

— Пока еще нет, но в скором времени это случится, — закончил Мансур-эфенди разговор и простился с Рашидом, проводившим его до выхода.

Шейх-уль-Ислам снова сел в карету, приказал кучеру ехать на Садовую улицу и остановиться около большого минарета. Карета покатилась и вскоре остановилась у назначенного места.

Мансур-эфенди вышел и приказал кучеру ожидать его здесь, затем вывел Сирру из кареты и исчез с нею среди кустов и деревьев, окружавших минарет. Он довел Сирру, глаза которой все еще были плотно завязаны, до большого, слишком роскошного для предместья Скутари пестро раскрашенного дома, в котором, в большой комнате внизу, софт Ибам сидел с настольной лампой у рабочего стола и прилежно занимался вычислением математических формул. Возле него лежали открытые книги по астрономии, а сбоку стояли реторты, до половины заполненные всевозможными эссенциями, колбы странной формы и многие другие предметы, назначение которых для несведущего было непонятно.

Софт Ибам был так погружен в свое занятие, что был глух и слеп ко всему остальному. Дверь его дома была еще не заперта, хотя уже приближалась полночь. Его бледное лицо с большими беспокойными темными глазами, редкие, местами уже поседевшие волосы, длинная борода — все это подтверждало не только усердие, с которым он занимался своими математическими вычислениями, но и справедливость слов Рашида, недавно намекнувшего, что в будущем ему грозит сумасшествие. Но он был еще в полном рассудке, если не считать его веры в сверхъестественные явления и его беспокойного стремления во что бы то ни стало постичь непостижимое.

Мансур с минуту смотрел с безлюдной улицы в окно на мудрствующего софта, и довольная улыбка скользнула по его мрачному лицу. Этот софт был именно тем человеком, который был нужен для исполнения планов Шейха-уль-Ислама — из него можно было сделать фанатика, готового пожертвовать жизнью ради своего дела.

Мансур-эфенди тихо приказал Черному гному не поднимать шума, и поднял Сирру на руки. Она позволяла делать с собой все.

Он вошел в дом с задней стороны. Комната, в которую он вошел, была освещена маленькой лампой, из нее лестница вела на второй этаж. Мансур тихо поднялся по ней и наверху опустил Сирру.

Тут, наверху, в коридоре, широком и длинном, находилось много дверей. Мансур отворил одну из них.

Она вела в большой женский покой, выходивший во двор дома. Он был снабжен хорошо сохранившимися диванами и столом, на полу был дорогой ковер, другой ковер разделял покой на две части. В этот покой ввел Мансур Черного гнома, снял с нее повязку и тихо отдал ей какие-то приказания. Затем он оставил комнату и неслышно спустился по лестнице.

Не будучи никем замечен, он вышел из дома и вернулся к своей карете, поджидавшей его на другой стороне улицы у минарета. Приказав кучеру подъехать к дому софта Ибама и остановиться там, он сел в экипаж и доехал до дверей дома, в котором только что был. Тут он вышел из кареты и велел кучеру дожидаться. Войдя в дом, он направился к дверям той комнаты внизу, где занимался софт, и постучал.

Дверь тотчас была отворена. Бледный софт Ибам, одетый в широкий рваный кафтан, стоял перед Мансуром-эфенди. Он пристально смотрел на гостя своими большими черными глазами.

— Знаешь ли ты меня? — спросил Мансур, входя к нему в комнату.

Ибам, по-видимому, сильно испугался.

— Ты — Шейх-уль-Ислам, мудрый и великий Баба-Мансур, — произнес он глубоким, глухим голосом. — Какая милость и честь пали на долю простого софта?

— Ты посылал за мной, софт, — сказал Мансур все еще изумленному Ибаму.

— Я?! Мудрый и могущественный Баба-Мансур! Как мог я дерзнуть на это?

— Нарочный, посланный от тебя час назад, явился ко мне!

— Нарочный? — спросил Ибам, дрожа и побледнев еще больше. — Он приходил к тебе?

— Он принес мне известие, что в твоем доме случилось чудо!

— Чудо в моем доме?

— Так сообщил мне нарочный!

— Велик Аллах, мудрый и могущественный Баба-Мансур, — воскликнул софт, — дух, которого я вызываю, повиновался! Вот победа моего учения! Но не к тебе вызывал я его, а к себе! Прости мне мой дерзкий поступок! Это и есть чудо, о котором ты говоришь!

— Ошибаешься, софт! Твой нарочный сказал мне, будто чудо находится в одном из верхних покоев твоего дома, и мне хотелось бы взглянуть на него!

Ибам снова устремил на Мансура-эфенди свой страшный, как у мертвеца, взгляд.

— Чудо наверху, в моем доме? Пойдем же посмотрим и убедимся, действительно ли постигла меня подобная награда, — сказал он и схватил лампу.

— Иди впереди, я пойду за тобой, — приказал Мансур.

С торжественной важностью, бормоча вполголоса странно звучащие слова, поднялся софт Ибам с лампою в руке по лестнице, между тем как Мансур-эфенди, не спуская с него глаз, следовал за ним.

Вверху Ибам открыл сначала одну дверь — покой был пуст. Затем он подошел к другой и отворил ее — там на ковре сидело на корточках, как страшный призрак, существо, какого софт еще никогда не видел.

При виде его он содрогнулся. Затем сверхъестественная радость преобразила его мертвенно-бледное лицо! Заклинание духов удалось ему! Вот перед ним сидело странное, необыкновенное существо, и таинственный вестник сообщил, что в его доме случилось чудо!

Он опустился на колени и пробормотал несколько невнятных слов.

— Кто ты? — закричал Мансур-эфенди Черному гному.

— Меня зовут Сирра, — зазвучал нежный ангельский голос, который вызвал блаженную улыбку на преобразившемся лице софта. — Я — мертвая и погребенная дочь Кадиджи, толковательницы снов из Галаты!

— Ты была похоронена?

— Да! Но я восстала из могилы!

— Как это случилось?

— Не знаю! Когда я пришла в себя, я оказалась не в могиле, куда похоронил меня грек Лаццаро!

— Чудо и знамение! — воскликнул софт, и его бледное лицо при ярком свете стоявшей перед ним на ковре лампы блаженно улыбалось. — Чудо в моем доме! Какая награда! Какая милость!

— Я не знаю, где я, — продолжала Сирра, — но я вижу много людей, приходящих ко мне с разными вопросами, с просьбами предсказать их будущее и поведать о далеких странах — я узнаю среди них и знатных, и богатых, и мать Кадиджу тоже! Защити меня от нее и от грека — я не хочу уходить отсюда! Я хочу остаться здесь!

— Да, ты должна остаться здесь! — воскликнул софт.

— Я допрошу толковательницу снов Кадиджу и грека Лаццаро, — сказал Мансур-эфенди, — только после их показаний можно объяснить этот странный случай! До тех пор держи это существо в своем доме.

— Торжество! Награда! — восклицал между тем Ибам.

— Уйди и оставь воскресшую из мертвых одну! — приказал Мансур-эфенди. — Я хочу узнать обо всем, что имеет связь с необъяснимыми показаниями странного существа! Я хочу выслушать не только грека и толковательницу снов, но и муэдзина на кладбище, вырывшего могилу! Необходимо разобраться с этим таинственным случаем! Закрой и охраняй дверь!

Мансур-эфенди вышли с софтом из покоя, где Черный гном осталась снова одна.

Софт в невыразимо гордом и торжественном расположении духа остался караулить у двери, а Мансур-эфенди спустился с лестницы и вернулся к своему экипажу, который тотчас же быстро умчался с ним по тихой и пустынной Садовой улице.

III. Новое украшение гарема

Праздник Байрама уже наступил, начался восточный пост. Безмолвие царило на улицах Константинополя, лишь изредка встречались старые и молодые мужчины с четками в руках, прогуливающиеся по улицам и ничего не произносящие, кроме хвалы Аллаху и его великому пророку. Никто не смел работать, никто днем не смел ни есть, ни курить[101] — все это было строго запрещено. Чтобы как-нибудь убить время поста, народ гуляет по базару или стоит во дворе мечети, или внизу на берегу ожидает пушечных выстрелов, возвещающих закат солнца. Как только прозвучит сигнал, начинается бурная жизнь, которая под гнетом закона замерла на день. Все едят, пьют, курят и с истинным восторгом бросаются в вихрь запрещенных днем удовольствий.

«По извилистым улицам гремят трубы, — так описывает праздник Швейгер-Леркенфелд в своем сочинении, — под полумесяцем глухо звучат тамбурины в руках смуглых детей арнаутов, и когда ночное покрывало спустится на освещенный Стамбул, тут и там слышится нежная игра на флейте, исполняемая за затейливыми проволочными окнами того или другого гарема. С первыми лучами утренней зари за горами Скутари пушечные выстрелы возвещают наступление дня, и каждый мусульманин снова на день воздерживается от пищи, питья, курения и употребления благовонных эссенций.

Величие всего праздника составляет таинство святой ночи. Страх овладевает исламитами с наступлением этой ночи. С ней связано необъяснимое, таинственное представление о сверхъестественных влияниях на весь видимый мир; все существа одушевленной и неодушевленной природы в эти часы приводятся в движение волшебными силами, которые сильнее проявляют в них чувство бытия. Это исламитское таинство нашло свое проявление в обычае, который состоит в так называемой брачной ночи падишаха.

После большой церемонии в одной из мечетей султан отправляется верхом в свой мраморный дворец Долма-Бахче, где с танцами и музыкой повелителя всех правоверных ждет еще нетронутый цветок гарема, новая жена, которая долгое время перед тем тщательно воспитывалась под присмотром султанши Валиде, чтобы быть достойным образом подготовленной к этому часу.

Свидание происходит посреди празднества. Между тем как в великолепном зале под отливающим рубинами стеклянным куполом прогуливаются взад и вперед разодетые красавицы, и невидимый оркестр разносит по огромному покою тихие, приятно ласкающие слух мелодии, султан прислушивается к ним из-за бархатного занавеса своего ложа. Цветные огоньки перебегают с пуговицы на пуговицу — по вот зашумел пурпурный занавес, и Тала, единственное мужское существо, которое смеет находиться в течение этого праздника в императорских покоях, просит у султана разрешения сделать ему обычный туалет.

Все покои пусты, все двери заперты, зеркала завешены, и на большой террасе, выходящей на Босфор, стоят хорошо вооруженные бостанджи, чтобы немедленно застрелить всякого злодея, дерзнувшего в эту святейшую из ночей приблизиться к султанскому святилищу.

В прелестном, сверкающем мозаичными, алебастровыми и янтарными украшениями брачном покое молодая, по мнению мусульман счастливейшая под солнцем Аллаха, девушка ожидает той минуты, когда снова зашумит пурпурный занавес и появится султан, чтобы принять новую красу своего гарема.

На улице сотня пушечных выстрелов возвещает народу минуту свидания. Огромная толпа на улице с любопытством ждет того момента, когда султан на молочно-белой кобыле Недидере отправится верхом в одну из императорских мечетей, чтобы показаться народу во всем величии восточных государей.

Через два часа после захода солнца падишах отправляется в мечеть для молитвы.

Молитвенные галереи сверкают в блеске разноцветных огоньков и цветных лампад, которые блестящими цепями перебегают на красивые карнизы. Наверху, на голубом куполе, блестит золотой полумесяц, между тем как первые появившиеся на небе созвездия бросают свои серебряные нити на эту волшебную картину.

Султан приближается на лошади. Шталмейстеры в развевающихся плащах открывают шествие; их замыкает гвардия. Далее следует султан в роскошном мундире, окруженный блестящей свитой, в сопровождении длинной пестрой толпы придворных и кавассов. Во время церковной церемонии гвардия охраняет все входы в храм, офицеры занимают лестницы и стоят во внутреннем покое — и еще раз ярко сверкает полузабытый восточный блеск, расточительная роскошь Османидов, баснословное великолепие востока…»

Наконец-то султанша Валиде праздновала торжество и победу своего влияния.

Шейх-уль-Ислам уже считал ее низвергнутой или, по крайней мере, отстраненной. Последний выпад султанши, как мы уже видели, совершенно не удался — как вдруг «святая ночь» снова подняла ее до прежнего, а может быть, и еще большего влияния! Она надеялась на это! Императрица-мать знала могущество своего средства и сумела им воспользоваться! Теперь она была сильнее и могущественнее, чем когда-нибудь, и смотрела с торжествующим презрением на своего противника Шейха-уль-Ислама, который с притворной преданностью безмолвно и сосредоточенно перенес эту перемену.

Султан Абдул-Азис был в таком восторге от новой красавицы гарема, молодой, прекрасной черкешенки, избранной для него и представленной ему султаншей Валиде, что после церемонии в мечети он еще раз посетил свою мать, чтобы засвидетельствовать ей свою признательность.

Этот случай явно показал всем, что султанша Валиде находится снова на высоте своего могущества. Султан был в прекраснейшем расположении духа, и давно не видели его таким милостивым и веселым, как в брачную ночь.

Однако императрица-мать стала осторожнее и на всякий случай обеспечила себя еще одной союзницей или, лучше сказать, орудием, которое при случае могло быть важным и могущественным. Она так воспитала и так опутала своим влиянием новую красавицу гарема, что в любом случае могла с помощью прекрасной черкешенки достигнуть своего могущества, если бы султан снова изменил к ней свое отношение. Султан и без того уже сожалел о разрыве с султаншей Валиде; для него заметно было ее отсутствие, он не мог обходиться без ее советов и влияния. Императрица-мать сумела почти совсем уничтожить в нем самостоятельность.

В последний день Байрама принцы могли являться к султану с уверениями в своей преданности, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение. В прежние годы султан не хотел беспокоить себя их приемом, в этот же раз они, к своему удивлению, были введены гофмаршалами в гостиную султана.

Абдул-Азис принял их в мундире с орденскими звездами на груди. Он сидел, а принцы должны были стоять.

После того как они засвидетельствовали султану свою покорность и преданность, султан напомнил им в нескольких словах, что его милости обязаны они своей жизнью и всем, что имеют. Затем он приказал им прочесть древние хроники и припомнить родовые законы. В одной из этих хроник говорится слово в слово следующее:

«После свержения с престола нашего повелителя султана Мустафы в 1618 году (по турецкому исчислению в 1024) царствовал наш повелитель султан Осман. Перед началом своего победоносного похода против врагов государства позвал он к себе брата своего Магомета, чтобы приказать его убить. Когда принц вошел в покои, султан сидел на софе и читал книгу.

Принц обратился к нему с такими словами!

— Умоляю тебя именем Аллаха, не пятнай себя моей кровью и не делай меня твоим обвинителем в страшный день всеобщего воскрешения мертвых! Я ничего не желаю от тебя, кроме сухого хлеба ежедневно!

Султан отвечал на это приказанием удушить принца, которое и было исполнено в присутствии султана посредством окрашенного в красный цвет шнурка. При казни у принца из носа брызнула кровь так высоко, что обагрила чалму нашего повелителя султана.

Это произошло в Джемади[102] 1030 года (по нашему исчислению 1621 год).

Но не прошло и года, — так говорится в хронике дальше, — как с нашим повелителем султаном Османом случилось то же, что сделал он со своим братом: он был задушен, и оправдалось справедливое изречение: «Каким судом судишь, таким и сам будешь судим!»

После прочтения этих древних хроник султан отпустил испуганных принцев, которые были рады возможности вернуться к своим женам во дворцы, где они вели жизнь заключенных, а потому искали развлечений в тех удовольствиях, какие могли доставить себе в своих покоях.

Через несколько дней после того султанша Валиде явилась к султану во дворец Беглербег. В сильном волнении вошла она в покои сына, который по ее просьбе отослал свою свиту.

— Что случилось, султанша, что привело тебя в такое волнение? — спросил Абдул-Азис.

— Твоя великая милость и доброта, султан, которую ты оказал принцам, не останется без последствий, — отвечала строго императрица-.мать. — Если бы ты только послушался моего совета! Теперь я не сомневаюсь больше, что они находятся в тайной связи с Шейхом-уль-Исламом!

— Из чего ты заключила это? — спросил султан.

— Конечно, из того, что Мансур-эфенди все еще ничего не делает для изменения порядка престолонаследия, хотя он и обещал это! Приверженцы этой идеи многочисленны, султан, и я говорю тебе, что новый закон не встретит ни малейших препятствий.

— Я подожду, что сделает Мансур!

— Ты ждешь напрасно, султан! Не доверяй ему!

— Неужели снова должно начаться старое соперничество? — спросил султан с мрачным видом.

— Никакого соперничества быть не может! Мансур слишком ничтожен, чтобы быть моим соперником, — отвечала султанша Валиде с явным презрением. — Только для того, чтобы предостеречь и охранить твое величество, я говорю это! Но слушай, в нескольких словах я приведу тебе надежное доказательство, которое убедит тебя и предоставит случай обличить виновных.

— Каким образом ты достала это доказательство?

— С помощью верного средства, султан! — сказала султанша Валиде торжествующим тоном. — Столица твоя со времени Байрама скрывает в своих стенах чудо!

— Чудо? Что случилось?

— Я знаю твое отвращение ко всем вещам, которые кажутся тебе невероятными, но я другого мнения, султан, я верю в чудеса и знамения!

— Сначала я должен узнать, что это за чудо.

— С Байрама, с самой святой ночи, как говорят, явилось это чудо!

— А кто сообщил тебе это?

— Мушир Изет! Я доверяю ему во всем!

— Скажи же мне, что это такое?

— В доме одного бедного софта, который занимается магией, внезапно появилось чудо; никто не знает, каким образом и откуда.

— Как зовут этого софта?

— Ибам! Дом его стоит возле большого минарета на Садовой улице! Изет был у него! Неожиданно в верхнем покое его дома ночью нашли существо, ожившее из мертвых!

Султан махнул рукой.

— Басни! — сказал он.

— Я знала, что ты не поверишь этому. Я, может быть, и сама не поверила, если бы мне не представился случай самой видеть это теперь живое существо, — горячо продолжала султанша Валиде. — Но поверишь ли ты моим глазам! Мой раб при мне поднял мертвое, безжизненное, истекающее кровью существо на улице, когда я проезжала мимо! Он отнес его по моему приказанию в дом, где оно жило!

— А что это за создание?

— Дочь гадалки Кадиджи из Галаты, несчастное создание при жизни, обиженное природой и изуродованное; но, кажется, она вознаграждена за свои несчастья! Она была похоронена! Допросили свидетелей, отрыли могилу и нашли гроб пустым! Весь Стамбул только и говорит, что об этом чуде! Никто не знает, никто не может понять, каким образом она ожила из мертвых. Народ толпами стекается туда посмотреть на чудо! Даже толковательница снов, по донесению мушира Рашида, была в доме софта и узнала ожившую. «Да, да, это Сирра, это моя умершая дочь!» — воскликнула она.

— Знает ли Шейх-уль-Ислам об этом происшествии?

— Пусть он опровергнет его, если может, чудо нельзя отрицать! — продолжала султанша Валиде. — Как пророчица она дает объяснения неизъяснимым предметам, подает советы и помощь! Она видит больше, чем могут видеть человеческие глаза, и голос ее звучит, как ангельский! Дом софта не бывает теперь пуст, и бедность его превратилась в богатство, так как каждый спешит принести в его дом какой-нибудь дар!

— Твой рассказ подтверждает твою веру в этот странный случай, — сказал султан, — но я не могу решиться серьезно поверить в него! О таких происшествиях рассказывали неоднократно!

— Но никогда еще ни о чем подобном! — возразила султанша Валиде горячо и с воодушевлением.

— Ты была уже в доме софта?

— Нет еще, но я решила посетить его не для себя лично, не для своих дел, а единственно для того, чтобы наконец получить объяснение планов Мансура, — сказала султанша Валиде и встала с места. — Нужно же наконец решить, основательны ли мои сомнения или твое доверие к нему справедливо!

— Я ничего против этого не имею, но сообщи мне о результате своего посещения, — закончил султан разговор. — Из твоего рассказа о том, что ты сама видела и слышала, я лучше всего смогу узнать, что это за чудо! Но будь осторожна, не выдай своего намерения относительно Мансура, чтобы невольно не содействовать обману! Да хранит тебя Аллах!

IV. Глас пустыни

Там, где по дороге, ведущей из Каира в Суэц, извивается караванный путь в Акабу по пустыне Эль-Тей, где Синай в конце пустыни гордо поднимает свою священную вершину, а Красное море с обеих сторон гонит свои волны до Суэца и Акабы, по одинокой пустыне шел человек, один, без всякого провожатого.

Это редко, почти невозможно, чтобы один человек блуждал по песчаному морю. Никто не рискует один идти навстречу опасностям пустыни, а к тому же без лошади или верблюда. Путешественники всегда объединяются в караваны. Человек этот в оборванном кафтане отваживался на чрезвычайное! Спокойно, мерным шагом, сгорбившись, шел он по песку пустыни, между тем как после жаркого дня наступил уже вечер.

Одинокий путешественник опирался на пилигримский посох. Зеленая арабская головная повязка, концы которой развевались по обе стороны, закрывая наполовину очень бледное лицо, обвивала его голову, а под ней при ярких огненных лучах вечерней зари сверкала узкая золотая маска. Рваный желтовато-серый плащ походил на полинялую орденскую мантию. На ногах одинокого путешественника были кожаные сандалии, которые укреплялись широкими ремнями выше лодыжки. Длинная седая борода спускалась на грудь, но почти ничто не выдавало глубокой старости этого человека: походка его была тверда и уверенна, фигура отнюдь не старого человека, и весь его вид среди пустыни был полон таинственности. Кругом, насколько мог объять глаз, не было видно ни одного живого существа. Далеко вокруг, до самого горизонта ничего, кроме песка, облитого красноватым светом вечерней зари! Ни одной тропинки нигде, ничто не предоставляло места для отдыха, ничто не указывало направления!

Как море, эта необозримая водная пустыня, через которую направляет мореход свой корабль, окружало песчаное море путника в оборванном плаще. Но все же был след, обозначавший большую, ведущую через пустыню дорогу: большие меккские караваны оставили следы на своем пути! Тут лежали полусгнившие остатки овцы, там — сандалия, в другом месте — оборванный мех для воды, посох, остатки головной повязки и другие вещи, обозначая место, где караван отдыхал и откуда уже продолжал свой дальнейший путь.

Ни деревца, ни кустарника, ни былинки — насколько может объять взор, ничего, кроме страшной пустыни смерти! Ни пения птицы, ни жужжания жука, ни плеска воды — всюду могильная тишина! Пагубна эта тишина, мучительна, страшна эта пустынность, и смертельный страх овладевает всяким, кто в первый раз отважится пуститься в это песчаное море!

Но путник в оборванном кафтане не чувствовал, по-видимому, ни страха, ни ужаса. Он, казалось, привык к ужасам и опасностям пустыни.

Когда же вечерняя заря мало-помалу погасла, а горизонт оделся сначала в пурпурно-красный, а затем в фиолетовый цвет, когда в туманной дали песок пустыни, казалось, слился с небом, и наступил час молитвы, тогда одинокий путник опустился на колени и, обернувшись лицом к Мекке, тихо произнес молитву.

Едва на далеком западе зашло солнце, как на востоке уже взошла луна и тихо поднялась по небу, проливая свой свет на необозримую пустыню.

Фигура в лохмотьях встала. Теперь, при бледном лунном свете, со своею длинною тенью выглядела она еще призрачнее в уединенной, безлюдной пустыне.

Только хотел он продолжить свой путь, как заметил перед собой вдали полузакрытое туманом, по очень заметное явление пустыни — Фата-Моргану, которая зовется караваном духов.

Точно так же, как это бывает вблизи некоторых берегов, кажется, будто в этом песчаном море или над ним несется длинный-предлинный ряд молчаливо двигающихся фигур, навьюченных верблюдов, с трудом передвигающих ноги лошадей, одним словом, целый караван!

Путешественникам пустыни хорошо знакомо это странное явление, разновидность миража, которое совершенно естественным образом переносит и приближает к удивленным глазам созерцателя то, что удалено на несколько миль. При виде такого каравана духов каждого невольно охватывает тайный ужас.

Одинокий путник, глядя на призрачный караван, узнал в нем богомольцев, которых глава Египта, подобно султану, обязан ежегодно отправлять в Мекку. Он посылает постоянно два драгоценных ковра в Мекку и Медину, один из них, называемый Кисвей-эль-Торбей, зеленого цвета и украшен изречениями из Корана. Им следует накрыть гроб пророка в Медине. Другой — из черного штофа с зеленой бахромой, называемый Кисвей-эль-Неббен, предназначен для украшения кровли Каабы в Мекке.

Верблюд в роскошной сбруе везет эти дары в дорогой палатке на своей спине.

Кавассы окружают верблюда, и отряд кавалерии сопровождает караван через пустыню для защиты его от хищнических набегов арабов.

Перед глазами одинокого путника прошел этот караван с богомольцами и всадниками, с чиновниками и дервишами и с необходимой принадлежностью каждого каравана — безумными богомольцами, которые на востоке, как состоящие под особым покровительством Аллаха, причисляются к святым. Они составляют самостоятельную часть каравана и почти каждый год посещают Мекку. Между ними можно было увидеть таких, все тело которых, смуглое и худое, блестит от жира, которым они мажутся каждый день, между тем как с головы свисают длинные, заплетенные или всклокоченные волосы; другие же гладко стригут волосы и обвешиваются старыми горшками, сковородками и котлами; третьи, почти совсем голые, носят на теле вериги или железные кольца на шее, четвертые увешиваются пестрыми лохмотьями и трубят в рога антилоп.

При виде этого длинного каравана человек в рваном кафтане остановился, и, сложив руки на груди ждал до тех пор, пока воздушная картина снова не обратилась в ничто, из чего она и возникла. Затем он продолжил свой путь и свернул в сторону с караванной дороги. Вскоре вдали на горизонте выплыла едва видимая черная точка. К этой-то точке и направился одинокий путник; последняя становилась все больше, по мере того как он к ней приближался. Скоро показалась темная, громадных размеров пирамида. Из песка пустыни, из бесконечно гладкой равнины выдавалось эго мощное, воздвигнутое из больших плит строение, которое стоит здесь тысячелетия как огромный символ давно минувшего времени, как исторический памятник старины, который никакая сила не в состоянии разрушить, который устоял и против разрушительного действия времени.

Это была одна из тех пирамид, встречающихся чаще в Египте, которые служат надгробными памятниками властителем, жившим тысячелетия назад, и здесь в пустыне она возвышалась, производя удивительное впечатление своим видом. Огромное строение среди песков пустыни заключало в себе нечто строгое, нечто мощное, и его громадность внушала уважение. Освещенное луной, оно выглядело еще таинственнее. Как немой исполинский сторож, как сверхчеловеческое произведение и все же воздвигнутое человеческими руками, как необыкновенный колосс, внутри которого, глубоко скрытая в каменной массе, заключена мумия того властелина, в царствование и по приказанию которого было воздвигнуто это исполинское произведение, — так представлялось оно в своей величественной прочности, в своем мощном размере глазам одинокого путника, который в сравнении с ним казался карликом.

Он направился к той из четырех сторон пирамиды, на которой находились иероглифические знаки, теперь уже давно разгаданные. Пирамида была сложена из огромных камней, но ничего не выдавало двери, входа или отверстия.

Итак, одинокий путник в оборванном кафтане подошел к пирамиде с той стороны, на которой находился удивительный иероглиф давно минувшего времени.

— Бейлер-беги![103] — воскликнул он громким голосом.

— Кто зовет меня? — раздалось глухо, как из могилы.

— Твой вестник из Стамбула! — отвечал путник.

— Какую весть принес ты мне? — спросил как бы выходящий из глубины пирамиды голос.

— Семеро бегов шлют тебе со мной поклон и пожелания всякого благополучия! — воскликнул одинокий путник. — Шейху-уль-Исламу не удалось еще открыть ни малейшего следа! Все его стремление, как и прежде, направлено на то, чтобы захватить в свои руки верховную власть!

— Неужели он или его соперница пользуются еще властью? Это несчастье! Близок день, в который род Османов рухнет!

— Грек Лаццаро доставил принца Саладина и Рецию в руки Кадри, они находятся в развалинах.

— И маленький принц тоже? Он погибнет в неволе!

— Кадри содержат его хорошо, так как Шейх-уль-Ислам питает надежду с его помощью влиять на принца Мурада, за которого, равно как и за принца Гамида, он ходатайствовал перед султаном!

— Судьба должна свершиться! — продолжал голос пустыни пророческим тоном. — Никакая власть и хитрость не смогут удержать течение событий! Всякая вина будет отомщена на земле.

— Дочь толковательницы снов возвращена к жизни, — продолжал одинокий путник. — Сирра полна благородных намерений и чувств! Она с большой хитростью н умом служит добру, и все ее планы и действия направлены только на то, чтобы помешать намерениям Кадри и грека!

— Это грек Лаццаро заколол Абдаллаха?

— Да, по приказанию Кадри! Грек был только орудием воли Мансура.

— Горе вере, имеющей такого защитника, который прибегает к подобным средствам, — прозвучал голос пустыни. — Аллах есть любовь! Все люди братья! Вера должна не разделять их, а приводить к снисхождению, к справедливости, к согласию! Этой цели служим мы!

— Аллах есть любовь! Все люди братья! — повторил стоящий снаружи торжественно и преклонился, сложив руки на груди.

— Продолжай! — приказал голос.

— Мансур-эфенди выдал Сирру за чудо, за пророчицу.

— Вот моя воля и приказание, которые ты должен сообщить всем: пусть братья помогают Сирре и руководят ею сейчас и впредь! Пусть ни одна капля ее крови не прольется безнаказанно!

— Беги из Стамбула спрашивают, пришел ли последний час толковательнице снов и греку?

— Мой голос уведомит братьев, когда придет этот час!

— Сади-бей и Зора-бей не убиты, смертная казнь заменена ссылкой, — продолжал одинокий путник, — они здесь для борьбы с Солией и эмиром!

— Сади-бей подвергается тяжкой смертельной опас «ности в этой стране, — отвечал голос пустыни, — но он на должен погибнуть! Сообщи ближайшему бегу, чтобы ему были предоставлены помощь и защита! Он далеко от Зоры-бея; курьеры, которых оп к нему посылает, не достигают цели! Бег должен известить Зору-бея и привести его, иначе оба они погибли!

— Приказание твое будет исполнено! Мое поручение закончилось! Смиренно жду я дальнейших твоих рас* поряжений!

— Сообщи братьям, близким и далеким, что я бодрствую и знаю все! Сообщи бегам, что я доволен их усердием! Еще не настал час, когда мы все встретимся в Стамбуле, но он приближается! Великое лежит в лоне будущего! Уже подымается первый признак бури! Мансур-эфенди выбрал Салоники для того, чтобы дать первый сигнал к борьбе! Око мое все видит! Пройдет несколько месяцев, и прольется первая кровь! Вы все остерегайтесь! Пусть каждый исполняет свою обязанность! Когда пламя вспыхнет, наше дело будет потушить и уничтожить его! Аллах есть любовь! Все люди братья! Да победит любовь! Да будет везде согласие и благодать!

— Аллах есть любовь, все люди братья! Вера но должна разлучать, она должна вносить согласие! — повторял стоящий у пирамиды.

— Да будет твоим путеводителем Аллах! Иди с миром! — прозвучал голос пустыни.

Человек в рваном кафтане склонился, сложив на груди руки, перед пирамидой, как перед повелителем, и хотя никого вокруг не было, он выражал глубокую почтительность разговаривавшему с ним.

— Да будет надо мной твое благословение, Бейлер-беги! — сказал он и снова поднял свою укутанную голову. Месяц осветил золотую маску у него на лбу, она ярко блеснула при лунном свете. Одинокий путник повернул от пирамиды в сторону и снова вернулся на большую караванную дорогу, по которой и исчез в полумгле наступающей ночи.

Ветер замел следы его шагов на песке, ни одно живое существо не слышало ни его слов, ни голоса пустыни.

V. Атака Зоры

Вернемся теперь к Солии, дочери пустыни, направлявшейся к палатке, где лежал раненый Сади без чувств.

Борьба ее была решена! Перед мертвой головой своего жениха она снова призвала на память долг кровавой мести, и, гневными словами отослав Эль-Омара, пошла к палатке. Полог ее не был откинут. Ничто не указывало на то, чтобы кто-то был в палатке.

Кровавая Невеста вынула из ножен широкий блестящий ханджар[104] и держала его в своей сильной руке, чтобы немедленно выполнить долг мести над лежащим без чувств врагом.

Она откинула полог палатки и вошла в нее — она не хотела еще раз смотреть в лицо раненого, не хотела больше видеть его черты, чтобы не поддаться искушению.

Но когда она вошла в палатку и окинула ее взглядом, ею овладел ужас — палатка была пуста! Не грезилось ли ей? Нет! Неподвижно стояла она и глядела на то место, где недавно лежал Сади, — оно было пусто!

Ужас Кровавой Невесты был невыразим! Что случилось? Куда девался раненый враг? Кто похитил его у нее? Она откинула полог у входа, чтобы лунный свет мог лучше проникнуть внутрь палатки, — она искала его с отчаянной торопливостью.

Раненый исчез, палатка была пуста. Ничего, кроме кровавой лужи на полу, не обозначало того места, где лежал Сади. Тогда в уме Солии мелькнула мысль, что никто другой кроме Эль-Омара не мог похитить раненого врага. Она застала его у палатки! Он наблюдал за ней и, может быть, заметил ее нерешительность, а потому взял у нее врага, чтобы убить его. Солия содрогнулась — ее душил этот позор. Что если Эль-Омар сообщил всему племени, что Кровавая Невеста не решилась убить врага и что он взял его, чтобы она не смогла его пощадить.

Этого не могла вынести Солия! Мысль эта сводила ее с ума, страшно волновалась кровь в ее жилах!

Кто другой, как не он, мог сделать это? Она поместила раненого в пустую палатку, посреди лагеря, рядом с шатром эмира.

Отряд солдат раненого бея был разбит, уничтожен, ни один враг не мог отважиться проникнуть в лагерь, который со всех сторон тщательно охранялся стражей.

Как фурия, как лишенная жертвы тигрица, металась Солия в напрасных поисках. Исполненная неукротимого гнева, выскочила она, все еще с блестящей саблей в правой руке, из шатра. Кругом ничего не было видно — лагерь был безмолвен и пуст!

Кровавая Невеста схватила свой сигнальный рожок, висевший у нее на поясе, и в ту же минуту раздался ужасно неприятный звук, извлеченный из рожка. Это был звук, потрясающий окрестность, трепетавший в воздухе, наполнявший всю долину; это был сигнал, известный всему племени, который очень часто ночью созывал воинов к битве. Страшно звучал он в тишине ночи.

Удивительно было действие этого рожка. В несколько секунд весь лагерь, в это время тихий и безмолвный, как будто вымерший, мигом пришел в движение, воины вскочили и ловили своих коней, зазвенело оружие, раздались приказания, и все, в одну минуту забыв сон, были уже готовы к бою.

Братья Кровавой Невесты также вышли из шатра, а старый эмир явился узнать, что случилось и почему раздался призыв к наступлению.

— Слушайте! — вскричала Солия громовым голосом, неукротимое бешенство делало из нее гиену. — Идите все сюда! Случилось неслыханное дело! Ни на что не похожий, бесчестный поступок! Раненый враг, которого я хотела принести в жертву мести, похищен у меня из палатки, куда он был отнесен!

— Бей исчез? — воскликнул Абу-Фарези, один из братьев Кровавой Невесты. — Сам он не мог убежать!

— Он был без чувств, — отвечала Солия.

— Кто же похитил его у тебя? — спросил Абу-Варди, другой брат Солии. — Враг не мог проникнуть в наш лагерь.

— Этот враг должен быть внутри лагеря, — воскликнула Кровавая Невеста, — я видела Эль-Омара, бродившего около палатки. Я требую ответа у Эль-Омара!

— Эль-Омар! Эль-Омар! — прозвучало по рядам палаток.

Молодой араб спокойно и гордо подошел к Солии и ее братьям.

— В чем меня обвиняют? — спросил он.

— В измене! — воскликнула Кровавая Невеста в страшном гневе. — Никто другой, кроме тебя, не мог похитить у меня раненого врага!

— Ты думаешь, что так как ты пощадила его и чувствуешь к нему любовь, то я исполнил за тебя твою клятву мести и убил бесчувственного бея, — отвечал Эль-Омар, — по я не сделал этого, я не нарушил твоего права.

Слова молодого араба были мгновенно прерваны. Солия в неукротимом бешенстве пустила в него копьем. Позор, который нанес Эль-Омар Кровавой Невесте своими словами, возмутил и старого эмира, и его сыновей. Копье Солии ранило молодого араба, но он пошатнулся только на минуту, и, хотя кровь струилась из его раненого плеча, он преодолел боль и бурю своих чувств и стоял, холодно улыбаясь и вполне владея собой.

— И ты смеешь, презренный, поносить меня? — воскликнула Солия. — Если бы я не заботилась о том, чтобы ты сознался, куда девал раненого врага, я бы немедленно убила тебя!

— Чтобы заставить меня замолчать, ты хочешь допустить несправедливость! В первый раз ты пощадила врага, я видел это! Ты хотела остаться незамеченной, но я был свидетелем! Ты стояла на коленях перед врагом и с восторгом смотрела ему в лицо вместо того, чтобы убить его.

— Замолчи, дерзкий! — воскликнул Абу-Фарези, — Знаешь ли ты, на кого бросают подозрения твои злобные слова? Солия стоит выше подобного позора! Твоя злоба не попадет в нее! Но оправдайся и отведи от себя подозрение в похищении раненого врага, сделанного для того, чтобы досадить Солии и бросить на нее подозрение.

— Да, отведи от себя этот тяжкий грех, Эль-Омар! — согласился Абу-Варди со своим братом. — Что скажет мой мудрый и высокий отец?

— Никого, кроме тебя, не было на месте! Отведи от себя подозрение! — сказал старый эмир.

— Я не знаю, где у Кровавой Невесты раненый враг! — отвечал Эль-Омар. — Спросите не у меня, а у нее, где он спрятан, ибо когда я вошел в палатку, прежде чем Солия вернулась в нее, раненого там уже не было, а Солия грозила мне смертью, если я только подойду к палатке! Говори, будешь ли ты отрицать это?

— Ты должен сознаться, презренная собака, куда ты подевал врага! — воскликнула Солия, бледная и дрожащая от страшного гнева. — Ты должен сознаться, куда ты его дел, чтобы предъявить мне это дерзкое обвинение.

— Мне не в чем признаваться, я уже сказал все, что знал, — отвечал Эль-Омар, также смертельно бледный от волнения. — Ты можешь убить меня, можешь меня замучить, но все окружающие воины знают истину!

— Смерть нечестивцу! — воскликнула Кровавая Невеста и ударила своим копьем молодого араба так, что он упал. — Признавайся, неверная собака, куда ты спрятал врага?

Братья бросились к упавшему.

— Я умираю из-за тебя, — сказал он задыхающимся голосом, — я ничего не знаю о враге, которого ты пощадила, — прошептал он все более и более слабеющим голосом.

В эту минуту в конце лагеря раздался дикий шум, поднялась невыразимая суматоха.

Прежде чем рассказывать, что произошло дальше в лагере эмира, мы должны узнать, что было в это время с Зорой и что случилось с ним тогда, когда Сади был побежден впятеро превосходящей его силой. Отряд, которым командовал Зора-бей, шел по дороге, которая была почти на четыре мили в стороне от караванной дороги и была обязана своим происхождением кочующим бедуинам.

Эта часть населения менее опасна и хищна, чем та, которая живет в селениях. А потому на Зору не было сделано ни одного нападения, и он не потерял даже ни одного из своих разведчиков.

Тем более удивился он, когда с наступлением ночи к его 330 солдатам пристали еще 250 человек и две пушки от Сади, так что при том осталось только 250 человек. Может быть, думал Зора, Сади разведал, что ему грозят впереди большие опасности. Потому Зора и присоединил новый отряд к своему, так что теперь он имел в своем распоряжении около шестисот солдат и четыре пушки, и когда совсем уже настала ночь, приказал принять все меры предосторожности, чтобы в темноте не подвергнуться опасности.

На склоне одной из гор Зора велел сделать привал, так как люди его утомились от долгого путешествия, а лошади и верблюды тоже нуждались в коротком отдыхе. Ночное время — лучшее для путешествия по пустыням, поэтому отдых не мог продолжаться долго. Зора сел на камень, между тем как его солдаты бросились на песок, и задумчиво смотрел на стоящих на постах часовых. Зора думал о прекрасной англичанке, которая имела для него такую притягательную силу, что он чувствовал невыразимую тоску по ней.

Хотя он и знал, что она была в связях со знатными лицами Англии и имела в обществе известный вес, а также и то, что она состояла в высших должностях и преследовала тайные планы, но все же ее истинного назначения он разгадать не мог. В ней и ее прошлом было что-то таинственное, для Зоры же все в ней имело свою прелесть, и его охватывало страстное желание поскорее увидеть прекрасную иностранку.

Зора сидел немного в отдалении от своих воинов и их бивуака. Когда спустя некоторое время он поднял глаза, то заметил перед собой полускрытую в ночной темноте фигуру в лохмотьях, которая шла прямо на него.

«Странно! Стражи, казалось, вовсе не окликнули ее, по крайней мере, я не слышал никакого звука, как же мог этот человек незамеченным проникнуть в лагерь? Очевидно, он не из солдат», — подумал Зора.

Фигура подошла ближе, и тут при лунном свете Зора смог ясно увидеть блестящую золотую маску под головной повязкой.

— Золотая Маска! — пробормотал Зора. — И мне является это таинственное видение? Это предостережение о предстоящем несчастье! Он идет ближе!..

— Зора-бей! — прозвучал глухой замогильный голос, и молодой офицер невольно поднялся с места.

— Зачем ты зовешь меня, таинственный человек? — спросил он.

— Я пришел к тебе, чтобы отвести тебя к Сади-бею, — прозвучал глухой голос, — следуй за мной с твоими людьми, я отведу тебя к врагу, который напал на Сади и победил его!..

— Значит, Сади в опасности?

Золотая Маска не отвечал ничего больше, он только махнул рукой в знак того, что Зора со своими солдатами должен следовать за ним. Зора велел немедленно бить тревогу. Надо было, не теряя ни минуты, поспешить на помощь другу, которому угрожала опасность! Каким образом проник Золотая Маска в лагерь? Зора допросил стражей — никто не видел, как он прошел, теперь же солдаты видели сгорбленную, призрачную фигуру и преклонились перед пей. Зора вскочил на лошадь, верблюдов погнали дальше, и весь отряд поспешно двинулся снова в путь. Солдаты не знали цели этого поспешного выступления, они думали, что появление Золотой Маски было предостережением и что поэтому-то немедленно и продолжился дальнейший поход.

Зора ехал впереди, солдаты торопливо следовали за ним.

Перед ними, наполовину утопая в полумраке и тумане, как тень, колебалась фигура Золотой Маски, по называя направление, в котором должен был двигаться весь отряд.

Вдруг с другой стороны показалось несколько фигур, и люди Зоры скоро узнали в бегущих солдат Сади.

Беглецы были приведены к Зоре и донесли ему о битве, которая происходила всего за одну милю от того места, где они теперь находились, об истреблении почти всего отряда и о бегстве остальных людей Сади.

— А где же сам Сади-бей? — спросил Зора с беспокойством.

— Я видел, как он, тяжело раненный, упал с лошади и Кровавая Невеста взяла его с собой в лагерь, — отвечал солдат.

— Вперед! — скомандовал Зора. — Нужно отомстить коварным арабам за смерть павших! Они напали на наших товарищей и убили их! Нападем же на них и тоже истребим их!

Громким криком одобрения были встречены эти слова предводителя и, следуя за далекой, темной тенью, весь отряд двинулся так быстро, как только мог, по непроходимой ужасной пустыне. Он доверился Золотой Маске. Но что если таинственное видение манило их в бесконечную даль? Что если призрачная фигура, как блуждающий огонь, увлекала войско Зоры в опасность?

Сади был в руках исполненной кровожадности и жажды мести девушки, которая убивала всех врагов без пощады! Если бы Зора не поспешил, помощь его пришла бы поздно, раненый друг стал бы трупом, прежде чем Зора смог за него отомстить и спасти его!

Наконец, когда уже утро должно было сменить ночь и луна скрылась, темная призрачная фигура Золотой Маски перед глазами Зоры исчезла вдали за холмом, когда же он со своими солдатами приблизился к этому холму, она внезапно вынырнула снова по другую сторону холма, и пристально всматривающемуся Зоре показалось, что фигура протянула руку в том направлении, куда он должен был идти. Он последовал в этом направлении и достиг ущелья, которое лежало между двумя крутыми холмами.

Разосланные вперед разведчики скоро вернулись к Зоре с важной и радостной вестью, что в ближайшей котловине находится вражеский лагерь.

Зора приказал расставить пушки, чтобы на всякий случай иметь возможность обстреливать лагерь, и продвинулся вперед со своей кавалерией и пехотой. Но так как ущелье было очень узко, то он мог только постепенно пробираться вперед и, достигнув лагеря, только с частью войск мог начать атаку. Он устремился вперед и достиг места, с которого при бледном утреннем свете увидел перед собой лежащий в долине лагерь. Он мог даже заметить, что там что-то происходило.

В эту минуту арабский часовой увидел наступающих неприятелей.

Зора повел своих солдат на приступ, и первые ряды отряда уже выступили из ущелья.

Перед лагерем произошла дикая схватка. Застигнутые врасплох неожиданным нападением арабы, не знавшие, что за неприятели и сколько их так неожиданно напали на их лагерь, в следующую минуту с достойной удивления отвагой и присутствием духа были уже готовы отразить врагов. Эту тревогу и дикий шум, внезапно возникшие в конце лагеря, и услышала Кровавая Невеста, когда она в слепой ярости убила молодого воина, который перед всеми осмелился обвинить ее в любви к врагу и обратить ее краткое колебание в позор.

Весть о битве с быстротою молнии достигла эмира и его приближенных, и почти в ту же минуту прозвучал боевой сигнал.

Вооруженные арабы устремились на маленькую кучку врагов, проникшую в ущелье, и здесь вспыхнула отчаянная, ужасная борьба. Поспешно выступали из ущелья солдаты Зоры по следам своего смелого командира и поражали арабов, которые не могли отступить, так как задние теснили передних. Около тысячи воинов эмира обороняли лагерь. Зора же имел в своем распоряжении не более половины этого числа, и если бы он еще мог всех разом повести в атаку! А то пока он с небольшим числом солдат сражался впереди, остальные находились еще в ущелье, не имея возможности нанести удар по врагам, и, следовательно, не могли помочь ему. А потому Зора терпел страшный урон, на который не рассчитывал сначала. Между тем как вся толпа арабов бросилась на него и его воинов и превосходством сил должна была подавить их, стоявшие позади солдаты Зоры сильно теснили свой передний отряд и приводили его в еще большее замешательство. Он не мог двинуться ни взад, ни вперед. Если бы он пал со своим передним отрядом, то арабам оставалось только снова впустить остальных его солдат в долину и изрубить их там.

Зора понял эту страшную опасность.

Он крикнул своим солдатам несколько слов воодушевления, и ему удалось отбросить арабов немного назад. Тогда передние ряды сейчас же подались вперед, а остальная часть, бывшая в ущелье, взобравшись вверх по склонам, принялась стрелять по арабам. Это вдохновило остальных, и Зора начал шаг за шагом продвигаться вперед со своими мужественно бившимися солдатами, неодолимо тесня неприятеля к лагерю и неудержимо пробиваясь вперед по трупам павших.

В эту минуту страшной для арабов опасности Кровавая Невеста бросилась с развевающимся зеленым знаменем между сражающимися, трубя в рог и извлекая из него страшные звуки, производившие невыразимое действие на ее воинов.

С громким криком бросились они снова на слабеющих врагов, и удар их был так силен, что воины Зоры поколебались. Зора отчаянно сражался, и его мужество стоило многим арабам жизни, но даже и его пример не имел успеха, так как враги, столпившись вокруг Кровавой Невесты и ее братьев, стояли твердой, непроницаемой стеной.

В ту минуту, когда Зора увидел, что его храбрецы падают один за другим, Кровавая Невеста со страшным хохотом отрубила голову одному раненому и надела ее на острие копья. Когда братья этой ужасной девушки уже издавали победные возгласы и воины с диким криком бросились в рукопашный бой, вдруг с вершины горы дошел до лагеря глухой шум, и вслед за тем внизу раздался страшный грохот, как будто бы произошло землетрясение.

Пушечное ядро было пущено в лагерь сверху и снесло несколько палаток.

Потом земля еще раз сотряслась от взрыва, который походил на гром, эхо несколько раз повторило его. На этот раз ядро второй пушки, направленное уже вернее, попало прямо в середину арабского войска.

Страшное замешательство, внезапный ужас охватили воинов Кровавой Невесты. Они увидели себя с обеих сторон окруженными неприятелем. Как попали туда пушки? Не новый ли отряд турецкого войска приближался с другой стороны?

Едва Зора отметил действие пушек, едва увидел, что враги смешались, когда ядро попало в их лагерь, как он с удивительной ловкостью воспользовался этим.

Лошадь под ним была убита, он сражался пешим и с диким криком повел своих воинов против озабоченно смотревших на вершину горы арабов. Этот вовремя начатый штурм удался. Отчаяние и нерешительность овладели воинами Кровавой Невесты, и даже ее знамя не могло более воодушевить и привлечь к активной защите упавших духом арабов.

Большинство вскочило на лошадей, и когда третье ядро снова было пущено в их стан и опять снесло часть его, ничто уже не могло удержать их и помешать их дикому бегству.

Правда, небольшая кучка еще сражалась вместе с эмиром, его сыновьями и Кровавой Невестой, но и они были смяты врывавшимися в долину, как поток, солдатами Зоры.

Увидав наконец, что держаться больше уже невозможно и что земля покрыта трупами их товарищей, остальные арабы также предпочли спастись бегством.

Зора со своей кавалерией преследовал их и разбил наголову, так что эмир сохранил не более половины своих воинов.

Но и турки понесли тяжелые потери, и победа дорого обошлась им! Но зато они взяли приступом и завладели неприятельским лагерем, нашли в нем богатую добычу: ковры, лошадей и съестные припасы, последним они были особенно рады и немедленно разделили их между собой.

Главной целью Зоры было напасть на след Сади, но все его старания были тщетны, оставалось предположить, что он был убит. Хотя Зора страшно отомстил за его смерть, но все-таки он не мог вернуть своего друга! Вокруг не нашлось никакого следа Сади, а пленные и раненые арабы охотнее умирали, чем давали хоть малейшие показания.

VI. Безумный софт

В башне Мудрецов сидели рядом на диване Шейх-уль-Ислам и его помощник Гамид-кади, совещаясь друг с другом.

— Гяуры[105] сами дадут нам повод к тому, чтобы истребить их огнем и мечом, — сказал Мансур-эфенди, — новые сведения, дошедшие до меня, подтверждают, что возмущение неизбежно! Тогда полумесяц накажет ненавистных и поступит с ними так, как они того заслуживают!

— А какие известия получил ты сегодня из Салоник? — спросил Гамид-кади.

— Еще несколько недель тому назад я говорил тебе, что в Салониках также должны произойти события, которые дадут повод к вспышкам религиозного фанатизма! Одна болгарская девушка по имени Варда хочет выйти замуж за приверженца нашего пророка. Он требует от христианки перехода в ислам. Родители ее против этого, а население города разделилось на две группировки. Пустые причины часто имеют важные последствия! Задачей муфтия и местного правителя будет разжечь волнение. Настал час оказать услугу делу пашей веры и упрочить ее величие.

— Не слишком ли много гяуров поднимется, мой мудрый брат? — спросил Гамид-кади. — Я знаю, что ты действуешь крайне осмотрительно, но позволь напомнить тебе, что восстанут все вассальные государства и своею численностью легко могут превзойти наши военные силы!

— Все это уже взвешено мною, брат мой, — отвечал Мансур-эфенди, — мы должны воспользоваться случаем доказать наше влияние и показать всем, что в любом деле не обойтись без нашей помощи.

— Это необходимо!

— В случае, если вспыхнувший мятеж достигнет такой силы и размаха, что имеющееся у нас в наличии войско окажется недостаточным, наше дело в минуту опасности доказать, что стоит нам произнести слово — и каждый мусульманин с оружием в руках выступит на священную борьбу за веру, — продолжал Шейх-уль-Ислам. — Мы поднимем софтов, заставим проповедовать дервишей, разожжем фанатизм, и то, что не удалось султану и его визирям, совершит одно наше слово!

— Твой план хорош, брат мой, но мы можем двумя различными путями доказать, как необходима наша помощь! Один из них ты только что назвал, я же укажу тебе другой. Государственная сокровищница пуста, казна растрачена! Те небольшие суммы, которыми еще могут располагать министры, скоро истощатся, если мятеж примет большие размеры. Ты не хуже меня знаешь, надолго ли хватает даже огромных сумм, если к ним жадно тянутся тысячи тысяч рук! Мой совет — избрать второй путь! Когда совершенно истощится казна, помощь должна прийти от нас. Большие суммы, находящиеся в нашем распоряжении, окажут необходимую помощь, которой никто не ожидает в серале.

— Наш разговор навел меня на мысль о недавно прочитанных мною рукописях, принадлежавших старому толкователю Корана Альманзору, который выдает себя за потомка калифов из дома Абассидов, — сказал Мансур-эфенди.

— Документы доказывают справедливость его притязаний, — возразил Гамид-кади, — я рассмотрел бумаги, они подтверждают это.

— Я с этой целью и отдал их тебе, — продолжал Мансур-эфенди, — я прочел и другие рукописи и наткнулся на один удивительный древний документ, написанный неразборчивым почерком. Я постарался, однако, разобрать его и узнал, что последний из калифов перед своим бегством спрятал в безопасное место все громадные сокровища дома Абассидов; но место, где калиф спрятал богатства своего дома, указано неясно, к тому же эти указания отчасти стерты. Мне удалось только разобрать, что сокровища огромны и что они спрятаны в безопасном месте, под камнями. Вы с ученым Али-шейхом возьмите документ, подробно разберите его, — продолжал Мансур-эфенди, — и постарайтесь узнать, на какое место указывает составитель этого документа. Если мы отыщем его, то сможем приступить к делу, поместив эти сокровища в нашу казну.

— Мы с Али-шейхом сейчас же изучим документ, как только ты передашь его нам, — сказал Гамид-кади.

В эту минуту в зал совета вошел молодой дервиш и низко поклонился обоим могущественным сановникам.

— Ходжа Неджиб! — доложил он.

— Приведи его сюда! — приказал великий муфтий.

— Не этому ли ходже ты поручил надзор за софтом? — спросил Г амид-кади.

— Да, Неджиб стережет дом софта Ибама.

Молодой дервиш открыл двери и впустил в зал совета высокого, худощавого, одетого во все черное мужчину. Ходжа Неджиб со всеми знаками раболепия бросился на колени перед муфтием.

— Зачем ты пришел? — спросил Шейх-уль-Ислам.

— Не гневайся на меня, великий и мудрый Баба-Мансур, за то, что я оставил свой пост в доме, где находится чудо, — отвечал ходжа Неджиб, — это было необходимо! Я не смел мешкать! Софт Ибам сошел с ума!

— С каких пор ты это заметил?

— С прошлой ночи.

— И ты только теперь пришел сюда доложить об этом?

— Я думал, это пройдет! Сначала мне казалось, что софт шутит, и я уговаривал его оставить эти неуместные шутки. Теперь же безумие его усиливается.

— Что он делает?

— Он громко хохочет и кричит, что чудо — не что иное, как обман, что люди позволяют морочить себя и что все это — одно плутовство!

Мансур-эфенди и Гамид-кади обменялись быстрыми взглядами.

— Где теперь безумный софт? — спросил первый.

— Я запер его наверху в комнате.

— А где чудо?

— В другом покое. Я запер дом на замок.

— Слышали ли люди слова сумасшедшего?

— Да, мудрый Баба-Мансур. Они кричали, что софт не безумный, а говорит правду. Это очень радовало Ибама, он обнимал мужчин и кричал, что есть еще на земле люди, которые в состоянии понять его. Он добивался сверхъестественного, ломал над ним голову, исследовал его, но чудо отнюдь не было его произведением, плодом его трудов. Оно было низким обманом — и снова начинал насмехаться над людьми, собравшимися в его доме. Не зная, что делать, что отвечать на его безумные слова, одни вопросительно глядели друг на друга, пожимали плечами, шептались, другие вторили его смеху и уходили впрочь. Во всем виноват софт, и если, мудрый Баба-Мансур, ты в эту же ночь не прикажешь увезти его, он принесет несчастье своим безумием.

— Вернись как можно скорее в дом софта. Не далее как сегодня ночью я сам приеду туда.

— Приезжай, мудрый Баба-Мансур, и посмотри сам, правду ли сказал твой раб Неджиб!

— А до тех пор ты отвечаешь мне головой за то, что в продолжение этого времени софт не устроит никакого бесчинства и что ни одна душа не будет к нему допущена, — сказал Шейх-уль-Ислам. — Если Ибам сумасшедший, его здесь у нас вылечат. Если же это притворство и им руководит злой умысел, тогда он понесет наказание. Ступай!

Ходжа Неджиб встал, низко поклонился и оставил зал совета.

— Этот софт кажется мне опасным, — сказал Гамид-кади, — подобные натуры с независимыми идеями и средствами к исследованию их могут наделать много вреда, а потому их следует делать безвредными.

— Я согласен с тобой, брат мой! Если софт не безумный, а только притворяется им, мы найдем средство убедить его в своей вине, наказать и положить конец его козням, — отвечал Шейх-уль-Ислам. — Сегодня же ночью я приму надлежащие меры, разузнаю обо всем и, в случае нужды, он будет обезврежен.

При этих словах Мансур-эфенди позвонил.

Молодой привратник с поклоном вошел в комнату.

— Передай приказание, чтобы три дервиша ждали меня внизу, у кареты, — сказал Шейх-уль-Ислам, — пусть шейх выберет трех самых сильных дервишей и снабдит их веревками и платками.

Привратник удалился.

— Прежде чем отправиться к софту, — обратился Мансур к Гамиду-кади, — я хочу передать тебе, брат мой, тот документ, в котором упомянуто о сокровище калифов, чтобы вы вместе с Али-шейхом разобрали рукопись.

— Я не выпущу ее из рук и буду беречь, как зеницу ока, брат мой! — отвечал Гамид-кади и вместе с Мансуром поднялся с места.

Они подошли к двери, которая вела в смежную комнату башни Мудрецов.

Тут помещалось несколько шкафов, встроенных в углубления стены со сводами, хорошо укрепленных и запертых на замки. В них содержались важнейшие документы. В этом и днем и ночью охраняемом месте они были в безопасности.

Гамид-кади взял со стола канделябр с зажженными свечами и вместе с Мансуром подошел к среднему шкафу.

Шейх-уль-Ислам вынул несколько маленьких ключиков. Одним из них он отворил маленькую железную дверцу. Гамид-кади светил ему.

Вдруг Мансур отскочил, охваченный внезапным ужасом. Бледный, как полотно, он смотрел на пустую полку шкафа.

— Что с тобой, брат мой? — спросил Гамид-кади.

— Документов нет! — вскричал Мансур.

— Пропали документы? Не может быть!

Шейх-уль-Ислам торопливо обыскал прочие полки — все остальные бумаги были нетронуты, не было только тех, которые он искал.

— Все тут, все остальные документы налицо, — сказал он глухим голосом, — нет только тех, которые мы отняли у толкователя Корана Альманзора и нашли в его доме! Это непостижимо! Никто не может проникнуть в этот покой! Никто не может добраться до шкафов! Однако ж документов нет!

— Я ровно ничего не понимаю, — сказал Гамид-кади.

— Документы похищены! — повторил Шейх-уль-Ислам. Но вдруг, казалось, ему пришла в голову мысль, пролившая свет на этот непостижимый случай.

— Золотая Маска! — прошептал он, побледнев и задыхаясь от волнения. — Перед ее появлением в руинах документы были еще в шкафу! Теперь их там нет!

Но он скоро оправился от своего волнения и с гордой улыбкой обратился к совершенно растерявшемуся от испуга Гамиду-кади.

— Не все еще пропало, брат мой, — сказал он, — я был настолько предусмотрителен, что снял точную копию с документа. Хотя неразборчивые места еще менее ясны в копии, все же не совсем пропала надежда объяснить их, я точь-в-точь скопировал все буквы.

— Какая счастливая мысль, мой мудрый брат, — воскликнул Гамид-кади, с облегчением переведя дух. — Где эта копия?

— Не здесь, она в моем архиве в городе! Завтра я вручу ее тебе, и ты сможешь вместе с Али-шейхом приняться за работу, — сказал Шейх-уль-Ислам и снова запер шкаф.

Затем оба вернулись в зал совета, и там Мансур-эфенди простился с Гамидом-кади.

Последний остался еще в развалинах окончить свои дела, а Мансур-эфенди отправился к ожидавшей его карете.

Возле кареты стояли трое дервишей. Мансур приказал им сесть в карету и, вполголоса отдав приказание кучеру, последовал за ними. Карета быстро покатилась по направлению к Садовой улице и остановилась перед домом Ибама возле большого минарета.

Двери дома были заперты, окна завешаны. Толпа, вечно осаждавшая дом софта, мало-помалу разошлась, осталось только несколько нищих и калек.

Шейх-уль-Ислам вместе со своими провожатыми вышел из кареты и постучал в дверь.

В одну минуту ходжа Неджиб открыл дверь и впустил Мансура и трех дервишей.

— Где софт? — спросил его Шейх-уль-Ислам.

— Разве ты не слышишь его голос, мудрый Баба-Мансур? — сказал Неджиб, указывая наверх, откуда раздавался звонкий хохот, прерываемый криками, которых, однако, нельзя было разобрать.

— А где Сирра?

— Она ни во что не вмешивается, кротка и покорна, я думаю, она теперь спит.

— Проводи нас наверх к софту! — приказал Мансур-эфенди.

Неджиб взял лампу и пошел впереди, освещая путь. Шейх-уль-Ислам последовал за ним в сопровождении трех дервишей.

Ибам утих на минуту, но, услышав приближающиеся шаги, он опять завопил:

— Новые гости! — кричал он. — Все впадают в обман!

Мансур велел дервишам ожидать его дальнейших приказаний, а сам вместе с Неджибом вошел в комнату, где находился безумный софт.

Едва только свет проник в комнату, как Ибам принялся бросать на пол все лежавшие на столе деньги и вещи, которые люди, веря в чудо, принесли в его дом, и в бешенстве топал ногами.

— Это грехом нажитые деньги! — кричал он. — Прочь! Все это обман, гнусный обман! И я еще должен ему содействовать! Ни за что на свете! Ха-ха-ха! — хохотал он с диким сарказмом. — Люди ничего не понимают! Чудо — это дело не моих рук, это твое создание, великий муфтий! — кричал он, вытянув руку и указывая дрожащим пальцем на Шейха-уль-Ислама, мрачно смотревшего на него. — Это твоих рук дело, и я не желаю, чтобы мой дом был использован для такой низкой цели! Завтра я созову сюда всех софтов! Пусть только они придут, я расскажу им все! Пусть они рассудят.

— Узнаешь ли ты меня, Ибам? — спросил Мансур-эфенди.

— Как мне не узнать тебя, ты — великий муфтий, ты — Баба-Мансур! Хорошо ты сделал, что пришел! Я не хочу иметь никакого дела с чудом и не желаю, чтобы оно оставалось в моем доме. Сними с моих плеч эту обузу и девай ее, куда хочешь! Возьми от меня и эти деньги, они внушают мне отвращение и гнетут мою душу! Я не хочу принимать в этом никакого участия!

— Не чувствуешь ли ты себя больным, Ибам? — спросил Мансур-эфенди.

В ответ на эти слова софт разразился резким хохотом, и язвительная усмешка исказила его бледное лицо.

— Ага, вот как, понимаю! — воскликнул он. — Не болен ли я? Да, кажется, я сумасшедший! Ха-ха-ха, тебе это угодно! Я безумный! Сумасшедший!

— Ибам, ты даешь слишком разумные ответы для того, чтобы уверить нас, что ты впал в безумие!

— Слишком разумные! В таком случае я ровно ничего не понимаю.

— Я объясню тебе все. Ты притворяешься безумным, ты намерен совершить постыдный обман с какой-то непонятной мне целью! — вскричал Шейх-уль-Ислам, измерив софта презрительным взглядом. — Ты, конечно, принадлежишь к тем вольнодумцам, которые считают гордостью противиться мне. Но вы все погибнете от моей руки!

— Хотя бы твоя рука и погубила меня, я все-таки скажу, что путь твой неправый. Наказание непременно постигнет тебя! Меня ты устранишь за то, что я говорю правду, но можешь ли ты устранить всех, кто проникает в твои замыслы? Прочие софты низвергнут тебя, ибо все, что ты делаешь, приносит вере отцов больше вреда, чем пользы!

— Довольно, придержи свой язык! — вскричал Шейх-уль-Ислам, бледный от гнева, при этих неожиданных словах, открывших ему, что в некоторых кругах его подчиненных распространились опасные для него идеи. — Ты достаточно доказал мне, что ты в здравом рассудке, что одна злоба, неверие и плутовство побуждают тебя играть роль сумасшедшего! Позвать сюда дервишей!

Ходжа поспешил выполнить приказание Мансура.

При виде вошедших дервишей лицо Ибама страшно изменилось, теперь только начинал он сознавать всю угрожавшую ему опасность.

— Схватить софта Ибама! — приказал Мансур-эфенди.

— Насилие, насилие! — кричал Ибам, в ужасе отступая назад. — Помогите! Меня хотят убить за то, что я сказал правду. Помогите, помогите!

Но скоро голос его смолк: один из дервишей набросил ему на голову шерстяной платок, а остальные связали ему руки и ноги веревками.

В несколько минут он был побежден и связан. Слабо доносились его крики через толстую ткань. Софт Ибам был бессилен в руках трех дервишей, тихо и безмолвно исполнявших каждое приказание, малейший знак Шейха-уль-Ислама.

— Отнесите его в карету и отвезите в развалины, — приказал Мансур-эфенди строгим тоном, — а там передайте его Тагиру, пусть он отведет его в тюрьму. Если же софт начнет буйствовать и продолжать притворяться помешанным, пусть тогда наденут на него смирительную рубашку. Ступайте и в точности исполните мое приказание!

Дервиши вынесли неспособного ни к какому сопротивлению Ибама из комнаты и спустились с лестницы.

Мансур-эфенди стоял наверху, Неджиб же светил дервишам.

Внизу дервиши усадили софта в карету и повезли его в развалины Кадри.

Там они развязали его и сняли с головы платок.

— Куда вы меня ведете? — кричал он, пристально озираясь кругом, когда дервиши втащили его в длинный темный, ужасный коридор, который вел в Чертоги Смерти.

Тут явился глухонемой старик с фонарем в руках.

Теперь Ибам знал, где он находится.

— Я погиб, все кончено! Аллах, спаси меня, Алла…

Крики несчастного замирали в толстых стенах ужасного дворца.

Дервиши привели его наверх, и старый Тагир, не слышавший ничего, запер нового арестанта в одну из камер, где его крики наконец смолкли.

VII. Могущество Кадри

Как мы уже знаем, Сирра, от изнеможения и голода лишившись чувств около развалин, была взята Шейхом-уль-Исламом, который воспользовался ею для своих целей. Но еще до этого события Сирра через старую Ганнифу разузнала, что Сади-бея нет в Константинополе, но что у него есть два друга и что один из них находится в Беглербеге. Она знала даже, что его зовут Гассаном.

Черный гном размышляла о том, должна ли она сама отправиться в летний дворец султана.

— Предоставь это мне, — говорила старая Ганнифа. — Ты права, Сирра, если кто и может спасти нашу бедную Рецию, так это тот знатный молодой офицер! Его ходатайство что-нибудь да значит! Ах, Аллах, Аллах! — горевала бывшая служанка. — Что будет с домом благородного и мудрого Альманзора? Он умер, его сын, его гордость, убит, его дочь, его радость, невинно томится в тюрьме. И всему этому виной не кто иной, как ужасная, мстительная Кадиджа! Она одна!

— Замолчи! — перебила Сирра своим нежным голосом старую Ганпифу. — Лучше посоветуемся, как нам освободить бедную Рецию теперь, когда ее Сади далеко отсюда! Я перепробовала все средства, но глухонемой сторож бдителен. Ночью пробовала я взять у него ключи и действовала ловко и осторожно: двумя пальцами своей единственной руки тронула я связку ключей, которую он придерживал рукой, но он тотчас же проснулся, и я должна была бежать!

— Поверь мне, будет лучше, если знатный господин, друг благородного Сади, вступится за бедную Рецию! Гассан-бей в Беглербеге, я это точно знаю!

— Постой! Лучше всего сделаем так! — воскликнула Сирра. — Я напишу несколько строк, а ты отнесешь записку во дворец и отдашь прислуге, это менее всего бросится в глаза!

— Ты всегда умеешь так умно придумать, — согласилась старая Ганнифа, очень довольная тем, что ей не надо было лично говорить с Гассаном.

Живо достала она у соседей перо и чернила и, качая головой, дивилась искусству, которое Сирра обнаруживала в письме. Старая Ганнифа, как и большинство турецкого народа, не умела написать ни одной буквы.

— Вот! — сказала Сирра, проворно написав несколько строк. — Прежде выходило лучше, когда у меня были еще обе руки, но Гассан-бей прочтет и это! Возьми и отнеси ему в Беглербег.

Старая Ганнифа в тот же вечер отправилась во дворец. Караульные внизу у ворот не хотели пропускать ее. К счастью, подошел камердинер принца Юссуфа и спросил, что ей надо. Только ему доверила она цель своего посещения.

Он сказал ей, что сейчас же передаст записку адъютанту принца, но, несмотря на это, в продолжение нескольких минут должен был выслушивать убедительные просьбы, увещевания и мольбы старухи. Наконец ему удалось отделаться от нее, и он поспешил с письмом во дворец. Ганнифа же отправилась обратно в Скутари.

Гассан-бей разговаривал с принцем в то время, когда камердинер на серебряном подносе подал ему письмо.

Вот что было в письме:

«Благородный Гассан-бей, друг храброго Сади-бея! Беспомощная Реция оставлена на произвол судьбы! Спаси жену твоего друга, Аллах наградит тебя за это! Она томится в заключении в развалинах Кадри. Избавь же ее от незаслуженных мук!»

— Что ты получил? — спросил его принц.

— Известие о бесследно исчезнувшей Реции, о которой я рассказывал вашему высочеству! — отвечал Гассан.

— Не можешь ли ты показать мне записку?

Гассан молча подал письмо принцу.

— Ты ведь говорил, что друг твой Сади-бей, избрал ее себе в жены? Бедняжка страдает? Она в заключении? Это скверно, Гассан, мы должны освободить ее, должны помочь ей, ведь Сади-бея нет здесь, и за нее некому вступиться!

— Участие вашего высочества весьма милостиво.

— Мы должны приложить все силы, чтобы освободить ее! Кто ненавидит и преследует жену твоего друга? Она заключена в развалинах Кадри? Я думал, там одни только дервиши!

— Я никогда не бывал там, принц! Знаю только, что там всегда Шейх-уль-Ислам держит совет с Гамидом-кади.

— Недавно сюда подъехала карета Гамида-кади, и я видел, как он вышел и отправился в кабинет моего отца.

— Если ваше высочество позволит мне, я воспользуюсь этим благоприятным случаем, чтобы хорошенько разузнать, действительно ли Реция, дочь Альманзора, находится в заключении.

— Не только позволяю тебе, но даже прошу сделать это в моем присутствии! — отвечал принц Юссуф, который, по-видимому, принимал близко к сердцу дело Реции и Сади, так как последний был другом Гассана. Он позвонил.

Вошел слуга.

— Просить Гамида-кади ко мне! — сказал Юссуф.

— Если бы это только имело хорошие последствия, принц!

— Чего же ты опасаешься?

— Надо быть осторожным, принц! Гамид-кади пользуется большим влиянием и, как слышно, он в тесной дружбе с Шейхом-уль-Исламом.

— Мне хочется только, чтобы ты узнал про Рецию! — отвечал принц.

— Боюсь, как бы ваше высочество не повредили себе этим, — сказал Гассан, — этот кади пользуется большим влиянием, и влияние это очень важно при исполнении тех планов, которые ваше высочество готовитесь претворить в будущем.

— Не думаешь ли ты, Гассан, что из-за этого я откажусь от своего желания вступиться за невинно страждущую? Ты никогда еще не говорил так со мною.

— Прошу прощения! Я думал только о будущем вашего высочества! Слова вашего высочества напомнили мне о другом — о моих обязательствах к другу! Но сюда идут!

— Посмотри, кто это?

— Гамид-кади! — сказал Гассан, отдергивая портьеру и видя перед собой знакомого нам старого седобородого советника Шейха-уль-Ислама. С почтительным поклоном он пропустил его в комнату.

