Исторические и приключенческие произведения. Книги 1-16

I. ТЮИЛЬРИ

Дворец Тюильри в Париже в былое время служил только временным местопребыванием королей. Постоянной резиденцией французского двора он был избран в 1800 году Наполеоном I, когда последний навсегда поселился в нем. Затем он был официальной резиденцией Людовика XVIII, Карла X и Людовика Филиппа. Из него исходило несчастное правление императора Наполеона III, которое, как мы увидим, должно было постыдно пасть.

Господствовавшее в придворной партии высокомерие, исходившее от императрицы Евгении, возобладало в высшем обществе, и желание заглушить ропот народа кровопролитной войной, беспримерной в истории, привело виновников оной к ужасной каре. Мы покажем сейчас те неблаговидные деяния и возмездие за них.

Весной 1870 года праздник за праздником происходил в императорском дворце, который состоял из трех частей. Северная, включающая многочисленные залы, гостиные и кабинеты, называлась павильоном «Marsan», затем павильон «de l'Horloge» и, наконец, южное крыло, известное под названием павильона «de Fleurs». Между двумя последними расположены покои императорской фамилии, придворные же празднества проходили в павильоне «de l'Horloge».

В маршальском двухэтажном зале, который занимал в глубину все здание, увешанном портретами знаменитых маршалов и генералов, собирались обычно роскошно одетые гости императорской четы. Высокие двери, украшенные орлами и позолоченными коронами, вели в роскошный тронный зал и в изящно отделанную галерею Дианы.

Стоящая над бездной империя только что пережила последний министерский кризис. Сейчас мы видим в зале герцога Грамона с министрами Оливье и Лебефом в дружеском разговоре. Эти господа не подозревают, что они через несколько месяцев, оставленные своими приверженцами, проклинаемые народом и осужденные историей, только с накопленными богатствами в руках, должны будут искать спасения в бегстве. Они были опорой империи, исполнителями планов честолюбивой испанки Евгении Монтихо, графини Теба, сделавшейся императрицей.

Другие группы обширной salle de Marechaux составляли дамы, между которыми в особенности блистали брильянтами кокетливо разодетые княгиня Меттерних, принцесса Мюрат и сентиментальная герцогиня Грамон. Между тем как посланники России, Англии, принц Рейс и дон Олоцаго со своим attache, доном Олимпио Агуадо, составляли особую группу в отдаленном конце зала.

Меттерних, немного бледный, болтал с папским нунцием, стараясь скрыть свои мысли в разговоре; невдалеке от них маршал Мак-Магон и генерал Рейте обменивались военными новостями.

Тут же по паркету широкого зала расхаживало, перебрасываясь фразами, множество придворных, каждую минуту ожидая появления императорской фамилии, которая должна была открыть нынешний праздник.

Герцог Грамон воспользовался минутой, когда принц Рейс приветствовал только что вошедшего баварского посланника, чтобы вступить в разговор с доном Олоцаго. За час перед тем он получил из Мадрида от французского посланника барона Мерсье депешу, которая несколько взволновала его.

— Извините, мой дорогой дон, — заговорил почти шепотом герцог, приближаясь к испанскому дипломату, — я желал бы воспользоваться сегодняшним вечером, чтобы откровенно побеседовать с вами.

— Как и всегда, я весь к вашим услугам, но я почти уверен, что знаю содержание вашего вопроса, — отвечал дон Олоцаго, который, несмотря на свою значительную дородность, остался тем же тонким, светским придворным, каким он был два года тому назад, когда ему удалось выполнить дипломатический фокус — примирить императорское правительство с Испанской республикой.

— Вы, конечно, уже получили от военного министра Прима ноту, в которой он извещает вас о своих планах касательно испанского престола, — сказал подавленным голосом герцог Грамон, — благородный дон следует очень странному плану.

Принц Рейс был невольным свидетелем этого разговора. На лице Олоцаго появилась тонкая, почти неприметная улыбка — он слишком хорошо знал военного министра Испанской республики, чтобы не догадываться о тайных планах, которым тот следовал в последнее время. Прим прежде всего стремился найти на испанский престол такого кандидата, который был бы благосклонен к военному правлению и на которого он мог бы иметь влияние.

— Я не получил еще об этом никаких официальных известий, — возразил Олоцаго, которому хорошо было известно, кем была выдвинута кандидатура.

— Итак, дон Олоцаго, по сведениям, дошедшим до меня, испанский трон предполагают заместить немецким принцем.

— Очень странно.

— Министр Прим имеет в виду принца Леопольда Гогенцолернского!

— Вы, кажется, изумлены, герцог, — шепнул Олоцаго. Грамон, казалось, не придавал веса этому уверению.

— Ведь вы понимаете, конечно, что такой поворот политики может иметь важные последствия, — продолжал он.

— Может быть, он уже небезызвестен императору, — тихо, вопросительно глядя, заметил испанский посланник.

— Я не понимаю, что вы под этим подразумеваете! Во всяком случае, будет необходимо, мой благородный дон, чтобы мы договорились по этому вопросу и вошли бы в более близкие сношения друг с другом.

— Я весь в вашем распоряжении, герцог!

— Я знаю, что вы пользуетесь доверием регента и министра Испании, и потому надеюсь, что между нами легко последует полное соглашение.

— Будьте уверены в моей совершенной преданности, — ответил Олоцаго и обменялся многозначительным взглядом с Грамоном, который тотчас же обратился к Оливье и Лебефу. Видно было, что эти три господина откровенно разговаривали между собой.

Появление императорских пажей в тронном зале возвестило о выходе царского семейства. Между тем как присутствующих охватило легкое волнение, Грамон отвел военного министра Лебефа в сторону.

— На всякий случай готовы ли мы через несколько недель двинуться на Рейн? — спросил он тихо генерала.

— Наши арсеналы полны, оружие непобедимо, настроение войска прекрасное, — отвечал министр.

— Сколько бы вам потребовалось времени, дабы перевести полумиллионную армию на военное положение?

— Несколько недель, герцог, ибо вы знаете, что уже давно делались приготовления и что недостает только денег и повода, чтобы привести в исполнение давно обдуманный план!

— Благодарю вас, я уверен, нас ожидает славное будущее.

— Я горю нетерпением дать армии работу!

— Ее можно найти раньше, чем думает Европа, — пробормотал хвастливый герцог Грамон.

Этот разговор с Лебефом был прерван громом труб, который раздался в галерее зала при входе императорской четы. Двери тронного зала, погруженного в море света, отворились, и всюду, куда не взглянул бы глаз — на стены, на многочисленных присутствующих, которые при появлении императорской фамилии с удивлением и преданностью смотрели на нее, с лестью, которая так лицемерно была расточаема царствующему семейству, — всюду встретил бы блестящее великолепие.

Император Наполеон, как почти всегда, в партикулярном фраке, украшенном блестящими орденами, рядом со своей прекрасной, гордой супругой прошествовал в зал; возле него шел принц, красивый мальчик четырнадцати лет. Подле императора следовали принц Наполеон, несколько генералов и адъютантов, а подле императрицы — принцессы Матильда и Клотильда. Это была большая свита, отбрасывающая блестящий свет на могущество и великолепие императорского двора. Блеск, обманчивое сияние которого выказывалось так полно, во всей своей пустоте обнаружил себя спустя два месяца после описываемого придворного праздника.

Князья и герцоги унижались, принцессы ждали благосклонного взгляда, маршалы заискивали ради похвального отзыва. Все они были отуманены пышностью и величием двора и тем великолепием, которое их окружало.

Императрица Евгения, блещущее солнце Тюильри, около которой все сосредоточивалось, мало-помалу захватывала в свои руки бразды правления. С некоторого времени, когда болезненные припадки императора усилились, могла считаться настоящей правительницей, потому что ее тонкое влияние на Наполеона и хитро сплетенные интриги имели все больше и больше веса. Императрица теперь явилась в небесно-голубом бархатном платье, затканном колосьями, так похожими на натуральные, что, казалось, они были рассыпаны по нему. С плеч высокой прекрасной женщины ниспадала на тяжелый бархат роскошными складками прозрачная накидка. В волосах ее блистала бриллиантовая диадема, шею, сохранившую еще мраморную белизну, осенял крест, прикрепленный к великолепному ожерелью, каменья которого распространяли волшебное сияние.

В прекрасных чертах императрицы светилась та тонкая благосклонная улыбка, которая делала ее столь очаровательной; в то время как Наполеон с принцем обращались к министрам, она раскланивалась с дамами, которые окружили ее. Кто видел ее улыбку в эту минуту, тот не поверил бы, что эта женщина с прекрасными, почти кроткими чертами может когда-нибудь хмурить свой лоб, что эти голубые, глубоко оттененные глаза сверкают неудовольствием и гневом, что эти благородно очерченные тонкие пурпуровые губы способны промолвить слова, которые поколеблют мир на земле и напоят ее кровью. Во всяком положении, в каждом движении видна была императрица, и немудрено было объяснить себе, за что Наполеон на свой престол возвел Евгению Монтихо!

С возвышения раздались зачаровывающие звуки музыки, наполнявшие обширные, роскошные освещенные пространства, в которых теперь двигались нарядные гости. В галерее Дианы были расположены несколько буфетов, где предлагалось шампанское, мороженое и фрукты.

Наполеон, после того как с простодушной миной поклонился прусскому и баварскому посланникам и поболтал с князем Меттернихом и доном Олоцаго, обратил взор на присутствующих и подошел к министру Оливье. В это время Евгения говорила с папским нунцием, который по причине болезненности хотел рано оставить зал.

Луи Наполеон, казалось, вел с Оливье очень важный и интимный разговор. Как бы желая, чтобы его никто не слышал, он ходил с Оливье по тронному залу. Этот министр, который никогда не преследовал никаких других целей, кроме удовлетворения своего честолюбия и своих интересов, этот Оливье, некогда ожесточенный враг Наполеона и теперешний раб его, этот товарищ Грамона в деле раздувания воинственного огня, был очень похож на Луи Филиппа (его можно было также сравнить с грушей), только господин Оливье для дальнозоркости носил очки. Он обратил свою проницательность, казалось, только на то, чтобы в качестве министра приобрести за счет народа богатство и заслужить проклятие человечества!

— Получены ли ответы из Мадрида? — спросил император тихим голосом, после того как они переговорили уже о неблагоприятных результатах народного голосования, которое было явным указанием на то, что необходимо предпринять меры для удовлетворения нужд народа и войска,

— Известия от барона Мерсье получены, ваше величество, час тому назад пришли депеши.

— Что же в них сказано? — торопливо спросил Наполеон.

— Маршал Прим намеревается предложить кандидатом на испанский престол принца Гогенцолернского. Это самое чувствительное оскорбление для французской нации.

— Значит, он это предпринимает, ну, тогда, господин министр, не будем медлить после объявления этого известия, а воспользуемся настроением минуты! Ведь подобного случая никогда больше не повторится!

— Я намерен в эту же ночь переслать инструкции для господина Бенедетти в Берлин, ваше величество.

— Повремените с этим. Будет гораздо лучше, если наше посольство в Берлине воспользуется этими обстоятельствами, когда они уже будут обнародованы. Граф Бисмарк не должен быть слишком поражен, получив от нас это известие. И вы думаете, как мы, что общественное мнение усердно нападет на это известие.

— Преданные нам журналы будут в этом случае очень полезны, и я имею основание надеяться, что все другие органы печати единогласно провозгласят: «Да здравствует война!»

— Ну хорошо, господин министр, тут много работы не будет, прежде всего мы должны стараться, чтобы южные государства по крайней мере остались нейтральными.

— Нет причин в этом сомневаться, ваше величество, — с задумчивой улыбкой сказал Оливье.

Наполеон заметил:

— Не будьте слишком уверены, мой любезный, мы должны постараться это устроить. Приходите в мой кабинет с депешами, — прошептал император, когда принц Рейс и Мак-Магон, разговаривая, приблизились к ним. Затем он обратился с несколькими менее секретными распоряжениями к генерал-адъютанту Рейлю. На его лице было заметно выражение затаенной насмешки, когда он увидел прусского посланника возле Мак-Магона, герцога Манжентского; но этот легкий оттенок иронии в следующее же мгновение исчез с его желтоватого лица, на котором теперь еще резче обозначились морщины, между тем как глаза его постоянно с неприятным блеском скользили по присутствующим.

Между тем императрица, заметившая отсутствие Олоцаго и Олимпио Агуадо, приказала начать в маршальском зале полонез и кадриль, удовлетворяя тихо выраженное желание всегда склонной к приятным развлечениям княгини Меттерних. Евгения не имела привычки отказывать в исполнении желаний прекрасной супруге австрийского посланника, с которой она имела близкие сношения, тем более, что озабоченная княгиня выразила в своей просьбе такое любезное намерение рассеять тучи, видневшиеся в глазах императрицы в виде легкой и скрытой меланхолии.

Евгения благосклонно улыбнулась княгине при этих словах, но это был только луч солнца, только улыбка, которая вдруг разверзает грозовые тучи, чтобы сейчас же следом исчезнуть в мрачных покровах. Евгения знала положение трона и средства, которые нужно было употребить, чтобы побороть опасности. Она осчастливила в этот вечер двоюродного брата своего супруга, принца Наполеона, удостоив его приглашением на танец, который казался скорее блестящей прогулкой по залам. Она делала это против убеждения, из политических соображений. Ей было важно склонить принца, который был женат на итальянской принцессе, на свою сторону и через кажущееся веселое участие в полонезе доказать, что положение трона совершенно прочно.

Императрица даже шутила со своим ненавистным кузеном, и улыбка, которая играла на ее губах, казалась неким обещанием для внимательных взоров придворных. Она носилась, сопровождаемая танцующими парами, через залы, танцевала при упоительных звуках бальной музыки, и украшенные бриллиантами гости следовали за ней в ослеплении.

Лакеи подавали пенящееся шампанское. Княгиня Меттерних мило смеялась, а герцогиня Контитак любезно шутила с принцем Рейсом, как будто ни туч, ни бурь, ни печалей, ни страданий не существовало в мире!

Евгения заметила, что император отправился в свой кабинет очень рано. Она хотела присутствовать на тайном совете, который должен был состояться в эту же ночь, поэтому она предоставила двору веселиться, а сама через роскошный коридор, соединявший ее покои с покоями императора, немедленно отправилась в кабинет.

По ее взгляду можно было угадать, что она ожидала что-то важное; черты лица из благодушных внезапно превратились в повелительные. Отдав приказание придворным дамам дожидаться ее в будуаре, она вошла в коридор, великолепно освещавшийся днем и ночью, украшенный тропическими растениями, ведший в салон du Premier Consul.

Между тем как императрица отправилась только ей доступной дорогой на тайный ночной совет, который должен был иметь роковое значение для всей Европы, Наполеон в сопровождении Оливье и генерал-адъютанта Рейля вошел в четырехугольный небольшой кабинет, где уже ожидал их секретарь Пиетри.

За ними вскоре последовали двоюродный брат императора и герцог Грамон, который воспользовался коротким промежутком времени для того, чтобы дать поручения своему банкиру насчет биржевых дел. Не раздумывая долго, Грамон воспользовался этими обстоятельствами, так как он слишком много задолжал и спекуляция обещала ему значительные выгоды. Рассказывают то же самое и о принце Наполеоне.

Когда члены тайного совета уже собрались около Наполеона, в кабинет вошла императрица. Оливье подал полученные депеши, и глаза всех устремились на повелителя Франции, который в это время, встретив императрицу, довел ее до уютного кресла, где она расположилась, чтобы принять участие в рассмотрении важных государственных дел.

— Приготовления будут завтра начаты, ваше величество, — позволил себе заметить Грамон. — Военный министр Лебев с нетерпением ожидает тайных приказов.

— Мы не можем так скоро приступить к этому, — сказал Наполеон, в то время как на его желтоватом лице образовались глубокие морщины. — Нужно еще узнать, отнесутся ли депутаты к делу так горячо, как вы, господа министры.

— По моим соображениям, ваше величество, — отвечал услужливый Оливье, — возглас «война с Пруссией» найдет всеобщее признание.

— Если принц Леопольд Гогенцолернский откажется от испанского престола, все дело может принять другой оборот, — сказал император, подходя к стоявшему в центре кабинета круглому столу и рассматривая карту Рейна.

— Этого никогда не может быть: одного предположения достаточно, чтобы раздразнить Францию, — сказала Евгения, сжимая в руках депеши и с шумом поднимаясь со своего места. Глаза императрицы вопросительно устремились на Грамона и Оливье: тот и другой слегка поклонились.

— Прошу извинения, сударыня, — обратился принц Наполеон, — обеспечены ли мы союзниками? Мне кажется, что по ту сторону Рейна не хуже нас приготовились на случай войны, и…

— И? — вопросительно повторил император.

— И невозможно поручиться, чьи силы имеют преимущество, — заключил принц, пожимая плечами.

— Вы издавна отличаетесь нелюбовью к деятельности, — сказала с язвительной усмешкой Евгения.

— Мы будем ожидать требуемых разъяснений от посланника, но ни в коем случае не должны забывать, что затронуто самолюбие нации. Впрочем, как ни прискорбна была для меня война, — сказал император, — отступить от нее можно только в таком случае, если гарантии очевидны для Франции.

— Я думаю, ваше величество, нам нужно предпочесть мир, — объявил принц Наполеон, который по привычке беспокойно расхаживал по кабинету.

Чело Евгении омрачилось при последних словах, ее прежде веселый и благосклонный взгляд теперь преисполнился негодованием на кузена.

— От имени Франции я требую объявления войны, — став посреди кабинета, сказала она повелительным тоном, — если король прусский раз и навсегда торжественно не поручится, что подобные столкновения больше не повторятся.

— Это было бы равносильно объявлению войны?

— На этот раз Франция обязана возвысить свой диктаторский голос! — воскликнула императрица, бледная, не скрывая своего высокомерия. — Я думаю, ваше величество, что герцог Грамон получил уже необходимые инструкции относительно своих действий.

Принц Наполеон продолжал ходить по кабинету.

— Конечно, мы привыкли всегда видеть в вас глубокое знание нашего народа, — сказал император, — поэтому мы не будем медлить. Я сам после объявления войны приму командование над армией, а вас оставлю правительницей. Итак, господа! Мы будем действовать по составленной сейчас программе!

— Взойдет новое солнце для Франции! — закончила императрица заседание тайного совета, многозначительно оглядев присутствовавших своими прекрасными глазами.

Все раскланялись, оставляя кабинет, с тем чтобы в эту же ночь начать приготовления. Принц Наполеон также поклонился, императрица ответила ему гордым и холодным поклоном; надменно стояла она возле своего супруга, которого склонила в свою пользу и которым руководила. Таким образом, рука Евгении решила в эту ночь судьбу Европы и вызвала несчастье, отразившееся на ней и на всех окружающих ее.

После того как мы видели героиню нашего романа на высоте могущества, редко достигаемого людьми, мы бросим взгляд на бурный путь, приведший Евгению де Монтихо на трон Франции.

II. ГРАФИНЯ И ЕЕ ДОЧЕРИ

Наступил 1843 год. Прадо, это восхитительное место для прогулок знатного мира в Мадриде, которое своими роскошными группами деревьев, отдаленными дачами и бесчисленными аллеями напоминало Булонский лес в Париже, был наполнен наездниками и дорогими экипажами.

В эти часы забывалось тяжелое, печальное бремя, несколько лет уже тяготевшее над Испанией. Война за престолонаследие опустошала некоторые провинции все больше и больше, и нельзя было надеяться на скорый конец. Но в Прадо невозможно было заметить ни нужды, ни печали — куда глаза ни устремлялись, везде встречали блеск и роскошь!

Между многочисленными экипажами с гордыми и быстрыми лошадьми, ехавшими по широкой дороге, особенно один выделялся своим великолепием и прекрасным сложением четырех андалузских рысаков, которые грациозно бежали перед роскошным экипажем. По сбруе, оправленной в серебро, по богато вышитой ливрее, можно было заключить о большом богатстве тех, кто сидел на белых шелковых мягких подушках и наслаждался свежеющим воздухом начинающегося вечера. По большим гербам можно было узнать экипаж чрезвычайно богатого лорда Кларендона, который временно жил в Мадриде — его самого, однако, не было в карете, там сидели три дамы, которые своей красотой делали экипаж еще более достойным восхищения.

К тому же он был еще окружен богатыми и знатными всадниками, которые усердно старались удостоиться взгляда или ответа на свои низкие поклоны. Иная донна смотрела украдкой и с нарастающей завистью, как кавалеры двора соревновались в том, чтобы быть замеченными тремя дамами.

Затем приблизился к ним экипаж старого инфанта Генригуэца, и весьма любезный двоюродный брат королевы-матери Марии-Христины позволил себе бросить для этого приготовленный букет цветов, достойный зависти.

Старшая из трех дам была графиня Теба де Монтихо, все еще красивая, черноглазая тридцатишестилетняя дама; обе другие были ее дочери Мария и Евгения, придворные дамы молодой королевы Изабеллы, такие же молодые и прекрасные, как и сама их повелительница.

Контесы были признаны самыми прелестными при испанском дворе. Каждый, кто видел их, находился в нерешительности, кому отдать предпочтение, как принц Парис в мифологии, который должен был решить спор между Юноной, Венерой и Минервой и дать золотое яблоко самой красивой из них. Они были обе прекрасны, обе сияли молодостью.

У Марии, как и у матери, были черные роскошные волосы и темные, огненные глаза; красота ее сестры Евгении была совершенно иная. Глаза ее имели мягкий, мечтательный блеск, волосы — редкий золотистый оттенок, и в то время как Мария сосредоточила в себе все обольстительные качества страстной андалузки, Евгения напоминала дочерей Альбиона с чудесным, роскошным гордым станом испанки.

Они обе были прелестными бутонами только что покинутого детства, восхитительное дыхание которого окружало их, как запах розы. Без сомнения, эти бутоны расцветают на юге скорее и раньше. В особенности это было заметно по прекрасной Евгении, красоте которой нельзя было сопротивляться.

Графиня с гордостью смотрела на своих дочерей, с помощью которых она надеялась добиться блистательных результатов, хотя ее лично, как мы это увидим, не покинуло желание побед. После смерти своего мужа она сумела собрать вокруг себя многочисленных поклонников.

Грациозно откинувшись назад в коляске, демонстрируя драгоценнейшие наряды, летели эти три дамы через Прадо, причем разговаривали между собой с многозначительными улыбками о последнем придворном бале, на котором к ним подошел с особенной любезностью молодой герцог Альба, отпрыск древнего испанского рода. Конечно, в этом не было ничего необыкновенного, так как прекрасные дочери графини Теба, подруги молодой королевы, были замечаемы всеми придворными, в особенности Евгения, которая могла назваться подругой Изабеллы, но молодой герцог Альба имел в глазах расчетливой матери совершенно особенное преимущество.

Он был для графини очень желанный кавалер, ибо не только почитал за правило, что если кто хочет завоевать дочек, тот не должен оставлять в стороне мать, но также был и желанный зять, лучше которого и более блестящего едва ли могла ожидать госпожа де Монтихо. Ухаживание молодого герцога было так заметно, что все полагали: он имел серьезные намерения, и больше всех надеялась на это мать контес.

Вдруг Мария с беспокойством сжала руки своей сестры и матери, причем смотрела на одну из боковых аллей.

— Он едет — я предчувствовала это, — прошептала она. Евгения посмотрела в ту же сторону и узнала на аллее герцога

Альба, на котором был одет капитанский мундир и который быстро приближался на чудесной лошади, в сопровождении жокея, по той дороге, по которой следовал экипаж дам.

— Ты кажешься взволнованной, Мария, — заметила гордо графиня. — О ком говоришь ты?

— Герцог Альба показался там, дорогая мама, — сказала Евгения, — он узнал нас и летит галопом сюда — посмотри только, что за восхитительная лошадь, на которой он сегодня едет!

Госпожа Монтихо также подвинулась в ту сторону, откуда приближался к экипажу молодой кавалер. Он поклонился им еще издалека и ударил шпорами своего скакуна, так что его поклон с дико вставшей на дыбы лошади доставил дамам очень привлекательное зрелище и произвел должное впечатление на них.

— Красивый, смелый мужчина молодой герцог, — заметила с любезной улыбкой графиня, — истинно кавалер, трудно отыскать ему подобного.

Всадник вскоре приблизился, и можно было узнать в нем одного из тех дворян, которые без своих дорогих мундиров, без отличной лошади, одним словом, без богатых аксессуаров, которые так ясно демонстрируют, что они наслаждаются жизнью больше, чем того требует благоразумие.

Молодой герцог Альба был в возрасте двадцати пяти лет. Лицо у него было узкое и бледное. Он носил бороду так же, как Генрих Четвертый. Глаза его были без блеска, можно было их назвать почти матовыми, а губы имели очертание, указывающее на избалованность знатного мужчины.

Жокей, сопровождавший герцога, был одет в красную ливрею, обшитую позументами с гербами рода Альба, и в белые обтягивающие панталоны, заправленные в сапоги с лакированными отворотами. Он остался в нескольких шагах сзади, в то время как герцог приблизился с любезным поклоном к экипажу графинь и подскочил к дверцам.

— Я счастлив опять видеть здесь контес! — воскликнул герцог и взглянул на трех дам. — Внутренний голос обещал мне это, и ничто не могло удержать меня в кругу товарищей, часть которых отправляется сегодня в армию Конха!

— Очень лестно для нас, благородный дон, — ответила графиня от имени своих дочерей.

— Как понравился контесам придворный бал?

— Единственная фальшивая нота, которую он во мне оставил, — сказала Мария с плутовской улыбкой, — есть то обстоятельство, что он слишком скоро закончился!

— Он будет возобновлен, милостивая государыня!

— Сомневаюсь я, чтобы он был в скором времени, герцог, — сказала Евгения, вступив в разговор и обратив свой прекрасный взор на всадника, — известия об армии неблагоприятные!

— Тогда я должен буду тоже поспешить к войскам, чтобы сражаться за скорое возобновление придворного бала, — воскликнул герцог немного хвастливо.

— Ну, разве только за это, — сказала Евгения простодушно. — Считаете ли вы себя в самом деле за такого непобедимого, что вам только недостает шпаги, чтобы победить карлистов?

— Евгения! — проговорила с упреком контеса Мария.

— Герцог прощает несколько нескромные вопросы, — сказала успокоительно мать.

— О прощении ни слова — контеса восхищает меня! — воскликнул герцог, скача возле коляски, на которую были обращены глаза всех. — Если б я имел таких врагов, как донна Евгения, то, без сомнения, я скоро был бы побежден и пойман!

Евгения поклонилась слегка, с несколько иронической улыбкой. Близость высокородного герцога не только льстила ей, но доставляла приятное развлечение, тогда как для контесы Марии она значила несколько больше! Мария украдкой смотрела на всадника и думала о герцогской короне, которая для нее была весьма заманчивой.

Графиня заметила с радостью, что этот Альба находился вблизи ее дочерей с удовольствием, она еще только не могла понять, какой из них он симпатизирует. В то время как он необыкновенно любезно продолжал разговаривать с контесами, тем самым показывая свое им предпочтение перед высшим светом Мадрида, который населял Прадо, графиня решилась этот вечер провести не без пользы.

Когда экипаж развернулся, чтобы отвезти дам назад в их отель, госпожа Монтихо пригласила герцога Альба быть ее спутником, и молодой дон, склонный к развлечениям, бывавшим в доме графини, с радостью принял это приглашение. Он не подозревал, какие планы питала мать контес, но остался возле экипажа, пока тот не остановился перед прекрасным зданием, где жила в пышных комнатах графиня со своими дочерьми.

Жокей поспешил к герцогу и удержал его лошадь, так что тот очень ловко соскочил с седла и смог помочь дамам выйти из коляски. С манерами придворного человека повел он графиню в залы, которые были освещены бесчисленным множеством свечей.

Госпожа Монтихо вела открытую жизнь, и всеми кавалерами Мадрида считалось за большую честь быть приглашенными в ее веселый круг; она была столь же умна, сколь и красива. Со своими же обеими дочерьми представляла сильный магнит.

Ей было приятно, что Евгения и Мария удалились на минуту, чтобы переменить свои туалеты. Она осталась одна с герцогом в пышно убранной комнате и пригласила его сесть в великолепное кресло напротив нее.

— Употребим то время, пока мы одни, герцог, на короткий разговор, — сказала графиня, играя дорогим веером, как будто стараясь победить свое смущение. — Мне кажется, я должна считать своим долгом обсудить с вами одну тему.

— Вы возбуждаете мое любопытство, графиня, — воскликнул герцог, так как мать в этой чудесно разыгранной сцене казалась очень соблазнительной, так что его взгляд был обращен на нее с большим интересом, и он совершенно не мог предположить, чего могла касаться эта важная беседа.

— Контесы, дочери мои, конечно, очень еще молоды, — начала искусная и решительная во всяком деле графиня Теба.

— Очень молоды и очень красивы, — подтвердил герцог.

— Говорят, они находятся в дружеских отношениях с ее величеством испанской королевой, и потому не надо забывать, что Мария и Евгения должны быть весьма осторожны и достойны уважения и что глаза света смотрят на них с большой завистью.

— Это обычно так бывает со всеми замечательными людьми, графиня, тем более с контесами.

— Ваше сближение с нами, герцог, я так ценю, что старалась удержать слова, которые уважение к общественному мнению делает необходимыми, чтобы сохранить чистую гармонию между нами. Прекрасно, когда существуют поэтические, платонические отношения — но мы живем в кругу людей, которые не хотят верить в эти отношения.

— Совершенно справедливо, графиня, — отвечал герцог, который только издалека догадывался, какой смысл заключался в этой откровенной беседе.

— Вы для меня такой милый гость, и я чувствую к вам, герцог, такую же сильную привязанность, как и к контесам, моим дочерям.

Альба встал, чтобы в знак признательности поцеловать руку любезной графини.

— И потому позвольте мне быть откровенной, — возразила умная графиня, поднимаясь и грациозным движением отбрасывая шумящий шелк своего темно-красного платья. — Ваше постоянное внимание заставляет меня предполагать, что вы неравнодушны к моему семейству. Общественное мнение утверждает нечто большее.

— Это, право, удивляет меня.

— И поэтому мне кажется, что моим долгом будет спросить вас, герцог, сопровождается ли ваше сближение с нами серьезным намерением, одним словом, имеете ли вы в виду соединиться с одной из контес?

Графиня Теба опустила глаза, как будто эта сцена была для нее мучительной, она тихо вздохнула и ждала с нетерпением ответа молодого герцога. Он этим вопросом, о котором еще не думал, был, так сказать, прижат к стене. Графиня, казалось, хотела прекратить тяжелое молчание, которое наступило, и поэтому она предложила:

— Вы облегчили мой вопрос, герцог, ибо еще раньше дали мне понять ваш ответ. Все-таки я должна была сказать вам эти откровенные слова и прошу вас таким же образом откровенно и без обиняков сообщить мне ваше решение.

— Это не может быть для меня затруднительно, графиня, — возразил герцог Альба, — конечно, это было мое намерение — только до сих пор мне было невозможно…

— Сделать выбор? Ах, я понимаю, мой дорогой дон! С вами случилось то, что бывает со многими кавалерами, когда они должны выбирать между двумя сестрами. Вы сами еще не решили, которой из двух контес вы желали бы предложить руку, и меня это, право, волнует. Но не нужно быть опрометчивым. Честное слово, они одинаково прекрасны, одинаково любезны. И почти одинаково молоды, и поэтому молодость контес позволяет вам уделить больше времени на размышления.

— Я просил бы вас, любезная графиня, дать мне срок, на протяжении которого я сделаю свой выбор. Он, право, труден.

— Назначьте время, герцог, мои дочери до тех пор не должны знать ничего о дружественной беседе, которую я сейчас имела с вами.

— Вы в высшей степени благосклонны ко мне. На следующем придворном балу, на котором я буду иметь честь изъявить вам и контесам свое почтение, вы узнаете мое решение, графиня.

— Которая будет счастливицей — Мария или Евгения? Я должна признаться вам, что так же заинтересована в этом, как если бы решалась моя судьба.

— Будьте так добры, устройте, чтобы контеса Мария явилась на бал с розовой шалью, а контеса Евгения с голубой, тогда в кадрили приколю к моему плечу бант того цвета, в какой будет одета моя донна.

— Чудесно, герцог!

У графини еще было время закончить важный разговор, пока обе прекрасные контесы вошли в комнату.

III. В АРАНХУЭССКОМ ПАРКЕ

Прошло несколько недель после описанного разговора. Наступило военное, кровавое время для Испании!

Войска дона Карлоса, брата умершего короля Фердинанда VII, который все еще не отказался от своей претензии на испанский трон, дошли уже до Мадрида. И Мария-Христина, которая в сообществе с активно действующим Эспартеро управляла за молодую королеву Изабеллу, за несколько дней уже бежала с ней и со всем двором в Аранхуэс, ибо бомбы карлистов, несмотря на все отчаянные нападения христиносов, долетали до высоко расположенного мадридского королевского замка.

Аранхуэс был в любое время любимым пристанищем испанских государей и государынь, даже летом они искали здесь отдохновения, а потому и на сей раз местопребывание это играло роль не только убежища, но и приюта для наслаждений.

Королева-мать не упустила случая взять с собой в Аранхуэс страстно любимого ею после смерти своего мужа и заметно предпочитаемого лейб-гвардейца Мунноца, красивого и прекрасно сложенного мужчину. Она сделала его, несмотря на то, что он был сыном мелочного торговца в Тарануне, герцогом Риансаресским и не пустила его в армию, к которой он, без сомнения, принадлежал, в такое опасное время под предлогом, что она должна была иметь в непосредственной близости смелого и отважного защитника.

Мария-Христина, мать молодой королевы Изабеллы, отлично умела придать своим наклонностям блеск правды, и оттого она была очень опасным и безнравственным примером для своей дочери и для придворных дам.

Аранхуэс был прекрасным оазисом на дикой плоской возвышенности Новой Кастилии. После дороги, почти лишенной растительности, после голой степи этот замок удовольствия возносился со своим искусно насаженным и орошаемым парком и представлял восхитительное зрелище.

Темная зелень роскошных каштанов перемешивалась позади старинной и мохом обросшей стены со светлыми лимонными и миндальными деревьями, а над ними распускали свои величественные, слегка качающиеся верхушки, как бы для защиты от жарких лучей солнца, гигантские пальмы. Глубокая тень и влажная прохлада встречали приезжего, как скоро он проезжал искусно оттененное озеро и серый с колоннами, богато украшенный замок.

По левую сторону тянулись душистые цветники с цветами всевозможных стран и с гигантскими тропическими растениями, а позади тянулись в пышной красоте могучие деревья, обязанные своим цветущим видом искусственному старинному водопроводу. Далее был разбит обширный, удивительный парк, аллеи которого, гроты и павильоны во французском вкусе прошлого столетия, напоминали немного версальские сады.

Мы находим здесь много искусно высеченных утесов, чудной формы кустарники и клумбы. Нептун и дриады из белого мрамора, наполовину закрытые листьями, выглядывали отовсюду из-за кустов.

Возле вееролистных пальм, кипарисов и померанцевых деревьев мы видим многолетние дубы и каштаны, а между ними — киоски, красивые, полуоткрытые беседки в турецком вкусе, богато украшенные золотыми полумесяцами, с выпуклыми шатрообразными крышами, под которыми висели тысячи колокольчиков. Между тем внизу на ярких коврах стояли пуховые оттоманки, кресла и красивые садовые стулья. В самом большом из киосков поместилась Мария-Христина со своей свитой.

Напротив, Изабелла, молодая королева, с удовольствием препоручила управление своей матери и испытанному Эспартеро и предпочитала бегать, резвясь и шутя, с придворными дамами, своими ровесницами, по тенистым благоухающим дорожкам большого прекрасного парка.

Прежде чем мы подслушаем болтовню прелестной молодой королевы с Евгенией де Монтихо и с маркизой де Бельвиль, должны бросить взгляд в киоск, где рассуждали о положении страны.

Возле Марии-Христины, все еще прекрасной, в искусном туалете (на ней было одето красно-малиновое атласное платье и поверх его белая, богато вышитая мантилья), стоял в великолепном мундире широкоплечий, высокий Мунноц. Этот недавно произведенный герцог, неуклюжий в манерах и высокомерный из-за интимных отношений с королевой-матерью, держал свою большую руку, одетую в белую перчатку, на позолоченной спинке стула, на котором сидела дама, что с удовольствием покоила свои маленькие, сверкающие глазки на его фигуре.

Мунноц знал и замечал это, и мы можем предположить, насколько данное обстоятельство было способно питать и усиливать высокомерие этого необразованного выскочки.

С другой стороны стула, позади которого были сгруппированы придворные дамы, стоял Эспартеро в полном генеральском мундире. Видно было по печальной мине и по туче, которая лежала у него на челе, что, кроме забот, причиненных ему сражениями, у него были еще другие печали.

Эспартеро, герцог Витториа, человек, выигравший многочисленные сражения и обладавший таким полным доверием страны, что был избран в соправители королевы-матери, был явным противником того расположения, какое Мария-Христина оказывала бывшему лейб-гвардейцу Мунноцу, которому она намеревалась предложить свою руку и вступить с ним в брак, и окружавшим ее иезуитам. А те с целью достигнуть влияния готовы уже были содействовать таким отношениям.

Эспартеро был честный человек и верный предводитель своего отечества. Он предвидел, что оба эти сложившиеся обстоятельства были худшими врагами и опаснейшими пропастями, чем карлисты, которые рано или поздно, во всяком случае, должны будут смириться.

Кроме этих лиц и некоторых приближенных адъютантов и прелатов, в киоске находился еще генерал Нарваэс, только что прибывший в Аранхуэс с новейшими известиями. Он с некоторого времени с большой храбростью и решимостью предводительствовал несколькими конными полками, доставлявшими дону Карлосу вред, а ему благосклонность королевы-матери.

Кроме того, поскольку при испанском дворе большую роль играли различного рода интриги, была, конечно, еще и другая причина, почему удостаивала его вниманием Мария-Христина. Нарваэс, человек с серьезным, почти четырехугольным лицом, около тридцати восьми лет от роду, смелый в бою и рыцарски обходительный с дамами, был тайным врагом и завистником маршала Эспартеро; он стремился, как это подметила и королева-мать, к высшему могуществу, и был именно таким человеком, который мог бы свергнуть и уничтожить маршала, если бы тот сделался обременительным для Марии-Христины, женщины хитрой и руководствующейся только своим рассудком.

— Надеюсь, что вы, наконец, принесли такие хорошие известия, генерал, — сказала королева-мать, — которые избавят нас от постоянно озабоченного вида доблестного маршала и от его речей, тоже полных забот.

— К сожалению, я не настолько счастлив, ваше величество, я не принес вам добрых вестей, — возразил Нарваэс, кланяясь, — войска Кабрера и его предводителей окружили Мадрид, и хотя мне и на этот раз удалось оттеснить их от Толедо снова к горам, все-таки я должен сознаться, что карлисты имеют несколько таких полководцев, за которыми я не могу не признать храбрости и воинской доблести.

— Гм… назовите мне их, генерал, нам бы хотелось знать не только смелых мужей наших войск, но и таковых из наших врагов, — сказала королева-мать.

— Особенной известностью пользуются трое молодых искателей приключений, которых Кабрера больше других отличил в одном из последних сражений и назначил предводителями. Это, во-первых, испанец Олимпио Агуадо.

— Потомок древнего дворянского рода, если не ошибаюсь, — прервала Мария-Христина.

— Затем маркиз де Монтолон и итальянец Филиппо Буонавита.

— Надо будет завладеть ими и постараться переманить на сторону наших войск. Пусть маршал укажет нам путь к достижению этой цели.

— Это дело второстепенное, генерал, — сказал соправитель привычным тоном, — сообщите нам что-нибудь о наших неприятелях.

— Карлисты владеют целым полукружием Сьерры-де-Гвадарамо до реки Тахо — их аванпосты заняли городок Алькалу, и их пушки все еще грозят нашей столице. В скором времени многочисленные войска направятся к Толедо — вот и все, что я знаю, ваше величество, — сообщил Нарваэс, не обращаясь при этом к Эспартеро, — я поспешил сюда затем, чтобы узнать, получу ли я себе подкрепление.

— Генерал Конх уже находится почти на пути к Толедо, он на днях присоединится к вам и примет командование, и поэтому вам нечего бояться, — сказал маршал Испании с важностью и достоинством, а Нарваэс побледнел от злости при известии, что он будет стоять ниже Конха.

— Бояться, маршал! — повторил генерал таким раздраженным тоном, что королева-мать сочла необходимым прервать его, потому что минута, в которую она хотела воспользоваться Нарваэсом, еще не наступила.

— Мы приглашаем вас отдохнуть в парке до наступления ночи, пусть принесут вина, мы выпьем с генералом Нарваэсом за скорое усмирение восстания, которое настолько же незаконно, насколько и кроваво.

Слуги поспешили выполнить приказание регентши, и вскоре в дорогих граненых хрустальных стаканах, заискрился сок испанских виноградников. Мунноц, герцог Риансарес, храбро при этом заговорил:

— Говорят, — начал он, — что, кроме приверженцев дона Карлоса, составляются еще и другие шайки в Наварре и ходят странные слухи о каком-то инфанте Франциско, который будто бы тоже желает предъявить претензии на престол. Его называют, как я слышал, Черной Звездой.

Будь это кто-либо другой, а не Мунноц, за такое замечание, затронувшее темное дело, касающееся двора, он непременно бы впал в немилость.

— Нас бы нисколько не удивило, если бы даже эту незавидную роль и принял на себя какой-нибудь бродяга, — сказала королева-мать, — мы были бы тогда приготовлены к ежедневному появлению нового любителя трона, который по праву и по закону принадлежит единственной нашей дочери. Можно подумать, что вы хотите потешить нас сказками, милый герцог.

За этими словами последовала неловкая пауза. Эспартеро подошел к адъютанту, Нарваэс вышел из киоска, поняв, что Мария-Христина желает быть наедине с герцогом Риансаресом, вероятно, для того, чтобы дать ему понять в интимном разговоре, что она никогда больше не потерпит такого напоминания. Притом Нарваэс знал так же хорошо, как и маршал, тайну, заключавшуюся в этих словах. Мы узнаем ее в следующей главе, так как нам прежде всего необходимо подслушать разговор молодой королевы Изабеллы и ее прекрасной придворной дамы, к которым направился и Нарваэс.

Прелестная дочь Марии-Христины была одета в белое, кокетливо приподнятое транатами атласное платье, легкая голубая мантилья спускалась так низко с ее плеч, что давала возможность любоваться ее уже теперь хорошо развитыми формами. На юге почки распускаются быстрее, а поэтому и молодая королева, едва достигнув четырнадцатилетнего возраста, обладала уже всеми прелестями, которые делают хорошенькую девушку привлекательной.

Тем же обладала и донна Евгения, которая была немного постарше. Она сопровождала королеву в Аранхуэс, а сестра ее Мария осталась в Мадриде. Бал, приличествующий обстоятельствам, еще не был дан по причине страшных смут.

Стройная, красивая, среднего роста молодая графиня была одета в голубое шелковое со шлейфом платье, это как нельзя больше шло к ее нежному лицу и к ее белокурым, отливающим рыжеватым оттенком волосам. Прекрасная Евгения знала это очень хорошо. Своей маленькой беленькой ручкой она кокетливо играла веером, идя рядом с Изабеллой, которая только что украдкой поцеловала увядшую розу. Молодая королева поцеловала увядшую розу, а Евгения тонко и скрытно улыбнулась. Ей, конечно, была известна нежная тайна, связанная с этим цветком, точно так же, как и маленькой хорошенькой француженке Пауле де Бельвиль, которая, резвясь, побежала за двумя бабочками и показала при этом Нарваэсу — тот в это время медленно следовал за молодыми дамами — свою прелестную ножку, так как одежда ее была коротко приподнята по последней парижской моде.

— Я знаю, о чем вы теперь думаете, ваше величество, — шепнула Евгения, — я умею отгадывать ваши мысли: вы теперь представляете себе генерала Серрано в ту минуту, как он сорвал эту розу и подал ее вам.

— Где-то он теперь, Евгения?

— Наша судьба одинакова, ваше величество. Тот, кого я люблю, сражается против ваших врагов!

— Мы не таимся друг от друга, Евгения, и поэтому скажи мне, кому даришь ты свою любовь — Нарваэсу или герцогу Альба?

— Первому из них, ваше величество, я люблю его страстно.

— Будем надеяться на то, что мы снова увидимся с ними. О, они оба благородны и величественны, — сказала королева, — они, жертвуя своей жизнью, направляют меч…

В эту минуту маркиза де Бельвиль внезапно обернулась, увидя генерала Нарваэса, тихо вскрикнула, а Изабелла поспешила спрятать увядший цветок на своей прелестной груди.

Королева и Евгения обернулись, следя за взглядом маркизы.

— Простите, ваше величество, будьте снисходительны, графиня Евгения, — сказал генерал, подходя к ним с глубоким почтением, — я прервал ваш интимный разговор.

— Вы здесь, генерал, — воскликнула молодая королева, многозначительно взглянув на Евгению, которая слегка покраснела, — вот неожиданность!

— Ночью я буду перед врагами вашего величества, а сейчас несколько часов проведу с вами, — сказал Нарваэс, идя с дамами мимо зеленой решетки парка. — Все зависит от искусства всадника. Я буду собственным курьером и через несколько часов опять вернусь в Толедо.

— Благодарю вас за то, что, несмотря на занятость, вы не забыли нас.

— Я всегда вижу вас перед собой, ваше величество.

— А, так вы можете быть не только воинственным, но и любезным, генерал. Наша графиня Евгения была права.

— Это очень мило с вашей стороны, что вы замолвили за меня словечко, — сказал Нарваэс, — такой милости я не ожидал.

— Вы только уж не очень превозносите эту милость, генерал, — сказала Евгения Монтихо, очаровательно улыбаясь.

— Вы хотите сказать, что там, где улыбается солнце, могут находить и тучки, но я говорю, что нужно радоваться солнышку, пока оно светит.

— Какие же известия привезли вы нам, — прервала его Изабелла, — есть ли какие-нибудь вести о генерале Убеда, о графе Тортоза, о доне Серрано и о Приме?

— Они стараются обойти неприятельские войска, окружить их и разбить. Еще вчера был разговор между офицерами Толедо, что молодой генерал Серрано несколько дней тому назад имел дело при Сеговиа, в котором он…

— Он ранен? — спросила с испугом Изабелла.

— Он получил легкое ранение в плечо, но зато имел счастье отбросить противников, — сообщил Нарваэс.

— Храбрый человек, ему предназначается богатая награда, — воскликнула с энтузиазмом молодая королева.

Пока генерал прогуливался с дамами по парку мимо благоухающей розовой рощи, заходящее солнце уже успело живописно позолотить верхушки деревьев и распространило тот приятный таинственный полусвет, который еще больше увеличивается от разрастающихся теней.

Вдруг из боковой аллеи стал быстро приближаться к разговаривающим какой-то монах, плотно завернувшийся в свою рясу и капюшон. Он как-то недоверчиво оглянулся и сделал знак увидевшему его генералу подойти к нему.

Появление монаха в парке Аранхуэса и в непосредственной близости от королевских особ не имело в себе ничего поразительного, потому что в свите Марии-Христины было очень много духовников и набожных лиц. Изабелла и ее придворные дамы не удивились тому, что монах шел так поспешно, но молодую королеву поразило только то, что он таким странным образом подозвал к себе генерала.

Нарваэс был сам немного удивлен, но так как жесты монаха выражали большую важность и поспешность его дела и к тому же приближалась пора возвращения генерала в Толедо, то он и попросил у молодой королевы разрешения проститься. Изабелла и сопровождавшие ее дамы простились с ним, и когда Нарваэс подошел к странному монаху, молодая королева послала маркизу в замок и велела ей узнать, кто такой был этот монах.

Он только тогда откинул немного назад свой капюшон, когда тот, с кем он так нетерпеливо желал поговорить, остановился рядом с ним. Нарваэс из-за быстро сгущающейся темноты немногое мог рассмотреть в лице духовного брата, он только заметил, что тот был еще очень молод и бледен…

— Что вы желаете от меня? — коротко спросил Нарваэс.

— Я спешил сюда из Алькалы для того, чтобы переговорить с вами.

— Вы задыхаетесь, покрыты пылью — как удалось вам пройти через посты карлистов?

— Поэтому я и выбрал эту одежду. Как монаха меня пропустили, что в другом случае было бы невозможно.

— Так вы только переодеты, кто же вы такой?

— Меня привело сюда желание сообщить вам, — шепнул монах, избегая ответа, и таким голосом, который возбудил в Нарваэсе какое-то странное недоверие, — что карлисты замышляют недоброе на сегодняшнюю или на следующую ночь.

— Вы хотите меня предостеречь. Делаете ли вы это только из преданности к приверженцам Христины?

— Вы все узнаете, генерал, только свято обещайте мне, что вы меня не выдадите и не задержите здесь.

— Я могу вам это обещать.

— Если так, смотрите, — прошептал монах каким-то страдальческим голосом и, оглядевшись вокруг себя своими черными блестящими глазами, откинул назад свой капюшон.

— Так вы девушка? Я это подозревал, — улыбнулся Нарваэс, но улыбка замерла на его устах, когда он увидел ее изможденное, бледное, покрытое потом лицо. Было ли страшное волнение отражено на лице испанки вследствие трудной далекой дороги, пройденной ею в такой толстой одежде, или это было по какой-нибудь другой причине?

— Берегитесь, генерал. Один из предводителей — страшный, смелый полководец карлистов — вместе со своими знатными товарищами покинул вчера рано утром свои аванпосты. Они должны быть сейчас где-то поблизости от Аранхуэса. Вам и всему двору грозит большая опасность.

— Как, дитя мое, от трех-то карлистов?

— Вы их не знаете — вы не знаете Филиппо!

— Ты говоришь об итальянце Филиппо Буонавита?

— Да, о нем, бойтесь его, так как я его проклинаю!

— Понимаю, дитя мое, он обманул тебя, и ты мстишь ему тем, что выдаешь его. Это сильное доказательство твоей ненависти! На твоих ногах содрана кожа — я велю дать тебе в замке что-нибудь заживляющее.

— Ничего мне не надо! — воскликнула девушка подавленным тоном. — Жуана сейчас же отправится в Алькалу.

— Но как же ты пойдешь ночью?

— Я буду подсматривать за ними! Какие у них замыслы, мне не удалось узнать, хотя, победив ненависть, я и старалась, прикидываясь влюбленной, выведать их у Филиппо! О, Жуана была кошкой, змеей. Сердце мое дрожало и билось от ненависти, а я улыбалась — но он не выдал ничего из своих планов.

— И ты думаешь, что трое безумно смелых всадников находятся поблизости?

— Клянусь именем Пресвятой Девы — я видела их по дороге.

— Как зовут двух знатных товарищей твоего коварного Филиппе? — спросил Нарваэс, полный ожидания.

— Дон Олимпио Агуадо и маркиз Клод де Монтолон.

— Это они! Я только что слышал про них!

— Следовательно, вы знаете, что вам угрожает.

— Ты думаешь, что они направились к Толедо?

— Я уверена, что они хотят прибыть сюда ночью и застигнуть врасплох ваши аванпосты.

— Ведут ли они за собой войско?

— Нет, они сами по себе составляют войско, вы должны их бояться так, как будто бы это был целый полк.

— Ты преувеличиваешь, дитя мое. Но спасибо тебе — вот возьми себе кошелек в награду.

— Золото — даруйте бедным. Жуана отомстила за себя. Она будет и еще служить вам во вред Филиппо Буонавита, — шепнула девушка, и в ее словах послышалась страшная, неукротимая ненависть.

— Нужно спешить, раз так! Может быть, я встречу в дороге этих известных предводителей войска карлистов.

— В таком случае вы погибли, генерал, берегитесь.

— Прощай, спасибо тебе, дитя мое!

Жуана снова спрятала в капюшон свои черные, влажные и спутанные от дальней дороги волосы, а затем поспешно и неслышно скрылась в боковой аллее. Между тем Нарваэс, которому такое известие доставило некоторого рода удовольствие, не сказал никому о случившемся, поспешно простился и отправился в Толедо. Он мог смело полагаться на своего превосходного коня, на острую шпагу, которой он умел владеть, и на два пистолета в седле. Уже стемнело, когда генерал покинул замок.

IV. ЧЕРНАЯ ЗВЕЗДА

В то самое время, когда все описанное происходило в парке Аранхуэса, на опушке небольшой темной каштановой рощи, перед которой тянется равнина Новой Кастилии, около камней и кустарников лежали два каких-то странных человека. Их можно было сначала принять за воров, которыми изобиловала Испания во время господствовавших тогда беспорядков, но мундир их свидетельствовал, что они принадлежат к партии дона Карлоса.

На них были одеты короткие полуплащи, золотые нашивки на которых говорили, что это не простые солдаты; синие брюки, опоясанные красной фагой, и небольшие саки; золотые украшения, которые блестели при заходящем солнце, завершали экипировку воинов. Около них лежали шпаги и карабины, а за фагой виднелись блестящие рукоятки кинжалов. Их лошади были привязаны в чаще в двадцати шагах отсюда.

Один из них, человек лет тридцати пяти, подперев свою голову рукой, пристально смотрел вперед. Его лицо, окаймленное темной, тщательно ухоженной бородой, имело тонкие черты и показывало, что это был человек знатного рода. Даже усталость от долгих и беспокойных походов не могла истребить этих признаков. Хотя жгучее солнце Испании и сделало смуглым его лицо, но не изменило благородные черты.

— До сих пор еще нет и следа Филиппо, — тихо сказал другой, темные большие глаза которого блуждали по равнине. Он, казалось, был еще выше и еще более широкоплеч, чем лежащий около него товарищ, несмотря на то, что, по-видимому, на много лет был моложе его. Резко очерченные черты, смуглый цвет лица и небольшой золотой образок, висевший на шее, доказывали, что он испанец.

— Клянусь именем Пресвятой Девы, он что-то долго не едет. Как далеко отсюда до Аранхуэса, Олимпио? — спросил первый, приподнимаясь.

— Около двух миль. Час тому назад расстался с нами Филиппо. Приблизиться к хорошо охраняемому замку королевы — составляет довольно трудное дело. Хоть бы он только не опоздал. Уже солнце прячется в глубокой тени гор, в ущельях которых находятся наши войска. Черт возьми, если наше драгоценное предприятие удастся, маркиз, то я думаю, что тогда закончится эта война, — сказал Олимпио Агуадо, испанец крепкого телосложения, — славное это предприятие. Там, около Толедо, расположились приверженцы Христины — нам надо будет потом оповестить их несколькими ядрами, пущенными в их лагерь, о том, что мы были здесь. Но ты о чем-то задумался, Клод.

— Мне кажется, что смелое намерение Филиппо приблизиться днем к замку не удалось, — заметил серьезный маркиз де Монтолон, — его конь почти что лучший во всей окрестности, и уж по одному этому его заметят.

— Может быть, в Аранхуэсе его пригласили на ужин, — засмеялся Олимпио, — во всяком случае, мы должны ждать его здесь. Филиппо смел и проворен, как редкий итальянец, я не боюсь за него. Одно, что могло его задержать, это — какая-нибудь хорошенькая сеньорита.

— Я тоже подумал об этом, поплатится он своей шеей за эти проклятые проделки.

— Уж у него такая страсть, он не может пропустить ни одной хорошенькой девушки.

— Он не удовлетворяется одним только флиртом. Его лозунг — наслаждаться, — сказал Олимпио, — он такой же отчаянный в любви, как и в сражениях. Черт возьми, он смелый завоеватель, умеющий побеждать сердца девушек подобно тому, как побеждает своих врагов. В Анконе он тоже принялся за свою игру!

— Два дня тому назад я видел эту сеньориту — она дочь Алькальдена. Я подметил отчаяние на ее лице — ее красота равняется ее страсти, и я думаю, что Филиппо будет наказан за свое вероломство.

— Как! Ты думаешь, что Жуана имеет какой-нибудь замысел против него? Клянусь всеми святыми, ты плохо знаешь сеньориту. Она влюблена в него и бегает за ним по пятам.

— Филиппо должен бы ей меньше доверять!

— Он болтает ей только о своей любви, тайком жмет руки и горячо целует в губки, чего им и хочется обоим. Но взгляни сюда, не замечаешь ли ты облако пыли на горизонте?

Клод взглянул туда, куда ему показал Олимпио, и тоже увидел, несмотря на вечерний полумрак, что по равнине все больше и больше расширялось серое, постепенно увеличивающееся пятно.

— Черт возьми, уж не партизаны ли Христины это? Мне кажется, что на дороге больше одного всадника.

Маркиз вскочил на ноги — его рыцарский стройный стан только теперь можно было полностью оценить — и стал внимательно всматриваться в приближающееся облако.

— Это Филиппо, — сказал он, — он летит с быстротой ветра.

— Уж не преследуют ли его королевские слуги?

— Он так пригнулся к шее лошади, что даже можно подумать, будто на коне нет седока.

— Это он, он всегда так делает, — вскричал довольный Олимпио и тоже в волнении поднялся навстречу Филиппо Буонавита, который бешено скакал по направлению к роще, где стояли оба карлиста.

Маркиз был прав, говоря, что наездника совсем не видно — стройная фигура итальянца как бы срослась с лошадью. Только теперь, когда он был уже довольно близко, можно было узнать смуглое, чернобородое лицо Филиппо, наклоненное к шее лошади. Он снял свой сако — его черные волосы развевались, смешиваясь с гривой лошади. Его лицо было почти худощавым; глаза горели — он, казалось, был бледен и возбужден.

— Благодарение святым! — воскликнул он, соскочив с лошади, при виде друзей, ожидавших его.

— Черт возьми, что, у тебя за вид? — спросил Олимпио, всмотревшись в расстроенное лицо итальянца. — Не гнались ли за тобой приверженцы Христины?

— Per Dio, Филиппо не даст себя гнать приверженцам Христины, — ответил, ведя свою лошадь под уздцы, стройный итальянец, вглядываясь в степь.

— Что ты ищешь там? Ты был в Аранхуэсе? — спросил маркиз, полный ожидания.

— Я был там полчаса тому назад и даже спрятался в парке, — отрывисто говорил Филиппо, — все в порядке. Сегодня ужин в киоске — я видел королевскую дочь и придворную даму так же близко, как вижу сейчас вас.

— Отлично! — радостно вскричал Олимпио. — И тебя никто не заметил?

— Никто — Филиппо умеет пробраться тайком!

— Не будем же медлить! На коней! Сегодня ночью мы должны похитить молодую королеву, — радостно объявил широкоплечий Олимпио, и уже направился к своему коню.

Маркиз заметил по расстроенному лицу и по беспокойным движениям итальянца, что с ним в пути что-то случилось.

— Ты бледен, Филиппо, — вопросительно прошептал он, — ты еще что-нибудь видел?

— Клянусь именем Пресвятой Девы, я видел нечто недоброе для нас, — признался итальянец.

— Рассказывай скорее, но прежде переведи дух.

— Дайте мне глоток вашего вина, моя бутылка где-то затерялась.

Маркиз подал ему свою походную флягу. Олимпио снова подошел к ним, желая узнать, в чем дело.

— Покинув Аранхуэс полчаса тому назад, я на всякий случай объехал вокруг города, — начал Филиппо.

— Видел ли ты войско? — спросил Олимпио.

— Нет, я только заметил монаха, покидавшего замок тайком, между тем как монах не мог и подозревать, что за ним наблюдают. Быстрыми шагами я пошел за ним, но скоро потерял его из виду. Вдруг я увидел на расстоянии тысячи шагов отсюда трех всадников. Думая, что это христиносы, я решительно бросился к ним!

— Черт возьми! При первом твоем выстреле мы поспешили бы к тебе на помощь.

— Я бы и сам справился, — сказал Филиппо, — с тремя, если бы это были христиносы. Пришпорив своего коня, я помчался по направлению к трем всадникам, которые ехали гуськом, шаг за шагом в узком проходе. Я все еще думал, что это разведчики Конха, так как знал, что они всегда ездят таким образом.

— Но что с тобой, Филиппо? — спросили друзья, заметя его крайнее волнение и раздражительность.

— Ты сердишься. Кто же были эти три человека, к которым ты приблизился? — спросил Клод де Монтолон.

— Мгла окружила их, — продолжал Филиппо, — и, может быть, придавала незнакомцам еще больше таинственности, я не принадлежу, конечно, к тем боязливым натурам, которые содрогаются, видя нечто необыкновенное, но…

— Это были, наверное, цыгане, наряженные несколько фантастично, — спросил с иронией Олимпио Агуадо.

Филиппо отрицательно покачал головой, как-то таинственно улыбаясь.

— Кто они были, я так и не узнал и не мог даже догадаться, — продолжал храбрый итальянец после минутного молчания. — Впереди ехал, по-видимому, пожилой человек, вернее старик, на нем была мантия, подбитая мехом, капюшон наполовину скрывал его лицо, заросшее седой бородой. За ним следовала на тощей лошади женщина, одетая тоже в светлый длинный плащ. Она так низко пригнулась к шее лошади, что казалось, будто она была подавлена каким-то глубоким и тайным горем. Удивительную процессию замыкала молодая девушка, шею и голову которой обвивала испанская шаль, так что в конце концов нельзя было разобрать черты лица этих таинственных путешественников. Они продолжали дальше свой путь, как будто не замечая меня, но я все-таки был от них на небольшом расстоянии. Первую минуту и я подумал, что это цыгане, но потом решительно стал в тупик, так что таинственные путешественники стали мне казаться выходцами с того света, я не знал, что думать и на что решиться.

— Вы, итальянцы, не можете до сих пор расстаться со своими суевериями, — проговорил маркиз.

Но Олимпио Агуадо схватил его за руку.

— Дальше, дальше, — нетерпеливо сказал Олимпио, полный ожидания, как будто догадывался, что значила эта таинственная процессия.

— «Кто там?» — спросил я, рассчитывая разгадать тайну. Никто мне не ответил. «Клянусь всеми святыми, — закричал я, — если вы не назовете мне своего имени, то я застрелю вас. Кто вы, куда лежит ваш путь?» «С востока на запад, — ответил старик. — Не трогай нас, юноша, моя звезда еще не взошла». Я рванулся вперед. Незнакомец открыл свое лицо, наполовину прикрытое капюшоном, и я увидел на его лбу чернеющее пятно. Мне стало страшно, и я отшатнулся. Обе женщины проехали мимо меня, как будто я не существовал, и ускакали.

— Нет сомнения, — вскричал Агуадо, — ты видел Черную Звезду!

— Черную Звезду, — повторили Филиппо и маркиз. — Что с ним случилось, отчего он получил такое прозвище?

— Вы это узнаете дорогой в Аранхуэс, — сказал Олимпио, широкоплечий, нетерпеливый юноша, горевший желанием увенчать предпринятое им с товарищами дело похищением молодой королевы Изабеллы. — На лошадей! Явление, виденное Филиппо, будет нам способствовать! Черт побери, земля горит у меня под ногами… Ну, господа, чудная будет сегодня ночь! Долорес, помоги мне, я знаю, ты молишься за меня. Бедное сердце.

Последние слова Олимпио сказал тихо, затем послал поклон рукой по направлению к Мадриду и поспешил к лошадям.

— Ты, Клод, поедешь с правой стороны от меня, — вскричал он, — а Филиппо поедет с левой! Пока мы будем совершать наш опасный путь, я вкратце расскажу вам все, что знаю про Черную Звезду. Говорят, что его появление предвещает несчастье королевскому двору — и этим самым оно, может быть, сослужит нам пользу в похищении молодой королевы.

— Следовательно, Черная Звезда причисляется к царству духов? — спросил маркиз, тихо засмеявшись.

Оба товарища ничего не ответили ему на это. Ночная мгла уже сгустилась, когда все трое уселись на коней. Лошадь Олимпио была поразительно хорошо сложена, что и было необходимо при его внушительной фигуре; арабская лошадь Клода де Монтолона обладала такими же мягкими, почти аристократическими движениями, как и ее хозяин; по лошади Филиппо, весело ржавшей, не было видно, что она со своим всадником только что вернулась из разведки.

Все трое выехали на опушку рощи и направились к увеселительному замку Аранхуэса; движимые смелыми надеждами, они ехали по равнине, укрытой тьмою. Филиппо все еще вопросительно посматривал вдаль, как бы ища что-то, не будучи в состоянии забыть виденное им.

— Это темная, невероятная история, как раз подходящая к нынешней ночи, — начал Олимпио негромким голосом, — что уже видно из прозвища Черная Звезда, данного старцу народом. Я прежде тоже не верил в видения, а так же, как и ты, Клод, относил их к царству духов или, лучше сказать, к творениям расстроенного мозга, которые так часто возникают перед одинокими всадниками, едущими через степь, и о которых потом передается из уст в уста. Только тогда, когда Мануил Кортино…

— Смотритель замка в Мадриде? — спросил маркиз.

— Только тогда, когда этот честный человек сказал мне, что он видел собственными глазами Черную Звезду, я не смею более не верить.

— И ты думаешь, что это тот самый, которого я видел? — спросил Филиппо.

— Без сомнения! Ты его описываешь совершенно подобно тому, как Мануил Кортино описывал его мне и своей дочери, Долорес. Слушайте же! Почти каждому испанцу известна эта тайная придворная интрига. Вы знаете, что по смерти Фердинанда VI на испанский престол был призван его сводный брат, Карл Неаполитанский. Этот Карл IV имел от своей супруги Луизы-Марии Пармской, кроме следующего короля Фердинанда VII и дона Карлоса, за которого мы сражаемся, еще третьего сына.

— Об этом я еще ничего не слышал, — заметил маркиз, — история о Черной Звезде все более и более становится интересной для меня.

— И я тоже не слышал, а я родом испанец! Филиппо — избранник в этом случае, — сказал Олимпио и хотел продолжать свой рассказ, как вдруг итальянец так резко придержал своего коня, что тот встал на дыбы.

— Per Dio, — прошептал он, — мне сдается, что и вам окажут сегодня ночью предпочтение. Видите ли вы там, вдали, движущиеся тени?

Клод и Олимпио тоже придержали своих коней. Ночь немного прояснилась, потому что месяц все более и более показывался из-за облаков и тумана, окружавших горы. Пустынная степь, лежащая перед всадниками, производила какое-то странное впечатление при этом рассеянном свете. Вдали возвышались город и парк Аранхуэса, покрытые тьмой. Здесь и там стояло несколько низеньких, кривых, склонившихся к земле пальм, они имели вид каких-то земных духов и, казалось, преклонялись перед таинственной кавалькадой, видневшейся вдали.

— Филиппо прав, — шепнул Олимпио маркизу, — подобно каравану духов едут они.

— Черная Звезда, — прошептал про себя Клод де Монтолон, словно желая вспомнить таинственное название необычайного явления и прояснить для себя то, что было не досказано Олимпио. Трое всадников бессознательно стали в ранжир, как бы готовясь выдержать ночной смотр, и придерживали своих лошадей, чтобы дать дорогу странной сказочной процессии.

Медленно, равномерно двигалась она при бледном свете луны. Казалось, что какая-то кавалькада духов пронеслась мимо, и вид приближающихся фигур произвел на приверженцев дона Карлоса неизгладимое впечатление. Олицетворенное предание очутилось перед ними.

Лошадь скакавшего впереди старика была утомлена и поникла головою. Поводья были опущены, всадник, завернувшийся в свое желтое одеяние, дал ей волю идти шагом по степи. Грива его лошади была переплетена блестящими шнурами, а на сетчатых украшениях седла висели золотые бляхи, как это бывает у мавританских всадников. Капюшон, закрывавший его голову, был глубоко надвинут на лоб, на котором незадолго перед тем Филиппо заметил черный знак.

За стариком следовала сгорбленная женщина, разделявшая его кочевую жизнь, — она походила на цыганку. Плотно завернувшись в свое длинное желтоватое одеяние из шкур, она, казалось, не обращала внимания на происходящее вокруг; ее худая лошадь, не понукаемая, следовала за лошадью старика.

Дочь замыкала процессию. Она, видимо, в противоположность едущим впереди, была молода, несмотря на то, что при свете месяца трудно было разглядеть ее стан и черты лица, чему также препятствовали ее цыганская фантастическая одежда и закрывавшее ее лицо покрывало. С опущенной головой сидела она на лошади, несшей ее по степи. Какое-то проклятие, казалось, тяготело над этими таинственными всадниками угрюмой ночи, лишенными отечества. Они были известны по всей Испании под мистическим именем Черной Звезды.

Тихо и бесследно, как тени, исчезли они вдали, оставив позади себя изумленных предводителей карлистов, бессознательно и спокойно пропустивших кавалькаду и не причинивших ей зла. Теперь только они пришпорили своих коней и понеслись по освещенной луной равнине к Аранхуэсу. Появление Черной Звезды, без сомнения, произвело на них странное впечатление.

После некоторого молчания Олимпио снова стал продолжать свой рассказ, но слова его разносились ветром.

V. ПОХИЩЕНИЕ МОЛОДОЙ КОРОЛЕВЫ

Прежде чем вернуться в парк, на темных аллеях которого мы оставили гуляющих Изабеллу и Евгению, да будет нам позволено сказать несколько слов о прошлом этой молодой поверенной королевы, а также и об ее родных. Мать обеих прелестных сестер Евгении и Марии, гордая и умная графиня Теба, одаренная многими достоинствами, была дочерью честного купца Кирпатрика, жившего на острове Малага. Такое превращение покажется, может быть, странным, так как в госпоже Монтихо не было ничего такого, что бы могло выдать ее происхождение из лавки торговца, но это так удавшееся превращение, конечно, послужит доказательством того, что дочь купца Кирпатрика не была лишена известных талантов.

Она сумела привязать к себе жившего тогда на Малаге артиллерийского экс-офицера Монтихо, графа Теба. Девица была хороша, мила и умна. Эти качества уже покинули графа, бывшего гораздо старше ее, а потому едва ли можно назвать чудом, что граф был побежден и попросил ее руки, а прекрасная Кирпатрик согласилась вступить в брак с лишенным средств стариком потому только, что он сделал ее графиней Теба. К тому же осколок ядра лишил Монтихо правого глаза, вследствие чего он носил большую черную повязку, закрывавшую эту ужасную впадину, но все-таки можно сказать, что для графини он был сущим кладом и чуть ли не красавцем.

Новобрачные, несмотря на все это, казалось, жили чрезвычайно счастливо. Сначала они отправились в Мадрид, а потом в Париж. Благодаря своему уму и красоте графиня Теба Монтихо скоро составила около себя значительный блестящий кружок из знатных людей, которые считали за честь оказывать постоянное внимание и услуги молодой донне.

Брак графа был вскоре благословлен рождением дочери, которой дали имя Мария. Говорят, что счастливый отец нежно любил этого хорошенького ребенка и носил его на руках, из чего видно, что Монтихо был чрезвычайно добрым, верным мужем и отцом, но вскоре опасная болезнь сразила его, и он умер на руках своей жены, которой в эти тяжелые минуты служил опорой и советником лорд Кларендон, умный и обладающий большим богатством англичанин.

У графини Теба вскоре после смерти графа родилась вторая дочь, Евгения. С этого времени салон прекрасной вдовушки стал сборным пунктом знати. В Мадриде или Париже, где бы ни появилась прекрасная графиня Теба, дом ее был полон комфорта и открыт для многих. Наибольшее же предпочтение она оказывала богатому лорду Кларендону, который проявлял почти отеческие заботы по отношению к дочерям графини, в особенности к Евгении.

Заслуживала ли прекрасная вдова графа Теба такую преданную любовь и умела ли она ценить ее, мы не беремся разрешить; рассказывают только, что лорд Кларендон, умерший не так давно, делал сначала сцены графине Монтихо, которую он любил от всей души, а потом молча стал переносить ее капризы и разыгрывать верного спутника донны даже и тогда, когда ее салон сделался шумным сборищем Мессалины, где она принимала с приветливой улыбкой пожертвования тех, кто разорялся по ее милости. Сюда стекалось общество, принадлежавшее по внешнему виду к высшему кругу, но по своему поведению и манерам скорее походило на общество мезоне [15] улиц Толедо.

Слабовольный и добродушный лорд Кларендон вынужден был переносить все это, после того как ему не удалось изменить обстоятельств; очень может быть, что от него скрывали самые важные обстоятельства и умели пользоваться его доверием.

Можно себе представить, что пример, который подавала все еще красивая и отчаянная кокетка графиня своим подрастающим дочерям, возбудил в них тщеславие и желание нравиться в большей мере, чем это следовало бы. Идти по следам своей матери способна была особенно старшая дочь, Мария. Когда ей было двенадцать лет, то и тогда уже она любила роскошно одеваться, и как истая испанка предпочитала яркие, бросающиеся в глаза цвета.

Евгения старалась не уступать старшей сестре, а потому обе рано развившиеся девушки появлялись в обществе их матери в дорогих и красивых нарядах, что приличествовало придворным дамам и что мы уже имели случай заметить.

Мария все более и более привязывалась к герцогу Альба, который был очень деятелен при дворе, Евгения же так была увлечена энергичным генералом Нарваэсом, что ее мысли были полны только им, и для нее самой большой радостью было снова увидеть его неожиданным образом в парке Аранхуэса. Евгения горячо любила генерала, которого ожидало блестящее будущее. Это довольно часто случается с молодыми девушками, когда душа их приходит в восторг от мужества и увлечения успехами предмета их пристального внимания. Мария, напротив, надеялась посредством герцога Альба сделаться герцогиней, и это так было заманчиво для молодой графини, что она ни о чем более не думала, как о средствах, которые бы увенчали успехами ее стремления.

Графиня передала своим дочерям кое-что из интимного разговора, который она имела с молодым графом, но бурные события последних недель явились такой помехой, что о назначенном при дворе бале, на котором герцог хотел явиться с голубым или с розовым бантом, теперь нечего было и думать. Графиня была очень счастлива тем, что она вообще получила согласие знатного дона, и предоставила времени решить, которой из ее двух дочерей предложит герцог свою руку.

В то время как Мария в качестве придворной дамы осталась в Мадриде, при болезненной инфанте Луизе, сестре королевы Изабеллы, Евгения сопровождала двор в Аранхуэс. Она была избранной поверенной молодой королевы, что тайком вызывало слезы на обычно плутовски сверкающие глазки миленькой, маленькой маркизы Бельвиль, так как она видела, что ее то приближают, то отдаляют.

Изабелла поручила маркизе отправиться в замок и собрать там сведения о странном появлении монаха, а Евгению удержала при себе. Такая отсылка, или обязанность камеристки, выпавшая на долю обиженной маркизы Бельвиль, должна была усугубить опасность, о которой и не подозревали ни сама молодая королева, ни графиня Евгения; они даже и не думали о возможности чего-нибудь подобного здесь, в парке Аранхуэса, а опасность между тем была сильна.

Склонная к мечтательности Изабелла, удалив Паулу де Бельвиль, увлекла свою поверенную в чащу парка для того, как говорила она, чтобы при луне насладиться всеми поэтическими воспоминаниями и впечатлениями. Обе девушки хотели помечтать о своей любви, прогуливаясь в такой чудный, романтичный вечер. Для них было благодеянием признаться друг другу в своей любви, которую одна из них питала к Серрано, а другая — к Нарваэсу, доблестным полководцам королевских войск, сражавшимся против карлистов.

Изабелле и Евгении доставляло невыразимое удовольствие глубже зайти в эту уединенную, отдаленную часть парка и скрыться там от маркизы, которая, возвратись из замка, станет их искать. Обе прелестные девушки, отыскивая тайные аллеи, удалялись таким образом все дальше и дальше от киоска, где уже был накрыт стол. Они не обращали внимания на то, что вечер быстро сменился ночью, что последние красные лучи солнца исчезли и сумрак сгущался — им ведь и хотелось помечтать в темноте, чтобы никто не мешал.

Посреди густо насаженных деревьев, окружавших дорожки, где проходили королева и ее подруга, стало совсем темно. Будучи углублены в свои мечты, они и не заметили наступления ночи и все глубже и глубже проникали в безлюдную часть Аранхуэсского обширного парка. Они не боялись, потому что любовь сопровождала их и овладевала ими с такою силою, перед которой исчезало все остальное. Мысли их принадлежали генералам Серрано и Нарваэсу.

— Когда они окончательно победят врагов, — шептала Изабелла, — и мы снова вернемся в Мадрид, тогда будет назначен карнавал. О Евгения, представь себе, что они вернутся в столицу увенчанные славой, и мы узнаем их под масками, они будут искать нас и найдут.

— Это будет восхитительно, королева, и я ничего так сильно не желаю, как победы их над врагами.

— Это не так легко, как ты думаешь, Евгения! Дон Карлос, брат моего высокопоставленного отца, станет искать всевозможные средства, чтобы отнять у меня трон. Но тем-то и должны мы гордиться, что наши возлюбленные сражаются за нас! Это нечто такое романтическое, чудное, — с энтузиазмом говорила королева, схватив руку Евгении и горячо сжимая ее. — Франциско Серрано так красив и так благороден, что я буду его любить вечно, хотя я не имею на это права. Дело в том, что моя высокопоставленная мать сообщила мне вчера…

— Вы плачете, ваше величество?

— Что я должна пожертвовать своей любовью во имя этикета и политики!

— Не плачьте только, ваше величество, это для меня ужасно!

— Ты должна знать все, Евгения, потому что ты чувствуешь, как горячо я его люблю. Во время карнавала нам предстоит прием принца Франциско д'Асси, желающего посетить наш двор. Угадываешь ли, по какой причине?

— Чтобы повидать инфанту Луизу.

— Ты не угадала, Евгения.

— Чтобы посетить вашу светлейшую матушку, а его тетку?

— Нет, Евгения.

— Как, так неужели принц едет для того, чтобы…

— Чтобы развлечься при дворе и притом, к моему несчастью, посвататься ко мне, — рыдая, прервала молодая королева свою поверенную.

— Но ведь этого можно будет как-нибудь избежать, — утешая, заметила Евгения.

— Да, ты права, я тоже надеюсь на это! О, мой план уже готов, патер Маттео не смягчит меня, я заметила, что он стоит за принца. Я обезображу себя, я буду так дурна и так нелюбезна, как только возможно; я испугаю его, и если будет нужно, то скажу ему, что я его ненавижу и что я никогда не буду принадлежать ему, — говорила печально Изабелла, в то время как грудь ее сильно вздымалась, а сама она передвигалась порывисто. — Я скажу ему все, скажу, как люблю Франциско Серрано, и тогда он увидит, что ему лучше всего следует вернуться в Неаполь.

— Что бы это такое было? — внезапно промолвила Евгения, бессознательно прижав руку Изабеллы к своему сердцу. — Вы ничего не слышите, ваше величество?

— Ты говоришь про этот шум? Это не что иное, как ветер, играющий верхушками деревьев. О Евгения, если меня будут принуждать…

— Клянусь именем Пресвятой Девы, королева, мы слишком далеко зашли. Вы ничего не видите?

Изабелла так углубилась в свои сердечные дела, что до сих пор ничего не замечала своими отуманенными от слез глазами; она только видела песок на дорожке, по которой шла рядом с Евгенией, но, испуганная возгласом подруги, остановилась и огляделась.

В первую минуту она ничего не увидела, но Евгения как бы окаменела и лишилась возможности двинуться или крикнуть, увидев близ решетки, отделявшей парк от окрестностей замка, фигуру какого-то человека. Обе девушки были здесь совершенно удалены от многолюдной части парка, даже их призыв о помощи едва бы достиг киоска, где только что собрались придворные гости.

Тут и Изабелла заметила чернобородое лицо итальянца, который неслышно подкрался сюда и поднялся из-за куста. Прежде чем они были в состоянии крикнуть, к Филиппо близко подошел Олимпио, а Клод де Монтолон стоял позади, как бы представляя стражу.

Евгения опомнилась скорее, чем молодая королева, которая в первую минуту приняла итальянца за садовника. Но всякая попытка к бегству была бесполезна. Обе попытавшиеся удалиться девушки после нескольких сделанных ими шагов были уже настигнуты и схвачены, два слабых голоса о помощи едва ли нарушили тишину ночи, царившей в этой части парка.

Вблизи не было ни одного камергера, ни одного адъютанта, ни одного лакея, которые бы могли оказать помощь обеим, так внезапно застигнутым девушкам.

Филиппо схватил молодую королеву и, несмотря на сильное ее сопротивление, смело взял ее на руки, чтобы теперь со своей прекрасной ношей проложить дорогу через кустарники и поспешить к Клоду, который с лошадьми ожидал недалеко от решетки ограды. Три похитителя избрали удобное место огороженного парка, так как там, где для слуг находились решетчатые ворота, легче всего было перелезть через железную ограду и выйти на свободу.

В то же время Олимпио Агуадо догнал прелестную Евгению, схватил ее и нежно поднял на руки. Она старалась сопротивляться — испуганно взывала о помощи; все громче и громче звучали жалобные крики обеих девушек, но никто их не слышал.

Тогда Евгения начала вымаливать настойчивыми просьбами свободу, себе и молодой королеве, сердце ее сильно билось — она не знала, что значило это ночное похищение, подумала о злобных, кровожадных разбойниках, и ее объял сильный страх, так что девушка вся тряслась и, чувствуя свою беззащитность, горько плакала. Это, казалось, тронуло ее похитителя.

— Будьте спокойны, прекрасная донна, — сказал Олимпио, — вам не будет нанесено никакого оскорбления.

— Сжальтесь же и освободите королеву и меня, — умоляла Евгения в то время, как Филиппо со своей прекрасной ношей подошел к лошади и посадил на нее обессилевшую Изабеллу.

— Это невозможно, графиня Теба, — тихо возразил Олимпио, узнавший подругу королевы. — Вы пленница дона Карлоса.

— О святые, — рыдала Евгения, — мы пропали — нас убьют.

— От верховой езды в ночное время вы не умрете, прекрасная донна, — сказал Олимпио, подсадив прелестную девушку через решетку и затем сам ловко перескочив через нее. — Положитесь на меня без страха, вы непременно почувствуете уважение, которое каждый кавалер должен оказывать такой молодой и такой прекрасной донне.

Евгения поняла, что все попытки освободиться бесполезны, еще раз закричала о помощи и залилась слезами, увидев королеву, лишившуюся чувств в руках Филиппо. Подошел маркиз и уверил, что все попытки освободиться тщетны, и попросил, чтобы дамы доверились своей судьбе.

Олимпио же постоянно должен был следить за прелестной Евгенией, которую он похитил с риском для своей жизни, и он поцеловал ее руку, чтобы показать, какой он преданный кавалер и что просит ее подчиниться обстоятельствам.

Через несколько секунд три всадника, скача со своей добычей, оставили замок Аранхуэс и повернули по направлению к каштановой роще, где они прежде отдыхали. Похищение в эту ночь удалось им.

VI. ДОЧКА СМОТРИТЕЛЯ ЗАМКА

— А, ты тоже уже встала, — сказала старая Энсина, одна из хранительниц королевской серебряной посуды, проходя через большой двор замка молодой девушке, стоявшей у окна, — подвязываешь свои розы, чтобы украсить оконную решетку? Отец Кортино, наверное, еще спит?

— Мне не хотелось бы будить его, Энсина, я думаю, что ночью он спал немного! — проговорила девушка у окна.

— Пусть спит, он уже стареет, и сон для него имеет важное значение.

— Что же в замке могло быть ночью? Я совсем не спала, — заговорила девушка, обвивая прутья зеленым украшением, — было какое-то смятение, беготня и крики.

— Я расскажу тебе, хотя это еще тайна, — шепнула со строгим выражением лица старая хранительница королевского серебра, подойдя к низкому окну и присев, чтобы таким образом спокойно поговорить с дочерью смотрителя замка. — Разве ты еще ничего не слышала?

— Боже избавь, милая Энсина, я не хотела ночью беспокоить отца вопросами. Верь мне, он бывает иногда ворчливым, но при этом добрый человек!

Итак, дело было до полуночи — мы только что убрали серебро, которое принадлежит инфанте и контесе Теба, то есть графине Марии.

— Совершенно верно, милая Энсина, ведь графиня Евгения с королевой в Аранхуэсе.

Хранительница серебра при этом имени сложила руки и обратила взор к небу.

— О, она терзает сердце — эта молодая кровь! Итак, мы только что вычистили серебро и в порядке убрали его на место, как вдруг на большой двор замка прискакал всадник, даже искры высекались из камней, говорю я тебе, Долорес. Я тотчас вниз, ведь постоянно надо знать, что происходит. Могли приехать шайки разбойников, ужасные карлисты, которые не щадят ни женщин, ни детей!

— Неужели это так как ты говоришь, Энсина!

— Как, — вскричала раздраженная старуха, — ты все еще веришь, что эти шайки разбойников пощадят нас? Куда только они ни придут, везде разбойничают, грабят, насилуют. Послушай только дальше, ты еще не знаешь ужасов войны и ее последствий. Спроси твоего отца, старого Кортино, он тоже может кое-что рассказать. А посмотри, что это за отверстие в мадридском королевском замке? Его сделало пушечное ядро этих свирепых карлистов! Они хотели весь замок сжечь, тогда ты говорила бы, конечно, совсем другое. Итак, я поспешила вниз. Там я нашла офицера на измыленной лошади, который тотчас уведомил стражу замка, что… — о, это слишком страшно, чтобы я могла еще повторить!

Старая хранительница серебра проронила несколько слезинок. Вообще она плакала охотно, когда, рассказывая, приходила в экстаз, так как ежедневно было что-нибудь, что пробуждало в ней сострадание, в этот же раз, казалось, она была тронута совершенно иначе.

— Ты подвергаешь меня пытке, Энсина.

— Итак, господин офицер был весь в поту, а его шпоры — в крови, вытекавшей из боков трясущейся от напряжения лошади. Он прискакал прямо из Аранхуэса. Там случилось несчастье, несчастье, говорю тебе, Долорес, и графиня Мария Теба, когда спешила ночью к своей матери, была похожа на безумную,

— Но ты совсем не говоришь мне, какое случилось несчастье, — заметила ей с укором девушка.

— Да, — продолжала старая хранительница серебра, ближе наклонившись к решетке окна, чтобы следующее сказать тихим голосом. — Карлисты похитили королеву и ее подругу графиню Евгению.

— Пречистая Дева, что, если бы это была правда!

— Не сомневайся, дитя! Господин офицер известил об этом. Но, к счастью, вблизи от Аранхуэса был авангард генерала Конха, и говорят, что всадникам удастся отнять у страшных убийц их драгоценную добычу. Подумай же, Долорес, что, если бы они убили молодую королеву и прекрасную графиню!

— О, этого они не сделали бы, Энсина, но, может быть, держали бы их в плену — это слишком смелая выходка, — сказала дочь смотрителя замка.

— Смелая и ужасная выходка, — повторила хранительница серебра, сжимая свои руки, — подумай же, Долорес, две такие высокочтимые и знатные дамы — во власти грубых карлистов. Но горе тем, кто сделал это и попадет в руки наших храбрых солдат! Горе им! Старый Вермудец имел бы работу. Ведь это оскорбление ее величества!

— Несчастные ослепленные, — вслух подумала дочь смотрителя замка с сострадательным видом.

— Как, ты еще сожалеешь о постыдных людях, Долорес? Это с твоей стороны мне вовсе не нравится. Но я хорошо знаю, почему это делается. О, старая Энсина все видит и слышит! У тебя все еще в голове красивый и высокий дон Олимпио, который прежде жил со своей старой матерью там внизу, в окруженном виноградником домике. Старая милосердная женщина была добра и любезна, лучше меня этого никто не знает. Но с того времени, как она умерла, от дикого и заносчивого дона Олимпио житья не было. Почему же он не поступил в королевское войско? Почему же он пошел тогда ночью во время тумана к преступным карлистам?

Дочь смотрителя замка тихо вздыхала.

— Я хочу, — продолжала старуха, — об этом тебе сказать. О, он порасскажет тебе, прощаясь тайно за стеной, так, чтобы твой отец не мог бы этого знать, чудных вещей, повторяя «моя милая Долорес», «моя сладкая Долорес». Но ты знаешь истинную причину, почему он пошел к карлистам? Потому что там позволяется больше похождений и проказ. Старая, добрая донна Агуадо должна в могиле перевернуться!

— Энсина, ты несправедлива к Олимпио.

— Это только я и предполагала услышать. Никому другому подобного не говори. Дона Олимпио ты берешь под защиту?

— Иначе я не могу, милая, добрая Энсина.

— Так всегда говорят, когда влюблены. Но ты своим искренним рассказом вовлечешь себя с ним в несчастье, Долорес, вспомни, что я тебе сказала. Ведь я ничего не имею против этого — он привлекательный человек, такой высокий и сильный, какого только можно желать.

— И такой добросердечный и верный, — прервала девушка очень болтливую старуху.

— Кому верный? — продолжала та. — Если он тебе так же верен, как своей королеве, то это прискорбно. Почему же он не заодно с нашими солдатами, если он тебя так любит и так уважает твоего отца? Почему он охотится за приключениями у карлистов, у этих разбойников? Может быть, уж скольких девушек…

— Молчи, Энсина, я об этом ничего не хочу слышать.

— Следовательно, правду мы не хотим знать. Делай себя несчастной, Долорес! Я искренне сожалею о тебе. Но на что же ты надеешься? Кто имеет любовника, тот желает быть его законною женой, но с доном Олимпио ты этого не достигнешь. Я желаю тебе истинно всего лучшего, тебе и твоему старому отцу, потому что люблю тебя, как каждый во всем замке, но о доне Олимпио не думай. Кто же может знать, жив ли он еще, не попался ли уже в руки наших солдат и не расстрелян ли по военному суду. Послушай меня и выкинь из головы искателя приключений. Он недостоин тебя.

Старая Энсина поднялась, Долорес, дочь смотрителя замка, опустила голову, она не отвечала, да и что она должна была говорить на убедительные и добросердечные увещевания старухи?

— Ты не знаешь, что у меня на сердце, Энсина, — сказала она наконец тихо, — зачем я только его встретила на своем пути, но теперь…

— Соберись с духом и выбрось из головы эти мысли, — сказала старая хранительница серебра и затем пошла к главному входу замка.

Девушка осталась одна у решетчатого окна жилища, находившегося в нижнем этаже. Долорес, которую постоянно называли цветком, потому что она походила на розовый бутон и, кроме того, постоянно разводила на своем окне прекрасные розаны, находилась в задумчивости — ей представились картины прошлого, нахлынули приятные воспоминания из недавнего времени.

Старая Энсина знала о ее любви к молодому дворянину, и некоторые из слов старухи дышали правдой. Но разве пылающее любовью сердце думает о последствиях?

Долорес была единственной дочерью старого смотрителя замка, Кортино. Мать ее уже давно умерла, и тогда маленькой девочке часто покровительствовала живущая вблизи замка донна Агуадо, старая, знатная вдова, на что со стороны очень занятого отца не было препятствий. Старый Кортино хорошо воспитывал бы сына и сделал, возможно, из него дюжего солдата, каким был сам, но воспитание девочки было ему чуждо.

Донна Агуадо находила удовольствие в общении с красивой дочерью смотрителя замка, и случалось так, что Долорес проводила часто целые дни у богатой, доброй и знатной вдовы. Та имела сына, который составлял совершенную противоположность своей матери, которая часто покачивала седеющей головой по поводу его диких проказ. В то время как она была кротка, ласкова и озабочена, Олимпио находил удовольствие только в военных упражнениях и в диких лошадях. Ни один товарищ не был сильнее его, ни одна лошадь не была для него высока, ни одно оружие не было для него тяжело. Часто по целым дням его не было дома, и потом поздно вечером усталый и весь в пыли он приходил в маленький, окруженный зеленью дом своей матери, как будто иначе не могло быть.

Когда добрая старая донна решалась сделать выговор четырнадцатилетнему мальчику, то он бросался ей на шею, целовал ее и просил прощения до тех пор, Пока мать, смеясь, не прощала его.

— Он оказался еще беспокойнее и смелее, чем его отец, — часто говорила она, — дай только Бог, чтобы он мог когда-нибудь посвятить свою силу и свое мужество хорошему делу.

Олимпио делал отличные успехи в военных упражнениях и скоро перерос свою мать. При этом он понравился Долорес, которую знал с детства и встречал в своем родительском доме. Это чувство с годами росло и наконец, превратилось в тайную любовную связь, о которой ни донна Агуадо, ни прямодушный смотритель Кортино ничего не знали.

Последний очень любил мужественного и смелого Олимпио и часто говорил, что тот был бы славным офицером, и Долорес тайно при этом улыбалась от гордости и спешила к воротам замка, когда он проезжал на своем становящемся на дыбы коне и любезно раскланивался.

Несколько лет продолжалось это прекрасное, чудное время, раздувавшее чистую и нежную любовь, которая росла с обоими детьми. И когда Долорес сделалась девицей, а Олимпио юношей, то их душевное сходство так их связало, что они более не думали о разлуке.

Между тем добрая старая донна Агуадо почувствовала, что последний час ее близок, и Долорес по ночам сидела у ее кровати, чтобы за ней ухаживать и прислуживать — ее маленькая, нежная рука клала подушки так осторожно и искусно в желаемое больной положение, она так хорошо понимала капризы старой женщины, что никто другой, как только она, не мог угодить донне. Сын ее, Олимпио, увидев свою добрую мать на смертном одре, вдруг сделался серьезным и нежным. Он имел доброе, верное сердце, хотя внешне часто казался бесчувственным, диким и свирепым. Он с глубокой печалью переживал предстоящую ему разлуку, разлуку со своей матерью, которую он вместе с Долорес любил больше всего.

Если сердца девушки и юноши были уже связаны, то их любви было дано благословение на смертном одре доброй старой вдовой, которой они закрыли глаза.

Долорес сильно рыдала, встав на колени перед постелью умершей, и Олимпио, глубоко тронутый и старавшийся удержать слезы, прижал к своему сердцу бесхитростную девушку, которая так преданно ухаживала за его матерью. И у смертного одра вдовы они поклялись в вечной любви и обменялись первыми поцелуями, когда благословляющая рука матери распростерлась над ними.

Старый смотритель Кортино тоже вошел в комнату умершей, взял в руку свою шапку и молился, не замечая дочери и Олимпио, стоящих под руку.

Через несколько дней от маленького, окруженного виноградниками домика, который теперь для Долорес был заперт, потянулось через город большое великолепное похоронное шествие; отец ее следовал тоже за доброй донной Агуадо, и Долорес бросила в могилу букет цветов, которые она сама вырастила и любила.

Вечером Олимпио пришел в скромное жилище смотрителя замка, он, благородный дон, к безродному старику, который был этим очень польщен. Они сидели друг подле друга и разговаривали. Потом посещения Олимпио стали гораздо чаще, ему было приятно проводить время у старого смотрителя и у его дочери, которую Олимпио горячо полюбил.

Долорес чувствовала иногда нечто вроде упрека совести за то, что она скрывает свою любовь от отца, но она сама первой ничего не хотела говорить, надеясь, что это сделает Олимпио.

Долго все проходило счастливо и мирно, пока молодой дон Агуадо не познакомился с одним итальянцем, живущим в Мадриде, и вместо того чтобы поступить в войска королевы — старый Кортино ничего другого и не ожидал от Олимпио, — он однажды пришел, чтобы проститься, и объявил, что через генерала Кабрера вступает в войско дона Карлоса! Долорес от испуга побледнела, увидев лицо отца.

— Святой Антонио! — вскричал старый Кортино. — Благородный господин, что натолкнуло вас на такую несчастную мысль? Ваш сиятельный отец стоял за королевский дом, а вы хотите идти к мятежникам.

— Королевы имеют достаточно хороших защитников, — отвечал Олимпио, который под темным рыцарским плащом носил уже мундир карлистов, — я хочу посвятить свои силы слабейшим! Кто же, Кортино, дал право королю Фердинанду VII посадить на престол свою дочь? Женодержавие для меня ничто! Я иду под знамена Кабрера!

Долорес залилась слезами.

— Подобный поступок с вашей стороны мне не нравится, благородный дон, — сказал с серьезным покачиванием головы старый смотритель, — не плачь, дочка, когда мы, мужчины, говорим между собой. Ступай, оставь нас одних.

— Вы суровы и ворчливы, старый Кортино, — хотел было Олимпио заступиться за свою возлюбленную, но Долорес знала своего строгого в такие минуты отца, потому и вышла из комнаты, преклонив голову.

— Я ничего не могу вам приказывать, благородный дон, — говорил смотритель, который, видимо, был тронут, — но если бы вы спросили у меня совета, то получили бы иной. Я, конечно, старый солдат и незнатный кавалер, как вы, но сердце у меня на своем месте, и я сказал бы вам: не ходите в банду дона Карлоса — пристаньте к королевским войскам. Однако все случилось наоборот, и я не могу сделать ничего другого, как пожелать лично вам всего лучшего. Я вас очень любил, благородный господин, потому что я знаю вас с малолетства, и радовался, глядя на вашу смелость и мужественный облик, теперь же это все прошло. — Старый смотритель махнул рукой и отвернулся, чтобы скрыть свое огорчение. — Теперь все кончено. Пречистая Дева, помоги вам!

— Старик, — вскричал Олимпио и протянул свои руки, — посмотрите же еще раз сюда. Разве вы не хотите на прощание подать мне вашу руку?

— Я не могу видеть того, что вы носите под плащом, дон Агуадо, — возразил старик, отвернувшись, — руку же свою я охотно подам вам на прощание. Дай Бог, чтобы в один из дней, который буду прославлять, встретил бы вас в ином виде, чем сегодня.

— Еще одно, Кортино, — заговорил Олимпио мягким голосом, держа за руку старика, — у меня еще кое-что есть на сердце. Сегодня должно быть все высказано, потому что, кто знает, встретимся ли мы еще когда-нибудь.

— Будем надеяться, в другом мундире.

— Так вы карлисту Агуадо не вручите и руку вашей дочери?

— Что вы говорите, благородный господин, руку моей дочери…

— Я люблю вашу Долорес, Кортино, и она меня любит — это я и хотел вам высказать, прежде чем уйти. Вы делаете удивленный вид, глаза ваши мрачно блестят.

— Никогда, благородный господин, Кортино не отдаст руку своей дочери карлисту — будь это сам дон Карлос. Скорее я пущу себе пулю в лоб, чем изменю тем, кому всю свою жизнь служил верно и честно! К тому же вы знатный дон, древней богатой испанской фамилии — я же смотритель мадридского замка, а это совсем непристойно, мой благородный господин. Я вас очень любил, люблю и теперь еще, но выкиньте из головы мою Долорес. Быть вашей супругой она не может, для вашей…

— Позвольте, Кортино…

— Дайте мне высказать, мой благородный дон. Жаль отдать ее вам в куртизанки. Распростимся, наши дороги сегодня расходятся, прошлое минуло.

— Вы странный и суровый старик! Если я люблю вашу дочь и поклялся ей в верности, то в этом вы ничего не можете изменить. Я люблю ее честно, Кортино, слышите, честно! Этим все выражено. Теперь же прощайте! Надеюсь, что мы встретимся.

Старый смотритель оцепенел, не поднимал своего взора, чтобы не видеть ненавистный мундир, который носил Олимпио. Отвернувшись, он пожал протянутую ему руку, но не проронил ни слова, между тем как молодой карлист, закутавшись в свой плащ, оставил комнату.

В последующие дни старый Кортино безмолвно ходил по коридорам замка; внизу, в своем жилище, он бывал мало, как бы избегая говорить с Долорес об Олимпио и об их отношениях; он допускал, что мог быть несправедливым и вспыльчивым и потому не хотел встречаться с дочерью. Кроме того, бросив на нее быстрый взгляд, он заметил, что Долорес была бледна и изнурена печалью.

Она распростилась с доном Олимпио. Тот был в веселом расположении духа, чтобы не увеличивать страдания плачущей девушки, и обещал ей вскоре возвратиться и перед Богом и людьми сделать своей женой, а она уже давно поклялась верно ждать Олимпио. Теперь же ее терзали скорбь, тоска и боязнь; и глаза Долорес, этой прекрасной девушки, которою всякий любовался, часто были красными от тайных слез, которые она в тихие ночи проливала о возлюбленном.

Так проходили месяцы. Никакого известия, ни одного поклона не было послано Долорес. Она не знала, жив ли еще Олимпио, но уповала на Деву Марию.

— Злосчастная война, — сказала она про себя, когда старая хранительница серебра исчезла в здании замка, — скорей бы ей конец! Это вечное кровопролитие, эти убийства и борьба за победу и честь! Если б это касалось меня, если б я была королевой, то протянула бы руку сыну дона Карлоса и через бракосочетание положила бы конец ужасной междоусобной войне! Но, Долорес, и ты бы это сделала? Если ты отдашь свою руку сыну инфанта, тогда ведь ты должна будешь отказать милому Олимпио и, таким образом, будет ли хорошо молодой королеве? Она будет по-прежнему любить другого. О Матерь Божия, сколько же горя и борьбы на земле!

Долорес, стройная, черноглазая девушка, лицо которой прежде было таким цветущим, а теперь от тоски побледнело, села на старый резной стул возле убранного цветами окна и взяла работу, чтобы разогнать мучительные мысли; она была образцом милого, невинного существа. Черты лица дочери смотрителя выражали уныние, в ее глазах чудились прекрасные качества ее сердца: верность, преданность и смирение, но их освящала любовь, пылавшая в ней.

Она сидела у маленького окна комнаты и пела народную песню. Голос ее был нежен и прекрасен, когда она пела. Работа спорилась в ее руках.

— Так я и думал! Она уже опять сидит, поет и томится печалью о знатном господине, что перешел к жалким изменникам, которых земля зря носит! — раздался вдруг сердитый, резкий голос, внезапно прервавший песню.

Долорес испуганно оглянулась… В дверях стоял отец, держа в руке большую связку ключей.

— Как мне тяжело, лишь только я подумаю, что из тебя вышло, — продолжал он, — я всегда молчал и ни на что не обращал внимания. Но люди меня уже спрашивают, что случилось с Долорес, которую никто не узнает. Что мне им отвечать?

— Не сердись на меня, — сказала Долорес и подошла к отцу, у которого было грозное выражение лица, — ты ведь все знаешь! Сказать тебе, что я сокрушаюсь об Олимпио?

— Не говори мне об изменнике, — вскричал взволнованно старый смотритель, — я ничего не хочу о нем больше слышать, и ты забудь его! Разве я не должен стыдиться, сознавая, что дочь, моя плоть и кровь, сокрушается о карлисте?

— Отец, ты говоришь не то, что думаешь. Я знаю, что ты тоже любишь Олимпио.

— Я любил его, да, Долорес. Я его любил, как своего сына, теперь же он для меня мертв. Нет, еще хуже, чем это! Если бы он был мертв, нам всем было бы лучше.

— Ужасно! Его смерть — это и моя смерть. О, помилуй, отец мой.

— Я должен отречься от тебя и проклясть, если ты не забудешь твою любовь! Я не могу любовницу карлиста назвать своею дочерью, — вскричал в гневе и в отчаянии старый смотритель. — Выбирай, выбирай между твоим отцом и Олимпио!

Долорес, терзаемая такими жестокими и страшными словами старого отца, упала перед ним на колени и протянула к нему свои руки. Прежде чем смотритель смог ответить и Долорес подняться с колен, раскрылась дверь и в комнату вбежал придворный курьер.

— Эй, Кортино, скорей в портал! Королевы едут из Аранхуэса, карлисты разбиты, весь двор возвращается! Молодая королева и графиня Евгения счастливо вызволены из рук трех отважных предводителей! Слава Пречистой Деве! Самого яростного ведут сюда алебардщики. Он должен идти в подземелье, а через три дня на эшафот.

Старый Кортино быстро подошел к курьеру, который принес такое радостное известие; его только что серьезное и сердитое лицо быстро прояснилось и, когда Долорес встала, он сказал:

— Святой Антонио, известие меня поддержало! Карлисты разбиты, весь двор опять здесь, и виновный в оскорблении ее величества пойман — это ведь истинное благословение. Подождите только одну минуту!

Смотритель забегал взад и вперед в восторге и радости.

— Подождите, я только надену праздничный сюртук, ведь это радость… карлисты разбиты… изменник пойман!

Долорес, безучастно стоявшая рядом, тоже услышала известие, приведшее ее отца в такое радостное волнение, что он едва мог найти свои вещи, бывшие всегда у него на месте; она поправила свои темные, мягкие волосы, и из больших прекрасных глаз, с длинных ресниц закапали слезы. Казалось, известие это заключало в себе нечто печальное.

Ужасное предчувствие овладело дочерью смотрителя, когда она подошла к окну и через благоухающие розаны взглянула на двор замка. Отец, следуя за курьером, спешил в вышитом золотом мундире к порталу на свое место. Отчего же Долорес так внимательно смотрела, как бы ожидая нечто ужасное? Ведь она часто видела придворный въезд в замок. Что так сковало ее тело?

Между тем во двор въехали экипажи, сопровождаемые многочисленными алебардщиками, шлемы и латы которых ярко блестели на солнце. Королева благосклонно кланялась присутствующим. Вскоре прибыли кареты с придворными дамами и кавалерами, многие из последних были на лошадях; потом прислуга, обоз с багажом; казалось, что въезду не будет и конца. Наконец-то во двор замка въехал экипаж. Затем показались новые ряды солдат — это были алебардщики герцога Витторио. Долорес узнала их. Она приподнялась, чтобы увидеть, кого они ведут в цепях, слышалось ужасное бряцание. Это был предводитель карлистов, о котором уже рассказывал придворный курьер. Но кто? Войско приблизилось, была минута мучительного ожидания. И вдруг Долорес увидела пленника королевы, раздался пронзительный крик, и дочь смотрителя замка упала в обморок!

Среди блестящей стражи герцога Витторио гордой и твердой походкой, несмотря на цепи, обременявшие его, шел дон Олимпио Агуадо. Старый Мануил Кортино, увидя это, закрыл лицо руками.

Олимпио Агуадо был посажен в подземелье и как государственный преступник передан смотрителю Кортино.

VII. СТО ПРОТИВ ТРЕХ

Теперь мы должны еще раз возвратиться к той ночи, в которую три отважных офицера дона Карлоса насильно увезли с собой упавшую от страха и ужаса в обморок королеву и придворную даму Евгению Монтихо.

Это была такая романтическая, даже неслыханная проказа, что три карлиста, удаляясь во весь опор со своей ценной добычей из замка Аранхуэса, едва могли скрыть свою радость и удовлетворение. Они не надеялись даже при таком смелом расчете на скорую и полнейшую удачу в выполнении их рискованного плана. Они были теперь в прекрасном расположении духа, когда с маркизом Монтолоном впереди, словно с форейтором, как это подобает королеве, достигли равнины и по ней с быстротой ветра скакали взапуски.

Исчезновение королевы и Евгении не могло в замке долго оставаться незамеченным. Придворные и слуги, без сомнения, исходили с факелами весь парк, тщательно ища пропавших. Но от них и следов не осталось.

Маркиз не упускал из виду все направления, так как ему известно было, что Конх, генерал королевы, находится со значительным войском на дороге в Толедо, чтобы там соединиться с Нарваэсом и отбросить карлистов в ущелья Сьерры-де-Гвадарамо.

Молодая королева, которую крепко держал в своих руках итальянец Филиппе, при этом в совершенстве владеющий своей лошадью, находилась все еще в состоянии беспокойства. Евгения, которую на своем сильном скакуне с нежностью держал Олимпио, напротив, казалась совершенно беззащитной в руках ее похитителя, если только счастливый случай не освободит ее из плена, в который она так неожиданно попала.

Она и Изабелла, как сказал Олимпио, оказывается, приглашены к дону Карлосу, королю лесов. Какой бы ужасной участи подверглись они, если б действительно попали в руки дяди молодой королевы! Какие были бы последствия этого плена! Дон Карлос, имея в своих руках Изабеллу, мог бы продиктовать условия мира и занять испанский трон, полководцев королевы отправить в тюрьмы или в ссылки… и Нарваэса, которого она любила, тоже. Эта мысль так овладела Евгенией, что она, оценив опасность, пришла к решению во что бы то ни стало спасти себя и королеву из рук похитителей. Но как бы ей удалось это? Как беспомощны две слабые девушки в руках таких смелых предводителей карлистов! Только если б счастливый случай вывел на их дорогу королевский отряд, если б Нарваэс, возвращаясь в Толедо, увидел трех всадников и преследовать их, то это могло быть для пленниц спасением. Чтобы из Аранхуэса спешили им на помощь, ожидать было нечего, так как там не смогли бы догадаться, кем и куда они были увезены.

Действительно, положение, в котором находились Изабелла и Евгения, было отчаянное и ужасное! Все дальше удалялись они на быстрых лошадях карлистов от увеселительного дворца, все скорее исчезала всякая надежда на спасение, все боязливее осматривала Евгения равнину и с сильно бьющимся сердцем молилась Пресвятой Деве.

Олимпио с возрастающим удовольствием смотрел на прелестную добычу, которую он вез с собой, он должен был себе признаться, что фрейлина Монтихо в страхе казалась еще прелестнее, чем он находил ее раньше.

Ее озабоченно и печально смотрящие по сторонам глаза, ее густые белокурые волосы, ее восхитительный стан — все это молодой дворянин видел так близко, что не мог не удивляться красоте Евгении. Этому способствовало и романтическое мерцание, окружавшее пленницу как первую красавицу света.

Об опасностях не думали ни он, ни его товарищи, по крайней мере, они не боялись последствий, потому что на каждом шагу был риск, с которым они встречались и которому многократно вынуждены были подвергаться.

— Исчезло ваше опасение, графиня? — подскакав к Филиппо, спросил Олимпио Евгению. — Вы находитесь в руках дворян.

— Все мои опасения касаются ее величества, — прошептала фрейлина. — О, эта ночь ужасна!

— Предайтесь вашей участи, графиня, я ручаюсь, что вам не будет нанесено ни малейшего оскорбления.

— Я теряюсь от страха за ее величество, разве вы не видите, что она, как мертвая, покоится на руках всадника? И страшит далекий путь, который нам предстоит.

— Пожалуйста, подождите еще немного, потом вы сможете приказать, если пожелаете отдохнуть.

— Только из-за королевы умоляю я вас об отдыхе, — тихо сказала Евгения Олимпио, — вы привезете дону Карлосу труп.

— Ваше опасение рисует перед вами грустные картины, графиня, молодая королева не умрет от этой вынужденной поездки. Ваше желание исполнится, по ту сторону каштановой рощи мы будем ждать утра.

Евгения вздохнула. Всевозможными средствами она хотела прервать ненавистную поездку, надеясь, что появится какая-нибудь возможность на спасение.

— Сжальтесь и остановитесь у рощи, — попросила она дона Олимпио, который теперь обратился к итальянцу, чтобы под каштанами, у которых маркиз и он прежде ожидали возвращения Филиппо, дать слабой королеве возможность прийти в себя и обеим похищенным дамам предоставить покой.

Клод направился, как бы имея то же намерение, прямо к роще, и таким образом итальянец, который охотнее продолжал бы ночью свой путь, должен был подчиниться, хотя это ему не нравилось. Он был убежден, что Изабелла и без этого досрочного отдыха придет в себя, и он боялся, что это могло иметь самые плохие последствия. Но вокруг не было заметно никакого признака близости неприятеля, и он решил после нескольких часов, на протяжении которых будет сторожить пленниц, требовать продолжения пути.

Три всадника приблизились к роще, не ожидая ничего необыкновенного. Прежняя удача их плана все больше порождала в них веру в безопасность, так что они охотно демонстрировали себя перед обеими прекрасными пленницами учтивыми кавалерами, которые после такой короткой дороги уже готовы были предоставить им отдых.

Маркиз поскакал в рощу, осмотрительно объехал ее, прежде чем его товарищи успели ссадить на мох своих прекрасных пленниц, и объявил, что он не нашел ничего подозрительного, что бы могло помешать отдохнуть здесь несколько часов.

Только Филиппо соскочил с лошади, как Изабелла пришла в себя и, увидев вблизи незнакомого итальянца, издала негромкий крик ужаса, тогда к ней подошла Евгения, которой Олимпио уже помог сойти с лошади. Бедная придворная королевы, утешая, обняла ее. Изабелла немного успокоилась, увидев около себя свою подругу, но потом начала громко рыдать и, узнав об опасности, и вспомнив случившееся, упала на грудь Евгении.

— Не бойтесь, ваше величество, — прошептала молодая графиня Теба, — еще не все потеряно. Я надеюсь, что нас спасут, если бы мы какими-либо средствами могли помешать нашему непредвиденному путешествию.

— Ты самая верная моя подруга, — сказала тихо Изабелла.

— Притворитесь очень больной и слабой, ваше величество. Наши похитители как истинные кавалеры обратят на это внимание, выполните мою просьбу, не робейте, — шептала Евгения, — я не робею. — Затем графиня к этому громко добавила: — О святые, вы колеблетесь, ваше величество, я умру от страха… Боже мой!

В то время как карлисты привязывали своих лошадей в тени деревьев, Евгения подвела безутешную молодую королеву к кустарникам, составляющим край рощи. Она положила голову Изабеллы, вновь упавшей без чувств, на свои колени и попросила карлистов не трогать их, но доставить королеве на некоторое время покой, на что, как она надеялась, они охотно согласятся.

Это было совершенно естественно и безопасно, так как обе девушки не были в состоянии убежать от своих похитителей, и последние, после краткого совещания, согласились на просьбу графини.

Сами же они хотели с трех сторон стеречь рощу в то время, пока похищенные предавались отдыху. Хотя вокруг, насколько позволял полумрак, ничего не было заметно похожего на опасность, все-таки друзья хотели принять все меры предосторожности и потому, удалившись от отдыхающих дам, стали караулом вокруг рощи, лежавшей среди обширной, необитаемой равнины,

Евгения подвела молодую, отчаявшуюся королеву, которая не осмеливалась уже больше надеяться на всякое спасение, к кустарникам, находившимся на краю рощи. Она убедилась, что Олимпио и Филиппо легли в мох на склоне на равном от них расстоянии и что маркиз де Монтолон перешел на другую сторону рощи. Это было так удобно, как только возможно, но все-таки для них это не могло иметь никакой пользы, так как невозможно было убежать от трех врагов, которые со своих мест видели всю окрестность.

Несмотря на это, графиня думала о пути к спасению. Как королева, так и она, были хорошими наездницами, так что если бы она и Изабелла подкрались к лошадям офицеров, на которых, казалось, последние не обращали внимания, вскочили на них и ускакали бы прежде, чем неприятели в состоянии были помешать им, то они бы спаслись. Евгения решилась бы на такую смелую попытку к освобождению, но королева?

Изабелла тихо плакала. Она все еще не могла свыкнуться с мыслью, что она пленница! Прежде королева на все решалась быстро, но в этом положении она казалась совершенно разбитой. Нечего было и сомневаться, что карлисты дадут им для отдыха только короткое время, и потому нетерпение Евгении становилось все мучительнее. Она намерена была шепотом сообщить королеве свой план, как совсем близко от них у толстого каштанового дерева зашелестели листья, как будто там вдруг зашевелилось человеческое существо.

Евгения вскочила, она думала, что к ним приближается кто-нибудь из карлистов, но те лежали на своих местах. Каштановое дерево, за которым что-то пошевелилось, стояло у самого края леса и почти между Олимпио и Филиппо.

Изабелла тоже испугалась и тихо вскрикнула, когда темная человеческая фигура показалась у ствола дерева. Евгения смело поднялась. Она тотчас узнала в неожиданном пришельце монаха, разговаривающего в Аранхуэсском парке с генералом Нарваэсом. Это ободрило ее.

— Ваше величество, — шепнула она испуганной молодой королеве, — это монах, он спасет нас. Мы не должны пренебрегать им.

Показавшаяся фигура откинула немного назад свой клобук и в знак осторожности и молчания приложила к губам палец. Потом подождала, чтобы удостовериться, близко ли стерегущие карлисты и не слыхали ли они крика Изабеллы. Олимпио и Филиппо не шевелились. Тогда монах осторожными шагами приблизился к обеим с нетерпением ожидавшим его девушкам.

— Вы попали в руки постыдных искателей приключений, — сказал монах, — доверяйте мне. Меня тоже обманул такой же карлист, и я ношу монашескую рясу, только чтобы от них скрыться и чтобы им мстить. Посмотрите.

Монах раскрыл свое темное одеяние и снял клобук, так что ясно обрисовалась фигура девушки.

— Маскировка, — тихо проговорила Евгения, очень удивленная, королеве. — Посмотрите, ваше величество, монах, который прежде нам встречался, — девушка.

— Ради всех святых, осторожно, — прошептала Жуана, — если Филиппо нас услышит и меня здесь найдет, то мы все пропали. Я пришла в рощу в то время, как вас привезли сюда три всадника, я поклялась убить этого Филиппо. И его смерть послужит вам спасением. Я быстро укрылась за этот толстый ствол, чтобы узнать, что с вами будут делать эти смелые карлисты. Нарваэс недалеко. Если я отсюда, не будучи замечена карлистами, через поле поспешу на дорогу, ведущую из Аранхуэса в Толедо, то я его еще застану.

— О, сделайте это, поспешите к Нарваэсу, скажите ему, что королева и Евгения Монтихо попали в руки своих врагов. Он не замедлит сделать все для нашего спасения, он благороднейший военачальник, которого только носит земля.

Жуана с любопытством, почти с безмолвным состраданием взглянула на Евгению.

— Вы любите его, — прошептала она, — не лишитесь счастья вашей жизни так же, как и я, привязывая свое сердце к мужчине, примите мое предостережение. Однако теперь я поспешу, чтобы призвать на помощь и освободить вас из рук Филиппо. Приложите все усилия, чтобы еще некоторое время удержать здесь этих карлистов, которые хотят увезти вас в плен. Это вам удастся, если вы умны и ловки, потому что эти три предводителя не предчувствуют, что кто-нибудь теперь отнимет у них их драгоценную добычу. Я раньше знала, что они вынашивали смелый план. Я знаю Филиппо Буонавита. Недаром я предостерегала генерала Нарваэса. Не робейте! Я вас спасу!

— Спеши, девушка, — произнесла королева, прислушивавшаяся с большим вниманием к словам Жуаны, — ты не останешься без вознаграждения.

Жуана не слушала больше обещаний Изабеллы. Она, казалось, очень хотела погубить этих трех карлистов. Быстро завернулась она в монашескую рясу и стала незаметно пробираться за деревьями, чтобы достигнуть края рощи.

Изабелла и Евгения с волнением следили за ее движениями. Как ловкая и шустрая кошка, прошмыгнула она через кусты и достигла того места, которое одинаково было далеко, как от подстерегающего Филиппо, так и от менее внимательного Олимпио. Темное одеяние монаха и его осторожность помогли ему выбраться из рощи. Он ложился на землю и полз и таким образом остался незамеченным.

— Слава Пречистой Деве, — шептала Евгения, — теперь у меня другая надежда, ваше величество. Эта девушка смела и ловка! Нам следует здесь задержать врагов на несколько часов, и это нам удастся, если вы притворитесь изможденной и больной. Они не смогут проигнорировать ваш недуг, а нам главное — выждать время.

— Я хочу последовать твоему совету, — тихо ответила Изабелла и легла, положив свою голову на руки Евгении.

Монаха уже не было видно — казалось, как будто призрак, он бесследно пропал во тьме ночи. Какое-то время спустя Евгения заметила, что маркиз подошел к своим обоим приятелям и пригласил их немедленно продолжать поездку. Олимпио и Филиппо тоже поднялись, три офицера тихо между собой разговаривали, но все еще не было слышно или видно приближающейся помощи. Что, если Жуана не застала генерала Нарваэса… Олимпио подошел к девушкам.

— Извините, — сказал он, — нам нельзя больше отдыхать, мы должны ехать.

— Еще невозможно, — решительно возразила Евгения. — Вы — кавалер? Королева еще не в состоянии продолжать путь, сами посмотрите, как она изнурена и больна! О, уважьте и сжальтесь, мой благородный дон, или вы хотите нас убить?

Олимпио подумал немного — озабоченное лицо прекрасной Евгении произвело на него впечатление. Казалось, что Олимпио находил во фрейлине Монтихо большое очарование, поэтому слова ее поколебали его решимость. Он не почувствовал, что графиня, чья красота его очаровала, стала для него сиреной, которая прельстила его на погибель.

— Вы много требуете, донна, — сказал он нерешительно, — наша предосторожность требует продолжать путь перед рассветом.

— Посмотрите, моя повелительница не может подняться! Вы не будете так бесчеловечны, чтобы и далее везти за собой обессилевшую.

Олимпио, казалось, благосклонно отнесся к ее словам, но тут подошел Филиппо.

— Нельзя оставаться дольше, — нетерпеливо закричал он, — скорее вперед, иначе беда, — и, обратившись к Олимпио, тихо прибавил: — Клод уверяет, что вдали слышен шум приближающихся войск, и мне тоже так показалось, когда я приложил свое ухо к земле.

Молодая королева поднялась, опираясь на Евгению, она чувствовала, что была беззащитна во власти врагов и что от Жуаны нечего ждать никакой помощи. Графиня с королевой, которую она подвела к опушке леса, была уже наготове, когда топот приближающихся лошадиных копыт стал ясно слышен.

Филиппо, вскочивший на своего рысака, поскакал по опушке рощи, чтобы посмотреть, что означал этот шум, между тем как Клод и Олимпио держали своих лошадей наготове, чтобы при действительной опасности немедленно вскочить в седла.

Изабелла тревожно пожала руку Евгении, и, полная беспокойного ожидания, крепко прижала ее к себе другой рукой. Послышался голос генерала Нарваэса.

— Занять рощу, — раздалось в ночной тьме довольно ясно, чтобы могло быть услышано всеми обитателями рощи. Щелкали курки многочисленных винтовок. Со всех сторон ясно был слышен топот копыт.

— Измена! — вскричал вернувшийся Олимпио. — Нас окружают! На лошадей — нужно выдержать борьбу!

Прежде чем увидим, как геройски сражались в эту минуту карлисты, мы должны в нескольких словах объяснить, каким образом совершилось это молниеносное нападение.

Нарваэс, возвращаясь из увеселительного дворца в Толедо, не мог отказаться от незначительного изменения своего маршрута, чтобы, если только возможно, напасть на след трех опасных врагов. Он наткнулся на авангард генерала Конха, который состоял почти из ста хорошо вооруженных всадников, с которыми он продолжал теперь свои розыски, между тем как армия остановила свой форсированный марш в Толедо.

По счастливому случаю, три похитителя из войска карлистов не встретились на своем пути от Аранхуэса к роще с авангардом Нарваэса, поэтому монаху удалось за несколько тысяч шагов от леса попасть на королевские форпосты, где он немедленно, по его желанию, был представлен генералу.

Нарваэс узнал девушку. Он услышал от нее, что три всадника с похищенными дамами находились в роще, и тотчас же повел своих сто человек под мраком ночи к тому месту, на которое ему указала Жуана.

Маленький лесок легко было обложить. Превосходство силы предрешило исход схватки. Сотня воинов под предводительством опытного Нарваэса бросилась на трех карлистов — офицеров, которые за несколько минут, без сомнения, могли бы спастись, но единогласно предпочли борьбу. Они не могли предположить, что им трем придется сражаться против ста отлично вооруженных солдат, но даже если б они и знали о численном превосходстве врага, то не замедлили бы начать бой, который происходил у рощи. Это было не в первый раз, когда они противопоставляли превосходящей силе противника свою удаль и мужество.

Пока карлисты прицеливались из своих винтовок, Изабелла и Евгения убежали в чащу, чтобы там найти защиту. Вслед за тем грянули ружья.

Олимпио, увидев генерала Нарваэса, повернул свою лошадь в ту сторону, где находился последний, между тем как Филиппо и Клод де Монтолон бросились почти на двадцать человек атаковавших их солдат. Была жаркая битва, разгоревшаяся на опушке леса. Королевские воины вскоре почувствовали, что они имеют дело с опытными и смелыми бойцами, потому что после нескольких минут понесли большие потери.

Олимпио сражался как лев, и казалось, как будто направленные на него пули отскакивали от него. Темень ночи для него была благоприятна, а его подвижность стала причиной того, что пули пролетали мимо, не задевая его. Олимпио думал о Нарваэсе, с которым давно желал помериться силой, но сперва он должен был проложить себе к нему дорогу, так как генерал, озабоченный обстановкой, скакал вокруг рощи и теперь только приблизился к сражающимся.

Олимпио бросил свою винтовку, так как невозможно было и думать о том, чтобы ее зарядить, когда со всех сторон наступают враги. И оба свои пистолета он разрядил — трое из его врагов поплатились своими жизнями. Теперь он выдернул свою саблю и вступил с нею в сражение.

Нарваэс видел, что карлисты произвели ужасное опустошение среди его людей, и он должен был признаться, что это сильно распалило его, и, наконец, ему удалось по убитым найти себе дорогу к Олимпио, который послал ему приветствие и пригласил к борьбе.

Столкновение, происшедшее теперь, было очень сильным. Нарваэс бросил пистолеты и также вытащил саблю, чтобы иметь со своим врагом одинаковое оружие. Так кинулись Нарваэс и Олимпио друг на друга, чтобы помериться силой и мужеством!

Но генерал королевы был бы убит доном Олимпио Агуадо, если бы не подскакали к нему двое из его людей, увидев, что Нарваэс был в смертельной опасности. Прежде чем Олимпио смог оборониться против этих двух и отправить их на тот свет, сабля одного из солдат ранила его в правую руку, в то же время пуля сразила под ним лошадь. Сделав дикий скачок, та упала, придавив ногу храброго наездника.

Олимпио, не будучи в состоянии сражаться правой рукой, взял саблю в левую и все еще сильно отбивался ею, хотя мертвое животное удерживало его на месте. Между тем Филиппо и маркиз безостановочно бились со своими врагами, но они сознавали невозможность стать победителями. Потому они решились, причинив чувствительный урон королевскому войску, пробиться. Сражаясь, они искали Олимпио и увидели, как он изнемогал от наседавших солдат. С истинным мужеством бросились они на врагов, окружавших упавшего, но, приняв Олимпио за убитого, смело пробились через обступившее их войско и достигли свободной равнины.

Нарваэс приказал преследовать их, между тем как дона Олимпио, который был ранен и лежал под свой лошадью, он взял в плен. Если бы не гибель лошади, то вряд ли генерал дожил до этого весьма сомнительного триумфа увидеть в своих руках смелого Олимпио.

Пленный был, как и весьма утомленная молодая королева и от ужаса закрывшая глаза графиня Евгения, еще ночью увезен в Аранхуэс, где все находились в мучительном страхе.

Когда на другой день из Толедо от Конха пришло радостное уведомление, что карлисты после упорного боя отброшены, то Мария-Христина и Эспартеро решились со двором возвратиться в Мадрид.

VIII. ВЕРМУДЕЦ, МАДРИДСКИЙ ПАЛАЧ

Королева, возвратясь в покои мадридского королевского замка, после такого опасного приключения чувствовала себя больной. И Евгения казалась утомленной и жалкой, потому что только теперь проявились неизбежные отрицательные последствия пережитого страха и потрясения.

Но Мария-Христина была в страшном гневе и легко достигла того, что спустя уже несколько дней был вынесен смертный приговор пойманному преступнику, виновному в оскорблении ее величества, который находился в подземелье замка. Странный рассказ о похищении молодой королевы тайно и тем усерднее переходил из уст в уста. Со стороны двора употреблялись все усилия, чтобы его скрыть.

В испанской столице начало уже смеркаться. Наступил канун того дня, когда публично на плацу Педро в Мадриде должна была совершиться казнь дона Олимпио Агуадо. Последние лучи заходящего солнца золотили бесчисленные купола церквей и охватывали багровым пламенем окна высоких зданий.

По уединенной большой дороге в вечерние сумерки ехали верхом из Ла-Манча в Мадрид два всадника, закутанные в черные плащи. Прекрасным их лошадям, казалось, не шло плестись шаг за шагом, как при погребальной процессии, потому они беспрестанно фыркали и нетерпеливо поднимали и опускали свои головы.

Оба всадника были серьезны и молчаливы. Свои черные, остроконечные шляпы они надвинули на глаза и, если бы выглядывающие из-под их плащей концы сабель из чистого золота не показывали, что они носят под темным покровом, то их могли бы принять за дурных путников, с которыми на большой дороге встречаются неохотно.

Вскоре перед ними открылся королевский город со своими тысячами острых колоколен, которые, подобно мачтовому лесу, возвышались в заходящем солнце и выступали высокими куполами Святого Исидора и Святого Франциско. Правее от Мадрида они заметили скит святого Исидора, маленькую часовню, высоко почитаемую жителями города. У одной группы деревьев, вершины которых затеняли большую улицу, они сделали привал.

— Еще светло, Филиппо, — сказал один всадник, — обождем здесь, пока не стемнеет. Нам нужна предосторожность. Если нас узнают, не будет спасения Олимпио! Мы спокойно так далеко пробрались, теперь же должны подумать о цели приезда — об освобождении пленного Олимпио.

— Я горю нетерпением, Клод, — отвечал итальянец.

— У тебя слишком горячая кровь! Подумай, что мы должны проникнуть в королевский замок, который хорошо охраняется, — сказал серьезный, храбрый маркиз, не забывающий никогда об опасностях, которые им как карлистам угрожали в Мадриде, — я питаю надежду на дочь смотрителя замка. Я знаю, что эта девушка любит Олимпио!

— Тогда, без сомнения, она нам поможет, — рассуждал Филиппо, — нет лучше союзника, чем влюбленная девушка, к тому же если она дочь тюремщика!

— Не забудь, что эта Долорес должна сделать выбор между своим отцом и Олимпио! Если она освободит пленника королевы, который осужден на жестокую кару, то она погубит своего отца, ведь он отвечает за того. Это тяжелая борьба, которая предстоит ее сердцу, и мне нелегко вовлечь в нее бедную девушку. Если без ее помощи возможно освободить Олимпио из подземелья, тогда…

— Оставь бесполезные размышления, Клод, — прервал Филиппо маркиза де Монтолона, — без девушки освобождение немыслимо! Если тебе и удастся тайно пробраться в замок, то как же ты хочешь тогда проникнуть в подземелье, в особенности же открыть железные двери, которые так крепко закрывают старые тюремные камеры. Нет, нет, ты должен оставить свои бесплодные мысли. Олимпио должен быть вызволен из рук королевской партии, это намерение нас сюда привело, и тут не нужно долго размышлять.

Маркиз молчал. Он чувствовал, что Филиппо был прав, но, несмотря на это, он не мог отделаться от мысли о душевной борьбе, предстоявшей девушке.

В то время как итальянец в диком своеволии не имел к подобным мыслям никакого сочувствия, душа Монтолона была тронута глубже и серьезнее, может быть, потому, что его прошлое проложило путь к этому. По его прекрасному, благородному, серьезному взгляду часто можно было заключить, что это прошлое было весьма трогательно и в сердце этого благородного человека задело струны, которые при воспоминании часто еще колебались и уныло звучали. В тихие минуты, когда никто не обращал на маркиза внимания и никого не было вблизи, тяжкие впечатления давно прошедшего времени, казалось, так глубоко проникали в его душу, что кроткие, прекрасные глаза делались влажными и на его серьезном лице являлись следы прискорбного воспоминания. Если тогда кто-нибудь к нему подходил, то он обыкновенно своей нежной и красивой рукой стирал со лба морщины и скрывал предательские слезы.

Маркиз никогда не говорил о своем прошлом. Даже Филиппо и Олимпио, его вернейшие друзья и сподвижники, до сих пор не проникли в грустные тайны жизни маркиза Клода де Монтолона. На нем заметны были только последствия их: они сделали его кротким; через них он стал великодушным, бескорыстным, благородным человеком, который с истинной храбростью соединил в себе все прекрасные качества мужчины, почитавшего дружбу как высочайший и святейший дар богов. Наверное, он узнал в этой жизни, что любовь из-за корыстолюбия не может быть такой чистой и свободной, как дружба.

Начало уже смеркаться, когда оба карлиста, закутавшись в свои плащи и проехав опасную дорогу до самых ворот Мадрида, чтобы снасти пойманного Олимпио, все еще находились под тенью деревьев на большой дороге.

— Ночь настает, — сказал Филиппо, беспокойный итальянец, — мне кажется, что нам надо поспешить!

— В эту ночь Олимпио еще не сошлют или не передадут палачу, — вслух размышлял маркиз.

— Нет ничего хуже, как доверять этой Марии-Христине, Клод, меня одолевает мучительное беспокойство о нашем друге.

— Так отправимся, Филиппо! Пречистая Дева, помоги нам освободить Олимпио, не совершив преступления!

Итальянец медленно затянул поводья своей лошади, которая так же нетерпеливо, как и ее господин, прискакала к Толедскому мосту, ведущему через реку Мансанарес. И маркиз тихо подъехал к мосту, проследовал через него за своим спутником, Филиппо. Затем, спустившись немного с крутой улицы, они подъехали к школе тореадоров, бойцов с быками.

Наконец приблизились они к серым каменным воротам Толедо, которые представляют главный вход в Мадрид и ведут в улицу Толедо. Они беспрепятственно вошли в последнюю и постучались в один из домов, которых кругом было много, чтобы оставить в нем своих лошадей, и остальную часть пути продолжать пешком.

Закутавшись в свои плащи, шли они по мрачной, страшной улице, оканчивающейся площадью Де-ла-Себада, которая с некоторого времени была переименована в площадь Педро. Достигнув большого, окруженного домами плаца, они увидели, что на середине его устраивались подмостки. Филиппо при виде этого невольно остановился. Он узнал, несмотря на царившую вокруг темноту, помощников палача, которые ревностно занимались сооружением подмостков.

— Per Dio, — пробормотал он, — это худой признак, Клод.

— Что такое? — тихо спросил маркиз.

— Там устраивают эшафот, — отвечал итальянец, указав на середину плаца.

Это был ужасный факт для переодетых офицеров из войска карлистов. Худая встреча — Филиппо был прав.

Помощники палача стаскивали с запряженной двумя мулами телеги окровавленные доски. Другие вкопали уже в землю несколько столбов и по наставлению одного весьма высокого, одетого в черное платье мужчины наколачивали на них доски.

Удары молотков жутко отдавались в тишине ночи, и можно было наблюдать, как проходящие мимо с боязливым видом отворачивались от постройки, подымающейся посреди плаца. Филиппо не ошибся! Во мраке только что наступившей ночи устраивали эшафот. Высокий, одетый в черное мужчина с длинной седой бородой, стоявший на страшных подмостках, был Вермудец, мадридский палач, который получил приказание к будущему дню приготовиться к исполнению кровавого приговора.

Старый Вермудец привык к тому, чтобы быть аккуратным, если нужно было служить закону. Он стоял серьезно и важно, руководя работой своих помощников и удостоверяясь в безопасности и крепости эшафота; работа шла без перерыва. Палач стоял у колоды, в середине которой была гладкая прорезь для шеи осужденного, а по бокам находились крепкие ремни, которыми его притягивали.

Старый Вермудец привык к своей кровавой должности. Более тысячи голов отсек он у приговоренных в течение своей долголетней службы, и про него говорили, что он никогда дважды не поднимал своего блестящего топора. На вид палач был почтенным и величественным. Холодное, мертвое спокойствие лежало в чертах его лица, обросшего седой бородой.

Помощники его исполняли свою работу с грубыми шутками. На них были черные брюки и пестрые рубашки с засученными рукавами. На их головах с растрепанными, длинными волосами красовались красные горилласки. [16] Уже четыре угловых столба и пол эшафота были готовы, и теперь, тщательно сделав тяжелую колоду, подручные палача приступили к широким ступеням, ведущим к последней. Черное сукно, которым обтягивали страшную постройку, было уже приготовлено, и работа быстро шла к завершению.

Не говоря между собой ни слова, Филиппо и Клод, как бы имея один и тот же вопрос, приблизились к старому Вермудецу, который не обращал никакого внимания на проходящих мимо, ибо был занят только эшафотом.

— Эй, старик, — обратился к нему маркиз, — вы палач, как я догадываюсь.

Вермудец взглянул и безмолвно осмотрел с ног до головы закутанных в плащи господ.

— Да, господин, — сказал он без всякого изменения в выражении своего, как из камня высеченного, лица.

— Скажите, старый друг, вы, как я вижу, устраиваете черный трон, — продолжал Клод де Монтолон. — Вам работа заказана к утру?

— К раннему утру! Через несколько часов вы увидите площадь Педро заполненной любопытными. Мадридский народ постоянно стекается на такое зрелище.

— Per Dio, мы тоже бы рады посмотреть, старик, — заявил Филиппо. — Кто же это такой, кого вы на целую голову сделаете короче?

— Вы, должно быть, издалека пришли сюда, — сказал Вермудец, рассматривая обоих господ, — что вы спрашиваете меня об этом! Предводитель карлистов, Олимпио Агуадо, рано утром взойдет на эшафот.

Маркиз должен был собраться с духом, чтобы при этих словах не выдать себя.

— Олимпио Агуадо. — повторил Филиппо, побледнев, — он должен быть казнен!

— Вы удивляетесь этому, господин? Если бы он был простым солдатом, тогда был бы расстрелян. Но он считается мятежником и к тому же еще он виновен в оскорблении ее величества, поэтому попадает под топор Вермудеца. О, господа, не ужасайтесь так, я уже скольких генералов отправил на тот свет, когда суд произносил приговор. От этой руки пала голова Piero, мой топор казнил генералов Леона и Борзо. Почему же не должен мне повиноваться и предводитель карлистов Олимпио Агуадо!

Клод и Филиппо обменялись многозначительными взглядами.

— Он и еще кое-кто другой, кто этого сегодня не предчувствует, — сказал Вермудец странным пророческим голосом, — уже с гордым видом осмотрел эшафот, если бы я сделался его врагом, то через короткое время и он попал бы в мои руки!

— Пресвятая Дева, избавь нас от вас, — полушутливо, полусерьезно сказал итальянец и потянул за собой маркиза.

Мадридский палач посмотрел им вслед и опять обратился к своим помощникам, которые покрывали теперь окровавленные доски черным сукном.

— Ради святого креста, — шептал Филиппо, с мрачным видом идя с Клодом, — мы придем в последнюю минуту.

— Этого я не думал! Олимпио в руках палача! Этого не должно случиться, или я умру с ним!

— Время худое, Клод, слышишь? Башенные часы бьют полночь, — тихо сказал итальянец, — к утру окружат его монахи, и в шесть часов на дворе замка будут находиться войска, чтобы оказать Олимпио последние почести.

— Клянусь всеми святыми, я выбью его из их толпы и освобожу! Мы придем в самую пору!

— Еще одно. Что ты думаешь о графине Евгении Монтихо? — спросил итальянец. — Попытаемся через нее достигнуть освобождения Олимпио? Она может всего добиться через королеву.

— Не нужно никакого прошения, никакой милости, мой друг. Я освобожу пленника из замка, хотя бы ценой моей жизни! Старый Вермудец должен хоть раз напрасно наточить свой топор. Олимпио не должен пасть от руки палача, лучше я подам ему свой меч, чтобы он сам мог себя им пронзить.

Оба господина достигли плаца Де-Палацио и увидели перед собой большой четырехугольный замок с его бесчисленными окнами и балконами. Налево от них простиралась низкая, серая долина, которая отделялась от Мадрида протекающей перед замковым парком рекой Мансанарес, и простирается от ворот святого Винсента до ворот Сеговии. Направо от них лежал бугор El-Peztil, у подножья которого находились боковые постройки дворца.

На этой стороне замка, украшенной колоннами коринфского ордена, находились трое ворот со сводами. Между ними взад и вперед ходили часовые, держа в руках оружие, — их размеренные шаги глухо раздавилась на мраморных ступеньках портала. Филиппо и маркиз повернули во двор правого флигеля замка, в котором они надеялись отыскать лазейку во дворец.

IX. ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ ПРИГОВОРЕННОГО

Старый смотритель замка, Мануил Кортино, который был так строг к своей дочери и проклял ее любовь, который оттолкнул сына донны Агуадо, когда тот поступил к карлистам, этот, по-видимому, такой суровый и требовательный человек был молчалив и мрачен. Он должен был вести в темницу Олимпио, которого он все-таки еще любил!

Престарелому смотрителю замка за всю его жизнь ничто не было так тяжело, как этот час и это приказание! Но он должен был повиноваться. Его обязанность была для него превыше всего. Он принес бы ей в жертву и Долорес, свое единственное дитя! Но его сердце обливалось кровью при мысли, что Олимпио, государственный изменник, был его пленником, этот мужественный, прекрасный, сильный Олимпио, который мог бы быть одним из первых офицеров королевского войска, а теперь должен был пасть от руки палача.

Кортино ходил молчаливым и сгорбленным. Он не говорил ни одного нежного слова ни своей дочери, заплаканных глаз которой не хотел видеть, ни Олимпио — тот казался суровым и холодным. Только что позволяли ему его обязанности, то он исполнял по отношению к пленнику, и более ничего.

Когда Кортино услышал приговор суда, о котором знал раньше, что Олимпио на следующий день должен быть публично казнен на площади, то, конечно, он должен был крепко стиснуть зубы, чтобы остаться господином своей скорби. Он совсем не спускался в свой нижний этаж. Долорес услышала ужасное известие от старой Энсины. Казалось, что он боялся за состояние своей дочери и не мог быть к ней суровым, так как ведь все на следующий день должно было кончиться.

Смотрителю замка принесли вино, которое пленнику полагалось в последний вечер. Старый Кортино получил все для последней трапезы преступника и должен был быстро выйти из караульни гвардии, которая была над его жилищем, в пустой коридор, чтобы никто не видел, что силы ему вдруг теперь отказали. Но он подавил свое смущение и постарался опять сделаться жестоким при мысли, что тот, к кому он теперь должен идти, был карлист, государственный изменник!

Итак, держа в одной руке вино, в другой ключи и свой фонарь, начал спускаться он по ступенькам, которые вели к подвалу замка, что находился глубоко под часовней во флигеле, в котором помещались караульная гвардия и его жилище. Старик должен был спуститься, пройти через многочисленные низкие повороты и затем опять идти по старой каменной лестнице, которая вела к тюремным камерам замка.

Скверный, удушливый, гнилой воздух переполнял эти глубокие подвалы, в которых ходы со сводами жутко освещались красноватым, мерцающим светом его фонаря. Здесь внизу была постоянная ночь, только в продолжение дня через маленькие, обнесенные решетками окна проникал скудный свет в камеры, тогда как в проходах царил вечный мрак.

Смотритель подошел к одной из низких железных дверей, находившихся по обе стороны коридора. Он выбрал из своей связки ключ и отпер тяжелую, маленькую дверь, послышался отвратительный, пронзительный звук. Кортино вошел в камеру Олимпио, узкую и низкую, в ней было совсем темно, так как уже наступила ночь. Жалкая кровать, стол с черным распятием и один стул — вот все, что заключала в себе камера, в которую проник свет фонаря.

Олимпио сидел на своей кровати и казался углубленным в свои мысли. Теперь он очнулся. По нему было видно, что он не был угнетен своим заключением, он и теперь еще был сильным и прекрасным юношей, которого боялись враги и которого любили друзья.

Конечно, перед его глазами могла бы предстать другая картина. Олимпио видел в своих грезах, как это часто случалось в последние дни, прекрасный образ графини Евгении, который произвел на него глубокое впечатление и незаметно вытеснил из сердца милую, прелестную Долорес. Казалось, что он только и думал о той, которую недавно носил на своих руках. Теперь же он видел перед собой старого, серьезного смотрителя замка.

Старик опустил фонарь на пол и приблизился к столу, чтобы поставить на него принесенное им вино рядом с кружкой для воды и хлебом. Олимпио наблюдал за каждым движением смотрителя.

— Как, Кортино, — сказал он, поднявшись, — что это значит? Вы приносите мне вино? Так действительно правда, что приближается мой последний час?

— Это так, благородный господин, приготовьтесь и откажите вашу душу Матери Божьей — перед утром прочтут вам приговор, что вам за государственную измену топором отрубят голову.

— Топором, Кортино, вы неправду говорите! Нет, ложь никогда еще не выходила из ваших уст, честный старик! Значит, меня хотят казнить, как бесчестного преступника? Меня хотят передать палачу?

— Это так, как вы сказали, дон Олимпио, — отвечал старый смотритель, — теперь конец вашему геройскому поприщу, на котором вы так много ждали себе лавров. О, если бы вы послушались старого Кортино!

— Без упреков, старик! Я знаю, что вы всегда желали мне добра. Я знаю тоже, что ваша Долорес меня очень, очень любила. Но я не был этого достоин, Кортино!

— Не говорите мне этого! Кто бы сказал мне это, тот имел бы дело со мной, даже если бы это были вы сами! Вы были прекрасный кавалер и прямодушный дон, каких только Мадрид заключал в своих стенах. Не рисуйте себя дурным передо мной, мой благородный господин, я знаю вас лучше!

С видом, выражавшим смущение, посмотрел Олимпио на старика, который так ревностно его защищал и отстаивал. Высокий, сильный юноша при мерцающем свете фонаря казался еще внушительней. Он протянул к смотрителю замка свои руки.

— Простите мне все, что я сделал вам и вашей дочери, Кортино! Передайте от всего сердца мой поклон Долорес и скажите ей, чтобы она обо мне много не грустила, потому что я этого не заслуживаю.

Я — беспокойный, неверный, дикий искатель приключений! Жизнь в армии ничего мне не обещала, и также я был бы, наверно, плохим мужем. Только скажите ей это, Кортино, слышите? Скажите Долорес, чтобы она не плакала обо мне! Но если она захочет принести умершему Олимпио букет из ее розанов на могилу, которую она будет искать в стороне у стены, где лежат самоубийцы и казненные, — там, Кортино, где разрастается плевел и не раздаются молитвы, тогда, говорю я, она сделает доброе дело для Олимпио Агуадо, который некогда ее очень любил. Да, Кортино, скажите это Долорес — тогда, может быть, хоть одна душа придет на мою могилу, чтобы за меня помолиться.

— Не одна, мой благородный господин, две придут, это — Долорес и ее отец, — вскричал теперь старый смотритель, у которого от печали навернулись слезы и сильно билось сердце. — Две придут, и ваша могила не должна быть опустелой, ее должны украшать самые лучшие цветы и лавровое дерево, хотя вы и ходили с карлистами. Я не знаю, отчего это, но в последние дни мне постоянно приходит на память ваша сиятельная мать, мой благородный господин.

— Молчите, Кортино, не напоминайте мне в эту ночь о моей матери! Слава Богу, что она не дожила до завтрашнего дня. Это удивительно, Кортино, чем становишься старше, тем больше узнаешь добродетелей и всемогущество промысла! Прежде я плакал у гроба моей матери и сокрушался, что она так рано отправилась в мир иной, теперь только я узнаю, почему это случилось! Прощайте, добрый старик, и поклонитесь от всего моего сердца Долорес. Милая девушка закрыла глаза моей матери! Слышите, Кортино, передайте ей этот поцелуй, который я запечатлел на вашей щеке! Теперь же оставьте скорби. В случившемся ничего нельзя изменить!

— Чтоб это я еще пережил, — говорил старик совершенно невнятным голосом, затем, ободрясь, он взял свой фонарь. — Не имеете ли еще какого-нибудь желания, или дела, или приказания, мой благородный господин? — спросил он, вытирая глаза.

— Да, Кортино, хорошо, что вы мне об этом напомнили! Домик, в котором умерла моя добрая мать, я завещаю вам и Долорес.

— Благодарю за вашу любовь, мой благородный господин, но мы, конечно, не перейдем в него.

— Почему, старик? Но если когда-нибудь вы будете жить милостынью и не в состоянии больше будете исполнять свою службу, тогда в окруженном виноградниками домике вы с Долорес могли бы жить хорошо, я думаю.

— Прекрасно, дон Олимпио, но вы забываете, что ваше состояние… — Старый смотритель остановился.

— Да, об этом я не подумал, Кортино! Все конфисковали! Тогда, конечно, я более ничего не имею! Последнее же мое желание: не гневайтесь на меня и передайте мой поклон Долорес. Прощайте!

Олимпио с глубокой признательностью пожал руку старого прямодушного смотрителя; даже фонарь затрясся, так глубоко был тронут Мануил Кортино этим последним прощанием со своим пленником. Он вышел через низкие двери и быстро их запер. Старый отставной солдат, может быть, за всю свою жизнь не испытал такой тяжелой сердечной борьбы, как в эту последнюю ночь карлиста Олимпио Агуадо!

В то время, когда внизу, в подвале, происходила эта трогательная сцена, Долорес сидела в комнате нижнего этажа, решетчатое окно которой выходило на большой двор замка. Она не зажигала свечей и стояла у маленького обвитого розанами окна. Цветы поникли своими верхушками, словно бы скучая, как и Долорес, ведь она совершенно забыла свои розаны и не поливала их, чего обыкновенно никогда не случалось с ней; они могли теперь все, все повянуть. Долорес больше не находила в них удовольствия.

Девушка стояла и смотрела своими прекрасными, помрачневшими и печальными глазами во мрак наступившей ночи. Темнота была ей приятна, теперь она могла совершенно спокойно думать и мечтать.

Плакать она не могла. Казалось, что слезы ее вдруг совершенно иссякли. Олимпио был осужден на смерть, последняя ночь его наступила.

Ей показалось вдруг, что к окну, у которого она находилась, кто-то приближался тихими осторожными шагами. Кто же ходил еще по дворцу! Опять сделалось тихо, и Долорес не обратила на это больше внимания, так как бывало иногда, что какая-нибудь любовная чета имела свои тайные свидания в столь поздний час ночи. Но через короткое время на дворе снова зашумело, и теперь Долорес ясно видела, что возле самого окна присела, скорчившись, черная фигура.

В другое бы время девушка при виде этого громко закричала от испуга — но странно, теперь она не знала никакого страха! Казалось, что тоска этой ночи отняла у бедняжки его весь. Она внимательно посмотрела на стоявшую на коленях фигуру и узнала теперь очертание мужчины, одетого в черный плащ.

— Сеньорита Долорес, — раздался тихий голос.

— Матерь Божья, что со мной случится, — шептала Долорес, не узнавая голоса и не догадываясь, кто появился у окна.

— Сеньорита Долорес Кортино, — раздалось яснее, — если вы внизу, в комнате, так дайте мне скорее знать.

— Кто это называет меня по имени? — спросила девушка.

— Вы одна, сеньорита? Вблизи нет вашего отца, смотрителя замка?

— Кто вы такой, кто из окна хочет сделать вход? Конечно, я одна, потому и говорите!

— Никто не может нас подслушать? То, что я имею вам сказать, никто не должен слышать.

— Так вы?.. — спросила вдруг Долорес, подумав о возможности, которая до сих пор ей не приходила в голову, и подойдя ближе к окну.

— Маркиз Клод де Монтолон, карлистский офицер! Теперь я весь в ваших руках, и достаточно одного вашего слова, чтобы и меня передать палачу, — прошептал стоявший у окна на коленях.

— О святые, никто не может вас там увидеть и найти! Чего хотите вы, благородный дон?

— Я все сделаю для Олимпио, которого хочу спасти.

— Матерь Божья, что я слышу!

— Все удастся, если вы захотите мне помочь, сеньорита!

— Чувства мои в смятении, — прошептала Долорес, поправляя обеими руками свои темные волосы. — Вы хотите спасти Олимпио?

— Потому и пришел я сюда, сеньорита! Но мы должны поспешить! Дон Филиппо ожидает нас с лошадьми на El-Pertil, около пятидесяти шагов отсюда. Если удастся нам освободить пленника из камеры, то через несколько часов он с нами будет далеко от Мадрида.

— Из камеры, — повторила Долорес, которая была поражена вдруг предложенным ей планом.

— Ваш отец, смотритель замка, имеет ключи, — шептал Монтолон.

— Вы рассчитываете, что я тайно должна взять ключи и открыть камеру,

— Вы только должны дать мне ключи, остальное предоставьте мне.

— Но мой отец, — говорила тихо Долорес, в душе которой действительно началась борьба, которую предвидел маркиз.

— Бедная девушка! Найти бы мне другое средство! Если бы приговор не должен был исполниться в наступающий день, то я не приготовил бы для вас этой борьбы.

— Мой отец обязан отвечать за пленников королевы. Что мне делать?

Клод де Монтолон от отчаяния ударил саблей о землю, он очень жалел Долорес!

— Скройте все! Отца вашего ни в чем не обвинят, если поутру не будет пленника и если он поклянется, что не отпирал дверь. Олимпио может быть освобожден с помощью поддельного ключа, — сказал он тихо.

— Да, да, вы правы, я должна его спасти, он не может умереть, — прошептала беспомощная девушка, — меня бьет дрожь. Мне кажется, что в моем сердце происходит борьба: что победит — справедливость или несправедливость? О Матерь Божья, что это за мучение!

— Время идет! Ни одной минуты мы не должны терять — уже за полночь!

— Я должна спасти моего Олимпио, вам нужны ключи. Если только никто не увидит вас на дворе…

— Никто не знает, что маркиз де Монтолон здесь, у вашего окна, меня скорее сочтут за вашего любовника! Где смотритель замка?

— Тише, прочь, я слышу его шаги, он возвращается из тюрьмы.

Предводитель карлистов исчез от окна. Тотчас после этого вошел в комнату Мануил Кортино. Он поставил на стол фонарь и положил около него ключи. Долорес видела, что он был взволнован.

— Я пришел от Олимпио, — проговорил он уныло, — состоялось последнее прощание! Он посылает тебе свой поклон.

Долорес поколебалась, не зная, что делать от безысходности и печали. Она видела своего отца глубоко тронутым и огорченным, она должна была скрыть от него намерение освободить своего любовника. Мучение, какое она претерпевала, было невыразимо! Рыдая, упала она на грудь старого отца, он понял, что она плакала об Олимпио. Что было вернее этого мнения?

— Мужайся и положись на Матерь Божью, — сказал он низким голосом, — она даст нам силу и спокойствие! Аминь!

Долорес почти задыхалась от печали и слез! Но она ничего не могла рассказать отцу о своем плане, хотела все сделать по совету друга, который не побоялся никакой опасности, чтобы сюда проникнуть.

Старый смотритель снял с гвоздя другие ключи и, словно искал еще занятия, чтобы рассеять свои мысли, ушел из комнаты. Долорес хотела его догнать, удержать и все ему рассказать, но она опустила в изнеможении свои белые руки.

Через несколько мгновений маркиз опять показался у окна.

— Скорее, ради всех святых скорее, сеньорита, иначе все пропало, — торопливо прошептал он.

Долорес подошла к столу, трясущимися пальцами взяла ключи, она была бледна, как смерть, и лихорадочно возбуждена. Девушка прислушалась, никто не идет. Как тень, подошла к окну.

— Я опять принесу вам их, сеньорита, — сказал Клод де Монтолон, осторожно беря ключи.

Сказал… и быстро скрылся, между тем как Долорес, закрыв лицо руками, рыдала. Внутренний голос говорил ей, что теперь жизнь ее на распутье и что ей предстоит пережить что-то ужасное.

X. БЕГСТВО

В это время при Мадридском дворе происходили очень странные дела, которые отчасти, в особенности для несведущего, носили таинственный характер, но, однако, все могли быть сведены к весьма естественной причине.

Не только распространившиеся в народе слухи о появлении Черной Звезды, но и удивительные события, происшедшие позже, долго составляли предмет разговоров.

Как рассказывали солдаты, стоявшие на часах в королевском замке, часто в полночь дух умершего короля Фердинанда VII ходил по длинным коридорам. Молва подтверждала, что привидение постоянно выходило из парка, тихо минуя проход, и затем исчезало во флигеле королевы-матери. Смелые солдаты уже несколько раз окликали его, но никогда не получали ответа.

По старым преданиям, которые все еще находят в народе верующих, почти каждый замок имеет свои легенды о привидениях; и странствующего короля часовые больше не трогали. Хотя он им казался очень страшным, они предпочитали не нарушать его покоя.

Незадолго до ночи, о которой мы рассказываем, молодой офицер из гвардии королевы, дон Франциско Серрано, встретил странное явление на перекрестке коридоров. Но храброму офицеру пришлось не совсем хорошо, так как привидением, пронзившим саблей Серрано, был не кто другой, как отставной лейб-гвардеец Мунноц, возлюбленный королевы-матери, который представлял эту комедию, чтобы беспрепятственно и неузнанным входить в покои Марии-Христины.

Дон Серрано получил вразумительное предостережение не беспокоить больше привидений замка и был отослан в армию, что, конечно, ему было кстати, так как там он нашел случай отличиться. Без сомнения, ему было бы гораздо хуже, если бы молодая королева Изабелла не находила удовольствия в общении с прекрасным, вежливым доном и потому не взяла его сторону против своей очень разгневанной матери. Тень короля между тем продолжала странствовать.

Когда маркиз де Монтолон исчез от окна Долорес, генерал Нарваэс, принесший в Мадрид точное известие о победе над карлистами, имел аудиенцию у Изабеллы, при которой, кроме старой дуэньи Мариты, находилась только графиня Евгения.

Нарваэс был очень милостиво принят молодой королевой, и теперь ей доставляло большое удовольствие просить его проводить фрейлину Монтихо через коридор замка до ее покоев. При этом Изабелла подтрунивала над своей подругой, так что Евгения хорошо поняла, что означал прощальный взгляд молодой королевы.

— Я даю его тебе в проводники, чтобы ты имела случай побыть с ним четверть часа наедине, в то время как он проводит тебя до твоих комнат.

— Благодарю, ваше величество, — проговорила Евгения, кланяясь своей царственной подруге, когда Нарваэс также прощался с молодой испанской королевой.

— Ведь вы знаете, генерал, что в нашем замке являются всякого рода привидения, поэтому для нас истинное утешение, если вы проводите графиню Теба до флигеля больной инфанты Луизы, моей дорогой сестры, — говорила Изабелла, отпуская Нарваэса и Евгению. — Еще одно! Ради всех святых не трогайте привидений.

Генерал раскланялся, в знак согласия отвечая улыбкой королеве, и оставил будуар.

Прекрасная графиня льстила себя надеждой, что Нарваэс, на котором останавливался ее взгляд с тем порывом, который порождает первая, пылкая любовь, теперь также оказывает ей свое обожание. И эта мысль совершенно разволновала Евгению, когда она под руку с возлюбленным оставила флигель королевы, чтобы возвратиться в свои покои, находившиеся во флигеле инфанты.

Нарваэс был весьма внимательный кавалер. Он не мог не согласиться на все для завоевания расположения к себе подруги молодой королевы.

Точно как любящее сердце старается относиться благосклонно ко всему, что ему встречается, так и Евгения была склонна принять любезность генерала за признание его взаимной любви. Он предложил ей, идя по длинным, уединенным коридорам, свою руку, и Евгения приняла это с тайным чувством невыразимой радости.

Так шли они через тускло освещенные ходы флигеля и приблизились к покрытой дорогими коврами лестнице, которая спускается в перекресток, разделявший четыре флигеля и соединявший главный вход с маленьким двором, а парк с большим двором замка.

Чтобы достигнуть флигеля, в котором жила инфанта Луиза, нужно было, идя от королевы, пройти проход, который из парка вел к покоям королевы-матери, к караульной гвардии и во двор замка. Грудь Евгении сильно вздымалась, когда она рядом с Нарваэсом спускалась по лестнице.

— Ошибаюсь ли я, или сердце ваше действительно так сильно бьется, мадонна? — тихо спросил генерал. — Теперь мы приближаемся к перекрестку.

Графиня не могла тотчас найти ответа, она чувствовала, что ее сильное волнение выдавало ее.

— Конечно, — вздохнула она наконец, — перекресток, через который дует сквозной ветер и в котором так мрачно, всегда влияет на меня как-то неприятно.

— Вы со мной, вам нечего бояться, графиня.

— С вами, дон Нарваэс, я готова пройти катакомбы, — отвечала Евгения шепотом, — ведь вам мы обязаны освобождением из рук того человека, который взойдет завтра на эшафот. Но все это вызывает во мне чувство какого-то необъяснимого страха, — прибавила прекрасная графиня и, побуждаемая страхом и любовью, крепко прижалась к руке генерала.

Они достигли перекрестка, мрачного и неприветливого, на котором не видно было ни одной человеческой души. Нарваэс думал не о графине, опиравшейся в эту минуту на его руку, но о другой красавице. Ослепляла ли его власть, или прельщала рано развившаяся фигура Изабеллы, но ее образ всюду преследовал молодого генерала, между тем как Евгения предавалась надежде, что Нарваэс любит ее так же горячо, как и он любим ею.

Вдруг графиня еще крепче прижалась к руке генерала, и легкий крик испуга вырвался из ее прекрасных уст. В ту минуту, как они проходили через перекресток, заскрипела дверь, которая вела из парка в замок, и в ней показалась фигура человека в длинном черном плаще и испанской остроконечной шляпе, надвинутой на глаза, напоминавшая короля Фердинанда, когда тот отправлялся на тайные похождения или возвращался после них в замок.

Нарваэс проследил за испуганным взглядом графини и также увидел появившийся призрак у двери из дворцового парка.

— Я бы заговорил с привидением, мадонна, — прошептал, улыбаясь, генерал, — если бы ее величество не приказала оставлять их в покое и дать им полную свободу прогуливаться по дворцу. Поэтому не бойтесь призрака, графиня. Если мы не тронем его, он тоже не навредит нам.

Взгляд Евгении все еще был устремлен на темную фигуру, подошедшую к перекрестку, когда они проходили, спеша, к украшенным золотом ступеням лестницы, ведущей в покои придворных дам. Ничем непоколебимая смелость генерала, руку которого она так близко чувствовала около себя, его ироничная улыбка и ее горячая любовь к нему скоро преодолели в графине страх, и она быстро стала приближаться с ним к лестнице, устланной коврами, между тем как призрак пошел дальше по перекрестку.

Приблизившись к флигелю королевы-матери, не остановленный стражей, прохаживающейся взад и вперед, призрак, оглядевшись, направился не к ступеням, ведшим в покои Марии-Христины, а к маленькой лестнице в подвал,

Это был маркиз де Монтолон, смелый, рассудительный человек, который разыгрывал в эту ночь роль герцога Риансареса, что было нетрудно, так как последний уже несколько часов находился у королевы-матери, и можно было спокойно носить его маску. Одно, что тревожило маркиза, — был вопрос, каким способом увести Олимпио из замка. Он сам мог легко вернуться прежней дорогой и выйти во двор замка, если бы не пожелал перелезть через забор, но как быть с пленным королевы?

Аллея, слившаяся с одной стороны с парком, вела с другой стороны в караульную гвардии, через которую можно было выйти во двор замка. Клод знал, что в караульне всегда находилось несколько офицеров, и потому было невозможно идти этим путем.

В главном квартале также стояла стража, которая пропустила бы его, приняв за тень короля Фердинанда, но не преминула бы задержать Олимпио.

Да поможет нам святой Бернардо! — прошептал маркиз и, спускаясь по лестнице, вынул из-под плаща маленький потайной фонарь, затем осторожно прошел мимо квартиры смотрителя замка, находившейся тут поблизости, и стал спускаться по скользким ступеням в подвал, где находилась камера его заточенного друга.

Маркиз остановился и стал прислушиваться, не шевелится ли что-нибудь наверху или внизу, и потом только пошел по коридору, по обеим сторонам которого виднелись железные двери арестантских камер. Он знал, что теперь нельзя было терять ни минуты, потому что в этот же час мог явиться один из судей или духовников, чтобы прочесть заточенному приговор или совершить над ним соборование. Он быстро вынул из-под плаща ключи, которые вручила ему Долорес.

— Олимпио, — воскликнул он негромко, — сюда пришел Клод де Монтолон, чтобы освободить тебя. Отзовись, в какой ты камере?

Одну минуту господствовала прежняя тишина.

— Клод де Монтолон, — раздался глухой голос вблизи затаившегося маркиза.

— Ради всех святых, Олимпио, постучи в дверь, которая отделяет тебя от меня.

В эту минуту заточенный, казалось, уже не сомневался больше в том, что здесь был действительно маркиз. Он постучал, и Клод поспешил к двери, за которой сидел Олимпио. Он быстро перепробовал несколько ключей и наконец нашел подходящий; ключ со скрипом повернулся в старом замке, дверь подалась — и приятели бросились друг к другу в объятия.

— Возможно ли! Ты здесь! — проговорил Олимпио, понизив голос. — На что ты решился ради меня!

— Я выполнил только свою обязанность, — ответил маркиз, поднимая потайной фонарь, чтобы посветить своему другу, — но не будем терять ни секунды. Последуй за мной. Через час, может быть, уже будет поздно.

— Мог ли я думать, что ты придешь сюда, чтобы освободить меня, — сказал тронутый Олимпио, крепко пожимая руку своего друга. — О Клод, это такая услуга, на которую способен только ты.

— Пустяки! — пробормотал маркиз. — Филиппе хотел оспорить у меня право освободить тебя, но он слишком вспыльчив, поэтому ты видишь здесь меня, между тем как он ждет нас в лошадьми на El-Pertil. Следуй за мной. Теперь еще надо вывести тебя из замка.

— Где ты достал ключи?

— Теперь не время спрашивать об этом, мой друг. Уйдем скорее отсюда.

Олимпио вышел в коридор подвала. Клод снова запер железную дверь камеры и затем пошел вперед к лестнице, что вела в верхнюю часть замка.

До сих пор все удалось лучше, чем даже маркиз ожидал. Но теперь настала самая опасная минута. Клод убедился, что Олимпио закутался в длинный черный плащ, похожий на его, но недоставало шляпы, а между тем он был хорошо известен не только всем жителям замка, но и караульным, тогда как маркиза не все могли бы легко узнать. Поэтому, не медля ни минуты, он снял свою шляпу и передал ее другу, прося надеть ее и надвинуть поглубже на лоб.

— Что же наденешь ты, чтобы скрыть лицо? — спросил Олимпио шепотом.

Клод приложил палец к губам.

— Не заботься обо мне, — прошептал он и стал подниматься по лестнице.

Когда они оба прошли мимо квартиры смотрителя замка и готовились уже выйти на перекресток, маркиз остановился и, схватив Олимпио за руку, начал прислушиваться.

— Черт возьми, — пробормотал он, и глаза его мрачно заблестели, — кажется, сюда идут судьи, чтобы посетить тебя в камере.

Клод был прав — наверху ясно послышались голоса и шаги нескольких человек.

— Мы погибли, — прошептал Олимпио.

— Еще нет. Следуй за мной скорей, мы спрячемся вот за тем выступом.

— Они спустятся и найдут пустую камеру.

— До тех пор мы уже должны быть далеко отсюда. Смотритель замка не так-то скоро найдет ключи.

— Черт возьми! Так у тебя ключи Кортино.

— Тише, — прошептал маркиз и повел за собой Олимпио в один из углов подвала, быстро спрятав фонарь под плащ.

Глубокий, непроницаемый мрак покрывал в эту минуту лестницу и все пространство. Вдруг раздался голос Мануила Кортино — Олимпио узнал его.

— Позвольте, господа, — сказал старик, — пройти мне вперед и посветить вам.

— Сделайте одолжение, господин смотритель, — послышался голос первого судьи.

Слабый свет проник до выступа, за которым стояли Клод и Олимпио. Они были в ужасной опасности; если им не удастся воспользоваться следующей минутой для бегства, они погибли.

— Осторожно, благородные доны, — сказал Кортино. Маркиз, едва заметно высунув голову из-за угла, взглянул на то место, где они только что стояли; он увидел судей, закутанных в длинные темные плащи, из которых первый нес в руке свернутый пергамент. Смотритель замка светил внизу, чтобы они не оступились. За ними следовали монахи в рясах. Все шли к арестанту Агуадо, чтобы прочесть ему приговор и приготовить его к смерти. Когда они спустились с лестницы и достигли коридора, смотритель замка сказал, что отправляется за ключами.

— Потрудитесь подождать здесь, господа, пока я вернусь, — сказал Мануил Кортино. — Оставляю вам фонарь, я найду дорогу без огня.

— Хорошо, господин смотритель, — ответил первый судья, и после того как один из монахов принял из рук Кортино фонарь и пошел с ним вперед, все общество последовало за ним.

Маркиз похвалил себя за то, что снова запер дверь камеры после освобождения из нее Олимпио, но в то же время представил себе положение бедной Долорес, которая должна была видеть, как ее отец напрасно ищет ключи.

— Уйдем скорее отсюда, — прошептал он, обращаясь к другу, и оба стали быстро подниматься по ступеням. — Проходи мимо караульных, не оглядываясь, через главный вход, — сказал Клод. — Я попробую пройти через караульню королевской гвардии, так как офицеры, кажется, все крепко спят. Как мне кажется, они сегодня праздновали победу, потому что на столе стоит множество опорожненных бутылок. Мы встретимся за забором, где нас ждет Филиппо.

— Ты подвергаешь себя опасности, — сказал Олимпио, колеблясь.

— Если тебе дороги твоя и моя жизни, то поспеши и сделай так, как я тебе сказал, — ответил маркиз.

Олимпио, закутанный в плащ, смело и не оглядываясь, прошел мимо колонн главного портала, за которыми взад и вперед расхаживала стража. Она не осмелилась остановить его, приняв за герцога Риансареса. Могли ли они предположить, что этим обстоятельством воспользовался офицер карлистов, чтобы освободиться из заточения.

Таким образом Олимпио достиг террас. Он направился к левой стене, окружавшей двор, ожидая маркиза под прикрытием темноты.

Клод де Монтолон, увидев, что друг его хорошо исполнил возложенную на него роль, быстрым и твердым шагом подошел к стеклянной двери караульни. Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, что все офицеры крепко спят, выпив, видимо, несколько лишних стаканов за здоровье армии. Улыбка удовольствия скользнула по красивому, благородному лицу маркиза и, казалось, в голове его созрел еще один план, который он хотел привести в исполнение, так как на это не требовалось много времени.

Он быстро отворил дверь и смело вошел в ярко освещенную комнату. В одном из ее углов стоял стол, на котором находилась протокольная книга стражи, перо и чернила. Не теряя ни минуты, маркиз подошел к столу, взял перо и твердой рукой вписал в раскрытую книгу: «Клод де Монтолон, офицер царя лесов». [17] Затем он снова положил перо на стол и хотел удалиться из караульни. В это мгновение один из офицеров проснулся и широко раскрытыми глазами и смущенный взглянул на маркиза.

Но последний, вспомнив Долорес и зная, что ему невозможно больше оставаться здесь, отворил дверь, выходившую во двор замка, и в то время как офицер снова погрузился в сон, не обратив внимания на стоявшего перед ним призрака, Монтолон, никем не замеченный, вышел во двор и направился к окну Долорес, чтобы вернуть ключи дочери смотрителя замка; затем он, плотнее закутавшись в свой плащ, вышел со двора и встретился с Олимпио.

Филиппо громко вскрикнул от радости, увидев приближающихся к нему друзей. Он по-братски обнял Олимпио, затем они вскочили на лошадей и поскакали по направлению к плацу Педро, чтобы взглянуть на напрасно устроенный эшафот. Но прежде Олимпио поскакал к домику своей матери, стоявшему у подножья холма и окруженному садиком, сорвал одну из лучших роз и послал ее со старой служанкой прекрасной Евгении в замок.

Клод де Монтолон, видевший это и думавший, что роза предназначается Долорес, похвалил его, когда они выехали из Мадрида, говоря, что без нее для пленника никогда бы больше не блеснул луч свободы. Чувствовал ли Олимпио, влюбленный в прекрасную Евгению, тяжелый упрек, заключавшийся в этих словах маркиза?

В замке настало тяжелое время для Мануила Кортино. Нашли, что пленный королевы исчез каким-то необъяснимым способом. Железная дверь была цела и заперта, и когда наконец вошли в пустую камеру, смотритель замка не поверил своим глазам. Затем он впал в ужасное отчаяние, чувствуя, что на него, готового пожертвовать всем ради выполнения своего долга перед королевой, падает подозрение, будто он освободил пленного, находившегося под его присмотром.

Мануил Кортино был привлечен к суду, но дело это не могло быть еще рассмотрено, так как старый смотритель замка впал в сильную лихорадку и слег в постель.

XI. ПРИДВОРНЫЙ БАЛ

Королева-мать и Эспартеро считали нужным доказать мадридской аристократии и гражданам, что слухи, распространившиеся о молодой королеве, совершенно неосновательны. Для этого предполагалось дать придворный бал для празднования победы Конха над карлистами.

На этот бал были приглашены не только гранды столицы, но генералы и офицеры, находившиеся в то время в Мадриде. Мария-Христина, обнаруживающая всегда и во всем свой ум и проницательность, ловко надела на себя маску великодушия и велела разрушить эшафот в день придворного бала.

История о бегстве нескоро дошла до народа, и поэтому быстрее распространилось известие о том, что регентша отменила наказание. Решение это народ оценил высоко, так как все знали, что заточенный был испанским доном, который, борясь за свои убеждения и сражаясь за них, во всяком случае, был достоин уважения. Рассказы о необыкновенной храбрости трех героев дона Карлоса покорили много сердец, и поэтому все еще больше хвалили великодушный поступок регентши. Таким образом, хитрая Мария-Христина сумела воспользоваться происшествием, чтобы возвысить себя в глазах народа.

Но этого придворного бала, кроме того, желали еще во многих кругах. На нем в то же время должен был в первый раз быть представлен молодой королеве принц Франциско д'Асси приехавший из Неаполя для посещения испанского двора.

Изабелла, которая знала намерение своей матери обручить ее с этим принцем, надеялась встретить на балу любимого дона Серрано. Евгения радовалась встрече с Нарваэсом. Графиня, ее мать, полная ожидания, позаботилась о том, чтобы графиня Мария надела розовый, а Евгения голубой шарф. Нарваэс мечтал увидеть на этом балу молодую королеву и наконец узнать, любит ли она его или действительно предпочитает ему молодого дона Серрано.

Как видно, самые пламенные надежды и желания были связаны с предстоящим празднеством, которое должно было иметь место в великолепном, богатом Филипповом зале и прилегавших к нему покоях.

Число приглашенных было велико, экипажи бесчисленных гостей длинными рядами теснились около портала замка, громадные канделябры которого излучали яркий свет. Какой контраст! Внизу, в подвале замка, бедная Долорес, плачущая у изголовья своего больного отца, наверху в Филипповом зале — ослепительная роскошь.

Этот главный зал, казавшийся необозримым из-за высоких зеркальных стен, был наполнен ослепительным светом множества люстр и канделябров. На середине зала, вмещавшего в себя более четырех тысяч человек, был устроен на это празднество фонтан, вода которого распространяла аромат и приятную прохладу. В углах находились буфеты, украшенные знаменами, где услужливые лакеи подавали шоколад, шампанское, мороженое и сладости.

Этот громадный зал вел в зал для аудиенций, меньшую, круглую комнату, заставленную тропическими растениями, из которой был ход на широкую террасу, выходившую в волшебно освещенный парк. С левой стороны Филиппов зал вел в так называемую раковинную ротонду — длинное, матово освещенное пространство, состоявшее из двух полукругов, разделенных небольшим проходом. Каждый из этих овальных полукругов образовывал прелестный, богато украшенный раковинный грот, в котором бил фонтан и мягкие стулья и диванчики, манили к сладостному отдыху. Эти гроты освещались сверху и представляли волшебное зрелище.

В Филипповом зале уже собралось блестящее общество, разделившееся на группы. Все разговаривали шепотом. Графиня Теба де Монтихо, дочери которой должны были появиться в свите королев, беседовала с богатой герцогиней Лерма, одетой в тяжелое белое атласное платье, украшенное бриллиантами. Генерал Нарваэс расхаживал по залу с молодым герцогом Альба. Серрано разговаривал с Олоцаго. Маленький, невзрачный принц д'Асси — ему на вид было не более двадцати лет, хотя он был десятью годами старше — говорил о чем-то с патером Маттео, который хотел недолго поприсутствовать на празднестве. Немного неуклюжий герцог Риансарес приблизился к только что вошедшему Эспартеро, между тем как кругом расхаживали посланники, генералы и министры кто в простом черном фраке, украшенном орденами, кто в блестящем мундире или любимом костюме испанских грандов: в шитом золотом полуплаще, белых бриджах и доходящих до колен бархатных панталонах.

Королевы со своей свитой долго заставили себя ждать, наконец, появились камергеры, придворный интендант подал капелле знак, и звуки национального гимна возвестили о приближении Изабеллы и Марии-Христины.

Придворные гости, сверкавшие золотом и бриллиантами, образовывали круг; Эспартеро приблизился к высокой двери, чтобы приветствовать молодую королеву, а герцог Риансарес — королеву-мать.

Мария-Христина, все еще красивая женщина с небольшими блестящими черными глазами, была одета в тяжелое бархатное платье желтого цвета, поверх которого была накинута испанская мантилья, между тем как в черных ее волосах блестела бриллиантовая диадема.

Рядом с ней вошла в зал Изабелла, очаровательная молодая девушка, которую превосходила в красоте только следовавшая за ней графиня Евгения. На молодой королеве было розовое атласное платье, убранное белыми цветами. Ее прекрасные темные волосы украшал венок из изумрудов, образовавший впереди маленькую корону.

Обе графини Монтихо были в одинаковых белых шелковых платьях и только в различных шарфах: на графине Евгении был голубой, а на Марии — розовый шарф. Маленькая, грациозная маркиза де Бельвиль, взгляды которой украдкой искали между гостями дона Олоцаго, надела на этот вечер голубое атласное платье, только что полученное из Парижа, сшитое по последней французской моде. И прочие придворные дамы демонстрировали не меньшую роскошь и великолепие костюмов, но все должны были сознаться, что обе молодые графини Теба были лучшим украшением бала.

Евгения осторожно окидывала глазами зал, между тем как королевы приветливо отвечали на поклоны присутствующих и удостаивали некоторых немногими словами; молодая графиня искала того, кого так страстно любила. Взгляд Нарваэса ни разу не встретился с ее взглядами, и ее поразило то, что он, стоя в глубине зала, пристально смотрел на молодую королеву. Изабелла, на губах которой в эту минуту невольно появилась ироническая улыбка, заговорила со своим двоюродным братом, принцем Франциско д'Асси, но взгляд ее был устремлен на стоявшего позади него дона Серрало. Заметил ли это Нарваэс? На его лбу появились складки, и глаза, имевшие иногда суровое, ледяное выражение, мрачно засверкали.

Мария-Христина подала руку возлюбленному, герцогу Риансаресу, который подвел ее к креслам, украшенным короной и поставленным вблизи зеркальной стены для нее, Изабеллы и их свиты. Затем она приняла его приглашение на танец, и вскоре под звуки прекрасной музыки по залу неслись молодая королева с принцем Франциско д'Асси, богатая герцогиня Лерма с Серрано, графиня Теба с молодым, элегантным герцогом Альба, между тем как Евгения была приглашена доном Олоцаго. Она, танцуя и весело разговаривая с ним, заметила, что ее сестра Мария танцевала с французским посланником, а маркиза де Бельвиль с Нарваэсом.

На всех лицах сияли радость и удовольствие. Со свойственной испанцам страстью гости предавались танцам и даже сама Мария-Христина, казалось, находила большое наслаждение в них, хотя герцог Риансарес, как она потом, смеясь, сказала ему, танцевал немного неуклюже.

Изабелла поблагодарила маленького принца, которого она называла в интимном кругу не иначе, как — «своим скучным двоюродным братом из Неаполя», и предпочла принять приглашение более красивого, мужественного дона Серрано, с которым она, с восторгом беседуя, так долго кружилась в танце по зеркальному паркету громадного зала, как будто не могла с ним расстаться.

Герцог Альба сообщил матери обеих графинь, что объявит свой выбор в кадрили. Графиня была в неописуемом восторге. Какой бантик увидит она на его богатом полуплаще — голубой или розовый?

Евгения беседовала с доном Олоцаго, но взглядом следила за маркизой де Бельвиль, которая, вероятно, чтобы отдохнуть после танца, направилась под руку с генералом Нарваэсом к раковинной ротонде.

Лакеи подавали мороженое, фрукты и холодное, пенящееся шампанское.

Эспартеро стоял недалеко от королевы-матери, когда герцог Риансарес, держа в руке недопитый стакан, приблизился к нему.

— Известно ли вам, господин герцог, — начал он, — как сильно взволнованы недавним происшествием три представителя королевской гвардии?

— Вы думаете, что они виноваты в бегстве того смелого карлистского офицера? — спросил Эспартеро.

— Конечно! И их вина намного больше, чем вы, по-видимому, знаете, — продолжал герцог Риансарес так громко, что королева-мать и ее свита начали прислушиваться к его словам, — это неслыханное происшествие. Дону Олимпио Агуадо, как выяснилось, помог в бегстве один из его друзей.

— Совершенно верно, мне назвали маркиза де Монтолона, — добавил Эспартеро.

— Эти оба офицера дона Карлоса, как видно, никем не замеченные, прошли через караульную комнату гвардии, так как в протокольной книге было найдено имя, написанное изящным почерком: «Маркиз Клод де Монтолон».

— Это неслыханная смелость, — воскликнул герцог Витторио, не знавший прежде об этом приключении, и на лицах всех окружающих выразилось неописуемое удивление. Мария-Христина же спокойно улыбнулась.

— Во всяком случае, надо непременно заполучить нам таких смелых офицеров и поручить им дело тех господ, которые совершили такое важное упущение, — сказала она, саркастически улыбаясь. — Дону Карлосу можно позавидовать, что у него есть такие храбрые офицеры, имена которых генерал Нарваэс сообщил нам в Аранхуэсе.

— Ваше величество, я проведу по этому делу строжайшее следствие, — грозно произнес Эспартеро.

— Ваше следствие запоздало, господин герцог, — возразила Мария-Христина с некоторым неудовольствием на вмешательство Эспартеро. — Те смельчаки, вероятно, возвратились теперь в свою армию, где их геройский поступок привел в восторг всех.

При этих словах, сказанных королевой-матерью с язвительной усмешкой, герцог Витторио побледнел.

В то время как в Филипповом зале еще долго рассуждали об этом неслыханном деле, Евгения Монтихо, не замеченная никем, вошла в зал, разделявший оба раковинных грота. Она заметила, как Нарваэс с маркизой незадолго до нее вошли туда, и ей во что бы то ни стало хотелось узнать, о чем они говорят так таинственно. Хотя Евгения не опасалась Паулы де Бельвиль, так как знала о ее безмерной любви к дону Олоцаго, но ее все-таки несказанно мучила ревность. Она видела, с какой любовью глаза генерала следили за всеми движениями Изабеллы.

Эта мысль неотвязно преследовала ее и ужасно мучила неуверенность. Дыхание ее прерывалось, когда она, взволнованная, вошла в зал, разделявший раковинные гроты, скрытые от глаз любопытных тяжелыми портьерами.

Вдруг прекрасное лицо ее просияло торжествующей улыбкой — зал был пуст. Нарваэс и маркиза, по всей вероятности, удалились в одну из ротонд. Евгения хотела поместиться в другой ротонде, где надеялась удовлетворить свое любопытство.

Осмотревшись кругом и удостоверившись, что никто не следует за ней, она бесшумно дошла до середины небольшого зала, в ротонде направо послышался шелест платья — значит, не оставалось сомнения, что тут находятся маркиза и генерал.

Быстро и неслышно Евгения подошла к гроту, находившемуся рядом с тем, откуда послышался шелест, дрожащей рукой распахнула портьеру, — слабо освещенный грот был пуст.

Бледное лицо прекрасной графини просияло довольной улыбкой. Плотно закрыв портьеру, она направилась в глубину грота, где виднелись в полумраке мягкие, удобные диваны. Евгения уселась на одном из них, с сильно бьющимся сердцем приложила ухо к стене и ясно услышала голоса.

— Не сердитесь, маркиза, — произнес Нарваэс с заметным волнением в голосе, — вы доверенная королевы, вы постоянно находитесь при ней — удостойте меня ответа только на один вопрос.

— Но, господин генерал, говорите спокойнее, встаньте. Что подумают, если нас тут увидят, — с некоторым страхом произнесла Паула де Бельвиль.

— Вы по моему волнению можете судить о том, до какой степени меня мучает неуверенность. Извините за мою навязчивость. Мне говорили, что вы одна знаете все, и поэтому я возлагаю единственную свою надежду на вас!

— Не понимаю, из чего вы могли сделать такое заключение, — я решительно не знаю, что вы желаете меня спросить, дон Нарваэс!

— Выслушайте меня. Вы должны оказать мне услугу, маркиза, может быть, когда-нибудь и мне предоставится удобный случай доказать мою преданность вам. Меня давно мучает неуверенность, повторяю вам, и на этот раз я твердо решился не оставлять Мадрида до тех пор, пока полностью не успокоюсь. на этот счет. Я люблю королеву.

— Господин генерал, что, если нас подслушивают, ваши слова так странны.

— Мне ли теперь обдумывать слова — вы вошли бы в положение, если бы об этом вам сказал кто-нибудь другой. Постарайтесь же понять и меня в этом случае, и, ради Бога, не отказывайте мне в просьбе, будьте со мной откровенны!

— Прекрасно, дон Нарваэс, — ответила Паула де Бельвиль, немного смущенная, — но только не здесь, вы забываете…

— Все на свете, — перебил ее генерал, — все, если думаю о королеве. Называйте меня сумасшедшим, я боготворю прекрасную донну Изабеллу.

— Говорите скорее, что вы желаете знать.

— Я хочу знать, маркиза, кого любит королева. Мучительное сомнение терзает меня. Временами озаряет луч надежды, порой же необъяснимый страх овладевает душой.

Евгения слушала с напряженным вниманием, мертвенная бледность, покрывшая ее лицо при страстном признании генерала, все еще не исчезла. Слова Нарваэса глубоко поразили ее душу, так как она до этой минуты горячо любила его.

— Я попробую узнать это, — ответила маркиза.

— Благодарю вас, о, благодарю вас! Когда же вы обещаете мне сделать это?

— Еще сегодня, дон Нарваэс! Завтра я сообщу вам результат.

— Только завтра — это поздно, маркиза. Я рано утром должен отправиться в войска. Если я получу утешительный ответ, вы скоро услышите о моем геройстве. Позвольте мне подслушать ваш разговор с королевой.

— Но это никак невозможно, господин генерал.

— Вы будете в будуаре королевы — я же через задние коридоры проберусь в комнату старой дуэньи Мариты, по соседству с будуаром.

— Стража вас не пропустит.

— О, об этом не заботьтесь, маркиза.

— Ах, Боже! Но что, если вас увидят? Я дрожу от страха при этой мысли.

— Генерал Нарваэс никогда не дрожит от страха, маркиза! Заранее благодарю вас за любезность. Завтра чуть свет я буду уже на пути в Алькалу. Наконец-то я узнаю что-нибудь определенное!

— Возвратимся к гостям, чтобы не заметили нашего отсутствия, господин генерал, — произнесла наконец маркиза де Бельвиль.

Евгения поднялась с места. Она слышала затем шелест тяжелого платья придворной дамы, и шаги генерала и маркизы стали удаляться по направлению к Филиппову залу.

Всего услышанного было достаточно для гордой, самолюбивой Евгении — она поняла, что ей предпочли другую. Потребовалось несколько минут, чтобы успокоиться и снова собраться с силами, грудь ее сжималась, сердце надрывалось от боли.

— Будь мужественна, — прошептала она наконец, — успокойся, бурное сердце. Я отомщена прежде, чем думала. Изабелла не любит тебя, и ты почувствуешь тоже, что испытываю я теперь. Но надо поспешить в зал! О, Евгения блеснет! Ах, — воскликнула она вдруг, и бледное лицо ее озарилось холодной, торжествующей улыбкой, — герцог Альба. Я совершенно забыла, что сегодня он будет выбирать. В ослепительно сияющей короне, при жизни, полной наслаждений, я постараюсь забыть то, что генерал причинил мне сегодня. Да, Евгения, ты должна блистать, тебе должны все завидовать, только это может совершенно вытеснить из твоей памяти испытанное в сегодняшнюю ночь.

Графиня чувствовала в себе достаточно сил, чтобы совершенно спокойно войти снова в большой зал. Голубой шарф ее грациозно ниспадал на белое платье.

Подали сигнал к кадрили. Евгения быстро вышла из раковинной ротонды в большой зал. Взгляд ее невольно упал на Нарваэса, но тот не заметил ее. Пары уже занимали свои места. Графиня глазами искала герцога Альба.

Вдруг она увидела в стороне графиню, свою мать, которая, встав с места, протянула руку подошедшей к ней паре. С напряженным вниманием Евгения смотрела в ту сторону, как будто не доверяя своим глазам. На плече герцога Альба красовался розовый бант, и он вел под руку Марию, ее сестру.

Так и он пренебрег ею, и он посмел предпочесть ей другую, хотя бы ее родную сестру! Собравшись с последними силами, Евгения с гордостью выпрямилась.

— Этого еще не доставало, — прошептала она дрожащим голосом, — несмотря на все это, ты должна будешь блистать перед всеми, тебе еще позавидуют все, кто тебя окружает.

XII. ПРЕКРАСНАЯ ЕВГЕНИЯ И БЕДНАЯ ДОЛОРЕС

Покои молодой королевы выходили окнами частью в сад, частью на плац Де-Палацио. С этой стороны они соединялись с тронным залом, в котором сохранялись государственные драгоценности и из которого можно было пройти маленькими залами и коридорами в Филиппов зал.

Во флигель королевы было два входа. Один из них, с парадного портала, где постоянно находилась стража, вел в приемные залы. Широкие мраморные ступени были покрыты тяжелыми коврами, а на золоченых галереях были расставлены мягкие бархатные диваны.

Такая же лестница на другой стороне портала вела во флигель королевы-матери. Кроме того, во флигель Изабеллы был еще другой вход, предназначенный для доверенных королевы, которым она часто пользовалась сама, желая незаметно оставить свои покои. Подъезд этот выходил на перекресток и находился в нескольких шагах от двери, ведшей в дворцовый парк.

Мы видели, что Евгения и Нарваэс избрали именно этот путь в ту самую ночь, когда Клод де Монтолон только что выходил из парка на перекресток. Теперь Нарваэс нашел очень удобным воспользоваться этим входом, чтобы подслушать у будуара королевы ее разговор с маркизой де Бельвиль.

План его был очень рискованный, так как, если бы его увидели, он мог быть уверенным в том, что подвергнется весьма чувствительному наказанию за такой дерзкий поступок. Но в эту минуту Нарваэс не побоялся бы ничего на свете; в его воображении рисовалась молодая королева в своем волшебном будуаре, окруженная придворными дамами; он мысленно видел уже перед собой прекрасную, роскошную донну Изабеллу, слышал ее веселый, беззаботный смех и шутки с дамами. Какая же сила могла заставить его отказаться от этого намерения!

Обе королевы скоро после полуночи оставили Филиппов зал и вместе с придворными дамами отправились в свои покои. Мария-Христина желала поболтать со своим доверенным, герцогом Риансаресом, с которым она вскоре намеревалась сочетаться браком. Изабелла же после придворных празднеств любила посидеть в своем будуаре с придворными дамами и поговорить обо всем услышанном и увиденном.

Она нисколько не заботилась о своем государстве, и эта беспечность осталась в ней и тогда, когда она, по совершеннолетии, взяла бразды правления из рук матери и Эспартеро. Никто не подозревал, что это повлечет за собой ее падение; никто не наводил юную королеву на более серьезные размышления. Мария-Христина, по известным обстоятельствам, не могла служить хорошим примером своей дочери, а иезуиты, окружавшие обеих королев, раболепствовали и вполне одобряли их образ действий, для того чтобы приобрести себе расположение августейших дам и тем самым незаметно забрать власть в свои руки.

По этой причине мадридский двор уже с этого времени начал свое падение, главную вину за которое, без сомнения, следовало бы приписать влиянию иезуитов. Их цель состояла в том, чтобы молодая королева вышла замуж за принца Франциско д'Асси, слабого физически и нравственно. При дворе в Неаполе также преобладали иезуиты. И именно после успеха в этом деле они достигли того влияния, которого добивались, и поэтому патер Маттео, духовник и советник королевы-матери, употреблял всевозможные средства, чтобы этот брак состоялся. Мария-Христина, разумеется, также вполне одобряла этот план, только герцог Витторио, ясно предвидевший гибельные последствия, насколько было в его силах, восставал против приведения в исполнение этого плана. Поэтому иезуиты усердно подкапывались под него, чтобы удалить его от престола. К тому же Мария-Христина несколько раз сама выражала желание устранить Эспартеро, но для этого требовалось немало ловкости, так как соправитель королевы-матери был любимец народа и без побудительных причин его невозможно было удалить. Но в скором времени представился случай заменить его другим, более влиятельным человеком.

После того как королевы удалились со своими придворными дамами, Нарваэс направился через зал аудиенций на террасу, ведшую в парк, и таким образом незаметно скрылся от прочих гостей. Он прошел несколько аллей и, пройдя большой фонтан, увидел, что высокие окна будуара королевы освещены и открыты, чтобы наполнить очаровательную комнату свежим ароматом цветов.

Генерал, не любивший до этого времени ничего, кроме своей шпаги, славы и чести, этот холодный, строгий человек, черты лица которого были грубы и суровы, смотрел на окна юной королевы, как влюбленный, ожидающий с трепетом свидания со своей возлюбленной.

Нарваэс подошел к высокой двери, выходившей на перекресток, чтобы через задние коридоры достигнуть флигеля, занимаемого молодой королевой. С минуту он находился в нерешительности, которой не испытывал даже тогда, когда собирался атаковать неприятеля. Генерал и не подозревал, что ему грозит опасность, что графиня Евгения Монтихо знала о его тайном намерении.

Он достиг лестницы, ведущей в коридоры, и смело стал подниматься наверх. Ковры, покрывавшие ступени, заглушали шум шагов, и он дошел до верха незамеченный стражниками, ходившими взад и вперед по верхней площадке, так что те совершенно растерялись, когда генерал вдруг предстал перед ними.

Стража стала во фронт перед дверью, ведущей в покои королевы. Тут только Нарваэс почувствовал, что совершает отчаянный поступок, но и эта мысль не могла удержать его от задуманного; он прибегнул ко лжи.

— По приказу королевы, — шепнул он стражнику, охранявшему дверь в комнату старой дуэньи Мариты, — и солдат не посмел остановить генерала.

Нарваэс осторожно и тихо отпер дверь и увидел перед собой слабо освещенную комнату служанки, отделенную только тяжелой, шитой золотом портьерой, от будуара Изабеллы. Он уже слышал приглушенный смех молодых дам, что привело его в неописуемый восторг!

Счастье улыбнулось ему! Дуэньи не было в комнате, и он тихо запер за собой дверь. Старая служанка, вероятно, находилась в спальне молодой королевы, смежной с будуаром, где помогала ее камерфрау стелить роскошную постель для прелестной обитательницы этого земного рая.

В комнате Мариты для Нарваэса было слишком светло — он не хотел, чтобы входившие могли видеть его, поэтому неслышными шагами он направился по мягкому ковру к обоим бра, загасил свечи и затем подошел к портьере, разделявшей его от возлюбленной и ее придворных дам, которые снимали с королевы убор и наливали шампанское в бокал, стоявший на маленьком изящном столике, поддерживаемом золотыми амурчиками.

Будуар Изабеллы сиял роскошью. Все, что могло придумать воображение, было размещено тут с величайшим вкусом. Через открытые окна в эту комнату, освещенную бледно-красноватым светом проникал чудный аромат. Верхушки пышных деревьев достигали высоких окон, и все это вместе представляло такое великолепное зрелище, какое едва ли была в состоянии изобразить кисть художника.

Кресла и диванчики с позолоченными подлокотниками; оттоманки с маленькими мраморными столиками, поддерживаемыми лукаво улыбающимися амурчиками; драгоценный персидский ковер, заглушавший шум шагов; бледный, мягкий свет, распространявшийся от красноватых ламп; свежий аромат душистых цветов и только что распустившейся зелени — все это придавало комнате вид храма. Прелестная обитательница ее — роскошная, прекрасная Изабелла — казалась богиней красоты.

Графиня Евгения опустилась на колени перед возлежавшей на диване Изабеллой и горячо поцеловала ее маленькую ножку, обутую в изящный белый атласный башмачок, между тем как Паула де Бельвиль снимала изумрудный венок с волос молодой королевы, спускавшихся толстыми и тяжелыми косами на прекрасную шею.

Маркиза колебалась, она боязливо и робко поглядывала временами на портьеру, за которой, как предполагала, стоял Нарваэс. Поэтому она медленно снимала с Изабеллы убор и ее роскошный наряд. И Евгения внимательно посмотрела на портьеру в то время, когда подносила молодой королеве драгоценный бокал с вином и поставила золотую вазу с фруктами на маленький мраморный столик, находившийся возле дивана. Лицо ее выражало явное нетерпение и сильное волнение.

— Ты так взволнована, Евгения, — проговорила Изабелла, протягивая графине свою маленькую руку, украшенную бесчисленным количеством драгоценных колец, — если я не ошибаюсь, то ты дрожишь. Скажи мне, что тебя мучает. Мне кажется, что ты любишь герцога Альба, который, по всей вероятности, женится на твоей сестре, так как выбрал ее на кадриль, скажи мне, что тебя беспокоит?

— Ничего, ваше величество, ровно ничего! Но меньше всего меня мучает любовь. Я жалела бы сама себя, если бы отдала свое сердце какому-нибудь дону.

— Но, Евгения, разве ты не знаешь, что я люблю, и ты можешь говорить подобные слова?

— Извините, ваше величество, так вы и в самом деле любите? — спросила графиня с недоверчивой улыбкой, между тем как Паула радовалась тому, что разговор перешел на эту тему без ее содействия.

— Так ты разве забыла то, о чем мы говорили с тобой в парке Аранхуэса? Ты не заметила, с кем я сегодня так много танцевала?

— Моя королева, вероятно, говорит о принце д'Асси.

— Евгения, — с небольшой досадой произнесла Изабелла, — ты хочешь пошутить надо мной! Я ненавижу принца, ведь он даже не говорит, как все люди, а пищит.

— Так, вероятно, это дон Франциско Серрано, прекраснейший кавалер при дворе? — спросила Евгения громко и с намеренно сильным ударением.

— Так ты же знала, злая Евгения! Ах, я безмерно люблю Франциско Серрано. Представь себе, что я каждую ночь вижу его во сне. Как великолепно мы с ним мчались по Филиппову залу, я мечтала продлить эту минуту до бесконечности.

— Я вижу, что моя королева очень любит дона Серрано, а заметили ли вы генерала Нарваэса?

— О, он отвратителен, извини меня, Евгения.

— Вам нечего извиняться передо мной, ваше величество, — смеясь, произнесла графиня, — так как я полностью разделяю ваш вкус!

— Это меня радует, Евгения! Кажется, будто он никогда не в состоянии улыбаться, лицо у него почти четырехугольное.

Положение маркизы было неловким.

— Знает ли моя королева, — перевела она наконец разговор в иное русло, — что бедный старый Кортино болен?

Графиня с горькой усмешкой посмотрела на Паулу, так как поняла ее цель, но Евгении казалось, что подслушивающий Нарваэс не слышал всего того, что ей хотелось ему высказать. Она думала о том, как и когда удобнее было бы пристыдить его за этот гнусный поступок. Евгения стала презирать Нарваэса с той минуты, как узнала, что он пренебрег ее любовью.

Королева, кажется, не слышала слов маркизы.

— Принц мне просто невыносим, Нарваэс же ужасно неприятен. Я не знаю, почему, — продолжала она, — но при виде Нарваэса в моем воображении рисуются ужасные кровопролития.

— Но дон Серрано тоже ведь герой сражений, ваше величество, — возразила Евгения, — кажется, он гораздо храбрее генерала Нарваэса.

— Черты его лица так благородны, Евгения. О, он бесподобно прекрасен!

В эту минуту разговор молодой королевы и ее придворных дам был прерван криком ужаса, раздавшимся где-то за пределами будуара; Изабелла, вскочив с места, быстро накинула на обнаженные плечи кружевную шаль.

Евгения от испуга остановилась посреди комнаты, маркиза, сразу угадавшая, что крик раздался из соседней комнаты дуэньи, побледнела как полотно.

— Valga me dios! [18] — произнесла королева, с удивлением осматриваясь вокруг. — Что бы это могло быть?

Крик повторился с меньшей силой, и молодым дамам стало ясно, что он раздался из соседней комнаты дуэньи, отделенной от будуара лишь портьерой.

В эту минуту портьера быстро распахнулась, и на пороге показалась Долорес, дочь смотрителя замка, бледная от испуга, с выражением страха в блуждающих глазах; она протянула руку и стала приближаться к королеве, боязливо оглядываясь на темную комнату, как будто видела там ужасное привидение.

Евгения раньше всех собралась с духом, и прежде чем Изабелла успела схватить колокольчик, она смело подошла к портьере и распахнула ее. Во мраке соседней комнаты она едва различила фигуру человека.

— Как! — воскликнула графиня с притворным удивлением. — Кто смеет входить в покои ее величества… но что я вижу, в комнате дуэньи генерал Нарваэс!

Испуганная внезапным криком и возгласом Евгении, королева опустила руку, и прекрасное лицо ее приняло выражение страшной злобы: темные ее глаза засверкали, Изабелла была в состоянии передать в руки стражи уважаемого генерала за дерзкое нарушение тишины.

Маркиза была в отчаянии: то, чего она опасалась, действительно сбылось.

— Как, — воскликнула Изабелла, — кто смеет подслушивать нас в наших покоях? Это неслыханная дерзость, но мы постараемся теперь наказать этот поступок таким образом, чтобы ни одному придворному кавалеру не приходила в голову подобная мысль.

Евгения, стоявшая возле рассерженной королевы, с усмешкой с ног до головы рассматривала бледного, немного растерявшегося Нарваэса, между тем как дочь смотрителя замка, невольно выдавшая Нарваэса, стояла в стороне. Крик ужаса вырвался из ее груди, когда она, приближаясь к будуару, увидела в комнате старой Мариты в темноте очертания человеческой фигуры.

— Выслушайте меня, ваше величество, — произнес Нарваэс, почтительно поклонившись раздосадованной королеве, — я не решался отправиться на битву, не выразив вам еще раз своей безмерной преданности!

— Ах, но странно, что вы для этого выбрали потайной вход и в такое время, генерал. Если бы почтенная дуэнья не была так стара, — продолжала Изабелла, — я стала бы подозревать ее в том, что она назначила вам у себя свидание.

При этих унизительных словах Нарваэс побледнел еще больше.

— Или, — продолжала королева, — может быть, одна из дам… — И она вопросительно посмотрела на маркизу, бледную от волнения, и на Евгению, которая иронической улыбкой ответила на ее взгляд.

— Я один виноват во всем, ваше величество, и поэтому покорно жду наказания за необдуманный поступок!

— Прекрасно, господин генерал! Мы тут же на месте объявим вам наш приговор. Дочь смотрителя замка всколыхнула в нашей памяти историю трех офицеров дона Карлоса, поступок которых нам не хотелось бы оставлять безнаказанным. Поэтому мы полностью забудем ваше сегодняшнее поведение и щедро наградим вас, если вам удастся взять в плен и привести сюда тех трех храбрых предводителей карлистского войска.

— Благодарю за милость, ваше величество! Генерал Нарваэс возьмет в плен тех трех офицеров и приведет их сюда.

— Вы говорите уж слишком самоуверенно, — произнесла Изабелла, насмешливо улыбаясь, — а если же вам не удастся привести их?

— Тогда вы услышите о смерти генерала Нарваэса, ваше величество.

— Ну, это ужасно! Мы предпочитаем возвращение с теми тремя храбрецами. Желаем вам счастья!

Королева любезно кивнула генералу, почтительно раскланивающемуся, и в то время как Нарваэс удалялся, она обратилась к Долорес, с трепетом ожидавшей этой минуты.

Бедная девушка была худа и бледна. Ее темные ввалившиеся глаза свидетельствовали о бессонных ночах, проведенных ею в слезах, сердце Долорес страдало и сильно билось.

Какая разница была между нею и графиней Евгенией, с холодной усмешкой провожавшей глазами удалявшегося Нарваэса! Убитая горем, Долорес сильно страдала из-за своей безмерной любви. Евгения же старалась заглушить свои чувства насмешкой, искала славы и роскоши. Долорес робко подошла к королеве.

— Ты, вероятно, пришла просить за своего отца, — начала Изабелла, обращаясь к дочери смотрителя замка. — Я очень жалею его, но не в состоянии освободить от военного суда.

— Мой отец невиновен, ваше величество, — твердо произнесла Долорес, — я пришла сюда в это время, потому что не нахожу себе нигде покоя, я одна виновата в бегстве Олимпио.

— Как, ты? — спросила Изабелла. — У тебя доброе, благородное сердце, Долорес, ты хочешь освободить своего отца и поэтому берешь всю вину на себя.

— Вы обо мне лучшего мнения, ваше величество, я этого недостойна. Отец мой совершенно невиновен! Я способствовала бегству приговоренного.

— Не думаю, бедная Долорес, что суд примет во внимание твои слова.

— Но он должен выслушать меня, ваше величество, если в нем царят правда и милость. Он должен наказать меня одну, так как я дала маркизу де Монтолону ключи от тюремных камер.

— Как, Долорес, ты была в состоянии подвергнуть неприятностям своего отца? О, я не могу поверить этому. Полно, Долорес, ты прибегаешь ко лжи, чтобы оправдать старого Кортино, — сказала королева мягче, между тем как Евгения вертела в руках розу, вынутую ею из букета, украшавшего ее на балу.

— Будьте милостивы, ваше величество, выслушайте меня, — произнесла Долорес, опускаясь на колени перед королевой, — клянусь именем всех святых, что я без ведома отца отдала ключи, с помощью которых освободили Олимпио из подземной темницы.