— Ты звал меня, принц, — сказал кади почтительным, но не раболепным топом, обращаясь к Юссуфу. — Гамид-кади стоит перед тобой!

Принц Юссуф недоверчивым взглядом измерил сановника.

— Мой благородный Гассан-бей, — обратился он после небольшого молчания к своему адъютанту, — ты знаешь, что я хотел спросить, обратись же от моего имени к кади.

Хотя султан очень редко сам разговаривал с удостоенными аудиенции сановниками, а большей частью поручал присутствующему визирю вести разговор, сам же был только наблюдателем и слушателем, однако попытка принца поступить таким же образом, казалось, произвела неприятное впечатление на Гамида-кади. Он счел себя оскорбленным, даже изменился в лице, однако овладел собой. Глаза Гассана следили за всем. Он жалел о такой опрометчивости принца, но это продолжалось только одну минуту! При первых же словах кади сожаление уступило место крайнему негодованию.

— Так меня призвали сюда для того, чтобы отвечать на вопросы офицера, принц? — не мог удержаться, чтобы не сказать, Гамид-кади.

— Да, для того, чтобы отвечать на вопросы, мудрый кади, — начал Гассан, — однако не забывай, что вопросы часто бывают большой важности! Мы получили известие, что в развалинах Кадри томится в заключении девушка, дочь толкователя Корана Альманзора, так ли это?

— Хоть я и не обязан, да и не вправе давать объяснения в подобных обстоятельствах, все же я отвечу в форме вопроса! Разве ваше высочество намерены уже обзавестись гаремом, что отыскиваете одалисок?

— Вопрос этот заставляет меня переменить тон, — сказал Гассан холодно и выразительно, — мне дано поручение требовать ответа на мой вопрос о дочери Альманзора, в противном случае я вынужден буду подать жалобу его величество султану!

— Это должно оставаться тайной для всех! Дела Кадри не подлежат общественному суду, — отвечал Гамид-кади с виду учтиво, но надменным тоном. — Что делается там, скрыто и часто непостижимо для остального мира!

— Так ты оставляешь без ответа вопрос о заключенной? — спросил Гассан.

— Ты упомянул недавно о его величестве султане! Только в крайних случаях уполномочен я давать объяснения!

— Скажи кади, что он должен дать объяснения и непременно даст их! — сказал принц своему адъютанту. — Затем сейчас же отправляйся в покои моего светлейшего отца и доложи флигель-адъютанту, что ты должен от моего имени просить аудиенции у его величества.

С этими словами принц отвернулся от кади и в сильном неудовольствии вышел из комнаты.

Гамид был бледен и дрожал от волнения, когда оставлял покои принца. Между Юссуфом и партией Мансура-эфенди и Гамида-кади произошел разрыв, и Гассан имел основания опасаться последствий этого разговора для принца.

Из флигеля принца Гамид отправился в ту часть дворца, где заседали статс-секретари султана и где министры обыкновенно собирались для совещаний. Там ему надо было вместе с секретарями закончить одно важное государственное дело. Бледность его поразила всех, но Гамид объяснил ее нездоровьем.

В ту минуту, когда кади собирался уже уйти, в кабинет торопливо вошел камергер султана. Он был так взволнован, что не заметил Гамида и несколько раз подряд спросил о нем.

Один из статс-секретарей указал ему на кади.

Камергер поспешно обратился к тому и объявил, что ему поручено немедленно проводить кади к великому визирю, который от имени султана и по его приказанию должен переговорить с ним об одном важном деле.

Гамид молча последовал за камергером в покои султана. Он знал уже, в чем дело.

Султан сидел на диване в то время, когда Гамид-кади вошел в его кабинет и с почтением поклонился ему. Возле Абдула-Азиса стоял великий визирь.

— Сделан донос, — начал тот, — что в руинах Кадри томится в тяжкой неволе одна девушка и совершенно невинно! Спрашиваю тебя, Гамид-кади, имеет ли основание этот донос или не можешь ли ты его опровергнуть?

— Он имеет основание! — отвечал Гамид.

— Чем можешь ты объяснить подобное насилие?

— По-видимому, на меня возвели тяжкое обвинение, — сказал советник Мансура слегка дрожащим голосом, — и я непременно пал бы под его гнетом, если бы сознание исполненного долга не внушало мне мужества и силы! Кадри стремятся к одной цели — всячески упрочить и возвысить могущество вашего величества. Цель эта — двигатель всего, что там происходит. Из нее вытекает и начало возведенного на меня обвинения.

— Говори яснее, Гамид-кади! — сказал великий визирь.

— Воля его величества — для меня закон! — продолжал Гамид-кади. — Невозможно, чтобы установленные на то власти видели и проникали во все опасности, которые угрожают и вредят трону вашего величества! Я далек от того, чтобы обвинять кого-нибудь, напротив, но что совершается тайно, часто ускользает от их взоров. Это очень естественно. Наблюдению за этими тайными кознями против правления и трона вашего величества и посвящены все наши заботы, все наше внимание!

— Какое отношение имеет это предисловие к заключенной девушке? — спросил великий визирь.

— Состоялся заговор потомков дома Абассидов, — отвечал Гамид, нарочно возвысив голос, и с удовольствием заметил, что известие это не осталось без воздействия на опасавшегося за свой трон Абдула-Азиса. — Только в развалинах Кадри знали об этом заговоре, никто больше и не подозревал о нем.

Султан строго и с упреком посмотрел на великого визиря.

— В Скутари жил один старый толкователь Корана по имени Альманзор, — с достоинством продолжал Гамид, — этот Альманзор был потомком Абассидов. Вокруг него собралась толпа бунтовщиков, задавшихся отважной и преступной идеей. Воля и приказание вашего величества заставили меня говорить, да всемилостивейше простит мне ваше величество, если мои слова вам неприятны. Толкователь Корана Альманзор умер или без вести пропал в дороге, сын его был убит в стычке на базаре, а дочь его вместе с документами заключена в тюрьму, чтобы можно было произвести расследование. Вот и весь ход дела. Дочь Альманзора и теперь еще находится в заключении!

Рассказ о происках враждебной ему партии внушил султану страх, а бдительность, о которой говорил Гамид, была принята им одобрительно. Теперь он не желал никакой перемены в принятых мерах. Он дал понять великому визирю свою волю.

— Его величество довольны твоим оправданием, Гамид-кади! — сказал визирь. — Тебе и твоим товарищам предоставляется действовать в том же духе, чтобы всегда иметь бдительное око везде, где только есть опасность для султана и его трона. Его величество милостиво отпускает тебя!

Гамид-кади поклонился султану и великому визирю и в полном сознании своей победы гордо оставил покои султана.

Из дворца он немедленно отправился в развалины Кадри известить Шейха-уль-Ислама о блестящих результатах своих поступков.

В это время в мрачных Чертогах Смерти, в которые не смела проникать никакая власть, совершалась жуткая казнь. Гамид-кади застал еще это новое доказательство ужасного могущества Кадри и злоупотреблений, которые из него проистекали.

Прежде чем стать свидетелями всех этих ужасов, безнаказанно происходивших в Чертогах Смерти, вернемся к Реции и посмотрим, что произошло с ней со времени той страшной ночи, когда грек Лаццаро отвез ее во дворец принцессы, чтобы показать ей, что Сади лежал у ног другой женщины.

Негодяй имел полный успех.

Разбитая душой и телом и до глубины души оскорбленная, она лишилась чувств, убедившись, что грек ее не обманывал, что действительно он, ее Сади, стоял на коленях перед другой женщиной и своими устами касался ее одежды.

Она не могла разглядеть соперницу, покрывало скрывало ее черты. Она знала только, что это была богатая и знатная дама, но все это она припомнила уже у себя в темнице, где она снова очутилась, сама не зная как.

Случилось то, что она считала невозможным, так как до сих пор ни разу еще жало сомнения не прокрадывалось в ее душу, теперь же она своими глазами увидела невероятное.

Покинутая любимым человеком, оставленная всеми, она считала ссбя погибшей. Всю любовь свою сосредоточила она на Сади. Она обожала его, с ним вместе она, не задумавшись, умерла бы: смерть не казалась страшной в его объятиях… А теперь не иллюзией ли оказались все ее надежды?

— Нет, это невозможно! Сади не мог покинуть ее! Она всему поверила бы, только не этому! Неужели же глаза обманули ее? Нет, зорким оком любви она смотрела на своего Сади!

— Но, может быть, какие-нибудь другие, неизвестные ей, отношения существовали между ним и той, перед которой он стоял на коленях? Быть может, он и не нарушал своей клятвы верности? — так говорило сердце благородной женщины, и эта мысль чудесным образом укрепила ее больную, измученную душу.

— Нет, нет, это невозможно! — повторяла она. — Это неправда! Скорее погибнут земля и небо, чем мой Сади бросит меня! Как могла я обмануться этим зрелищем! Не Лаццаро ли устроил все это, чтобы мучить меня и убить в моем сердце любовь к Сади? Но ты ошибся в своем расчете! Ты не знаешь истинной любви! Хотя ты и показал мне картину, которая заставила меня содрогнуться, которая лишила меня сознания, все же любовь победила сомнение. Не мое дело знать, что происходило между Сади и той знатной госпожой. Мое сердце говорит мне, что Сади всецело принадлежит мне, одной мне, что он никогда не оставит меня и не променяет на другую! Пусть все обвиняют его, пусть все говорит против моего возлюбленного мужа, я ни за что не откажусь от него и не хочу оскорблять его своими подозрениями! — воскликнула Реция с прояснившимся лицом. — Он непременно явится освободить меня, как только узнает от Сирры, где меня найти! Прочь, черные подозрения, прочь, мрачные мысли и сомнения! Верь в своего возлюбленного! Надейся на его верность, ожидай свидания с ним и разгони недостойные сомнения, которые тревожат твою душу! Я твоя, мой Сади! О, если бы ты мог слышать мой призыв любви! Я твоя навеки! С радостью готова я безропотно перенести все, чтобы только снова увидеть тебя, чтобы только опять принадлежать тебе, одному тебе!

Благородство ее непорочной души одержало победу над всеми сомнениями, над всеми дьявольскими ухищрениями Лаццаро.

Но проходили дни за днями, а Сади все не было. Да и Сирра больше не приходила к ней!

Маленького принца от нее взяли. Теперь она была совершенно одна, всеми покинутая!

Но вот однажды вечером она услыхала раздирающий душу крик о помощи, неизвестно откуда доносившийся в ее камеру. Часто и днем, и ночью раздавались стоны и крики закованных в цепи страдальцев, но такого ужасного крика Реция никогда еше не слышала.

Откуда же неслись эти ужасные звуки? Бедная Реция дрожала всем телом, волосы становились у нее дыбом. Что такое происходило там, на дворе? Неужели никто не мог явиться на помощь несчастным, неужели никто не мог помешать и наказать дервишей Кадри и их начальников за насилие? Неужели не было над ними судьи, который бы осмотрел эти места страданий и ужаса? Долго ли будут эти люди совершать злодейства и поступать по своему произволу, не будучи никем привлечены к ответственности? Разве могущество их так велико, что никто не осмеливается раскрыть их поступки и потребовать у них отчета?

В темницах томились жертвы религиозной злобы и фанатизма, в оковах, исхудавшие, как скелеты, обреченные на голодную смерть! В других тюрьмах страдали несчастные, словом или делом возбудившие подозрение и ненависть Шейха-уль-Ислама, валяясь на соломе в, лишенных света, ужасных камерах. Из других камер слышались крики и стоны. Трупы выносились ночью из Чертогов Смерти и зарывались где-нибудь на дворе. В подвалах гнили умиравшие от грязи, червей и всевозможных лишений жертвы, которые, несмотря на все поиски, бесследно исчезали для всех.

Но что означал этот страшный крик о помощи, этот вопль ужаса? Реция ясно слышала, что он доносился со двора.

Уже стемнело. Красноватый мерцающий свет падал на потолок той камеры, где находилась Реция.

Что совершалось на дворе под прикрытием ночи? Она должна была узнать, в чем дело! Ужасные звуки отогнали от нее сон!

Она приставила к окну стул из смежной комнаты, где так долго находился принц Саладин, и влезла на него. Теперь она доставала до окна и могла видеть, что происходило на дворе. Ее взорам представилось такое страшное зрелище, что она в ужасе отпрянула назад.

На дворе совершался суд над каким-то несчастным. Это он испускал пронзительные крики о помощи.

Восемь дервишей с зажженными факелами составляли круг. Трое остальных сорвали с. софта Ибама, а это был он, одежду до самого пояса. Затем веревками привязали его руки, ноги и шею к деревянному столбу так крепко, что он совершенно не мог шевельнуться. Он был привязан лицом к столбу, так что казалось, будто несчастный обнимал столб.

Затем трое дервишей схватили палки, и через три удара кровь показалась на спине софта.

Ибам должен был сознаться, что он только играл роль сумасшедшего и что все его слова были сказаны им из коварства, злобы и религиозной вражды. Но он не хотел этого сделать, и за это ему вынесли ужасный приговор, который гласил: «За измену и обман подвергнуть бичеванию». Кровь текла по спине несчастного страдальца, куски кожи и мяса висели клочьями, но удары все сыпались и сыпались, так что палки окрашивались кровью.

Бледное лицо софта было обращено к небу, словно он взывал о помощи и защите.

Но казалось, что вид обнаженного, окровавленного тела только возбуждал в палачах злобу и бешенство. При новых криках софта они схватили его длинную бороду и волосы и связали их веревкой, которую прикрепили к столбу и так крепко стянули, что чуть было не вырвали всю бороду несчастному, который не мог уже больше открыть рот.

Крики его поневоле смолкли. Палачи снова принялись за дело, кровь рекой лилась из израненного тела жертвы.

Реция в ужасе закрыла глаза.

Несчастный софт не шевелился больше, не было слышно и его стонов. Голова, лишенная всякой поддержки, упала в сторону, как у мертвеца, и висела только на веревке, которой были связаны его волосы.

Дервиши довершали казнь уже над мертвым!

Софт Ибам уже отошел к праотцам! Когда его наконец отвязали от позорного столба, он безжизненной, окровавленной массой рухнул на землю.

Дервиши наклонились над ним и, убедившись в его смерти, дали знать шейху, что софт был подвергнут наказанию, но не смог пережить его. Шейх же доложил Баба-Мансуру и его советнику, что софт умер и вместе с ним смолкли и его смелые речи.

VIII. Лжепророчица

Перед домом софта Ибама, обвиненного в ереси, которого, как говорили в народе, взяли для того, чтобы привлечь к ответственности, ежедневно собиралась масса народа: одни желали видеть чудо, другие передавали друг другу свои мнения о восставшей из мертвых.

Со всех концов города стекались к пророчице люди и спрашивали ее советов в разных делах. Собравшиеся перед домом рассказывали, что она слово в слово знает все суры[106] и обычно ссылается на них в своих советах. Часто она дает совершенно неясные, непонятные ответы, а иногда предсказывает удивительнейшие вещи.

Весть о воскресшей из мертвых девушке скоро разнеслась повсюду и дошла до ушей слуги принцессы.

Грек остолбенел при этом известии, и он невольно вспомнил о призраке Черного гнома.

Вечером он выбрал время, чтобы отправиться к дому возле большого минарета. Перед домом он застал огромную толпу. По большей части это были старики, причем из беднейших классов.

— Скажи-ка мне, — обратился Лаццаро к одному старому носильщику, стоявшему в стороне с несколькими приятелями, — здесь ли находится чудо — восставшая из мертвых?

— Да, здесь, ты найдешь ее наверху! Ступай и подивись чуду!

— Кто она такая? Как ее зовут?

— Этого я не знаю! Да и что нам в ее имени? Она пророчица, этого достаточно, — отвечал старик.

— Можно ли ее видеть сейчас?

— Да, там наверху еще много народа! Когда она говорит, кажется, будто звучит голос с неба, — продолжал старик, снова обращаясь к своим знакомым.

Лаццаро вошел в дом. Там была страшная давка. Каждый хотел видеть чудо, многие желали обратиться с вопросом к пророчице. Большинство же было привлечено любопытством. Кое-как добрался он до лестницы. Там, сверху донизу, стеной стояла толпа. Никто не мог двинуться ни взад, ни вперед.

Удивительно еще, как деревянная лестница могла выдержать такую тяжесть.

Лаццаро был всегда находчив в подобных обстоятельствах. Работая локтями, он именем светлейшей принцессы приказывал дать ему дорогу. Многие, следуя атому приказанию, сторонились перед ним, остальных же он бесцеремонно толкал в сторону и таким способом благополучно пробрался через толпу наверх. В передней тоже было тесно, но все же не так, как на лестнице, и пройти здесь не стоило греку ни малейшего труда.

Дверь комнаты, где помещалось чудо, была открыта, она, кажется, даже была снята, так что не только можно было беспрепятственно входить и выходить, но даже со двора можно было видеть комнату.

Лаццаро пробрался к дверям.

В комнате на ковре стояло на коленях около десятка женщин и мужчин. По обе стороны пророчицы, но в отдалении от нее, стояли две свечи, так что, благодаря темному ковру, спускавшемуся сзади нее с потолка и, по-видимому, делившему комнату на две части, да еще из-за царившего в покое мрака нельзя было хорошо рассмотреть пророчицу.

По обе стороны около свечей стояло по ходже или слуге имама: они наблюдали за порядком и были здесь сторожами. Они курили фимиам, и вся комната была пропитана этим запахом.

Перед спускавшимся ковром на чем-то высоком сидело или стояло чудо или пророчица. Видна была только ее голова, все же остальное тело было закутано в плащ с богатым золотым шитьем. Он был очень широк и длинен. Густыми складками облегал он всю ее фигуру и закрывал даже тот предмет, на котором она сидела или стояла.

На голове у нее была зеленая косынка. Все лицо, за исключением глаз, было закрыто покрывалом. Люди, глядя на пророчицу, видели одни только глаза: лицо, ру* ки, шею, туловище — все скрывала одежда.

В ту минуту, когда Лаццаро подошел к двери и пристально смотрел на таинственно укутанную пророчицу, как раз раздался ее голос. Время от времени принималась она говорить после того, как что-то шевелилось позади нее, что не могло ускользнуть от взоров внимательного наблюдателя. Голос ее был чрезвычайно благозвучен и производил неотразимое действие на всех, кто, стоя на коленях, с благоговением внимали ее речам.

«Зачем желать другого судьи, кроме Аллаха? Он дал вам Коран для отличия добра от зла! А потому не принадлежите к числу тех, которые сомневаются в нем. Слово Аллаха совершенно по своей правде и беспристрастию! Слова его не может изменить никто, ибо он всеведущий и всемогущий!»[107].

Пророчица снова смолкла, но все еще слышался ее голос, словно серебристый звон колокольчика.

У ног ее Лаццаро увидел разные дары, которые оба ходжи время от времени уносили в сторону.

По голосу грек тотчас же узнал Сирру, в свою очередь, и она не могла не видеть грека, но ни одно движение ее глаз не выдало этого.

Так это ей удивлялись все, это к ней стекался народ! Она теперь имела если не власть, то, по крайней мере, сильное влияние на толпу, и он чувствовал, что влияние ее должно принять огромные размеры, если она продолжит обращать свои слова к той части народа, в которой легко разжечь фанатизм. Влияние ее могло сделаться громадным, это очень хорошо понимал хитрый грек.

Но какая опасность предстояла теперь ему, когда считавшаяся мертвой была спасена из могилы и возвращена к жизни! Он имел все основания бояться ее мести. Он сознавал, что не было человека, которого Сирра ненавидела бы так глубоко, как его, и что она знала кое-какие вещи, которые могли дорого обойтись ему, если он только не найдет себе могущественного защитника.

Он не мог объяснить себе, что произошло после того, как он сам положил ее в черный ящик и оставался на кладбище до тех пор, пока она не была засыпана землей. Он знал только одно, что она былр жива. Но как вышла она из могилы, это оставалось Для него непостижимым.

Но вот снова раздался удивительно прекрасный голос.

«Вы, правоверные, не водите дружбы с теми, кто не одной с вами веры. Они не преминут соблазнить вас и ищут только вашей гибели! Ненависть свою к вам произнесли уже их уста, но гораздо худшее еще скрыто в груди их!»

В эту самую минуту слова Сирры были прерваны чьим-то криком. У входа показалась старая толковательница снов Кадиджа, сложив свои худощавые руки на груди. Она узнала по голосу свою умершую и похороненную дочь!

— Да, да! — закричала старуха и бросилась на ковер среди коленопреклоненных мужчин и женщин. — Это она, воскресшая из мертвых! Это она, моя дочь Сирра! Потеря за потерей! Зачем не вернулась ты в мой дом? Зачем пошла ты в чужое место! — продолжала она, жадными взглядами пожирая принесенные дары. — Здесь нахожу я тебя вновь! Чудо! Да, это чудо, и никогда еще не было ему подобного! Ты — Сирра, дочь моя Сирра, умершая и похороненная!

Трудно описать впечатление, произведенное этой сценой на присутствующих! Все теснились ко входу посмотреть на старую Кадиджу и послушать ее! Более убедительного доказательства справедливости известия о чуде дать было невозможно, и Мансур-эфенди, за занавеской наблюдавший за успехом своего плана, не мог и желать более благоприятной для себя сцены.

Но вот один из слуг-дервишей пробрался сквозь толпу к одному из сторожей, шепнул ему что-то и удалился. Сторож подошел к самой портьере и сказал несколько слов довольно тихо, так что они были слышны только находившемуся за портьерой.

Вслед за тем внизу и на лестнице раздался шум. Ясно слышались громкие голоса и удары. Это кавассы очищали дом от любопытной толпы, так как султанша Валиде желала посетить пророчицу. В несколько минут удалось им пробиться сквозь толпу и прогнать народ с лестницы, затем они прошли наверх и также бесцеремонно выгнали оттуда всех коленопреклоненных перед чудом, в том числе грека и старую Кадиджу, громкие возражения и убеждения которой не привели ни к чему. Во всем доме не должно было остаться ни души, кроме Сирры и двух сторожей у свечей, всех остальных прогнали. Вся улица тоже была очищена от народа кавассами.

Вслед за тем подъехала закрытая карета без форейтора и без той особой пышности, которая бы указывала на высокое положение ее владелицы. Карета эта была пропущена кавассами и остановилась перед домом софта.

Из нее вышла султанша Валиде и вошла в освещенный дом, где уже все было приготовлено к ее посещению. Она нашла постоянно осаждаемый публикой дом пустым, как она этого и желала, и поднялась по лестнице в мрачный покой, где находилось чудо. Войдя туда, она повелительным жестом приказала удалиться обоим низко склонившимся перед ней слугам.

Оставшись одна с Сиррой, она близко подошла к ней.

— Я узнаю тебя, — сказала она своим решительным, как у мужчины, голосом, — сбрось покрывало со своего лица, я хочу убедиться, ты ли та, которую я видела мертвой!

Из-за портьеры послышалось тихое приказание, и Сирра исполнила желание султанши.

— Да, это ты, я узнаю тебя! — воскликнула она, в удивлении и почти в ужасе отступая назад. — Скажи, как ты воскресла из гроба?

— Я этого не знаю, — отвечала Сирра своим нежным голосом, который произвел невыразимое впечатление на султаншу.

— Знаешь ли ты, что была в могиле? — спросила она наконец.

— Я знаю, что была похоронена, но не знаю, каким образом вышла из могилы.

— Чудо! — прошептала султанша Валиде, с возрастающим удивлением прислушиваясь к голосу Сирры. — Я пришла сюда, — продолжала она, — узнать, можешь ли ты ответить мне на несколько вопросов, больше ли тебе доступно видеть, чем другим людям? Говори, я хочу знать, будет ли мой внук, принц Юссуф, на престоле?

За портьерой раздался тихий шепот, которого не могла слышать императрица-мать: этому мешало ее покрывало, но он, по-видимому, руководил ответами Сирры.

— Ты спрашиваешь, вступит ли на престол принц Юссуф? Да, только при том условии, — прозвучал снова голос Сирры, — если ты получишь свою прежнюю власть и влияние!

— Так отвечай же мне, получу ли я их? — продолжала спрашивать султанша Валиде.

— Это возможно, но только при одном условии, о котором ты и не подозреваешь!

— Какое же это условие?

— Желание твое будет исполнено, и ты получишь свою прежнюю власть, если доверишься тому, кто первый встретится тебе завтра на твоем пути! — отвечала Сирра.

— Куда же поведет этот путь?

— Во дворец Беглербег!

— Беглербег? Не думаю! Я вовсе не намерена отправляться завтра рано утром в Беглербег!

— Ты поедешь туда склонить султана тайно отправиться сюда!

Султанша Валиде остолбенела, мысль эта до сих пор не приходила ей самой в голову.

— Еще один вопрос, — сказала она после короткого молчания. — Какие средства должна употребить я, чтобы достигнуть названных сейчас целей?

— Средства эти еще неясны! Ты узнаешь их во время следующего прихода. Султан придет сюда перед тобой.

Слова эти и вся таинственность, которой облечено было чудо, укрепили суеверие султанши и окончательно расположили ее в пользу Сирры! Она удивлялась ей и верила в нее!

— Я приду сюда еще кое о чем расспросить тебя, — сказала она, положила у входа небольшой кожаный кошелек с золотыми монетами в дар пророчице и в сильном волнении оставила дом софта.

Всю дорогу мысли ее всецело были заняты всем виденным и слышанным. Даже в то время, как она в Скутари пересела из экипажа в свою лодку, которая должна была перевезти ее в увеселительный дворец на берегу Босфора, в ушах ее все еще звучали слова чуда: «Султан придет сюда перед тобой!» И в связи с этим пророчица сказала: «Средства еще неясны. Ты узнаешь их во время следующего прихода!»

Так для этих средств необходимо было появление султана у пророчицы? Без сомнения!

И вот султанша Валиде решила уговорить своего могущественного сына посетить чудо! Чем скорее это будет, тем лучше!

Но в ту самую минуту, как она приняла намерение на следующее утро отправиться к султану и убедить его съездить к пророчице, ей вспомнились слова Сирры: «Желание твое будет исполнено, если ты доверишься тому, кто первый встретится тебе на твоем пути во дворец Беглербег!» Так это была правда! Ведь она хотела же отправиться завтра утром во дворец. Кого-то встретит она по дороге? Невыразимое любопытство и томительное ожидание овладели императрицей-матерью. Почти всю ночь она провела без сна, не находя себе места среди своих шелковых подушек. Раньше, чем когда-либо, позвала она горничных и гораздо раньше того часа, в который она это обыкновенно делала, уже отдавала приказания своему гофмаршалу.

Султанша Валиде была в сильном беспокойстве, причина которого была никому неизвестна. Нетерпение и ожидание томили ее. Беспрестанно вспоминались ей слова пророчицы, объявившей ей, что для достижения своих целей должна она вступить в союз с тем, кого первого в этот день встретит она на пути к султану.

Давно желанный час наконец настал, она могла ехать на своей любимой яхте к султану.

Султанша поспешно сошла вниз. С этой минуты начался уже ее путь в Беглербег. Никогда еще не обращала она такого внимания на встречавшихся ей, как в этот день.

Она вошла в яхту. По воде взад и вперед обычно передвигалось много лодок и пароходов, на которых было полно народа! Ну, а если она увидит нескольких сразу, что тогда? Что, если ей встретятся лица, вовсе незнакомые? Как сбудутся тогда слова пророчицы? Тысячи вопросов и предположений занимали султаншу всю дорогу.

Но беспокойство о встрече с несколькими лицами оказалось неосновательным, и слова пророчицы приобретали все большее и большее значение. Когда яхта султанши переезжала Босфор, ни одной лодки, ни одного каика, ни одного парохода не попалось ей навстречу, тогда как незадолго до нее и вслед за ней бесчисленное множество их сновало взад и вперед!

Будто все они, следуя тайному приказанию, должны были держаться вдали от нее.

Итак, только на берегу, по дороге к террасе дворца или на ней мог встретиться тот, с кем должна была она соединиться, кому должна была довериться, чтобы достигнуть своих целей и желаний. Слова пророчицы ясно гласили: «На пути во дворец». Как скоро она войдет во дворец, как скоро она переступит порог его, так все будет кончено.

Между тем яхта уже пристала к берегу. Султанша вышла из нее, окруженная своей прислугой. Четыре черных невольника держали носилки, чтобы перенести ее во дворец. Сев в носилки, султанша откинула тяжелые шелковые занавески, чтобы иметь возможность увидеть того, кто попадется ей навстречу.

Ни одного человека, даже часового, не было видно на пути.

Негры по обыкновению спустили носилки у широкого крыльца, которое вело к террасе дворца, императрица-мать предпочитала сама подниматься по его ступеням.

Она вышла из носилок. На большом широком крыльце никого не было. Но вот, когда волнуемая ожиданиями султанша дошла уже до последних ступеней, сверху навстречу ей показался Шейх-уль-Ислам.

Султанша словно остолбенела от удивления при виде этого человека, которого она менее всего ожидала! Она встретила Мансура-эфенди, своего ненавистного соперника, он был тем, на кого указала пророчица.

Шейх-уль-Ислам, отойдя немного в сторону, остановился, узнав императрицу-мать, и с почтительным поклоном пропустил ее. Она же, едва будучи в состоянии ответить на его поклон, прошла мимо и направилась к главному входу дворца.

IX. Встреча

После своей блестящей победы над бедуинами Зора занял их лагерь, чтобы дать своим людям давно желанный отдых после всех трудов и лишений. Везде были расставлены часовые, так как Зора был уверен, что разбитый враг соберется с духом и будет продолжать борьбу.

Зора сильно беспокоился о Сади и не мог понять, куда он девался. На другой день он велел похоронить убитых, и при этом приказал тщательно поискать среди них своего товарища, но Сади не нашли.

Неужели обратившиеся в бегство враги взяли его с собой? Это было немыслимо! Не убили ли они его? Но тогда остался бы от него хоть какой-нибудь след.

Зора по всем направлениям разослал разведчиков, приказав им не только разыскивать Сади и следить за действиями врага, но и отыскать тех солдат Сади, которые спаслись бегством в ночь битвы. Сделав эти распоряжения, он тем не менее сам решил приняться за поиски. Он все еще не верил в смерть своего друга, все еще не терял надежды найти его в живых. Он узнал, что тяжело раненный Сади попал в руки врагов, надо было только узнать, взяли ли они его с собой.

Прежде чем оставить лагерь, к Зоре явился один из разведчиков и доложил, что враги снова объединились и заняли прежний лагерь, лежащий в четырех милях от того, где расположился Зора, в котловине около карасиной дороги. Кроме того, разведчик узнал, что Кровавая Невеста вместе с братьями и несколькими всадниками отправились к другому племени просить у него помощи.

Это было важное известие! Если бы врагам удалось найти себе союзников, то мятеж разросся бы, и тогда вряд ли Зора и Сади, если тот еще был жив, смогли бы успешно противостоять этому выступлению, так как находившиеся в их распоряжении силы были слишком незначительны.

В этом положении Зора должен был пока довольствоваться тем, что разослал повсюду разведчиков. Главной задачей для него в эту минуту было узнать об участи Сади. Ему хотелось также добыть сведения о численности врагов, их новом положении и, если возможно, немедленным нападением истребить все это племя.

Всего этого он мог достичь только в том случае, если бы разведчику удалось пробраться в неприятельский лагерь. Но дело это было сопряжено с такими опасностями и выполнить его было так трудно, что он не хотел поручать его даже самому опытному из своих воинов, а решил сам, не говоря ни слова, привести этот смелый план в исполнение, дав предварительно необходимые инструкции на время своего отсутствия.

В сумерках он выехал из лагеря, захватив с собой бурнус и копье одного из убитых арабов. Он хорошо знал, в каком направлении находится неприятельский лагерь, разведчики объяснили ему и путь, который был ближе и безопаснее большой караванной дороги, где всюду были засады бедуинов.

Проехав лагерь, Зора завернулся в бурнус и с копьем в руках вполне походил на сына пустыни, так что издали его смело можно было принять за бедуина.

Подъехав к месту, где, по его расчету, должен был находиться лагерь арабов, он очутился в узкой, далеко простиравшейся между холмами, долине, и скоро, несмотря на темноту ночи, на скалистом выступе холма заметил неприятельский караул.

Зора только для виду держал в руке копье, в другой же у него было ружье, чтобы воспользоваться им при случае.

Но часовой, казалось, не думал о возможности переодевания и принял его за своего воина, возвращавшегося в лагерь.

Единственное, что подвергало опасности Зору, это то обстоятельство, что он не знал дороги в лагерь. Часовому должно было броситься в глаза, как этот возвращающийся в лагерь воин блуждает, не находя палаток.

Но счастье благоприятствовало Зоре. Он случайно попал в боковую долину и там вдали увидел неприятельские палатки.

Теперь он находился в логове врага! Непредвиденный случай, окрик часового могли выдать его и стоить ему жизни!

Но он не струсил и, не медля ни минуты, спокойно поехал к палаткам.

В лагере царило уже ночное безмолвие. По краям его стояли и лежали лошади. У палаток тут и там сидели бедуины, молча покуривая свои трубки. Никто, по-видимому, не интересовался возвращающимся так поздно в лагерь воином.

Было уже довольно темно, когда Зора спрыгнул с лошади и хотел поставить ее вместе с другими. Но опасаясь, что лошади узнают чужую и тем выдадут его, он сделал вид, что хочет осмотреть животное, и отвел его в такое место, где не видно было ни души.

Здесь он поставил в стороне своего коня и, завернувшись в бурнус, осторожно прошел между палатками, чтобы по величине лагеря иметь хотя бы приблизительное представление о численности врагов. Посреди лагеря он увидел большую палатку и едва успел подумать, что, должно быть, она принадлежит эмиру, как услышал приближающиеся сбоку шаги.

Он спрятался за одну из палаток и отсюда увидел, что бедуин быстрыми шагами подошел к большой палатке.

Зора тихонько приблизился к большому шатру и услышал, что бедуин произносит имя эмира.

Вслед за этим эмир вышел из палатки. Вблизи не было ни одного воина, никто не видел Зору, стоявшего за палаткой эмира, да если бы кто и видел его, то ни за что бы не узнал в нем своего врага — офицера падишаха.

— Я принес тебе ответ от молодого эмира из племени Бенн-Шемтаров, — докладывал воин старцу, — молодой эмир знает уже, что неприятель нанес нам тяжкий ущерб и что из всего твоего войска у тебя осталось не более пятисот воинов. Эмир Бени-Шемтаров хитер. Он боится ничего не выиграть в союзе с нами!

— Так он отказывается от него? — спросил эмир.

— Он хочет держать совет!

— Знаю я этот совет! Хорошо, что сыновья мои избрали другой путь! — сказал эмир. — Напал ли ты на след врагов?

— Одного разведчика башибузуков я встретил на горе Катан, он выстрелил в меня из ружья, я проткнул его копьем, он лежит теперь у подошвы Катана, лошадь его я привел с собой.

Зора не проронил ни единого слова. Неукротимое бешенство овладело им при последних словах араба. Разведчики были крайне важны, и вот снова один из них поплатился жизнью за свою опасную попытку.

Между тем молодой воин удалился. Зора недаром потерял время, он, по крайней мере, узнал, что все племя состояло из пятисот воинов и что эмир, чувствуя свою слабость, искал союзников. Оставалось еще узнать, не был ли Сади пленником в лагере.

Зора знал обычаи бедуинов: знатных или важных пленников они держали под строгим караулом в шатре эмира или поблизости от него. Но ни у палатки эмира, ни у одной из ближайших к ней не было часовых.

Оставалось предположить одно: может быть, Сади попал в руки врагов уже мертвым. Но как он мог разузнать это?

Зора заметил, что шатер эмира имел два входа, и после того, как через один из них старик вернулся в палатку, Зора решил узнать назначение другого.

Палатка, по-видимому, состояла из нескольких отделений.

Тихо и осторожно подошел он к пологу и немного приподнял его. Слабый свет звезд слегка проникал внутрь палатки.

Зоре хотелось узнать, спал ли кто-нибудь в палатке. Он побольше откинул полог и увидел посреди шатра возвышение, на котором лежало что-то, показавшееся ему человеческой головой. На заднем плане увидел он постель, которая, по-видимому, была пуста.

Тогда Зора решил войти в шатер, не опустив полога. У входа стояло свернутое зеленое знамя Кровавой Невесты, так как эта часть палатки эмира принадлежала ей. Самой ее не было в лагере. Чья же это была голова, лежавшая на возвышении посреди шатра? Зора вздрогнул при мысли, что это могла быть голова Сади.

Но рассмотрев голову вблизи, он убедился, что она принадлежала не Сади. Хотя бальзамирование и изменило ее, но он все-таки мог узнать, что голова эта не была головой его друга. Мы уже знаем, что это была голова жениха Солии. Кровавая Невеста успела захватить ее с собой во время своего бегства из прежнего лагеря.

Теперь Зора уже больше не надеялся найти Сади живым или мертвым в руках врагов. Мстительная Кровавая Невеста непременно оставила бы его у себя.

Тогда он решил взять ее знамя, но только хотел протянуть к нему руку, как вдруг услыхал чьи-то шаги.

У входа показалась чья-то голова: должно быть, это был ночной патруль.

Зора успел забиться в глубину шатра и там неподвижно стоял, затаив дыхание.

— Разве благородная и храбрая дочь Гаруна в шатре, что открыт его полог? — спросил начальник патруля.

Гробовое молчание царило в палатке.

— Ты в шатре, храбрая Солия? — повторил воин уже громче, но не шел дальше: было бы неслыханное дело, если бы он вошел в палатку женщины, хотя бы и Кровавой Невесты, которая походила скорее на мужчину, чем на женщину, и носила мужскую одежду.

Должно быть, старый эмир из смежной части палатки, только толстым ковром отделявшейся от той, где был Зора, услыхал слова воина, так как его голос отвечал!

— Солия сегодня утром вместе с братьями отправилась в Бедр!

Голова воина тотчас же исчезла, и рука его задернула полог.

Зора не трогался с места. Страшная опасность миновала. Ощупью отыскал он знамя и тихо и осторожно сорвал зеленую полуизорванную материю с древка. Затем разостлал его на полу и, пройдя по нему, вышел из палатки.

Но едва он сделал несколько шагов, как тот же высокий, широкоплечий воин, который делал ночной дозор, вышел из-за ближайшей палатки и быстро направился к Зоре. По всей вероятности, не удовольствовавшись коротким ответом эмира, он спрятался поблизости и следил оттуда. Он догадывался, что кто-то да был в шатре Кровавой Невесты, и теперь его догадка подтвердилась: из палатки вышел воин.

Зора сейчас же понял страшную опасность, грозившую ему. Хотя он и знал по-арабски, но все-таки ответ его сейчас же выдал бы в нем иностранца.

— Стой! — закричал ему воин.

Зора поспешно схватился за рукоятку висевшего у него под бурнусом кинжала, чтобы на всякий случай иметь его наготове.

Не отвечая ничего, он хотел идти дальше.

— Что тебе надо было в шатре Кровавой Невесты? Кто ты? — продолжал воин, быстрыми шагами направляясь к Зоре.

Только мгновенная реакция могла спасти его, минуту спустя было бы уже поздно.

Вместо ответа Зора вытащил кинжал, и, прежде чем враг его мог отступить или закричать, он с такой силой вонзил в него оружие, что тот не успел ни оказать сопротивления, ни позвать на помощь. Как сноп, повалился он на землю, истекая кровью. Острое лезвие кинжала вонзилось ему в горло; слышалось только его страшное хрипенье. Как бешеный, бился он об землю, судорожно сжимавшиеся пальцы острыми ногтями впивались в тело.

Зора не дождался смерти врага, которого он, ради своего спасения, должен был убить. Торопливо прошел он между палатками к тому месту, где стояла его лошадь. Он счастливо отделался от опасности. Если бы не присутствие духа и не ловкость, с какой он убил бедуина, то его погибель была бы несомненна. Минута колебания, промах — и он поплатился бы жизнью.

Через несколько минут Зора свободно добрался до своей лошади, проворно вскочил на нее и тем же путем выехал из лагеря.

Было уже далеко за полночь, когда Зора снова мчался по узкой долине. Он достиг своей цели и должен был радоваться, что вышел цел и невредим из такого опасного дела.

Посмеиваясь втихомолку, скакал он дальше, отыскивая глазами часового, которого он видел, когда ехал в лагерь, но никак не мог найти его.

Но вот, когда он проехал еще порядочное расстояние, дорога показалась ему совсем другой, а долина слишком длинной. Внимательно стал он присматриваться к местности и тут только, к удивлению своему, заметил, что сбился с пути. Вернуться назад он не мог, вероятно, уже почти на милю отъехал он от лагеря и надеялся или выбраться на верную дорогу, или выехать на большую караванную.

Немного спустя въехал он в глубокие пески пустыни и тут на минуту остановил лошадь, не отваживаясь пуститься в это страшное песчаное море.

Зора хорошо знал лошадиный инстинкт и довольно часто полагался на него в подобных случаях. И на этот раз он решил предоставить животному выбор направления и опустил поводья. Почувствовав свободу, умное животное, казалось, поняло намерение своего хозяина, ласково трепавшего его по шее. Сначала лошадь высоко подняла голову, по всем направлениям нюхая воздух, затем нагнулась к земле и стала обнюхивать ее.

По мнению Зоры, надо было ехать вправо, чтобы вернуться в свой лагерь. Лошадь же повернула влево.

— Я доверяю твоему выбору! — прошептал он. — Но мне кажется, что ты ошибаешься.

Лошадь оставила в стороне пустыню, а поскакала по холмам, где под ногами была твердая, а местами даже каменистая почва.

Скоро наш одинокий всадник заметил, что находится как будто на проезжей дороге: тут и там на мягком грунте виднелись следы лошадиных подков. Но дорога эта была незнакома Зоре.

Около получаса, если не больше, ехал он в этом направлении, как вдруг невольно вздрогнул.

Он ясно расслышал треск взведенного курка ружья или пистолета.

В ту же минуту раздался выстрел, пуля просвистела как раз между головой Зоры и шеей лошади, и та, чтобы избежать опасности, сделала скачок вперед и хотела помчаться дальше.

Но Зора был другого мнения. Он хоть и не знал, один или много врагов находилось поблизости, и не мог быть уверен, что в следующую минуту не раздадутся новые выстрелы, но все-таки он решил мужественно встретить нападение и рванул свою лошадь в сторону.

Но вот прогремел второй выстрел и указал Зоре место, где находился враг. В ту же минуту он полетел туда, держа наготове ружье.

Подскакав ближе, он увидел перед собой человека, с трудом поднимавшегося с места, почти в ту же минуту, прежде чем выстрелить, он заметил, что человек этот не был похож на бедуина. Тут только он вспомнил о своем бурнусе и увидел, что выстреливший в него был в турецком мундире.

Проворно соскочил он с лошади, и радостная надежда вспыхнула в нем, но он все еще не верил в возможность ее осуществления.

— Эй! — закричал он. — Ты из чьего отряда: Сади-бея или Зоры-бея?

— Какое тебе дело? Защищайся! — отвечал тот.

— Сади! Ты ли это? Отвечай же! — воскликнул Зора-бей, раскрывая объятия.

— Но кто ты такой? — вскричал турок.

— Я — Зора!

— Зора! Какое счастье! — вскричал тот, в свою очередь раскрывая объятия. — Действительно, я — Сади!

Приняв тебя за врага, я чуть было собственноручно не застрелил своего лучшего друга.

— Вот где пришлось мне отыскать тебя, — сказал Зора, тронутый этой нечаянной радостью, и заключил в свои объятия Сади, который казался очень слабым, шея и плечо у него были на перевязи. — Хвала Аллаху! Ты жив!

— Да, я жив! Только со вчерашнего дня я знаю это, — сказал Сади после первых приветствий, — но, кажется, жизнь моя была на волоске!

— Ты тяжело ранен, Сади?

— В шею неприятельским ятаганом в рукопашном бою и в плечо выстрелом.

— И здесь на голове что-то!

— Это, друг мой, пустяки, удар, который только оглушил меня и от которого не было никаких последствий!

— Ты был во власти Кровавой Невесты, так донесли мне твои солдаты.

— Прежде всего, где мои солдаты?

— Немногие из них уцелели!

— Я так и думал! — сказал как бы про себя Сади. — Клянусь бородой пророка, они храбро бились, но они погибли! Так только немногие уцелели? Где же они?

— Они присоединились ко мне. Я отомстил за них и за тебя, Сади, враги разбиты и выгнаны из своего лагеря, который я и занял теперь со своим отрядом!

— Отлично! — воскликнул Сади, и его глаза засветились восторгом. — Я не находил покоя в Бедре!

— В Бедре? Разве ты был в Бедре? — спросил Зора.

— Да, вот эта дорога ведет в Бедр.

— Так, значит, я давеча не ошибался в направлении! Да и Тибур мой, мое верное животное, тоже не совсем был неправ: он чуял ближайшую дорогу и пошел по ней! Но прежде всего скажи, как попал ты в Бедр? Как вырвался ты из рук Кровавой Невесты, которая не щадит ни одного врага?

— Эти вопросы задавал себе и я, но никак не могу на них ответить, мой храбрый Зора, — отвечал Сади-бей, очень слабый от боли и потери крови, что хорошо видел Зора.

— Ты не можешь ехать дальше, ты измучен, Сади, отдохнем несколько часов, а потом продолжим наш путь в лагерь, — сказал он. — Пока мы сделали достаточно, снова соединившись вместе, все остальное легко! Благо, ты жив! Мы вернемся к нашим объединенным отрядам; еще одна битва с обессиленным врагом, и мы станем властелинами этой земли мятежников, если…

— Если что? — спросил Сади.

— Если Кровавой Невесте и ее братьям не удастся склонить родственное им племя к союзу. Но пойдем же, отыщем где-нибудь поблизости местечко, где нам можно будет укрепить сном свои силы! — сказал Зора и повел своего друга к ближайшей отвесной скале. Обе лошади следовали за ними.

— Ты видишь, что мне нужен покой, — сознался, наконец, Сади. — Я должен признаться, что я еще слаб, но все же я не мог больше оставаться там, я должен был вернуться к вам! Вот уже четыре часа я в дороге, и от езды мои раны снова заныли!

— Что это такое? — воскликнул Зора, указывая на отверстие между огромными каменными глыбами. — Кажется, мы нашли здесь нечто вроде пещеры, которая может служить нам отличным укрытием на ночь!

— Осторожнее, друг мой! — сказал Сади. — Мы должны входить туда с предосторожностью.

— Мой Тибур пойдет вперед и укажет нам дорогу, а у меня есть при себе свеча и огниво, — отвечал Зора, зажигая вынутую им из кармана свечу. Лошадь его, нагнув морду и широко раздутыми ноздрями обнюхивая землю, первой вошла внутрь, по-видимому, очень обширной, далеко простиравшейся в глубь скалы пещеры, вход в которую был очень широким и высоким. За ней следовал Зора с горящей свечой в руке, Сади замыкал шествие, ведя за узду своего кочя.

— Здесь чудесная прохлада, — сказал Зора, и его голос как-то странно зазвучал в пустом пространстве, — знаешь, что я сейчас заметил?

— Что такое? — спросил Сади, входя в пещеру.

— Что это убежище открыто не нами первыми.

— Охотно верю этому, к тому же и пещера эта не очень скрыта, — сказал Сади, — посмотри-ка! Вон там остатки обеда, вот лежат обуглившиеся кусочки дерева — следы того, что здесь жгли костер. В той половине на выступе скалы валяется сено, должно быть, служившее постелью прежним посетителям пещеры. Превосходно, Зора, пробудем здесь несколько часов, уснем сами да и лошадям нашим дадим отдых, им здесь просторно. Сено будет нам постелью. Хвала Аллаху, что я возвращаюсь снова к своему отряду!

Оба товарища легли на сено неподалеку от своих лошадей. Свеча Зоры все еще освещала пещеру, которая внизу была очень широкой, наверху же сходилась в в виде остроконечного свода. Самого верха вовсе не было видно. В сравнении с величиной внутреннего помещения вход казался узким и низким.

— Поболтаем-ка немного перед сном, — предложил Зора, загасив свечу, — я все еще не знаю, что было с тобой и как попал ты в Бедр, ты ведь был в руках Кровавой Невесты. Хотя ты и сказал, что сам не понимаешь, как все это случилось, но все-таки расскажи, по крайней мере, то, что знаешь!

— Те две раны я получил еще до удара в голову, и потеря крови, конечно, сильно способствовала тому, что удар в голову совершенно лишил меня чувств. Что было потом со мной, право, не знаю! Когда я наконец совершенно пришел в себя — должно быть, я долго пробыл в бесчувственном состоянии — и удивленно осмотрелся кругом, я лежал на постели в чужом доме, около меня сидел старик, житель Бедра. На мой вопрос, как я попал к нему в дом, он ответил, что нашел меня утром у своих дверей, как я попал туда, он сам не знал; к этому он добавил только, что раны мои тщательно перевязаны.

— Однако ты сам не мог добрести до Бедра, — задумчиво заметил Зора, — невозможно же предположить, чтобы тебя туда доставили бедуины.

— К чему все вопросы и рассуждения, это напрасный труд, мой благородный Зора-бей, — сказал Сади, и голос его выдавал усталость и потребность во сне после сильного напряжения. — Довольно того, — продолжал он, — что я пришел в себя; мне и теперь смутно помнится, что еще перед тем я приходил однажды в сознание. Кажется, я находился в темном помещении и ощущал качку, но вслед за тем я опять лишился чувств, а когда снова очнулся, был, как ты уже знаешь, в доме старого жителя Бедра, который не хотел даже принять никакой награды за оказанную мне помощь и попечение.

— Как зовут этого благородного старика?

— Мутталеб! Я быстро оправился и сегодня вечером решил вернуться к своим солдатам! Добрый старик уговаривал меня остаться. Но я не мог оставаться больше а постели. Раны мои зажили. Я ответил ему, что я воин и не могу выносить долгого бездействия. Наконец он уступил моим уговорам и отпустил меня, предварительно смазав освежающим и целительным бальзамом мои раны и сделав новую перевязку. Тогда появилась другая забота: лошади моей не было, осталась ли она на поле битвы или умчалась оттуда при моем падении, неизвестно, одним словом, ее не было.

— Так у тебя новая лошадь? А я и не заметил, — сказал Зора, приятно потягиваясь на мягком сене.

— Мне дали другую лошадь, и тогда все пошло как по маслу! Я простился с добрым стариком, поблагодарил его за все его хлопоты и с наступлением сумерек отправился в путь. Я намерен был ехать не по караванной дороге, а окольной дорогой пробраться к тебе. Там я тебя, конечно, не застал бы, чего я, разумеется, не мог знать! Зато я был так счастлив, что встретил тебя здесь. Однако спокойной ночи, друг мой Зора. С восходом солнца мы должны снова двинуться в путь.

— Доброй ночи, Сади! — отвечал Зора, затем все стихло в пещере. Лошади давно успокоились, слышно было только мерное дыхание спящих, глубокая тишина царила кругом. Слабый свет проникал в пещеру, не будучи в состоянии разогнать господствовавшего в ней мрака. Вой голодных гиен и шакалов доносился сюда из пустыни.

Но не одни алчные звери под прикрытием ночи совершали свои набеги, разрывая могилы и пожирая трупы. Хищные бедуины тоже рыскали по пустыне, подстерегая добычу. Как вихрь, мчались они на своих быстрых конях по песчаному морю, белые бурнусы развевались по ветру. Нагнувшись к шее лошади так, что видно было только мчавшегося во весь опор коня да развевающуюся белую ткань, пронеслись они мимо.

Вот показались еще всадники, целая толпа: человек десять или двенадцать. Трое ехали впереди, остальные позади. Это были воины из племени Бени-Кавасов: Кровавая Невеста с двумя своими братьями в сопровождении свиты. Они возвращались от соседнего бедуинского племени, которое она приглашала к союзу.

Поездка была неудачной. Между племенами быстро разнеслась весть, что Бени-Кавасы потерпели сильное поражение. К тому же эмиры получили приказ остерегаться всяких связей с мятежниками, ибо султан без пощады накажет и истребит всех бунтовщиков.

При таких обстоятельствах дела Бени-Кавасов были плохи, они увидели, что никто из других эмиров не хочет примкнуть к ним, а у них было всего пятьсот воинов. В мрачном настроении возвращалась Солия со своей неудачной попытки приобрести союзников. Оба брата ее были также взбешены отказом, и кому же? Им, гордым сыновьям эмира, союза с которым еще недавно все добивались, как величайшей для себя чести.

Война с падишахом сократила их племя с трех тысяч до пятисот воинов, и теперь, если им не поможет счастливый случай, гибель их неминуема.

Солия ехала, погруженная в эти мрачные мысли. По бокам ее ехали братья, девять всадников следовали за ними.

— Мы едем мимо пещеры Эль-Нуриб, — сказала Кровавая Невеста — прежде, чем ехать дальше, отдохнем тут немного!

— Я согласен с тобой! — отвечал один из братьев.

— Я тоже, — сказал и другой, — ты, Солия, можешь лечь в пещере, мы же с лошадьми расположимся около нее.

И всадники поскакали к пещере Эль-Нуриб, уже занятой двумя офицерами падишаха.

Была поздняя ночь, когда они добрались туда. Проворно соскочили они с коней. Двое были поставлены часовыми, остальные улеглись у входа в пещеру, а Солия вошла внутрь. Глаза ее, еще не привыкшие к глубокому мраку, господствовавшему в пещере, ничего не видели. Осторожно пробиралась она ощупью вперед. Вдруг рука Солии ухватилась за голову лошади. Она испугалась, затем убедилась, что пещера была уже занята! Рука ее ясно ощупала двух лошадей.

Тихо и осторожно вернулась Солия к братьям.

— У кого есть с собой свеча? — тихо спросила она. — В пещере — две лошади, а где кони, там и всадники!

Один из воинов принес сухой сук, у другого было с собой огниво. В несколько секунд сук был зажжен. Солия запретила воинам следовать за ней, велела остаться и братьям, а сама, держа в одной руке свой маленький факел, а другой прикрывая его, снова пошла в глубь пещеры.

Не обращая внимания на угрожавшую ей опасность, она неустрашимо направилась к входу, воины же остались снаружи, держа наготове ружья. Свет ее факела слабо освещал пещеру. Сделав несколько шагов, она увидела и узнала двух крепко спавших неприятельских офицеров.

Солия вздрогнула от радостного испуга при этом неожиданном зрелище. Оба предводителя войск султана попались ей в руки! Это могло теперь снова дать войне неожиданный поворот, благоприятный для ее сильно стесненного племени.

Словно очарованная, остановилась она на минуту.

Что если офицеры проснутся?

— В любом случае они погибли, — говорила она себе с торжествующей улыбкой. — Живыми или мертвыми должны они будут отдаться в мои руки. Убежать они не смогут! Из пещеры только один выход, но и он занят солдатами.

С дикой усмешкой на смуглом лице смотрела она на спящих врагов, ее радовало сознание, что ей удалось захватить эту неожиданную добычу.

Рука ее схватила уже висевший у нее на поясе ятаган: ей хотелось убить врагов одного за другим, когда они спали. Но в ту же минуту она переменила намерение! Неприятельские предводители должны были попасть в ее руки живыми. Все воины должны были видеть пленных врагов! И затем уже легко было разбить, победить, истребить лишенных предводителей и упавших духом солдат падишаха!

Упоенная этими мыслями, Солия повернулась, чтобы пойти и рассказать братьям о своей важной добыче и объявить воинам, что теперь все кончено. В эту самую минуту Сади проснулся. Он быстро вскочил с места и пристально смотрел на Солию. Все это показалось ему плодом расстроенного воображения. При мрачном свете дымного факела Солия выглядела настоящим привидением. Тихо направилась она к выходу. Тут только узнал Сади Кровавую Невесту и понял всю опасность! Мгновенным движением руки разбудил он Зору.

— Что случилось? — спросил тот, просыпаясь.

Кровавая Невеста увидела, что оба офицера вскочили с места и схватились за оружие.

— Сюда! — закричала она, вернувшись к своим. — Оба неприятельских предводителя в пещере! Следуйте за мной! Мы должны захватить их!

Весть эта вызвала неописуемое волнение среди арабов, и прежде чем Солия могла сказать еще одно слово, все уже собрались у пещеры.

Зора и Сади сразу поняли весь ужас угрожавшей им опасности.

Моментально схватились они за свои ятаганы и встали у входа.

— Смерть каждому, кто осмелится войти в пещеру! — кричал Зора, размахивая своей саблей.

Но два араба уже проникли в пещеру. Раздались два удара сабель Сади и Зоры, оба бедуина замертво повалились на землю. Бешеный крик, последовавший за этим, подтвердил, что бедуины видели внезапную смерть своих товарищей и, горя мщением, готовы были растерзать врагов.

Когда еще один воин, сраженный ударами обоих офицеров, пал на трупы двух первых, тогда остальные отступили. Положение Сади и Зоры было очень опасное, хотя они с успехом отбили первое нападение врагов. В глубине пещеры они были, правда, в безопасности, каждый, желавший проникнуть в нее через узкий вход, должен был пасть под ударами их ятаганов, но, несмотря на это, они все-таки были пленниками! Они были в пещере, имевшей только один выход, занятый и охраняемый врагами. Выйти из нее они не могли, так что на счастливый исход вряд ли можно было рассчитывать! Им следовало опасаться быть зарубленными при выходе, как они сделали это с врагами при входе их в пещеру.

— Что нам теперь делать? — тихо спросил Сади, когда перед пещерой воцарилась тишина.

— Положение наше прескверное! — так же тихо сознался Зора. — Нам преподнесли плохой сюрприз.

— Мы должны попытаться вырваться отсюда!

— Это, наверное, будет стоить нам жизни!

— Наша погибель неизбежна и здесь, в пещере, если нас будут осаждать и голодом принуждать к сдаче!

— Обсудим спокойно наше положение, — сказал Зора, — надо обдумать все, Сади. Мы не знаем, сколько там врагов, не знаем, какие меры примут они в отношении нас, ясно только одно: они непременно будут осаждать нас здесь!

— Пустим лошадей вперед, и когда арабы бросятся на них и будут стрелять по ним, мы тем временем попытаемся вырваться на свободу, — сказал Сади.

— Уж лучше нам поступить так, как Одиссей со слепым циклопом: прицепимся к брюху лошади и таким манером удерем отсюда, — сказал Зора полушутя, полусерьезно.

— Предложение это стоит принять к сведению! — согласился Сади. — Я думаю, что таким образом нам удастся уйти от врагов.

— Смотри-ка, что это? — воскликнул вдруг Зора, указывая по направлению к выходу.

— Огонь, огонь! — вырвалось у Сади.

— Клянусь вечным спасением, это дьявольская уловка, чтобы умертвить нас или принудить к сдаче! Они хотят задушить нас дымом, смотри, они разводят огонь!

Огненное море загородило выход, бежать было невозможно… До ушей несчастных офицеров доносился демонический крик торжества врагов. Арабы по приказанию Кровавой Невесты натащили сухой травы, хвороста и свалили все это в кучу перед входом в пещеру, и Солия бросила туда свой факел.

Трава мгновенно вспыхнула, и вместе с густым черным дымом взметнулось пламя. Воины сновали взад и вперед, беспрестанно таскали сухие сучья и траву, доставляя новую пищу пламени.

Удушливый дым густым облаком проникал в пещеру, красноватое пламя врывалось внутрь.

В короткое время вся она, не имея доступа свежего воздуха, должна была наполниться дымом, и тогда оба офицера погибли бы.

Торжествующие арабы, выучившиеся этому маневру от французов в Алжире или, по крайней мере, слышавшие о нем, теперь применили его на деле. Они все глубже толкали в проход дымящиеся головни. Все сопротивление Зоры и Сади, которые, чтобы преградить доступ дыму, закладывали проход трупами врагов, не могло спасти их от неминуемой смерти.

В отчаянии взялись они за ружья, в густом черном дыму не видя, куда и удачно ли они попадают. Один из врагов, смертельно раненный, пал, сраженный их выстрелом. Остальные же, поощряемые одобрительными криками Кровавой Невесты, неутомимо продолжали заниматься поддержанием огня.

Долго ли могли выдержать оба пленника этот ужасный приступ?

Они попытались было вырваться из пещеры, но ширина и сила пламени были слишком велики! Теперь они погибли. Им суждено было задохнуться.

Кровавая Невеста заранее торжествовала: победа уже улыбалась ее племени!

X. Попытка освобождения

— Все напрасно, мой благородный Гассан-бей! — воскликнул принц Юссуф. — Нам нечего и надеяться на освобождение заключенной.

— Хоть бы поскорее вернулся Сади-бей!

— Неужели мы будем ждать столько времени, допуская, чтобы бедная девушка томилась в заключении? — горячо возразил принц. — На моего державного отца рассчитывать больше нельзя!

— Я это знаю, принц!

— Но мы должны сами попытаться помочь ей!

— Это благородное намерение, принц, но мне не хотелось бы, чтобы ты подвергал себя опасности.

— Я знаю тебя, Гассан, и уверен, что с той самой минуты, как оказалось невозможным надеяться на содействие султана, ты уже принял решение освободить или, по крайней мере, хоть чем-нибудь помочь бедной заключенной! Уж не станешь ли ты отрицать это?

— Реция — возлюбленная жена моего друга, принц, подобное намерение с моей стороны было бы нисколько не удивительно!..

— Не обязанность ли каждого разделять эти честные мысли, мой благородный Гассан?

— Как могу я отрицательно отвечать на твой вопрос!

Но подобное великодушие не должно заводить нас слишком далеко! И для тебя, принц, прекрасно обнаруживать его, но ты не должен приводить его в исполнение сам!

— Почему же, Гассан? — быстро спросил Юссуф. — Не потому ли, что я принц? А я думал, что это-то прежде всего и побуждает меня к великодушным поступкам!

— Ты должен быть осмотрительным, принц!

— Ты напоминаешь мне о повиновении моему державному отцу, ты прав! Но наш владыка и повелитель не налагал никакого запрета на личность заключенной. Мы же знаем, что она страдает невинно. Ты хочешь заняться ее освобождением, дозволь же и мне участвовать в этом, — просил принц своего адъютанта, — не отвергай меня из-за того, что я принц! Не принц Юссуф, а простой смертный Юссуф примет участие в твоем деле! Не откажи ему, Гассан!

— Этого нельзя, принц!

— Почему же нельзя? Это пустые отговорки с твоей стороны!

— Подумай только о гневе его величества!

— Подумаем лучше о страданиях заключенной, законный защитник которой далеко отсюда. Как будет тебе благодарен твой друг, когда, вернувшись, узнает, что бедняжка спасена тобой! А как прекрасно сознание совершения подобного подвига!

— Ты отгадал, принц, я сегодня же вечером хотел бы сделать попытку освободить ее!

— Я был уверен в этом! Я знаю тебя, друг мой! — воскликнул Юссуф, подавая руку своему адъютанту. — Не откажи мне в согласии принять участие в этом деле!

— Я не смею допустить этого, принц!

— Гассан, я должен поступить так! В этот раз только уступи моей воле! Я сам не знаю, какая непреодолимая сила влечет меня; в других случаях, ты знаешь, твой совет и твоя воля — для меня закон, только в этот раз сделай по-моему!

— Пусть вся ответственность за это падет на тебя, принц!

— Ты берешь меня с собой, ты исполняешь мою просьбу! Спасибо тебе, Гассан. Я знаю, что ты любишь меня, мог ли я иначе всей душой привязаться к тебе. Я горю нетерпением поскорее выйти с тобой из дворца! Заключенная должна находиться в развалинах Кадри, где это? Знаешь ли ты эти развалины? — спросил Юссуф.

— Хотя я и знаю их снаружи, но не знаю той части, где находится заключенная! — отвечал Гассан.

— Кто принес тебе записку, Гассан?

— Какая-то старуха.

— Нельзя ли разыскать ее? Через нее, может быть, мы могли бы подробнее разузнать все.

— Я сделал все, чтобы найти ее, но это мне не удалось.

— Что ты намерен теперь делать?

Гассан промолчал с минуту.

— Осмотрел ли ты броненосец, прибывший из Англии, принц? — спросил он.

— Ты хочешь отвлечь меня, ты хочешь попытаться еще раз отговорить меня от моего намерения, но это не удастся тебе, Гассан, даю слово! — в благородном негодовании воскликнул принц. — Еще раз спрашиваю тебя: придумал ли ты уже какой-нибудь план? Может, ты не хочешь пробраться в развалины, которые, как я, помнится, слышал, населены дервишами, так что посторонние не имеют права входа туда.

— Я хочу испытать довольно странное средство получить подробные сведения!

— Пожалуйста, скажи мне, что это за средство!

— Ты принимаешь такое живое участие во всем, пусть будет по-твоему, принц! Ты, вероятно, слышал уже о пророчице в доме софта?

— Да. Так ты хочешь пойти к ней?

— Я хочу спросить ее, где Реция, пусть она подробно опишет мне ее местопребывание! Если она пророчица, она должна знать и это!

— Так ты веришь в ее таинственную силу?

— В нее более, чем во все другое! Знаешь ли ты, что это и есть чудо, о котором все столько говорят!

— Я пойду с тобой к пророчице!

— Она — воскресшая из мертвых девушка!

— Когда мы поедем, Гассан?

— Сегодня же вечером, не позже, чем через час!

— Никто не должен знать, куда мы едем. Сегодня прекрасный вечер, скажем, что едем кататься.

— Еще одно условие, принц, пока мы еще не уехали, — сказал Гассан Юссуфу, — предоставь мне говорить и действовать, ты же должен исполнить мою просьбу и не подвергать себя опасности каким-нибудь опрометчивым словом или необдуманным поступком!

— Хорошо, я обещаю исполнить твое желание!

— А теперь отправимся в путь, принц! Завернись в серую военную шинель, я сделаю то же, наши мундиры не должны быть видны.

Юссуф во всем следовал совету своего адъютанта. Оба накинули поверх мундиров серые шинели и отправились на берег, где принца уже ждала его прелестная маленькая лодка, на которой он часто катался по Босфору.

Принц в сопровождении Гассана вошел в лодку. Отъехав на некоторое расстояние от берега, Гассан отдал гребцам приказание ехать в Скутари.

Уже стемнело, когда они приехали туда и остановились у пристани.

— Знаешь ли ты дом софта? — спросил принц своего адъютанта, выйдя с ним на берег.

— Рашид-эфенди описал мне его, пойдем, принц!

С этими словами они отправились на Садовую улицу.

Войдя в дом софта возле большого минарета, они застали там еще много народа. Один из сторожей подошел к адъютанту, и когда тот назвал себя, то всех любопытных поспешили выгнать из дома, после чего сторож нашел еще время известить о неожиданном посещении того, кто, скрываясь за портьерой, руководил ответами пророчицы.

Принц и Гассан торопливо поднялись наверх.

Принц испытал весьма странное чувство, когда вошел в таинственное помещение пророчицы, где царили полумрак и приятный запах. Даже Гассан, родом черкес, прошлое которого было полно всевозможных приключений, и тот почувствовал себя как-то странно вблизи этого удивительного существа, которое он увидел перед собой при неясном свете двух восковых свечей.

Сирра, как обычно, неподвижно сидела на возвышении, с ног до головы укутанная в длинную, широкую одежду.

Но вот неожиданно раздался ее голос, словно звон серебряного колокольчика.

— Говорите, зачем вы явились сюда? — воскликнула пророчица.

— Мы пришли за твоим советом и помощью, — начал Гассан, — открой нам местопребывание одной заключенной девушки!

— Как ее зовут и чья она дочь?

— Реция, дочь Альманзора!

Тут только узнала Сирра Гассана.

Но она не должна была обнаружить этого, не смела подать и вида, что имя Реции было близко ее сердцу. Она не имела права сказать ни одного слова от себя, она должна была только повторять все то, что подсказывал ей стоявший за портьерой.

— Что желаете вы знать? — спросила она.

— Мы пришли узнать у тебя, где содержится в заключении Реция, и нельзя ли освободить ее?

— Через час, с наступлением ночи, отправляйтесь в развалины Кадри! — прозвучал снова ангельский голос пророчицы. — Там с одной стороны увидите вы длинный, открытый, мрачный коридор, войдите в него.

— Доберемся ли мы этим путем до тюрьмы Реции?

— Вы дойдете до лестницы, поднимитесь по ней и войдете в первый боковой коридор направо от главного.

— Там найдем мы Рецию?

— В конце коридора увидите вы камеру — она там. Своей цели достигнет лишь тот, кто презирает опасности. Строго следуйте моим указаниям и отправляйтесь туда не раньше и не позже того, как я сказала!

— Благодарим тебя за сообщенные нам сведения, — сказал Гассан, — они помогут нам совершить доброе дело!

С этими словами он вместе с Юссуфом вышел от пророчицы, и оба оставили дом софта.

Вскоре после них и Мансур-эфенди вышел из дома и отправился к своему экипажу, ожидавшему его около кустарников, окружавших минарет.

Оба сторожа также ушли и оставили Сирру одну.

Невыразимый страх и беспокойство терзали ее. Она не могла предостеречь Гассана, друга Сади и Реции. Скрепя сердце, должна она была повторить слова Мансура. Она знала, что Гассан и товарищ его погибли, если последуют ее словам, а внутренний голос говорил ей, что они это непременно сделают.

Что ей было теперь делать? Она должна была спасти их. Но как она могла совершить это? Она сама, словно заключенная, содержалась под стражей. Через час Гассан отправится в развалины; если бы ей теперь удалось вырваться из дома, то она могла бы еще догнать его, могла бы предостеречь его, так что он и не узнал бы в ней ту, которая, повинуясь чужой воле, заманила его в ловушку.

Но как ей было уйти? Ворота были уже, наверное, заперты, да и сторожа внизу непременно задержали бы ее. Медлить больше было нельзя, время шло, и час быстро подходил к концу.

Сирра взглянула на окно, оно, как во всех гаремах, было заделано решеткой. Отсюда убежать было невозможно. Но были еще комнаты, окна которых не были заделаны решетками и выходили на безмолвную и пустынную Садовую улицу.

Очень часто и прежде случалось Черному гному совершать путешествия через окно, когда ее стерегли, а ей хотелось уйти. Теперь, правда, у Сирры была всего одна рука, но она и не думала об опасности, не знала страха. С непреодолимой силой влекла ее мысль, что она должна предотвратить беду и загладить свою вину, совершенную по воле другого. Она обязана была предостеречь Гассана. В эту ночь освобождение Реции не могло ему удаться. Скорее всего, ему угрожала опасность самому попасть в число заключенных. Сирра хорошо знала Мансура и его планы. Противодействовать ему и уничтожить его замыслы было ее единственной целью.

Сторожа были внизу и, конечно, уже спали. Она была одна наверху, никто не наблюдал за ней.

Она сбросила с себя длинный плащ и осталась в своем прежнем черном платье.

Тихонько прошла она в одну из передних комнат. Хотя они были и не слишком высоко от земли, но все-таки спуститься вниз через окно было нелегко.

Сирра взяла одеяло, зубами разорвала его пополам и связала оба конца вместе. Затем один из них она прикрепила к окну и отворила его.

Она осторожно выглянула на улицу и внимательно прислушивалась к малейшему шуму, но все было тихо и безлюдно.

С ловкостью кошки вскочила она на окно, схватила рукой свернутое в трубку одеяло и начала спускаться.

Наконец она была на свободе, но уже час, назначенный адъютанту принца, должен был скоро пройти, а до развалин оставалось еще достаточно далеко.

Если бы кто-нибудь в ее отсутствие прошел мимо дома софта и увидел свисающее из окна одеяло, то побег ее был бы открыт. Но все эти мысли исчезали перед необходимостью предостеречь Гассана и его спутника, которого сразу узнал бы Мансур-эфенди, но которого Сирра еще никогда не видела.

В смертельном страхе оставила она дом: она боялась прийти слишком поздно. Торопливо пошла она ближайшей дорогой по улице, которая вела ко дворцу Беглер-бегу. Затем она свернула влево на дорогу, ведущую в развалины.

Туда же стремились в это время и Гассан с принцем. Нетерпение их было так велико, что они на четверть часа раньше срока пришли в развалины. Сирра опоздала. Когда Гассан и Юссуф дошли до развалин, она была еще далеко.

Они строго следовали указаниям пророчицы, и оба были твердо уверены в возможности найти и освободить Рецию.

Следуя описанию Сирры, они искали в указанной им стороне развалин открытый, длинный, мрачный коридор и скоро действительно нашли его. Это был коридор, ведущий в Чертоги Смерти, тот самый, через который Реция и Саладин были отведены в темницу.

Гассан шел впереди, за ним ощупью следовал принц. Было так темно, что невозможно было увидеть даже своей руки.

Ни один луч света не проникал в этот длинный со сводами коридор, и странно отдавались в нем их шаги.

Отважный Гассан не думал о себе, но за принца он очень боялся в этом совершенно незнакомом для него месте. Принцы в Турции, как уже неоднократно было замечено, и без того часто подвергаются опасности.