После этих слов Изабелле негоже было больше сомневаться в их правдивости, она гневно и с удивлением посмотрела на стоявшую перед ней на коленях девушку.

— Почему же ты это сделала? Что побудило тебя к измене? Я не могу понять! Этим поступком ты подвергла себя и отца немалым испытаниям. Ну, говори же, что именно побудило тебя освободить заключенного?

— Я люблю его, ваше величество, — едва слышно прошептала Долорес.

— И ради любви к нему ты изменила своей королеве и своему отцу, — проговорила Изабелла, — в таком случае на тебя одну падает вся вина.

— Как, — перебила графиня, — ради любви ты решилась на такой поступок, безумная?

— Не называйте меня изменницей, простите меня, — умоляла Долорес со слезами на глазах, — я много выстрадала. Олимпио, приговоренный к смерти, давно уже занимал первое место в моем сердце. Наша любовь была чиста! Но тут он вступил в армию дона Карлоса, я долго не видела его, но мы по-прежнему были связаны тесными узами и оставались друг другу верны. И вот я увидела его после долгой разлуки в цепях! О, будьте милосердны — посудите сами, могла ли я не оказать помощь в освобождении из заточения горячо любимого мною человека.

Евгения насмешливо улыбнулась, и в то время как королева села за письменный стол, чтобы написать несколько слов в защиту Долорес, графиня обратилась к стоявшей на коленях девушке.

— Безумная, — сказала она саркастически, — неужели ты до того свято веришь в преданность этого человека, что решилась обречь на беды себя и своего отца?

— Да, графиня, я свято верю в него.

— Так смотри же и кайся в том, что ты сделала. Розу эту мне прислал твой дон Олимпио в ту самую ночь, когда покидал Мадрид, — продолжала Евгения, вполне довольная своим торжеством, и презрительно кинула розу бедной девушке.

— Олимпио, — повторила Долорес дрожащим голосом, и глаза ее засверкали неестественным блеском, — не послышалось ли мне, графиня, — Олимпио?

— Да, он прислал мне розу! Ты, я думаю, сама понимаешь теперь, как необдуманно, почти безумно ты поступила, причинив столько горя своему отцу.

— Что со мной? — прошептала девушка, проводя дрожащей рукой по лбу и глазам. — Мои мысли путаются. Олимпио…

— Возьми это письмо, Долорес, — произнесла королева, подавая исписанный лист бумаги дочери смотрителя замка, смотревшей вдаль блуждающими глазами.

— Марита, отведи бедняжку к ее отцу.

Старая дуэнья, только что вошедшая в будуар, взяла из рук королевы бумагу и затем обратилась к Долорес, онемевшей от удара, постигшего ее так внезапно.

— Пойдем, бедняжка, — сказала Марита мягко и нежно, — опирайся на меня, тебя от души жаль.

— О святая Матерь Божья, — прошептала едва слышно девушка, с трудом дойдя в сопровождении старой Мариты до квартиры отца.

Она в изнеможении упала возле постели старого Кортино и долго и горячо молилась. Отец вполне сочувствовал горю своей дочери и не делал ей горьких упреков.

На другой день он почувствовал себя лучше и был в состоянии явиться в суд, но только он в сопровождении дочери намеревался отправиться туда, как посланный принес ему приговор. Были найдены смягчающие вину обстоятельства, так как суд принял во внимание то, что в этом деле были замешаны гвардейские офицеры. Его лишали теперешней должности.

При чтении этого известия старый смотритель замка опустился на стул в полном изнеможении. Долорес подошла к нему и нежно поцеловала его руку и морщинистые щеки, орошенные слезами.

— Будь мужественным, отец! Вечером мы уйдем с тобой отсюда. Матерь Божья не оставит нас. Даже если мы лишимся всего на свете, в нас останется вера в Бога, и мы не погибнем.

— Ты права, Долорес, — произнес Мануил Кортино, выпрямившись, — ты права, дочь моя, будем же надеяться на милосердие Божье.

Он не сказал ей ни одного грубого слова, не делал никаких упреков — но Долорес с сильной болью в сердце видела, как тяжело ему было расставаться со старой квартирой в замке, в которой он провел несколько десятков лет, и как он был слаб после стольких бессонных ночей, проведенных им в невыразимом отчаянии.

Долорес надо было собраться с последними силами, чтобы перенесли все испытания, навалившиеся на нее. Но последний удар, нанесенный ей Евгенией, окончательно добил ее — Долорес содрогалась при мысли о словах графини. Ради Олимпио она принесла в жертву себя и отца, и он же, Олимпио, в то же время изменил ей.

Этого не в состоянии было спокойно вынести уже и без того изболевшееся сердце девушки. Долорес не хотела верить в правдивость слов графини, она то опасалась чего-то и лихорадочно дрожала, то опять светлые надежды озаряли ее — во всяком случае, она решилась повидаться с Олимпио, и у него у самого узнать то, что так несказанно мучило ее.

Когда вечером старый смотритель замка, окончив в последний раз свои занятия, сидел грустный и задумчивый, к нему подошла неслышными шагами Долорес. Он и без слов понял то, что она хотела сказать. С несчастным видом он протянул ей руку — Долорес вывела своего отца из комнаты и вместе с ним оставила замок.

Когда при выходе старый смотритель еще раз обернулся, чтобы навсегда проститься с любимым жилищем, Долорес увидела навернувшиеся на глаза слезы, ее сердце готово было разорваться от боли, и она судорожно показала рукой на окно, в котором показалась фигура прекрасной графини.

— Горе тебе, — едва слышно прошептала несчастная девушка, — ты лишила меня последнего, единственного счастья. Ты, знатная и богатая, достигнешь той славы, которой добиваешься, но никогда не быть тебе счастливой. Горе тебе! Я бедная и бездомная — и тебе придется со временем бродить, подобно мне, без отдыха и покоя, покинутой твоими друзьями.

Но слова эти, в которых несчастная излила всю свою накипевшую боль, не долетели до ярко освещенных, высоких окон. Там, наверху, все предавались наслаждениям и безмерному веселью, и прекрасная графиня не подозревала, что слова несчастной, изгнанной Долорес оправдаются.

Долорес, взяв за руку своего старого, слабого отца, скрылась с ним в тишине царившей ночи.

Все было тихо в маленькой квартире смотрителя замка; и розы, посаженные Долорес, грустно поникли.

XIII. АББАТСТВО В ГОРАХ

— Отворите нам скорее, почтенный старец, нам нужно войти! — громко приказал офицер, закутанный в плащ, и со всей силой постучался в ворота старого уединенного монастыря Санта-Крус. Возле офицера стоял дон, одетый в военную шинель, с. бледным лицом и с белой повязкой на голове, между тем как на заднем плане, возле низких уродливых пиний, испанских сосен, столпились шесть солдат королевского войска.

— Кто вы и зачем стучитесь в такую пору? — спросил густой голос за старой, высокой монастырской стеной.

— Мы из королевской армии, брат привратник, но не расспрашивай, а отворяй! Мы привели с собой раненого.

— Святой Бенедикт, что за времена-то настали! Погодите немного, господа! Я сперва должен спросить благочестивого патера Целестино.

— Черт возьми! Ты глупец, старик! Разве благочестивого Томаса, графа Маторо, нет в аббатстве?

— Благочестивый брат спит и беспокоить его нельзя, — возразил привратник.

— Так вы смело можете разбудить его и доложить, что генерал Нарваэс, тяжело раненный в лоб, немедленно желает видеть его.

— Я иду, милостивые государи, — поспешно проговорил монах, и вскоре шум торопливых шагов его замер на монастырском дворе.

— Нам нужно еще сегодня ночью захватить их, — тихо сказал Нарваэс своему адъютанту, рассерженному медлительностью привратника, — удобней случая нам ожидать не следует. Я родственник графа Маторо со стороны матери, поэтому он не откажет нам в содействии, а те три офицера с удовольствием отдохнут тут несколько часов, так как мы хоть и порядочно утомили их, но и сами утомились.

— Маркиз ранен!

— Клянусь честью, они отчаянные храбрецы, — произнес Нарваэс, — я был уже почти уверен, что они в моих руках. Сколько человек осталось у нас?

— Шесть, господин генерал.

— Так, стало быть, в сражении убито десять человек! Дон Олимпио Агуадо поистине Геркулес.

— Маркиз де Монтолон, с которым вы сражались, господин генерал, не уступает ему в силе, а третий увертлив, как кошка. Кажется, как будто он прирос к лошади. Я никак не мог попасть в него.

— Мы тут в монастыре завладеем ими, — сказал Нарваэс, — они должны попасть к нам в руки, или в Мадрид привезут мой труп. Я клялся в этом королеве!

В то время как оба офицера ожидают у монастырских ворот возвращения привратника, мы можем воспользоваться минутой, чтобы осмотреть местность.

Аббатство и монастырь Санта-Крус находились в Гвадарамских горах, а именно там, где горная цепь между Дуэро и Ксалоном тянется на север. У подножья этих непроходимых и покрытых вечным снегом гор простирается густой лес — чем выше поднимаешься, тем беднее становится растительность, а вокруг монастыря не видно ничего, кроме уродливых пальм и пиний, а также голых и пустынных гор.

В этой-то неприветливой части гор и находился старинный монастырь, у ворот которого мы оставили Нарваэса, его адъютанта и шесть солдат, которые с трудом взобрались по крутым утесам, таща за собой лошадей. Нарваэс и его адъютант в борьбе с тремя предводителями карлистов лишились своих коней.

Несколько пиний окружали монастырь Санта-Крус, в котором жили монахи-бенедиктинцы. За стеной находилось, кроме монастыря с большой церковью, еще аббатство, при котором жил благочестивый граф Маторо, человек богатый и старинного знатного рода. На содействие этого-то графа Нарваэс и рассчитывал в своем нынешнем затруднительном положении.

Наконец за старой стеной послышались торопливые шаги, приближавшиеся к воротам.

— Ну, доложили ли вы о позднем госте, благочестивому графу? — спросил адъютант.

— Аббат Томас просит его к себе, — ответил привратник и с шумом повернул ключ в маленькой железной двери.

— Вы будете вознаграждены за труд и причиненное вам беспокойство, мой друг, — сказал Нарваэс, когда дверь отворилась и монах почтительно поклонился ему, — впустите в монастырь тех шестерых моих солдат и накормите их и лошадей.

— Святой Бенедикт! Шесть солдат с лошадьми — у нас тут нет конюшни, милостивый государь, — возразил брат-привратник.

— Но вы должны принять их и укрыть так, чтобы они были не видны во дворе, в том случае если приедут другие гости, — повелительно произнес Нарваэс. — Это должно быть так, монах, вот возьмите! — И он подал привратнику полный кошелек.

— Я всеми силами постараюсь уладить это дело, милостивый государь, — уверял монах, обрадованный щедрым подарком. — Помещения на заднем дворе у нас довольно вместительные. — И он кивнул солдатам, чтобы вводили во двор своих лошадей.

Нарваэс остановился недалеко от ворот.

— При первом выстреле спешите ко мне, — сказал он тихо, обращаясь к солдатам, — и будьте наготове постоянно, в случае если я пришлю за вами моего адъютанта!

Привратник снова запер дверь и хотел показать генералу дорогу мимо монастыря в аббатство, но Нарваэс пожелал видеть, где он поместит солдат и лошадей. Старик привратник повел их мимо монастыря, на одной стороне которого находилась церковь, а на другой аббатство.

Между этими двумя строениями были расположены несколько деревянных построек, служивших для склада разных припасов. Привратник отпер одну из них, достаточно большую для размещения в ней лошадей. Солдаты изъявили желание остаться при них, чтобы каждую минуту быть готовыми для выполнения приказа генерала. Услужливый монах, ощупавший тайком содержание полученного кошелька, вынес им из монастырского погреба несколько кружек пива, за что и получил благодарность от генерала, который прежде всего заботился о своих солдатах.

Тут в деревянной постройке, за стенами высокого монастыря, никто не мог подозревать о присутствии шести солдат с лошадьми. Нарваэс приказал брату-привратнику не говорить о нем, если трое всадников постучатся в ворота, а впустить их, как прикажет аббат, в монастырь и отвести им отдельную келью.

Оставшись полностью довольным сделанными распоряжениями, Нарваэс попросил монаха показать им дорогу к благочестивому патеру Томасу, аббату Санта-Крус.

Проходя мимо громадного здания с толстыми, крепкими стенами, Нарваэс сознавал, что не могло существовать более удобного места, где бы можно было легче овладеть тремя предводителями карлистов. Когда Нарваэс и его адъютант в сопровождении монаха подходили к старому серому зданию, с несколькими широкими ступенями перед невысоким порталом, в дверях показалась высокая фигура, одетая в длинный черный плащ.

— Благочестивый отец вышел сам, чтобы принять благородного господина, — произнес брат-привратник, остановившись у порога и почтительно кланяясь со скрещенными на груди руками.

— Этот почтенный господин сам аббат? — тихо спросил его Нарваэс, так как не знал в лицо своего родственника.

— Да, милостивый государь, это благочестивый патер Томас, аббат Санта-Крус.

— Извините, благочестивый отец, — произнес Нарваэс, быстро взойдя По лестнице и протягивая руку стоявшему в дверях высокому господину, одетому в черное. — Извините, что я осмелился побеспокоить вас в такую пору и, пользуясь нашим близким родством, решился просить у вас ночлега.

— Приветствуем вас, господин генерал, — густым звучным голосом произнес аббат, — я давно уже желал видеть храброго героя нашей юной королевы, с которым связан родственными узами!

— Мой адъютант, — сказал Нарваэс, так как благочестивый отец с удивлением рассматривал сопровождавшего его.

Граф Маторо почтительно поклонился адъютанту и затем снова обратился к своему двоюродному брату.

— Что я вижу, дорогой мой генерал, — воскликнул он и ввел Нарваэса в портал, где стоял лакей с драгоценным зажженным канделябром, — у вас на лбу белая повязка. Пресвятая Дева, у вас сочится кровь!

— Это небольшая рана, благочестивый отец, но о таких легких ссадинах не стоит и говорить. Если вы угостите меня стаканом вашего монастырского вина, я совершенно забуду о ней!

— О, так вы поистине храбрец, и слух, что вы считаетесь первым генералом нашей молодой королевы, вовсе не преувеличен, — проговорил аббат и повел Нарваэса и его адъютанта по широкой лестнице, устланной драгоценными коврами, наверх в приемные залы аббатства.

— Я знаю, мой благочестивый брат, что вы верный приверженец королевы!

— Да, это правда, и потому-то мне чрезвычайно приятно принять вас не только как моего дорогого родственника, но и как предводителя христиносов, — проговорил аббат, вводя генерала и адъютанта в свои покои, где попросил их расположиться в удобных креслах и отдал несколько приказаний слугам.

Через некоторое время на старинном резном столе появилось вино в серебряных графинах, между тем как усердные слуги вносили холодное жаркое, фрукты и свежее печенье. Оба гостя с жадностью ели и дружно чокались с благочестивым отцом за здоровье королевы и за процветание победоносной ее армии.

— Слава этой ночи и моей ране, которая меня привела в ваш монастырь, — сказал Нарваэс, — потому что я вижу в вас благородного и гостеприимного человека.

— Не будь этого случая, я бы не имел счастья познакомиться с моим храбрым двоюродным братом, — ответил аббат и приказал наполнить порожние кружки лучшим вином, какое только было в богатом монастырском погребе.

Когда прислуживающие братья выполнили его приказ и удалились из кельи, аббат собственноручно закрыл дверь на замок и заверил своего двоюродного брата, что теперь тот смело может доверить ему свою тайну.

— Да, это тайна и к тому же важная, так как она касается личной безопасности королевы, — начал Нарваэс.

— Если я могу чем-нибудь послужить вам, брат, то рассчитывайте на меня, — ответил аббат, кланяясь.

— Вы знаете, что войско дона Карлоса дошло до самого Мадрида и жизнь королевы находилась в опасности.

— Говорят даже, — прошептал аббат, — что трое из особенно смелых офицеров неприятельского войска намеревались похитить королеву.

— Совершенно верно! Мне удалось расстроить их план! Теперь дело в тех трех офицерах дона Карлоса, которым я обязан этой раной.

— Стало быть, вы взялись преследовать их.

— Верно угадали, благочестивый брат! Я дал слово королеве доставить в Мадрид трех карлистских офицеров пленными или…

— Я предчувствую, что вы дали обещание, которое я должен назвать грешным, — прервал аббат.

— Вы говорите правильно, но у нас, воинов, другие взгляды. Мой труп или трех карлистских офицеров — вот мое обещание, и я хочу сдержать его, — продолжал Нарваэс. — С шестнадцатью всадниками и моим храбрым адъютантом я пустился в погоню за ними!

— Про этих смельчаков рассказывают чудеса, — сказал аббат, — они то здесь, то в другом месте, за двадцать миль. В народе существует даже поверье, что они в союзе со злым духом.

— Вы в эту же ночь познакомитесь с ними, благочестивый брат, — сказал Нарваэс, улыбаясь.

— Как? Что вы говорите? Три предводителя карлистов…

— Я их заманю в ваш монастырь, чтобы захватить здесь.

— Пресвятая Дева! — вскрикнул аббат, вскочив с места. — Погасим же здесь свечи, так как они, приближаясь сюда, могут увидеть эти окна.

— Не тревожьтесь и садитесь, благочестивый брат, сейчас они еще далеко отсюда.

— Вы их не знаете, если говорите так спокойно. Для этих предводителей карлистов не существует расстояний.

— Положитесь на мое слово и садитесь. Вы должны сначала узнать все. Мы преследовали их и наконец напали на их след в Гуалении, у подножья гор.

— Говорят, что они знают все окольные пути и горные проходы.

— Это было известно и нам, но нас не остановило. Мы разделились на три группы и стали обыскивать все горы и леса. Вчера мы встретились с ними в Гуалении, и дон Замора, мой друг и адъютант, напал на их след. Не медля ни минуты, мы вскочили на лошадей и пустились в погоню за ними. Это была такая скачка, какой я не желаю испытать во второй раз.

— И это что-нибудь да значит, — подтвердил аббат, между тем как дон Замора улыбнулся в знак согласия.

— Мы скакали весь вечер, догоняя преследуемых, мимо пропастей по таким узким тропинкам, что лошади едва могли идти по ним через расщелины, где один неправильный скачок мог погубить любого; и когда наконец стемнело, мы увидели их на опушке леса. С быстротой молнии мы подскочили к ним, чтобы схватить, но те, как дьяволы, вскочили на лошадей и, прежде чем мы успели выстрелить, трое из моих солдат уже лежали на земле.

— Ужасно! О, эта несчастная война!

— Мы начали стрелять, хотя безостановочно гнались за ними. В одно мгновение те трое остановились, поставили своих лошадей так, чтобы они образовали треугольник, и начали с такой силой махать саблями, что к ним невозможно было подойти. Мы должны были попробовать разделить их, так как я увидел, что потеряю всех своих людей, если буду дальше продолжать сражаться против их треугольника. Через несколько минут из моих шестнадцати всадников осталось только десять. Я бросился на карлистов, и мне действительно удалось разделить их, но в следующее же мгновение я, лишившись чувств, упал с лошади, пораженный в лоб ударом сабли…

— Вы — безрассудно смелый, пощадите свою жизнь, — увещевал аббат.

— Я прежде всего хотел сдержать слово, — продолжал Нарваэс. — Один из карлистов, маркиз де Монтолон, француз по происхождению, получил такую же рану, как и я. Но когда я упал и Замора подскочил ко мне, чтобы помочь, мои остальные солдаты пали духом, и три предводителя карлистов ускакали.

— Значит, слухи о них не преувеличены?

— Они необычайно смелые и доблестные, — подтвердил адъютант.

— Тем более мы обязаны завладеть ими. Когда я пришел в себя, так как рана незначительна и только сильный удар ошеломил меня, к нам приблизился монах.

— Монах? Не бенедиктинец ли?

— Нет, благочестивый брат, он был не из вашего монастыря, но странный монах, который уже раз предостерег меня и которого я тотчас же узнал. Под рясой этого монаха скрывается девушка, которая смертельно ненавидит одного из предводителей карлистов.

— Девушка — это странно! — повторил аббат.

— Этот монах принес нам холодной воды, освежившей нас немного, и сообщил, что три офицера дона Карлоса также остановились на некотором расстоянии от нас, чтобы перевязать рану маркиза. О новом нападении с моими истощенными людьми нельзя было думать. Тогда монах сказал мне, что тут поблизости, в полумиле, в горах, находится аббатство и вызвался заманить трех офицеров в монастырь Санта-Крус, где я и хочу напасть на них. Я вспомнил, что благочестивый аббат Санта-Крус мой двоюродный брат, и поэтому немедленно же принял предложение монаха.

— Клянусь именем Пресвятой Девы, план этот очень рискованный, дорогой брат!

— Нисколько! Послушайте, мы намереваемся устроить все. Ведь вы приверженец королевы?

— Это я повторяю с гордостью.

— Хорошо! Вы со своими монахами не будете подвержены никакой опасности.

— Карлисты подожгут монастырь со всех сторон, если победа будет на их стороне, — сказал аббат.

— Этого они не сделают, благочестивый брат, не бойтесь! Ручаюсь за это! Мои шесть солдат уже спрятаны в монастыре. Вы укроете нас здесь, в аббатстве. Все свечи будут потушены, поэтому никто не догадается, что здесь засада. Три офицера дона Карлоса в сопровождении монаха подойдут к монастырю и попросят убежища…

— Я в ужасной тревоге. Дальше! — попросил аббат.

— Привратник впустит их в монастырь и крепко затворит за ними дверь. Затем он заманит их в уединенную келью и известит нас об этом. Тогда мы, хорошо вооруженные, ворвемся в келью и нападем на них, ничего не подозревающих о нашем заговоре. Не сомневайтесь в успехе и будьте уверены, что вы не напрасно будете рассчитывать на благодарность королевы за услугу, которую вы окажете нам.

— Я с тяжелым чувством покоряюсь вашим распоряжениям, Дорогой мой друг, — ответил озабоченный аббат и принялся сам тушить свечи в канделябрах, что вызвало на лице генерала ироничное выражение.

Нарваэс отвел своего адъютанта в сторону и отдал ему еще несколько приказаний, после чего тот вышел из комнаты.

— Вернитесь в вашу спальню, — проговорил Нарваэс, обращаясь к аббату, — будьте совершенно покойны и предоставьте все мне!

— Да охранят все святые вас и меня! Сегодня будет ночь, подобной которой не переживал еще монастырь. Здесь, где царили только мир и вера…

— Завтра утром вы уже больше нас не увидите здесь, так как мы с рассветом вернемся с пленными в Мадрид, — закончил Нарваэс разговор со встревоженным аббатом.

XIV. НЕМОЙ МОНАХ

Битва, происходившая в диких Гвадарамских горах, была ужасной. Войска дона Карлоса после победы, одержанной Конхом над Кабрера, перебрались через Дуэро, чтобы снова собраться с духом и стать твердой ногой в равнинах этой реки.

Три предводителя, вернувшиеся из Мадрида, должны были поэтому ехать окольными путями и имели многочисленные маленькие стычки с рассеянными кругом солдатами королевских войск, прежде чем достигли гор, в ущельях которых считали себя в безопасности от нападений.

Олимпио были хорошо известны все тропинки, ведшие к равнине, и он узнал от пастухов, стада которых паслись в долинах гор, что карлисты расположились на берегах реки Дуэро.

Гвадарамские горы представляют весьма романтическую картину. Между тем как у подножья они окружены роскошными каштановыми лесами, над которыми в долинах виднеются верхушки огромных, гордых пальм, на высоте они нескольких сот футов, дики и пустынны. Каштановые деревья сменяются здесь пиниями и ивами, в расщелинах растет высокая трава, папоротники, маленькие пальмы и уродливые сосны, в ветвях которых гнездятся орлы и другие хищные птицы.

Глубокая, торжественная тишина господствует в этих обширных, скалистых горах, где на протяжении целого дня не увидишь ни одной человеческой души. Деревни и города находятся далеко отсюда, у подножья этих громадных гор, простирающихся вдоль всей Испании. Только в низменных частях изредка наткнешься на пасущиеся стада и бедные лачужки пастухов. Но чем выше поднимаешься, тем пустыннее и мрачнее становится местность; следы человеческого жилья исчезают полностью; редко встречаются дороги, ведущие через долины; скалы становятся все выше и темнее, между тем как на их вершинах блестит снег; тропинки попадаются все реже и часто даже еще опаснее, чем в Швейцарии, так как они прерываются расщелинами; и только на мулах, приспособленных для подобной местности, можно пробраться по этим дорогам. Лишь хорошо знавший горные дороги осмеливался идти по страшным теснинам, окруженным вокруг пропастями.

Но Олимпио был отличный проводник и взялся выбирать такие тропки, по которым можно было проехать на лошадях. В первый день это опасное путешествие закончилось благополучно. Предводители карлистов были в самом веселом расположении духа и надеялись через несколько дней присоединиться к дону Карлосу.

В котловине, обросшей мохом, где маленький лесок, они остановились под вечер, чтобы закусить, отдохнуть и потом, если настанет светлая ночь, продолжать путешествие.

Здесь настиг их Нарваэс со своими шестнадцатью всадниками, и тогда разгорелась та кровавая схватка, о которой он рассказывал аббату Санта-Крус. Десять солдат его были убиты — они не знали о храбрости трех предводителей карлистов и поплатились жизнью. Сам Нарваэс был ранен, а его падение с лошади лишило мужества остальных шести солдат, и, таким образом, герои дона Карлоса без потери закончили сражение, так как легкая рана, полученная маркизом в левую руку, была незначительной.

Христиносы отнесли Нарваэса в лесок и оставили карлистов в покое. А те, одержав блестящую победу над противником, превосходившим их в численности, решились найти для отдыха ночлег в чаще леса.

Теперь только оказалось, что раненый маркиз де Монтолон был очень слаб, вследствие значительной потери крови, и между тем как Олимпио оставался при нем и перевязывал ему рану, Филиппе пошел искать ручей, чтобы принести маркизу свежей воды.

Они находились на расстоянии полумили от монастыря Санта-Крус, о существовании которого и не подозревал Олимпио Агуадо, иначе бы он, без сомнения, предложил отправиться туда и попросить ночлега.

Маркиз де Монтолон лежал на траве под деревьями, Олимпио стоял возле него на коленях и по всем правилам искусства врача перевязывал ему рану, которая была глубже, чем они это предполагали.

— Я думаю, ты сам промолчал бы о ране, если бы я не заметил крови, Клод, — сказал Олимпио, — ведь пуля вошла в мякоть на полдюйма, и если бы у тебя не была такая полная рука, то она бы повредила тебе кость. Филиппо больше пострадал бы в таком случае.

— Значит, тем лучше, что пуля попала в меня, — ответил, улыбаясь, маркиз, — но ты напрасно беспокоишься, Олимпио, подобные раны легко заживают.

— Я счастлив, что могу оказать тебе маленькую услугу, делая эту перевязку.

— Ты это дело знаешь мастерски! Клянусь всеми святыми, в тебе, широкоплечем исполине, мудрено предположить такую ловкую, нежную руку, — сказал маркиз. — Ты ухаживаешь за раной так осторожно и искусно, как будто бы ты специально этому обучался.

— Нужно все знать, мой старый друг, нужда превосходная учительница. Черт возьми, ты не доехал бы до наших войск с этой открытой раной!

— Что так приятно освежает рану?

— Листья альбуса, они облегчают боль.

— Благодарю, Олимпио, это действует превосходно. Нарваэс наш злейший враг! Я думаю, он не оставит нас в покое, — сказал Клод де Монтолон.

— Черт его побери! Он снова почувствует мою саблю, если пойдет против нас. При следующей же встрече я примусь за него и тогда расплачусь с ним за сегодняшний вечер.

— Он хорошо владеет саблей.

— Видел, Клод. Но против пули сабля его не защитит. Если бы на нем не было кольчуги, в чем я даже не сомневаюсь…

— Как, ты думаешь?..

— Я думаю, что у него есть кольчуга, иначе твоя сабля пронзила бы его сегодня насквозь.

— Ты прав, Олимпио.

— Я видел, как ловко ты ударил его саблей и, не попав в цель, размахнулся во второй раз и тогда только поразил его в лоб, ведь на голове у него не было этой проклятой штуки.

— Ведь и мы можем носить кольчуги, Олимпио, этого не запрещает воинский устав.

— Черт возьми, мне было бы совестно! Я не хочу ничем вооружать свою грудь! — воскликнул храбрый Олимпио и лег возле маркиза с заряженным ружьем в руке, чтобы насладиться несколькими часами отдыха.

Филиппо в это время пробирался сквозь чащу леса к указанному месту, чтобы принести воды для маркиза. Ему наконец удалось найти проход между скалами, и он приблизился к ручейку. Филиппо быстро наполнил свою ладанку свежей, холодной водой, сам напился и только собрался вернуться назад, как вдруг увидел вдали человеческую фигуру, быстро исчезнувшую затем в лесу.

— Per Dio, — пробормотал Филиппо, — что это за явление в этом безлюдном месте?

Он поспешил за фигурой и увидел ее недалеко от себя между кустами. Карлист прибавил шагу и крикнул незнакомцу, чтобы тот остановился, если ему дорога жизнь.

Слова эти, казалось, произвели желаемое действие. Филиппо подошел ближе и увидел, что остановившийся человек был монах, плотно закутанный в рясу.

— Ого, — крикнул он, — куда идете вы, благочестивый брат?

Монах показал рукой, что он не может говорить, что он немой.

— Это достойно сожаления! — сказал Филиппо и пошел рядом с благочестивым братом, который произвел на него какое-то неприятное впечатление, так как тот не глядел на него и еще ниже спустил капюшон своей рясы на лоб.

— Но слышите ли вы? — спросил Филиппо. Монах утвердительно кивнул головой.

— Куда вы идете в такое позднее время по такому густому лесу? — снова спросил итальянец, не спуская с монаха своего недоверчивого взгляда.

Монах остановился и начертил на земле дом, окруженный забором.

— В монастырь? Разве тут есть поблизости монастырь?

Монах снова кивнул головой и показал на вершину горы.

— Там, наверху? Вот как, благочестивый брат, я и не знал этого. Но зачем же вы вышли в такую пору?

Монах начертил на земле ружье.

— А, вы слышали выстрелы и идете теперь за своими братьями, чтобы схоронить убитых?

Монах утвердительно кивнул головой.

— Ну, — продолжал Филиппо, — предоставьте это христиносам. Сколько монахов в вашем монастыре?

— Ага, аббат. А еще?

Немой снова показал на пальцах.

— И сорок монахов. — понял Филиппо. приближаясь со своим странным спутником к месту, где лежали его друзья. — Вот немой монах, — крикнул он, обращаясь к ним, — который знаками дал мне понять, что тут на вершине горы находится монастырь с аббатством.

— Монастырь, — повторил Олимпио. — Да, да, помню, на расстоянии в полумили отсюда, на самом горном хребте. Скажите, благочестивый брат, это не аббатство ли Санта-Крус?

Монах утвердительно кивнул головой, скрестив руки на груди. Филиппо нагнулся к маркизу и подал ему ладанку с водой, которую тот осушил залпом.

— Благодарю, — проговорил Клод, — вода освежила меня. Где ты встретился с монахом?

— На обратном пути от ручья. Он немой, по крайней мере, так показывает, — ответил Филиппо.

— Я не доверяю этим благочестивым братьям, — сказал шепотом Клод де Монтолон.

— Этот еще юноша и слабого, нежного телосложения, как видно по его рукам, — возразил итальянец также шепотом, — мне кажется, подозревать нечего.

Олимпио поднялся с земли и приблизился к монаху, который покорно склонил голову.

— Ты пришел очень кстати, благочестивый брат, — сказал он, задумав найти приличное убежище для маркиза и глоток хорошего вина для себя. — Как ты думаешь, дадут ли нам ночлег в монастыре?

Монах сделал утвердительный знак.

— Это было бы недурно, — сказал Олимпио, обращаясь к своим друзьям. — Благочестивый брат уверяет, что мы найдем убежище в монастыре и кружку вина за деньги? — спросил он монаха, который и на этот вопрос ответил утвердительно.

Филиппо подошел к Олимпио, пристально всматриваясь в немого.

— Клод опасается, что монах из партии королевы, — проговорил он шепотом.

— Тогда мы свернем ему шею, — ответил Олимпио.

Немой сделал вид, что не слышал слов итальянца.

— Мой товарищ думает, что ты предатель. Не говорил ли ты с нашими врагами, королевскими приверженцами?

Монах отрицательно покачал головой и опять сложил руки на груди.

— Ну, во всяком случае для предосторожности, мы не отпустим его ни на шаг от себя и оставим в монастыре при себе в качестве заложника, — сказал практичный Олимпио.

Немой при последних словах не показал ни одним движением, что его испугало это предложение.

— Так будет лучше, — прибавил Филиппо, — с немыми я обыкновенно не люблю иметь дела.

— Мне кажется, что чем скорее мы отправимся в путь, тем лучше, — попытался убедить друзей маркиз. — Мне что-то не нравится эта задержка. Отдохнем здесь еще несколько часов и с рассветом поспешим дальше, чтобы как можно скорее соединиться с нашими войсками.

— Я боюсь, что тебя слишком утомит это далекое путешествие, Клод, — возразил Олимпио. — Тебе бы не мешало отдохнуть в удобной постели, и к тому же, сознаюсь, глоток хорошего вина был бы мне очень полезен, так как пища моя в подземной темнице была очень скудна, а вина палача в том, что я не успел напиться…

Монах стоял со скрещенными руками, покорно склонив голову на грудь.

— Генерала Нарваэса с его уцелевшими шестью всадниками нам, во всяком случае, нечего бояться, — сказал Филиппо, — так как, прежде чем к нему придет подкрепление, мы уже будем за горами.

— В таком случае, я охотно принимаю ваше предложение, — согласился маркиз, — но мне бы хотелось, чтобы монах остался при нас не потому, что я боюсь, а потому, что мы отправляемся в отдаленную местность, совершенно неизвестную нам. Немой отведет нас в монастырь, будет прислуживать там и получит за это хорошее вознаграждение. Согласны ли вы на это, благочестивый брат?

Монах отрицательно покачал головой и дал понять знаком руки, что он не нуждается в вознаграждении и не может принять его.

— Так отдай деньги в монастырскую кассу, монах, — воскликнул Олимпио, — мы не хотим оставлять твоих услуг без вознаграждения. Вот, возьми!

Немой сначала отказывался, но, сообразив, что от этих денег зависело посещение карлистами монастыря, принял их, поклонился офицерам и спрятал червонцы в карман своей широкой коричневой рясы.

— Пусть будет по-вашему, несколько часов отдыха укрепят мои силы, — проговорил маркиз и поднялся со своего ложа. — Идите вперед, благочестивый брат, Филиппо поведет наших лошадей.

Олимпио, как заметил Клод, все еще следил за каждым движением монаха, и маркиз был вынужден попросить итальянца следовать за ними с лошадьми.

Тем временем совершенно стемнело. Немой шел впереди и, казалось, хорошо знал дорогу к монастырю, лежавшему на горном хребте. Он заботливо показывал все тропинки между пиниями, следя также за лошадьми, которых вел под уздцы Филиппо. Но вдруг дорога стала крутой и скользкой. Монах остановился и показал рукой, что лошадей нельзя вести дальше, а нужно оставить их здесь до утра, привязав где-нибудь к дереву. Это, как видно, не понравилось карлистам.

— У вас нет конюшен в монастыре? — спросил Олимпио, останавливаясь.

Монах отрицательно покачал головой в ответ и дал понять знаком, что лошадей можно смело отставить здесь, так как к уединенному монастырю не приближается ни одна человеческая душа.

Олимпио обменялся взглядом с маркизом, и последний предложил довести лошадей хоть до монастырской стены и оставить их там. Но он уже сожалел о том, что уступил просьбе друзей и своей усталости, так как им овладело какое-то странное чувство беспокойства.

Немой монах, не обращая внимания на сомнение трех карлистов, продолжал путь в гору. Вскоре они увидели перед собой темную стену монастыря. Олимпио взглянул на аббатство, крыша которого была выше стены, и убедился, что там было совершенно темно.

Филиппо было трудно подниматься с лошадьми в гору, но наконец они прибыли на место, и он привязал усталых лошадей к одному из стоявших поблизости деревьев. Вдруг карлист случайно увидел во мху ясный отпечаток лошадиных копыт; он остановился и подозвал Олимпио.

— Эй, монах, — закричал широкоплечий испанец, — подойди сюда! Что это такое?

Олимпио показал на ясный след, и немой на мгновение смутился. Но затем он дал понять знаком, что несколько дней тому назад в монастыре нашел убежище какой-то изгнанный из войска карлист.

— Ну, — прошептал Филиппо, обращаясь к Олимпио, между тем как маркиз, прислушиваясь, подходил к монастырским воротам, — во всяком случае, нужно быть осторожными.

Кругом все было тихо и безмолвно. Полуночное бдение было окончено, и монахи, вероятно, уже крепко спали. Клод де Монтолон стоял у ворот монастыря и ждал своих друзей. Немой показал, что хочет постучаться — маркиз не остановил его. Олимпио и Филиппо тоже приблизились к воротам. Монах громко постучался, и вслед за тем послышались приближающиеся шаги привратника.

— Кто там? — спросил густой голос.

Клод взглянул на немого монаха, желая узнать, как он теперь объяснится, тот схватил ручку двери и три раза постучал ею; затем послышалось, как ключ повернулся в замке и ворота отворились.

Брат-привратник, по-видимому, изумленный, взглянул на поздних гостей, но немой быстро объяснил ему все знаками, после чего привратник, поклонившись незнакомцам, почтительно пропустил их и затем снова запер за ними ворота.

Перед предводителями карлистов находился теперь старый, серый монастырь, с его бесчисленными решетчатыми келейными окнами и открытым порталом, где царил глубокий мрак.

— Есть ли у вас место для ночлега? — полушепотом спросил маркиз привратника.

— Если благородные господа удовольствуются малым, то все будет устроено, — ответил старый монах и пошел вперед по направлению к порталу.

Три героя дона Карлоса и немой последовали за ним. Достигнув больших переходов, брат-привратник направился к кельям, находившимся в глубине обширного здания.

— Благородные доны должны удовлетвориться только двумя кельями, больше свободных нет, — сказал он и отворил старые, коричневые двери двух небольших комнат, которые находились не рядом, а разделялись несколькими комнатами.

— Нам достаточно этой одной, которая побольше, — ответил маркиз.

— Но в ней только одна постель.

— Мы перенесем постель из другой комнаты, — подхватил Олимпио, — и если вы принесете нам еще кружку вина и лампу, мы вам будем очень благодарны.

Не дожидаясь ответа привратника, который, по-видимому, колебался, Олимпио и Филиппо схватили постель из другой кельи и перенесли ее в ту, где уже расположился маркиз.

В эту минуту от проницательного Клода не ускользнуло, что привратник и немой обменялись несколькими словами, но в следующую минуту он подумал про себя, что ошибся, так как немой объяснялся только знаками.

Привратник хотел удалиться, чтобы принести лампу и кружку вина, и Олимпио заметил, что немой монах приготовился идти вместе с ним.

— Нет, — воскликнул Олимпио, понизив голос и подскочив к нему, — это против договора, благочестивый брат. Назад! Брат-привратник может принести лампу и вино один, без твоей помощи.

Черт возьми, что у тебя за мягкие нежные ручки, монах, совершенно, как у женщины! Не монахиня ли ты?

Олимпио схватил руку немого и потащил его с собой в комнату, между тем как брат-привратник медленно удалился, чтобы принести то, что требовали.

Монаху, по-видимому, не понравилось грубое обращение и слова Олимпио. Он отошел в сторону и стал наблюдать за, каждым движением карлистов, которые вполголоса советовались о том, не нужно ли им будет по очереди сторожить комнату.

— Разумеется, речь может идти только о нас двоих, — сказал вполголоса Олимпио, обращаясь к Филиппо. — Маркиз должен отдыхать.

— Я думаю, если мы оставим немого здесь и положим оружие возле себя, то мы поступим достаточно осторожно, — ответил маркиз.

— Мы, во всяком случае, осмотрим келью при свете и тогда только окончательно решим, как поступить, — предложил Филиппо, между тем как в проходе появился брат-привратник с монастырской лампой и огромной каменной кружкой в руках.

— Клянусь именем всех святых, этот монах мне нравится! — закричал Олимпио, подходя к привратнику. — Какой сорт ты нам принес, благочестивый брат?

— Мальвазию, благородный дон, — ответил старый монах своим низким голосом и поставил маленькую лампу на коричневый стол, на котором возле распятия стояло несколько стаканов.

Клод и Филиппо стали оглядываться кругом. В комнате находились, кроме двух поставленных рядом постелей, еще два коричневых жестких стула и маленькое решетчатое окно. Келья была высокой и со сводом; коричневая дверь с задвижкой, по-видимому, не имела замка.

Олимпио, казалось, принял на себя роль хозяина. Он подал привратнику несколько червонцев, схватил каменную кружку, наполненную до самого края, и при неровном свете маленькой лампы налил вино в стаканы.

— Вино имеет превосходный вкус и аромат, — сказал он, после чего привратник, пожелав господам спокойной ночи, вышел из кельи и запер за собой дверь.

Немой стоял в стороне, около стены, со скрещенными на груди руками, с поникшей головой.

— Тебе надоест стоять, монах, — сказал Олимпио, — возьми стул, я сяду на другой, а мои товарищи лягут сейчас спать. Пейте, мальвазия, кажется, очень хороша!

Он подал маркизу и итальянцу полные стаканы, один — немому, и потом сам попробовал вино.

— Черт возьми, вино лучше на вид, чем на вкус! — сказал он, смеясь. — Как, ты не хочешь пить, монах?

Немой, севший на пододвинутый ему стул, сделал отрицательное движение.

— Не прикидывайся, мы это знаем лучше, — продолжал Олимпио, между тем как Клод и Филиппо осушили стаканы. — Ты должен пить, когда находишься в нашем обществе. Или у вас есть еще лучшее вино?

Монах объяснил знаком, что это лучший сорт, какой только есть в монастыре.

— Так и следовало ожидать, потому что в хорошем доме гостям подают всегда что только есть наилучшее. Пей, монах, подойди сюда, я чокнусь с тобой.

Олимпио схватил стакан — монах увидел, что должен уступить просьбе карлистского офицера. Он чокнулся с ним, и в то время, как Олимпио, который любил хорошее вино, осушал стакан, монах осторожно и незаметно вылил вино на свою темную рясу.

Маркиз, казалось, был очень утомлен. Он лег на подушки, накрылся своей шинелью; и Филиппо, выпив второй стакан вина, вдруг почувствовал такую усталость, что охотно принял предложение Олимпио предоставить ему сторожить первую половину ночи.

Вскоре тяжелое дыхание Монтолона и итальянца обнаружило, что они крепко спят. Олимпио, тоже выпивший второй стакан вина, заметил, что и монах заснул, сидя на стуле.

Кругом царила мертвая тишина. Лампа горела тускло и неровно. Какая-то непреодолимая усталость все больше и больше овладевала Олимпио, а вскоре и он погрузился в глубокий сон, как после снотворного напитка.

XV. ПОМОЩЬ В НУЖДЕ

В эту же самую ночь старый смотритель замка и его дочь покинули свое жилище. Они рука об руку брели по темным улицам Мадрида по направлению к Толедским воротам, чтобы бежать из этих мест, где они так долго мирно и счастливо жили.

Мануил Кортино не говорил ни одного слова, он не хотел причинить еще больше горя своей дочери. Долорес же чувствовала, что была виновата в несчастье, постигшем ее отца, и сердце ее разрывалось от боли. Но она легко перенесла бы тяжелые испытания, она была бы крепкой опорой для своего убитого горем отца, если бы ее не терзали мучительные слова, сказанные графиней Евгенией. Не слыша тех слов, Долорес гордо вышла бы из замка с отцом, так как она чувствовала, что сделала только то, что повелевало ей сердце. Она бы утешала Мануила Кортино, она бы стала умолять его о прощении, и он ради своей любви все бы забыл и простил ей. Но теперь все было иначе. В душу закрались сомнения, лишившие ее покоя и сделавшие ее жертвой отчаяния.

Отец и дочь с глубокой грустью покидали город. Уже Толедские ворота остались далеко позади, но бедные путники шли, подавленные своим тяжелым горем, по пустынной дороге, по обеим сторонам которой тянулись необозримые леса и луга.

Куда же они шли? Они сами не знали этого, и только желали всей своей душой, как можно скорее уйти из тех мест, откуда были позорно изгнаны. В воображении Долорес рисовался образ Олимпио. Она вспомнила, как он прощался с ней, отправляясь в войска дона Карлоса, как снова поклялся ей в вечной любви, прижал возлюбленную к своей груди, поцеловал в губы, дрожавшие от горести разлуки. Возможно ли, что Олимпио забыл ее? Не подобает сомневаться в Боге и человечестве. Нет, та прекрасная, знатная графиня сказала неправду, можно ли доверять ей больше, чем возлюбленному. Но ведь он, покидая замок, не простился с ней и не послал ей даже поклона!

«Не сомневайся в нем, — шепнул ей внутренний голос, — верь его любви. Ведь Олимпио тайно бежал из замка, мог ли он прийти к тебе? Ты выполнила свою обязанность, ты спасла приговоренного и поэтому терпеливо переноси тяжелое бремя испытаний. Он вернется, чтобы сделать тебя счастливой, не нарушит своей клятвы, свидетельницей которой была Божья Матерь, и наконец он — о несказанное блаженство! — назовется твоим».

— Да, отец, — вскрикнула Долорес, останавливаясь и целуя руку старика, — он вернется, чтобы осчастливить нас.

Отец с тоской посмотрел на свою любимую дочь и, покачав головой, сказал:

— Не слишком надейся, не обманывай себя блестящими ожиданиями, дочь моя: он воин! Ведь ты знаешь, что и я люблю его, но будем надеяться только на свои силы. Не печалься! Я чувствую, чту не ослаб еще полностью, что могу прокормить себя и тебя трудом своих рук, мы найдем место, которое даст нам честный кусок хлеба. Забудь свое горе! Испытание это нам послано небом, но оно справедливо, и Господь поддержит нас в беде.

— Твои слова утешают меня, отец, — прошептала Долорес и бросилась в объятия старика, а тот с любовью прижал ее к груди, — ты меня прощаешь за то, что я тебе принесла столько горя?

— Да, да! Я даже говорю, что ты, любя, не могла поступить иначе!

Долорес нежно прижалась к отцу, и горячие слезы оросили ее прекрасное лицо.

— Мужайся, дорогая, не падай духом, и будем надеяться на лучшее и продолжать свой путь, — проговорил Кортино. — Я уверен, что мы найдем убежище, где будем в состоянии преклонить голову Вот уже ночь сменяется днем, видишь на востоке алеет заря.

Долорес улыбнулась сквозь слезы и, схватив руку отца, покрыла ее горячими поцелуями. Идя дальше рука об руку с горячо любимым ею отцом, Долорес обратила его внимание на видневшийся вдали дом, окруженный густыми деревьями. Подойдя ближе, они увидели, что это была одна из уединенных гостиниц, тех, что встречаются на проселочных дорогах Испании.

— Отдохнем тут на скамейке, в тени цветущих гранатовых деревьев, — проговорил старый Мануил Кортино, показывая рукой на скамейку перед дверью, над которой виднелась старая вывеска с оставшимися на ней едва заметными очертаниями фигуры льва.

— Я вижу, — проговорил старик, — что эта гостиница находится в богатых владениях молодого герцога Медина, герб которого изображает льва.

— Это не тот ли веселый герцог, появлявшийся иногда при дворе?

— У него еще на левой щеке остался шрам от дуэли, на которой он дрался из-за девушки еще в то время, когда воспитывался в Мадриде.

— Так я видела его, — прибавила Долорес. — Неужели он так богат?

— Все деревни и села на пять миль окрест принадлежат ему, — объяснил старый Кортино, опускаясь на скамейку в тени цветущих гранатовых деревьев, — замок Медина находится в центре его владений. В Мадриде же у герцога есть младший брат, который так же беден, как и мы.

— Как же это так, отец? — спросила Долорес, а в это время из гостиницы вышло несколько пьяных погонщиков мулов, громко разговаривавших между собой.

— Так случилось, что старший унаследовал все владения, младший же получил после смерти отца только законную часть, которую и не замедлил растратить за короткое время! Теперь же он вынужден жить за счет своего брата, ведущего крайне неумеренный образ жизни.

Погонщики, проходя к своим навьюченным мулам мимо скамейки и заметив на ней старика и красивую молодую девушку, сказали вслух в их адрес несколько весьма оскорбительных замечаний. Долорес заметила, что отец побледнел от гнева.

— Оставь их, прошу тебя, не обращай внимания на их слова, — успокоила его девушка.

Погонщики, видя, что совершенно безнаказанно могут дать волю своим языкам, продолжали издеваться над стариком и подошли к Долорес.

Мануил Кортино, выведенный из терпения дерзкой выходкой погонщиков, быстро вскочил с места.

— Ступайте своей дорогой, picari. [19] — грозно произнес он, — и оставьте в покое эту девушку, не то вы узнаете меня!

— Ого, ты, старый нищий! — вскричали в один голос в свою очередь задетые за живое погонщики мулов. — Мы свернем тебе шею, если ты посмеешь сказать еще хоть одно слово! Чего ты привязался к девушке, старый дурак.

— Не трогайте ее, или вы узнаете, с кем имеете дело!

Дикий хохот встретил угрозу старого Кортино.

— Столкни его со скамейки, Лоренцо, — закричали они, обращаясь к своему сильному, плечистому молодому товарищу, черная густая борода которого придавала ему вид разбойника. — Вот еще дерзкий человек! Отдай нам эту девушку, старый негодяй!

Долорес пришла в отчаяние, видя, что пьяные погонщики бросаются на ее отца; неоткуда было ожидать помощи, так как кругом ни души, а хозяин гостиницы, видевший эту сцену из своего сада, только улыбался, потирая от удовольствия руки.

Плечистый погонщик, которого товарищи называли Лоренцо, был, как ей показалось, их главарем. Он уже собирался, по-видимому, кинуться с кулаками на Мануила Кортино.

— Будьте милостивы, сеньор, — вскрикнула девушка, вдруг вся задрожав от страха, — сжальтесь над моим бедным отцом!

— Так ты должна поплатиться за него, красавица, — возразил Лоренцо, — наказания вы не минуете!

— Будьте милостивы, сеньор, отец мой стар и слаб!

— Но он дерзок! Нет, милая, не защищайся, ты должна идти с нами!

— Пресвятая Дева, спаси нас! — воскликнула Долорес в отчаянии, так как погонщик уже схватил ее сильной рукой, что привело в дикий восторг остальных его товарищей.

— Прочь, негодяи! — изо всех сил крикнул Мануил Кортино, бросаясь на Лоренцо, который, отпустив девушку, с яростью накинулся на седого старика.

Еще минута — и сильный кулак погонщика опустился на голову старого смотрителя замка. Долорес испустила крик отчаяния, бросилась между Лоренцо и отцом, но она была не в силах защитить его.

Вдруг в это время послышались громкие удары кнута, и на проселочной дороге показался изящный, легкий экипаж, запряженный прекрасными лошадьми. Хозяин, увидев его, принялся кричать испуганным голосом на погонщиков мулов, которые все еще с громкими ругательствами набрасывались на старика и его дочь.

— Не слышите разве, назад! — повторил он громче, с заметным страхом. — Сам герцог едет, эти негодяи не видят ничего. Ну, вот он и остановился.

Молодой герцог Медина, с изящно закрученными усами, со шрамом на левой щеке, с немного бледным лицом, увидев на обратном пути из Мадрида в свой замок, неравный бой перед дверью гостиницы, послал своего ливрейного лакея разузнать, в чем дело.

Хозяин с обнаженной головой почтительно подошел к экипажу молодого герцога, который желал узнать, что случилось перед гостиницей.

Пьяные погонщики не слышали и не видели ничего, что происходило вокруг. Они со страшной яростью нападали на беззащитных, которые были не в состоянии ответить на их удары. Положение хозяина гостиницы становилось незавидным, так как это приключение могло лишить его столь доходного места.

— Что там случилось? — гневно спросил он, обращаясь к хозяину гостиницы. — Что требуют эти люди от старика и девушки?

— Это всего лишь шутка, ваше сиятельство, — объяснил хозяин с улыбкой, желая придать разыгравшейся сцене, по возможности, меньшее значение, — они поспорили о чем-то друг с другом…

— Вы называете это шуткой? Разве вы не слышите крика о помощи? — возразил герцог, обнажая свою шпагу и намереваясь оставить экипаж, так как он ясно видел, что погонщики не слушаются его лакея.

— Как, ваше сиятельство, вы хотите сами… — спросил удивленный хозяин.

— Разумеется, я должен своей шпагой отогнать дерзких людей, так как вы о том не позаботились раньше! Ведь девушка и старик беззащитны! Клянусь именем всех святых, не будет от меня пощады этим злодеям.

Хозяин, в отчаянии ломая руки, поспешил вслед за разгневанным герцогом к тому месту, где не умолкал дикий крик, так как никто не заметил приближения герцога Медина.

Долорес, первая увидевшая внезапную помощь, посланную в минуту отчаяния самим небом, вырвалась из рук Лоренцо и протянула дрожащие руки навстречу герцогу, который с обнаженной шпагой подходил к погонщикам мулов.

— Назад, негодяи! — грозно крикнул он. — Или, клянусь именем Пресвятой Девы, вы дорого поплатитесь! Старик, иди сюда, под мою защиту! Пять таких сильных злодеев напали на двух беззащитных!

При этих словах хозяин с силой оттащил Лоренцо в сторону от слабого Кортино и во всеуслышание объявил, что это приехал сам герцог. Это известие как громом поразило обезумевших от ярости погонщиков: за минуту до этого они свирепо кричали на дона, у которого находились в услужении, как вдруг упали перед ним на колени, словно кающиеся грешники.

Эта быстрая перемена была до того смешна, что герцог, наверное, презрительно улыбнулся бы, если бы вид растерявшегося старика и дрожавшей девушки не возбудил в нем глубокого сострадания.

— Не показывайтесь мне на глаза, негодяи! — гневно произнес он. — Теперь-то, разумеется, лица их так покорны и смиренны, как будто они никому на свете не в состоянии причинить вреда! Диего, запиши имена этих погонщиков и прикажи еще сегодня смотрителю вычесть половину из их жалованья в пользу пострадавшего старика! Это наказание будет для вас ощутимо больше всего и горе вам, если до моих ушей еще раз дойдет жалоба на вас, вы меня знаете.

Погонщики стали просить пощады.

— Мое слово неизменно! Благодарите небо за то, что вы сегодня так легко отделались, — произнес герцог и затем обратился к Долорес и ее отцу, который узнал его с первого взгляда и горячо благодарил за избавление от злодеев.

— Как, неужели это только поразительное сходство или вы в самом деле смотритель мадридского замка, — проговорил молодой Медина. — Да, это вы, так как я узнаю вашу прекрасную дочь. Каким образом вы попали сюда?

— Примите нашу сердечную благодарность за помощь, ваше сиятельство, — проговорил старый Кортино, почтительно кланяясь герцогу, с улыбкой глядевшему на Долорес, — вас удивляет наше присутствие здесь? Я лишился места, господин герцог, и потому отправился искать, где мог бы с моей дочерью преклонить голову.

— Как же это случилось, почтенный старец? Вы, кажется, всегда добросовестно исполняли свой долг и были верным слугой королевства? — спросил герцог.

— Это удар судьбы, ваше сиятельство, я не ропщу. Дочь моя, Долорес, полюбила дона Олимпио Агуадо…

— Предводители карлистов, который, говорят, ускользнул?

— Она любила его с детства и содействовала его бегству. Теперь мы бездомные, ваше сиятельство, и, как обычно бывает с бедными и беззащитными людьми, подвержены всевозможным оскорблениям, как вы сейчас имели случай убедиться. Поэтому я обязан вам спасением моей жизни.

— Вы были нашим избавителем, ваше сиятельство, — не замедлила прибавить Долорес, — позвольте же выразить вам нашу душевную благодарность.

— Не стоит, прекрасная Долорес, я охотно помогаю всем, если только позволяют средства. Но подойди ко мне и дай мне руку. Я и не знал, что твое юное сердце уже знает о любви. Глаза не предают тебя, они выражают чистоту и непорочность! Я часто видел твою прекрасную головку за розами, которыми было украшено твое окно, и вот я тебя встречаю тут, — проговорил герцог, ласково протягивая девушке руку в изящной белой перчатке. Вдруг герцог о чем-то задумался, а затем обратился к Мануилу Кортино.

— Послушайте, что я хочу предложить вам, — продолжал он. — Я, разумеется, не могу сделать вас смотрителем моего замка, так как нельзя же мне лишить места старика, который служил еще при моем покойном отце. Но у меня свободно место сельского старосты Медина. Согласны ли вы занять это место, почтенный?

— Я не ожидал такой милости, ваше сиятельство.

— Вы можете быть уверены в том, что обязанность ваша будет не очень трудной.

— Не знаю, чем я заслужил такую милость, — произнес Мануил Кортино, тронутый великодушием герцога, — вот мы опять устроены, Долорес!

— Так вы согласны?

— Я от души рад, ваше сиятельство, и благодарю Пресвятую Деву за то, что она привела нас сюда.

— В таком случае, поезжайте со мной, так как до Медина еще далеко, а вы утомлены.

— Как, ваше сиятельство, вы хотите поехать в одном экипаже вместе с бедным смотрителем замка и его дочерью? — с удивлением спросил Мануил Кортино.

— А почему же нет, старик? Я тут везде в окрестностях, как дома, и поэтому могу делать все, что захочу! Почему же бы мне не поселить вас и вашу прекрасную дочь в моем замке? Вы можете гордиться своей Долорес, почтенный старик, такой девушки вы нигде не найдете! Да, да, не опускай своих глаз, Долорес, ты поистине можешь гордиться своей красотой.

Хозяин гостиницы, стоявший на почтительном расстоянии, с возрастающим удивлением наблюдал, как гордый, богатый герцог, потомок старинного знатного рода Испании, садился в один экипаж со стариком и девушкой. «Ага, — пробормотал он про себя, как бы разъяснив себе все дело, — красота сеньориты прельстила его».

Герцог разместился внутри кареты, между тем как Мануил Кортино с дочерью заняли места на заднем сиденье изящного экипажа. Лакей сел к кучеру на козлы, и в следующую минуту четверка андалузских лошадей с легкостью понесла экипаж по проселочной дороге.

Поселяне и работники, мимо которых мчался экипаж, кланялись герцогу чуть не до земли, как владетельному князю. Экипаж несся по цветущим полям и лугам, где всюду кипела жаркая работа. Он миновал несколько деревень, чистенькие хижины которых производили довольно приятное впечатление, и вот, наконец, вдали стал виден замок герцога, громадное серое здание, немного похожее на крепость, так как оно стояло на горе и имело несколько башен со множеством амбразур на крышах. У подножья горы помещались конюшни и хозяйственные постройки, а немного поодаль находились жилища работников, старостой которых был назначен Мануил Кортино.

Великолепная аллея из пышных каштановых деревьев вела с проселочной дороги прямо к замку герцога. Между деревьями были расставлены старинные статуи из камня, а в конце аллеи помещалось изображение Богоматери под крышей, с которой спускались гирлянды из великолепных душистых роз. Долорес и ее отец были поражены окружавшей их роскошью.

При въезде в тенистый парк стоял смотритель замка Медина, отставной воин, и, как потом оказалось, старый товарищ Кортино. Лицо последнего светилось улыбкой удовольствия; он стал тщательно приглаживать свои седые усы, чтобы не представлять собой очевидного контраста в сравнении со смотрителем замка, тщательно выбритым и одетым в богатую ливрею. У широких ворот, украшенных сверху вазами с плющом, были поставлены две громадные бронзовые фигуры, изображавшие рыцарей в полном вооружении.

Экипаж, ехавший по шуршащему песку мимо пышных кустов и пруда с роскошным фонтаном посередине, стал приближаться к старинному серому замку. На портале стояли лакеи, к которым присоединился и старый смотритель замка, имевший честь первым поклониться своему повелителю при въезде его в парк. Взгляды всех с удивлением были устремлены на странных гостей его сиятельства.

— Я привез с собой сельского старосту для имения Медина, — произнес герцог, обращаясь к своему смотрителю, который, узнав Кортино, довольно улыбнулся, — пусть управляющий позже отведет его в предназначенное для него жилье и представит его работникам, а сейчас нужно принять старика и его дочь в замке! Но ты, как я вижу, уже знаком с новым старостой, — спросил герцог, — это меня радует. Герцогство в таком случае будет наслаждаться миром и спокойствием.

Дело в том, что между смотрителем и старостой происходили постоянные ссоры, последствия которых часто отражались даже на герцоге, и поэтому-то он с истинным удовольствием видел, как братски обнялись оба старика при неожиданном свидании.

В то время как герцог отправился в свои покои, Оливенко, смотритель замка Медина, повел отца и дочь в свои комнаты, чтобы накормить их после дальней дороги. Свидание старых товарищей было поистине трогательным, и прекрасная Долорес безмерно радовалась счастью своего отца.

Старый Кортино рассказал своему другу Оливенко, каким образом он лишился места, и заверил его тем, что он будет вполне доволен своим новым положением.

— Мы будем жить в ладу, — сказал смотритель замка Медина, протягивая руку своему старому сослуживцу, — и если у тебя появятся какие-либо затруднения, скажи мне, и мы постараемся вместе устроить все к лучшему! Но какая же у тебя красивая сеньорита! Признаюсь, и во мне, уже доживающем свой век старике, такая красота возбуждает охоту к жизни!

— Ты, как я вижу, остался холостым?

— Пора любви для меня миновала, а теперь, когда поседели волосы, мне кажется, что уже поздно и думать о женитьбе, — сказал Оливенко, — ты поступил умнее меня! Иногда мне делается ужасно скучно в своей квартире, но ничего не поделаешь! Приходится поневоле сидеть одному, как его сиятельству, господину герцогу. Но я надеюсь, что ты станешь все-таки изредка навещать меня, так как работы у тебя немного и она не особенно будет затруднять тебя.

В это время лакей внес на серебряном подносе вино и богатую закуску для Кортино и его прекрасной дочери, и смотритель усердно угощал их, расхваливая гостеприимство герцога.

— Его сиятельство прекрасный, благородный человек, — продолжал Оливенко, между тем как отец и дочь утоляли голод, — покойный герцог постоянно был угрюм и ничем не доволен, этот же щедрый и добрый! Только одно мне не нравится в нем, — тихо прибавил доверчивый старик, — но какой же человек без недостатков — герцог очень любит молодых красивых девушек! Поэтому береги свою Долорес! Ты удивляешься, Мануил, но я желаю вам обоим добра. Обещай же мне никогда, даже в крайнем случае, не выдавать твоего друга и старого сослуживца. Герцог такой добрый человек, каких мало, но в своей страсти он неузнаваем! Именно поэтому я иногда благодарю небо за то, что не имею жены и дочерей! Но вот и управляющий, — вдруг прибавил Оливенко, заметив за окном приближавшегося человека лет тридцати пяти, державшего в руках длинный хлыст. — Смотри же, Мануил, старайся угождать этому Эндемо, так как он правая рука герцога.

— Как он дурен собой! — невольно проговорила Долорес, выглядывая из окна.

Эндемо, управляющий, показался в дверях и несколько минут пристально смотрел на старого Кортино и его дочь. У него были рыжие жесткие волосы, неприятно проницательные глаза и густая рыжеватая борода. При входе в комнату он не снял даже своей остроконечной шляпы, между тем как Оливенко почтительно поклонился ему.

Долорес почувствовала какое-то необъяснимое отвращение к вошедшему человеку, который стал внимательно рассматривать ее; ей почему-то показалось, хотя она видела его только в первый раз, что он в дальнейшем будет ее злым демоном.

— Вы староста Кортино? — спросил вошедший немного хриплым голосом.

— Да, сеньор, его сиятельство назначил меня на это место! Вот моя дочь, Долорес. Жены у меня больше нет, — представился Кортино.

— Это тем выгоднее для вас! Чем больше родственников, тем больше дармоедов, — заметил Эндемо, — следуйте за мной, я отведу вас в предназначенную для вас хижину и представлю работникам. Но предупреждаю вас, старик, много вы сами не распоряжайтесь, а к самому герцогу — ни ногой! Если вам что-нибудь нужно будет спросить, обращайтесь ко мне, и я распоряжусь по своему усмотрению!

— Мануил Кортино все будет выполнять в точности, — заверил Оливенко, добродушный смотритель замка, — он мой старый товарищ по службе!

— Да? Ну, увидим, — проговорил управляющий и сделал знак Кортино и его дочери, чтобы они последовали за ним.

Оливенко, пожав руку Мануилу, проводил его до портала, тут он простился с ним и долго глядел вслед старику и его дочери, спешившим за Эндемо по парку, пока они не скрылись за деревьями.

— Матерь Божия, да сохрани ты эту девушку, — пробормотал он про себя. — Если бы только она не была так дивно хороша!

Мануил и Долорес следовали за управляющим. Они миновали ворота, конюшни и дома и достигли наконец образа Богоматери. Долорес, исполненная благодарности за чудесное спасение от нужды, опустилась на колени перед образом Пресвятой Девы.

— Это что такое? Не воображаете ли вы, что я стану ждать вас, — проговорил Эндемо, увидев, что и старик опускается на колени. — Вы, вероятно, тоже принадлежите к тем лентяям, которые отдыхают перед каждым образом? Вот глупость-то! Это не более, как удобный случай полениться!

Долорес не слушала причитания управляющего и продолжала свою тихую молитву. Это вывело из терпения рыжего Эндемо — он побледнел и с явным нетерпением взмахнул хлыстом.

— Не подойти ли мне поднять вас? — громко произнес он. — Вы уже с первого дня начинаете лениться! От этого мы отучим вас в герцогстве Медина! Вперед!

Старый Кортино не осмелился перечить и встал. Долорес же бросила на управляющего взгляд, полный горького упрека, но он, помахивая хлыстом, спокойно пошел по направлению к хижинам работников.

Была обеденная пора, и все работники собрались в деревне. Эндемо подвел к ним нового их старосту и сообщил его имя. Те робко посмотрели на старика и его дочь, как бы желая просить его ревностно и смело ходатайствовать за них. На управляющего, как заметила Долорес, они смотрели с явным недоброжелательством, иные даже с ненавистью.

— Вот ваша хижина, Кортино, — сказал управляющий, остановившись перед маленьким домиком, покрытым соломой и стоявшим в центре деревни. — Ваша обязанность состоит в том, чтобы содержать все селение в порядке и спокойствии! Это не так легко, как вы думаете! Между работниками есть много злых людей, на вас ложится вся ответственность за их действия, и поэтому смотрите в оба! Жалованье вы будете получать, как и работники, от меня в замке каждую неделю.

Эндемо удалился, и старый Кортино вошел с Долорес в низенькую, маленькую хижину, которая должна была стать их новым пристанищем.

XVI. МАТАДОР МИГУЭЛЬ И ГРАФИНЯ

Прежде чем вернуться к трем офицерам дона Карлоса в уединенный монастырь, мы еще должны бросить взгляд на Мадрид, где в это время должно было происходить одно из любимейших народных празднеств — бой быков. Для бедных и богатых, молодых и старых это кровавое представление составляло наивысшее наслаждение. Не было ничего, что бы так сильно занимало и привлекало испанцев, как эти бои, на которых присутствовали даже сами королевы.

Скажем еще более! Безнравственность в высших кругах общества достигла таких громадных размеров, что одержавшим победу над быком матадорам не только кидали на арену лавровые венки, но знатные дамы не гнушались затевать любовные интриги с этими, по большей части грубыми, необразованными, но сильными и прекрасно сложенными людьми. Многие из дам вышивали золотом и украшали красные шелковые платки, которыми матадоры дразнили быков.

Так, рассказывали, что герцогиня Альба, невестка молодого гранда, обручившегося с Марией Монтихо, своими прекрасными, белыми руками вышила для матадора Петилло красный плащ, украшенный золотом, и передала ему при тайном свидании.

Евгения, как и молодая королева, находила большое удовольствие в воловьих травлях, а мать ее, графиня Теба де Монтихо, была явной обожательницей матадора Мигуэля, необыкновенно отважного героя арены, который, как рассказывали, победил больше двух тысяч быков и поэтому был любимцем народа.

Скажем еще, что Мария-Христина пожаловала матадору Мигуэлю те же самые высокие ордена, которые украшали ее генералов и которые тот гордо носил напоказ.

Этот герой коррид был исполинского роста; необычайно сильные мускулы и резкие черты лица для юного вкуса представляли немало привлекательного. У него была длинная, окладистая черная борода, вызывающая осанка, и он, как говорили, имел большой успех у красивых маньол улицы Толедо.

Благодаря своему положению, тореро совершал такие поступки, за которые всякий другой поплатился бы головой. Рассказывали, что однажды Мигуэль поспорил на площади Педро из-за красивой девушки со злодеями, которые были известны своей силой всему Мадриду. И прежде чем те успели напасть на него, он с такой силой схватил их своими мускулистыми руками и столкнул головами, что у одного из них полилась кровь из носа и рта, а другой по истечении нескольких дней умер от сотрясения мозга.

Судьи хотели привлечь матадора Мигуэля к ответственности, но его покровительница, графиня Теба де Монтихо, выпросила у королевы-матери для него прощение, и тот отделался легким денежным штрафом, оплаченным, разумеется, из кармана богатого лорда Кларендона.

Народ молчал, зная, как необходим был Мигуэль в колизее Де-лос-Торос, который находился поблизости от Прадо. Колизей вмещал в себе больше десяти тысяч человек, но несмотря на это перед каждым представлением еще тысячи любителей подобных кровавых сцен не могли получить мест.

За несколько часов до начала боя народ и экипажи длинными рядами теснились около подъездов колизея и нередко случалось, что дети и женщины были задавлены в толпе. Но это не останавливало других от попыток пробиться вперед, чтобы занять внизу обитые красным бархатом дорогие места, а наверху — простые жесткие скамейки.

Для двора и знатных особ были устроены над самой ареной ложи, которые заполнились грандами и богато разряженными дамами. Наконец появились королевы со своей свитой и раздались громкие звуки музыки.

За стулом Марии-Христины стоял герцог Риансарес, а возле молодой королевы — принц Франциско д'Асси, в честь которого давалось сегодняшнее представление. В свите Изабеллы находились маркиза де Бельвиль и графиня Евгения Монтихо в богатых изысканных костюмах, с цветами на голове и груди.

Имя контесы Марии, по желанию графини Теба, было только что вычеркнуто из списка придворных дам. Она сидела с герцогом Альба возле матери, для которой щедрый лорд Кларендон купил ложу напротив королевской.

Графиня-мать была в светло-желтом атласном платье, на которое с головы ниспадала белая прозрачная мантилья. На груди ее красовался букет из прекраснейших центифолий, и играя драгоценным веером, она разговаривала со своей дочерью и ее обходительным женихом.

Евгения, улыбаясь, поклонилась матери и заговорила с королевой Изабеллой, которая призналась, что ничто не доставляет ей такого удовольствия, как бой быков.

Шествие, после которого обычно начиналось представление, обратило взоры всех присутствующих на арену. Под громкие звуки труб вошли вначале королевские альгуазилы; за ними следовали нотариус и герольд; последний громким голосом прочитал королевское предписание, которым запрещалось под угрозой строгого наказания выходить на место боя и мешать представлению.

Затем в пестрых праздничных костюмах появились лица, долженствовавшие участвовать в представлении. Впереди шел матадор Мигуэль; он поклонился вначале королевам, потом графине и громко приветствовавшему его народу. Графиня Монтихо бросила ему душистые цветы, которые держала в руке, и благородный матадор поднял их концом своего блестящего меча. На нем был одет красный, шитый золотом плащ, подаренный герцогиней Терезой Альба, и он был так прекрасен в этом костюме, что графиня Теба не могла оторвать от него глаз.

За Мигуэлем следовали пикадоры на лошадях в древнеиспанских рыцарских костюмах, с копьями в руках. Все они были не менее крепкого телосложения и представляли живописную картину в своих пестрых полуплащах, коротких панталонах с развевающимися лентами в шляпах, украшенных перьями.

За ними вышли за арену бандрилльеросы (знаменосцы) — молодые, ловкие испанцы в таких же полуплащах и панталонах; они держали в руках шесты, украшенные пестрыми знаменами, концы которых были снабжены острыми крюками. Театральное шествие заканчивалось несколькими мулами, которые должны были вывозить с арены убитых быков и лошадей.

Герцогу Риансаресу было назначено королевой-матерью в этот день раздавать призы. Бойцы поклонились ему и публике, и герцог велел бросить предводителю альгуазилов ключи от помещения для содержания быков — знак, что представление начинается.

Послышалась музыка, и на арене остались только пикадоры, ожидая на своих лошадях появления быков. Это была минута всеобщего напряжения.

Вдруг из дверей выбежало огромное, дикое животное. Его приветствовали громкие, одобрительные крики, между тем как оно, с наклоненной головой, взметая рогами песок, вбежало на середину арены, затем остановилось — крики окружавшей его бесчисленной толпы раздразнили его, и оно с глухим ревом стало озираться кругом.

Этой минуты, казалось, только и ждали всадники, вооруженные копьями. Они со всех сторон бросились на быка, чтобы ранить его. Тот сверкнул красными глазами на своих врагов, но бездействие его продолжалось только минуту. Он с бешенством бросился на одного из пикадоров, но тот ловко развернул свою лошадь в сторону.

Громкие крики одобрения наградили пикадора за его ловкое отступление, но тут же к быку приблизились другие пикадоры и начали колоть его копьями; животное снова бросилось на одного из них — но последовал тот же ловкий скачок лошади в сторону.

В эту минуту к быку слишком близко подъехали два пикадора, одному удалось так же быстро отступить назад, но при остановке другого здание колизея огласилось криками ужаса: лошадь и всадник, казалось, погибли. Разъяренное животное ринулось на них, струя крови окрасила песок. Бык вонзил рога в грудь лошади, но пикадор не утратил присутствия духа. Быстро соскочив на землю, он избежал смерти, так как взбешенный бык еще раз вонзил свои длинные острые рога в живот упавшей лошади и начал топтать ее копытами. Вид крови еще больше разъярил животное, и оно снова бросилось на пикадора, лишившегося лошади, и который продолжал бой как ни в чем не бывало, пока его не сменили другие бойцы.

После короткой паузы снова раздались звуки труб, на арену вышли отважные и ловкие бандрилльеросы, которые без всякого оружия, только с шестами в руках, окружили быка. Их положение было гораздо опаснее положения пикадоров, борющихся на лошадях, и только ловкость и точность движений могли спасти их от смерти, угрожающей каждую минуту.

Бык вскочил, когда одному из бандрилльеросов удалось вонзить в его спину украшенный знаменем крюк, и, увидев перед собой новых врагов, бросился им навстречу, но бойцы не только с изумительной ловкостью избежали его нападения, но один из них опять подбежал к животному, громко ревевшему от боли, и воткнул в его тело другой крюк. Толпа народа, которая с напряжением следила за этой сценой, теперь увидела, что смельчак на этот раз смерти не избежит, так как раздраженный бык сделал быстрое движение вперед, на которое, как видно, не рассчитывал бандрилльерос. Но опытный борец, неожиданно схватив животное за гриву, быстро вскочил к нему на спину.

— Да здравствует Пухета! — послышались тысячи громких голосов. — Такого еще никто нам не показывал!

Тогда дико ревевшее животное, почувствовав неожиданную ношу на своей спине, вдруг остановилось и повалилось на землю, чтобы освободиться от всадника и поднять его на рога. Это была минута ужаснейшей опасности и ожидания. Даже королевы, восхищенные этой сценой, громко аплодировали смелому бойцу Пухета, который при падении быка быстро соскочил с его спины на землю, поклонился публике и последовал за другими бандрилльеросами, выполнив таким образом свою блестящую роль.

Теперь последовала пауза, на протяжении которой взбешенное животное, поднявшись с земли, напрасно искало своих врагов, а публика шумела, обсуждая происшедшую сцену.

Графиня Теба де Монтихо с нетерпением ожидала матадора Мигуэля, с которым Пухета, по-видимому, готовился соперничать. Графиня Мария разговаривала с герцогом Альба, а ее сестра, прекрасная Евгения, с доном Олоцаго, который, к великому неудовольствию маленькой маркизы, ухаживал за графиней.

Изабелла также вмешалась в их разговор, и Евгения сообщила ей, что герцог Медина намеревается устроить в своем замке праздник, на котором, вероятно, будет очень весело, так как герцог, как рассказывали ей, пожертвует всем, чтобы с волшебной роскошью и достойно принять у себя августейших гостей.

Вдруг опять зазвучали трубы в знак продолжения боя — на арену вышел матадор Мигуэль, держа в правой руке свой широкий меч. Увидев нового врага, животное с бешеной яростью бросилось на него. Мигуэль в атлетической позе ожидал ринувшегося на него быка и, когда тот почти вплотную приблизился к нему, вонзил ему в голову меч.

Он выполнил свою задачу хладнокровно и точно, и наградой ему были неистовые возгласы толпы; графиня Теба сняла со своей груди букет из прекраснейших центифолий и бросила их смелому герою.

Убитый бык и затоптанная лошадь, превратившаяся в какую-то бесформенную массу, были вывезены с арены на мулах, и теперь началось ликование народа, так как зрителям, разгоряченным представлением, был отдан в полное их распоряжение другой бык, в борьбе с которым они могли попробовать и свои собственные силы.

Но двор уехал из колизея Де-лос-Торос, на арене которого раздавались теперь неистовые крики толпы, и более знатные зрители пользовались обыкновенно этой минутой, чтобы также вернуться в своих экипажах в город.

В богатой карете графини Теба де Монтихо сидел рядом с ней матадор Мигуэль, который с гордым видом вышел вместе со знатной донной из цирка и радушно был принят в ее доме, где провел вечер.

XVII. НОЧНОЕ НАПАДЕНИЕ

В келье монастыря Санта-Крус лежали три офицера дона Карлоса, погруженные в глубокий сон. Этого только и ждал монах, оставленный ими при себе в качестве заложника. Он бесшумно встал со стула и осторожно прошел мимо Олимпио — тот даже не пошевелился: снотворный порошок, всыпанный в мальвазию, подействовал мгновенно.

Переодетая девушка потушила горевшую на столе лампу и достигла двери кельи, не разбудив спящих офицеров. Она тихо открыла ее и вышла в темный коридор. Сердце Жуаны торжествовало, она ненавидела Филиппо и хотела погубить его вместе с его друзьями.

В коридоре, куда она вышла, казалось, не было никого. Но не успела девушка закрыть за собой дверь, как из-за колонны вышли к ней привратник и другой монах.

— Они спят крепко, — сказала Жуана, которая так отлично сыграла роль немого монаха, что ни один из трех карлистских офицеров не почувствовал к ней серьезного недоверия, — немедленно сообщите это аббату и генералу Нарваэсу.

— Не лучше ли закрыть на замок дверь кельи? — спросил привратник.

— Этот монах и я останемся здесь сторожить, пока вы приведете сюда генерала, — ответила девушка.

— Вы забываете, что если они проснутся и захотят скрыться, то вы и брат Кузебио вряд ли сможете их удержать, — возразил старый монах.

— Сможете ли вы закрыть дверь, не разбудив карлистов?

— Об этом не беспокойтесь! Они спят, как мертвые, после вина! К тому же дверь устроена, как в монастырской тюрьме. Она может закрываться снаружи, не производя никакого шума внутри кельи, — сообщил привратник.

— Хорошо, сделайте так — я же поспешу в аббатство к генералу.

— Клянусь именем святого Бенедикта, я был бы счастлив, если бы эта ночь скорее закончилась, — продолжал старик привратник, приближаясь к двери кельи, между тем как Жуана поспешила дальше, а другой монах расхаживал взад и вперед, тревожно оглядываясь кругом.

Привратник вскоре отыскал в связке нужный ему ключ и осторожно приблизился к двери; дрожащей рукой вложил он ключ в маленькое отверстие; затем, прислушавшись, тихо ли в келье, запер дверь на замок. Выполнив это, он глубоко вздохнул, как будто освободился от тяжелой заботы и, снова приблизившись к монаху, сказал тому, что ему вовсе не по сердцу опасности этой ночи.

— Они сильные, храбрые люди, — прошептал он, — к чему эта измена? Какое нам дело до карлистов и до королевских прислужников? Лучше всего совсем не вмешиваться в эти распри, потому что неизвестно, чья партия победит. Карлисты подожгут наш монастырь, если узнают, что трое из их предводителей преданы нами.

— Мне тоже не нравится эта затея, — ответил монах шепотом, — но все это происходит оттого, что аббат родственник генералу.

— Не лучше ли будет нам их отпустить? — спросил привратник.

— Чтобы навлечь на себя беду! Пусть они делают что хотят.

— Но если они отомстят нам?

— Тогда они привлекут к ответственности аббата, а не нас.

— И нас тоже не пощадят, брат Кузебио.

— Этот незнакомый монах пришел сюда на наше несчастье.

— Ведь он не монах, — прошептал старик, — под рясой скрывается девушка.

— Девушка? — повторил брат Кузебио. — Ты, наверное, об этом знаешь все?

— Это тайна. Мне доверил ее адъютант генерала.

— Клянусь именем всех святых, я не знал этого! Почему же она переоделась монахом?

— Это, наверное, имеет серьезную причину.. Я знаю только то, что она во что бы то ни стало хочет погубить этих трех карлистов, — ответил привратник.

В эту минуту послышалось громкое ржание лошади. Оба монаха остановились как вкопанные, испуганно глядя друг на друга; они почувствовали, что этот звук будет иметь неприятные последствия, потому что спавшие в келье должны были непременно проснуться от этого звука, даже несмотря на то, что они были усыплены порошком.

Оба монаха оказались правы. Олимпио поднялся; он не мог понять в эту минуту, где находится и что разбудило его; голова его была тяжелой, и мысли путались; он собрался снова лечь спать, но чувство беспокойства взяло верх.

— Черт возьми, ведь мы в монастыре! — пробормотал он. — Но что это со мной? Неужели я опьянел от двух стаканов вина или…

Он вскочил, вдруг мелькнула мысль об измене, но он в бессилии опять повалился на стул. «Пресвятая Дева, — продолжал думать он. — Тут дело неладно! И лампа потушена!»

— Эй, монах!

Не так легко было победить сильную натуру Олимпио, постепенно к нему вернулось самообладание и присутствие духа, постепенно восстановились его силы и память, и он понял всю опасность, грозящую ему и его друзьям.

Олимпио быстро поднялся, чтобы убедиться, не уснул ли вместе с ними и благочестивый брат. Он приблизился к стулу, на котором сидел немой монах, но руки его напрасно искали его — стул был пуст!

— Черт возьми, теперь я припоминаю, меня разбудило ржание лошади, я помню это, как сквозь сон, — не украли ли одну из наших лошадей? Эй, Клод, Филиппо! Вставайте! Вы спите, точно медведи! Вероятно, нас вчера с определенным намерением напоили вином допьяна! Монаха нет, лампа погашена — черт возьми, дело неладно!

— Что такое? — спросил Филиппо, протирая свои заспанные глаза, и опять повалился на постель.

— Черт возьми, придите же наконец в себя! — произнес Олимпио подавленным голосом. — Я слышу шаги за дверью! Немой ускользнул!

Услышав эти слова, маркиз вскочил. Но и он чувствовал сильную тяжесть в голове, хоть и выпил всего только один стакан предложенного вина, и долго не мог прийти в себя.

— Немой ускользнул, — повторил Клод. — Кто же погасил лампу?

— Не я! Вставайте же! Мы должны приготовиться ко всему, — прошептал Олимпио.

— Но ты же сторожил, — проговорил Филиппо, — как же проклятому монаху удалось ускользнуть?

— Сон пересилил меня, чего никогда со мной не бывало, вероятно, в вино было подмешано усыпительное зелье, — ответил Олимпио, раздосадованный на себя за то, что на него пала вся вина за исчезновение немого монаха.

— Ты прав, Олимпио, и моя голова невыносимо тяжелая, — признался маркиз, — необходимо немедленно оставить монастырь!

Филиппо быстро поднялся со своего места и схватил ружье, лежавшее возле него. И в то время, когда Клод собирался с силами, Олимпио с ружьем в руке бросился к двери, чтобы вместе с товарищами выйти в коридор. Они еще не подозревали об угрожающей им опасности, но в следующую минуту уже осознали всю безвыходность своего положения.

Олимпио схватился за ручку и хотел отворить дверь, но она не поддавалась.

— Черт возьми, — пробормотал он с нескрываемым гневом, — наше положение не из лучших! Дверь крепко заперта снаружи!

Маркиз и Филиппо бросились к двери, чтобы убедиться в справедливости его слов.

— Немой монах завлек нас в западню, — тихо произнес маркиз, — но они узнают нас!

— Притворимся спящими, и тогда мы сможем разгадать их намерение, — прошептал Филиппо.

— Выломаем дверь, — гневно произнес Олимпио, сжимая руки в кулаки, — горе немому монаху, если он попадется мне в руки!

Маркиз схватил руку Олимпио и тихо отвел его от двери.

— Обсудим спокойно, как нам сейчас поступить! Мы еще не знаем, кто и что решил предпринять против нас, и поэтому было бы преждевременным принимать какие-либо меры. Я советую подождать в этой келье наступления утра!

— Я согласен с тобой, Клод, — тихо прошептал итальянец, показывая рукой на дверь, за которой послышался какой-то шорох.

Олимпио и маркиз тоже ясно услышали тихо приближавшиеся шаги. Они затаили дыхание, чтобы ничто не свидетельствовало об их пробуждении. Вдруг кто-то довольно громко вложил ключ в замок.

— Ага, — прошептал Олимпио с торжествующей улыбкой, — мышь идет в ловушку!

И он неслышно подошел к двери с ружьем в руке. Филиппо и маркиз тоже были полностью приготовлены к отражению нападения, так как не оставалось больше сомнений, что к ним приближались со злым намерением. Олимпио спрятался за дверью, так что он, никем не замеченный, хорошо мог видеть входящих в келью. Держа над головой ружье за приклад, он с нетерпением ждал решительной минуты. Это гнусное предательство до того раздражало Олимпио, что он от злости скрежетал зубами и напрягал свои крепкие мускулы.

Ключ осторожно повернулся в замке. Если бы ржание лошади не разбудило Олимпио, он не слышал бы этого легкого шума. Дверь стала тихо и осторожно отворяться. Олимпио с первого взгляда узнал на пороге адъютанта генерала Нарваэса, но не мог рассмотреть, сколько человек стояло за ним; видя явную измену и опасность, угрожавшую ему и его друзьям, Олимпио, не задумываясь, спустил курок ружья, целясь в голову адъютанта, который через мгновение упал без движения на пол.

В ту же минуту раздался голос:

— Сдавайтесь, во имя королевы!

Трое карлистов узнали голос Нарваэса.

— Назад, во имя дона Карлоса, — ответил Олимпио, выходя из своего укрытия и стараясь закрыть дверь, от которой при падении адъютанта со страхом отступили солдаты, — назад, или вы все погибнете! Это гнусная измена! Горе виновным!

— Вперед, мы не можем их упустить! — закричал Нарваэс, приближаясь с обнаженной шпагой к Олимпио, солдаты по пятам последовали за своим генералом, между тем как монахи, стоявшие поодаль, в отчаянии ломали руки.

— Первый, кто переступит порог, падет на месте, — раздался громкий голос Олимпио, — прицеливайтесь, господа, нападение не удалось!

Нарваэс заскрежетал зубами, видя, что ружья трех предводителей карлистов были уже направлены на его шестерых солдат, совершенно растерявшихся при виде трупа адъютанта. Генерал королевы еще минуту назад был уверен в том, что с легкостью захватит пленников. Ведь он не имел права вернуться в Мадрид без трех карлистов — слово, данное королеве, тяготело над ним.

— Вперед! — крикнул генерал своим солдатам. — Я сам заколю того, кто будет медлить хоть минуту!

Уже рассветало, мерцающий свет проходил в келью сквозь узкое окно и освещал это странное сражение в стенах мирной обители. Казалось, даже сами сражающиеся были подавлены каким-то странным настроением; что-то роковое висело над ними.

Шесть солдат Нарваэса прицелились.

— Сдайтесь силе, господа, — сказал, обращаясь к карлистам, генерал королевы, — вы — мои пленники, выхода нет!

— Стреляйте, — крикнул Олимпио, обращаясь к своим. Раздался страшный треск, окна маленькой монастырской кельи задрожали. Страшное эхо повторило эти громовые раскаты по коридорам мирного монастыря. Тотчас последовали ответные выстрелы солдат Нарваэса, пули ударялись в белую стену полуосвещенной кельи.

Когда рассеялся дым, то Нарваэс увидел, что двое из его солдат были сильно ранены, между тем как три карлиста стояли невредимы.

— Или вы, или я! — закричал он в страшном гневе, скрежеща зубами. — За мной, ребята! — и с этими словами Нарваэс, обнажив свою шпагу, бросился вперед в келью. Четыре солдата храбро последовали за генералом, хотя один из них был тяжело ранен, — они шли на верную смерть: разве они были в состоянии одолеть трех знаменитых предводителей дона Карлоса!

Филиппо и Клод отбросили в сторону свои ружья и взялись за сабли — так сражались они против наступающих солдат, движения которых были стеснены узким пространством кельи. Между тем маркиз старался только ранить своих врагов, чтобы сделать их неспособными сражаться. Филиппо с необузданным гневом бросился на своих противников. Олимпио в высшей степени наслаждался, сражаясь прикладом своего ружья, может быть, потому, что он из-за сильного натиска Нарваэса был лишен возможности обнажить шпагу или потому, что заряжать ружье не было никакой возможности. Он удачно парировал искусные и меткие удары генерала своим оригинальным оружием, которое было не в тягость для его здоровой руки. Олимпио прекрасно владел своим прикладом, как будто это была легкая сабля.

Нарваэс смело наступал на своего противника, и уже казалось, что Олимпио начал отступать, — но вдруг сабля Нарваэса задела за высокое распятие, стоявшее в келье. Это было дело только одной секунды — но ее оказалось достаточно для Олимпио — прикладом своего ружья он попал в голову противника — и Нарваэс, который, обнажив свою прежнюю рану, снял временную повязку со лба, пошатнулся от сильного удара.

— Я умираю… за королеву… пошлите ей мой труп… я выполнил свое обещание… — проговорил раненый прерывающимся голосом.

Олимпио же, заметив, что его друзья тоже освободились от своих противников, склонился над Нарваэсом.

— Вы герой, генерал, — сознался Олимпио, — я бы предпочел лучше быть вашим другом, нежели врагом!

— Все кончено — нет вражды, я близок к смерти, — простонал Нарваэс. — Пресвятая Дева, помилуй меня.

Олимпио осмотрел теперь, при свете уже наступившего дня, рану побежденного противника и утешил его.

— Вашу руку, генерал, заключим мир, — сказал радушно Олимпио, — это была плохая затея заманить нас в монастырь, и немой монах должен получить по заслугам. Мы свели наши счеты. Я никогда уже не подниму против вас своего меча, где бы мы ни встретились.

— Благодарю вас за ваши слова — вы доблестный герой, — прошептал Нарваэс и с глубоким чувством благодарности пожал руку Олимпио, который бережно уложил тяжело раненного на стоявшую в келье постель. Между тем Клод и Филиппо победили солдат Нарваэса, и те в конце концов сдались, видя раненным своего генерала.

Олимпио приказал им остаться у постели Нарваэса, а сам вышел в коридор монастыря, где царила полнейшая тишина. Ни одного монаха не было видно.

— Струсили, — сказал Олимпио, — однако я найду того, кого ищу.

Маркиз помогал ему в поисках, между тем как Филиппо остался рядом с убитыми и ранеными.

— Они, наверное, все спрятались в церкви, — предположил Клод де Монтолон.

В это время Олимпио открыл дверь в келью привратника и увидел, что тот стоит на коленях и молится.

— Ого, здесь наш заботливый слуга, напоивший нас снотворным напитком. Вставай, старый негодяй, ты не думал, что мы так быстро проснемся, — закричал Олимпио.

— Сжальтесь, милостивые государи, — простонал, дрожа всем телом, привратник, — я не при чем, я не виновен.

— Вы, наверное, теперь все станете уверять, что непричастны к этому делу, где же виновные?

— Чужой монах, он насыпал порошок в мальвазию.

— Черт возьми, так пусть же рукоятка сабли заставит его сказать всю правду. Где он? Клянусь, что мы сожжем ваш монастырь, если вы не выдадите этого негодяя, — негодовал Олимпио.

— Смилуйтесь! Монах убежал, он не принадлежит к ордену бенедиктинцев. Поверьте моим словам, клянусь именем нашего патрона.

— Но, однако, ты действовал с ним заодно, нечестивец. Как же это получилось, что ты был с ним в заговоре, когда он нас привел сюда? Ты открывал ворота? Вы ведь не сказали ни слова, что тот монах не принадлежит к вашему ордену, — проговорил маркиз. — Не лгите, мы вам ничего не сделаем, если только вы расскажете всю правду.

— О, сжальтесь, — обратился монах, протягивая руки к Клоду, — вы милосерднее, я все вам расскажу: адъютант генерала принес мне приказ впустить чужого немого монаха.

— Как — приказ? — переспросил Олимпио. — От кого?

— От аббата!

— Ого, наконец я понимаю, в чем тут дело, разгадка у меня в руках. Нарваэс заручился разрешением аббата! Позови его сюда в коридор, немедленно, — приказал Олимпио.

— Аббата? — переспросил с необычайным удивлением монах.

— Да, сам аббат должен быть тут, на этом месте, понимаешь? Иди.

Маркиз не мог сдержать улыбку при виде неописуемого удивления, выразившегося на лице привратника.

— Благочестивый отец в аббатстве, — возразил, колеблясь, старик, — его преподобие изволит спать.

— Если он не проснулся от грома выстрелов, то, значит, он притворяется, слышишь, старый плут? И если ты сию же минуту не пойдешь за его преподобием, ты узнаешь меня! — грозно произнес Олимпио. — Благодарите Бога за то, что я не потребовал от вас военной контрибуции в сто тысяч реалов.

Привратник вышел из кельи и боязливо направился в аббатство.

— Эта история могла бы плохо закончиться для нас, — проговорил маркиз, — так как она была подготовлена весьма искусно.

— Впервые в жизни я заснул в то время, когда надо было находиться на страже, это просто позор!

— Утешься, Олимпио, вино всему причина.

— В таком случае, и я их накажу вином, — проговорил, улыбаясь, карлистский офицер, выходя с обнаженной шпагой в руках вместе с маркизом из кельи привратника в портале, — я без наказания их не оставлю.

— Аббат заставляет себя долго ждать — я думаю, нам нельзя терять времени, друг мой, — проговорил Клод, видя, что минуты бегут.

— Если мне придется идти за ним самому, то гордость его пострадает еще больше! Клянусь честью, я не шучу.

— Но вот и он, — вдруг прошептал маркиз.

Действительно, из-за угла показалась длинная фигура аббата, одетого в черную рясу; он шел, наклонив голову и со скрещенными на груди руками. За ним следовали привратник и два старых, седых монаха.

Офицеры, ожидавшие его в портале, слышали, как аббат с горестью говорил сопровождавшим его монахам о тяжелом испытании, посланном Богом на монастырь. Подойдя ближе к ожидавшим его карлистам, аббат поклонился.

— Вы аббат монастыря Санта-Крус? — спросил Олимпио.

— Да, и к сожалению, как я должен теперь прибавить, милостивые государи, а мирское мое имя Томас, граф Маторо!

— Вы знаете, что происходило тут в прошедшую ночь, господин граф, и, вероятно, не забыли старого военного обычая предавать огню те места, где замечалось предательство!

— Но вы должны разобрать дело! Я не принимал участия в заговоре против вас и не думаю чтобы хоть один из монастырской братии знал о нем прежде!

— Вы, господин граф, виновны в том, что укрывали у себя в аббатстве королевских приверженцев, — сказал Клод.

— Но вы не так строго осудите меня, если я вам скажу, что Нарваэс мой близкий родственник.

— Прекрасно, и поэтому вот вам наш приговор: мы приказываем вам немедленно отправиться вместе с вашим близким родственником, который тяжело ранен, в Мадрид. Как вы сами убедитесь, рана его требует заботливого ухода.

— Я могу послать его в далекую столицу с надежнейшим из монахов! Зачем же мне ехать с ним самому?

— Мы приказываем вам ехать самому, господин аббат, вы повезете раненого в Мадрид и доложите королеве обо всем случившемся! Но не рассчитывайте, что вы избавитесь от исполнения этого приказания именно потому, что мы находимся далеко от вас. Мы все узнаем, и тогда вы подвергнетесь строгому наказанию за недобросовестное выполнение возложенного на вас поручения, — проговорил Олимпио, один вид которого внушал к нему должное уважение. — Мы все узнаем и всегда являемся туда, где требуется наше присутствие.

— В этом я убедился, милостивые государи! Но если бы вы меня освободили от путешествия в Мадрид, я готов дать за себя выкуп по моим средствам, — возразил аббат.

— Вы богаты, это мы тоже знаем, господин граф, — произнес Олимпио, — и поэтому порядочный выкуп не был бы должным вам наказанием! К тому же мы не принадлежим к числу тех людей, которые не гнушаются обогатиться при каждом удобном случае. И кроме того, инфант дон Карлос не нуждается в ваших деньгах. Итак, вернемся к нашему приказанию: вы проводите вашего родственника в Мадрид и доложите обо всем случившемся здесь королеве! Теперь еще одно.

— Еще, — проговорил аббат, дрожащий от волнения, но сохранивший почтительный и смиренный вид.

— Ваш привратник вместе с каким-то чужим монахом подал нам вино, в которое был подсыпан снотворный порошок. Это была злая шутка!

— Возложите строгое взыскание на этого чужого монаха, — проговорил аббат, — он это заслужил.

— Вы не меньше его! Завтра вечером кавалеристы дона Карлоса прибудут на ту сторону гор у Валлоны близ Дуэро, чтобы получить от вас двадцать бочек лучшей мальвазии! Слышите, господин граф, самой лучшей, и поэтому не забудьте сегодня приказать вынести нужное число бочек из вашего погреба.

— Двадцать бочек, — воскликнул аббат, всплеснув руками, — не думаю, чтобы у меня нашлось такое огромное количество! Двадцать бочек! Милостивые государи, умерьте свои запросы! Каким же образом мы успеем доставить эти огромные тяжелые бочки до Валлоны в такое короткое время?

— Ну, это уже ваше дело, господин аббат! Завтра вечером кавалеристы дона Карлоса приедут за вином. Они доставят с собой телеги для перевозки бочек. Да, и притом учтите, что вино должно быть доставлено не кем иным, а вашими же монахами.

— Покоряюсь власти, — ответил аббат с явным выражением отчаяния на лице.

— Вы легко отделались, господин граф, но потрудитесь поторопиться, мы желаем видеть, как вы отправитесь с генералом, — проговорил Олимпио.

Обратившись к сопровождающим его монахам, аббат отдал несколько приказов и затем направился к своему роскошному дому. Некоторое время спустя из монастыря вышли двенадцать монахов, из которых четверо несли носилки для раненого генерала, чтобы спуститься с ним таким образом с гор. Нарваэс был бледен, как мертвец. Олимпио же уверял, что рана не смертельна.

Оба пленных солдата остались в монастыре. Филиппо приказал им отнести убитых на кладбище, находившееся позади аббатства, и похоронить их.

Отдав необходимые приказы насчет доставки вина в назначенное место, аббат подошел к толпе, собравшейся вокруг носилок его двоюродного брата, еще раз горячо помолился, а затем отправился вместе с раненым и монахами в далекий путь. Олимпио остался доволен тем, что богатому и знатному господину в наказание пришлось спуститься до подножия гор пешком.

— Когда вы будете при дворе, кланяйтесь от меня прекрасной графине Евгении Монтихо, — закричал он вслед аббату, — и скажите ей, что она увидит нас раньше, чем думает.

— Какой ты шутник! — смеясь, заметил маркиз.

— Нет, Клод, в этом случае я вовсе не шучу, так как я не имею никакого желания провести веселое время карнавала в Кастилии или Наварре, я думаю отправиться в Мадрид.

— Гм… а твоя Долорес, прекрасная дочь смотрителя замка? — тихо проговорил маркиз с некоторым укором.

Олимпио призадумался.

— Я увижу тогда и Долорес! С масками на лице мы совершенно безопасно можем разгуливать по Мадриду — ах, черт возьми, Клод, прекрасна наша военная жизнь.

XVIII. ХИЖИНА КОРТИНО

Олимпио и не подозревал, что Долорес из-за него была вынуждена оставить Мадрид и что ей предстояло еще много тяжелых ударов судьбы.

Убежище, которое отец и дочь нашли у герцога Медина, не замедлило предстать им в истинном свете. Какой радостной была встреча со старым товарищем, как заманчиво было предложение герцога — такое же грустное и ужасное время настало для отца и дочери некоторое время спустя после прибытия их на новое место.

Управляющий, которого смотритель замка Медина называл правой рукой герцога, не внушал к себе доверия, уже одна наружность его возбуждала что-то отталкивающее, неприятное. Его блестящие, проницательные глаза, рыжие волосы, жесткая рыжеватая борода и выходка его в первый же день их приезда у образа Богоматери возбудили в Долорес отвращение к Эндемо, хотя старый Мануил Кортино часто старался убедить дочь не судить о людях по первому впечатлению.

Хижина сельского старосты Медина, находившаяся в центре селения, казалась немного выше остальных хижин работников, и сад был намного обширнее.

Несмотря на то, что герцог был хозяином этого селения, Эндемо, его управляющий, распоряжался всем по своему усмотрению и успел внушить к себе страх и ненависть. Рассказывают, что он, выведенный из терпения постоянными ссорами, происходившими между прежним старостой и смотрителем замка Оливенко, убил старосту. Рассказывают, что это дело замяли и скрыли, так как герцог не мог жить без Эндемо. Говорят, однако, что после этого необдуманного поступка в замке произошла бурная сцена между герцогом и управляющим и будто Диего, камердинер герцога, слышал, как Эндемо в ответ на замечания герцога возразил тем, что он, как и сам герцог, из рода Медина.

Диего, находившийся в связи с молодой поселянкой, как-то открыл ей эту тайну, которую она свято обещала хранить, но вечером, сидя со своими подругами, она под большим секретом рассказала им эту интересную историю. Таким образом все стало известно поселению и переходило из хижины в хижину, разумеется, со всевозможными домыслами, пока наконец жители не сделали заключение, что Эндемо побочный брат герцога Родриго Медина.

Это заключение считали более вероятным, потому что, все долго искали причину, почему герцог предоставил всю власть своему управляющему, никогда с ним не спорил и не возражал ему и даже, как заметили некоторые, он его побаивался. Теперь положение дел казалось вполне ясным. Эндемо, воспользовавшись правом родства, взял власть в свои руки и прекословил даже воле герцога.

В замке и не подозревали о том, что эта тайна была известна всему селению; даже Оливенко, смотритель замка, по-видимому, не верил в правдивость слуха, называл его ложным и даже сердился, если о нем упоминали в его присутствии.

Кортино же вскоре заметил, что Оливенко были известны все обстоятельства прошлого и тайны герцогского замка. Но смотритель был верным и преданным слугой и свято хранил секреты своего повелителя.

После темной истории с прежним старостой Эндемо стал еще угрюмее и суровее; он еще больше притеснял работников, сделав их рабами своей воли; он не терпел возражений, хотя его приказания часто невозможно было выполнить.

Между тем как герцог мало заботился об управлении своими обширными владениями, а предавался веселью, ездил на охоту и наслаждался в обществе прекрасных донн, Эндемо усердно порабощал своей властью работников, их жен и дочерей. Поэтому на его жизнь часто делались покушения, хотя всем было известно, что управляющий никогда не выходил из дома без оружия. Еще незадолго до приезда Кортино в Эндемо кто-то выстрелил из-за куста, когда тот ехал по лесу, но пуля пролетела над головой.

Это еще больше ожесточило Эндемо. Он о случившемся никому не сказал, а стал жестоко притеснять двух работников, на которых пало его подозрение, заставив их день и ночь обкапывать пруд, при этом высчитывал часть из скудного вознаграждения за труд и беспощадно наказывал подозреваемых за малейший промах.

Жестокость Эндемо поразила честного, добродушного Мануила Кортино, не умевшего равнодушно выслушивать жалобы и вздохи притесненных работников, и он решился ревностно покровительствовать им. Но старый Кортино еще очень плохо знал управляющего.

— Полноте, друзья, — говорил он им, — не теряйте надежды! Будьте мужественными! Герцог благородный, добрый человек, я это испытал на себе! Он не допустит такого с вами обращения долго!

— Но слово управляющего значит здесь больше воли самого герцога, — возражали ему на это работники, — перестаньте об этом и думать, староста, если не желаете, чтобы вас постигла участь вашего предшественника!

— Успокойтесь, друзья! Ступайте мирно на работу и приходите ко мне, если с вами что-нибудь случится. Я обещаю просить за вас до тех пор, пока дело не дойдет до самого герцога!

Слова Кортино благоприятно подействовали на работников, и они вернулись к своим обязанностям.

Эндемо, как-то раз проезжая мимо пруда, у которого работали те два ненавистных ему поселенца, остановил лошадь и, осмотрев произведенную ими за последние дни работу, приказал засыпать с трудом вырытый ими ров, оказавшийся будто бы ненужным, причем упрекнул их в лени, пригрозил наказать по своему усмотрению. На беду, в это время тут появился Кортино.

— Позвольте, сеньор Эндемо, — вмешался он в разговор, — вы своими вечными порицаниями ставите работников в неловкое положение. Я слышал сам, как вы три дня тому назад приказали им копать именно в этом месте. Они в точности выполнили ваш приказ, а теперь вы же их за это ругаете.

— Как, это новый староста! — воскликнул Эндемо, презрительно посмотрев на старого Кортино. — Как ты смеешь поднимать голос против меня, негодяй! Что я приказываю, то должно беспрекословно выполняться!

— Прекрасно, сеньор, в этом никто не сомневается! Но вы не должны каждый день отдавать новые приказы! Вы приказали копать именно в этих местах!

— Ты лжешь, старый негодяй. Вот еще выскочка! Не думаешь ли ты, что имеешь здесь большое влияние, потому что у тебя дочь красавица?

— Извините, сеньор Эндемо, дочь моя вовсе не имеет отношения к этому делу, — коротко и серьезно ответил Кортино.

Рыжий Эндемо побледнел от злости.

— Погоди же, я проучу тебя вместе с дочерью! Ты не первый, кого мне удалось подчинить себе беспрекословно.

— Вам не удастся меня переделать, сеньор Эндемо, и я всегда буду стоять за правду, хоть вам это и не нравится! Я абсолютно вас не боюсь! Вы точно так же, как и я, служите герцогу Медина!

— Ого, негодяй! Этим ты хочешь отделаться от меня! Ну подожди, ты еще меня узнаешь! — воскликнул управляющий, понизив голос. — Я отомщу и тебе, и твоей гордой дочери, которая осмелилась указать мне сегодня на дверь.

— Вероятно, Долорес имела на то полное право, сеньор Эндемо! Она всегда ласкова, добра и любезна с каждым человеком!

— Ну, об это еще поговорим когда-нибудь, староста, — проговорил управляющий. — Итак, знай же, что только мое слово имеет здесь значение! Если же я еще раз услышу от вас жалобу на мои распоряжения, то вам несдобровать! С этими словами он пришпорил лошадь и ускакал в поле.

Старый Кортино с грустью покачал головой.

— Ну вот, вы и убедились сами, староста, — заметили ему на это бедные работники.

Но Кортино еще утешал их надеждой положить конец жестокости и несправедливости Эндемо.

— Управляющий меня сегодня озадачил, друзья, — спокойно сказал он, — кто знает, может быть, какое-нибудь обстоятельство вывело его из равновесия! Он до того занят делами по управлению владениями герцога, что не следует обращать внимание на каждое слово, сказанное им в сердцах! Ступайте же и выполняйте в точности его распоряжения. Но чтобы вы при вашей бедности не терпели нужды из-за вычетов из вашего жалования, я поделюсь с вами скудным вознаграждением, получаемым мною еженедельно, и дело будет улажено!

— Клянусь именем Пресвятой Девы, вы добрый человек, староста, — в один голос воскликнули работники, — но от ваших денег мы отказываемся!

— Ты, Лоренсо, имеешь восьмерых детей, а у тебя, Фернандо, больная жена — вам деньги нужнее, чем мне.

— Да благословит Господь вашу дочь Долорес, — воскликнул Фернандо, — она каждый день приносит моей жене часть своего обеда.

— Это хороший поступок с ее стороны, я об этом и не знал! Так послушайтесь моего совета и выполняйте вашу работу.

— Мы охотно выполним ее ради вас и вашей Долорес, — заверил Лоренсо, с лица которого все еще не исчезло мрачное, суровое выражение, — да сохранит вас Господь, староста!

Видя, что работники снова вернулись к прерванной работе, Кортино направился к своему дому. Он считал своей обязанностью утешать всех угнетенных — но тайком тяжело вздыхал.

— Поселяне правы, Эндемо злой человек, — пробормотал старик про себя, — как проницательно он смотрит человеку в лицо! Спаси, Господи, чтобы и я когда-нибудь не вышел из себя! Но мне кажется, что я могу совершенно равнодушно вынести его вспышки. — И, занятый этой мыслью, добродушный староста дошел до своей хижины.

Долорес уже успела украсить цветами маленькие окна и всеми силами заботилась о том, чтобы отец полюбил свой новый дом. Некогда запущенный садик ожил, дорожки были тщательно подметены, и небольшие скамейки могли служить местом отдыха в тени пышных деревьев.

Старый Мануил Кортино от души радовался, увидев такой сердечный уход за ним горячо любимой им дочери, и, когда невдалеке показался дом, лицо его просияло улыбкой от удовольствия, а сцена с управляющим совсем исчезла из его памяти; он весело переступил через порог своей хижины, которая внутри поражала аккуратностью и чистотой, несмотря на весьма бедную обстановку.

Долорес стояла в передней за плитой и готовила для себя и отца простой обед, часть которого она отдавала бедным поселянам. На ней было одето темное короткое платье, из-под которого виднелись прекрасные маленькие ножки, обутые в простенькие башмачки; белый передник обрисовывал ее чудный стан; с головы спускалась кокетливо приколотая шаль — эта необходимая принадлежность туалета каждой испанки. Девушка была погружена в такое глубокое раздумье, что не обратила внимания на вошедшего в хижину отца.

Старый Кортино с первого взгляда заметил, что лицо ее было бледнее обычного и что какая-то забота тревожила сердце любимой дочери, но он приписывал эту грусть ее горячей любви к Олимпио, о котором она давно не получала известий. Мануил Кортино никогда не упоминал о нем в присутствии дочери, так как опытный старик предчувствовал, что непостоянный Олимпио совершенно забыл о Долорес, тогда как она любила его так же горячо, как в то время, когда расставалась с ним. Поэтому добродушный старик никогда не спрашивал дочь о причине ее тайной грусти — он не находил для нее утешения, ибо не в состоянии был с ней говорить против своих убеждений.

— Фернандо просил передать тебе искреннюю благодарность, Долорес, — проговорил он наконец, — ты сделала доброе дело!

— О, об этом не стоит и упоминать, я выполнила только свой долг, — краснея, ответила девушка, подходя к отцу и протягивая ему руку. — Бедная Жанна! Если бы только можно было пригласить доктора! Здоровье ее совсем не улучшается!

Мануил Кортино с Долорес вошли через маленькую, низкую дверь в комнату. Простые плетеные стулья, большой старый стол, образ, висевший в углу — все это ласкало взор входящего в хижину старосты.

По полкам была расставлена посуда, над столом висело деревянное распятие, а окно украшал густой, вьющийся плющ. У стены притулилась бедная, но опрятная постель старого Кортино. Долорес отгородила себе маленький уголок, где помещалась ее постель и старый, полуразвалившийся стул. Вот вся мебель, которая находилась в хижине и которая даже не считалась собственностью старосты, а за которую он должен был платить понемногу из своего скудного жалованья.

И тем не менее старик привык к своему новому жилищу. Долорес не думала, что он так быстро забудет замок и свою удобную, богатую квартиру и свыкнется со своим новым убогим домиком.

Долорес не хотела огорчать своего бедного отца и поэтому не сказала ему ни слова о том, что произошло в его отсутствие и что вызвало бледность на ее прекрасном лице — дочь знала его слишком хорошо. Стоило ей только заикнуться о том, что произошло, чтобы старый Кортино сразу же разлюбил свою новую родину.

Они молча вошли в комнату. Долорес, быстро накрыв стол, подала отцу обед. Тот, проголодавшись после ходьбы, ел с довольно хорошим аппетитом, Долорес же рассеянно смотрела вдаль.

— Ого, — смеясь, заметил старик, — ты, вероятно, так много пробовала, когда готовила, что уже и наелась досыта!

— Я потом, может быть, поем, не сердись на меня, — успокоила Долорес, опустив глаза.

— Или ты думаешь о детях Лоренсо? Ты совершаешь поистине доброе дело, честь и слава тебе за все, но, друг мой, не следует совершенно забывать о себе.

— Не слышал ли ты каких-нибудь новостей в замке? — спросила девушка.

— Да, я совсем забыл тебе рассказать. Оливенко заглянул в газеты, прежде чем отнес их к герцогу, — он поджидал меня уже у ворот, чтобы сообщить радостную весть. Карлисты опять потерпели поражение и оттеснены до Пиренеи. Говорят, битва была жестокая, кровопролитная.

— О Матерь Божия! Олимпио принимал в ней участие, о нем нет никаких известий!

— Оливенко полагает, что скоро войне будет конец! Однако она была продолжительной и опустошила уже множество провинций!

— А сколько несчастных ранено и убито! — прибавила Долорес со слезами на глазах.

— Лучше бы скорее заключить мир, так как дону Карлосу не поможет война! Я уже наперед знал, что победа будет за королевскими войсками, хотя среди карлистов и найдется множество храбрых воинов! Если бы дон Олимпио и друзья его перешли в королевское войско, они бы быстро дослужились до генеральского чина!

— Ах, да, это было бы хорошо, — согласилась Долорес, но после небольшого раздумья прибавила, понизив голос: — Если он будет таким важным господином, то совсем забудет меня, — но нет! Олимпио такой добрый и верный, внутренний голос говорит мне, что он любит меня по-прежнему!

Старый Кортино с сожалением посмотрел на дочь, лицо которой сияло счастьем при воспоминании о горячо любимом ею человеке, но не возражал ей.

— Ты никогда не вспоминаешь о нам, отец, — прошептала Долорес с легким упреком в голосе.

— Уповай на Бога, и все решится в твою пользу, — ответил старик, подойдя к окну, так как на дворе послышался какой-то шум.

— Но что это? — вдруг воскликнул он. — Сюда бежит дочь бедной поселянки.

— Лусита? — с удивлением спросила Долорес, бросаясь к окну.

— Ее босые ноги едва касаются земли, волосы растрепались, она протягивает руки, как будто ищет защиты от преследователей.

— О Боже, бедная девушка, лицо ее выражает отчаяние, глаза полны слез. Что с ней случилось? — воскликнула Долорес, бросаясь из комнаты в переднюю.

— Что с ней? Она утомлена, крупные капли пота блестят на лице, — пробормотал старик с невыразимой тревогой, идя вслед за дочерью.

— Лусита, что с тобой случилось? — воскликнула Долорес. — Не умерла ли твоя бедная мать?

— Нет, нет, но спрячьте меня, ради Бога, спрячьте, он преследует меня по пятам! — еле слышно произнесла пятнадцатилетняя девушка, едва держась на ногах от усталости.

— Пресвятая Матерь Божья, кто же преследует тебя? — спросила Долорес с глубоким участием, так как всегда чувствовала искреннюю привязанность к дочери слепой вдовы.

— Эндемо, управляющий, — с трудом выговорила Лусита, — скорее, спрячьте меня, он называет меня воровкой и говорит, что я украла золотой обруч, украшавший голову его лошади, который та скорее всего потеряла дорогой. Клянусь честью, у меня нет его обруча!

— О Боже, я верю тебе, бедная Лусита, — воскликнула Долорес, тронутая горем бедной девушки.

— Он мне не верит, несмотря на все клятвы, этот Эндемо ничему не верит! Он преследует меня, еще минута — и он прискачет сюда.

— Не бойся, Лусита, он не тронет тебя, — твердым голосом произнес старый Кортино, обращаясь к плачущей девушке, — я возьму тебя под свою защиту.

— Не делайте этого, умоляю вас, он так взбешен, таким я его еще никогда не видела, спрячьте меня лучше, но скорее, а то мы все погибли.

— Ну, до этого дело не дойдет, — спокойно произнес Кортино, — я тут староста, и моя хижина станет убежищем для тебя! Пусть Эндемо только придет сюда… Лусита, ты поклялась, что невиновна в этом деле, твоя совесть чиста, стало быть, нам нечего бояться.

— Сжальтесь, почтенный Кортино, вы не знаете его, спрячьте меня, умоляю вас!

— Пойдем, Лусита, — проговорила Долорес и повела бедную, дрожавшую от волнения девушку мимо хижины в маленький тенистый сад, — вот тут за домом, в кустах, ты можешь находиться в безопасности. Все остальное предоставь нам, управляющий не причинит тебе никакого зла! Но как ты дрожишь, бедная Лусита! Я боюсь за твою мать. Она, вероятно, очень беспокоится о тебе! Заберись в кусты и сиди спокойно!

Как только обе девушки успели скрыться за хижиной, на дороге, ведшей прямо к хижине Кортино, показался Эндемо, скакавший на лошади во весь опор. Глаза его сверкали неестественным огнем, и он с яростью погонял взмыленную лошадь.

— Святой Бенито, — воскликнул староста, стоявший в дверях своей хижины, — он мчится, как будто спасается от преследования злого демона! Из-за золотого украшения он готов загнать лошадь!

— Эй, — крикнул Эндемо, подскакав к хижине старосты, — где эта змея? Сюда бежала воровка! Где Лусита, дочь слепой поселянки, эта негодная тварь?

— Успокойтесь сперва, сеньор Эндемо, зачем вам нужна эта девушка?

Управляющий соскочил с лошади, между тем как Долорес, выйдя из сада, подошла к дверям своей хижины.

— Где воровка? Она украла золотой обруч моей лошади.

— Извините, сеньор Эндемо, дочь слепой даже не видела вашего обруча, — твердо и спокойно возразил старый Кортино.

— Почему же вы говорите с такой уверенностью? Я говорю вам, что обруч у нее!

— Лусита невиновна в краже, сеньор, она свято клялась, что не находила обруча и даже никогда его не видела.

— Вы же сами выдаете себя! Вы, значит, видели ее, вы прячете ее у себя! Но, клянусь честью, я не допущу, чтобы вы так безнаказанно покровительствовали проклятым поселенцам, — закричал управляющий.

— Вы очень взволнованы, сеньор Эндемо, если бы я действительно укрывал у себя бедную Луситу, я ни в коем случае не решился бы ее выдать!

— Как, вы смеете мне возражать, негодный человек? Ваш предшественник поплатился за подобную дерзость жизнью, вас же я проучу кнутом, если вы посмеете еще раз мне противоречить! Выдайте мне воровку или вы узнаете меня!

— Лусита не воровка, сеньор, — произнесла Долорес, став между управляющим и отцом, — я же подозреваю вас в том, что вы преследуете бедную девушку, как осмелились преследовать и меня!

— Что ты говоришь, Долорес? — с удивлением спросил старый Кортино.

— Я хотела скрыть этот случай, отец, но теперь должна рассказать тебе, что этот сеньор Эндемо в твое отсутствие был здесь в хижине! Я подозреваю, что он желает выместить на Лусите потерю золотого обруча своей лошади именно потому, что бедная Лусита скорее пожертвует своей жизнью, чем отдастся этому негодяю!

Управляющий побледнел от злости, губы его дрожали, руки сжались в кулаки.

— Негодная, — закричал он, — как ты смеешь говорить такое! Но я в настоящую минуту имею дело не с тобой, а с этим старым злодеем, который осмеливается мне возражать! Ты укрываешь воровку в своем доме! Выдай ее или ты пожалеешь!

— Я не боюсь вас, сеньор Эндемо, — с невозмутимым спокойствием возразил старый Кортино, входя в переднюю комнату своей хижины, вокруг которой уже собрались поселяне, вдруг сбежавшиеся со всех сторон.

— Я требую от тебя выдачи воровки, проклятый старик, — закричал Эндемо, войдя в хижину вслед за старостой, — или, клянусь честью, ты и твоя гордая дочь дорого поплатитесь за это!

— Придите в себя, сеньор, и освободите мою хижину. Я бы ни за что не осмелился обойтись с вами так резко, но так как дочь сказала, что вы пользуетесь моим отсутствием для нежелательных посещений, то я должен попросить вас никогда не переступать больше через порог моего дома. Долорес добрая, честная девушка, а Лусита не брала обруча вашей лошади! Этого достаточно! Опомнитесь, сеньор Эндемо, вам здесь искать нечего!

— Как, негодяй, ты осмеливаешься указывать мне на дверь! Вот тебе ответ на твои дерзкие слова! Ты такой же раб, как и все другие, и горе тебе, если ты вздумаешь делать мне замечания!

При этих словах управляющий поднял хлыст и замахнулся им на Мануила Кортино; исполненный негодования и бешенства, Эндемо ударил им по лицу сельского старосту, который в ужасе закричал и закрыл глаза руками. Долорес громко вскрикнула и бросилась к отцу, а дьявольски улыбающийся Эндемо, не теряя ни минуты, поспешил в другую комнату, чтобы найти Луситу.

В эту минуту при виде бедного, оскорбленного старика добродушной, кроткой Долорес овладела непреодолимая жажда мести. Гордо выпрямившись, поспешила она к комнате, где находился Эндемо, и прежде чем тот успел выйти из нее, быстро закрыла дверь на задвижку. Управляющий был заключен в темной комнате, в которую воздух и свет проходили только через маленькое отверстие в двери.

— Идите сюда, добрые люди, — позвала взволнованная Долорес, — сюда, сюда, вы, бедные, преследуемые труженики, взгляните на животное в клетке! Посмотрите через это отверстие! Это проклятие герцогства Медина! Соблазнитель ваших жен и детей, убийца старосты, обидчик моего отца, который, вон посмотрите, корчится от боли!

Долорес была ужасно возбуждена, она не прогнозировала последствий происходящего, а следовала в эту минуту только влечению своего возмущенного сердца. Поселяне, презрительно улыбаясь и выкрикивая ругательства, заглядывали через отверстие двери в комнату, где был заключен Эндемо, бледный от негодования и бессилия. Он, дрожа всем телом, клялся страшно отомстить Долорес, которая сделала его предметом насмешек и презрения народа.

Лусита тоже вошла в хижину. Старик Кортино тем временем настолько собрался с силами, что удержал поселян от нападения, которое стоило бы управляющему жизни. Но напрасно старый Кортино помешал толпе исполнить приговор над жалким Эндемо, это обернулось против него и Долорес!

Взбешенный управляющий, употребивший все усилия, чтобы выломать дверь и выйти из заточения, вероятно, не думал при этом о каких-либо предосторожностях и намерениях относительно Луситы, так как вдруг из его кармана выпал золотой обруч, из-за которого он преследовал дочь бедной слепой поселянки.

— Вон, — закричали поселяне, — он сам вор! Вон золотой обруч! Смерть обманщику! Долой злодея!

Долорес и Кортино не могли больше удерживать раздраженной толпы, которая выломала дверь и бросилась на свирепо защищавшегося управляющего; долго сдерживаемая ненависть поселян достигла высшей степени. И только благодаря своему влиянию удалось старосте вырвать обессиленного управляющего из рук взбешенных поселян и при помощи дочери отвести его в замок.

— Горе вам! — шептал по дороге избитый Эндемо.

XIX. МАСКАРАД

Наступило время карнавала. В Мадриде давались вечера не только при дворе, но и во дворцах грандов. Даже на площадях устраивались разного рода представления, и различные маски разгуливали по Прадо, Пуэрте-дель-Соль и Алькальдской улице.

Все еще с большой радостью предавались наслаждениям карнавала, потому что наконец после продолжительной, кровавой войны и пережитого тяжелого времени войска дона Карлоса были отброшены назад и все в скором времени ожидали заключения мира.

Февраль и март месяцы, обычно очень суровое время года в Мадриде, были в этом году умеренные и даже теплые весенние бури уже давно прошли; и кругом в садах царствовала южная роскошь цветов и деревьев.

Кто хоть раз имел случай видеть праздник карнавала южных стран, у того, наверное, никогда не изгладится впечатление, произведенное им. На этом торжестве лежит причудливая печать юга. Мы, северяне, никогда не поймем этого удивительного настроения, этих свободных движений и безумного избытка удовольствий. Все и вся присутствуют на карнавале: вы видите днем разодетого арлекина, разгуливающего по улице рядом с каким-нибудь гордым грандом Испании, бедного — возле богатого, крестьянина и дворянина, старика и юношу, служанку и госпожу, толпу бегущих за масками с криками и гамом детей. Все это вместе взятое представляет любопытное и редкое для северян зрелище.

Но вечером веселье достигает высшей своей точки. Все вооружаются пестрыми фонарями, даже к каретам подвешиваются китайские лампочки, распространяющие яркий свет, и там и сям какой-нибудь крез бросает в толпу серебряные монеты, любуясь борьбой и даже дракой из-за его денег.

Все улицы заполнены масками, только изредка встретите открытое лицо монаха или монахини, и даже нищие, которые обыкновенно занимают углы улиц и подъезды богатых, скрылись в толпе и присоединились к торжеству народа. Не слышно даже просьбы нищего «Una limosna рог el amor de Dios!» [20] Все веселятся, даже слепые нищенки, которые своей игрой на мандолинах желают разжалобить прохожих, тоже смешались с пестрой толпой народа, чтобы хоть еще раз — в последний, может быть, вкусить радость потухающей жизни. Их странные лица скрыты под вуалью, и они еще раз в своей жизни вкушают радость и удовольствие.

Но вот наступил вечер, и говор тысячной толпы понесся по улицам. На плацце Майор, этой обширной, великолепной площади испанской столицы, был особенно сильный наплыв различных масок и экипажей; громкие возгласы веселья заглушали крики кучеров и форейторов, старавшихся проложить себе дорогу среди шумной, радостной толпы, чтобы достигнуть дворцов, ярко освещенные окна которых показывали, что в них происходили приемы богатых, знатных гостей. На балконах горели многочисленные пестрые лампочки и шкалики, драгоценные ковры были вывешены из окон, и звуки барабанов, труб и флейт, раздававшиеся на улицах, производили ужасный, невыносимый шум.

Три господина в домино, в изысканно-нарядных и дорогих костюмах, пробирались по улицам, держась ближе к домам. Один из них был в черном шелковом плаще и остроконечной шляпе, украшенной дорогим черным пером; за ним следовали на небольшом расстоянии еще двое: один необыкновенно высокого роста и широкоплечий мужчина, в темно-красном шелковом плаще, а другой — в белом и с таким же черным пером на шляпе. Лица их были скрыты за маленькими черными масками, а шляпы надвинуты на лоб.

Тот, что был в черном домино, остановился под колоннами одного из домов, чтобы избежать волны нахлынувшей толпы, и стал поджидать двух своих провожатых.

— Мы должны стараться как можно скорее достигнуть дворцовой площади, там мы сможем переговорить о своем плане, — сказал незнакомец в черном домино приблизившимся двум другим, понизив голос. — Что с тобой, Олимпио, куда ты так пристально смотришь?

— Он смотрит на дворец лорда Кларендона, — ответил спутник в белом домино, — там какие-то донны садятся в экипаж.

— Клянусь загробной жизнью, та прелестная наяда, которая садится в карету, графиня Евгения, — проговорил великан в темно-красном домино. — Не сердись на меня, Клод, я должен, пользуясь в этом случае моим необыкновенно высоким ростом, полюбоваться ее маленькой ножкой, которую она ставит на ступеньку экипажа.

— Мне кажется, ты любуешься матерью вместо дочери, Олимпио, — ответил маркиз шутливым тоном.

— Мы должны туда обязательно отправиться, — вскричал красное домино, не замечая, что сзади них, за колоннами, появился монах.

— Так поспешим же, — предложил Клод де Монтолон, закутываясь в свой плащ и протискиваясь сквозь толпу.

— Пропусти меня вперед, Клод, я проложу вам дорогу, — прошептал Олимпио, и его могучая фигура гарантировала успех.

— Какой ты усердный, влюбленное красное домино. Твой плащ недаром такого цвета, — сказал, улыбаясь, маркиз, между тем как Филиппо заглянул шедшей возле прекрасной собирательнице винограда под маску, быстро познакомился с ней, воспользовавшись свободой карнавала.

Олимпио шел впереди, за ним следовал маркиз, и только Филиппо, занятый разговором с прелестной собирательницей винограда, совершенно забыл, что не должен был терять из виду своих друзей. Клод увидел, что через несколько секунд его уже будет разделять с Олимпио густая толпа народа, и успел только крикнуть увлекшемуся итальянцу:

— У образа Богоматери на дворцовой площади.

— Bonisimo, сеньорито, Bonisimo [21], — ответил тот, улыбаясь и продолжая путь с прелестной маской, которой нашептывал самые пламенные слова любви.

Черный монах шел по пятам за Филиппо и наблюдал за каждым его движением, но толпа, которой он не мог противостоять, все больше и больше отделяла его от преследуемого в белом домино и маленькой собирательницы винограда, которой, как видно, очень понравились слова ее спутника. Наконец, монах, казалось, совершенно отказался от преследования, зная, что ему не стоило обращать на себя внимание окружающих — благочестивые братья и сестры не пользовались особенным расположением в Мадриде.

Монах, потеряв Филиппо из виду, направился к находившейся неподалеку отсюда дворцовой площади, к которой уже со всех сторон приближались богатые экипажи, подвозя придворных гостей к порталу замка, в прекрасных залах которого должен был состояться блестящий маскарад.

Стройный, ловкий монах, пройдя другой, менее оживленной улицей, достиг наконец дворцовой площади и остановился в тени домов, чтобы посмотреть, у которой из двух каменных икон, находившихся на другой стороне площади, сойдутся преследуемые им друзья в домино для переговоров.

Вдруг он увидел, что двое из них уже ожидают третьего у широкой иконы, что была ближе к замку. Вокруг нее царил мрак. Ослепительный свет больших канделябров в портале замка не доходил до каменного образа, перед которым горела маленькая тусклая лампада.

— На этот раз вы идете на верную гибель, — прошептал крадущийся туда монах, — Жуане не наскучит преследовать вас! Да, она сегодня еще решительнее, и ненависть ее сильнее, чем прежде!

Вы должны все погибнуть, потому что вы друзья Филиппо, клянусь вам той святой иконой, перед которой вы стоите!

Тихо и осторожно пробиралась девушка, покинувшая родительский дом, исполненная жажды мести, поставившая перед собой цель преследовать своего соблазнителя, к тому месту, где стояли ее враги. Ненависть, так же, как и любовь, делает человека смелым и изобретательным. Точно так же, как Жуана умела прежде обманывать родителей, чтобы тайно видеться с Филиппо, она теперь весьма ловко и хитро научилась обманывать и подслушивать его. Она бесшумно достигла места, где стояли маркиз и Олимпио, они не заметили черного монаха, который ловко скользнул в тень разросшихся за образом кустов.

Но скоро Жуана убедилась, что со своего отдаленного места не слышит произносимых шепотом слов офицеров дона Карлоса, поэтому тихо прокралась к высоким, густым кустам, росшим позади образа Богоматери. Теперь она прислушалась, и улыбка удовольствия скользнула по ее бледному лицу.

— Я сгораю от нетерпения, — сказал Олимпио, топая ногой, — взгляни на эту массу карет и народа в портале — теперь самое благоприятное время. Черт возьми, Филиппо испортит нам все удовольствие!

— Ты слишком нетерпелив, Олимпио, — ответил, успокаивая его, маркиз, — я думаю, мы придем вовремя! Ведь ты знаешь, что разгар маскарада приходится на время после полуночи. И на нашу долю достанет еще удовольствий!

Монах, немного высунувший голову, увидел, что предположение его оправдалось, и пока друзья ожидали итальянца, в голове Жуаны сложился план, превосходивший отвагой замысел карлистских офицеров.

— Вот, наконец, идет Филиппо, — вскрикнул Олимпио, — он пробирается между каретами…

— Его белое домино видно даже издали, он спешит…

— Сюда, Филиппо, — позвал Олимпио, — как долго ты задержался!

— Извините! Если бы я не обещал вам принять участие в ваших планах, вы бы, наверное, сегодня больше не увидели меня! Эта маленькая собирательница винограда — прелестнейшая сеньорита!

— Пощади нас от своих рассказов, для тебя каждая девушка богиня, пока она не поддалась твоим любовным речам! Мы хотим посетить придворный маскарад.

— Это не так-то легко, — ответил Филиппо, — есть ли у вас карты?

— Клод позаботился об этом, — прошептал Олимпио, — все препятствия устранены.

— Как вы это устроили? О, я уже догадываюсь, при помощи смотрителя замка.

— Ошибся, итальянец, — прервал его маркиз. — Разумеется, я намеревался прибегнуть к помощи прекрасной Долорес, но ждал напрасно — она исчезла. Затем я подкупил старого, жадного камердинера Сантьяго, с которым встретился во дворе замка и который принял меня за Хуана Прима. Он принес мне три карты, которые должны быть предъявлены при входе.

— Превосходно! — воскликнул Филиппо. — На чье они имя?

Маркиз подал карты итальянцу, который подошел к маленькой лампаде, горевшей перед образом. Олимпио тоже взглянул через плечо Филиппо.

— Граф Клаудио Сентина — это годится для маркиза, — одобрил Олимпио, — дальше! Генерал Альмудес — это для Филиппо, а третью карту — на имя дона Антонио Луса — я возьму себе. Если эти господа пошлют теперь за своими картами, их места уже будут заняты.

— Что с тобой, Клод? — спросил Филиппо, увидев, что маркиз торопливо сделал несколько шагов в сторону.

— Мне показалось, что тут что-то зашевелилось в кустах. — ответил тот шепотом.

— Пусть шевелится, маркиз! Парадный экипаж, несколько бриллиантовых украшений от золотых дел мастера на Пуэрте-дель-Соль, ливрейного лакея на запятки и несколько стаканов шампанского до бала — больше нам ничего не надо, — сказал Олимпио. — Вот будет веселая ночь!

Он повел за собой своих друзей через дворцовую площадь, и долго еще раздавался его громкий смех. Не успели они свернуть в одну из боковых улиц, как черный монах быстро вышел из-за кустов и на минуту остановился в раздумье, — он не знал, что предпринять: преследовать ли карлистов дальше или тотчас же поспешить в замок, чтобы приготовить все к их аресту. Благочестивый брат решился на последнее.

Плотно закутавшись в рясу, он перешел площадь, потом направился не к главному порталу, но, чтобы скорее и легче достигнуть цели, к маленькому двору замка, где находились задние ходы. Стража не задержала его, так как монахи часто приходили в замок. Таким образом, он без всяких затруднений достиг маленького портала. Здесь слуга Божий увидел множество лакеев и камердинеров, которые спросили, куда он идет.

— К благочестивому патеру Маттео, — ответил монах.

— Знаете ли вы, куда вам идти, благочестивый брат? — спросил один из лакеев и взялся проводить монаха. — Но вы вряд ли застанете патера дома, он, кажется, некоторое время тому назад вышел из замка.

— Я должен вам сознаться, любезный, — прошептал монах, обращаясь к лакею, — что хотел только узнать от благочестивого Маттео, к кому мне обратиться с важным, тайным сообщением, касающимся сегодняшнего праздника и королев?

— Не измена ли это — или покушение на жизнь? — спросил испуганный лакей.

— Тише! Не так громко, любезный! Да, что-то похожее! — прошептал черный монах.

— Пресвятая Дева! В этом благочестивый Маттео не сможет помочь вам больше меня. Я отведу вас тотчас же к генералу-интенданту, старому Конде Энгранносу.

— Хорошо, любезный! Вы получите за это богатое вознаграждение.

— Следуйте за мной, благочестивый брат.

Лакей повел монаха к флигелю инфанты Луизы, в котором находилось интендантство замка. Поднявшись по лестнице наверх, он провел его в полутемную переднюю и попросил подождать там, пока он доложит о визите генерал-интенданту.

В этот вечер в комнатах интендантства, по-видимому, не ожидали ни подателей прошений, ни аудиенций, так как нигде не зажигались большие канделябры и не было видно лакеев. Все были заняты предстоящим маскарадом, и даже старый генерал-интендант Энграннос, на место которого поступил впоследствии дон Марфори, только что готовился надеть свой древне-французский костюм и напудренный парик. Поэтому монаху пришлось ждать в полутемной комнате дольше, чем ему хотелось.

Наконец отворились высокие двери, и на пороге появился Энграннос, богатому костюму которого, представлявшему древне-французского камергера, не доставало только маски.

— Кто здесь? — спросил генерал-интендант, останавливаясь в дверях.

Черный монах сделал шаг вперед. Но его превосходительство, вероятно, не ожидал такой непривлекательной личности.

— Валентине, Луис! — закричал дон Энграннос, зовя своих камердинеров. — Кто этот человек?

— Монах, который принес дону Энгранносу очень важное, тайное известие — известие, которое никто не должен слышать!

— А! Вот что, — воскликнул генерал-интендант с милостивой улыбкой. — Говорите, благочестивый брат, что имеете вы мне сообщить?

— Королевам угрожает опасность, сеньор Конде, три офицера войска карлистов приобрели билеты на маскарад и в эту минуту, может быть, уже находятся в залах замка.

— Что вы говорите? Вам, может быть, сообщили ложное известие — или дело в маскарадной шутке? — проговорил изумленный интендант.

— Ваше превосходительство, вы можете полностью положиться на мое известие, — возразил монах, — три карлистских офицера, из которых один дон Олимпио Агуадо, бывший уже в заточении по приказу королевы, находятся в числе масок.

— Но, благочестивый брат, ведь на каждой карте написано имя королевского гостя — как могли те господа войти в залы?

— Они приобрели такие карты.

— Пресвятая Дева, ведь это неслыханный случай, — сказал генерал-интендант, — я ничего не могу предпринять против этого! Как же найти этих господ в числе масок?

— Они в домино, ваше превосходительство.

— Боже мой, там будет больше сотни домино! Я могу ошибиться и оскорбить настоящих гостей, да и, кроме того, не имею права расстраивать праздник.

— Таким образом, карлистские офицеры могут безнаказанно присутствовать на придворном балу и выполнить свои низменные планы?

— Вы видите меня в сильнейшем волнении, благочестивый брат. Я в самом деле не знаю, что теперь делать. Ведь это неслыханный случай. Я подвергнусь строжайшему выговору и ответственности, если нарушу придворное празднество. Но подождите! Необходимо немедленно найти выход. Не согласитесь ли вы сами отправиться в боковые комнаты и показать мне маски, тогда, может быть, представится случай захватить их.

— Я сделаю все, что вы прикажете, сеньор Конде, чтобы предать опасных офицеров дона Карлоса в руки стражи.

— Но я должен просить вас быть как можно осторожнее, чтобы не произвести ни малейшего шума.

— Я все понимаю, ваше превосходительство, и поступлю согласно вашему желанию. Но ведь и моя обязанность — пожертвовать всем, чтобы передать в руки правосудия этих трех карлистов, имеющих, без сомнения, изменнические планы. Положитесь полностью на мою осторожность и хитрость, сеньор Конде.

— Хорошо, благочестивый брат мой! Вы знаете теперь мое намерение — поступить так, чтобы не было ни малейшего шума! Если возможно, так арестуем лучше их в парке. Может быть, вам удастся заманить туда эти три известные вам маски — в таком случае, устроить это будет нетрудно! Известие, сообщенное вами, сильно взволновало меня. В самом деле, неслыханная дерзость, что враги королев даже не щадят придворных праздников! Следуйте за мной. Я отведу вас в раковинную ротонду, где вы сможете наблюдать за преследуемыми вами масками.

— Я готов, сеньор Конде.

Генерал-интендант велел своим камердинерам, с удивлением смотревшим на монаха, подать две маленькие черные атласные маски — одну для себя, другую для благочестивого брата. Затем оба вышли из комнат интендантства и, пройдя длинными коридорами, очутились в раковинной ротонде, ведшей в обширный Филиппов зал. Генерал-интендант оставил здесь монаха, который никому не бросился в глаза в толпе костюмированных гостей, и отправился в зал, где уже появились королевы со своей свитой, все в самых дорогих, изысканных костюмах.

В Филипповом зале так же, как и в зале для аудиенций, находилось бесчисленное множество всевозможных масок, разряженных в шелк, бархат и с богатыми бриллиантовыми украшениями. Фонтан в середине зала распространял прохладу и благоухание, лилось ручьями шампанское в буфетах, устроенных по всему залу. Парк был залит светом разноцветных огней, и генерал-интендант, осматривая все, должен был сознаться, что его приготовления произвели чудеса. Везде царили волшебная роскошь и всеобщее веселье.

XX. СФИНКС

— Позволь мне предложить тебе руку, прекрасная маска, — сказал шепотом кавалер в темно-красном домино, необыкновенно высокого роста, обращаясь к прелестной наяде, одетой в легкое белое газовое платье, украшенное блестящими бриллиантами, и лицо которой покрывала маленькая изящная черная маска. — Высшее наслаждение моей жизни — идти рядом с тобой и чувствовать твою очаровательную ручку в своей.

— Кто ты, красное домино? — спросила прекрасная донна, рассматривая своего провожатого с ног до головы и принимая его приглашение, между тем как молодая королева, с голубой бархатной маской на лице, шла рядом с доном Серрано и вполголоса говорила с ним о Нарваэсе, который находился на пути к выздоровлению.

— Ты никогда не узнаешь, кто я, прекрасная маска, — прошептал господин в красном домино, — пусть будет достаточно того, что я знаю, кого веду под руку.

— Докажи мне, что ты узнал меня, маска!

— Дай мне твою прелестную маленькую ручку. Так, взгляни сюда! — И он написал буквы Е. М. на ладони поданной ему руки. — Что, я точно угадал? О, я еще спрашиваю! Ведь я узнал тебя, прекраснейшая из женщин, как только вошел в зал.

— Я, кажется, тоже узнала тебя, маска.

— Это странно — говори скорее. Я сгораю от нетерпения! Вот моя рука, очаровательная Евгения.

Прекрасная графиня — это была действительно она, шедшая возле дона Олимпио Агуадо — схватила большую руку своего любезного кавалера и начертила на ней буквы Г. Р. , подразумевая под ними герцога Риансареса. Олимпио, смеясь, покачал головой.

— Нет, нет, прекрасная маска, ты не узнала меня.

— Мне кажется, вы не желаете, чтобы вас узнали, ваше сиятельство, — прошептала графиня, уверенная, что возле нее шел герцог, который был похож на Олимпио ростом и телосложением.

— Вспомни, прекрасная маска, или лучше не спрашивай, кто я такой. Я люблю тебя! Этого пусть будет достаточно. Часы праздника без того очень коротки, а завтра мы уже больше не увидимся.

— Не было ли на вас раньше черного камзола, ваше сиятельство? Я подозреваю, что вы поменяли костюм.

— Чтобы служить моим наклонностям, думаешь ты, прекрасная маска? Но не называй меня «ваше сиятельство», а просто «маска» или «дон».

— Вы вводите меня в зал для аудиенций…

— Подальше от толпы масок. За нами наблюдают и подслушивают, а мне бы так хотелось поговорить с вами наедине, Евгения.

— Нас заметят, красное домино…

— Поэтому мы и удалимся, прекрасная графиня. Вы знаете, что я вас люблю, люблю пламенно!

— Вы говорите так странно, благородный дон, — проговорила шепотом Евгения, краснея под маской.

— Мои губы следуют только влечению сердца. Извините, если они выдадут все, что оно чувствует к вам. Ваш прекрасный обольстительный образ грезится мне наяву и во сне, ваш звучный голос слышится мне, где бы я ни был!

— Тише, маска, впереди нас идет маркиза с доном Олоцаго — она узнала меня и станет наблюдать за нами!

— Так давайте выйдем на террасу, предпочтя тяжелому, жаркому воздуху зала прохладу благоухающего парка. Посмотрите, как прекрасно украшены и освещены кусты и клумбы, как отражается луна в высоких брызгах фонтана. Пойдем, спустимся туда! Звуки музыки, как бы замирая, доносятся в аллеи парка. Или, может быть, вы боитесь?

— Нет, нет, благородный дон, но…

— Вы удивлены, Евгения, вы не хотите принести маленькой жертвы, хотя тот, кто просит вас об этой милости, не остановился перед опасностью пробраться сюда, чтобы повидаться с вами!

— Вы поступаете неосторожно, красное домино, — прошептала графиня, погрозив пальчиком, — королева может узнать вас — опомнитесь!

— Я ничего не боюсь, моя горячая любовь придает мне смелости, — ответил Олимпио с сильно бьющимся сердцем, — что бы после этого ни случилось, ничто не в состоянии омрачить блаженство этого часа.

Они прошли с террасы в парк, где по отдаленным аллеям, освещенным бледным светом луны, прогуливались ни кем не контролируемые одинокие пары.

— Мы слишком удаляемся от террасы, благородный дон, — проговорила наконец Евгения, испуганно оглядываясь по сторонам.

— Вы под моей защитой, полностью положитесь на меня! Вам нечего опасаться похищения, как тогда в парке Аранхуэса.

— Почему вы мне это напоминаете? — прошептала вдруг Евгения, останавливаясь, но затем, улыбаясь, продолжила: — Знаете, благородный дон, вы напоминаете мне в эту минуту того самого высокого карлистского офицера, который похитил меня.

— Я очень рад этому, графиня. Я бы желал, чтобы мне можно было еще раз…

— Я подразумеваю дона Олимпио Агуадо, бежавшего из подземной темницы.

— Как он вам понравился, дорогая графиня?

— О, он очень милый и любезный кавалер, который умеет обходиться с дамами.

— Не послал ли он вам недавно розу, Евгения?

— Откуда вы это знаете, благородный дон?

— Я знаю все ваши тайны, да, да, прекрасная графиня, вы смеетесь, но я уже предоставил вам маленькое доказательство. Вы все еще не знаете, как горячо я вас люблю, Евгения? О, удостойте меня милости сесть рядом с вами на эту скамейку!

— Только на несколько минут — здесь очень тихо и безлюдно, — проговорила графиня.

— Поэтому мне бы и хотелось здесь, вдали от шума и блеска придворных удовольствий, преклонить перед вами колено, Евгения. О, снимите маску, скрывающую ваши прекрасные черты лица и доставьте мне блаженство полюбоваться вами. Вы так прекрасны! Мое сердце столь сильно бьется при виде вас! О, вы добры, Евгения!

Графиня опустилась на зеленую скамейку, окруженную клумбами цветов и густыми деревьями, между ветвей которых выглядывала луна — это было уединенное, очаровательное местечко.

Олимпио, упоенный сознанием, что находится наедине с прелестной графиней в парке, вдали от взоров любопытных, стал перед ней на колени и горячо прижал ее маленькую ручку к губам. Кругом царила такая тишина, что слышно было легкое колыхание ночного ветра в ветвях деревьев.

Вдруг за скамейкой в кустах, окруженных ночным мраком, послышался тихий голос, произнесший имя «Долорес». Евгения, испуганная и бледная, вскочила со скамейки и прижалась к своему защитнику.

— Вы ничего не слышали? Мне показалось, что кто-то рядом произнес какое-то имя, — прошептала она взволнованно.

— Этот звук доставил мне минуты счастья, Евгения, так как он побудил вас искать у меня защиты, — ответил Олимпио.

— Вернемся на террасу.

— Еще минуту, Евгения, доставьте мне величайшее удовольствие остаться здесь рядом с вами наедине. Снимите эту ненужную маску, скрывающую ваши прелестные черты. Выполните мою просьбу. Позвольте мне еще хоть мгновение полюбоваться вами, — прошептал Олимпио.

Графиня вняла мольбе своего кавалера и еще раз опустилась на скамейку. Победив смущение, Евгения сняла свою маску и попросила своего кавалера сделать то же самое.

Олимпио взглянул на прекрасное лицо девушки: золотисто-белокурые волосы, темно-голубые глаза, нежный цвет кожи — все это было так очаровательно, что он все больше и больше углублялся в созерцание этой неземной красоты. На щеках ее играл легкий румянец; шея была так ослепительно бела и нежна, как будто изваяна из мрамора. Белый тюлевый шарф, покрывавший плечи, при резком ее движении упал на землю; и Евгения была так соблазнительна и прекрасна в эту минуту, что Олимпио в упоении страсти обхватил рукой ее божественный стан.

— Вернемся в замок, благородный дон, — попросила шепотом молодая графиня.

— Останься, останься, здесь никого нет поблизости, никто не подслушивает нас! О, блаженство этого часа! Ты прекраснейшая из смертных!

— Вернемся скорее, в замке могут заметить наше отсутствие.

— Здесь никто не станет нас искать, подари мне еще несколько минут.

— С. одним условием, маска.

— Говори, требуй! Я пожертвую всем ради тебя!

— Вы должны снять маску.

Олимпио испугался, он не ожидал этого.

— Вы жестоки, графиня, если я сниму маску, блаженство этого часа пройдет!

— Что вы говорите! Мне так страшно! — вскрикнула Евгения, быстро вставая со скамейки. — Отведите меня назад в замок! Но нет, сначала снимите маску, я этого требую, я приказываю!

— Если вы приказываете, графиня, я готов повиноваться, — ответил Олимпио, — я насладился блаженным часом, я люблю вас, смотрите!

Он сорвал с лица маску. Евгения громко вскрикнула и отшатнулась назад.

— Мое предчувствие, — проговорила она, — вы…

— Дон Олимпио Агуадо, графиня… я теперь должен проститься с вами.

В эту минуту с террасы донесся какой-то глухой, непонятный шум. Послышались несколько голосов и показалось, будто приближались равномерные шаги отряда солдат. В ту же минуту кто-то громко позвал Олимпио. Это был маркиз, его верный, доброжелательный друг.

— Я должен во что бы то ни стало отвести вас назад на террасу, графиня Евгения.

— Ради всех святых, я вас умоляю: бегите! Ужасное предчувствие овладевает мной! В замке, вероятно, узнали о вашем присутствии, бегите! Иначе вы пропали!

— Ваш голос, ваш страх за меня доказывают, что вы меня любите, Евгения!

— Прочь! Скорее! Ради Бога!

Графиня была сильно взволнована, а дон Олимпио все еще не мог расстаться с ней, хотя опасность увеличивалась с каждой минутой.

Вернемся теперь в зал, чтобы посмотреть, что произошло во время отсутствия этой парочки. Молодой монах, находившийся в раковинной ротонде, вскоре заметил оттуда трех офицеров дона Карлоса в Филипповом зале. Он увидел, что один из них в красном домино, ведя под руку донну, спустился с ней в парк. За этой парой на почтительном расстоянии последовал маркиз и на террасе тоже куда-то скрылся. Монах знал, что обе эти маски были друзьями итальянца, которого он все еще напрасно искал в толпе гостей.

Наконец он перегнулся через перила: итальянец стоял недалеко от него; монах должен был спрятаться, потому что, если бы Филиппо его увидел, узнал бы в нем своего таинственного преследователя и тогда легко мог расстроить план захвата карлистов.

Сеньор в белом домино остановился в ротонде; монах хотел проскользнуть мимо него, чтобы подать знак генерал-интенданту, стоявшему в центре Филиппова зала, а потом подойти к Филиппо, чтобы тоже заманить его в парк, где, согласно желанию дона Энгранноса, было решено арестовать этих трех опасных авантюристов. Но в следующую минуту непредвиденное обстоятельство изменило намерение Жуаны.

Филиппо заметил ее и было видно, что он сильно испугался: появление этого зловещего монаха даже здесь, на придворном празднике, произвело, по-видимому, на него неприятное впечатление.

Монах воспользовался этим моментом, чтобы исчезнуть в толпе масок, наполнявших раковинную ротонду. Но Филиппо преследовал его взглядом. Монах заглянул в оба грота, надеясь укрыться в одном из них, так как итальянец непременно настиг бы его и тогда бы лопнула надежда на арест трех друзей.

По приказу молодой королевы в один из гротов была поставлена приготовленная специально для этого праздника большая статуя, может быть, для того, чтобы помешать подслушивать то, что говорилось в другом гроте.

Эта гипсовая статуя изображала сфинкса. Она была внутри пустая, а снаружи выкрашена под цвет старого позеленевшего камня. Это чудовище, представлявшее фигуру льва и лицо девушки, покоилось на огромном пьедестале, сделанном под мрамор.

Монах предпочел в эту минуту статую как лучший вариант, чтобы спрятаться. Он быстро проскользнул в грот и смог таким образом, стоя за громадной статуей, укрыться от взоров гостей, так как пьедестал был почти таким же по высоте, как и он сам. Затем он осторожно высунул голову из-за статуи и заметил с торжествующей улыбкой, что Филиппо поспешно прошел мимо нее.

Вдруг взор монаха упал на заднюю стенку пьедестала, и он заметил на ней маленькую ручку. Мастер, сделавший эту статую, заказанную для придворного праздника, вероятно, знал, что ее используют для различных маскарадных шуток. Действительно, случилось так, что монах, прижав ручку, вдруг увидел то, что, кажется, еще никто не заметил: задняя стена разделилась, и можно было войти во внутреннюю часть пьедестала.

Это открытие, когда он увидел молодую королеву, шедшую под руку с доном Серрано, навело монаха на мысль, реализация которой могла иметь самые важные последствия. Он, недолго думая, вошел внутрь пьедестала и быстро затворил за собой маленькую дверь. Монаху было очень удобно стоять в этом продолговатом пространстве, тем более, что сфинкс был и в верхней части полым.

Изабелла, весело беседуя со своим возлюбленным, вошла с ним в раковинную ротонду, из которой, при появлении королевы, стали постепенно выходить маски, находившиеся там. Изабелла остановилась перед громадной статуей и начала осматривать ее.

Вдруг послышался голос, раздавшийся, по-видимому, изнутри статуи. Королева вначале испугалась, а затем улыбнулась под своей маленькой, красивой маской.

— А, маскарадная шутка, — проговорила она, обращаясь к генералу Серрано, — сфинкс говорит. Послушаем, что он хочет нам сообщить.

— Королева, — сказал тот же голос, — в твоих залах находятся те три карлистских офицера, которые однажды похитили тебя и сейчас тоже лелеют изменнические мысли! Ты знаешь их, среди них находится дон Олимпио Агуадо, который бежал от заслуженного наказания!

— Что это значит? — прошептала Изабелла, обращаясь к Серрано. — Вы слышали эти странные слова?

— Карлистские офицеры, невозможно! — возразил генерал.

— Они прибегли к хитрости, чтобы пробраться в залы и теперь находятся в числе гостей! Верь моим словам!

— Маскарадная шутка, без сомнения, — проговорила, смеясь, королева, — нам хотят напомнить ту страшную ночь, и, вероятно, мы увидим через несколько минут трех придворных кавалеров, одетых в костюмы известных нам смелых карлистских офицеров.

— Странная шутка! — ответил, задумавшись, Серрано. — Мне кажется, что не мешало бы хорошенько осмотреть сфинкс.

— Нет, нет, дорогой генерал, не нарушайте веселья этой ночи! Неправда ли, сфинкс, ты не хочешь быть открытым, ты желаешь довести свою шутку до конца? — спросила Изабелла.

— Это не шутка, королева! Прикажи, чтобы все сняли маски и чтобы стража заняла входы в залы и парк, тогда ты увидишь, что я говорю правду. Не оставляй моих слов без внимания, тогда ты овладеешь этими тремя отважными офицерами дона Карлоса и предашь суду!

Изабелла вопросительно посмотрела на Серрано, который приготовился подвергнуть статую тщательному осмотру.

— Отложите это, генерал, — прошептала королева, — мне почему-то кажется, что словам сфинкса можно верить. Полночь уже давно прошла! Мы подадим знак к снятию масок и прикажем страже занять все выходы.

— Мне кажется, что нас обманывают, королева: возможно ли, что эти всем ненавистные карлистские офицеры осмелились присутствовать на празднике!

— Я считаю их способными на все, дон Серрано, они отважные до безумия! Потрудитесь сообщить дону Энгранносу мое желание, чтобы все гости сняли маски и чтобы придворная стража заняла все выходы! Как было бы превосходно, если бы нам удалось найти между бесчисленным множеством гостей тех трех предводителей карлистов, с которыми бы я охотно расплатилась за все! Представьте себе, что даже Нарваэс, несмотря на все его усилия, не смог захватить их. Может быть, хитрости и измене удастся то, что не удалось власти!

— Вы приказываете, королева, а я выполняю, — проговорил Серрано, понизив голос.

— Будьте осторожны, генерал, чтобы ни у кого не возникли подозрения в вашем намерении!

Проводив Изабеллу в Филиппов зал, Серрано быстро отправился к интенданту, чтобы сообщить ему приказ королевы.

Не подозревая об опасности, угрожавшей ему и его друзьям, Филиппо снова направился в главный зал. Жуана была уверена в том, что три предводителя карлистов непременно будут арестованы. Она была от начала до конца довольна своим планом.

Изабелла подошла к королеве-матери, которая беседовала с герцогом Риансаресом, — она искала глазами своих придворных дам — маркиза де Бельвиль прогуливалась по залу с почтенным магистром, под маской которого скрывался дон Салюстиан Олоцаго; Евгении не было видно.

Серрано вышел из зала, чтобы приказать дворцовой страже занять все входы и выходы. В эту минуту раздались звуки литавр, служившие сигналом к снятию масок. Гости, безусловно, должны были покориться приказу. Стало заметно некоторое волнение, но никто не осмеливался ослушаться.

Сняв маску, Изабелла внимательно оглядывалась вокруг — она заметила, как некто в белом домино быстро направился в узкий зал, разделявший раковинные гроты. Вдруг раздались четкие шаги алебардщиков — высокие двери распахнулись, и в них показались блестящие латы рослых, бородатых солдат, на лицах всех гостей появилось выражение неописуемого удивления.

Конде Энграннос с некоторыми придворными адъютантами внимательно искал кого-то в Филипповом зале. Наконец один из королевских офицеров заметил господина в белом домино, который, не снимая маски, казалось, искал выход в раковинной ротонде. Он бросился за ним, чтобы схватить и привести его на допрос. Волнение в зале возросло, так как разнесся слух о каком-то неслыханном происшествии. Некоторые маски последовали за адъютантом в раковинную ротонду.

Филиппо заметил, что за ним следят и что уже все выходы заняты стражей. Он достиг золотой галереи, находившейся за раковинной ротондой, не задумываясь, бросился через перила, и прежде, чем преследователи подоспели к тому месту, благополучно соскочил на перекресток больших коридоров. Наверху раздался крик — присутствующие старались остановить смелого беглеца и удержать его от прыжка, но напрасно! Смельчак уже бросился в портал, чтобы покинуть замок.

Это приключение вызвало стихийное движение. Шум торопливых шагов и крики долетели до Олимпио и молодой графини. Для них настала минута страшного смятения. Что, если станут обыскивать парк и найдут подругу и доверенную королевы возле преследуемого дона Олимпио! Евгения содрогалась при одной этой мысли — и она решилась спасти, укрыть своего провожатого, способствовать его бегству! Вдруг графиня заметила, что несколько алебардщиков, сойдя с террасы, разошлись по аллеям парка.

— Следуйте за мной, — прошептала прекрасная Евгения, — вы не сможете найти ни одного выхода, так как они все заняты стражей. Ради Бога, идите скорее! Тут есть потайная калитка, которая выходит на пустынную улицу, что идет вдоль реки Мансанарес. Королева пользуется этим выходом для прогулок. У меня есть при себе ключ!

— Вы — ангел, графиня.

В эту минуту маркиз вышел из боковой аллеи.

— Следуй за мной! Мы спасаемся от преследователей, которые идут на нами по пятам, — прошептал Олимпио, направляясь по темной аллее к высокому забору, в котором даже не было заметно калитки.

Евгения быстро и неслышно отворила маленькую, потайную калитку, и оба карлиста очутились на мрачной улице на берегу Мансанарес.

— Благодарю вас, моя прекрасная, дорогая графиня, — прошептал Олимпио.

— Идите скорее, прощайте, — проговорила Евгения. Олимпио схватил маленькую ручку графини и страстно прижал ее к губам.

Но Евгения, чувствуя близкую опасность, быстро отняла руку и тихо закрыла калитку в каменном заборе.

XXI. ЖУАНА

После насилия, совершенного над Эндемо, в хижине Кортино водворилась томительная тишина. Старик каждый день отправлялся по своим обязанностям, Долорес занималась хозяйством. Но веселость покинула их с того момента, как Эндемо оскорбил старого Кортино и тут же на месте был наказан за дерзость и жестокость.

Известие об этом приключении привело в восторг всех поселян, и каждый желал, чтобы управляющий не смог перенести побоев, нанесенных ему восставшими работниками, и тем избавил бы все селение от своей жестокости и несправедливости.

Эндемо долго не оставлял своих покоев после этого случая, и Диего, камердинер, рассказывал, что он слег надолго.

— Если он будет в состоянии выходить, — сказал как-то Диего, — нам в замке будет привольно! Но горе вам, поселяне, вам достанется от него, так как он уже теперь, если слышит о работниках, скрежещет зубами и руки его судорожно сжимаются в кулаки!

— Это мы знаем, — заявили поселяне, — но если он еще раз осмелится так жестоко с нами обойтись, мы ловко сумеем заставить его замолчать навсегда!

Диего с удивлением посмотрел на суровые лица работников.

— Не говорите и не поступайте так необдуманно, — серьезно произнес он.

— Ого, что он говорит! Необдуманно! Сообщите вашему господину управляющему, что мы давно обдумали и обсудили то, что сказали вам сию минуту! Мы долго, молча выносили его жестокость, теперь же наше терпение, наконец, лопнуло!

Диего не упомянул в замке ни слова из того, что слышал от поселян, так как знал, что управляющий не выдержит равнодушно такой дерзости от лакея. К тому же участь поселян его совершенно не волновала; Диего заботился только о том, чтобы сеньор Эндемо пощадил девушку, которая пленила его сердце.

Кортино и его дочь, не высказывая друг другу своего мнения, с ужасом ожидали того дня, когда управляющий появится после болезни. Они предчувствовали, что им предстоит пережить много горя, и утешали себя только тем, что не делали ничего такого, что бы могло возбудить раздражение Эндемо.

Староста без устали заботился о точном выполнении своих обязанностей, и под его присмотром все как будто переродились. Поселяне, посвистывая и напевая, весело принимались за работу и выполняли ее с такой быстротой и аккуратностью, что староста не мог нарадоваться цветущему состоянию владений герцога.

Работники горячо полюбили своего старосту, охотно выслушивали и выполняли все его распоряжения, так что старому Кортино не оставалось желать ничего лучшего.

Долорес попросила доктора, приезжавшего каждый день из города в замок, чтобы он хоть один раз навестил больную жену Фернандо.

Тот внял ее просьбе и вместе с доброй девушкой отправился к больной.

На другой день он привез из города лекарство, которое так помогло бедной женщине, что та уже немного погодя смогла встать с постели и вскоре даже принялась за работу. Она не знала, как благодарить доктора и Долорес за их сочувствие и помощь.

Антонио, Лоренсо и все прочие работники свято поклялись в том, что каждую минуту готовы пожертвовать жизнью ради старосты и его дочери. К счастью поселян, болезнь управляющего была более продолжительной, чем они ожидали, но с каждым днем в сердце Эндемо все больше и больше накипало озлобление против ненавистных ему работников и возрастала жажда мести. Сидя дома без занятий, он имел достаточно времени обдумать план своего мщения.

Как-то раз после обеда Долорес отправилась одна в ближайший городок, находившийся по дороге в Мадрид. Ей нужно было закупить там несколько нужных вещей для отца, который не мог отлучиться из дома по причине болезни управляющего. Старый Кортино не боялся отпустить свою дочь одну, так как знал, что она была всеми любима и что поэтому ей никто не мог причинить зла.

Через несколько часов она дошла до небольшого городка, находившегося по соседству с замком Медина, и быстро выполнила поручения, данные ей отцом. Под вечер ей пришлось возвращаться домой по тропинке, ведущей через поля и довольно густой лес. Держа в руках покупки, тщательно завернутые в платок, Долорес задумчиво шла по цветущим и благоухающим полям.

Мысли прекрасной девушки были заняты Олимпио: она представляла его себе то украшенным орденами за храбрость, то преследуемым неприятелем, то убитым на поле битвы, то он опять воскресал в ее воображении и являлся перед ней таким же, каким она видела его в последний раз. Любит ли он меня по-прежнему, думает ли он обо мне в настоящую минуту, как я думаю о нем? — спрашивала себя Долорес. И внутренний голос ей говорил, чтобы она не теряла надежды.

Солнце уже скрылось за горизонтом, и повсюду ложился мягкий полумрак. Густые деревья в лесу, по которому шла Долорес, только местами пропускали слабые лучи заходящего солнца.

Пройдя не больше двадцати шагов, девушка услышала тихий, сдавленный крик. Она остановилась и стала прислушиваться. Кругом в мрачном, большом лесу не было ни души. Бедная девушка в эту минуту припомнила все рассказы донны Агуадо о лесных ведьмах, злых духах и тому подобном, и невольный страх овладел ею. Деревья распространяли причудливые тени, и со всех сторон раздавались треск, шелест и свист ветра.

Долорес подумала, что крик о помощи, услышанный ею раньше, был не что иное, как завывание ветра в кустах, но жалобный стон вдруг раздался намного громче. Не оставалось сомнения, что это зов о помощи. Но бедная девушка не знала, откуда послышался этот раздирающий душу стон. Долорес собралась с духом и решилась помочь этому несчастному человеку.

— Кто зовет на помощь? — спросила она громко и стала прислушиваться с напряженным вниманием — напрасно! Ответа не последовало. — Пресвятая Дева, — прошептала Долорес, скрестивши руки, — сохрани и помилуй меня! Укажи мне того несчастного, которому я, может быть, в состоянии помочь!

Невыразимый страх овладел и без того робкой девушкой при одной мысли о том, что в мрачном лесу она погибнет от руки злодея, который, может быть, скрывается где-нибудь в кустах. И вся дрожа от волнения, с тревожно бьющимся сердцем, Долорес повернула в сторону от дороги.

Вдруг над самым ее ухом, уже близко, раздался жалобный крик ребенка. Долорес направилась в том направлении, откуда послышался этот крик. При непроницаемой темноте, уже царившей в лесу, она увидела в трех шагах от себя в густой, высокой траве что-то белое. Долорес нагнулась, жалобный стон повторился.

— Ребенок! — воскликнула она с удивлением. — Пресвятая Дева, новорожденный ребенок! Каким образом ты попало сюда, бедное маленькое существо? Ты такой слабенький, несчастный! Я возьму тебя с собой. Ты мог бы погибнуть, если бы я не появилась тут в это время! Но кто же бросил тебя в траву и оставил одного? Где же мать, что бросила тебя на произвол судьбы? — И с этими словами Долорес подняла с земли несчастного ребенка, завернутого в белый платок.

В эту же минуту невдалеке раздался тот же самый крик о помощи, который сразу так испугал бедную девушку. Сделав несколько шагов в сторону, Долорес увидела бедную, беспомощную женщину, закутанную в темный монашеский плащ; та лежала на земле, прислонившись к стволу громадного дерева.

— Спасите моего ребенка, рука моя не в силах больше держать его, меня же предоставьте моей судьбе, — едва слышно прошептала несчастная женщина. Долорес нагнулась к ней, откинула назад большой капюшон, покрывавший голову, и с глубоким участием взглянула на бледное, изнуренное лицо Жуаны; только мрачное сверкание глаз и легкое подергивание губ свидетельствовали о том, что в несчастной еще не полностью угасла жизнь. Черные густые волосы распустились на плечи, ее руки лежали в изнеможении.

— Я тут умру, — шептала она, — это для меня лучший выход, тогда прекратятся мои страдания! Если хотите совершить богоугодное дело, будьте милостивы, спасите этого несчастного ребенка, о, вы уже взяли его на руки, вы хотите помочь ему!

— Я хочу помочь ему и вам, бедняжка! Кто вы и откуда идете? — спросила Долорес с участием.

— Не спрашивайте меня, я изгнана, проклята, покинута Богом и людьми.

— О, не говорите так, я с радостью готова помочь вам!

— Сжальтесь над моим ребенком, для меня одно спасение — смерть, — прошептала бедная женщина.

— Я отведу вас и вашего ребенка в нашу хижину! Она небольшая и невзрачная, но вы ни в чем не будете нуждаться, я буду заботиться о вас.

— Не принимайте меня к себе, вы оказываете помощь неблагодарной! Жуана не смеет пользоваться таким счастьем, она должна бродить без крова и родины до тех пор, пока смерть не явится к ней как избавление!

— Когда вы выздоровеете, я не стану вас удерживать, бедная Жуана! Только сжальтесь над собой и пойдемте со мной в нашу хижину! Она недалеко отсюда. Я понесу вашего ребенка, попробуйте, можете ли вы тихонько пройти несколько шагов. Вот вам моя рука, опирайтесь на нее! О, как я благодарю небо за то, что успела появиться в этом месте вовремя, чтобы помочь вам!

— Вы слишком добры, бедная Жуана не заслуживает такой милости, — прошептала девушка, пожимая руку Долорес.

— Пойдемте со мной! Я не оставлю вас тут в лесу на сырой траве! Уже близко! Я могла бы позвать кого-нибудь из деревни, кто бы смог донести вас, но никто не должен знать о том, что я веду вас и вашего ребенка к себе, так как наш управляющий злой и жестокий человек и строго нас накажет, если узнает об этом! Попробуйте, может быть, вы в силах идти со мной!

Жуана с трудом поднялась, при этом опираясь на руку Долорес.

— Из-за меня вы подвергаете себя опасности, это благородно с вашей стороны, но я не стою такой милости, — с трудом проговорила женщина, еле держась на ногах, затем, обернувшись и увидев на руках Долорес своего ребенка, она бросилась его целовать. Сострадательная Долорес не могла удержаться от слез, видя эту трогательную сцену.

— Опирайтесь на меня, мы тихонько дойдем до дому! К тому же сейчас ночь, нас никто не увидит! Отец мой охотно примет вас, он добрый человек! Как вы дрожите, бедная Жуана, вы больны, но я надеюсь, что вы у нас скоро поправитесь, я заботливо буду за вами ухаживать. Ваше несчастье тронуло меня, и я с первого же взгляда почувствовала расположение к вам.

Жуана со слезами благодарности на глазах посмотрела на девушку, которая вела ее под руку. Больной, бездомной Жуане стало легко на душе при встрече с Долорес; она больше не чувствовала себя покинутой, оставленной всеми людьми, так как пользовалась сочувствием и любовью этой доброй девушки.

— Скажите же, как вас зовут? — спросила Жуана слабым голосом.

— Имя мое Долорес, и я веду вас в хижину Кортино. Отец мой староста поселения Медина.

— Долорес, Долорес… — повторила Жуана. — Имя это больше подходит мне [22], чем вам! Вы живете с отцом без забот. Не знаете скорби и печали — ваша участь достойна зависти, и я от всей души желаю вам всего хорошего в жизни, Долорес! Не привязывайтесь ни к какому мужчине! Не верьте ни одному из них!

— И вы тоже говорите мне это! — прошептала Долорес.

— Я несчастная, я погибла, это последствия моей любви! Я обманута, и душа моя не знает покоя. Ребенок этот — бедное, никому не нужное существо! О, скажите, Долорес, будете ли вы его любить?

— Вы задали очень странный вопрос, Жуана, вы дрожите — успокойтесь, иначе вы не скоро поправитесь!

— Поправиться — да, вы правы, мне нужна еще сила, — проговорила Жуана, подходя с Долорес к деревне.

Ребенок заплакал, и мать, взяв его на руки, стала утешать. Они дошли до хижины старого Кортино, который, сидя у окна, поджидал свою дочь. Он уже стал беспокоиться о ней — как вдруг увидел ее в сопровождении другой девушки, которую сначала принял за поселянку. Но вскоре убедился, что Долорес привела с собой чужую женщину, и после краткого рассказа дочери обо всем случившемся он приветливо протянул руку незнакомой ему женщине.

— Войдите, — ласково проговорил он, — вы найдете в моей хижине радушный прием! И чтобы никто не заподозрил о вашем присутствии здесь, я отделю для вас маленький угол моей комнаты, где вы сможете пробыть в безопасности столько времени, сколько понадобится для полного вашего выздоровления.

— Вы так же добры, как ваша дочь, Долорес, — ответила Жуана, войдя в хижину, — но мне недолго придется пользоваться вашим гостеприимством.

Старый Кортино вскоре убедился из рассказа Жуаны, что она много страдала в своей столь короткой жизни, и поэтому радовался за добрую Долорес, которая неутомимо заботилась о несчастных людях. Бедная женщина заняла постель старосты, и Долорес заботливо ухаживала за ней и ее ребенком.

Поселянам имения Медина было строго запрещено предоставлять убежище чужим, поэтому Долорес и ее отец скрывали насчастных даже от соседей, сами себе во многом отказывали, прилагая все старания, чтобы ослабевшая мать поправилась и полностью окрепла. Таким образом проходили недели, и Долорес все еще не отходила от постели больной женщины.

— Ты все узнаешь, Долорес, — проговорила Жуана однажды вечером, причем на лице ее отпечатались все страдания бедной, изможденной и изболевшей души, — ты получишь скоро объяснения всему, что тебе кажется во мне странным и отталкивающим! Признайся, что я иногда кажусь тебе страшной, я это чувствую. Иначе это и не могло быть, но когда ты узнаешь всю мою печальную судьбу, ты будешь в состоянии хоть немного понять невысказанные страдания моей души.

— Успокойся, бедная Жуана! Взгляни на своего ребенка и будь счастлива!

— О, нет, добрая Долорес, я не могу быть такой счастливой, как другие матери. При виде несчастного ребенка мои страдания увеличиваются! Я всей душой люблю это невинное существо, но при одном взгляде на него в моем сердце снова накипает озлобление и жажда мести, чего ты, счастливая, не понимаешь! Не смотри на меня с таким удивлением, Долорес, ты все со временем поймешь и узнаешь. Я должна наконец все рассказать. Садись на край моей постели. Но не смотри на меня — я открою тебе свое сердце. Повернись ко мне спиной и слушай.

— Ты опять волнуешься, Жуана, и этим наносишь вред здоровью.

— Не бойся, благодаря твоему попечению, я чувствую себя гораздо лучше! Искренне благодарю тебя за такой заботливый уход. Но от того, что терзает мое сердце, меня может избавить только смерть!

— И у меня есть заботы, и я томлюсь глубоким горем, — возразила Долорес, — но я не отчаиваюсь.

— Глубокое горе! Это ничто по сравнению с обманутой любовью, с изменой — ибо это такое страдание, от которого душа томится вечно! Слушай! Ты узнаешь о моей прожитой жизни — я все расскажу тебе — и тогда ты с огорчением скажешь: теперь я понимаю тебя, Жуана, ты погибла безвозвратно!

Мои родители жили в Алькале, где отец мой, человек почтенный и богатый, был губернатором. Они очень любили меня, своего единственного ребенка. Мы жили мирно и счастливо, так как ни в чем не нуждались. Когда я подросла, молодой богатый офицер королевского войска попросил у отца моей руки, мать стала меня уговаривать не отказывать этому вполне достойному человеку.

Тут, к моему несчастью, побежденные христиносы были оттеснены и карлисты заняли Алькалу. Отец мой, опечаленный этим грустным событием, должен был принять в своем доме одного из предводителей неприятельского войска по имени Филиппо Буонавита, он был итальянец, вступивший в ряды карлистов, и приобрел славу своим геройством.

Я часто видела его — он не обходил меня вниманием — и наконец, улучив момент, когда мы остались наедине, он поклялся в своей безмерной любви ко мне. Сердце мое было свободно — я никогда еще не слышала подобных слов и клятв, не видела ни разу таких пламенных взглядов — и поэтому вскоре почувствовала непреодолимое влечение к Филиппо! Я полюбила его страстно, пламенно, как человек, способный любить только раз в жизни.

Первая вина моя была в том, что я скрывала от своих родителей возраставшую любовь к врагу отца и королевы. С трепетом я ожидала приближения того часа, когда он меня поджидал где-нибудь в парке или в лесу, и тайком убегала из дома. Казалось, как будто сверхъестественная сила приковала меня к этому человеку и сделала рабой его воли. Я всецело привязалась к Филиппо, так что забыла родителей и не думала об опасности!

— Утешься, Жуана, у нас с тобой одинаковая участь, — перебила ее Долорес, — настанет время, когда он не будет врагом твоего отца, тогда ты смело и без боязни можешь принадлежать ему.

— Ты утешаешь, не выслушав до конца моего рассказа, — слушай! — продолжала Жуана. — Родители мои и не подозревали о наших свиданиях, которые происходили все чаще и чаще. Филиппо клялся в любви и верности, обещал сделать меня своей женой — и я, не в состоянии противостоять его пламенной страсти, отдалась ему всецело. Я по-прежнему была счастлива и не подозревала, что сделалась жертвой гнусного обмана.

Отец мой в конце концов узнал о наших тайных свиданиях — он застал нас врасплох и с яростью вырвал меня из объятий Филиппо, который замахнулся на него шпагой. Я стала между ними, чтобы предотвратить убийство, и на месте же объявила отцу, что страстно люблю Филиппо и ни за кого другого не решусь выйти замуж.

Отец проклял меня и отрекся от своей несчастной дочери! Я оставила отцовский дом. Проклятие родителей сопровождало меня всюду — бледная, с распущенными волосами, я бежала ночью к Филиппо! Я надеялась, что возлюбленный примет меня, бедную, покинутую, и вознаградит любовью за все страдания и мучения, что достались на мою долю. Ради него я в состоянии была вынести проклятие отца, так как тешила себя надеждой, что вместе с избранником предстану перед родителями и выпрошу у них прощение за все причиненное им горе.

Я явилась к нему со слезами на глазах, рассказала о случившемся, а он, этот гнусный изменник, посоветовал мне возвратиться к родителям и покорно попросить у них прощения!

— Как, — воскликнула я в отчаянии, — ты гонишь меня от себя, не принимаешь к себе в дом?

Изверг этот замялся, извинился, говоря, что война мешает ему жениться и что он не может оставить меня у себя в лагере. Тут только я поняла, что обманута им, что в нем не осталось ни искры любви ко мне! Я была близка к умопомешательству.

— Изменник! — воскликнула я. — Ты разрушил мое счастье и счастье моих родителей!

Филиппо хотел утешить меня всевозможными заманчивыми обещаниями, но я не верила ему больше и, со всей силой вырвавшись из гнусных объятий, я с громким проклятием пустилась от него бежать! Я долго еще слышала знакомый голос, звавший меня, но он не мог больше смягчить меня! Покинутая и проклятая родителями, оставленная тем человеком, ради которого пожертвовала всем, бродила я ночью по глухим, пустынным местам; любовь моя, некогда столь пламенная, искренняя, превратилась в глубочайшую ненависть. Изболевшее, раненое сердце жаждало мести.

— Бедная, бедная Жуана, — прошептала Долорес, — может быть, ты была несправедлива в отношении Филиппе?

— Я подслушивала его несколько раз и убедилась, что он поступает со всеми так, как со мной! Я следовала за ним по пятам и три раза сдавала его в руки неприятеля, но ему все время удавалось ускользнуть! Затем я решилась преследовать его, чтобы самой, своей рукой утолить жажду мести.

— Как, Жуана, ты хотела…

— Убить его, Долорес! Ты испугалась, ты с ужасом смотришь на меня. Я поклялась ужасно отомстить ему и свято сдержу свою клятву! В то время как я готова была преследовать его, вдруг ощутила нестерпимую боль. В отчаянии бросилась в сторону, сама не зная куда, я хотела спрятаться от людей, страх обуял меня, я без цели бродила по лесу, пока наконец не упала в изнеможении.

Не знаю, сколько времени я лежала без сознания, когда же я пришла в себя, меня уже окружал непроглядный мрак, но я чувствовала, что дала жизнь маленькому существу. Я завернула моего несчастного ребенка в платок и кое-как поднялась с земли, но была так слаба, что не удержала ребенка, он выпал из моих рук. В полном отчаянии я искала смерти, и, пройдя шага два, потеряв сознание, упала без чувств на землю на том месте, где ты меня нашла.

— Само небо вовремя привело меня туда

— Ты меня спасла, Долорес, но должна тебя огорчить, что с возвращением здоровья во мне с прежней силой заговорила ненависть! Теперь ты знаешь все, не пугайся меня, когда выражение моего лица покажется тебе странным, ты знаешь мое отчаянное положение!

Долорес с глубоким участием протянула руку несчастной Жуане.

— Останься у нас и постарайся забыть свое горе, — умоляла дочь старосты.

— Не требуй от меня невозможного, Долорес!

— Подумай лучше о твоем ребенке, посмотри, Жуана, с какой любовью он протягивает к тебе ручонки.

Несчастная закрыла лицо руками, слезы полились из ее глаз, но в следующую минуту руки ее опустились, и бледное, изнуренное лицо снова приняло холодное, суровое выражение, говорившее о непреодолимой жажде мести.

— Если вдруг я умру, — прошептала она, — этот несчастный, бездомный ребенок найдет в тебе вторую мать, Долорес, и эта мысль успокаивает меня! Ты же простишь мне все, что бы я ни сделала, так как ты очень добрая и благородная душа! Не правда ли?

— Я тебе это обещаю, Жуана, — проговорила Долорес, поцеловав бедного ребенка со слезами на глазах.

— Теперь я совершенно спокойна, ты облегчила страдания моей души! Благодарю тебя за все, что ты сделала для меня, и Матерь

Божья да благословит тебя за то, что ты обещала мне сделать для моего ребенка!

— Возвратись к своим родителям, они уже, наверное, простили тебя, — уговаривала ее Долорес.

— Мать моя от горя умерла, а отец, желая избавиться от позора, переселился на остров Кубу. Ты ищешь для меня утешения и спасения, Долорес, но для меня уже все, все погибло; и везде, куда ни посмотрю, меня окружает непроглядный мрак. Такова уж моя судьба. Молись за меня!

Долорес была глубоко тронута рассказом Жуаны, поняла, что наполняло сердце несчастной, содрогалась при мысли, что, быть может, и ей самой предстоит такая участь, если Олимпио забудет ее, изменит ей и нарушит свою клятву, как это сделал Филиппо. Она не знала, где он и что с ним, но успокаивала себя мыслью, что возлюбленному не было известно настоящее ее местонахождение или что, может быть, письма от него попали в руки нового смотрителя замка.

Эндемо, управляющий, тем временем уже выздоравливал, и вскоре все почувствовали последствия того рокового дня. Наказать поселян по закону он не посмел, так как герцог, признав в этом деле виноватым самого управляющего, даровал всеобщую амнистию.

Снова настало тяжелое время для работников и поселян. Эндемо был взбешен, что не находил причины излить свой гнев на работников, так как под присмотром старосты имение процветало, за что Кортино похвалил сам герцог. Заметив, что за время его болезни работа выполнялась точно и быстро, управляющий с досады стал требовать от работников еще больших усилий и стараний, грозя в противном случае строгим наказанием.

Ненависть же управляющего к старосте возрастала с каждым днем. Старый Кортино избегал встреч с Эндемо, но если они все же встречались, он коротко и спокойно отвечал тому на вопросы, как будто между ними ничего не произошло.

Эндемо все еще не терял надежды когда-нибудь овладеть прекрасной Долорес. Вскоре же подвернулось обстоятельство, которое увеличило его затаенную пламенную страсть.

Проезжая как-то вечером мимо хижины Кортино, герцог услышал мягкий, звучный голос прекрасной девушки. Остановив лошадь и долго прислушиваясь к восхитительной песне, он подъехал к окну и выразил дочери старосты искреннюю благодарность за доставленное наслаждение.

Долорес была вне себя от испуга при внезапном появлении герцога, тем более что держала на руках ребенка Жуаны. Молодой Медина, приписав испуг Долорес ее скромности, сказал ей, что попросит ее в скором времени петь в замке при знатных гостях. И с этими словами он уехал.

Заметив любезность молодого Медина в общении с прекрасной Долорес, ревнивый и завистливый Эндемо решился разрушить надежды герцога и раньше его овладеть прекрасной девушкой. Эндемо всеми силами старался склонить на свою сторону дочь старосты и вместе с тем устранить старого Кортино. Планы его на этот счет, как мы увидим в следующих главах, были мастерски подготовлены. До сих пор никто не подозревал, что Кортино прятал у себя чужую женщину, о Жуане и впоследствии никто не узнал, так как, проснувшись в одно прекрасное утро, Долорес и ее отец не нашли несчастной у себя в доме. Она скрылась, быть может, бросилась искать смерти. Поцеловав своего ребенка. женщина положила его на постель к Долорес, так как знала, что добрая девушка не оставит его.

Жуана предсказывала, что скоро настанет день, когда Долорес придется выполнить свое обещание — сделаться второй матерью ее ребенку. День этот настал, несчастная бежала! Куда она направилась? Жива ли она еще? Не последовала ли она за тем человеком, которому так упорно хотела отомстить? Старый Кортино долго стоял в задумчивости и с грустью смотрел на бедное, покинутое существо.

— Мы не оставим его, не отдадим никому и будем беречь, как родного ребенка, — наконец проговорил он.

— Благодарю, дорогой мой отец, я это обещала бедной Жуане! Матерь Божья благословит нас за то, что мы приютили у себя сироту. Я так полюбила этого несчастного малыша.

— Сохрани Бог, чтобы теперь кто-нибудь увидел ребенка, при первом же случае я сообщу о нем герцогу, и тот не откажет мне в моей просьбе оставить малютку в нашем доме.

Долорес и не подозревала, что любовь к этому ребенку причинит ей тяжелые и страшные страдания. С заботливостью нежно любящей матери она ухаживала за ним, и мальчик ласково улыбался и протягивал к ней ручонки. Долорес так искренне полюбила малыша, что не отдала бы его никому на свете. Она боялась только, что Жуана вернется когда-нибудь и потребует своего сына.

Мучимый возрастающей страстью, Эндемо часто бродил ночью вокруг хижины старосты: он во что бы то ни стало решил овладеть Долорес! Темные планы роились в его голове; человек этот, покончивший с прежним старостой без угрызений совести, способен был устранить таким же способом и старого Кортино, если бы это оказалось нужным для достижения его цели. Красота Долорес пленила его до такой степени, что он часто ночью вскакивал с постели и отправлялся к дому сельского старосты, чтобы незаметно понаблюдать за прекрасной девушкой.

Как-то раз, простояв довольно долгое время перед хижиной, ему удалось в щель завешанного окна заглянуть вовнутрь; на переднем плане он увидел старого Кортино, спавшего на постели; вдруг изнутри послышался крик ребенка.

Эндемо вздрогнул, не обманул ли его слух? Неужели эта на вид кроткая, невинная Долорес скрывала в хижине новорожденного ребенка? Неужели его сиятельству уже удалось овладеть дочерью старосты? Эти вопросы роились в голове Эндемо, глаза его засверкали, руки сжались в кулаки.

— Сotо diablos, — пробормотал он, — я добьюсь истины! Но они не должны подозревать, что я открыл их тайну, пока не настанет подходящее время!

Едва слышно переступая по хрупкому песку, Эндемо отправился за хижину; тоненькая стена отделяла его от того места, где спала Долорес. Он приложил ухо к стене. Дикая, торжествующая улыбка появилась на его лице, между тем как из груди вырвался сдавленный крик радости. Эндемо снова ясно услышал крик ребенка, а затем тихую песню Долорес, баюкающей, как он воображал, своего ребенка.

— Ого, невинная, кроткая девушка, — прошептал он, заскрежетав зубами, — ты уже имеешь любовника и поэтому пренебрегаешь мной! Герцог лучше управляющего, хитрая, расчетливая красавица! Эндемо знает теперь все! Ты объявила мне, что презираешь и ненавидишь меня, но я не теряю надежды когда-нибудь овладеть тобой, берегись, прекрасная Долорес! Ты не подозреваешь, что я открыл твою сокровенную тайну, что я нахожусь так близко от тебя! Ты отдалась тому, кто владеет золотом! Теперь же, наконец, должна настать и моя очередь!

Исказившееся лицо управляющего свидетельствовало о его возбужденном состоянии. Тихо и неслышно он отошел от хижины Кортино, занятый обдумыванием ужасных планов, благополучному результату которых он радовался заранее.

XXII. ИСПАНСКИЙ БАНКЕТ

При мадридском дворе тем временем произошли большие перемены. Мария-Христина настояла на том, чтобы мешавший ей Эспартеро уступил свое место Нарваэсу, которому был пожалован титул герцога Валенсии и который как генерал-капитан испанской армии поселился в замке.

Молодая королева вышла замуж за принца д'Асси, хотя сердце ее все еще принадлежало дону Серрано, которого она обычно называла «мой красивый генерал».

Но главнейшую роль при мадридском дворе играли иезуиты. Патеру Маттео, духовнику королевы-матери, удалось привести в исполнение свой план относительно принца д'Асси, находившегося полностью во власти иезуитов. Патер так же ловко сумел забрать в свои руки и молодую королеву, сблизив ее с обманщицей, монахиней Патрочинией, которая, искусно разыгрывая роль сомнамбулы, все больше и больше завлекала королеву в свои сети. Нет смысла заниматься в этом романе описанием всех интересных подробностей этих странных отношений Изабеллы с монахиней, ибо можем предложить нашим благосклонным читателям и читательницам прочесть роман «Тайны Мадридского двора», где они найдут самые точные сведения об интересующем их вопросе.

Нарваэс, заняв свое новое, высокое положение, прежде всего позаботился о том, чтобы победить внешнего врага, оставив в покое не менее опасного, внутреннего, в лице инквизиции, дворец которого находился на улице Фобурго. До тех пор пока он открыто не выступил против иезуитов, те ему не вредили, зная, что неустрашимый герой лучше всех сможет устранить беспорядки, причиненные войной, но когда они впоследствии увидели, что генерал стал их соперником и, подобно им, стремится к неограниченной власти, иезуиты использовали все свои силы и погубили его!

Но мы забежали вперед. Герцог Валенсии, убедившись в безнадежности своей любви к Изабелле, вышедшей замуж за принца Франциско д'Асси, но не скрывавшей своей привязанности к генералу Серрано, стал теперь добиваться только почестей и славы, подобно графине Евгении, увидевшей себя тоже обманутой в своей первой, горячей любви.

Нарваэс был холодным, честолюбивым человеком. С железной строгостью наблюдал он за порядком в войсках и тиранической властью создавал новые полки, так что армия дона Карлоса должна была наконец уступить огромному превосходству силы. Его войска расположились у Бургоса, но были до того обессилены, что генерал Кабрера согласился на предложенное ему перемирие и переговоры с королевой.

На военном совете, происходившем в присутствии дона Карлоса, были избраны парламентерами в этом деле три отважных офицера: Олимпио Агуадо, Филиппо Буонавита и маркиз де Монтолон, которые тотчас же отправились в Мадрид для начала переговоров.

Они имели двойное поручение. В случае заключения мира они были уполномочены на дальнейшее ведение дел, в противном случае им было приказано разыскать в генеральных архивах точные сведения о позициях королевских войск и планах их дальнейших действий. И именно для выполнения этого поручения не было более надежных людей, чем эти три офицера, которые уже неоднократно доказывали на деле свою изумительную неустрашимость.

Олимпио, Клод и Филиппо были встречены в Мадриде со всеми военными почестями, и даже Нарваэс, который, как нам известно, был лично знаком с ними, принял их с таким радушием, какого от него не видел никто. В особенности он питал чувство искренней дружбы к Олимпио, и это обстоятельство, казалось, могло значительно облегчить переговоры. Но, несмотря на это, они не увенчались желаемым успехом.

Маркиз де Монтолон, введенный со своими друзьями в тронный зал, объявил в присутствии всего двора условия дона Карлоса — назначить старшую дочь от брака королевы Изабеллы с принцем Франциско д'Асси в супруги сыну дона Карлоса, чтобы таким образом престол перешел к потомку дона Карлоса. Мария-Христина была не против этого предложения, но королева Изабелла и министры объявили, что не принимают его ни при каких условиях.

В таком положении находились дела, когда двор решился, откликнувшись на приглашение герцога Медина, пользовавшегося расположением королев из-за того, что его мать была королевской инфантой, по дороге в замок Эскуриал заехать к нему, чтобы присутствовать на празднике.

По просьбе королевы-матери три офицера дона Карлоса тоже получили приглашение на пир; эта интриганка готовилась объявить на банкете свое решение — представить предложение дона Карлоса на обсуждение кортесов и таким образом сделать соглашение между враждующими партиями возможным.

Роковой день, когда должен был решиться этот вопрос, настал и, между тем как три офицера дона Карлоса поскакали в замок Медина на лошадях, королевы и их свита отправились в путь в удобных дорожных экипажах, которые должны были доставить их затем в Эскуриал. Придворная прислуга получила приказ отправиться вместе с багажом прямо в Эскуриал, чтобы приготовить все к приему королев.

Генерал-интендант Энграннос поехал в замок Медина раньше, чтобы известить герцога о приезде королев и двора. В имении все это время происходила такая суета, какой там еще никогда не было. Поваров выписали из Парижа, в парке готовилась блестящая иллюминация, аллеи усыпались лавровыми ветками и цветами, и на башнях замка развевались большие флаги в честь королев. В залах были накрыты столы, на лестницах постелены новые, прекрасные ковры, и герцог сам, не останавливаясь ни перед какими издержками, распоряжался устройством банкета.

Галереи столовой, где сидели музыканты, выписанные из Мадрида, были украшены шитыми золотом флагами испанских национальных цветов; в одном из боковых залов был сервирован стол для придворных; другие, превращенные в садовый павильон бесчисленным множеством тропических растений, должны были служить местом отдыха и беседы после обеда.

Герцог Медина пожертвовал всем, чтобы достойно, с подобающей роскошью принять августейших гостей, и сам, в сопровождении генерал-интенданта и шталмейстеров, отправился на встречу, чтобы приветствовать королев на границе своих владений.

В первой подъехавшей к нему карете, запряженной шестеркой прекрасных лошадей, сидели Изабелла и ее маленький супруг, во второй — Мария-Христина и герцог Риансарес, в третьей карете ехали придворные дамы: Евгения де Монтихо и Паула де Бельвиль, а в четвертой — придворные дамы королевы-матери. Генералы и адъютанты образовали блестящую свиту, в которой находились также три офицера дона Карлоса в парадных мундирах карлистов.

Герцог Медина соскочил с лошади, подошел к карете королев и поблагодарил их за милость, которую они доставляют ему своим посещением. Мария-Христина была чрезвычайно любезна с герцогом, Изабелла даже дала ему поцеловать свою руку, а прекрасная Евгения, с которой разговаривал Олимпио, скакавший возле ее экипажа, приветствовала герцога радостной улыбкой.

Затем экипажи направились к разукрашенному старинному замку, и королева-мать заметила с довольной улыбкой, что дорога, по которой они ехали, была усыпана цветами.

Изабелла охотнее разговаривала с герцогом, ехавшим возле ее кареты, нежели со своим скучным супругом, общество которого для нее всегда было в тягость.

У входа в парк стояла многочисленная прислуга, начиная от смотрителя замка до конюхов, в парадных ливреях, и под колоннами портала герцог сам отворил дверцы королевских экипажей и помог выйти королевам.

Эндемо, низко кланяясь, стоял на почтительном расстоянии и ждал минуты, когда и он будет подведен к их величествам и представлен им.

Мария-Христина и Изабелла обратили милостивое внимание на прекрасный парк и сделанные в честь их приезда украшения из цветов. И в то время как генерал-интендант провожал королев в назначенные для них уборные, устроенные с неописуемой роскошью, герцог Риансарес, к которому присоединился и король, посетил образцовые конюшни герцога Медина, чтобы посмотреть их устройство и прекрасных лошадей.

Управляющий Эндемо повел придворных дам, освобожденных на этот раз от опеки камерфрау, в парк и старался занять их, доставить им удовольствие.

Наконец королевы были готовы к торжеству; генерал-интендант поспешил доложить об этом герцогу Медина, и через некоторое время гости заполнили залы.

Садовый павильон, из которого терраса вела в парк, оставался пока незанятым. Господа и дамы, составлявшие свиту, поместились в боковом зале, между тем как королевы с некоторыми из придворных и герцогом Медина, сели за стол, сервированный в главном зале. Бесчисленные канделябры и люстры излучали ослепительный свет; с галереи лились звуки музыки; лакеи, одетые в парадные ливреи, разносили гостям изысканные кушанья. Там были, между прочим, и пучеро из черепах, дичь и форели; птичьи гнезда и соусы из устриц, приготовленные на испанский лад; рагу из дичи и рыбьих языков; а к ним подавались разные французские и испанские вина, искусно приготовленное печенье и восточные сладости, шампанское, мороженое в разных формах и различные прекрасные фрукты.

За главным столом сидели королевы со своими супругами, три уполномоченных офицера дона Карлоса и герцог Медина. Разговор был очень оживленным, и в боковом зале, казалось, все были тоже в наилучшем расположении духа, так как генералы и адъютанты, по приглашению Эндемо, усердно пили шампанское и угощали своих дам.

В заключение был подан душистый кофе в маленьких китайских чашечках, и после этого молодая королева встала из-за стола.

Изабелла попросила герцога Медина проводить ее в прохладный садовый павильон. По знаку, поданному королевами, и свита встала из-за стола: графиня Евгения с доном Олимпио Агуадо, маркиза с Эндемо и другие придворные господа и дамы тоже отправились в маленький, прекрасно оборудованный боковой зал, чтобы поболтать и насладиться прохладным свежим воздухом, проникавшим из парка, сидя в креслах, окруженных тенью пальмовых и апельсиновых деревьев.

Тем временем солнце уже успело зайти, и приятный полумрак распространялся над парком Медина. Лакеи зажгли лампы и разноцветные фонари, которыми были украшены деревья, грядки и клумбы, так что весь парк представлял волшебную картину.

Королева-мать осталась со своим супругом и маркизом де Монтолоном в главном зале и выразила свое мнение о предложении дона Карлоса, тогда как молодая королева, расхаживая под руку с герцогом Медина, в который раз говорила ему, что этот праздник доставил ей большое удовольствие.

— Я должна сознаться, — сказала она со своей обычной очаровательной улыбкой, — что этот парк гораздо прекраснее нашего, господин герцог. Вы имеете в своем распоряжении все, что радует и возвышает душу, — одного только не хватает нам.

— Я от души сожалею, что ваше величество недовольны своим покорнейшим слугой.

— Мы были бы неблагодарны, многоуважаемый герцог, если бы не сознавали, что вы приняли нас с королевской роскошью! Но я должна сказать вам, что мы предпочитаем музыке пение.

— Извините, ваше величество, что я оказался невнимательным хозяином, не подумал о придворных певцах. К несчастью, этой ошибки нельзя в настоящее время исправить! Но не удовольствуется ли моя королева прекрасным, чистым голосом девушки из народа…

— Конечно, дорогой герцог. Мы предпочитаем народные песни — разным ариям и операм, которые так часто приходится слышать! Не медлите, герцог, мы с нетерпением ждем вашу певицу!

— Я спешу, чтобы выполнить приказ вашего величества, — сказал, низко кланяясь, герцог, который, услышав желание королевы, вспомнил о прекрасном голосе Долорес. Он хотел немедленно приказать позвать ее в замок и попросить спеть под аккомпанемент мандолины ту прекрасную песню, что однажды подслушал у ее окна.

Изабелла, обменявшись несколькими словами со своим супругом, села в одно из кресел под тенью пальмовых деревьев, и вокруг нее сгруппировались графиня Евгения с Олимпио и маркиза с доном

Эндемо, между тем как господа и дамы, составлявшие свиту, стояли в глубине зала.

Королева сообщила окружающим о предстоящем необычайном наслаждении, и Эндемо тотчас догадался, кто будет та певица, которую герцог велел позвать в замок. Он сначала побледнел, но потом, собравшись с духом, ответил графине де Монтихо на ее вопрос, причем так тихо, чтобы Олимпио не мог услышать слов, что певица — Долорес, дочь сельского старосты, бывшего когда-то смотрителем мадридского замка.

Глаза Евгении странно засверкали, между тем как она украдкой посмотрела на Олимпио, чтобы убедиться, не подслушал ли он тайну, которую ей поведал Эндемо; она торжествовала — ведь ей было известно, что Олимпио, который сейчас ухаживает за ней, раньше любил Долорес.

Она до сих пор ни разу не напоминала ему об этом, но данное обстоятельство не было забыто ее сердцем. Теперь она хотела удостовериться, действительно ли та девушка из народа могла быть ее соперницей. Одна мысль о возможности этого так задела ее гордость, что она побледнела.

Олимпио не подозревал, кто она, ожидаемая с нетерпением певица, и поэтому ее появление должно будет произвести на него сильное впечатление, подумала прекрасная Евгения. Но если ее предположение подтвердится, если она своими проницательными глазами прочтет измену на лице своего кавалера, то жестоко отомстит ему за это унижение.

Эндемо, казалось, догадывался о намерении графини, она не могла скрыть своего состояния от его зорких глаз. Он почувствовал, что нашел в ней союзницу для того, чтобы уничтожить Долорес, и его решение — не упустить этого случая — стало еще тверже, когда он увидел Долорес, появившуюся на террасе вслед за герцогом.

Дочь сельского старосты вначале отказывалась явиться к таким знатным гостям, но старый Кортино наконец уговорил свою дочь взять мандолину и последовать за Оливенко, посланным за ней от герцога.

Скрепя сердце Долорес согласилась. Ей казалось, будто она идет на гибель. Девушка не боялась молодой королевы, которая в прежние времена при встрече с ней ласково заговаривала, но какое-то необъяснимое чувство страха овладело ее сердцем, так что она последовала за другом своего отца в замок, дрожа всем телом.

— Ничего не бойтесь, — сказал старый смотритель замка, — и, что важнее всего, будьте смелее, а то ваше пение не произведет нужного впечатления. Дайте своему голосу полный простор, точно так, как вы это делаете, когда поете в своей хижине.

— Страх так мне сжимает сердце, mio [23] Оливенко, — ответила девушка слабым голосом.

— Что с вами, Долорес? Вы такая бледная, и у вас такой испуганный вид, как будто вас ведут на эшафот! Вот, возьмите эти розы и приколите их к волосам. Будьте смелее! Я останусь на террасе, недалеко от вас.

— Вы так добры ко мне, mio Оливенко, это меня радует.

— Возьмите эти цветы, дитя, и украсьте ими свои волосы, тогда вы смело можете входить в зал в этом простом платье: свежие, прекрасные розы заменят все! Но вот идет его сиятельство герцог — смелее, нино [24], смелее!

Старый Оливенко отошел на несколько шагов, а затем последовал за герцогом и дочерью Кортино на террасу. Родриго Медина, которому очень нравилась прелестная Долорес, ласково взглянул на нее.

— Эти розы прекрасное украшение, — сказал он, — следуй за мной наверх, в зал. Я желаю, чтобы ты спела нам ту песню, которую я недавно слышал, когда проходил мимо хижины твоего отца, но мне кажется, ты дрожишь?

— Это уже прошло, ваше сиятельство. Если вас удовлетворит мое слабое пение, я охотно выполню ваш приказ!

— Мне это нравится. Твои щеки опять покрываются румянцем. Тебе нечего бояться! Спой нам желаемую песню, и я щедро вознагражу тебя за это, — сказал герцог, войдя в слабо освещенный зал.

Королева разговаривала с Эндемо о владениях герцога Медина, а Олимпио был до того углублен в беседу с прелестной Евгенией де Монтихо, что не заметил вошедшей певицы.

— Соловей нашего селения, ваше величество, — сказал Эндемо насмешливым тоном, показывая на Долорес, которая, скромно потупив глаза, низко поклонилась, войдя в зал. Она держала в руке небольшую, простенькую мандолину. В ее волосах красовались живые розы, а на шею и плечи была накинута бедная, но ослепительно-белая вуаль.

Королева не узнала дочь бывшего смотрителя ее замка — она уже давно ее забыла. Она милосердно ответила на поклон красивой девушки и подала ей знак рукой для начала выступления.

Долорес ободрилась, взяла несколько аккордов на мандолине, которые тихо зазвучали в зале, и начала своим чистым, прекрасным голосом ту песню, какую просил ее спеть герцог Медина.

Олимпио, взглянув на певицу, не смог скрыть своего удивления, заметив ее поразительное сходство с Долорес; мучительный упрек поднялся в его сердце вместе с воспоминаниями о прежней любви. И когда он услышал ее голос, когда всмотрелся в черты ее лица, ему показалось, что это была действительно та Долорес, которую он любил и забыл в своих бурных похождениях и блеске двора, которой он поклялся в вечной любви и которой принадлежало его сердце.

Певица, начав второй куплет, взглянула на гостей — она увидела Олимпио! Звуки замерли на ее губах; она побледнела и, вскрикнув от неожиданности, пошатнулась.

Королева встала — последовало всеобщее волнение; Олимпио хотел подбежать к Долорес, которая узнала его в первую минуту, как только увидела.

— Что случилось с девушкой? — спросила королева, которую до крайности неприятно поразило это происшествие, она даже приготовилась со своим супругом покинуть зал.