Но он успокаивал себя той мыслью, что никто не мог ничего знать о присутствии Юссуфа в развалинах.

Наконец они почувствовали под ногами довольно крутую витую лестницу, которая вела в верхние помещения. Слабый свет проникал теперь сверху.

— Не лучше ли тебе здесь внизу подождать меня, принц? — тихо спросил он своего юного спутника.

— Нет, мой благородный Гассан, где ты, там и я! — отвечал принц. — Не теряй напрасно слов, я пойду за гобой наверх.

— Мне страшно за тебя, принц, весь этот дом кажется мне тюрьмой!

— Что бы ни было, Гассан, я иду с тобой!

После такого решительного ответа Юссуфа Гассану ничего не оставалось делать, как отказаться от своих попыток удержать принца.

Молча поднялся он по ступеням лестницы. Принц тихо следовал за ним.

На верху лестницы он заметил еще один длинный высокий коридор, в конце которого горел фонарь.

Свет был ему необходим. Он попросил принца остаться на лестнице, а сам отправился по пустому коридору к фонарю. До него доносились страшные стоны и крики томившихся в тюрьме заключенных.

Дрожь пробежала по телу принца. Первый раз в жизни находился он в таком месте, в первый раз слышал он стоны и мольбы несчастных.

Между тем Гассан снял со стены фонарь и вернулся с ним к Юссуфу, бросая подозрительные взгляды во все стороны на многочисленные мрачные боковые коридоры; но, к своему удивлению, он не видел никого. Не потому ли назначила им пророчица этот час, что сторожей в это время не было поблизости?

Они должны были идти по первому боковому коридору, вправо от главного, в конце которого, по словам пророчицы, находилась темница Реции, цель их стремлений.

Каждый боковой коридор отделялся от главного большой тюремной дверью. Только некоторые из них были заперты, большинство же стояло настежь, в том числе и та, что вела к первому коридору направо.

Коридор этот был довольно длинный. Гассан с фонарем в руках шел впереди, Юссуф следовал за ним, держа правую руку под серой шинелью у пояса, на котором висели его шпага и кинжал.

Но вот, когда они дошли до конца коридора и при слабом свете фонаря могли уже видеть дверь указанной им камеры, позади них вдруг раздался глухой шум. В первую минуту ни тот, ни другой не могли понять, в чем дело. Удивленно озирались они вокруг, но свет фонаря не доходил до начала коридора.

В ту же минуту шум окончился слабым треском, как это обыкновенно бывает, когда захлопывают двери.

— Клянусь бородой пророка — это что-нибудь да значит! — пробормотал Гассан.

— Кажется, сквозняк захлопнул дверь коридора, — отвечал Юссуф.

Оба на минуту остановились, затем Гассан, высоко держа в руке фонарь, вернулся к началу коридора, чтобы узнать, в чем дело.

За ним последовал и Юссуф.

— Дверь заперта! — тихо сказал Гассан.

— Ее можно будет потом отворить! Прежде всего отыщем в конце коридора ту комнату, которую указала нам пророчица, — посоветовал Юссуф.

Гассан толкнул широкую, тяжелую дверь, она не поддалась. Дверь была заперта, в этом не было сомнения, и отворить ее было невозможно с той стороны, где находились принц со своим адъютантом.

Лицо Гассана омрачилось. Был ли это только несчастный случай? Действительно ли сквозняк захлопнул тяжелые деревянные двери? Это было немыслимо! Гораздо вернее и правдоподобнее было то, что дверь запер сторож.

Принц, между тем, спешил в конец коридора к находившейся там камере, не поняв всей угрожавшей им опасности. Гассан, напротив, хорошо понял ее, это выдавали его мрачные взгляды. Несмотря на это, он следовал за принцем до дверей камеры. Она была заперта, в замке не было ключа.

Гассан постучал.

— Здесь ли ты, дочь Альманзора, супруга Сади-бея? — тихо спросил он.

Ответа не было.

Гассан постучал еще громче.

В камере все было по-прежнему тихо.

Юссуф толкнул дверь и попробовал отворить ее, но она не поддавалась его усилиям.

— Что это значит? — сказал он, бледнея.

— Боюсь, что мы попали в ловушку, — прошептал Гассан.

Но принц спешил назад по коридору, теперь он убедился, что в нем не было ни одного окна, везде только крепко запертые двери.

— Будь осторожен, принц! — тихо сказал Гассан ему вслед. — Я должен напомнить тебе о твоем обещании.

— Мы должны попытаться найти какой-нибудь выход!

— Который не найдется! — прибавил Гассан.

— Что же ты думаешь о нашем положении?

— Что оно очень опасно, принц!

— Мы — заключенные?

— Мне самому кажется, что так! Я предостерегал тебя, принц.

— Не думаешь ли ты, что я раскаиваюсь, что пошел с тобой? Нет, нет! Мы должны добиться успеха.

— Здесь нет и следов Реции! — объявил немного спустя Гассан, постучавшись и в остальные двери и нигде не получив ответа. — Пророчица, у которой мы были, обманщица!

Принц подошел к высокой тяжелой двери, которая, как нам известно, была заперта, и громко постучал. По-прежнему все было тихо, никто не являлся. Точно все вокруг вымерло.

— Выходит так, как я сказал, мы — заключенные, — объявил Гассан, — в этих старинных заброшенных стенах. Мы можем умереть от голода и жажды, если только нам не поможет случай, а бедная Реция по-прежнему останется в заточении.

— Мы должны уйти отсюда! — вскричал принц, все еще пытаясь найти выход.

Вдруг он остолбенел от удивления.

— Тут я сейчас слышал голос, — тихо сказал он Гассану, указывая на дверь, которая, казалось, вела в камеру, а на самом деле — в один из боковых коридоров.

Гассан подошел к принцу.

— Ты слышишь? — спросил тот.

За дверью раздался тихий, совсем тихий голос.

— Гассан-бей, — шепнул он совсем тихо.

— Я здесь! — тихо отвечал Гассан.

— Хвала Аллаху, что я нашла тебя! Ты один?

— Нет, вдвоем со своим спутником! Но кто ты?

— Не спрашивай меня! Я хочу освободить тебя и привести к Реции, — прозвучал нежный, приятный голос, которым заслушались принц и Гассан.

— Что это, узнаешь ли ты этот чудный голос? — тихо спросил принца Гассан.

— Мне кажется, что я слышу голос пророчицы, — отвечал Юссуф.

— Пойдем! — прозвучал снова тот же голос, дверь отворилась, и глазам молодых людей предстала безобразная, едва похожая на человека Сирра.

Появление ее в этих страшных местах производило ужасное впечатление! Фигура этого маленького урода, насмешка над всеми человеческими формами, ее внезапное появление в этих страшных коридорах, ее закрытое покрывалом лицо и черная одежда — все это делало ее такой страшной, что принц Юссуф невольно отшатнулся от нее.

— Человек ли ты? — вскричал Гассан.

— Я проведу тебя, Гассан-бей, и твоего спутника к Реции, довольно с тебя этого! — отвечала Сирра своим нежным ангельским голосом, и контраст его с фигурой произвел сильное впечатление на принца и его адъютанта.

— Ты не чудо ли из… — хотел спросить Гассан, но Сирра не дала ему докончить.

— Скорей, скорей, иначе все погибло! Реция жива, она в другой камере, я отведу вас к ней! У меня ключ от двери ее камеры, — пробормотала она и вывела Гассана и принца из того коридора, в котором они были заперты, в другой.

— Ты хочешь это сделать? Тебе это по силам? — спросил Гассан. Принц же все еще полуудивленно, полунедоверчиво и вместе с тем сострадательно рассматривал безобразное существо.

— Я могу это сделать! Я пришла еще не слишком поздно! Там, в том коридоре, заперли и стерегли вас, мне удается помочь вашему бегству вместе с Рецией.

— Где ты взяла ключи? — тихо спросил Гассан, вместе с Юссуфом следуя за Черным гномом по узкому боковому коридору.

— К счастью, старый Тагир, поторопившись запереть вас в том коридоре, забыл их в одной двери.

— Так ты наша избавительница?

— Я исполняю только свой долг, но тише! Не выдайте себя, вы должны еще зайти за Рецией, я провожу вас до дверей, затем я должна уйти, знаете ли вы дорогу назад?

— Если только снова не попадем в тот коридор, где были заперты. Кто сыграл с нами эту шутку?

— Не спрашивайте более!

— Только одно, — прошептал принц, — ты не пророчица ли из дома софта?

— Ни слова более, если ты не хочешь погубить нас всех, — грозно прошептала Сирра, и ее большие черные глаза гневно сверкнули при свете фонаря в руках Гассана. — Вот, — продолжала она, — главный коридор, который ведет назад к лестнице, но здесь вы не должны идти, старый Тагир стережет внизу дверь в первый боковой коридор. По этому коридору мы доберемся до камеры Рении, держитесь его, затем войдете в другой, из пего ведет узкая лестница во двор. Коль скоро вы будете во дворе, вы спасены. Со двора войдете в длинный прямой коридор, ведущий обратно на улицу. Тише, вот дверь в камеру Реции, вот ключи, я должна уйти. Да защитит вас Аллах! Будьте осторожны, прощайте!

Гассан хотел поблагодарить загадочное создание, хотел удержать его, но оно проворно и неслышно шмыгнуло назад по коридору, оставив их одних у двери, ведущей в тюрьму Реции.

Помощь Сирры не только разом избавила их от всех опасностей, но и привела их к цели. Стоит им только открыть двери, освободить Рецию и вместе с нею оставить это старинное страшное здание — и они достигли всего, чего желали.

— Зачем она покинула нас? — тихо спросил принц.

— Она говорит, что должна уйти, почему? Не знаю, — отвечал Гассан. Поставив фонарь на пол, он взял из связки ключей тот, на который указала ему Сирра, и тихо вставил его в замок двери.

— Это была она! Я твердо уверен, что это было чудо из дома софта, — шептал Юссуф.

— Мы спасены, — тихо сказал Гассан, открывая дверь. — Здесь ли, в этой ли тюрьме ты, прелестная дочь Альманзора, супруга Сади-бея?

— Кто там, кто ты? — прозвучал дрожащий голос, и Реция, встав с постели, вышла навстречу молодым людям, так неожиданно явившимся к ней ночью.

Все это казалось ей сном! Но удивление и радость Реции при следующих словах Гассана были так велики, что она даже забыла накинуть на свое прекрасное лицо ячмак, который она снимала на ночь.

— Мы пришли от имени Сади освободить тебя, прекрасная Реция, — отвечал Гассан, — я друг и приятель Сади-бея, Гассан-бей.

— Но почему же не пришел сам Сади? — спросила Реция. — Зачем он послал тебя? Уж не забыл ли он меня?

— Нисколько! Он должен был отправиться в далекую битву, ты же не должна больше безвинно томиться здесь, — сказал Гассан.

Тут только вспомнил он о принце, который стоял, как очарованный, при виде прелестной девушки — такой красоты он еще никогда не видел.

Неподвижно смотрел он на сиявшее радостью лицо Реции, в ее сверкавшие слезами глаза, на ее грациозную фигуру и, очарованный, не мог произнести ни слова.

— Освободи меня, благородный бей, — воскликнула Реция вне себя от радости, — и спаси меня от этой тяжкой неволи, я хочу следовать за Сади хоть на край света!

Тут только заметила она юношу, взоры которого были прикованы к ней. В ту же минуту вспомнила она, что лицо ее не закрыто. Яркий румянец разлился по ее нежным щекам, и она проворно накинула покрывало.

— Пойдем скорее, — тихо промолвил ей Гассан, — час освобождения наконец-то пробил.

— Это ты, Реция, дочь Альманзора, — сказал наконец принц. — Тот час, когда я увидел тебя, — счастливейший в моей жизни!

— Скорее уйдем отсюда, — торопил Гассан.

— Дай мне твою белую ручку, прекраснейшая из женщин, — просил Юссуф, — доставь мне блаженство вывести тебя из этих мест мучения на свободу.

Реция подала руку принцу, Гассан с фонарем в руке пошел впереди, и все трое вышли из камеры.

Но только вступили они в коридор, как вдруг навстречу им показался Мансур-эфенди, окруженный несколькими дервишами.

— Что такое произошло здесь? — спросил он ледяным тоном. Затем, обращаясь к своей свите, приказал запереть двери. — Здесь совершено преступление!

— Назад! Дорогу для этой заключенной и для меня! — вскричал, увлекаясь, принц Юссуф.

— Кто осмеливается говорить таким тоном в развалинах Кадри? — прогремел Шейх-уль-Ислам.

— Я! Ты меня не знаешь? Так знай же, я принц Юссуф, сын всемогущего султана, повелителя всех правоверных!

— Хотя бы ты был сам его величество султан! — вскричал Мансур-эфенди. — Дело в насилии, а не в лице, дозволившем его себе! Надо узнать, кто те, что самовольно проникли в эти места и таким образом сами попали в число заключенных! Пусть его величество султан сам вынесет им приговор.

XI. Принцы

По приказанию султана Абдула-Азиса в жизни обоих принцев, Мурада и Абдула-Гамида, произошла перемена. До того времени они жили под строгим надзором в отведенном им дворце. Теперь же каждый из них мог свободно переехать в свой собственный дворец. Несмотря на это, принц Мурад по-прежнему вел замкнутую жизнь. Мать его, черкешенка, была христианка[108], и Мурад охотно перешел бы в христианство, если бы не его виды на престол.

Принц Мурад мечтал одно время вступить в брак с европейской принцессой и жить вполне по-европейски, но желание это было невыполнимо при установленном исламом порядке престолонаследия, следствием которого были частые кровавые преступления и убийства в гареме. Таким образом, он решил завести трех жен и то потому только, что первая из них оставалась бездетной. Она сама выбрала ему двух других, из которых одна и была матерью принца Саладина.

Из всех детей султана Абдула-Меджида, который на смертном одре взял со своего брата Абдула-Азиса клятву пощадить его детей, принц Мурад был старшим, а потому после смерти Абдула-Азиса должен был наследовать престол. Следующий за ним был принц Абдул-Гамид, единокровный брат Мурада. Родная мать его рано умерла в гареме, и мальчик был усыновлен бездетной второй женой Абдула-Меджида, так что теперь она считалась матерью Гамида.

Прекрасно проходила юность принца до двадцати лет. Пока жив был его отец, султан Абдул-Меджид, весело и приятно проводил он время сначала в кругу мальчиков, потом рабов и слуг и, наконец, среди прекрасных рабынь.

Немного оставалось времени на ученье. Принцы Мурад и Гамид учились читать и писать по-турецки и по-арабски, а когда султан Абдул-Азис в 1867 году, во избежание заговоров взял их с собой на парижскую выставку, они выучились еще нескольким французским фразам.

Принц Гамид после этого путешествия занимался разными науками, и во дворце, в котором он обыкновенно жил, можно было найти целую коллекцию географических карт. Принц приобрел себе европейский костюм и всю обстановку. Он уже не любил турецких украшений с полумесяцем и звездами, а набрал французских и немецких рабочих, которые должны были делать все в европейском стиле. На службе у него состояли: садовник Шлерф и скульптор Ульрих, гаремный врач его, Скандер-бей, тоже немец из Ганновера: некоторое время работали у него немецкие столяры Юнг и Эпсен.

В то время как принц Мурад любил спиртные напитки и вовсю сорил деньгами, брат его, Гамид, был ему полной противоположностью. Деньги он тратил расчетливо и аккуратно, не любил пить и вел довольно скромную жизнь. Он был очень худощав, так что по виду можно было даже принять его за болезненного, чахоточного, но именно худоба-то и придавала его лицу выражение силы и даже суровости. Длинный, выдающийся вперед турецкий нос в соединении с густыми черными усами и большими темными глазами придавали ему энергичный вид.

От отца Гамид унаследовал небольшой дворец в Киагим-Хане, на пресных водах, и много земли в Маслаке, где он устроил поместье в своем вкусе. Когда главный дворец, крестообразное здание с фронтонами на все стороны, был вчерне закончен, он отослал архитектора и сам принялся доделывать остальное по разным образцам, выписанным им с запада, преимущественно из Вены. Тут были различные варианты знаменитых европейских садов, всевозможных украшений, убранства комнат. По этим-то образцам он и устроил все в своем новом дворце. Наружный фасад этого маленького двухэтажного дворца, имеющего в узком месте только четыре, а в широком до восьми окон, не особенно привлекателен, и обычно используемая в Константинополе краска, в которую он окрашен, делает его еще непригляднее. Зато роскошны окружающие его парки и восхитителен вид, открывающийся с его террассы на все стороны, так как он стоит на холме. В садах вы найдете оранжерею, богатый птичник, великолепные фонтаны и прелестный Ей-мунлук[109]. Гаремный сад обнесен огромной стеною.

Вступив во дворец, бы прежде всего входите в белый зал с мебелью из ясеня. Далее по широкой лестнице поднимаетесь наверх в такой же, но украшенный позолотой и с золоченой мебелью зал верхнего этажа.

Внизу направо лежат покои Гамида, состоящие из трех комнат, отделенных одна от другой тонкой стеной, с мебелью из розового и палисандрового дерева. Первая комната — кабинет Гамида, вторая, отделяющаяся от первой подвижной зеркальной стеной, — уборная, а последняя — спальня. Налево от зала находится белый гаремник с белой мебелью, спальня и уборная хозяйки дома — главной жены принца.

На верхнем этаже, налево от золотого зала, вы увидите комнаты в арабском стиле, те же, что расположены направо, украшены мебелью из черного дерева. В этих-то покоях и жил принц со своей женой и двумя детьми, мальчиком и девочкой. Желая подражать европейскому образу жизни, он обедал с ними за одним столом, вместе с ними гулял по саду, после того, как султан Абдул-Азис неожиданно дал свободу принцам.

Принц Гамид может быть назван строгим мусульманином: он не пропускал ни одного из предписанных исламом религиозных обрядов, любил даже похвалиться своим благочестием. Когда однажды случилось ему в час молитвы быть вне дома, он приказал сопровождавшим его слугам расстелить ковер и при всех совершил свою молитву. В странном противоречии с этим было следующее обстоятельство: он держал домашнего дервиша, который в то время, о котором мы рассказываем, служил ему придворным шутом. Принц Гамид не имел фаворитов, брат же его Мурад наоборот: с тех пор, как султан Абдул-Азис дал ему свободу, он сделал одного француза по имени Эмобль своим наперсником. Из слуг его с некоторых пор наибольшим доверием пользовался Хешам. Впоследствии он удостаивал своим расположением своего зятя Нури-пашу, как мы увидим это дальше. Нури-паша был женат на его сестре, принцессе Фатиме, другая же сестра, принцесса Рефига, была замужем за Эдземом-пашой. Нури стал впоследствии гофмаршалом Мурада.

Однажды, после обеда, вскоре после визита султанши Валиде к пророчице, перед маленьким дворцом принца Мурада остановился экипаж.

Из кареты вышла султанша Валиде и отправилась в маленький дворец, где жил принц Мурад, по турецким законам будущий наследник престола. Вперед она послала к нему гофмаршала доложить о своем приезде. В сильном волнении поднималась она по лестнице в верхние покои дворца. На ней было дорогое черное бархатное платье, тяжелыми складками ниспадавшее с ее стройного, величественного стана. Лицо ее покрывал ячмак, оставляя одни глаза. Ее воле и предписаниям в деле моды подчинялось все государство, не в одном султанском гареме царствовала она, а распоряжалась поступками жен всех подданных турецкого султана. Неоднократно давала она предписания о плотности ткани для ячмака, запрещала носить сапожки по европейской моде, прогуливаться по улицам Перы, останавливаться перед магазинами купцов и, таким образом, в некотором отношении открыто господствовала над ними. Но турецкие женщины так же ловко умели обходить предписания султанши Валиде, как их мужья — ираде[110] султана.

Поднимаясь по лестнице, императрица-мать увидела принца Мурада, спускавшегося к ней навстречу со всеми признаками глубочайшего почтения. Он низко поклонился султанше, хотя на самом деле не чувствовал ни любви, ни уважения к той, вражду и ненависть которой он слишком хорошо знал. Но он боялся этой могущественной женщины!

— Какая милость выпала на мою долю! — сказал он, низко кланяясь. — Какую честь оказала ты, великая государыня, моему дому, переступив его порог!

Султанша Валиде холодно приняла это приветствие Мурада, не удостоив его даже ответом: она очень хорошо знала его настоящий смысл.

— Проводи меня во внутренние покои, принц Мурад, — отвечала она своим повелительным голосом. — Мне надо поговорить с тобой. — Да будет прославлено твое вступление в мой дом, государыня, милостивая и могущественная мать моего дяди. Мурад благословляет тот час, в который он удостоился чести проводить тебя в свои покои, — сказал принц и повел султаншу Валиде в свою отделанную золотом и бархатом парадную гостиную, где предложил ей самый мягкий и великолепный диван.

Императрица-мать молча опустилась на него.

— Ты живешь теперь здесь лучше и свободнее прежнего, — начала она после небольшой паузы, — ценишь ли ты это?

— Всякая милость моего державного дяди дорога мне, всякую милость его принимаю я с благодарностью!

— Я пришла заметить тебе, принц Мурад, что ты мог бы пользоваться еще большей свободой, даже мог бы жить совершенно независимо, где и как тебе вздумается, если бы только захотел!

— Слова твои поражают меня, великая государыня, как может зависеть от меня изменить свой жребий!

— Да, от тебя одного зависит отвести от себя всякое недоверие, всякую понятную в настоящее время и обременительную для тебя предосторожность. Ты знаешь основание всех ограничительных для тебя распоряжений: их причина — вопрос о престолонаследии.

— Глубоко сожалею об этом! Но сколько раз на коленях клялся я тебе и державному дяде никогда при жизни султана не делать самому незаконного шага к достижению трона!

— Это пустые слова, принц Мурад, я это отлично знаю. До сих пор благодаря бдительности мушира и слуг, тебе не представлялось случая к организации больших заговоров. Представься же такой случай, и блеск трона прельстит тебя и заставит нарушить слово. Не возражай, принц Мурад, что я говорю, то верно. Султан в своем бесконечном милосердии пощадил жизнь твою и твоего брата, но не забывай, что жизнь эта — только подарок султана. Есть лишь одно средство, которое могло бы гарантировать тебе дальнейшую жизнь и предоставить полную свободу.

— Назови его мне, великая государыня.

— Средство это — торжественное отречение от престола.

— А ты не подумала, милостивая и могущественная повелительница, о том, что от моего отречения положение дел нисколько не изменится, что явится другой наследник, коль скоро я отрекусь от своих прав?

— Ближайший наследник — ты. Все дело только в твоем отречении, которое бы избавило тебя от необходимого в противном случае насилия, — продолжала султанша Валиде. — Ты очень умно поступил бы, следуя моему совету. Тогда не только для тебя, но и для всех началась бы другая жизнь. Я знаю, что ты любишь располагать большими средствами и имеешь теперь в своем распоряжении огромные суммы. Ты боишься, что в случае отречения не будешь больше владеть ими. Но я обещаю тебе все мои сокровища, если ты только подпишешь акт отречения.

— Как, великая государыня! Ты хочешь отказаться от своих сокровищ? — спросил изумленный Мурад.

— Да, я готова это сделать. Ты получишь мои сокровища, если согласишься отречься от своих прав. И какая полная наслаждений жизнь откроется тогда перед тобой, принц Мурад! Тебе нечего будет заботиться о блеске престола, у тебя будут богатства, с помощью которых ты окружишь себя всевозможной роскошью, ничто не помещает тебе жить, как и где вздумается, разрушатся все преграды, и никто не будет так доволен этим оборотом дела, как я.

— Это, конечно, заманчивая перспектива.

— Ты будешь пользоваться высшими наслаждениями жизни, чего же тебе еще надо? — продолжала султанша Валиде льстивым тоном. — За отречение от престола ты будешь осыпан золотом и можешь исполнить любое свое желание. Более того, ты можешь тогда жить где угодно, хоть в Париже, который составляет цель твоих желаний, можешь иметь прекрасных одалисок, я сама подарю их тебе, принц Мурад! Говори, согласен ли ты отречься?

— Я не могу сделать этого, великая государыня.

Султанша Валиде бешено вскочила с места. Неужели все ее льстивые обещания и речи должны были пропасть даром?

— Отчего же не можешь? — спросила она. — И кто мешает тебе? Чьей посторонней воле должен ты повиноваться? Или тебе мало того, что я тебе предлагала?

— В своей великой милости ты предлагала мне все, что имеешь, не думай, что я не оценил этого, но все-таки я должен ответить тебе, милостивая повелительница, что я не могу отречься от своих прав.

— А, понимаю, ты мечтаешь о блеске трона, ты помышляешь о пышности государя, о могуществе, о гордости носить титул султана, но ты видишь только внешний блеск, не замечая того, что за ним скрывается. Ты думаешь только о заманчивой внешней стороне, не помышляя о врагах при дворе и в семействе. Как только вступишь ты на престол, у тебя тоже появится наследник, как ты для нынешнего султана, и у тебя не будет ни одной спокойной минуты. Подумай обо всем этом, принц Мурад!

— Я все взвесил, великая государыня!

— И все-таки остаешься при своем решении?

— Ради самого себя, ради своего народа я обязан не отрекаться от престола без важных причин, — решительно объявил Мурад.

Султанша, гордо подняв голову, встала с места.

— Так ожидай же последствий своего отказа, — сказала она с хладнокровием, заставившим содрогнуться принца. — Я пришла сюда в надежде улучшить твою жизнь, теперь ты сам будешь виноват в последствиях, которые будут вызваны твоим ответом!

— Я готов на все!

— Даже на смерть? — в сильном раздражении воскликнула султанша Валиде, увидев, что ее намерение не удалось.

— Если мне суждено умереть насильственной смертью, я не смогу избежать этой участи даже в том случае, если отрекусь от моих прав на престол, — отвечал Мурад.

— Я пришла предложить тебе блага, пришла спасти тебя, ты меня не послушал, так лезь же в петлю, — сказала императрица-мать, — султан должен заботиться о своей безопасности, чувство самосохранения стоит на первом плане, выше всех клятв и соображений! Я сама буду действовать, если увижу, что султан не замечает угрожающей ему опасности. Но вот что еще, — прибавила она вдруг, снова надеясь на успех своего посещения и ласково обращаясь к принцу, — я вспомнила, что у тебя неизвестно с какой целью забрали твоего сына Саладина и до сих пор держат его где-то? Ты любишь мальчика?

— Я всем сердцем привязан к нему, великая государыня!

— Ты хотел бы вернуть его себе?

— Это мое высшее желание!

— И оно может быть исполнено, если ты только согласишься на отречение от престола, принц Мурад!

Султанша Валиде рассчитывала теперь этим последним средством расположить принца в пользу своих планов и склонить его изменить свое решение.

Несколько минут длилось молчание, в душе его, по-видимому, происходила борьба.

— Ты снова будешь с ним, ты будешь в безопасности! — соблазняла его императрица-мать, выжидая ответ.

— Я должен уметь приносить все в жертву моему долгу, — отвечал принц, бледнея, слегка взволнованным голосом, — любовь к сыну борется с этим долгом — пусть она будет первой жертвой!

— Ты остаешься при своем решении?

— Я не могу иначе!

— Так ты не согласен на отречение?

— Я не могу этого сделать, великая государыня!

— Так ты не хочешь изменить своего решения, — пробормотала султанша Валиде, в невыразимой ярости скрежеща зубами, — пусть же вся ответственность падет на твою голову!

— Могущественная государыня, державная мать моего дяди, изволит гневаться на меня?

— К чему это перечисление родственных связей, принц Мурад, — холодно отвечала султанша. — Сын, который не следует совету своих родителей, перестает быть их сыном! Я ухожу! Пусть тебе никогда не придется раскаяться в своем ответе!

Мурад хотел проводить императрицу-мать до подъезда, но она резким тоном запретила ему это и в сильном гневе рассталась с принцем.

На следующее утро во дворец принца явился Нури-паша. Он был несколькими годами старше Мурада, черты его лица и манеры выдавали в нем более энергичного и хитрого человека. Смуглое лицо его было обрамлено густой, черной бородой и его маленькие, блестящие глазки так и бегали по сторонам.

Принц Мурад приветливо встретил своего зятя, с которым он до тех пор не был в близких отношениях.

— Как здоровье принцессы? — спросил принц, очень любивший свою сестру.

— Принцесса шлет тебе поклон, принц, — прибавил Нури, подходя ближе к принцу, — а главное — просьбу быть осторожнее!

Мурад улыбнулся и удивленно посмотрел на Нури-пашу.

— Осторожнее? Что хочет сказать сестра этими словами? — спросил он. — Нужно ли мне еще остерегаться, когда меня и так уже стерегут?

— Я затем и пришел, чтобы предостеречь тебя, принц! Мушир Изет внизу в твоем дворце!

— Мушир? Я этого еще не знал!

— Разве тебе об этом не докладывали?

— Никто. Впрочем, что касается других слуг, то это меня не удивляет, но Хешам… вот что странно!

— Может быть, он и сам не знает о присутствии мушира, — заметил Нури-паша, — есть основание быть осторожным, когда хотят нанести решительный удар!

— О каком решительном ударе ты говоришь?

— Могу я говорить откровенно, принц? Я пришел сюда, чтобы попросить тебя остерегаться в эти дни пищи и питья.

— Что ты хочешь этим сказать? Уж не боишься ли ты отравы?

— Конечно, принц! Мушир Изет в твоем дворце недаром! Мушир Изет — это человек, от которого можно ожидать всего.

Мурад в мрачном раздумье бесцельно глядел перед собой.

— Я все еще не верю в возможность этого, — сказал он после некоторого молчания.

— Но, может быть, ты исполнишь неотступную просьбу мою и принцессы — быть в эти дни более осторожным! Исполни же наше желание!

Мурад подошел к столу и позвонил в колокольчик.

Вошел Хешам. Он днем и ночью находился при принце.

— Знаешь, кто с самой ночи находится в моем доме? — спросил Мурад.

Хешам, казалось, не понял всей важности этого вопроса.

— Отвечай же! — приказал Мурад своему верному слуге. — Знаешь ли ты, что случилось там внизу в моем доме?

— Ничего особенного, ваше высочество!

— Разве ты не видел мушира?

— Мушира Изета? Нет, ваше высочество!

— Так от тебя сумели скрыть его присутствие! Приказываю тебе никому и вида не подавать, что мне известно о присутствии мушира, — сказал принц. — Я жду к обеду гостей, пусть накроют стол не для меня одного, как всегда, а еще на две персоны!

— Позволь, принц, — перебил Нури-паша своего шурина, — мне кажется, лучше будет, если ты отдашь это приказание в столовой, когда кушанья будут уже поданы! Я кажется, угадываю твой план!

— Хорошо! — сказал Мурад, следуя совету хитрого Нури. — Я желаю обедать через четверть часа! Ступай!

Когда слуга удалился, Мурад обратился к Нури-паше:

— Прошу тебя быть моим гостем! Мне хотелось бы иметь свидетеля! Мы будем обедать втроем, и я думаю, это будет необыкновенно интересный обед!

Нури улыбнулся.

— Приглашение твое делает мне честь и очень радует меня, принц, — сказал он с легким поклоном, — только прошу тебя не забывать о моем предостережении.

— Увидишь сам, как я оценю его!

— Это будет для меня большим утешением!

Через некоторое время Хешам доложил, что обедать подано.

— Проводи меня и будь моим гостем, — обратился принц к Нури и вместе с ним отправился в столовую, где был накрыт маленький столик для принца. На столе дымились кушанья и стоял хрустальный графин с шербетом.

— Ступай вниз, — приказал Мурад своему слуге, — и отыщи мушира Изета! Передай ему мое желание видеть его у себя за столом!

— Если бы мы только могли видеть физиономию мушира при этом известии, принц! — сказал Нури с язвительной усмешкой, когда слуга ушел. — Увидя меня здесь, он догадается, кому обязан этой милостью и честью!

В это время Хешам спешил по ступеням лестницы. Он пришел вовремя, застав мушира Изета уже на галерее, готовым оставить дворец. При виде Хешама лицо его невольно омрачилось, и он ускорил шаги.

Но слуга принца догнал его.

— Прошу извинения, благородный мушир, — сказал он, — мне приказано позвать тебя к столу!

Мушир Изет слегка вздрогнул.

— К столу? — переспросил он.

— Так приказал его высочество!

— Хотя у меня и спешные дела в серале, но приглашение светлейшего принца — такая милость и честь для меня, что я следую за тобой! — сказал мушир, быстро овладев собой.

Хешам отвел мушира в столовую.

— Принести приборы! — приказал Мурад слуге. — Нури-паша и мушир составят мне компанию.

Последний бросил язвительный взгляд на стоявшего у стола Нури, быстрые, проницательные глаза которого пристально смотрели на мушира.

— Какая неожиданная милость, мой светлейший принц, — обратился Изет с глубоким поклоном к Мураду, — сердце мое исполнено благодарности!

— С каких пор ты снова в моем доме, чтобы помогать мне в делах? — спросил принц.

Изет нисколько не растерялся.

— Гофмаршал вашего высочества сегодня утром принимал от меня срочные суммы, — отвечал он.

Хешам между тем ставил стулья.

— Я нуждаюсь в обществе, — продолжал Мурад простодушным тоном, садясь за стол, — пора положить конец одиночеству! Я желаю видеть у себя побольше гостей! Садитесь! Нури-паша принял сегодня мое приглашение, хотя он и имеет обыкновение обедать всегда с принцессой. Но я не могу часто видеть его за своим столом: это могло бы рассердить мою сестру! Ты же, мушир, с сегодняшнего дня будешь постоянно разделять со мной трапезу, таково мое желание! Без отговорок! Я знаю, ты будешь отговариваться делами — передай их в другие руки, ты останешься у меня и будешь за столом забавлять меня твоим знанием всех новостей!

Нури и Изет заняли свои места. Хешам стал разносить кушанья. Прежде всего он подал принцу блюдо с кушаньем из риса, одним из любимейших в Турции. Мурад положил немного себе на тарелку, затем Хешам подал паше. Наконец дошла очередь и до мушира Изета, и он вынужден был тоже положить себе.

— У нас с Нури-пашой нет аппетита, — начал принц, — мы недавно славно позавтракали, поэтому не обращай на нас внимания, а ешь вволю. Хешам, наполни стакан мушира, пусть он выпьет за мое здоровье!

Изет побледнел. Он понял теперь план Мурада и увидел, что принц был предупрежден. Но хитрый мушир не пал духом: он быстро сообразил, как поступить ему в этом опасном положении.

— Как я могу есть и пить, когда ваше высочество не прикасаетесь к пище, — сказал он.

— Я приказываю тебе это. Пей за мое здоровье!

— Приказание вашего высочества приводит меня в замешательство — не знаю, как и объяснить его, — отвечал Изет, не дотрагиваясь ни до кушанья, ни до стакана.

— Объясняй его, как хочешь, но съешь все со своей тарелки и осуши стакан!

— Неужели меня будут принуждать к этому? Это похоже на подозрение, — осмелился сказать Изет, прикидываясь оскорбленным. Нури не спускал с него глаз.

— Я приказываю тебе выпить за мое здоровье! — повторил Мурад.

Мушир, видя, что все погибло, рискнул на последнее — он хотел бежать.

В это мгновение Мурад вскочил со стула и приказал Хешаму принести заряженный пистолет.

— Съешь все со своей тарелки и осуши стакан, не то я застрелю тебя! — закричал страшно взбешенный Мурад, указывая ему на тарелку.

Хешам принес пистолет. Принц взял его в руку и устроился напротив мушира.

Дрожа всем телом, Изет поневоле должен был исполнить приказание принца.

— Надеюсь, что обед нисколько не повредит тебе, — сказал Мурад смертельно бледному муширу, заставлявшему себя есть. — С этого дня, как я уже сказал тебе, ты будешь каждый день обедать со мной! Скромность твоя завела тебя слишком далеко: если у меня нет аппетита, ты из-за этого не должен голодать!

— Ваше высочество поступаете со мною очень странно, — заикаясь, произнес Изет, — я не знаю…

— Ты не знаешь, чему обязан ты честью обедать ч моем обществе? Я объясню тебе это, мушир!.. Мой прадед Солиман, опасаясь за свою жизнь, имел обыкновение заставлять повара пробовать каждое кушанье, прежде чем есть его самому. Ты назначен мне помощником и советником — я избрал тебя для пробы еды на моем столе. Сегодня ты положил начало. Но что с тобой? — спросил Мурад, увидя, что Изет через несколько минут качнулся на стуле.

— Небольшой припадок… Следствие немилости… — пробормотал мушир.

Мурад позвонил.

Несколько слуг вошли в столовую.

— Муширу дурно! — сказал принц. — Отнесите его прямо на стуле в соседнюю комнату, пусть он останется там! Вы отвечаете мне за него своей головой, делайте, что приказано!

Слуги отнесли мушира в указанную им комнату.

— Подождем и увидим, — обратился принц к Нури-паше, — обморок ли у него только или какая-нибудь другая болезнь! Тебе же спасибо за посещение и за предостережение. Передай также и принцессе мою благодарность. Я желаю чаще прежнего видеть тебя, Нури-паша, моим гостем! Ты знаешь, что я некоторым образом живу здесь в одиночестве. Надеюсь найти в тебе друга!

XII. Соучастница в тайне

Сирра предчувствовала угрожающую ей опасность и недаром поспешно скрылась из развалин Кадри, до ведя Гассана и принца до камеры бедной Реции; освобождение ее более всего остального беспокоило Сирру. Словно гонимая фуриями, спешила она назад. Не за себя боялась она, она чувствовала только, что должна остерегаться. Ведь она еще не достигла своей цели, не исполнила своего намерения. Ей хотелось посрамить и уничтожить низкие планы Мансура, которым она притворно содействовала, она хотела постараться обратить зло в добро. В случае если ей это не удастся, она была намерена низвергнуть Мансура.

С быстротой ветра бежала она по коридорам и, не встречая препятствий, даже и не подозревала, что теперь-то и подстерегала опасность Гассана, Рецию и Юссуфа.

Она бежала так быстро, что казалась тенью, и кто увидел бы ее в эту минуту, тот ни за что не принял бы ее за человеческое существо.

Не отдыхая ни минуты и не давая себе времени перевести дух, спешила она на Садовую улицу.

Приближаясь к дому софта, она к ужасу своему увидела перед домом троих сторожей. Сильно размахивая руками, с фонарями блуждали они вокруг, старательно ища что-то. Сирра сразу поняла, в чем дело. Наверно, они заметили ее отсутствие и теперь в ужасе искали ее, заранее предвидя гнев Мансура-эфенди, когда он придет и узнает, что они упустили чудо.

Сирра остановилась и наблюдала за сторожами. Со своего места она могла видеть все, что они делали, не будучи сама замечена ими. Как только они подошли к деревьям и кустарникам, окружавшим большой минарет, чтобы и здесь с фонарями поискать исчезнувшую пророчицу, Сирра подкралась ближе, и в то время как они, осматривая кусты и деревья, отошли далеко от дома, она проворно проскользнула в открытые настежь двери. Мигом поднялась она по лестнице, втащила назад служившее ей недавно вместо каната одеяло, побежала в свою комнату и как ни в чем не бывало легла спать.

Только успела она это сделать, как услыхала тихие шаги по лестнице. Сирра не шевелилась, думая, что это один из сторожей шел наверх посмотреть, не тут ли она. Свет от двух горевших у нее в комнате свечей слабо проникал в прихожую: дверь была довольно далеко.

Но вот внезапно показалась одетая в лохмотья фигура. Сирра вздрогнула, она ясно различила старый желтовато-серый плащ, зеленую арабскую головную повязку и под ней на лбу ярко сверкавшую золотую маску.

— Сирра! — прозвучал голос вошедшего.

— Я слушаю, — отвечала Сирра, мгновенно вскочив с постели, низко, до самой земли, склоняясь перед Золотой Маской.

— Тебе грозит опасность от Мансура-эфенди! — продолжал глухой, замогильный голос Золотой Маски. — Но ты восторжествуешь над ним, если только поступишь согласно моим указаниям!

— Говори! Я готова повиноваться тебе! — отвечала Сирра, не поднимая головы, точно боялась, что один вид Золотой Маски ослепит ее.

— Я с тобою! Ты не погибнешь! — продолжал снова прежний голос. — Только делай то, что я тебе прикажу! В один из следующих вечеров султан, переодетый в мундир мушира, явится к тебе и будет спрашивать тебя о будущем! Не говори ему тех слов, которые будет тебе подсказывать Мансур; не называя султана по имени, скажи ему вот какое пророчество: «До наступления третьего Рамазана[111] опустеет трон пророка. Не смерть лишит повелителя правоверных престола, а человеческая воля и человеческая рука! Враги во дворце страшнее гуяров! Потом на престол взойдет Магомет-Мурад под именем Мурада Пятого, но его царствование будет всего три месяца, затем трон пророка снова опустеет, и опять это сделает не смерть, а человеческая рука! Затем его наследует Абдул-Гамид и еще раз опустеет трон пророка! На него воссядет Мехмед-Решад-эфенди, и тогда пророчество мое будет исполнено!»

Золотая Маска смолк.

— Каждое из твоих слов запечатлелось в моей душе, — сказала Сирра, — я непременно исполню твою волю!

Когда она подняла голову, Золотая Маска уже исчез — тихие шаги его уже смолкли внизу.

Между тем сторожа вернулись после своих неудачных поисков. Они видели, как Золотая Маска вышел из дому и исчез во мраке ночи, но не осмелились преследовать его.

Один из них поднялся в комнату пророчицы. Сирра спала на своем месте.

Он не верил своим глазам и позвал двух остальных. Словно вкопанные, остановились они при виде спящей пророчицы — это не был обман чувств! Та, которая исчезла и которую они напрасно искали повсюду, в глубоком сне лежала теперь перед ними.

Они тихонько вышли из комнаты и легли во дворе у лестницы, решив караулить. Тут они принялись совещаться и пришли к решению признаться во всем Баба-Мансуру, опасаясь, что в противном случае наказание будет еще строже.

Когда на другой день Мансур-эфенди явился в дом софта, все три сторожа бросились ему в ноги, прося прощения.

Баба-Мансур удивленно посмотрел на них.

— Что случилось? — спросил он.

— Мы невиновны, мудрый и могущественный Баба-Мансур, — ответил первый сторож. — Сирра, должно быть, уходила ночью из дома!

— Как смели вы ее выпустить? — с гневом вскричал Мансур.

— Мы не знаем, как это случилось! В полночь пришли мы наверх посмотреть свечи. Они были погашены, мы принесли другие. И тут мы увидели, что постель, на которой обыкновенно спит Сирра, была пуста!

— Она была, верно, в другой комнате!

— Мы обыскали весь дом, — отвечал второй сторож, — осмотрели все углы, но нигде ее не было. В сильном испуге вышли мы с фонарями на улицу, искали повсюду, но нигде не могли найти ее!

— Как могла она выйти из дома, не будучи замечена вами? — грозно спросил Мансур.

— Из окна со стороны улицы висело одеяло, по нему, должно быть, она и спустилась!

— А ее вы так и не видели?

— Нет, могущественный и мудрый Баба-Мансур, — сказал третий сторож, — когда мы наконец, нигде не найдя ее, возвращались домой, то увидели у дома Золотую Маску. Когда же пришли наверх, Сирра уже спокойно спала, как всегда, на своей подушке.

— Вы видели Золотую Маску?

— Кажется, он вышел из дома! — отвечал первый сторож.

— Едва мы увидели и узнали его, как он уже исчез во мраке ночи, — прибавил второй.

— Мы поспешили наверх, мы страшно боялись, мудрый Баба-Мансур!

С возрастающим удивлением слушал Шейх-уль-Ислам последнюю часть доклада, все мрачнее и мрачнее становилось его лицо. Какую связь имело все это? Был ли Золотая Маска в доме? Действительно ли уходила Сирра? Имел ли уход и приход Сирры что-нибудь общее с появлением Золотой Маски?

В первую минуту Мансур хотел дать сторожам почувствовать свой гнев, но потом одумался.

— Вы должны загладить свою ошибку, — сказал он строго, — вот вам к тому удобный случай. Вы дурно исполняли свои обязанности в прошлую ночь, тем бдительнее должны вы быть в последующие ночи. Но делайте вид, будто спите или уходите прочь, чтобы придать больше смелости той, которую вы караулите.

— Хорошо, милостивый и могущественный Баба-Мансур, мы это сделаем, приказание твое будет исполнено в точности! — отвечали сторожа. — Мы постараемся заслужить твое прощение.

— Вы говорите, что видели Золотую Маску здесь, около дома, — продолжал Мансур, — мне важно знать, войдет ли Золотая Маска в дом или нет. Будьте бдительны! Если Золотая Маска придет в дом и вы его увидите, позаботьтесь, чтобы он не смог уйти отсюда!

Сторожа молчали, сильно смущенные словами Мансура.

— Или вы боитесь Золотой Маски? — спросил Шейх-уль-Ислам.

— Никто не знает, что это такое, — отвечал один из сторожей, — большинство говорит, что он не из плоти и крови, как мы. А другие утверждают, что нельзя его ни тронуть, ни преследовать, он делает одно добро и служит предостережением тому, кому является, — так говорят люди, мудрый и могущественный Баба-Мансур, правда это или нет, мы не знаем!

— Чтобы нам это узнать и убедиться, что такое Золотая Маска, ваше дело только запереть двери и окна и стеречь его, если он появится здесь в доме! — приказал Мансур-эфенди. — Все остальное предоставьте мне. Не имеете ли вы еще чего донести мне?

— Мудрый и правосудный кади здесь и ожидает тебя в нижнем покое, — доложил один из сторожей.

Мансур-эфенди отправился в указанную сторожем комнату. Там ожидал его кади.

— Я заставил тебя ждать, брат мой, — сказал Мансур, — но в эту ночь мне удалось захватить важную добычу и до сих пор пришлось провозиться с ней.

— Какую добычу? — спросил Гамид-кади.

— Принца Юссуфа и адъютанта его Гассана, они хотели силой освободить Рецию, но в Чертогах Смерти попались мне в руки, тем не менее, дочь Альманзора, воспользовавшись суматохой, успела убежать!

— Она опять найдется. Так принц Юссуф был там! — с радостью вскричал кади. — Это ему не пройдет даром!

— Я только что сделал доклад султану и предоставил ему возможность вынести приговор, — продолжал Мансур, — он был страшно взбешен, тем более, что преследовал относительно принца известные тебе планы. Само собой разумеется, я дал ему понять, что подобные приключения могут дурно отозваться на принятом нами решении.

— Так, так, брат мой, теперь нельзя более обвинять тебя в проволочке, — сказал кади, лукаво прищурив глаза, — все к лучшему! Знаешь ли, зачем я сюда явился?

— Получить теперь вдвойне важную копию с того старинного документа, где говорится о сокровищах калифов? Я принес ее, брат мой, вот она, — ответил Мансур и подал своему сообщнику аккуратно спрятанный в кожаном бумажнике документ. — Разбери его вместе с ученым Али и подай нам надежду, что богатства наши еще увеличатся!

— Будь спокоен! С этого же дня мы вместе с Али примемся за разбор древнего документа, — сказал Гамид-кади, пряча бумажник в карман своего сюртука, — что будет дальше, решим на совете. К ночи увидимся в развалинах, а пока прощай!

Кади ушел, а Шейх-уль-Ислам отправился в комнату пророчицы.

Сирра по обыкновению сидела на похожем на трон возвышении возле спускавшегося с потолка ковра. Длинная, широкая одежда по-прежнему скрывала ее безобразную фигуру. Лицо ее было закутано покрывалом, видны были одни глаза.

Она не шевельнулась, когда вошел Мансур-эфенди. Она сидела спокойно и невозмутимо, как ни в чем не бывало, в ожидании посетителей, ежедневно приходивших спрашивать ее или просто дивиться чуду.

— Что ты делала ночью? — сердитым, грозным тоном спросил ее Мансур.

— Ты пришел мучить меня, эфенди? Ты хотел взять меня под свое покровительство, я же обещала за это служить тебе. Разве я не делаю этого, эфенди?

— Ты нарушила свое обещание, которое дала мне в тот день, когда я принял тебя под свою защиту, ты уходила ночью из этого дома!

— Кто сказал тебе это, эфенди? Сторожа?

— Говори, будешь ли ты отрицать, что уходила из дому и тем нарушила свое обещание? Ты молчишь! Я желаю знать, где ты была!

— В развалинах Кадри!

— В развалинах? Зачем ты туда ходила? — спросил Мансур, крайне удивленный ее словами.

— За тобой!

— За мной?

— Да, туда, куда ты отвел меня тогда, Баба-Мансур, — отвечала Сирра.

Шейх-уль-Ислам вздрогнул, к досаде своей он понял теперь, что Сирра знала его имя. Его глаза, сверкая злобой, встретились с глазами пророчицы, но она твердо выдержала этот грозный взгляд.

— Так ты нарушила и второе обещание, — закричал он слегка дрожащим голосом, выдававшим его волнение; его бесило, что орудие его, Сирра, уходила из дома и к тому же знала его имя, — я запретил тебе шпионить за мной, и ты обещала не делать этого!

— Я и не шпионила, Баба-Мансур!

— Как же ты узнала мое имя?

— Я и тогда уже знала тебя!

— Так ты притворялась, лицемерка! — в бешенстве закричал на нее Шейх-уль-Ислам, все более и более сознавая опасность, в которой он очутился, делая Сирру соучастницей в своей тайне, орудием своих планов. — Так ты меня тогда обманула!

— Почему ты опасаешься того, что я знаю твое имя? Разве ты делаешь что-нибудь такое, что заставляет тебя скрываться? — раздраженно спросила его Сирра.

— Каким тоном осмеливаешься говорить ты, недостойная моего участия тварь! — закричал Шейх-уль-Ислам. — Как смеешь ты идти против своего благодетеля?

— Мы обоюдно нуждаемся друг в друге, Баба-Мансур. Благодеяние твое состоит в том, что меня держат взаперти и дают мне скудное пропитание! За это я служу тебе пророчицей!

— Замолчи! Ни слова, отвечай на мои вопросы! — приказал Шейх-уль-Ислам. — Я хочу знать, что делала ты ночью и кто у тебя был! Если ты осмелишься медлить с ответом, я вырву его у тебя силой!

— Что значат твои угрозы, Шейх-уль-Ислам? — закричала Сирра, в неукротимом бешенстве вскочив с места. — Чем намерен ты принудить меня отвечать?

— Наказаниями и пытками, как ты этого и заслуживаешь!

— Смей только! — вскричала Сирра, дрожа от гнева. — Тронь только, тогда узнаешь меня! Или ты забыл, что сделал меня орудием для достижения своих тайных замыслов? Берегись употребить против меня насилие, смотри, берегись раздражать меня, не то я обличу тебя! Никакое наказание не может меня постигнуть, все падет на тебя; ведь я проповедую по твоему внушению, говорю только то, что ты подсказываешь мне, стоя за портьерой. Чем угрожаешь ты мне за мою службу? Пыткой? Тюрьмой в Чертогах Смерти, где ты заставляешь томиться бедную Рецию?

Мрачным, удивленным взглядом пристально смотрел Мансур на Сирру, внезапно ставшую бешеной фурией, этого он никак не ожидал! Это безобразное, всегда тихое существо выглядело теперь раненым червем, внезапно получившим смелость напасть на врага.

— Ты говоришь это в безумии! — сказал Шейх-уль-Ислам.

— Не намекаешь ли ты на безумие Ибама, которого велел замучить до смерти? Не смей прикасаться ко мне, предупреждаю тебя заранее! Это было бы твоей гибелью. Ты гораздо умнее поступишь, продолжая делать своей соучастницей ту, которую ты находишь возможным оскорблять!

— Чем позволить ей погубить тебя теперь же! — добавил Мансур про себя. Он знал теперь, чего ему ждать и чего бояться! — Я уничтожу тебя, дура, прежде чем ты успеешь исполнить свою угрозу, — продолжал Шейх-уль-Ислам про себя. — Ты в раздражении дошла до того, что высказала это предостережение, не подумав, что оно тебе же готовит гибель. Как соучастница в моей тайне ты не можешь оставаться в живых! Участь твоя решена!

Затем он громко сказал Сирре:

— Я готов забыть и на этот раз простить тебе все, что произошло ночью!

— Я и ожидала от тебя этого, Баба-Мансур! — отвечала Сирра и, желая наблюдать за Шейхом-уль-Исламом, прибавила, — лучше, если мы будем действовать сообща, и я по-прежнему буду служить тебе!

— Я готов сделать так, как будто и не слышал твоих опрометчивых слов, — притворно согласился Мансур.

Оба заключили мир, причем каждый имел свои планы. Каждый хотел погубить другого! Теперь все дело было в том, кто в этой неравной борьбе одержит верх.

XIII. Помощь в беде

Положение двух молодых офицеров в пещере Эль-Нуриб было ужасно.

Дым начал уже заполнять всю пещеру, едкий, удушливый воздух проникал в горло и легкие Сади и Зоры.

Лошади не могли выносить больше такой ужасной атмосферы и беспокойно и нетерпеливо постукивали копытами.

Тогда оба товарища решились на последнюю, отчаянную попытку к спасению. Сделав до двадцати выстрелов в неприятелей, чтобы тем помешать им поддерживать пламя, они истратили все заряды. Тогда, размахивая кинжалами, они бросились к выходу в узкую трещину скалы, решившись оружием пробить себе путь и лучше умереть под неприятельскими ударами, чем задохнуться в пещере.

Но вместе они не могли поместиться в узкой трещине, пришлось идти поочередно. Сади шел впереди, за ним Зора. Так пробивались они вперед, размахивая саблями. Злобный торжествующий крик врагов встретил их. Не с оружием наступали они, преграждая путь несчастным пленникам, они не имели в этом нужды. Они могли предоставить это огню: широко и высоко вспыхнувшее пламя служило страшным препятствием, преодолеть которое не мог никто.

Пятеро арабов пали в битве, остальные вместе с Кровавой Невестой увидали показавшиеся среди пламени фигуры неприятельских офицеров.

Это было ужасное зрелище, но приятное для Солии и ее воинов.

Гонимые смертельным страхом, несчастные пробирались в облаках дыма среди высоко вздымавшегося яркого пламени, они шли почти на верную смерть, чтобы только вырваться из пещеры и лучше умереть в бою, чем задохнуться в дыму.

Но огненное море было велико, чего из глубины пещеры они не могли видеть. Они не знали, что пламя загородило весь выход. Какую пользу могло принести им их мужество и оружие? Жар, огненными языками окружавшее их пламя — все делало им выход невозможным.

Сади пробовал было пробраться сквозь пламя, но огненные языки со всех сторон обвили его тело, в один миг обожгли ему ноги, во многих местах зажгли одежду, так что он вынужден был вернуться опять в глубину пещеры.

Зора точно так же должен был отказаться от этой последней, отчаянной попытки к спасению.

Вернувшись в пещеру, оба принялись тушить вспыхнувшую одежду.

Теперь они окончательно погибли. Они были обречены на медленную и мучительную смерть, оставался только один выход — самим покончить поскорее со своей жизнью.

Дым уже так густо наполнил верхнюю часть пещеры, что оба друга задыхались от недостатка свежего воздуха.

С состраданием взглянул Зора на мучившихся лошадей, которые беспрестанно поворачивали головы к своим хозяевам, как будто спрашивая их: «Зачем мы остаемся здесь? Почему не умчимся прочь отсюда?»

— Все кончено, Сади, — обратился Зора к своему другу, — для нас нет больше никакой надежды на спасение. Умрем вместе! Убьем сначала наших верных животных и тем избавим их от мучений, потом умрем сами.

— Я не боюсь смерти, Зора, но меня печалит мысль о Реции, — отвечал Сади, — она снова осиротеет! Что-то будет с бедняжкой?

— Успокойся, друг мой! Гассан, узнав о нашей смерти, сочтет своим долгом вступиться за дочь Альманзора и взять ее под свою защиту.

— Мне не суждено было еще раз увидеть ее и проститься с ней, — сказал Сади, — прощай, Реция, да защитит тебя Аллах! Я ухожу от тебя.

— Все кончено — я задыхаюсь, — прозвучал хриплый от дыма голос Зоры. Он не мог больше видеть Сади, хотя тот и стоял почти около него, так густо пещера была заполнена черным дымом, — лошади уже хрипят и валятся — я облегчу им смерть, а там и мы сами бросимся на свои ятаганы.

Сади и Зора подошли к лошадям, которые уныло глядели на хозяев, словно жалуясь на свои мучения, — тяжело было смотреть на страдания верных беспомощных животных.

Сади, боясь расчувствоваться, первый вонзил ханджар в грудь своей лошади, кровь ручьем хлынула из рапы — он попал прямо в сердце, животное сделало отчаянную попытку вскочить на ноги, но тут же с глухим, жалобным ржанием грохнулось на землю, утопая в крови.

Зора, по-видимому, скрепя сердце, последовал совету друга, ему было больно убивать своего коня, так долго и верно служившего ему, однако он вынужден был сделать это. Стиснув зубы, он нанес ему смертельный удар и быстро отвернулся, чтобы не видеть его агонии.

— Теперь наша очередь, — обратился он к Сади, держа в руке окровавленный ятаган, — смерть наша будет отомщена бедуинам!

— Умрем вместе, Зора, — отвечал Сади, раскрывая объятия, — скажем последнее прости друг другу, а там, как верные товарищи, умрем вместе!

Зора обнял Сади, минуту длилось прощание. Дикий вой торжествующих врагов проникал в пещеру снаружи, пламя закрывало весь вход, а в пещере два благородных, мужественных сердца готовились к смерти.

Они простились, еще одно пожатье, краткая молитва, и каждый из них искал себе место, где бы укрепить ханджар и тогда уже броситься на него.

В это самое мгновенье торжествующие крики бедуинов смолкли, и между ними поднялась сильная суматоха, а вслед за тем раздались выстрелы.

— Слышишь? Что бы это значило? — спросил Зора, внезапно ободряясь.

— Клянусь моим вечным спасением, это наши солдаты!

Арабы отвечали на выстрелы, и завязался бой.

— А мы не можем выйти отсюда! — в отчаянии говорил Сади. — Мы должны оставаться здесь и задохнуться, прежде чем будем освобождены!

— Я не могу держаться больше на ногах, не могу больше открыть глаза, — воскликнул Зора.

— Потерпи еще несколько минут, друг мой, помощь близка, — утешал его Сади, хотя и сам готов был лишиться чувств от долгого вдыхания густого, едкого дыма.

Бой все еще продолжался: это было слышно по следовавшим один за другим выстрелам.

Но вот до ушей офицеров донеслись крики солдат.

— Сюда, они обложили вход огнем! — раздался громкий голос. — Может быть, оба бея здесь! Прочь горящие головни!

— Это голос моего тшауша! — сказал Зора.

— Все сюда! — закричал тот же голос. — Пусть бегут остальные враги, мы все равно их догоним. Очистим сначала вход в пещеру!

Живо закипела работа. Солдаты, пришедшие с тшаушем, чтобы отыскать Зору-бея, долгое отсутствие которого сильно беспокоило того, саблями своими проворно расчистили вход от горящих головешек.

Сади в немом восторге, будучи не в силах произнести ни слова, вел к выходу бесчувственного от дыма Зору, свежий воздух начинал уже проникать в пещеру.

— Пойдем, пойдем! — кричал Сади, увлекая за собой товарища. Хотя перед входом и валялись еще раскиданные угли, но огонь был потушен и путь открыт.

Зора, опираясь на руку своего друга, шатаясь вышел на воздух — но тут он без чувств упал на землю, и Сади тоже потерял сознание, так сильно было на них действие свежего воздуха.

Маленький отряд солдат окружил их, громкими криками выражая свою радость, что предводители их снова с ними.

Только на рассвете Зора и Сади пришли наконец в сознание.

Между тем солдаты обыскали пещеру и нашли там мертвых лошадей. К счастью, им удалось поймать несколько лошадей валявшихся вокруг пещеры убитых арабов, так что оба офицера взамен своих лошадей получили новых.

— Где враги? Где Кровавая Невеста? — были первые слова Зоры, как только он пришел в себя.

Вслед за ним очнулся и Сади, жадно вдыхая в себя чистый, свежий воздух.

— Мы должны погнаться за ними! — вскричал он.

— Они бежали, мы разбили их, — сказал тшауш обоим офицерам.

— Кровавая Невеста не должна ускользнуть от нас! — ответил Зора. — Дайте мне скорее лошадь! Мы должны преследовать ее!

С этими словами он встал, с трудом приходя в себя. Сади проворно вскочил и тоже потребовал себе лошадь и оружие.

— Мы должны пуститься в погоню за ними, — воскликнул он, — во что бы то ни стало надо догнать и уничтожить их, а главное — захватить в плен Кровавую Невесту!

В несколько минут все были на конях.

Зора поскакал впереди, за ним следовал Сади рядом с тшаушем, указывающим направление, в котором бежали оставшиеся в живых арабы.

— Помощь пришла как нельзя более кстати, — сказал Сади, — еще несколько минут — и вы нашли бы в пещере одни трупы! Теперь мы можем совершить еще много подвигов, и прежде всего попробуем догнать бежавших врагов!

— Куда они повернули? — спросил Зора своего тшауша, ехавшего между ним и Сади.

— Они помчались в ту и эту сторону! — показал тшауш.

— Так ты с отрядом поезжай по этому направлению, а Сади-бей и я, мы повернем туда! Им от нас не уйти!

— В том направлении, куда ты намерен ехать, Зора-бей, расположен неприятельский лагерь!

— Все равно, — отвечал Зора, — делай, как тебе приказано! Ну, Сади-бей, пустимся в погоню!

Тшауш должен был повиноваться, со своими солдатами он поскакал в том направлении, которое указал ему Зора-бей, а сам же Зора вместе с Сади повернули в другую сторону.

Между тем на небе уже занималась заря и красноватым светом обливала пустыню. Свежий утренний воздух подкрепил силы Сади и Зоры. Сади не чувствовал даже боли от своих еще не заживших ран, будучи исполнен одного желания: догнать и уничтожить врагов. Его прекрасное лицо дышало отвагой, он решил страшно наказать врагов за те муки, которые они готовили ему и Зоре!

На песке ясно видны были следы лошадиных копыт, оставленные бежавшим неприятелем.

— Видишь след? — сказал Сади. — Мне кажется, что в эту сторону свернуло только двое всадников.

Все сильнее и сильнее пришпоривали они своих новых, еще не привыкших к ним коней и скоро, как вихрь, мчались по залитой утренним светом пустыне.

Тшауш и его солдаты давно уже скрылись из виду. Сади и Зора, не сознаваясь в своей слабости, бодро мчались дальше. Однако втихомолку каждый желал освежиться глотком воды или подкрепиться едой. Но в окружавшей их пустыне нечего было и надеяться найти что-либо подобное. Кругом не было ни источника, ни малейшего жилья.

Они без отдыха мчались все дальше и дальше. Наконец через несколько часов они увидели шатры небольшого племени кочевников, показавшихся им невраждебными.

Измученные офицеры, проворно соскочив с лошадей, подошли к шатрам, вокруг которых бродили лошади и верблюды.

— Эй! — закричал изнемогавший от жажды Сади. — Дайте нам хотя бы несколько глотков молока или чего-нибудь другого, чтобы утолить жажду.

Из палатки вышел старый араб.

— С удовольствием бы, — отвечал он, — но полчаса тому назад здесь были два всадника и взяли у нас все, что только было в запасе.

— Два всадника? Вы знаете их? — спросил Зора.

— Они из племени Бени-Кавасов. Мой сын говорит, будто это были сыновья эмира.

— И они все взяли у тебя? — спросил Сади.

— Совершенно все!

— Куда они повернули?

Старик указал им направление.

— Я умираю от жажды, — сказал Сади, подавая старику несколько монет, — хотя здесь ты не сможешь потратить деньги, но в Бедре или Медине ты можешь на них что-нибудь купить себе. Дай нам только кружку молока!

— Подождите, я сейчас подою кобылиц, они дадут еще немного молока! — отвечал араб.

Вскоре он вернулся с кружкой лошадиного молока, которое Сади разделил с Зорой.

Питательный, освежающий напиток чудесным образом подкрепил их силы и окончательно уничтожил все дурные последствия ночи.

Поблагодарив старика, они вскочили на лошадей и помчались по направлению, выбранному двумя всадниками, которых они должны были скоро догнать, так как те выехали только получасом раньше их.

Сначала они могли различать следы беглецов на песке, но скоро они затерялись на холме.

Оба товарища остановили лошадей, чтобы посоветоваться, куда им теперь ехать. Сади только что хотел предложить взобраться на холм и оттуда хорошенько осмотреть местность, как вдруг из-за выступа горы показался всадник.

Его неожиданное появление привело в замешательство Зору, который первый заметил его, Сади же схватил пистолет.

— Стой! — закричал всадник. — Не стреляй! Я сын старого Бену-Намура, в шатер которого вы сейчас заходили. Вы ищете двоих воинов из племени Бени-Кавасов?

— Да! Ты знаешь, где они?

— Они не должны знать, что я предупредил вас, иначе смерть моя неизбежна. Но они ограбили нас, поэтому я стал их врагом. Берегитесь их, они здесь, за холмами, и в засаде подстерегают вас. Не езжайте здесь, поверните лучше в сторону, тогда подъедете к ним с тыла! Здесь же вы наверняка погибнете!

— Благодарю тебя за предостережение! Это сыновья эмира Бени-Кавасов? — спросил Сади.

— Да, храбрый бей, это они!

— Теперь скажи нам еще вот что: далеко ли отсюда до лагеря племени, ты ведь хорошо знаешь эту местность!

— За три часа скорой езды можно до него добраться. Он лежит вон в той стороне! — отвечал сын Бену, указывая направление. — Если вы с другой стороны проедете мимо холмов, то увидите вдали черные горы, поверните к ним, и вы наткнетесь на лагерь Бени-Кавасов.

Зора подал молодому арабу прекрасный кинжал, один из двух, висевших у него на поясе.

— Прими этот подарок в награду за твое известие, — сказал он ему, — возьми его от нас на память!

— Благодарю, храбрый бей! — радостно вскричал молодой человек, любуясь кинжалом. — Если бы мне не надо было сторожить наш скот здесь на холме, я охотно бы проводил вас, но, к сожалению, я не могу этого сделать.

— Мы и сами найдем дорогу, спасибо тебе, — отвечал Сади.

И оба офицера поскакали в указанном им направлении.

— Так они здесь, поблизости, отдыхают и подстерегают нас, — после небольшого молчания произнес Зора, — значит, они не уйдут от нас.

— Будем осторожнее! Хотя я вовсе не намерен нападать на них с тыла, но мне не хотелось бы также, чтобы и они разбойнически, из-за угла, подстрелили бы меня, — заметил Сади, — я желаю честного боя, лицом к лицу.

В это время они обогнули холмы, выдававшиеся на ровной поверхности песчаной пустыни в виде отдельных, соединенных вместе, конусов, и скоро добрались до гор.

Они пришпорили лошадей, как вдруг из ущелья выскочили навстречу им двое всадников, которые в первую минуту были страшно удивлены при виде турок.

Сади и Зора в первый момент были также озадачены этой встречей, но почти сейчас же опомнились.

Они помчались навстречу сыновьям эмира, размахивая ханджарами, ярко сверкавшими на солнце.

Арабы успели уже приготовиться к нападению.

Неукротимая ненависть и жажда мести возбуждали четырех всадников друг против друга. Только одна сторона могла живой оставить поле битвы.

Страшное и вместе с тем прекрасное зрелище происходило среди гор.

С удивительной ловкостью взмахивали сыновья эмира своими копьями и стреляли из ружей, но не могли попасть в ловко отскакивавших в сторону офицеров.

Длинные копья бедуинов были тем более опасны, что их обладатели с ранней юности в совершенстве умели владеть ими.

Но Сади и Зора были не менее искусные бойцы. Они хорошо знали все приемы своих противников, и хотя их ятаганы далеко уступали копьям, однако они так ловко и смело наступали на врагов, что все усилия бедуинов ранить их были безуспешны.

Хотя Сади еще не оправился от раны, ему первому удалось разрубить голову своему противнику. Как только араб попытался поразить Сади копьем, тому удалось отскочить в сторону и в ту же минуту сильным ударом раскроить бедуину голову. Ханджар вонзился так глубоко, что раздробил череп и вонзился в мозг арабу, который, не успев даже вскрикнуть, упал с лошади, а та, заметив падение своего всадника, диким прыжком отскочила в сторону.

Тогда Сади хотел поспешить на помощь своему товарищу, но тот закричал ему, что желает один справиться со своим врагом.

Лошадь Зоры, еще к нему не привыкшая, была далеко не так быстра и ловка, как лошадь араба. Это давало ему преимущество над Зорой. Но эту невыгодную сторону своего положения Зора старался исправить бес> престанным нападением, не давая неприятелю времени воспользоваться своим преимуществом.

Араб хотел во что бы то ни стало выбить Зору из седла или смертельно ранить, но Зора с таким искусством отражал все его удары, что до сих пор поединок не имел никакого результата.

Но вот бедуин, по-видимому, стал одерживать верх. Копье его задело зад лошади Зоры, вследствие чего та сделала дикий прыжок, вырываясь от своего хозяина.

Сын эмира хотел уже нанести противнику второй, смертельный удар, но в эту минуту произошло нечто, обратившее на себя внимание бедуина и тем самым на один момент отвлекшее его от Зоры.

К ним мчался сын старого араба Бену.

В эту самую минуту ятаган Зоры попал в правую руку противника — копье упало на землю, вторым искусным ударом Зоре удалось убить врага, и оба товарища остались победителями.

— Скачите отсюда, скачите скорее, иначе вы погибли! — раздался громкий голос араба. — Кровавая Невеста ведет сюда все племя! Пятьсот воинов идут с ней! Вон виднеется вдали облако пыли. Если они окружат вас, вы погибли! Вы должны скрыться и привести сюда своих солдат. Но я боюсь, что уже поздно!

— Смелым Аллах помогает! — воскликнул Сади, и его прекрасное лицо озарилось мужеством и энтузиазмом. — Спасибо тебе за предостережение! Мы должны во что бы то ни стало добраться до лагеря и привести сюда солдат. Вперед, Зора!

— Найдя своих братьев убитыми, Кровавая Невеста до тех пор не успокоится, пока не догонит вас! — закричал араб, указывая на трупы обоих бедуинов. — Да сохранит вас Аллах, храбрые беи!

XIV. Бегство Реции

Когда Гассан и принц Юссуф вместе с Рецией, спеша вон из коридора Чертогов Смерти, внезапно увидели перед собой Шейха-уль-Ислама, окруженного дервишами, дочь Альманзора снова потеряла всякую надежду на спасение и едва не лишились чувств от ужаса.

— Беги! — шепнул ей Гассан. — Не упускай удобной минуты. Мы останемся здесь. Ты же беги!

Она, сама не зная как, повиновалась этим словам и, пользуясь минутой, когда все внимание Шейха-уль-Ислама было обращено на принца Юссуфа и его адъютанта, решилась бежать.

Пользуясь моментом замешательства, она скользнула по коридору, куда проникал только слабый свет с того места, где призошла встреча Шейха-уль-Ислама с принцем.

Вдруг она невольно остановилась, до ушей ее долетели умоляющие крики нежного детского голоса. Они раздавались из-за двери, возле которой она стояла.

— Ах, освободите и меня! — прозвучал жалобный голосок. — Возьмите меня с собой!

Реция узнала этот голос: он принадлежал Саладину. Вероятно, он услышал, что в коридоре происходило что-то, уловил отдельные слова, не постигая их связи, и невольно высказал свое заветное желание в надежде быть услышанным. И надежда не обманула его! Реция, стоя у его камеры, хорошо расслышала его слова.

— Саладин! — шепнула она. — О, если бы я могла взять с собой тебя, моего бедного, милого мальчика!

— Кто там? Это ты, Реция? — продолжал тот же голос.

— Это я, Саладин!

— Ты свободна? Так освободи и меня!

— Дверь твоя заперта!

— Она только на задвижке, я это видел, Реция, попробуй только отодвинуть задвижку снаружи!

В этой части коридора было совершенно темно. Вдали еще стояли Гассан, Юссуф, Шейх-уль-Ислам и дервиши. Через какую-нибудь минуту они могли заметить ее бегство, хотя Гассан и старался тянуть время, чтобы дать ей возможность убежать.

Несмотря на это, она должна была освободить Саладина, когда нашла его камеру, которая не так походила на тюрьму, как другие, а даже выглядела красивой.

Дверь была заперта на две задвижки. Реция тихонько отодвинула их, дверь отворилась, и Саладин выбежал в коридор.

— Тише! — шепнула Реция, указывая вдаль. — Уйдем скорей, мой милый мальчик, только скорей, иначе мы оба погибли!

Саладин чуть было не закричал от радости, снова увидевшись с горячо любимой Рецией, но, вспомнив о ее предостережении, он боязливо молчал.

Торопливо схватила она его за руку и повлекла за собою по мрачному коридору.

Далее они спустились по узкой лестнице и через несколько минут были уже во дворе.

В эту самую минуту сверху раздались голоса их преследователей. Дервиши, заметив бегство Реции, поспешили за ней, чтобы догнать ее и отвести назад.

Ужас охватил обоих беглецов. Увлекая за собой Саладина, Реция спешила по двору в длинный мрачный коридор, выходивший на улицу. Гонимая непреодолимым страхом, она бежала с мальчиком. Колени ее дрожали, и маленькие ножки отказывались служить ей, но она превозмогала усталость.

Саладин, ее любимец, сознавая опасность, напрягал все свои силы, чтобы успевать за нею.

В коридоре было так темно, что Реция должна была ощупывать дорогу левой рукой, чтобы не наткнуться на стену, правой же она тащила за собой мальчика.

Они хотели уже выбраться на улицу, свежий ночной воздух дул им в лицо, Реция свободно вздохнула, как вдруг Саладин в страхе обернулся назад.

— Они идут, они идут сюда! — воскликнул он дрожащими губами.

Реция быстро взглянула назад в коридор, там показались преследовавшие их дервиши с факелами. Они быстро приближались к беглецам, и Реция, к ужасу своему, поняла невозможность продолжать бегство по дороге: тогда они непременно попали бы в руки своих преследователей, которые должны были в скором времени увидеть и догнать их.

Саладин плакал от страха. Тогда Реция потащила его к стенам развалин. Там она завернула в примыкавший к ним лесок, чтобы укрыться в его чаще. Этим она надеялась спасти себя и мальчика.

Саладин тотчас же понял намерение Реции. Горе и опасности рано развили в нем рассудок. Теперь он и сам тащил дальше свою спасительницу, беспрестанно оглядываясь назад.

Дервиши с факелами не дошли еще до выхода из развалин, когда Реция с мальчиком были уже в кустах, скрывавших их от взоров преследователей. Все дальше и дальше спешила она, тернии рвали ей одежду и до крови царапали ноги, но она не чувствовала боли, всецело отдавшись мысли: спасти себя и мальчика.

Они уже отошли на большое расстояние от стен и скрывались под сенью деревьев, как вдруг Саладин, боязливо прижимаясь к Реции, шепнул ей, что видит на дороге факелы.

Реция влекла его все глубже и глубже в чащу леса.

Пробежав значительное расстояние по дороге, некоторые из дервишей решили, что здесь им не найти беглецов, что, вероятно, они спрятались где-нибудь в кустах.

Двое продолжали бежать по дороге, а двое с факелами принялись обыскивать примыкавшие к развалинам кустарники.

Несмотря на отдаленность, Саладин и Реция заметили, что дервиши повернули в кусты.

Мальчик не мог идти дальше. Его маленькие ножки были изранены тернием.

— Так останемся здесь, — скрепя сердце, решила Реция, — войдем в этот большой, густой куст.

— А если они найдут нас здесь, Реция?

— Тогда мы должны будем вернуться в нашу тюрьму.

— Спрячемся хорошенько.

Реция и Саладин раздвинули ветви высокого кустарника и забрались в самую его середину, со всех сторон окруженные густым лесом листьев и игл.

Здесь они надеялись укрыться от преследователей.

Было так темно, а кустарники были так густы, что они не могли видеть, что происходило вокруг.

Только по приближавшимся голосам и слабому свету они догадались, что дервиши близко.

Несчастные дрожали от страха в своем убежище, еще минута, и все должно было решиться. Что если преследователи найдут их?

Саладин крепко прижался к Реции, и та прислушивалась, затаив дыхание, — она уже слышала шаги дервишей, ясно могла разобрать их слова. Она услыхала, что и остальные два дервиша поблизости обыскивали кусты, убедившись, что на дороге Реции не было.

Все ближе и ближе подходили они к тому месту, где укрывались наши беглецы, обыскивая чуть ли не каждый кустик.

Вот они уже у самого их убежища, стоит им раздвинуть ветви — и бедняжки погибли.

Вдруг они повернули в сторону.

Реция свободно вздохнула и в радостном волнении обняла Саладина, теперь они снова стали надеяться.

Но уже через минуту один из дервишей вернулся назад, как раз к тому кусту, где сидели, прижавшись, Реция и Саладин. Теперь они отодвинулись совсем в другую сторону.

Дервиш раздвинул ветви и своим факелом осветил сильно разросшийся кустарник. Густо переплетенные между собой ветви скрыли беглецов. Дервиш не заметил их.

Теперь только Реция и Саладин были спасены.

Оба преследователя отправились дальше.

— Здесь их нет, — заметил один из них, — ведь не можем же мы обыскать весь лес!

— Может быть, их нашли другие!

— Вернемся, что терять понапрасну время!

И оба дервиша вернулись в развалины.

Раздвинув немного ветви, Реция следила за красноватым светом удалявшихся факелов.

Вдали она увидела остальных дервишей, также безуспешно возвращавшихся назад, и скоро, подобно блуждающим огонькам, мерцающий свет факелов совершенно исчез в стенах развалин.

Тут только поднялась Реция, а за ней вскочил и Саладин.

— Ах, моя милая, дорогая Реция, — вскричал он, — не оставляй меня! Возьми меня с собой!

— Куда? — невольно вполголоса вырвалось у Реции. — Куда нам теперь деваться?

В это самое время Шейх-уль-Ислам вполне вознаградил себя за утрату дочери Альманзора, последней ветви дома Абассидов, захватив в свои руки ненавистного ему принца Юссуфа и его адъютанта.

— Теперь я узнаю ваше высочество, — сказал он, — тем не менее, мне нужно просить вас пробыть здесь до утра, мне нужно известить его величество султана о неожиданном происшествии! И бей также останется при вашем высочестве, пусть его величество сам вынесет приговор!

— Я должен уйти! — вскричал принц Юссуф, увидев, что Реция уже убежала, тогда как непреодолимая сила влекла его за ней. — Зачем я останусь здесь, с какой стати?

— Ваше высочество, увлекшись, вероятно, соблазнительными речами, проникли в эти места, — отвечал Мансур-эфенди, — и теперь вы не выйдете отсюда до тех пор, пока его величеству султану не будет известно все!

— Намерение донести обо всем его величеству султану ваша светлость может исполнить в любое время, — обратился Гассан к Шейху-уль-Исламу, имевшему право на титул светлости, — но ничто не дает вашей светлости права держать здесь под арестом принца и меня! Подобное насилие не останется без последствий!

— Побереги для других свои угрозы, — сказал Мансур-эфенди со всем высокомерием, на какое был только способен, — я остаюсь при своем решении.

— Я не могу оставаться здесь! — воскликнул Юссуф, делая несколько шагов в том направлении, куда убежала Реция. — Я должен уйти!

— Запереть ворота! — приказал Шейх-уль-Ислам.

— Ваша светлость не думает о последствиях подобного приказа? — спросил, дрожа от гнева, Гассан, в то время как некоторые из окружавших Мансура дервишей бросились исполнять его приказание.

— Я ни за что здесь не останусь, если бы даже вы осмелились употребить силу! — закричал Юссуф.

— Будь рассудителен, принц! — шепнул Гассан.

— Если вашему высочеству угодно расположиться поудобнее, здесь к вашим услугам есть комната.

— Мы — заключенные? Так это правда? — в негодовании спросил принц.

— Это неслыханное насилие! — сказал Гассан.

— На чьей стороне вина и насилие, пусть решает сам султан! — с ледяным равнодушием отвечал Шейх-уль-Ислам.

— Так останемся же на этом самом месте! Пусть решится, имел ли этот человек право поступать с нами, как с заключенными, — запальчиво вскричал принц, видя невозможность следовать за девушкой, красота которой произвела на него неотразимое впечатление.

— От вашего высочества зависит выбор места, — ответил Мансур-эфенди, пожимая плечами, — если вам угодно остаться здесь, я против этого ничего не имею! За мной! — обратился он затем к своим спутникам.

Дверь с шумом захлопнулась за ними.

Принц Юссуф и Гассан остались одни в крайнем негодовании на ненавистного им Мансура.

Фонарь слабо освещал страшный коридор Чертогов Смерти.

— Что скажешь ты на это приказание, Гассан? — обратился крайне взбешенный всем этим принц к своему наперснику.

— Скажу, что мы должны пока уступить, чтобы остаться правыми!

— Я согласен с тобой! Одно только тревожит меня!

— Что же это такое, принц?

— Что я не могу последовать за освобожденной узницей! Утешимся же той мыслью, что, по крайней мере, мы исполнили свое намерение и освободили Рецию!

— Ваше высочество хотели бы следовать за ней? — спросил сильно удивленный Гассан.

— Ах, да, Гассан, мне хотелось бы еще раз увидеть ее, еще раз поговорить с ней! О, как хороша она!

— Кажется, ваше высочество очарованы ее красотой?

— Мне так хотелось бы следовать за ней, и вдруг мы вынуждены остаться здесь, — печально сказал Юссуф, — пойдем в тот покой, где так долго томилось прелестнейшее существо на свете!

С этими словами принц вошел в бывшую темницу Реции. Лицо его сияло радостью, будто он переступил порог святилища.

— Вот здесь она жила, здесь она плакала! — продолжал он. — Там она отдыхала, в то окно смотрела! Останемся в этой комнате, Гассан.

Гассан молча смотрел на упоенного первой чистой любовью принца, следуя за ним.

— Покой этот был ее местопребыванием, его осветило ее присутствие, — продолжал Юссуф, — теперь я благодарен Шейху-уль-Исламу за то, что он не отпустил меня. Я могу теперь быть в том покое, где еще час тому назад томилась Реция! Здесь ступали ее крошечные ножки, там на постели отдыхала она — останемся здесь.

— Гассан! — сказал он, обнимая своего любимца. — Понимаешь ли ты, что наполняет и волнует мою душу?

— Я с удивлением слышу и вижу это, принц!

— Чему ты удивляешься? Из того, что я не обращаю внимания на приставленных мне в услужение рабынь и одалисок, а охотнее зову к себе рабов, не заключаешь ли ты, что я не могу любить ни одной женщины? Или тебя удивляет, что так внезапно все мое существо наполнено одной ею? — спрашивал Юссуф. — Разве я сам знаю, как это случилось? Я увидел Рецию, и теперь меня всеми силами души влечет к ней! Та непостижимая сила, что непреодолимо влекла меня принять участие в ее освобождении, была уже предчувствием любви! Мне казалось, что иначе не могло и не должно быть, точно нужно было освободить часть меня самого! Теперь я разгадал эту загадку!

— Реция. уже несвободна, принц! Боюсь, что любовь эта будет несчастной!

— Это вопросы, до которых мне нет никакого дела, Гассан. Я должен увидеть Рецию — одна эта мысль занимает меня! Мне приятно быть в той комнате, где она так долго жила. Видеть прелестную девушку, не спускать своих очарованных глаз с ее прекрасного лица, слушать ее чудный голос — вот что мне нужно! Все остальное нисколько меня не касается.

— Тем еще пламеннее эта любовь, принц! Я боюсь той минуты, когда ты из ее уст услышишь, что она принадлежит другому, что она любит другого!

Принц подумал с минуту.

— Ты боишься этого? — сказал он. — Я же нет, Гассан! Ты думаешь, ее любит другой, а я думаю, что все должны любить Рецию.

— Ваше высочество…

— Не зови меня так, Гассан, в этот прекрасный час, прошу тебя, зови меня своим другом, зови меня Юссуфом.

— А свита, принц?

— Когда мы одни, зови меня Юссуфом.

— Какое счастье! — сказал Гассан, заключая принца в свои объятья. — Это новое доказательство твоей благосклонности — большая честь для меня, Юссуф.

— А для меня — это еще никогда не испытанное мною блаженство! Но что ты хотел сказать?

— Ты неверно понял меня, Юссуф. Я сказал, что Реция любит другого.

— Это нисколько меня не тревожит, Гассан. Оставь мне мою прекрасную мечту, зачем ты стараешься разрушить ее?

— Чтобы впоследствии не пришлось тебе, Юссуф, испытать горькое чувство разочарования.

— Не делай этого, дай мне помечтать, оставь мне мою любовь. Знаешь ли, Гассан, все твои слова бессильны против моей любви. Она владеет моим сердцем, она наполняет мое существо, все остальное исчезает перед ней. Не думай также, что, любя Рецию, я должен непременно обладать ею. Мне хотелось бы только следовать за ней, хотелось бы еще раз увидеть ее, еще раз поговорить с ней — что будет дальше, не знаю. Ты беспокоишься о будущем, о чем-то таком, что мне и в голову не приходит! Я ее люблю, Гассан, вот все, что я знаю.

Так прошла ночь. Утром принцу тяжело было расставаться с тем местом, где каждый уголок напоминал ему о Реции.

Крытая карета была послана по приказанию султана в развалины Кадри. Юссуф и не подозревал о буре, вызванной на его голову Шейхом-уль-Исламом, но Гассан предвидел ее и вооружился твердостью.

Карета отвезла принца с его адъютантом во дворец Беглербег.

Упоенный любовью Юссуф был занят своими мечтами. А султан в сильном волнении ходил взад и вперед по кабинету в страшном гневе на принца благодаря доносу и ловкому подстрекательству Мансура.

Он немедленно велел позвать к себе принца.

Юссуф, как будто ни в чем не виноватый, спокойно вошел в покои своего державного отца. Он хотел уже подойти к нему, чтобы по обыкновению поцеловать у него руку, но султан гневным движением отстранил своего сына.

— Что ты делал ночью? — сердито закричал Абдул-Азис. — О каком неслыханном насилии докладывают мне? Разве достойно принца идти против законов? Неужели должны поступать ко мне жалобы на моего сына?

— Мой милостивый владыка и отец изволит на меня гневаться? — спросил Юссуф.

Его удивленный тон, казалось, еще больше рассердил султана.

— Что еще за притворство? — закричал он. — Ты не знаешь разве, что ты наделал? Принц дошел до того, что провел ночь в заключении, как какой-нибудь пьяный софт! Прочь с глаз моих! У меня нет больше сына Юссуфа! Прочь с глаз моих!

В такие минуты султан не мог владеть собой. Он был в сильном раздражении.

— Пощади, державный отец и государь, — сказал Юссуф.

— Нет тебе пощады! Сераскир передаст тебе мой приговор! — вскричал султан.

— Сераскир? Отчего милостивый мой отец и повелитель не скажет мне сам, какое наказание я заслужил?

— Нельзя ли без вопросов? Не смей выходить из дворца, если не хочешь быть задержанным часовыми, — прибавил султан.

— Так я и здесь заключенный? — пробормотал Юссуф. Приказ этот, казалось, более всего печалил его: теперь он не мог разыскивать Рецию.

— Ступай в свои комнаты, — приказал султан, повелительным жестом указывая на дверь.

Юссуф попытался еще раз пасть к ногам отца, но тот отвернулся от него. Казалось, что принц разом потерял любовь отца; задумчивый, он вернулся к Гассану и рассказал ему о немилостивом приеме отца.

— Я опасался этого, Юссуф, но будем надеяться, что его величество не допустит склонить себя к насильственным мерам, однако с той самой минуты, как ты упомянул мне о сераскире, я предчувствую беду, — с мрачным видом отвечал Гассан.

— Я не смею выходить из дворца, не могу еще раз увидеть Рецию, вот что самое скверное, — сказал сумасбродный принц.

Вечером принцу доложили о сераскире.

Юссуф приказал ввести его. При этом свидании присутствовал Гассан.

Сераскир передал принцу его смертный приговор!..

Юссуф был поражен, несколько минут он не мог прийти в себя, потом упал в объятия Гассана…

XV. Смерть мушира

Во всяком случае, очень странным казалось то обстоятельство, что мушир Изет занемог от блюда из риса, которое был вынужден насильно съесть за столом принца Мурада.

Были ли схватившие мушира колики случайностью или же следствием дозы мышьяка или стрихнина, случайно попавшей в еду?

Мушир принадлежал к знатнейшим государственным чиновникам при турецком дворе, в гражданском ведомстве он считался высшим чином и значил почти то же, что и маршал в военном. Мушир носил титул «девисти» (счастливец) и ездил на службу обычно в европейском экипаже. Он мог возвыситься даже до звания великого визиря.

Мушир Изет носил титул «девисти» с тех пор, как был командирован на дежурство в сераль и долгое время втайне занимал должность шпиона за принцами.

По приказанию принца Мурада внезапно заболевший мушир Изет был помещен в одной из комнат дворца и окружен строгим присмотром. К вечеру состояние больного стало настолько опасным, что позвали докторов. Те были в большом затруднении. Помочь они не могли, а объявить об этом не смели и ограничились тем, что выписали несколько безвредных лекарств.

Принц Мурад спал в это время в своем покое на софе и, проснувшись, уже забыл о мушире. Затем он отправился к брату своему Абдулу-Гамиду с тем, чтобы позавтракать у него, и только тут вспомнил о больном мушире. Тогда он рассказал брату о происшествии.

Возвратившись домой, он позвонил, чтобы послать своего слугу Хешама справиться о мушире. Каково же было удивление Мурада, когда вместо ожидаемого слуги явился новый, до сих пор служивший только внизу, в комнате чиновников.

— Где Хешам? — спросил принц.

— Хешама во дворце нет, ваше высочество.

— Нет во дворце? Так где же он?

— Час тому назад его увез Магомет-бей.

Мурад знал теперь, где был Хешам. Враги нашли нужным убрать от него верного слугу.

— Как тебя зовут? — спросил он нового слугу.

— Мехмед, ваше высочество.

— Ну что, как больной мушир?

— Он, ваше высочество, сейчас скончался.

— Умер! Так Изет умер?

— Он лежит холодный и бездыханный.

— Доложили ли о его смерти в сераль?

— Час тому назад мушир Изет через Магомета-бея послал за имамом и передал ему свою предсмертную волю, — отвечал новый слуга Мехмед.

— А остальная прислуга еще во дворце?

— Только очень немногие, все остальные отпущены и заменены новыми.

В эту самую минуту в коридорах раздались шаги и голоса. Казалось, точно кто-то плачет. По временам ясно слышалось слово «Аллах» в связи с одним из его девяноста девяти прозвищ, сопровождаемое вздохами и стонами.

— Что там такое? — спросил принц.

Мехмед вышел из комнаты и сейчас же вернулся назад.

— Слуги имама уносят мертвого мушира, — доложил он.

— Скоро же все это делается! Впрочем, мне это очень приятно! — сказал Мурад. — Кто ведет их?

— Имам.

— Как может имам отважиться на это?

— Он с провожатым.

— С каким провожатым? — сердито спросил разгоряченный вином Мурад.

— С новым муширом, ваше высочество, который займет место умершего.

— Как его зовут?

— Девлет Чиосси, ваше высочество!

— Мне помнится, мушир этот служит в серале? Позови его ко мне!

Мехмед поспешно вышел, а Мурад в ожидании мушира уселся на диван. Вскоре на пороге комнаты показался новый шпион. Изет умер, но в лице этого Чиосси нашелся еще более ревностный и внимательный наблюдатель за каждым шагом принца.

Мушир Чиосси был уже немолод. Он был в блестящем мундире своего ранга. Физиономия его выражала скрытность и лукавство. Ничего нельзя было прочесть на его лице, когда он вошел в комнату и с низким, почтительным поклоном остановился перед принцем.

— Ты послан ко мне во дворец? — спросил Мурад.

— Если ваше высочество согласны, — отвечал мушир с особенным язвительным ударением, — я займу место так скоропостижно умершего мушира Изета!

— Кто прислал тебя сюда?

— Я явился сюда по приказу, который только что передал мне Магомет-бей!

— Здешняя служба, мушир, очень опасна, заранее говорю это тебе! Кто не может переносить подаваемых мне кушаний, пусть лучше отказывается от нее, — сказал Мурад с явной насмешкой, — мушир Изет служит живым примером тому, как быстро схватывают колики даже здорового человека только после одного кушанья!

— Я уверен, ваше высочество, что мушир Изет был болен еще до получения приказания есть кушанье, которое, быть может, было ему противопоказано.

— Тогда я советую тебе в случае, если ты также не совсем здоров, лучше не занимать это место, — продолжал принц, — знай, что и ты всегда будешь обедать со мной и прежде меня отведывать все подаваемые мне блюда!

Чиосси поклонился со злобной улыбкой.

— Вашему высочеству остается только приказать, — отвечал он, — я чувствую себя вполне здоровым и высоко ценю честь обедать за одним столом с вашим высочеством!

— Знает ли султанша Валиде об этом неожиданном происшествии?

— К сожалению, я не могу ответить на этот вопрос, ваше высочество! Я только сейчас узнал о скоропостижной смерти мушира Изета и получил приказ поспешить сюда, чтобы велеть вынести покойника и занять место мушира.

— Тебе известно, почему сменили мою прислугу?

— Вероятно, ее в чем-нибудь подозревают.

— Сменили и моего слугу Хешама!

— Должно быть, это произошло вследствие сегодняшнего происшествия, ваше высочество, другой причины я не знаю!

— Мне совсем не нравится эта перемена!

— Часто доверяют слуге, который вовсе не заслуживает доверия, а напротив, только злоупотребляет им!

— Я желаю снова взять Хешама!

Новый мушир зловеще пожал плечами.

— Очень жаль, что не смогу исполнить желания вашего высочества, — отвечал он, — насколько я слышал, слуги Хешама нет уже больше в живых.

— Так его убили потому, что он правился мне? — сказал принц Мурад.

— Если ваше высочество недовольны новым слугой Мехмедом, то вашему высочеству стоит только всемилостивейше уведомить меня, и он будет сменен.

— Так бедного Хешама заставили поплатиться жизнью за смерть мушира, в которой он совершенно не виновен, — продолжал Мурад, не обращая внимания на слова Чиосси, — мне теперь все равно, кто бы мне ни служил, каков бы ни был следующий слуга, я не могу удостоить его своего доверия, не подвергая его жизнь опасности, я очень хорошо понимаю это теперь.

— Как я уже сказал, люди эти не всегда заслуживают подобного доверия, ваше высочество. На Хешаме лежит подозрение, что он виновен в смерти мушира.

— Ступай и объяви им всем, что это ложь. Хешам стоит выше подобного подозрения. Но они под предлогом этого подозрения взяли его у меня и заставили поплатиться жизнью за свою верность. Не говори мне ничего об этом слуге, верность его, без всякого сомнения, достойна подражания. В моих глазах он стоит в тысячу раз выше иного визиря или паши, который под личиной верности и преданности ловко умеет набивать свои карманы. Хешам же умер бедняком, он даже не брал от меня жалованья.

— Быть бескорыстным в мелочах не так уж трудно, — с многозначительной улыбкой заметил мушир, — он не брал жалованья, но, может быть, он другим способом умел вознаграждать себя.

— Ты потому это думаешь, что так поступает большинство в нашем государстве. Ты думаешь, что недуг этот так заразителен, что уже не найдется больше ни одного слуги, который бы не воровал и не обманывал, не наживался бы выжимаемым при всяком удобном случае бакшишем[112]. Так знай же, что невинно пострадавший сегодня Хешам был образцом бескорыстия, он достоин удивления, я хочу воздать ему единственную награду, какую могу дать ему теперь, после смерти, то есть добрую память и хвалу, что он был честным человеком. Одно это слово ставит его выше любого мушира, паши и визиря.

Чиосси менялся в лице от едва сдерживаемой им злобы при этих намеках.

— Нет ли у вашего высочества еще поручения для меня? — спросил он дрожащим голосом, едва владея собой. — Выслушивать похвалы слугам вовсе не входит в мои обязанности.

— Но для многих они достойны сочувствия. Мушир, я приказываю тебе, чтобы на его надгробном камне была сделана надпись: «Он был честный человек». Это лучше всякого саркофага. Еще вот что: у Хешама остались жена и малолетние дети, я желаю, чтобы они каждый месяц получали несколько сот пиастров из моей казны! Теперь ступай, я хочу спать. Прикажи новому слуге Мехмеду принести мне к ночи стакан шербета.

Чиосси поклонился.

— Приказания твои, светлейший принц, будут выполнены, — сказал он, — желаю вашему высочеству продолжительного и спокойного сна.

И, злобно сверкнув глазами, он вышел из комнаты. Последние слова его имели двоякий смысл: злобным тоном, с каким-то особенным ударением, он пожелал принцу продолжительного и спокойного сна…

Но Мурад и не подумал о таком смысле пожелания мушира; он едва ли даже слышал его слова, едва ли обратил на них внимание. Его одолевала усталость, он чувствовал сильный жар и нуждался в чем-нибудь прохладительном.

Но вот в комнату вошел новый слуга Мехмед с золотым подносом, на котором помещались хрустальный стакан со шербетом и золотое ведерко со льдом.

Он поставил поднос на низенький, круглый мраморный столик, стоявший возле постели, на которой спал принц. Вид прохладительного напитка был так заманчив для томимого жаждой Мурада, что он сейчас же с помощью золотой ложечки положил несколько кусочкоd льда в шербет, чтобы сделать его еще холоднее, освежительнее, и с жадностью стал пить вкусный напиток.

Сделав несколько глотков, он остановился, казалось, он попробовал на язык поднесенное ему питье и нашел, что оно имеет какой-то особенный, посторонний вкус.

Тут только Мурад вспомнил о новой прислуге и о необходимой предосторожности, которой он только что пренебрег. Горькая улыбка пробежала по его довольно полному, круглому лицу при мысли, что он не может безопасно выпить ни глотка. Принц в эту минуту позавидовал нищему! Теперь только чувствовал он всю безысходность своего положения, он не мог даже утолить жажды, не подвергаясь опасности вкусить при этом смерть.

Новый слуга уже ушел.

Мурад посмотрел на шербет, еще раз попробовал, вкус его был до того отвратителен, что принц с размаху отбросил от себя до половины выпитый им стакан. Он попал в большое стенное зеркало, и то со звоном разбилось вдребезги.

Прислуга услышала шум, но никто не рискнул войти в комнату.

Мурада еще больше томила жажда; чтобы утолить ее, не подвергая себя опасности, он взял в рот несколько кусочков льда, это освежило его, ему стало легче, тогда как после шербета внутренний жар, казалось, еще увеличился.

Проворно вскочив с постели, бросился он к окну, открыл его и жадно вдыхал пропитанный влагой ночной воздух.

Немного погодя принцу вдруг стало дурно, он зашатался. Им овладело сильное головокружение: тщетно пытался он добраться до стола, чтобы удержаться за него и позвонить. В изнеможении он упал на ковер.

Казалось, это было следствием питья.

И в самом деле, питье это имело такое сильное действие, что выпивший его никогда больше не просыпался.

Теперь только пожелание мушира обрело свой настоящий смысл! Конечно, продолжительный и спокойный сон наверняка предстоял тому, кто ложился спать после такого питья. Кто приготовил его? Кто поднес ему это угощение? Неужели недостаточно было одной человеческой жизни, уже уничтоженной?

Если бы Мурад в эту ночь умер, народ еще долго не знал бы ничего о его смерти, даже ничего не слыхала бы о ней и прислуга. По-прежнему бы накрывали на стол, стряпали, делали доклады, ничего не выдавало бы смерть, пока тем, кто должен был знать об этом, не вздумалось бы официально известить о кончине принца прислугу и народ. Затем были бы устроены поминки, и никто не знал бы, от чего умер принц.

Через некоторое время Мурад стал шевелиться. Бледный, как мертвец, с закрытыми глазами, не придя еще окончательно в себя и не собравшись с силами, он попытался встать, чтобы позвать на помощь.

— Сюда! — закричал он слабым, беззвучным голосом. — Хешам! Я умираю! Позови доктора!

Это было ужасное зрелище.

Он собрал последние силы, чтобы встать и позвонить, но когда он подполз к столу и хотел уже, опираясь на него, привстать с пола, стол упал, и Мурад снов? рухнул на ковер.

Была поздняя ночь, никто не являлся, беспомощный лежал принц в своем покое, Хешама не было, а новая прислуга ушла уже спать. Он попытался закричать еще раз, в своем полубесчувственном состоянии он и не помнил, что Хешама не было.

— Помогите! Сюда, Хешам! — кричал он. — Позови греческого врача! Я умираю! Шербет был…

Тут голос его оборвался, да и без того никто не слыхал его хриплых криков.

В эту минуту Мурад вполне походил на мертвеца, только руки его конвульсивно сжимались и сжались в кулак так крепко, что ни один человек не в силах был бы разжать их. Мускулы лица также подергивались в конвульсиях. Но скоро он успокоился, совсем затих.

Умер ли он, или скорая помощь могла еще спасти его? Он ждал, точно в глубоком сне.

— Желаю вашему высочеству продолжительного и спокойного сна, — сказал мушир Чиосси.

Принц Мурад или спал вечным сном, или же был только в обмороке — этого не знал еще никто.

XVI. Султан и пророчица

Ужасный приговор, вынесенный Абдулом-Азисом своему старшему сыну, не произвел особого впечатления на Юссуфа.

После ухода сераскира Гассан в сильном волнении подошел к принцу, и тот горячо пожал руку своему адъютанту.

— У меня теперь, Гассан, только одно желание, — сказал он с каким-то ледяным спокойствием, сильно удивившим Гассана, — мне хотелось бы перед смертью еще раз увидеть Рецию.

— Ты не должен умереть, Юссуф, — страстно перебил его Гассан и, как сумасшедший, бросился вон из комнаты.

— Куда ты, друг мой? — спросил принц.

Но Гассан не слушал его.

Бледный от волнения, приняв отчаянное решение, отправился он к Абдулу-Азису. Как воспитатель старшего принца он имел доступ к султану.

Гассан был в сильно возбужденном состоянии, в эту минуту он не думал об опасности и с презрением смотрел в лицо смерти. Неожиданное известие сераскира сильно встревожило его. Приговор этот казался ему невозможным. Как мог султан осудить на смерть своего любимого сына? Он мог сделать это только необдуманно, в пылу гнева! Не думая о последствиях, как угорелый, бросился Гассан через все покои султана в его кабинет.

Тщетно пытались гофмаршалы, камергеры и адъютанты удержать безумного, не знавшего никаких препятствий. Не прося аудиенции, без доклада ворвался Гассан в кабинет султана, встретившего его удивленным и гневным взглядом, и бросился ему в ноги.

— Ты не воспитатель ли принца? — спросил Абдул-Азис. — Как ты попал сюда? Ты знаешь, чем рискуешь?

— Своей жизнью, ваше величество, но я только для того и пришел сюда, чтобы повергнуть ее к стопам вашего величества! — взволнованным голосом воскликнул Гассан со смертельно бледным лицом, но смелым, отважным взглядом.

Султан был крайне удивлен этой неслыханной отвагой молодого офицера, такого еще никогда не бывало! В эту минуту черты Гассана были так выразительны, так ярко светилось в них презрение к смерти, что Абдул-Азис невольно залюбовался им.

— Разве ты не знаешь путь ко мне? — гневно спросил он.

— Ваше величество! То, что сейчас произошло, уничтожает все преграды и обычаи! Аллах с высоты взирает на нас! Именем всемогущего умоляю вас, выслушайте меня. Приговор над принцем ужасен…

— Понимаю! — перебил его султан. — Ты помнишь, что принц некогда спас жизнь тебе и твоим обоим товарищам, и теперь хочешь заплатить ему свой долг.

— Я буду взывать только к правосудию и мудрости вашего величества, более ничего! — неустрашимо отвечал Гассан. — Приговор пал на невиновного! Я один виновен во всем! Прикажите казнить меня, ваше величество, только пощадите принца!

— Виноват ты или нет, я не желаю знать, гнев мой разразился над принцем, донос был сделан на него! Приговор уже вынесен!

— О, возьмите его назад, ваше величество! Подумайте только о позднем раскаянии, и о невозможности изменить приговор, уже приведенный в исполнение!

— Гассан-бей!

— Двум смертям не бывать, одной не миновать! Сжальтесь, ваше величество, над собственной плотью и кровью! Должен ли я напоминать отцовскому сердцу о любимце? Ужасна картина — видеть, как прольется невинная кровь принца, и быть не в состоянии помешать этому, одна мысль об этом приводит меня в трепет. Неужели благороднейшее сердце должно перестать биться? И за что же? За что должно постигнуть наказание пылкого, жаждущего высоких подвигов юношу? Он должен поплатиться жизнью за то, что помог мне в освобождении бедной, несчастной девушки! Сжальтесь, ваше величество! Не допускайте этот ужасный приговор до исполнения! В прошлом столетии в далекой стране Пруссии был король, который также хотел смертью наказать своего сына за безрассудный поступок юности.

Однако в конце концов король внял просьбам своих вернейших слуг и советников и разрешил его товарищу умереть вместо него. Кетте, так звали этого счастливца, которому дозволено было отдать свою жизнь за принца и сохранить для страны величайшего из королей, — принц этот был Фридрих Великий! Последуйте, ваше величество, примеру этого короля, позвольте мне быть Кетте для принца Юссуфа, позвольте мне умереть за него, я с радостью встречу смерть, только оставьте жизнь принцу!

Никогда еще ни один смертный не осмеливался говорить так с султаном! Но никогда никто не трогал так глубоко сердце султана, не пробудил в нем всех чувств.

— Ваше величество, позовите сюда караульных капиджей, — в пылком, страстном энтузиазме продолжал Гассан, — прикажите вонзить в эту грудь все штыки, я умру с радостной улыбкой благодарности на устах, если только, умирая, услышу слова: «Принц помилован!»

Султан был, по-видимому, тронут словами Гассана, может быть, отцовское сердце уже сожалело о произнесенном в пылу гнева приговоре.

— Мужество твое служит лучшим доказательством того, что ты не шутишь своими словами, — сказал он Гассану. — Чтобы спасти принцу жизнь, ты сделал то, на что до сих пор не отваживался никто! За твою любовь к принцу тебе прощается твой необдуманный шаг!

— Хвала Аллаху, теперь я надеюсь на жизнь принца, умоляю ваше величество помиловать не меня, а его! Пусть я буду наказан, лишь бы он был прощен!

Удивительное чувство овладело султаном: такого мужества, такой самоотверженной любви никогда еще не случалось ему видеть! Невольно появилось в нем желание не убивать, не отталкивать от себя этого верного, жертвующего своей жизнью за принца человека, а приобрести в нем одного из тех приверженцев, в которых нуждается и которых желает себе всякий государь и которые особенно необходимы повелителю Востока. Окруженный многочисленными опасностями, должен он владеть хоть одним верным сердцем, иметь в свите хоть одного человека, стоящего вне всяких подозрений.

Врагов у него было достаточно, друзьями же он не мог похвалиться.

— Встань, Гассан-бей! — строго приказал султан. — Я хочу быть милосердным не только в отношении принца, но и тебя! Твое самовольное вторжение в мои покои будет тебе прощено! Я готов исполнить твое желание. Принц будет помилован, а ты сегодня ночью умрешь вместо него!

— Благодарю, горячо благодарю вас, ваше величество, — воскликнул Гассан, — теперь я счастлив! Высшее желание моей жизни должно исполниться!

— Передай принцу, что он прощен, но позаботься о том, чтобы он снова не пришел просить за тебя, — продолжал султан, — до завтра я не желаю видеть принца, до завтра! Сегодня с наступлением ночи ты должен быть у меня в кабинете и тогда узнаешь дальнейшие мои приказания, а пока приготовься к смерти!

— Милосердие вашего величества наполнило радостью мое сердце, и последнее слово, которое произнесут мои уста, будет благодарность за то, что мне дозволено умереть за принца, — в благородном энтузиазме воскликнул Гассан. — Приказ вашего величества будет в точности исполнен мной.

Султан отпустил Гассана, проводив его взглядом, в котором живо отражались чувства, впервые вспыхнувшие в его душе.

Гассан, занесенный судьбой в Стамбул после многочисленных приключений и испытаний, поступил здесь в военное училище, хотя во многих кругах втихомолку и поговаривали, что некогда он занимался торговлей рабами.

Теперь Гассан произвел на султана никогда еще не бывалое впечатление. Он должен был сознаться, что Гассан ему очень понравился и что не мешало бы иметь вблизи себя такого отважного офицера.

Еще более усиливала это впечатление любовь к Юссуфу, которая снова вспыхнула в нем с прежней силой и совершенно победила гнев. Гассан только ускорил эту победу. Слова: «Должен ли я напоминать отцовскому сердцу о любимце? Ужасна картина — видеть, как прольется кровь принца!» — не выходили из головы султана.

Вместе с расположением к Гассану росло отвращение к Шейху-уль-Исламу, хотя в последнее время и произошла перемена в отношениях султанши Валиде и великого муфтия. Мансуру-эфенди удалось ловкими словами настроить султана против Юссуфа и довести его до кровавого приговора против собственного сына!

И что за ужасное преступление совершил Юссуф? Шейх-уль-Ислам выставил его поступок немыслимым произволом.

Но разговор с Гассаном произвел в султане перемену, и, отпуская его, Абдул-Азис уже принял решение, о котором и не подозревал Гассан.

С торжествующим видом победителя вернулся он к принцу и горячо обнял его.

— Ты спасен! Мне удалось отклонить от тебя ужасную опасность, — в радостном волнении воскликнул Гассан, — теперь задача моя выполнена!

— Благодарю тебя, Гассан, за дружескую услугу! Я хочу поблагодарить и моего державного отца за его милость!

— Только не сегодня, Юссуф, отложи благодарность до завтра! Так желает его величество, — сказал Гассан, сияя счастьем, а во дворце в это время уже говорили о его предстоящей казни.

— Скажи, как удалось тебе так скоро изменить намерение султана? Я сильно боялся за тебя.

— Не спрашивай, Юссуф, как мне это удалось! Будь доволен тем, что это сделано.

— Скажи, какой жертвой ты добился моего помилования? Какое-то ужасное предчувствие сжимает мне сердце, — с испугом вскричал принц. — Лицо твое сияет таким странным торжеством. Гассан, скажи мне, что волнует тебя?

— Ничего, кроме радости, что ты спасен! Сегодня вечером я должен буду тебя оставить.

— Оставить? — спросил принц.

— Только на короткое время! Так приказал султан.

— Гассан, я предчувствую что-то недоброе! — воскликнул принц. — Что ты сделал для меня?

— Я только исполнил свой долг, ничего больше! Не беспокойся, Юссуф.

— Ты хочешь меня оставить, да еще по приказанию моего державного отца; ты что-то скрываешь от меня, но я узнаю, я должен во что бы то ни стало узнать это!

— Успокойся, Юссуф, ничего такого нет! Разве ты не видишь, какая искренняя радость, какое торжество светятся на моем лице?

— Я ровно ничего не понимаю! Ты дури, о делаешь, Гассан, скрывая что-то от меня. Я не в силах отгадать, что случилось или должно случиться, по душевная тревога подсказывает мне, что тебе угрожает что-то недоброе.

Гассан старался успокоить принца и навести его на другие мысли, что наконец и удалось ему сделать, напомнив принцу о Реции. Юссуф всей душой отдался этой любви и чувствовал непреодолимое желание снова увидеть Рецию.

Наступил вечер.

— Прощай, Юссуф, — сказал Гассан, стараясь казаться как можно спокойней и веселей, чтобы скрыть от принца цель своего ухода, — я должен идти в покои его величества.

— Гассан, я тебя больше не увижу! — воскликнул принц.

— Мы увидимся, принц! — отвечал Гассан, пытаясь успокоить молодого человека.

— Ты идешь, ты оставляешь меня, и я не пущу тебя одного, где ты, там должен быть и я!

— Этого нельзя, Юссуф, я уже говорил тебе, что султан желает видеть тебя не ранее, чем завтра. Мы мужчины и должны твердо встречать все удары судьбы. Что бы ни случилось, принц, не будет ничего такого, что не служило бы доказательством моей верности и преданности. Но я должен идти! Прости мне, что я должен тебя оставить, иначе нельзя. Еще раз прощай!

— Ты не вернешься, внутренний голос говорит мне это!

— Тогда с любовью вспомни обо мне, Юссуф.

— Аллах, сжалься! Скажи… Гассан… Останься!

Горячо прижал Гассан принца к своему сердцу, насильно вырвался из его объятий, и, еще раз кивнув головой, бросился из комнаты. Юссуф поспешил вслед за ним. Но Гассана уже не было. Через час Юссуф узнал от адъютантов и камергеров, что Гассан-бей в эту ночь должен умереть вместо принца.

Известие это вызвало в нем страшное горе. Он хотел идти к султану, но не смел явиться к нему в этот час, хотел догнать Гассана, отказаться от его жертвы, но где был теперь этот благородный человек, вызвавшийся умереть за него? В невыразимом отчаянии бросился он в свои покои, закрыв лицо руками, упал на постель и разразился неудержимыми рыданиями. Он должен был потерять своего друга, которого он любил, как никого другого, он должен был потерять его ради сохранения собственной жизни. Это было ужасно!

В это время Гассан был уже в покоях султана.

К нему подошел флигель-адъютант и объявил, что ему приказано в своей военной шинели отправиться во внутренние покои султана.

Приказание это очень удивило Гассана. Однако он велел одному из слуг принести свою серую военную шинель и, надев ее, в сопровождении флигель-адъютанта отправился во внутренние покои султана.

«Зачем он должен был явиться в шинели, и с какой целью позвал его султан в свои внутренние покои? Не должен ли он был получить здесь красный шнур, чтобы удавиться? Но зачем же ему было умирать в шинели?» — думал Гассан.

В недоумении вошел он в ярко освещенную комнату, где находился султан, и с низким поклоном остановился у входа. К удивлению своему, он увидел, что и султан тоже был одет в серую военную шинель.

Ночь только что наступила. Богато разукрашенные драгоценными камнями стенные часы своим серебристым боем возвестили ее приход. Держа в руках маленький золотой ключик, султан подошел к тайной двери.

— Иди за мной, — резким, повелительным тоном обратился он к Гассану, отворяя дверь, — запри дверь за нами!

С этими словами султан вошел в слабо освещенный коридор, устланный коврами и служивший только для одного султана. Гассан последовал за ним и золотым ключом снова запер двери.

Что это значило, почему султан вместе с ним уходил из дворца?

Пройдя длинный коридор, они спустились на несколько ступенек и вышли к боковым воротам дворца. Там с внутренней стороны был воткнут ключ.

— Отвори! — приказал султан. — Вели со двора подъехать сюда карете, но никому не говори, что для меня. Кучеру прикажи ехать в Скутари и там остановиться вблизи большого минарета. Ты поедешь со мной и ничем не выдашь, кто я.

Гассан поклонился, все еще не понимая, зачем давались все эти приказания. Уж не должна ли была его казнь произойти вблизи минарета? Но зачем же ехал туда султан? Может быть, ои сам хотел присутствовать при ней? Все это было непостижимо. Молча отворил он ведущие на большой двор Беглербега ворота, которыми султан позволял пользоваться только при тайных поручениях, и через двор и галереи прошел в богатейшие конюшни, где наготове стояло несколько сотен сильных, породистых, прекраснейших лошадей.

Две кареты были постоянно заложены; одна парадная — для султана, другая простая — для придворных.

Этой последней и велел Гассан подъехать к воротам, дав кучеру необходимые указания.

Султан поспешно вышел на улицу и вскочил в экипаж. Гассан, закрыв ворота, последовал за ним, и карета быстро покатила по дороге к Скутари и менее чем через час была уже на Садовой улице около большого минарета.

Там она остановилась. Оба офицера вышли. Гассан приказал кучеру дожидаться тут. Осмотревшись кругом, он не увидел ничего, что могло бы указать ему на намерение султана, ему и в голову не приходило, что они едут к Сирре.

— Проводи меня к дому за рощей возле большого минарета! — тихо сказал султан. — Что бы ни случилось, ты должен быть со мной!

Теперь только понял Гассан намерение султана и, следуя его приказанию, отправился к дому замученного софта Ибама.

Там в это время происходило совещание между Мансуром-эфенди и Гамидом-кади.

В этот вечер Мансур не мог выезжать из дома: ои ожидал султана, и кади приехал к нему на совет.

— После долгого бездействия делу пророка должно быть наконец доставлено торжество, это высшая цель моей жизни, брат мой! — сказал Шейх-уль-Ислам Гамиду-кади. — Давно уже не делалось ничего для славы и могущества полумесяца, пришло время загладить прошлое.

— Все, что ты избираешь своей целью, мой мудрый брат, будет непременно достигнуто, я это очень хорошо знаю! — отвечал кади.

— Ради этой цели я готов пожертвовать своей жизнью, — продолжал Мансур. — Древний блеск империи Османов должен быть восстановлен, и если народ станет под знамя божественного пророка, то останется непобедим. Надо возбудить фанатизм, а что может разжечь его таким ярким пламенем, как не борьба с гяурами!

— Посланники твои, брат мой, неутомимо действуют в вассальных землях, раздувая там пламя восстания, какие известия получил ты от них?

— Прежде всего пламя восстания вспыхнет в Боснии! Там уже начинает волноваться христианское население. Восстанут и горцы, за ними последуют Сербия, Черногория и остальные вассальные земли, — сказал Мансур, и глаза его засверкали зловещим блеском, — пока еще огонь только тлеет, но, постоянно разжигаемый, он скоро вспыхнет ярким пламенем. В Салониках нашелся повод к восстанию, и одного намека, одного знака довольно, чтобы вспыхнуло пламя раздора между правоверными и гяурами!

— Я удивляюсь твоим мудрым распоряжениям. Действительно, нужна твоя неутомимая деятельность, твой все обдумывающий и всем пользующийся разум, чтобы разжечь такое пламя, чтобы ничтожную болгарскую девушку сделать орудием своих планов! Только великие люди, брат мой, способны на такие дела, но подумал ли ты о том, что может случиться, если вспыхнувшее пламя достигнет таких размеров, что ты не в силах уже будешь остановить его?

— От нас будет зависеть воспользоваться удобной минутой и водрузить знамя пророка, — со зловещим энтузиазмом отвечал Мансур, — кровопролитие послужит очистительной жертвой делу всех правоверных, царство пророка получит новый блеск. Но скажи мне, какие сведения почерпнули вы с мудрым Али-шейхом из старого документа? Я полон ожидания, брат мой, так как для исполнения моих обширных планов нужны огромные средства. Первое и самое могущественное у меня в руках — это сила фанатизма, разожженного во всех землях, над которыми сияет полумесяц. Второе средство должен открыть ты и предоставить мне в руки. Для восстановления прежнего блеска нашей империи, для достижения ею могущества нужны суммы, которых при расстроенной государственной казне нет в нашем распоряжении. Что же содержит документ?

— Мудрость твоя напала на истинный след, — отвечал кади, — данный тобой старый документ — действительное завещание калифов из дома Абассидов, которые перед бегством укрыли свои сокровища в безопасном месте. Документ переходил из рук в руки и, по-видимому, никто не обращал на него внимания и не потрудился разобрать его. Так он попал в руки последнего потомка Абассидов, старого толкователя Корана Альманзора, который последний имел право на наследство калифов, но после его смерти сокровища не имеют наследников.

— Только дочь его еще жива!

— Это нисколько не помешает нашим планам, — продолжал кади, — то, что заставило меня призадуматься после разбора старинного документа, так это бесследное и непостижимое исчезновение подлинного документа, я никак не могу объяснить себе этого!

— Слава Аллаху, что у нас осталась копия! Так в документе действительно говорится о сокровищах Абассидов?

— Да, брат мой! Мы узнали место, где скрыли их калифы перед своим бегством, одного только не знаем мы, не прочитана ли рукопись раньше и не взяты ли уже эти сокровища.

— Самое простое средство узнать это — немедленно обыскать это место! Назови мне его.

— В одном уединенном месте пустыни Эль-Тей, недалеко от караванной дороги, возвышается, как гласит документ, громадная пирамида, не поддающаяся разрушительному действию времени! Внутри нее, там, где находятся мумии древних правителей, лежат сокровища, оберегаемые мертвецами.

— Победа! Победа! — воскликнул Мансур-эфенди. — Мы возьмем у мертвецов громадные сокровища Абассидов, в которых они уже больше не нуждаются.

— На этом месте рукопись оборвалась, — продолжал кади, — немногие строчки только дают понять, что на следующих листах ясно обозначены место и путь внутрь пирамиды, но листы эти или уничтожены, или затеряны, одним словом, их нет!

— Так мы сами отыщем место и путь в пирамиду, брат мой!

— Мы перерыли и пересмотрели остальные документы, найденные в доме Альманзора, но пропавших листов нет между ними, и ни в одной из остальных рукописей не было и намека на это объяснение!

— Так будем довольствоваться тем, что узнали! Я сам с несколькими заслуживающими доверия людьми при первом же удобном случае отправлюсь к указанной пирамиде и найду доступ в нее. Я до тех пор не успокоюсь, пока не достигну того или иного результата. Еще один шаг к осуществлению моих планов я намерен сделать сегодня ночью. Султан будет здесь, в доме.

— Новый знак твоего могущества! Никогда еще не случалось ничего подобного, брат мой!

— Он придет, и моя обязанность будет воспользоваться этим часом для дела нашей веры.

— Понимаю, ты хочешь устами пророчицы расположить его в пользу твоих планов и подготовить к предстоящим событиям!

— Я хочу вдохновить его на подвиги за дело нашей веры, чтобы он содействовал достижению моей цели и не противился моим планам!

— Я слышу голоса, — внезапно прервал разговор Гамид.

— Это он!

— Мне кажется, что он не один!

Шейх-уль-Ислам подошел к полуотворенной двери. В это время один из сторожей встретил внизу султана и его проводника.

— С ним офицер, — сказал Мансур.

Гамид-кади распрощался с Шейхом-уль-Исламом и вышел из дома, тогда как султан в сопровождении Гассана поднимался по лестнице.

Мансур-эфенди другим путем, со двора, тоже отправился наверх и, никем не замеченный, был уже на своем месте. Гассан все еще не понимал, зачем взял его султан с собой к пророчице, на которую он после событий прошлой ночи смотрел совсем другими глазами. Он должен был умереть вместо принца, а теперь вдруг сопровождал султана в дом софта! Что же это значило?

Абдул-Азис вошел в слабо освещенную комнату, где чудо было по обыкновению на возвышении. По-прежнему широкая и длинная белая одежда с золотым шитьем закрывала всю ее фигуру. Какое-то мистическое, таинственное впечатление произвели на султана пророчица и вся обстановка комнаты. Сторожа принесли для него подушку, Гассан встал позади него.

Но вот зазвучал чудный, серебряный голос Сирры.

— Когда придет помощь Всевышнего и победа, и ты увидишь моих людей вступающими в религию Аллаха, восхвали тогда своего Владыку и проси у него прощения, ибо он прощает охотно[113].

— Говорят, ты можешь видеть далекое будущее и предсказывать людям их судьбу, — после непродолжительного молчания обратился к Сирре Абдул-Азис, — скажи мне, что видишь и что знаешь ты.

Мансур шепнул ей сообразный его планам ответ, но каков был его ужас, когда Сирра, которая всегда понимала и буквально повторяла его слова, на этот раз заговорила совсем по-другому — он едва верил своим ушам. Что случилось? Что он услышал?

Сирра исполнила приказание Золотой Маски!

— До наступления третьего Рамазана трон пророка опустеет, — сказала она своим неземным голосом, — не смерть лишит повелителя правоверных престола, но человеческая рука! Враги во дворце страшнее гяуров! Затем вступит на престол Магомед-Мурад под именем Мурада V, но его царствование продлится всего три месяца, затем трон пророка снова опустеет и опять не через смерть, а по воле людей! Следующий за ним Абдул-Гамид будет царствовать еще меньше, и престол пророка опять опустеет. Его займет Мехмед-Решад-эфенди.

— Замолчи! — в ужасе закричал султан, он страшно дрожал и едва держался на ногах под гнетом этого ужасного пророчества.

Гассан был также поражен ее словами.

— Уйдем скорей из этого дома, — с трудом выговорил султан и, шатаясь, вышел из комнаты, — иди за мной.

— Я ни на шаг не отступлю от вашего величества! — отвечал Гассан и вместе с султаном оставил дом софта.

По дороге Абдул-Азис быстро повернулся к следовавшему за ним Гассану и взволнованным голосом сказал: «Теперь ты видишь, что я только для вида принял твою жертву, чтобы испытать тебя. Ты не умрешь за принца! Я желаю иметь тебя при себе. Садись со мной в карету и никому не говори о том, что ты сейчас слышал!»

XVII. Лаццаро и принц

Прежде чем следовать за нитью нашего рассказа, заметим, что описанные здесь лица и события при турецком дворе, хотя и могут многим показаться невероятными и даже нелепыми, однако все до сих пор рассказанное, а также и то, что будет рассказано дальше, до мельчайших подробностей строго придерживается истины. Сообщенное в прошлой главе пророчество известно всему Константинополю и рассказывалось повсюду еще до его исполнения.

Все события при турецком дворе без всякого преувеличения так ужасны, что остается только описать их взаимную связь и причины. То, что подобные веши еще возможны в нашем столетии, объясняется только тем, что Турцию можно причислить скорее к владениям азиатских деспотов, чем к европейским государствам. Но, во всяком случае, интересно проследить эти события, тем более, что они, а равно и ужасы войны, описанной нами в следующих главах, занимали и волновали умы всей Европы.

Теперь вернемся к нашему рассказу.

Бегство Реции из понятных нам теперь побуждений возбудило опасения Мансура и Гамида-кади, тем более, что вместе с Рецией исчез и маленький принц Саладин.

Оба были равно важны для предводителей могущественных Кадри. Реция, как последняя в роду Абассидов, вырвавшись на свободу, могла мешать и даже быть опасной для замыслов Мансура. А через принца он хотел иметь влияние на наследника престола Мурада, отца Саладина. И вдруг оба неожиданным образом ускользнули от него, да и казнь Юссуфа была отменена султаном.

Хотя Мансур и принял немедленно все надлежащие меры для поиска беглецов, но это было трудное дело при обширности турецкой столицы и разъединенности ее частей, отделенных друг от друга водой.

На второй день после бегства принцесса Рошана послала своего верного слугу Лаццаро в развалины с поручением к Шейху-уль-Исламу. Грек уже несколько дней втихомолку обдумывал, как ему лучше устранить чудо. Он боялся Сирры, знавшей все его преступления! Если бы она обвинила его в поджоге, это могло бы плохо кончиться для него, несмотря на заступничество принцессы.

Но как ему было подступиться к ней, когда опа стала пророчицей? Та сверхъестественность, которая окружала личность пророчицы в глазах грека, еще больше увеличивала его беспокойство. Как мог он заставить ее молчать или сделать ее безвредной, когда она один раз уже воскресла из мертвых?

Страшно было выражение глаз Лаццаро, когда он. по пути в развалины раздумывал о средствах погубить Сирру, одна мысль о которой уже приводила его в бешенство и ужас.

Желтовато-бледное лицо его казалось окаменелым. Вся жизнь сосредоточилась в одних глазах. При взгляде на него все видели только одни глаза, которые, казалось, имели какую-то таинственную силу, особенно когда он был в возбужденном состоянии. На Востоке настолько распространена вера в злой глаз, что о могуществе его упомянуто даже в Коране, поэтому многие были объяты ужасом при одном взгляде в глаза Лаццаро.

Такое ужасное могущество, такая сатанинская сила виднелась тогда в его бешеном взгляде: ясно было, что человек этот способен на все.

Ненависть и злоба Лаццаро были направлены теперь против Сирры — но она была для пего недосягаема! Если бы он только осмелился подойти к ней, он был бы схвачен н растерзан ее сторожами или коленопреклоненной перед ней толпой. Он слишком хорошо знал фанатизм магометанского населения. В подобную минуту народ приходил в такое дикое бешенство, что того, кто вызвал его, на месте убивали камнями или разрывали на части, не допуская вмешательства кавассов.

Расправа черни очень легко принимает чудовищный характер, но нигде она не склонна к фанатизму так, как в Турции.

Хотя в других случаях турки обнаруживают большое хладнокровие и с трудом могут быть выведены из терпения, фанатичная толпа так опасна, что Лаццаро больше чумы боялся ее, а потому не отваживался на открытую борьбу с пророчицей.

Грек вообще не отдавал себе ясного отчета в том, что такое Сирра, не знал, что и думать о ней! Он боялся ее, и это сильно мучило его, так как она была единственным существом, которого боялся Лаццаро.

В развалинах Кадри он узнал от сторожа в башне Мудрецов, что Баба-Мансур отсутствует, а Гамид-кади работает в зале совета.

Лаццаро велел доложить ему о себе, затем был введен к кади. Тот сидел у стола и писал, перед ним лежали документы. Он взял из рук грека письмо принцессы и приказал ему ждать ответа. Лаццаро устроился у дверей.

Должно быть, письмо заключало в себе важное известие. Кади заботливо спрятал его, затем обратился к слуге принцессы, которого он знал уже много лет. Он хорошо знал, что это он убил сына Альманзора и привез Рецию в Чертоги Смерти.

Письмо содержало, по-видимому, какое-то известие о дочери Альманзора. Гамид-кади вторично развернул, прочел его и только тогда сказал:

— Знаешь ли ты, что дочери Альманзора удалось бежать вместе с принцем?

— Нет, мудрый кади, Лаццаро от твоей милости впервые слышит об этом бегстве! — отвечал грек, и глаза его дико сверкнули при этих словах.

— Им удалось бежать из развалин, — продолжал кади, — все попытки отыскать их остались без успеха!

Лаццаро гордо и презрительно улыбнулся.

— Если мудрому кади будет угодно поручить это дело мне, беглецы недолго пробудут вне развалин, — сказал он.

— Я знаю, как ты искусен в подобных делах, но на этот раз это задача нелегкая. Чтобы облегчить успех, сообщу тебе важную новость. Не мы одни разыскиваем дочь Альманзора, принц Юссуф, ослепленный ее красотой, тоже ищет ее!

Лицо грека приняло злобное, полное ненависти, выражение.

— Светлейший принц? — спросил он. — О, дочь Альманзора счастлива, нечего сказать! Красота ее находит много поклонников!

— В чем преуспел принц Юссуф, я не знаю, но думаю, что ему легче будет отыскать ее след. Ты можешь разузнать обо всем, предложив принцу свои услуги в этом деле.

— Так я и сделаю, если ты это приказываешь, мудрый кади!

— Сегодня вечером принц намерен отправиться в развалины Хебдоман на поиски дочери Альманзора! Знаешь ли ты эти развалины?

— Не во Влахернском ли они квартале, куда можно пройти через высокую арку ворот, оставив за собой большое стамбульское кладбище?

— Да, там! Через несколько часов ты можешь встретить там принца. Постарайся подойти к нему и предложи ему свои услуги! Принц тебя знает?

— Боюсь, что светлейший принц помнит меня, впрочем, тем лучше, это еще больше увеличит его доверие! — отвечал Лаццаро.

— Эта местность небезопасна, и слишком рискованно со стороны принца отправляться в этот притон цыган, нищих и мошенников!

— Любовь не знает опасностей! — усмехнулся грек. — Дочь Альманзора обворожила светлейшего принца! Чтобы отыскать ее, он готов идти хоть на край света!

— Узнаешь ли ты принца, если он явится туда в простом платье?

— Будь спокоен, мудрый кади, я найду светлейшего принца!

— От проживающей там сволочи можно ожидать всего дурного, — с умыслом заметил кади, так что хитрый грек очень хорошо его понял, — ты не хуже других знаешь, что нападения разбойников там не редкость! Отправляясь туда, принц, сам того не подозревая, подвергает себя опасности. Это отребье Востока, персидские лудильщики и нищие, зорко следят за теми, у кого есть золото и драгоценности!

— Да, нападение там не диво, — согласился Лаццаро, зловеще пожав плечами.

— Тебе предстоит предотвратить несчастье. Но, так как в этом костюме цыгане и мошенники легко могут принять тебя за провожатого принца, а поэтому ограбить и убить, — сказал Гамид-кади, — то советую тебе переменить одежду.

— Кажется, я вполне понял тебя, мудрый кади, спешу в точности исполнить твои приказания.

— Может быть, тебе удастся через принца напасть на след дочери Альманзора. Вот все, чего я от тебя требую, ничего другого и в мыслях у меня не было, — заключил разговор осторожный кади, — ступай и сообщи мне о результатах твоей попытки!

Грек удалился с низким поклоном. Прежде всего он вернулся в Скутари и там на одном из рынков купил себе красную феску и темный кафтан. Затем он отправился в указанное ему Гамидом-кади предместье города.

От Шпиля Сераля в Стамбуле, пройдя некоторое расстояние вдоль высоких стен и тенистых платанов, можно достичь того места на насыпи, где через нее проходит железная дорога. Развалившиеся башни чередуются с потрескавшимися насыпями, тут и там у полуразрушенных стен лепятся ветхие домишки, а среди щебня растут роскошные кустарники. Большая часть предместья буквально вся в развалинах. Ярко выкрашенные деревянные дома с характерными балконами стоят на разбросанных в беспорядке закоптелых остатках цоколя, на глиняном буту и других, набросанных в кучи, осколках камней. Рядом зияют огромные трещины в древних каменных развалинах башен, у подножия которых теснятся покривившиеся набок хижины турецких башмачников и персидских лудильщиков. На заднем плане прилепились жалкие лачужки, только местами высятся над ними ослепительно белые минареты больших мечетей султана.

Здесь, у семи башен, по-турецки Эди-Кули, сворачивают с берега Мраморного моря назад, к Золотому Рогу, вдоль огромных Юстинианских земляных стен. Тут, оставив почерневшие от времени и также обреченные на разрушение башенные колоссы, проходят к арке ворот бывшего портала святого Романа. Через несколько проломов в стенах выходят сначала на большие стамбульские кладбища с многочисленными каменными обелисками, а затем достигают Влахерна, прежде большей части города, а теперь — местечка, состоящего из грязных, населенных евреями, лачужек, значительную часть которых истребляют ежемесячные опустошительные пожары.

Здесь же находятся и развалины Хебдоман, притон египетских цыган, еврейских нищих и греческих мошенников. Вместе с летучими мышами и скорпионами они населяют эти мрачные убежища, а в прекрасные весенние дни праздно шатающиеся ребятишки греются на солнце на плитах и обломках колонн, остатках прежней роскоши, прежнего великолепия греческой империи.

Как развалины Кадри на другом конце города, так и это угрюмое каменное строение ведет свое начало с того времени, когда Константинополь еще не был завоеван турками.

Развалины Хебдоман состоят из ряда высоких и низких стен, заросших кустарниками и вьющимися растениями, тут и там встречаются отверстия в форме остроконечного свода. Местами заметны нижние части окон. Все остальное обрушилось, значительная часть громадных стен обвалилась и служит убежищем для разнообразных элементов уличной жизни Стамбула.

Внутренность хебдоманских развалин распадается на бесчисленное множество отдельных помещений, из которых большая часть закрыты сверху и наполовину завалены мусором и обломками камней, так что там образовались целые поселения, строго обособленные. Даже и над этими помещениями посреди мусора и травы живет множество бесприютных бродяг, слишком бедных и ленивых для того, чтобы за несколько пиастров нанять себе квартиру в порядочном доме. Они представляют собой пестрое смешение всевозможных племен, костюмов, наречий и обычаев.

На стенах и внизу на траве сидят и лежат смуглые цыганские ребятишки, у входов, прислонясь к стене, стоят стройные цыганские девушки. Старые полунагие укротители змей и персидские фигляры сидят на шкурах зверей и с наслаждением покуривают трубки. Кругом лежат опьяненные опиумом нищие, стараясь блаженными сновидениями заглушить свои земные бедствия. Восточные музыканты и греки бренчат на своих инструментах, дальше, вверху, на одиноком стенном выступе сидит на корточках молодой цыган и извлекает из своей скрипки глубокие, жалобные мелодии, слышанные им от отцов, национальные песни их племени. Такова пестрая картина этих мест.

Был уже вечер, к этому времени разноплеменные бродяги, собравшиеся в Константинополе, подобно ночным птицам, оставляют свои дневные убежища и отправляются блуждать по городским улицам, выжидая удобного случая для грабежа и убийства.

Вечерняя заря мало-помалу потухала, вместе с вылетом летучих мышей мошенники тоже вышли на свою ночную работу, выспавшись днем.

В это время какой-то мужчина в темном кафтане шел по дороге к вышеупомянутому убежищу всевозможных бесприютных горемык. Красная повязка наподобие чалмы обвивала его голову.

До развалин было еще далеко, когда под развесистым платаном он увидел лежащего человека. Человек этот, по-видимому, спал. Наружность его испугала бы всякого: с первого взгляда можно было узнать в нем разбойника. Судя по его рябому лицу и неаккуратной одежде, это был грек. Казалось, человека в красной чалме влекло к этому бродяге, он толкнул его, как будто хотел что-то сказать.

Но тот, очевидно, страшно опьяненный опиумом, ничего не чувствовал и даже не пошевелился.

Только незнакомец хотел повторить свою попытку разбудить его, как вдруг вблизи что-то зашевелилось, чего он до той минуты и не заметил.

Внизу у толстого ствола платана сидел какой-то старик, поджав под себя полуобнаженные ноги, с голыми руками и плохо прикрытым туловищем, на голове у него была широкая грязная чалма. Странное впечатление производило сильно загорелое от солнца, морщинистое лицо его, обрамленное длинной, белой как снег бородой, ниспадавшей на худощавую, костлявую грудь старика. Смуглые руки и ноги его были поразительно худы, но казались сильными и крепкими. На шее у него висела цепочка с мощами, а ниже — дудка. Возле него в траве лежали, свернувшись, семь или восемь змей, головы которых почти касались голого тела старика.

Неподвижно, как восковая фигура, сидел он, прислонившись спиной к дереву. Он только тогда шевельнулся, когда человек в красной чалме вторично хотел толкнуть спящего бродягу.

— Не делай этого! — сказал он. — Грек убьет тебя, если ты его разбудишь.

— Как, ты укротитель змей? — спросил Лаццаро, и при звуке его голоса все еще зоркие глаза старика так быстро и живо скользнули по нему, как будто он узнал этот голос и хотел удостовериться в личности этого человека.

— Я — египетский укротитель змей Абунеца и вчера ночью удостоился чести заставить танцевать моих змей в гареме всемогущего султана всех правоверных, — отвечал старик подошедшему к нему поближе незнакомцу.

— А что, это наполнило твои карманы? — спросил он.

Укротитель змей промолчал.

— Я так и думал, — продолжал незнакомец, посмеиваясь втихомолку, — гофмаршалы, начальники евнухов, слуги и весь штат поглощают столько денег, что ничего не осталось на твою долю. Я знаю все. Ты бедняк, я это вижу.

— Да, сударь, я беден, очень беден! — отвечал укротитель змей, опустив голову.

— Отчего же ты не умеешь сам себе помочь? — продолжал тот. — Ты ничего не достаешь, во дворце богачей не получаешь даже положенных тебе денег: их берут себе гофмейстеры и слуги. Иначе и быть не может. Если ты не будешь получать деньги, то умрешь с голода вместе со своими змеями. Но скажи мне, не проходил ли или не проезжал ли здесь сейчас верхом молодой эфенди?

— Молодой знатный господин?

— Да, на руках у него дорогие перстни, карманы его туго набиты золотом.

— Нет, сударь, такого пока еще не видел!

— Так он еще придет.

— Ты ждешь его?

— Я хочу предложить ему свои услуги!

— Так, так! Но что нужно молодому эфенди здесь, в Хебдомане? — заметил старый укротитель змей. — Не слугу же намерен он отыскивать тут?

— Да, правда твоя, старик, плохо пришлось бы ему тогда! Здесь, в развалинах, он ищет одну девушку с мальчиком.

— Турчанку?

— Да, и очень красивую!

Старик отрицательно покачал головой.

— Нет, сударь, здесь я их не видел. Но в Скутари видел я вчера прелестную турецкую девушку с десятилетним мальчиком.

— Это она! — воскликнул Лаццаро. — Их-то и ищет молодой, богатый эфенди. Скажи ему это, когда он вернется из развалин, может быть, он даст тебе бакшиш.

— Кажется, ты хочешь поступить к нему в услужение?

— Разумеется! Дай сначала ему пройти, чтобы мне встретиться с ним у развалин! Обратись к нему, когда он пойдет обратно.

— Но, поступая к нему в услужение, ты наверняка скажешь, что я видел девушку и мальчика в Скутари.

— Зачем? Надо же и тебе что-нибудь заработать!

— Ах, ты очень добр! — воскликнул старый укротитель змей. — Абунеца два дня уже ничего не ел!

— Ну, а что если он ничего тебе не даст? — с язвительной усмешкой спросил его Лаццаро. — Делай, что хочешь, меня это нисколько не касается, он богатый эфенди!

Старик осторожно и робко осмотрелся кругом, не слышал ли кто этих слов.

— Ты очень добр, — сказал он затем, понизив голос, — ты хочешь помочь старому Абунеце! Я думаю даже, что ты еще что-нибудь прибавишь, если… — прибавил он совсем тихо, — если я верно понял тебя.

— Понял или нет, делай, что хочешь! Кто от своей честности умирает с голода, тот ничего лучшего не заслуживает. Какие еще у тебя, старик, сильные ноги и руки, я думаю, ты справишься с любым молодым парнем?! Далеко ли еще до развалин?

— Не очень!

— Ладно! Мы потом вернемся сюда, старик, — сказал человек в красной чалме, потом поклонился укротителю змей и снова вернулся на дорогу.

Он поспешно пошел по направлению к развалинам, где повсюду стояли и лежали девушки, женщины и мужчины. Подойдя ближе, он услышал шум и брань.

Все бросились к тому месту посмотреть, чем кончится крупная ссора между цыганом и турком.

Лаццаро, по-видимому, хотел сначала убедиться, не нашли ли Реция и Саладин убежища в развалинах.

У входа в них, вся сгорбившись, сидела на корточках старая цыганка.

Лаццаро подошел к ней.

— Уходишь ли ты каждое утро вместе с другими в город или остаешься здесь? — спросил он ее.

— Я не могу больше ходить, сударь, я всегда здесь, — отвечала горбатая старуха.

— Не приходили ли вчера или сегодня новые бесприютные искать здесь убежища?

— Да, сударь, целая толпа пришла сегодня ночью.

— Не было ли среди них девушки с мальчиком?

— Ты говоришь о женщине с ребенком на руках?

— Каких лет был мальчик?

— Не старше четырех!

— Нет, я говорю не о том, я спрашиваю о…

На этом самом месте разговор их был прерван: на дороге Лаццаро увидел принца, без проводника приближавшегося к развалинам. Он был в европейском костюме, с чалмою на голове. Хотя платье его и было из лучшей материи, но ничто не обличало в нем его высокого звания, тем более, что он шел пешком. Однако, по рукам его, обтянутым перчатками, можно было угадать в нем знатного турка.

Лаццаро отошел от цыганки и медленно пошел навстречу принцу, делая вид, что принадлежит к обитателям развалин.

Принц Юссуф, увидя его, знаком подозвал к себе.

— Ты живешь здесь? — спросил он.

— Да, знатный господин! — отвечал тот в полной уверенности, что принц не узнал его, тем более, что он был в турецком кафтане и чалме, и к тому же стемнело.

— Я отыскиваю здесь одну девушку из Скутари, — продолжал Юссуф, — знакомо тебе это место?

— Да, знатный господин, я был прежде слугой в доме мудрого толкователя Корана Альманзора!

Принц был поражен.

— Так ты знаешь и дочь его? — сказал он.

— Рецию, знатный господин?

— Мне сказали, что она с мальчиком отправилась сюда!

— Дочь Альманзора? Тогда я знал бы об этом. Я встретил бы ее. О, если бы мне только увидеть ее! Нет, знатный господин, ее здесь нет!

— Нет? Ты точно это знаешь?

— Так же точно, как то, что над нами Аллах! Так ты, знатный господин, ищешь прекрасную Рецию?

— Странная встреча! — задумчиво произнес принц Юссуф. — Ты, значит, был слугой в доме ее отца?

— И ропщу на Аллаха, что не могу быть им более! Мудрый Альманзор не вернулся, единственный сын его убит, весь дом опустел! Но знаешь, что я думаю? Там, в Скутари, живет старая Ганнифа, прежняя служанка и наперсница дочери Альманзора, не у нее ли приютилась прекрасная Реция?

— Очень может быть. Знаешь ли ты эту служанку? Знаешь ли, где она живет? — быстро спросил Юссуф.

— Да, знатный господин.

— Можешь ли ты проводить меня к ней?

— Тотчас, если прикажешь.

— Так пойдем же, проводи меня, я награжу тебя за это.

— Какую хорошую, беззаботную жизнь вел я прежде, пока еще жив был мудрый Альманзор, — сказал Лаццаро, немедленно собираясь сопровождать принца, — что это было за время! Хотя там и не было вольности, а соблюдались чистота и строгий порядок, но нам было хорошо; как любящий отец, заботился Альманзор обо всех… Мы должны вернуться на дорогу к Шпилю Сераля, знатный господин, — перебил он свою речь, — оттуда мы должны переехать в Скутари.

— Там ждет меня моя яхта.