Оливенко быстро вбежал в зал и подхватил Долорес, лишившуюся чувств. Эндемо с дьявольской улыбкой смотрел то на певицу, то на герцога, который был в сильном смущении.

— Что вы делаете, дон Олимпио? — спросила графиня Евгения, увидев, что тот готовится подойти к Долорес. — Предоставьте лакеям позаботиться об этой женщине! Вашу руку! — Она сказала это ледяным, повелительным тоном, наслаждаясь борьбой, происходившей в его сердце. — Вашу руку, дон Олимпио, — повторила графиня, — мы должны последовать за королевой!

В ту минуту, когда зал полностью опустел, Эндемо подошел к герцогу Медина.

— Эта девушка не успела еще оправиться от родов, — сказал он, понизив голос и показывая на Долорес, которую Оливенко приготовился вынести на руках из замка, — ведь вы это знали и могли избежать подобной сцены. Зрелище это не годилось для праздника знатного герцога Медина!

— Что ты говоришь?

— В хижине Кортино появился новорожденный ребенок — мне кажется, что это уже давно не новость. Не волнуйтесь, господин герцог! Прерванный праздник должен быть доведен до конца.

— Жалкий человек! — проговорил герцог и поспешил в большой зал, чтобы извиниться перед королевой за происшедшее, которое так неприятно на нее подействовало.

Лакей Диего был прав, рассказывая в селении, что управляющий Эндемо родственник его сиятельству, иначе он не позволил бы себе таких слов, которые только что высказал, обращаясь к герцогу.

— Отчего ты стоишь выше меня? — проговорил Эндемо ему вслед, и выражение глубочайшей ненависти исказило его бледное, некрасивое лицо. — Отчего ты носишь герцогскую корону, между тем как я только простой дворянин? Почему ты называешься герцогом и ворочаешь миллионами? Ведь и я тоже имею право на них! Ты долгое время наслаждался ими — теперь пусть настанет моя очередь! Ведь мы сыновья одного отца. Да, твоя мать была инфанта, а моя — простая служанка из Англии. Но ведь говорят, что моя мать была прекраснее твоей и что отец наш любил ее больше своей законной жены! Поменяемся же теперь ролями! Когда я буду с миллионами, Долорес будет моей! Мне надоело быть твоим слугой.

XXIII. ВОССТАНИЕ

Прошло несколько недель после праздника. Долорес все еще не вставала с постели. Лихорадочные сны тревожили ее — перед ней постоянно появлялся образ Олимпио, которого она так неожиданно увидела в замке, она с огорчением припоминала, как горячо любимый ею человек вместе со всем двором оставил замок, не обменявшись с ней даже ни одним словом и не обратив на нее должного внимания.

Когда Оливенко в тот злополучный вечер привел старому Кортино его больную дочь, бедный отец не мог понять причины такой внезапной перемены, происшедшей в ней, но, услышав в лихорадочном бреду Долорес имя Олимпио, он догадался обо всем, что могло случиться, и горячо молился за свою бедную дочь. Теперь, казалось, больная стала поправляться. Она впала в глубокий сон.

Во время болезни дочери старый Кортино заботливо ухаживал за ребенком Жуаны, хотя, впрочем, у него было очень мало свободного времени, так как жестокий Эндемо своими непомерными требованиями как будто хотел испытать терпение старосты и всех работников.

Староста как-то раз решил явиться к герцогу и рассказать ему всю правду относительно находившегося в его доме чужого ребенка. Оливенко доложил о нем его сиятельству — герцог же велел передать Кортино, что вынесет свое решение тогда, когда бесчестная дочь старосты оправится от болезни.

Эти слова до того поразили старика, что он поклялся никогда не переступать через порог замка. Оливенко надеялся утешить своего старого товарища — но Кортино, мрачный и с поникшей головой, удалился. Слова герцога глубоко уязвили честь доброго старика.

Но с какой стати этот бедный староста мог требовать отчета у герцога, своего повелителя? Бедному Кортино пришлось терпеливо снести причиненное ему оскорбление.

Проснувшись после глубокого, продолжительного сна, Долорес с удивлением посмотрела вокруг — она минуту назад видела себя в своей квартире в мадридском дворце и говорила с горячо любимым ею Олимпио. Горькая действительность испугала и огорчила ее, так что от неожиданности девушка со слезами на глазах упала снова на постель.

В памяти ее опять воскресли картины происшедшего — она снова оказалась в замке в тот злополучный вечер, видела Олимпио, стоявшего возле графини Монтихо, слышала оскорбительные слова Эндемо. Сердце бедной девушки при этих воспоминаниях готово было разорваться от боли, и она громко зарыдала.

Старый Кортино, с ребенком Жуаны на руках, молча подошел к постели дочери. Увидев Долорес, мальчик весело протянул к ней ручки. Девушка прижала к груди ребенка — она забудет свои страдания и постарается жить только ради этого мальчика, покинутого даже родной матерью. Еще минуту назад бедная Долорес желала себе смерти, чтобы скорее избавиться от своего горя, но теперь чувствовала в себе достаточно сил, чтобы перенести эти мучения.

Долорес поняла, что Олимпио был для нее потерян, что он давно ее забыл и что клятва, данная им при расставании, была нарушена. Она же все еще по-прежнему любила его, все так же искренне принадлежала ему сердцем, все так же свято хранила клятву.

Бедной девушке стало так грустно, что она решилась кое-как добраться до образа, стоявшего на перекрестке дорог, чтобы попросить у Пресвятой Девы подкрепления сил. Зная, что отец не позволит ей выйти из дому из-за еще слабого здоровья, она хотела дождаться ночи, чтобы пойти тайком.

Наступила ночь. Старый Кортино, утомленный работой, лег в свою постель, но сон не смыкал его глаз. Мысли об оскорблении, нанесенном герцогом ему и дочери, не давали покоя. Кроме того, он в этот день по выражению лиц работников догадался, что те решились на отчаянный шаг, и это также сильно тревожило доброго Кортино.

Старый отец долго, беспокойно метался в постели, Долорес внимательно прислушивалась к его движениям; наконец, природа взяла свое, и старик заснул. Мальчик тоже крепко спал. Тихо и осторожно Долорес с трудом поднялась с постели, и только сейчас она почувствовала, как была еще слаба. Колени ее дрожали, когда она, накинув на себя платье, выходила из комнаты; на пороге девушка на минуту остановилась, чтобы обдумать свой поступок.

— Я не могу, — прошептала она, — я не в силах остаться тут. Я должна помолиться перед образом твоим, Пресвятая Дева!

Держась одной рукой за стену, она неслышно переступила через порог комнаты и, тихо отворив дверь, очутилась на дороге. Прохладный ночной воздух хорошо подействовал на Долорес, она жадно вдыхала его в себя. Но не успела пройти несколько шагов, как поднялся сильный ветер, предвещавший грозу. Непроницаемый мрак окружал бедную девушку, густые черные тучи заволокли небо.

Долорес, с трудом передвигаясь по песку, дошла до перекрестка дорог; вдруг недалеко в стороне от нее послышался легкий шелест. Бедная девушка на минуту остановилась, но, перекрестившись, пошла дальше, по направлению к густому кустарнику, где находился образ Богоматери. Вдали послышались первые удары грома. Долорес овладел невольный страх, и она, скрестивши руки, опустилась на колени перед образом, молилась долго и горячо, между тем как страшные раскаты грома приближались и ослепительная молния ежеминутно освещала всю местность.

Когда Долорес, помолившись, пробиралась через кусты к дому, ей вновь послышался в стороне шелест, но она не испугалась, так как надеялась на защиту Пресвятой Девы.

Вдруг она почувствовала на себе прикосновение чьей-то руки; в кустах царил непроницаемый мрак, так что Долорес сперва не могла различить, кто приближался к ней. Бедная девушка задрожала от страха и не могла в таком состоянии тронуться с места. В эту минуту она увидела возле себя фигуру человека. Ужас овладел ею, она хотела бежать, но приблизившийся человек стал поперек дороги и уже обвил ее рукой.

— Кто вы? — воскликнула Долорес.

В эту минуту молния осветила кусты, Долорес закричала в отчаянии — Эндемо обвил рукой ее стан и стал притягивать ближе к себе. Несчастная девушка уже почувствовала на своей щеке прикосновение его пылающих губ, и невыразимый ужас овладел ею.

— Прочь! — прошептала Долорес, стараясь освободиться от ненавистного ей человека. — Прочь, оставьте меня, я принадлежу другому!

— Погоди, красавица! Ты должна принадлежать мне одному, и если ты станешь меня отталкивать, я удержу тебя силой! Ни с места! Ты моя!

— Сжальтесь, пустите меня, — закричала девушка в отчаянии, чувствуя себя полностью во власти этого злодея.

Эндемо прижал ее к своей груди и привлек к скамейке. Глубокий мрак окружил их, вокруг не было ни души, никто не слышал крика о помощи несчастной девушки, раскаты грома заглушали ее голос.

Видя себя полностью во власти Эндемо, Долорес в отчаянии была не в силах больше звать на помощь. Дыхание ее прерывалось, грудь сильно вздымалась, она понимала, что будет побеждена этим злодеем, если само небо не спасет ее.

Эндемо, заранее уверенный в победе, уже привлек Долорес к скамейке и осыпал поцелуями ее холодные руки, как вдруг ослабевшая девушка почувствовала в себе сверхъестественную силу. Быстрым движением она вырвалась из рук Эндемо и бросилась к образу, величественно выдававшемуся из глубокого мрака. Опустившись перед ним на колени и обвив его правой рукой, Долорес протянула левую руку, как бы для защиты против нападения преследователя.

— Сохрани меня, Матерь Божья! — воскликнула девушка со страстью в голосе.

Эндемо с яростью бросился к ней, но вдруг яркая молния до того ослепила злодея, что тот отшатнулся на несколько шагов. Эндемо готов был уже броситься на свою жертву с еще большим остервенением, как вдруг на минуту остановился — вдали ясно послышался шум приближавшихся шагов; он, заскрежетав зубами от злости, стал внимательно озираться кругом. В отчаянии он увидел несколько человек. Дрожа от гнева, он направился к замку и, благодаря окружавшей тьме, скрылся через несколько секунд…

Долорес без чувств лежала у подножия образа. Башенные часы замка Медина глухо пробили час пополуночи. Гром не умолкал, молния все еще сверкала, но ветер стал заметно утихать.

Вскоре неподалеку от образа собралось несколько человек, к которым с каждой минутой присоединялись их союзники.

— Muerte, — произносил каждый раз при приближении человека один из собравшихся, который был, по-видимому, предводителем этой шайки.

— A tiranosi [25] — отвечали стекавшиеся со всех сторон их товарищи.

— Это ты, Фернандо? — спросил первый.

— Да, это я, и со мной идут еще двадцать человек, Лоренсо!

— Так мы, значит, почти все тут. Нас больше сорока человек.

— Ночь эта вполне благоприятствует нам: кругом такой непроницаемый мрак, что я не вижу вас в двух шагах, — проговорил Фернандо.

— Все ли вы вооружены? — спросил Лоренсо.

— Те, которые не успели запастись ружьями, захватили с собой косы, — раздалось со всех сторон.

Лоренсо внимательно осмотрел оружие поселян, к которым присоединялись их запоздалые союзники.

— Кто станет во главе нас? — спросило множество голосов из толпы. — Мы утолим наконец жажду мести! Смерть Эндемо и всем в замке!

— Лоренсо поведет нас! — ответили все в один голос.

— Да, вы правы, друзья, ему больше всех доставалось от жестокости Эндемо, — проговорил Фернандо, — пусть Лоренсо станет во главе нас.

— Теперь для всех в замке настал последний час! Мы никого не пощадим! Клянусь честью, они все должны умереть, — произнес Лоренсо.

— Кортино должны пощадить, — раздался голос из толпы.

— Горе тому, кто осмелится тронуть старосту и его дочь, — проговорил Лоренсо, — мы не сообщили ему о нашем заговоре, так как знаем, что он, по своей бесконечной доброте, постарался бы отговорить нас от такого отчаянного шага.

— Вперед! Мы хотим видеть замок в огне! — закричали работники. — Смерть Эндемо!

— Тише, друзья, — проговорил Лоренсо, — мы должны быть очень осторожными, ведь сейчас решается наша участь. Во-первых, нам надо со всех сторон окружить дворцовую стену. Вас поведет в замок Фернандо, вас Антонио, а остальные останутся со мной. Таким образом, мы одновременно приступим к делу с трех сторон. Убивайте всех, кто попадется на дороге, только управляющего пощадите. Горе тому, кто тронет его! Все должны насладиться зрелищем предсмертных мук Эндемо.

— Да здравствует Лоренсо! — раздалось в толпе.

— Вперед! — приказал он, и три колонны тихо и неслышно двинулись к замку, чтобы окружить его с трех сторон. Озлобленные и выведенные из терпения жестокостью и несправедливостью управляющего, работники Медина, не думая о последствиях, решились отомстить за все, что им пришлось терпеть в мучительные годы рабства…

При последних словах заговорщиков Долорес очнулась. Она встала, опираясь на образ, и стала прислушиваться с напряженным вниманием. Прошло несколько минут, пока бедная девушка припомнила все случившееся…

— Это был он — Эндемо, этот ужасный человек, — прошептала она, — я все еще дрожу, дождь намочил мое платье… но что значит этот шум возле меня? Ведь сейчас еще ночь… Я слышала восклицание «Да здравствует Лоренсо!», затем приказ «Вперед!» Но что это, Пресвятая Дева! Вдали раздаются шаги… Что я вижу! Поселяне осторожно и тихо пробираются к замку. Ужасное предчувствие охватывает меня…

И, закутавшись плотнее в шаль, Долорес быстро вышла из кустов.

Гроза утихла, тучи рассеялись, и луна на мгновение выглянула из облаков. Долорес внимательно озиралась кругом, желая убедиться, не обмануло ли ее предчувствие. Дыхание ее прерывалось, грудь нервно вздымалась. Она ясно увидела, что к стене замка была приставлена лестница, по которой поднималось двадцать человек, каждый с оружием в руках. Долорес сразу узнала в них Лоренсо с поселянами. Ее предчувствие оправдалось: работники составили заговор против Эндемо и пошли прямо на замок.

Но Долорес предвидела, что отчаянные поселяне шли на верную гибель, так как прежде чем они успеют справиться с вооруженными слугами замка, на помощь Эндемо придет отряд солдат, который перебьет на месте всех заговорщиков. Она уже видела, как несчастных жен и детей поселян безжалостно выгоняют из хижин, как они в отчаянии ломают себе руки — и все из-за Эндемо, этого ужасного человека, истинного проклятия всего населения.

— О Боже, — прошептала она, — что мне делать! Я уже не в состоянии удержать их, я хочу догнать их и умолять отказаться от своего намерения, я разбужу герцога.

Видя наперед гибельные последствия этого восстания, Долорес с неимоверной быстротой очутилась у каменной стены замка, она стала кричать что было силы — никто не отвечал. Поселяне уже спустились во двор замка и сняли за собой лестницу. Бедная девушка бросилась к воротам и постучалась — напрасно! Никто не отзывался.

— Матерь Божья, — воскликнула Долорес, заламывая руки, — они все погибли, что мне делать!

Вдруг ее лицо просияло, она решилась бежать к отцу, который имел влияние на поселян.

— Скорей, скорей! — прошептала она, бросаясь по направлению к своему дому, ноги ее едва касались земли, она больше не чувствовала в себе слабости.

Но не успела она отворить дверь своей хижины, как в герцогском замке раздался первый глухой выстрел. Долорес вздрогнула.

— Поздно, все погибли, — закричала она, падая в изнеможении возле кровати отца. — Спаси их, — с трудом проговорила она, — поселяне в опасности, отец, они штурмуют замок.

XXIV. ЗАЛОЖНИК

Угнетенные работники и поселяне Медина благополучно перебрались через громадный каменный забор, окружавший парк, замок и герцогские конюшни, и, не замеченные никем, добрались до главного здания, как вдруг встретили первое препятствие.

Громко залаяли большие собаки сторожа, но старик не обратил на это внимания, так как они лаяли и рычали при самом малейшем шорохе и движении. Но, видя, что собаки не унимаются, а с глухим рычанием бросаются во все стороны, сторож отправился в чащу парка, держа в руках копье, чтобы защититься против нападения ворвавшихся злодеев.

— Что тут за шум, кто вы такие? — произнес он, обращаясь к людям, стоявшим под деревьями.

— Молчи, старик, — ответил Лоренсо.

— Muerte a tiranos! — послышалось множество голосов из толпы.

— Назад! Что вам нужно? — воскликнул сторож, видя сбегавшихся со всех сторон работников.

— Мы жаждем мести! Выдайте нам управляющего, — грозно требовали поселяне.

— О Боже, — воскликнул сторож, — злодеи приближаются со всех сторон.

Он хотел броситься к порталу, чтобы звонком разбудить слуг.

— Стой, старик, или мы уложим тебя на месте, — грозно произнес Лоренсо.

Сторож не послушался его приказа, хотел выполнить свой долг и известить обитателей замка об угрожающей им опасности.

— Так ты не подчиняешься! — закричал рассвирепевший предводитель толпы и, прицелившись, убил старика наповал.

Выстрел этот, услышанный Долорес, послужил сигналом для бунтовщиков. Разъяренные поселяне ринулись на замок. Дикий крик толпы разбудил его обитателей.

Рассвирепевшие заговорщики, выломав несколько окон первого этажа, бросились в портал, прокладывая себе дорогу оружием.

Через несколько минут все обитатели замка были на ногах. Оливенко, показавшись у разбитого окна своей комнаты, старался уговорить поселян отказаться от своего намерения, но те, забравшись через окно в его комнату и нанеся ему несколько сильных ударов, открыли себе таким образом свободный путь в покои замка. Со всех сторон сбегались бунтовщики и с ужасающими криками «Месть!», «Долой Эндемо!», «Смерть тиранам!» проникали в замок.

Герцог, испуганный, поднялся с постели, несколько минут не мог прийти в себя; затем со всей силы дернул звонок, чтобы узнать у слуг о причине этого ужасного шума и движения в замке. Слуги замялись, не осмеливаясь сказать правду, пока, наконец, Эндемо не явился в покои герцога.

— Работники восстали, — произнес он, — им слишком хорошо жилось! Не щадите их! К оружию, друзья! Следуйте за мной! Стреляйте в них беспощадно!

— Восстание, — повторил герцог. — Так прикажите Оливенко призвать на помощь из города отряд солдат!

— Теперь уже поздно! Заговорщики со всех сторон окружили замок, — проговорил Эндемо, — сторож убит, смотритель ранен, нам предстоит самим защищаться.

— Клянусь честью, они еще узнают меня! — закричал Родриго Медина, быстро снимая со стены оружие. — Скорее вооружайтесь и стреляйте в злодеев! За каждого убитого бунтовщика вы получите сто реалов.

Слова эти произвели желаемые результаты. Вооружившись в один миг, слуги последовали за взбешенным герцогом и управляющим.

Покои нижнего этажа были полностью разрушены разъяренной толпой. Редкостные картины валялись на полу разорванные в клочья, драгоценные вазы и статуи были разбиты вдребезги.

Больше сорока работников под предводительством Лоренсо и Фернандо с зажженными факелами в руках бросились наверх по лестнице, ведущей в покои герцога. На верхней площадке их встретил сам герцог с вооруженными слугами. Эндемо только хотел спустить курок ружья, нацеленного на Лоренсо, но герцог остановил его.

— Что вам нужно, разбойники? — громко спросил он, обращаясь к дикой толпе. — Назад, или я велю перебить вас всех на месте!

— Мести! Долой Эндемо! Смерть всем его защитникам! — кричала рассвирепевшая толпа.

— Вы еще медлите стрелять в этих бунтовщиков, — вскрикнул управляющий со сверкающими от гнева глазами, — если вы боитесь их, то отступайте, они бросятся на нас раньше, чем мы успеем взяться за оружие.

— Выдайте нам этого тирана, или замок ваш через несколько часов превратиться в груду пепла, — воскликнул Лоренсо, с трудом удерживающий своих разъяренных товарищей.

— Покиньте замок и подождите моего решения! Силой вы ничего не добьетесь, так как я могу уничтожить вас, если захочу, — ответил герцог.

— Мы ищем смерти и не боимся ее! Мы скорее готовы умереть, чем дольше находиться во власти этого изверга! Выдайте Эндемо! — раздались голоса из толпы бунтовщиков.

— Назад, или я прикажу стрелять в вас!

— Ого, как он защищает своего брата, — произнес Лоренсо. Число бунтовщиков, собравшихся на лестнице, увеличивалось с каждой минутой, между тем как защитников замка было не больше двадцати человек, и на их помощь вряд ли стоило рассчитывать, так как они от всей души ненавидели Эндемо и сами желали его смерти.

Эндемо, дрожа от гнева, видя значительное численное превосходство заговорщиков, первый выстрелил. Еще секунда — и началось страшное кровопролитие! Перевес, разумеется, остался на стороне бунтовщиков.

В эту минуту в портале раздался голос человека, о котором в эту минуту не думали ни заговорщики, ни обитатели замка.

— Горе вам, несчастные, что вы делаете! Прочь с лестницы, долой оружие! — произнес этот человек так грозно и повелительно, что поселяне невольно опустили руки.

Старый Кортино, бледный и в белой одежде, появился в портале, в волнении простирая руки к восставшим поселянам.

— Не мешай нам! Мы хотим наконец отомстить! — закричал Лоренсо. — Ты знаешь, что мы перенесли. Иди прочь, чтобы твои слова не смягчили нас!

— Я приказываю тебе, сельский староста, отправиться за солдатами, чтобы эти бунтовщики не избежали заслуженного наказания! — приказал герцог, увидев старика Кортино.

— О Боже! Ведь я ничего не знал об этом бунте! Назад, люди! Что вы делаете? Подумайте о ваших женах и детях! — закричал в отчаянии уважаемый всеми поселянами Кортино, пробираясь между ними наверх по лестнице. — Сжальтесь, ваше сиятельство! Не приказывайте стрелять в них!

Сельский староста благополучно добрался до места, где стоял герцог; он находился теперь между восставшими и обитателями замка, готовящимися к защите; еще минута — и он пришел бы слишком поздно!

— Пусть первый же выстрел убьет меня! — вскрикнул Кортино, обращаясь к заговорщикам. — Оставьте замок! Я переговорю о вас с его сиятельством.

— Не надо! Давайте нам Эндемо! — раздалось снова в толпе.

— Скажите, имеете ли вы ко мне доверие?

— Да, старый Кортино, мы питаем полное к тебе доверие! Но не верь им, они все одинаковы! — закричал Лоренсо. — Ты ничего не можешь изменить. Мы хотим отомстить за все страдания, перенесенные нами!

— Но, только умертвив меня, вы проникнете в замок, клянусь именем Всевышнего! Слышали ли вы? Я надеюсь спасти вас, хочу поговорить о вас с его сиятельством, и скорей всего, дело еще можно поправить! — возразил сельский староста, на которого герцог смотрел мрачным взором; он считал появление его заранее срежиссированной комедией: и предположение его еще более укрепилось, когда Эндемо прошептал:

— Соглашайтесь на его предложение! Когда эта старая лисица будет в нашей власти, а те собаки выгнаны из замка, предоставьте мне позаботиться обо всем!

Заговорщики, несмотря на то, что Кортино имел всегда большую власть над ними, на этот раз, казалось, на его слова не обращали внимания; они роптали и готовились поднять оружие.

— Лоренсо, Фернандо, вы отвечаете за них! Что вы делаете, безумцы? Неужели вы больше не слушаетесь старого Кортино, который всегда желал вам добра? Насилие вы можете употребить потом, а сейчас позвольте мне попытаться закончить дело мирным путем!

— Давайте нам проклятого Эндемо! Если мы уйдем отсюда, все опять будет по-старому. Долой Эндемо! — послышались снова грозные голоса.

— Я отстою ваше право, клянусь именем Пресвятой Девы! Идите с Богом! Покиньте замок! Пойдите в парк и ждите там моего возвращения. Обещаю вам принести хорошие вести, так как его сиятельство, господин герцог, человек справедливый.

— Ради вас, сельский староста, мы это выполним! — сказал Фернандо. — Пойдемте, поселяне! Старый Кортино сдержит слово! Мы останемся в парке перед замком и будем ждать его там.

— Пусть будет так, но ведь герцог не сказал нам на это ни одного слова, — возразил Лоренсо.

— Пока вы как бунтовщики находитесь здесь в замке, моим ответом служат вот этот порох и свинец! Если вы хотите узнать мое решение, то уходите прочь! Я выслушаю сельского старосту!

Кортино удалось наконец уговорить восставших поселян удалиться из замка. Он запер высокую дверь портала, не догадываясь, что его считают соучастником в заговоре и сделают заложником, чтобы успокоить восставшую толпу. Его, конечно, поразило то, что Эндемо подошел к двери, чтобы убедиться, действительно ли она заперта на замок, и приказал лакеям стеречь нижний этаж.

— Так, старый негодяй, — закричал он, обращаясь к Кортино, — теперь иди наверх! Ты по доброй воле попал в западню! Где же твоя хитрость?

Сельский староста посмотрел на управляющего, как бы не поверив своим ушам, но не нашел нужным отвечать на слова этого низкого человека. Он отправился к герцогу; Эндемо последовал за ним.

Уже начало светать, когда старый Кортино вошел к его сиятельству в комнату, на стенах которой все еще горели свечи в канделябрах. Он почтительно поклонился.

Герцог, бледный и взволнованный, стоял рядом с креслом и грозно смотрел на вошедшего. Но совесть и намерения честного старика были так чисты, что он не заметил мрачного взгляда.

— Мне любопытно узнать, до чего дойдет твоя наглость и хамство этой жалкой толпы, — сказал герцог еле слышным голосом.

— Я недавно поклялся, ваше сиятельство, не переступать больше через порог замка, — начал старик. — Вы в несправедливом гневе назвали мою дочь бесчестной, и этот позор пал и на меня…

— К чему это предисловие, или ты теперь намерен говорить о себе, удалив из замка бунтовщиков? — спросил герцог.

— Этот хитрый старик, как мне кажется, хочет разыграть роль вашего обвинителя, — вмешался Эндемо с язвительной усмешкой. — Вы поступили правильно, а сейчас будет лучше всего, если прикажете немедленно посадить его в одну из комнат подвала. Входы и окна нижнего этажа охраняются прислугой, таким образом, повторение прежнего разбойничьего нападения станет невозможным.

— Удостоите ли вы меня, ваше сиятельство, милости выслушать, или мне следует обратиться к этому человеку, виновнику всего случившегося? — спросил Кортино все еще спокойным голосом.

— Говори, что ты хочешь мне сообщить?

— Я поклялся никогда больше не являться в замок, но, когда час тому назад услышал, что тут случилось, подумал, что Пресвятая Дева простит мне нарушение клятвы.

— Ты хочешь сказать этим, что ничего не знал о бунте? К чему же ты сельский староста?

— Притесняемые работники уже несколько раз имели мятежные планы, но мне до сих пор постоянно удавалось раскрывать и разоблачать их, ваше сиятельство. Но на этот раз поселяне действовали так осторожно, что я ничего не узнал бы о нападении, если бы мне не сказала моя дочь, Долорес.

— Значит, твоя дочь соучастница?

— Это больше, чем вероятно, — вмешался Эндемо, — я видел, возвращаясь поздно в замок, дочь этого хитрого старика, которая стояла у образа Богоматери и ждала!

— Я прикажу это выяснить! — проговорил герцог в сильном волнении. — Но пока ты останешься в замке в качестве заложника.

— Как, ваше сиятельство, вы хотите арестовать меня, беззащитного старика, по обвинению управляющего, которому хочет отомстить толпа?

— Да! Меня вынуждают к этому! Сообщите бунтовщикам, — крикнул герцог, обращаясь к Эндемо, — что при первых же враждебных действиях с их стороны сельский староста будет убит! Они дорого заплатят за свое нахальство! Клянусь загробной жизнью, этот позор не падет безнаказанно на замок моих предков.

— Вы ослеплены, ваше сиятельство! Заговор направлен не против вас, а против вашего управляющего, который измучил народ! О, сжальтесь и будьте справедливы!

— Прочь отсюда, негодяй! Бросьте его в подземную темницу замка! — закричал взбешенный герцог, обращаясь к лакеям, которые обступили старика Кортино.

— Вы идете на верную гибель, ваше сиятельство!

— Посмотрим, на чьей стороне будет победа! Я жестоко накажу виновных!

— Не трогайте меня, люди! Старый Кортино добровольно последует за вами в темницу! Заточение меня не страшит, но глубоко огорчает награда, которую я получаю за все мои услуги! Опомнитесь, ваше сиятельство! Вы действуете по наущению того злого человека, и придет время, когда вы раскаетесь в этом! Он — проклятие рода Медина!

Герцог отвернулся, он не слушал слов старика, который без страха отправился в темницу. Родриго Медина подошел к своему дорогому резному письменному столу и написал письмо к коменданту ближнего города, в котором просил прислать в замок Медина отряд хорошо вооруженных солдат. Это письмо он передал своему камердинеру, приказав как можно скорее доставить его по адресу.

В это время Эндемо подошел к одному из окон нижнего этажа, чтобы убедиться, что замок защищен вооруженными шталмейстерами, егерями и лакеями. Работники стояли в парке группами. Они бросали мрачные взгляды на замок и ждали возвращения Кортино.

Долорес, бледная и встревоженная, вышла из своей хижины и направилась к замку, чтобы узнать, удалось ли ее отцу склонить герцога в пользу несчастных поселян. В эту минуту в одном из окон нижнего этажа появился Эндемо, окруженный четырьмя егерями, которые держали в руках заряженные ружья.

— По приказу его сиятельства герцога Медина сообщаю вам, — начал он громким голосом, — что тот, кто на протяжении десяти минут не сложит здесь своего оружия, будет казнен как мятежник! Через несколько часов сюда прибудет отряд солдат; и при первых же враждебных действиях сельский староста Мануил Кортино, сидящий теперь в качестве заложника в темнице замка, будет расстрелян!

Четыре егеря приготовили ружья, чтобы выстрелить в тех, кто попытается убить Эндемо.

Громкий, пронзительный крик последовал за словами управляющего. Это Долорес услышала ужасный приговор. Мертвенная тишина воцарилась в толпе; угроза Эндемо подействовала; на минуту заговорщики невольно опустили руки.

— Зачем он вмешался, зачем он поверил им? — снова раздались слова из толпы. — Не складывайте оружия! Мы должны опустошить замок прежде, чем прибудут сюда солдаты!

— Отомстим! Отомстим! — кричал неистово Лоренсо. — Следуйте за мной, друзья! Мы в любом случае не избежим смерти и поэтому должны отомстить прежде, чем погибнем.

— Muerte a tiranos, — раздалось в толпе, и ожесточенные заговорщики с яростью готовы были снова кинуться на замок.

Но в эту минуту Долорес собралась с силами и решила спасти отца. Бледная, с выражением отчаяния на лице, она бросилась на колени перед поселянами, желая удержать их.

— Сжальтесь, сжальтесь, — умоляла девушка дрожащим голосом, — отец мой погибнет, если вы не отступитесь от вашего намерения!

— Мы все погибнем, Долорес! Прочь с дороги, — ответили возбужденные поселяне.

— Горе вам, неблагодарные! Сжальтесь же, — закричала Долорес в невыразимом отчаянии, — прислушайтесь наконец к моим мольбам! Не убивайте моего отца, который хотел спасти вас.

Даже озлобившийся Лоренсо остановился в нерешительности — так жалок был вид несчастной девушки, умолявшей, чтобы пощадили ее отца. Тронутые горем Долорес, поселяне опустили руки. Для бедной девушки блеснул луч надежды.

Но многие из поселян были ожесточены до такой степени, что отчаяние девушки не могло бы заставить их отказаться от мести, если бы их не остановило непредвиденное обстоятельство: Фернандо удалось поймать поверенного камердинера, спешившего в город с письмом герцога, и толпа с громкими торжествующими криками вела его по парку.

— Мы поймали его, вот письмо к начальнику! Не оставим замок до тех пор, пока нам не выдадут Эндемо! — раздалось в толпе, и все бросились читать письмо.

Долорес осталась одна на площадке перед замком, она стояла в нерешительности, невыразимое отчаяние овладело несчастной девушкой. Она предвидела, что бунтовщики снова кинутся на замок, и тогда бедному ее отцу не миновать смерти. Девушка дрожащей рукой откинула назад упавшие на лицо волосы, ее глаза горели лихорадочным блеском.

Громкие крики заговорщиков доносились до нее из парка. В эту минуту она поспешила назад в хижину. Быстро и не обращая внимания на вопросы и крики поселянок, бежала она по дороге; наконец, достигнув своего жилища, она, мучимая смертельным страхом, быстро отворила дверь, схватила спящего ребенка на руки, закутала его и побежала с ним обратно к замку. Все с удивлением смотрели ей вслед: что она задумала?

Долорес с ребенком на руках поднялась по лестнице в замок и быстро постучала в высокую дверь.

— Отворите, — крикнула она, — я дочь сельского старосты.

— Что вам нужно? — спросил лакей.

— Я хочу видеть моего отца, скажите управляющему Эндемо, что он будет иметь двух заложников вместо одного, скорее!

За дверью послышались быстрые шаги и голоса.

— Слава Пресвятой Деве! — воскликнула Долорес, когда отворилась дверь и она вошла в замок. — Отведите меня к моему отцу!

— В темницу ее! — послышался голос Эндемо, и затем дверь снова закрылась.

XXV. ТРИ КАРЛИСТА

Радостные дни, наступившие для испанского двора в замке Эскуриал, были непродолжительны. Мария-Христина, хоть и получила согласие молодой королевы, взявшей теперь бразды правления в свои руки, на свое намерение представить предложение дона Карлоса на обсуждение кортесов, но решение было получено отрицательное. Военные действия двух враждебных армий должны были начаться опять и продолжаться до тех пор, пока не уступит одна из сторон. Но терпение королевской партии было до того истощено, что нужно было во избежание грозившего восстания во что бы то ни стало положить конец войне. Народ устал от этой никчемной войны, и волнения в Испании были средством, перед которым не останавливались ни войска, ни простые жители.

Изабелла среди шумных развлечений, вероятно, не думала серьезно о положении дел в государстве; и только королева-мать настаивала на том, чтобы немедленно вернуться в Мадрид и либо прекратить ненужную войну, не доведенную до конца вследствие приезда трех послов дона Карлоса, либо во что бы то ни стало одним сильным ударом уничтожить неприятельские войска. Словом, добиться заключения мира любыми методами.

Герцогу Валенсии советом министров было поручено немедленно разработать план при содействии его генерального штаба, к которому принадлежали лучшие офицеры королевских войск, и предписано не щадить никаких сил и жертв, чтобы все было приготовлено к уничтожению карлистов, прежде чем три их посла успеют выехать из Мадрида.

Перемирие закончилось. Последняя аудиенция трех офицеров дона Карлоса постоянно откладывалась с целью, чтобы все было приготовлено, пока они смогут вернуться в сое главное расположение войск. Всем было известно, что карлисты понесли большие потери и что Кабрера сам посоветовал инфанту, за которого он сражался, предложить мир. Следовательно, на продолжительное сопротивление с их стороны нельзя было рассчитывать.

Главная квартира дона Карлоса находилась на той стороне города Бургоса, в горах, и чтобы добраться туда, нужно было потратить три дня, так как расстояние составляло тридцать миль; этим временем и хотели воспользоваться в Мадриде. Но члены военного совета в своих решениях упустили из виду то обстоятельство, что в трех знакомых нам карлистах имели противников, выходящих из ряда обыкновенных.

Маркиз подкупил придворного лейб-егеря, который сообщил ему, что в военном комитете, находящемся на Гранадской улице, занимаются составлением каких-то очень секретных планов. Из этого Клод сделал заключение, что уже делаются приготовления к продолжению войны, хотя он и его друзья еще не получили окончательного ответа от правительства.

— Если с нами так поступают, — сказал он, обращаясь к Олимпио и Филиппо, — то и мы будем действовать, подобно им! Сегодня вечером в замке нам сообщат, что переговоры закончились не в пользу мира, и тогда мы, прежде чем выехать из Мадрида, посетим дворец на Гранадской улице и постараемся получить точные сведения о составленных уже планах.

— Твое решение мне нравится, Клод, — проговорил Филиппо, — но выполнить это очень трудно! Дворец генерального штаба охраняется стражей, и двери зала, в котором находятся секретные документы, вероятно, крепко заперты.

— Все это нас не остановит, мы должны перехитрить здешних господ. Предоставьте мне позаботиться обо всем! Если бы я только знал, что случилось с нашим Олимпио с того дня, когда мы были на празднике в замке Медина! Мне кажется, что прекрасная графиня Евгения де Монтихо говорила, что ей нужен каждый месяц новый обожатель, недаром она так много смеялась на последнем придворном вечере в обществе принца Жуанвильского, — сказал маркиз, между тем как Олимпио, делавший вид, что не слышит его слов, расхаживал по комнате взад и вперед.

— Per Dio, это она делала только для того, чтобы позлить Олимпио соперником! Впрочем, преклоняемся перед твоим вкусом! Графиня — редкостная красавица! Такие мечтательные голубые глаза, такой нежный цвет лица и такие очаровательные формы встречаются нечасто! К тому же роскошные светлые волосы, которыми так гордится графиня, и маленькие прелестные ручки и ножки, которые она так любит выставлять напоказ! Но не слишком увлекайся ею, друг Олимпио!

— Черт возьми, избавь меня от своих советов, — проговорил Олимпио, — у меня горе на сердце!

— Говори, Олимпио, — сказал маркиз, — я подозреваю, что ты напрасно искал прекрасную Долорес в замке! Знаешь ли ты, из-за кого она должна была уехать из замка со своим отцом?

— Знаю, Клод, я знаю все с тех пор, как мы побывали в замке Медина.

— В замке Медина, — повторили друзья. — Что там случилось? Мы ничего не знаем.

— Вы не были в павильоне, когда молодая певица, которую герцог по желанию королевы привел в зал, лишилась чувств!

— Мы об этом мимолетом слышали в главном зале.

— Эта певица была Долорес.

— Как, Кортино и его дочь в замке Медина?

— Вы знаете, что мы через час после этого происшествия уехали и я больше не видел Долорес.

— Бедная, милая девушка, — сказал маркиз с глубоким сожалением. — Олимпио, ты одно время забыл это верное сердце.

— Небо ниспослало тебе счастье снова увидеться с ней в замке. Клод схватил друга за руку и посмотрел тому в глаза, он увидел, что в душе Олимпио происходила сильная борьба.

— Я поступил нехорошо, Клод, я был увлечен роскошью и красотой графини Евгении. Ее блеск заставил меня забыть мою Долорес.

— Ты еще можешь все исправить, друг мой, я наблюдал за тобой и той переменой, которая происходила в тебе! Забудь графиню и помни, что Долорес живет только для тебя.

— О, достоин зависти тот человек, для которого бьется верное женское сердце, — сказал маркиз таким серьезным тоном, что было видно, как сильно он был взволнован, — не все могут похвалиться таким сокровищем! Если я говорю, что дружба — высшая степень человеческой любви, то я пришел к этому убеждению опытным путем, стоившим мне ужасных душевных страданий. Не спрашивайте меня о моем прошлом, а удовлетворитесь тем, что я вам скажу: мне не досталась в удел искренняя, крепкая любовь женщины! Я стал в ряды ваших войск, чтобы легче перенести то, что произошло со мной. И хотя твердая воля помогла мне преодолеть хаос страданий и воспоминаний, но я все-таки и по сей день не могу забыть прошлого! О, пусть будет для тебя достаточно этих немногих горьких слов, Олимпио! Я хочу во что бы то ни стало избавить тебя, неопытного юношу, от раскаяния, которое невыразимо тяжело.

Филиппо с потупленным взором слушал слова маркиза — не проснулось ли и в нем воспоминание о том неблагородном поступке, который он совершил, не подумав о его последствиях? Он молчал, между тем как Олимпио положил свою большую руку на плечо Клода.

— То, что ты мне говоришь, я некоторым образом уже сам испытал, — проговорил он вполголоса, — но я благодарю тебя за душевные слова. Пусть Долорес не считает меня недостойным! Я и сегодня люблю ее от всего сердца.

— В таком случае, все еще можно поправить! Когда мы поедем обратно на нашу главную квартиру, владение Медина будет находиться по левую сторону в полумиле от дороги. Ты найдешь время отправиться к Долорес и сказать ей, что все еще любишь ее! Олимпио, умей ценить сокровище, которым ты владеешь! Ты достоин зависти, пользуясь любовью женщины, которая находит все блаженство в одном тебе, которая хочет назвать тебя своим и готова принести любую жертву, чтобы стать достойной тебя! Поверь мне, Долорес так же благородна в своих чувствах, как королева.

— Час, в который нам назначено появиться при дворе, уже настал, — прервал разговор Филиппе

— Я уже заранее знаю, что мы там услышим, друзья, — заявил маркиз. — Наши лошади готовы, и мы быстро прискачем туда, но необходимо потом справиться на Гранадской улице о планах христиносов. Мы немного отдохнем в селении Медина, а затем помчимся в Бургос. Чтобы дон Карлос не мог подумать, что выбрал в послы недостойных людей, мы привезем ему известия о тайных планах, составленных в Мадриде против нас, и при дворе никто не догадается о нашем поступке.

Предсказание маркиза сбылось. Три офицера дона Карлоса получили около полуночи ответ королевы, что трон не соглашается на требования противника и предоставляет решение дела оружию, а это означало, что враждебные действия должны были начаться на следующий же день.

Карлисты, несмотря на вежливое и чрезвычайно любезное отношение к ним, сочли своей обязанностью известить об этом генерала Кабрера я инфанта. Они простились с королевами и отбыли из замка, чтобы, как подумали при дворе, тотчас же сесть на лошадей и поскакать обратно в Бургос.

Между тем как все предавались радостному предвкушению, что все готово к нанесению последнего удара по неприятельским войскам, карлистские офицеры все еще находились в стенах Мадрида. Никто не заподозрил, что они посетили Гранадскую улицу, напротив, все думали, что они уже скачут по проселочной дороге, спешат на главную квартиру дона Карлоса.

Глухой темной ночью три офицера вышли на Гранадскую улицу. Сторожа, стоявшие обычно перед домами, спрятались за колонны подъездов, чтобы защититься от резкого ночного ветра, который не редкость в Мадриде. Балконы дворцов, на которых, несколько часов тому назад сидели богатые жители улицы под тенью тропических растений, были погружены в глубокий мрак ночи. Двери домов были заперты, и улица была совершенно пустынной. Кругом царила могильная тишина. Только изредка запоздалый прохожий спешил мимо домов, да раздавались четкие шаги караульных, расхаживающих по тротуару перед зданием военного кабинета.

— Предоставьте эту возможность заглянуть в карты и планы мне, — прошептал маркиз, обращаясь к своим друзьям, — а вы останьтесь здесь, внизу. Только один может проникнуть во дворец, и вы увидите, что я к этому наиболее подготовлен.

Клод снял плащ и передал его своим товарищам, которые очень удивились, увидев его в генеральском мундире королевских войск.

— Черт возьми, откуда у тебя этот мундир? — спросил изумленный Олимпио.

— Он принадлежит убитому генералу О'Дурелло, — ответил, улыбаясь, маркиз, — я присвоил его себе, предчувствуя, что он мне когда-нибудь понадобится. Не беспокойтесь ни о чем, я проникну в покои генерального штаба и прочту все, что нам нужно.

— Per Dio, ты старший из нас, и у тебя большой опыт, — проговорил шепотом Филиппе

— Ждите меня здесь! Через час мы должны быть уже далеко от Мадрида, — прошептал Клод. — Если нам удастся это предприятие, мы окажем дону Карлосу большую услугу, из которой он сможет извлечь громадную пользу.

— Да сохранит тебя Пресвятая Дева — мы будем ждать здесь, — сказал итальянец и остался с Олимпио на улице, между тем как маркиз твердым шагом подошел к порталу дворца, по обеим сторонам которого расхаживали солдаты с ружьями на плечах.

Увидев приблизившегося генерала, они стали во фронт. Маркиз им слегка поклонился, подошел к высокой входной двери и постучал, после чего изнутри послышались мерные шаги сторожа.

— Кто там? — спросил он.

— Отворите — мне королевой поручены важные дела. Сторож отворил дверь и увидел на пороге военного в генеральском мундире.

— Следуйте за мной с ключами, — приказал маркиз.

— Сию минуту, ваше превосходительство, — ответил старик, — я принесу лампу и ключи.

Клод стал расхаживать взад и вперед, делая вид, что он очень спешит, что придало ему еще больше важности в глазах сторожа.

— Вот все, ваше превосходительство, но ключ от кабинета, как вам, вероятно, известно, находится у герцога Валенсии, — сказал старик, принесший лампу и связку ключей.

— Ключ у меня, господин герцог дал его мне.

— Отлично, ваше превосходительство, стало быть, все в порядке. Позвольте мне пойти впереди, я посвечу вам — наверху тоже Темно.

Маркиз последовал за стариком по лестнице и дошел до высоких дверей находившихся здесь комнат. Сторож поставил лампу на стоявший в стороне стол и при помощи одного из принесенных с собой ключей открыл первую дверь.

— Оставьте мне лампу и ключи, — сказал маркиз, — и вернитесь в свою комнату, через несколько минут я все принесу вам назад.

Как, неужели сам герцог взялся закрывать за собой двери! Это поразило старого сторожа. Но он не осмелился перечить, однако решил в то время, пока незнакомый военный находится в покоях, отправиться в замок и узнать там, действительно ли некий военный получил поручение от королевы. Сторож должен был как можно осторожнее приняться за дело, так как сознавал всю опасность положения, в котором он сейчас находился, если генерал был действительно послан герцогом Валенсии, и тем не менее он был вынужден удостовериться в этом.

Старик передал маркизу лампу и ключи и быстро удалился. Клод де Монтолон предвидел, что ему может угрожать опасность, поэтому быстро вошел в покои. Взглядом знатока он быстро убедился, что тайные планы, о которых шла речь, хранились не здесь, во всяком случае, наверное, в кабинете, ключ от которого находился у Нарваэса. Не медля ни минуты, он подошел к двери, выломал ее с помощью меча, который носил при себе в камзоле, и вошел в маленькую комнату, посреди которой стоял большой круглый стол.

Маркиз подошел к нему, держа в руке лампу, и убедился, что был у цели. Здесь лежали списки войск, корреспонденция с генералами и планы нападений на карлистов. Клод должен был сознаться, что приготовления были превосходными.

Если бы маркизу не удалось ознакомиться с этими ловкими планами, ничто не смогло бы спасти войско дона Карлоса. Теперь, во всяком случае, был уничтожен план военного кабинета, так как Клоду и его друзьям, если они совершат путешествие за двадцать четыре часа, удастся сообщить о нем генералу Кабрера. Даже если бы на следующее утро или еще раньше в Мадриде заметили, что их планы раскрыты, то и тогда нельзя было бы помочь беде, так как отдельные отряды войск по предписаниям уже вышли в поход. К тому же три карлиста, без сомнения, прибудут на главную квартиру раньше, чем гонцы Нарваэса успеют настигнуть их.

Клод вынул из камзола записную книжку и все, что представляло интерес, в нее переписал. Маркизу казалось, что он так хорошо сыграл свою роль, что сторож не мог заподозрить его ни в чем. Но когда он спустился с лестницы, там уже старика не было. Маркиза поразило то, что к нему навстречу вышла жена сторожа, чтобы взять у него лампу и ключи, и по всему было видно, как она старалась его задержать. Карлист передал ей все, поклонился и только хотел открыть дверь, как вдруг услышал за ней громкие голоса, среди которых ясно различил голос герцога Валенсии.

— Арестуйте их! Измена! Ищите его.

Нарваэс произнес эти слова, обращаясь к караульным. Филиппо и Олимпио попробовали задержать герцога Валенсии и его адъютанта, чтобы дать маркизу возможность вернуться назад.

— Per Dio, — раздался голос итальянца, — мы пока еще послы дона Карлоса, а нас хотят арестовать! Это против военных законов! Назад!

Клод быстро открыл дверь и присоединился к своим друзьям. На улице произошло странное смятение. Оба солдата не знали, что случилось, и не осмеливались подойти к дону, одетому в генеральский мундир, между тем как Нарваэс и его провожатые, казалось, были убеждены, что их противникам не удалось еще открыть их тайные планы.

Все случившееся было так неожиданно, что обе стороны не могли еще полностью опомниться. Сторож обратил внимание герцога Валенсии на то, что господин, вышедший из двери и одетый в королевский мундир, присоединился к двум офицерам дона Карлоса. Но Нарваэсу в эту минуту недоставало свойственной ему решительности, и карлисты беспрепятственно исчезли в одном из темных переулков. Стража не осмелилась остановить их, не имела права вмешиваться в дела военных, а на преследование и арест трех послов у Нарваэса у солдат не было соответствующих полномочий. Потеряв их из виду, герцог Валенсии отправился наверх, в комнаты, из которых только что вышел маркиз.

Прежде чем их успели опять открыть и Нарваэс убедился, что дверь его кабинета была выломана, три карлиста уже были далеко. Легко можно представить себе гнев герцога Валенсии, когда он увидел, что тайные планы его раскрыты и теперь, вместо выгоды, могут обернуться большими опасностями.

Между тем как он на протяжении всей ночи готовил приказы предводителям войск и вестовые только под утро выехали из Мадрида, три офицера дона Карлоса, спустя полчаса после удавшегося им предприятия, мчались с быстротой молнии по направлению к городу Бургосу. Офицеры были превосходными наездниками и имели таких отличных лошадей, что догнать их было просто невозможно, даже если бы целая армия бросилась в погоню.

Когда настало утро, три всадника скакали во весь опор по деревням и городам, не останавливаясь ни на секунду; поселяне и горожане с изумлением смотрели на них и уступали дорогу; никто не знал, что это значит, а некоторые принимали их, поскольку они были одеты в шинели, за курьеров или за форпосты одного из отрядов королевских войск.

Только когда по истечении нескольких часов за ними показался вестовой на взмыленной лошади и спросил, в каком направлении поскакали всадники, все поняли, что это были бежавшие карлистские офицеры.

Нарваэс разослал трех надежных солдат по трем различным дорогам с приказами к генералам, так что если бы один или двое из них погибли по дороге или попали в руки карлистов, то третий непременно должен был достигнуть цели. Но только один из этих солдат мог отправиться той дорогой, которую выбрали карлистские офицеры, остальные поскакали окольными путями.

Известие, которое не мог скрыть герцог Валенсии, что три карлиста открыли тайные планы военного кабинета, произвело сильное волнение в Мадриде. Это было неслыханное происшествие! Оно Доказывало необыкновенную смелость вражеских офицеров и могло иметь очень важные последствия, поэтому взбешенные министры и генералы, также как и королевы, объявили трех офицеров дона Карлоса вне закона и назначили высокие цены за их головы. Но это было только знаком бессилия, так как те, кто сделался предметом всеобщих разговоров, уже были далеко за горами.

Хотя было мало времени, однако дон Олимпио решился завернуть во владение Медина, чтобы повидаться с Долорес перед возвращением в Бургос.

— Хотя вряд ли стоит рисковать, но ты непременно должен заехать, — заметил маркиз, — мы воспользуемся этим часом, чтобы дать отдохнуть нашим утомленным лошадям.

— За время твоего отсутствия мы не будем сидеть без дела, — прибавил Филиппо, — в то время как лошади будут отдыхать, мы станем следить на перекрестке двух больших дорог, не удастся ли нам захватить посланца герцога Валенсии.

— Превосходно, — проговорил маркиз, — мы будем иметь приятное развлечение! Вот в стороне дорога, ведущая в селение, наступает вечер; сейчас самое удобное для тебя время! Кланяйся от нас твоей прекрасной, доброй Долорес, Олимпио.

— Мы встретимся потом у моста на проселочной дороге, — проговорил Олимпио, — я вернусь через час.

— Ничего не случится, если и через два часа, — прибавил Клод де Монтолон.

— Так, значит, мы встретимся у моста? — спросил Филиппо. — Мы привяжем своих лошадей к деревьям, а сами будем на страже. Черт возьми, вот было бы здорово, если бы нам удалось задуманное дело. Я думаю, Нарваэс сошел бы с ума от злости!

— До свидания, друзья, — проговорил Олимпио, и, простившись со своими товарищами, поскакал по направлению к замку и к селению.

Наступал вечер. Олимпио скакал во весь опор на взмыленной лошади. Кругом не было ни души. Вдали на возвышенности уже виднелся величественный замок. Сердце Олимпио забилось сильнее. Он хотел припасть к ногам старика и Долорес и просить у них прощения за все причиненное им горе.

Не доезжая до деревни, Олимпио соскочил с лошади и направился к хижине Кортино пешком. В деревне царила мертвая тишина, маленькие, убогие хижины были пусты. Олимпио подошел к ближайшему дому и постучал в дверь — никто не отзывался.

— Черт возьми, неужели поселяне и их жены еще в поле, или все жители Медина вымерли? — пробормотал Олимпио и пошел дальше, оглядываясь по сторонам. — Вот там, кажется, перед дверью хижины сидит старушка, нужно будет обратиться к ней! — И он быстро направился к тому месту.

— Кто идет? — спросила старуха, слепая поселянка, мать Луситы, услышав приближающиеся шаги.

— Как видите, воин, матушка, — ответил Олимпио.

— Я ничего не вижу, благородный дон, я слепая!

— Скажите мне, куда скрылись жители вашей деревни?

— О благородный дон, ужасное проклятие разразилось над селением. Большая часть работников и поселян взяты в плен, те же, кто избежал этого жестокого наказания, должны теперь работать с утра до поздней ночи!

— Как — взяты в плен? — спросил Олимпио. — Каким же образом, расскажите!

— Вы, вероятно, нездешний, а то, наверное, знали бы о восстании, вспыхнувшем во владении Медина! О пресвятая Матерь Божья, вот настало ужасное время!

— Покажите мне хижину Мануила Кортино, мне необходимо видеть старика!

— Хижину я вам могу показать, благородный дон, но она покинута своими владельцами.

— Как, неужели Мануила Кортино и его дочери Долорес больше нет в деревне?

— О, это ужасная история! Куда ни посмотрите, везде вы встретите нужду и горе! Староста и добрая его дочь были для селения благословением неба! Вы не поверите, как добра была прекрасная девушка! Она заботилась о больных с неутомимым усердием; бедные, угнетенные и сироты находили в ее доме убежище! Но вот настали дни несчастья и бедствий.

— Говорите скорее, матушка, я сгораю от нетерпения! Где старый Кортино? Где Долорес?

— Не знаю, благородный дон, — проговорила старая поселянка, пожав плечами и скрестив руки на груди, — никто не знает о них! Для усмирения вспыхнувшего восстания сельский староста и его дочь были оставлены в замке в качестве заложников! О, это было страшное, тяжелое время. Но старому Кортино и доброй Долорес удалось вскоре освободиться из замка! Мне рассказывали, что они бежали, но никто не знает куда!

Олимпио стоял мрачный, погруженный в тяжелые думы.

— Когда это случилось? — спросил он наконец.

— Несколько дней тому назад, благородный дон! И вот вчера сбежал и управляющий Эндемо! В замке теперь страшное смятение, так как подозревают, что управляющий, воспользовавшись восстанием, захватил себе все сокровища и деньги и бежал.

— О, это ужасно, и никто не знает, куда отправился старый Кортино со своей дочерью? — спросил Олимпио.

— Одни говорят, в Мадрид, но я этому не верю! Лусита, дочь моя, думает, что они бежали на север, в сторону границы! За границей они в полной безопасности от управляющего Эндемо, который преследовал Долорес и мою дочь!

— На север, в сторону границы, — повторил Олимпио, — тогда мне, разумеется, не нужно искать хижину Кортино.

— Да, она пустая, благородный дон. Я желаю себе смерти, так как без Долорес жизнь моя стала невыносимо тяжелой!

— Но вы сказали, кажется, что у вас есть дочь?

— Она скучает и постоянно плачет по Кортино и его дочери, которые о ней постоянно заботились! Вся деревня находила приют у доброго старика! Теперь все прошло, все изменилось!

— И вы думаете, что управляющий Эндемо преследовал Долорес?

— Это был злой дух герцогства Медина, благородный дон! Он и теперь, вероятно, отправился следом за этой прекрасной девушкой!

— Благодарю за все! Примите от меня этот ничтожный подарок за вашу любовь к Долорес, — проговорил Олимпио, положив в руку слепой поселянки свой туго набитый кошелек. — Молитесь за нее, матушка, молитесь и за меня!

— О мой благородный дон, чем я заслужила от вас такого щедрого подарка!

— Вы бедная и слепая, и поэтому пусть эта ничтожная сумма послужит вам облегчением в нужде… Долорес, значит, больше нет!

— Скажите, благородный дон, вы родственник Кортино или любите благородную, прекрасную, добрую девушку?

— Я люблю Долорес и приехал повидаться с ней после долгой разлуки!

— Не вы ли тот карлистский офицер, о котором она мне рассказывала?

— Да, матушка!

— О пресвятая Матерь Божья, как жаль, что вы приехали так поздно! Она любит вас от всей души и все время о вас думает! Бедная девушка тайком проливала горькие слезы, не получая от вас известий!

— Она недавно видела меня, но мне не удалось поговорить с ней. Я приехал сегодня для того, чтобы уверить ее в моей любви и привязанности к ней, и вот…

— Уже поздно, — прибавила старушка, грустно покачивая головой. — Бедная Долорес! Как мне вас обоих жаль!

— Послушайте, если Кортино и его дочь вернутся…

— Этого никогда не будет, благородный дон, никогда! Они сильно страдали и много натерпелись, хотя не делали в этой жизни ничего, кроме добра!

Олимпио на минуту задумался.

— Я должен их найти, — пробормотал он. — Прощайте, матушка, благодарю вас за все!

— Да сохранят вас все святые, благородный дон, и укажут путь к Долорес!

Еще раз окинув взором деревню, насколько позволяла кромешная тьма, Олимпио поспешно вернулся на то место, где оставил лошадь. В эту минуту раздалось несколько выстрелов в том направлении, где находились маркиз и Филиппе.

«Что бы это могло быть? — подумал Олимпио. — Неужели гонцы Нарваэса настигли нас? Матерь Божья да сохранит мою бедную Долорес и старого ее отца, пока мне удастся их найти! Я не найду себе покоя! Я больше не вправе поднять шпаги за дона Карлоса до тех пор, пока не освобожу Долорес от ее преследователя! Я должен их найти! Клод и Филиппо останутся верными мне! Я готов исходить все части света, чтобы отыскать след Кортино и его дочери!»

Олимпио быстро сел на лошадь, прохладный ночной воздух живительно подействовал на него, и он бодрее стал погонять своего верного коня. Прибыв к мосту, у которого, как было условленно, офицер должен был встретиться со своими товарищами, Олимпио был поражен неожиданным известием. Маркизу и Филиппо удалось захватить посланных Нарваэса с депешей и после короткого сопротивления пленить.

— Ты уже вернулся? — с удивлением спросил Клод. — Но что я вижу, Олимпио, ты так грустен!

— Долорес и ее отец вынуждены были оставить селение, чтобы освободиться от преследований гнусного, жалкого человека! Они бежали!

— Так мы найдем их и освободим от этого негодяя, — твердо произнес маркиз.

— Ты поистине мой верный друг, — прошептал Олимпио, пожимая руку Клода.

Филиппо в это время наблюдал за пленными.

После краткого совещания трех храбрых карлистов было решено приобрести в соседней деревне лошадей для пленных. И вскоре кавалькада мчалась уже по дороге с неимоверной скоростью. Друзья узнали, что Нарваэсом был послан еще третий гонец, который выбрал такую дорогу, что его невозможно было захватить. Но карлисты были уверены в том, что им удастся сообщить намерения христиносов дону Карлосу раньше, чем гонец прибудет к королевским генералам.

Ночью три храбреца с пленными прибыли в Бургос и через несколько часов уже приближались к главной квартире генерала Кабрера. Инфант дон Карлос поблагодарил их за столь важные сведения и произвел в генералы.

XXVI. ПРИНЦ ЖУАНВИЛЬСКИЙ

Графиня Монтихо и лорд Кларендон в это время имели удовольствие присутствовать на свадьбе герцога Альба и графини Марии, происходившей в Антиохской церкви. Мария сделалась герцогиней — что же предстояло любимице лорда, прекрасной Евгении, которая соединила в себе красоту англичанки и испанки? Будучи разочарованной в первой любви, она стала искать развлечений и находила утешение в том, что покоряла сердца многих знатных донов.

После непродолжительных интимных отношений с доном Олоцаго, о котором мы еще в последствии услышим, прекрасная Евгения начала выслушивать любезности молодого и богатого принца Жуанвильского. Этот знатный дон, занимавшийся живописью, объявил как-то графине, что она благодаря своей красоте может служить оригиналом для изображения Венеры. Это до того польстило молодой придворной даме, что она согласилась на просьбу принца дать ему возможность нарисовать ее портрет. И действительно, вскоре выполнила свое обещание, показавшись восторженному принцу в костюме античных статуй.

Принц Жуанвильский после этого до того свято поверил в любовь к нему молодой графини, что содрогался при мысли, что Евгения когда-нибудь предпочтет ему другого.

Прекрасная Евгения с очаровательной улыбкой выслушивала страстные объяснения в любви молодого принца. Но любила графиня только один раз в жизни — генерала Нарваэса. Затем чувствовала расположение к дону Олоцаго. Олимпио Агуадо же был из числа тех знатных донов, которых она желала видеть у своих ног. Ей доставляло удовольствие покорять сердца таких господ, и при каждой новой победе она говорила с ироничной улыбкой, что власть женщин и сила красоты до того могущественны, что все должно преклоняться перед ними.

— Любовь нужно оставить в стороне, если стремишься к чему-нибудь высокому, — сказала она когда-то дону Олоцаго, — любовь — препятствие на пути ко всему возвышенному!

А молодой принц льстил себя надеждой, что был горячо любим прекрасной Евгенией. Но эта надежда разрушилась раньше, чем ожидал ослепленный любовью дон. За свое легковерие он был наказан так жестоко, что его пламенная любовь превратилась в глубокую ненависть, последствия которой прекрасная графиня вскоре почувствовала. Принц Жуанвильский имел некоторое влияние при дворе, и месть его поэтому была не так безопасна, как воображала Евгения.

Молодая графиня была превосходной наездницей, и добрый, внимательный лорд Кларендон, выполнявший все желания прекрасной Евгении, подарил ей пару таких великолепных лошадей, какими не могли похвастаться королевские конюшни. Они стоили очень больших денег, но доброму, богатому лорду ничего не стоило, чтобы угодить молодой графине.

Евгения стала явно тяготиться обществом скучного принца Жуанвильского и поэтому приказала слугам при появлении принца говорить, что ее нет дома. То, что она ожидала, сбылось. Экипаж принца Жуанвильского как-то подъехал ко дворцу графини, и докладывавший лакей принца вернулся к нему с известием, что молодая графиня уехала, между тем как она, выглядывая из окна своего . будуара, самодовольно улыбалась.

Евгения намеревалась в этот день предпринять веселую прогулку в обществе пожилого герцога Оссуно, превосходного наездника, молодого герцога Беневенто и многих других знатных донов.

Закончив очаровательный туалет и сев на свою великолепную лошадь, Евгения в сопровождении герцога Оссуно только что отъехала на два шага от замка на Пуэрте-дель-Соль по направлению к Прадо, где ожидало их остальное общество, как мимо них промчался экипаж принца Жуанвильского. Ответив любезно на поклон принца, Евгения быстро схватила руку своего провожатого.

— Ах, — прошептала она, — это ужасно! Я велела объявить принцу, что меня нет дома, а сейчас он увидел, как я с вами, господин герцог, оставила дворец.

— В таком случае принц догадается, как неприятны и скучны для вас его посещения, моя дорогая графиня, — проговорил Оссуно, — и на будущее избавит вас от своих частых визитов.

— Мне неловко, — проговорила Евгения, но уже в следующую минуту ее прелестное лицо просияло улыбкой, и, держа золоченые поводья своей резвой лошади, она в сопровождении герцога весело поскакала по направлению к Прадо.

Принц Жуанвильский был оскорблен поступком графини до такой степени, что задумал отомстить ей так, чтобы ей было запрещено являться ко двору. Он приказал кучеру ехать на Прадо и увидел здесь, что графиня, в сопровождении герцогов Оссуно и Беневенто и остального присоединившегося к ним общества, мчалась по дороге, весело разговаривая с каждым из них.

Обманутый принц Жуанвильский побледнел от гнева. Не задумываясь, он отправился к своему брату и расспросил того обо всех подробностях происшествия, случившегося во время маскарада в парке замка. Принц Жуанвильский был вполне доволен задуманным планом, так как открытие этого обстоятельства, занимавшего тогда всех, повлекло бы за собой желаемые последствия. Злоба закипала в нем так сильно, что он вечером следующего дня отправился во дворец и велел доложить о себе королеве-матери.

Мария-Христина, беседовавшая в своей великолепно убранной гостиной с герцогом Риансаресом и патером Маттео, любезно раскланялась с принцем и попросила его садиться. Разговор невольно перешел на трех офицеров-карлистов, которые ловко избегали преследований и рушили все планы Нарваэса. Принц Жуанвильский, как нельзя более, был доволен направлением разговора.

— Нужно будет удвоить цены за головы этих трех офицеров, — проговорила Мария-Христина, — а то эта несчастная война может продлиться не недели, а даже месяцы!

— Я никак не могу понять, почему не удалось схватить этих офицеров, — заметил герцог.

— Говорят, что они достигли Бургоса не более как за двадцать часов. Это почти невероятно, — прибавил духовник.

— Притом эти три офицера присутствовали на маскараде, данном вашим величеством во время карнавала. Как легко можно было тогда схватить их, — заметил принц.

— Из-за своей нерасторопности генерал-интендант и лишился места, но этим мы нисколько не исправим сделанной ошибки, — проговорила Мария-Христина. — Конде Энграннос был слишком стар для своей должности.

— Извините, ваше величество, если я возьму под свою защиту господина генерал-интенданта, впавшего в немилость, — сказал принц Жуанвильский, — Конде не был виновен в бегстве карлистов. Он все подготовил заранее, чтобы захватить их; и алебардщики, занимавшие выходы, пришли бы вовремя, если бы другое обстоятельство не выручило из беды этих храбрецов!

— Вы, кажется, знаете такие тайны, принц, о которых мы и не подозреваем. Расскажите же, какое это было обстоятельство, — проговорила королева-мать, сильно желавшая услышать разгадку этого загадочного происшествия.

Принц Жуанвильский достиг своей цели, но ему нужно было поступить крайне осторожно, чтобы присутствующие не угадали его намерения.

— Но теперь мы все-таки не в состоянии уже поправить дело, произнес он.

— О, вы уклоняетесь, принц, вы не хотите открыть нам тайны, но так нельзя, — проговорила Мария-Христина, — вы заинтриговали нас и поэтому должны рассказать все, даже если бы дело касалось известных нам личностей! До сих пор нам всем непонятно, как удалось бегство тем трем карлистам. Я вижу по вашему лицу, что вам эта тайна известна, и поэтому вы непременно должны открыть ее нам.

— Если моя королева приказывает, я должен повиноваться, хотя мне очень неприятно будет открыть эту тайну.

— Да, это я вижу по вашему лицу, принц, но делать нечего. Принесите в жертву ваши интересы интересам государства и двора, с которыми вы связаны родственными узами.

Принц Жуанвильский должен был повиноваться.

— Три карлиста под масками смело вошли в залы вашего величества, — начал принц, — между тем как один из них оставался в залах, дон Олимпио Агуадо в сопровождении очень молодой и очень красивой наяды оставил зал аудиенций и вышел в парк. Третий, маркиз де Монтолон, следовал за ними на некотором расстоянии и все время оставался поблизости в качестве усердного сторожа.

— Мы так и предполагали, что эти два опасных карлиста находились в парке, откуда и нашли случай бежать, — подтвердила королева-мать.

— Прекрасная наяда направилась со своим провожатым к скамейке в уединенной части парка. И тут, как говорят, благородный дон объяснился ей в любви. Когда же он по ее желанию снял с себя маску и она его узнала, ей было уже поздно удалиться или вместе с ним вернуться в залы, так как в эту минуту алебардщики заняли террасу и входные двери.

— Ужасно положение наяды, — заметил герцог Риансарес.

— Мучительно! Она подвергалась опасности быть найденной в парке в обществе врага их величества, и это не могло бы ни в коем случае послужить в ее пользу.

— Вы все больше и больше подстрекаете наше любопытство, принц, как же наяда поступила в столь опасном положении? — спросила Мария-Христина.

— В сказках говорят, что феям известны такие пути и средства, которые скрыты от смертных. Нельзя было терять ни минуты, так как алебардщики уже начали обыскивать парк. Маркиз присоединился к своему товарищу, ища защиты у наяды. Прекрасная волшебница повела обоих офицеров по безлюдным, темным аллеям к маленькой двери, выходившей на мрачную улицу вдоль реки Мансанарес.

— Как, — с удивлением перебила королева-мать рассказ принца, — та дверь постоянно бывает заперта на ключ.

— Для феи не существует препятствий, ваше величество, дверь отперлась по мановению ее руки.

— Но кто же была эта фея? — спросила Мария-Христина, и небольшие, черные ее глаза засверкали от нетерпения.

Принц Жуанвильский колебался.

— Принц в неловком положении, — заметил герцог Риансарес.

— Мы убедительно просим снять маску с той прекрасной феи, — серьезно проговорила королева-мать.

— Прекрасная фея, которая избрала это средство, чтобы избежать опасности, была… молодая графиня Теба!

Мария-Христина поднялась, глаза ее сверкали от гнева.

— Молодая графиня Теба, — повторил герцог, — вот дело и выяснилось! Донна Монтихо имеет ключ от потайной двери.

Принц Жуанвильский поднялся с места.

— Благодарим вас за это важное известие, принц! Вероятно, уже весь двор знает разгадку этой тайны, тогда как нам она до сегодняшнего вечера оставалась неизвестной, — проговорила королева-мать Дрожащим от волнения голосом. — Доложите о нас нашей августейшей дочери, — приказала она вошедшему камердинеру, — и скажите, что мы желаем видеть ее величество одну. Еще раз примите искреннюю благодарность, мой принц. Надеюсь, что при будущих карнавальных праздниках прекрасные феи не будут больше творить свои волшебства, которые могут иметь весьма серьезные нежелательные последствия. — Поклонившись принцу, Мария-Христина направилась в покои Изабеллы.

Последствия этого вечера недолго заставили себя ждать. Через несколько месяцев, на протяжении которых Евгения оставалась во дворце своей матери, как говорили, по болезни, обе графини, в сопровождении герцогов Оссуно и Беневенто, отправились в Спаа, расположенный в романтической долине Бельгии.

В списке прибывших в Hotel de Flandres в Спаа двадцать восьмого июня того же года значилось:

1. Графиня Монтихо, капиталистка, с дочерью графиней Теба, из Мадрида.

2. Их сиятельства герцоги Оссуно и Беневенто.

XXVII. ОСВОБОЖДЕНИЕ ПЛЕННЫХ

Вернемся теперь в замок Медина, чтобы увидеть исход вспыхнувшего восстания.

Герцог, видя из окна, как заговорщики захватили поверенного камердинера и отняли у него письмо к начальнику, побледнел от гнева и не знал, что делать в этом затруднительном положении. Ему никогда не приходилось управлять своими обширными владениями, заведывание всеми делами было предоставлено Эндемо, который действительно был связан с ним родственными узами, как подозревали многие.

Старый покойный герцог имел только одного сына от брака с инфантой. На ней он женился не по любви, а по желанию своих родителей, которые назначили ему эту невесту еще тогда, когда он был мальчиком. Становится понятно, что герцог искал развлечений вне дома и после смерти родителей предпринимал далекие путешествия, так как стал явно тяготиться обществом своей больной супруги. Герцог был богат и поэтому мог исполнять все свои желания.

Во время своего пребывания в Лондоне он при помощи хитрого, усердного камердинера познакомился с одной прекрасной, молодой англичанкой, девушкой низкого происхождения. Сара Родлоун до того пленила сердце герцога, что сумела стать ему необходимой. У нее родился сын, Эндемо. Безмерно преданный камердинер, получив порядочную сумму денег, согласился жениться на Саре Родлоун.

Вскоре после приезда в замок Медина прекрасная англичанка умерла. Герцог взял к себе Эндемо и дал ему такое воспитание, которое почти не уступало воспитанию Родриго. Герцогиня знала, кто этот мальчик герцогу. Но недолго пережила любовницу и законная супруга.

Старый герцог часто просил своего сына, герцога, жить в дружбе с Эндемо; в последнем скоро проявились практический ум и замечательная расчетливость, так что управление владениями перешло в его руки, между тем как Родриго мог вполне наслаждаться в Мадриде веселой столичной жизнью.

Почувствовав приближение своего последнего часа, герцог призвал к себе обоих сыновей и, открыв им тайну их родства, просил разделить между собой управление владением Медина. По закону он не мог выделить часть владения Эндемо и поэтому просил молодого герцога Родриго позволить брату своему навсегда поселиться в замке Медина и пользоваться некоторыми правами.

Родриго свято обещал умирающему отцу выполнить его последнюю волю; он не знал еще характера Эндемо, так как все время жил в Мадриде. После смерти старого герцога, за которым вскоре последовал и его камердинер, натура Эндемо стала мало-помалу проявляться. Однако Родриго, чтя память отца, не решался положить конец его несправедливости и жестокости в обращении с работниками, хотя не был связан с ним никаким письменным договором.

Напротив, он дал Эндемо неограниченную власть распоряжаться всем по своему усмотрению, но последствия слабоволия и доброты герцога не заставили себя долго ждать. Мы уже были свидетелями восстания, вспыхнувшего вследствие жестокого обращения Эндемо с поселянами. Он мучил работников, как будто находил в этом особенное удовольствие, преследовал их жен и дочерей.

Поэтому понятно, что внезапное восстание привело добродушного герцога в крайне затруднительное положение. Выступить открыто против Эндемо он был не в состоянии и поэтому излил свой гнев на несчастных работников, хотя и сознавал, что другого выхода у них не было, чтобы избавиться от жестокости Эндемо.

Страстная любовь Эндемо к прекрасной Долорес, как мы видели, возрастала с каждым днем все больше и больше, так как Долорес, это прекрасное чистое дитя, с глубоким презрением относилась ко всем его гнусным предложениям; все попытки управляющего овладеть ею остались безуспешными. Страшная ревность мучила его: всеми силами своей злой и испорченной души Эндемо ненавидел Родриго; он до того был уверен, что ребенок, которого он видел в хижине Кортино, принадлежал Долорес и герцогу, что никто на свете не мог переубедить этого злодея. Несмотря на все это, Эндемо не терял надежды когда-нибудь овладеть прекрасной девушкой. Этот человек был демоном своей страсти и рабом своих мелких и грязных чувств.

Когда дочь сельского старосты с ребенком на руках явилась в замок, где томился в заточении ее отец, лицо Эндемо просияло торжествующей улыбкой. Долорес пришла для того, чтобы променять хижину на темницу. В голове управляющего промелькнула ужасная мысль, он хотел на этот раз непременно овладеть прекрасной девушкой и не остановился бы даже перед устранением старого Кортино.

Злодей больше не боялся мести поселян, так как слуги замка были хорошо вооружены и со всех сторон охраняли замок. Если бы бунтовщики, думал он, еще напали, они бы погибли: победа должна остаться на его стороне. Всех, осмелившихся поднять против него оружие, он задумал заключить на годы в темницы замка, а предводителей их — приговорить к смертной казни.

Темница, куда заточили старого Кортино, находилась в одной из угловых башен, недалеко от конюшен. Вход в нее был со стороны замка, маленькое решетчатое окно, пропускавшее слабый свет, выходило в парк.

Слуги, по велению Эндемо, бросившие старого Кортино в эту темную и сырую комнату, крепко заперли двери. Они боялись, чтобы узник не сбежал от них, так как в этом случае они сами бы поплатились своей головой. Они принесли ему воды и хлеба. Бедный староста, казалось, был подавлен этой черной неблагодарностью обитателей замка. Кортино в изнеможении опустился на солому. Душа его была полна страданием, и внутренняя тайная боязнь за участь дорогой дочери терзала и томила его. Деревянный стол, полуразвалившийся стул и старое распятие на стене — вот все, что составляло убранство этой подземной кельи.

Всегда честный и правдивый, Кортино любил только правду; ложь и лесть были чужды его сердцу — и вот он сделался жертвой того негодяя, кнут которого еще недавно оставил след на его лице. Почему он не задушил его собственными руками — теперь этот изверг безнаказанно продолжает творить зло. Раньше никто не осмелился бы обидеть или оскорбить старого Кортино. И что стало наградой за многолетнюю верную службу королевскому дому? Темница! Он был заточен, а кто, как не он, спешил сюда, чтобы спасти жизнь герцогу и его приближенным.

Бедный Кортино, лежа на соломе, в отчаянии сжимал себе руки; он никогда в своей жизни не подозревал, что ему предстоит такой ужасный конец, что с ним, честным и добросовестным человеком, поступят, как со злейшим преступником. И это после того, как он, подвергая опасности свою жизнь, хотел спасти замок от дальнейшего нападения бунтовщиков. Бедняга метался на своей убогой постели, так как мысль о несчастных поселянах, которым грозила неминуемая гибель, тоже страшно тревожила его.

Шум стал стихать. Уж не присмирели ли бунтовщики, подумал Кортино, и лицо его просияло радостью при одной этой мысли. Вдруг неподалеку от башни раздался дикий крик. Кортино вскочил в испуге; бунтовщики радовались — им удалось поймать камердинера герцога.

Несчастный старик похолодел: яростное нападение бунтовщиков на замок грозило повториться с новой силой, и тогда бедному Кортино предстояла неминуемая гибель. Его охватывало отчаяние при мысли о бедной Долорес и принятом ими ребенке, которым после его смерти грозила нищета.

В эту минуту за дверью подземной кельи послышалось чье-то приближение. Старый Кортино с удивлением поднялся со своего места. Дверь быстро отворилась. Долорес с ребенком на руках показалась на пороге. С выражением муки на лице она бросилась в объятия своего отца и громко зарыдала.

— Я пришла к тебе, — прошептала Долорес со слезами на глазах, — чтобы умереть вместе.

— Горе нам, — проговорил старик дрожащим от волнения голосом, — мы погибли! Но не будем отчаиваться, Долорес, дочь моя, будем надеяться на милосердие Бога и спокойно ожидать решения нашей участи. Совесть наша чиста.

— О, какое тяжелое испытание послано нам Богом, дорогой отец! Все мои надежды рухнули, мое будущее мрачно! Поэтому я охотно иду с тобой на смерть.

— Ужасное несчастье постигло нас, тяжелым испытаниям нет конца, мое бедное дитя! Я не боюсь смерти, для меня она — желанная избавительница от страданий. Ты же, моя бедная Долорес, хотя уже много перенесла в своей жизни, будь мужественной! Неизвестно, может быть, все это к лучшему и даже то, что твой изменник нарушил клятву. Он недостоин тебя.

— Я постоянно выбирала: ты или он, но теперь ты, мой дорогой отец, одержал верх. Я пришла к тебе — прижми меня к своей груди и скажи, что доволен мной.

Старый Кортино горячо поцеловал свою дочь. Свидание с ней до того взволновало его, что он в изнеможении опустился на свою убогую кровать.

— Будем спокойно ожидать решения нашей участи, отец, — проговорила Долорес, — будем надеяться на милосердие пресвятой Марии, и все закончится для нашего блага.

Мертвая тишина воцарилась в подземной келье, старик, сидя на кровати, задумчиво смотрел вдаль, Долорес прислушивалась к малейшему шуму в парке. Ребенок спокойно спал на ее руках.

Так прошло несколько часов. Бедная Долорес все еще надеялась на освобождение из темницы, ей казалось, что сам герцог произнесет приговор в их пользу, и тогда ее отец будет спасен. Мысль эта до того ее оживила, что радостная улыбка просияла на ее бледном, изнуренном лице. Девушка твердо решила в случае освобождения из этой ужасной темницы с отцом и мальчиком оставить герцогство Медина; она готова была бежать, не отдыхая, день и ночь, чтобы избавиться от Эндемо, которого боялась, как опасного преступника.

Вдруг при наступлении вечера в парке раздались крики бунтовщиков, которые, окружив со всех сторон замок, совершили новое нападение на него. Они с яростью бросились утолять свою жажду мести. Выстрелы глухо отзывались в огромном парке.

Старый Кортино, услышав доносившееся до него страшное бряцание оружия, в отчаянии опустился на колени, скрестив руки — над ним был произнесен приговор. Долорес, бледная, в ужасе вскочила. Голоса смешивались с выстрелами. Казалось, разразилась кровопролитная борьба. Бедная Долорес, с невыразимым отчаянием на лице, каждую минуту ожидала появления Эндемо в дверях подземной кельи. Она теряла надежду на освобождение, на избавление от опасности.

Кортино горячо молился, Долорес едва переводила дыхание от трепетного ожидания. Положив ребенка на постель отца, она неслышно подошла к двери и приложила ухо к замочной скважине, прислушиваясь к малейшему движению в коридоре — все было тихо. Глухой, отдаленный крик, бряцание оружия и громкие выстрелы в парке не прекращались. Ночная темнота придавала еще более ужасный ореол этой кровавой сцене.

Нападение поселян было до того неожиданным, что обитатели замка не успели вывести заложников из подземной кельи и убить их на глазах рассвирепевших бунтовщиков, но Эндемо уже держал в руках ключ от дверей темницы, намереваясь сам совершить это насилие. Он как раз собирался отправиться в башню, когда Лоренсо с толпой отчаянных храбрецов пошли на новый штурм; Эндемо на минуту остановился, чтобы убить несколько дерзких злодеев.

В парке валялось множество трупов поселян, окровавленных, изувеченных, между ними было и несколько человек из защитников замка. Озлобление обеих сторон достигло высшей степени; сам герцог стрелял в бунтовщиков.

Боясь, что разъяренная толпа может поджечь замок, Родриго с помощью Эндемо собрал драгоценные камни, золото и серебро и сложил их в одну комнату для того, чтобы иметь все под рукой в случае, если бунтовщики подожгут замок. Затем герцог вышел из своих покоев и с озлоблением стал стрелять из окна в разъяренных заговорщиков.

Старый Кортино и его дочь с трепетом ожидали в темнице появления палачей; они окончательно приготовились к смерти и уже простились друг с другом. Долорес держала на руках ребенка, которому также грозила гибель. Несчастные заложники затаили дыхание, между тем как крик и выстрелы в парке не умолкали.

Вдруг Долорес увидела за решеткой маленького окна голову человека; луч надежды озарил ее душу, она и не подозревала, что кто-то мог в минуту величайшей опасности явиться к ним на помощь. Долорес не осмеливалась обратить на это внимание отца; старый Кортино сидел на краю постели, погруженный в глубокую думу, и спокойно ожидал решения своей участи.

Вдруг в подземной келье раздался голос. Кортино встрепенулся и с удивлением стал осматриваться вокруг, пока наконец не увидел за решеткой окна в темноте очертания головы человека.

— Староста, — послышалось негромко за окном темницы, — вы здесь?

— Да, кто меня зовет? Мне кажется ваш голос знакомым.

— Ваша дочь тоже с вами?

— Да, она здесь, в этой душной и темной тюрьме, но скажите, вы — Фернандо, да?

— Вы угадали, дорогой Кортино, я пришел освободить вас. Пока я буду отделять эти железные прутья вашего окна, Лоренцо постарается задержать ваших врагов там, в передней части замка. Им не суждено будет насладиться своей победой, вы минуете их преступных рук и спасетесь. Сколько раз вы защищали нас, старый Кортино; за вашу снисходительность и доброту мы полюбили вас и вашу дочь; многие женщины нашего поселения обязаны только ей своей жизнью. Я тоже, наверное, лишился бы своей жены, если б не ваша заботливая Долорес! Я все это время не находил себе покоя, все придумывал различные способы к вашему освобождению. Теперь приготовьтесь, вы сможете пролезть через это окно?

— Да, да, Фернандо, — поспешно ответила Долорес, снова оживая надеждой на спасение, — мы поставим стол к окну, тогда будет легче добраться до окна.

— А я здесь, снаружи, окажу вам посильную помощь. Сперва необходимо удалить эти железные прутья. Я думаю, что с вашей стороны решительно ничего не видно, ведь в темнице, где вы находитесь, царит полнейший мрак. Я стою на лестнице у окна, вы ею воспользуетесь, чтобы сойти вниз, только одно условие, Кортино!

— Говори, Фернандо!

— Вы, когда выйдете на свободу, не должны задерживаться в замке Медина ни одной минуты — ни одной минуты, слышите! Сейчас же отправляйтесь, куда глаза глядят. Еще до рассвета, после того как заговорщики удовлетворят свою месть, все жители покинут селение. Куда мы пойдем — нам самим неизвестно, но оставаться здесь больше нельзя, ты знаешь, нет никакой возможности.

— И вы еще в такую минуту подумали о нас, — воскликнул старик, — благодарю вас, да наградит всю вашу семью праведное небо!

— Я никогда бы не простил себе, если бы не освободил вас, своих благодетелей, да и жена моя отравила бы мне всю дальнейшую жизнь, — сказал Фернандо и с этими словами ударил своим молотом по старым заржавевшим прутьям, закрывавшим окно заключенных. Удар молота был сильным, раскатистое эхо повторило его, но в передней части замка слышался такой шум, что на этот удар никто не обратил внимания.

Долорес положила ребенка на солому и сама свободно и легко, как будто бы обладая неведомой силой, подставила стол к стене, где находилось окно.

— Еще четверть часа, — успокоил Фернандо, — и путь будет свободен, только бы этот негодяй Эндемо не пришел раньше.

— Скорей, ради Бога скорей, — шептала бедная девушка, — не то — все погибло. — И она в отчаянье опустилась на колени, молясь, простерла руки к святому небу.

Фернандо спешил. Удар за ударом наносил он по старому железу, которое поддавалось с трудом, скоро уже все три прута внизу были отделены, оставалось еще освободить их сверху. С неимоверной силой Фернандо прижимал к стене один из трех железных прутьев.

— Дело пошло, — сказал он, давая заключенным надежду, и снова усиленно застучал своим молотом. Когда же и второй прут был сорван и Фернандо занялся третьим, вдруг вдали, в передней части замка, все стихло, замолкли крики и шум и зловещая тишина воцарилась кругом.

Уже старый Кортино с помощью дочери взобрался на стол и помогал Фернандо удалять последний прут, уже Долорес приблизилась к мальчику, взяла его на руки, чтобы последовать за отцом. Но вдруг в эту минуту услышала вдали шум, похожий на звук поспешно захлопывающейся двери.

— Пресвятая Дева, — закричала бедная девушка, — они идут. — Долорес побледнела от страха и, обратившись к Фернандо, сказала:

— Я слышу шаги…

— Проклятье, — прошептал он, стиснув зубы, и, собравшись с последними силами, налег на третий прут. О счастье, он поддался, выход был свободен. Уже старый Кортино хотел пролезть в отверстие, как вдруг в эту минуту раздались шаги в коридоре и послышался голос Эндемо за дверью.

— Откройте, — обратился тот к слугам, — вытащите старика. Я посмотрю, как будут стрелять проклятые мятежники в своего защитника!

Долорес с ужасом слушала Эндемо — но, взглянув на окно, она убедилась, что отец спасен.

— Благодарение святой Деве, — прошептала она, — он спасен. Вот зазвенели ключи. Девушка прижала к себе мальчика и быстро вскочила на стол. Дверь отворяли. Долорес быстро передала ребенка крестьянину и сама выскочила в окно. В эту минуту Эндемо распахнул дверь, и яркий свет нескольких факелов осветил темницу. Его горящие гневом глаза блуждали по пустой келье.

— Их нет, их спасли, — закричал он в дикой злобе, — туда… туда… верните их… они ускользают.

В это время Долорес уже была на руках у Фернандо, а Эндемо в дикой злобе поспешил к столу, на котором еще за минуту до этого находились пленники. Он не хотел уступать своей добычи и скрежетал зубами, а его слуги стояли неподвижно.

— Ружье, ружье сюда, — закричал Эндемо, — чтобы я мог пробить голову этому мерзавцу, вырвавшему у меня добычу.

Когда принесли наконец ружье и вооруженный Эндемо вскочил на стол, чтобы послать беглецам вдогонку пулю, то никого ужо не было, ночная мгла скрыла беглецов. Непроницаемый мрак окутал весь замок.

Старый Кортино и его дочь счастливо избежали своей тяжкой участи. Эндемо выходил из себя, ведь он был не в состоянии преследовать пленников: замок был занят бунтовщиками, Кортино и Долорес теперь, казалось, могли беспрепятственно искать спасения. Но вдруг в голове управляющего, который задумчиво стоял в темнице, созрело решение — отчаянное решение, проклятое решение, внушенное ему самим сатаной. Эндемо демонически улыбнулся…

Его страсть к Долорес еще больше разгорелась, и он во что бы то ни стало желал овладеть бедной девушкой, даже если бы это стоило ему собственной жизни.

Восставшие жители подбирались к Эндемо, он это знал, значит, жизнь в замке была небезопасной. — «Что же я медлю, — думал управляющий, — скорей за ними, пусть мой сиятельный брат сам расправляется с мятежниками. — Эндемо хотел следовать за Долорес! — Но с пустыми карманами предприятие ему не улыбалось — это была бы тщетная попытка. — Ведь ты имеешь право на сокровища герцога Медина, — шепнул ему внутренний голос, — возьми себе часть — это будет благоприятствовать твоим намерениям — и беги! Какое тебе дело до Родриго? Укради у него то, что можешь взять с собой, и уходи! Ты сможешь найти и настигнуть Долорес! Скорее! Приведи в исполнение свой план сию же минуту!»

Смятение, господствующее в замке, благоприятствовало ему. Герцог, находившийся в сильном волнении, не ведал, какие мысли роились в голове Эндемо, когда тот подошел к нему и попросил на время принять на себя обязанности по защите замка. Он думал, что управляющий хочет снова попытаться захватить бежавшего Кортино и его дочь.

Эндемо, с целью втянуть обе стороны в бой, опять подстрекнул егерей и лакеев стрелять в бунтовщиков, а сам хотел незаметно завладеть сокровищами и скрыться через маленькую дверь здания, ключи от которой находились у него.

Снова раздались выстрелы и послышался шум голосов. Родриго был внизу и, не подозревая о намерениях Эндемо, ободрял своих людей. Была полночь, густой мрак покрывал парк.

В это время Эндемо поспешил в комнату, в которой хранились сокровища герцога, заключавшиеся в бумагах, золоте и драгоценных камнях. Вскоре он наполнил карманы, спрятал в камзол большую сумму денег и взял еще в левую руку тяжелую шкатулку — таким образом, он овладел кладом, с помощью которого мог исполнить все свой желания.

Сумма, которую украл Эндемо, была довольно крупная, герцог лишился большей части своего состояния. Вор быстро спрятал ключ в карман и вышел из комнаты, чтобы отдаленными коридорами выйти из замка в парк.

Радостная улыбка появилась на лице злодея, когда он услышал, что сражение все еще продолжается. План его удался, так как случай благоприятствовал его низкому поступку. Дойдя до маленьких ворот, Эндемо прислушался и убедился, что бунтовщики ушли из этой части парка, чтобы принять участие в сражении.

— Долорес! — Его бледные, дрожащие от волнения губы невольно произнесли это имя, когда он вошел в парк, запер ворота и бросил ключ. — Ты должна попасть в мои руки, ты должна быть моей! Я следую за тобой, так как без тебя проклинаю жизнь.

Кругом царила мертвая тишина. Эндемо подошел к дверям, еще раз посмотрел на покинутый им замок и затем, осторожно озираясь кругом, приблизился к выходу. Но в эту минуту, когда он вынул ключ и хотел вставить его в замок, он увидел, что в спешке схватил не тот.

Эндемо остановился в раздумье. Он измерил взглядом высоту стены, окружавшей парк, но нечего было и думать о том, чтобы перелезть через нее, так как тогда необходимо было бросить половину сокровищ. Нужно было еще раз вернуться в замок, но тут Эндемо вспомнил, что он выбросил ключ от маленьких ворот. Исполненный гнева против самого себя, он поставил шкатулку, которую держал в левой руке, под дерево и, поспешив к тому месту, где бросил ключ, стал обыскивать траву и мох и наконец нашел его. Затем он бросился к воротам, быстро отворил их и, никем не замеченный, достиг комнаты, где хранились ключи.

С лихорадочной поспешностью схватил он ключ, как преследуемый преступник прокрался опять в аллею, ведущую к воротам, и на этот раз не позаботился даже закрыть их. Беспрепятственно достиг он выхода, схватил шкатулку, отворил маленькую дверь и выбежал из парка: здесь, за стеной парка, все было тихо, даже борьба, казалось, прекратилась. Эндемо опрометью бросился бежать и через несколько минут исчез в темноте ночи.

Злость поселян стала мало-помалу утихать. Число убитых и раненых доходило до двадцати пяти, и это обстоятельство заставило их наконец отступить. Фернандо напомнил о бегстве, так как еще было время.

Женщины и дети со слезами на глазах собирали свои пожитки. Несчастные прощались со своими хижинами, в которых прожили много лет; мужчины копали могилы, чтобы похоронить убитых. Раненые и больные остались в селении Медина, все остальные собрались с рассветом за околицей, чтобы эмигрировать и найти новую, более счастливую родину за океаном, в Бразилии.

Когда обитатели замка увидели, что заговорщики удалились, то подумали, что те решили сделать небольшой перерыв, может быть, для того, чтобы переговорить и посоветоваться, но через несколько часов все убедились, что сражение действительно закончилось.

Герцог приказал найти управляющего, но его нигде не нашли. Родриго все еще не подозревал, что натворил Эндемо, он даже стал опасаться, не убит ли тот, не попал ли в руки поселян. Но когда герцог вошел в комнату, где хранились его сокровища, когда увидел открытую дверь и не нашел большей части наследства и значительной суммы денег, когда, наконец, лакеи доложили ему что задние ворота замка открыты и кто-то бежал тайно, Родриго больше не сомневался, что долгое время возле него находился самый низкий, подлый человек.

Но герцог не стал преследовать Эндемо, побочного своего брата, а предоставил ему похищенное им богатство; затем он послал своего камердинера в деревню и велел сообщить поселянам, что хочет их выслушать. Большая перемена произошла с герцогом, но было уже поздно.

Поселяне давно находились за пределами его владений и направлялись к одному из портовых городов; только немногие из оставшихся в деревне получили известие о прощении. Они не подвергались никакому наказанию, но, несмотря на это, в опустевшей деревне поселились отныне уныние и грусть. Герцог приказал своим слугам отправиться следом за старостой Кортино и его дочерью и просить их вернуться назад, так как пришел к выводу, что не в хижинах, а в его покоях нужно было искать причину кровавого восстания.

Но сельский староста и его дочь Долорес исчезли бесследно. Другие работники стали жить в селении Медина.

XXVIII. КОРАБЛЬ КОНТРАБАНДИСТОВ

По узкой тропинке, ведущей к большой проселочной дороге, шли несколько дней спустя после вышеописанного восстания в герцогстве Медина старик и прекрасная девушка, державшая на руках маленького мальчика, головка которого покоилась на ее плече.

— Бедная Долорес, — проговорил старик, опиравшийся на толстую палку, — тебе тяжело, позволь мне помочь, я понесу ребенка.

— О нет, милый отец, я почти не чувствую, что он у меня на руках. Будем благодарить всех святых за то, что мы остались целыми и невредимыми.

— Я не успокоюсь и не начну благодарить небо, пока мы не перейдем через границу Испании. Предчувствие подсказывает мне, что Эндемо нас преследует. Пока мы здесь, на родной земле, нам все равно нужно его опасаться. Я хочу переселиться в чужую страну, чтобы найти покой и убежище для тебя и этого ребенка.

— Тебе будет трудно, очень трудно, я это вижу, дорогой отец. Но мы найдем новую родину, где нам не будут угрожать и нас не станут преследовать.

— Да услышит Пресвятая Дева твои слова! Я чувствую, что дни мои сочтены, но не хотел бы умереть до тех пор, пока не найду для тебя и мальчика пристанище.

— Ведь во Франции есть такие же добрые люди, как и у нас, отец. Только злой рок свел нас с этим управляющим, без него мы нашли бы в Медина покой и счастье. Будем надеяться, что в чужом краю наша жизнь потечет мирно. Мое сердце спокойно, я навсегда покидаю эту страну, в которой живет мой Олимпио.

— Долорес, я знаю, что ты все еще любишь того вероломного человека и не забудешь его до тех пор, пока не перестанет биться твое сердце.

— Ты прав, отец. Я буду вечно любить Олимпио, но не ропщу больше на судьбу, которая разлучила меня с ним. Образ его ни на минуту не покидает меня, и я чувствую, что мы с ним больше никогда не увидимся!

— На то воля Божья, дочь моя. Но знай же! Если вы и встретитесь, то я не надеюсь, что встреча с ним принесет тебе счастье! Время — могущественный целитель — изменяет человеческое сердце, и Олимпио тоже может очень измениться и стать другим, но вряд ли я доживу до того времени.

— Не думай о смерти, дорогой отец. О, если бы ты только знал, какие страдания причиняют мне твои слова!

— Постепенно приучай себя к этой разлуке, которая неизбежна, Долорес. Ты хорошая дочь! Только в заточении я полностью оценил тебя, только там понял твою душу, мое дорогое дитя! Я должен сознаться, что был часто несправедлив и строг к тебе — это следствие моей суровой солдатской жизни. Не сердись на меня, Долорес, ведь я в душе глубоко тебя ценил и был всегда твоим любящим и верным отцом.

— Твои слова, отец, глубоко запали в мою душу, — сказала девушка, схватив его за руку и покрывая ее поцелуями, — ты очень изменился.

Действительно, раньше он никогда не говорил с ней о таких вещах, но теперь не проходило ни одного дня, даже ни одного часа, чтобы отец не заговаривал с дочерью о вечной разлуке. Долорес не хотела верить в то, что смерть может разлучить ее с отцом — ее последней опорой. Она любила его так горячо и нежно, что сердце бедняжки обмирало, когда он говорил ей о своих последних минутах угасающей жизни.

— Ты добрая и честная натура, Долорес, и я не боюсь, что можешь утратить свою душевную чистоту, когда я покину эту грешную землю и переселюсь в другой — чистый и светлый — мир, мир покоя и вечного счастья. Я знаю, что ты останешься верна памяти обо мне и никогда не запятнаешь мою честь. Какое счастье иметь спокойную совесть и чистое сердце! Но поверь, мое дорогое дитя, искушения часто велики и сильны для нашей слишком слабой воли. Многие люди, и даже большинство из них, поддаются им, делаются рабами своих страстей и идут верным шагом к пропасти. Я не могу привести тебе примеры таких искушений, даже не могу, если бы и хотел это сделать как отец, лежавший на смертном одре, — перечислить их невозможно. У каждого человека они разные, и всегда, всегда задевают слабые струны его натуры. Сохрани свое чистое сердце, моя дорогая Долорес! Вспоминай в минуты тяжких испытаний и злых искушений слова твоего старого отца, вспоминай его советы, сказанные сегодня! Будь сильной! Молись, чтобы ты не впала в тяжкий грех и не пошла ложной жизненной дорогой. Тогда тебе, как и твоему отцу, никогда не придется испытать горькое раскаяние, ты будешь с чистой совестью взирать на небо, а когда минуют тебя искушения, ты поблагодаришь отца.

— Отец, твои слова всю жизнь будут сопровождать меня, — твои слова и моя любовь к Олимпио, — ответила девушка и замолчала, как бы задумавшись над сказанным, и зашагала рядом с отцом по дороге.

Так шли отец и дочь дальше, и уже река Дуэро осталась далеко позади. Они спешили в Бургос, хотели узнать, можно ли при нынешних позициях неприятельских войск переправиться проселочной дорогой во Францию или лучше, пробравшись в один из портовых городов, отправиться оттуда в путешествие морем.

В полдень, когда жара стала невыносимой, они достигли гостиницы, находившейся на проселочной дороге, и остановились там передохнуть, так как идти дальше не было никаких сил.

Долорес принесла отцу свежие фрукты, напоила ребенка, а раскланиваясь с хозяйкой, узнала, что ночью здесь останавливался какой-то богатый дон и расспрашивал, не приходили ли сюда старик и молодая девушка.

— Я думаю, что этот богатый дон подразумевал вас. Но вы опоздали, он, наверное, сейчас уже далеко отсюда.

— Слава Пресвятой Деве, — сказала Долорес.

— Знаете, сеньорита, богатый дон очень интересовался вами, мне кажется, вы играете своим счастьем.

— Скажите, у проезжего была рыжая борода? — спросила Долорес.

— Да. Кстати, он очень спешил.

— Да защитят нас святые и впредь от него, — он нас преследует!

— Гм? — удивилась хозяйка, искоса поглядывая на ребенка, которого Долорес держала на руках. — Он, вероятно, имеет на то причины. Вы, девушки, нынче очень ветреные! Богатый дон, кажется, очень любит вас. Но он для вас слишком уродлив, и вы, вероятно, предпочитаете ему какого-нибудь смазливого молокососа, который скоро бросит вас! Подумайте о своей судьбе, сеньорита, вы не всегда будете такой молодой и красивой, как сегодня! И вас не пощадит время, на лице появятся морщины и складки, а годы, надо вам заметить, быстро проходят! — Долорес не нашла нужным рассказать говорливой и любопытной хозяйке все, что случилось с нею и отцом. Она ничего не сказала об этом и отцу, не желая его тревожить. Старик, утомленный странствием, заснул в жасминовой беседке.

Долорес долго смотрела на его почтенное, старческое лицо — щеки и глаза его совсем впали, так что Кортино был похож на мертвеца, но Долорес не хотела думать, что смерть скоро похитит у нее отца. Она заботливой рукой отгоняла от его лица мух и вскоре сама заснула. Бедная девушка нашла во сне то блаженство, которого ей не суждено было испытать в жизни. Она увидела себя рядом с возлюбленным и снова с невыразимым блаженством внимала его словам и клятвам в вечной любви.

— И ты не предпочтешь мне ту богатую и гордую донну, — спросила она у него шепотом, — молодую графиню, которая с таким презрением бросила мне розу?

— Я твой навеки, мы скоро увидимся, Долорес, — ответил Олимпио. — Будь мужественной, я скоро вернусь к тебе!

— Почему же ты не хочешь сейчас остаться со мной? — спросила она, но образ возлюбленного исчез.

Долорес проснулась. Она находилась возле отца в жасминовой беседке. Солнце уже заходило, и наступило время продолжать путь. Отец и дочь оставили гостиницу, чтобы воспользоваться вечером и ночью для бегства. Долорес надеялась, что Эндемо будет их искать на других дорогах, так как не получил от хозяйки гостиницы никаких сведений.