— Тем лучше. Я сейчас только увидел, что имею дело со знатным господином, — льстивым тоном сказал коварный грек, вместе с принцем Юссуфом удаляясь от развалин, — да, чудное было это время. Как ропщу я на Аллаха, что мудрый Альманзор не вернулся!

— Теперь ты без места? — с участием спросил Юссуф.

— После такого доброго господина трудно отыскать себе нового!

То обстоятельство, что человек этот знал Рецию и был слугой в доме ее отца, расположило принца в его пользу. В душе он решил уже взять его к себе в услужение.

— Как темно здесь, у платанов, — сказал он после небольшого молчания, вместе с Лаццаро подходя к тому месту, где сидел старый укротитель змей.

Глаза грека беспокойно забегали, отыскивая старого Абунецу.

— Здесь темно, знатный господин, но с той стороны падает лунный свет на дорогу, — сказал он так громко, что укротитель змей должен был его слышать, если он был еще поблизости, — а не сказал ли ты, что прекрасная Реция была с мальчиком?

— Да, с десятилетним мальчиком, так сказали мне недавно в Скутари.

— Проводнику твоему, который может быть твоим слугой, ничего не известно об этом мальчике, — продолжал Лаццаро еще громче, — если бы я только знал…

В эту минуту среди старых, тенистых деревьев возле дороги что-то зашевелилось.

— Кто тут? — громко спросил принц Юссуф.

Но в этот самый момент к ним подступила высокая, окутанная мглой ночи, фигура.

Лаццаро, в полной уверенности, что это укротитель змей и что он бросится на принца, быстро приблизился к деревьям. Но вдруг он почувствовал удары двух здоровенных кулаков. Принц же в ужасе отступил назад.

— Что здесь такое? — воскликнул он.

— Ничего, принц, ничего! — тихо сказал голос. — Дело касается не вас, а вашего коварного проводника, идите спокойно своей дорогой!

В первую минуту пораженный этой неожиданной встречен Юссуф не знал, что ему делать, тем более, что кругом было совершенно темно.

Раздался глухой стон.

— Что случилось? — спросил он. — Кто ты такой?

Он ближе подошел к тому месту, где было совершено неожиданное нападение на его проводника, но не мог видеть ни его, ни нападавшего на него, только что-то шумело и шевелилось среди деревьев. Но через минуту все смолкло.

Грек куда-то исчез, напрасно звал он его, искал среди деревьев в том направлении, откуда дошел до него последний звук, он никого не нашел, кругом все было тихо и безмолвно, как в могиле.

XVIII. Победа

Сади и Зора оставили поле битвы, где в честном бою пали сыновья эмира. Они быстро поскакали по направлению к открытой равнине, узнав от молодого пастуха о неприятельских силах, приближавшихся сюда, по-видимому, с целью окружить их и взять в плен.

— Боюсь, что тшауш со своим отрядом попался в руки бедуинов! — сказал Зора своему товарищу. — Он рискнул зайти слишком далеко!

— Коварные арабы заманили его к своему лагерю, — отвечал Сади, — должно быть, Кровавая Невеста уже там, а то ее воины не могли бы выступить на помощь ее братьям, чтобы захватить нас в плен.

— Теперь, прежде всего, нам надо пробраться в свой лагерь, — продолжал Зора, — все остальное в настоящую минуту — вещь второстепенная. Только бы нам удалось соединиться со своими солдатами, а там мы уж одолеем врагов.

— Так, так, мой храбрый Зора-бей, надо приступить к решительному шагу!

— Чем скорее мы это сделаем, тем раньше сможем победителями вернуться на родину!

— Знаю, что ты жаждешь вернуться в Стамбул!

— Я беспокоюсь о Реции!

— А я думал, что тебя обворожила принцесса! Она тебя любит, Сади, и недурно было бы, если бы ты стал пашой и женился на принцессе! Не возражай ничего, друг мой, — полушутя, полусерьезно сказал Зора, — не следует бежать от счастья, если оно случайно выпадает нам на долю. Оно и без того только раз в жизни улыбается человеку! Если он им вовремя не воспользуется, то потеряет его навсегда, и всю жизнь будет в этом раскаиваться. Будь благоразумен, Сади, следуй голосу рассудка и не давай воли своим чувствам!

— Ты хорошо умеешь читать наставления другим! — сказал, смеясь, Сади. — Как-то идут твои дела с прекрасной англичанкой, а?

— То совсем другое дело, Сади, она — дипломат, и я чувствую большое желание в случае счастливого возвращения на родину избрать то же поприще! Ты же намерен продолжать военную карьеру, и, если достигнешь звания паши, как будет заманчиво для тебя жениться на принцессе! Поверь мне, гордость и честолюбие возрастают вместе с нашим возвышением. Теперь ты еще и не думаешь об этом, сегодня ты сомневаешься в справедливости моих слов, но придет время, когда ты на пути к славе будешь ослеплен честолюбием.

— Принцесса ко мне благосклонна, не думаешь ли ты, что я буду отрицать это?

— Короче говоря, она любит тебя!

— Это может быть, но между нами лежит такая глубокая пропасть, что нечего и думать об исполнении твоих слов, друг мой!

— Пропасть эта в скором времени будет уничтожена! Вспомни о Нури-паше, об Эдхсме-паше — оба женаты на принцессах.

— Я не хотел бы быть на их месте.

— То опять-таки другое дело, Сади! Они не то, чем был бы ты, не хозяева в своем доме. Но что там такое — видишь ли ты дым?

— Это пыль, друг мой! — отвечал Сади. — Облако пыли, поднятое лошадьми наших врагов!

— Твоя правда, теперь я и сам это вижу, мы должны держать немного правее, чтобы, миновав их, добраться до своего лагеря. Мы потом наверняка найдем их на тех горах, где мы только что были!

— Мы должны держать вправо, — сказал Сади через несколько минут, когда они уже свернули немного в сторону от видневшегося вдали облака пыли, — но посмотри-ка сюда, Зора, и тут, кажется, тоже подымается вдали легкий туман.

— Клянусь бородой пророка, и это облако пыли!

— Если мы повернем еще правее, нам придется сделать круг!

— Это нам не поможет, Сади, однако не можем же мы броситься в руки такого количества арабов, чтобы они окружили и убили нас! Это было бы безумием! — Зора повернул немного правее, и Сади последовал за Ним, хотя и с внутренним колебанием. Бедуины были близко и должны были увидеть их на далекой пустынной песчаной равнине, только местами прерываемой холмами. Чтобы остаться незамеченными, они должны были сделать дальний обход. Оба товарища слегка пришпорили лошадей, и верные животные с быстротой ветра понеслись по пустыне.

Вдруг Сади вздрогнул и остановил своего коня.

— Что такое? — спросил, подскочив к нему, Зора.

— Стой! — закричал Сади. — Посмотри-ка туда! — и он указал ему на другую сторону горизонта, и там вдали мало-помалу подымалось облако, а другие сбоку — заметно увеличивались.

— Мне кажется, мы окружены неприятелями, — мрачно сказал Зора и остановил лошадь, увидев облака пыли, — со Есех сторон идут сюда небольшие отряды!

— В таком случае нам ничего больше не остается, как, спрятавшись где-нибудь поблизости, ждать их приближения и затем в самом удобном месте пробиться сквозь их ряды, — отвечал Сади, — это единственное для нас средство соединиться со своими солдатами!

— Они хотят отрезать нас от отряда, окружить и взять в плен. Спешимся, Сади! И кони, и всадники должны лечь, если они увидят нас, прежде чем пойдут врассыпную, то нам придется иметь дело не с отдельными воинами, не с маленьким отрядом, а со всеми, и тогда мы погибнем безвозвратно!

Оба офицера проворно соскочили с лошадей.

— Пойдем вон туда, где буря нанесла песка наподобие окопа, — вскричал Сади, и за узду отвел своего коня к тому месту, — ляжем за этот холм и будем караулить неприятеля. — Зора последовал за ним к нанесенному ветром песчаному холму, за которым, по всей вероятности, со всех сторон окруженные неприятелями офицеры, хотя и не нашли бы себе защиты, зато могли укрыться до тех пор, пока не высмотрят, с какой стороны удобнее пробиться сквозь неприятельские ряды.

Там они легли, подняв вверх головы. Вместе с ними улеглись и лошади.

Оба офицера были теперь прикрыты, мчавшиеся вдали со всех сторон неприятели не могли их видеть.

Должно быть, их созвала сюда Кровавая Невеста, и сама предводительствовала ими, так как в одном отряде Сади вскоре заметил развевающееся по ветру знамя.

Чтобы не упустить неприятельских офицеров из своих рук, арабы, как увидели теперь Сади и Зора, разделились на небольшие отряды, которые на некотором расстоянии друг от друга мчались к одному общему пункту, где они и намерены были соединиться.

Каждый из них, по-видимому, состоял из двадцати или тридцати воинов, на расстоянии около четверти мили отряд от отряда. Таким образом, ничто не могло ускользнуть от них, и Сади, и Зора поняли, что они только чудом могли счастливо проскочить между этими отрядами.

Из своей засады они ясно видели направление отдельных неприятельских отрядов, и при их приближении заметили, что отряд со знаменем остался далеко влево. Но два отряда все еще мчались прямо на них, но чем ближе подходили они, тем больше становился между ними промежуток, только вдали казавшийся незначительным. Вместе с тем возросли и надежды офицеров пробиться между отрядами.

Кругом, с семи различных сторон, приближались отдельные отряды бедуинов и, может быть, было еще много других, которых не могли пока видеть Сади и Зора.

Из этих отрядов те, которые с обеих сторон прямо шли на них, казались им наиболее удаленными друг от друга.

— Здесь мы должны пробиться, — решительно сказал Сади, — дадим им подойти на несколько сотен шагов, затем вскочим на лошадей и бросимся вперед! Враги с обеих сторон кинутся на нас. Мы выстрелим в ближайших, а там пришпорим лошадей и ринемся вперед к нашему лагерю.

— Ты прав, Сади, мы так и сделаем! — согласился Зора. — Теперь уже лучше можно судить о величине отрядов, в каждом, я думаю, больше сорока всадников, Кровавая Невеста собрала все свои силы и разделила их на отряды, чтобы тем вернее уничтожить нас, значит ей удалось оторваться от тшауша и его солдат.

— Тем лучше, друг мой, только бы нам избежать опасности и добраться до лагеря, там мы можем позволить Кровавой Невесте и всем ее силам напасть на нас и дадим им последнюю, решительную битву!

— Они подходят ближе. Вон тот отряд налево на значительное расстояние отстоит от нас, другой — направо — тоже далеко, хотя и ближе первого, в ту сторону мы и должны пробиваться. Заряжено ли твое ружье?

— Да, и ружье, и оба пистолета.

— Мое тоже! — вполголоса сказал Сади. — Не надо упускать удобной минуты — раз, два, три — вперед! Да поможет нам Аллах!

Они проворно вскочили, когда неприятельские отряды с обеих сторон промчались мимо.

Они увидели и узнали офицеров неприятеля! Раздался дикий крик, бедуины бросились за ними.

Сади и Зора, казалось, погибли, около сотни всадников бросились на них, на двоих, в каждом отряде было до пятидесяти человек.

Сади и Зора первые выстрелили из своих ружей, затем перебросили их за плечи, так как некогда было заряжать их, и поскакали.

Беспорядочный шум поднялся со всех сторон, арабы помчались к ним и за ними. Гремели выстрелы, и пули свистели, догоняя двух смелых всадников, пытавшихся пробиться сквозь окружавшие их неприятельские ряды.

Поднялась невообразимая суматоха, крики бешенства, выстрелы, ржание лошадей — все это сливалось в какой-то беспорядочный гул. Притом бедуины так поспешно бросились в погоню за неприятелем, что следы их обозначались двумя столбами пыли.

Когда они рассеялись, видно было, что арабы, пригнувшись к шеям лошадей, в своих белых развевающихся плащах мчались в одном направлении. Оба офицера угрожали ускользнуть от них.

Они уже, хоть и немного, но выиграли расстояние, и так как дело шло об их жизни, то они не хотели потерять своего преимущества. Позади них раздавались еще отдельные выстрелы, но пули не попадали в цель. Мало-помалу бедуины израсходовали все заряды, а заряжать им тоже было некогда: надо было догнать неприятелей, а у арабов были такие лошади, с которыми редко какая другая могла сравниться в быстроте и выносливости.

Эти-то всадники и пустились теперь в погоню, надо же было показать, на что способны их кони. Сади и Зоре совершенно невозможно было ускользнуть от них, как бы ни гнали они своих лошадей.

Когда другие арабы увидели, что шесть лошадей, известных всем за лучших скакуноЕ, помчались в погоню и через несколько минут уже далеко оставили за собой всех остальных, то раздались дикие крики радости. Оба офицера услышали их и, повернувшись назад, увидели, что шесть бедуинов на самых быстрых лошадях опередили других и приближались к ним.

— Они нас догоняют! — закричал Сади своему товарищу, ехавшему впереди. — Но им не схватить нас! С шестью бедуинами мы справимся, если дело дойдет до этого.

— Вперед! Пришпорим, остальные тоже близко, — отвечал Зора, — с сотней нам не справиться, не то что с шестью, где на каждого из нас придется только по три противника, а это еще немного.

— Смелее! С таким товарищем, как ты, я справлюсь и с сотней! — вскричал Сади, взмахнув рукой.

— Арабы все больше и больше отстают, и только шестеро быстро приближаются к нам. Пистолеты в руки, Сади, каждому из нас надо сделать по два выстрела, на каждый из них должно пасть по одному врагу, тогда останутся только двое, а с ними мы живо справимся.

Сади горел нетерпением покончить со своими преследователями и выстрелил еще раньше приглашения Зоры. Пуля сшибла одного араба с лошади.

— Ловко попал! — закричал Зора и тоже выстрелил, не остановив лошади, а только обернувшись в седле.

Почти в то же время и Сади сделал второй выстрел, и, по какой-то странной случайности, обе пули попали в одного.

— Как жаль! — воскликнул Сади. — Могли бы быть два.

— Ты слишком торопишься, выстрел пропал даром, теперь остался последний.

Видя, как товарищи их пали, сраженные неприятельскими пулями, остальные четверо бедуинов проворно отскочили в разные стороны, заметив, что Зора еще раз прицелился в них.

Но Зора был меткий стрелок. Хотя он и не попал в того всадника, в которого метил, так как тот неожиданно рванул в сторону свою лошадь, вставшую при этом на дыбы, но зато пуля ударила в глаз лошади и прошла в мозг, бедное животное сделало бешеный прыжок и грохнулось на землю, придавив ногу всадника.

— И от этого мы избавились, — сказал Зора, — осталось только трое, а с ними мы справимся, если они нас догонят.

— Остальные, кажется, бросили преследовать нас.

— Как видно, они рассылают во все стороны гонцов, вероятно, для того, чтобы уведомить остальные отряды о своей неудаче.

— Пусть они соединяются, — отвечал на это Сади, — потом не надо нам будет сгонять их.

Трое оставшихся арабов, увидев, что офицеры истратили все заряды, с удвоенной быстротой бросились за ними, им хотелось отомстить врагам за убитых, хотелось догнать их и ловким взмахом копья выбить из седла.

Опасность все еще была велика для Сади и Зоры, перевес теперь был на стороне врагов. У них же для защиты не было ничего, кроме ятаганов, но нечего делать, надо было довольствоваться и этим.

Они проворно обнажили клинки, на которых оставались еще запекшиеся капли крови сыновей эмира.

— Стой! — закричал Сади.

Он внезапно повернул лошадь и, взмахнув ятаганом, бросился на бедуинов.

Его примеру последовал и Зора. Копье было опасным оружием в руках сыновей пустыни, лошади которых повиновались малейшему знаку своего господина. Но ничто не могло противостоять безграничному мужеству обоих офицеров.

Нападение их было так быстро и неожиданно, что арабы невольно отступили.

Сади и Зора поспешили воспользоваться своим преимуществом. Пока Сади был занят двумя арабами, Зоре удалось ловким ударом повалить лошадь третьего, а бедуин без лошади все равно, что побежден. Хотя он ловко выскочил из седла, но выронил при этом копье.

Двумя прыжками Зора очутился возле Сади, сильно теснимого бедуинами, и помог ему одолеть обоих врагов. Вскоре им удалось изрубить одного и сильно ранить другого, третий же, сброшенный с лошади, вскочил на лошадь одного из убитых и, не вступая в битву, бросился к своим товарищам, чтобы известить их об участи пятерых воинов.

— Это еще более разозлит их, — сказал Сади, вместе с Зорой отправляясь дальше, — клянусь бородой пророка, мы сделали сегодня пробу. Вперед! Мы должны как можно скорей добраться до лагеря и немедленно вместе со всеми солдатами выступить против них. День этот еще не окончен! Надеюсь, что он будет славным днем нашей жизни.

— Тебе следует награда победителя, — отвечал Зора, — твое мужество увлекательно. Но еще важнее твои расчеты и умение пользоваться благоприятной минутой. Принцесса была права, открыв в тебе талант и предсказав тебе блестящее будущее. Тебе, Сади, предоставляю я лавры и охотно отступаю перед твоим превосходством.

— Ни слова больше, Зора, — перебил его Сади, — мы оба выдержали тяжелый день и из настоящей опасности спасли свою жизнь, но он еще не окончен.

— Мы можем отдохнуть немного, — заметил Зора после небольшого молчания и медленно пустил своего сильно взмыленного коня. — Кажется, в пылу боя мы свернули с настоящей дороги.

— Солнце садится там, значит, ехать надо сюда, — сказал Сади.

— Видишь ли ты возвышенности вокруг?

— Нет, горизонт заволокло тучами.

— Мы или не на той дороге, или еще так далеко до лагеря, что раньше ночи нам до него не добраться. Однако молодой пастух полагал, что он на расстоянии всего трех или четырех миль.

— Едем дальше, — предложил Сади.

— Лошади очень устали.

— Я думаю, мы с тобой, Зора, устали еще больше, однако не смеем и заикнуться об этом.

— Ну так едем, — согласился Зора.

— Будем держаться левее, — сказал немного спустя Сади, — кажется, в той стороне лежат холмы, полузакрытые фиолетовым туманом.

— В этой пустыне гораздо хуже, чем в море, — сказал Зора, — кажется, нам здесь легче всего сбиться с пути!

— К ночи будет вдвое хуже!

— А мой желудок дьявольски пуст! Что такое молоко — наша единственная пища сегодня!

— Успокойся, — улыбнулся Сади, — в лагере мы найдем все необходимое. — И он такими яркими красками стал рисовать своему товарищу все удовольствия хорошего обеда, что скоро одержал верх, и Зора, смеясь, снова погнал лошадь.

— Ого, посмотри-ка туда! — закричал он наконец, как только последние лучи заходящего солнца засияли на горизонте. — Что там такое, друг мой?

— Хорошо, если бы оправдались твои слова и это были бы те холмы, за которыми лежит наш лагерь, — отвечал Зора, — но теперь мне и самому кажется, что мы на правильной дороге.

Они помчались дальше, и чем ближе подъезжали они к горам, тем яснее видели, что они на пути к цели.

Уже наступила ночь, когда они были окликнуты часовыми и увидели перед собой лагерь. Тшауш со своим отрядом не вернулся, наверное, они попали в руки Кровавой Невесты и стали жертвой ее дикой мести.

Пока оба офицера после тяжелых трудов и продолжительного поста, подкреплялись ужином, солдаты готовились к выступлению.

Пушки снова были разобраны и навьючены на верблюдов. Войско выстроилось, приведя в порядок ружья и прихватив с собой провиант. Через полчаса солдаты, вооруженные и вполне готовые к бою, сидели на конях.

Поев и немного отдохнув, Сади и Зора объявили своим воинам, что на этот раз надо одержать решительную победу, что все враги собрались на равнине и что придется выдержать упорный бой.

Солдаты радостными криками отвечали своим смелым офицерам, подвиги которых были им уже известны и мужество которых вдохновляюще действовало на них. Зора и Сади стали во главе своих отрядов и с разных сторон оставили лагерь. Они решили разъединиться и потом с обеих сторон внезапно напасть на неприятеля, чтобы, во что бы то ни стало, вызвать его на решительный бой и одержать блистательную победу.

Впрочем, они держались недалеко друг от друга, чтобы при внезапном нападении иметь возможность после первых же выстрелов немедленно соединиться.

Между тем Кровавая Невеста была в невыразимом бешенстве, когда услыхала, что все принятые ею меры были напрасны, и что оба офицера падишаха все-таки ускользнули от нее, в то время как она уже твердо рассчитывала иметь их в своей власти. Не было никакой надежды на успех дальнейшего преследования, и Солия решила лучше отыскать сначала братьев и затем уже, соединившись с ними, продолжать враждебные действия против турецких войск. Каков же был ее ужас, когда она нашла обоих братьев убитыми!

Это еще сильнее разожгло в груди Солии дикое бешенство и неукротимую жажду мести! Как сумасшедшая, бросилась она на трупы, которые печально обступили воины, затем вскочила и дрожащим голосом поклялась до тех пор не успокаиваться, пока не истребит всех врагов или сама не падет в битве.

Арабы последовали ее призыву и столпились под знаменем Кровавой Невесты. Все клятвенно обещали или страшно отомстить за смерть своих вождей, или пасть в сражении. Затем обоих воинов похоронили на том самом месте, где нашла их Солия, и огромными камнями завалили их могилу. Так среди пустыни покоились рядом, головами к Мекке, оба брата Кровавой Невесты.

Совершив погребение, бедуины снова вскочили на коней. Солия развернула знамя, так как решила немедленно вести своих воинов на врага, победить или умереть. Ей хотелось известием об окончательном истреблении ненавистных врагов обрадовать престарелого отца, с одним старым слугой оставшегося в лагере, прежде чем сообщить ему печальную весть о смерти обоих сыновей.

Бешенство и жажда мести неудержимо влекли ее вперед; словно вихрь, мчалась она во главе своих войск по равнине, залитой лучами заходящего солнца, по направлению к неприятельскому лагерю.

Ей хотелось не только истребить войска падишаха, но и жестоко наказать те соседние племена, которые отказались помочь ей и тем нанесли всем им оскорбление, которое Солия хотела непременно смыть кровью.

Кровь, одна кровь наполняла все планы и замыслы этой дочери пустыни. Неукротимая жажда мести руководила каждым ее шагом. Ненависть пересилила то чудное чувство, которое овладело ею при виде смелого неприятельского офицера, и она хотела видеть всех врагов мертвыми у своих ног и не успокоиться до тех пор, пока последний не испустит дух.

Воины Кровавой Невесты были увлечены ее мужеством. Жажда брани томила их с той минуты, как они увидели трупы сыновей их эмира. До последнего человека, до последней капли крови решили они биться и дико стремились за развевающимся по ветру знаменем Кровавой Невесты, которая, как героиня, впереди всех мчалась в неприятельский лагерь.

При взгляде на это войско, при последних лучах заходящего солнца скачущее по пустыне, всякий бы подумал, что ничто не в состоянии удержать его. Как рой призраков, в белых развевающихся плащах мчались бедуины, численностью своей превосходя военные силы, бывшие в распоряжении у Сади и Зоры.

Солнце уже закатилось, и вечерняя мгла покрыла пустыню. На небе засияли первые звезды, и прохлада сменила удушливый дневной жар.

Но вот Солия внезапно вздрогнула: она увидела вдали какую-то движущуюся по направлению к ним черную массу.

Это было турецкое войко.

Воины Кровавой Невесты тоже увидали приближающихся солдат падишаха.

Настала решительная минута. Солия велела своим воинам остановиться, дать врагам подойти поближе и затем внезапно броситься на них.

Такое быстрое нападение всегда имело успех, это она не раз испытала. Тщетными оставались всегда все попытки регулярных войск противостоять дикому натиску такой орды, пускающей в дело сначала пули, а затем свои длинные копья.

Бледный свет луны и звезд освещал равнину.

Ослепленная ненавистью, не имея понятия о настоящем военном искусстве, она видела только приближавшихся неприятелей и не подозревала, что, бросившись вперед со своим знаменем и давая сигнал к всеобщей атаке, она вела своих воинов на верную смерть.

Длинной шеренгой последовали за ней с воодушевлением бедуины и в одну минуту далеко растянулись в обе стороны, чтобы окружить неприятеля. Проворно выстрелили они из своих длинных ружей, и когда солдаты ответили им тем же, арабы отскочили в разные стороны и снова с поднятыми копьями бросились на неприятеля.

Отрядом турецких войск командовал Сади. С невозмутимым спокойствием отдавал он приказания и велел своим солдатам открыть сильный огонь по бедуинам.

Кровавая Невеста и ее воины были встречены градом пуль, много их легло на месте, по оставшиеся все же неудержимо стремились вперед.

Завязался горячий, отчаянный бой. В несколько минут сыновья пустыни окружили весь отряд Сади и своими длинными копьями страшно опустошали ряды солдат падишаха.

Бедуины были уже уверены в своей победе, бившаяся в передних рядах Кровавая Невеста уже заранее торжествовала, как вдруг битва неожиданно приняла другой оборот.

Вдали раздались звуки трубы.

Зора-бей по выстрелам узнал о начале боя и поспешил со своим отрядом помочь Сади принудить к сдаче или окончательно уничтожить племя Бени-Кавасов.

Чудесной музыкой прозвучали трубы для Сади, который сражался, как лев, и намерен был победить и без помощи Зоры. Но врагам давали большой перевес их оружие и хорошо выдрессированные лошади, и много солдат плавали уже в своей крови. Зато и кровь бедуинов тоже окрасила песок пустыни. Много храбрых воинов Солии легло на месте.

Неоспоримое искусство арабов владеть копьями непременно одержало бы победу, так как они были вдвое сильнее отряда Сади, но, к счастью последнего, раздавшиеся звуки труб имели могущественное действие на солдат, число которых уменьшилось процентов на десять.

Воодушевленные новым мужеством, с еще большим ожесточением бросились они за своим командиром на бедуинов, словно хотели одни пожать лавры этой ночи, не поделившись с приближающимися товарищами.

В своей неукротимой злобе Солия не слышала сигналов приближающихся врагов. Она даже не следила больше за успехами своих воинов, однажды убедившись в их перевесе. Глаза ее были прикованы к Сади, смелому неприятельскому предводителю. Она хотела добраться до него, чтобы сразиться с ним самой.

Это непреодолимое желание влекло ее вперед; с помощью ханджара она пробилась сквозь неприятельские ряды и увидела себя наконец у цели. Сади-бей мчался прямо на нее. В первую минуту он не узнал в ней Кровавую Невесту, так как, чтобы удобнее было сражаться, она передала знамя одному из своих воинов. Но страстный крик, вырвавшийся из ее груди, выдал в ней женщину. Несколькими прыжками коня он очутился перед ней.

— Сдавайся мне со всеми своими воинами! — закричал он. — Ты — Кровавая Невеста!

— Нет, нет, никогда! — страстно воскликнула Солия, бросаясь на Сади.

— В таком случае ты погибла вместе со всем своим племенем! — отвечал Сади. — Не хочешь иначе, так умри же!

Начался поединок, глядя на который трудно было решить, чему больше дивиться: дикой ли настойчивости и неукротимой злобе Солии или искусству Сади, который хотел не убивать ее, а живой захватить в плен.

Он должен был призвать на помощь всю свою ловкость, чтобы противостоять ее беспрестанным, бешеным нападениям. Словно богиня мести, как тигрица, бросалась она на Сади.

Около них образовался пустой круг, казалось, происходил кровавый турнир, где борьба шла не на жизнь, а на смерть.

Во время этого поединка появился со своим отрядом Зора, и с этой минуты участь арабов была уже решена. Они были внезапно окружены вновь прибывшими неприятелями; и хотя они ясно видели свое поражение, но не согласились с требованием Зоры сдаться.

Но вот одному из солдат Сади удалось овладеть знаменем, убив ятаганом несшего его воина.

Арабы испугались, они искали Кровавую Невесту, но свет луны был слишком слаб для того, чтобы можно было ясно видеть все, что происходило кругом: знамя было потеряно, Кровавой Невесты нигде не было видно…

И все оставшиеся в живых бедуины бросили оружие, когда Зора снова потребовал сдаться.

В ту же минуту смелому Сади, все еще сражавшемуся с Солией, удалось наконец обезоружить свою противницу, ранив ее в правую руку.

— Убей меня! — закричала Кровавая Невеста. — За мою голову назначена награда! Убей же меня!

— Нет, — отвечал Сади, — ты должна живой сдаться мне. Сдавайся же!

— Нет, никогда! — вскричала Солия и хотела левой рукой вонзить себе в сердце кинжал. Но Сади вовремя успел схватить ее за руку и, соскочив с седла, силой снял с лошади бешено сопротивлявшуюся Солию.

Кровавая Невеста походила на пойманную львицу. Она все еще делала отчаянные попытки убить себя, но все было тщетно; Сади приказал нескольким солдатам связать ее.

— Покорись своей участи! — закричал он ей. — Посмотри-ка туда: сейчас только остаток твоего племени сдался победителям!

С мрачно сверкающими глазами, не говоря ни слова, в невыразимом отчаянии стояла связанная Кровавая Невеста и видела, как маленькая кучка ее воинов, избежавших смерти, сложила оружие.

Побежденная Солия находилась теперь в руках ненавистных врагов, под властью того, кого она ненавидела больше всех остальных.

Она только выжидала удобного случая убить себя. Со связанными руками, окруженная караулом неприятелей, она стояла, подобно заключенной в неволе гиене, и мрачно и пристально смотрела на покрытое кровью и трупами поле битвы, где племя ее кончило свое существование.

Только Зора узнал о подвиге Сади, как немедленно поспешил к нему, оставив пленников под надзором своих солдат.

Торопливо соскочив с лошади, он бросился обнимать своего друга.

— Победа, Сади, победа! — радостно воскликнул он, горячо сжимая его в своих объятиях. — Я услышал выстрелы и поспешил сюда, но пришел только затем, чтобы быть свидетелем твоих подвигов! Ты взял в плен Кровавую Невесту! Большего торжества и желать нельзя!

— Мы у цели, друг мой, — отвечал Сади, — спасибо тебе за твое появление на поле битвы, без тебя победа не была бы одержана так быстро и решительно!

— Тебе следует получить награду победителя, Сади, ты с пленной Кровавой Невестой возвратишься в Стамбул, чтобы в триумфальном шествии отвести ее во дворец султана, я мог только довершить твою победу. Вы все, — обратился он к солдатам, — приветствуйте нашего храброго и победоносного Сади-бея!

С шумной радостью последовали солдаты приглашению Зоры, и обширное поле битвы далеко огласилось торжествующими криками победителей, прославлявших Сади.

— Да здравствует Сади-бей! — громко разнеслось по воздуху. В первый раз войска султана торжествовали такую блистательную победу среди этой пустыни.

— На коней! — скомандовали офицеры, когда пленные арабы были уже привязаны: Кровавая Невеста — к седлу своей лошади, а прочие воины — к лошадям солдат. — Пусть с рассветом пришлют из Бедра помощь раненым, а мертвым найдется здесь одна общая могила!

Затем шествие вместе с пленниками двинулось к отдаленному неприятельскому лагерю, чтобы прихватить в плен еще нескольких оставшихся там воинов. Это длинное шествие, в котором можно было видеть и ликующие, и печальные, удрученные горем и отчаянием лица, медленно продвигалось по песчаной пустыне, слабо освещенной бледным светом луны.

Только к утру добрались они до лагеря Бени-Кавасов, но он казался вымершим. Ни один звук, ни одно движение между палатками не нарушали его мертвой тишины.

При слабом утреннем свете Сади и Зора отправились в шатер эмира.

У входа в палатку они нашли престарелого эмира мертвым — он предпочел лучше умереть, чем пережить поражение. Возле пего лежали и воин, принесший известие о поражении, и старый слуга, последовавший примеру своего господина и, подобно ему, лишивший себя жизни.

— Он предпочел смерть позору, — сказал Сади, указывая на труп эмира, — в душе этого человека было много истинного величия. Отдадим же ему последний долг и на восходе солнца при пушечной пальбе предадим его прах земле. Затем двинемся в Бедр, а оттуда с пленниками и завоеванной добычей вернемся в Стамбул, куда гонцы еще раньше принесут известие о нашей победе. Племя Бени-Кавасов получило достойное наказание.

XIX. Новый фаворит

Вследствие пророчества Сирры и встречи с Мансуром-эфенди на террасе дворца султанша Валиде отказалась от своей вражды к нему. Она так верила в чудеса и знамения, что слова пророчицы были для нее законом.

Шейх-уль-Ислам заметил эту перемену и пустил в дело всю свою хитрость, чтобы усилить ее.

В один из следующих дней султанша Валиде приказала муширу Изету известить Мансура, что в назначенный час она желает встретить его в Айя-Софийской мечети.

Императрица-мать имела собственную мечеть в Скутари и часто являлась туда, чтобы в присутствии всего народа совершать свои молитвы. В окрестностях мечети, которая внутри была отделана мрамором и устлана коврами, у султанши Валиде было несколько академий, называемых медресе, квартиры для студентов, столовые для бедных, больница, бани и караван-сарай — убежище для путешественников. Все это делала она для того, чтобы быть любимой народом.

Но в назначенный день к вечеру она отправилась не в свою мечеть, а в большую, роскошную Айя-Софию, на паперти которой она желала на обратном пути встретить Шейха-уль-Ислама.

Прежде чем войти в мечеть, каждый магометанин производит омовение в находящемся перед дверью бассейне. В собственной мечети султанши Валиде для нее был устроен особый бассейн, здесь же, в Айя-Софии, был только один, общий. Слегка обмакнула она туда несколько пальцев и коснулась ими лба, как и глаза, незакрытого покрывалом.

Ни снаружи, ни внутри мечети не видно было ни образов, ни резьбы. Коран строго запрещает изображать людей и животных. Зато стенные украшения, состоящие из арабесок и изречений из Корана, украшают внутренность магометанских мечетей, стены которых ночью бывают освещены бесчисленным множеством ламп.

Богослужение на востоке не величественно и не торжественно, а состоит из одних механически произносимых молитв и чтения текстов из Корана.

В каждой мечети, в стороне, обращенной к Мекке, находится большой мраморный престол святого Пророка, и к нему должен быть обращен лицом каждый молящийся.

Константинопольские мечети делятся на два класса: императорские церкви, Джами-эс-Салатин, и молельни, известные под именем Меджидие. Первых — шестнадцать, последних — около ста пятидесяти. Кроме самой большой и прекрасной из всех мечетей, Айя-Софии, ежегодный доход которой составляет до полутора миллионов пиастров, к императорским мечетям принадлежит и множество других.

Айя-София была соборной церковью Константинополя, когда он был еще христианским городом. В 538 году, после неоднократных пожаров, император Юстиниан принялся вновь отстраивать собор с еще большим великолепием. Спустя двадцать лет обрушилась восточная половина большого купола, но Юстиниан восстановил поврежденную церковь, сделав ее еще прекраснее и прочнее. Чтобы дать хотя бы некоторое представление о величине и роскоши этого, теперь магометанского, храма, заметим, что для покрытия огромных издержек на его сооружение надо было увеличить налоги и вычеты из жалованья чиновников. Стены и своды были выложены из простых плит, но роскошь колонн превзошла собой все, до сих пор имевшее место. Тут были всевозможные сорта мрамора, гранита и порфира: фригийский белый мрамор с розоватыми полосками, зеленый — из Лаконии, голубой — из Ливии, черный с белыми жилками кельтийский и белый босфорский с черными, египетский звездчатый гранит и порфирные колонны, взятые Аврелием из Солнечного храма в Бальбеке, восемь зеленых колонн, привезенных из храма Дианы в Эфесе, и другие, взятые из Трои, Кизина, Афин и с Пикладских островов.

Впоследствии турки еще больше украсили этот великолепнейший из храмов.

Магомет II воздвиг оба столба, подпирающие юго-восточную часть храма, обращенную к морю, и один минарет. Султан Селим II выстроил следующий минарет, немного ниже первого, Мурад III соорудил остальные.

До ста архитекторов руководили постройкой Айя-Софии, 5000 рабочих трудились на правой стороне и столько же — на левой.

По преданию, план был вручен императору Юстиниану ангелом, явившимся ему во сне.

Семь с половиной лет потратили на доставку и заготовку материалов, восемь с половиной лет продолжалась сама стройка. Когда все было завершено, император в сочельник 554 года на четверке лошадей поехал в храм, он велел заколоть тысячу быков, тысячу овец, тысячу свиней, десять тысяч кур и шестьсот баранов, а тридцать тысяч мер ржи и триста центнеров золота были розданы народу.

Впоследствии, после завоевания Константинополя турками, церковь эта была превращена в мечеть, но в ней было сделано очень мало перемен, так что Айя-София служит для нас хорошо сохранившимся памятником давно минувшей эпохи и, вероятно, некогда будет снова возвращена христианству, от которого она столько времени была отчуждена.

На большом куполе бросается в глаза известное изречение из Корана: «Аллах есть светильник неба и земли». Текст этот в ночи Рамазана бывает волшебно залит морем света от тысяч ламп, которые, тройным кругом помещаясь одна над другой, обрисовывают свод купола, а между ними висят букеты искусственных цветов и золотые блестки.

Углубление церковной ниши, где помещался алтарь с дарохранительницей, было центром большого полукруга, возле которого находилось семь ступеней, ведущих к местам для священников. Так как место это выходило строго на восток, то оно не могло быть Мирабом, молитвенной нишей с престолом пророка, святилищем исповедников ислама. Магометане должны молиться, повернувшись лицом в ту сторону, в которой лежит Кааба в Мекке. Константинопольские мечети должны иметь свой Мираб на юго-западе, и потому во всех мечетях, которые были прежде христианскими церквями, молящиеся никогда не обращались лицом прямо к алтарю, а всегда молились, отвернувшись от него в сторону.

Напротив алтаря в центре обширной церкви находилась христианская кафедра. На некотором расстоянии от нее помещался теперь Минибар, кафедра мусульман, предназначенная для богослужения каждую пятницу, с нее-то проповедник, называемый хатибом, провозглашал молитву за султана. Настоящие же проповеди, временами проходящие здесь, произносятся с христианской кафедры, причем хатиб поднимается на нее с деревянным мечом в руке, как знаком победы пророка. Два знамени на кафедре — одно направо, другое налево — означают победу ислама над христианством.

Со времен Мурада III установлены здесь две огромные мраморные вазы в нижней части здания, каждая из которых содержит до тысячи мер воды. Каждый день спи наполняются свежей водой и похожи на огромные кропильницы.

На шпилях минаретов ярко сверкают золоченые серпы луны, самый большой находится на некогда осененном крестом главном куполе как вечный, далеко бросающийся в глаза, символ торжества полумесяца. В ясную погоду на двадцать миль кругом виден он с моря, как светлая точка, словно напоминая всем остальным народам Европы, что в одной ее части и теперь еще вместо креста господствует враждебный им символ. В Айя-Софии находятся три, посещаемые многими, мусульманские святыни: светящийся камень, холодное окно и «потеющая» колонна, почитаемая в народе как чудо.

«Потеющая» колонна находится налево у входа, в ведущих на паперть северных воротах храма, а выступающей на ней влаге приписывают чудодейственную, целебную силу. Появление этой влаги легко объясняется тем, что эта песчаная колонна вбирает в себя много паров из воздуха, а затем, при сухом воздухе, выделяет воду на своей поверхности. Это обстоятельство и теперь еще дает возможность наживаться некоторым слугам ислама: каждую ночь они смачивают колонну водой.

Недалеко от тех ворот мечети, через которые въезжает туда из сераля султан, и вблизи Мираба расположено выходящее на север окно, постоянно холодное, у которого знаменитый Шейх-Ак-Шамиддин, наставник Магомета II, впервые излагал в этой церкви Коран. С этого времени место это стало священным для всех учителей и проповедников ислама. Еще известный турецкий путешественник Эвигия в своих описаниях Константинополя упоминает о чудесном действии холодного окна. И теперь еще верят, что своей прохладой оно доставляет особенную мудрость учителям. Проникающий в это окно свежий северный ветерок поддерживает его прохладным, а весьма понятно, что в свежем, прохладном месте и учителя, и слушатели чувствуют себя бодрее и сообразительнее, чем в других местах с жаркой, удушливой атмосферой.

Светящийся камень находится в верхней галерее. Это светлый, прозрачный камень, многие принимают его за оникс, но на самом деле эго не что иное, как кусок персидского мрамора, который вбирает в себя солнечные лучи и искрами отражает их.

Чудо светящегося камня — ничто в сравнении с чудесным освещением мечети во время семи святых ночей, в особенности в ночь Предопределения (15-го Рамазана), в которую сходит с неба пророк.

В эту ночь султан с большой процессией является в Айя-Софию и, выслушав богослужение при свете бесчисленного множества разноцветных ламп, возвращается в сераль, а оттуда, как уже было сказано раньше, отправляется в Долма-Бахче продолжать свое брачное торжество. В этот день во всей пышности собираются там все шейхи, имамы, хабибы, мурдины и другие низшие служители храмов.

Самая роскошная из остальных мечетей — это мечеть Солимана Великого, представляющая собой блестящее произведение турецкой архитектуры. Огромный главный купол поддерживается четырьмя колоннами, между которыми по обеим сторонам находятся величайшие в Константинополе колонны, которые в нижней части имеют до тринадцати футов в диаметре. Купол футов на двадцать выше Айя-Софийского, внутренность его также украшена текстом из 24-й суры Корана: «Аллах есть светило неба и земли. Его свет есть мудрость, с которой горит лампа под стеклом. Стекло блестит, как солнце, лампа наполнена маслом священного дерева. Не восточное, не западное это масло, оно светит для всякого, кто только захочет!»

Затем следует мечеть Ахмеда I, из которой всегда отправляется караван в Мекку, потом Магомета II, завоевателя Константинополя. Мечеть эту строил греческий архитектор Христодул и в награду получил от султана всю ближайшую улицу. Предание гласит, будто Магомет, рассердившись на Христодула за то, что тот построил эту мечеть ниже Айя-Софии, велел отрубить ему обе руки.

На другой день Христодул пошел к судье с жалобой на жестокий поступок султана. Кади приказал султану явиться на суд. Магомет II повиновался голосу закона, которому должны подчиняться все, без исключения, но при этом взял с собой под кафтан бердыш.

Султан хотел сесть перед кади, но тот приказал ему стоять наравне с истцом. Христодул повторил свою жалобу, объяснив, что столбы и всю мечеть сделал он ниже для того, чтобы она могла лучше противостоять землетрясению, а за это султан велел отрубить ему руки и тем лишил его возможности зарабатывать себе на пропитание. Магомет выставил свой поступок наказанием. На это кади сказал:

— Падишах, блеск часто порождает несчастье! Низкие стены твоей мечети никому не мешают молиться и служить в ней Аллаху! Если бы даже вся твоя мечеть состояла из одних драгоценностей, все равно ничего не значила бы она в глазах Аллаха. Отрубив руки этому человеку, ты сделал противозаконный поступок. Он не может больше работать! На тебе теперь лежит обязанность заботиться о его семействе! Что скажешь ты на это?

— Что правда, то правда! — отвечал султан. — Пусть решит закон!

— Закон, — продолжал кади, — определяет отрубить тебе руки в случае, если тот человек не согласится на полюбовную сделку!

— Я согласен выдавать ему ежегодную пенсию из общественных сумм, — возразил султан.

— Нет! — вскричал кади. — Не из общественной казны! Твоя вина, ты и в ответе, вот мой приговор!

— Ну, так я готов каждый день давать ему по двадцать кусков золота, довольно будет этого?

Архитектор удовольствовался этим вознаграждением, и тяжба была прекращена.

Тут только воздал кади должное почтение султану.

— О, судья, счастье твое, что ты беспристрастно решил это дело, если бы ты, из уважения к моему сану, вынес приговор не в пользу архитектора, я убил бы тебя вот из этого бердыша! — сказал тогда султан.

Замечательны еще и странные названия некоторых мечетей, которыми они обязаны своему происхождению. Одна из них называется Тадки-Джедим (прими, я съел бы это). Она лежит недалеко от Псаматийских ворот и, должно быть, была воздвигнута кутилой, который, внезапно раскаявшись в своем чрезмерном обжорстве, стал ежедневно откладывать в шкатулку те деньги, которые использовал прежде на еду, скопив таким образом значительную сумму, и на эти деньги построил мечеть. Когда слуга подавал ему меню, он, вместо того, чтобы заказывать блюда, бросал деньги в шкатулку со словами: «Прими, я съел бы это».

Другая мечеть носит название Лити-Богадата (шесть пирожков). Она была основана придворным булочником султана Магомета II, обязанным ежедневно доставлять к его столу шесть горячих пирожков и за то получившим монополию на торговлю мукой. Он сильно нажился за счет бедняков и в старости для облегчения своей нечистой совести построил мечеть.

Рассказывают, однако, что жертва эта нисколько не помогла лихоимцу: после окончания стройки взбешенный народ ворвался в булочную и потопил его в квашне.

После этого беглого очерка турецких церквей вернемся к султанше Валиде. Как мы уже знаем, она отправилась в Айя-Софию и там, совершив свою молитву на женской галерее, пошла на паперть.

Невдалеке в тени колонн стоял Шейх-уль-Ислам.

Императрица-мать направилась к нему. Заметив это, Мансур со всеми знаками глубокой преданности тоже пошел к ней навстречу.

— Я вижу, что ты пришел на мой зов, мудрый шейх, — заговорила императрица-мать, — проводи меня немного по улице, мне нужно задать тебе один вопрос.

— Кажется, светлейшая государыня хочет удостоить меня своим доверием. Это такая честь для меня, что я прежде всего спешу изъявить ей свою благодарность, — отвечал хитрый Шейх-уль-Ислам, для исполнения замыслов которого надо было сделать императрицу-мать своей союзницей.

— Да, я хочу довериться тебе, мудрый шейх! В первый раз после продолжительного молчания я снова обращаюсь к тебе. Придворные интриги разъединили нас, — говорила султанша Валиде, возвращаясь в сопровождении Мансура-эфенди в сераль, — я очень рада, что наступила наконец перемена в наших отношениях!

— Может ли кто-нибудь, кроме меня, оценить твою благосклонность, светлейшая государыня, я всеми силами постараюсь доказать тебе свою преданность!

— Ты сейчас узнаешь, зачем я позвала тебя, — продолжала императрица-мать. — Я пришла в интересах нашего могущественного султана или, лучше сказать, меня привлекла сюда забота о престолонаследии! Ты не хуже меня знаешь о недостатках нашего законодательства в этом отношении, и мое единственное желание — изменить существующие у нас по этому вопросу постановления и тем успокоить моего державного сына. Ты молчишь, мудрый шейх?

— Я слушаю. Говори все, светлейшая государыня!

— От одного твоего слова, от твоего толкования закона зависит многое. Ты можешь внести в закон изменения, если докажешь их необходимость. Будем действовать сообща, и нам нетрудно будет придать вес этим нововведениям.

— Ты думаешь, светлейшая государыня, что будет возможно отменить древние законодательства императорского дома?

— Если и нет, то все-таки я бы хотела, чтобы для принца Юссуфа было сделано исключение!

— Ты желаешь, чтобы после кончины султана вместо законного наследника вступил на престол принц Юссуф?

— Ты угадал! Впрочем, ты еще раньше знал об этом желании.

— Подобный переворот в существующем порядке вещей должен быть тщательно взвешен, — уклончиво отвечал Шейх-уль-Ислам.

— Будем действовать сообща!

— Своим предложением, светлейшая султанша, ты делаешь мне большую честь!

— Согласен ли ты принять его?

— Я пересмотрю все законы и тогда увижу, возможно ли это.

— Этот ответ я уже вторично слышу от тебя.

— Ты должна извинить меня, но никто без известных гарантий и выгод не решится на такой важный и рискованный шаг!

— Ты желаешь вознаграждения, понимаю!

— Не вознаграждения, а только работы, светлейшая султанша, участия в государственных делах, одним словом, опекунства!

— Вступив на престол, принц Юссуф будет слишком велик для опеки.

— Ну, тогда назови это местом первого тайного советника.

— Ты рассчитываешь занять место возле меня?

— С неограниченными правами!

— Об этом надо еще поговорить и посоветоваться, мудрый шейх, но сначала я хочу выслушать от тебя, какого рода место желаешь ты иметь: возле меня или надо мной?

— Возле меня не должно быть никого, светлейшая султанша.

— Понимаю, — сказала императрица-мать, — но прежде чем согласиться на такие условия, я должна еще подумать, через несколько дней ты узнаешь мое решение.

Этими словами она дала понять Шейху-уль-Исламу, что разговор окончен.

— Да защитит и сохранит тебя Аллах, светлейшая султанша! — ответил Мансур и с низким поклоном оставил двор сераля.

Султанша же отправилась в свои покои, чтобы закончить некоторые дела, прежде чем вернуться в свой летний дворец.

— Я понимаю твои планы, ты хочешь повелевать, хочешь захватить в свои руки бразды правления, — пробормотала она, — но я вместе с тобой скажу: «Надо мной — никто!» Даже и ты думаешь, что я переживу султана! По крайней мере, не рассчитываешь на мою смерть! Я думаю, мы еще увидимся с тобой, великий муфтий! Я сделаю тебе уступки, ты получишь достаточные выгоды, но надо мной — никто!

Несколько дней спустя во дворце принца Мурада произошел случай, стоивший муширу Изету жизни, а в тот вечер, когда смертельно занемог сам принц, султан в сопровождении Гассана ездил в дом софта.

На другой день рано утром Гассан появился в приемной султана.

Флигель-адъютанты и весь придворный штат были крайне удивлены неожиданным появлением впавшего в немилость и даже осужденного на смерть адъютанта принца, казнь которого все считали уже делом решенным.

Но Гассан и сам не мог найти никакого объяснения внезапной благосклонности султана к нему. Он и сам не знал, что все это значило и что ждало его впереди, и все еще думал пожертвовать своей жизнью за принца.

Он заметил, как шептались придворные при его появлении. Никто не отважился подойти к впавшему в немилость, никто не хотел говорить с осужденным на смерть.

Но Гассан был не такой человек, чтобы чем-нибудь смущаться. Он без малейшего замешательства обратился к дежурному камергеру с просьбой передать гофмаршалу, что он явился по приказанию его величества и просит аудиенции.

Всеобщее удивление возросло еще больше, когда Гассан, впавший в немилость и даже осужденный на смерть, был удостоен аудиенции.

Среди прислуги разнеслась уже весть, что накануне поздно вечером он был проведен к султану и никто не видел, как вышел он из его покоев. Все это было крайне непостижимо.

Некоторое время спустя все удостоенные в тот день аудиенции высшие сановники находились уже в приемной и с нетерпением ожидали минуты, когда явится гофмаршал отвести их к султану. Некоторые же в полной уверенности, что их позовут первыми, с презрением смотрели на остальных. Но каково же было их удивление, когда вошедший гофмаршал объявил, что его величество желает видеть адъютанта принца Юссуфа, Гассана-бея. С гордыми недоумевающими лицами смотрели они на молодого офицера, которому султан оказал предпочтение пред всеми ними.

Это было непостижимо! Какая нужда была ему в этом адъютанте? По какому случаю он был принят первым?

Недоумевая, качали они головами, делали всевозможные предположения, но никто не мог понять настоящей причины.

Гассан был отведен в кабинет султана.

— Исполнил ли ты, Гассан-бей, поручение, которое я возложил на тебя сегодня ночью после возвращения во дворец? — спросил его султан.

— Приказание вашего величества исполнено, я явился с докладом из дворца принца Мурада, — отвечал Гассан.

— Ночью мушир принес известие о смерти принца.

— Мушир слишком поторопился сообщить о смерти принца, не дождавшись окончания его болезни, — продолжал Гассан-бей, — действительно, принц Мурад внезапно занемог вечером и больше часа пробыл без помощи в борьбе со смертью! Затем судорожным движением он опрокинул стол, где стоял колокольчик. Шум дошел до передней, и новый слуга поспешил в спальню принца. Он нашел его на ковре со всеми признаками тяжелой болезни и прежде всего позвал мушира Чиосси.

— Тот ли это мушир, что приходил сюда ночью?

— Точно так, ваше величество!

— Мне помнится, к принцу был командирован другой мушир!

— Мушир Изет! Вчера после обеда он скоропостижно умер от колик во дворце принца!

— И принц также заболел? Странный случай! Говори дальше!

— Новый мушир, войдя к принцу, сразу же велел перенести его на кровать, в эго время принц был в состоянии, очень похожем на смерть, и Чиосси, послав за врачом, сам поспешил сюда объявить о смерти принца.

— Я очень рад, что известие это оказалось ложным.

— Благодаря искусству врача, принявшего все необходимые меры к спасению, принц немного оправился и подает теперь надежды на выздоровление.

— Пусть в награду выдадут врачу принца тысячу пиастров из моей шкатулки! — воскликнул султан. — Я не хочу смерти принца и его братьев, пусть не говорят, что я нарушил свою клятву.

— Хотя светлейший принц и впадал еще раз в оцепенение, но сегодня утром врачу удалось наконец устранить опасность.

— Значит, принц спасен?

— Светлейший принц изволил заснуть, и врач уверил меня, что наступил решительный перелом в болезни и дело идет к выздоровлению.

— Говорил ли ты с новым муширом?

— Точно так, ваше величество.

— Что ты можешь сказать о нем?

— С позволения вашего величества я предпочитаю молчать.

— Высказал ли ты принцу мое соболезнование?

— Меня к нему не допустили, по я поручил это сделать врачу.

— Я доволен твоим докладом. Теперь я сообщу тебе одну новость, которая, надеюсь, обрадует тебя. Я прощаю принцу его проступок, тебя же перевожу из его штата в свой и предварительно назначаю тебя своим личным адъютантом и секретарем.

— Милость вашего величества слишком велика! — воскликнул Гассан, бросившись на колени.

Султан в знак своей особой благосклонности дал ему поцеловать руку, чего до сих пор он никогда не позволял ни одному из сановников.

— Ты сегодня же приступаешь к исполнению своих обязанностей, — продолжал султан, — и я желаю, чтобы ты бессменно находился при моей особе. В будущем тебя ждет назначение пашой или великим шейхом, если ты только оправдаешь мои ожидания. Надеюсь иметь в тебе верного и самоотверженного слугу! Кто с радостью хотел умереть за принца Юссуфа, тот, надеюсь, всем пожертвует ради своего господина и повелителя. Они все должны бы быть такими, — продолжал султан, указывая на приемную, — и все прикидываются готовыми умереть из преданности и верности ко мне, но боюсь, что если дело дойдет до этого, то ни один из них не пожертвует за меня своей жизнью, как ты хотел пожертвовать ею за принца.

— Я постараюсь оправдать доверие и заслужить благосклонность вашего величества, — отвечал Гассан дрожащим от волнения голосом.

— Я хочу дать тебе новое доказательство своего доверия, удостоив тебя еше одним поручением, — продолжал султан. — Я хочу приказать тебе арестовать ту пророчицу в доме софта, слова которой ты уже слышал. Но сначала ты должен выяснить, что это за личность. Разузнай хорошенько обо всем и сообщи мне.

— Приказание вашего величества будет в точности исполнено.

— Теперь позови ко мне сюда гофмаршала.

Гассан бросился исполнять приказание султана. Гофмаршал был очень удивлен, что султан дал это поручение бею. С низким поклоном он вошел в кабинет султана.

— Я только что пожаловал Гассана-бея моим бессменным адъютантом и секретарем, — обратился Абдул-Азис к гофмаршалу, — и потому объяви всем маршалам и камергерам, что Гассан-бей имеет право без доклада входить в мои покои. Это моя воля. Ступайте!

Гофмаршал и Гассан были отпущены.

Новое светило взошло при Константинопольском дворе: Гассан-бей стал явным любимцем султана, яснее всего доказывало это всем то обстоятельство, что он мог без доклада входить в покои султана, чем не мог похвастаться ни один сановник.

Гассан невольно улыбнулся втихомолку, замечая внезапную перемену придворных в отношении к нему. Все сразу стали почти раболепно ласковы и преданны, и придворные чиновники, которые до сих пор высоко поднимали перед ним голову, внезапно стали считать за честь осведомиться о его здоровье. Скоро повсюду узнали, что он сделался новым фаворитом.

XX. Ложное известие

Нападение укротителя змей на грека произошло во мраке и притом так быстро, что он насилу пришел в себя, хотя не так легко терял присутствие духа.

Лаццаро твердо надеялся на то, что укротитель змей обратит внимание на его спутника, и только по ошибке схватил его самого. Все это произошло так быстро и неожиданно, что греку не удалось даже защититься. Когда же он пришел в себя, то был в глубоком мраке, царившем среди деревьев. Он попробовал обороняться и что-то сказать, но страшные удары кулаков укротителя змей лишили его языка, а вслед за тем — и чувств.

Когда Лаццаро окончательно пришел в себя, он все еще лежал в стороне от дороги среди деревьев. Уже рассветало.

В голове его была такая путаница, что он сначала не мог собраться с мыслями, и прошло много времени, прежде чем он вполне оправился и припомнил случившееся.

Он с трудом поднялся, старого укротителя змей, который угостил его вместо принца ударами кулаков, и след простыл, принц Юссуф тоже давным-давно ушел. Черты укротителя змей напоминали ему кого-то, но он не мог вспомнить, на кого тот походил.

Как казалась благоприятна встреча с ним вначале, так пагубно было ее окончание.

Но Лаццаро не приписывал ошибку дурному умыслу старого укротителя змей, а считал ее следствием темноты, царившей среди деревьев. Он говорил себе, что старика самого постигло чувствительное наказание, потому что, если у принца Юссуфа он, без сомнения, нашел бы значительную сумму, то теперь оказался без прибыли, так как карманы Лаццаро остались нетронутыми. Он нашел в них все свои наличные деньги.

Мало-помалу он оправился от нападения, и хотя голова его болела еще во многих местах, однако его здоровая натура быстро преодолела последствия ночи. Он поклялся при встрече со старым укротителем змей Абунецой воздать ему примерное наказание за его ошибку и попробовал встать, чтобы добраться до ближайшей цистерны. Это было труднее, чем он думал. Он неоднократно падал на траву и на мох, прежде чем смог твердо удержаться на ногах. Затем он дотащился до находящейся вблизи развалин цистерны и освежил водой голову.

Вода принесла ему пользу, он чувствовал только сильную боль в голове, а когда к нему полностью вернулись силы, он уже начал строить планы на день.

Когда уже совсем стало светло, он отправился на ту сторону Скутари во дворец принцессы и, совершив здесь свои обычные обязанности, принялся разыскивать Рецию и Саладина, которых укротитель змей видел на улицах этого предместья.

Между тем ему снова пришла в голову мысль, что черты этого старика кого-то напоминали ему, но он никак не мог вспомнить, кого именно, и продолжал свои поиски Реции. К вечеру ему пришло в голову, что она, может быть, уже находится в развалинах Кадри, и он отправился туда, чтобы донести обо всем кади или Баба-Мансуру.

Последний с давних пор в первый раз находился в развалинах, когда Лаццаро был введен в комнату совета.

Грек донес ему, что случилось ночью, и услышал из уст Мансура, что Реции и Саладина не было в развалинах.

— Их видели вчера здесь, в Скутари, — продолжал Лаццаро, — но я не смог еще найти их, я хотел сначала обо всем узнать здесь.

— Твое усердие, которое ты неоднократно проявляешь, побуждает меня предостеречь тебя от дочери старой толковательницы снов, которая, воскреснув из мертных, находится в доме софта, — сказал Мансур-эфенди, которому пророчица казалась опасной после того, как при встрече с султаном она произнесла слова не Мансура, а свои собственные, которые были для него крайне удивительны, — пророчица обвинила тебя, а ты знаешь, что греки вследствие своей дурной славы не могут больше рассчитывать на покровительство законов! Хотя ты и слуга принцессы, но твоя высокая повелительница не в состоянии будет защитить тебя, так как обвинение пророчицы слишком тяжко.

Лаццаро давным-давно, как мы знаем, опасался подобной мести Сирры — теперь она наступила.

Черный гном донесла на него, и ему предстояла смерть за поджог, если бы кади расследовал обвинение.

— Обвинение Сирры вызвано местью.

— Я желаю тебе добра, так как я неоднократно замечал твое усердие, потому и предостерегаю тебя! Если пророчицу допросят по всей форме, если она потребует, чтобы ее выслушали и ты дал показания перед судьей, то тебе нельзя будет помочь!

— Я буду и впредь служить тебе, мудрый и могущественный Баба-Мансур, я буду беспрекословно выполнять каждое твое приказание, дай мне только с твоей великой мудростью совет в этом затруднительном положении!

Мансур хотел воспользоваться Лаццаро, чтобы заставить Сирру, которая казалась ему опасной, исчезнуть из дома софта и доставить ее в развалины, но сам он не хотел участвовать в этом. Набралось много обстоятельств, возбудивших в нем крайнее недоверие к Сирре: появление Золотой Маски в доме софта, ночное исчезновение чуда, ее угрозы, как соучастницы в тайне, и, наконец, самостоятельно данное султану предсказание.

Мансур не мог больше верить ей, он должен был, скорее, бояться ее.

Однако он сам не мог участвовать во внезапном исчезновении пророчицы, точно так же, как и в доме софта не должно было ничего случиться. Сирру нужно было выманить оттуда. Для выполнения этого дела Мансур решил привлечь грека, часто используемого для такого рода услуг.

— Есть только два средства, способных уберечь тебя от последствий доноса: бегство или невозможность пророчице обвинить тебя, — сказал он с важным видом, — или ты избежишь наказания, или воспрепятствуешь приговору; последнее средство, если оно только возможно для тебя, бесспорно лучше. Если не будет повторного обвинения и пророчица не потребует твоего наказания, то и никакого суда над тобой не будет.

— Прости мне один вопрос, могущественный и мудрый Баба-Мансур, — сказал грек после короткого раздумья, — не состоит ли пророчица под твоим покровительством?

— Под таким же покровительством, как и все прочие верующие.

— Ты трогал ее — из плоти ли и крови она?

— Да, как и все люди.

— Я сперва думал, что она — дух, призрак! Потом говорили, будто бы она чудо!

— Доказано, что она каким-то до сих пор необъяснимым образом была вынута из могилы, в которую ты сам опустил ее.

— Да, я сам, мудрый и могущественный шейх, она была мертвая, ничего другого я не могу сказать.

— Однако, должно быть, жизнь еще была в ней.

— Это выше моего понимания! Довольно того, что она жива. Ты сказал мне, что она не находится под твоим покровительством, благодарю тебя за твой совет и помощь.

— Она открыто обвинила тебя в трех преступлениях и приглашала к себе на завтра кади, — сказал Мансур, — она утверждает, что ты поджег дом Сади-бея.

Мансур-эфенди следил за действием его слов на грека и делал паузу после каждого обвинения.

Лаццаро позеленел, он очень хорошо знал, какое наказание предстояло ему, если бы дело дошло до расследования.

— Она утверждает далее, что ты убил сына толкователя Корана Альманзора!

— По твоему поручению, могущественный и мудрый Баба-Мансур, по твоему повелению!

Мансур внезапно высоко подскочил с места.

— Что говорит твой язык! — с гневом воскликнул он. — По моему приказанию? Я давал тебе поручение?

— Не поручение, нет, не сердись на меня за неверное слово, но, мне казалось, тогда я понял, что…

— Тебе казалось… ты понял! — гневно перебил его Мансур. — Придержи свой язык! Повторение подобных слов не может вторично пройти тебе безнаказанно!

— Смилуйся, мудрый и могущественный Баба-Мансур!

— Пророчица утверждает, в-третьих, что ты пытался убить ее, чтобы заставить замолчать, что ты изувечил ее, отрубив у нее руку, и что ты заживо похоронил ее.

— Если бы ты мне только дал волю, владыка над всеми владыками, я сумел бы устранить пророчицу без шума, не возбудив ничьего подозрения, — сказал Лаццаро.

— Как ты это сделаешь?

— Обещаю тебе, что пророчица сама оставит дом софта! Обещаю тебе привести ее сюда в развалины, — отвечал грек.

— Будет ли она в доме софта или здесь, в развалинах, для меня все равно, только бы ты избежал наказания.

— Я имею твое дозволение, мудрый и могущественный Баба-Мансур, для меня этого достаточно.

— Я отказываюсь от всякого участия в этом деле, иначе ты в конце концов опять скажешь, что действовал по моему поручению, — сказал Мансур-эфенди, — не плати вторично за мою доброту подобной неблагодарностью! Ступай!

Лаццаро встал с ковра, на котором он стоял на коленях.

— Хвала и слава тебе, мудрый и могущественный шейх, — воскликнул он и оставил комнату совета в башне Мудрецов.

Несколько минут он простоял в раздумье на улице, стало совсем темно, он должен был действовать в этот же вечер, завтра могло быть уже слишком поздно. Слова Мансура лучше всего доказали ему, что опасность была для него велика.

Лаццаро посоветовался сам с собой, и спустя некоторое время он, казалось, уже придумал план действий, это доказывали его дьявольская улыбка и дикий блеск его страшных глаз.

— Пусть будет так, — пробормотал он про себя, — главное в том, что я должен только в крайнем случае прихватить ее с собой — меня ужасает Черный гном. Что бы ни произошло, я боюсь Сирры! Больше всего мне хотелось бы на этот раз видеть ее мертвой и настолько мертвой, чтобы она больше не воскресла. Я думаю, лучше всего применить огонь, этот опыт нравится мне.

Лаццаро оставил развалины Кадри и направился к предместью Скутари. Затем он отправился во мраке к дому, где жила старая Ганнифа, прежняя служанка прекрасной Реции, дочери Альманзора.

В доме было тихо и темно, когда Лаццаро подошел к нему.

Казалось, старая служанка уже легла спать.

Он постучал внизу, и вслед за тем кто-то вышел на маленький, наподобие балкона, выступ дома.

— Кто там внизу? — спросил женский голос.

— Потише! У меня есть для тебя известие.

— Известие для меня? Посмотрим. От кого же?

— Не ты ли старая служанка Ганнифа?

— Это я. А ты кто?

— Я принес тебе важное известие.

— Говори же, что бы это могло быть.

— Знаешь ли ты Сирру?

— Дочь старой толковательницы снов?

— Чудо в доме софта!

— Знаю ли я Сирру? Конечно!

— Ты должна велеть Сирре в эту ночь отправиться к воротам Скутари, Г аннифа.

— Кто приказывает это? Кто посылает тебя?

— Реция, дочь Альманзора.

Вверху на балконе внезапно стало тихо.

— Что же это такое? — сказала наконец старая Ганнифа, снова прервав молчание. — Это странно. Как же может Реция что-нибудь прислать сказать мне, когда она находится здесь, у меня!

— Если Реция у тебя — тогда это ошибка, — отвечал Лаццаро внизу, — тогда это была другая.

— Кто же ты, говори?

— Нарочный принца Юссуфа и Гассана-бея, которые освободили прекрасную Рецию.

— Так, так — нарочный принца и храброго бея.

— Держи только дочь Альманзора под своим надзором, — воскликнул грек глухим, притворным голосом, — я немедленно сообщу принцу и благородному бею, что она находится в твоем доме.

— Что же ты скажешь о чуде? — спросила Ганнифа, которая была любопытна, как большинство старых, одиноких женщин.

— Сирра должна идти к воротам Скутари.

— Я устрою это теперь, когда я знаю, что ты слуга храброго Гассана-бея, — вызвалась старая служанка.

— Найдешь ли ты теперь, так поздно, доступ к Сирре?

— Об этом не беспокойся.

— Она должна поскорей прийти к воротам, но так, чтобы стража в доме не видела ее ухода.

— Хорошо. Кто велел сказать ей это?

— Только передай ей, что это очень важно, там она узнает обо всем. Скажи, что повеление идет от женщины, или лучше скажи, что от Гассана-бея и принца Юссуфа.

— От благородного бея и принца — тогда она придет.

— За воротами у платанов ее будут дожидаться, там будет стоять карета, пусть она сядет в нее.

— Карета! Вероятно, карета принца?

— Да, все остальное она услышит там, она также увидит прекрасную Рецию.

— Все это я скажу ей.

— Поспеши! Пусть Сирра будет осторожна и постарается незамеченной выйти из дома, никто не должен знать, что она оставила дом, — тихо продолжал грек.

— А если она не пойдет в эту ночь?

— Она во что бы то ни стало должна идти! Завтра будет уже слишком поздно.

— Она захочет узнать, зачем должна она идти туда?

— Лучше, если бы она наперед не знала этого.

— Но, если она потребует этого?

— Тогда скажи ей, что старая Кадиджа лежит при смерти.

— Старая Кадиджа при смерти! Возможно ли это! Да, я должна сейчас же сказать ей это, тогда она немедленно отправится туда, — сказала старая Ганнифа, — могу ли я сопровождать ее?

— Мне не поручено дозволять тебе это, мне приказано, чтобы только Сирра пришла к воротам.

— А я уж устрою это, старая Кадиджа при смерти, как могло случиться это так неожиданно?

— Я больше ничего не знаю об этом. Поспеши!

— Я иду, — ответила старая Ганнифа и исчезла с балкона.

Лаццаро остался стоять внизу, в тени дома. Случай открыл ему местопребывание Реции. Она находилась наверху в доме старой Ганнифы и не догадывалась, кто внизу только что узнал ее местопребывание.

Грек мог в эту ночь приобрести двойную добычу; если ловко взяться за дело, то он мог, как только удалится старая Ганнифа, завладеть Рецией, так как знал теперь, где она, а затем мог захватить и Сирру, так как нельзя было сомневаться в том, что Сирра немедля поспешит по ложному известию к платанам перед воротами Скутари.

Против второго дома имелся внизу на каменном фундаменте стенной выступ, за которым в углу находился маленький деревянный домик. Это место показалось греку самым удобным для того, чтобы спрятаться.

Поэтому он прошел через улицу в темноту каменных стен, затем — за выступ и оттуда следил за домом старой Ганнифы.

Некоторое время спустя старая служанка, закутанная в черный платок, вышла из дома на мрачную, извилистую улицу. Она притворила за собой двери дома, но не заперла их на замок, что вызвало у грека злорадную улыбку.

Но старая Ганнифа, казалось, вдруг испугалась, так как она внезапно вернулась и снова подошла к двери дома. Теперь она заперла ее и тогда только отправилась к дому софта рядом с большим минаретом.

Г рек проводил старую служанку взглядом — через несколько минут она исчезла во мраке позднего вечера в узких, грязных и мрачных улицах этого квартала.

Демоническая улыбка скользнула тогда по губам грека! Он нашел Рецию! Она была одна в неохраняемом доме! Стоило ему только отворить дверь и проникнуть внутрь дома, как она была в его власти! Кругом было тихо и пусто! Никто не мог услышать крика Реции о помощи, если бы он проник в комнату, где она находилась, если бы он наконец увидел себя у цели своих желаний и имел прекрасную девушку в своей власти!

Кто мог помешать ему удовлетворить свое страстное желание? Кто мог стать ему поперек дороги?

Затем он мог доставить Рецию обратно в развалины, чтобы тем вернее уберечь ее от рук других, и за это он мог еще получить награду от Гамида-кади!

Старая, полугнилая дверь дома не была для него препятствием. Хотя старая Ганнифа и заперла ее, но это не остановило Лаццаро!

Потеряв из виду старую служанку, он сейчас же поспешил к дому, так как не мог терять ни минуты.

Он изо всех сил навалился на дверь, чтобы сломать ее. Ему хотелось избежать шума, чтобы не разбудить и не спугнуть Рецию наверху.

Наконец дверь поддалась сильному натиску — гнилое дерево сломалось — перед греком была старая, темная передняя…

Хотя внутренность дома старой служанки Ганнифы и не была ему известна, но так как старые дома в Константинополе почти все внутри устроены на один лад, то он мог с такой же уверенностью пройти внутрь, как будто бы был в знакомых покоях. Чтобы не наткнуться на что-нибудь и не произвести шума, он вытянул руки, чтобы нащупать заднюю стену и дверь во двор или на лестницу.

— В какой комнате находится дочь Альманзора, покинутая Сади Реция? — спрашивал себя грек. Этого он не знал, но в маленьких домах не бывает так много комнат, чтобы трудно было отыскать ту, где находилась Реция.

Он сначала поднялся по старой деревянной лестнице и наверху вошел в комнату, дверь которой старая Ганнифа оставила открытой.

Глаза Лаццаро сверкнули — при слабом свете месяца, проникавшем туда со двора в окно, он заметил спавшую Рецию — он был у цели! Дочь Альманзора была а его руках! Какая награда предстояла ему, если бы он, ловко воспользовавшись беззащитностью Реции, доставил ее в руки Кадри, которые искали ее и хотели иметь в своей власти! В этом мрачном, пустынном доме Реция не могла убежать от него. Поблизости не было никого, кто бы мог прийти на ее крики о помощи и вступиться за нее!

Лаццаро вошел в темный покой. Реция проснулась от шума, произведенного греком, и с диким криком ужаса вскочила… Уже тогда, когда старая Ганнифа разговаривала с гостем, ей показалось, как будто его голос хорошо знаком ей.