Наконец Кортино и его дочь достигли города Бургоса, где и остановились на отдых. Они узнали, что дорога через Пиренеи очень опасная, так как они наверняка попались бы в руки разбойничьих шаек, бродящих ночью по дорогам и скрывающихся днем в чаще леса. Поэтому беглецы решились пройти гористой местностью к северу и из портового города Сантандера отправиться морем во Францию.

Искусственная дорога, проложенная в громадных скалах, соединяла порт с внутренней частью Испании. Сантандер — громадная крепость, расположенная на берегу моря на возвышении и окруженная, как и вся Испания, черными, суровыми скалами. Гавань эта постоянно бывает усеяна множеством кораблей. Шум и гам не умолкают здесь с утра до ночи. На узких, мрачных улицах находилось много лавок и таверн, откуда раздавались пение и крики матросов и женщин.

Наступал уже вечер, когда старый Кортино и Долорес пробирались по прибрежной улице Сантандера, — шум оглушал их; ребенок на руках девушки плакал; старик был сильно утомлен после такого дальнего путешествия.

Долорес попросила отца завернуть в одну из таверн, где они могли бы отдохнуть и подкрепить силы. Старик наконец сдался на ее просьбу, и они вошли в близлежащую. В большой комнате, наполненной дымом, за длинными деревянными столами с кружками вина сидели полупьяные матросы и женщины.

Долорес почувствовала невольное отвращение, услышав дерзкие остроты, посыпавшиеся в ее адрес, когда она с отцом и ребенком на руках проходила мимо столов, чтобы занять в углу единственно свободные места. Комната была наполнена таким густым дымом, что едва можно было различить человека в двух шагах от себя. Хозяин таверны по просьбе Кортино принес им закуску и вино и протянул руку для получения денег.

За столами сидели большей частью люди, не внушавшие к себе доверия. В то время как старик утолял голод, Долорес робко рассматривала лица посетителей. Звонкий смех полупьяных женщин, сидевших на скамейках или лежавших в объятиях матросов, шепот подозрительных людей и таинственное перемигивание монахов возбудили в Долорес невыразимый страх.

Матросы, сидевшие за одним из столов, запели удалую песню, причем чокались так дружно, что стаканы разбивались вдребезги. Хозяин таверны быстро подошел к их столу, и тут завязалась между ними драка, которая разрасталась с каждой минутой, шум стал невыносимым.

Привыкшие к таким схваткам матросы, образовав две группы, с яростью накинулись друг на друга; бутылки и стулья полетели в головы; ножи заблестели при свете ламп; раздались выстрелы из револьверов; кровь полилась из ран; стоны перемешались с дикими криками рассвирепевших пьяных гостей.

Долорес с плачущим ребенком на руках в ужасе забилась в самый угол. Хозяин таверны, еще желавший водворить спокойствие, был тяжело ранен, его жена и плачущие дети должны были вынести пострадавшего на руках из комнаты. Монахи, пробравшись вдоль стены, с беспокойством приближались к выходу, подозрительные личности побыстрее смешались с толпой, чтобы во время всеобщего смятения прощупать карманы матросов.

Долорес только что намеревалась просить отца покинуть таверну, как в дверях показались два человека, пришедшие, очевидно, чтобы переговорить о важном деле. Первый из них, судя по одежде, был старый капитан; на другом был надет широкий плащ, шляпа, из-под полей которой едва виднелось лицо, почти сплошь обросшее рыжеватой бородой.

Долорес, бледная и дрожащая от страха, указала отцу на Эндемо. И это был действительно он, управляющий владением Медина. Густой дым, заполнивший комнату, благоприятствовал старому Кортино и его дочери: он скрывал их от глаз вошедших, все внимание которых, впрочем, было обращено на спор и крик матросов. Долорес была в отчаянии, ибо они находились в страшной опасности.

Капитан повел Эндемо к освободившемуся столу на другом конце таверны. Старый Кортино и его дочь с ужасом убедились, что теперь полностью лишены возможности выйти из таверны, так как Эндемо, сидел недалеко от двери и мог увидеть выходивших. Да и, кроме того, они не могли остаться незамеченными им, потому что шум и крики матросов стали заметно затихать и Эндемо после этого, наверное, обратил бы свое внимание на присутствующих.

Эндемо, наполнив стаканы только что принесенным ему вином, в увлекательной беседе с капитаном незаметно вручил ему толстую пачку денег. Долорес все время с ужасом наблюдала за ними со стороны. Старый Кортино собрался с духом.

— Мы должны выйти из таверны, — шепнул он дочери, — мы не можем больше здесь оставаться, так как он в любом случае нас заметит. Если бы только нам удалось выйти на темный берег, где можно будет укрыться от его глаз.

— Он последует за нами, отец, мы погибли!

— Будь мужественной, Долорес! Пресвятая Дева охраняет нас! Мы должны отсюда уйти!

— Поспешим на какой-нибудь корабль, который отплывает сегодня ночью! Я боюсь этого злодея, как опасного преступника, — сказала Долорес.

— Пока он опомнится, мы уже будем далеко от него. Тут на берегу множество разных закоулков, где мы сможем спрятаться. Или, может быть, нас возьмет с собой какой-нибудь отплывающий корабль!

— О, в море я вздохну свободнее и горячо буду благодарить небо за спасение!

— Следуй за мной, мы должны пробраться до двери вдоль стены. Может быть, он нас не заметит. Крик матросов благоприятствует нам. На улице совершенно стемнело.

Старый Кортино поднялся с места, не спуская глаз со стола, за которым сидел Эндемо. Долорес собралась с духом. Сердце ее билось очень сильно, когда она проходила следом за отцом мимо столов. Эндемо увлеченно беседовал с капитаном.

Кортино быстро подошел к двери. Долорес следовала за ним по пятам, искоса поглядывая на Эндемо. Но в ту минуту, когда они уже выходили на темную прибрежную улицу, Эндег о, взглянув на дверь, быстро вскочил со своего места. Капитан с удивлением посмотрел на него.

— Ждите меня тут, — проговорил Эндемо, — я только посмотрю…

Он бросился к двери, в которую за минуту до того вышли Кортино и Долорес. Отец и дочь, одержимые смертельным страхом, мгновенно скрылись от жестокого преследователя.

Эндемо, быстро проходя мимо домов, оглядывался по сторонам. Он твердо решил на этот раз не выпускать из рук своих жертв и отрезать им путь к узким, мрачным закоулкам, где они могли бы спрятаться от него.

Вдруг Долорес схватила руку отца и показала на шхуну, которая приготовилась к отплытию. Хотя вид матросов на ней не внушал доверия, однако Долорес, не задумываясь, повела за собой отца к шхуне.

Матросы с удивлением посмотрели на странною пару, взошедшую на палубу в ту саму минуту, когда они уже отвязывали веревки. Капитан обратил внимание на пассажиров только тогда, когда шхуна отплыла от берега на довольно значительное расстояние.

— Это что такое? — закричал он. — Черт возьми! Что вам нужно?

— Сжальтесь, сеньор, — ответила Долорес, в отчаянии протягивая руки, — возьмите нас с собой! Мы отдадим вам все, что имеем!

— Нельзя, сеньорита, это невозможно! — закричал высокий, широкоплечий капитан. — Мой «Паяро» не пассажирский корабль.

— Везите нас куда хотите, — проговорил старик, — мы погибнем, если вы прикажете нас высадить, так как на берегу находится наш преследователь.

— Ого, так вы беглецы? Какое же преступление вы совершили?

— Никакого, сеньор, человек этот преследует мою дочь.

— Сжальтесь, — умоляла Долорес, бросаясь на колени перед капитаном, — спасите нас! Возьмите нас с собой! Вот вам весь наш капитал!

— Черт возьми! Я не нуждаюсь в ваших шести или восьми реалах, я говорю вам, что нельзя! Я не могу взять с собой пассажиров.

— О пресвятая Матерь Божья, мы погибли! — воскликнула Долорес, закрывая дрожащими руками свое бледное лицо.

Шхуна между тем все дальше удалялась от берега. Матросы, не обращая внимания на эту сцену, усердно работали, чтобы поскорее покинуть порт и выйти в открытое море. Непроницаемый мрак окружал их. Они выполняли свою работу так таинственно, будто боялись обратить на себя чье-либо внимание. Капитан на минуту задумался, лицо у него было суровым.

— Я велю вас связать и бросить в трюм за вашу неслыханную дерзость, — закричал он, топнув ногой, — высадить вас на берег я сейчас не могу, так как опоздаю из-за этого на целый час.

— Бросайте нас в трюм, поместите нас в какой-нибудь угол вашего корабля, — попросила Долорес со слезами на глазах, — только, ради Бога, не высаживайте!

— Вы так напуганы, и поэтому я не могу отказать вам в помощи. Я согласен взять вас с собой. Давайте ваши деньги, я разделю их между матросами. Я высажу вас во Франции!

— Благодарю вас, сеньор, — воскликнула Долорес: вы спасли жизнь моему бедному отцу!

— Молчите и не удивляйтесь тому, что вы увидите в эту ночь! Так как вы сами преследуемые беглецы, то мне нечего вас опасаться.

Долорес вздрогнула при этих словах, ужасные подозрения мелькнули в ее голове.

— Делайте все, что вам будет угодно, и не обращайте на нас внимание, сеньор, мы всю жизнь будем вас благодарить за то, что вы оказали нам помощь в нужную минуту, — проговорил Кортино.

Один из матросов повесил на переднюю мачту фонарь, между тем как другие с помощью длинных шестов ускоряли ход шхуны. Берег мало-помалу скрывался с глаз спасенных, которые горячо благодарили небо за избавление от опасности.

В ту минуту как «Паяро» приближался к узкой части гавани, где кончались укрепления Сантандера, от караульного дома отчалила весельная лодка, на которой при свете вывешенного фонаря можно было ясно различить нескольких офицеров.

Долорес в ужасе схватила руку отца; ей казалось, что Эндемо, подкупив портовую стражу, велел арестовать шхуну, готовившуюся выйти в море. Она только хотела попросить капитана не выдавать их никому, но было уже поздно, лодка уже приблизилась. Кортино в отчаянии заламывал себе руки.

— Стой, — раздался голос с лодки, — вы, вероятно, забыли, что должны подвергнуться осмотру! Ваши бумаги!

— Избавьте себя от труда, сеньоры, — ответил капитан, — на «Паяро» нет клади, и поэтому ревизия не нужна.

— Нет клади, странно, — послышалось в ответ. — Куда вы идете?

— В Байону, чтобы захватить с собой новый груз шелка.

— Готово! — сказал офицер.

Послышались удары весел, и лодка поплыла назад, по направлению к караульной будке. Беглецы свободно вздохнули; последняя опасность была преодолена, так как «Паяро», оставляя за собой укрепления, быстро двинулся по направлению к молам, освещенным красным светом маяков; еще час — и они, потеряв из виду берег, качались на волнах необозримой поверхности вод.

Старый Кортино сидел угрюмый и безмолвный. Он смотрел в ту сторону, где лежала его родина, которую он должен был покинуть, чтобы создать себе и своей дочери новый очаг в чужой, совершенно незнакомой ему стране. С пустыми руками, без всякого имущества отправлялся он, беспомощный, слабый старик, в неизвестный ему край, где должен был привыкнуть к новым людям, новому языку, новым обычаям. Кортино чувствовал, что смерть скоро избавит его от всех забот, но мысль, что же станет тогда с Долорес, не давала ему покоя.

Долорес подошла к нему, ласково положила руки на плечи и заглянула в глаза; она прочла там все, что происходило в сердце старика, и, как бы желая утешить и ободрить его своей любовью и благодарностью, поцеловала в исхудалую руку.

— Не грусти, — сказала она своим мягким голосом, — и не опасайся за наше будущее. Время забот и опасностей осталось за нами! Будем надеяться на небо! Я могу работать, отец, и на новой родине понадобятся и вознаградятся прилежные руки! Будь мужественным, покажи, что ты любишь свою дочь, тогда мне все, вес будет легко!

Старик посмотрел дочери в лицо, сиявшее новой надеждой, и на его губах появилась радостная улыбка.

— Это было последнее прощание, — проговорил он, — не удивляйся, дочь моя, что я с такой грустью смотрел на берег, который мы покидаем навсегда. Я, как и ты, привыкну в чужой стране, но только переход будет мне, старику, нелегким. Прочь воспоминания! Ты права, Долорес, моя милая дочь, мы должны благодарить Бога и надеяться на него.

До этого времени на корабле не произошло ничего, что могло бы поразить беглецов, но вдруг, когда уже берег и молы исчезли вдали, «Паяро» как будто принял свой настоящий вид и сбросил с себя маску. Большой фонарь, горевший на верхней мачте, был спущен и потушен; глубокий мрак воцарился на палубе; и судно, как черный призрак, мчалось по волнам темного моря.

Раздался приказ капитана изменить ход корабля и поэтому натянуть паруса. «Паяро», описав полукруг, снова поплыл обратно по направлению к Испании. На палубе делались приготовления для обороны. Кортино увидел, что они находились на корабле контрабандистов. «Паяро» вышел из порта Сантандер без клади и снова возвращался к уединенному месту на берегу, чтобы загрузиться всевозможными товарами, которые там постоянно держались наготове.

Торговля эта была очень выгодной, ибо, не платя таможенных пошлин, контрабандисты, выгрузив во Франции привезенный из Испании товар, снова загружались купленными здесь шелками и шерстяными тканями, с которыми возвращались назад. «Паяро» время от времени выгружал менее ценные товары в порту Сантандер. Таким образом он надеялся отвлечь от себя подозрения таможенных чиновников, и это ему до сих пор удавалось. Он уже больше ста раз совершал такие выгодные путешествия из Испании во Францию и обратно и никогда еще не был задержан. Но, несмотря на это, «Паяро» никогда не забывал применять все меры предосторожности, чтобы обмануть чиновников и ускользнуть от таможенных судов, стоявших в порту.

Теперь старику Кортино и его дочери стали ясны слова, с которыми владелец корабля обратился к ним, решившись наконец взять их с собой. Он не боялся этих пассажиров, так как они были беглецами, поэтому капитан был таким смелым и самоуверенным, высмеивал здешние власти и предпринимаемые ими меры.

Когда «Паяро» мчался обратно к берегу, который был погружен во мрак и почти слился с водой, вдруг вдали блеснул яркий огонек, вероятно, зажженный сообщниками капитана, и корабль направился прямо в том направлении.

— Отвести незнакомцев в каюту! — послышался голос капитана. — Христобаль, запри их! Они нам будут мешать на палубе!

Между тем как «Паяро» приближался к скалистому берегу, темные очертания которого уже ясно обрисовались и на котором при свете огонька были видны несколько человек, один из матросов подошел к Кортино и Долорес.

— Следуйте за мной, — сказал он низким, грубым голосом и направился к каюте, в которую вела узенькая лестница. Остальные же матросы спустили в море, неглубокое в этих местах, большую спасательную лодку.

Старик и девушка последовали за матросом, не проронив ни одного слова, в маленькую, темную каюту и услышали, что дверь за ними закрыли на замок.

«Паяро» начали нагружать разными ящиками и тюками, заранее принесенными контрабандистами на берег и положенными рядом с шестом, на котором висел большой фонарь. Лодка стояла наготове.

Кортино и Долорес слышали, как перетаскивали ящики, тюки и бочки и спускали их в трюм возле каюты; работа, казалось, быстро подвигалась к концу, как вдруг на палубе засуетились и забегали взад и вперед.

— Корабль виднеется! — закричал матрос, сидевший на мачте в качестве караульного. Теперь нужно было во что бы то ни стало скрыть всякий след корабля. Фонарь, висевший на шесте, быстро потушили, и даже лампы на «Паяро» вдруг исчезли, лодки поплыли к берегу, и корабль контрабандистов приготовился к бегству.

— На чужом корабле тоже потушили фонарь, — сообщил матрос, сидевший на мачте. — Это, кажется, пароход, я слышу, как вертятся колеса.

— У таможенных катеров нет машин. Пароход этот, стало быть, охотится не на нас, он нам не помешает, — закричал капитан, посмотрев в ту сторону, в которую ему показал матрос. Но в ту минуту, как он услышал шум колес, он также увидел очертания парохода, мчавшегося прямо к «Паяро».

— Черт возьми, — пробормотал он, — что это может значить?

— Нао, — послышался голос с парохода, который стал быстро приближаться, — сдавайтесь, вы нагружаете корабль контрабандой!

Капитан вскочил на свое место и приказал натянуть паруса.

— Отвечайте, или «Паяро» будет пробит насквозь.

— Ого, напугали! Мы расплатимся с вами! — ответил капитан корабля контрабандистов, который, оставив лодку, готовился ускользнуть от парохода под прикрытием темной ночи.

— Сдавайтесь, вы окружены таможенными катерами! — И, как бы в подтверждение этих слов, вокруг «Паяро» в четырех местах засветились красные огоньки.

Капитан заскрежетал зубами, увидев вдруг себя в ловушке. О бегстве и обороне нечего было и думать, так как против трех катеров и парохода один корабль ничего не сможет сделать.

— У вас на борту находятся два беглеца, старик и сеньорита, — снова послышался голос с парохода. — Выдайте их, это частично облегчит вам наказание!

— Черт возьми, ведь я предчувствовал, что навлеку на свою голову беду из-за этих проклятых беглецов! — закричал капитан. — Прочь их отсюда, гоните их на пароход! Это они виноваты в этом несчастном происшествии!

Пароход подплыл к «Паяро» и перекинул на его борт трап. Один из матросов спустился в каюту, где сидели Кортино и Долорес, бледные от страха, так как они уже частично слышали разговор, происходивший наверху.

— Идите на палубу, — закричал взбешенный матрос, — из-за вас мы все подвергаемся опасности! Пароход требует вашей выдачи! Я вас убью, если вы не поторопитесь! Старый негодяй притворяется, что не может встать с места, я заставлю тебя бежать, проклятый мошенник!

Между тем как Долорес, ведя под руку отца, поднималась по узкой лестнице, грубый матрос схватил старого Кортино и с такой силой толкнул его, что тот ударился головой о железную притолоку, находившуюся над входом в каюту, и повалился без чувств. Долорес громко вскрикнула и вне себя от бешенства при виде своего несчастного отца бросилась на матроса, но в ту же минуту она почувствовала, что ее схватил на руки какой-то человек и быстро, не дав ей времени опомниться, вместе с ребенком понес на пароход. Бедного старика, голова которого упала на грудь, отнес на пароход тот самый матрос, который так бесчеловечно с ним поступил.

Три таможенных катера подплыли к «Паяро». Капитан изрыгал одно ругательство за другим, но о сопротивлении при таком численном превосходстве нечего было и думать.

Когда старика перенесли на палубу и Долорес упала возле него, матросы убрали трап. Бедная девушка еще не знала, в чьих руках она находилась и кому принадлежал пароход, который преследовал «Паяро» только для того, чтобы забрать ее с отцом.

Она со слезами на глазах стояла на коленях возле отца, из головы которого текла кровь; он от ушиба получил рану и лишился чувств; его лицо было бледным, как у мертвеца.

— Он умирает, помогите, спасите моего отца! — кричала в отчаянии девушка, заламывая себе руки и покрывая безжизненное тело старика поцелуями. — Сжальтесь, спасите моего отца!

К ней подошли два человека.

— Посмотрите, доктор, что со стариком, — раздался голос, заставивший Долорес вздрогнуть.

Девушка боялась поднять глаза, голос напомнил ей Эндемо, и она решила убедиться в этом. Долорес посмотрела на стоявшего перед ней человека, и громкий крик отчаяния вырвался из ее груди: она увидела перед собой Эндемо, на отвратительном лице которого играла торжествующая улыбка.

Это было слишком для израненной души бедной девушки: испустив глубокий вздох, она потеряла сознание и упала на палубу. Доктор подошел к старому Кортино и поднял его голову, чтобы осмотреть рану.

— Его жизнь в опасности, — сказал доктор, — у него поврежден мозг. Пульс бьется все реже и реже. Через несколько часов у нас будет на борту покойник.

Пароход отчалил от «Паяро», чтобы продолжать свой путь. Старого, умирающего Кортино отнесли в каюту. Эндемо нагнулся к Долорес и, взяв у нее из рук плачущего ребенка, постарался ее приподнять.

— Теперь ты моя, — прошептал он, — моя, прекрасная Долорес! Теперь ты не ускользнешь больше из моих рук!

Пароход Эндемо направился в Англию, только таможенные катера завладели кораблем контрабандистов.

I. ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА МАРИЯ ГАЛЛЬ

Густой туман расстилался по лабиринту улиц Лондона. На расстоянии пяти шагов нельзя было различить предметы. Тротуары были мокрые от сырости, и пешеходы употребляли всевозможные усилия, чтобы не поскользнуться. Кругом царил мрак, и свет фонаря можно было различить, только подойдя к нему очень близко. Незнакомый с Лондоном или бедняк, не имеющий денег, чтобы нанять кэб (четырехместный кабриолет) или кансом (двухколесные дрожки), подвергался опасности заблудиться, даже если бы он и расспрашивал дорогу. Еще неприятнее переходить улицы в такую темень; каждый вправе был считать себя счастливым, если вернется домой целым и невредимым, так как бесчисленное множество экипажей самых разнообразных форм делают переход через улицу почти невозможным.

По тротуарам сновало столько пешеходов, что нужно было обладать большой ловкостью, чтобы не столкнуться с оборванцем, грязным рабочим или мошенником.

С нами, — немцами, такие столкновения происходят еще чаще, потому что мы не очень легко привыкаем к лондонской суете и не можем, встретившись с кем-нибудь, пройти слева, а не справа, как это делается у них.

Огромное пространство, занимаемое городом, вечный шум экипажей и суетня на улицах производят на нас, иностранцев, неприятное впечатление, увеличивающееся от резких и колких ответов, которые получаешь от обитателей этого многолюдного города.

В Лондоне, заговорив с кем-нибудь на улице или в публичном месте, нельзя быть уверенным, что говоришь не с мошенником, — в таком огромном количестве населяют они город. Для избежания этого всегда благоразумно обращаться с вопросами к полисмену, которого всегда найдешь как на больших, так и на маленьких улицах.

В этот шумный вечер, о котором мы говорим, какой-то человек, закрывшись плащом от дождя и нахлобучив на лицо шляпу, шел вдоль длинной стены Тауэра, неся что-то в руках. Проходя мимо Товер-Гилля, он юркнул в Ловер-Темзскую улицу, идущую вдоль Темзы до Лондонского моста. Это квартал Сити, который сам по себе образует огромный город.

Улица, на которую вышел незнакомец, была еще очень оживленной. Несмотря на сильный туман, в особенности перед таможней, люди бегали то туда, то сюда, нагружая многочисленные экипажи.

Человек в плаще, поспешно дойдя до угла улицы, повернул на мост, лежащий немного влево. Здесь суетни было еще больше, но никто не обращал внимания на незнакомца, боязливо озиравшегося вокруг.

У одного из фонарей, которых всегда много в оживленных местах, недалеко от воды, стоял, прислонившись, полисмен, наблюдая за всем, что происходило вокруг него, не упуская из виду ни одного прохожего. Полиция Англии обладает способностью видеть все везде, где ей нужно, но в то же время сама старается быть всегда незамеченной.

Боязливые взгляды, которые незнакомец бросал вокруг, заставили полисмена насторожиться, и он подумал, что человек в плаще чем-то подозрителен. Он проворно догнал спешащего и дотронулся до его плеча.

— Позвольте спросить, — учтиво обратился полисмен к незнакомцу, подзывая его поближе к фонарю, — что у вас под плащом?

— Что за странное желание, — ответил тот по-английски, но с выговором, обличавшим иностранца, — почему вы спрашиваете меня об этом?

— Извините, сударь, меня совсем не удовлетворил ваш ответ, и я могу отправить вас в полицейский участок; поэтому избавьте себя и меня от этой неприятности, скажите, что вы так заботливо прячете?

— Ну, смотрите, если уж вам так хочется это узнать. Незнакомец распахнул плащ. Полисмен успел на одно мгновение заглянуть под него.

— Да это ребенок, — сказал он, — и, кажется, мальчик.

— Точно так! Ему очень холодно и он боится такого множества народа, поэтому я завернул его в плащ.

— Это ваш ребенок? — спросил полисмен, .

— Чей же, как не мой? Разве я стал бы возиться с чужим ребенком?

— Не обижайтесь на мои вопросы: это моя обязанность. Незнакомец закутал в плащ дрожащего от холода двухлетнего мальчика и смешался с толпой. Он шел быстро, будто радуясь, что так счастливо отделался от неприятного ему допроса. Полисмен был поражен наглой самонадеянностью незнакомца. Он часто имел возможность видеть, как виновные, чтобы снять с себя подозрения, держатся нахально. Поэтому он поспешил оставить свой пост и пошел за незнакомцем, не теряя его из виду.

Темза в этом месте очень широкая. Незнакомец с ребенком и полисмен должны были пройти порядочное расстояние от одного конца моста до другого. Полисмен еще больше убедился в своих подозрениях, когда незнакомец, дойдя до конца моста, приостановился, оглядываясь вокруг.

Что он хотел сделать с дрожащим от страха ребенком? Возможно, мальчик дрожал не от стужи, возможно, отец завернул его в плащ не для того, чтобы защитить от холода? В Лондоне в холодное время почти каждую ночь происходят убийства детей. Официальные донесения говорят, что очень часто отец и мать из-за нужды бросают в Темзу своих голодных детей. Неужели этот человек имеет подобное намерение?

Полисмен старался отогнать от себя эту мысль; он заметил, что рука незнакомца была обтянута щегольской перчаткой — кто позволяет себе такую роскошь, конечно, не бросит своего ребенка из-за нужды. Но направление, которое взял человек в плаще, заставило полицейского следовать за ним. Место было довольно пустынное и отдаленное, особенно на берегу Темзы, куда тот направился.

Он повернул на улицу Тоолей, в которой было очень мало домов и пешеходов — и вдруг скрылся с глаз. Полисмен отказался дальше преследовать подозреваемого; хотя мог позвать своих коллег, но не сделал этого, желая избежать скандала. Он осторожно стал выжидать и увидел, что последний повернул на узкую улицу, ведущую к Темзе, на каменной набережной которой стояло несколько больших, красивых зданий.

В Лондоне каждый полисмен знает все дома своего участка и даже каждого жильца в доме, что с первого раза поражает иностранцев. Это избавляет жителей от дачи справок приезжим.

Но когда незнакомец вошел в один из домов, на набережной, полицейский догадался, в чем дело.

— Это дом Марии Галль, — рассудил он, — значит, этого мальчика отдают ей на воспитание. Вероятно, это поверенный какой-нибудь знатной леди, которая не хочет или не может держать у себя ребенка. Мария Галль получит за его воспитание значительную сумму денег. Должно быть, она выручает благодаря своей профессии большие деньги. Когда она летом едет в Гайд-парк со своим любовником, думаешь, что это какая-нибудь герцогиня или графиня. Эдуард Фультон, живя с ней, сколотил себе капиталец, но его прошлое очень темное; впрочем, какое мне дело до этого! Вот он стучится, открывает старая служанка. Нужно подождать, пока странный незнакомец выйдет из дома, и узнать о нем у Марии Галль. В ожидании полисмен прислонился к толстому фонарному столбу.

Дом этот отличался от других веселым, приличным фасадом; он был двухэтажный, с широкими и высокими окнами; снаружи выкрашен светлой масляной краской. Внутри было освещено несколько комнат, подъезд же, по законам Лондона, был крепко заперт.

Когда незнакомец постучал в дверь, за ней раздался голос:

— Что вам нужно?

— Мне нужно немедленно переговорить с мистрис Галль, я очень спешу, — лаконично ответил иностранец.

— Мистрис не может принять вас: она пьет чай, — ответил писклявый голос за дверью.

— Она меня ждет, откройте!

— А, это вы, светлейший герцог, — сказала старая, худая служанка, проворно отворяя дверь. — Простите, милорд, пожалуйста, простите.

— Хорошо, возьми этот соверен и поскорее доложи мистрис, — сказал незнакомец.

— Тысячу благодарностей, милорд. Пожалуйте в зал, — кланяясь, сказала старуха, светя ему.

Незнакомец пошел за ней по широкой, великолепной лестнице. У дверей квартиры Марии Галль послышался слабый визг детей. «Это деточки», — пояснила старуха. Она сказала это таким ласковым голосом.

Незнакомый с заведением Марии Галль принял бы его за самое благоустроенное; эта хитрая обманщица, с которой мы сейчас познакомимся, уже двадцать лет обманывала полицию Лондона. Наконец обнаружилась ее бесчестная профессия и она получила достойное наказание. В этот дом принимали преимущественно грудных младенцев, которых родители не могли или не хотели воспитывать в своем доме. Да, в Лондоне есть множество матерей, поощряющих таких преступниц, как Мария Галль и ей подобные.

Бедняки напрасно искали помощи и совета в этом богатом доме. Мария Галль была безжалостна с сиротами, кто не имел богатых родственников. Она была внимательной только с теми, за которых ей платили большие деньги. Ее прекрасный снаружи дом внутри был рассадником преступлений.

Старая служанка проводила гостя в освещенную, очень роскошно убранную гостиную, которая была похожа на приемную доктора или адвоката. На стенах висели дорогие эстампы, в простенках — большие зеркала, на окнах — тяжелые шелковые драпированные портьеры.

В этом зале Мария Галль принимала герцогинь, графинь, даже принцесс, и очень этим гордилась; здесь, на покрытом темно-зеленой скатертью столе, ей отсчитывали громадные суммы денег.

Незнакомец посадил мальчика на стул, снял плащ и шляпу; лицо у него было узкое, худое, рыжеватая борода мало отличалась от воротника плаща; в глазах проглядывало что-то беспокойное, неприятное; во всем облике замечалась странная смесь черт аристократа и простолюдина.

Дрожащий ребенок сидел на стуле, боясь пошевелиться, и наконец заплакал. Было видно, что очень боялся незнакомца, но старался это скрыть, чтобы избавить тетю Долору от неприятностей.

— Тетя Долора, тетя Долора, — кричал он по-испански. — Я хочу к тете Долоре! — И стал так громко и жалостно плакать, что любой сжалился бы над бедным мальчиком. Из его больших темных глаз лились слезы; лицо его стало грязным от рук, которыми он вытирал катившиеся слезы.

Но рыдания мальчика не разжалобили незнакомца: он не обращал на него никакого внимания. Когда же ребенок стал звать тетю Долору, тот наклонился к нему и прошептал:

— Замолчи, или я прибью тебя.

В эту минуту вошла воспитательница.

— Передай мистеру Эдуарду Фультону, что через полчаса я буду ждать его в моей комнате, — сказала она, обращаясь к стоявшей у дверей служанке, затем поклонилась гостю и окинула его внимательным взглядом.

Мария Галль была высокая, стройная англичанка двадцати четырех лет с грубыми чертами лица, светлыми, туго заплетенными волосами и серыми на выкате глазами. На ней было облегающее темно-зеленое платье; на плечи был накинут большой шелковый платок. Вся наружность этой женщины, как и ее дом, носила отпечаток солидности; она даже с первого раза могла внушить доверие.

Взглянув на нее, невольно можно было подумать, что эта женщина — хорошая хозяйка и сама интересуется всеми мелочами, касающимися малюток, отданных ей на воспитание. Но под этой спокойной, представительной наружностью скрывался демон корыстолюбия и боязливая кровожадность гиены, которая бродит по ночам, чтобы удовлетворить свою жадность, и нападает на спящих и безоружных.

— Вы оказали мне честь своим визитом, господин герцог, — сказала она холодным, сдержанным тоном, по которому было заметно, что она привыкла говорить со знатью, — прошу садиться! О, какой миленький мальчик! — восхитилась она, подойдя к рыдавшему ребенку. — Дай мне твою маленькую ручку, дружочек! Понимает ли он, что ему говорят?

— Нет, мистрис, он еще не понимает по-английски, — ответил герцог.

— Говорят, герцог, что вы родились в Англии? Прошу садиться! — Мария Галль указала ему на стул около стола, покрытого зеленой тканной скатертью.

Эта мегера, казалось, очень любила зеленый цвет.

— Я пришел вас спросить, мистрис, можно ли поместить в ваше заведение этого мальчика? — спросил герцог, пристально посмотрев на нее.

— Помещение моего института не соответствует требованиям, которые так часто предъявляют мне. Но, несмотря на это, я надеюсь…

— Не передергивайте мои слова, мистрис, мальчик этот мне дорог, и поэтому прошу вас позаботиться о том, чтобы он не умер.

— Очень хорошо, герцог; все порученные мне дети имеют цветущее здоровье благодаря внимательному уходу.

— Повторяю вам, мистрис, мальчик не должен умереть; я буду изредка его навещать! Сделайте одолжение, примите тысячу фунтов на необходимые издержки.

— Извините, герцог, порядки моего института требуют соблюдения некоторых формальностей, — сказала Мария Галль. Сказав это, она взяла со столика большую книгу и тяжелую серебряную чернильницу и поставила их на зеленую скатерть. Незнакомец с недоверием посмотрел на реестр и погладил свою взъерошенную рыжую бороду. Мария Галль открыла книгу и достала перо.

— Как зовут мальчика, господин герцог?

— Пишите: Денон Кортино.

— Так это маленький испанец; скоро в моем институте будут дети разных национальностей; ваше местожительство, господин герцог Медина?

— Оксфордская улица, дом десять, мистрис… но…

— Вы не хотите записывать сюда ваше имя, но это необходимо; в случае внезапной болезни мальчика я вам дам знать.

— Лучше запомните мой адрес! В случае чего дайте знать мне или моему верному камердинеру Джону, но никак не остальной прислуге!

Мария Галль холодно улыбнулась.

— Ваше желание будет выполнено, господин герцог, — сказала она твердым голосом, — в этом случае я очень строго держу слово, как и в отношении тайн. Мои уста еще никогда не раскрывались, чтобы выдать доверенную мне тайну, это мое первое правило! Дом мой — могила! С этой минуты ребенок поступает в мое полное распоряжение, и имя Кортино никогда не будет произноситься! Джон Галль — так станут звать мальчика, пока он будет находиться у меня.

— Прекрасно, мистрис, но помните: ребенок не должен умереть, ибо он для меня очень дорог.

— Ваше приказание будет исполнено в точности, господин герцог. Когда герцог стал одеваться, ребенок громко заплакал и опять стал звать тетю Долору. Воспитательница его приласкала. Герцог еще раз поклонился, Мария Галль проводила своего знатного гостя до лестницы, вернулась в гостиную и позвонила. Старая служанка тихо отворила дверь.

— Отведи мальчика в отделение для старших, — приказала воспитательница. — Пришел ли мистер Фультон?

— Мистер Эдуард только что вернулся и пьет чай, — ответила старуха и, взяв мальчика за руку, вышла с ним из комнаты.

— Мне кажется, что этот герцог Медина — таинственная личность, — подумала про себя Мария Галль. — Если это его мальчик, то он искатель приключений! О, у него манеры герцога! Он хорошо заплатил и еще заплатит! В судьбе этого ребенка скрывается какая-то большая тайна! — С этими словами Мария Галль отправилась в зал.

Было уже довольно поздно, но ей нужно было переговорить об очень серьезном деле со своим поверенным Эдуардом Фультоном, которого все считали ее любовником. Она нашла его в зале за чайным столом.

Эдуард Фультон был мужчина лет тридцати четырех с темно-русой бородой. На его лице были следы буйно и беспорядочно проведенной молодости. Тусклые, впавшие глаза, выдающиеся скулы на отекшем лице, лоб, доходивший до темени, так что волосы были только на затылке, словом, все черты его лица носили отпечаток грубости и непреклонной решимости. Он что-то пробормотал в ответ на поклон вошедшей Марии Галль и продолжал прихлебывать из стакана чай.

— Ты был у леди Мертон? — тихо спросила она, подойдя к столу.

— Да, был. Она заставила меня очень долго себя ждать; держу пари, что в это время у нее сидел принц. Я слышал, как она расспрашивала обо мне в передней.

— Может быть, она боится возвращения лорда! Ну, и какой ответ она тебе дала?

— Я обещал в эту же ночь избавить ее от страха — она дрожала, боялась этого, больше она не будет дрожать!

— В эту ночь! А сколько она заплатит тебе за то, что ты избавишь ее от ребенка?

— Две тысячи соверенов, половину она уже заплатила, — ответил товарищ воспитательницы.

— Я пошлю спать старую Боб. Что ты так молчалив, Эдуард?

— У меня такое предчувствие, что это дело навлечет на нас с тобой неприятности. Цена слишком низка, хотя это ребенок принца.

— Ты бы потребовал большей суммы; я знаю, что леди согласилась бы дать; она ведь в наших руках!

— Завтра она приедет сюда для окончательного расчета. Мы рискнем назвать более высокую цену. Не вечно же нам заниматься этим ремеслом.

— Мне кажется, что последнее время ты стал трусить! — сказала Мария Галль с легкой усмешкой.

— Пустяки, вовсе я не трушу. Я был в Сутенде.

— Ты был у гадалки?

— Да, старая колдунья предсказала мне смерть на виселице, если мы не будем довольствоваться малым и не прекратим вовремя темных делишек.

Мария Галль громко засмеялась, но смех ее был наигранным.

— И ты веришь тому, что тебе сказала старуха за щедрое вознаграждение?

— Все равно, верю или не верю, — мрачно сказал Фультон, вставая. — Пошли спать старую Боб, а я пойду в детскую.

Большие стенные часы пробили полночь, когда Мария Галль вышла из комнаты. Оставшись один, Фультон стал расхаживать взад и вперед по своей комнате; он слышал, как отворялись и запирались Двери и как скрипели ступени лестницы, шедшей от спальни детей.

«Это, наверное, старуха Боб, — подумал Фультон. — Я еще не полностью обезопасил себя; хоть известь и поедает трупы, но все равно не так быстро, чтобы внезапная ревизия не могла застать меня врасплох; но все-таки это самое удобное и надежное средство.

Он тихо отворил дверь, которая вела в коридор, и стал прислушиваться. Там было темно, мертвая тишина царила во всем доме. Вдруг снизу раздался голос Марии Галль:

— Иди сюда и захвати с собой фонарь!

Фультон побежал в комнату и схватил роскошную лампу; она была маленькая, легкая и так устроена, что можно было мгновенно закрыть ее свет. Фультон зажег ее и стал спускаться по лестнице. Мария Галль ждала его в коридоре, освещенном слабым светом фонаря.

Они пошли по направлению к двери, которая находилась напротив подъезда. Мария Галль открыла ее маленьким ключом, и они вышли в темный, с четырех сторон закрытый мощеный двор. На стороне фасада и задней стены дома были устроены перегородки и стойла. В правом углу двора плотно лежали черные, тяжелые доски, как будто закрывая яму от взоров любопытных. В левой стороне находился колодец, тоже закрытый досками. В переднем здании были окна, в заднем же — только небольшие отверстия для воздуха. Прежде заднее здание служило сараем, но Мария Галль купила и отделала его. Она устроила залы, выкрасила стены и двери, поправила лестницу, чтобы обстановка не могла произвести дурного впечатления на родственников, посещающих детей.

Мария Галль и Фультон подошли к заднему строению. Оттуда слышался писк и визг множества детей, на что воспитательница по привычке не обращала внимания. Они отворили плотно запертую дверь — жалобные, слабые стоны больных и голодных детей раздались еще яснее.

Мария Галль и Фультон вошли в темный коридор, по обе стороны которого были двери спален детей старшего возраста. Сюда старая Боб принесла Джона, который, увидев себя в темной пустой комнате на белой кровати, стал плакать и кричать вместе с другими детьми.

Эдуард Фультон отправился наверх, а Мария Галль зашла к детям, обещая строго наказать малюток, если они не перестанут кричать. На их изнуренных лицах были следы сухотки, которую англичане называют английской болезнью; все казались старше своих лет. Многие, благодаря врожденному здоровью, спали глубоким сном, забыв голод и холод. Но кому какое дело, что бедные малютки лежат раскрытые в холодной комнате.

Перед сном старуха Боб поправила одеяла, дала каждому из детей по нескольку картофелин, обнесла всех кружкой с водой и вышла. Это место было убежищем смерти; если здоровая натура ребенка сопротивлялась ей — Фультон немедленно принимал свои меры.

Мы уже сказали, что он отправился наверх, где находилось отделение для грудных детей. Несчастные малютки лежали в тесной комнате на соломенных постелях, над каждой из них висел номер. Дурной, спертый воздух так и обдал Фультона, когда он вошел в это обиталище бедных сирот. Жалобный крик несчастных существ, которых кормили один раз в день скверным молоком, жалобный, как вопль зверей в зверинце, наполнял всю комнату. Большая часть этих несчастных имела знатную мать или богатого отца.

Эдуард Фультон ходил между рядами детских кроваток, ища ребенка миссис Мортон, это было маленькое существо, крепкого сложения; его здоровая, крепкая натура противилась голоду и холоду. Трехмесячный ребенок спал здоровым сном. Злодей схватил спящего ребенка, одетого в тонкую, но грязную рубашку — тот не просыпался. Бедное, невинное создание обречено было погибнуть за грехи своих родителей.

Преступление, совершенное Фультоном, так бесчеловечно, что перо отказывается изображать это. К несчастью, все, что мы здесь описываем, — правда. Сейчас уже известны преступления этих двух извергов. Чтобы доказать читателям, что все это не выдумка, мы готовы в точности описать весь ход событий. Заметим также, что личности Марии Галль и Эдуарда Фультона действительно существовали. В нашем рассказе нет ни одной капли выдуманного.

Итак, Эдуард Фультон взял на руки спящего ребенка и вышел из комнаты. Спускаясь с лестницы, крепко сдавил тельце своими железными руками; послышалось хрипение. Жизнь недолго боролась со смертью, и ребенок прямо во сне перешел в вечность.

«Не запрещайте детям приходить ко мне, потому что им принадлежит царствие Божие», — так гласит Евангелие. Злодей оказал ребенку благодеяние, избавив от страданий и бедствий земной жизни.

Мария Галль, эта бездушная, кровожадная гиена, ждала Фультона внизу.

— Что, ты нашел его? — тихо спросила она.

— Уже все кончено, — ответил Фультон, держа в руках мертвого ребенка.

Мария Галль вздрогнула, но не от жалости и сострадания, причиной того был холод, царивший в коридоре. Этой злой женщине были чужды те чувства, которыми обычно по своей природе обладает женская натура. Это была женщина-изверг, не отступающая ни перед чем, для нее не представляло затруднений убить или задушить собственными руками маленькое невинное существо.

Она быстро схватила лампу из рук Фультона и, бросив любопытный взгляд на мертвого младенца, пошла впереди по коридору, освещая путь своему сообщнику-злодею. Необходимо было немедленно скрыть следы трупа, к чему заранее были сделаны приготовления. Подобное происшествие не представляло ничего особенного в этом страшном и холодном доме.

Мария Галль спокойно шла по коридору. Если бы полиция узнала о их преступлениях, то могла бы обвинить их только в том, что они незаконным образом хоронили трупы детей, так как Фультон не оставлял на несчастных ни малейшего следа своих железных рук. Кто мог обнаружить все лишения, которым подвергались несчастные малютки! К тому же бедного ребенка можно было даже похоронить на кладбище.

Но, несмотря на это, Эдуард Фультон потерял свое обычное хладнокровие и спокойствие. Неужели предсказание гадалки в Сутенде было причиной его страха? В словах колдуньи была некоторая доля здравого смысла — он душил невинных детей и должен был умереть такой же смертью на виселице.

Мария Галль и Фультон вышли в темный двор. Пропустив своего поверенного, воспитательница крепко заперла за собой дверь. Фультон подошел к черным доскам, лежавшим в углу двора. Он хотел передать ребенка Марии Галль, чтобы она подержала его, пока он отодвинет доски, но та боялась запачкаться кровью. Положив маленький труп на камни, Фультон поднял две черные доски, под ними была яма, в которой хранилась известь для ремонта дома.

Поверенный вынул из стоявшей рядом емкости несколько кусков негашеной извести. Мария Галль светила ему. Еще несколько минут — и страшное преступление будет законченно. Злодей уже нагнулся, чтобы взять труп, как вдруг раздался громкий стук во входную дверь у подъезда. Фультон побледнел и отшатнулся от трупа. Но Мария Галль не потеряла своего хладнокровия.

— Скорей бросай его в яму. Кто бы это мог так сильно стучать? Наверное, какой-нибудь посетитель, ничего он может постучать еще раз, — сказала она.

Фультон схватил труп, затер ногой оставленные следы крови, бросил несчастного мальчика в яму и засыпал известью. За одну минуту доски были положены на прежнее место. Снова раздался стук в дверь, и на этот раз такой сильный, что даже старая Боб, спавшая наверху, услышала его.

Мария Галль поспешно отворила дверь, ведущую в коридор. Фультон проворно и тихо побежал наверх по лестнице. Мария Галль отворила дверь в подъезде и неожиданно для себя испугалась.

— Кто это так громко стучит? — сердито спросила она.

— Мистрис, отворите, это полисмен.

— ¦ Ночью! Что значит это ночное посещение? — возмутилась Мария Галль, медля впускать полисмена, чтобы дать время своему сообщнику лечь в постель.

— Что случилось?

Полисмен вошел. Мария Галль заперла за ним дверь.

— Извините, мистрис, мне необходимо задать вам несколько вопросов, не требующих ни малейшего отлагательства. Да вы, я вижу, до такого позднего часа хозяйничаете в доме?

— А как же, — ответила воспитательница, уже полностью собравшаяся с духом, — я всегда обхожу комнаты детей, прежде чем лягу спать. Что привело вас ко мне в такой поздний час?

— Здесь не место для разговора, мистрис, пожалуйста, проводите меня в гостиную, я не задержу вас очень долго: вы, вероятно, очень утомились от дневных забот? — «Зато твой труд хорошо оплачивается», подумал полисмен, следуя за хозяйкой в гостиную.

— Почему вы так думаете? — спросила воспитательница.

— Я имею на это свои личные соображения, мистрис. Фультон еще не лег спать?

— Он уже давно спит, входите, — сказала она с гордым пренебрежением, открывая дверь в освещенную гостиную.

Полицейский вошел, Мария Галль повесила лампу на лестнице и вернулась в гостиную.

— Сегодня вечером к вам приходил один джентльмен, — обратился к ней полисмен.

— Точно, и что из этого?

— Он принес к вам мальчика?

— Как хорошо вы знаете все подробности!

— Будьте так добры, позвольте мне посмотреть в список, чтобы я мог узнать, кто он такой.

Марию Галль немного поразило это требование, она вопросительно посмотрела на полисмена.

— Признаюсь, меня очень удивляет ваше посещение, — сказала она.

— Может быть, мистрис, вас это и удивляет. Но скажите мне, пожалуйста, имя этого джентльмена, который принес вам мальчика.

— Я не помню его имени, он испанец. Не думайте, что я что-нибудь от вас скрываю! Вот книга.

Мария Галль раскрыла книгу. Полисмен прочел последнее вписанное в нее имя.

— Джон Кортино.

— Да, таково имя незнакомца. Он сказал мне, что этот мальчик его сын. Он должен уехать из Лондона, а так как у него нет здесь знакомых, которым бы он мог поручить воспитание ребенка, то он принес его мне.

— Кортино, — задумчиво проговорил полисмен, — а где живет незнакомец?

— Наверное, в какой-нибудь гостинице. Это не мое дело было спрашивать его о том, где он остановился.

— Это большое доверие с вашей стороны, мистрис, — сказал полисмен, бросая испытующий взгляд на Марию Галль, которая уже полностью вошла в свою роль и спокойно выдержала его взгляд.

— Вы ошибаетесь, — сказала она, — джентльмен заплатил почти за три года вперед и сказал, что вряд ли он останется на континенте на долгое время и, наверное, приедет раньше этого срока и заберет мальчика.

— Ну, а если он забудет про ребенка?

— Тогда Мария Галль даст мальчику воспитание по своему усмотрению.

— Вы очень бескорыстны, мистрис. Дай Бог, чтобы все воспитательницы были похожи на вас, — сказал полисмен, — но ответьте мне еще на один вопрос, что означают эти кресты в последней графе вашего журнала.

— Смерть неизвестного ребенка.

— Однако их очень много. В вашем заведении, мистрис, очень высокая смертность.

— Разве вы не знаете, что дети больше всего умирают в этом возрасте? Прочитайте статистические сведения, где сообщается, что смертность в особенности распространена у младенцев в таком возрасте. Пансион мой считается лучшим по уходу за детьми, и число просьб о поступлении в него увеличивается с каждым днем. Надеюсь, что этого доказательства вам вполне достаточно, — сказала с вызовом Мария Галль и отложила журнал. — Если вам нужно узнать какие-нибудь подробности, можете обратиться к доктору Брауну, куратору моего пансиона. Я очень устала и не могу больше объясняться с вами; скажу лишь без всякого хвастовства, что безукоризненно веду свои дела.

— Я вполне уверен, что вы говорите правду, мистрис. Простите, что побеспокоил вас, — сказал, вставая, полисмен.

— Вы исполняете вашу обязанность, и я глубоко уважаю вас за это, — ответила Мария Галль, провожая его. — Спокойной ночи!

Она плотно, на все запоры заперла за ним дверь и отправилась в спальню, где ее ожидал Эдуард Фультон.

II. ДОМ НА БЕРЕГУ МОРЯ

Сутенд — это такое местечко в устье Темзы, с пристанью. Оно лежит в шести милях от Лондона и сообщается с ним железной дорогой. Жители Лондона летом часто совершают прогулки в Сутенд и в Маргате, лежавший по другую сторону Темзы. Здесь много дач, которые принадлежат богатым купцам, приезжающим сюда вечером отдыхать после дневного труда в конторах Сити.

Зимой в Сутенде очень холодно, от близости моря, которое со страшным шумом и ревом выбрасывает на берег свои волны; рыбаки редко пускаются в плавание; и местечко имеет пустынный и унылый вид.

В то время, о котором идет наш рассказ, на берегу моря стоял дом, представлявший собой что-то среднее между хижиной рыбака и городским домом. Он был деревянный, на каменном фундаменте, с низкими дверями, маленькими окнами и был выкрашен грязной белой краской; словом, вид у него был очень непривлекательный.

Все обыватели Сутенда и его окрестностей знали этот дом. Он принадлежал старой, горбатой Родлоун, которую все звали теткой. Но, несмотря на данное ей прозвище, все боялись сближаться со старухой и избегали встреч, потому что она пользовалась недоброй славой. Простой народ называл ее колдуньей; действительно, тетка очень была на нее похожа. В среднем сословии ее считали отличной, правдивой гадальщицей на картах; а в высшем, знатном кругу, — сводницей, которая готова сделать все на свете за хорошие деньги. Родлоун всегда была на стороне того, кто ей больше платил. В ее маленьких блестящих глазах, когда она обдумывала какой-нибудь новый план, отражалась вся ее иудейская душа.

Ей было около шестидесяти лет. Ростом тетка была около четырех футов и казалась еще меньше из-за огромного горба; невозможно было определить, была ли горбунья когда-нибудь хороша собой или всегда отличалась безобразным видом. Длинный, горбатый нос, широкий, впалый рот, огромные уши, маленькие косые глаза — все говорило за то, что Родлоун была так же безобразна в молодости, как и в старости. Известно, что безобразие сохраняется лучше красоты. Одевалась тетка очень странно: пестрое и короткое платье лишь наполовину прикрывало большие ноги, обутые в валенки; большой старый серый платок обтягивал ее горб. На голове она носила белый чепчик с густой оборкой, которая, точно рама, окаймляла ее широкое лицо. В костлявых, жилистых руках горбунья держала костыль.

Домик, или скорее хижина, старухи стоял отдельно; только на расстоянии тысячи шагов была рыбачья хижина. К дому вела узкая тропинка, большая же дорога, или, как мы называем, улица деревни, шла в противоположную сторону от домика к городскому шоссе; вдоль всей дороги виднелись зеленые луга и деревья. Старуха Родлоун очень любила тишину, царившую вокруг ее домика, которая особенно была ощутима зимой.

Справедливо это или нет, но говорят, что горбатые люди всегда самые злые. Может быть, безобразное телосложение возбуждает в них ненависть и зависть к людям, которых природа одарила щедрее. Может, сознание своего безобразия раздражает их и они сознают, что никогда и никого они не в состоянии привлечь, — любой человек бежит от них. Так или иначе, но старуха Родлоун всегда ненавидела и презирала людей, особенно женщин.

— Все люди не стоят и шиллинга, — кричала она, махая своей костлявой рукой. — Самые красивые всегда самые хитрые. Разве они не знают, что нет такого мужчины, который бы не преклонялся перед смазливым личиком? Знает ли мужчина, что красавицы, которые желают понравиться, слишком много времени уделяют своей персоне перед зеркалом, изучая разные улыбки и телодвижения, чтобы еще сильнее очаровать мужчину и завладеть им всецело. Все у людей основано на расчете да плутовстве!

Но, несмотря на ее ненависть к людям, домик ее был всегда для всех открыт. В зимние вечера перед дверьми часто стояли экипажи, уезжавшие только утром; летом же гондолы из Лондона, Фон-Маргате останавливались у домика Родлоун, и в ее парадной комнате, с опущенными на окнах красными занавесками, происходили дела, которые мы не беремся описывать.

Направо от приемной комнаты была спальня старухи; наверху жила девушка замечательной красоты, если верить рассказам жен рыбаков. Часто они видели в верхнем окне домика, как красавица печально и задумчиво смотрела на обширное море, и между собой жалели, что старая Родлоун лишает света это ангельское создание.

Если девушка захочет познакомиться с добрыми людьми или даже детьми, то старая Родлоун наведет на красавицу порчу, которая загубит ее красоту, говорили между собой жены рыбаков.

Это суеверие так укоренилось, что стар и мал — все старались обходить домик колдуньи и издали наблюдали за ним со страхом и недоверием. Когда Родлоун выходила на берег или на лужок, все сворачивали в сторону и старались даже скотину держать от нее подальше. Рыбаки и лодочники, отправляясь на промысел, не надеялись на удачу, если встречали или видели старуху. Казалось, что колдунье был по сердцу внушаемый ею страх; она злобно смеялась и издали грозила своей палкой, будто говорила: «Берегитесь меня, я всегда вас ненавидела и рада всякой возможности сделать вам зло!»

Старуха чувствовала себя безопаснее, если не общалась с людьми. Хотя страх жителей Сутенда был преувеличенным и даже несколько забавен, но он имел основания. Домик и его владелица были окружены какой-то таинственностью. Присутствие в нем молодой красавицы напоминало сказку об очаровательной принцессе или злой волшебнице и прелестных дочерях королевы.

Никогда никто не видел девушку на берегу или у порога дома, старуха берегла ее от чужого глаза и не выпускала никуда. Бедняжка сидела, точно птичка в клетке. В лунную ночь рыбаки видели, как она стояла у окна, простирая к морю свои белые руки, напевая тихую, грустную, чудесную песенку на непонятном для них языке. Однажды, в летнюю ночь, когда все уже спало в домике старухи, молодой рыбак услышал, что кто-то тихо и жалобно стонал. Он подплыл ближе и увидел прекрасную незнакомку, освещенную лунным светом. Она тоже заметила рыбака и поманила его своей белой ручкой; но когда он, пристав к берегу, хотел подойти к ее окну, раздался злой, хриплый голос старухи, которая оттащила девушку от окна и крепко заперла его.

В холодную пору, когда море, теряя свой прекрасный голубой цвет, становится бурым, прекрасный голос умолкал, но грустное ее лицо по-прежнему виднелось в окне, которое было крепко заколочено.

Наступила зима; дерн на лугах стал вялым, коричневым; листья с деревьев облетели; с моря поднимался туман; волны с шумом ударялись о берег, и суша и море имели мрачный вид; буря сильно и жалобно ревела над одиноким домиком и окружающими его деревьями. Дни стали короче, ночи темнее и длиннее.

Какую пытку терпела бедная пленница старухи, как мучительно отдавались в ее душе рев бури, шум и плеск моря и вой ветра. Она проводила без сна томительно долгие ночи. Такое состояние природы как-то особенно тяжело отдается в душе человека — тем тяжелее было выносить его бедной невольнице, одинокой, лишенной всякого утешения.

Темные, холодные ночи были неприятны для городского жителя, но для прибрежного они совершенно невыносимы. Прибрежный житель испытывает мучение вдвойне. Природа летом такая роскошная и величественная: море, дающее щедрую добычу, дороги, удобные и веселые, — все зимой становится невыносимым. Рыбаки плетут сети, чинят лодки и хижины, а вечером сидят при свете тусклого ночника в своих низких комнатах, служащих иногда кладовыми и курятниками.

Жены и дети рыбаков садятся по вечерам у каминов и у самопрялок; в камине стоят почерневшие от долгого употребления горшки с картофелем; в трубе развешана сушеная рыба — почти единственная зимняя пища бедняков. Они не имеют никаких сношений за пределами своего селения. Словом, ничто не нарушает спокойствия этой местности. Мертвое молчание и безжизненная пустота царят вокруг, дни тянутся бесконечно долго.

Был вечер. На берегу моря тишина нарушалась однообразным плеском волн; туман застилал дороги и луга; на небе не было ни одной звездочки; серые тучи висели над берегом, предвещая снег. Дверь маленького домика старухи Родлоун отворилась, и из нее высунулась ее голова в белом чепчике; старуха к чему-то прислушивалась, придерживая чепчик своей костлявой рукой.

Казалось, шум моря лишал всякой возможности услышать или увидеть что-нибудь; но старая колдунья привыкла к нему с самого детства; и он абсолютно ей не мешал.

— Сегодня что-то он долго не едет, — ворчала она про себя, — не слыхать и звука кареты! Этот герцог, сын дочери моей сестры, хотел сообщить мне что-то очень важное. Никто и не подозревает, что у меня такое знатное родство! Сара сумела вскружить голову старику! Ловкая была, шельма! Жаль, что она умерла так рано! Чу! Никак я слышу ржание лошади, верно, это едет он. Что он нашел хорошего в этой девке? Она никогда не будет второй Сарой, и он от нее ничего хорошего не дождется. Он думал, что, отняв у нее ребенка, заставит ее отдаться ему; но он ничего с ней не может сделать; кажется, что у нее в голове другой мужчина. Дура она, что отказывает и противится богачу-герцогу!

Старуха больше не прислушивалась; она ясно увидела приближающийся экипаж. Лакей соскочил с козел и отворил дверцы богатой кареты. Из нее вышел человек в длинном плаще и калабрийской шляпе. Оставив на дороге экипаж и лакея, он пошел по тропинке, ведущей к домику. Старуха встретила своего знатного гостя у дверей дома.

— Добрый вечер, тетка, — сказал герцог. — Какой страшный холод! Что делает Долорес?

— Что ей делать, сын мой, — приветливо ответила старуха, запирая за гостем дверь, — она была и будет дурой, какой еще не являлось на белом свете!

— Я не теряю надежды, что она образумится; в противном случае она насильно будет моей; терпение мое уже истощилось!

— Ага! — засмеялась старуха. — Да ты не на шутку по уши влюблен в девку! Охота тебе так возиться с ней?

— Молчи, старуха! Ведь я тебе плачу за все очень исправно!

— О, мой друг! Я только думаю, что другие мужчины обладают меньшим терпением, чем ты. Зачем ты возишься так долго с этой дрянью? Не следует ей давать возможность заметить, что твоя страсть достигла высшего предела, она этим пользуется и отталкивает тебя, брось ее!

— Замолчи, старуха!

И с этими словами Эндемо вошел вслед за горбуньей в большую комнату, на окнах которой висели темно-красные занавески. Старомодные кресла и диваны составляли обстановку этой комнаты, на столе стоял старый тяжелый подсвечник с нагоревшей свечой.

Старуха засуетилась по комнате, смела с дивана пыль и пригласила гостя сесть. Бросив шляпу на стол, Эндемо сел на мягкий диван. Волосы растрепаны, лицо худое и бледное, черные глаза сверкают из-под густых ресниц, лоб рассекают морщины, рыжеватая борода всклокочена.

— Гадала у тебя сегодня или вчера знатная дама? — быстро спросил он.

— Вчера вечером у меня были две дамы, — ответила старуха.

— Старая и молодая?

— Эге! Да ты, кажется, образумился, обратил внимание на другую! Но мне кажется, что та, о которой ты спрашиваешь, еще у меня не была. Обе вчерашние посетительницы очень молодые и знатные дамы, потому что при них был ливрейный лакей.

— Как их звали? Старуха пожала плечами.

— Они не говорили мне своих имен, но, кажется, что они сестры, чуть ли еще не дочери одного лорда в Сутенде.

— Довольно! Значит, графиня с дочерью еще у тебя не были! Слушай, на этих днях к тебе приедет дама, высокая, красивая, с рыжеватыми волосами. Говорит она на ломаном английском языке — она испанка.

— Эге, и эта тоже испанка! — дружески засмеялась старуха. — И что ты в них находишь хорошего?

— Слушай, она войдет к тебе одна и попросит погадать ей и рассказать, что ее ждет в будущем. Говори ей все, что тебе взбредет в голову!

— Я буду говорить только то, что скажут карты, сын мой. Старая Родлоун гадала королям и принцам, и предсказания мои всегда сбывались.

— Но ты должна оказать мне услугу.

— Охотно, сын мой, ты знаешь, что я на все готова ради тебя!

— Ни в коем случае не произноси в ее присутствии моего имени, не вспоминай обо мне. Скажи ей, что в такой-то день вечером она встретит того, кого она любила на мосту Цельзия, который ведет к парку Ватерлоо. Она попросит тебя описать его наружность; скажи, что он очень высокий и сильный; чтобы ей угодить, скажи, что этого человека зовут дон Олимпио Агуадо! Ты будешь помнить, что ей нужно сказать?

— Хе-хе! Что тут спрашивать, сын мой! У старухи Родлоун отличная память!

— Еще одно! Этот Олимпио Агуадо, как сказал мне мой камердинер, знает, что у тебя наверху живет девушка.

— Как? Неужели и он любит ее? Милосердное небо! Так это-то и сводит тебя с ума!

— Но этот Олимпио пока не знает, где ты живешь. Несмотря на это, я требую, чтобы ты была осторожней. Ни под каким предлогом не выдавай нашей тайны, в противном случае я никогда не прощу тебе этого! Хорошенько запирай двери и никого не впускай ночью, не поддавайся ни на какие просьбы! Олимпио может подослать сюда шпиона; он не остановится ни перед каким средством, лишь бы найти Долорес!

— Ого! Понимаю тебя, сын мой! Ты хочешь заставить его отказаться от Долорес, устроив ему встречу с прекрасной донной, которая придет ко мне гадать!

— Не отворяй ночью дверей ни нищему, ни богатому! Берегись, старуха! Вот возьми это в награду за новую услугу, я в состоянии дать тебе гораздо больше, чем он, хотя он и будет обещать тебе большие деньги! — сказал Эндемо, бросая на стол кошелек с золотыми.

— Ты ведь страшный богач, тебе ничего не стоит отдать столько денег! Одно только жаль, что за все свои деньги ты все равно не можешь добиться своей цели! Что ты на это скажешь, если мы их употребим в дело: в любовный напиток — хлороформ? — тихо спросила старуха, подойдя к нему и поглаживая его руку.

— Сегодня я предложу ей последнее условие, — ответил Эндемо, — если и это мне не удастся, тогда я обращусь к тебе за помощью. Она должна быть моей во что бы то ни стало! Я не знаю сна и не нахожу покоя! Она свела меня с ума!

— Хе-хе, это перешло к тебе от твоей покойной матери Сары; она была такая же» пылкая и обладала такой же дикой страстью! В тебе сидит сатана! Привести ее тебе? Она теперь плачет по ребенку.

— Это хорошо! Может быть, желание видеть его заставит ее согласиться на мое предложение. Принеси вина, старая, и приведи Долорес; только запри хорошенько дверь этой комнаты и вход. Она не решится выскочить из окна!

— Еще бы, у нее не хватит на это ни сил, ни храбрости! Можешь забавляться с ней, никто не помешает тебе! Хе-хе-хе! Да как ты побледнел! — сказала, смеясь, старуха и отправилась в погреб за вином.

Ей часто приходилось подавать вино в красную комнату, за что, конечно, ей очень хорошо платили. Она взяла несколько бутылок шампанского; это вино Эндемо предпочитал другим винам и всегда платил ей за него очень дорого. Поставив на стол бутылки и стаканы, она пошла наверх.

Эндемо был очень взволнован. Он то подходил к окнам, чтобы посмотреть, хорошо ли они заперты, то к дивану, то опять к окнам, приподнимая шторы и выглядывая на улицу, чтобы удостовериться, что никто не едет. Страсть его проснулась со всей силой. Была это любовь или только похоть? Он купил корабль, захватил Долорес и привез ее в Англию, поселив у старухи Родлоун, о которой знал со слов своей матери. Лучшей соучастницы он не мог и желать!

Старый Кортино умер раньше, чем даже предполагал. Умирающим он был перенесен в каюту Эндемо и скончался, не зная, к счастью, о том, что Долорес находится в руках его смертного врага. Плачущая девушка стояла на коленях перед умирающим — ей отныне предстояло жить без доброго старика и к тому же с риском для собственной жизни, чего она еще не понимала, стоя у смертного одра своего отца. Убитая горем, Долорес закрыла глаза своему обожаемому отцу; и когда плотник принес гроб, в который положили тело ее обожаемого отца, сердце ее надорвалось от горя и печали.

Старый Кортино попал на то безграничное кладбище, которое служит местом вечного упокоения морякам; его опустили в эту общую могилу; раздался плеск; и море приняло эту новую добычу и похоронило старого Кортино в своих голубых водах. Матросы обнажили головы и молились. Долорес без чувств лежала на палубе, держась руками за борт, откуда за минуту до этого бросили в волны ее дорогого отца.

Пришедшая в себя бедняжка поняла весь ужас своего положения. Она была на корабле Эндемо — в его власти! Куда он повезет ее? После нескольких дней путешествия корабль пристал к берегам Англии; они бросили якорь в Сутенде. Ночью Эндемо с помощью слуги высадил Долорес на берег и, переговорив со старухой Родлоун, поместил ее у этой горбуньи.

Бедная, беспомощная девушка терпеливо переносила все неприятности, оберегая ребенка и свою невинность. Она была в таком положении, при котором у любого человека опустились бы руки. У нее отняли все, даже ее сильная вера начала колебаться. Долорес видела, что зло постоянно одерживает верх над добром и что молитвы ее не доходят до Бога.

Стоит ли удивляться тому, что в сердце этой девушки поколебалась даже самая сильная вера? У нее не было больше ни слез, ни молитв, ни надежды — перед нею лежало темное, непроглядное будущее!

Эндемо, приведя бедную девушку к старухе Родлоун, поместил ее в комнату наверху, не разлучая с мальчиком, из-за которого ей еще предстояло пережить немало горя. Ребенок был сильно привязан к девушке и, несмотря на всевозможные лишения во время долгого морского путешествия, он выглядел совершенно здоровым.

Мало-помалу Долорес начала привыкать к своему положению. Старуха Родлоун исполняла все ее желания, приносила ей все необходимое и даже стелила ей постель. Время летело. Проходил месяц за месяцем. Эндемо стал упорнее приставать к ней со своими предложениями, а Долорес так же стояла на своем и отсылала ему обратно все его подарки.

Она очень часто стояла у окна своей тюрьмы и грустно смотрела на море, будто ожидала Олимпио, которого все еще любила и от которого ждала помощи. Но каким образом он приедет в Англию? Как он сможет найти ее в затерянном на берегу моря домике? Нет, все это — несбыточная мечта!

Проходили дни, месяцы и, наконец, даже целый год. Страсть Эндемо росла, негодяй приходил в бешенство, видя полное к нему отвращение девушки. Он изобретал и придумывал всевозможные средства, но ничего не помогало. Тогда злодей решился разлучить ее с ребенком. Он знал, как Долорес любит мальчика, и подумал, что она решится на все, только бы не трогали ее малыша. Безумный стал угрожать ей смертью ребенка, если она не покорится ему. Долорес просила, угрожала — он стоял на своем.

— Так возьми же у меня мое последнее утешение! Ты и так уже все у меня отнял!

— Подумай, ведь волей или неволей ты будешь моей! Ты больше не увидишь мальчика!

— Да будет воля Божья! Я не могу поступить иначе, — вскрикнула несчастная Долорес.

Разъяренный Эндемо, забрав с собой мальчика, вышел. Долорес была в отчаянии: у нее отняли последнее звено, которое связывало ее с жизнью! Теперь она осталась совершенно одинокой и оставленной всеми!

Она не ожидала, что Эндемо выполнит свою угрозу, хотя и знала, что он способен на все и что нет преступления, перед которым мог остановиться этот изверг, чтобы достичь своей цели; и все же она до последней минуты сомневалась, что Эндемо пойдет на это.

Но вот она услышала его удаляющиеся шаги, хотела побежать к нему, умолять его отдать ей мальчика. Но дверь ее темницы была заперта на ключ. Он уехал и увез с собой ребенка.

Неужели злодей убьет мальчика, чтобы выместить на нем свою злобу? Да, он был в состоянии совершить такое гнусное преступление! Долорес находилась в состоянии страха и неизвестности. Она больше не услышит голоса ребенка, зовущего тетю Долорес, его маленькие ручки не обовьются вокруг ее шеи. В ее комнате тихо, точно в могиле.

Прошло много тяжелых, безрадостных дней; о ребенке не было никакого известия. Старая Родлоун стала с ней грубо обращаться, бранила ее разными низкими словами.

Вдруг однажды вечером девушка услышала чьи-то шаги на лестнице, кто-то поднимался наверх. Долорес стала прислушиваться — это идут к ней в комнату; может быть, она услышит что-нибудь о мальчике — жив ли он или злодей Эндемо его убил?

Долорес содрогнулась при одной только этой мысли. Дверь ее комнаты отворилась, и на пороге показалась безобразная фигура старухи Родлоун.

— Хе! Девственница, — заговорила она, насмешливо улыбаясь и махая своей костлявой рукой, — можешь на один час оставить свою комнату. Образумься, выбрось свои капризы; если этот знатный господин предложит тебе руку и сердце, не отказывайся, а благоразумно соглашайся на его предложение!

— На предложение Эндемо! Ступай к нему сама, а я не могу его видеть, я ненавижу его!

— Дура! Ты не понимаешь своего счастья! Ступай к нему сейчас же или я потащу тебя силой!

— А возвратит он мне мальчика?

— Я думаю, что возвратит. Спустись скорее вниз, он тебя ждет!

— Если он и не отдаст тебе мальчика, то, по крайней мере, скажет тебе о нем что-нибудь!

— Неужели это правда, неужели я услышу о нем? О, если бы он был жив! — вскрикнула Долорес по-испански. До сих пор она говорила только на английском.

— Убирайся ты со своим испанским языком! Ступай скорее вниз! Старуха схватила девушку за руку и потащила ее за собой;

Долорес не противилась ей, надеясь услышать что-нибудь о своем питомце. Горбунья с девушкой сошли вниз. Эндемо открыл дверь, Родлоун втолкнула девушку в комнату и заперла за ней дверь.

Несчастная очутилась одна с глазу на глаз со своим мучителем, у которого, при виде девушки, страсть вспыхнула с новой силой. Красота Долорес, несмотря на ее душевные муки, стала еще ослепительнее. Фигура постройнела, лицо выражало глубокое горе и страдание, отчего девушка казалась еще прекраснее. В глазах ее было что-то печальное и вместе с тем страстное. Бледность лица казалась еще резче из-за черных волос, грудь ее порывисто поднималась от волнения. Взгляд ее искал в темной комнате мальчика. Но увы! Его здесь не было, несчастная была одна в руках своего смертного врага!

— Где ребенок? — тихо спросила Долорес.

— Если ты согласишься быть моей, я возвращу его тебе, моя красавица! — закричал Эндемо, обнимая ее.

— Прочь от меня! Я вас презираю!

— От любви до ненависти и от ненависти до любви один шаг. Твои слова ободрили меня! У меня появилась надежда на твою любовь. Как я тебя люблю, ты знаешь!

— Прочь! Пустите меня в мою темницу!

— В которой ты сидишь для одного меня! Не забывай этого, ты не ускользнешь из моих рук! Садись рядом со мной! Ты должна узнать то, чему не верила до сих пор! Ты будешь моей! Ты должна стать моей! Я убью тебя, если ты будешь мне противиться!

— Убейте меня! Вот мое сердце! — вскрикнула Долорес, разрывая платок на своей груди.

Эндемо бросился к ней на грудь, покрывая страстными поцелуями, она с силой оттолкнула его. Началась борьба.

— Ты будешь моей — или я не обрету покоя! Ты должна быть моей — или я убью тебя! Ведь ты принадлежишь одному мне!

— Никогда! Несчастный! Прочь, или я задушу тебя! Сердце мое навсегда отдано другому!

— Я это знаю! Я привезу тебе его труп! Он не будет обладать тобой! Я убью твоего Олимпио!

— Наглец! Ты отнял у меня отца, вырвал из моих рук ребенка, теперь хочешь убить любимого мною человека!

— За то, что ты его любишь! Я не позволю ему жить! Нам двоим будет тесно на этом свете!

— Я вижу безумие в твоих глазах! Матерь Божья, спаси меня от этого изверга!

— Сядь возле меня на диван! Ты должна со мной выпить! — приказал Эндемо. — Ты не уйдешь от меня сегодня, все двери заперты, ты в моей власти.

— Убей меня! Я предпочитаю смерть твоим объятиям! Если ты убьешь Олимпио, я тоже не хочу жить!

Долорес с силой вырвалась из рук безумца. Нетвердыми шагами подбежала она к двери, но та была запертой. Долорес закричала от ужаса. Эндемо бросился к ней. Она вырвала свое платье из его рук и забилась в угол комнаты. Но могла ли она защититься от него?

Началась страшная борьба. Долорес спряталась под большой стол, Эндемо, задыхаясь от страсти, бросился за ней, опрокинул стол. Свеча погасла. В комнате стало совершенно темно. Эндемо схватил девушку и с нечеловеческой силой швырнул на диван. Несчастная была в его руках, не было ни помощи, ни спасения! Она неистово закричала, чувствуя, что насильник сильнее ее. Безумный торжествовал! Никто уже не вырвет у него жертву! Долорес чувствовала его горячее дыхание на своих щеках, его холодные губы покрывали поцелуями ее уста.

— Ты моя, — бессвязно пробормотал Эндемо.

Его дрожащие руки уже обнимали ее тело; еще мгновение — и девушке бы не избежать насилия! Несчастная собрала свои последние силы и оттолкнула его от себя. Эндемо увидел, что она еще сильна. Он с яростью выхватил из кармана кинжал; над Долорес блеснуло лезвие. В комнате раздался ее отчаянный крик.

Старуха предвидела борьбу и стояла у дверей, готовая броситься на помощь герцогу и заставить девушку покориться… Вдруг раздался громкий стук в дверь, Эндемо бросился к Долорес и зажал ей руками рот.

Родлоун отворила дверь комнаты и стала на пороге. Снова раздался громкий стук во входные двери. Старуха пошла отпирать. Долорес была спасена. Эндемо выпустил ее из рук. Он подбежал к окну, поднял красную занавеску и выглянул на улицу. Долорес воспользовалась этим мгновением, чтобы выбежать из комнаты. Эндемо увидел, что кто-то приехал, кинулся, чтобы задержать Долорес, но было уже поздно!

Между тем старуха отперла двери. Эндемо поспешил спрятаться, чтобы не быть замеченным. Вошла стройная дама в черном платье с длинным шлейфом. Служанка осталась ждать ее у входа; экипаж стоял на большой дороге. Появление знатной гостьи в доме старухи не было редкостью. Она рассказывала, что даже наследный принц приезжал к ней гадать.

При появлении знатной дамы, Долорес бросилась ей в ноги.

— Спасите меня! Сжальтесь надо мной! Освободите меня, — кричала бедная девушка, заламывая руки.

— Извините, миледи, — сказала старуха, грубо поднимая Долорес с колен и запирая двери, — это ведь дурочка!

Бедняжка вскрикнула и закрыла лицо руками. Старуха провела свою знатную гостью в приемную комнату, а затем потащила Долорес с угрозами наверх.

Нарядная гостья начала расспрашивать старуху о девушке, лицо которой показалось ей очень знакомым. Старуха сказала, что это ее безумная дочь.

Эндемо покинул Сутенд, чтобы на некоторое время оставить в покое Долорес, и возвратился в Лондон. Несчастная девушка в отчаянии опустилась на свою постель в одинокой темнице.

III. ОЛИМПИО АГУАДО

Трое подчиненных дона Карлоса, оказав последнюю услугу инфанту тем, что добыли ценные сведения о королевской армии, тем самым удивив и возмутив двор, решили во что бы то ни стало разыскать, спасти и защитить дочь Кортино.

Олимпио объявил своим друзьям, что не обретет покоя, пока не найдет Долорес. Когда они узнали, что бедная девушка бежала со старцем отцом, которого преследовали, то объявили, что готовы пройти по всему свету, чтобы отыскать их.

Дон Карлос и Кабрера были неприятно поражены известием, что трое храбрецов, оказавших им столько услуг, оставляют Испанию. Они даже предложили им почетные места и чины. Олимпио отверг все.

К тому же маркиз и Филиппо имели еще одну причину, почему покидали дона Карлоса. Они заявили инфанту, что выгода, представлявшаяся благодаря открытию планов христиносов, была карлистами постыдно упущена и что вожди были готовы скорее дать бал, нежели немедленно принять необходимые меры. Следствием этой постыдной беспечности было то, что карлисты понесли потери. Три друга и без того рисковали жизнью. Клод де Монтолон не скрывал от инфанта, что его дело будет проиграно. Слова маркиза скоро оправдались. Через несколько месяцев после отъезда друзей армия Кабрера потерпела поражение, дон Карлос бежал с семейством во Францию, войска его разошлись.

Маркиз был очень дальновидным; прежде он верил в дело кар-листов и ревностно защищал его; но когда узнал, что офицеры пьянствовали и кутили, в то время как он и его друзья подвергали опасности свою жизнь, он заключил, что дело проиграно.

Когда они переехали границу Испании и прибыли во Францию, Олимпио обернулся назад, чтобы в последний раз взглянуть на свое отечество; внутренний голос говорил ему, что он расстается с ним надолго. Филиппо был пасмурнее обыкновенного. Уж не мучила ли его совесть? Клод де Монтолон оглянулся назад и сказал:

— Бедная, прекрасная страна! Много крови прольется на твоей земле, пока ты достигнешь благополучия!

Вечером друзья приехали в один из пограничных городов и остановились ночевать в гостинице довольно грязного вида. Им прислуживал какой-то оборванный испанец, которого все звали Валентине Это был детина около двадцати лет, очень высокий и очень худой. Добродушное его лицо вместе с тем выражало лукавство. Он очень понравился Олимпио. Узнав, что Валентине круглый сирота и готов следовать за ними хоть на край света, Олимпио взял его на должность слуги. Валентино в скором времени уже пользовался доверием и любовью наших друзей, а Олимпио так полюбил его, что даже рассказал цель своего путешествия. Валентино был тронут его рассказом и вскоре доказал свою преданность.

Они прибыли в Байонну, чтобы оттуда проехать в Париж, справляясь повсюду о несчастном Кортино и его дочери. Но нигде не могли ничего сообщить о них, и Олимпио стал сомневаться, что найдет их во Франции.

Валентино старательно разыскивал и расспрашивал. Однажды, вечером он зашел в гостиницу. За одним из столиков сидели матросы, разговор их заинтересовал слугу Олимпио. Это были испанские моряки.

Они рассказывали, что на корабле «Паяро» вывозили контрабанду и что долгое время капитан благодаря своему промыслу зарабатывал значительные суммы денег, но несколько недель назад был захвачен крейсером. На вопрос, как это могло случиться, если «Паяро» всегда был готов идти в бой, один из матросов ответил, что это произошло оттого, что капитан «Паяро» взял на борт старика с молодой дочерью, которые бежали от правительства. Из-за них-то и захватили корабль.

Валентино стал прислушиваться и наконец вмешался в их разговор, предварительно велев подать на свои деньги вина. Последнее оказало свое действие, матросы разговорились и завели с ним приятельскую беседу.

Между тем Олимпио ждал своего слугу и уже начал думать, не сбежал ли он; впрочем, платье и ценные вещи были нетронуты. Клод и Филиппо были на стороне Валентино и защищали его перед Олимпио, который вскоре и сам убедился в своем напрасном подозрении. В полночь Валентино явился домой. Он был заметно навеселе.

— Ого, да ты, кажется, порядком набрался! — сказал Олимпио, встретив его. — Что с тобой случилось?

— Простите меня, дон Агуадо! Правда, что я немного пьян, но без этого мне нельзя было обойтись, — ответил Валентино и так лукаво улыбнулся, что господин его невольно засмеялся.

— Да были ли у тебя деньги на вино? — спросил он.

Вместо ответа Валентино вытащил из кармана кожаный кошелек и стал вертеть им во все стороны.

— В нем было как раз столько денег, чтобы угостить матросов и заставить их разговориться! Дон Агуадо, я теперь счастливейший человек в мире!

— Я это вижу, — ответил Олимпио.

— Я напал на след.

— На след? На чей же след?

— На след Кортино и его дочери!

— Ты пьян, Валентино! Ступай спать!

— Клянусь, что я говорю правду, хотя и выпил, но поверьте мне, благородный дон! Я счастливейший человек на свете. Цель ваша близка, я напал на след.

— Так говори же, где этот след?

— Точный, верный след, дон Агуадо! Один матрос видел их в Сантандере! Старику можно было дать лет шестьдесят, сеньорите — двадцать! Они искали корабль, на котором могли бы уехать из Испании!

— Ты говоришь правду, Валентино?

— Слушайте дальше, мой добрый господин! Вы увидите, что я счастливейший человек в мире! Сеньорита держала на руках ребенка!

— Ребенка! Значит, это не Долорес!

— Клянусь, что это была она! В Сантандере они сели на корабль «Паяро», чтобы избавиться от преследовании какого-то господина! Незнакомец купил другой корабль; и на следующий же день, вечером, «Паяро» снова вернулся в Сантандер; но на нем уже не было беглецов: этот господин пересадил их на свой корабль!

— Хорошо, Валентино! Все это очень может быть! Но какого это ребенка взяла с собой сеньорита?

— Я вам объясню это, только выслушайте меня! За бутылкой вина матрос рассказал мне все, что мне было нужно узнать. Незнакомец, купивший корабль, — герцог Медина.

— Черт возьми! — вскрикнул Олимпио. — Теперь твой рассказ начинает иметь связь! Герцог Медина! Рассказывай дальше!

— Я закончил свой рассказ! В Сантандере больше не слышали ни о корабле, ни о беглецах!

— Ты не спросил, куда отправился корабль?

— Матросы говорили, что он направился на северный берег Франции или в Англию!

Олимпио был сильно взволнован рассказом Валентине Он возбуждал в нем то надежду, то сомнение! Дон Агуадо разбудил своих друзей и передал им рассказ своего слуги.

Маркиз засомневался, что это были староста с дочерью; Филиппо же настоятельно требовал немедленно отправиться в дорогу и останавливаться во всех гаванях Франции, расспрашивая о старике и его дочери.

— Но что это за ребенок? — задумчиво проговорил Олимпио. — Старая крестьянка говорила мне, что их преследует не сам герцог Медина, а его управляющий!

— Это можно объяснить таким образом, — сказал маркиз. — Плут управляющий для большего успеха взял на себя имя и титул герцога. Но мне тоже кажется невероятным то обстоятельство, которое заставляет тебя сомневаться, Олимпио.

Клод был деликатен и убежден в невинности девушки, поэтому не хотел ни называть, ни выговаривать это обстоятельство, которое в нем породило сомнение.

— Не сомневайтесь, это, наверное, они! — сказал Филиппо. — Мы должны немедленно ехать на поиски, а то будет поздно!

Слова Филиппо произвели желаемое действие на его друзей. Олимпио был убежден, что староста и его дочь попали в руки того злодея герцога, и необходимо скорее вырвать их из его рук. Рассказ же о ребенке Олимпио приписал красноречию матросов.

Валентино очень обрадовался, когда ему сказали, что они немедленно отправляются в путь, он даже забыл о сне. Верный слуга проворно стал укладывать вещи и оседлал лошадей, распевая веселую песенку. Олимпио, который рассчитывался с хозяином, был очень обрадован преданностью слуги и предложил ему в награду несколько золотых, но Валентино отказался, взяв только деньги, потраченные им в таверне на угощение матросов, чтобы в другой раз было чем угостить нужных людей.

— Ты добрый, честный малый, — сказал Олимпио. Когда слуга подвел лошадей маркизу и Филиппо, те тоже начали благодарить его.

Через несколько минут друзья были уже в дороге. Ни в Нанте, ни в Бресте они не могли добиться какого-либо толку и узнать что-либо о Кортино и его дочери. В Шербуре им сказали, что корабль герцога Медина несколько недель или даже месяцев тому назад закупал в доках уголь, которого ему не хватило. Но никто не мог сказать, куда он потом отправился; предполагали, что корабль поплыл в Англию.

Известие это не было особенно важным, и друзья поехали дальше. Однако Валентино успел узнать у одного матроса, что корабль называется «La Flecha» — стрела. Он стал расспрашивать, не видел ли кто испанского корабля «La Flecha». Но и его поиски были напрасными. Им нигде не сказали ничего нового.

Продолжая разыскивать Кортино и Долорес, путешественники через Кале отправились в Англию. С каждым днем надежда найти старика становилась все несбыточнее и невозможнее: казалось, след их совершенно исчез.

Прибыв в Дувр, они перевезли лошадей пароходом на материк и поспешили отправиться в Лондон, справедливо предполагая, что герцогу там было намного безопаснее со своей добычей. В Лондоне значительно труднее его разыскать, тем более что никто из троих друзей не знал его настоящего имени!

Путешественники наняли великолепную квартиру на Оксфордской улице, и зная, что им придется долго прожить в Лондоне, обзавелись полным хозяйством. Валентино очень подружился с хозяйкой дома и старался выучиться у нее говорить на английском языке. Он был очень способным малым и скоро стал объясняться с маркизом по-английски, что очень забавляло Олимпио и Филиппо.

Валентино был отличный слуга, и друзья были им очень довольны. Всегда веселый и довольный, он был вполне убежден, что рано или поздно они найдут сеньориту и ее отца.

Вскоре после приезда четырех испанцев в Лондон в Виндзоре были назначены большие конные скачки, на которые съезжалась вся знать. Маркиз и Филиппо решили ехать на скачки не ради удовольствия, а чтобы осмотреть трибуны. Клод надеялся набрести там на след герцога. В этот день было назначено представление в театре «Her Majesty». Друзья разделились, чтобы можно было наблюдать и в театре, и на скачках.

Валентино остался дома, но попросил разрешения ненадолго отлучиться, чтобы расспросить кое-кого об их общем деле. Конечно, он получил разрешение и вместе с тем кошелек с золотыми. Мы увидим, что он будет иметь успех в этот вечер. Он ходил по Сити, отправился к докам, с удивительным терпением интересуясь повсюду об испанском корабле «La Flecha».

Он был уверен, что судно стоит где-нибудь в доке и, заговаривая, расспрашивал матросов в гостиницах и кабаках. Он уже не надеялся узнать что-нибудь достоверное, рассуждая, ' что счастье не всегда достается легко, и хотел уже вернуться домой, чтобы приготовить ужин своим господам, как вдруг случайно увидел в одном из доков испанское судно.

— У меня еще достаточно времени, чтобы успеть поговорить с матросами, — рассудил он, отправляясь осматривать трехмачтовое судно. — Хоть уже и начинает смеркаться, но еще можно наверстать пропавшее даром время.

Валентино получил разрешение пройти на корабль. Поговорив со штурманом об Испании, Валентино спросил у него, стоят ли в настоящее время в Лондоне испанские корабли? Тот ответил, что их здесь довольно много.

— Мы даже видели стоявший в гавани, испанский пароход, — сообщил штурман.

— Испанский пароход? А где он стоит?

— Недалеко от Сутенда! — ответил тот, показывая в сторону Сутенда.

— Не знаете ли вы, как его название?

— Нет, на знаю. Он, кажется, будет зимовать в Лондоне.

Валентино поблагодарил старого штурмана за компанию и поспешил домой, дав себе обещание не говорить господам ни слова о новом открытии, но при первом удобном случае хорошенько разузнать обо всем услышанном сегодня.

Вернувшись домой, он нашел дона Агуадо в кабинете. Тот занимался делами. Вскоре пришли маркиз и итальянец. Клод де Монтолон был взволнован, а Филиппо не мог дотронуться до еды за ужином. Когда Валентино вышел, Олимпио не выдержал.

— Говорите скорее, — воскликнул он, — с вами что-нибудь произошло?

— Ты ничего не узнал о своей возлюбленной? — в свою очередь спросил маркиз.

— Нет, я понадеялся на вас, — ответил Олимпио.

— Per Dio! — сказал Филиппо. — Но мы не можем тебе сообщить ничего приятного.

— Мой ответ еще интереснее! — воскликнул Клод де Монтолон. — Я дерусь на пистолетах.

— С кем? Разумеется, не с герцогом Медина? — спросил Олимпио.

— Нет, нет, мой друг! Не с герцогом Медина, а с герцогом Оссуно! Слушай! Наши сегодняшние похождения были очень интересными! Приехав на скачки в Виндзор, я заметил недалеко от нас экипаж, в котором сидели прекрасная графиня Монтихо с матерью.

— Так она здесь, эта придворная дама Изабеллы? — прервал Олимпио своего друга.

— Она в настоящее время живет в Лондоне; кажется, что с ними приехал герцог Оссуно и Беневенто.

— Оссуно! — 'повторил Олимпио. — Это уж не тот ли Дон-Кихот, не тот ли пошлый франт?..

— Он самый, — ответил Филиппо, осушая стакан вина.

— Мы были очень удивлены, встретив здесь прекрасную графиню; мы с ней заговорили и сели к ней в экипаж. Это очень не понравилось благородному герцогу Оссуно, но мы не обратили на него никакого внимания и продолжали разговаривать. Графиня очень интересуется тобой, потому что ее первый вопрос был о тебе.

— Много чести, — равнодушно сказал Олимпио.

— Вопросы, заданные ею о тебе, еще меньше понравились герцогу, чем наш приход. Едва мы подошли к местам, предназначенным для нас у арены, как он стал искать случая придраться ко мне в присутствии обеих дам! Видите ли, я не услышал его первых вопросов!

— Per Dio, я удивлялся твоему хладнокровию и терпению, Клод, — сказал Филиппо, — у меня очень чесалась правая рука.

— Я ведь тебя очень хорошо знаю, мой рассудительный друг, — сказал Олимпио, положив руку на плечо Клода.

— Наконец, когда герцог, ободренный моим хладнокровием, стал говорить о малодушии, которое нас выгнало из Испании, тогда кровь моя закипела, точно в меня влили яд! Я провел дам в ложи и схватил герцога за руку, заявив: «Вы бездельник, если можете так поносить честных людей, но мы не из рода Оссуно!»

— Браво! Браво! — вскрикнул Олимпио. — Это славная пощечина для Дон-Кихота.

— Он побледнел как полотно, — радостно заметил Филиппо.

— Вы мне дадите удовлетворение за ваши слова, — объявил герцог.

— Вам остается назначить время и место, — проговорил я,

— А на каком оружии мы будем драться? — спросил герцог.

— Я предоставляю вам право выбора.

— Прекрасно, мой дорогой Клод! — воскликнул восхищенный Олимпио. — А графине известна ваша ссора?

— Глупец, вероятно, рассказал ей об этом происшествии; я увидел это по ее глазам, когда мы вошли в нашу ложу, которая находилась напротив их ложи. Маленький Беневенто пришел ко мне с приглашением через десять дней прибыть к воротам Виктории, у Гайд-парка. Оссуно выбрал пистолет и назначил десять шагов расстояния между нами.

— Вот сумасшедший! Ты ведь убьешь его.

— Он теперь будет везде хвастаться своим вызовом, — сказал Филиппо, но в последнюю минуту непременно от него откажется.

— Ну, этому я что-то не верю! Мы будем на месте вовремя, — продолжал маркиз, — во всяком случае, я ему дам знать, кто я такой. Этот бессовестный, пустой человек добивается расположения графини Монтихо, что ей вовсе не делает чести.

— Графиня предпочитает его другим! Она хочет, чтобы ее второй зять был тоже герцогом, — сказал Олимпио. — Я не одобряю вкуса графини… Так вот как! Евгения де Монтихо в Лондоне! Ну, а о Долорес вы узнали столько же, сколько и я!

— Мы везде высматривали и ничего не видели, хотя я все еще не теряю надежды; какой-то внутренний голос мне говорит, что бедная девушка находится в Лондоне, — сказал Олимпио. Ну, друзья мои, наполним стаканы и чокнемся! За наказание дерзкого герцога и за достижение моей цели.

Три друга наполнили свои стаканы, чокнулись, выпили за осуществление задуманных планов и разошлись по спальням, пожелав друг другу спокойной ночи.

Валентино всю ночь не мог заснуть. Новость, сообщенная штурманом, не давала ему покоя. Он был готов даже ночью идти в Сутенд, чтобы увидеть испанский пароход и убедиться, что он и есть тот самый, который они так долго искали. Малому казалось, что, отыскав «La Flecha», можно скорее достичь своей цели.

Через несколько дней друзья получили приглашение от лорда Амингтона выехать с ним на охоту, и Валентино, к своей радости, остался дома. Охота, конечно, будет продолжаться долго, и его господа вернутся домой поздно вечером. Валентино самодовольно потирал руки при мысли, что может целый день потратить на поиски.

Он отдал хозяйке ключи от квартиры и поручил ей передать дону Агуадо, если тот вернется раньше его, что он отправился в Сутенд по весьма важному делу и только вечером будет дома.

Положив в карман кошелек и накинув на плечи свою старую шинель, Валентино отправился в путь. Чтобы скорее добраться в Сутенд, он пошел на вокзал и сел в поезд, который следовал в том направлении.

К полудню Валентино был в городке и, позавтракав в гостинице, направился на берег моря, с нетерпением ожидая, когда найдет пароход. Наконец он увидел мачты и трубы. В гавани стояло около шести пароходов. Их нетрудно было сосчитать, так как они стояли поблизости от бастиона.

Валентино, у которого было очень хорошее зрение, стал читать названия пароходов; первые два были французские; он пошел дальше и вскрикнул от радости, прочитав на третьем пароходе название «La Flecha». Так вот где находится пароход герцога Медина! Оставалось только выяснить, точно ли сеньорита и ее отец находятся в Лондоне. Но куда мог поместить свою пленницу герцог? Как мне это узнать?

Этот вопрос так озадачил преданного слугу, что он, как окаменелый, остановился у парохода. Может быть, старик с дочерью живут на корабле — каюты на нем такие уютные, так роскошно отделаны! А может, они живут в самом Лондоне? Но, не зная, где живет герцог, можно ли разыскать Долорес?

Валентино только узнал, что сеньорита и ее отец находятся в Лондоне. Он опять решил ни слова не говорить своему господину о новом открытии, а сначала основательно разузнать обо всем, что касается Долорес.

Хотя на пароходе была мертвая тишина, но Валентино был уверен, что найдет там кого-нибудь. Вероятно, на нем есть караульный. Прикинувшись туристом, который из любопытства желает осмотреть пароход, он вошел на палубу корабля, который стоял рядом с «La Flecha». В окно каюты он увидел двух матросов, которые собрались играть в карты. Это было для них средство убить время.

Матросы заметили постороннего человека. Из дверей каюты высунулась довольно непривлекательная физиономия и отрывисто спросила:

— Что вам нужно?

— Видишь ли, любезный друг, — сказал Валентино, показывая на пароход «La fiecha», я радуюсь, что нашел в нем своего земляка. Ты не знаешь, кому принадлежит пароход «La Flecha»?

— Герцогу Медина, — ответил матрос.

— Герцог живет в Лондоне?

— Не знаю.

— Есть ли кто-нибудь на его корабле.

— Не знаю.

«Э! Да он хочет отвязаться от меня! Я ведь помешал ему играть! Вероятно, он выигрывает», — подумал Валентино, но все же не отступил.

— Не знаете ли у кого я могу узнать, где живет герцог! Меня это очень интересует! Я ведь сам испанец.

— Слышал, только оставьте ваше любопытство! Здесь никто не может вам ничего сказать интересного. Ступайте немного подальше, там вы увидите рыбачьи хижины.

— Что из этого?

— Я слышал, что герцог, хозяин того корабля, часто посещает хижины рыбаков, — сказал матрос, быстро захлопнув дверь.

Глаза Валентино заблестели от радости. Под этими хижинами рыбаков что-то скрывается! Глупец! Он ничего не хотел рассказать мне и наконец проговорился о самом важном деле! Однако скорее в путь! До хижин недалеко, до сумерек остается еще целый час, и я вовремя возвращусь домой! Вперед!

Валентино сошел с корабля и направился по берегу, с нетерпением ожидая, когда покажутся рыбачьи хижины. Но до них идти пришлось намного дольше, чем он предполагал. Солнце уже село, когда Валентино увидел вдали луга, деревья и хижины рыбаков. Вокруг не было видно ни одного человека.

Но Валентино был уверен, что сегодня он узнает все, что ему нужно! «Если бы удалось найти сеньориту, — думал он, — как бы было хорошо сегодня принести моему господину эту радостную весть».

Эти мысли заставили его прибавить шагу. Скоро он подошел к низким хижинам рыбаков. У дверей первой из них пожилая женщина стирала грубое белье. Валентино поклонился. Женщина едва взглянула на него и слегка кивнула головой.

— Вы, вероятно, знаете всех здешних жителей, — спросил Валентино.

Женщина пожала плечами, показывая, что она его не понимает. Положение Валентино, в которое он попал, было не совсем приятным, но он совсем не огорчился. Вынув из кошелька золотой, он повторил вопрос. Деньги произвели желаемый результат. Женщина стала сговорчивей и начала понимать его слова.

— Да, милорд, я состарилась здесь и знаю всех, — ответила она, стараясь выражаться, как можно понятнее.

— Вот вам за труды, — сказал Валентино, подавая ей три золотых, скажите мне, не здесь ли живет молодая сеньорита со стариком отцом?

Женщина покачала головой.

— Сеньорита со стариком отцом, — повторила она, давая этим понять, что поняла вопрос Валентино, — я ничего не слышала про них.

— Приезжают ли к вам экипажи?

— О, да, милорд, много экипажей! Они приезжают к старухе Родлоун.

— К старухе Родлоун, — повторил Валентино.

— А, я понимаю, что вам нужно! — вскрикнула женщина, — вы, вероятно, хотите пробраться к старухе, у которой заключена молодая прекрасная девушка, но про старика я не слыхала ничего.

— Кто такая старуха Родлоун?

— Не доверяйтесь ей, милорд; ей нельзя доверяться, хотя много знатных гостей приезжает к ней, чтобы погадать и узнать свою судьбу. Никто не ведает, что она делает с девушкой. Некоторые из наших рыбаков слышали, как та распевает песни на чужом языке.

— Спасибо тебе, добрая женщина! Где дом старухи Родлоун?

— Ступайте в ту сторону по берегу моря и вы как раз увидите слуховое окно домика старухи.

— У этого окна иногда можно увидеть девушку?

— Да! Но смотрите не попадитесь старухе!

Валентино еще раз поблагодарил женщину и пошел дальше. Все, что она сообщила ему, не оставило в нем никакого сомнения, что он найдет сеньориту и скоро все выяснится.

Уже стемнело, когда он приблизился к домику старухи. Из-за деревьев виднелось слуховое окно. Валентино осторожно подошел к домику.

«Если эта сеньорита, которую старуха держит взаперти, действительно та, которую разыскивает мой господин, — подумал Валентино, — то я должен быть очень осторожен, а то меня могут заметить, и герцог ночью перевезет свою пленницу в другую тюрьму».

Валентино хотел сначала только убедиться, а потом предоставить пути для ее освобождения своему господину, рассуждая очень логично, что его господин в состоянии приложить лучшие средства для освобождения девушки, чем он.

Он был рад туману, который поднимался с моря и мешал различать предметы. Валентино взобрался на дерево, откуда мог ясно видеть весь дом. В слуховом окне не было и следа человеческого присутствия.

Валентино поднял с земли несколько еловых шишек и осторожно стал бросать их мимо окна, надеясь, что если в комнате кто-нибудь есть, то он наверняка должен заметить его проделку.

Действительно, через несколько секунд в окне показался женский облик. Валентино, не слезая с дерева, стал кланяться девушке, но та, как ему показалось, не замечала его пантомимы. Разве что подойти поближе? В нижних окнах, задернутых красными занавесками, ничего не видно.

Наконец Валентино решился слезть с дерева. Девушка заметила в тумане его фигуру и прислонилась к стеклу. Валентино снова поклонился; она открыла окно.

— Позвольте спросить, — обратился он тихим голосом, — не вы ли сеньорита Кортино?

Он говорил по-испански. Это было безопаснее на тот случай, если бы кто-нибудь их мог услышать.

Девушка боялась отвечать. Долорес была очень застенчивой. Она сразу приняла высокого Валентино за Олимпио, иначе кто мог здесь узнать ее имя! Сердце ее наполнилось невообразимой радостью и надеждой. Олимпио пришел освободить ее, спасти ее! Но как ему ответить, ведь старуха может услышать их разговор! Она сделала знак Валентино, чтобы он ее подождал.

Валентино был уверен, что это та сеньорита, которую ищет его господин. Она, казалось, хотела что-то ему передать. Между тем совсем стемнело, и Валентино мог смело подойти к окну и не быть замеченным старухой.

Раздался легкий стук; Долорес давала ему знать, чтобы он был очень внимательным. Перед ним на землю что-то упало. Он нагнулся и поднял толстый, сочный лист алоэ или кактуса, на котором девушка за неимением бумаги написала ответ.

В темноте невозможно было различить слова, нацарапанные на листке иглой. Валентино поклонился по направлению окна и пошел обратно. Он нарочно шел по берегу моря, хотя и была более короткая дорога домой.

Добравшись до городка, он поспешно подошел к фонарю, вынул из кармана лист кактуса и прочел следующее:

«Спаси меня, мой Олимпио! Здесь действительно заключена твоя Долорес!»

Валентино очень обрадовался. Он пожалел только, что у него нет крыльев, чтобы скорее принести своему господину эту радостную весть. Он сел в поезд, чтобы поскорее добраться в Лондон. До сих пор, после долгих напрасных усилий, его поиски шли как нельзя лучше — но в последнюю минуту слуга дона Олимпио был вынужден отказаться от успехов своих поисков. В следующей главе мы узнаем, как это случилось.

Вернемся же, однако, на некоторое время в тот вечер, когда к старухе Родлоун приехала знатная дама и когда началась интрига герцога Медина.