Теперь же она внезапно увидела перед собой того, кого боялась, как смертельного врага.

Ужас охватил ее. И здесь среди ночи внезапно явился этот ужасный человек! Неужели он имел доступ всюду? Неужели он будет преследовать ее до конца дней?

Когда Лаццаро хотел приблизиться к ней, Реция убежала от него.

Страшная, ужасная борьба началась в тесных комнатах старой Ганнифы.

Реция пробовала убежать от своего преследователя, который, не переставая, мучил ее своими словами любви, однако на этот раз она, казалось, погибла, на этот раз она должна была уступить его пылкому желанию назвать ее своей.

Вдруг Реция отворила дверь, которая вела на маленький балкон, Лаццаро последовал за ней и туда. Не думая ни минуты, Реция перескочила через железную решетку балкона на темную пустую улицу, и в то же время ее громкий крик о помощи нарушил тишину ночи.

Грек заскрежетал зубами, и глаза его в гневе устремились к тому месту, где исчезла Реция…

Затем он поспешил вниз преследовать ее…

XXI. Сади-паша

— Ты говоришь, что оба офицера уже вернулись? — спросил султан своего адъютанта Гассана.

— Сегодня утром корабли вашего величества вошли в гавань! — отвечал тот. — После блестящих побед войска возвращаются в Стамбул, чтобы сложить к ногам вашего величества полученные в битвах трофеи.

— Курьеры уже сообщили мне, что племя мятежников истреблено и дочь змира взята в плен. Я хочу наградить победителей по заслугам. Они положили быстрый конец войне!

— Благосклонность вашего величества будет высшей наградой для Сади-бея и Зоры-бея.

— Мне помнится, они твои товарищи и друзья!

— Однако я поступил бы не в духе моих храбрых товарищей, если бы замолвил за них слово вашему величеству, они хотят собственными подвигами заслужить прощение.

— Они уже сделали это, исполнив мои приказания.

— И теперь у них одно только желание — получить от вашего величества дозволение на триумфальное шествие.

— Пусть им будет это дозволено! Я сам хочу из окон сераля быть свидетелем их триумфа, — отвечал Абдул-Азис, — они наказали мятежное племя, водворили наконец, мир, это достойно награды. Да будет забыто прошлое. Ссылка отменена. Твои товарищи могут вступить в город, я отдам сераскиру соответствующие приказания. Меня удивляет только то, что он еще не донес мне об этом!

В эту минуту в кабинет султана явился дежурный камергер и доложил ему о принцессе Рошане.

Абдул-Азис отдал приказание ввести принцессу.

Гассан остался, как теперь почти всегда, свидетелем следующего разговора. С некоторых пор он в любое время дня безотлучно находился при особе султана.

Принцесса вошла в кабинет и была чрезвычайно любезно принята султаном.

— Очень рад тебя видеть, — сказал ои, — садись возле меня. Мне все еще не представляется случая поздравить тебя с обручением, принцесса. Мне кажется, ты очень долго выбираешь!

— Извини меня, дорогой мой дядя и султан, что я все еще должна отвечать на твой вопрос: я еще не выбрала! — возразила принцесса. — Я все еще не нашла человека, достойного моей любви, а если и нашла его, то успехи его не настолько велики, чтобы назвать его моим супругом.

— Твои притязания слишком велики, принцесса!

— В особенности одно превосходит все остальные: это быть руководимой любовью, мой добрый дядя и султан! Ты знаешь, что Фуад-паша, умерший несколько лет тому назад в Ницце, мудрый министр и советник, искал моей руки, но я не любила его. Ты знаешь, что Кирулли-паша, двоюродный брат вице-короля Египта, был у моих ног, но я знала его склонность к одалискам и не принадлежу к женщинам, чуждым ревности. Я не могла бы вынести необходимость разделять любовь моего супруга с моими служанками!

Султан улыбнулся, он иногда любил разговаривать с принцессой Рошаной.

— Я уже привык слышать от тебя совершенно особые мнения, — сказал он, — у тебя европейские взгляды, и я думаю, ты охотнее всего жила бы со своим супругом в таком месте, как Париж или Вена.

— Ошибаетесь, дорогой мой дядя и султан, я предпочитаю остаться здесь, я добрая, ревностная дочь божественного пророка! Супруга у меня еще нет, но есть любимец, и я пришла к вашему величеству просить за него!

— Любимец! Говори же, кто это, принцесса, мне любопытно узнать твой вкус!

— Я хочу просить за него, мой милостивейший дядя и султан, — продолжала принцесса, — и клянусь тебе, что он достоин твоей милости и благосклонности!

— Я хочу услышать его имя!

— Это Сади-бей, один из двух предводителей твоих войск, которых ты послал против мятежных бедуинов.

— Сади-бей! Ты?а него хочешь просить, принцесса?

— Ты наказал его вечной ссылкой, дорогой мой дядя и султан!

— И тем обидел тебя; ссылка, я могу сказать тебе для твоего успокоения, уже отменена.

— Отменена? О, благодарю, горячо благодарю, мой добрый дядя! — пылко воскликнула принцесса. — Твоя милость пала на достойного, ибо где ты найдешь между твоими офицерами такого, который дал бы подобные доказательства своей храбрости! Где можно встретить офицера, который одержал бы такие победы? Кровавую Невесту он везет живую, он везет пленную в Стамбул, чтобы предстать перед твоим троном! Что не удалось никому другому, того он достиг и завоевал оружием!

— Ты, без сомнения, ходатайствуешь за достойного, принцесса! Я с удовольствием награжу его.

— Доказательства его неустрашимой храбрости налицо. Ты многих посылал в далекую страну, мой добрый дядя и султан, но ни одному из них не удалось достичь того, что приобрел Сади. И еще выше его мужества — его благородный ум, его возвышенное сердце, его великодушие. От всех ходатайств он отказался. Он хотел сам пробить себе дорогу, хотел возвыситься своими заслугами, он ни в чем не хотел быть обязанным посторонней помощи. Это достойно подражания, мой дорогой дядя и султан, это редко встречается, это признак благородного характера, и если такой слуга вашего величества не достоин особой благосклонности, тогда ее не заслуживает ни один человек во всем обширном государстве!

— Твой восторг — для меня лучшее доказательство достоинств молодого офицера!

— Он возвращается как победитель, дорогой мой дядя и султан, он приближается с пленными врагами, которых он в триумфальном шествии приведет к тебе, к ступеням твоего трона.

— Я вижу, ты уже в душе своей пожаловала ему награду, которая кажется тебе справедливой и достойной, — сказал султан, — говори, принцесса, назови мне, какой ты просишь награды?

— О, мой добрейший дядя и султан, ты осчастливишь меня, ты наградишь истинные заслуги, если ты Сади-бея за его подвиги пожалуешь титулом паши! — воскликнула принцесса.

— Ты умеешь награждать и просить! — отвечал Абдул-Азис.

— Но я мыслю справедливо, дорогой мой дядя и султан, этот титул не слишком высок для Сади-бея. Никогда еще не повергала я к ногам твоим просьбы для себя, не оставь же эту сегодняшнюю просьбу без внимания!

— Я очень рад, что пожалованием этого ранга могу обрадовать два сердца: твое, принцесса, и молодого победителя! Пусть будет по-твоему!

— Ты хочешь возвысить его до звания паши?

— Пусть будет так!

— О, благодарю, мой добрейший дядя и султан!

— Я надеюсь этим действительно приобрести твою благосклонность, принцесса. Но я исполню твою просьбу тем охотнее, что она касается достойного!

— Он получит бунчук паши! — воскликнула принцесса в сильной радости, которая яснее всего обнаруживала ее любовь. — Сади будет богато награжден тобой. Благодарю, горячо благодарю!

— И ты сама вручишь ему мой приказ о его назначении!

— Позволь мне присутствовать тогда, когда ты возвысишь его и пожалуешь пашой, мой милостивый дядя и султан, — возразила принцесса, — позволь мне явиться в Тронный зал к великому торжеству, и я буду обязана тебе лучшим часом моей жизни!

— Пусть будет так! Я хочу отпраздновать победоносное возвращение моих войск, и пусть в празднестве этом принимают участие и дамы, — сказал султан. — После доклада сераскира я назначу день, когда должен совершиться торжественный въезд, и триумфальное шествие должно закончиться праздником в залах сераля. Я хочу этим примером моей милости и богатой награды поощрить и других к такому же усердию. Перед собравшимися придворными и в присутствии своей свиты я хочу наградить достойных за их подвиги!

Аудиенция принцессы была окончена, и после пылких слов благодарности она оставила кабинет. Гассану же дано было поручение передать сераскиру приказание немедленно доложить об окончании похода против мятежного племени.

На следующий день был сделан подробный доклад, из которого видно было, что и Сади-бей, и Зора-бей отличились необычайной храбростью.

Сам султан теперь не только дал позволение на триумфальное шествие по городу до сераля, но и назначил для этого следующий день и приказал считать его праздником для придворных чиновников и войска. Затем он определил, что шествие должно будет окончиться в Тронном зале и что на этом торжестве будут присутствовать дамы, принцессы и все сановники.

Такое высокое отличие еще никому не выпадало на долю, и все были удивлены, получив императорский приказ. Уже накануне праздника были сделаны приготовления к триумфальному шествию, и с быстротой ветра разнеслась по всему городу весть, что пленная Кровавая Невеста со своими воинами, в цепях, будут проведены по всему городу к сералю, и там они, как трофеи, будут повергнуты победителями к ступеням трона султана.

С наступлением праздника во всей обширной гавани все корабли были украшены флагами, и когда шествие сошло с больших морских пароходов и вышло на берег, десять пушечных выстрелов возвестили всему народу начало торжества.

Все улицы, через которые должно было пройти шествие, были полны любопытными, и тысячи людей стояли на крышах и балконах. Закрытые покрывалом женщины сидели у окон, желая увидеть знаменитого Сади-бея, имя которого было предметом всеобщих толков. Рассказывали чудеса о подвигах его и Зоры-бея, находившегося подле него, и все с возрастающим любопытством и ожиданием смотрели на шествие, так как давно уже в Константинополе не представлялось случая полюбоваться подобным триумфальным шествием.

Наконец с берега показались первые всадники — это были гвардейцы султана, которые расчищали дорогу и должны были смотреть за тем, чтобы при виде пленных врагов не возникали беспорядки. Через некоторое время появились всадники, вроде герольдов, верхом, которые время от времени трубили в свои золотые трубы, как бы желая этими далеко разносящимися звуками известить всех о приближении желанного шествия.

За ними показался отряд победоносных войск с верблюдами, тащившими пушки совсем так, как они двигались по пустыне.

Громкий радостный крик приветствовал смуглых мускулистых солдат.

Затем следовали пленные — закованные в цепи арабы в своих белых платах; их была целая толпа.

В то же время лошади и верблюды везли взятые в качестве трофеев меха, оружие, шатры и драгоценности эмира.

Снова раздался громкий, радостный крик, пленные же сыны пустыни шли сгорбившись и быстрыми шагами, как будто бы не хотели ни слышать радостных криков победителей, ни видеть их.

Затем следовала маленькая группа музыкантов, которая сопровождала войска, играя торжественный марш.

Но он был заглушен криками тысячной толпы. Шум был невыразимый, воодушевление народа было всеобщим н таким сильным, каким еще никогда не бывало. Слышны были слова: «Сади-бей, Зора-бей, Кровавая Невеста!»

Вот появилась и она. Она сидела, закованная в цепи, на своей лошади. Знамя, которое она носила в сражениях, было прикреплено к лошади, так как держать его она не хотела.

Так совершился въезд Солии!

Рядом с ней ехали: по правую руку — Сади, слева — Зора, приветствуемые со всех сторон криками одобрения тысяч голосов толпы, маханием платков дам.

Сади со счастливой улыбкой отвечал на поклоны, и из уст в уста переходили слова удивления его красотой.

Сади внезапно сделался героем дня! Победитель бедуинов, смелый боец, которому удалось страшную Кровавую Невесту[114] живой доставить в Стамбул, сделался предметом уважения, обожания, и многочисленные лавровые венки летели с балконов на его пути, бросаемые ему прекрасными женскими ручками.

Хотя Зоре тоже перепадала часть этих поздравлений, но предпочтение все-таки отдавали Сади, так как он был гораздо красивее и, сидя на коне, как гордый победитель, приводил в восторг девушек и женщин.

Другой отряд победоносных войск замыкал длинное шествие, которое с музыкой и барабанным боем под гром пушек направилось к сералю, где должно было произойти настоящее торжество.

На большом дворе стояли длинными рядами вернувшиеся солдаты Сади и Зоры.

Сераскир со своими офицерами от имени султана принял вернувшихся победителей у ворот сераля и велел раздать солдатам денежные премии. Сади и Зора соскочили с лошадей, Кровавая Невеста тоже слезла с коня, и пока солдаты с пленными бедуинами оставались внизу на большом дворе, оба офицера с Кровавой Невестой были введены сераскиром во внутренние покои сераля. Сади-бей нес в руках знамя Солии.

В передней появились гофмаршалы, чтобы с особенной торжественностью ввести их в Тронный зал к падишаху.

Абдул-Азис сидел на своем высоком золотом троне, подле него стояли принцы, за ними — высшие сановники, министры, придворные чиновники и большое число высших офицеров, из которых Гассан был ближе всех к султану.

Придворные дамы заняли свои места наверху, в галереях Тронного зала, и даже султанша Валиде явилась, чтобы принять участие в этом редком празднестве.

В переднем ряду сидела принцесса Рошана в роскошном костюме.

На ступенях трона стояли по обеим сторонам пажи, позади трона — визири, все в блестящих мундирах.

У дверей Тронного зала Сади и Зора были приняты великим визирем, который подвел их к ступеням трона.

Кровавая Невеста также должна была приблизиться к нему.

Сади-бей поверг знамя к ногам султана, затем он и Зора опустились на колени.

Кровавая Невеста стояла, мрачно и пристально глядя перед собой с дерзким видом, она не видела окружавшую ее роскошь, она думала только о своем позоре, о гибели ее племени.

— Сади-бей! Зора-бей! — громко сказал султан. — Как победители возвращаетесь вы на родину! Вы наказали мятежное племя Бени-Кавасов и привезли как живой трофей дочь эмира в мою столицу! Я доволен вашими успехами и хочу перед всеми, собравшимися здесь, наградить вас! Я назначил за голову Кровавой Невесты цену в 20 тысяч пиастров, я удваиваю ее, чтобы каждый из вас мог получить столько!

— Лучшая награда вашего величества за исполненный нами долг — это почетное шествие, устроенное нам, — сказал Сади громким голосом, — знамя я повергаю к ногам вашего величества, гофмаршал несет к ступеням трона врученные ему мной договоры с прочими эмирами далекой страны! Да всемилостивейше примет их ваше величество!

— С твоей стороны было очень умно и ловко воспользоваться добытыми оружием успехами, Сади-бей! Ты поверг к моим ногам знамя племени и вручил маршалу договоры, я хочу тебя за это особенно отличить моей милостью и, чтобы другие брали с тебя пример, я жалую тебя пашой!

В ту же минуту подошел маршал со знаком трех бунчуков в руках и поднял его над Сади, который был так тронут всем этим, что не мог произнести ни слова…

На улице загремели пушки.

— Ты получишь знаки твоего нового сана из маршальской палаты, Сади-паша! — продолжал султан. — И надеюсь, что это отличие, которое выпадает на долю только немногих избранных, вдохновит тебя на новые подвиги!

Сади, стоя на коленях перед султаном, взволнованным голосом произнес несколько слов благодарности.

Всеобщее удивление царило в кругу присутствующих. Султанские жены и принцессы с удовольствием и с большим участием смотрели на прекрасного молодого офицера, которому готовилось такое блестящее поприще и которому и теперь уже дивились и знатный, и простолюдин.

Сади был ослеплен, упоен, этого он не ожидал! Едва ли даже он был в состоянии сразу постигнуть значение этого повышения! Он был неожиданно причислен к высшим офицерам и сановникам! Он достиг положения, какого до сих пор не достигал никто другой на его месте.

Теперь всеобщее внимание переключилось на Кровавую Невесту, которая в цепях стояла в Тронном зале и о которой носились такие слухи, что никто не надеялся увидеть посланные войска.

Сам султан рассматривал пленную с интересом, а принцессы и другие женщины сверху глядели на нее и шептались между собой.

Зора-бей, нисколько не завидуя Сади, однако немного смущенный, стоял в стороне, пока Сади привлекал всеобщее внимание и утопал в блаженстве.

Султан отдал приказание отвести в надежную темницу кровожадную аравитянку, руки которой умертвили так много его солдат.

Затем окончилось торжество вернувшихся на родину войск, и султан со своими советниками и министрами оставил Тронный зал.

Теперь только Гассан подошел к своим друзьям и сердечно приветствовал их. Сначала он поздравил Сади, затем обратился к смущенно улыбающемуся Зоре.

— Теперь я скажу тебе, мой храбрый Зора, почему ты не получил еще здесь, в Тронном зале, особого отличия, как Сади, — говорил Гассан тихим голосом, — тебе также предстоит повышение и неожиданная радость! Твое высочайшее желание исполнится! Ты вступишь на дипломатическое поприще и будешь военным министром при посольстве, ты можешь заявить, куда хочешь отправиться!

— Гассан, друг мой, правду ли ты говоришь? — горячо воскликнул Зора, забыв свою прежнюю сдержанность.

— Что я говорю, то верно! Через несколько дней ты получишь касающиеся этого указания!

— Это истинная радость для меня! — сказал Сади. — Это делает мое счастье полным! Одно мое возвышение не могло бы вполне осчастливить меня!

— Теперь мы все трое на пути к славе, — обратился Гассан к своим друзьям, — но я должен следовать за султаном! Сегодня вечером мы опять увидимся! Вы еще должны рассказать мне о своих военных приключениях!

После этого Гассан поспешно удалился, а Зора и Сади вместе с Кровавой Невестой, вслед за гофмаршалом оставили Тронный зал.

Тут взоры Сади скользнули вверх по галерее, наверху у золотой решетки стояла принцесса Рошана! Он узнал ее! Она благосклонно приветствовала его рукой, как будто хотела знаком принести ему свое поздравление.

Тогда перед глазами Сади появилась соблазнительная картина земного блеска и человеческого величия, теперь он чувствовал все могущество соблазна честолюбия, богатства, блеска и славы. Принцесса любила его! Теперь он был паша, сановник, для которого был открыт путь к почестям, и в его душу прокралась мысль, что было бы недурно иметь право назвать принцессу своей супругой…

Но он уже оставил Тронный зал вместе с Кровавой Невестой, которую он и Зора должны были препроводить в государственную тюрьму.

Народ встретил обоих офицеров и пленницу громким криком, со всех сторон стекались толпы народа, чтобы увидеть победителей и Кровавую Невесту.

Сади и Зора передали пленницу сторожам подземной государственной тюрьмы, и ее повели в подземные камеры.

На следующую же ночь Кровавой Невесте удалось задушиться при помощи ее покрывала. Она не могла перенести позор неволи. После того, как она так долго была охраняема днем и ночью, она улучила, наконец, удобный час, когда за ней не наблюдали, и лишила себя жизни.

Так кончилась полная приключений жизнь этой дочери пустыни.

XXII. Наказание предателя

Великий визирь Махмуд-паша, управлявший министерством иностранных дел, отличавшийся своей страстью к интригам и так мало заботившийся о благе страны, что она страдала под его управлением, находился в рабочем кабинете вдвоем с доверенным секретарем, муширом Рашидом.

— Вот назначение Зоры-бея, ваша светлость! — обратился мушир к великому визирю, подавая и перелистывая документ.

— Этот Зора-бей, кажется, тот самый офицер, которого приметила англичанка мисс Сара Страдфорд? — спросил Махмуд-паша.

— Точно так, ваша светлость! — отвечал Рашид, улыбаясь. — Зора-бей переводится в дипломатический корпус и назначается военным атташе, так гласит нота!

— Не говорил ли ты мне, что мисс Сара Страдфорд играет в Лондоне тайную, важную роль?

— Точно так, ваша светлость! Мисс Страдфорд отчасти дипломат, пользующийся дипломатической борьбой для своих личных выгод, — отвечал Рашид, — я получил вчера подробное объяснение ее стремлений и связей. О ее прошлом никто не знает или, лучше сказать, никто не хочет знать!

— Какое нам дело до прошлого, мушир Рашид, будем придерживаться настоящего!

— В настоящее время мисс Страдфорд играет немаловажную роль! Она, как сообщают мне агенты, влиятельная фаворитка первого английского министра, но леди Страдфорд не довольствуется этим успехом! Мне сообщают, что она также причисляет к своим поклонникам и французского посланника в Лондоне.

— И французского посланника? — спросил удивленный Махмуд-паша. — В самом деле, эта леди предается скорее приключениям, чем политике!

— Ошибаетесь, ваша светлость, — заметил Рашид с двусмысленной улыбкой, — я думаю, что леди предана более всего дипломатическим интригам, и, в заключение всего, она, будучи фавориткой английского министра и причисляя французского посланника к своим поклонникам, действует по поручению третьего!

— Знаешь ли ты этого третьего?

— Это тайна, ваша светлость! Даже моему агенту, который действует очень ловко и от которого не так-то легко что-нибудь утаить, не удалось узнать, кто этот третий, который скрывается за леди Страдфорд и руководит ее действиями! Только известно, что английский минкстр ничего не знает о главном руководителе поступков леди, а французский посланник ничего не знает об английском министре!

— Ловкая интриганка эта леди! — сознался великий визирь. — И для нас было бы важно склонить на свою сторону эту леди, хотя бы через того, чьи бумаги мне были здесь только что поданы!

— Если только он способен к этому поручению, — прибавил мушир Рашид.

— Нужно подвергнуть его испытанию. Мне говорили, что эта англичанка изъявила желание снова на другом пути встретиться с молодым беем, а то, что она под этим другим путем подразумевала дипломатию, это ясно! Приглашен ли сюда Зора-бей?

— Он, без сомнения, уже ожидает в приемной.

— Если он ловок и смел, он сможет принести нам в Лондоне большую пользу, — продолжал великий визирь, — дело только в том, чтобы он постарался забрать в свои руки все нити и не допустил того, чтобы стать орудием леди.

— Чтобы не стать ее орудием, нужно, я думаю, более, чем в совершенстве, знать придворные интриги. Леди кокетничает с двумя могущественными сановниками, не любя ни одного, только для того, чтобы через них царить и блистать, и то, как она ловка, лучше всего видно из того, что ни один из этих, конечно, умных и опытных, господ ничего не знает и не замечает другого. Тот же, кого любит леди, через нее будет господствовать и управлять теми двумя остальными, так что они не заметят этого.

— Но ведь неизвестно, кто этот третий?

— К сожалению, как я уже докладывал вашей светлости, моему агенту, несмотря на все его старания, не удалось узнать этого.

— Так Зора-бей узнает это! Попросите его сюда, я хочу немедленно поговорить с ним.

Мушир отправился в приемную и ввел вежливо раскланивающегося Зору к великому визирю.

— Мой храбрый бей, — обратился к нему Махмуд-паша, — настало время, когда твое желание может быть исполнено, и ты заменишь меч пером.

— Эта замена мне крайне приятна, ваша светлость! — отвечал Зора-бей — Я давно уже страстно желаю вступить на дипломатическое поприще.

— Но ты не должен полностью изменять своему военному поприщу, — продолжал великий визирь, — мы решили назначить тебя военным атташе какого-нибудь посольства. При этом мне пришло на ум совершенное тобой не так давно знакомство со знатной англичанкой.

— Это доказательство незаслуженного участия радует меня, ваша светлость.

— Эта англичанка, мисс Сара Страдфорд, принадлежит к числу влиятельных дипломатических дам, мой храбрый бей, и мой долг обратить твое внимание на то, что ты, если только ловко примешься за дело, быстро будешь посвящен ею во все тайны. Но для этого тебе необходимо быть осторожным и суметь привлечь на свою сторону леди, я только упоминаю об этом, нисколько не желая оскорбить твою проницательность.

— Леди — самая любезная дама, какую когда-либо приходилось мне знать, ваша светлость, и для меня давно желанное удовольствие иметь случай снова увидеть ее! — сказал Зора.

— Относительно дел ты обратишься к нашему посланнику в Лондоне, — продолжал великий визирь, — у тебя будет свой отдел, а потому тебе легко будет договориться с ним. Нужные бумаги будут тебе вручены. Когда ты думаешь ехать?

— Немедленно, ваша светлость, как только выполню здесь, в Стамбуле, дело чести, — отвечал Зора-бей, — тут дело о наказании лживого и коварного изменника, которое я еще прежде бы исполнил, если бы приказ султана неожиданно не послал меня в ссылку!

— А сколько времени займет исполнение этого дела чести?

— Несколько дней, пока не состоится дуэль, затем я оставлю Стамбул!

— Я еще раз хочу увидеть тебя, чтобы передать тебе бумаги! Но разве это дело чести не может кончиться полюбовно?

— Нет, ваша светлость, оно должно быть решено оружием!

— Как я ни убежден в твоем искусстве владеть оружием, но все-таки ты не застрахован от опасности быть раненым, и тогда ты не сможешь ехать.

Зора убедил великого визиря в неизменности своего решения, рассказав ему, в чем дело, но не называя имени виновного.

— Это было делом мести и ненависти, причина которой непостижима для меня, — заключил он, — мы все трое из-за этого обмана были приговорены к смерти, затем Сади-бей и я были избавлены от смертной казни и отправлены в ссылку.

— А из этой ссылки освободила тебя и Сади-пашу ваша храбрость, — прибавил великий визирь, — ты и на новом поприще найдешь много случаев показать свое мужество, присутствие духа и ум. Бумаги твои будут на днях готовы!

Зора-бей был отпущен и простился с великим визирем со свойственной ему изысканной вежливостью, затем отправился верхом в Беглербег, где надеялся вовремя застать Гассана и Сади.

Сади-паша в этот день на особой аудиенции докладывал султану и принцу Юссуфу о подробностях похода, а Гассан взял короткий отпуск, чтобы заняться некоторыми делами в городе.

Когда Зора-бей приехал в Беглербег, он застал Сади-пашу после окончания аудиенции в покоях дворца, занимаемых Гассаном.

Они поздоровались, и Сади не мог нахвалиться милостивым приемом, оказанным ему султаном и принцем.

— А наш товарищ Гассан действительно любимец султана? — спросил Зора.

— Султан желает его постоянно иметь при себе! Кажется, султан встревожен тем обстоятельством, что Гассап выпросил и получил короткий огпуск. Но принц Юссуф, кажется, еще более привязан к нему!

— Вот мы все и достигли первой ступени к нашим целям, чтобы иметь возможность взбираться далее на высоту. Вы же двое поднялись даже выше, чем до первой ступени! А я через несколько дней уезжаю в Лондон, Сади!

— Так нам все-таки предстоит разлука?

— Иначе и быть не может, но я слышу шаги!

— Это Гассан возвращается, наконец, от Магомета-бея.

Гассан вошел в комнату и приветствовал своих друзей. Он был серьезен, почти мрачен.

— Поручение твое исполнено и не исполнено, смотря по тому, как ты это примешь! — сказал он Зоре.

— Так ты застал Магомета-бея? — спросил тот.

— Да, в серале!

— Сообщил ли ты ему, по какой причине Зора-бей посылает ему вызов? — спросил Сади.

— Я в нескольких словах объяснил ему, что между нами решено было жребием, кому следует наказать его за измену, которую он совершил некоторое время тому назад! — сказал Гассан. — Сначала он сделал вид, как будто ничего не знает. Когда же я совершенно спокойно и обстоятельно заявил ему, что тот таинственный вестник был не кто иной, как он, то он, наконец, сознался в этом.

— Если ты этого непременно хочешь — да, это был я, — сказал он, — и сделал это, чтобы наказать вас за унижение, нанесенное вами моему полку! Итак, это был я, что же дальше?

— Я пришел вызвать тебя по поручению Зоры-бея, победоносное возвращение которого должно быть известно тебе, — сказал я. — Зора-бей предоставляет тебе выбор оружия, места и времени, одним словом — все, и желает только наказать тебя за тогдашнее предательство!

— Отлично сказано! — воскликнул Зора. — Говоря по правде, этот презренный плут стоит, чтобы его наказали просто хлыстом! Но продолжай, мой благородный Гассан!

— Наказать? — спросил он, — продолжал Гассан свой рассказ, — и принял, исполненный ненависти, угрожающий вид. — Ты пришел вызвать меня от имени Зоры, это все, больше ничего? Я думаю сделать твоему другу одолжение, не приняв твоего вызова?

— Не приняв вызова? — воскликнули в один голос Сади и Зора.

— При этом он оскалил зубы, как будто этот ответ доставлял ему дикое удовольствие, — продолжал Гассан. — Я так же, как и вы, переспросил его, и он ответил мне:

— Я не принимаю вызова, потому что Зора не в одном чине со мной, и я не хочу застрелить его, чтобы потом иметь неприятности!

— Это жалкий плут! — воскликнул Сади. — Он в моих глазах стоит ниже самой негодной собаки!

— Так я беру на себя вызов! — отвечал я ему.

Он пожал плечами: «Ты — бей башибузуков, я — бей капиджей», — сказал он презрительно, так что я почувствовал искушение без дальнейших разговоров проткнуть его шпагой.

— Хорошо, что ты сдержал свой порыв, — сказал Зора, бледный, но спокойный. — Этот презренный мальчишка, это орудие Мансура только того и хотел, чтобы ты поднял на него руку, чтобы иметь повод к новому обвинению, и хотя ты адъютант самого султана, все же он благодаря силе Кадри мог бы кое в чем тебе напакостить!

— Стоит ли говорить об этом? — обратился Сади к своим друзьям. — Предоставьте мне потребовать от него удовлетворения!

— Он не даст его тебе ни в коем случае! — продолжал Гассан. — И от твоего имени повторил я ему вызов, но он с презрительным видом сказал мне в ответ, что он не будет ни биться, ни стреляться, так как уверен, что убьет противника, а ему вовсе нет охоты из-за нас отправляться в крепость!

— Тогда мы должны заставить его! — воскликнул Сади в волнении.

— Или наказать, где бы мы его ни нашли, — сказал Зора хладнокровно, но хладнокровие это было только наружное: его поразительно бледное лицо выдавало его внутреннее волнение.

— Посоветуемся насчет этого, — сказал Гассан, — после того, как он высказал мне это решение, я объявил ему, едва владея собой, что пусть он пеняет на себя самого за последствия своего малодушия, затем я с презрением повернулся к нему спиной и ушел. Мой совет теперь — все дело передать султану на его разрешение!

— Все это хорошо, мой друг, — отвечал Зора, — ноты знаешь не хуже меня, кто скрывается за этим Магометом-беем. Боюсь, как бы нам не получить в ответ совета о примирении!

— Я остаюсь при том, что мы должны заставить его дать нам удовлетворение и не позднее как сегодня! — воскликнул Сади.

— Как же ты его заставишь, если он находится в серале и смеется в глаза в ответ на твой вызов? — спросил Гассан.

— Я хочу испытать другое средство, — заметил Зора после некоторого молчания, — сегодня вечером Магометбей, без сомнения, сменится и отправится в свой конак. Вы же, после заката солнца, взяв с собой греческого врача и офицера, который взялся бы исполнять обязанность секунданта у Магомета, поезжайте к пустынному месту во дворе Шпиля Сераля. Там направо, на некотором расстоянии от дороги, стоят несколько старых деревьев, там ждите меня и захватите с собой пистолеты. Я буду у сераля ждать Магомета. Когда он выйдет оттуда, я заставлю его следовать за мной.

— А если он не последует за тобой? — спросил Гассан.

— Тогда… Ну, уж не знаю, что произойдет тогда, — отвечал Зора.

— Я думаю, он не будет отговариваться, — заметил Гассан.

— По-моему, попытай свое счастье или вызови его при других офицерах, — посоветовал Сади.

— Это не принесет никакой пользы. Ты еще мало знаешь его! — возразил Гассан.

— Тут поможет только страх немедленного наказания, — сказал Зора, — людей, подобных ему, можно исправить, только приставив к груди кинжал. Если он не последует моему вызову, то я публично заставлю его защищаться, а если и это не поможет, тогда пусть получит унизительные палочные побои, так как ничего другого он не заслуживает!

— Решено, Зора! Гассан и я отправляемся после заката солнца к назначенному месту вместе с врачом и секундантом Магомета-бея, — сказал Сади, — и там будем ждать твоего прихода.

— Вероятно, я приду не один! — заключил Зора разговор.

Затем три друга расстались. Гассан хотел привезти с собой пистолеты и офицера, Сади — сходить за греческим врачом, а Зора — сделать несколько визитов, так как еще много часов оставалось до смены Магомета с дежурства в серале.

Зора снова успокоился, как будто ничего особенного не должно было случиться с ним вечером.

Он окончил свои визиты, и никто из его знакомых ничего не узнал о принятом нм решении.

С наступлением вечера Зора отправился на улицу сераля. Часть ее, ведущая в квартал императорского дворца, была пуста. Здесь обыкновенно можно было встретить только экипажи знатных чиновников, конные и пешие караулы и прислугу сераля. Дежурство Магомета-бея должно было скоро кончиться.

Зора пришел пешком и в очень заметном волнении ходил взад и вперед по улице.

Мимо него катились экипажи, выехавшие из двора сераля.

Начинало смеркаться. Приближался новый караул.

Зора направился к воротам, так как теперь каждую минуту мог выйти бей капиджей.

Несколько конных офицеров покинули сераль и вежливо раскланялись с Зорой, проезжая мимо.

Наконец около ворот показалась фигура Магомета.

Зора должен был сильно владеть собой, чтобы не прийти в дикое раздражение при виде ненавистного изменника.

Когда бей вышел на улицу, Зора направился к нему.

— Ты отверг мой законный вызов, Магомет-бей! — обратился он к нему.

Начальник капиджей был изумлен этой неожиданной встречей.

— Ты, кажется, подстерегал меня на улице? — спросил он.

— Я пришел сам спросить тебя, хочешь ли ты теперь же дать мне удовлетворение?

— Ты уже слышал мой ответ.

— Я приглашаю тебя следовать за мной к Серальскому Шпилю, там готовы секунданты и оружие.

— Повторяю тебе, что я не принимаю твоего вызова, разве тебе мало этого? Или я еще раз должен сказать тебе, что мне наскучила твоя навязчивость?

— Если ты не хочешь иначе, так защищайся же, презренный! — воскликнул Зора, бледный от негодования, и обнажил шпагу.

— Безумный! — сказал Магомет-бей. — Что ты делаешь под окнами дворца султана!

— Что бы за этим ни последовало, ты не ускользнешь от меня!

— Я требую, чтобы ты вложил свою шпагу в ножны! — воскликнул Магомет-бей, но Зора так стремительно нападал на него, что он должен был защищаться, если не хотел пасть мертвым.

— Это нападение убийцы! — прибавил он, затем обнажил шпагу. — Пусть вся ответственность падет на твою голову!

— Я хочу наказать тебя, жалкий предатель, честь моя обязывает меня к этому. Защищайся!

Жаркая битва завязалась под стенами дворца султана. Шпаги звенели и сверкали при свете только что взошедшей луны.

Зора так стремительно нападал на Магомета, что тот отступил на несколько шагов — они приблизились к воротам.

Скрежеща зубами от бешенства из-за этого неожиданного нападения, которое вынудило его защищаться, Магомет отражал удары своего противника и ждал только случая обезоружить его, чтобы тогда, без дальнейших разговоров, донести на него и предать его военному суду.

Но этот коварный план Магомета разбился об искусство Зоры владеть оружием.

Через несколько минут Магомет понял превосходство сил своего соперника, он кипел яростью и решил заманить Зору во двор сераля.

— Ого! — воскликнул тот. — Я понимаю твой план, мошенник, ты снова хочешь воспользоваться своим коварством, чтобы победить и погубить меня! Но на этот раз тебе это не удастся, так как я теперь знаю твои предательские уловки! Ни с места! Твоя трусость не должна восторжествовать, оставайся здесь, на улице, и только один из нас уйдет с этого места. Таков обычай между воинами, у которых еще понятие о чести не потеряно, как у тебя, — и Зора, нанося удары, отрезал своему противнику, бившемуся с бешенством, отступление ко двору султанского сераля, ловко пробравшись на ту сторону.

Магомет понял, что если этот бой продолжится еще несколько минут, он пропал, так как ему уже приходилось только защищаться.

Зора твердо решил на этот раз наказать предателя и ни за что не выпустить его теперь, когда он заставил того защищаться. Не говоря больше ни слова, он возобновил нападение, чтобы среди улицы закончить дуэль.

Теперь Магомет надеялся только на то, что из сераля придут солдаты и разведут противников. Тогда дело Зоры было бы скверно, потому что этот бой под окнами дворца султана, это нападение, это принуждение к защите, конечно, походило больше на покушение, на убийство из мести, чем на дуэль. Все происшествие могло бы иметь самые дурные последствия для Зоры, если бы Магомет-бей обвинил его в покушении на убийство, тем более, что за ним стояли Мансур-эфенди и Гамид-кади. Приговор мог быть по обстоятельствам тяжелее и строже, чем Зора предполагал, но он вовсе не думал о последствиях, он решил наказать негодяя.

Вдруг Зора резко нанес удар, он коснулся шеи или плеча Магомета-бея. Брызнула кровь, но Магомет продолжал биться, все больше предаваясь желанию не выпускать ненавистного врага, пока не придут свидетели, и, наконец, ему показалось, будто он слышит шум шагов, раздающихся из двора сераля.

Зора совсем не замечал успеха, для него это было недостаточно, он хотел как следует наказать противника.

Не теряя ни минуты, он снова напал на Магомета-бея. Шпага его сверкнула в воздухе, и в следующую минуту он с такой силой ударил по голове начальника капиджей, что тот, смертельно раненный, пошатнулся.

В эту минуту в воротах показался мушир Рашид и, увидев, что Магомет зашатался и готов упасть, поспешил к нему, чтобы поддержать знакомого ему офицера.

— Что здесь происходит? Что случилось? — воскликнул он, бросаясь к Магомету-бею.

— Узнаешь ли ты меня? — прозвучал слабый голос Магомета-бея.

— Конечно, я узнаю тебя, мой благородный бей.

— Я жертва подлого нападения, отомсти за меня и мою смерть Зоре-бею, — это были последние слова Магомета.

— Ты слышал мое имя? — обратился Зора-бей к муширу. — Но я избавлю тебя от доноса и всех хлопот, так как сам рано утром отправлюсь к башне сераскириата для разрешения моего дела. Теперь, если этот бей твой друг, позаботься только о том, чтобы его доставили домой.

— Это неслыханное дело! — произнес разгневанный мушир Рашид. — Несчастный бей умирает на моих руках.

Но Зора уже удалился, он прошел в караульню и приказал прислать врача, затем отправился туда, где его все еще ждали оба его товарища, чтобы уведомить их о случившемся.

Умирающий Магомет-бей был привезен в свой конак. И когда врачи подошли к его кровати, им ничего уже не оставалось, как подтвердить наступившую смерть.

XXIII. Жертва непримиримого врага

Когда Реция, не медля ни минуты, без страха перескочила через решетку балкона и выскочила на улицу, она закричала, громко зовя на помощь.

Грек стоял наверху на балконе, когда раздался ее крик и разнесся по узкой, мрачной улице.

Минуту он простоял в ожидании, затем поспешил из дома вниз по лестнице за убежавшей Рецией, так как в доме в любом случае он не мог оставаться. А потому он оставил дом как можно скорее и спустился вниз вовремя, чтобы еще увидеть убегающую Рецию.

До сих пор никто еще не слышал ее крика, на улице по-прежнему все было тихо и пусто, обитатели маленьких, ветхих деревянных домов все уже легли спать, может быть, крик о помощи и проник в их сновидения, но он не пробудил крепко спавших.

Лаццаро не хотел потерять Рецию, которая случайно попалась ему в руки, поэтому он поспешил за ней, чтобы не выпустить ее из вида.

Тут она завернула на более широкую и оживленную улицу, но когда Лаццаро повернул за ней, то она точно сквозь землю провалилась, он стоял и напрасно искал ее глазами, ее нигде не было видно, она бесследно исчезла.

Куда она могла подеваться? Грек в раздумье прошел через всю улицу, он глядел по сторонам, искал ее во всех переулках и закоулках между домами, но все было напрасно. Реция пропала, и он не мог понять, каким непостижимым для него образом удалось ей убежать от него?

Как могло это случиться, он не понял, но, тем не менее, должен был отказаться от преследования, хотя был уже так близок к исполнению своего желания.

Его охватило бешенство на самого себя, зачем он тотчас же не спрыгнул вслед за ней и не схватил ее. Если бы он сделал это, она не смогла бы никоим образом исчезнуть от пего. Теперь он сам был виноват в случившемся.

«По крайней мере, — думал он, — хоть Сирра не ускользнет от меня».

Если бы Сирра поверила словам старой Ганнифы, к которой у нее не должно быть недоверия, то она попала бы в западню, из которой на этот раз ей не так-то легко было бы вырваться, в этом он поклялся себе.

Сирра была для него отвратительна с тех пор, как она воскресла из мертвых и стала пророчицей, но страх его перед ней был сильнее отвращения.

Для него достаточно было слов Мансура, чтобы понять, какая опасность грозит ему, и он давно уже боялся ее.

Но он надеялся наконец избавиться от этого страха!

Несмотря на это, встреча с Сиррой вовсе не была ему приятна. Он, в иных случаях не боявшийся ничего, ощущал неприятное чувство при мысли о ней, он не мог отогнать от себя это чувство ужаса с той поры, когда Сирра, как призрак, сидела у него на спине и душила его.

— Но я должен во что бы то ни стало избавиться от этого тяжелого чувства, от этого ужаса и страха, — говорил он себе.

Он знал, что она была как прочие люди, что она была из плоти и крови и, следовательно, ее можно было убить. Он принял намерение в этот раз окончательно убедиться в ее смерти, он хотел сжечь ее, чтобы она исчезла бесследно, и эта мысль успокаивала его. Когда пламя истребит ее, она будет не в состоянии снова восстать из гроба, чтобы свидетельствовать против него, он не хотел больше хоронить ее, а решил развеять ее прах по ветру.

Он дошел до деревянных ворот Стамбула и скрылся в их глубокой, мрачной тени, чтобы его вовсе не было заметно, если Сирра уже явилась туда или была где-то поблизости.

Перед воротами царил еще больший мрак, чем в грязных улицах Стамбула, так как на той дороге, которую выбрал грек, не было газовых фонарей, только на улице, ведущей к Беглербегу, они горели.

Было уже поздно, когда Лаццаро добрался до проходящей вдоль берега и затененной платанами дороги. Возле нее было болото, и роскошно разрослись камыши.

Лаццаро бросил взгляд в сторону ворот, Сирры еще не было видно.

Пришла ли она? Грек знал, что Сирра была осторожна и недоверчива! Но она ничего не могла заметить, так как Ганнифа не узнала его. Когда грек добрался до платанов, было уже за полночь, и с этой стороны перед воротами было тихо и безлюдно. По большой улице, которая вела к Беглербегу и к селениям по эту сторону Босфора, то и дело катились кареты и проезжали всадники.

Лаццаро встал позади платана, до которого почти доходили камыши. Если бы Сирра показалась у ворот, ему стоило только пригнуться в камыши, чтобы остаться незамеченным, зато из своего убежища он мог видеть все.

Тут он решил караулить Сирру. Как дикий зверь, спрятавшийся в камыши, чтобы броситься на добычу, как змея, неподвижно во мраке поджидающая ничего не подозревавшую жертву, так и здесь во мраке ночи враг караулил бедную, несчастную Сирру, в смерти которой он поклялся…

В это время старая Ганнифа, не подозревая ничего дурного, шла к дому софта.

Когда она пришла туда, то было уже поздно, и она услышала от сидящих на корточках вблизи дома нищих, что уже два дня в дом никого не пускают. Но она решила во что бы то ни стало проникнуть к Сирре.

Почему же в дом никого не пускали? Что случилось? Она подошла ближе. Двери были заперты.

Что же ей теперь было делать?

Старая Кадиджа могла не дожить до следующего дня, как сказал ей человек от принца Юссуфа и Гассанабея.

Одно окно внизу было освещено.

Она подошла к нему и постучала. Вслед за тем оно было открыто, и показалась голова худощавого ходжи Неджиба.

— Кто там? Кто ты? — спросил он.

— Старая Ганнифа, сударь, мне хотелось бы пройти к пророчице!

Ходжа, по-видимому, был уже извещен Мансуром об этом посещении, потому что тотчас же впустил старую Ганнифу.

— Ты можешь подняться наверх, — сказал он, — я устал и хотел бы лечь спать. Пока ты не уйдешь, я запру дверь только на задвижку.

— Хорошо, мудрый эфенди! — сказала старая Ганнифа. — Хорошо, больше тебе ничего не надо и делать, спи спокойно, я потом уйду и снова захлопну дверь! Не беспокойся обо мне!

Она была рада, что таким образом Сирра могла незаметно вместе с ней оставить на несколько часов дом, чтобы поспешить к старой Кадидже, прежде чем она отойдет в вечность.

Наверху в комнате Сирры еще горел огонь, слабый свет проникал на лестницу.

Старая Ганнифа, низко согнувшись, ждала, пока худощавый ходжа внизу не вошел в комнату и не запер за собой дверь, тогда только она поднялась по ступенькам лестницы. Она действовала с большой поспешностью, проникнутая важностью своего поручения. Сирра только что легла, когда старая служанка Реции, которую Сирра хороню знала, внезапно вошла к ней. Подле ковра горели еще две свечи.

— Это ты пришла, Ганнифа? — спросила Сирра.

— Одни ли мы, дочь моя?

— Да, если за тобой не следуют сторожа.

— Они остались внизу!

— Тогда ты можешь говорить смело.

— Я пришла к тебе с известием!

— Прежде всего, отвечай мне, где Реция? — спросила Сирра своим ангельским голосом, с трогательной доверчивостью схватив руку старой Ганнифы и притянув ее к себе.

— Будь спокойна, дочь моя! — отвечала добрая старуха. — Реция у меня!

— У тебя? Тогда я спокойна! Береги ее, добрая Ганнифа! А где маленький принц?

— Саладин тоже в безопасности!

— Это для меня большая радость! У тебя Реция хорошо спрятана, но я все-таки беспокоюсь за ее жизнь!

— Старая Кадиджа до тех пор не успокоилась, пока не разорила дом мудрого, благородного Альманзора! Она добилась этого, но кто знает, каким образом?

— Не говори об этом, Ганнифа! — сказала Сирра печальным тоном. — Скажи, что привело тебя сюда?

— Поручение к тебе, дитя мое! Ничто на земле не остается безнаказанным! — продолжала старая Ганнифа, устремив свой взор к небу. — Для каждого пробьет последний, тяжкий час, и благо тому, кто может с чистым сердцем и без всякого трепета идти ему навстречу!

— Что же за поручение принесла ты мне, Ганнифа?

— Час тому назад благородный Гассан-бей и принц Юссуф прислали ко мне нарочного!

— Гассан-бей? Нарочного?

— Да, я должна была тотчас же собраться и поспешить к тебе, но надо, чтобы никто не слышал, что я сообщу тебе!

— А что же ты имеешь сообщить мне? — тихо спросила Сирра.

— Чтобы ты ускользнула из дома! — отвечала старая Ганнифа так же тихо, но с невыразимой важностью.

— Из дома? Куда же?

— К старым деревянным воротам, перед ними у платанов, налево, ты найдешь карету, воспользуйся ей!

— Зачем же?

— Ты должна отправиться к старой Кадидже!

— Я? К своей матери?

— Да, Сирра. Старая Кадиджа лежит при смерти, как сообщил мне нарочный, ты должна сейчас же идти туда, завтра, может быть, будет уже поздно!

— Моя мать? И это сообщил нарочный Гассана-бея?

— Он, должно быть, знал уже об этом, он говорил тогда еще об одной женщине или девушке, это я не совсем поняла, главное в том, что старая Кадиджа при смерти и что ты должна отправиться к платанам перед воротами!

— Это странное известие, — заметила Сирра в раздумье. — Зачем же я пойду к платанам?

— Я думаю, там тебя будет ждать карета, чтобы никто не видел твоего ухода!

— А карету прислал туда благородный Гассан, друг Сади? Это для меня слишком много чести, — сказала Сирра, — я лучше сама проберусь по улицам!

— Отсюда тебе легко будет уйти со мной, ходжа устал и спит!

— Тем лучше, я тотчас же поспешу в Галату. Если же я пойду к воротам, я зря сделаю большой круг и приду слишком поздно, добрая Ганнифа.

— Тогда не пользуйся каретой, ты права, ты умна и ловка, ты проберешься к воде, а там тебе легко будет добраться до матери! Можешь не идти к воротам, я скажу тому, кто ждет тебя в карете, что ты побежала прямо домой.

— Ах, да, добрая Ганнифа, сделай это! Пойдем скорей! Знаешь ли ты, я больше не вернусь сюда, если мне только удастся уйти!

— Ты больше не вернешься сюда?

Сирра покачала головой.

— У меня свои планы, — прошептала она, — и враги Реции в моих руках. Если они не оставят ее, у меня есть средство наказать их!

— Что ты говоришь? — вскричала старая Ганнифа, сильно удивленная.

— Я до сих пор стремилась к этой цели, теперь я достигла ее, — продолжала Сирра, и ее большие, темные глаза так грозно сверкнули, что старая Ганнифа совсем испугалась. — Теперь они не посмеют больше преследовать бедную Рецию! Но пойдем. Мы должны уйти! Ты говоришь, что ходжа спит?

— Да, Сирра, внизу никого нет.

— И другого сторожа тоже нет?

— Я его не видела.

— Так бежим отсюда!

— Но куда же ты денешься?

— Не примешь ли ты меня к себе, добрая Ганнифа?

— Я? — спросила она. — Тогда в мой дом будут приходить люди. Что же будет с Рецией и со мной?

— Никто не будет приходить к тебе, никто не должен знать, что я у тебя!

— Так, так! Значит, ты будешь у меня скрываться?

— Ты не боишься этого, Ганнифа?

— Я думаю только о Реции.

— Не бойся, она не будет больше жить в страхе и опасности. Как только я окажусь у вас, я скажу вам все! Я должна поспешить в Галату к моей матери, чтобы еще успеть увидеть ее и поговорить с ней. Она поступила со мной не как мать, но все-таки она остается ею. Пойдем!

Ганнифа и Сирра тихо оставили верхний этаж и прокрались к старой лестнице. Внизу в передней было мрачно и безмолвно, как в могиле.

Но они удачно прошли переднюю и вышли в двери, которые открыла старая Ганнифа. Сирра шмыгнула вместе с ней из дома и была едва заметна. Тогда старая Ганнифа снова заперла дверь. На улице она рассталась с Сиррой. Сирра поспешила к кустарникам у большого минарета, чтобы по этой дороге достигнуть узких, ведущих к берегу улиц и оттуда переехать в Галату. Старая служанка в доме толкователя Корана Альманзора, не подозревая ничего дурного, повернула по направлению, где в некотором отдалении стояли старые деревянные ворота Скутари. Она очень спешила, чтобы не заставить долго ждать поверенного благородного Гассана-бея — она не думала о том, что шла на смерть, что минуты ее сочтены!

Не было видно ни зги. Небо покрылось облаками, подул сильный ветер.

Старая Ганнифа плотнее закуталась в старый платок и большое покрывало, закрывавшее ее голову, и, сгорбившись, пошла дальше. Погода была неприятная, и она сильно продрогла. С минуты на минуту становилось темнее, и накрапывал мелкий дождь.

Старуха дошла до деревянных ворот. Полночь давно уже прошла, нигде не было видно ни души.

Войдя в ворота, она взглянула по направлению платанов, но был такой туман, что она ничего не могла различить. Она знала дорогу и повернула налево — и вскоре подошла к первым деревьям и должна была ощупать их руками, так темно было кругом.

— Здесь ли карета? — хотела она закричать, и, сгорбившись, прошла еще несколько шагов, чтобы лучше видеть.

В эту минуту кто-то схватил и прижал ее к земле. Это случилось так быстро и неожиданно, что она не могла даже опомниться. Старая и слабая женщина не могла защищаться. Она чувствовала только, что пришел ее последний час! Она хотела позвать, хотела закричать, хотела защищаться, но не могла ничего сделать. Хотя она в смертельном страхе и сопротивлялась, но что значило ее сопротивление в сравнении с сверхчеловеческой силой того, кто неожиданно напал на нее во мраке ночи?

Ни стона, ни крика не сорвалось с ее уст — в последнее мгновение, когда она лежала, медленно цепенея, наклонился над своей жертвой тот, кто бросился на нее и душил ее.

Старая Ганнифа пристально посмотрела в ужасное лицо грека Лаццаро, и он, казалось, узнал ту, кого схватил во мраке ночи. Что произошло дальше среди платанов в камышах, скрыла ночь своим черным покрывалом…

В это самое время Сирра со свойственной ей ловкостью и проворством спешила по узким улицам Стамбула, пробираясь по своему обыкновению в глубокой тени домов. Она походила на животное, и если бы действительно кто-нибудь увидал ее скользившую у домов тень, то никто бы не принял ее за человеческую, так горбата и изуродована, так мала и безобразна была Сирра.

Но в душе ее соединялись все добрые качества, чтобы вознаградить за то, чем обделила ее природа во внешности. Она была умна и добра и преследовала важные планы. Сирра разрешила Мансуру-эфенди использовать ее в своих целях только для того, чтобы низвергнуть его! При этом она следовала не одному велению своего сердца, но и голосу Золотой Маски. В ее руках была теперь возможность низвергнуть и обличить всемогущего шейха. То, что она преследовала свои собственные планы, он узнал из ответа, который она дала по приказанию Золотой Маски. Теперь пришло время оставить его.

Но не для себя делала Сирра все это! Ее побудило к этому беспрестанное преследование Реции, после того как у нее уже были похищены отец и брат. Преследования шли от Кадри, от Мансура и от Гамида-кади — теперь в своих руках она имела противодействующую силу, и она, жалкий урод, хотела воспользоваться ею.

Дойдя до набережной, Сирра нашла много каиков, но ни одного лодочника.

Недолго думая, она села в первую лучшую лодку, оттолкнула ее от берега и стала грести одной рукой. Путь через всю гавань в Галату широк, но она быстро преодолела его.

Она привязала лодку к одному известному ей, но довольно отдаленному месту набережной вблизи той улицы, где стоял старый деревянный дом ее матери, толковательницы снов и гадалки Кадиджи.

Она быстро дошла до старого, маленького дома. Там все было тихо и темно.

Неужели старая Кадиджа уже умерла? Неужели никто не помог ей в предсмертных муках?

Сирра подошла к двери — она была заперта. Никто не шевелился внутри дома, никакого стона не было слышно.

Сирра постучала, никто не вышел на ее стук. Она постучала еще громче — все то же молчание.

Тут Сирра легко и проворно, как кошка, подкралась к полуоткрытому окну, совсем отворила его и прислушалась — внутри ничего не было слышно, еще меньше могла она что-нибудь видеть при царившем там мраке.

Тогда Сирра влезла в окно и тихо пробралась в комнату. Глаза ее должны были сначала привыкнуть к царившему там мраку, поэтому она простояла несколько минут неподвижно.

Потом, подойдя к старой постели, на которой всегда спала ее мать Кадиджа, она осторожно ощупала ее, постель была пуста, старой Кадиджи не было в комнате.

Сирра зажгла маленькую, стоявшую на столе, лампу и начала обыскивать прихожую, маленький двор и остальные комнаты, но ни больной, ни мертвой нигде не было! Неужели Кадиджу уже унесли? Не слишком ли поздно пришла Сирра?

Дверь дома была заперта. Все было по-прежнему. Внизу в комнате на столе еще лежали остатки обеда: рыбьи кости, сладкий рис и маисовый хлеб.

Потушив лампу, Сирра вылезла через окно на улицу. Едва только она очутилась внизу, как услышала произносимые вполголоса слова человека, который приближался, разговаривая и смеясь сам с собой. Она прислушалась: это была ее мать Кадиджа. Так она говорила всегда, возвращаясь ночью домой в пьяном виде.

Сирра не верила своим глазам.

Тут подошла старая Кадиджа.

Она была здорова, вовсе не умирала и не была больна.

Следовательно, известие старой Ганнифы было ложным, и Сирра решила немедленно отыскать дом старой Ганнифы и ее саму. Предварительно она убедилась своими глазами, что мать Кадиджа возвращалась из ближайшей таверны, опьяневшая от опиума.

Старая Кадиджа не заметила Сирру, сидевшую на корточках у дома: было слишком темно, и мысли ее носились в другом мире. Шатаясь, дотащилась она до постели и повалилась на нее.

Сирра убедилась, что известие о болезни матери было ложное. Она сразу же поняла со свойственной ей проницательностью, что за этим скрывался какой-то дурной умысел, что Ганнифа при своей доверчивости стала жертвой обмана. Сирра не могла еще понять цели этого ложного известия. Но она решила тотчас же разузнать все.

Убедившись, что Кадиджа жива и здорова, Сирра поспешно вернулась к лодке и отправилась по направлению к Скутари.

По дороге ей пришло в голову, что тут действовал не кто иной, как Лаццаро, и что, без сомнения, дело касалось Реции. Что, если она придет слишком поздно? Что, если Реция снова попала в руки своих сильных врагов? Тогда помощь и защита Сирры легко могли остаться без успеха. К чему привело бы то, что она вызнала план Мансура и выступит против него, если Реции уже не было? Как могла она найти след Реции, если бы даже низвергла Шейха-уль-Ислама?

Тысячи мыслей и предположений волновали ум Сирры в то время, как она с удивительным проворством гребла к Скутари, добралась до берега и снова привязала каик на прежнее место.

Тут Сирра выскочила на берег и поспешила по темным, грязным улицам.

Сеял мелкий, как пыль, дождь; так что на расстоянии нескольких шагов ничего невозможно было увидеть.

Она дошла до дома старой Ганнифы, дверь не была заперта — одно это укрепило ее веру в новое несчастье. Она поспешила в прихожую и окликнула старую служанку — ответа не было. Неужели она еще не вернулась от платанов? Это было непостижимо, так как Сирра за это время проделала вдесятеро больший путь. Дом был пуст, Реции не было. Сирра еще раз позвала Ганнифу и, не получив ответа, вышла из дому.

Она решила узнать, где была Ганнифа. Но где искать ее? Одно только, что могло навести ее на след, это го, что Ганнифа отправилась к деревянным воротам. Может быть, на дороге она и встретит Ганнифу, может быть, она у платанов все еще ждала карету?

«Добрая старуха, — думала Сирра, — была вызвана туда только затем, чтобы совершенно свободно можно 5ыло явиться в ее дом за Рецией и Саладином. Ганнифа и не подозревала этого! Без сомнения, она все еще ждет у ворот».

Сирра спешила по мрачным, безмолвным улицам к деревянным воротам. Она была полна беспокойства, ожидания и страха за Рецию и мальчика. Если бы только отыскать Ганнифу, с нею она вернется в ее дом и немедленно примется за розыски. Не кто другой, как грек Лаццаро, мог участвовать в этом деле и наверняка по поручению Мансура. Мансур и грек доживают свои последние дни, если ей удастся обличить их гнусные поступки и тем добиться их падения. Но удастся ли ей это? Если бы она даже и доказала плутовство Мансура и преступления грека, то спрашивается, нашелся бы теперь в Константинополе такой справедливый судья, как тот, который не побоялся некогда осудить султана? Все кади были подчинены Гамиду-кади. Донос должен был дойти до него, пройти через его руки. При его отношениях с Мансуром-эфенди что могло из этого выйти?

Сирра была достаточно умна, чтобы сообразить все это.

У кого же должна была она искать правосудия? Ни у кого другого, как у Гассана-бея, чтобы со своим доносом добраться прямо до султана. Один султан стоял выше Шейха-уль-Ислама, конечно, как мы уже упоминали, тоже только в известном отношении. Когда надобно было свергнуть султана, достаточно было решения главы церкви, так что в этом случае он стоял выше султана. Но в это время султан еще достаточно крепко держал в руках бразды правления, чтобы уволить Шейха-уль-Ислама и наказать его.

Но вот Сирра достигла ворот и через них вышла к извивающейся у берега тропинке, где росли платаны. Начинало уже светать. Когда она подходила к платанам, ей показалось, будто позади нее кто-то шмыгнул через ворота по направлению к городу, но она не обратила на это внимания и пошла дальше. Сероватый туман и частый мелкий дождь застилали слабый утренний свет. Наконец она добралась до платанов и окликнула Ганнифу. Ответа не было. Ни человека, ни кареты нигде не было видно.

Вдруг нога Сирры наступила на что-то, она нагнулась и невольно вскрикнула. Перед ней лежала мертвая Ганнифа, утопая в крови. Сирра со слезами бросилась к доброй старой служанке, знавшей ее с детства… Ганнифа была уже мертва. Она не шевелилась, хотя и не успела еще похолодеть. Но уже печать смерти лежала на ее лице. Кровавая пена выступила изо рта, полуоткрытые, словно стеклянные, глаза, заостренный нос — все это подтверждало, что смерть уже наступила.

Сирра пробовала поднять ее, обращаясь к ней с ласковыми словами, называла ее самыми нежными именами — все было тщетно: старая Ганнифа ничего больше не слышала.

Стенания Сирры, сидевшей на корточках возле мертвой, надрывали душу.

Вдруг в воротах послышался шум…

Что там такое случилось? Голоса и шаги приближались. Утренние лучи все больше разгоняли мрак ночи, и уже стало видно, что это были пять или шесть кавассов, приближавшихся с громкими криками.

Сирра поднялась с места.

— Вот она! Вот она! — воскликнули они. — Здесь у платанов лежит убитая!

— А вот и чудовище, убившее ее!

— Схватите убийцу! Она не может еще расстаться со своей жертвой, — кричали кавассы, окружив Сирру и мертвую Ганнифу.

В первую минуту Сирра не поняла, в чем дело, но, наконец придя в себя, она хотела объяснить все, но напрасно: кавассы не обращали никакого внимания на ее слова. Они схватили несчастную как убийцу Ганнифы, которая не могла опровергнуть этого обвинения, и потащили вместе с трупом в ближайшую караульню, где бросили Сирру в тюрьму.

XXIV. Арест Зоры

— Это добром не кончится, — сказал Гассан в мрачном раздумье, когда Зора уведомил его и Сади о результате своей встречи с Магометом-беем.

— Иначе и быть не могло, этого плута нельзя было оставлять без наказания, а так как он не хотел принять честного вызова, то и получил должное возмездие за свои поступки, — отвечал Зора-бей.

— Я поступил бы так же, — согласился с ним Сади.

— Все это хорошо, но во всех случаях надо учитывать обстоятельства, — заметил Гассан, — вмешательство мушира Рашида, этого орудия Мансура, способного на все, делает, по-моему, это приключение еще опаснее!

— Мне ничего больше не остается делать, как завтра же утром отправиться в башню сераскириата и обстоятельно доложить обо всем, — сказал Зора.

— Я боюсь, что донесение об этом уже сделано сегодня и что завтра утром ты опоздаешь со своим.

— Конечно, это было бы досадно, — заметил Сиди, — этот Магомет был, как вы помните, правой рукой Мансура-эфенди и Гамида-кади.

— А они не оставят без мести смерть своего приверженца и любимца, я готов поручиться за это, — продолжал Гассан. — В настоящую минуту они уже знают о случившемся, а потому мне хотелось бы немедленно принять меры!

— Мне кажется, ты все дело принимаешь серьезнее, чем оно есть, — сказал Зора, — спор, перешедший в поединок, в котором одна сторона тяжело ранена, — вот и все!

— Между прочим, этого достаточно для того, чтобы подвергнуть тебя смертельной опасности, несмотря на все твои заслуги, — возразил Гассан, — я постараюсь отвратить худшее и, по крайней мере, быть у султана раньше других.

— Сделай это, друг мой, я сам рано утром явлюсь с надлежащим докладом, тогда мы можем быть спокойны!

Три друга вернулись в город, Зора и Сади отправились на свою общую квартиру, Гассан же немедленно поехал в Беглербег.

Чего он опасался, то уже случилось. Весть о происшествии под окнами дворца была уже доставлена Мансуром-эфенди и Гамидом-кади во дворец и дошла до султана, который был ею сильно раздражен.

Гассан тотчас же понял опасность, но и он не постигал всей ее глубины.

Шейх-уль-Ислам был уже в кабинете султана. По просьбе Мансура ненавистный ему Гассан должен был во время аудиенции оставить кабинет. Это обстоятельство неприятно подействовало на султана, так как отсутствие Гассана не нравилось ему, хотя он и уступил желанию Мансура-эфенди.

Шейх-уль-Ислам с важным видом вошел в кабинет и преклонился перед султаном.

— Что ты имеешь мне донести, великий муфтий? — спросил Абдул-Азис.

— Я пришел вымолить у вашего величества наказание на голову недостойного, — отвечал Мансур-эфенди, едва сдерживая свое бешенство, — на голову офицера армии вашего величества, который злоупотребил оказанными ему доверием и милостью. Не по опрометчивости, не в минуту раздражения совершен этот поступок, он совершен с умыслом и обдуманно!

— О каком поступке ты говоришь?

— Не знаю, донесено ли уже вашему величеству, что сегодня вечером совершено убийство начальника капиджей Магомета-бея.

— Убийство? Я слышал о поединке, — сказал султан, — это другого рода дело!

— Поединком это назвать нельзя, так как Магомет-бей не принял вызов! Это было убийство, а не дуэль. Зора-бей поджидал начальника капиджей, подкараулил его и затем, несмотря на его отказ принять вызов, обнажил против него оружие!

Лицо султана омрачилось.

— Конечно, это не поединок, — сказал он, — хотя и тот был бы достоин наказания, я желаю, чтобы мои офицеры жили в согласии!

— Зора-бей во мраке ночи подкараулил начальника капиджей у ворот дворца и в своей безмерной дерзости, даже не приняв во внимание места, заколол Магомета-бея под окнами дворца вашего величества!

— Заколол? Убил?

— Магомета-бея больше нет р живых.

— Это неслыханно! И еще под окнами сераля?

— Это-то и увеличивает тяжесть моего обвинения!

Султан позвонил. Вошел дежурный адъютант.

— Позови Гассана-бея! — приказал султан.

Когда Гассан явился на зов, Шейх-уль-Ислам искоса глядел на него, не изменяя своего положения.

— Гассан-бей, отправляйся немедленно с двумя офицерами к Зоре-бею и арестуй его, — приказал султан, подходя к письменному столу и подписывая приказ об аресте, — Зора-бей совершил тяжкое преступление! Я знаю, что он твой друг, но надеюсь, обязанности перед султаном стоят у тебя выше дружбы! Делай, что тебе приказано, и отведи офицера в тюрьму сераля, и пусть он там ждет следствия и приговора!

Шейх-уль-Ислам с удовольствием выслушал этот приказ, он добился новой победы. Искоса поглядывал он на Гассана, но тот ничем не выдал своего волнения. Он поклонился и вышел из кабинета.

Что, если Гассан, вместо того, чтобы арестовать товарища, поможет его бегству? Мысль эта на минуту встревожила Мансура, но он тотчас же успокоился, сказав себе, что тогда он имел бы двух ненавистных ему людей в своих руках и мог бы окончательно устранить их.

Султан был раздражен происшествием и обещал Шейху-уль-Исламу строжайше наказать виноватого.

Что касается Гассана, то он нисколько не был огорчен, что именно ему досталось поручение арестовать Зору, он мог устранить угрожавшую Зоре опасность: тот мог забыться и в минуту раздражения поступить вопреки повелению султана в случае, если бы оно было передано ему не Гассаном, а другим, к тому же в этом случае можно было избежать ненужной огласки. Гассан даже не взял с собой двух офицеров, а с приказом об аресте в кармане один отправился на квартиру Зоры.

Он застал его одного, Сади не было дома.

Зора побледнел при таком позднем посещении Гассана.

— Ты знаешь, зачем я пришел? — сказал тот, закрыв за собой дверь. — Где Сади?

— Он хотел пойти куда-то в гости. Но тебе, без сомнения, нужен только я, Гассан?

— Да, ты!

— В чем дело?

— Предостережение мое сбылось скорее, чем я полагал, Зора!

— Ты пришел известить меня об опасности, мой друг, спасибо тебе за это. Может быть, даже посоветовать мне скрыться?

— Теперь уже поздно, — перебил Гассан своего друга глухим голосом.

— Что это значит? Что означает этот зловещий тон?

— Вот ответ! — сказал Гассан, подавая Зоре собственноручно подписанный султаном приказ об аресте.

Зора пристально посмотрел на бумагу, затем на Гассана.

— Ты… и ты вручаешь мне этот приказ! — воскликнул он дрожащим голосом.

— Да, Зора-бей, я! Не отворачивайся от меня! Мне кажется, ты меня не понял. Я принес тебе приказ потому, что в руках другого он был бы для тебя еще ужаснее. Я принес его тебе, чтобы известить тебя об опасности и сговориться обо всем дальнейшем.

— Вовсе нет! — отвечал Зора, отстраняя его движением руки. — Именно потому-то мне так больно и тяжело это известие, что оно передано мне тобой. Потерять друга гораздо ужаснее, чем с сознанием своей правоты попасть под суд!

— Так-то ты принимаешь мое посредничество?!

— Так принимает его мое сердце, Гассан! Ты пришел арестовать меня! Итак, не будем попусту тратить слов — я следую за тобой!

Но не такой человек был Гассан, чтобы после подобных слов еще давать объяснения и оправдываться, он только мрачным взглядом посмотрел на Зору, видно было, что ему тяжело выслушивать от него эти слова, однако же он не сказал ничего.

— Я хочу только написать несколько строк Сади, — сказал Зора, взяв бумагу и перо, — я попрошу его о некоторых услугах, на которые он, может быть, согласится, для меня они очень важны!

Гассану так и хотелось сказать: «Дай мне эти поручения, Зора, не отрекайся от меня! Предоставь мне позаботиться о том, что для тебя важно…». Но опять-таки он не сказал ничего. После слов Зоры, после его внезапной ледяной холодности и слов о потере друга он не мог произнести слов, просившихся на его уста.

Не должно ли роковое недоразумение действительно разлучить двух верных, испытанных друзей?

Казалось, что это так. Зора сел, предложив стул Гассану, и написал несколько строк, затем встал, надел фуражку и передал свою шпагу Гассану. Рука его дрожала при этом.

Это было слишком даже для нечувствительного Гассана.

— Зора! — воскликнул он. — Возможно ли, что ты мог усомниться в моей дружбе?

— Разве я не должен был сделать это?

— В этом случае мы думаем по-разному, — сказал Гассан, — вот и все! Мансур-эфенди явился к султану с жалобой на тебя. Султан поручил мне арестовать тебя, и я был доволен этим, хотя меня и печалило постигнувшее тебя несчастье. Но я говорил себе: «Ты можешь известить Зору обо всем, следовать за тобой ему будет легче, чем за посторонним…» А теперь…

— Я чувствую, что обидел тебя! — воскликнул Зора, раскрывая объятия. — Прости мне мою горячность, Гассан, мне было больно получить приказ об аресте из рук моего друга!

— Обсудим совершенно спокойно, что нам делать, — продолжал Гассан после того, как они с Зорой дружеским объятием заключили мир, — тише, я слышу шаги1 Это Сади возвращается домой.

— Тем лучше, будем держать общий совет, так как дела мои плохи.

Сади вошел в комнату и в нескольких словах ему было рассказано обо всем.

— Настал час объявить Мансуру-эфенди борьбу не на жизнь, а на смерть, — сказал Сади, — он до тех пор не успокоится, пока суровый приговор не будет вынесен Зоре.

— То же самое думаю и я, он ненавидит нас! — согласился Гассан. — Имея Зору в своей власти, он не так-то легко снова выпустит его из своих рук. Я видел в кабинете султана этого высокомерного Мансура-эфенди, он до тех пор не успокоится, пока не погубит Зору!

— А пока он сделал уже достаточно, добившись со свойственной ему быстротой моего ареста, — сказал Зора, — я пропал!

— Я сам опасаюсь этого.

— Ты должен быть освобожден! — воскликнул Сади.

— Не делай только теперь еще одного необдуманного поступка, — сказал Гассан, — иначе мы окончательно проиграем.

— Нет, нет, выслушай только мое предложение! — продолжал Сади. — Завтра принцесса Рошана дает празднество в честь нашей победы над племенем Кровавой Невесты. Зоре нельзя будет явиться на праздник, мы же с тобой отправимся туда.

— Я должен будут сопровождать султана, который на полчаса явится на праздник.

— Хорошо. И султанша Валиде тоже приедет, а она явная противница Шейха-уль-Ислама.

— Теперь это уже не так! — перебил Гассан своего друга. — Султанша Валиде надеется, что Мансур будет содействовать ей в отмене закона о престолонаследии.

— Так мы должны постараться сообщить султанше Валиде, что Мансур обманывает ее и пользуется ею для своих целей, — предложил Сади.

— Как же ты докажешь это? — спросил Зора.

— Все это устроится. Главное в том, чтобы как можно скорее низвергнуть Шейха-уль-Ислама и освободить нашего друга Зору.

— Это легко сказать, — возразил Гассан серьезно и в раздумье, — но у него столько средств и союзников!

— Принцесса Рошана с завтрашнего дня будет его противницей! — воскликнул Сади.

— Если ты этого добьешься, — сказал, смеясь, Зора, — ты докажешь только то, что я уже давно говорил: принцесса страстно любит тебя.

— Несмотря на это, я не думаю, чтобы она допустила падение Мансура, — заметил Гассан.

— Я докажу вам обратное! Я преследую цель низвергнуть враждебного нам и служащего только своему властолюбию Мансура, это первое! Вероятно, завтрашний праздник доставит мне желанный случай, так как, без сомнения, Мансур также явится во дворец. Если бы я только знал способ раскрыть его коварные замыслы!

— Я рассказывал тебе, что случилось с твоей Рецией, с принцем и со мной, — сказал Гассан, — по этому случаю ты можешь судить о влиянии и могуществе человека, которого мы хотим низвергнуть.

— Безделицы пусть остаются на долю мальчиков и робких! — воскликнул Сади, положив руку на плечо Гассана. — Нас же манят великие задачи. Ну, мой друг Гассан, твою руку в знак союза! Зора и на этот раз был бы третьим, если бы не был разлучен с нами приказом султана. Но он во что бы то ни стало должен быть спасен и освобожден!

— Благодарю вас, друзья мои, — сказал Зора спокойно и ласково, пожимая руки своих товарищей, — я теперь снова узнал, что вы для меня значите! Кто имеет двух таких друзей, тот может спокойно положиться на них, отправляясь в заключение. Идем, Гассан, куда должен ты отвести меня?

— В темницу сераля.

Это, конечно, жестоко, — продолжал Зора, — но пусть будет так. Прощайте, друзья мои! Я не мог поступить иначе, вы знаете мою вину, и в ваших глазах я ничего не теряю, этого для меня достаточно.

Сади и Зора дружески простились, затем последний вместе с Гассаном оставили квартиру.

Они отправились в сераль, и здесь Гассан велел попросить к себе маршала дворца султана.

Тот уже лег спать, но его разбудили, и он скоро явился. Гассан показал ему приказ об аресте.

— Я должен доставить благородного Зору-бея в тюрьму, — сказал он, — сделай милость, прикажи провести нас.

— Клянусь моей бородой, это пренеприятный сюрприз, — воскликнул маршал, который давно уже знал и уважал Зору, — храбрый и благородный бей арестован?

— Надеюсь, что скоро все разъяснится и примет другой оборот, — отвечал Гассан, — пожалуйста, прикажи оказывать благородному Зоре-бею все уважение, какого заслуживает такой храбрый воин его величества.

— Я сам позабочусь об этом, — отвечал маршал.

Затем он велел позвать кастеляна этого отделения огромного дворца, который явился с фонарем и ключами.

В нижнем этаже сераля, около последнего двора, между толстыми каменными стенами расположены каморки, окна которых плотно заделаны решетками, а двери — из толстого железа. Помещения эти прежде предназначались для хранения капиталов султана, но в настоящее время для этого были построены новые помещения. К тому же сейчас принято, следуя примеру всех нынешних государей, большую часть сокровищ вносить в иностранные банки.

С тех пор эти помещения стояли пустыми и уже неоднократно служили для заключения в них высших чиновников сераля, внезапно впадавших в немилость.

В эти-то отдаленные каморки, к которым вел целый ряд коридоров, отправились Гассан, маршал и кастелян вместе с Зорой-беем.

Приличный стол этих заключенных должен был быть таким же, как и у всех дворцовых чиновников. Еда готовилась на кухне сераля. Чтобы получить представление об обширности этой кухни, о прислуге и об издержках, которых она требовала, достаточно будет упомянуть, что только четыре жены султана получали ежегодно по 400000 пиастров и что прислуга их состояла из 300 рабов. К ней же относились танцовщицы, певицы, горничные, служанки и около 500 евнухов, так что в одном гареме за стол ежедневно садилось около тысячи человек. Если сюда прибавить многочисленных чиновников и слуг султанских покоев, то получится целая толпа людей, на содержание которых ежедневно затрачивались огромные суммы, при султане Абдуле-Азисе достигающие десяти миллионов пиастров ежегодно.

Кастелян открыл железную дверь и осветил путь. Гассан, Зора и маршал вошли в комнаты, в которых был сырой, затхлый воздух. Вся меблировка их состояла из нескольких вделанных в стены шкафов, нескольких столов и подушек; в каждом отделении было также по одной висящей на потолке люстре, подобно тем, какие встречаются в маленьких церквях.

В одну из этих камер был заключен Зора, остальные были заперты. Зажгли люстру, позаботились и о теплом одеяле на ночь, так что Зора ни в чем не нуждался, и заключение его походило скорее на домашний арест.

Арестовав таким образом своего друга, Гассан вернулся в Беглербег и на следующее утро передал султану шпагу арестованного офицера. Сераскир должен был немедленно произвести подробное и строжайшее следствие по этому делу. Так приказал султан, бывший в самом дурном расположении духа.

XXV. Ночное празднество

Во дворце принцессы Рошаны было устроено празднество в честь победоносного возвращения войск султана и взятия в плен Кровавой Невесты, но собственно праздник ее давался в честь одного Сади и назначения его пашой. Принцесса разослала многочисленные приглашения, и с наступлением ночи залы ее дворца наполнились разодетыми придворными дамами и кавалерами. Только с недавнего времени, с тех пор как европейское влияние начало вытеснять все предрассудки, в Турции вошли в моду подобные праздники. Но всякий раз на это нужно было согласие султанши Валиде, которой подчинялась вся общественная жизнь женщин.

Принцесса Рошана, очень хорошо зная, как султанша Валиде любит участвовать в подобных празднествах, прежде всех лично пригласила ее. Таким образом, султанша ничего не могла иметь против этого праздника.

Когда она явилась на праздник, на ней было бархатное платье темного пунцового цвета, вышитое золотыми колосьями. Лицо ее было закрыто тонким покрывалом, а головной убор составляла драгоценная диадема из бирюзы.

На принцессе Рошане, богатство которой вошло в поговорку, было светло-зеленое, украшенное золотом платье, роскошный головной убор из бриллиантов, а на лице, как и у всех присутствующих придворных дам, тонкое покрывало.

Кавалеры были представлены: один — в блестящих военных мундирах, другие — в черных европейских костюмах.

На галерее большого главного зала, посреди которого бил душистый фонтан, помещалась великолепная группа музыкантов принцессы.

Большой зал дворца, в котором принцесса только что приняла султаншу Валиде и теперь принимала министров и их жен, был отделан с необыкновенной пышностью и совершенно в парижском вкусе.

Потолки были украшены такой живописью, что, глядя наверх, казалось, будто все эти фигуры движутся.

Огромная люстра с бесчисленным множеством огоньков заливала весь зал морем света и отражалась со всех сторон в зеркальных стенах зала, отчего зал казался бесконечным.

Вдоль стен были поставлены мягкие диваны, а в нише, отделявшейся от зала пунцовой шелковой портьерой, помещались высокие, наподобие трона, кресла для султана и султанши Валиде.

В соседнем зале слуги раскладывали на золотые подносы и беспрестанно разносили закуски и лакомства, а черные невольники на хрустальных блюдах разносили фрукты. Подавали также шербег и воду со льдом.

Шейх-уль-Ислам тоже явился с некоторыми главными своими советниками и сановниками. Принцесса была его давнишняя союзница, а потому при входе в зал он поспешил засвидетельствовать ей свое почтение.

Но принцесса Рошана не могла уделить ему много времени: она должна была приветствовать визирей и других знатных гостей, явившихся на ее приглашение.

Сказав несколько приветливых слов некоторым высшим сановникам, чтобы расположить их в свою пользу, Мансур-эфенди Обратился к Гамиду-кади, также удостоенному приглашения принцессы.

— Мы накануне великих событий, брат мой, — тихо сказал Шейх-уль-Ислам Гамиду-кади, подходя вместе с ним к пунцовой портьере султанской ниши, — в ближайшие дни должно многое решиться!

— Ты находишь, что арест пророчицы будет иметь тяжкие последствия? — спросил Гамид-кади.

— Это возможно, но я надеюсь вовремя предупредить эти последствия.

— Она не смела уйти! — сказал кади. — Мы должны потребовать ее!

— Изменить это теперь уже нельзя, брат мой. Надо только предупредить дурные последствия. Другое событие кажется мне более важным: скоро будет помолвка принцессы Рошаны.

— Помолвка? Когда же?

— Я почти уверен, что сегодняшний праздник — это своего рода помолвка.

— А кто тот счастливец, кого принцесса удостоила своей благосклонностью?

— Сади-паша!

— Новоиспеченный солдатский предводитель? Быть не может, Мансур-эфенди!

— Известие это передано мне из верного источника, — отвечал Шейх-уль-Ислам. — Лаццаро, слуга принцессы, доверил мне эту тайну.

— Сначала еще должен дать свое согласие султан!

— Оно уже дано!

— Этого не может быть! — быстро сказал кади. — Один из трех офицеров, как ты увидишь из последних приказов и рапортов, в прошлую ночь попал в немилость и был арестован.

— Зора-бей, я знаю это…

— Я рассчитываю на то, что остальные два офицера помогут ему и прибегнут к какому-нибудь насилию, тогда они пропали!

— Принцесса с Сади-пашой? Это было бы ничем не заменимой потерей! — прошептал Гамид-кади.

В эту минуту разговор обоих сановников был прерван громкими звуками труб.

— Султан! — сказал Шейх-уль-Ислам своему советнику и поверенному.

Роскошно одетые пажи вошли в зал и стали по обеим сторонам входа. Два церемониймейстера возвестили о появлении падишаха. Затем вошел султан в черном европейском костюме с большой орденской звездой на груди. Сзади него шел Гассан, за ним следовали остальные лица, составлявшие блестящую свиту султана.

Принцесса вышла навстречу дяде и, поблагодарив его за милостивое посещение, повела в пишу к предназначенным для него креслам.

Султан приветствовал султаншу Валиде и пригласил ее сесть рядом с собой. Принцесса должна была также несколько минут побыть с ним, и дядя был с ней очень любезен. Затем он велел позвать к себе Шейха-уль-Ислама и других присутствующих сановников, которым хотел оказать благосклонность, и каждого удостоил несколькими приветливыми словами.

Султанша Валиде улучила время, когда султан разговаривал с министрами, и встала посмотреть на толпу гостей, что доставляло ей большое удовольствие.

Недалеко от себя она заметила Гассана-бея и обратилась к нему. Она знала, что он был новым любимцем султана и что ему предстояло блестящее будущее. Императрица-мать расспрашивала его о некоторых неизвестных ей гостях.

— А принц Юссуф не приехал? — между прочим опросила она.

— Его высочество остались дома по случаю болезни!

— Передай принцу, что я очень жалею об этом и охотно воспользовалась бы случаем сблизить его с Шейхом-уль-Исламом.

— Ошибаетесь, светлейшая повелительница, принц Юссуф слишком хорошо знает намерения Шейха-уль-Ислама, чтобы чего-нибудь ждать от него, — тихо отвечал Г ассан.

— Ты, как говорят, поверенный принца — так это его собственные слова ты передаешь мне?

— Точно так, светлейшая повелительница! Кроме того, принц Юссуф считает, что дни этого Шейха-уль-Ислама сочтены.

Султанша Валиде удивленно взглянула на Гассан-бея.

— На каком основании? — спросила она. Затем, не дождавшись ответа, заметив Сади, спросила: «Не новый ли это паша?»

— Точно так, ваше величество, это Сади-паша, взявший в плен Кровавую Невесту!

— Я желаю, чтобы ты мне представил обоих офицеров! — приказала султанша Валиде.

— К сожалению, светлейшая повелительница, я могу представить тебе только одного из них, другой же, Зора-бей, арестован в прошлую ночь.

— Арестован? За что?

— За поединок, в котором он убил своего противника, к сожалению, противник этот был Магомет-бей, поверенный Шейха-уль-Ислама.

— Так я хочу говорить с Сади-пашой! — сказала султанша Валиде.

Гассан поклонился и сквозь толпу гостей поспешил к Сади, который в это время разговаривал с Махмудом-пашой, великим визирем, и некоторыми высшими сановниками.

Извинившись, что беспокоит, он объявил Сади, что с ним желает говорить султанша Валиде.

— Дела наши идут хорошо! — успел шепнуть своему другу по дороге Гассан. — Пророчица Сирра уже не в руках Мансура. Я должен был арестовать Сирру.

— Арестовать? — спросил Сади.

— От имени султана, за пророчество! Сирра сегодня вечером сообщила мне обо всем, что для нас важно! Я теперь полон надежд. Через Сирру мы низвергнем Шейха-уль-Ислама. Я довольно много знаю о нем. Если он будет обличен, если Сирра расскажет все, то ему невозможно будет открутиться!

В это время оба офицера подошли к султанше Валиде.

— Сади-паша, светлейшая повелительница, победитель мятежников, — представил Гассан своего друга, низко склонившегося перед султаншей.

— Я много наслышана о твоей храбрости, — обратилась к нему императрица-мать, — и очень рада, что султан так отличил тебя своей милостью, Сади-паша.

— Очень благодарен вашему высочеству за милостивое участие! — отвечал Сади. — Но эта похвала относится не ко мне одному, но и к моему товарищу, который, к сожалению, не может принять ее, так как вследствие необдуманного поступка попал в немилость к Шейху-уль-Исламу. И за это он теперь томится в тюрьме сераля.

Султанше Валиде очень понравился молодой паша, и она заставила его рассказать обо всем, что случилось с Зорой.

— Мне очень жаль твоего храброго товарища, Сади-паша, надеюсь, что следствие оправдает его, — сказала она.

— Следствие будет не в его пользу, может быть, что он даже поплатится жизнью, если этого пожелает Шейх-уль-Ислам, — осмелился заметить Сади, — но, говорят, что чудо оказалось обманом! — прибавил он.

— Чудо? Пророчица? — спросила султанша Валиде, крайне удивленная.

— Если следствие обнаружит это, значит, пророчица не что иное, как слепое орудие Мансура-эфенди, — отвечал Сади.

— Что ты говоришь, Сади-паша! Как можешь ты возводить подобное обвинение на пророчицу?

— Насколько оно справедливо, пусть докажет следствие, светлейшая повелительница! Гассан-бей получил приказание арестовать пророчицу!

— Арестовать чудо? Быть не может! От кого же?

— От его величества султана!

— Я еще этого не знала! На каком основании?

— За пророчество! Но Гассан-бей не мог арестовать пророчицу.

— Я так и думала!

— Пророчица, орудие Мансура-эфенди, была уже арестована кавассами: ее нашли на трупе одной убитой старухи.

— Клянусь бородой пророка, это для меня непостижимо! Правда ли это?

— За это я ручаюсь своей головой, светлейшая повелительница! Если Сирра, невинно схваченная кавассами…

— Невинно, да, это правда. Тогда они должны страшно поплатиться за это!

— Если Сирра не умрет внезапной смертью, то истина выйдет на свет!

— Она не должна умереть! Где она?

— В караульне кавассов, в Скутари.

— Я немедленно прикажу доставить ее обратно в дом софта.

— Тогда она погибла.

— Я не понимаю тебя, Сади-паша.

Сади увидел, что Гамид-кади обратил внимание Шейха-уль-Ислама на него и на султаншу Валиде, и хотя он и был далеко от Сади и не мог слышать его разговора с императрицей-матерью, но все-таки не мешало быть осторожнее.

— Мне остается только обратиться к вашему величеству с всепокорнейшей просьбой отправить Сирру, пророчицу, в ваш дворец, чтобы избавить ее от всех оскорблений, мучений и опасностей.

— Хорошо, — воскликнула султанша Валиде решительно, — я это сделаю сейчас же! Позови ко мне Керима-пашу, моего камергера, я сейчас же дам ему поручение послать адъютанта с приказанием привезти пророчицу ко мне во дворец.

Сади поблагодарил и поклонился. Новый шаг был сделан, новый невидимый удар был нанесен Мансуру. Он был тем значительнее, что Мансур не мог и подозревать о нем. Сади немедленно отыскал Керима-пашу и послал его к султанше Валиде.

Султан уже уехал с праздника принцессы, остальные же гости свободнее предались удовольствиям.

Женщины, принимавшие участие в празднестве, мало-помалу удалились в соседние комнаты и болтали на свободе, ели мороженое и курили.

Сади, убедившись, что Керим-паша вышел из зала, не будучи замечен Мансуром и его помощниками, только хотел снова войти в залу, как к нему подошла доверенная служанка принцессы.

— Эсме поручено просить тебя, благородный паша, следовать за ней, — тихо сказала она.

— Кем ты послана? — спросил Сади.

— Ты сейчас узнаешь это, благородный паша, — отвечала Эсма и боковым ходом привела его к двери.

— Войди туда, — сказала она, указав на дверь, затем поспешно удалилась по мягким коврам, застилавшим весь пол.

Сади открыл дверь и вошел в маленькую комнату, обитую зеленым атласом. Первое, что бросилось ему в глаза, это великолепная золотая подставка с тремя бунчуками — знаком достоинства паши, над ними висел лавровый венок, окруженный свечами.

«Тебе принадлежит торжество этого дня! — было написано сверкающими буквами, состоявшими как бы из маленьких, едва заметных блуждающих огоньков — Слава тебе, Сади-паша!»

Сади осмотрелся кругом, в маленькой комнате никого не было, казалось, что невидимая рука устроила все это. Этот предназначенный для Сади сюрприз, конечно, был делом рук принцессы.

Сади был сильно обрадован и осчастливлен чрезвычайно льстившим его самолюбию сюрпризом, с сияющим лицом глядел он на блестящие знаки своего достоинства. Он был так погружен в созерцание, что даже не заметил, как вблизи него зашумела портьера и показалась стройная фигура принцессы. Она увидела Сади и заметила его восторг.

— Прими это от меня в знак моей благосклонности, — тихо сказала она.

Сади обернулся и, увидев Рошану, опустился перед ней на колени.

— Благодарю, горячо благодарю тебя, принцесса! — взволнованно прошептал он, страстно целуя протянутую ему руку.

— Ты быстро исполнил свое обещание, Сади, ты вернулся победителем, ты достиг тех блестящих знаков достоинства, которые висят там, — сказала принцесса, поднимая Сади с колен, — прими же от меня эти отличия и позволь пожелать тебе всякого счастья, Сади! Этот праздник устроен в честь тебя и твоего товарища Зоры-бея — и я желаю видеть вас обоих в числе моих гостей.

— Я не могу представить тебе, светлейшая принцесса, моего друга Зору-бея, он стал жертвой низкой измены, — отвечал Сади.

— Жертвой измены? Пойдем в мой будуар, Сади, и расскажи мне обо всем.

И принцесса повела Сади из маленького зеленого покоя в соседний, немного побольше, куда слегка долетали нежные, чарующие звуки музыки.

Будуар Рошаны представлял смесь восточной пышности с европейским стилем. Мягкие, обитые светло-пунцовой шелковой материей диваны, обтянутые дорогими коврами стены, ниши с золотыми висящими лампами — все это манило к отдыху и неге. Кругом стояли прелестные мраморные столики со всевозможными дорогими безделушками, часы из мрамора, античные вазы и различные вещи из янтаря. В середине будуара с потолка свисала люстра, лампы которой были закрыты матовыми колпаками. У окна с тяжелыми, вытканными золотом, портьерами стоял дорогой, отделанный золотом и перламутром письменный столик принцессы, и на нем — золотой письменный прибор, украшенный драгоценными камнями.

Принцесса ввела Сади в этот слабо освещенный роскошный покой, где они были совершенно одни, вошла в одну из полукруглых ниш и опустилась на диван. Сади, стоя перед ней на коленях, рассказал ей обо всем, что произошло между Зорой и Магометом-беем.

— Ты прав, Сади. Магомет был фаворитом Мансура-эфенди, — сказала она, — Шейх-уль-Ислам никогда не простит Зоре-бею убийство его верного слуги.

— Моя задача теперь — освободить Зору и низвергнуть Мансура.

— Это слишком смелый план, Сади, оставь его. Он может испортить все твое будущее.

— Когда я отправлялся в бой, ты говорила иное, принцесса, и твои слова были для меня талисманом, зачем же ты на этот раз предостерегаешь меня? Будь лучше вместе с нами, помоги нам в нашем деле, оставь Мансура-эфенди, прошу тебя!

— Если ты просишь, Сади, я не могу отказать тебе, ты еще никогда не просил.

— Будь нашей союзницей, тогда дни Мансура сочтены.

— Если ты объявишь ему войну, я буду на твоей стороне, Сади.

— О, благодарю, принцесса, благодарю! — воскликнул Сади в упоении: любовь Рошаны, ее прелестный, обольстительный образ и роскошная обстановка заставили его забыть все остальное.

Он был один с ней в нише полутемного будуара, он стоял на коленях перед диваном, на котором лежала Рошана, — принцесса отвечала на его любовь, он мог назвать ее своей. Его манили блеск и богатство, но еще больше — предполагаемая красота Рошаны и упоение этой минутой.

Он обнял ее и с любовью смотрел на нее, она склонилась к нему, и в ее прекрасных черных глазах сверкало целое море любви и блаженства.

— Любишь ли ты меня? — спрашивала она едва слышно трепетным голосом.

— Выслушай мое признание, принцесса, да, я люблю тебя! Последние преграды между нами должны рухнуть, ты должна быть моей, беззаветно моей.

— Не спрашивай, не требуй ничего, лежи у моих ног, и жизнь твоя будет блаженством, — шептала Рошана.

— Будь моей! Будь беззаветно моей! — страстно шептал Сади и хотел приподнять покрывало с ее лица.

Но она поспешно отстранила его руку.

— Что ты хочешь делать? — спросила она с упреком.

— Будь моей! Дай мне взглянуть на твое личико, дай мне поцеловать твои губы, — отвечал он, устремив на нее страстный взгляд.

— Я твоя — но не требуй видеть меня! Обещаю тебе все, только не это.

— Не сердись на меня, ты даешь мне так много, так согласись же быть моей.

— Я твоя, мой возлюбленный, наконец-то в твоих объятьях, — шептала Рошана в блаженном упоении.

— А ты не дашь мне взглянуть на твое лицо? — тихо спросил Сади, обвив рукой стан принцессы.

Она поспешно опустила руку на покрывало, боясь, чтобы он не приподнял его, точно под ним скрывалась тайна.

Кругом водворилась тишина. Музыка смолкла. Гости разъехались. Сади держал в своих объятиях Рошану, и оба упивались блаженством полной, взаимной любви — забыт был весь свет, забыто было все, что разделяло их, принцесса с сияющим взглядом покоилась в объятиях своего возлюбленного, а Сади на груди Рошаны вкушал все радости и блаженство жизни.

Но внезапный шум пробудил его от блаженного сновидения.

Рошана была в таком упоении, что ничего не слышала, ничего не видела.

Сади обернулся в направлении полутемного будуара. Ему послышался глухой голос, как бы выходящий из могилы: «Сади, вспомни о Реции!»

Он встал. Что такое это было? Не был ли это голос совести, напоминавший ему о покинутой девушке? Он пристально посмотрел в полутемный покой. Как будто там что-то зашевелилось. Сади казалось, что он видит все это во сне. По слабо освещенному красноватым светом будуару пронеслась, как будто призрак, фигура, которая уже не раз являлась Сади, на лбу ее он ясно разглядел блестящую золотую маску.

Сади со страхом вскочил.

— Что с тобой, мой возлюбленный? — тихо спросила принцесса, тоже поднявшись с места.

— Золотая Маска, — прошептал Сади, указывая на будуар.

— Тебе пригрезилось, Сади, я ничего не вижу, — сказала, улыбаясь, Рошана.

— Сади, вспомни о Реции! — прозвучало тихо, совсем тихо.

Сади бросился из ниши.

Комната была пуста — призрак исчез.

XXVI. Борьба из-за пророчицы

Вернемся еще раз в зал принцессы. Когда Шейх-уль-Ислам от султана снова вернулся к Гамиду-кади, тот обратил его внимание на то обстоятельство, что султанша Валиде разговаривала сначала с Гассаном, а потом — с Сади. Мансур-эфенди был не совсем уверен в императрице-матери, союз, заключенный между ними, был еще непрочен. А потому его сильно обеспокоил разговор обоих офицеров с султаншей, он чувствовал, что над его головой собирается гроза. Гассан и Сади были его враги, он знал это, и они с каждым днем приобретали все большее влияние во дворце. Наибольшая же опасность грозила ему от Сирры, если она еще не была казнена за убийство старой Ганнифы. Он надеялся на это и предпочел пока не думать о ней.

Но вот Гамид-кади заметил, что слуга принцессы, хитрый грек Лаццаро, неподвижно стоял у пунцового занавеса ложи султана. С этого места его не могли видеть ни султанша, ни Гассан, ни Сади, а он мог подслушать весь их разговор.

Лаццаро, казалось, ждал приказаний, на самом же деле он пристроился здесь только для того, чтобы все высмотреть и подслушать Его замысел удался, ожидание не обмануло его. Он стал свидетелем важных разговоров, а потом внезапно очутился возле Мансура-эфенди, осторожно осматриваясь по сторонам.

— Важное известие, — шепнул он ему.

— Говори! Тебе надо многое загладить, — мрачно сказал Мансур-эфенди.

— Гассан и Сади сообщили султанше Валиде, что чудо было не что иное, как обман.

Мансур вздрогнул, он не ошибся, гроза готова была уже разразиться.

— Они говорили о пророчице, исчезнувшей из дома софта? — спросил он.

— Они сообщали неслыханные вещи! Они объявили, что пророчица была твоим орудием. Гассан-бей должен был но приказанию султана арестовать ее за пророчество, но она оказалась уже в руках кавассов по обвинению в убийстве старой служанки Ганнифы.

— Так Сирра еще жива?

— Да, она жива. Гассан и Сади, чтобы доказать свое тяжкое обвинение, просили султаншу Валиде взять пророчицу от кавассов и отправить к себе во дворец.

— Ну, и что сказала султанша?

— Она только что дала своему камергеру Кериму-паше поручение доставить Сирру к ней.

Мансур-эфенди побледнел — глаза его засверкали мрачно и беспокойно, опасность была больше, чем он даже предполагал, и этим он был обязан греку, который вместо Сирры задушил служанку. Хотя он, желая загладить свою ошибку и выйти сухим из воды, и вызвал кавассов, чтобы арестовать Сирру, когда та лежала на груди убитой, но теперь это навлекло величайшую опасность на голову Мансура-эфенди. Если бы даже его показания, что Сирра — низкая лгунья и обманщица, и могли возбудить больше доверия, чем ее собственные слова, то все-таки весь этот неожиданный поворот дела с пророчицей был важен и даже опасен: он мог низвергнуть Мансура, так как пророчество Сирры сильно взволновало султана.

За это последнее обстоятельство и ухватился Шейх-уль-Ислам. Еще не все пропало. Он мог рассчитывать на победу. Если бы ему удалось захватить в свои руки Сирру, прежде чем это сделают его противники, то он мог быть уверен, что одним ударом отвратит все их козни. Все зависело от того, удастся ли ему овладеть ею. Султанша Валиде уже послала своего камергера доставить Сирру к ней во дворец. Нужно было во что бы то ни стало опередить его. Стоило Кериму-паше явиться к кавассам и передать им приказание султанши, как Сирра в ту же ночь была бы в ее власти, так как караул не смел медлить ни минуты при исполнении приказа могущественной матери султана.

Керим-паша быстро прошел через зал.

Султан уже собирался уезжать.

— Ступай скорее вслед за пашой, — обратился Мансур-эфенди с быстрой решимостью к Лаццаро, — следуй за ним почти до караульни, затем сделай вид, будто догоняешь его. Скажи, что султанша Валиде велела вернуть его, чтобы еще что-то сообщить ему, вероятно… — прибавил он, но грек уже спешил исполнить данное ему поручение.

«Вероятно, султанша скоро последует за султаном, прежде чем вернется паша, тогда игра будет нами выиграна. Паша же прежде всего должен будет отправиться к султанше Валиде, тем временем мне удастся овладеть Сиррой», — думал грек уже по дороге.

Шейх-уль-Ислам обратился затем к Гамиду-кади.

— Не теряя времени, отправляйся в караульню кавассов, мой брат, — сказал он, — надо во что бы то ни стало опередить наших противников. Пророчица не должна попасть в их руки. Ее подозревают в убийстве. Поспеши в караульню. Если захотят взять ее от кавассов, то откажи им во имя закона. Таким образом, я буду уверен, что за это время никто не сможет опередить меня. Через несколько часов, а может быть, и раньше, я сам буду в караульне и заберу эту тварь! А пока не позволяй выпускать подозреваемую в убийстве. Таким образом, мы выйдем победителями из борьбы, возникшей из-за пророчицы, которая стала для нас очень важной.

— Спешу исполнить твое желание, мудрый Мансур-эфенди, — отвечал Гамид-кади и потихоньку вышел из зала. Грек уже исчез и последовал за пашой.

Необходимые приготовления были сделаны Мансуром со свойственным ему присутствием духа и энергией. Холодная улыбка невыразимой гордости уже скользила по его лицу. Он надеялся на победу, на получение Сирры, так как победа должна была остаться за тем, кто овладеет пророчицей. Если Мансуру-эфенди удастся предупредить и одолеть противников, они страшно поплатятся за неслыханную дерзость — желание свергнуть его. Один из офицеров был уже в его власти, а это все равно, что уничтожен, той же участи должны подвергнуться и остальные, хотя один из них и был любимцем султана, а другой — почти женихом принцессы. Кроме того, Рошана была, по мнению Мансура, его союзницей, может быть, даже через нее ему удастся захватить в свои руки и погубить Сади. Гассан и Сади должны быть устранены — это было первое, что он намеревался сделать, овладев Сиррой.

Шейх-уль-Ислам вышел из зала и в ожидавшей его у ворот карете немедленно последовал в Беглербег за султаном, которым хотел воспользоваться для осуществления своих планов. Тут, правда, ему мешал Гассан, но это не могло остановить его.

Дело шло о победе, а Мансур-эфенди принадлежал к тем энергичным людям, которые в подобном случае не знают ни препятствий, ни страха.

Вслед за султаном вошел в Беглербег и Мансур, и едва вступил султан в свои покои, как за ним последовал и Шейх-уль-Ислам.

Гассан, как и всегда, был при султане.

Узнав о прибытии Мансура, Гассан тотчас понял, к чему клонится эта необычная аудиенция. Но помешать ей он не мог, так как султан уже приказал ввести Шейха-уль-Ислама.

Мансур низко поклонился султану и извинился за позднее беспокойство, затем, взглянув на стоявшего в отдалении Гассана, попросил аудиенции с глазу на глаз.

Султан дал знак своему адъютанту удалиться.

— Я пришел донести вашему величеству, что почитаемая многими пророчица, — сказал он, — которую адъютант вашего величества тщетно искал в доме софта, находится в известном мне месте и что необходимо отправить ее в более надежное место.

— Ты знаешь, где она находится, великий муфтий?

— Да, эта благодаря различным странным обстоятельствам прослывшая за пророчицу личность, прошлое которой покрыто мраком неизвестности, — продолжал Мансур-эфенди, — исчезла из дома софта. Как это произошло и почему, этого я не в состоянии объяснить вашему величеству, знаю только, где она теперь находится.

— Где же?

— В караульне кавассов, в Скутари.

— В караульне кавассов? Как это случилось? Разве ее схватили?

— Кавассы нашли ее на трупе старухи, убитой в прошлую ночь.

— Так ее подозревают в убийстве?

— Кажется, это так, ваше величество! Пока еще ничего не известно, но следствие должно раскрыть не только это, но и прежние ее дела. Эта прослывшая пророчицей личность слишком долго была покрыта непроницаемым, таинственным мраком. Теперь пришло время приподнять эту завесу.

— Я сам желаю этого! — перебил султан Шейха-уль-Ислама, вспоминая о страшном для него пророчестве. — Я поручаю тебе заключить эту обманщицу в надежную тюрьму и провести следствие.

— Приказание вашего величества будет немедленно исполнено! — отвечал Мансур-эфенди, который только и ждал этого приказания.

— Пусть ее запрут в тюрьму сераля! — продолжал султан.

— Приказание вашего величества заключить обманщицу и преступницу в надежную тюрьму будет исполнено. Но я вынужден буду избрать для нее другую тюрьму: в серале уже находится один из вернувшихся на родину офицеров, находящихся с пророчицей в тайных связях.

— В тайных связях? — спросил Абдул-Азис.

— Я не могу скрыть этого от вашего величества! Подробности неизвестны, но все намекает на это.

— Гак предоставляю тебе заключить пророчицу в другую тюрьму, — завершил султан позднюю аудиенцию. — Если будет нужно, ты войдешь в соглашение с великим визирем.

— Обвинительный акт находится уже в руках кади Стамбула.

— Так пусть же вынесут приговор!

Шейх-уль-Ислам был отпущен и был очень доволен своим успехом. Теперь он уже больше не сомневался в победе, и когда после низкого поклона он удалился из покоев султана, то прежняя гордая и вызывающая улыбка снова заиграла на его лице. Он вышел во двор и, приказав кучеру как можно скорее ехать в караульню кавассов в Скутари, сел в карету. Лошади помчались во весь опор, и скоро Мансур был у старого, полуразрушенного дома, где находилась караульня кавассов.

Не опередил ли его Керим-паша?

В эту минуту должно было решиться все.

Мансур вышел из кареты. Навстречу ему показался из дома Гамид-кади. Мансур радостно вздохнул — победа была на его стороне. Сирра была в его руках.

— Посланник султанши Валиде был уже здесь?

— Нет! Здесь никого не было.

— Значит, Сирра еще в караульне?

— Без сомнения, там!

— Говорил ли ты с кавассами, мой брат?

— Я избегал всякого шума!

— Хорошо, теперь мы должны поспешить!

— Был ли ты у султана?

— Все отлично! Все предоставлено нам, султан желает только одного — наказания и устранения страшной пророчицы, ее немедленной передачи в наши руки, чтобы сделать ее безвредной.

— Ты уже принял какое-нибудь решение, мудрый Мансур-эфенди? — спросил кади.

— Я по дороге расскажу тебе обо всем, надеюсь, ты поедешь со мной? — отвечал Шейх-уль-Ислам, — Прежде всего, отправимся в караульню кавассов. Я до тех пор не успокоюсь, пока Сирра не будет в наших руках.

Мансур-эфенди и Гамид-кади вошли в караульню кавассов, большую, полную табачного дыма комнату. Все дремали, кто сидя, кто лежа. Увидев верховного судью Константинополя, все вскочили с мест, и начальник их приблизился к кади со всеми знаками глубочайшей преданности.

— Все ли еще в караульне существо, подозреваемое в убийстве и называемое пророчицей и чудом? — спросил кади.

— Да, мудрый и могущественный Гамид-кади, — отвечал начальник кавассов, — мои люди схватили ее на трупе старухи, которая была задушена ею.

— Я пришел за ней, — продолжал Гамид-кади повелительным тоном, — передай ее мне, чтобы можно было начать следствие.

Начальник кавассов дал знак двоим из своих людей, и они из мрачной, сырой тюрьмы привели Сирру в комнату, где находились Мансур-эфенди и Гамид-кади. Сирра вздрогнула, увидев этих людей — теперь она знала свою участь, знала, что погибла, попав в руки этих ненавистных врагов.

— Свяжите руки и ноги подозреваемой в убийстве и отнесите ее в карету! — приказал Г амид-кади.

Кавассы повиновались с той поспешностью, которую они всегда выставляли напоказ перед высшим начальством, между тем как, не будучи никем наблюдаемы, не шевельнули бы и пальцем. Они связали руки и ноги несчастной девушки, называя ее исчадием ада, отродьем сатаны, и грубо потащили в карету, куда вслед за тем сели Мансур и Гамид-кади, приказав кучеру ехать к набережной.

Мансур-эфенди свободно вздохнул, теперь всякая опасность миновала. Керим-паша опоздал. Гассан и Сади потеряли своего свидетеля.

— Куда мы едем? — спросил кади дорогой.

— Я только что думал об этом и решил, что есть лишь одно место, которое может служить надежной тюрьмой для опасной преступницы, преследующей свои коварные цели, — отвечал Мансур-эфенди, — это башня палача перед Перой.

Сирра слышала это, но не шевелилась и безмолвно выслушала свой приговор, по-видимому, покорясь предназначенной ей участи, но более внимательный наблюдатель заметил бы по ее сверкающим глазам и по закрытому старым, темным покрывалом лицу, что она прислушивалась к каждому слову и внимательно следила за всем, не упуская ничего из виду.

— К палачу Будимиру. Ты прав, мой мудрый брат, это самое надежное место, — согласился Гамид-кади, и карета покатилась дальше и скоро достигла набережной.

Сирра не чувствовала ни малейшего ужаса при мысли, что ее везут к черкесу-палачу. Она знала уединенный, глухой дом Будимира, неоднократно приходила она туда из Галаты, знала и палача, и старую башню, в которой он жил, и потому нисколько не боялась своей новой тюрьмы. Напротив, ей было очень приятно, что ее отправляют именно в это глухое, уединенное место. Она все еще не теряла надежды обличить и низвергнуть ненавистного, прибегающего к низким средствам Мансура-эфенди. Одно ужасало ее — это мысль, что Мансур и Гамид-кади, прикрываясь законом, велят казнить ее за убийство. Она давно уже не сомневалась в том, что убийство старой Ганнифы было совершено греком по поручению Мансура и Гамида-кади и что при этом рассчитывали свалить все именно на нее. Теперь, когда она была во власти кади, не было никакой возможности оправдаться, да и бесполезно было приводить доказательства своей невиновности.

На набережной они взяли лодку и приказали везти себя в Перу, к каналу, проходящему через лежащий за Тафиной цыганский квартал. Лодочник отнес связанную Сирру в лодку, куда вошли Мансур и Гамид-кади.

На Босфоре было совсем тихо, и лодка неслышно плыла от Скутари наискосок к другому берегу. Скоро они добрались до канала, и лодочнику велено было завернуть в него и ехать до Симон-Перы. В цыганском квартале, состоящем из полуразвалившихся шалашей и лавок, тут и там слышались шум и музыка, сверкали огоньки — это, вероятно, пировали богатые иностранцы, забавляясь цыганскими песнями, танцами и музыкой.

Скоро лодка пристала к совершенно пустынной местности за Перой. Невдалеке стояла старая башня, окруженная стеной и отданная во владение черкесу-палачу Будимиру. Гамид развязал ноги Сирре, а Мансур расплатился с лодочником.

Затем они отправились в дом к Будимиру, чтобы передать ему Сирру. Никому бы и в голову не пришло искать ее в этом месте.

XXVII. Союзница

После отъезда султана и султанши Валиде гости еще некоторое время оставались на празднике принцессы, а потом незаметно удалились один за другим.

Гассан должен был сопровождать султана, а потому не мог дождаться результата выполнения Керимом-пашой поручения султанши, но он был твердо уверен, что тот непременно доставит Сирру во дворец султанши Валиде, значит, была еще надежда низвергнуть Мансура.

Последние гости заметили отсутствие Сади-паши и по секрету говорили друг другу, что во внутренних покоях принцессы, вероятно, в этот вечер празднуется помолвка, но пока не хотят делать ее гласной. И весь остальной вечер, пока не разошлись последние гости, только и говорили, что о счастье молодого, смелого офицера и о любви принцессы.

Вдруг во дворец, запыхавшись, вошел камергер султанши Валиде и, узнав, что императрица-мать давно уже отправилась к себе во дворец, опрометью бросился туда.

Вскоре вернулся и Лаццаро. Он еще застал ненавистного ему Сади в будуаре своей госпожи и успел подслушать их разговор.

Кровь бросилась ему в голову при виде Сади в объятиях принцессы. Зависть и злоба к этому счастливцу вспыхнули в нем, между тем он должен был видеть его возлюбленным своей госпожи и, очень может быть, даже назвать его своим господином.

Мысль эта бесила грека, он не мог перенести ее, смертельно ненавидя Сади-пашу, но он вынужден был скрывать свои чувства.

Сади уже поздно оставил дворец принцессы. Во дворе ждал его щегольской экипаж принцессы, который Рошана подарила ему вместе с лошадьми, кучером и лакеем, но Сади не принял этого подарка.

На следующее утро, едва он успел проснуться, как слуга доложил ему о Гассане-бее, и только Сади встал с постели, как уже друг его быстрыми шагами вошел в комнату.

— Мне очень нужно поговорить с тобой, Сади, хорошо еще, что я застал тебя дома, — сказал он, — я должен передать тебе одно важное известие: Керим-паша слишком поздно пришел в караульню кавассов!

— Слишком поздно? Быть не может! — сказал Сади.

— Тем не менее, это так, он час тому назад был у меня в Беглербеге и сообщил обо всем.

— Но как же это случилось?

— Должно быть, разговор мой с султаншей Валиде был подслушан, так как в это время Шейх-уль-Ислам и Гамид-кади стояли недалеко, они опередили Керима-пашу и потребовали Сирру.

— И взяли ее с собой?

— Так сказали кавассы!

— Дела наши плохи! Но как могло случиться, что Керим-паша опоздал?

— Недалеко от караульни его догнал слуга принцессы и сказал, что султанша Валиде еще что-то хочет передать ему, из-за чего тот и вернулся.

— Это был обман! — перебил Сади своего друга. — Этот слуга принцессы — мошенник! Рошана должна сегодня же прогнать его.

— Да, обман, ошибка, как оправдывался этот грек: султанша Валиде вовсе не давала подобного приказания.

— О, это негодяю не пройдет даром! Он давно уже мне не нравится. Не понимаю, как может принцесса терпеть около себя этого грека: у него пренеприятный вид.

— Все это пустяки, друг мой, важно то, что мы потеряли Сирру, а с ней и единственную возможность, которая могла бы обеспечить нам успех в борьбе с Мансуром-эфенди, — сказал Гассан, — все остальное — вздор.

— Мы должны возвратить ее!

— Хотя бы только узнать, куда ее дел Мансур! Но нет никакой возможности сделать это, и, кто знает, жива ли еще Сирра!

— Куда же они увезли ее ночью?

— Неизвестно.

— Теперь самое главное — найти это место.

— За этим-то я и пришел к тебе, Сади, — продолжал Гассан, — я состою при султане, но узнать что-нибудь через него — напрасный труд. Ты должен приняться за дело и использовать все, чтобы как можно скорее найти местопребывание Сирры.

— Как поживает Зора?

— Если нам не удастся расположить в его пользу великого визиря, который опасается влияния на султана Мансура, и побудить его доказать с помощью нашего товарища, что великий визирь играет при дворе значительную роль, то я опасаюсь, как бы наш друг не подвергся продолжительному заключению в крепости.

— Но об этом после! В настоящее время все зависит от того, как быстро мы найдем Сирру. С падением Шейха-уль-Ислама будет помилован и Зора!

— Это удастся, это должно нам удаться! — воскликнул Сади.

— Мне пришла в голову мысль!

— Какая, Гассан?

— Ты должен постараться расположить в нашу пользу принцессу!

— Это уже наполовину сделано.

— Она часто бывает в развалинах Кадри. Может быть, нам удастся получить от нее некоторые сведения. Ты должен склонить ее на это!

— Не проще ли будет нам самим отправиться туда?

— Не для того ли, чтобы нас арестовали, как некогда вместе с принцем? — спросил Гассан.

— Нечего и думать об этом, друг мой!

— Я знаю здесь, в Стамбуле, одного нищего дервиша, попробуем послать его разыскать пророчицу.

— Все это напрасно, Сади. Мансур знает наши намерения и опасается нашей вражды, а потому можешь представить, как осторожно на этот раз примется он за дело. Послу твоему, конечно, не удастся разыскать следов Сирры, — сказал Гассан, — или он отвез пророчицу, которая все-таки надеялась перехитрить Шейха-уль-Ислама, в развалины, или же тайный приговор уже приведен в исполнение.

— Приговор не может остаться тайной, так как сам султан приказал арестовать пророчицу, — отвечал Сади.

— Казнь должна быть совершена палачом Будимиром.

— Что если нам навести у него справки?

— Это ни к чему не привело бы, — отвечал Гассан, — мой совет — расположить в нашу пользу принцессу и поручить ей розыски.

— Я последую твоему совету, — отвечал Сади, который был очень рад представившемуся ему случаю посетить Рошану, — я отправлюсь к принцессе и не сомневаюсь, что она окончательно перейдет на нашу сторону.

— Я поручаю тебе все это дело, — заключил Гассан, — ты знаешь, что зависит от успеха твоего визита к принцессе! Я же возвращаюсь в Беглербег.

— Я провожу тебя до дворца принцессы, — сказал Сади и вслед за тем вместе с Гассаном вышел из дома.

У дворца Рошаны они расстались Сади отправился во дворец, и так как благодаря перстню он имел во всякое время доступ к принцессе, к тому же вся прислуга уже знала его, он немедленно был принят и проведен в гостиную. Грека он не видел в комнатах. Теперь только по-настоящему вспыхнула в нем ненависть к Лаццаро. То, что он в зале мечети угрожал Реции, этого Сади не знал. Он представлял его неприятное лицо и знал теперь, что грек неизвестно с какой целью занимался тайным шпионажем за ним и за своей госпожой и, вероятно, был подкуплен Мансуром. Во всяком случае, он твердо решил устранить этого опасного негодяя, если бы даже принцесса и имела к нему большое доверие. Он никогда еще не обращался к ней ни с какой просьбой, и эту она должна была непременно исполнить.

Рошана была удивлена и обрадована приходом Сади и велела Эсме провести его в будуар. Она наслаждалась воспоминаниями о минувшей чудной ночи, когда вошел Сади, ее возлюбленный.

Принцесса отпустила служанок и порывисто протянула ему руки.

— Благодарю, что пришел, — воскликнула она, и глаза ее сияли радостью, — милости просим.

— Ты так любезно встречаешь меня, принцесса, — отвечал Сади, — меня какой-то неодолимой силой влечет к тебе, точно ты владеешь всесильными чарами. Я не могу жить без тебя, не могу не лежать у твоих ног, не говорить, что я принадлежу тебе.

— Мне кажется, я вижу облако на твоем челе, — обратилась принцесса к молодому человеку.

В это время за портьерой показалась и тотчас исчезла голова Лаццаро.

— От твоего взгляда, принцесса, не ускользнет ничто! — отвечал Сади.

— Ибо в нем светится любовь, Сади. Не скрывай от меня ничего!

— Я вчера рассказывал тебе о планах Мансура, о его вражде и о пророчице, — сказал Сади, и голова грека снова показалась из-за портьеры.

— Ты дала мне попять, что не будешь против нас! Теперь случилось нечто для нас очень важное. Пророчица, единственная свидетельница против Мансура и его планов, увезена нм, и никто не знает, куда она девалась.

— Что же может из этого произойти?

— Наше падение.

— Этого быть не должно!

— Если ты будешь нашей союзницей, принцесса, то мы победим!

— В этой борьбе интриг вы нуждаетесь в помощи женщины, — сказала, улыбаясь, принцесса, — впрочем, ты прав, Сади, в таких случаях необходима хитрость и помощь женщины. Вы хотите узнать, куда отвезена пророчица ночью?

— От этого зависит все, принцесса!

— С этой минуты я ваша союзница, Сади! — воскликнула принцесса и протянула молодому паше свою руку. — Я перехожу на вашу сторону.

— Благодарю за это новое доказательство твоей милости и доброты! Ты объявляешь себя нашей союзницей, теперь я не сомневаюсь в нашей победе! — отвечал Сади, страстно целуя протянутую ему руку. — Тебе удастся разузнать в развалинах Кадри, куда отвезена Сирра, нам только это и нужно знать.

— Вы узнаете это, — обещала Рошана. В это время голова грека снова исчезла за портьерой. — Я съезжу к Мансуру и постараюсь разузнать обо всем.

— Только, пожалуйста, будь осторожнее, принцесса, берегись обмана, берегись шпионажа здесь, в твоем дворце.

— В моем дворце? — сказала, вспыхнув, Рошана. — Ты думаешь я в нем не в безопасности?

— Боюсь, что так! У тебя есть слуга, которому ты доверяешь, — продолжал Сади, — но, мне кажется, он не заслуживает твоего доверия.

— Кто? Лаццаро?

— Да.

— Я ни разу не замечала за ним ничего дурного.

— Тем не менее обрати внимание на мое предостережение, твой слуга в союзе с Мансуром и передает ему все планы. Доказательство этого у нас в руках!

— Какое доказательство?

— Султанша Валиде после разговора с Гассаном поручила своему камергеру взять Сирру из караульни кавассов и доставить к ней во дворец. Но его по дороге догнал твой слуга и сообщил, что султанша велела вернуть его, чтобы дать ему еще кое-какие приказания. Керим-паша действительно вернулся и отправился к султанше, но оказалось, что все это была ложь и что султанша не поручала греку ничего подобного. Все это было придумано с целью дать Мансуру время захватить пророчицу.

— От Лаццаро я менее всего ожидала измены!

— Очень жаль, принцесса, что приходится разочаровывать тебя в слуге, которого ты удостаивала своим неограниченным доверием, однако лучше тебе теперь же утратить веру в него, чем дойти до этого горьким опытом.

— Ты прав, Сади, — сказала Рошана, — он — орудие Мансура-эфенди, его шпион.

— Такие слуги, служащие двум господам, всегда опасны.

— Он уже более не слуга мне, пусть служит тому, ради кого он обманул мое доверие, — гневно возразила Рошана и взялась за колокольчик.

— Не горячись, принцесса, — тихо сказал Сади.

— Он должен немедленно оставить мой дворец! — решила принцесса и позвонила.

Вошла Эсма.

— Позови ко мне Лаццаро и вели подавать карету! — приказала Рошана.

Служанка удалилась.

— Я хочу сейчас же поехать в развалины к Мансуру и разузнать о местопребывании пророчицы, — обратилась принцесса к Сади, — сегодня вечером приходи ко мне за ответом.

Эсма вернулась с докладом, что Лаццаро во дворце нет. Караульные внизу в галерее утверждали, что он только что вышел из дворца.

— Я не давала ему никаких приказаний! — гневно воскликнула принцесса. — Он — неверный слуга! Передай караульным, что я приказываю им больше не впускать Лаццаро ко мне во дворец! Я не хочу его больше видеть!

— Так ему отказано? — вскричала Эсма, сильно удивленная этой неожиданной отставкой Лаццаро, который столько времени повелевал остальными слугами и служанками.

— Да. Пусть он не осмеливается больше показываться мне на глаза! — сказала Рошана. — Двери моего дома закрыты для него! Пойдем, Сади-паша, проводи меня до кареты.

Отличия, выпавшие на долю молодому паше, ясно показывали всем, что принцесса любила его и не хотела больше скрывать своего намерения отдать ему свою руку. Прислуга тотчас же смекнула, что отставка грека, этого столько времени полновластного слуги, ненавистного всем, была сделана по внушению молодого паши, и все слуги были ему за это очень благодарны. Вообще, вся прислуга Рошаны очень любила Сади и радовалась его предстоящему браку с их госпожой.

Рошана приехала в развалины Кадри и отправилась в башню Мудрецов, в зал совета, где она уже не раз бывала. В ту самую минуту, когда она намеревалась войти в галерею башни, грек собирался уже уходить. Увидев принцессу, он поспешно шмыгнул в сторону и встал в тени, желая остаться незамеченным.

Но Рошана заметила и узнала его. Теперь она сама убедилась, что Сади говорил правду. Не удостоив его ни одним словом, она прошла мимо, бросив на него взгляд, полный глубочайшего презрения, чтобы дать ему понять, что она его узнала, несмотря на темноту в галерее. Лаццаро, видя, что его узнали, хотел что-то сказать в свое оправдание, но это не удалось.

О принцессе уже доложили, и привратник распахнул перед ней двери в круглый зал, где были Шейх-уль-Ислам и Гамид-кади.

Рошана была встречена холодным, проницательным взглядом Мансура, но не такова была она, чтобы испугаться подобных взглядов! Весь вид Мансура-эфенди доказывал, что здесь сейчас что-то произошло, что доклад был уже сделан.

— Что это значит, — начала принцесса с гордо поднятой головой, — что, нуждаясь в своем слуге, я должна отыскивать его в башне Мудрецов? Меня очень удивляет, что вы пользуетесь моим слугой для того, чтобы шпионить за мной!

— Мы удивлены твоими словами, светлейшая принцесса, — отвечал Мансур, пожимая плечами, — мы ничего не знаем о том, что ты говоришь нам в порыве гнева.

— Это дурно характеризует тебя и твое дело и не делает чести твоему сану, великий муфтий, что ты прибегаешь ко лжи! — воскликнула принцесса.

Мансур-эфенди вздрогнул, как ужаленный змеей.

— С каких пор прибегает принцесса к подобным выражениям и обвинениям! — воскликнул он. — Это подвергает ее опасности не быть больше принятой здесь.

— Я больше и сама не побеспокою вас своим посещением: в последний раз видите вы меня здесь, — гордо отвечала принцесса.

— Значит, ты пришла объявить нам разрыв?

— Вы сами сделали это с той самой минуты, как осмелились подкупить моего слугу. Я не за тем пришла, чтобы что-нибудь объявлять вам, на это у меня есть слуги. Мою благосклонность вы употребили во зло. Я пришла узнать от вас о местопребывании пророчицы!

— Язык твой, светлейшая принцесса, так изменился со вчерашнего празднества, что ты должна извинить нас, если мы не совсем понимаем его! — отвечал Мансур-эфенди резким тоном. — Говорят, тебе не удалось намерение сочетаться браком с молодым пашой, который своим быстрым возвышением обязан твоей благосклонности, отсюда понятно твое раздражение, однако же…

— Замолчи! — перебила Рошана Мансура. — Это ложь! А Шейх-уль-Ислам, раз заслуживший подобный упрек, не может больше оставаться на своем высоком посту. Я открыто обвиняю тебя во лжи, и это погубит тебя, дерзкий! Молодой паша, о котором ты говоришь, ничем мне не обязан. Он слишком благороден, чтобы принять награду, им не заслуженную! Это редкий пример в нашем государстве, и желательно было бы, чтобы он нашел себе много подражателей. Я еще не кончила! — повелительно воскликнула принцесса, когда Мансур хотел возразить ей. — Подожди, пока я позволю тебе отвечать! Я требую, чтобы ты сказал, где находится Сирра-пророчица! Если ты откажешься открыть мне ее местопребывание, это будет доказательством твоего страха и вины, великий муфтий: если бы ты не боялся показаний пророчицы, тебе не нужно было бы скрывать ее местопребывание. Отвечай же мне теперь!

Мансур-эфенди дрожал от злобы. Никто еще никогда не осмеливался обращаться к нему с подобными словами! Он, которого боялись все, даже султан и великий визирь, стоял теперь перед женщиной, называющей его лжецом!

— Если я никому не говорю о местопребывании этой личности, виновной в гнусном обмане, на то моя воля — и воля эта непреклонна! — сказал он дрожащим голосом. — Впрочем, за этими сведениями я должен посылать всех к мудрому и справедливому кади Стамбула и Скутари, — продолжал он, указывая на Гамида. — Эта девушка, позволявшая называть себя чудом, подлежит его суду и зависит только от его воли.

— Я спрашиваю вас обоих, вы ведь действуете заодно, назовете ли вы мне место, куда вы заключили пророчицу?

— Я не вижу никакого основания исполнить твое требование, светлейшая принцесса, — отвечал Гамид-кади.

— Так вы не дадите мне никакого объяснения?

— Никакого! — сказали в один голос Мансур и Гамид.

— Так другой потребует его у вас! — грозно воскликнула принцесса, при этом насмешливая улыбка скользнула по губам Мансура. — Бойтесь меня: теперь я ваша противница.

И с этими словами она отвернулась от них и направилась к выходу.

Был уже вечер, когда она оставила башню Мудрецов. Выйдя из развалин, она увидела старого полунагого укротителя змей, который стоял на дороге у дерева и просил милостыню.

Увидев принцессу, он сложил на груди свои худые руки и опустился на колени.

Рошана бросила ему несколько монет, причем ясно расслышала следующие многозначительные слова, которые успел шепнуть ей старик.

— О принцесса, не ищи Сирру здесь, она у палача-черкеса Будимира!

Удивленная принцесса только хотела обратиться с вопросом к старику, как вдруг возле своей кареты заметила Лаццаро. Тут она сразу поняла, что присутствие ее слуги побудило старика так тихо произнести свое таинственное известие.

Она быстро подошла к карете, и Лаццаро открыл дверцы.

Он стоял у кареты в смиренной, раболепной позе, ожидая принцессу.

— Что тебе здесь надо? — спросила Рошана в сильном негодовании.

— Твоей милости, высокая повелительница! Сжалься надо мной, выслушай меня! — отвечал грек и бросился на колени.

— Прочь с глаз моих, негодяй! — закричала на него принцесса.

— Прости, выслушай меня! Смилуйся, светлейшая принцесса!

— Для тебя у меня нет больше снисхождения! Не теряй слов понапрасну. Двери моего дворца закрыты для тебя. Никогда больше не пытайся проникнуть ко мне, не то мои слуги плетью прогонят тебя, изменник!

И, отвернувшись от него, она поспешно села в карету.

Лаццаро отпрянул назад и поднялся, страшно сверкнув глазами.

— Это твоих рук дело, Сади-паша! — пробормотал он, скрежеща зубами. — Я мешаю тебе в твоих любовных похождениях. Этого Лаццаро никогда не простит тебе! Раз уже я поклялся в твоей смерти, когда ты похитил у меня Рецию, теперь мое терпение переполнено. Хорошо же, паша, ты прогоняешь меня из дворца принцессы, за это я проткну твое сердце кинжалом, где бы я тебя ни встретил!

XXVIII. Мать и сын

Теперь вернемся к Реции и принцу.

Реция отправилась к старой служанке Ганнифе и с радостью поселилась у нее, чувствуя себя здесь в безопасности. С материнской заботой ухаживала добрая старуха за дочерью Альманзора и маленьким принцем, и те дни, которые Реция провела в этом доме, были отдыхом для измученной физически и морально девушки. Здесь впервые, благодаря старой, верной и заботливой Ганнифе, она узнала кое-что о Сади. Она услышала, что он давно уже не в Стамбуле, а в Аравии, и теперь ей было понятно, почему он до сих пор не смог отыскать ее. Это немного успокоило ее, хотя, с другой стороны, она была полна тревоги за жизнь Сади.

Тоска и беспокойство все больше мучили бедняжку и довели ее до того, что она не могла уже больше оставаться у Ганнифы, несмотря на все заботы и ласки старухи. Она решила оставить Константинополь и следовать за Сади. Но предварительно она должна была отвести в безопасное место маленького принца: оставлять его у Ганнифы она не хотела, не желая подвергать старушку опасности, которая угрожала всякому, кто давал приют принцу и ей.

Старая служанка ни за что не хотела отпускать Рецию, но все ее просьбы и убеждения были тщетны. В особенности она беспокоилась о здоровье Реции и приняла все меры, чтобы удержать ее, но ничто не помогло. Реция простилась с ней, поблагодарила ее за доброту и в один пасмурный вечер оставила дом Ганнифы, ведя за руку Саладина.

Вечер был холодный и дождливый. Наступала зима с пасмурными, холодными днями, дождем, а изредка и со снегом. Куда девались прекрасные весенние дни, те блаженные часы, когда она впервые увидела Сади и отдала ему свое сердце, когда она переехала в его дом как нежно любимая жена и вкусила все блаженство взаимной любви?

От этих прекрасных часов, от лучезарных дней не осталось в сердце ничего, кроме воспоминаний, тоски и бесконечной любви.

Куда ей было идти? Где должна была она искать убежища?

Ночь была так страшна, она дрожала от холода, все дальше и дальше брела она по грязным улицам. Ни от кого не могла она получить известие о Сади, никто не принимал участия в судьбе ее и мальчика.

Она хотела бежать из Стамбула. Одно намерение, казалось, всецело овладело ею: ей хотелось во что бы то ни стало следовать за Сади, если бы даже для этого пришлось ей пройти тысячи миль! Мысль о свидании с Сади была так прекрасна — ради нее можно было перенести все.

Но Саладин не мог следовать за ней. Где должна была она оставить его?

— Ах, Реция, милая Реция, я так устал! — жаловался он. — А мы все еще должны блуждать ночью. Лучше бы нам остаться у старой Ганнифы.

— Успокойся, мой милый Саладин! Послушай-ка, что я тебе скажу. Не хочешь ли, я отведу тебя к твоему отцу?

— К нашему отцу Альманзору?

— Нет, мой милый мальчик, к твоему отцу.

— Я больше не знаю никакого отца!

— Вот видишь, — сказала Реция, выйдя на набережную и садясь с мальчиком в пустую лодку, чтобы немного собраться с силами, — добрый отец Альманзор в действительности не был твоим отцом, он только взял тебя на воспитание от твоего настоящего отца, принца Мурада.

— Ты уже раз говорила мне это, — отвечал полусонный Саладин.

— Хочешь ли ты к своему отцу, принцу?

— Да, если он любит меня. Реция, ты ведь тоже останешься у моего отца?

— Нет, мой мальчик, я должна уйти.

— Уйти? Куда же?

— Далеко, к моему Сади.

— Ах, лучше возьми меня, возьми меня с собой, милая Реция! — сказал мальчик.

— Ты не можешь идти так далеко. А когда ты будешь у отца, тебе не надо будет больше блуждать, милое мое дитя, у тебя будет защита и покой. Теперь принцу нечего больше опасаться за твою жизнь, как в то время, когда ты был отдан на воспитание моему отцу.

— Но ты ведь не останешься со мной?

— Нет, Саладин, этого я не могу обещать тебе!

— Но почему же ты хочешь отдать меня?

— Потому что у нас нет никакого убежища!

— Ах, милая Реция, мы очень бедны и несчастны, — сказал маленький принц, и голос его звучал так печально и трогательно, что у Реции надрывалось сердце.

Но что ей было делать с Саладином? Если она ради свидания с Сади готова была перенести все лишения и горе, то какое право имела она подвергать этому ребенка?

— Вот видишь, милое мое дитя, — сказала она ему, — твой отец богат, он — принц, и он, верно, уже давно скучает по тебе и только не может найти тебя. Но как обрадуется он, если ты теперь вернешься к нему, и ты как принц будешь жить в довольстве и счастье. Каждое твое желание будет исполнено, и у тебя будут слуги, которые станут тебе повиноваться.

— И никто не будет больше преследовать меня?

— Никто, ты будешь жить в роскошном конаке.

— Ах, это прелестно!

— Ты будешь играть в парке, а отец твой будет ласкать тебя, — продолжала Реция.

— Но тебя не будет со мной, — проговорил, вспомнив, Саладин.

— Я должна уйти. Пойдем, я отведу тебя к отцу.

Мальчик беспрекословно последовал за Рецией, он был уверен в любви той, которая столько времени заменяла ему мать. Они вышли из пустой лодки на берег и отыскали каик, где еще был лодочник, который и перевез их на противоположный берег.

Реция знала, что принц жил в своем маленьком дворце на этой стороне Босфора, и немедленно отправилась туда с Саладином.

Ночь давно уже наступила. Все еще шел мелкий, холодный дождь вроде тумана. Чуть брезжил сероватый утренний свет, но на востоке уже начинала загораться заря.

Саладин механически следовал за Рецией, которая вела его за руку: глаза его совершенно смыкались. И Реция тоже очень устала.

Но вот они пришли к парку. Одна из беседок не была закрыта. Реция вошла в нее с Саладином. Должно быть, богатый владелец ее забыл запереть дверь. В беседке было много диванов Реция закрыла дверь, уложила спать Саладина, потом легла сама.

Освежительный сон на несколько часов заставил их забыть все невзгоды, яркое солнце разбудило Рецию. Она мигом вскочила. Но никто еще не входил в беседку. Она разбудила Саладина и вместе с ним покинула ночное убежище. Поблизости они нашли цистерну, где и освежились свежей, холодной водой. Затем Реция повела мальчика к маленькому дворцу принца Мурада.

В караульне она велела доложить о себе: слуга провел ее в нижние покои рядом с галереей. Там гордый, важный человек, которого слуга назвал муширом Чиосси, взял от нее мальчика и отпустил ее.

Реция, решив, что отцовский дворец — лучшее убежище для Саладина, простилась с ним, что, впрочем, ей нелегко было сделать, так как маленький принц ни за что не хотел отпускать ее, и поспешно удалилась.

Во дворе ей пришло в голову, что ей следовало бы отдать ребенка самому принцу Мураду. Она вернулась с целью увидеть самого принца, но прислуга не пустила ее.

Это еще больше увеличило беспокойство и недоверие Реции, сильно тревожившейся о Саладине. Как ни слаба была она, тем не менее решила остаться вблизи дворца и подождать, что будет с Саладином.

Знатный, гордый, молчаливый мушир невольно возбуждал в ней недоверие, которое еще больше возросло с тех пор, как она оставила дворец.

Реция села на дерновую скамью в тени дерева близ дороги, откуда она ясно могла видеть ворота, сделанные в стене, окружавшей двор и парк дворца.

У проходившего мимо разносчика она купила несколько фиников, утолила голод и предалась своим мыслям. Тоска о Сади гнала ее прочь из Константинополя, она должна была следовать за ним, она должна была непременно увидеть его.

Несколько часов спустя ворота открылись, Реция поспешила туда. У подъезда стоял экипаж. Из него вышел довольно полный господин лет около двадцати пяти с черными жидкими бакенбардами и усами, в европейском костюме, только на голове была надета пунцовая чалма. На лице его было заметно страдание. Это, должно быть, был принц Мурад. За ним следовал тот господин, который взял от нее ребенка и которого слуги называли муширом Чиосси.

Реция подошла к карете. При виде ее мушир побледнел и взглядом искал слуг, чтобы велеть прогнать ее.

— Принц Мурад! — воскликнула закрытая покрывалом Реция.

Изумленный принц повернулся к девушке и, приняв ее за просительницу, бросил ей несколько золотых монет. Но Реция не подняла их и продолжала:

— Принц Мурад! Дочь Альманзора сегодня привела к тебе во дворец твоего сына, принца Саладина, и отдала его этому муширу, — прибавила она, указывая на Чиосси.

Принц Мурад удивленным и вопросительным взглядом посмотрел на Чиосси.

— Где мой сын? Правду ли говорит эта девушка? — вскричал он.

— Точно так, ваше высочество, — отвечал с поклоном мушир, меняясь в лице, — маленький принц находится во дворце.

— И никто не известил меня об этом? Никто не привел ко мне принца Саладина?

— Об этом, вероятно, забыли, ваше высочество.

— Как! Забыли передать отцу его ребенка? — запальчиво спросил всегда хладнокровный, почти флегматичный принц и немедленно вернулся во дворец. — Я тоже когда-нибудь забуду награждать своих слуг! Это неслыханное дело! Где мой сын?

Чиосси был вынужден отвести маленького принца к отцу. О Реции больше никто не заботился. Но она достигла своей цели, отдала Саладина принцу и, успокоившись, покинула дворец. Когда через некоторое время принц Мурад вспомнил о дочери Альманзора, а Саладин с несколькими слугами бросился во двор, чтобы позвать Рецию к своей матери, она была уже далеко.

Она велела лодочнику перевезти себя на другой берег и отправилась в путь отыскивать своего Сади. Но ноги ее скоро устали, и к вечеру, пройдя значительное расстояние, она поняла, что слишком поздно ухватилась за мысль следовать за мужем: невыразимая усталость одолевала ее. Она была на холме, далеко за предместьем Скутари. Поблизости было разбросано несколько бедных хижин. Здесь жили разные обнищавшие или выселенные из города мастеровые. Они сами построили себе эти жалкие, покривившиеся деревянные хижины и занимались кто выделкой циновок, кто шитьем туфель, кто починкой посуды. Работу свою они сбывали в городе и тем добывали себе скудное пропитание.

Недоброй славой пользовались эти люди, леность и нерадение довели их до того, что они вели совершенно животную жизнь, упиваясь опиумом.

Реция взглянула на хижины, ее так и влекло туда, она нуждалась в людской помощи, прежде чем наступит холодная ночь. Но она не могла идти дальше и упала возле дороги. Начинало быстро темнеть. Смертельный страх овладел несчастной женщиной, она была одна в этом уединенном месте, вдали от всякой людской помощи.

Она звала, но никто не приходил, бедняжке казалось, что она умирает, она плотнее завернулась в свою теплую одежду и прислонилась к дереву. Темнота совершенно скрывала ее, были слышны только ее тихие стоны.

В это позднее время одна горбатая старуха возвращалась из города, где она продала работу своего мужа, старого башмачника Гафиза, и выручила за это немного денег. В веселом расположении духа, гордо побрякивая монетами, шла она к своей старой хижине, где ютилась вместе с мужем.

Старая Макусса и Гафиз были родом из Персии, но уже с давних пор жили в Константинополе. Сначала они были довольно зажиточны, имели отличный дом, но всевозможные несчастья мало-помалу разорили их, и старый Гафиз сделался башмачником.

Но это нисколько не уменьшило его добросердечия, его веселого нрава и страсти к написанию стихов. Сидя в своей жалкой хижине и молотком вколачивая сапожные гвоздики, он сочинял в такт какие-нибудь стихи. Когда же Макусса бранилась, что случалось очень часто, так как она ни за что не могла привыкнуть к своей бедной жизни, Гафиз сейчас же сочинял на нее стихи и был очень доволен, если они ему удавались.

Эта старая чета была еще самая почтенная среди обитателей маленьких хижин, хотя старая Макусса в последнее время и не пренебрегала никакими средствами для приобретения денег. Гафиз довольствовался малым, он никогда не говорил ни о своей прежней зажиточности, ни о своем несчастье и терпеливо переносил свою участь, не ропща даже в тех случаях, когда ему в старости приходилось голодать. В свое утешение он сочинил на этот случай опять-таки стихи.

Итак, старая Макусса шла этой дорогой и, услышав тихие стоны, пошла к месту, откуда они доносились, чтобы узнать, в чем дело. Не будь она в веселом настроении благодаря полученным деньгам, она не сделала бы этого и равнодушно прошла бы мимо, так как чувство сострадания она давно уже потеряла с тех пор, как сама стала бедна.

Как бы то ни было, она подошла к деревьям и там нашла Рецию, которая только что произвела на свет мальчика.

— Здесь, на дороге! — в ужасе воскликнула старуха, оказав необходимую помощь молодой матери. — Что это значит? Как ты попала сюда?

Реция рассказала ей, как она собиралась следовать за благородным и храбрым Сади-беем, но, внезапно схваченная болью, упала здесь, на дороге.

— Сади-бей? — спрашивала старуха с возрастающим интересом. — Так ты жена Сади-бея?

— Да, но он далеко отсюда! И теперь мне негде даже преклонить голову!

— И еще с ребенком! Этого не должно быть, у тебя будет приют! У тебя будет что поесть, и для малютки будет сделано все необходимое, — продолжала Макусса, рассчитывающая на богатую награду от молодого офицера, — я сейчас схожу за Гафизом, чтобы он помог мне доставить тебя вместе с ребенком в нашу хижину!

— О, неужели ты это сделаешь? — сказала Реция со слезами радости и надежды, что ее новорожденный ребенок не останется на дворе в эту холодную, неприветливую ночь.

— Непременно! Иначе и быть не может, — ответила старуха и хотела идти в свою хижину за Гафизом.

— Постой, — сказала Реция, с трудом поднимаясь на ноги, — я могу идти, я пойду с тобою.

— Тем лучше! Дай мне ребенка, Реция, я понесу его!

По дороге Макусса сказала Реции, как зовут ее и мужа, упомянула, что он башмачник, и была очень довольна, когда та сунула ей в руку остаток своего небольшого капитала в награду за ее услуги.

— Это лишнее, Сади, вернувшись, сможет заплатить мне за все издержки, — сказала она, однако охотно взяла деньги.

Реция рассказала ей, что она дочь Альманзора, что кроме Сади у нее нет никого на свете, и через четверть часа Макусса так хорошо познакомилась со всеми обстоятельствами жизни Реции, как будто бы знала ее много лет. Она заботливо несла ребенка, завернув его в свое платье, а Реция, собрав последние силы, следовала за ней. Спою странную находку на дороге старуха считала счастливым случаем: она была твердо уверена, что вернувшийся офицер сторицей вознаградит ее за все труды и заботы.

Наконец кое-как добрались они до хижины, где было тихо и темно. Старый Гафиз, соблюдая экономию в освещении, уже лег спать. Дверь оставалась незапертой.