Первым признаком этой интриги было следующее обстоятельство. Пока Валентино путешествовал из Лондона в Сутенд, его господину пришло письмо. Когда Олимпио вернулся с охоты домой, ему подали душистую, элегантную записку. Он сломал печать. Письмо было написано по-испански красивым, тонким почерком. Вот что было написано в этом письме:

«Мой благородный дон! Одна неравнодушная к вам особа проситвас в будущую субботу в одиннадцать часов вечера прибыть на Цельзийский мост. Она сообщит вам радостную и интересную новость. По приезде туда ступайте прямо к парку Ватерлоо». Эта изящная записка была без подписи.

— Странно, — пробормотал Олимпио, рассматривая этот красивый женский почерк.

— Насколько я знаю, это очень отдаленное, безлюдное место, — заметил маркиз.

— Я начинаю догадываться, от кого эта записка; от этой записки сердцу Олимпио угрожает опасность, — смеясь, пошутил итальянец.

Олимпио осведомился, где сейчас находится Валентино; Хозяйка дома передала ему слова слуги. Напрасно они его ждали — тот не появлялся. Друзья уже начали думать, что с ним случилось какое-нибудь несчастье.

IV. ЕВГЕНИЯ И ГАДАЛКА

Заперев дверь за Эндемо и проводив Долорес в ее комнату, колдунья вернулась к знатной леди, которая ждала ее в слабо освещенной, неуютной комнате, расположенной направо от входа в дом.

— Что вам угодно, миледи? — спросила Родлоун, которой Эндемо успел сообщить, что эта дама и есть та самая, о которой он говорил ей.

Прекрасная незнакомка приподняла свою вуаль, казалось, на нее неприятно подействовала незатейливая обстановка комнаты. Широкая кровать с балдахином, большой шкаф, круглый старый стол и четыре или пять стульев составляли все незатейливое убранство этой тесной комнаты. К досаде своей, старуха не могла принять знатную гостью в парадной комнате, потому что там еще валялись на полу разбитая бутылка и стаканы. Знатная леди не ожидала, что ее примут в такой грязной, тесной комнате и почти раскаивалась, что последовала совету своих знакомых погадать у старухи и узнать, что ее ждет в будущем.

— Извините-, миледи, — проговорила старуха, — что моя комната немного темна и невесела для вас — зато вы светлее будете видеть свое будущее! Не обращайте внимание на внешнюю обстановку, садитесь вот сюда. На этом старом стуле сидел герцог Гамильтон, принцесса Кумберландская, лорд Пальмерстон и еще более высокие особы, — сказала старуха, убирая разбросанные вещи со знаменитого стула и подставляя его к столу.

Притом как только старуха назвала знатные имена лондонской аристократии, знатная леди иронически улыбнулась.

— Я пришла к вам с тем же вопросом, с каким приходили все названные господа, — сказала она на довольно плохом английском. Голос ее был мягкий, ласкающий. Она полностью подняла с лица вуаль своей маленькой, красивой ручкой, обтянутой элегантной перчаткой. Роскошные рыжеватые ее волосы были собраны под щегольской шляпкой. Эту гордую красавицу звали Евгенией де Монтихо. Нежный, почти прозрачный цвет кожи, большие голубые глаза, маленький пурпуровый ротик и удивительная пропорциональность стана, — все в ней поражало глаз наблюдателя. Красоту Евгении можно было назвать гордой; ее лицо и осанка выражали нечто такое, что невольно заставляло каждого придать ей этот эпитет. При всей грации ее движений наружности красавицы недоставало той прелестной невинности, которая делает девушку ароматным цветком и которая не может быть заменена ни красотой, ни кокетством. Графиня, несмотря на свою молодость, из-за многих ударов судьбы утратила эту невинность. В такие минуты, когда она думала, что на нее не смотрят, ее лицо выражало властолюбие и мраморную холодность. Она была обманута в своей первой любви, и вот вместо доверия и невинности появились в ней самолюбие и властолюбие. Она присела на указанный старухой стул.

— Вы хотите погадать и узнать о будущем, миледи? — спросила старуха, вынимая колоду карт. — Не так давно в Лондоне был обманщик, которому верили многие знатные особы; он показывал образы людей, заставлял всех смотреть в вогнутое стекло и вызывал духов. Наконец, обман его открылся, и он был выгнан. Старая Родлоун не будет вызывать духов, но расскажет вам ваше прошлое, настоящее и будущее. Я вас не буду расспрашивать ни о чем, хотя и не знаю вас. Я буду говорить только то, что скажут карты. Вы готовы выслушать и хорошее и дурное?

— Не скрывайте от меня ничего! Начинайте скорее! — ответила графиня.

— Снимите перчатку с левой руки и разложите эту колоду карт на три кучки.

Евгения выполнила, что сказала ей старуха. При этом она показала маленькую белую ручку, на тонких пальцах которой красовались драгоценные кольца.

— Покажите мне вашу левую ладонь, миледи. Так как сердце лежит в левой стороне вашего тела, то я на ладони могу прочесть все, что в нем происходит.

Евгения не без отвращения положила свою нежную руку в грубую, костлявую руку старухи. Но волей-неволей она должна была выполнить все, что рекомендовала горбунья.

— Хе-хе! — засмеялась колдунья, посмотрев на линии ладони. — Сколько тут перемен, дорог и бурь! Но вы достигнете высокой цели ваших стремлений! Линия вашей жизни долгая и сильная. Отец и мать ваши еще живы! Не противоречьте мне, миледи! Разнесся слух, будто вы потеряли вашего отчима, но ваш родной отец еще жив! У вас есть сестра, но она живет очень далеко от вас. Да, в линиях много написано! Есть ли у вас сын? Ну, так он будет у вас! Мне кажется, что он уже родился! Знакомы ли вы с каким-нибудь принцем, которого ожидает корона? Нет? Так вы с ним познакомитесь! Вы сами увидите это по картам!

Пока старуха говорила, Евгения вместо ответа кивала головой. Затем колдунья разложила на столе первую кучку карт. В раздумье смотрела она на картинки и числа.

— Я вам сказала правду, миледи, отец ваш еще жив! Ваша сестра замужем за знатным господином. Вы выросли около коронованной принцессы — вам предстоит много корон и много чинов! Да, очень много! У вас была несчастная любовь, но в утешение вам скажу, что тот, которого вы любили, несчастлив, несмотря на то, что носит богатый мундир. Он не женат и тоже не любим женщиной, которую любит.

— Вы меня удивляете, — сказала Евгения.

— Все это написано в картах, миледи, — вы приехали сюда издалека! Вы больше никогда не увидите вашей далекой родины! Но все это было в прошлом! Перейдем к настоящему!

Старуха разложила вторую кучку карт.

— Хе-хе! Много у вас поклонников, и все знатные господа, — с хитрой усмешкой проговорила старуха, — мать ваша охотно принимает этих знатных богачей! В будущую субботу в одиннадцатом часу на Цельзийском мосту вы будете иметь свидание с человеком, который вас давно знает и любит.

— На Цельзийском мосту, — повторила Евгения, — кто этот господин?

— Вы слишком много требуете от меня, миледи. Я не могу называть имен, но уж для вас сделаю исключение. Этот человек носит имя горы, на которой в древности жили боги.

Евгения вздрогнула и нетерпеливо повернулась на стуле.

— Олимпио! — выговорила она, побледнев.

— Вы считаете себя первой красавицей, миледи, — продолжала старуха, делая вид, что не замечает ее внимательного взгляда, — но у того господина есть знакомая леди, которая еще прекраснее вас! Правда, он с ней разлучен!

По холодной улыбке, появившейся на губах графини, можно было догадаться, что ее тщеславие оскорблено!

— Все это сказали карты, миледи, — уверяла старуха. — Я не могу ничего изменить или перетолковать! На вашей жизненной дороге лежит кровь! Вы услышите о поединке или о чем-нибудь подобном, но не будете присутствовать при этом.

— Матерь Божья! Дуэль! — вскрикнула Евгения.

— Все это было вашим настоящим — теперь посмотрим, что сулит вам будущее! — продолжала старуха, раскладывая третью, самую большую, колоду карт. Взглянув на них, она всплеснула руками и посмотрела на образа.

— Господи, — вскрикнула она, — что это такое? Таких карт я еще никогда не открывала! Вы будете носить славную корону, но она будет так тяжела, что задавит вас. Еще рас спрашиваю: не знакомы ли вы с каким-нибудь принцем? Нет, вы еще не знаете его! Он приедет к вам, по безлюдной дороге. Вы не останетесь в Лондоне; судьба занесет вас в другой могущественный город, где на охоте вы встретитесь с принцем. Встреча эта принесет вам корону. Боже мой! Все будет у ваших ног! Все ваши желания исполнятся! Но будьте умерены! Если вы не сдержитесь вовремя, то все потеряете! Я вижу поле сражения. Вам угрожает опасность! Потом в картах все становится черным, как будто вы погибнете. Берегитесь одного орла, который могущественнее орла, защищающего вас. Через двадцать лет он низвергнет вас с высоты.

Графиня с жадностью внимала словам колдуньи, действительно, в них было столько чудесного, что она поневоле удивлялась сказанному. Старуха долго смотрела на карты, будто искала разрешения всему, что должно было случиться, наконец, она подытожила:

— Здесь написано все точно так, как я вам сказала. Берегитесь орла, а не то он похитит вашу корону. Оставьте высокомерие и безумные желания, иначе вы упадете с высоты. Орел, который вас низвергнет, черный и носит корону меньше той, которая вам предназначена, — но берегитесь его, а то он лишит вас венца и ввергнет в пропасть.

— Очень вам благодарна за гадание, — сказала графиня, поднимаясь с места. Вы сообщили многое из того, что мне хотелось бы знать. В ваших словах есть доля правды! Примите награду за труды!

Старуха протянула свою длинную, костлявую руку. Евгения положила в нее несколько золотых.

— Кажется, вы мне сказали, что эта девушка ваша дочь? — спросила она старуху, оборачиваясь.

— Да, миледи, это мое собственное дитя! — жалобно ответила старуха.

— Прощайте, благодарю вас! — сказала графиня, выходя из комнаты.

Родлоун отворила дверь, за которой ждала графиню ее служанка, и провела ее до стоявшей поблизости кареты. Заперев дверь за своей знатной гостьей, старуха пошла приводить в порядок комнату, где происходила борьба Эндемо с бедной Долорес.

— Никогда я еще не раскрывала таких карт, — бормотала она, подбирая разбитые стекла и бутылки. — Кто стоит очень высоко, может упасть очень низко — было написано в них.

Убедившись, что верхняя комната крепко заперта, старуха улеглась в постель. Вытащив из-под подушки кошелек с золотыми монетами и кредитными билетами, она, дрожа от радости, положила в него заработок сегодняшнего дня.

Старуха прислушалась: нет ли какого постороннего шума в доме. Она вспомнила предостережение Эндемо. В сущности, горбунья была беззащитна в одиноком доме вместе с девушкой. Если кто-нибудь с силой будет ломиться в дверь, она погибла!

Эти мысли и беспокойство, что Долорес может убежать, не давали ей покоя всю ночь. К утру старухе удалось заснуть. Ее натура, несмотря на старость, была такой сильной и крепкой, что бессонница не могла ослабить ее силы, только иногда было тяжело дышать, что часто случается с горбатыми.

Прошло несколько дней. Бедная Долорес терпеливо переносила в эти дни грубое отношение старухи. Та мстила ей отчасти за то, что девушка осмелилась отвергнуть постыдное предложение Эндемо, но еще больше за то, что бросилась на колени перед знатной дамой, умоляя ее о помощи. Старуха не хотела прощать ей подобную дерзость и в наказание не давала пить и есть. Вначале старуха не обратила внимание на то, что графиня осведомилась о ее пленнице; но когда та спросила о ней во второй раз — ей пришло на ум, что, по словам герцога, между ними могла существовать какая-нибудь связь. Но тетка и не догадывалась, что для несчастной Долорес было вдвое тяжелей, когда она узнала надменную графиню. Евгения Монтихо когда-то бросила Долорес розу, позже бедняжка видела ее в саду герцога Медина с горячо любимым ею человеком, Олимпио Агуадо, с которым эта гордая и надменная графиня разлучила Долорес, причинив ей тем самым тяжелое горе.

Родлоун следила за своей пленницей глазами Аргуса. Эндемо не скупился платить за попечение о девушке, и поэтому старуха очень хорошо запоминала его предостережения. Но все ее наблюдения были бесплодны, и она пришла к такому заключению, что опасения герцога были напрасными.

Вечером того дня, в который Валентино бродил под окнами дома старухи, сама она сидела в красной комнате у окна и смотрела на море, приподняв немного занавеску.

Стемнело. Горбунья уже хотела отойти от окна, но вдруг рассмотрела в тумане шедшую по берегу человеческую фигуру. Она стала наблюдать за ней. Фигура все приближалась и подошла к ее дому.

Появление незнакомца в этой глуши, около уединенного дома, показалось тетке подозрительным. Если бы это был слуга, или поверенный какого-нибудь знатного господина, или переодетый любовник какой-нибудь леди, то им не нужно было выбирать уединенную дорогу.

Незнакомец остановился у дерева и стал прислушиваться, осматриваясь по сторонам, и, наконец, залез на дерево.

Старуха немного испугалась: пожалуй, где-нибудь скрываются соучастники незнакомца; они могут осадить дом и силой ворваться в него. Ведь она не может сопротивляться. Родлоун пристально вглядывалась в вечернюю темноту, но все было тихо, и на берегу моря не было ни души.

Значит, незнакомец пришел один. Темнота мешала ей видеть его, да из этой комнаты не было видно деревьев. Она проворно побежала в другую комнату налево, где могла свободно наблюдать все деревья, но и там было совершенно темно. Старуха подбежала к последнему окну и осторожно подняла угол занавески. Тогда она ясно увидела сидящего между ветвями человека, который пристально смотрел на слуховое окно.

Горбунья не сомневалась, что это слуга или поверенный того знатного господина, о котором говорил ей герцог Медина. Она увидела, как он кланялся; слышала, как он что-то говорил, но не могла разобрать его слов.

Старухе было очень любопытно узнать, что будет делать Долорес; она прислушивалась, не попытается ли девушка выломать дверь своей комнаты; еще, пожалуй, незнакомец передаст ей веревочную лестницу или что-нибудь подобное.

Эндемо говорил ей, что Олимпио Агуадо подошлет своего слугу. Это действительно он, так как Долорес до сих пор не показывала вида, что хочет убежать с ним. Наконец, она открыла свое окно и осторожно постучала.

Хитрый герцог не мог выбрать себе лучшей поверенной. Старуха сторожила свою пленницу внимательнее Цербера. Она вся была внимание, ничто не ускользало от ее глаз.

Что-то упало из окна Долорес; наверное, она что-нибудь бросила слуге, который подошел к ее окну. Пока тот нагибался, она успела больше приподнять занавеску и посмотреть на выкинутый из окна предмет. Долорес бросила лист кактуса. Старуха догадалась, что та написала на нем несколько слов своему любовнику.

— Хитрая змея! — прошептала Родлоун. — Он поднял лист и спрятал его. Я вам этого не прощу. Если записка попадет к Олимпио, я теряю источник, который еще долгое время должен был бы снабжать меня деньгами! Нет, — злорадно шептала она, — не вам дано перехитрить старуху Родлоун!

Она гневно погрозила кулаком вслед уходящему слуге Олимпио. Подумав несколько минут, старуха побежала в свою комнату, накинула на голову большой старый платок, заперла на ключ двери и поспешно вышла из дома.

Мгновенно она составила чудесный план, чтобы оставить без последствий встречу Долорес и Валентине. Действительно, как мы в дальнейшем увидим, старой колдунье прекрасно удалось выполнить то, что она задумала.

V. ДУЭЛЬ В ГАЙД-ПАРКЕ

Накануне дуэли, вечером, герцог Оссуно с молодым Беневенто отправились к графине Монтихо. Хотя такие события, как дуэль, сообщают только лучшим друзьям, секундантам, но герцог, желая порисоваться своей храбростью, отправился к графине с намерением рассказать ей о предстоящем. Он дал понять Евгении, что причина дуэли — она, что он или умрет за нее, или останется блестящим победителем.

Герцог, которого три друга прозвали «Roue» с головы до ног, действительно делал очень мало чести дворянству. Он принадлежал к тем героям, которые способны на все, лишь бы скрыть свою утраченную честь или добродетель.

Графиня де Монтихо разыграла из себя преданного друга, стараясь насколько возможно помешать дуэли. При этом герцог выказал геройскую храбрость на словах, тогда как на деле трусость его увеличивалась час от часу по мере приближения поединка.

Евгения удивлялась рыцарской храбрости герцога, жертвующего жизнью ради дамы своего сердца, но в душе смеялась над ним. Некоторое время он был первым поклонником ее красоты, первым кавалером и обожателем, но она нимало не интересовалась им. Одно слово, один взгляд Олимпио Агуадо был ей в тысячу раз дороже всех клятв в любви герцога. Слова старухи Родлоун возбудили в графине надежду на любовь Олимпио.

Было очень поздно, когда герцог Оссуно и Беневенто возвратились от графини. На следующее утро была назначена дуэль. Мы сомневаемся, чтобы благородный герцог Оссуно мог заснуть в эту ночь. Он боялся, и хотя старался сам себя обмануть, или, вернее, сознаться самому себе в трусости, но после разговора с графиней о дуэли на него напало сомнение в ее благоприятном для него исходе. Противник Оссуно был одним из предводителей карлистов, владевших пистолетом так же хорошо, как и шпагой. Благородный герцог в молодости своей мало занимался фехтованием и стрельбою в цель, и хотя более или менее усовершенствовался в этом на охоте, но никогда не был на войне, поэтому ему было далеко до той степени совершенства, которой достигли его три врага.

Бесчестный по самой природе своей, герцог считал позволительными все средства, лишь бы они вели прямо к цели. С секундантами, в обязанности которых входил выбор оружия, он надеялся поладить и повернуть дело в свою пользу, так как маркиз де Монтолон никак не мог заподозрить их в пристрастии к герцогу. Пистолеты были коротки и так неверно просверлены, что пуля при полете брала на дюйм выше цели; так что, если б маркиз целил герцогу в лоб, пуля пролетела бы мимо, едва задев его волосы; почему он сам решил стрелять противнику в грудь.

Пока герцог Беневенто спал крепким сном, беззаботным сном юности, Оссуно, которому оставалось еще четыре часа до утра, написал несколько писем. Дуэль была назначена в восемь часов, а в семь часов противники должны были быть около ворот Виктории в Гайд-парке. Одно из ночных посланий герцога было следующего содержания:

«Дорогая моя Евгения! Когда Вы будете читать эти строки, судьба моя уже будет решена. Я уверен, что иду на верную смерть, а между тем я спокоен, я даже счастлив, так как ради Вас я жертвую своей жизнью и иду навстречу роковой случайности! Примите же последнее прощанье от меня, который принадлежал Вам всецело, который и в этот последний час хочет еще раз повторить Вам о своей безграничной и преданной любви и которыйзаочно покрывает самыми страстными поцелуями Ваши маленькие ручки и Ваши дивные ножки! Прощайте! Когда пуля пробьет мое, только для вас одной бьющееся сердце и утолится боль раны, я умру спокойный, довольный и благословляющий Вас! Но и сама смерть не убьет во мне моей любви к Вам. Мертвый, я все-таки останусь по отношению к Вам тем же безгранично любящим.

Оссуно».

Остальные письма выражали волю герцога относительно его имущества. Кончив писать, он разбудил свою прислугу и стал одеваться. Этот пустой франт, даже идя на смерть, не забыл позаботиться о своем туалете.

Беневенто тоже проснулся и стал одеваться. Было около семи часов утра, когда к подъезду подкатил экипаж; это приехал один из секундантов Оссуно, барон Кенильворт, который привез с собою доктора.

Оба герцога, надев шинели, сели в экипаж. На улицах, по которым они ехали, было совершенно пусто, все еще спало, только изредка попадались им навстречу обозы со всевозможными продуктами, развозящие их по лавкам и кладовым, да мужики и бабы, идущие на работу. Главные же улицы были совершенно пусты. Богачи, живущие там, далеко за полночь вернулись домой из клубов и театров и будут спать далеко за полдень. Дома и ставни окон были заперты. Даже слуги еще не вставали.

Поэтому герцог и его спутники не могли встретить дорогой никого из знакомых. В аллеях тенистого Гайд-парка тоже не было ни души. Обе стороны решили стреляться в парке, около озера, на месте, менее всего посещаемом публикой.

Экипаж подъехал с северной стороны к воротам парка. Здесь находился колодец для питья, вырытый каким-то индийским князем. Теперь на этом месте поставлен Albert Memorial, один из великолепнейших памятников в Лондоне.

У главного входа в парк построены три мраморные арки, украшенные богатыми скульптурами. Слева находится Роттен-Роф, а рядом с нею дорога для езды, названная Леди-Миль, которая ведет прямо к берегу озера, выложенного камнем при королеве Королине, супруге Георга II. Эти две дороги служат сборным пунктом для всей лондонской аристократии. По бокам стоят железные скамейки, откуда любопытный может смотреть на богачей Лондона.

Маркиз и его секунданты были уже на месте, когда экипаж герцога Оссуно подъехал к воротам парка. Все поспешно вышли из экипажа, доктор захватил с собою необходимые принадлежности.

Оссуно казался страшно взволнованным, была ли это боязнь за свою жизнь или что-нибудь другое, мы не знаем, но благородному герцогу, по-видимому, несколько нездоровилось. Он старался не показывать волнение, принимая по возможности спокойный и развязный вид. Беневенто и Кенильворт по дороге от души смеялись, рассказывая свои похождения.

Противная же сторона была в совершенно противоположном расположении духа. Маркиз медленно прогуливался по дорожке парка со своими секундантами. Вся компания вела серьезный разговор. Клод совершенно спокойно и весело говорил с Олимпио, который ходил, заложа руки за спину. Филиппо же толковал с доктором о разных смертных случаях в Лондоне.

Маркиз первый заметил приехавшего противника и подошел представить ему своих секундантов. Обе стороны очень церемонно раскланялись. Барон Кенильворт как хорошо знакомый с расположением парка вызвался проводить компанию до места дуэли. Он уже в третий раз был секундантом в Гайд-парке.

Герцог Оссуно и маркиз де Монтолон более не сказали ни слова друг другу. Через несколько минут оружие решит их судьбу. После вызывающих слов, сказанных герцогом, не было никакой возможности примирить противников, так что секунданты и не старались делать этого.

Двое докторов, раскланявшись друг с другом, последовали за всеми в серпентинскую чащу.

Все дошли до длинной, тенистой аллеи, идущей вдоль пруда. Барон Кенильворт объявил, что это самое уединенное место в парке и самое удобное для дуэли. И действительно, аллея как нельзя лучше соответствовала условиям дуэли: она была удаленная, ровная и широкая, секунданты могли очень удобно расположиться по обеим сторонам окаймляющих ее кустарников.

Утро было светлое. Солнце приветливо освещало сквозь листву деревьев тенистый парк. Кругом было тихо, и ничто не нарушало эту дивную гармонию природы. И вдруг теперь эта торжественная тишина должна быть нарушена кровавым поединком, осуждаемым Богом и людьми. Человек, лучшее создание Бога, направляет оружие на своего же собрата, отнимает у него жизнь из-за того, что в минуту глупой вспышки тот бросил ему оскорбительное слово, чтобы заслужить расположение прекрасной донны. Наказание как следствие подобного бесстыдства и чванства должно было одинаково подействовать и на оскорбившего и на обиженного. Какую большую несправедливость являет нам дуэль; кажется, одного этого достаточно, чтобы устранить устаревший обычай. Вызов на дуэль представляется нам не более чем смешным фарсом, осквернением всех божеских и человеческих законов, вполне достойным всеобщей насмешки и презрения.

К счастью, в новейшее время эти глупости встречаются гораздо реже, и мы можем надеяться, что это кулачное право, эта постыдная драка скоро совсем будет вычеркнута из обихода людей нашего столетия.

В данном случае не будем защищать маркиза де Монтолона, но скажем в его оправдание, что он был доведен до крайности несчастным искателем приключений, к тому же это было двадцать лет тому назад, то есть в то время, когда дуэль была делом привычным, не то что в наше время.

Ничего не подозревая, Олимпио и Филиппо согласились принять пистолеты, привезенные герцогом Оссуно. Как честные люди они не подозревали кого-либо в мошенничестве, но, если бы ненароком взглянули на Оссуно, может быть, и догадались, что их хотят провести. Его лицо сияло торжествующей улыбкой, теперь он не боялся смерти, зная, что пуля маркиза минует его.

Клод де Монтолон поручил секундантам выбрать оружие и отмерить расстояние. Прекрасное, строгое лицо его выражало полное спокойствие. Он подошел к барону Кенильворту, чтобы сообщить ему, что о примирении не может быть и речи, но что он прощает герцогу его опрометчивость.

Противникам дали пистолеты, отмерили расстояние, и поставили их друг против друга. Секунданты и доктора отошли в сторону, но на такое расстояние, чтобы можно было видеть все происходившее. Филиппо и Беневенто спросили противников, нельзя ли начать, и, получив утвердительные ответы, скомандовали «стрелять».

В одно время раздалось два выстрела. Но оба они не достигли цели. Герцог и маркиз совершенно спокойно стояли на своих местах. Клод де Монтолон прицелился в руку своего противника, которую тот держал на уровне груди, чтобы лишить его способности стрелять. Этот благородный человек мог убить своего противника наповал, но так как пистолет был испорчен, то пуля прошла в миллиметре от цели.

С ним никогда еще не случалось подобного казуса; и он был очень удивлен; вероятно, пистолет был плохо заряжен или в нем чего-нибудь недоставало. Маркиз стоял неподвижно, но пульсация в его левом плече свидетельствовала, что он ранен. Герцог Оссуно прицелился в грудь своего противника, но рука его дрогнула, и пуля попала в плечо.

Секунданты, стоя с правой стороны, не заметили, что маркиз был ранен, и оба в один голос воскликнули: «Еще раз!» Они снова зарядили пистолеты и, переменив их, подали дуэлянтам. Но могло ли это помочь Клоду? Маркиз, разумеется не подозревал, что новый пистолет точно такой же.

Секунданты снова отмерили расстояние и в один голос скомандовали «стрелять!» На этот раз противники долго целились друг в друга. Герцог выстрелил первым. Он сильно волновался, дрожь пробегала по всему его телу, отчего именно прицел не был точным и пуля даже не поцарапала маркиза, но у того из раны, полученной в плечо при первом выстреле, обильно текла кровь.

Легкая презрительная усмешка появилась на губах маркиза — его пистолет снова сделал осечку.

— Черт возьми! — вскричал Олимпио, подходя к другу, чтобы взять у него пистолет. — Что это случилось с тобой, Клод?

— Противник мой ранен, — сказал Оссуно, увидя струившуюся из плеча маркиза кровь.

— Это только легкая царапина, — спокойно ответил маркиз, — я требую третьего выстрела!

Беневенто и Филиппо в третий раз поменяли пистолеты, зарядили их и скомандовали «стрелять!» На этот раз маркиз прицелился точнее. Раздалось два выстрела. Оссуно побледнел и зашатался, он был сильно ранен в правую руку.

Доктора вынули пулю из руки герцога, перевязали рану и поспешили оказать помощь маркизу, который не обращал ни малейшего внимания на свою рану. Когда перевязали плечо, маркиз, поблагодарив докторов, направился с Филиппо к своему экипажу.

Доктор и барон, к счастью, незамеченные полицейскими чиновниками, перенесли раненого Оссуно в карету по боковой тропинке.

Молодой же герцог Беневенто остался на месте поединка, чтобы убрать пистолеты, и потом хотел также выйти по боковой дорожке к воротам Виктории. Но через несколько секунд он увидел себя окруженным полицейскими. Те вежливо попросили его последовать за ними в окружную полицию, чтобы там из его показаний о ходе дуэли составить протокол. Герцогу ничего не оставалось, как выполнить их требования, хотя ему это было очень неприятно.

VI. ГОРБУНЬЯ

Теперь мы должны вернуться к тому месту, где оставили горбунью, когда она поспешила вслед за Валентино. Старой Родлоун было необходимо известить герцога Медина о случившемся и каким-нибудь образом постараться обезвредить слугу, ибо он стал опасен. Валентино нашел Долорес и собирался сообщить своему повелителю об этом приятном обстоятельстве.

Старой горбунье достаточно было однажды увидеть человека, чтобы потом она могла узнать его. Мы вправе назвать эту способность не просто хорошей памятью, но даже талантом. Родлоун, вследствие постоянного общения с различными визитерами, приобрела способность запоминать их черты лица и при встрече узнавала их моментально. Дерзость, доходившая до бесстыдства, служила ей часто выгодную службу. Тетку ничто не пугало; она не знала не только стыда, но и страха, и на все решалась, если ей это было выгодно. За деньги она выполняла роль знатной дамы, если от нее требовали и дарили за это платья. При этом она молчала и сдерживалась, что было необходимо для достижения цели тех, кто ее нанимал. Однако же где ее не спрашивали, она была слепа; но если требовалось, проявляла удивительную, почти юношескую, силу и резвость и была изобретательна и хитра, если видела, что могла получить приличное вознаграждение!

Из этого короткого описания видно, что горбунья была из тех людей, которых знатные люди ищут и пользуются ими в своих интересах и которые, занимаясь этим ремеслом, имеют приличные Доходы.

Конечно, Родлоун не делала ни одного шага без соответствующего вознаграждения, но она честно выполняла свои обязательства. И можно было надеяться на ее услуги, если она получала вперед плату или если она была уверена, что может так же верно получить ее, как от Эндемо! В этом отношении она была, как выражаются купцы, честна, а говоря языком дворян — бесценная личность.

Без сомнения, мнимый герцог и без согласия и помощи горбуньи в этот вечер добрался бы до девушки, которую ей поручил! Но если бы Валентино встретился со своим повелителем, на другой день Долорес была бы освобождена из сетей Родлоун хитростью или силой и похищена у сеньора Эндемо. Олимпио употребил бы все средства, чтобы наконец спасти от врагов бедную девушку, которую он со своими друзьями так долго искал!

В это время, когда он не имел о ней никаких известий, он вдруг получил надушенную записку, присланную с намерением снова обольстить его сердце и сбить с толку. К тому же через несколько дней Клод, его добрый друг, был ранен Оссуно и слег в постель, хотя рана была небольшой и неопасной, но все таки необходимо было поберечься. Для Долорес эти непредвиденные обстоятельства имели тяжелые последствия, которые угрожали продлить ее заключение.

Мы увидим в следующей главе, что мнимый герцог Медина будет стараться всеми силами убрать с дороги своих соперников и лишить Долорес надежды на спасение. Складывалось так, что казалось, будто действительно это бедное прекрасное существо должно достаться презренному Эндемо.

Горбунья задумала воспользоваться Валентино для того, чтобы известить Эндемо о происшедшем, и, благодаря своей хитрости и осторожности, действительно нашла средство, которое могло привести к исполнению этого намерения, хотя слуга Олимпио не был настолько глуп и доверчив.

Горбунья появилась в Сутенде, и даже на станции, почти на полчаса раньше Валентино и воспользовалась этим временем, чтобы написать письмо. Она не пожалела золотой монеты, чтобы получить письменные принадлежности, так как знала наперед, что все эти издержки возвратятся ей в десятикратном размере сыном ее племянницы.

«Любезный герцог! Податель письма и есть слуга Олимпио! Он явится к тебе, чтобы получить дальнейшие указания!

Годмотер Родлоун»

Нацарапав эти строки, горбунья внимательно осмотрела письмо, прилично ли оно написано — не вызывает ли какого-либо недоверия. На наружной стороне она написала: «улица Оксфорд, № 10», потом поблагодарила чиновника и, осторожно осматриваясь по сторонам, боясь, чтобы Валентино как-нибудь не увидел бы ее на станции, отправилась к кассе, где взяла билет до Лондона, и направилась к вагонам.

Родлоун намеревалась уже войти в один из них и сесть в полутемный уголок, как вдруг заметила Валентино у двери, которая вела к кассе. Поспешно и ловко смешалась она с толпой, чтобы он ее не заметил, между тем следила за ним и старалась не попасть с ним в один вагон.

Валентино не должен был ее видеть в Сутенде и также в дороге. Маленькой горбунье было нетрудно скрыться в толпе — хотя ее, правда, толкали то в одну, то в другую сторону, но она на это не обращала внимания. Она все время смотрела на то место, где у окна кассы стоял с другими пассажирами Валентино. Он, казалось, ужасно торопился и даже старался локтями пробить себе дорогу, чего только и желала старая, маленькая, горбатая Родлоун, чтобы не потерять его из виду.

Локомотив свистел и пыхтел, как будто выражая свое нетерпение и желание двинуться скорее. Раздался звонок — но Валентино все еще не купил билета. Казалось, могла выйти очень неприятная история. Если бы он не поехал, то и горбунья должна была остаться до следующего поезда, но она уже потратила свои дорожные деньги, и это ее в высшей степени беспокоило. Кроме того, Родлоун мучила мысль, что Долорес, несмотря на принятые ею меры предосторожности, все-таки могла заметить ее отсутствие. А вдруг заключенная воспользуется этим временем и убежит?

— Она боязливая и не отважится на это, я ведь ее знаю, — тихонько утешала себя горбунья.

В эту минуту Валентино получил билет. Он бросился в ближайший вагон — кондуктора уже начали запирать дверцы; Родлоун поспешила в другой вагон и намеревалась уже сесть, как вдруг кондуктор потребовал у нее билет.

— Вы должны выйти из этого вагона и пересесть в один из Передних, которые направляются в Лондон, этот же вагон идет дальше, — сказал кондуктор удивленной старухе. — Торопитесь, вам следует идти вон туда.

Он указал на вагон, в котором сидел Валентино. Родлоун не успела опомниться, как кондуктор втолкнул ее в одно из купе, между тем локомотив довольно громко просвистел. Она едва успела сесть, как поезд с треском и шумом пришел в движение. Горбунья увидела, что Валентино сидел в другом купе, смотрел в окно и поэтому ее не заметил. Однако она села к нему спиной и согнулась, что ей легко было сделать, и высокая спинка полностью ее закрыла. Дорога до Лондона заняла не больше получаса. Старуха осторожно держала письмо под старым платком, боясь его помять и запачкать, и время от времени со стороны наблюдала за слугой Олимпио, который не мог ее заметить и даже не смотрел в ту сторону. Вагон был слабо освещен, но зоркие глаза старой Родлоун могли ясно различать лица людей, сидевших вдали.

Равномерно постукивали колеса вагонов, как будто напевая какую-то унылую песенку, мелькали станции, полустанки и наконец наши путешественники прибыли в Лондон.

Горбунья с большой поспешностью вышла из вагона и пробралась через толпу к выходу. Здесь она остановилась, держа письмо в руках, и смотрела на проходящих. Когда же Валентино приблизился к ней, она воскликнула:

— Слуга милорда Агуадо! Где слуга Агуадо?

Проходящие смотрели на маленькую горбунью и, конечно, не находили ничего подозрительного в поведении этой женщины, которая в толпе желала помочь себе своим громким, низким голосом. Как же иначе могла она найти того, кого искала!

Валентино остановился, услышав имя своего господина, недалеко от двери, посмотрел на беспрерывно и почти боязливо кричавшую и вдруг увидел совершенно незнакомую старуху, которая держала в руках письмо.

— Где слуга Агуадо? — громко послышалось снова.

— Что вам нужно от него, матушка? — спросил Валентино, подойдя к совершенно ему незнакомой Родлоун.

— А, слава Богу! Это вы! Это вы! Я узнаю вас по описанию! — воскликнула старуха и потащила Валентино в сторону от толпы.

— Однако скажите, что вам нужно, так как вы видите, что я тороплюсь, чтобы успеть на улицу Ватерлоо!

— Вам не нужно идти — не нужно, я для этого, собственно, и пришла! Милорда Агуадо нет дома! Хозяйка прислала меня сюда с этим письмом, она, наверное, знала, что вы приедете из Сутенда.

— Без сомнения, она это знала . — но что же нужно делать с этим письмом, которое вы принесли сюда?

— Слушайте внимательно, я ужасно устала, потому что торопилась, боясь вас пропустить! Это письмо было передано хозяйке и должно попасть в руки вашего господина раньше полуночи! Милорд же Агуадо находится теперь во дворце, на улице Оксфорд, № 10 — вот здесь хозяйка написала адрес.

— Однако это странная история!

— Да вы и не предполагаете, до чего она странная! Хозяйка мне сказала, чтобы вы как можно скорее выполнили это поручение, так как письмо, без сомнения, содержит важное известие. Милорд Агуадо, находится у герцога Медина, на улице Оксфорд, № 10.

— У герцога Медина? — удивленно переспросил Валентино. — По какому же случаю?

— Хозяйка думает, что это, должно быть, по всем признакам — тайна. Слуга же, который принес это письмо два часа тому назад на улицу Ватерлоо, сказал ей, что милорд Олимпио должен его получить во что бы то ни стало перед полуночью, так как оно содержит известие о личности, из-за которой милорд и поехал на улицу Оксфорд, № 10!

Наконец, дело, которое до сих пор казалось Валентино сомнительным, прояснилось. По всем признакам, его господин, пока Валентино был в Сутенде и там разыскивал Долорес, узнал адрес герцога, поспешно решил, как он обычно поступал в таких случаях, отправиться в замок герцога, чтобы от него добровольно или силой получить известие о Долорес. Хозяйка же, которая знала, как важно это письмо, послала старуху на станцию, чтобы Валентино не приходил напрасно на улицу Ватерлоо.

Хотя все это крайне удивило Валентино, но все же не возбудило в нем ни тени сомнения. План старой колдуньи, как мы увидим, прекрасно был исполнен.

— Мне совсем не следовало бы ехать к герцогу, — пробормотал, размышляя, слуга, но взял письмо. — Все уже и так выяснилось.

— Однако поспешите, чтобы скорее явиться к милорду Агуадо, — уговаривала старуха. — Я же вернусь на улицу Ватерлоо очень довольной, что мне удалось вас найти.

— Нельзя ли еще один вопрос? Почему маркиз не распечатал письмо и не прочитал его?

— Маркиз же ведь тоже уехал на улицу Оксфорд, № 10, — ответила с уверенностью горбунья.

— В самом деле, теперь мне все ясно.

— Торопитесь же, — просила старуха, внутренне радуясь, что задуманное ею там, в Сутенде, прекрасно исполнилось.

Она вышла со станции вместе с Валентино, осмотревшим письмо со всех сторон, и у ближайшего переулка старая Родлоун с ним рассталась и пошла вдоль Темзы по дороге на улицу Ватерлоо, Валентино направился на улицу Оксфорд. Сделав не больше двадцати шагов, она осторожно обернулась и возвратилась на угол, у которого рассталась со слугой, его уже не было видно, он поспешно шел в замок герцога Медина. Горбунья торжествовала и мечтала о золотых монетах, которые она должна получить за эту услугу!

Валентино шел и даже не предчувствовал, что обманут, так как до сих пор все ему превосходно удавалось. Очень может быть, этот успех и понуждал его выполнить поручение. Он желал скорее увидеть своего господина, чтобы сообщить тому радостное известие.

В то время, когда старуха шла к вокзалу, Валентино почти бежал по улице. Путь, который он должен был совершить, был очень длинным. Полночь уже приближалась, а между тем дон Олимпио должен был получить письмо, как говорила старуха, раньше полуночи. Горбунья до того торопила Валентино, что ему не пришло в голову, что эхо может быть обман. Кроме того, он был в радостном опьянении от успеха, которого добился сегодня вечером.

Пройдя же большую часть дороги и повернув на улицу Оксфорд, он вдруг остановился, как будто что-то удерживало его, но потом преодолел невольный страх и поспешно направился по указанному адресу.

По обеим сторонам улицы, которая прежде вела к виселице, возвышались ряды великолепных дворцов. Валентино перешел площадь цирка и вскоре нашел дом № 10. Он осмотрел здание, высокие окна которого были освещены внизу и вверху. Фонари у подъезда еще горели; экипажа дона Олимпио поблизости от дворца не было видно; но, может быть, кучер решил охладить пыл вспотевших лошадей, тихо проезжая по переулку, чтобы потом опять возвратиться к дворцу. Валентино предполагал, что встреча его господина с герцогом Медина не могла быть приятной. Он хорошо знал дона Олимпио. Насколько он был добросердечен и ласков с людьми, настолько же в подобных случаях вспыльчив и энергичен! Да, его гнева стоило бояться, так как, надеясь на свою могучую силу, Олимпио иногда прибегал к насилию, хотя потом часто раскаивался в этом.

Итак, узнав местопребывание ненавистного герцога, хозяин поспешил к нему и, можно предположить, что между ними произошла очень неприятная сцена. Одно только обстоятельство успокаивало слугу, а именно то, как утверждала горбунья, что его сопровождал маркиз де Монтолон.

Валентино остановился у подъезда, отворил высокую стеклянную дверь и вошел в ярко освещенную галерею, украшенную прекрасными статуями. Швейцар подошел к нему.

— Будьте так любезны, доложите немедленно обо мне дону Агуадо, — сказал Валентино, — который в настоящую минуту находится у герцога.

— Дон Агуадо? — повторил с удивлением швейцар.

— Разве вы не проводили двух незнакомых мужчин наверх к вашему господину? — спросил Валентино.

— В зале есть несколько мужчин.

— Так прошу вас, не медлите, доложите господину, который носит имя Агуадо, что я имею честь передать ему сведения о важном деле! Скажите ему, пожалуйста, что Валентино должен ему передать в руки письмо.

— Подождите немного здесь, — предложил швейцар, — я сейчас принесу вам ответ.

Несколько слуг, одетых в богатые ливреи, бегали взад и вперед, недоверчиво посматривая на Валентино. Его темный, поношенный плащ выдавал его за слугу незнатного дона. Валентино совсем не заботился о своем внешнем виде. Ему казалось, что вся цель его службы у господина — по возможности действовать быстро и честно выполнять свои обязанности, и поэтому он нисколько не беспокоился о своем плаще, который придавал ему вид странного подмастерья, имевшего дурные намерения.

Швейцар долго оставался в комнатах наверху, но Валентино утешал себя тем, что не так быстро можно вызвать господина из общества, и в особенности в том случае, когда ведется разговор, без сомнения, более чем напряженный.

Увидев, что взгляды слуг обращены на него, и услышав их насмешки, он пробормотал: «Глупые неопытные куклы». По его мнению, это были не слуги, а скорее пресмыкающиеся, умевшие только подавать устрицы и раскупоривать бутылки с вином, то есть такие существа, на которых Валентино смотрел как на вещи, и хоть их нужно признавать, но в глазах мыслящего человека они не имеют никакого достоинства.

Наконец, возвратился швейцар; он спустился по лестнице, на которой был постелен ковер, и потребовал, чтобы Валентино следовал за ним.

— Слава Богу, часы только что пробили полночь, — бормотал слуга Олимпио, поднимаясь по лестнице следом за швейцаром дворца.

Поднявшись наверх, они достигли передней, в которую швейцар попросил его войти.

— Дайте мне письмо, любезный друг, я отнесу его, ответ вы можете подождать здесь, — сказал швейцар таким прямодушным тоном, что Валентино не отважился отказать. Он передал письмо швейцару, который положил его на серебряный поднос и понес в соседнюю комнату.

В это время Эндемо находился в обществе нескольких мужчин, которые объедались за его счет и наслаждались с ним до глубокой ночи. Письмо, полученное им, доставило ему огромное удовольствие, так что он громко рассмеялся и пробормотал похвалу в адрес Годмотер Родлоу. Эндемо тут же понял, что должно было сообщить письмо, а вопрос швейцара о доне Агуадо не оставил никаких сомнений. Это был слуга последнего, который разыскал Долорес и был послан к нему горбуньей, чтобы его нейтрализовали. Эта проказа так превосходно удалась, что Эндемо пришел в веселое расположение духа и ни за что не желал, чтобы доверенный Олимпио ускользнул из его рук. Если новоиспеченный герцог, следуя намекам Годмотер Родлоун, заточит его во дворце, тогда Олимпио ничего не узнает о той тайне, которую уже открыл Валентино. Через несколько дней, наступит тот вечер, в который дон Агуадо должен будет прибыть на мост Цельзия. Относительно его все уже было решено, и теперь только необходимо было, чтобы слуга Агуадо до того времени не встретился со своим господином. Это было нетрудно устроить, если обманутого слугу, чтобы он не смог навредить намеченному плану, продержать в заключении.

Эндемо имел среди своих приближенных англичанина-камердинера, который в подобных случаях был всегда решительным и исполнительным. Джон был уже немолодой, но зато очень опытный малый, отличавшийся основательной силой и удивительной хитростью. Он был похож на бульдога, так как у него был широкий, длинный нос, который его уродовал, но при этом придавал лицу дикое, решительное выражение. Этот Джон был во многом похож на своего господина, ничто не могло его остановить, он всегда выполнял все, что ему было поручено, не заботясь о последствиях, — ему и хотел поручить мнимый герцог караулить слугу Олимпио.

Эндемо извинился перед гостями, сделал знак Джону и вышел с ним из зала в переднюю, где ожидал ответа Валентино.

— Вы слуга дона Агуадо? — спросил Эндемо с важной снисходительностью Валентино, который поклонился. — Так идите за моим камердинером. Ваш господин останется еще некоторое время в зале. Джон, угости твоего товарища в комнате около кухни, пока благородный дон Агуадо не покинет дворец!

Камердинер Эндемо моментально понял желание своего господина.

— Прочитал ли мой господин письмо? — спросил Валентино.

— Без сомнения, любезный друг! Он приказал вам подождать его, — сказал Эндемо и шепнул стоявшему возле него Джону: — Смотри, чтобы этот парень не ускользнул. Замани его вниз, в комнату около кухни, и запри его там!

Мнимый герцог возвратился к своим гостям, а его камердинер попросил Валентино следовать за ним. Он простодушно шутил по поводу того, что и слуги могли бы выпить бутылку вина, так как господа наверху пьют уже десятую.

Валентино немного удивили последние слова камердинера, так как он не мог себе объяснить, почему его господин вошел так быстро в столь близкие отношения с герцогом Медина и поэтому решил вести себя довольно осмотрительно, так как у него мелькнуло подозрение. Нет, подумал Валентино, здесь что-то неладно — и решил быть все время настороже.

Он спустился с Джоном, произведшим на него не совсем приятное впечатление, по задней лестнице и последовал за ним через кухню в комнату, которая не очень ему понравилась. Хотя камердинер объяснил, что эта комната предназначена для прислуги и в ней они обедают, но Валентино нашел, что она скорее похожа была на тюрьму.

Однако он должен был выглядеть веселым, несмотря на то, что в нем все больше и больше возрастало подозрение и несмотря на то, что он опять был обманут, когда спросил, находится ли его господин дон Агуадо все еще в зале и не уедет ли без него. Ему ответили, что все мужчины еще наверху и не думают отправляться домой.

— Должно быть, наверху очень весело, — проговорил камердинер, ставя лампу на стол. Сядьте рядом со мной. Вот бутылка, которая должна нам понравиться. За этот сорт вина я готов отдать свою жизнь.

Валентино смотрел, улыбаясь, на слугу с лицом бульдога, который, откупорив бутылку, поспешно принес несколько стаканов, разлил вино и чокнулся с ним; этот англичанин произвел особенное впечатление на испанца! Валентино должен был сознаться в душе, что отродясь еще не встречал такого неприятного лица.

— Да здравствуют наши лорды, — воскликнул Джон, садясь поудобнее на жесткий деревянный стул; он снова наполнил стаканы и, держа двумя пальцами стакан, поднял его по примеру английских джентльменов. — Да здравствуют наши лорды, разве вы не согласны со мной? Выпейте, если вы так же думаете об этом!

— За этим дело не станет, — пробормотал Валентино, который охотно пил хорошее вино. — Однако скажите, маркиз также еще находится в зале?

— Маркиз, дон, герцог и еще несколько лордов — все еще наверху, — воскликнул Джон.

Мы увидим, что этот Джон принадлежит к тем опасным и жалким людишкам, которых большое количество среди прислуги в Лондоне.

Пугающая наружность — сходство с бульдогом — производила на Валентино отрезвляющее действие, как будто природа нашла возможность поставить на его лбу печать подлости.

Но для целей благородного сеньора Эндемо, мнимого герцога, был необходим такой решительный, нечестивый парень. Валентино инстинктивно почувствовал, что ему грозит опасность и решил всеми силами ей сопротивляться. Он скоро заметил, что слуга герцога желал его напоить. Но Валентино был довольно осторожен и умен, для того чтобы не понять это намерение.

Во-первых, как истый испанец он не мог выпить много крепкого вина и поэтому нашел способ незаметно выливать из стакана, когда убедился, что не в состоянии больше пить.

Джон лишь удивлялся натуре своего гостя; он неутомимо наполнял стаканы, а тот не пьянел. Однако все-таки и англичанин должен был остановиться, так как почувствовал на себе действие вина, хотя выпил наполовину меньше того, что предлагал Валентино.

«Вино произведет свое действие, — говорил сам себе Джон. — Во всяком случае, я выполнил приказ господина и привел слугу дона Олимпио в комнату, которую удобно превратить в тюрьму, так как она не имеет окна и дверь крепко запирается».

Кроме того, эта отдаленная комната находилась в подвальном помещении дворца, так что Валентино, если еще запереть дверь, не мог и думать о бегстве. Его враги могли быть уверены, что тайна, которая была известна ему, будет похоронена вместе с ним!

Однако подозрение Валентино все больше и больше возрастало, хотя он едва мог себе объяснить цель коварного поведения камердинера — и еще меньше понимал, каким образом посланная хозяйкой старуха могла узнать так точно все имена и подробности, если бы ей все это не рассказали.

Джон, казалось, заметил беспокойство Валентино и объявил, что согласен отправиться наверх, чтобы узнать, не собираются ли уже господа уезжать. Выходя из комнаты, он попросил, извиняясь, позволить ему взять лампу.

Таким образом, Валентино остался в совершенно темной комнате. Мрачные мысли начали созревать в его голове, но он все еще надеялся, что не попал в западню. Но когда слуга Эндемо вышел, Валентино услышал, что дверь тихонько закрыли на ключ. Он вскочил с места и начал стучаться, требуя, чтобы его выпустили из этой тюрьмы; но никто не услышал его, кругом царила глубокая тишина.

Напрасно Валентино старался разломать дверь, она была очень тяжелой и крепко запертой. Теперь ему стало ясно, что он попал в западню и сидит в тюрьме. Упреки и объяснения, которыми он себя терзал, не могли освободить его из этого заключения, и он напрасно надеялся спастись.

Эндемо громко рассмеялся, когда узнал, что Валентино заключен в подвальной комнате, и теперь был уверен, что тот не откроет своему господину тайну, где убежище прекрасной Долорес.

VII. ПАДЕНИЕ В ТЕМЗУ

Рана, которую герцог Оссуно получил на дуэли, имела дурные последствия, так как все жизненные соки и силы его уже были истощены. Доктора употребляли все усилия, и хотя им удалось залечить рану, однако гной постоянно выделялся и с ним могла начаться гнойная лихорадка, вследствие которой он мог умереть.

Молодой Беневенто на официальном допросе рассказал о ходе дуэли, но отказался назвать имена участвовавших в ней, поэтому маркиза де Монтолона даже не потревожили. Графиня Монтихо с дочерью настоятельно требовали, чтобы им ежедневно сообщали о состоянии здоровья герцога, и первая даже считала обязанностью посылать бедному раненому всевозможные лакомства, между тем как прекрасная графиня была занята мечтами и надеждами, которые, по словам старой гадалки, должны были осуществиться. Она рассказала об этом своей матери и лорду Кларендону, который все еще находился при ней.

Главное она скрыла, и хотя иногда сомневалась в исполнении предсказаний, но были такие минуты, в которые она, казалось, верила им. Как все произойдет, было ей еще не известно. Она решила, чтобы предварительно удостовериться в истине слов колдуньи или их важности, отправиться в следующую субботу, которая уже приближалась, на мост Цельзия и посмотреть — кого ей суждено там встретить.

Евгения постоянно думала об Олимпио Агуадо, и после того придворного праздника, на котором она разочаровалась в Нарваэсе, она питала к Олимпио чувство, достойное названия любви. Может быть, он один был в состоянии ее осчастливить и удовлетворить ее страсти. Ради него приехала она из Бельгии в Лондон, когда узнала, что он проживает там со своими друзьями. Он произвел на нее сильное впечатление и внушил уважение к себе. Очень может быть, что эта склонность в ней сильно возбуждалась мыслью, что она вытеснила из его сердца другой женский образ. Любить эта испорченная натура не могла. Но известно, что девушка считает большим торжеством, гордостью и даже тщеславием отбить кого-нибудь у соперницы, все равно к какому бы званию она ни принадлежала, и завлечь мужчину в свои сети.

Евгения не предполагала, что вечером назначенного дня затевается интрига, вследствие которой Олимпио угрожает опасность, так как его намеревались убить. Эндемо хотел как-нибудь отделаться от него, боясь, чтобы он не отнял у него Долорес. Исполнителем этого намерения он выбрал своего слугу Джона, относящегося к тем людям, которые берутся за всякое дело, если надеются получить за него хорошее вознаграждение.

Удачный план старухи Родлоун побудил мнимого герцога принять самые решительные меры и заставить его еще сильнее пожелать смерти Олимпио, так как, если бы захваченному слуге удалось бежать, тайное жилище Долорес сделалось бы известным, и этот смелый, решительный испанец не замедлил бы отнять у него ту, которую он так пылко и страстно любил.

Если же дон Агуадо будет убит и его найдут в Темзе, устранится всякое серьезное препятствие и боязнь; тогда Долорес будет принадлежать ему одному; и никто не спросит, куда девалась девушка. С Валентино же Эндемо надеялся с помощью золота каким-либо образом уладить дело; в крайнем же случае он мог покинуть вместе с Долорес Лондон и отыскать уединенное местечко в Америке, где бы они были в безопасности.

Клоду де Монтолону стало лучше, и доктора объявили, что он через несколько недель полностью будет здоров.

Филиппе уже завел в Лондоне, действительно с удивительным проворством, несколько любовных интриг, над которыми Олимпио смеялся от всей души. Он предсказал итальянцу, что тот рано или поздно пострадает за свой неукротимый нрав, хотя хорошо знал, что последнего нельзя исправить, так как его страсть к любовным отношениям была болезнью сердца.

Олимпио ничего не говорил своим друзьям о нежной записке, которую он получил, однако когда наступила суббота и он в сумерках приготовился идти на мост Целзия, они знали, куда он отправляется.

Покачивая головой, он часто вспоминал о Валентино, которого еще до сих пор не нашли, несмотря на то, что Олимпио даже обратился к помощи полиции и все предпринимал, чтобы напасть на его след. Казалось, осторожный, умный, честный слуга поддался искушению, которых в Лондоне множество на каждом шагу. О нем осведомлялись и в Сутенде, но все поиски были безрезультатными. Наконец, в полицейском бюро дону Олимпио дали весьма неутешительные сведения, а именно: подобные случаи бывают очень часто и, без сомнения, его слуга был жертвой какой-нибудь публичной женщины, сделался ее соучастником, а объяснить обстоятельства этого исчезновения можно будет только со временем. Благородный дон и не подозревал, что его верный слуга сидит из-за него в заточении.

В субботу вечером, когда Олимпио собирался отправиться на мост Целзия, явился полицейский. Олимпио надеялся, что этот чиновник принес ему наконец сведения о Валентино и поэтому сейчас же велел просить его к себе. Полицейский вежливо поклонился высокому испанцу.

— Извините меня, милорд, что я вам помешал! Сегодня рано утром в переулке Вапинга [26] нашли труп мужчины, которого, вероятно, убили в одну из прошедших ночей в туннеле Темзы. Очень может быть, что этот незнакомец и есть ваш слуга, поэтому я хотел попросить вас отправиться вместе со мной на Вапингскую станцию, чтобы посмотреть покойника.

— Убит в туннеле Темзы, — повторил Олимпио, — это очень возможно. Валентино должен был проходить мимо него, идя с вокзала. У меня несколько свободных часов, и поэтому я готов сопровождать вас. Отправимся через туннель Темзы.

— Я согласен выполнить ваше желание, милорд, так как это ближайшая дорога к Вапингу, — согласился чиновник и вышел с Олимпио из дома на улицу Ватерлоо. Они направились на улицу Штамфорд, прошли через Блакфриарсроад и вскоре вышли на длинную узкую улицу Толей, которая находится недалеко от Темзы.

Чиновник рассказывал своему спутнику, желая скрасить путь, что в туннеле часто происходят кровавые сцены и что на протяжении последних лет было много убийств, а убийцы из вапингского квартала.

На противоположном берегу Темзы возвышался квадратный величественный Тауэр и купол церкви святого Павла, между тем сотни кораблей оживляли эту часть широкой реки, названной «Pool», хотя уже и начало смеркаться.

Олимпио и полицейский наконец дошли до улицы Бермондзей, которая вела к туннелю. По левую сторону улицы они увидели Ротерхитскую колокольню, на противоположной же стороне — бесчисленное множество корабельных мачт лондонского дока, который Вапингом отделялся от реки. Туннель Темзы соединяет ротерхитский квартал с этой частью города.

Прежде чем мы войдем с Олимпио и с полицейским в туннель, необходимо было бы сказать несколько слов об этой замечательной лондонской постройке, которая производит странное впечатление на того, кто, войдя в нее, вспоминает, что он отправляется под русло реки. Несколько архитекторов строили этот туннель, и многие из них поплатились жизнью.

При постоянном сношении обоих берегов Темзы необходимо было провести соединяющую их дорогу, которая не препятствовала бы движению кораблей на реке. Первая тщетная попытка соединить оба берега проведенной под Темзой дорогой была уже сделана в прошлом столетии, но не удалась. Смелый подрядчик, инженер Дад, был убит. При второй же попытке, в начале нынешнего столетия, случилось то же самое; между тем при возрастающем скоплении населения необходима была такая дорога.

Англичанин настойчив. То, что раньше не удалось одним, другие надеялись достигнуть с помощью лучших инструментов, снарядов и с помощью инженеров, так как за их труды было обещано богатое вознаграждение.

И даже в том грандиозном предприятии человек взял в пример природу. Некто Бруннель заметил на верфях корабля «Чатама» корабельного червяка, жизнедеятельность которого заинтересовала его. Этот червь, принадлежавший к роду раковин и весьма вредный для кораблей, пробивает себе при помощи своей буравчатой головы путь сквозь дерево в то время, когда корабль, в котором он поселился, находится в воде. Проходы, сделанные им, он защищает от проникновения воды известью, которую накапливает и таскает за собой.

По этому предложенному природой образцу Бруннель составил колоссальное искусственное Торедо, передняя часть которого была затопляемой, между тем заднюю, состоящую из кабины, занимали рудокопы и каменщики, вывозившие оставшуюся известь.

Работы начались в феврале 1825 года, и уже в октябре лестница ротерхитского дома, вышиной в сто футов и шириной в пятьдесят, была готова. Тогда же начались работы в туннеле. Внизу под руслом реки хотели провести улицу по прямой линии. Два раза (в 1827 и 1828 годах) пробивалась вода Темзы, будто бы не желала переносить этих подкопов. В то время уже был пробит туннель. Многие из работников утонули, сам Бруннель едва спасся от гибели. В то время работы прекратились до 1835 года.

Последователь Бруннеля, инженер Пай, должен был закончить эту колоссальную постройку. Ему действительно удалось преодолеть все трудности, и в марте 1863 года туннель мог быть уже закончен. В I860 году открыли, кроме Товерса, второй туннель, по которому проходили автобусы. В тот год, о котором мы рассказываем, была произведена колоссальная постройка, соединяющая Ротерхит с Вапингом.

Олимпио и полицейский приблизились к входу, к которому спешили вместе с ними несколько работников. Они заплатили маленькую пошлину и спустились по винтовой широкой лестнице, довольно хорошо освещенной.

Через несколько минут спутники дошли до самого туннеля, который имел вид ужасного подземного перехода со сводами. Он состоял из двух дорог, разделенных толстыми столбами, из которых каждый имел четырнадцать футов в ширину и восемнадцать футов в вышину. Туннель же, освещенный, подобно улицам, довольно тусклыми фонарями, простирался на тысячу двести футов.

Какой-то страх, который чувствует, наверное, любой, вошедший в первый раз в эту глубь, при мысли, что ему придется быть под водой, невольно овладел нашим испанцем, но вскоре был забыт.

В нишах между столбами стояли или лежали мужчины и женщины, вызывающие подозрение. Полицейский шепнул своему спутнику, что эти люди довольно часто здесь ночуют, если не имеют другого убежища.

— Довольно часто, даже зимой, мы находим под мостами этих бродяг всех возрастов; это большей частью обедневшие люди, или жертвы пьянства и других пороков, низко павшие работники и ремесленники, — объяснял полицейский.

— Черт побери, да разве в Лондоне нет таких домов, в которых эти бесприютные могли бы найти убежище? — спросил Олимпио.

— Бесчисленное множество, милорд. Во-первых, есть Sleepings-Rooms, Spelunken, в которых вся эта сволочь за один пенни может получить ночлег; потом приют на Филд-Ланэ, в Провиденс-Рове, на улице Фарринг-дон, где, кроме постели, дается еще ужин и завтрак; но все эти дома — оборванцы и нищие избегают. В Sleepings-Rooms не ходят потому, что жалко пенни, который они охотно отнесут в кабак, в приютах же предписывается порядок, спокойствие и трезвость — такие условия, которые им очень не нравятся. Поэтому бродяги предпочитают ночевать под арками мостов или в парке.

Между тем, разговаривая, они приблизились к винтовой лестнице противоположного берега и начали подниматься по ней. Наконец Олимпио и полицейский добрались до Вапингского квартала. Улицы были узкие, воздух нечистый; в нижних этажах домов, которые были большей частью маленькие и низкие, находились всевозможные лавки и кабаки, из которых раздавался дикий крик бездомных бродяг и их подруг. Нагота разврата представлялась здесь в ее страшной реальности.

По улицам шлялись большей частью пьяные матросы, работники дока, девки, бранящиеся женщины в изодранных платьях, таинственно шептавшиеся воры или переодетые полицейские.

Чиновник посоветовал Олимпио идти около домов, чтобы избежать нападения преступников или их пособников. Олимпио уверял, что если бы эта шайка приблизилась к нему, то он сумел бы справиться с ней; но полицейский заметил, что хотя он признает его геркулесовский вид и силу, но, несмотря на это, перевес в силе останется на стороне воров, так как они тотчас же применяют ножи и везде имеют своих соучастников, тем более, если им представляется случай совершить грабеж, не подвергаясь наказанию.

Это казалось нашему атлетически сложенному дону весьма невероятным, но полицейский, видимо, старался предостеречь его от всяких неприятных встреч.

Наконец они достигли большого дома окружной полиции и Олимпио провели в комнату, где находились покойники. На деревянных столах лежало несколько утопленников. Некоторые из них начали уже разлагаться, вследствие чего воздух в комнате, несмотря на постоянное проветривание, был так тяжел, что его невозможно было долго переносить.

Вид утопленников, которые часто по целым неделям пролежат в воде, прежде чем их найдут, действительно был очень страшным, и Олимпио, видевший в сражениях много обезображенных трупов, должен был сознаться, что эти темно-синие раздутые страшные трупы превосходили все, что можно было представить себе.

Вода и насильственная смерть до того обезобразили человеческий облик, что Олимпио содрогнулся. Может быть, необъяснимое темное предчувствие, что ему угрожает в наступающую ночь опасность, напоминало ему об этой опустошительнице.

Полицейский подвел его к трупу, напоминавшему в первую минуту Валентино. Покойник был необыкновенно большим. На его теле были заметны раны от ножа, вследствие которых он, должно быть, и умер. Борьба и боль, которую он испытал в последние часы своей жизни, страшно исковеркали его лицо.

— Будьте так добры, милорд, рассмотрите этот труп. Олимпио, который действительно уже поверил, что перед ним лежал убитый Валентино, и которого этот случай сильно опечалил, так как он любил своего верного слугу, приблизился к трупу, лицо которого открыл полицейский.

— Слава Богу, — пробормотал Олимпио, — это не тот, кого я разыскиваю. Хотя фигура и одежда некоторым образом напоминают его, но по чертам лица я точно могу сказать, что это не Валентино.

— В таком случае, прошу у вас извинения, милорд, а мы думали что это ваш слуга и что наконец сможем прекратить поиски. Теперь же этот бедный парень, который сделался жертвой низкого убийства, должен быть похоронен никем не признанный — это у нас часто случается. Простите, милорд, я, наверное, отнял у вас много времени, которое вообще-то дорого каждому, а у нас в Англии еще дороже ценится. Еще раз прошу извинить меня, милорд, — сказал полицейский, вежливо поклонившись.

Олимпио не имел никакого желания совершить обратный путь пешком, расстояние от Вапинга до Бридж-Роада было велико, и поэтому нанял кэб. Было уже довольно поздно; Олимпио щедро заплатил извозчику, поэтому карета быстро катилась по улицам Лондона.

Назначенный час встречи с незнакомкой уже наступил, когда он достиг Бридж-Роада. Олимпио вышел из кэба, и только успел подумать, до чего уединенные и мрачные окрестности моста Цельзия, как вдруг заметил приближающийся экипаж, который направлялся со стороны улицы Гросвенор. Олимпио поспешил к нему. Из открытого окна кареты видна была женская головка; это была графиня Евгения Монтихо, он моментально ее узнал. Значит, письмо было от нее. Она желала встретиться, даже, может быть, поговорить с ним.

Между тем карета проехала по мосту. Испанец стоял несколько минут в нерешительности, не зная, последовать ли ему за ней. Может, она остановилась в парке Баттерзеа, который простирался вдоль противоположного берега Темзы. Евгения, наверное, желала ему что-нибудь сообщить. Должен ли он поддаваться этому нашептыванию?

Долорес! При этом имени он вздрогнул, как будто бы ее добрый дух в этот час приветствовал его. Олимпио колебался, — наконец, он преодолел сомнения и поспешил за каретой, которая скрылась в тени деревьев. Его глазам представилось прекрасное лицо Евгении; ему показалось, что он непременно должен последовать за ней, найти ее, так как именно она назначила ему ночное свидание; графиня любила его; она хотела его видеть, говорить с ним; и он должен был узнать, что желала она ему доверить!

Он вновь забыл о Долорес — и сам бросился в искусно расставленную Эндемо сеть. Слуга Джон уже поджидал свою жертву под деревьями Баттерзеаского парка. Этот негодяй с длинным носом был похож на подстерегающего хищника, желавшего из засады броситься на свою добычу!

Мнимый герцог мог полностью довериться этому человеку, так как он был сильный, смелый и рисковый. Этот человек был достоин своего хозяина, изверга — Эндемо.

Олимпио показалось, что карета Евгении остановилась на той стороне в тени деревьев, но это был обман зрения, так как на той стороне улицы не были вымощены и поэтому шум проезжающих экипажей не был слышен.

На противоположной стороне моста было пусто и тихо. По левую сторону простиралась пустынная улица, прерывающаяся прудами, по правой же виднелся никем не посещаемый парк Баттерзеа, названный как озеро, которое находилось в его центре.

Олимпио решил удостовериться, не вышла ли Евгения в парке, — ему показалось, что он видел, как ее белая ручка сделала ему знак из кареты. Поспешно он дошел до конца моста, еще раз прислушался, но ни одного звука не было слышно.

Было бы безрассудством, если бы Олимпио закричал и дал бы знать о своем присутствии. Впрочем, этого не нужно было делать, так как через несколько секунд из-за дерева показалась фигура слуги Эндемо. «Без сомнения, это доверенный графини», — подумал Олимпио. Слуга подошел к нему.

— Извините меня, милорд, — проговорил он тихо и при этом кланяясь, — не имею ли я чести говорить с испанским дворянином доном Олимпио Агуадо?

— Конечно, любезный друг, но что вы желаете?

— Благородный милорд должен мне позволить выполнить данное мне поручение.

— Говорите, — я, кажется, знаю, кто вы такой!

— Тем лучше, милорд! Не будете ли вы так добры последовать за мной к реке на тропинку, где вас ожидает одна дама, а именно — моя госпожа, которая желает с вами поговорить о важном деле.

Олимпио больше не сомневался, что это Евгения прислала за ним слугу, который, однако, имел очень подозрительное выражение лица.

— Идите вперед, — сказал он, — я последую за вами.

Джон торжествовал, так как он почти уже достиг цели. Он обдумывал несколько минут, должен ли он следовавшего за ним Олимпио, могущественный вид которого наводил на него страх, провести к озеру Баттерзеа или лучше на берег Темзы, чтобы внезапно столкнуть его в воду. Точно так же пусто и уединенно было на берегу озера, как и у реки, окруженной деревьями и кустарниками. Как в том, так и в другом месте не было перил. Однако у озера берег был плоский, между тем как у Темзы он покатый и круто спускавшийся в реку, которая в настоящее время была очень глубокой. Поэтому Джон направился по дороге, которая вела к реке.

Олимпио последовал за ним. Он внимательно оглядывался по сторонам в полном ожидании каждую минуту увидеть хоть намек на присутствие донны Евгении. Образ прекрасной Долорес полностью исчез из его головы — одна Евгения занимала место в непостоянном сердце испанца.

Слуга дошел до дороги, которая пролегала у самой реки, остановился с притворным удивлением, ожидая Олимпио.

— Странно, — пробормотал он, когда дон Агуадо подошел к нему, — графиня хотела гулять здесь, однако я ее не вижу.

Олимпио также начал осматриваться кругом; он, однако, и не подозревал злодейского намерения этого малого. Как мог он догадываться при подобных обстоятельствах об этом искусно задуманном плане Эндемо и его коварного слуги.

Около самой дороги находились темные кусты, отделявшие дорогу от берега Темзы, Джон хотел заставить Олимпио сделать шаг вперед к кустам.

— Позвольте мне вам сделать предложение, милорд, — сказал он. — Будьте так добры, подождите здесь, я же отправляюсь туда, чтобы поискать графиню!

— Хорошо, любезный друг, — согласился Олимпио, который забыл, что река находилась так близко. Он даже подумал, что по ту сторону кустарника проходила дорога, и поэтому раздвинул кусты, желая посмотреть, откуда будет приближаться Евгения.

Джон, видимо, зорко следил за Олимпио. Вместо того чтобы, как условились, отправиться по ближайшей тропинке, внезапно и поспешно он обернулся, воспользовался минутой, когда Олимпио вошел в кустарник.

Все, что случилось потом, было делом нескольких секунд. Олимпио нагнулся вперед, чтобы посмотреть на предполагаемую дорогу. В ту минуту, когда он узнал, что в данном месте за кустарниками находилась река, вдруг почувствовал внезапный толчок, вследствие которого потерял равновесие: его тяжелая, могучая фигура полетела вперед. Олимпио успел ухватиться во время падения за ветки кустарника, но они были не в состоянии удержать тяжелое тело, куст моментально был выдернут из сырой почвы и упал в темную бездну, которая зияла внизу.

Ни слова, ни звука не успел произнести Олимпио — так внезапно почувствовал, как на него напал неизвестный, чтобы столкнуть в реку.

Глыбы земли, камни сопровождали Олимпио в глубь реки. За падением неизбежно должна была последовать его смерть, потому что волны, принявшие гиганта, были так же мрачны, как и окружающая местность. Раздался мощный всплеск воды, который произошел вследствие падения тяжелого тела Олимпио и летящих за ним глыб земли и камней, потом воцарилась полная тишина.

Джон несколько минут стоял прислушиваясь. Кругом царила мертвая тишина. Казалось, никто не видел этого коварного злодейства. Все мирно спало под покрывалом наступившей ночи. Поблизости не было ни одного живого существа. Никто не видел и не слышал, что здесь произошло; на деревянном мосту, который находился вдали между деревьями, было пусто.

— Выполнить это было намного легче, чем я предполагал, — бормотал доверенный Эндемо. — Теперь Агуадо уничтожен, и если найдут его труп, любой подумает, что он был убит каким-нибудь искателем приключений!

Он осторожно раздвинул кустарник и продвинулся вперед, насколько это было возможно, не подвергаясь опасности, чтобы посмотреть вниз и послушать, не удалось ли Олимпио каким-нибудь образом спастись.

Обрыв в Темзу был таким стремительным и берег в этом месте до того крутым, что невозможно было и подумать, чтобы по нему можно взобраться наверх. Джон посмотрел на темную, блестящую воду. Внизу было тихо — задуманное дело удалось превосходно.

Плут, с удовольствием улыбаясь, накинул на плечи свое пальто и направился к мосту, чтобы побыстрей возвратиться на улицу Оксфорд и сообщить своему повелителю, что ему нечего больше бояться дона Олимпио Агуадо! По дороге он хотел зайти в одну из гостиниц, где бы мог немного отдохнуть и подкрепиться стаканом хорошего вина, как будто бы он совершил такую работу, которая достойна была высокой награды.

Тяжелое тело Олимпио от внезапного и быстрого падения погрузилось глубоко в воду Темзы, которая в это время была полноводной. Волны овладели его телом; проклятие сорвалось с его губ; он понял, что стал жертвой обмана и даже целого заговора. Кто-то покушался на его жизнь. В одну секунду он пришел в себя, собрался с силами, чтобы бороться за свою жизнь с водной стихией. Ему представились обезображенные трупы, которые он увидел сегодня вечером, и это воспоминание увеличило напряжение его сил.

Он всплыл на поверхность воды. Ни одной лодки, ни одной человеческой души поблизости не было. Поспешно поплыл он к ближайшему берегу, с которого был низвергнут, надеясь найти там удобное место, чтобы хоть временно за что-нибудь зацепиться.

Олимпио действительно удалось добраться до него; но им овладел ужас, когда он увидел, что тщетно старается удержаться за гладкий, скользкий, круто возвышающийся берег и безрезультатно пытается вылезти из воды. Соскользнув с глинистого берега, он снова погрузился в воду.

Еще раз ему удалось достигнуть поверхности. Послышался громкий крик о помощи, раздавшийся на далекое расстояние. Наконец, опускаясь в очередной раз на дно, обессиленный Олимпио лишился чувств. Он противостоял стольким опасностям, ему благоприятствовало воинское счастье, — и теперь он должен был найти свою смерть в темных водах Темзы. Казалось, уже нельзя было надеяться на спасение великана, так как он уже в третий раз погружался под воду на дно реки, над которой простирался ночной мрак. По-видимому, на этот раз зловещий умысел Эндемо и его слуги удался.

Волны закрутились над тем местом, где исчезло тело Олимпио.

VIII. ВАЛЕНТИНО

Погреб герцогского замка, куда так ловко заманили Валентино, мог вполне заменить тюрьму. Мы уже знаем, что в этой подвальной комнате не было ни одного окна и вся мебель состояла из стола и нескольких стульев, дверь же запиралась самым тщательным образом.

Первую ночь Валентино был очень зол и нетерпелив; он яростно топал ногами и изо всех сил ломился в крепко запертую дверь, но, видя, что все усилия его напрасны и ни к чему не ведут, он, наконец, мало-помалу успокоился.

Усевшись на один из стульев и устремив глаза в темный угол, он погрузился в мрачные размышления. Хотя и смутно, но все-таки он сознавал, кому обязан всем этим несчастьем. Ничего не могло быть для него хуже и постыднее, чем ловко расставленная ловушка. Он начал соображать и наконец стал понемногу сопоставлять обстоятельства, которые и привели его сюда.

— Проклятие! — бормотал он. — Сиди теперь, сложа руки, в этой поганой западне! Старуха, без сомнения, пирует вместе с герцогом. Но каким образом она узнала, что именно тогда я покинул Сутенд… Ого, если эта ведьма не кто иная, как Годмотер Родлоун! Недаром намекала на нее и предостерегала меня рыбачка! Она могла увидеть меня из окна хижины и заранее придумала эту хитрость. Но нет, это невозможно! Как могла она потом очутиться у ворот станции. Вероятно, тут что-нибудь да не так! Но, однако, как не размышляй и не разбирайся в этом деле, а результат обмана один: меня засадили. Так называемый герцог, пронюхав, что я отыскал сеньориту Долорес, отдал приказ меня запрятать; я уже предчувствую его намерение погубить меня; и все же это не так-то легко сойдет с рук его длинноносому слуге Джону! Но ведь он может отравить меня и, во избежание этого, я должен отказаться от обеда. Клянусь всеми святыми, что ни разу не попадал я в такое критическое положение, — вскричал Валентино, быстро вскакивая и топая по цементному полу подвальной комнаты, — но и ни разу в жизни не был я таким простофилей, как сегодня. Гм… впрочем, все это вещи обыкновенные; я мог рассчитывать на подобный исход дела, так как во мне давно копошилось подозрение… проклятая горбунья! Есть старая, чрезвычайно умная поговорка, что необходимо остерегаться того, кого Бог чем бы то ни было физически отличает от других людей. Как бы только узнать мне, что эта старушенция есть именно Годмотер Родлоун? Но ты непременно убедишься в этом, если только здоровым и невредимым выберешься из погреба.

Что же подумает обо мне благородный дон? Его верный Валентино не возвращается. Ничего не может быть отвратительней моего положения, главным образом меня смущает мысль, что дон Олимпио, маркиз и дон Филиппо сочтут меня бесчестным человеком. И они имеют на это полное право — в их глазах я должен быть подлецом, изменником, хотя Пресвятая Богородица видит, что я безвинно и против своей воли попал в эту мерзкую историю. Ни кровати, ни постели, ни свечи — решительно ничего необходимого. Скоро они меня доведут до того, что я переломаю стулья и перебью вдребезги все бутылки. Но разве это поможет и хоть немного смягчит положение несчастного?!

Понемногу он успокоился и снова сел на стул, не зная даже, какое теперь время дня, так как лучи солнца не проникали в его мрачную подземную каморку. В скором времени ему принесли еду и лампу, для того, как сострил длинноносый Джон, чтобы он пищу не пронес мимо рта. У Валентино оказался такой дьявольский аппетит, что, пренебрегая опасностью отравиться, он быстро опорожнил все тарелки. Бывают такие минуты отчаяния и неизвестности, когда человеку не на что рассчитывать и негде искать выхода. Такие именно минуты переживал наш Валентино; он ничего не боялся, ни на что не надеялся и ел с опаской. Но, вероятно, у герцога были другие намерения, потому что слуга Олимпио остался жив и здоров, как и прежде.

Снова принялся он топать и бить кулаками об стену, но все старания его были напрасными и только возбуждали насмешки со стороны Джона.

Таким образом прошло несколько суток, и Валентино все еще оставался в заточении. Казалось, ничто не могло спасти его, и он решился терпеливо ждать помощи самой судьбы, работая немало своим изворотливым умом. Он стал намного спокойнее и все время . проводил в размышлениях, строя несбыточные планы своего побега. Как бы страшно дорого ни обошлась ему свобода, но она была положительно необходима. Во-первых, потому что он совсем лишился сна и спокойствия, а главным образом для того, чтобы передать своему господину известие о сеньорите Долорес. Он согласен был только назвать дону Олимпио местопребывание Долорес и потом хоть навеки остаться в заточении. Но как это устроить? Оставался один выход: добиться освобождения силой или хитростью.

Ежедневно принося узнику специально для него приготовленные блюда, Джон постоянно держал в руке заряженный револьвер, которым угрожал ему при малейшем движении. Этот последний не решался напасть на слугу герцога, мысль эта казалась безумием, так как в коридорах сновали лакеи, которые сбежались бы при первом же зове Джона. Валентино должен был дорожить своей жизнью, чтобы сообщить дону Олимпио тайну, открытие которой стоило ему страшных трудов и усилий.

Поэтому несчастный слуга начал разыгрывать роль человека, полностью подчинившегося своей участи и терпеливо ожидающего любой развязки. Джон поверил этому поддельному равнодушию и хладнокровию.

Настала суббота, день, в который Олимпио должен был сделаться жертвой низкого и вероломного поступка слуги Эндемо. Валентино не предполагал, что господин его подал в ловушку, несравненно худшую, чем его собственная. Да и как он мог знать, что Олимпио, в то время как слуга его находится в заточении, попадет в такое ужасное, критическое положение. Правда, им овладело беспокойство и какое-то тягостное предчувствие именно в ту минуту, когда господину его угрожала неизбежная смерть, но он приписал это собственному желанию освободиться.

Мысль о необходимости принять решение не давала ему покоя; он хотел воспользоваться первым удобным случаем и, внезапно напав на своего тюремщика — Джона, силой добиться свободы. Только осуществление этого смелого и отчаянного плана могло спасти его. Хватит колебаться, оставался выбор — смерть или свобода!

Дверь не поддавалась его ударам — в этом его уже убедили многочисленные попытки, — долота или другого инструмента, чтобы выломать ее, у него не было. Он решил, как только Джон войдет в комнату, вырвать револьвер, оглушить его, прежде чем тот успеет закричать, и тотчас же обратиться в бегство. Но даже и в этом случае Валентино подвергался опасности, так как все коридоры, галерея и лестницы кишели слугами, которые снова могли схватить его. Но как раз в субботу ночью произошло одно неожиданное и благоприятное для него происшествие.

Возвратившись в замок после совершенного им преступления, Джон дал во всех своих действиях отчет герцогу, который до того был счастлив и обрадован гибелью Олимпио, что тотчас же щедро наградил слугу и позволил ему напиться. Уже без того упившийся пивом, Джон не замедлил воспользоваться разрешением посетить герцогский винный погреб и задумал угостить всю прислугу замка. Притащив множество бутылок в комнату привратника и собрав всех лакеев, он, с одной стороны, думал залить вином угрызения мучившей его совести, с другой — отпраздновать таким образом совершенное им преступление.

Герцог, успокоенный и обрадованный устранением Олимпио, решил не мешать пьянству прислуги и дал им полную, свободу. В ту же ночь он хотел отправиться в Сутенд, но одно непредвиденное обстоятельство, которое мы сообщим немного позже, помешало ему.

Около полуночи Джон, раскрасневшееся лицо которого сделалось еще отвратительней, быстро встал и оставил собравшихся страшно охмелевших лакеев — он должен был отнести обед своему пленнику. Это ежедневное кормление доставляло ему удовольствие, потому что он мог безнаказанно изливать всю свою злобу на Валентино. В эту ночь он задумал рассказать Валентино о несчастье, которое произошло с Олимпио, и насладиться впечатлением, произведенным его рассказом, так как он хорошо знал о привязанности этого слуги к своему господину. Взяв лампу, блюдо и тарелки, с насмешливой улыбкой на губах он двинулся по направлению к подземелью.

Так как руки камердинера были заняты, а голова кружилась от вина, то он совершенно позабыл захватить револьвер. Весело улыбаясь, спустился он с лестницы, как будто совершенное им в этот вечер дело было вполне достойно похвалы и одобрения. Побагровевший длинный нос его страшно блестел, маленькие серые глаза потускнели, толстые вздернутые губы как-то необыкновенно и отвратительно пылали. С трудом держал он в руках посуду, потому что хмель имеет свойство расслаблять людей, даже самых сильных.

Когда Джон дошел до коридора, ведущего в кухню, то заметил, что повара и кухарки затворили двери и уже давным-давно спят.

— Ага, — пробормотал он, улыбаясь, — уже попрятались! Не в меру, верно, хватили! Хотя и горазды выпивать вина больше, чем все другие люди!

Джон, как видно, позаботился и о поварах, он прислал на кухню несколько бутылок крепкого вина, чтобы они тоже приняли участие во всеобщей радости, что те, недолго думая, тотчас же и исполнили.

Джон приблизился к двери, ведущей в комнату Валентино, который узнал уже походку своего тюремщика.

— Сиди себе в этой клетке, — бормотал негодяй, — твой господин теперь уже покоится в водах Темзы, ты счастливее его, сиди и наслаждайся сейчас моим рассказом. Хитрая, однако, он лисица, открыл все-таки местопребывание молодой леди! Но плохо придется ему за это излишнее усердие!

Поставив лампу и тарелки на пол, Джон достал ключ, чтобы отомкнуть дверь. Хотя он и качался из стороны в сторону, , но был не настолько пьян, чтобы не найти замочной скважины.

У Валентино. был тонкий, великолепный слух, он тотчас же догадался, что Джон не в своей тарелке. Тот отворил дверь, наклонился, чтобы поднять лампу и поставить ее на стол в комнате, при этом он скорчил такую физиономию, что Валентино сразу понял, что что-то случилось, и решился, пользуясь случаем, бежать непременно в эту же ночь.

— А, вы все еще сидите здесь, старый приятель? Нравится ли вам эта даровая квартира? Я намерен угостить вас превосходным обедом! Вам здесь тепло и спокойно, стало быть, остается благодарить милосердного Бога. Что сталось бы с вами, если бы герцог был менее добрым и лишил бы вас дарового стола и квартиры? Хе-хе! Вы и не догадываетесь, что приключилось с вашим доном… Но не пугайтесь и утешьтесь! Говорят, что вашего дона уже давно нет на свете, говорят, что он погиб, умер…

— Умер, — повторил Валентино, пристально посмотрев на слугу. — Опять вы принялись за прежние шуточки!

— Кто знает, может, я говорю серьезно! Хотя в настоящую минуту я, как нельзя более, склонен к шуткам, — проговорил Джон, ставя на стол лампу, и так искренне, от души расхохотался, как будто ни разу в жизни не совершал злодейств.

Валентино заметил, что Джон направился к выходу за тарелками, луч надежды блеснул в его голове и заставил его затрепетать всем телом. Другого более удобного случая может больше не представиться, так как у . Джона не было с собой даже револьвера! Медлить было нельзя — необходимо решиться! Джон удалился за дверь, которую за собой не закрыл. Валентино бесшумно поднялся со стула. Наступила страшная, решительная минута!

Когда он поднял стул, выбранный им вместо оружия, то не смог не произвести легкого, едва слышного шума. Джон, который только что хотел наклониться, быстро повернулся, чтобы узнать причину этого неожиданного шума. Увидев в руках пленного стул, с которым тот грозил накинуться на него, слуга Эндемо ни секунды не сомневался в его намерениях; он быстро схватился за пояс, рассчитывая выхватить пистолет. Крик ужаса уже был готов сорваться с его губ, как вдруг стул с шумом полетел прямо в его голову.

Джон намеревался сбить пленного с ног, но тот прицелился очень метко, рассек ему плечо и голову, так что он без чувств упал на пол.

— Хорош удар! — пробормотал Валентино. — Едва ли удастся тебе, негодяй, собрать твои раздробленные части тела! Прочь скорее из этого проклятого погреба! Теперь настала твоя очередь сидеть здесь взаперти; лампу же я возьму с собой, чтобы ты не мог тотчас же догадаться, где именно находишься!

Валентино прислушался — все было тихо. Казалось, во всех коридорах царила мертвая тишина. Ни одного звука и голоса не было слышно, сказались последствия попойки. Быстро схватив лампу и оставив бесчувственного, окровавленного Джона, он бросился со всех ног к двери. Ключ был воткнут в замок, без труда Валентино повернул его и, отбросив в сторону, побежал по коридору до самой входной двери. Ему могли попасться навстречу другие лакеи, но он думал ошеломить их своим неожиданным появлением, а пока они придут в себя от испуга, он сможет выбежать на улицу. Задуманный им план начинал удаваться, и все, как нельзя более, способствовало его осуществлению. Он благодарил судьбу за то, что ни одна душа не попалась ему навстречу и все двери в коридор были плотно заперты, — ни на минуту не приходила ему в голову мысль, что и последняя, ведущая на свободу дверь могла быть тоже заперта. Поставив лампу, он бросился в противоположный конец коридора, чтобы пробраться на галерею. Он уже радовался своему освобождению, счастлив был одной мыслью снова увидеть своего господина — с трепещущим сердцем, задыхаясь от волнения, схватился за ручку, чтобы отворить дверь, но все старания его были напрасными — она оказалась запертой на ключ! Валентино на мгновенье замер на месте, обезумев от отчаяния. Оставался только один выход на галерею — через прихожую герцога, ведущую в его зал и кабинет, где, без сомнения, еще пировало целое общество. Между тем Джон ежеминутно мог очнуться и закричать, в прихожей могли находиться лакеи, а Валентино даже не знал, какая именно дверь вела в покои герцога. Мысли его путались; неожиданное препятствие на пути к почти уже достигнутой им свободе страшно ошеломило его. Бежать через комнаты герцога было безумием и значило подвергнуться еще большей опасности и окончательно, погубить себя. Но даже и в эту минуту не оставляла его надежда, каким бы то ни было способом — с помощью хитрости или ловкости, — но все-таки ускользнуть из рук графа. Валентине больше не колебался: он быстро решился прибегнуть к этому последнему и единственному средству. Оставив двери, он бросился назад по коридору к роскошному входу в прихожую.

Проходя мимо комнаты, где за несколько минут до того он находился в заточении, Валентино остановился и прислушался, но все было тихо, стало быть, Джон еще не успел очнуться.

Было уже за полночь. С трепетом он приблизился к высоким, разукрашенным дверям, ведущим в прихожую. Он слышал, как учащенно билось его сердце, разные мысли приходили в голову, но он шел вперед. Пусть будет, что будет, — через минуту решится его судьба! Твердой рукой открыл он двери — в комнате не было ни души, матовый свет лампы помог ему рассмотреть, что из прихожей было два выхода, завешанных тяжелыми портьерами. Он не знал, которым из них воспользоваться.

Вдруг его поразил какой-то странный шепот, как будто разговор двух человек, находившихся на очень близком от него расстоянии. Медлить и колебаться не было времени! По мягкому ковру, заглушавшему его шаги, он направился к левой портьере, отодвинул ее и убедился, что она вела в роскошные приемные герцога. Пройти по этой дороге было бы безумием! Он решил воспользоваться вторым выходом, ведущим прямо на лестницу. Тихо удалился он от первой двери и повернул ко второй — шепот послышался сильнее, значит, разговаривавшие находились как раз за второй портьерой. Медленно, осторожно приподнял ее Валентино настолько, чтобы видеть комнату, расположенную позади прихожей; брошенный им взгляд убедил его, что на этот раз он попал на верную дорогу.

Перед ним была прихожая. Но на противоположном ее конце находился вход в зал, двери которого были распахнуты, и тяжелые портьеры закрыты не совсем плотно — как раз за ними сидели те люди, разговор которых слышал Валентино. Если бы он сделал хотя бы один шаг по направлению к выходу на лестницу, его бы тотчас же заметили и схватили.

Вокруг была мертвая тишина, не видно было ни одного лакея, везде пусто — ни души! Вдруг до его слуха долетело из зала несколько громко произнесенных слов — тотчас же он узнал оба голоса. Да, он не ошибся — это была старая горбунья, вручившая ему письмо. Хотя он один раз слышал ее голос, но запомнил его на всю жизнь.

Старуха разговаривала с герцогом, сидевшим к кресле. Валентино не было видно горбуньи, но зато он ясно мог разглядеть плечи герцога, который при малейшем произведенном шуме мог тотчас же его заметить. И тем не менее ему хотелось воспользоваться этим удобным случаем и взглянуть еще раз на горбунью. Портьера мешала ему ясно слышать разговор — необходимо было проникнуть в прихожую, и хотя это было безумно рискованно, но Валентино не колебался ни минуты. Он тихо опустился на пол и ползком принялся перебираться через порог в покрытую мягкими коврами прихожую, которая освещалась одной матовой лампой, между тем как в зале горело множество канделябров. Ползком передвигаясь по ковру, Валентино надеялся не обратить на себя внимания герцога или старой горбуньи. Он намеревался подслушать разговор и медленно добраться до выхода. Минуту спустя он благополучно добрался до двери и, устремив пристальный взгляд внутрь, казалось, замер на месте.

Валентино с жадностью ловил каждое сказанное слово и убедился из услышанного, что горбунья, хитрым образом вручившая письмо и заманившая его в западню, и разговаривавшая с герцогом Годмотер Родлоун — одно и то же лицо.

— Целые дни проводит она у окна и нетерпеливо смотрит во все стороны, — сказала горбунья. — Без сомнения, она узнала слугу Олимпио и воображает, что он снова к ней явится.

— Пусть себе ждет и смотрит! Как господин, так и слуга — оба попали в ловушку, — успокоил Эндемо.

— Хе-хе! Стало быть, и дон Олимпио тоже в ваших руках. Поручение ваше относительно молодой леди в точности мной выполнено!

— Он уже нам больше не помешает, и Долорес тщетно будет его ожидать! Через несколько дней я поднесу ей документ, свидетельствующий о смерти Олимпио, и тогда, клянусь, она будет смотреть на все совершенно другими глазами.

— Очень хорошо! — засмеялась старуха. — Значит, все препятствия устранены! Не забудьте захватить с собой побольше подарков — золотую цепочку, кольца, ожерелье и тому подобное; ей, как и всем другим, нравятся эти безделушки. Старайтесь развлечь ее, приведите гостей, и я ручаюсь, что прежнее настроение ее изменится.

— Последую и этому совету, Родлоун, хотя я мало надеюсь на успех. По-моему, неожиданное известие о смерти подействует сильнее и скорее смягчит ее. Она увидит, что неминуемо должна быть моей! Горе ей, если она снова надумает сопротивляться. Теперь уже ей не удастся ускользнуть из моих рук так легко, как в прошлый раз, когда помешал неожиданный приход графини.

— Хе-хе-хе! Наделала же она вам тогда хлопот! Но будьте уверены, сын мой, что теперь вы добьетесь своей цели. Чем дольше и упорнее сопротивление — тем сильнее наслаждение! Маленький бесенок очень хорошо это знает, стало быть, вы ничего не потеряете. Но во всяком случае она ваша! Годмотер Родлоун строго следит за ней и зорко наблюдает, чтобы ни одна чужая рука не посмела до нее Дотронуться.

— Ты уже мне это доказала! Но поспеши в Сутенд — ты оставила ее там без присмотра и защиты!

— Ни одна душа не подозревает, что меня нет дома, — возразила старуха. — Если же кто и зайдет, то, напрасно постучавшись, снова завернет ко мне завтра. Старой Родлоун все это хорошо известно, и она знает, что делает!

Валентино, все время неподвижно лежавший на ковре в прихожей, услышал, что горбунья стала собираться домой. С него было достаточно — он узнал, что господин его приговорен к смерти, хотя и не верил своим ушам. Верный слуга тихо добрался до освещенной яркой полосы, проникавшей из зала — в ту же минуту герцог поднялся с кресла. Валентино затаил дыхание. Что, если Эндемо посмотрит в его сторону? Между ними завяжется борьба, чреватая нежелательными последствиями для слуги Олимпио, потому что горбунья немедленно всполошит весь дворец.

Но герцог отправился к письменному столу, находящемуся в глубине комнаты, и это оказалось счастливой случайностью для Валентино. Он услышал звук золотой монеты и, пользуясь благоприятной минутой, быстро пополз к выходу. Старуха, догадываясь о намерении Эндемо, вся обратилась в зрение и спиной повернулась к портьере.

— Подожди ты у меня, ведьма! — бормотал Валентино, вполне уверенный в своем освобождении. Его страшно тревожила мысль, что дон Олимпио сделался жертвой этих презренных, он был в состоянии убить этих двух негодяев, злоба кипела в его груди.

В то время как герцог давал деньги горбунье, собиравшейся покинуть зал, Валентино был уже возле двери. Но что, если она вела не к выходу, а в другие комнаты?! Мысль эта, подобно молнии, блеснула в его голове, когда он быстро и решительно поднялся на ноги.

Старуха вошла в прихожую, Валентино спрятался за портьерой, которая скрывала дверь, и неожиданно для себя раскрыл ее настежь. Произведенный им шум был услышан в зале, но герцог и горбунья приписали его оплошности одного из слуг дворца.

Валентино очутился в ярко освещенном коридоре, ведущем на мраморную лестницу, нигде не было видно прислуги. Он быстро сбежал вниз, в галерею, где тоже было совершенно пусто, и минуту спустя находился уже под окнами привратника, все еще пировавшего с лакеями, которые, услышав поспешные шаги и увидев Валентино уже возле последнего выхода, догадались, что убежал пленный слуга испанца. Вскоре на лестнице показалась горбунья и медленно начала спускаться; продолжительного отсутствия слуги Джона, казалось, никто и не замечал.

Валентино радовался, торжествовал, благополучно выбравшись на улицу; без оглядки побежал он, чтобы узнать о судьбе своего господина. Нанять кабриолет ему было не на что, и он быстро заблудился в бесконечном лабиринте лондонских улиц. Тщетно просил он прохожих показать ему дорогу к мосту Ватерлоо — ему отвечали вскользь и далеко не ясно. Наконец после часовой беготни добрался он до Темзы, пошел по ее берегу до моста, разыскал улицу Ватерлоо и угловой дом, где жили три его господина. Увидав Валентино, хозяйка всплеснула от удивления руками.

— Наконец-то вы воскресли из мертвых! — вскричала она. — Где же это вы запропастились вместе с доном Олимпио?

— Разве его нет дома? — спросил Валентино, делая вид, что ничего не знает о судьбе своего господина.

— Он ушел сегодня вечером и до сих пор не возвращался!

— Только сегодня вечером? Ну, стало быть, можно вздохнуть немного!

— Что вы сказали, мистер Валентино?

— Клянусь всеми святыми, я думал, что он, подобно мне, пропадает уже целую неделю.

— Но где же это вы так долго гостили? — с упреком спросила хозяйка, давно уже искавшая расположения Валентино.

— Это моя тайна, миссис. Вы и представить себе не можете, как было мне хорошо и весело, так весело, что я даже позабыл о возвращении домой!

— Молчите! — проговорила хозяйка недовольным голосом. — Было бы вам хорошо, не явились бы сюда с такой постной физиономией. Признаюсь, вы такой пыльный и грязный, будто не раздевались несколько дней.

— Что ж, может, это и правда! — засмеялся Валентино, довольный тем, что узнал о недавнем уходе своего господина; он тешил себя надеждой, что разговор старухи с герцогом не соответствует действительности. Он был рад, что вырвался на свободу и что мог сообщить своему господину о его Долорес. Но где его найти — эта мысль невольно привела Валентино в смущение.

— Гм… Вы как будто побледнели и похудели за эти дни, мистер Валентино, — с легкой насмешкой произнесла хозяйка.

— Это бывает неизбежным следствием, миссис, каждый раз, когда посидишь в когтях врага.

— Ну да, эти легкомысленные птички и есть ваши главные неприятели; бьюсь об заклад, что это они затащили вас в свое гнездо. Стыдитесь, мистер Валентино! Дон Олимпио уже давно считает вас дурным человеком; что касается меня, то я тоже скоро изменю свое мнение о вас.

— Вы все шутите, миссис, но извините, мне некогда, — поспешно проговорил Валентино, желая прервать этот интимный разговор.

Хозяйка скорчила огорченную физиономию и с упреком посмотрела вслед слуге Олимпио, быстро скрывшемуся в доме.

Он застал там маркиза и Филиппо, которые немало удивились его позднему, неожиданному появлению.

— Валентино, — вскричал Клод де Монтолон, — откуда это вы являетесь к нам ночью?

— Извините, господин маркиз, от герцога Медина!

— Так это вы у него пробыли столько времени?

— Он никак не мог со мной расстаться; почувствовал ко мне необыкновенное влечение именно с той минуты, как я обнаружил местопребывание сеньориты Долорес, — громко смеясь, проговорил Валентино.

— Стало быть, вы разыскали дочь старого смотрителя замка?

— О старике ни слуху ни духу, но молодая сеньорита нашлась. Если бы только мой господин поскорее вернулся! Я подслушал важный разговор, касающийся моего благородного дона, и этот подслушанный во дворце герцога разговор беспокоит и мучает меня; я боюсь за жизнь дона Агуадо!

— Что такое, что ты говоришь? — вскричал встревоженный Филиппо, вскакивая.

— Говорили, что жизнь благородного дона находится в опасности.

— Олимпио в опасности? — прервал его Клод де Монтолон.

— Недаром я просил его не доверять этому таинственному приглашению, — сказал итальянец, глаза которого метали молнии.

— Ты знаешь, друг мой, что приглашение было написано любимой и дорогой ему рукой! Готов биться об заклад, что письмо это написано Евгенией.

— Но если это постыдный обман, ловко расставленная ловушка, — перебил дон Филиппо маркиза.

— Уже второй час, а он все не возвращается! Как вы думаете, что случилось с Олимпио? — спросил Клод, обращаясь к Валентино.

— Я думаю, что если благородный дон не умер, то, наверное, обречен на смерть; подслушанный мною разговор необычайно меня встревожил и заставил поспешно бежать из заточения.

Маркиз не ответил и молча принялся обдумывать что-то.

— Необходимо начать серьезные розыски, — проговорил он наконец. — К несчастью, мы, иностранцы, имеем очень мало прав в Англии.

— Я отправляюсь на Цельзийский мост, — решительно объявил Филиппо. — Следуйте за мной!

IX. ЯДОВИТЫЙ ПОЦЕЛУЙ

Все старания Филиппо, Клода де Монтолона и Валентино напасть на след Олимпио были напрасными. Рано утром, вернувшись домой, они узнали, что дон Агуадо еще не возвращался. Злая судьба, казалось, начала преследовать трех друзей и Валентино, после благополучного возвращения которого домой, как нарочно, исчез, пропал без вести любимый его господин.

Хоть причина долгого отсутствия Олимпио была неизвестна, но сообщение его слуги придало происходящему мрачный характер и неблагоприятно повлияло на настроение друзей. Всем стало ясно, что бедный Олимпио попал в западню, но, как они ни старались определить цель этой ловушки, — все их попытки и догадки были бесплодными.

Вернувшись обратно, они собрались вместе и принялись советоваться, каким образом помочь горю. Решено было прежде всего отыскать графиню. Клод де Монтолон взял на себя это щекотливое поручение, которое на следующий же день, если не вернется Олимпио, намеревался привести в исполнение. Филиппо же должен был, между тем, обратиться за помощью к полиции, хотя с этой стороны надежда на успех была небольшой, что доказывали недавние поиски Валентино. Лондонская полиция в высшей степени неповоротлива, когда дело касается иностранцев, она не сделает для них ни одного лишнего шага без приказа английского начальства. Вообще все англичане скрытны и недоверчивы к иностранцам, и этими же качествами, или недостатками, заражена и их полиция. Она деятельна и расторопна только в интересах государства, на все остальное смотрит равнодушно и с полнейшим пренебрежением.

Открытия, сделанные Филиппо Буонавита и подтвержденные Валентино в присутствии полицейского чиновника, вызвали только безмолвное пожатие плеча со стороны этого полицейского: не было свидетелей и письменных доказательств, а начинать расследование без этого он не брался. Видя полное нежелание чиновника оказать эту ничтожную услугу, Филиппо хотел удалиться, но рассвирепевший Валентино, не помня себя, закричал ему по-испански:

— Клянусь всеми святыми, дон Филиппо, что этот Лондон в миллион раз гаже Мадрида! Чиновники его как будто подавились и не могут произнести ни одного лишнего слова.