— Пойдем, пойдем же, Реция! — сказала старуха и первая вошла в хижину, состоявшую из двух комнат. В первой на соломенной постели лежал Гафиз и при виде посетителей удивленно поднялся с места.

— Опять гости? — спросил он, но в темноте никак не мог разглядеть, кто там пришел с его женой. — Кого ты еще ведешь с собой?

Макусса в нескольких словах рассказала ему о случившемся, тогда Гафиз поспешно оделся в свой старый кафтан и зажег свет.

— Милости просим! — приветствовал он Рецию и, улыбаясь, смотрел на маленького новорожденного мальчика, для которого Макусса тотчас же стала готовить ванну. — Славный маленький мальчик! Такого я и не представлял! Свари молодой госпоже суп, Макусса!

— Да, да! Одно за другим! — отвечала та и принялась готовить на плохом очаге, стоявшем в углу комнаты.

— Я же пока приготовлю для молодой матери постель из свежей маисовой соломы, — заметил Гафиз. — И то благодать, что удается на соломе спать! — проговорил он про себя в рифму.

— Ах, да, пожалуйста, приготовь мне постель, я так устала! — созналась Реция, которая едва стояла на ногах да к тому же держала ребенка, кричавшего своим нежным голоском.

Гафиз отправился в соседнюю комнату и там приготовил постель для Реции. При этом он качал головой от удивления на свою жену, которая вдруг стала так сострадательна, что приняла к себе молодую мать с ребенком. Этого с ней еще никогда не случалось.

Присутствие Реции с ребенком в доме старого башмачника, нарушив вечное однообразие его жалкой жизни, приносило ему развлечение и удовольствие. Он сам устал, была уже поздняя ночь, однако он не ограничился устройством постели. Когда Реция уже легла, он послал жену покормить бедную, слабую мать, а сам собрался купать ребенка. С трогательной заботой взял он его на руки и выкупал сам.

— Старик и дитя, близкая родня, — бормотал он, улыбаясь, так как мальчик спокойно выносил всю эту процедуру, как будто добрый старик доставлял ему удовольствие. И действительно, трогательную картину представлял старый башмачник, возившийся с малюткой.

Наконец мать и сын успокоились, и тогда только легли Гафиз и Макусса.

Реция свободно вздохнула, она лежала, держа на груди свое дитя, под гостеприимной кровлей добрых людей, здесь она была в безопасности от своих преследователей, здесь она могла спокойно ожидать возвращения Сади, отца ее ребенка, и с блаженной улыбкой представляла она себе ту минуту, когда покажет вернувшемуся отцу его сына, сладкий залог их любви.

Под впечатлением этих мыслей и образов бедная страдалица заснула. Благодетельный сон отрадно подействовал на нее после всех тревог этого дня и прошлой ночи, к тому же в объятиях у нее лежало ее дитя.

Рано утром проснулась Макусса и с удивительной заботой принялась ухаживать за случайно попавшими в ее руки питомцами, так что старый Гафиз не мог надивиться этому.

— Она чует деньги, — бормотал он, улыбаясь. Рано сел он за работу, но как можно осторожнее принялся за дело, чтобы не разбудить спящих в соседней комнате Рецию и ребенка. — Если моя старуха держит ее, значит, она чует деньги, ибо ничего нет для нее на свете, что она любила бы так, как деньги!

Мать и сын отлично чувствовали себя под гостеприимным кровом этой хижины, окруженные нежным, заботливым уходом добрых людей. Реция вскоре могла встать с постели. Малютка был ее утехой и гордостью, и она с блаженной улыбкой утверждала, что он — вылитый отец.

Старик часто качал ребенка на руках. Макусса стряпала для молодой матери и ухаживала за ней. Проходили дни за днями, недели за неделями, а Реция с сыном все еще спокойно жили в хижине старого башмачника.

Но вот однажды к старому Гафизу пришел его знакомый и рассказал, что на следующий день будет праздноваться торжественный въезд пленной Кровавой Невесты и офицеров Зоры-бея и Сади-бея, вернувшихся победителями.

Услышав эти слова, Реция побледнела от радостного волнения и испуга. «Сади-бей! — сказал он. — Он вернулся победителем!» При этом известии старая Макусса улыбнулась от удовольствия.

— Вот видишь, — сказала она, — теперь наступили твои красные деньки. Он возвращается назад, да еще победителем! Как рад он будет увидеть тебя и своего сына!

— Ах, а я-то как обрадуюсь этому!

— В толпу, на въезд, ты не должна ходить, Реция. Что скажет Сади, увидев тебя в толпе!

— А как бы мне хотелось, Макусса, видеть его на блестящем празднике, гордо сидящим на коне!

— Еще увидим, он ли это, его ли будет радостными криками приветствовать народ! Пусть пойдет туда мой муж, он, кстати, узнает, где живет Сади-бей и есть ли у него конак в Стамбуле. Гафиз скажет ему, где он может найти свою кадыню и сына, — уговаривала ее старая Макусса. Она ни за что не хотела отпускать Рецию одну с ребенком, боясь лишиться награды от ее мужа. Она решила, что лучше будет, если Сади-бей прямо из их хижины получит свою жену и сына, тогда награда будет вернее.

Как она желала, так и сделала. Гафиз один пошел в город и к вечеру вернулся в свою хижину с известием о блестящем триумфальном шествии и о назначении Сади пашой.

Эта радостная весть вызвала всеобщий восторг, конечно, из разных побуждений у каждого: у Реции — из любви к своему Сади, у старой Макуссы — из корыстолюбия. Она рассчитывала, что паша совершенно иначе наградит оказанную его кадыне и ребенку помощь, чем простой бей. Теперь она уж точно не должна была выпускать из своей хижины Рецию с сыном.

Она объявила, что лучше завтра сама пойдет в город и передаст Сади-паше известие о его жене и ребенке, и Реция волей-неволей должна была уступить ее желанию: ведь она была в ее руках. Кроме того, старуха умела так ловко обставить свое предложение, что даже Гафиз и тот должен был с ней согласиться.

Старая Макусса надела свой лучший наряд, остаток прежней роскоши: старое с разводами платье и пестрый платок. Ее одежды своим покроем и полинялыми красками сразу выдавали свою древность, но Макусса гордилась этими остатками прежней роскоши. Она гордо вышла из своей хижины и прошла мимо хижин остальных мастеровых, чтобы бедный люд подивился ее наряду и увидел бы, что она совсем не то, что другие. Реция была в сильном волнении, ее томило ожидание, даже старый Гафиз и тот очень интересовался результатом задуманного его женой путешествия. Но напрасны были все их ожидания. Макусса вернулась вечером, не разыскав Сади-пашу. Собственного конака у него еще не было. У сераля она понапрасну прождала несколько часов, спрашивая о нем. Одно только то узнала она, что принцесса Рошана устраивает празднество в честь Сади-паши. Она намерена была в этот день отправиться в город и там, перед дворцом Рошаны, ждать Сади. Реция была безутешна, она хотела сама идти отыскивать своего Сади, но старая Макусса удерживала ее.

— Зачем ты будешь блуждать по улицам? Или ты думаешь, что узнаешь больше меня? — говорила старуха.

— Не думай этого, — согласился со своей дражайшей половиной Гафиз, многозначительно и добродушно улыбаясь. — Предоставь все Макуссе, что-нибудь разузнать, выведать — это уж ее дело, верь мне!

— Но мне бы так хотелось отыскать его. Может быть, старая Ганнифа знает что-нибудь о нем, — говорила Реция, и невыразимая тоска сжимала ее сердце.

Но Макусса не пускала ее.

— Скоро вечер, — говорила она, — положись на меня, я все устрою, тебе ни к чему идти.

Однако Реция ее не послушалась. Хорошенько укутав ребенка, она взяла его на руки, простилась с Гафизом и Макуссой, обещав им вернуться с богатой наградой, и поспешила в Скутари. Старуха была вне себя от досады из-за такого поворота дел, она боялась остаться с пустыми руками, Гафиз же пытался успокоить ее.

В сумерки Реция достигла предместья и отправилась к старой Ганнифе. С невыразимой радостью приняла ее добрая старушка, нежно ласкала и целовала ребенка. Она оставила Рецию ночевать, но в эту ночь пришел Лаццаро, чтобы при помощи старой Ганнифы заманить пророчицу к платанам перед воротами Скутари. В эту ночь Реция вынуждена была, спасаясь от грека, спрыгнуть с балкона, и второпях она оставила в доме ребенка. Ей удалось убежать от своего настойчивого преследователя, во что бы то ни стало желавшего назвать ее своей. В одно мгновение завернула она из широкой улицы в переулок и, быстро обогнув его, вернулась в дом Ганнифы, чтобы взять там свое сокровище, своего возлюбленного сына. Ганнифы нигде не было, и Реция, сознавая всю опасность своего пребывания в ее доме, снова ушла из него. Среди ночи, прижимая ребенка к груди, чтобы защитить его от холодного и сырого ночного воздуха, она побежала к далекой хижине старого башмачника. Не за свою жизнь дрожала она, а за жизнь своего ненаглядного ребенка, В хижине старого Гафиза они были в безопасности, надо было спешить туда. Макусса еще не спала, и едва Реция отворила дверь, как старуха уже угадала, кто пришел.

— Это ты, Реция? — спросила она.

В это время проснулся и старик.

— Да, я опять пришла к вам, чтобы ждать моего Сади.

— Не говорила ли я тебе, что ты ничего не узнаешь? Предоставь мне, уж я отыщу благородного Сади-пашу, — сказала старуха, очень довольная тем, что мать и сын снова очутились в ее руках: она во что бы то ни стало хотела сделать их золотым дном для себя.

Реция рассказала о случившемся с ней.

— Здесь у нас ты в безопасности! — говорила Макусса. — Ложись спать! Счастье еще, что ты была так отважна! Ох, эта молодежь, никогда ничего и слышать не хочет!

— Вот она и опять права, — заметил полусонный Гафиз.

Реция легла на свою постель в соседней комнате и скоро заснула вместе с сыном.

В тот вечер, когда должно было состояться празднество у принцессы, старая Макусса, снова надев свой парадный наряд, отправилась ко дворцу, перед которым уже собралась большая толпа любопытных.

Экипажи с гостями въезжали во двор, и Макуссе невозможно было поговорить там с Сади-пашой. Когда он отправился во дворец и большинство гостей собрались уже там, старая Макусса смело вошла во двор и оттуда поднялась на галерею. Здесь она, разумеется, встретила непреодолимые препятствия: дворцовый караул бросился прогонять ее.

Макусса хотела закричать невольникам, что ей нужно видеть одного из гостей, но их бешеные крики ошеломили ее, она насилу могла опомниться и объяснить им, что она должна видеть Сади-пашу.

Те отвечали, что это невозможно, Сади-паша наверху, в залах принцессы, на которой он скоро женится, и никто не смеет беспокоить его.

Услышав это, старая Макусса обезумела от испуга.

— Что? — закричала она, — Что вы такое говорите? Я спрашиваю о Сади-паше!

— Мы о нем и говорим.

— Вы сказали, будто он женится на принцессе?

Невольники подтвердили это и сказали старухе адрес Сади, но при этом заметили, что это только его временная квартира, так как для него уже строится новый конак.

Макусса стояла, как громом пораженная, если бы слуги довольно бесцеремонно не прогнали ее с галереи, а затем — со двора, она все еще оставалась бы неподвижно на том же месте.

О, это была ужасная весть, одним ударом разбившая все ее надежды на богатую награду. Его удостоила своей любви принцесса! Теперь, разумеется, он уже больше не спросит о той, которую он некогда любил и которая теперь с тоской ожидает его. Он должен быть супругом принцессы! Несметно богатая и могущественная принцесса Рошана хотела выйти замуж за него.

Макусса все еще продолжала бы расспрашивать у всех и у каждого, но прежде чем собралась она с мыслями, она была уже на улице.

Перед дворцом стояло много любопытных, ожидавших прибытия султана и султанши Валиде.

Макусса обратилась с вопросом к нескольким разговаривающим между собой женщинам:

— Разве вы не знаете, что будет помолвка принцессы?

— Без сомнения, — отвечали те, — молодой, прекрасный Сади-паша обворожил ее! Это красивый офицер! Он привез Кровавую Невесту, он любимец двора!

И много еще чего рассказали они.

— Как же мне этого не знать, — заметила одна из женщин с чувством собственного достоинства, — сестра моя — судомойка здесь, во дворце, и знает все! Славная парочка будет принцесса и прекрасный Сади-паша, втайне они уже помолвлены, сегодня же будут открыто праздновать их помолвку!

Этого было слишком много для старухи. Она поспешно отправилась домой. В одну минуту рушились все ее надежды! Чего еще могла она ждать от паши, который женится на принцессе? Какое теперь ему дело до Реции?

В невыразимом волнении вернулась она поздно ночью в свою хижину, где ее с нетерпением ждали Гафиз и Реция.

На пороге она споткнулась: бешенство и досада не давали ей ничего видеть.

— Вот тебе и раз! — вскричала она. — Все кончено! Все погибло! Твой Сади-паша…

— Что же такое случилось? — в смертельном страхе спросила Реция.

— Вот что случилось. В эту ночь твой Сади празднует свою помолвку с принцессой!

— С принцессой — так это правда? — беззвучным голосом произнесла Реция.

— Какое ему теперь дело до тебя, — продолжала старая Макусса, — он больше и не думает о тебе. Вы с сыном теперь — вольные пташки.

Реция, рыдая, закрыла лицо руками.

— Кто сказал тебе это? — спросил Гафиз, которому скорбь Реции глубоко проникала в сердце.

— Кто мне сказал? Люди, знающие это, — бешено вскричала старая Макусса. — Ты, может быть, думаешь, что я сама выдумала все это?

— Храни Аллах! — успокаивал Гафиз свою расходившуюся супругу. — Я только спрашиваю, кто тебе это сказал?

— Дворцовый караул. Но, не довольствуясь этим, я еще спросила у людей, стоявших перед дворцом. Там была одна женщина, сестра которой во дворце кое-что значит. Как же ей было не знать этого? И она подтвердила мне то же самое. Они давно уже помолвлены, потому-то он и не заботится о Рецин и ребенке. Он давно домогается брака с принцессой, и та, должно быть, до безумия любит красивого молодого офицера.

Гафиз молчал.

Бедная Реция вернулась в соседнюю комнату к своему ребенку, там она легла на жесткую соломенную постель, плакала и в отчаянии ломала руки. У нее никого теперь не было: одинокая, покинутая, она погибла, и никакой надежды на счастье не было больше в ее сердце.

Ее единственное сокровище, наследник Сади, который теперь любил другую, — это сын. Не ведая ни горя, ни страданий, он безмятежно спал возле плачущей матери.

Всю ночь Реция не могла сомкнуть глаз — настало утро, а она все еще не спала, все еще струились слезы по ее бледным, исхудалым щекам.

Но вот одна мысль внезапно овладела ею: она быстро вскочила с места, ей хотелось самой убедиться во всем. Она хотела сама услышать то, чему все еще не верила и чего не могла себе даже представить. Она сейчас же решила идти к Сади и спросить его, правда ли, что он хочет покинуть и отвергнуть ее?

Она проворно оделась, закутала ребенка и вместе с ним оставила хижину старого Гафиза. Она отправилась в город. Старая Макусса сказала ей, где живет Сади-паша.

Солнце высоко поднялось на небе, когда она дошла до ворот Скутари, когда же она с тревожно бьющимся сердцем вошла в квартиру Сади, был уже полдень, так далек был путь. Она задыхалась от волнения: одна минута должна была решить все.

Навстречу ей вышел слуга.

Трепетным голосом в бессвязных словах спросила она о Сади-паше.

— Его сиятельства благородного Сади-паши нет дома, — отвечал слуга.

— Мне надо его видеть, — сказала Реция.

— Благородный Сади-паша отправился во дворец светлейшей принцессы и неизвестно, когда его сиятельство вернется оттуда.

— Во дворец принцессы Рошаны? — спросила Реция, едва владея собой.

— Ну да, мой господин женится на принцессе, — подтвердил слуга.

Реция должна была собрать все силы, чтобы не выдать своей слабости перед слугами, чтобы от нравственного потрясения не лишиться чувств, чтобы громко не вскрикнуть от скорби и отчаяния: она чувствовала, что все погибло.

Слуга не позаботился о бедной матери и покоящемся на ее руках ребенке и удалился, оставив ее одну.

Сердце ее разрывалось на части, она задыхалась, порывисто вздымалась ее грудь, ей казалось, будто пол колеблется у нее под ногами.

— Возможно ли это — спрашивала она себя, выходя, словно пьяная, из его квартиры. — Неужели это правда? Неужели Сади забыл свои клятвы?

Но она все еще сомневалась в возможности его измены! И снова разрывалось ее сердце от скорби, лишь только вспоминала она слова старой Макуссы и слуги.

Ее тоска, любовь и верность, неужели все было напрасно? А ее дитя, которое так безмятежно лежало теперь у нее на груди, залог их любви, неужели и оно должно быть покинуто, должно погибнуть?

Погруженная в свои грустные мысли Реция незаметно подошла к хижине старого Гафиза. Был теплый день, он сидел за работой у открытой двери. Там стояла и старая Макусса и, вероятно, ждала ее.

Реция сама не знала, как добралась до их хижины, не знала, что с ней будет, она была в отчаянии.

Гафиз не спрашивал ничего, он только взглянул на Рецию и угадал все. Другое дело — Макусса.

— Что, убедилась теперь? — спросила она вошедшую Рецию. — Иначе и быть не могло, он бросил тебя! Как теперь быть?

— Да, как теперь быть? — механически повторила за ней Реция и забилась с ребенком в угол, бесцельно глядя перед собой.

На другой же день Макусса дала ей понять, что оиа ей в тягость, ведь она больше уже не могла рассчитывать на награду. Гафиз, напротив, старался своим ласковым обращением с Рецией загладить грубые выходки своей жены и ночью упрекал за это старуху.

— Что нам с нею делать? — злобно возражала ему Макусса. — Чем нам кормить ее, когда мы сами едва можем достать себе кусок хлеба?

— По крайней мере, не будь так груба с ней.

— Груба или нет, все же мы не можем держать ее у себя!

— Завтра работа будет готова, ты отнесешь ее в город, вот у нас и будут деньги!

— Она ведь красивая женщина и всегда может найти себе другого, чего же она, глупая, так горюет о паше, который вовсе и не думает о ней! — сказала Макусса.

Реция не спала и из соседней комнаты слышала каждое слово, она была в тягость старикам, они хотели избавиться от нее и от ее ребенка.

Что ей было делать? Куда деваться с мальчиком, который так безмятежно спал теперь у нее на руках?

На следующее утро старая Макусса отправилась в город относить работу и с несколькими вырученными за нее пиастрами вернулась к вечеру в свою хижину.

Должно быть, она выведала что-то новенькое: это было видно по ее многозначительному виду.

Поговорив с мужем о работе, она обратилась к Реции, которая, удрученная скорбью, молча сидела в отдалении.

— У меня есть кое-что и для тебя, — сказала она. — Долго ли будешь ты плакать и сокрушаться? Красота проходит, нет ничего хуже тайной скорби: она сушит человека, вызывает седину в волосах и морщины на лице и преждевременно старит его. Какая польза тебе плакать и сокрушаться? Ведь изменить ничего нельзя. Ты должна на что-нибудь решиться. Разве ты не молода и не прекрасна? Зачем же тебе приходить в отчаяние! Тебя ожидает лучшая жизнь, ты можешь быть так счастлива, как никто.

Реция унылым взглядом посмотрела на старую Макуссу.

— Счастлива? — спросила она взволнованным голосом.

— Ты хороша и молода, — продолжала старуха, — ты всегда можешь устроить свое счастье! Сегодня я случайно встретила старого торговца Бруссу из Стамбула и жаловалась ему на твое беспомощное состояние!

— Гм, — заметил он, — если, как ты говоришь, она молода и хороша, я, может быть, приищу ей хорошее местечко! Пришли ее ко мне, я посмотрю, что с ней делать. Богатый Формоза из Перы хочет купить себе жену! Быть может, она ему и понравится, и тогда она может быть уверена в своем счастье!

— Богатый Формоза? — спросил Гафиз. — Это хороший пожилой господин!

— Вот видишь! Я обещала Бруссе, что ты завтра придешь к нему!

— Чтобы он меня продал? Чтобы я стала женой человека, которого я никогда еще не видела, человека нелюбимого? — вскричала Реция. — Не требуй от меня этого!

— Как, ты отказываешься от подобного счастья? — сказала со злобой Макусса. — Вот как! Чего же тебе еще надо? Чего ты намерена ждать? Не возвращения ли Сади-паши? Не его ли свадьбы с принцессой?

— Ты должна спокойнее говорить с ней, — заметил Гафиз, — она принимает все это близко к сердцу.

— Она должна слушаться советов старых, опытных людей! Ребенка я возьму к себе, пусть он воспитывается здесь, ты будешь каждый месяц платить мне за его содержание, — говорила Макусса, — никто не должен знать, что ты была женой Сади. Завтра я отвезу тебя к Бруссе, если тот только увидит тебя, ты будешь иметь хорошее место в богатом доме, это верно!

— Сжалься надо мной и не принуждай меня к этому! Я не могу быть женой другого, я лучше готова умереть!

— Говорю тебе, что ты дура! — бешено вскричала старая Макусса. — Не думаешь ли ты вечно оставаться здесь? Поупрямься-ка еще у меня! Отчего ты не хочешь идти к другому?

— Не спрашивай меня! Я не могу этого сделать! Я принадлежу Сади, хотя он меня забыл и покинул!

— А я говорю тебе, что завтра ты пойдешь со мной к Бруссе, — в бешенстве вскричала старуха. — Не безумная ли ома? Любить человека, который и знать ее не хочет! Да еще отвергает такой прекрасный случай устроить свое счастье. Старый Формоза ищет жену в свой гарем, так как у него умерла его любимая жена! Очень мне надо спрашивать, хочешь ты или нет! Ты должна слушаться опытных старых людей: они лучше знают, что хорошо и что плохо, и позаботятся о том, чтобы ты не погибла. Любовь к паше! Какое дело ему до твоей любви и верности!

Реция ничего не отвечала, она сделала вид, как будто покорилась, по крайней мере, так объяснила себе старуха ее молчание. Бедняжка неподвижно сидела, бесцельно глядя перед собой. Опа слышала каждое слово старухи, которая через торговца невольниками Бруссу хотела продать ее старому богатому турку и, конечно, получить за это свою долю барыша. Она видела, что теперь все погибло!

Она стояла у пропасти, на краю гибели. Ее хотели разлучить с ребенком, с ее единственным сокровищем, от нее требовали, чтобы она забыла о любви к Сади. Нет, она никогда не сделает этого! Лучше она встретит смерть. Да, смерть казалась ей спасением! Мысль разом избавить себя и ребенка от всех нужд и скорбей, от всех забот и бедствий имела для нее в эту минуту что-то невыразимо заманчивое. Тогда все было бы кончено. Тогда она сохранила бы верность своему Сади. Что ей оставалось в жизни теперь, когда он ее покинул? Она не сердилась на него, не проклинала его, хотя сердце ее и разрывалось на части, она простила ему все! Она была бедная, недостойная его девушка, ей не место было в его конаке, лучше всего ей было умереть вместе с ребенком.

Пожелав спокойной ночи старикам, она по обыкновению отправилась в соседнюю комнату и сделала вид, будто легла спать.

Когда в передней комнате водворилась тишина и старики заснули, она тихо и осторожно поднялась с постели.

Она прислушалась, все было тихо. Чтобы успокоить проснувшегося ребенка, она покормила его грудью, и, когда тот уснул, встала. Кругом были тишина и безмолвие. Она осторожно отворила дверь в соседнюю комнату. Гафиз и Макусса крепко спали, их громкий храп раздавался в комнате.

Реция тихо прокралась мимо их постелен, тихонько отворила дверь в переднюю. Холодный, ночной воздух пахнул на нее, но она даже не почувствовала этого, так была взволнована. Она быстро вышла на воздух, осторожно притворив за собой дверь.

Никто не слышал ее ухода. Повсюду в хижинах было тихо, все уже спали. С ребенком на руках она бежала прочь, бесцельно стремясь вперед: ее преследовала одна мысль — поскорее избавить себя и свое дитя от всех скорбей этого мира!

Пробегая по полю, она вдруг заметила вдали два огненных глаза приближающегося локомотива.

Луч надежды блеснул на ее лице. Что если бы она с целью избавиться от своего отчаяния и беспомощного состояния вместе с ребенком бросилась на рельсы? В одну минуту все было бы кончено.

Она торопливо пошла к рельсам.

Ясно слышался шум приближающегося поезда.

Со взглядом, обращенным к небу, она поцеловала своего ребенка.

— Так должно быть! — воскликнула она. — Только на небе ждет нас спасение и покой, здесь, на земле, мы беспомощны и обречены на гибель.

Крепко прижав малютку к своей груди, она бросилась на рельсы. Горе и отчаяние ее были так велики, что она не чувствовала при этом ни малейшего страха. Напротив, ей казалось, будто она уже готова была вступить в эту блаженную обитель, где кончаются все земные бедствия.

Она еще раз поднялась.

Громче раздавался шум локомотива, словно бешеное фырканье ужасного дракона с огненными глазами.

На минуту ею овладел ужас.

— Прощай, мой Сади! Я умираю за тебя! — воскликнула она и снова легла между рельсами.

Ночной мрак скрывал страдальцев от глаз машиниста, да и если бы он и увидел их, то было уже поздно остановить поезд и спасти несчастных.

Свист локомотива возвестил городу о приближении поезда.

В эту самую минуту вагоны промчались над несчастной матерью и сыном…

XXIX. Бегство Зоры

Принц Юссуф напрасно прилагал все усилия, чтобы отыскать след Реции, он все еще не успокоился, хотя и не говорил больше Гассану о своем желании еще раз увидеть прекрасную девушку.

Юссуф платонически любил Рецию. Он вовсе и не думал назвать ее своей. Он хотел только еще раз увидеть ее, еще раз поговорить с ней. Она была так прекрасна: ему хотелось остановить свои пламенные взгляды на ее лице, на ее чудных выразительных глазах. Но ему никак не удавалось ее увидеть, хотя он и не жалел ничего, чтобы только отыскать ее.

Гассан, приобретавший все большую и большую благосклонность султана, не говорил Сади больше ни слова о Реции с тех пор, как заметил, что между ним и принцессой возникла любовь, которая с каждым днем принимала все более и более серьезный характер. Об открытой помолвке не было и речи, султан еще не дал на то своего согласия, но то, что в скором времени она должна была состояться, в этом Гассан не сомневался, а потому и молчал о Реции.

— Если бы Сади вспоминал о ней, — рассуждал Гассан, — он мог бы спросить меня сам.

Но Сади не спрашивал.

Это нисколько не удивляло Гассана, в сердечных делах он был нечувствителен, почти суров. Ему не казалось странным, что Сади отрекся от своей первой любви теперь, когда ему, смелому, стремящемуся к величию и славе паше, выпала на долю любовь принцессы. Он находил естественным, что Сади был настолько умен, чтобы пожертвовать всем остальным ради этого блестящего будущего. Рошана была так прекрасна, заманчива и величественна, что, глядя на ее фигуру, можно было представить и красоту ее лица.

Высота ее сана и богатство еще больше усиливали это обаяние и увеличивали число домогавшихся ее руки.

Сообщая своему другу, что принцесса Рошана стала их союзницей, Сади ни слова не сказал ни о своей помолвке, ни о своей любви к Рошане. Гассан и не спрашивал его об этом; он был рад, что они нашли новую союзницу в борьбе с Шейхом-уль-Исламом, и вместе с Сади надеялся, что ей удастся открыть местопребывание пророчицы.

Однажды вечером Сади был у Гассана в Беглербеге. Вдруг на взмыленной лошади примчался туда его слуга и передал ему написанную рукой принцессы надушенную записку.

Эту записку принес один из ее невольников на квартиру к Сади и как можно скорее велел передать ее паше.

Сади взял записку, отпустил слугу и развернул элегантное письмецо.

— Читай скорее, я сгораю от нетерпения узнать, что там такое! — сказал Гассан.

Сади стал читать вслух:

«Союзница твоя извещает тебя, что время между твоим посещением и получением этих строк она провела не напрасно, а с пользой. Во-первых, я прогнала своего неверного слугу Лаццаро. Во-вторых, я порвала с Мансуром. В-третьих, благодаря счастливому случаю, от одного старого укротителя змей я узнала, где пророчица».

— Принцесса знает это! — горячо перебил его Гассан.

«Если ты поторопишься, — продолжал Сади, — ты сегодня же можешь освободить ее, и тогда тебе и твоему товарищу Гассану-бею удастся освободить Зору-бея, чего я от души желаю, так как это и твое желание! Пророчица — у палача-черкеса Будимира».

— У черкеса-палача! Дальше! Читай дальше!

— Я кончил, — отвечал Сади, — последние слова — доказательство благосклонности ко мне.

— Письмо это важно для нас, Сади! Поспешим немедленно к палачу!

В эту минуту разговор обоих друзей был прерван. Явился камергер султана и по высочайшему повелению вызвал Гассана. Султан желал, чтобы он сопровождал его на прогулку.

Новая помеха!

— Я сейчас же отправлюсь один, — сказал Сади и простился с товарищем.

Гассан поспешил к султану. Сади же из дворца отправился к берегу и сел в уже приготовленную для него лодку, приказав гребцам ехать к противоположному берегу и свернуть в канал.

Начинало темнеть. Быстро, как стрела, скользила по воде лодка. Сади был полон ожидания и нетерпения. Если бы благодаря письму ему удалось найти пророчицу у черкеса-палача, он был бы этим обязан принцессе! Он и так уже гордился тем, что одного его слова было достаточно, чтобы она перешла на его сторону, гордился тем, что она называла себя его союзницей и что его желания были и ее желаниями!

С самого возвращения у него не было ни одной спокойной минуты. Кончились все преследовавшие его несчастья: чины и почести буквально посыпались на него. И теперь его занимала только одна мысль — отыскать Сирру.

Лодка повернула в канал, который тянулся далеко в глубь страны. Со сложенными на груди руками Сади задумчиво глядел вдаль.

Наконец лодка подъехала к тому месту, где Сади должен был выйти. Он приказал гребцам ждать его здесь и, завернувшись в свою военную шинель, пешком отправился к отдаленному дому палача. Старая, мрачная башня резко выделялась среди ровной, пустынной местности.

Ни дома, ни хижины, ни души кругом. Эта часть константинопольских окрестностей пустынна, ровна и почти лишена растительности. Кое-где только виднелись поросшие деревьями холмики, но и те имели очень жалкий вид.

Наконец Сади добрался до стены, окружавшей со всех сторон старую башню, и насилу отыскал в ней маленькую деревянную дверь. Она не была заперта, Сади толкнул ее — она отворилась, так что он, даже не постучавшись, мог проникнуть во двор палача.

Это бросилось ему в глаза. С внутренней стороны двери находилась большая тяжелая задвижка. Неужели Будимир всегда оставлял дверь открытой?

Сади подошел к старой, огромной башне, которая в былое время служила, вероятно, сторожевым пунктом при укреплениях. Теперь же, полуразрушенная сверху, она только внизу имела совершенно крепкие комнаты. Двор был невелик. Как раз посреди него и стояла башня. В углах его и у стены валялись бревна, доски, части виселицы и большие позорные столбы. Сбоку помещался старый черный дровяной сарай.

Сади заметил, что в одном из нижних покоев горел свет, и подошел к низенькому окошку, которое, как и все башенные окна, было мало и заделано решеткой.

Он заглянул в комнату и увидел палача Будимира. Это был уже пожилой человек. Он сидел у стола и, казалось, что-то рисовал или писал на нем мелом. Его обрамленное седой бородой, воинственное, испещренное рубцами лицо, его большие серые глаза, устремленные на стол, — все показывало, что он был очень занят чем-то.

Сади подошел к двери, ведущей в башню, — она тоже не была закрыта. Он открыл ее и по мрачным коридорам со сводами отправился в ту сторону, где находилась комната Будимира.

Вдруг в конце коридора открылась высокая, огромная, тяжелая дверь, и на пороге ее показался палач со свечой в руке. Он вышел посмотреть, кто это ходит по коридору. Каково же было его удивление, когда он увидел перед собой молодого офицера.

— Я Сади-паша, — сказал офицер, — мне нужно поговорить с тобой! Ты неосторожен, Будимир, как можно оставлять двери открытыми!

— Ты вправе, благородный паша, делать мне этот упрек! — отвечал палач мрачным тоном, его бесило подобное замечание. — Большая опрометчивость оставлять двери открытыми здесь, в тюрьме, но я-то не имею такой привычки и готов поклясться, что давеча, как и всегда, запер их на задвижку.

— Тогда я не смог бы проникнуть сюда, — сказал Сади и последовал за широкоплечим, высоким мужчиной в его комнату. Там он заметил, что Будимир что-то мелом нарисовал на столе.

— Подойди ближе, благородный паша, — сказал палач, — что привело тебя в мою башню, избегаемую всеми?

— Что ты рисуешь там, Будимир? — обратился Сади к палачу вместо ответа.

— Да, видишь ли, — отвечал палач, — я соображаю, сколько смогут выдержать некоторые бревна и доски. Сегодня ночью я с работниками хочу устроить виселицу, и такую высокую, чтобы ее можно было видеть издали.

— Виселицу? Для кого это? — спросил Сади.

— Для мнимой пророчицы, задушившей старую аравитянку Ганнифу.

— Так она приговорена к смерти?

— Недавно мудрый и справедливый Гамид-кади прислал мне приказание, чтобы завтра, после заката солнца, вздернуть мнимую пророчицу на виселицу.

— Она здесь, у тебя в тюрьме?

— Да, благородный паша, она там наверху, в одной из камер.

— Ты уже готовишься сооружать для нее виселицу, а неизвестно еще, будет ли она на самом деле казнена.

— Как может это подлежать сомнению, когда слово мудрого и справедливого кади решило уже ее участь? Она осуждена на смерть.

— Но она еще жива, а пока она жива, приговор может быть еще отменен.

— Кто имеет на это власть, мой благородный паша? — спросил палач.

— Могущественный султан.

— Не поверю я этому, благородный паша, как глубоко ни уважаю я тебя и твои слова. Его величество султан не может отменить приговор Шейха-уль-Ислама и кади.

— Он может назначить новое следствие, и это непременно случится. Кади очень торопится. В прошлую ночь только он передал тебе пророчицу, сегодня вынес приговор, а завтра уже она должна быть на виселице.

— Так гласит приказ, благородный паша.

— Хорошо! Но жива ли она еще? Или бедное создание уже убили, чтобы только заставить ее молчать, и завтрашняя казнь не что иное, как комедия для публики?

— Нет, мой благородный паша, мнимая пророчица еще жива.

— Проводи меня к ней, мне надо ее видеть и сказать ей несколько слов.

— Не гневайся на твоего раба, благородный Сади-паша, если он осмелится заметить тебе, что ему предписано присутствовать при подобных посещениях, — сказал палач.

— Ты можешь и обязан сделать это, Будимир. Можешь слушать, о чем я буду говорить с Сиррой. Не думай, что я хочу вынуждать тебя преступать твои обязанности, — отвечал Сади, очень довольный тем, что ему удалось хотя бы отыскать Сирру. До завтрашнего вечера ом имел еще время использовать пророчицу как орудие против Мансура и отвратить от нее ужасную смерть. Но он должен был не терять времени понапрасну, если только хотел добиться того, чтобы почти в последнюю минуту успешно опередить быстрые и решительные действия Мансура и его помощника.

Палач взял ключи и свечку.

— Прошу следовать за мной, — обратился он к Сади и отправился из комнаты по старому коридору со сводами. В конце коридора находилась дверь, которой, вероятно, закрывалась лестница. Будимир хотел отворить ее, но в эту самую минуту ему почему-то пришло в голову осветить верхнюю часть двери, где было сделано маленькое окошечко. Стекло было выдавлено!

Это обстоятельство в связи с открытыми дверями показалось палачу странным и подозрительным. Человек не мог выдавить стекло и пролезть через окно, оно было так высоко, да и дверь была такая гладкая и скользкая, что не было никакой возможности добраться по ней до окна.

Дверь была крепко заперта, Будимир открыл ее.

Сильный порыв ветра чуть было не потушил свечу. Но откуда же мог он дуть?

Будимир не сразу нашел объяснение этому, он поднялся с Сади по ветхой, широкой каменной лестнице наверх, тут помещалось то отделение башни, где обычно содержались уже обреченные на смерть жертвы. Оно состояло из нескольких находившихся рядом комнат, все они были снабжены чрезвычайно крепкими дверями и маленькими, заделанными решеткой окошечками, и никогда еще не удавалось бегство ни одной из жертв палача.

Со свечой в левой руке и со связкой ключей в правой, он подошел в сопровождении Сади к одной из дверей и стал отпирать ее. Большой ключ упрямо гремел в старом, заржавленном замке, но что могло противостоять страшной силе Будимира? Дверь быстро отворилась.

— В этой камере содержится мнимая пророчица, — сказал он Сади, освещая комнату. — Подойди ближе, мой благородный паша.

Сади последовал его приглашению. В камере кроме низенькой постели да каменного стола, на котором стояла кружка с водой и лежало немного хлеба, ничего и никого не было. Сади посмотрел по сторонам, отыскивая глазами Сирру.

— Ты ошибаешься, палач, здесь нет пророчицы, эта комната пуста.

— Пуста? — в ужасе спросил Будимир и тоже вошел в комнату, осмотрел каждый уголок, везде ища Сирру, но ее нигде не было. — Она убежала, — сказал он, дрожа от гнева и страха.

— Убежала? Да, твоя правда. Здесь, возле двери, она сделала отверстие в стене, вынув несколько кирпичей.

— Для меня это непостижимо, словно эта Черный гном не человек, — проворчал палач, рассматривая отверстие в стене.

— Пророчица убежала и, таким образом, ускользнула от приговора кади.

— Так это она открыла все двери внизу — этого никогда еще не бывало! Это может стоить мне головы.

— Я советовал бы тебе молчать пока о ее бегстве, — обратился Сади к палачу, лицо которого было мрачно и сердито, — очень может быть, что до завтра она еще и найдется. Посвети-ка мне, я напрасно пришел сюда.

С этими словами Сади оставил башню палача и отправился к каналу, там он нашел свою лодку, которая и перевезла его обратно в город.

Между тем Гассан, совершив прогулку с султаном, нашел время избрать другой путь для скорейшего освобождения Зоры. С этой целью он отправился к великому визирю Махмуду-паше. Этот важный государственный сановник благодаря своим искусно сплетенным интригам имел большое влияние на султана. Он вместе с другими визирями составлял силу, которой должен был бояться Абдул-Азис. Мало-помалу удалось им захватить в свои руки все привилегии, и в то время как прежние министры были в постоянном страхе впасть в немилость султана, нынешние визири смогли образовать союз, который никого и ничего не боялся.

Султан был мало-помалу ограничен в своей власти, различные лица хватались за бразды правления. Возникла тайная борьба за власть, причем важную роль играли придворные интриги, и очень понятно, что при такой погоне за властью немного ее оставалось на долю самого султана. Султанша Валиде, Шейх-уль-Ислам, великий визирь, остальные министры, послы иностранных держав — все стремились руководить и управлять, все добивались верховной власти, все питали честолюбивые замыслы и, завидуя остальным, каждый старался осуществить свои планы, не выбирая средств. Сам султан давно уже заметил, что предсказанные ему старым нищим-дервишем враги были не кто иные, как его сановники и советники, которые своим дурным управлением разоряли страну и думали только о том, как бы увеличить свою казну и удовлетворить свое честолюбие. Прежде султан пользовался такой твердой и неограниченной властью, что даже великий визирь трепетал перед ним, а министры при малейшей ошибке или подозрении дрожали за свою жизнь, теперь же дела начали принимать другой оборот.

Махмуд-паша мог похвалиться, что в политике он всемогущ, разумеется, только в том, что касалось Турции.

Он самовластно распоряжался страной. Султан Абдул-Азис слушался его и, по-видимому, даже побаивался.

К этому-то сановнику и отправился Гассан, предварительно подав великому визирю через одного своего приятеля, мушира иностранных дел, рапорт, по которому Зору-бея требовали в Лондон.

При этом Махмуд-паша сейчас же вспомнил о леди Саре Страдфорд и предался размышлению о том, что присутствие Зоры в Лондоне было бы очень выгодно для Турции. В эту самую минуту доложили о Гасеане, адъютанте и наперснике султана.

Великий визирь велел ввести его в свой кабинет.

— Ты пришел с известием из кабинета его величества, мой благородный бей? — спросил Махмуд-паша.

— Нет, ваша светлость, прошу извинения, я пришел по частному делу, — отвечал Гассан. — И не по моему собственному, а по делу моего арестованного друга Зоры-бея.

— Разве Зора-бей арестован? — спросил удивленный великий визирь.

— Странно, что ваша светлость еще не получили донесения об этом от сераскира, — сказал Гассан и вкратце рассказал о случившемся, причем не пощадил и Шейха-уль-Ислама, очень хорошо зная, что великий визирь с ним не особенно-то ладит.

— Это не дело! — сердито воскликнул Махмуд-паша в ответ на донесение Гассана. — Этого быть не должно! Министерство иностранных дел нуждается в Зоре-бее.

— Я слышал, ваша светлость, что Зора-бей должен ехать в Лондон.

— Разумеется, и как можно скорее, он там нужен, он назначен туда военным атташе.

— Одного слова вашей светлости будет достаточно, чтобы помешать действиям Шейха-уль-Ислама, — сказал Гассан. — Его величество султан мог бы освободить Зору-бея, но влияние Мансура-эфенди так велико! Он прилагает все усилия, чтобы помешать этому!

Эти слова пробудили в великом визире чувство соперничества.

— Шейх-уль-Ислам может делать что угодно в пределах его власти, — отвечал Махмуд-паша, — но дел дипломатии Мансур-эфенди касаться не должен.

— Я опасаюсь, ваша светлость, что вследствие влияния Шейха-уль-Ислама арест Зоры продлится еще долго.

— Ты думаешь, мой благородный Гассан-бей, что его величество султана нельзя склонить к приказу об освобождении твоего друга?

— Боюсь, что так, ваша светлость.

— В таком случае, мы должны сами взяться за это дело, — коротко объявил Махмуд-паша. — Зора-бей не должен дольше оставаться здесь, он нужен в Лондоне.

— Смею ли я доложить о вашей светлости в кабинете его величества?

— Нет, сегодня не мой день! — поспешил ответить великий визирь.

— В таком случае, смею ли я совершенно секретно сообщить вашей светлости еще одну новость?

— Говори, я слушаю.

— Дни могущества Шейха-уль-Ислама сочтены.

— Что приводит тебя к такому заключению?

— Более чем смелые планы и средства Мансура-эфенди должны привести его к падению.

— Ты знаешь еще что-нибудь?

— Мне кажется, ваша светлость, что на днях должна решиться его участь.

— Будь что будет, а пока нужно противодействовать влиянию Шейха-уль-Ислама, которое должно быть уничтожено. Зора-бей должен уехать! Я считаю, будет лучше, если он попытается убежать из тюрьмы, уехать в эту же ночь и, не останавливаясь ни в Вене, ни в Кельне, сразу отправится в Лондон. Прежде чем он прибудет туда, мы выхлопочем ему помилование, прежде чем он устроится в Лондоне, он уже будет назначен военным атташе.

— Слова вашей светлости пробуждают во мне радость и благодарность! Можно ли считать их окончательным решением? — спросил Гассан.

— Мне ничего не известно об аресте Зоры-бея. Я передам тебе его бумаги, необходимые для его отъезда, и Зора-бей может в эту же ночь оставить Стамбул.

— А бегство из тюрьмы, ваша светлость, вы считаете необходимостью?

— Я буду его защищать.

— Приношу вашей светлости благодарность за эту милость.

Великий визирь подошел к письменному столу, выбрал несколько приготовленных бумаг, подписал их и передал Гассану-бею, который принял их с глубоким поклоном.

— О бегстве, в сущности, не может быть и речи, дело идет скорее об исполнении приказа министерства иностранных дел, — сказал Махмуд-паша. — Если Шейх-уль-Ислам постарался отправить нужного нам офицера в тюрьму, то должен быть готовым к тому, что мы его освободим, когда он нам нужен, вот и все! Я отчитаюсь за это, когда придет время, перед его величеством султаном. Тебе ничего не остается делать, как передать бумаги Зоре-бею и позаботиться о том, чтобы он в эту же ночь с первым поездом выехал из Стамбула! Времени еще довольно.

Гассан взял бумаги, поблагодарил пашу и в радостном волнении оставил конак великого визиря. Он немедленно отправился в сераль Было еще не так поздно. Он застал смотрителя того отделения огромного императорского дворца, в котором помещалась тюрьма. Тот низко поклонился влиятельному высокопоставленному офицеру — давно всем уже было известно, что Гассан стал любимцем султана.

— Открой мне тюрьму, — приказал Гассан. — Я должен передать благородному Зоре-бею этот приказ, который я и тебе показываю, чтобы ты не помешал ему оставить тюрьму.

— Оставить тюрьму? — спросил удивленный смотритель.

— Прочитай этот приказ министерства иностранных дел.

— Мудрый и высокий Мансур-эфенди был здесь и приказал мне соблюдать особенную бдительность.

— Вот эти бумаги предписывают немедленный отъезд Зоры-бея военным атташе в Лондон.

— Если ты говоришь и приказываешь мне это, благородный бей, я не осмеливаюсь противоречить тебе, — сказал смотритель, сам не зная, что делать, и отворил камеру, в которой находился Зора-бей. Там была уже зажжена лампа.

Увидев Гассана, Зора бросился к нему навстречу.

— Будь желанным гостем в моем одиночестве! — воскликнул он.

— Твое одиночество должно кончиться, — сказал Гассан, дружески поздоровавшись с Зорой.

— Разве Шейх-уль-Ислам уже низвергнут? — спросил Зора.

— Тише, — сказал Гассан, так как смотритель был в коридоре и мог слышать их разговор. — Еще нет, но мы с Сади надеемся, что дни его сочтены, но обо всем этом ты узнаешь уже в Лондоне.

— В Лондоне?

— Да, Зора, ты в эту же ночь должен отправиться туда.

— Значит, я должен бежать?

— Да, пожалуй что так, но по приказу великого визиря и министерства иностранных дел.

— Какую связь имеет все это, я ничего не понимаю.

— Все очень просто: в министерстве иностранных дел не знают, что ты арестован, ты назначен военным атташе в Лондон, тебе приказано немедленно отправиться к месту назначения.

— Друг мой, ты говоришь правду?

— Вот твое назначение.

— В Лондон? Ведь это мое заветное желание! Всем этим я обязан тебе!

— Ни слова больше, друг мой, нельзя терять ни минуты. Ты должен ехать ночным поездом! — сказал Гассан и вручил бумаги своему товарищу, который перелистывал их вне себя от радости.

— Какое счастье! Все в порядке… Я бегу… Или нет, я уезжаю… Вот приказ!

— Счастливого пути, Зора! Перед тобой открывается новый мир, новое поприще! — сказал Гассан, прощаясь со своим другом. — Да поможет тебе Аллах! Присылай известия о себе и помни своих друзей в Стамбуле.

— Благодарю, Гассан, горячо благодарю за все, кланяйся Сади! — воскликнул Зора.

Гассан поспешно оставил тюрьму, вслед за ним вышел и Зора. Внизу их ожидал смотритель.

— Ты, насколько это возможно, облегчил мой арест, вот тебе в награду, — сказал Зора, подавая старому смотрителю значительную сумму.

Смотритель чуть не заплакал от радости, поцеловал руку Зоры и пожелал ему всякого благополучия. Затем он снова запер двери камеры и вернулся в свое жилище внизу сераля.

Зора немедленно отправился к себе на квартиру. Сади еще не было дома. Он поспешно велел уложить чемоданы и отправился на вокзал. В полночь он уже мчался к новой, давно манившей его цели.

В это позднее время Шейх-уль-Ислам, возвращаясь с заседания в серале, зашел в квартиру смотрителя и сообщил ему, что завтра кади отошлет документы сераскиру и тогда уже начнется следствие.

Ужас охватил старого кастеляна при этих словах.

— Благородный Зора-бей уже уехал, — сказал совершенно озабоченный смотритель.

— Уехал? Зора-бей?

— Точно так, ваша светлость, два часа назад благородный бей оставил тюрьму.

— Он ее оставил? Что это значит? Ты его выпустил?

— По приказу его светлости великого визиря, который Зоре-бею передал благородный Гассан-бей.

— Значит, они меня опередили, — пробормотал Шейх-уль-Ислам с мрачным видом, — но не все еще пропало, его можно догнать и схватить.

А затем, обратившись к смотрителю, сказал, что он будет привлечен за это к ответственности. Бледный от страха смотритель хотел просить помилования, но Мансур-эфенди не слушал его и быстро вышел из коридора, решив немедленно использовать все средства, чтобы помешать бегству Зоры.

XXX. Падение Шейха-уль-Ислама

Приняв Сирру из рук Мансура-эфенди и кади, палач запер ее в одну из комнат на верху башни, где мы были уже вместе с Сади. Черный гном с покорностью переносила все, она ни слова не говорила Будимиру, приносившему ей хлеб и воду. Но когда вслед за уходом Мансура-эфенди и кади палач запер все ворота и двери и в башне водворилась тишина, Сирра проворно вскочила с места.

Глаза ее привыкли к темноте, она видела не хуже кошки и ясно могла рассмотреть всю камеру. Окошечко было очень высоко, но это была еще не беда, так как она лазила лучше любой белки. Плохо было то, что оно так плотно и крепко было заделано решеткой, что Сирра была не в состоянии ничего с ним сделать. Она пробралась к двери и стала разглядывать ее. Дверь была так надежна и крепка, что Сирра не могла и думать о том, чтобы открыть ее. Но пробуя замок и крюки, она нашла, что задвижка была слабая, и наконец, после небольших усилий, ей удалось ее вытащить, задвижка была железная и заостренная. В голове Сирры сейчас же возникла мысль — воспользоваться этим орудием для бегства, и она немедленно решила сделать отверстие где-нибудь в стене. Это была нелегкая работа, но Сирра принялась за нее со свойственной ей настойчивостью. Она очень хорошо понимала, что в стене, выходящей на улицу, это сделать невозможно: она была такой прочной, что даже рабочие со всеми необходимыми инструментами только за несколько дней могли пробить в ней отверстие. К тому же палач, войдя в комнату, мог заметить следы ее работы. Сирра должна была отыскать более удобное место и скоро нашла его в стене, выходящей в коридор, она была тоньше и к тому же была за дверью, что совершенно скрывало ее от глаз Будимира. Сирра немедленно принялась за работу. При помощи железной задвижки она стала пробуравливать отверстие. Твердая стена долго не поддавалась ее усилиям. К утру ей все-таки удалось вытащить один кирпич. Боясь быть замеченной палачом, который мог скоро прийти к ней, она снова вложила кирпич в отверстие и рукой размела весь мусор.

Только через несколько часов пришел Будимир, он принес свежую воду и хлеб и сейчас же удалился. Сирра поспешно продолжала работу. Она могла действовать только одной рукой, другой у нее не было. Но недостаток силы восполнялся ловкостью. За день отверстие значительно увеличилось, а к вечеру в одном месте оно уже доходило до коридора.

Надо было быть осторожнее. Она должна была использовать все средства, чтобы в ту же ночь совершить свой побег. Она прилагала все усилия и с еще большим рвением принялась за работу. К счастью ее, Будимир весь день и весь вечер не показывался, а с наступлением ночи отверстие было уже так велико, что она могла проскользнуть в него. Не медля ни секунды, она пробралась в коридор. Вложив задвижку обратно в дверь, Сирра проскользнула на лестницу и спустилась вниз.

Но, подойдя к высоким крепким дверям, которые внизу отделяли лестницу от коридора, она услышала шаги палача.

Затаив дыхание, она прислушивалась. Сердце в ней замерло от испуга и ожидания.

Простояв несколько минут, она вскочила на широкие перила и подтянулась до маленького окошечка на самом верху двери. Никто другой не смог бы влезть так высоко, но для Сирры не было никакого препятствия, которое она не сумела бы преодолеть. Окно не открывалось — это было досадно!

К тому же наверху не на что было опереться, так что Сирра должна была сейчас же спрыгнуть. На дворе бушевал ветер. Погода была очень мерзкая Комната палача была далеко, она могла отважиться разбить окно. Она снова взобралась наверх и быстро и решительно выдавила стекло — зазвенев, полетели вниз осколки. Сирра прождала минуту — дольше продержаться она не могла — никто не приходил, Будимир не слышал шума.

Проворно, как кошка, пролезла она в образовавшееся отверстие и удержалась рукой за внешний край двери. Затем она освободила руку и спрыгнула на пол, очутившись в том самом месте, откуда расходились несколько коридоров.

Теперь она была спасена. Палач не являлся. Тихонько прокралась она к большим дверям башни и осторожно отодвинула задвижку. Теперь перед ней открылись двери темницы! Она вышла на свободу и так же тихонько притворила за собой дверь.

Быстрыми шагами миновала она двор, подошла к маленьким воротам в наружной стене, осторожно отодвинула засов. Она была свободна и избавилась от страшной опасности. Затворив за собой ворота, не теряя ни минуты, она опрометью бросилась через поле, чтобы ближайшей дорогой добраться до берега, переправиться в Беглербег и там в султанском дворце отыскать Гассана-бея.

На берегу было много лодочников, и она быстро переехала в Беглербег.

До сих пор все, как нельзя лучше, удавалось ей.

Теперь наступало главное дело: нужно было при содействии Гассана-бея убедить султана в низких замыслах и интригах Мансура-эфенди и во что бы то ни стало низвергнуть Шейха-уль-Ислама.

Сирра счастливо пробралась мимо стражи во двор, проскользнула в галерею, где взад и вперед сновали слуги. У одного из них она спросила о Гассане-бее. Он поспешил наверх узнать, был ли тот во дворце.

Но в ту минуту, когда невольник вернулся с ответом, что Гассана там нет, Гамид-кади в сопровождении двух слуг вошел в галерею дворца, направляясь в это позднее время в покои султана.

Вдруг он увидел перед собой Сирру. На минуту он остолбенел от удивления: неужели это ужасное создание имело двойника? Как попало оно сюда, когда должно было сидеть в тюрьме палача?

Заметив кади, Сирра страшно испугалась, но со свойственным ей присутствием духа сейчас же хотела ускользнуть от него и потихоньку выбраться из галереи.

Но Гамид-кади дал знак своим слугам схватить ее, что им удалось сделать уже во дворе. Затем он приказал им отвести пойманную к палачу, так что к рассвету Будимир снова имел в своих руках ускользнувшую от него жертву.

На этот раз он позаботился о том, чтобы поместить ее в более надежную камеру, чтобы она еще раз не сбежала от него, и сам принялся караулить свою жертву.

Кади отправился к султану представить ему на утверждение приговор, в котором ложная пророчица приговаривалась к смерти на виселице, и Абдул-Азис скрепил его своей подписью. Он боялся пророчества, предсказавшего ему скорое низвержение с престола, и думал уничтожить его действие, бросив в тюрьму и казнив пророчицу.

На следующий вечер, сразу после заката солнца, пророчица должна была быть повешена на той площади, вблизи которой совершила она свое мнимое преступление над старой Ганнифой, так как никто не хотел и слышать ее оправданий.

Перед деревянными воротами Скутари, на песчаном обнаженном холме, палач построил виселицу, вид которой знаком каждому и на которую всякий смотрел не иначе, как с тайным ужасом.

В свое отсутствие Будимир поставил помощника перед дверью камеры, где была Сирра, чтобы на этот раз уже не выпустить ее из рук, а сам принялся за работу. Сначала он полагал, что лжепророчица будет сожжена, и приготовил уже все необходимое для устройства костра.

Теперь же ему нужно было поставить виселицу, что было для него делом привычным. Так как Будимир работал над виселицей один, то настал полдень, а она все еще не была готова.

Был пасмурный, холодный зимний день, и обитатели Константинополя, по-видимому, не желали выходить из своих домов. К тому же только немногие знали о предстоящей казни, Мансур-эфенди предпочел не разглашать о ней и не делать ее публичной: он не знал еще, какое впечатление произведет на народ казнь прежде всеми почитаемой чудом и многими посещаемой пророчицы. Могло дойти до возмущения, и хотя в подобных случаях одного его торжественного появления на месте казни в сопровождении свиты было бы достаточно для удержания фанатичной толпы, но все-таки такой бунт мог иметь дурные последствия, и было бы хорошо совсем избежать его. Если бы только Сирра окончила свою жизнь на виселице, то всякая опасность была бы устранена.

Тем не менее, вид виселицы все-таки привлек несколько любопытных прохожих, они подошли к эшафоту, но нашли там одних кавассов, от которых не могли получить никаких сведений.

К вечеру сплошной туман покрыл весь Константинополь, море и ворота, и густым покрывалом завесил ужасный эшафот. А потому только небольшая кучка зрителей собралась перед старыми деревянными воротами и остановилась вблизи эшафота посмотреть, что будет.

Сирра, казалось, вполне смирилась со своей участью и спокойно, без трепета шла навстречу смерти. Ее огорчала только мысль, что она не увидит больше Рецию и не в силах будет помочь ей. Она должна была умереть, не узнав, нашел ли ее Сади и взял ли он ее под свою защиту.

Но какую пользу могли принести теперь вопросы и сожаления? Участь Сирры была решена. С каждым часом день клонился к концу, а после заката солнца она должна была распроститься с жизнью, не положив конца низким планам и делам Мансура. Он оставался продолжать свои дела и безнаказанно злоупотреблять своей властью.

Сирра проиграла в борьбе, должна была уступить ему, и Мансур поспешил заставить ее замолчать.

После обеда, окончив свою работу, Будимир вернулся в тюрьму. Он немедленно пошел к своему помощнику и велел отворить дверь комнаты, где сидела его жертва, он хотел убедиться, там ли еще она была. Затем он принес ей красную блузу, какую всегда должны были надевать осужденные к смерти на виселице, приказал надеть ее и быть наготове, так как скоро придет ее последний час.

Отдав все необходимые приказания, Будимир отправился во двор и принялся запрягать старого, одряхлевшего на службе мула в низенькую повозку с толстыми стенками.

Через час должно было закатиться солнце. До места казни было довольно далеко, Будимир вернулся в камеру заключенной, которая, следуя его приказанию, надела красную блузу. Она казалась в этом костюме страшней и ужасней, чем когда-либо. Красная одежда, покрывавшая ее безобразное тело, была слишком длинна для нее и шлейфом волочилась по земле. Сам Будимир с удивлением смотрел на Сирру, одетую в красную блузу, такого страшного существа он никогда еще не видел. В воображении его рисовалась она на виселице, это было бы зрелище, какое за всю жизнь еще ни разу не представало перед глазами старого палача.

— Готова ли ты, Сирра? — спросил он. — Сойдем вниз, пора тебе отправляться на смерть. На месте казни имам прочтет тебе напутственную молитву. Не нужно ли тебе сказать еще что-нибудь?

Сирра вместо ответа отрицательно покачала головой, затем между палачом и его помощником вышла во двор, где ожидала их низенькая двухколесная повозка.

Будимир открыл заднюю дверь повозки и втолкнул Сирру в небольшое, замкнутое со всех сторон пространство. Сверху было отверстие, заделанное железными прутьями, наподобие клетки, чтобы преступники могли видеть небо, но не смели и думать о бегстве.

Дверь затворили, палач взмахнул кнутом, и мул потащил повозку. Рядом с ней шел, держа вожжи, Будимир, а за ним — его помощник.

Так этот необычный экипаж добрался до того места на берегу Босфора, где постоянно был наготове большой паром для перевозки маленьких экипажей, животных и прочего.

Повозку вкатили на паром, и гребцы принялись за работу.

Будимир видел, что нельзя терять ни минуты. Ему показалось, что муэдзины возвестили уже о наступающем закате.

Сирра сидела неподвижно, словно птичка в клетке. Она забилась в угол и пристально смотрела вперед. Теперь, казалось, она не могла больше рассчитывать на помощь и спасение. Не нашлось никого, кто бы помог ей обличить Шейха-уль-Ислама. Еще немного — и она будет уже на месте казни, вблизи которого она нашла труп доброй, старой Ганнифы.

Сирра не сомневалась, что бедная старуха стала жертвой Мансура и грека, будучи убитой вместо нее. Она была уверена, что смерть предназначалась именно ей, Ганнифа же вместо нее случайно попалась в руки подстерегающего свою жертву убийцы.

Достигнув противоположного берега, повозку выкатили с парома, и Будимир снова погнал мула, чтобы скорее добраться до места казни.

В это время Гассан был вдвоем с султаном в его кабинете. Ои знал, что через несколько часов совершится казнь пророчицы и что с ней погибнет возможность низвержения Шейха-уль-Ислама.

С каждым часом влияние Гассана на Абдула-Азиса возрастало, и он мог позволить себе больше, чем кто-либо другой.

Но вот в кабинет явился камергер и объявил Гассану, что. Шейх-уль-Ислам во дворце и настоятельно просит султана об аудиенции.

Гассан поручил камергеру продержать Шейха-уль-Ислама до тех пор, пока он не придет звать его в кабинет султана.

— Что там такое? — спросил султан, когда камергер безмолвно удалился.

— Мансур-эфенди просит аудиенции у вашего величества, — отвечал Гассан, сразу угадавший, что тог пришел доложить султану о бегстве Зоры.

— Что ты хотел сообщить мне сегодня утром о великом муфтии и о приговоренной к смерти лжепророчице? — спросил султан.

— Я хотел открыть вашему величеству, что пророчица эта была орудием Мансура-эфенди!

— Орудием Мансура? Для чего?

— Для того, чтобы с помощью ее усилить свою власть, свое могущество и, прежде всего, расположить в свою пользу светлейшую султаншу Валиде!

— Это тяжкое обвинение, Гассан-бей, — сказал Абдул-Азис.

— Я никогда не решился бы легкомысленно рисковать доверием и благосклонностью вашего величества, — отвечал Гассан, — я говорю правду! Мансур-эфенди пользовался для своих целей тем уродом, которому он Дал название чуда и сделал пророчицей, она сама призналась мне в этом. Еще не ушло время допросить ее, однако надо торопиться, Мансур-эфенди очень проворен, он хочет устранить эту соучастницу своих тайн, которая кажется ему теперь опасной, и сегодня же вечером совершится ее казнь!

— Ведь пророчица обвинена в убийстве!

— Это ложное обвинение, сделанное для того, чтобы скорее и под прикрытием закона совершить ее казнь!

— Кавассы нашли ее на трупе!

— Убитая была дружна с ней! Убить хотели пророчицу, и только случай спас ее! Ее вызвали ложным известием из дома софта в это отдаленное место! Вместо нее пошла та, которая через несколько часов была найдена убитой!

— Кого же ты подозреваешь, Гассан?

— Пока еще я не могу ответить на это вашему величеству, но клянусь моим вечным спасением, что пророчица не совершала этого преступления!

— Позови ко мне великого муфтия! — приказал султан, когда Гассан возбудил в нем более важные подозрения. Ему снова пришло в голову, что Мансур-эфенди все еще не дал ответа по поводу вопроса о престолонаследии! Это замедление, это молчание были все равно, что отказ. Итак, все милости, которыми осыпал Абдул-Азис Шейха-уль-Ислама, пропали даром, он понял это. В ту же минуту ему впервые показалось подозрительным, что мать его, султанша Валиде, в последнее время совсем перестала враждовать с Шейхом-уль-Исламом и недоверчиво относиться к нему, по-видимому, заключив с ним мир! Уж не заговор ли это? Не прав ли Гассан? Этот Мансур не один ли из тех врагов, которых он должен опасаться при своем дворе?

Абдул-Азис вполне доверял Гассану. Его обвинение имело в эту минуту на султана такое действие, от которого можно было ожидать самых лучших результатов. Но султан, казалось, хотел поставить Шейха-уль-Ислама лицом к лицу с предъявленными ему обвинениями. Гассан ввел Мансура в кабинет. Тот сразу почуял беду, как только его заставили ждать, особенно когда его ненавистный враг пришел проводить его к султану. Однако он ничем не выдал своей ненависти и недоверия, а с гордой, величественной осанкой прошел в кабинет султана.

Он низко поклонился султану и сделал недовольный вид, когда Гассан встал возле своего повелителя.

— Ты пришел доложить мне, что пророчица будет казнена? — спросил Абдул-Азис.

— Я пришел к вашему величеству с другой вестью, — отвечал Мансур-эфенди, не удостоив Гассана даже взглядом, — с вестью, которая привела меня в крайнее изумление и которую я немедленно должен довести до сведения вашего величества!

— Ты возбуждаешь мое внимание, великий муфтий. Что это за известие?

— Убийца Магомета-бея, начальника твоих телохранителей, в прошлую ночь бежал из тюрьмы сераля!

— Офицер, который содержался там под арестом? — с досадой спросил султан.

— Зора-бей, ваше величество, бежал ночью, и все попытки догнать и задержать его были тщетны.

— Убежал? Как это могло случиться?

— Двери тюрьмы открылись перед Зорой-беем, — отвечал Мансур-эфенди с иронической улыбкой.

— Двери открылись?

— Обстоятельство это кажется удивительным, — продолжал Шейх-уль-Ислам, злобно улыбаясь, — но с дозволения вашего величества я сейчас же разрешу загадку!

— Говори!

— Молодой офицер, который стоит возле вашего величества, приказал открыть двери и вручил беглецу необходимые бумаги!

Султан вопросительно взглянул на Гассана.

— Что такое? Что все это значит? — строго спросил он.

— Его светлость мудрый и правосудный Шейх-уль-Ислам изволит говорить правду, ваше величество! — невозмутимо отвечал Гассан. — Зоре-бею был прислан приказ из министерства иностранных дел! Он был назначен военным атташе в Лондон и этой же ночью немедленно уехал к месту своего назначения, где он, вероятно, добьется таких же успехов, как и в борьбе с мятежными арабами!

— И ты, Гассан-бей, вручил ему этот приказ?

— Точно так, ваше величество!

— Я пришел просить ваше величество о преследовании беглеца и о наказании виновного, — продолжал Мансур, — я являюсь истцом.

— Разве ты не знал, что Зора-бей был арестован по моему именному приказу? — обратился султан к Гассану. — Как мог ты явиться подателем этих бумаг?

— Я поступил по совести: Зора-бей — верный слуга вашего величества! Тот же, которого он наказал за недостойный поступок, служил не вашему величеству, а Шейху-уль-Исламу, — бесстрашно отвечал Гассан, — пусть гнев вашего величества падет на меня и на Зору-бея, нас утешает только то, что мы верой и правдой служим вашему величеству и никому больше!.. А Магомет-бей душой и телом предан был его светлости Шейху-уль-Исламу и исполнял лишь одни его приказания. Никогда не могли бы вы, ваше величество, удостоить его полного доверия!

Мансур-эфенди задрожал от бешенства при этих словах Гассана.

— А потому на попытки Шейха-уль-Ислама отомстить Зоре-бею за начальника капиджей надо смотреть не иначе, как на желание отомстить за смерть своего протеже, чтобы возбудить тем сильнейшую привязанность к себе в его преемнике, — продолжал Гассан. — Я же того мнения, что солдаты и офицеры какого бы то ни было государства не могут служить двум господам, что они должны быть верными, преданными и покорными слугами своему государю и никому больше!

Султан был поражен словами Гассана, и когда тот смолк, наступила пауза.

— Я желаю сначала выслушать доклад великого визиря о деле того офицера, который ночью бежал из тюрьмы, — строго сказал Абдул-Азис, и этот ответ дал понять Шейху-уль-Исламу, что он проиграл дело.

— Махмуд-паша сообщит мне о назначении Зоры-бея, я думаю, оно крайне важно и необходимо!

— Крайне важно и необходимо, так я слышал из уст Махмуда-паши, — подтвердил Гассан. — Зора-бей отправлен атташе в Лондон, где у него важные связи!

— Доклад великого визиря разъяснит это дело. Мне говорят, — обратился султан к Шейху-уль-Исламу, который стоял перед ним бледный и со сверкающими глазами, — что воскресшая из мертвых девушка, называемая пророчицей, состояла под твоим надзором и руководством, так ли это, великий муфтий?

Мансур ожидал всего, только не этих слов, которые прямо показывали, что султан уже явно не доверяет ему. Абдул-Азис пристально и строго смотрел на Мансура, и тот должен был собрать все свое присутствие духа, чтобы не выдать себя.

— Правда, я был в доме софта, чтобы убедиться в чуде, — отвечал он тихим, беззвучным голосом, — вот и все.

— Где теперь тот софт? — спросил султан.

— Он сошел с ума.

— Я спрашиваю, где он, великий муфтий, ты понял меня?

— Он умер, ваше величество!

При этих словах Мансура Абдул-Азис быстро взглянул на него — взгляд этот был красноречивее слов, он ясно показал Шейху-уль-Исламу, что султан знал слишком много!

— Кто это, ваше величество, приписывает мне руководство пророчицей? — обратился Мансур-эфенди к султану, он понял теперь опасность своего положения и должен был использовать все, чтобы только победить, в противном случае ему грозила погибель.

— Гассан-бей, я велю тебе отвечать, — обратился султан к своему адъютанту.

Оба противника стояли теперь друг против друга.

— Я имею доказательство своих слов, — начал Гассан, — его светлость Шейх-уль-Ислам не захочет, да и не в состоянии будет отрицать то, что пророчица по имени Сирра, дочь старой толковательницы снов Кадиджи из Галаты, была орудием его планов. Его светлость не в силах будет также опровергнуть, что пророчица только повторяла слова, которые он подсказывал ей, стоя за ковром!

— Подсказывал ей! — вскричал султан.

— Свидетельница еще жива, стоит вашему величеству приказать, и она, пока еще не казнена, будет приведена сюда, от нее мы узнаем правду!

Мансур-эфенди видел, что падение его близко, однако он не хотел так легко выйти из игры.

— Слишком поздно! Солнце заходит! Пророчица сейчас примет достойное наказание, — сказал он.

— В таком случае, перед высоким лицом его величества, — обратился Гассан к Мансуру, — я спрашиваю вашу светлость, правду ли я сказал, и надеюсь, ваша светлость не допустит того, чтобы допрашивать свидетелей, подчиненных вашей светлости! Я повторяю свое показание, что пророчица была орудием вашей светлости и только повторяла те слова, которые ваша светлость подсказывали ей.

— Говори! Правда ли это? — спросил Абдул-Азис, едва сдерживая гнев.

— Надеюсь, ваша светлость не будет вынуждать меня допрашивать ходжу Неджиба и другого сторожа пророчицы, вами же назначенных!

— Ты приставил к ней сторожами своих слуг? — вскричал султан, не дожидаясь ответа от смертельно бледного Шейха-уль-Ислама. — Довольно! Я не нуждаюсь в показаниях слуг великого муфтия! Все так, как утверждаешь ты, Гассан-бей, невероятное оказалось правдой! Итак, пророчица была орудием в руках Мансура-эфенди! Тебе представится случай, — обратился он к последнему, — в уединении, в одиночестве подумать о том, что ты наделал и что произнес устами той пророчицы!

Шейх-уль-Ислам хотел просить султана выслушать его объяснения, но страшно разгневанный Абдул-Азис наотрез отказал ему.

— Ты узнаешь мои дальнейшие приказания, — сказал он, — а теперь — ступай!

Мансур-эфенди был низвергнут, впал в немилость и перестал быть главой всех магометан. Он был слишком горд для того, чтобы пасть в ноги султану, а может быть, видя бесполезность подобного унижения, удержался от него.

Он ограничился безмолвным поклоном и вышел из кабинета, бросив на Гассана взгляд смертельной ненависти.

С этой минуты Мансур перестал быть Шейхом-уль-Исламом, так как султан мог сменять и назначать его, но никогда, однако, не мог приговорить его к смерти или к лишению имущества.

— Ты оказал мне новую услугу, обличив этого неверного слугу моего трона, — сказал султан своему адъютанту, когда они остались вдвоем, — теперь я верю, что пророчица была невиновна.

— Несчастное орудие этого человека, которого постигла теперь немилость вашего величества, должно поплатиться жизнью за то, что показалось ему опасным, — отвечал Гассан, — солнце закатилось, и в эту минуту несчастное создание должно умереть!

— Этому не бывать! — воскликнул султан. — Пророчица должна жить, чтобы доказать вину Мансура-эфенди.

— Ваше величество прикажете…

— Я приказываю пощадить жизнь пророчицы.

— Если еще не слишком поздно, если палач в своем усердии не исполнил уже приговор Мансура и его сообщника и не казнил несчастную, то она будет спасена.

— Поспеши же исполнить мое приказание, — сказал Абдул-Азис своему любимцу.

Гассан поклонился и бросился вон из кабинета.

Может быть, Сирра, несчастная жертва Мансура, была еще жива, может быть, Гассан мог еще вырвать ее из рук палача, который уже вез ее на место казни.