— Тише, Валентино, — строго проговорил итальянец, боясь, что кто-нибудь из присутствующих знаком с испанским языком, — вы еще больше навредите нам и испортите все дело. Теперь, стало быть, остается только одно — положиться на собственные силы. Но все еще не теряю надежды разыскать Олимпио, как несколько дней назад не терял надежды увидеться с вами, — прибавил Филиппо, выходя от чиновника в сопровождении Валентино.

Лишь только хотел он выйти на улицу, к подъезду подкатил роскошный экипаж, из которого вышла стройная дама с густой вуалью на лице. Несмотря на то, что был вечер и почти стемнело, леди пристально посмотрела на вышедших ей навстречу — итальянца и Валентино.

В ее экипаже сидел переводчик, которому она отдала на испанском языке приказ удалиться вместе с коляской, пообещав, что пришлет за ней завтра утром. Переводчик, казалось, очень удивился, но тем не менее тотчас же выполнил данный ему приказ, в то время как леди направилась к входу в окружное управление. В подъезде она остановилась и, проводив глазами экипаж, повернулась в сторону удалявшегося Филиппо.

— Это он, — прошептала незнакомка, и долго скрываемое волнение вылилось наружу и заставило ее затрепетать. — Злая судьба бросила его на эту дорогу. Благодарю тебя, Бог мести! Благодарю за то, что ты помог мне найти его! Горе тебе, Филиппо, близок час расплаты — дни твои сочтены! Именем нашего ребенка я поклялась отомстить тебе — и свято сдержу свою клятву. Без молитв, без покаяния ты погибнешь — умрешь от моей руки! Жуана обязана отомстить за отца и мать, должна удовлетворить свою ненависть и затем уже — умереть! Пока не достигнет она своей кровавой цели — не будет ей на земле ни счастья, ни покоя. Я давно уже искала тебя и одно время потеряла надежду найти, но теперь — о, легкое счастье! — сама судьба посылает тебя в мои руки.

Стройная и закутанная в легкий плащ дама быстро последовала за итальянцем, который у моста Ватерлоо расстался с Валентино, так как спешил сообщить маркизу результат своего разговора с чиновником.

Было уже почти совсем темно, когда Филиппо дошел до низенького подъезда своего дома и нагнулся, чтобы войти в него. Вдруг легкие торопливые шаги остановили его, и в ту же секунду чья-то рука быстро дотронулась до его плеча. Филиппо поспешно обернулся и увидел даму, лицо которой, закрытую вуалью, как ему показалось, было совершенно незнакомым. С минуту молча стояли в растерянности эти два человека, некогда так горячо любившие друг друга.

Филиппо соображал, кто бы могла быть эта донна, пристально и страстно смотрящая на него; он даже не вспомнил о Жуане, да и кто бы мог предположить, что она станет разыскивать его по всему Лондону.

Жуана, казалось, онемела, неожиданно очутившись возле человека, некогда безраздельно ею любимого, ради которого пожертвовала она родиной, отцом и матерью и которого ненавидела теперь так глубоко и сильно, что пренебрегла всеми опасностями, связанными с его преследованием. Ей удалось наконец напасть на след итальянца, за которым она бросилась в Лондон, где поселилась в роскошном отеле, чтобы ей было удобней продолжать свои розыски. То, что другим казалось безумием, сделалось для Жуаны главной целью, для достижения которой она жертвовала всей своей жизнью. Обманутая женщина ничего не боялась, все испробовала, чтобы узнать о местопребывании Филиппо. Она была у всех окружных чиновников Лондона, справлялась у уличных полисменов — и все это оказалось бесполезным. В этот вечер она отправилась к последнему полицейскому чиновнику, и счастливое стечение обстоятельств столкнуло наконец ее с Филиппо, которому и в голову не приходило, что перед ним стоит Жуана, давно забытая им девушка из Алькалы.

— Что вам угодно, леди? — спросил он на ломаном английском языке, когда Жуана приблизилась к нему.

— Неужели не узнаешь меня, Филиппо? — проговорила она на родном его наречии, которое, видимо, произвело на него сильное впечатление. — Всмотрись в меня! Или, может, я до того подурнела и постарела, что ты не в состоянии узнать меня? Но нет, зеркало мне говорит, что все старания мои сохраниться к этому часу были далеко не бесплодны.

— Ты, Жуана! Здесь, в Лондоне! — вскрикнул от неожиданности Филиппо, страшно побледнев при этом открытии.

— Слова твои необыкновенно холодны, — произнесла молодая женщина, снова опуская вуаль, — северный климат сильно повлиял и изменил тебя. Но Жуана тебе напомнит южную негу и сладострастие, она приехала, чтобы еще раз быть твоей!

— И для этого ты ехала из Мадрида в Лондон?

— Тебе это кажется теперь удивительным! Ты, как видно, неприятно удивлен этой неожиданной встречей, я так рада, а ты между тем стоишь, как приговоренный к казни! А помнишь ли — прежде, мой Филиппо, когда я дорожила невинностью, когда моя добродетель сдерживала твою любовную страсть, как ясно и естественно все это казалось тебе! Да, после бесплодных поисков в Париже и во всей Франции я приехала в Лондон, чтобы отдаться тебе, еще раз быть твоей, а там уже — умереть без сожаления!

Жуана произнесла эти слова так убежденно и страстно, как будто вся ненависть ее разбилась о вновь проснувшуюся любовь, как будто ею овладела одна мысль, одно желание: еще раз увидеть своего Филиппо, услышать его пылкие речи, вволю насмотреться в прекрасные глаза и потом умереть с ним вместе, лишив себя и его жизни, чтобы хотя бы в последнюю минуту существования возлюбленный принадлежал ей одной безраздельно! Что должно было испытать это страстное, любящее создание, прежде чем пришло к этому ужасному решению! Как должна была страдать и мучиться Жуана, прежде чем она согласилась бросить ребенка, пожертвовать им ради преследования того, кто нагло надругался над ее невинностью, над ее юной любовью! Какие пытки должна была испытывать она теперь, когда наконец после долгих лет разлуки очутилась лицом к лицу с самым дорогим на свете человеком!

Она затрепетала при мысли о том бесконечном счастье, какое ждало бы ее, если бы Филиппо остался верен ей и продолжал искренне ее любить. Но холодное выражение его лица заставило бедняжку опомниться, вернуться к действительности.

— Странно, — пробормотал он, — все это так неожиданно! Родители твои тоже приехали с тобой?

— Мои родители, — повторила Жуана, и невыносимая боль и ирония зазвучали в ее голосе. — Мои родители… Да, да, ты их увидишь, и они простят тебя!

Филиппо молча и пристально посмотрел на Жуану, чтобы по выражению ее лица узнать, что с ней творилось. Только для одного его, Филиппо, пренебрегла она всеми опасностями, отважилась на это длительное путешествие, чтобы еще раз с ним увидеться; но все, что говорила она, как-то странно его тронуло.

— Я до сих пор не могу еще опомниться и объяснить себе всего этого, — проговорил он, наконец, после долгого молчания.

— Пойдем, проводи меня! Мы живем очень близко; дома ты узнаешь все подробнее. Но ты колеблешься? Я понимаю, ты не любишь меня больше, ты в этом уже не раз сознавался! Но проводи меня только сегодня; пожертвуй ради меня несколькими часами, слышишь ли, ради меня и наших воспоминаний! Помнишь, как клялся ты в вечной и пламенной любви? Прошло много лет после того. Как часто возобновлял ты эти клятвы?.. Но не сердись, я говорю это, сознавая, что ты меня не любишь, и все же неужели ты не можешь принести мне эту небольшую жертву во имя воспоминаний прошлого! Пойдем. Я прошу, умоляю тебя… Выполни хоть раз в жизни мою просьбу, дай мне хоть один приятный миг после такой долгой разлуки, я прошу тебя…

— Да, я пойду, так как мне необходимо переговорить с тобой, — сказал Филиппе, на которого эта неожиданная встреча и с мольбой смотрящая Жуана произвели глубокое впечатление. Давно уже он забыл о существовании бывшей возлюбленной, другие имена и женщины уже давно вытеснили ее образ из его памяти. И вдруг появилась она, да так неожиданно, осыпала его нежными, пламенными словами, предстала во всем блеске своей красоты, которая — Филиппе должен был сознаться в этом — стала еще полнее и роскошнее. Она возбудила в нем жалость и воскресила жажду наслаждений.

Люди легкомысленные и страстные бывают необыкновенно великодушны, хотя это качество как-то не согласуется с их в высшей степени эгоистичными натурами.

Филиппе принадлежал к числу людей пылких, у которых чувственность стоит на первом плане и заглушает все остальные душевные качества. Пусть натуры эти считаются пустыми и ничтожными; мы не разделяем этого мнения, хотя также и не соглашаемся с изречением Спинозы, говорящим что «ни один человек не может отвечать за свои поступки». Мы требуем только, чтобы к нравственным недостаткам относились так же снисходительно, как и к физическим, чтобы над слабостью, бесхарактерностью произносили такой же приговор, как над слепотой, глухотой и другими аномалиями.

Филиппе же чересчур отдавался чувственности; будь у него побольше твердой воли, он не замедлил бы ограничить или даже искоренить свою пылкость; но изменить характер, уничтожить природные качества так же немыслимо, как излечиться от физических недостатков. Если только существует зародыш чахотки или другой болезни, если есть природные душевные недостатки, то все внутренние и наружные средства их искоренить будут бесполезны.

Как следствием неизлечимой болезни бывает гибель, так и нравственные пороки неизбежно наказываются смертью; только в первом случае гибель является следствием, в последнем же случае — искуплением, наказанием за душевные слабости и грехи.

Страстность Филиппо, доходящая до безумия, должна была когда-нибудь погубить его! Его часы теперь были сочтены, недаром же Жуана так долго искала его, недаром она горела жаждой мщения. Судьба Жуаны, вобравшая в себя падение, любовь, превратившуюся в ненависть, принесенные ею страшные жертвы — все это он должен был искупить своей смертью. Несчастная это хорошо сознавала и осудила как себя, так и обольстителя своего на неизбежную смерть. Жуана чувствовала нестерпимую муку, сердце ее болезненно сжалось, когда Филиппо согласился следовать за ней. Он и не подозревал, что шел на смерть, шел искупить свои грехи. Брачная постель должна была стать их могилой, смертельный яд — заменить им шампанское!

Жуана манила и влекла некогда любимого ею человека на гибель. Мысль разделить его судьбу воодушевляла и утешала ее в высшей степени. Она уже сделала все необходимые для этого приготовления.

Сердце осмеянной и оскорбленной женщины наполнилось сатанинской радостью. Она уже была у цели. Ее поиски увенчались успехом после долгих и тяжелых странствий. Филиппо в ее руках и теперь уже не уйдет от нее. Задумчивый, он шел рядом с ней по мрачным улицам Лондона, она повела его к себе, чтобы опьянить его негой и сладострастием и вместе с ним умереть в этом чудном упоении. Неутомимо, без отдыха преследовала она эту цель и теперь уже была так близка к ней! Жуана улыбалась при одной мысли о своем могуществе и возможности растопить, разнежить сурового, ледяного Филиппо.

— Куда ты меня ведешь? — спросил он тихо.

— Ко мне, домой. Иди, я уверена, что ты не будешь раскаиваться, — таинственно ответила она.

— Все это кажется мне сном, — прошептал Филиппо.

— Мне тоже. Еще раз воскреснет золотое прошлое, снова буду я твоей, а затем ты свободен, свободен от данной мне клятвы!

— Отчаянная, страстная Жуана!

— Такая же, как и в первый день, когда ты погубил меня. О, чудная ночь под миндальными деревьями, никогда я ее не забуду! Знаешь ли, Филиппо? Мне тогда казалось, что я вечно буду счастлива, вечно буду твоей, но я была молодой, восторженной и неопытной! Я не сомневалась и полностью тебе доверилась! Мне хотелось быть твоей, принадлежать только одному тебе! Видишь ли, Жуана не клялась — и осталась верной, Филиппо клялся — и изменил ей! Тише! Ни одного упрека больше не сорвется с моих губ. Ты не должен раскаиваться в том, что сейчас последовал за мной. Я искала и нашла тебя, чтобы еще раз с наслаждением тебе принадлежать. Это будет последняя, чудно-божественная и вместе с тем дьявольская ночь!

Филиппо бросил взгляд на шедшую рядом с ним девушку, невольная дрожь пробежала по его телу. Отчего же это? Или, может, он предчувствовал ее злые намерения? Жуана была хороша; со своей странной таинственностью она казалась очаровательной; и Филиппо невольно следовал за ней. Они шли по темным улицам, где взад и вперед сновали купцы и работники; Жуана прижалась к своему спутнику, как будто желая полностью насладиться его близостью.

— Скажи мне, — прошептал Филиппо, — прежде чем мы войдем в дом родителей, где сейчас находится ребенок?

— О каком ребенке ты говоришь? — спросила Жуана, насторожившись.

— О нашем, — сказал он тихо, как будто новая, затертая волнениями жизни забота, снова воскресла в его уме.

— Он в хороших руках, а может, и умер, откуда мне это знать! Разве я, неутомимо разыскивающая тебя день и ночь, могла таскать за собой это нежное, маленькое существо? Он бы не вынес этих мучительных странствований. Я буду благодарить Пресвятую Деву, чтобы она взяла его к себе, только самой мне не хотелось бы присутствовать при его кончине! Представь сам, что станет с несчастным созданием, у которого нет никого на свете, нет даже родителей?

— Нет родителей! — закричал Филиппе — Но ведь мы живы, и я взял бы его к себе!

Жуана громко, неестественно расхохоталась.

— Ты! — вскричала она. — Ты бы его любил?

— Неужели ты в этом сомневаешься?

— Ты, может быть, и любил бы его так же, как меня, потом он стал бы тебе в тягость. Несчастное, невинное создание могло называть тебя отцом, в то время как прелестные сирены ухаживали бы за тобой, и это поставило бы тебя в неловкое положение. Тебя бы подняли на смех. Я не хочу этого; я не могу доверить тебе, а тем более им, своего ребенка и поэтому оставила его на родине в очень надежных руках!

— Скоро мы придем? — спросил Филиппо, которого Жуана мучила и оскорбляла своими словами. Ему стало тяжело, предчувствие беды томило его.

— Скоро, очень скоро, — произнесла она с ударением.

Они дошли до улицы Сити. Многочисленные кареты сновали взад и вперед, так что продолжать разговор было невозможно. Да и о чем им было говорить? Филиппо чувствовал какое-то необъяснимое, ранее не испытанное им волнение. Может, это было предчувствие ожидающей его участи? Жуана своими словами пробудила в нем прежнюю страсть, которая казалась ему теперь глубокой и сильной любовью. В это время в его голове возникло и окрепло предположение: он решил, что Жуана помешалась! Некоторые таинственные слова, произнесенные ею странным голосом и с особым ударением, заставили содрогнуться его и серьезно взглянуть на молодую женщину. Она любила, но ему казалось, что любовь эта обратилась в безумие. Или, может, говорила она это вследствие предстоящего, давно не испытанного ею наслаждения?

Жуана остановилась на улице Сити перед роскошным домом, занимаемым ею на протяжении нескольких месяцев вместе со своей горничной. Комнаты, казалось, были освещены, нежный свет проходил сквозь опущенные гардины. Вместе со спутницей дошел Филиппе до запертой двери дома; она позвонила, и до ее слуха донеслись чьи-то легкие, торопливые шаги.

Жуана крепко сжала руку Филиппо, как бы боясь, чтобы он ее не покинул. Служанка, та самая девушка, что искала защиты в хижине Кортино от управляющего, быстро отворила дверь и с удивлением взглянула на свою госпожу и ее спутника.

— Все ли, Лусита, приготовлено в моем будуаре? — спросила Жуана.

— Каждый вечер он убирается согласно вашему желанию, и в настоящую минуту там расставлено все по вашему приказанию, мадонна!

— Хорошо, можешь идти к себе, Лусита, и не мешай нам! — проговорила Жуана повелительным тоном и собственноручно тщательно заперла дверь дома.

Служанка тотчас же выполнила данное ей приказание.

— Я чувствовала, дорогой, что скоро тебя встречу и потому уже на протяжении нескольких дней каждую ночь мой будуар готов, чтобы принять дорогого гостя, — сказала, засмеявшись, Жуана, — раздевайся и следуй за мной! Ты у своей невесты, будь весел и непринужден, как дома!

Широкий коридор, уставленный мебелью, скорее мог назваться комнатой. Аромат, приятная теплота и нежный свет наполняли комнату, в глубине которой находилась широкая лестница. Быстро перебросила Жуана мантилью через перила боковой галереи; Филиппо машинально последовал ее примеру, бросая удивленный взгляд на молодую женщину, стоявшую перед ним в шелковом роскошном платье. Она была ослепительной и, казалось, приготовилась к какому-то необыкновенному торжеству. Вуаль, так долго скрывавшая ее шею и волосы, упала на пол, и теперь только Жуана явилась во всем блеске, во всем обаянии царственной своей красоты. Высокий рост, роскошные черные волосы, томные, страстные глаза — все это поразило Филиппо, который должен был сознаться, что никогда еще Жуана не была так ослепительно хороша, как в эту минуту. Дорогое шелковое платье так ловко сидело и так искусно обрисовывало роскошные формы молодой женщины, что не только мужчина, но даже женщина была бы поражена ее прелестью.

Черные волосы густыми локонами падали на плечи и полную шею Жуаны; грудь ее вздымалась; темные глаза, обрамленные длинными ресницами, со страстным демонским блеском остановились на Филиппо. Медленно подняла она белую руку, прикрытую прозрачным рукавом, и сделала знак Филиппо следовать за собой, в эту минуту она была похожа на Лорелею, влекущую на смерть свою жертву. Кто мог спастись, устоять от ее обаятельной красоты и прелести? Счастливая улыбка светилась на ее лице, казалось, что жажда мщения сделала ее еще очаровательнее и прелестнее.

И неужели Филиппо, этот страстный итальянец, мог противиться просьбе Жуаны — следовать за ней? Он не сводил с нее глаз, опьяненный чувственностью, она же, между тем приготовила другое средство. Поднимаясь по лестнице, она бросала нежные, чарующие взгляды, влекла, манила его; и, подобно Тангейзеру, невольно шедшему за Венерой на свою погибель, Филиппо следовал за обольстительницей, впиваясь глазами в роскошную, стройную ее фигуру. Жуана улыбалась от радости и счастья, видя, как Филиппо невольно следует за ней, как приковывает она его взор и как бодро, весело идет он на смерть. Час неги и наслаждения не мог ее смягчить, она была тверже, решительнее и намеревалась сдержать свою клятву. Дикая, демоническая радость овладела ею при мысли о возможности умереть в его объятиях, ведь этим удовлетворяла она свою любовь и ненависть.

Глаза Филиппо блестели и искрились; он видел, как маленькие, красивые ножки Жуаны быстро побежали по лестнице, потому что, делая левой рукой знак следовать за ней, правой она приподнимала тяжелое шелковое платье. Таким образом неслась она перед ним, в то время как он все больше и больше пьянел от чувственности при мысли об ожидающих его наслаждениях в будуаре. Казалось, он совершенно забыл обо всем на свете и только отдался желанию насладиться минутой сладострастия.

— Жуана, — лепетал он, — я стал сам себе врагом, не сдержав данной тебе клятвы; нигде, никогда не встречал я женщину лучше, очаровательней тебя!

Она громко, неестественно смеялась, но по-прежнему была тверда в своем намерении, ничто не могло поколебать ее решения и вычеркнуть из ее памяти долгих, бесконечных лет, проведенных в одиночестве.

Она ступила на ковер, постеленный на верху лестницы; Филиппо следовал за ней, протягивая руки; быстро раскрыв дверь, она проскользнула в пышные, роскошно меблированные комнаты, где не видно было ни одного живого существа; повсюду царила тишина, разливался нежный, таинственный полусвет и опьяняющий запах амбры. Все дышало здесь негой, довольством и роскошью. Но Филиппо не видел обстановки и следил только за каждым движением Жуаны. Она дошла до портьеры, закрывающей дверь в будуар, где все уже давно было приготовлено для этой ночи, подняла ее, пропустив вперед Филиппо в комнату, убранную в восточном вкусе и с роскошью. Она пропустила его вперед, чтобы видеть, какое впечатление произведет пышное убранство на чувственную натуру Филиппо, потом вошла сама; тяжелая портьера опустилась; и жертва Лорелеи оказалась в ее полной власти.

Будуар Жуаны мог действительно поразить воображение. Четыре лампы разливали таинственный розовый полусвет; роскошные ковры покрывали пол и стены; тропические растения декорировали углы, где помещались мраморные, украшенные зеленью статуи; мягкие, удобные диваны стояли возле стен, перед ними — мраморные столики; повсюду — благоухающие цветы и фрукты, на столах — хрустальные бокалы и кубки; громадное зеркало висело на стене, перед ним были расставлены кресло и с золотой резьбой стулья; тяжелая шелковая драпировка отделяла будуар от спальни прелестной женщины; группа амуров, державших раковины, наполненные вьющимися, ползучими растениями, приподнимала роскошные золотые часы, стрелки которых показывали полночь; по бокам циферблат украшала пара тяжелых подсвечников.

На середине этой чудной комнаты находился накрытый стол, на котором расставлены самые дорогие и изысканные яства и напитки; возле стола — два кресла, приготовленные для Жуаны и Филиппо; окна завешаны плотными гардинами; никто не должен мешать и наблюдать за ними. Вообще будуар этот напоминал убранством султанский гарем или апартаменты одалиски, получающей от него громадное содержание.

Жуана подошла к камину; ее белая, красивая рука остановила стрелку часов: «Счастливые не должны следить за временем!» — ответил ее нежный, смеющийся взгляд на вопросительное выражение лица Филиппо. И вдруг в это самое мгновение чудные и чарующие звуки зазвучали в комнате. Жуана пригласила гостя занять кресло напротив нее возле накрытого стола.

— Мы сами будем прислуживать себе, чтобы никто не мешал и не наблюдал за нами, — проговорила она. — Чокнемся и выпьем шампанского! Станем пировать ночью, как пируют обыкновенно после свадьбы перед отходом на брачное ложе. Ты удивляешься, Филиппо, тебя изумляют мои странные, непонятные речи? Забудем все, все прошлое, — будем жить настоящим.

И прелестная Геба, наполнив кубки шипучим вином, быстро чокнулась со своим возлюбленным.

— Уже близка наша цель, — шептали ее губы, — выпьем за нашу будущую вечность!

— Согласен! — ответил Филиппо. — Минуты нашего свидания должны быть вечны, как вечно наше будущее счастье!

— Ты трогаешь, очаровываешь меня этими словами, — проговорила Жуана, допивая бокал шампанского, — ты радуешься, наслаждаешься нашей встречей и свиданием! Да, Жуана сумеет осчастливить тебя, и союз наш будет бесконечен!

Она угощала его дорогими кушаньями; но, взволнованный ее красотой и обаянием этого часа, Филиппо ни до чего не дотрагивался, только пил вино и ел остающиеся от нее половинки плодов и сладостей Востока. Аромат цветов, нежные волшебные звуки музыки, близость молодой женщины, ее блестящие глаза и высоко поднимающаяся грудь — вйе это не замедлило произвести свое действие.

Жуана видела, как лихорадочно горели его глаза, как трепетал он от желания привлечь ее к своему сердцу, как побелели его губы от неудовлетворенной страсти, и она наслаждалась этим зрелищем. Давно ожидаемый час приближался, брачная ночь их настала! Они должны были отдаться друг другу, чтобы никогда уже потом не расставаться!

Снова она наполнила по его просьбе оба кубка, которые они разом осушили; в глазах ее потемнело; минута неги и страсти охватила ее; но даже в эту чудесную минуту Жуана не забыла своего намерения. Она медленно поднялась; Филиппо тоже поднялся из-за стола и приблизился к ней; Жуана не сопротивлялась, позволила привлечь себя к его груди; итальянец чувствовал сильное биение ее сердца и прикоснулся к ее губам — они были холодные, как лед; он обнял Жуану и все крепче и сильнее прижимал ее к себе.

— Ты сопротивляешься, — проговорил он тихо, — и не отвечаешь на мои поцелуи!

— Я буду отвечать на них без конца, — шептала она со сверкающими глазами. — Подожди секунду — я отведу тебя туда, в мою спальню, и замучаю своими поцелуями!

— Ты терзаешь меня этими словами, — прошептал Филиппе — Скажи, на что ты решилась, что замышляешь?

— Скоро ты узнаешь все, решительно все! Скоро я буду принадлежать тебе вечно, и наслаждение наше продлится без конца!

Жуана высвободилась из объятий Филиппо и приблизилась к зеркалу, перед которым на мраморном столике лежали миртовые цветы и ветки, она быстро начала убирать ими свои черные волосы. Воскликнув, что она еще очаровательнее в этом украшении, Филиппо подошел к ней и стал прикалывать цветы и ветки к ее волосам, роскошно спадавшим на затылок, грудь и плечи. Он не предчувствовал, что последний раз созерцает перед собой женщину и что завтра уже его померкшие глаза не увидят мира и земных наслаждений.

Жуана надела брачный венок, Филиппо при этом ей помогал, нисколько не подозревая об ее ужасном намерении. Окончена взаимная работа. Жуана сияла царственным величием. Расстегнув платье, она очутилась в объятиях стоявшего позади возлюбленного, которого она ненавидела!

На одно мгновение, казалось, любовь и страсть поработили ее, как будто она забыла свою месть и планы, покоясь на груди у Филиппо, которому она вполне отдалась и который расстегивал последние крючки ее платья.

Но вдруг ненависть и жажда мести воскресли в ней с новой силой и отрезвили ее от сладостного опьянения. Ей представились тела родителей, погибших из-за ее падения и измены Филиппо, ей вспомнились несколько лет назад произнесенные им слова, которые повсюду постоянно раздавались в ее ушах: «Я не могу осчастливить тебя, я должен ехать, должен удалиться!» Теперь ему это не удастся, теперь, прижимая ее к своему сердцу, он должен будет умереть, и обаяние этой минуты будет вечно, она хотела продлить его до бесконечности!

— Только тебя, Жуана, одну тебя люблю я, — лепетал Филиппо, опьяненный сладострастием и прикосновением к молодому телу.

Эти давно забытые им слова повторял он несколько лет тому назад; она сатанински, неестественно смеялась, так как очень хорошо помнила их. И воспоминание это, укрепившее ее в намерении, имело громадное на нее влияние в эту минуту. Жажда мести заглушила страсть и радость от встречи и близости Филиппо, выражение ее лица сделалось ужасным, в глазах блеснула трезвость и решительность.

Филиппо не понял значения ее взгляда, не понял причины ледяного выражения ее лица; полностью отдавшись чувственности, он не почувствовал опасности; но если бы даже и почувствовал, то не испугался бы ее, так как принадлежал к числу натур, которые безбоязненно идут на гибель, и за минуту неги и сладострастия охотно жертвуют своей жизнью; а ему предстояла смерть в объятиях своей возлюбленной, лучшего конца страстная его душа, вероятно, и не желала.

Жуана вырвалась из его объятий и поспешила в спальню, Филиппо последовал за ней. На маленьком мраморном столике, возле шелковых подушек, стояла склянка с острым, быстродействующим ядом, одной капли которого достаточно было для умерщвления того, кому яд этот попадал на язык. Жуана приберегла его для этой ночи и поставила возле постели; он мог мгновенно умертвить ее и Филиппо и мог минуту наслаждения продлить до бесконечности. Филиппо не должен был знать о существовании яда, она хотела отравить его своим поцелуем. В то время как губы их сольются и он произнесет слова раскаяния — он встретит смерть и наказание за свою измену.

Мысль, что поцелуй и объятия их будут бесконечными, доставляла ей неизъяснимое наслаждение. Филиппо был ослеплен негой и страстью; расстегнув платье прелестной женщины, он любовался ее божественными формами; обняв ее, последовал он за нею в спальню, чтобы вместе с собой привлечь ее на шелковые подушки, на брачную постель.

Быстро подошла Жуана к мраморному столику, открыла склянку и поднесла ее к губам, потом дико и страстно обняла итальянца. Казалось, в эту минуту она прощалась со всем миром, и только жажда мести всецело овладела ею.

Красивый, шлифованный пузырек выскользнул из ее пальцев и упал на ковер — Филиппо не обратил на это внимания; он не заметил взгляда прелестной женщины — взгляда, полного ненависти и жажды мести. Взяв Жуану на руки, он понес ее на шелковые подушки, она снова обняла его и была похожа в эту минуту на Медузу, влекущую на смерть того, на кого она смотрит, кого ласкает и обнимает.

— Ну, целуй же меня, — лепетала она сладостно, опускаясь на мягкую постель, — целуй меня, Филиппо, теперь отдаюсь я тебе навеки!

Пышные ее губы пылали любовью, манили возлюбленного прикоснуться к ним губами, отравиться этим прикосновением и слиться в бесконечном поцелуе.

Матовая лампа распространяла таинственный полусвет, делающий покоящуюся андалузку еще прелестнее и очаровательнее. Точно в полузабытьи наклонился над ней Филиппо, он ничего не видел, кроме роскошной фигуры, и горячими поцелуями покрыл маленькие ноги и все тело Жуаны — она не сопротивлялась и только смеялась, полностью отдаваясь чувственности. Но вот ядовитые капли, попавшие на язык, начали быстро действовать, тело ее, покоящееся перед Филиппо, содрогнулось, она протянула руки и быстро привлекла его на подушки.

— Тебе, только одной тебе, дорогая моя, буду я принадлежать, — шептал Филиппо трепещущим голосом…

Его слова замерли, заглушённые долгим, горячим поцелуем, который запечатлела Жуана, страстно обняв своего возлюбленного; он наслаждался прикосновением ее отравленных губ, она стонала от страстности и агонии!

— Вечно будешь ты моим, — лепетала она слабым голосом. Дико и нежно обняв его, привлекла она на свою грудь изменника, в котором слились ее любовь и ненависть.

Она безвольно отдалась ему. Вдруг пульс Филиппо начал лихорадочно биться, странная дрожь пробежала по всему телу, и все равно он не догадывался, что никогда уже не освободится из этих горячих объятий.

Его поразил вид Жуаны; глаза ее потускнели, пальцы сильно и судорожно сжали его руку; он хотел поцеловать ее, но вдруг почувствовал страшную, невыносимую боль во всем теле; мысли его начали путаться, в глазах потемнело; он крепко сжал в своих объятиях умирающую, имя которой произнес еще раз. И, уже находящаяся в руках смерти, Жуана медленно открыла глаза.

— Мы умираем вместе, — лепетали ее губы, — ядовитый поцелуй соединил нас.

Филиппо понял эти слова.

— Ничто не может быть лучше этой смерти, — произнес он уже беззвучным голосом, но Жуана слышала его.

Употребив последние усилия, притянула она к себе того, кого с такой твердостью отравила.

— Да простит нас Бог, — шептал Филиппо, — и да защитит он нашего ребенка.

Руки его безжизненно раскрылись, он упал на мягкий ковер возле кровати. Ледяная рука смерти остановила биение двух сердец, предсмертные судороги кончились. Они достигли своей цели! Смерть соединила их навеки, и уже ничто на свете не могло их разлучить, они перешли в другой мир. Счастье, которое отворачивалось от них на земле, осуществилось, союз их будет вечным. Лица любовников спокойны, какие-то радостные улыбки играют на застывших устах, словно отражая грезы о полном, бесконечном счастье…

X. ПРАЗДНИК В ДОМЕ ГРАФИНИ МОНТИХО

Лондон в то время был главным сборным пунктом не только политических беглецов и государственных преступников, но также всевозможных обманщиков и искателей приключений. Всем этим личностям Англия давала верное и свободное убежище, а столица ее, Лондон, представляла громадное поле для деятельности людей, любящих разнообразие.

Следствием всего этого стало то, что Англия скоро лишилась прежде оказываемого ей уважения и до того переполнилась всяким сбродом, что число преступлений в Лондоне начало неуклонно увеличиваться. Тогда, чтобы не быть окончательно оккупированной непрошенными гостями, правительство решило ограничить свое гостеприимство и оказывать его только одним политическим эмигрантам.

К числу последних принадлежал принц Людовик Наполеон Бонапарт, сын прелестной Гортензии Богарне, которую император Наполеон соединил со своим братом Людовиком Бонапартом, голландским королем. Говорят, будто император любил падчерицу гораздо больше, чем свою супругу Жозефину; но так как у нас нет доказательств, то мы и не будем распространяться об этом.

У Гортензии было двое детей, из которых один умер еще ребенком, между тем как другой, Людовик Наполеон, о котором мы будем говорить ниже, предался бурной и веселой жизни после смерти своей матери, скончавшейся в 1837 году. В голове его начала созревать мысль свергнуть с французского престола Людовика Филиппа и предъявить свои права на корону в качестве единственного наследника Наполеона I.

Должно сознаться, что мысль эта была необыкновенно смелой и отважной; тем более, что принц промотал все свое состояние и жил в крайней бедности. Уже в 1836 году, поддерживаемый приближенными своего дяди, задумал он поднять восстание в Страсбурге и сделал первую попытку лишить короны добродушного Людовика Филиппа и снова водворить свое бонапартовское знамя на французском престоле.

Известно, что эта попытка не имела успеха и Людовик Филипп, считая ее глупым вольнодумством и ребячеством, ограничился тем, что отослал молодого человека в Америку. Скоро, впрочем, он раскаялся в своем добродушии, когда, вернувшись из Америки, принц очутился в Булоне и сделал новую попытку свергнуть июльский трон Людовика Филиппа. Но и на этот раз он потерпел фиаско и поплатился за свое отважное намерение долголетним заключением в замке Гама, откуда удалось ему наконец сбежать. Людовик Филипп не принимал никаких решительных мер, чтобы избавиться от своего соперника; его уверенность в прочности французского престола была так велика, что — он отважился перевезти с острова Святой Елены останки Наполеона I и поместить их в соборе инвалидов.

Понятно, что поступок этот, совершенный от излишней доброжелательности и стремления польстить национальному самолюбию, был более чем нерасчетливым и необдуманным. Уверенность же в прочности престола доказывает только крайнюю неосведомленность в истории французского народа, у которого не может быть ничего прочного. Вскоре последовала расплата за такой необдуманный поступок.

Принц Людовик Наполеон удалился в Англию, где во время долгого своего пребывания собрал все необходимые ему сведения и, скрывая недостаточность своих средств, втерся в знатные дома, вступил в сношения с сильными и богатыми людьми Лондона. Все-таки он был принцем, хотя и без всякого состояния, а в Англии нашлось бы множество купцов — миллионеров и лордов, желающих иметь своим зятем принца.

Но Людовик Наполеон, казалось, вовсе не намерен был жениться на какой-нибудь английской леди; мысли его заняты были другим — он изучал теорию выжидания! Мы дальше увидим, что он рассчитывал совершенно верно, предполагая, что июльский трон рано или поздно непременно рухнет. Принц был необыкновенно умен, отличался большой сообразительностью и, еще будучи ребенком, удивлял окружающих своей хитростью и лукавством. Хотя мы и не намерены развлекать читателя анекдотами, но все же не можем удержаться от небольшого примера хитрости Наполеона III.

В городе Эльбинге еще и по настоящее время живет кузнец Вейер, которому и обязаны мы этим рассказом. Достойный этот кузнец, имевший прежде мастерскую поблизости от Арененберга, пришел однажды в странное, комическое столкновение с принцем Людовиком, бывшим тогда еще ребенком. Часто прогуливаясь мимо кузницы, принц заметил, что Вейер, беспрестанно занятый работой, закуривал трубку свою от раскаленного железа.

Раз утром, выждав минуту, когда кузнец положил трубку и снова взялся за молот, он прокрался в мастерскую и повернул железный прут, употребляемый Вейером вместо спичек. Он сделал это с той целью, чтобы кузнец обжег себе руку, схватив впопыхах за раскаленный его конец.

Шутка эта вполне удалась принцу! Вейер страшно обезобразил руку, между тем как ребенок, издали наблюдавший эту сцену, от души забавлялся его мучениями до тех пор, пока взбешенный кузнец не отыскал его и изо всей силы не поколотил кулаками.

Вместе с принцем росла его хитрость, планы и намерения. Он постоянно находился в тайных сношениях с приближенными своего дяди; у него были друзья даже при парижском дворе, которые сообщали ему все самые мельчайшие придворные новости.

Кроме Наполеона, в Лондоне находилось множество эмигрантов и искателей приключений с громкими известными именами, большинство из которых мы встретим в гостиной госпожи Монтихо; но прежде чем ввести туда читателя, необходимо сделать небольшие объяснения, связанные с дальнейшим ходом нашего рассказа.

Дуэль в Гайд-парке между герцогом Оссуно и маркизом де Монтолоном не имела для последнего особенно важных последствий, так как рана его затянулась очень быстро. Полиция, узнав о смертельной ране герцога, немедленно составила протокол; а так как имя противника было неизвестно, то рядом с фамилией графини Монтихо поставили маленький крестик.

Событие это было неизвестно дамам. Беневенто отправил тело умершего Оссуно в Испанию, а в доме графини все шло своим порядком, как будто ничего особенного не случилось. По-прежнему там собирались гости, давались балы, назначались картежные вечера; в Лондоне, как и в Мадриде, дом графини сделался притягательным для всевозможных гуляк, искателей приключений, ловких кавалеров и даже чиновников, разыгрывавших роль богачей и обкрадывающих для этой цели вверенные им кассы.

Общество графини оказывало магическое влияние на всех и привлекало каждого, кому хотя бы однажды удалось попасть в него. Было ли это следствием пикантного тона, царившего в гостиной, или следствием поразительной красоты Евгении — неизвестно; только праздники эти были настоящими магнитами для всех и каждого.

Тем не менее лорд Кларендон не принимал уже больше в них никакого участия. После многократных и бесполезных попыток водворить порядок в доме, где царствовали женщины, он убедился, что госпожа Монтихо неспособна к спокойной жизни, что ей нужны вечные удовольствия, быстро меняющиеся наслаждения. Графиню можно сравнить с Марией-Христиной испанской, на которую она была похожа не только своей хорошо сохранившейся наружностью, но также многими душевными качествами и недостатками. Мать прелестной Евгении не чувствовала ни малейшей склонности к тихой семейной жизни, напротив, соперничая с дочерью, она всегда хотела слушать нежные речи поклонников: сегодня герцога, завтра графа, потом принца, а на четвертый день, или скорее на четвертую ночь, клятвы щедрого гражданина, будь он даже низким чиновником. Вообще это была очень страстная натура, любившая прежде всего разнообразие в жизни. Ей не хотелось сегодня жить, как вчера и завтра, как сегодня. Она желала, чтобы один день не был похож на другой.

Все эти наблюдения оттолкнули лорда Кларендона от графини. Он изредка еще помогал ей, присылая преимущественно Евгении богатые наряды и драгоценности, но старательно избегал общества дочери и матери. Жертвы его можно было сравнить с каплями воды, падающими на горячий камень.

Жизнь и обстановка госпожи Монтихо стоила громадных денег и могла разорить миллионера. Но где десять миллионеров или, по крайней мере, кажущихся таковыми приносят бесчисленные жертвы, там дела могут идти еще довольно сносно. Только поощрение и принятие этих жертв бросает далеко неблагоприятный свет на принимающего.

К числу постоянных посетителей графини и ее дочери принадлежал один чиновник, служивший в банке, по имени Генрих. Он был кассиром — одно это слово объясняет нам источник громадных сумм, которыми снабжал он госпожу Монтихо; а она, принимая деньги и подарки, даже не осведомлялась, откуда он их брал; да и какое было ей до этого дело? Она только и видела, что он один из щедрых друзей ее дома, поэтому охотно и радушно его принимала.

У Генриха была старая мать, жившая с ним вместе и терпевшая нужду, лишь бы только сын ее не прикасался к деньгам вверенной ему кассы. Но с некоторого времени он начал одеваться очень роскошно и проводил ночи напролет вне дома; мать даже не догадывалась, что творил ее — Генрих. Это продолжалось, впрочем, недолго, и страшное объяснение в скором времени последовало. Несчастная вдова сделалась жертвой того круга, в котором вращался ее сын, круга госпожи Монтихо.

Генрих страстно, до безумия полюбил Евгению, и, не отдавая себе отчета в том, что она никогда не будет принадлежать ему, он был счастлив одной улыбкой, которой отвечала красавица на подносимые им подарки, покупаемые за счет разворованной кассы. Маленького жалования его едва хватало на содержание старухи-матери; что касается дорогих подарков да ужинов, каждый из которых превышал его полугодовое жалованье, на это, конечно, недостаточно было его собственных честно заработанных денег. Но у бедняги была только одна цель: добиться расположения Евгении, а там, с помощью какой-нибудь выгодной спекуляции, снова тайно пополнить опустошенную им кассу. Он кончил тем же, чем заканчивают все несчастные, сделавшие шаг к падению и хватающиеся за надежду, как утопающий за соломинку. Безумная любовь Генриха к Евгении заставила его все забыть, пожертвовать честью, матерью, покоем, будущим и привела к бездонной пропасти, в которой погибли многие, ему подобные.

В тихие часы, проводимые чиновником с матерью, его сердце часто сжималось от страха и ужаса, начинали мучить угрызения совести, но на следующую ночь при взгляде на поражающую красоту Евгении он избавлялся от всех забот и сомнений. Для него была успокоительной мысль, что он лишит себя жизни, если разрушатся его сладостные мечты и надежды.

Графиня очень часто нуждалась в деньгах и, не стесняясь, сообщала это одному Генриху, который, дорожа этим доверием и не подозревая хитрости, немедленно выручал ее. В награду за это госпожа Монтихо сулила ему блестящую будущность, манила новыми надеждами.

Евгении, конечно, были неизвестны подобные источники ее матери — по крайней мере, согласимся с этим из уважения к ее личности. Мы думаем, что если бы она знала, что мать ловко и нагло опустошает чужие карманы, то, наверно, сочла бы своей обязанностью разубедить Генриха, сказав ему, чтобы он ни за какие блага в мире не надеялся на ее руку. Евгения была настолько правдива и тщеславна, что сделала бы это при всем обществе.

Бедный Генрих! Бедная мать старуха, столько вытерпевшая, пока воспитала своего сына! Но что за дело тем, жертвами которых вы делаетесь, до ваших мучений, до вашей смерти! Не замечая вас, вертятся они в вихре наслаждений. Вас заменят другие ослепленные; погибнут и они, а вихрь наслаждений будет все яростнее и никогда не прекратится! Что за дело до безумных жертв тем, цель которых — наслаждение! Для них не существует людей, личностей. Исчезнете вы — найдутся другие — новые. Они только будут смеяться над глупцами, жертвующими ради них своей честью, будущим и счастьем всей жизни. Чтобы удовлетворить их, недостаточно разворованной кассы, недостаточно графства, недостаточно титула баронессы. Им нужна корона, королевская корона, которую предсказали прелестной Евгении. Как приятно мечтать о такой блестящей будущности! Да, королевская корона! А этот Генрих, этот Беневенто, этот лорд Сунфловер, этот Карл Мальбору, этот министр Вулков и прочие поклонники Евгении — разве они могли рассчитывать на что-нибудь подобное?

Она выслушивала их комплименты, принимала подарки, награждая их улыбкой, позволяя целовать свою руку и, только в крайнем случае, награждая игрой в шахматы с глазу на глаз в маленькой ротонде.

Хитрая мать, завлекая к себе богатых, знатных посетителей, одобряла упорство дочери, называя его причудами молодости, и намекала, что причуды эти со временем улягутся и Евгения будет принадлежать тому, кто сумеет заслужить ее расположение.

Однажды вечером, когда был назначен один из праздников в доме госпожи Монтихо, ей доложили о приходе маркиза де Монтолона, давно уже не посещавшего ее. Дамам было известно, что он принадлежал к числу трех друзей дона Карлоса, игравших видную роль при испанском дворе; кроме того, графиня вспомнила, что он был не только изящным кавалером, но и обладал также большими средствами; и поэтому она приказала немедленно принять его, думая, что снова великодушная судьба посылает ей нового обожателя для ее дочери. Так как маркиз желал видеть Евгению, то графиня немедленно удалилась, ссылаясь на хлопоты по подготовке предстоящего праздника.

Евгения отчасти была поражена этим приходом и подумала, что Монтолон явился к ней по поручению Олимпио, который один только мог заслужить ее внимание и отчасти любовь. Ради него одного пожертвовала бы она всеми этими господами и согласилась бы назвать своим мужем — так велика была ее симпатия к нему! Он представлялся ее воображению как воспоминание счастливого прошлого, как замена несчастной любви ее к Нарваэсу.

Маркиз вошел в комнату и вежливо поклонился прелестной графине, которая жестом руки попросила его присесть. Клод де Монтолон был бледен и очень расстроен, он поднял свои карие глаза и пристально посмотрел на Евгению.

— Очень рада видеть вас, маркиз, — проговорила графиня мягким, приятным голосом, — но чем я обязана вашему визиту, он живо напоминает мне мою далекую родину.

— Извините, мадонна, — неожиданно перебил ее маркиз, — но я думаю, что из нас троих, не я первый напомнил вам Испанию. Позвольте мне задать вам один вопрос: не встречали ли вы несколько дней назад дона Олимпио Агуадо?

Этот внезапный вопрос сильно взволновал Евгению; но увидев, что маркиз в напряжении ждет ответа на свой вопрос, она быстро переломила себя.

— Действительно, несколько дней назад мне показалось, что я встретила дона Олимпио на одном мосту; впрочем, может быть, это был и не он — в этом громадном городе так легко ошибиться, такая масса людей, — я думаю, что ошибка возможна, маркиз!

— Вы встретили его в субботу около десяти часов вечера?

— Совершенно верно, — сказала удивленная Евгения.

— На Цельзийском мосту?

— Не помню точно! Я проезжала в экипаже!

— И вышли из него в Баттерзеаском парке, мадонна?

— Нет, не останавливаясь ни на минуту, я поехала домой.

— Это очень нескромный вопрос, мадонна, но вы извините меня, узнав причину моего посещения, — проговорил маркиз по-испански. — И вы ни одним словом не обменялись с Олимпио на мосту или в парке?

— Слова ваши меня в высшей степени удивляют. Я видела дона Олимпио только мельком, ни о каком разговоре не могло быть и речи!

— Ну, значит, дон Олимпио Агуадо погиб, потому что, приглашенный на свидание запиской, написанной вашей рукой, он до сих пор еще не вернулся!

— Свидание, записка? — повторила Евгения, делая шаг назад. — Тут произошло, господин маркиз, какое-то недоразумение! И дон Олимпио до сих пор не вернулся? Вы меня удивляете и лишаете всякой сообразительности!

Теперь удивиться настала очередь маркиза. «Неужели, — подумал он, — она притворяется?» И, поборов себя, снова обратился к ней.

— Не скрывайте, графиня, будьте откровенной — разговор идет о жизни человека! — проговорил маркиз, приближаясь к Евгении. — Я человек чести и умею уважать и хранить любую тайну! Скажите, вы писали это письмо Олимпио?

Клод достал из кармана маленькую надушенную записку, полученную Олимпио незадолго до свидания, после которого он бесследно исчез. Эту записку он передал удивленной Евгении.

— Клянусь всеми святыми, господин маркиз, что я не писала ни одного слова дону Олимпио!

— Даже этих строк, начертанных женской рукой? Евгения схватила записку и посмотрела на почерк.

— К счастью, я могу вам доказать, что это вовсе не мой почерк! Пожалуйста, господин маркиз, подойдите к этому столику и раскроите альбом, куда я записываю любимые стихи, — вот мой почерк, потрудитесь сравнить его с вашей запиской!

— Тогда я совершенно ничего не понимаю, что же случилось, мне приходится решать довольно трудную задачу.

— А мне и тем более, — проговорила Евгения, желая скрыть слова ворожеи, по совету которой она отправилась на Цельзийский мост.

— Без сомнения, это чья-нибудь мистификация, — сказал Клод. — Непонятнее всего то, что дон Олимпио с того самого вечера исчез без всякого следа.

— Значит, с ним случилось несчастье! — проговорила Евгения с живым участием. — Боже мой, ведь это ужасно!

Маркиз видел, что графиня, несмотря на все свое желание, не в силах была скрыть душевного волнения.

— Я пришел к вам, мадонна, с целью получить какие-нибудь объяснения происходящему. Теперь же я почти убежден, что несчастный мой друг стал жертвой чьей-то ненависти. Но что больше всего меня удивляет, так это странная встреча Олимпио с вами, кого он, после получения записки, надеялся увидеть на мосту.

— В самом деле, маркиз! — вскричала Евгения, сияя от радости

— Я принес вам доказательство, без которого не осмелился бы явиться к вам.

— Но я уверена, что дон Олимпио вернется; он настолько храбрый и сильный, что отразит любое нападение, — проговорила Евгения. — Какая это, однако, странная, случайная встреча. Она думала, что письмо, полученное доном, передано было ему ворожеей, но только как могла знать колдунья, что они были знакомы с Олимпио?

— Предположения мои оправдывает то обстоятельство, что слуга Олимпио был тоже жертвой ненависти одной особы, преследующей его за то, что тот открыл убежище дочери смотрителя дворца.

— Разве Долорес тоже в Лондоне?

— Да, и, вероятно, недалеко от вас.

— Ну так советую вам, господин маркиз, — проговорила Евгения с плохо скрытой насмешкой. — Советую вам там и разыскивать дона Олимпио. Без сомнения, он находится у молодой сеньориты, которая однажды хвасталась мне его любовью.

— Не может быть, мадонна, так как до получения этой записки Олимпио не было известно, где именно скрывается Долорес.

— О, не беспокойтесь! Он без вашего ведома и совершенно другими путями напал на ее след и теперь вместе с ней наслаждается! Говорят, что любовь слепа, на деле же часто выходит иначе! Дон Олимпио, встретившись со мной на Цельзийском мосту, вероятно, отправлялся к молодой сеньорите! Но это нисколько не удивляет меня — в жизни случаются и не такие вещи!

Выслушав речь экзальтированной графини, Клод де Монтолон слегка усмехнулся, он почувствовал, что здесь замешана зависть и ревность — графиня до сих пор любила Олимпио.

— Зачем, не имея доказательств, вы допускаете скорее худшее, чем лучшее, мадонна? Я бы на вашем месте предполагал обратное.

— Извините, господин маркиз, но если придерживаться вашей теории относительно мужчин, то уж очень часто приходится разочаровываться, — смеясь, проговорила Евгения.

— Очень сожалею о тех, над кем вы производили эти опыты.

— И я тоже сожалею! Но докажите мне, что я не права и ошибаюсь!

— Это не совсем легко будет сделать, мадонна, так как у меня под рукой нет примера!

— Стало быть, вы предполагаете, что ваш задушевный друг скорее послужит доказательством моей теории, чем вашей?

— Олимпио честный человек. И если в его сердце постоянная борьба, то он нисколько не виноват в этом. Он любит Долорес и будет принадлежать ей, хотя в то же самое время он готов пожертвовать своей жизнью ради вас — если только вы пожелаете. Что делать, сознаюсь, но это правда!

— Время докажет это! Ну а вы, господин маркиз?

— Про себя скажу то же самое. Доверьте мне какое-нибудь дело, и вы убедитесь в моей преданности.

— Слова ваши меня удивляют и трогают, хотя в настоящее время я не могу дать вам возможности доказать мне их на деле.

— Будущее докажет это, мадонна! Но прежде всего мне необходимо разыскать Олимпио.

— Едва ли удастся это вам сегодня вечером! От имени моей матери, графини, приглашаю вас на сегодняшний праздник, — проговорила Евгения, на которую обещания маркиза произвели очень приятное впечатление; внутренний голос подсказал ей, что, может быть, помощь и дружба этих друзей будут ей впоследствии необходимы. — Прежде всего, — продолжала она, — ловлю вас на слове — пожертвовать ради меня кровью и имуществом, если я этого потребую! Это очень смелое требование, но обещание еще смелее!

— Я обещаю вам это, мадонна!

— И принимаете мое приглашение, господин маркиз?

— Да, пусть это будет первым доказательством моей преданности. От души сожалею, что Филиппо и Олимпио не могут разделить его со мной.

— Итак, отправимся в зал! Там уже собрались, вероятно, некоторые из приглашенных гостей, так как этот разговор, для меня чрезвычайно важный, задержал нас довольно долго! Вашу руку, господин маркиз!

Клод де Монтолон тотчас выполнил требование Евгении, которая, проходя мимо зеркала, должна была сознаться, что он очень стройный и красивый кавалер и что они вместе составляют превосходную пару.

Графиня была несколько удивлена, увидев свою дочь, царицу бала, под руку с маркизом, но, благодаря умению маскировать свои чувства, она ничем не показала своего удивления, любезно раскланялась с представленным ей Клодом де Монтолоном и поздравила его с приездом в Англию.

Роскошный зал госпожи Монтихо разделялся на три части: сначала входили в приемную, затем в столовую и, наконец, в гостиную, где стоял роскошный рояль, игрой на котором Евгения изредка забавляла слушателей. Кроме того, в комнате было множество игорных столов, за которыми обычно после ужина восседали мужчины. Была еще одна маленькая, круглая комната, отделенная тяжелой портьерой от столовой и известная под названием «шахматной комнаты». На мягком диване, стоявшем под висевшей на стене роскошной картиной, могли поместиться только двое. Стол с шахматной доской, мраморный камин и два стула — больше ничего в этой уютной комнате не было; да ничего больше и не нужно было! Ковер, красивая лампа с матовым абажуром, бросавшим таинственный полусвет на окружающие предметы — все это влекло сюда тех, кто желал отдохнуть от шума и провести несколько часов наедине. Шахматная игра служила только предлогом, чтобы скрывать интимные сцены, разыгрывавшиеся за этой портьерой.

Когда Евгения и маркиз вошли в зал, там уже находились Карл Мальбору, Генрих и министр Вулков; через несколько минут все комнаты наполнились важными и изящно одетыми гостями. Позже всех и, не обратив на себя внимания присутствующих, приехал лорд Сунфловер с принцем Наполеоном, которого он ввел и представил. Оглушенные шумом и занятые разговорами, гости, казалось, не особенно интересовались принцем, который, со своей стороны, преимущественно разговаривал с графиней и министром Вулковым. Многие важные сановники Англии приезжали сюда, чтобы отдохнуть и насладиться красотой, которой обладала графиня Евгения.

Удалившись в угол, Клод де Монтолон издали внимательно стал наблюдать за всем обществом. Не вмешиваясь в разговоры, он решил посвятить этот вечер наблюдениям, чтобы составить себе представление о круге, в котором вращалась Евгения. Ему это удалось как Нельзя лучше. После роскошного ужина он случайно подслушал разговор между дочерью и матерью; разговор этот был немногословен, но произвел на него тягостное впечатление.

— Любезная Евгения, — прошептала графиня, когда все гости занялись посторонними разговорами, — у меня к тебе есть небольшая просьба.

Остальные гости, занятые болтовней, не обратили внимания на это краткое обращение, один только Клод услышал его.

— Что желает дорогая моя мать? — тихо спросила Евгения, приближаясь к графине.

— Добрый сеньор Генрих, — проговорила хитрая госпожа Монтихо по-испански, чтобы никто не понял ее, так как немногие были знакомы с этим языком, — только что оказал мне новую услугу! Он необыкновенно любезный кавалер, несмотря на то, что мещанского происхождения.

— Я знаю, что ты предпочитаешь его всем другим! Но скажи, пожалуйста, что случилось с этим Генрихом? — спросила Евгения.

— Он жалуется на твою холодность!

— Это очень странно, дорогая моя! Не могу же я оказывать ему больше внимания, чем другим гостям. Мне кажется, что я со всеми одинакова!

— Совершенно верно, любезная Евгения, ты умна и искусна! Но мне бы очень хотелось, чтобы сегодня вечером ты сыграла с Генрихом партию в шахматы. Он убедительно меня просил об этом. Не знаю, что он именно желает сообщить тебе, но, во всяком случае, вероятно, что-нибудь очень важное, и мне бы не хотелось отказывать ему в этой ничтожной просьбе.

— Ты же знаешь, что я свято выполняю все твои пожелания, — успокоила Евгения мать, — и согласна сыграть с Генрихом партию в шахматы.

Графиня быстро пожала руку дочери и, поговорив недолго с Вулковым, сделала многозначительный знак рукой Генриху, который с напряженным вниманием издалека следил за разговором дочери с матерью. Поболтав немного с лордом Сунфловер, Евгения в сопровождении всего общества двинулась в столовую, В то время как она разыгрывала на рояле какое-то сочинение Карла Мольбору, слуги расставляли столы. Графиня руководила всеми с достойной удивления предусмотрительностью.

Звуки музыки смолкли; Генрих повел Евгению в столовую, откуда, не замеченные гостями, они пробрались в шахматную комнату.

Клод де Монтолон наблюдал за всем; он увидел, что большинство знатных гостей, не довольствуясь вистом и преферансом, яростно принялись за азартные игры. Громадные суммы денег вынимались из бумажников и тут же проигрывались; некоторые искатели приключений, конечно, игроки по профессии, держали банк; и маркиз издали заметил, что они играли фальшиво. Сначала он не поверил своим глазам, но при более пристальном наблюдении ему стало страшно, и мороз побежал по коже: было очевидно, что не только красота Евгении, как магнит, притягивала сюда посетителей, но что хитрые сети, расставленные графиней, ловили богачей Лондона. Под этими балами и вечерами скрывался вертеп азартной и фальшивой игры.

Со всех сторон стекались к столам многочисленные гости; лакеи разносили вина, золото переходило из рук в руки, целые состояния здесь проигрывались.

— Ужасно, — бормотал Клод, намереваясь незаметно ускользнуть из зала, — какое странное и разнородное общество собирается в этом зале! Необходимо спасти Евгению от этой публики! Я дал слово, и во что бы то ни стало вырву ее из этого круга! Олимпио и Филиппо не откажутся, конечно, помочь мне в этом.

Никем не замеченный, он оставил дом графини и отправился на свою квартиру, которая находилась на улице Ватерлоо. Он ничего не узнал об Олимпио и не ведал о страшной судьбе Филиппо, погибшего так бесславно на груди своей коварной любовницы, отомстившей ему за поруганную честь.

XI. ПАРТИЯ В ШАХМАТЫ

Теперь посмотрим, что происходило в маленькой шахматной комнате после ухода маркиза.

Молодому Генриху было двадцать пять лет; с сильно бьющимся сердцем и непреодолимым отчаянием, каким не обладал, вероятно, ни один из блестящих поклонников Евгении, переступил он порог уютной, очаровательной ротонды.

Положение Генриха было самым критическим, он почти полностью растратил кассу и ежеминутно дрожал при мысли, что не сегодня, так завтра преступление это будет раскрыто. Его воодушевляли построенные им сумасбродные планы и только одна надежда, надежда на руку и сердце прелестной Евгении. Ради нее он готов был все вытерпеть, всем пожертвовать — матерью, родиной, честью! Если бы она согласилась разделить с ним свою судьбу, то он надеялся вместе с ней бежать на ту сторону океана и уже там полностью наслаждаться жизнью.

Несчастный, ослепленный глупец думал, что составит счастье женщины, жертвуя честью, родиной и матерью, он и не подозревал, как далеко от него Евгения, которая мечтала о короле и никаким образом не была бы удовлетворена своей жизнью, сделавшись женой какого-то кассира.

Он нарочно выбрал этот вечер, на котором должна была решиться его судьба. Через неделю будет ревизия опустошенной кассы, и преступление его будет раскрыто!

В кармане Генриха находился заряженный револьвер; отчаяние его было беспредельно; если Евгения не согласится принадлежать ему, то он намеревался покончить с собой, чего никто не ожидал на этом веселом праздничном вечере. Согласие Евгении отвести ее в шахматную комнату показалось ему благоприятным знаком; худое бледное его лицо слегка вспыхнуло. Он немного дрожал, чувствуя прикосновение руки графини; она ничего не замечала. Генрих для нее мало значил, так что, идя рядом с ним, она думала о других мужчинах и разных предметах, а уж никак не о нем и шахматной партии, на которую согласилась по просьбе матери. Генрих приподнял портьеру, Евгения вошла первая в маленькую, полуосвещенную комнату, в которой он еще ни разу не был. Лампа распространяла магический свет, благоухающие цветы стояли возле камина, над диваном висела большая картина, нарисованная искусной рукой и изображавшая битву Геркулеса со львами. На овальном столике находилась шахматная доска с красивыми, мастерски вырезанными фигурами. Генрих опустил портьеру и очутился наедине с Евгенией. Наконец настала давно ожидаемая минута! Сердце его, казалось, перестало биться от волнения и ожидания, от любви и страха; он не знал, что говорить, будто его губы судорожно сжались и больше не повиновались ему.

Конечно, каждым, переступавшим порог этой очаровательной комнаты, овладевало страшное волнение, которое, может быть, возникало совсем из-за иных причин. Десятки мужчин, вероятно, преклоняли колена перед этим диваном, и графиня недаром выбрала эту ротонду и предназначила ее для игры в шахматы, при которой необходимо сосредоточиваться, быть спокойным или, по крайней мере, казаться таковым. Кто хочет одержать победу, не должен находиться в возбужденном состоянии, потому что ускоренное обращение крови ослепляет людей и делает их неосторожными; кто больше занят глазами прелестной партнерши, чем шахматными фигурами, тот едва ли в состоянии выиграть партию. То же самое происходило с несчастным Генрихом.

— Наконец-то настала блаженная минута, — проговорил он, когда Евгения опустилась на один из стульев, — сейчас я могу наслаждаться с вами… О графиня, вы не знаете, с каким страстным нетерпением ожидал я этого часа! Но нет, вы должны знать, вы должны были заметить…

— Нельзя ли без предисловий, мистер Генрих, — насмешливо проговорила Евгения. — Я верю наперед всему, что вы намерены мне сказать. Садитесь, пожалуйста, и расставляйте фигуры. Я не особенная мастерица в шахматной игре и опасаюсь, что партия наша продлится недолго.

— Я бы желал, чтобы она длилась вечно, — возразил Генрих, почти глухим голосом, расставляя шахматные фигуры.

— Вечно, да ведь это ужасно, мистер Генрих! Нисколько не стесняясь, вы высказываете мне такие комплименты, которые…

— Вы уже так часто слышали.

— О нет, напротив, — засмеялась Евгения, — которые нельзя назвать комплиментами. Пожалуйста, начинайте. Но Боже мой, вы необычайно бледны, мистер Генрих, вы дрожите! Что с вами?

— Ничего, графиня, я здоров, совершенно здоров, а руки у меня часто дрожат.

— О, это, должно быть, пренеприятное положение для писца. Ведь вы, вероятно, необыкновенно много пишете, мистер Генрих?

Намеревалась ли графиня охладить молодого поклонника этими словами, чтобы избавиться от объяснения, которого она так опасалась, или же хотела уколоть Генриха его низким происхождением? Допустим скорее это последнее. Но она не достигла своей цели, потому что тот, к кому относился вопрос, не обратил на него слишком серьезного внимания, как сделали бы это другие, находящиеся в менее отчаянном и критическом положении.

Генрих совершенно не расслышал этих слов; он расставлял. шахматные фигуры, думая в то же время о своем; он смотрел на шахматную доску и соображал, как бы ему удачнее начать объяснение.

Он все еще надеялся, что, тронутая его любовью, Евгения протянет ему свою нежную маленькую ручку, которая в настоящее время играла веером. Она смотрела вперед, думая об Олимпио, о словах Монтолона и о том, сдержит ли он свое обещание. Если бы эти три друга действительно стали ее спасителями! Она думала о предсказаниях ворожеи, и все сильнее и сильнее ею овладевала мысль о неизбежной помощи трех смелых и отважных испанцев. Что значат в сравнении с ними эти герцоги, лорды, бароны и другие вельможи, посещающие их дом! Они — не что иное, как пустые, ничтожные куклы в сравнении с ее испанскими друзьями.

Когда Генрих дрожащими руками расставил шахматные фигуры, то тотчас начавшаяся игра показалась ему как бы насмешкой над этими с таким трудом доставшимися ему минутами и игрой на жизнь или на смерть! Но ему не хотелось умирать, не достигнув своей цели.

Он поднял глаза на Евгению, которая в эту минуту была чудно хороша. Он почувствовал, что не в состоянии жить без нее, что, даже если бы не была разорена его касса, он все-таки лишил бы себя жизни от одной мысли о другом, кому будет принадлежать возлюбленная. Несчастный юноша, ослепленный грезами, находился в лихорадочном возбуждении. Он думал, что не в состоянии пережить потерю графини Евгении.

Действительно, она была необыкновенно хороша! Голубое атласное платье с тяжелыми складками как нельзя более шло к ее лицу и пепельным роскошным волосам. Точно из мрамора выточенная шея; полные, превосходно округленные плечи; красивый южный профиль испанки с белизной и нежностью англичанки; прямой, с небольшой горбинкой нос; красиво очерченный рот с пунцовыми полными губами; темно-голубые глаза, обрамленные длинными ресницами; высокий, гордый лоб и осыпанные золотыми блестками волосы — все это вместе было так очаровательно, так неподражаемо хорошо, что всякий, глядя на Евгению, должен был сознаться, что в ней соединены все достоинства женской красоты и миловидности.

Наконец, она заметила, что Генрих закончил все приготовления.

— Начинайте, предоставляю вам первый ход, — проговорила она, делая знак своей белой ручкой.

Это была очень дешевая награда, — насмешка над бесчисленными принесенными ей жертвами. Вольно же ему шутить и разоряться, какое до этого дело графине! Генрих сделал первый ход, она ответила. Он играл, не задумываясь, она это видела и смеялась.

— На что же мы играем, мистер Генрих? — спросила она наконец.

— На мою душу, графиня.

— О, пожалуйста, не принимайте меня за демона! Признаюсь вам, что я не знала бы, что мне сделать с. вашей душой.

— Души могут любить друг друга, графиня.

— Вы шутите, мистер Генрих! Но шутка ваша совсем не уместна.

— Евгения, я не шучу, — вскричал Генрих, вскакивая из-за стола и бросаясь на колени перед графиней. — Да, именно мою душу продал я ради вас, слышите ли, ради одной вас, Евгения.

— О, поосторожнее, мистер Генрих, вы разбросали все шахматные фигуры.

— Прочь их, я не могу больше сдерживаться, не в силах скрывать то, что чувствую! Выслушайте меня и произнесите потом ваш приговор.

Евгения быстро поднялась, увидев Генриха на коленях перед собой.

— Это совсем не относится к партии в шахматы, которую я согласилась играть с вами, — произнесла она холодно и сурово.

— Давно уже я проиграл свою жизнь, Евгения; сегодня ночью все должно решиться; медлить невозможно; отсрочивать некогда! Будьте моей, Евгения, я не в состоянии жить без вас.

— Что с вами, мистер Генрих, вы пьяны!

— Да, я пьян твоей красотой, опьянен желанием обладать тобой! Будь моей! Ради Бога, будь моей, Евгения, и ты спасешь меня этим от смерти, — проговорил несчастный юноша, стоявший с мольбой перед бездушной красавицей.

— Вы меня пугаете, мистер Генрих, я позову слуг, если вы не встанете.

— Зови всех, ты не устрашишь и не поднимешь меня этим с колен. Или неужели ты думаешь, что любовь моя так слаба, что испугается этой угрозы? Из-за любви я делал и не такие вещи, она заставила меня стать подлецом и преступником. Выслушай меня! Сжалься надо мной, Евгения! Бежим со мной в другую часть света! На той стороне океана мы найдем убежище, где будем наслаждаться жизнью! Люби меня! Бежим вместе!

Евгения громко и весело расхохоталась.

— Как, дорогой мой мистер Генрих, вы желаете, чтобы я разыгрывала с вами робинзонаду? Или скорее хотите изобразить Павла и Виргинию? Ха-ха-ха! Да вы превосходно разыгрываете комедию! Но, во всяком случае, мистер Генрих, было бы глупым ребячеством поселиться с вами на уединенном острове. Ха-ха-ха! Время подобных сказок уже давно прошло! Надеюсь, мистер Генрих, что вы шутите!

— Твой смех меня убивает, Евгения, не доводи меня до крайности! Бежим в Америку и вместе будем там блаженствовать! Я должен бежать, или же меня заключат в тюрьму! Помни, что я потерял все, что у меня было, моя честь поругана, и мои средства истощились. Поедем вместе! Я понесу тебя на руках! Я люблю тебя так пламенно и безумно, что мне остается только два выхода: или бежать с тобой, или умереть у твоих ног.

— Замолчите, мистер Генрих, или я позвоню!

— Сжалься надо мной, Евгения! Тебя, только одну тебя люблю я! Не смейся так дьявольски насмешливо и презрительно — я за себя не отвечаю, я способен решиться на все.

Мольбы несчастного юноши страшно взволновали Евгению, хотя он не первый лежал на этом ковре и молил о расположении. Но его лихорадочно блестевшие глаза, дрожащие руки, его безумная речь — все это заставило ее опасаться худшего. Он обнимал ее колени, молил ее. И что могла дать графиня кассиру Генриху? Она протянула руку к колокольчику, стоявшему на столе, и медленно проговорила:

— Итак, вы принуждаете меня к этому?

— Евгения, подожди, подожди минуту! Ты не хочешь быть моей, не хочешь бежать со мной?

Графиня положительно не знала, что ей думать о Генрихе, так как и не подозревала всей глубины его отчаяния. Она подумала, что в нем говорит оскорбленное самолюбие, и хотела привести его в чувство и обратить все это событие в шутку. Таким образом она надеялась избежать огласки, и история ее с Генрихом не стала бы предметом всеобщих разговоров.

— Бегите сначала вы первый! — засмеялась она. — Прелестный Тристан! Изольда последует за вами! Вместе мы будем удить рыбу на обед и омывать пот с лица в волнах океана!

Генрих посмотрел на Евгению — он видел, что она смеется и издевается над ним! Долго, пристально всматривался он в черты ее лица — потом быстро схватился за боковой карман платья — револьвер блеснул в его руке.

Графиня не успела вскрикнуть, не успела схватиться за звонок — улыбка застыла на ее губах, ибо она увидела оружие в руках Генриха, и прежде, чем успела схватить его или что-нибудь сделать для предотвращения катастрофы, несчастный приставил пистолет к своей груди, к своему быстро бьющемуся сердцу.

— Прощай Евгения! Прощай, милая мать моя!

Затем раздался выстрел — и окровавленный Генрих упал к ногам испуганной, растерявшейся графини.

XII. МИСС ГОВАРД

Вернемся теперь к тому вечеру, когда Олимпио сделался жертвой хитрого слуги Эндемо.

Возвратившись во дворец своего господина, Джон сообщил ему, что дона уже не существует. И, действительно, это было более чем реально, потому что темные волны Темзы поглотили и погребли Олимпио. Только чудо и необыкновенный случай могли спасти его после того, как он беспомощно погрузился в речную бездну. Но Олимпио не суждено было погибнуть от постыдных происков Эндемо, ему предстояла другая будущность, и смертный час его еще не пробил. Судьба, видимо, еще хранила Олимпио для чего-то важного. Смерть еще не посмела принять его в свои объятия.

Неожиданно сброшенный в воду, Олимпио начал страшную борьбу за спасение, но все старания его были бесплодными: скользкие высокие берега Темзы истощали его последние силы. Он снова погрузился в воду и почувствовал, как она стала попадать ему в рот и как он стал захлебываться. В его глазах потемнело, он лишился чувств, и его руки, так отчаянно боровшиеся с волнами, беспомощно упали. Он умирал, не увидев Долорес, не зная, кому обязан этой гибелью, хотя и сознавал, правда смутно, что стал жертвой любви, что Эндемо подкупил своего слугу, чтобы тот погубил его и отомстил таким образом за симпатию к Долорес.

Он бы умер с радостью, если бы мог этим принести пользу Долорес; теперь же несчастная, беспомощная девушка окончательно запутается в сетях того презренного, который насильно привез ее сюда, ускорил смерть старого Кортино и который имел только одну мысль, одно желание — завладеть прекрасной Долорес.

Она с болью и нетерпением ждала своего освободителя и не понимала, почему Олимпио откладывает ее спасение после того, как она передала ему знак через слугу; не отрывая глаз, девушка смотрела в окно, ежеминутно надеясь увидеть его.

Долорес любила Олимпио всеми силами своей молодой души. Когда умер отец и без вести пропал ребенок Жуаны, все самые святые мысли и побуждения ее сосредоточились на одном Олимпио. Только с его помощью надеялась она выбраться из рук Эндемо и разыскать ребенка, которого украл ее мучитель, надеясь сломить этим ее сопротивление.

Если бы Долорес знала, что тот, на помощь которого она надеется, борется в это время с волнами, что дорогой ее Олимпио стал жертвой постыдного заговора, то сердце ее разбилось бы от боли и отчаяния, а без того уже измученная ее душа лишилась бы последней надежды, могущей подкрепить ее. Бедная девушка находилась теперь в безвыходном положении.

Ее имя шептали губы Олимпио, когда он погружался в глубину; она, как живая, явилась в его воображении, простирая руки, прося пощады, надеясь только на его помощь. Этот образ сопровождал его в темную бездну. Но судьба, как видно, решила сжалиться над Олимпио.

Случилось, что после обеда в субботу мистер Элиас Говард, занимавший должность управляющего доками, поехал в шлюпке на доки с целью своим неожиданным приездом застать врасплох подчинявшихся ему чиновников. Мистер Говард был не особенно старым, крепким и здоровым мужчиной. К тому же он был необыкновенно добрым со своими подчиненными, когда те оказывались верными и добросовестными по отношению к своим обязанностям, но строгим и неумолимым, когда кто-то уклонялся от их выполнения. Но, несмотря на эту строгость, он охотно снабжал деньгами тех, кто по его милости был лишен работы. В таких случаях его супруга становилась настоящим ангелом-хранителем бедных и употребляла все свое влияние на мистера Говарда. Она происходила из хорошей богатой фамилии, была высокого роста и обладала превосходными душевными качествами.

Единственное дитя этой достопочтенной пары — девушка восемнадцати лет, мисс Софи Говард, которую мы скоро узнаем довольно близко. Своими душевными качествами она не была похожа на свою мать. Ее отличали необыкновенная скрытность и склонность к мечтательности, обращенной в весьма плохую сторону. Родителям был неизвестен недостаток мисс Софи, но он скоро развился до крайних пределов и повлек за собой тягостные для всей семьи последствия.

До этого времени Софи была доброй девочкой, немного избалованной, что неизбежно, когда в семье один ребенок, немного упрямой и скрытной, но полной любви и почтения к своим родителям.

Мистер Говард, охотно проводивший свободные часы в обществе своей семьи, предложил жене и дочери поехать вместе с ним в лодке, а так как погода после обеда была превосходной, те немедленно с радостью согласились. Подобная прогулка вниз по Темзе была очень приятной и развлекательной, доставляя всем троим разнообразие и удовольствие.

Софи была необыкновенно тихой и сосредоточенной; отец, занятый осмотром встречных кораблей и всех своих владений, не обратил на это внимание; что касается матери, то она хорошо знала тайную причину перемены душевного состояния своей дочери.

За несколько дней до этого друг Говарда, сэр Вильям Аллан, привел в его семью нового гостя, произведшего сильное впечатление на Софи тем, что отнесся к ней с самым живейшим интересом. Этот охотно принимаемый Говардом гость был не кто иной, как принц Людовик Наполеон, племянник императора, умершего на острове Святой Елены.

Принц Людовик отличался не только красивой наружностью, но также чрезвычайным умом и умением обращаться с окружающими в обществе, так что он сумел заслужить не только расположение Софи, но даже дружбу самого мистера Говарда.

Расположение Софи к Людовику росло и вскоре обратилось в безумную любовь, но со времени знакомства с принцем Наполеоном, с момента их более близких отношений ею овладело желание принадлежать ему одному, пожертвовать ради него всем, что было ей прежде так дорого и свято. Девушка горячо полюбила его первой и чистой девичьей любовью. Все ее существо рвалось к нему. И бесконечная радость овладевала ею, когда рядом находился принц.

Не будем распространяться о том, любил ли принц когда-нибудь Софи. Его последующие поступки прояснят нам это. Во всяком случае, ему было приятно знать о возрастающей к нему склонности молодой, прелестной девушки, встречать в доме ее родителей гостеприимство, которое в то время было ему необходимо и за которое он впоследствии заплатил такой неблагодарностью, что она вечным позорным пятном осталась на всей его жизни. Он принадлежал к числу людей, уважающих других до тех пор, пока те ему были нужны, потом бросал их, как лишнюю, негодную вещь, не позаботившись о том, останется ли она целой, треснет ли или разобьется вдребезги.

Миссис Говард вскоре заметила, что ее единственный ребенок, любимица София, оказывала принцу больше внимания, чем остальным гостям, посещавшим их дом; но по своей сердечной доброте она скрыла это открытие от своего мужа, опасаясь, что тот стеснит любовь Софии каким-нибудь строгим, решительным запретом. Твердый, непреклонный мистер Говард решил бы, конечно, образумить свою дочь от ребяческих грез, безжалостно бы разрушил ее девические мечты, заглушил бы эту любовь в зародыше, если бы увидел, что эти чувства не могут ничего хорошего дать его дочери, кроме несчастья и страданий. А это последнее было неизбежно, так как он сам несколько раз предсказывал принцу Наполеону, что тот будет обладать французским престолом; а доверить своего единственного ребенка человеку, претендующему на корону, было, по его мнению, вершиной безумия. Он говорил, что еще одно восстание — и Людовик Филипп не устоит, престол орлеанского дома рухнет. И неужели София, единственная его дочь, протянет руку этому наследнику престола? Действительно, девушка стояла на краю пропасти, даже не подозревая этого.

Говард чувствовал гибель своей дочери, и он так ясно и решительно высказал свое мнение по этому поводу, что супруга лишилась всякой надежды когда-нибудь изменить его взгляд. К тому же принц еще не произнес ни одного серьезного слова, касающегося ее Софии. Он был внимательным, любезным, но что касается до истинной любви, то на нее не было даже ни малейшего намека. Итак, в тихое семейное счастье Говардов вмешался посторонний, который, смотря по обстоятельствам, мог окончательно его разрушить.

Положение принца в это время было крайне критическим. Материальные средства его до того истощились, что все друзья и старые знакомые быстро отвернулись от него, давая этим понять, что не намерены его больше снабжать деньгами. В этих стесненных обстоятельствах он обратился к богатому мистеру Говарду, а тот, в свою очередь, будучи честным человеком, не сказав ни слова жене и дочери, одолжил принцу громадную сумму денег, которая спасла и выручила его.

Софи получила превосходное образование и больше всего любила музыку; она пела и виртуозно играла на рояле, развлекая по вечерам небольшой кружок знакомых говардского дома. С принцем она общалась очень охотно, болтала с ним о Германии, Франции и Америке, слушала его рассказы о театре и литературе и с каждым днем привязывалась все больше и больше к умному, любознательному молодому человеку.

В таком положении были дела, когда мистер Говард с женой и дочерью отправились на док. Мисс Говард была очень задумчива; сидя рядом с родителями, Софи мечтала о принце, чувствуя, что ее любовь перешла в страсть, которая отодвигает собой родителей на второй план и что она готова сделать для Людовика все, все, что только он потребует.

Ревизия дока, удавшаяся как нельзя лучше, быстро закончилась, и мистер Говард находился в отличнейшем расположении духа. Его опасения относительно неисправности оказались безосновательными, и ничто не могло развеселить его так, как это событие.

— Все в порядке! — вскричал мистер Говард, садясь снова в лодку. — Я всегда необычайно счастлив, когда дела идут как по маслу. Ну, двинемся теперь в обратный путь!

Наступил вечер. На прибрежных улицах зажглись фонари; монотонный говор корабельных работников смолк; по реке сновали лодки; изредка слышалась матросская песня, да раздавались с кораблей оклики часовых. Миссис Говард и Софи не обращали внимания на окрестности, каждая из них была занята своими мыслями, только когда Говард снова сел в лодку и гребцы дружно принялись за свою работу, они стали намного внимательнее, потому что Элиас, стоя на носу лодки и обозревая окрестности, делал вслух некоторые замечания. Говард интересовался жизнью на воде, знал многое и любил рассказывать об этом.

Лодка быстро скользила по волнам; нужно было проплыть приличное расстояние до улицы Кинг, где находился дом Говардов. На Темзе стало тихо и пусто, темнота опустилась на воду, они миновали множество мостов, проезжая под их пилястрами.

В этой оживленной части города, в особенности на мостах, был страшный шум и толкотня. С середины реки видны были только контуры берегов и подобно звездам мерцали вдали фонари. Когда лодка Говардов доплыла до поворота Темзы, который образует эта река возле моста Ватерлоо, большая часть пути была уже пройдена.

Проехав Вестминстерский и Ламбетский мосты, они заметили вдали темную массу деревянного Цельзийского моста. Когда лодка поплыла по направлению к этому мосту, все сидящие в ней поразились, услышав дикий, отчаянный крик, молящий о помощи; это был хриплый, захлебывающийся голос умирающего или утопающего.

— Слышите, на той стороне моста гибнет человек! — закричал мистер Говард. — Быстрей, ребята! Поспешим на помощь к несчастному!

Миссис Говард тоже услышала этот крик, и на ее лице выразилось сострадание; Софи была тронута не меньше других. Гребцы последовали указанию Говарда, и лодка стрелой полетела под мост, на другой стороне которого царила непроницаемая темнота, так как левый берег Темзы не был освещен фонарями.

— Ничего не видно, — проговорил мистер Говард, — а между тем голос о помощи послышался именно отсюда!

Ни лодки, ни одной человеческой души не было видно поблизости, и ко всему этому страшный, непроницаемый мрак покрывал волны! Лодка приблизилась к тому месту, где за несколько минуту перед этим Олимпио погрузился в воду. Если бы мистер Говард приплыл минутой раньше, то, без сомнения, спас бы испанца, теперь на спасение надежда была слабой, так как Олимпио погрузился в воду вторично.

— Там, о Боже мой! — вскричала неожиданно мисс Софи, показывая рукой вдаль, где что-то чернело. — Там что-то плывет по волнам, скорее, спасем несчастного!

Взглянув в том направлении, куда показала дочь, Говард рассмотрел белую руку, распростертую на воде, он развернул лодку и устремился на помощь тонущему.

Миссис Говард была в страшном волнении, она боялась, что ее муж, спасая несчастного, подвергнет себя страшной опасности, потому что Элиас, стоя на носу лодки, полностью перегнулся за борт, хватая утопающего за руку.

— Элиас, ради Бога! — закричала она, закрывая лицо руками.

— Отец мой! Несчастный гибнет! — вскричала София.

Говард перегнулся за борт лодки; подвергая свою жизнь опасности, он принялся загребать руками воду, которая вторично поглотила Олимпио. Он, вероятно, схватил его за платье, потому что лодка, из-за дополнительной тяжести безжизненного тела, пойманного Говардом, быстро стала в неудобное положение.

Это была самая критическая минута для миссис Говард, у нее захватило дух от ужаса, между тем Софи бросилась к отцу, решив чем-нибудь ему помочь.

— Стой! — скомандовал Говард, и лодка быстро остановилась на месте. — Я его держу! Скорее, два человека на помощь, чтобы втащить беднягу в лодку!

Софи вернулась успокоить свою мать, в то время как два гребца поспешили на помощь к Говарду, который хотя и держал Олимпио, но не в состоянии был один его вытащить. С помощью сильных, дюжих гребцов утопленника с трудом затащили в лодку. Он положительно походил на мертвеца! Неподвижный, раздутый, в мокром платье и с растрепанными волосами, лежал несчастный на дне лодки.

— Может, нам удастся его спасти, — проговорил мистер Говард, и гребцы с ним согласились. — Это он просил о помощи, и мне кажется, что его легко будет привести в чувство!

— Но каким образом попал этот несчастный в Темзу? — спросила Софи, только что сообщившая матери, что все обошлось благополучно. — Одежда указывает, что он знатного происхождения!

Мистер Говард возвратился к утопленнику и внимательно принялся осматривать его.

— Он высокий и плечистый, — проговорил Говард, — стало быть, неудивительно, что он не смог удержаться на воде; такие крупные тела никогда не всплывают. Вперед, ребята! Я возьму спасенного к себе домой! Там, может, и удастся нам привести его в чувство! Мне уже кажется, что он двигается; во всяком случае, мы выполним нашу обязанность!

Исполнять свои обязанности было целью всей жизни Говарда. Будь на месте знатного Олимпио простой нищий, он с такой же готовностью спас бы и его, да еще, кроме этого, если бы тот пришел в чувство, снабдил бы его необходимой суммой денег. Отец Софи был человеком, для которого звание и чин были не главное, он каждому оказывал помощь, на какую только был в состоянии.

Миссис Говард тоже приблизилась к Олимпио, посмотрела на него и сострадательно промолвила:

— Несчастный человек! Возьмем его к себе домой, он возбуждает мое полнейшее участие. Хорошо еще, что мы подоспели к нему на помощь вовремя! Какой у него странный вид. Я опасаюсь, что наши старания возвратить его к жизни окажутся бесплодными.

— Не беспокойся, — возразил Говард, услышав слова своей супруги, — нам, как никому больше, удастся возвратить его к жизни. Положись в этом на меня, я настолько сведущ и опытен в этом! Довезти бы только его до дому, а там с помощью всевозможных средств нетрудно будет привести его в сознание.

Лодка тронулась, чтобы доставить на улицу Кинг семейство Говардов и неожиданного гостя — утопленника. Олимпио между тем не проявлял ни малейших признаков жизни; казалось, что он никогда уже больше не очнется.

Но вот и пристань. Два матроса поспешно перенесли утопленника в дом мистера Говарда. Там его положили на постель и с помощью приглашенных врачей прибегли ко всем средствам, употребляемым в подобных случаях.

Мистер Говард действительно был человеком, способным на всевозможные жертвы, лишь бы только возвратить несчастного к жизни. Его старания увенчались полным успехом. Олимпио открыл глаза и спросил, где он находится, но снова впал в забытье, которое казалось всего опаснее. На быстрое спасение и выздоровление незнакомца Говарды не могли надеяться. В его платье, которое с него сняли, чтобы его закутать в шерстяные одеяла, не нашли никаких документов, свидетельствующих о его личности. Казалось, что незнакомец впал в тяжелую и продолжительную болезнь, потому что на следующий день у него началась горячка. Больной бредил на иностранном языке, в котором мистер Говард узнал испанский. В этом бреду первую роль играли имена Евгении и Долорес; он произносил их по очереди, воображал себя то в монастыре, то в борьбе с христиносами, то в темных, холодных волнах реки. Имена Филиппо и Клода тоже часто повторялись в бреду, но они были неизвестными, и никто не в состоянии был объяснить, кому именно они принадлежали.

Олимпио в доме мистера Говарда пользовался отличным уходом и заботой. Положение его все еще было опасным; хотя он и избавился от гибели в холодной воде Темзы, но заболел горячкой, и долгое время жизнь его висела на волоске.

Представив только, что семейство Говардов не знало спасенного им человека, можно оценить бескорыстные услуги, оказываемые Олимпио, которого тщетно разыскивали маркиз и Валентино. Они не могли напасть на его след. Навести справки в таком громадном городе, как Лондон, было совершенно невозможно, когда же нашли труп Филиппо, то решили, что и Олимпио, вероятно, сделался такой же жертвой чьей-нибудь мести.

Положение Клода де Монтолона было весьма критическим; прежде чем он найдет Олимпио, он ничего не должен предпринимать для спасения Долорес, потому что он мог сильно ей навредить. Валентино же был неутешен и беспрестанно уверял, что Олимпио Агуадо сделался жертвой происков Эндемо.

Смерть Филиппо произвела сильное впечатление на маркиза; когда он похоронил своего друга вместе с Жуаной, им овладело невольное, тоскливое чувство одиночества, потому что с ним не было Олимпио. Сколько сражений и опасностей переносили они вместе, но никогда не были так жестоко разъединены, как в настоящее время. Клод дал себе слово, что, как только он разыщет Олимпио, немедленно покинет этот проклятый Лондон. Тогда легче будет спасти Долорес и забрать с собой. Куда именно они поедут, решит Олимпио и графиня Евгения, которую он намеревался вырвать из отвратительного круга ее матери. Маркиз проклинал Лондон и несчастного Эндемо, которого он так же, как и Валентине, подозревал в злых происках.

Филиппо умер; осталась еще одна надежда увидеть живым Олимпио; но и эта надежда не имела решительно никакой почвы под собой, так как о нем не было абсолютно никаких известий. Мистер Говард считал за особую честь для своего дома возможность ухаживать за спасенным им чужестранцем. Употреблены были всевозможные средства, чтобы победить нервную горячку, овладевшую доном Олимпио. Но такого рода болезнь необыкновенно опасна и продолжительна.

Скоро в гостеприимном доме мистера Говарда все вошло в обычную колею. К величайшей радости мисс Софи, снова появился принц Наполеон и по-прежнему принимал участие в семейных разговорах, обедах и еще старательнее завлекал девушку. Резкий и практичный отец скоро заметил склонность своей дочери и решился переговорить по этому вопросу с супругой, которой вверил воспитание Софи.

В то время как Софи удалилась в свою спальню, между мистером и миссис Говард произошел следующий разговор.

— Элиас, ты, конечно, не захочешь разрушать надежды и счастье нашего ребенка! Софи любит принца Людовика и решительно заявила мне, что не в состоянии жить без него.

— Ребячество, — проговорил Говард серьезно, — и я не обращаю на это внимание! Не передавая мне, ты могла сказать дочери, что я не ожидал от нее таких мыслей и не ожидал, что она, не подумав и не взвесив все, причинит нам столько горя. Не может жить без принца! Глупые взгляды на любовь! Никогда не соглашусь я на этот брак Софи и не сделаю для него ни малейшего шага.

— Ты черствый и бесчувственный, Элиас, наш ребенок молод и неопытен. Что бы случилось с Софи, если бы она услышала твои жестокие слова? Она так пылко, так горячо любит принца.

— И она обязана заглушить эту любовь, потому что он никогда не протянет ей своей руки.

— Он беден, у нас есть значительное состояние! Я готова пожертвовать им ради счастья нашего ребенка; если мы предложим принцу большую сумму в приданное, то он, не колеблясь, сделает Софи принцессой! Слышишь, Элиас, наша дочь может быть принцессой.

— Никогда еще ты не была так близорука, как на этот раз, — с удивлением проговорил мистер Говард. Неужели ты не понимаешь, что брак с принцем влечет за собой неминуемую гибель Софи? Если принц действительно согласится назвать ее своей женой, в чем я, впрочем, сомневаюсь, то пропасть, разделяющая их, которую не в состоянии заполнить никакие деньги, рано или поздно, но непременно раскроется, я никогда не соглашусь погубить нашего ребенка; ты, вероятно, тоже не захочешь этого! Ты моя добрая, верная жена — протяни мне руку и давай поможем Софи победить эту девичью страсть. Неужели ты думаешь, что я стал бы противиться истинному счастью нашей дочери? Ты всегда была такой осмотрительной и обычно предвидела все последствия своих поступков, а теперь не хочешь понять, что брак этот пагубен для Софи. Я вполне согласен, что тебя прельщает и титул принцессы, я бы сам охотно породнился с важным лицом, но на этот брак никогда не соглашусь, ни за что на свете — это мое последнее решение.

— Элиас, помилуй! — вскричала миссис Говард. — Ты погубишь Софи и сделаешь ее несчастной.

— Пусть будет несчастной она теперь, эти несколько месяцев, чем потом, когда мы, пожертвовав всем состоянием, обречем ее на нищету и голод в будущем. Не старайся меня смягчить, я тверд и непоколебим в своем решении, так как я знаю, что делаю! Софи молодая, неопытная, она не предвидит своего горя. Прошу тебя, передай мое решение Софи!

— Но оно убьет нашу дочь! Я знаю ее. Она страстно и до безумия любит принца.

— И она одолеет эту безумную страсть из любви к нам, — твердо проговорил Элиас.

— Я вижу, что тебя смягчить невозможно, — ответила миссис Говард, обычно вначале противящаяся решениям своего супруга, но в конце концов вечно соглашающаяся с ним. — Ты всегда заботился о нашем счастье и на этот раз, вероятно, будешь тоже совершенно прав! Считаю своей обязанностью передать твою волю дочери и не намекну ей ни словом о том, что просила тебя за нее.

— Вот это будет умно, — вскричал мистер Говард, обнимая свою супругу. — Я счастлив, что имею такую спутницу жизни. Дай Бог, чтобы Софи была похожа на тебя и последовала по избранной тобой дороге и чтобы она любовью осчастливила своего будущего мужа, как осчастливила ты меня, дорогая моя жена.

Миссис Говард, превосходная мать и супруга, ответила на поцелуй и объятия своего мужа.

Говард не сообщил жене и дочери, что Наполеон был ему должен большую сумму денег и что он смотрит на него как на человека, неподходящего для его Софи. Неужели сделать ее жертвой пустого, громкого имени? Он не желал видеть в дочери принцессу, а только счастливую женщину, и миссис Говард в этот же вечер согласилась с ним.

Но Софи подслушала разговор своих родителей. Страшная злоба овладела ею, когда она узнала окончательное решение своего отца.

— И если все вы будете против меня, — шептала она, сверкая глазами, — то и тогда мое намерение будет непоколебимо! Мне остается выбрать между вами и принцем, и я с радостным сердцем протягиваю ему руку, даже в том случае, если это причинит вам горе! Я не в силах, не могу иначе, а там — будь что будет. Пусть даже весь мир воспротивится, я не изменю своего решения.

Мистер Говард с супругой и не подозревали, какой хаос диких мыслей был в голове их дочери. Да и как могли они знать, что их до сих пор послушное и любящее дитя взлелеяло в эти дни и ночи такое страшное, неестественное намерение, от которого содрогнется наша душа, когда мы узнаем о нем из последующих событий.

Софи намеревалась пожертвовать всем ради принца Наполеона и только потом, когда прошла ее безумная страсть, она раскаялась в этом намерении, но к несчастью, было уже поздно. Она жестоко пострадала за свою горячую, необузданную страсть, дорого заплатила за несколько минут блаженства и счастья, построенного на таком шатком фундаменте, как горе ее родителей.

Безумная, она хотела выиграть, купить любовь честолюбивого принца, надеялась им обладать, вырвавшись из-под опеки родителей. Но железная рука справедливости, которая часто наказывает даже тех, кто с миром и навеки отходит на небо, настигла и ее.

XIII. СВИДАНИЕ

Наконец Олимпио после долгой борьбы между смертью и жизнью начал поправляться. Вначале он никак не мог понять, что с ним произошло и где он находится. Когда же мистер Говард осторожно объяснил ему, где он его нашел, Олимпио все яснее стал припоминать, что произошло с ним в тот ужасный вечер.

Он понимал, что нашел действительно хорошее попечение и прием в доме семейства Говарда, и не знал, как отблагодарить их, но все-таки скучал без своих друзей, которые считали его убитым и пропавшим бесследно.

Мистер Говард всеми силами старался развлечь своего гостя, узнав, что он знатного рода и испанец по национальности. Часто целыми часами, насколько позволяла его служба, просиживал он у постели выздоравливающего Олимпио.

По желанию больного оповестили маркиза, что Олимпио, которого тот считал скорей всего погибшим, жив и просит навестить его. Маркиз в сопровождении Валентино тотчас же посетил своего друга. Встреча их была более чем трогательная. Друзья плакали от радости. Клод должен был избегать разговора о том, что произошло за этот промежуток времени; однако Олимпио постепенно узнал о смерти Филиппе и о месте пребывания Долорес.

— Валентино молодец! — воскликнул он, пожимая руку довольного слуги. — Черт побери, значит, каждый из нас больше или меньше пострадал.

— Во всем виноват мнимый герцог, — заключил Валентино, — и его слуга, который толкнул вас в Темзу!

— Мы ему за это отомстим! Я чувствую в своих мускулах и жилах прежнюю силу. Однако как мог этот плут узнать, что графиня Евгения назначила мне свидание у моста Цельзия!

— С этим письмом было связано очень странное обстоятельство, — рассказал маркиз, — весь ход происходящего мне неизвестен — я подозреваю, что и здесь замешан герцог! Насколько я знаю, донна Евгения не писала эту маленькую надушенную записку.

— Каким же образом ты это узнал, Клод?

— Я был у графини, и она мне дала слово, что не писала этой записки! Я почти уверен, что и она получила подобное письмо и подумала, что это от тебя,

— Кругом видишь и слышишь измену! — . гневно воскликнул Олимпио. — Достойный мистер Говард спас меня от смерти, чтобы я мог отомстить этому коварному слуге нашего врага-герцога.

— Прежде всего мы должны вырвать Долорес из вражеских рук, — сказал Клод де Монтолон, — а потом…

— Ты мне напоминаешь о священной обязанности моей жизни, — прервал его Олимпио, — я с нетерпением жду встречи с бедной девушкой и мечтаю освободить ее из заключения. Теперь нас осталось только двое верных защитников, готовых рисковать жизнью за Долорес.

Валентино шаркал ногами, как будто хотел что-то сказать.

— Ого, я понимаю тебя без слов, — воскликнул Олимпио, ударяя по плечу своего честного слугу. — Не беспокойся, и на тебя будут рассчитывать! Я согласен принять твое участие, так как ты этого достоин.

— Тем более, что мы должны иметь силу и помощь для защиты двух человек, — проговорил Клод серьезным тоном. — Когда мы освободим сеньориту Долорес, что, наконец, надеюсь, нам удастся, мы должны выполнить другое обещание, которое я дал от твоего и своего имени.

— Скажи, старый, любезный друг, к кому относится это обещание?

— Кто бы это ни был, ты будешь согласен со мной, — сказал маркиз.

— Ты знаешь Олимпио! Для меня твое обещание так же свято, как и клятва, которую дал я.

— Ну так знай же: я обещал нашу помощь графине Евгении Монтихо.

— Как, Клод, ты дал это обещание донне Евгении? — воскликнул с удивлением Олимпио.

— Без сомнения, мой друг, я имел случай удостовериться, что она нуждается в благородных людях, поступающих честно, она окружена преступными людьми, и мы должны вырвать ее из этого омута. Я считаю нашей обязанностью быть на ее стороне. Она испанка. Мне кажется, что и она опутана и поймана злыми стихиями.

— Твое обещание должно быть сдержано, — сказал Олимпио серьезно. — Я считаю главной задачей нашей жизни помощь притесненным. Я вижу на твоем лице напоминание, которое хорошо понимаю, дорогой друг! Не бойся! Во время болезни, вследствие которой я был близок к смерти, я поклялся сдержать клятву, данную однажды Долорес, и не успокоюсь до тех пор, пока не выполню ее! Я люблю Долорес, она имеет священное право на мое сердце и на мою руку! Но будь уверен, я буду настолько тверд, чтобы остаться ей верным, хотя вместе с тобой помогу графине, если только она потребует этого.

Маркиз радостно протянул дону Олимпио руку, как будто желал сказать:

— Я говорю эти слова от своего искреннего сердца! Да поможем небо, чтобы их сдержать!

Потом он сказал:

— Приятно защищать девушку с верно любящим сердцем, Олимпио! Это выше и благороднее всего на земле! Счастлив тот, кто нашел такое сердце! Я мог бы завидовать тебе в отношении Долорес, если бы не любил тебя как своего брата и не желал бы всей душой искреннего счастья в твоей дальнейшей жизни.

Бедная, несчастная Долорес — ангел, который прославит твою жизнь. Мне в этом блаженстве отказано! Настанет день, когда я объясню тебе эти слова и ты будешь согласен, что верное любящее сердце девушки есть высшая ценность.

— Ты расстроен, Клод?

— Дружба заменяет в моей душе любовь, она возвышает и поддерживает меня, это она побуждает пожелать тебе судьбу лучше моей! Я опять с тобой, Олимпио! Подумай же, какую радость доставил мне этот час!

— Прижмись к моей груди, Клод! Никто в мире не разлучит теперь нас! С тобой, благородное сердце, я желаю жить и умереть, — воскликнул Олимпио, и оба друга раскрыли объятия.

В эту минуту оба мужа представляли трогательную и прекрасную картину. Валентино, стоявший рядом, заметил на их глазах слезы. Обнявшись, они поклялись в верности и искренности, и воспоминание, что среди них нет третьего друга, который уже был унесен коварством в могилу, в настоящую минуту произвело сильное впечатление.

Валентино чувствовал, что у него сердце билось, как никогда в жизни, и он решил отдать свою жизнь за этих мужей и никогда больше не разлучаться с ними, чего бы это ему ни стоило. В это время в комнату вошел мистер Говард, которого оба друга поблагодарили за его заботливый уход и попечение.

— Не за что благодарить меня, милорды, — сказал он, — я только выполнил свой долг, и лучшей благодарностью и наградой для меня служит то обстоятельство, что мои незначительные услуги имеют успех. Я уже едва смел надеяться на положительный результат. Пойдемте со мной в зал, чтобы выпить по стакану вина, там вы увидите нескольких мужчин, которых я желал бы вам представить!

Олимпио и маркиз приняли это дружеское предложение, и мистер Говард ввел их с такой любезностью в маленький круг собравшихся, что они быстро почувствовали себя в нем как дома. В числе гостей и на этот раз находился принц Наполеон, так как мистер Говард решил не избегать и не препятствовать встречам с ним Софи и лучше оставить все по-прежнему, чтобы таким образом его дочь по собственному убеждению отказалась бы от него, узнав принца поближе. Говард думал, что только полным разочарованием его дочь исцелится от безумной любви, а в противном случае она найдет возможность видеть своего возлюбленного, если отец запретит ему посещать их дом.

Среди собравшихся дам не было, так как София объявила, что ей нездоровится. Мистер Говард, который был превосходным хозяином, объявил, что он желает сегодня отпраздновать выздоровление своего гостя, и поэтому было вдоволь хорошего вина.

Маркиз уже познакомился с принцем Наполеоном, и так как тот сидел возле него, то между ними вскоре возник довольно живой разговор, который, как всем показалось, произвел сильное впечатление на принца. Он изъявил большое желание познакомиться с маркизом поближе, так как тот очень ему понравился. Умный Наполеон полагал, что таких людей нужно ценить. Затем он долгое время разговаривал с Олимпио, прошлое которого его, по-видимому, очень заинтересовало.

Но Клод в разговоре с принцем был очень осторожным, так как благодаря своей проницательности понял его намного лучше, чем полагал принц при всей его дипломатичности.

Олимпио был гораздо более доверчив и не так хорошо знал людей, как маркиз. Возбужденный вином, он откровенно болтал с принцем Наполеоном, у которого родилась мысль, что эти два, много испытавшие человека могут ему однажды пригодиться. Поэтому он запомнил их имена.

Олимпио и маркиз ушли раньше всех. Еще раз они обменялись искренними пожеланиями дружбы; мистер Говард был почти до слез растроган, и Олимпио должен был ему признаться, что ему очень тяжело покидать его дом, в котором он получил столько доказательств Доброты и любви! Потом Олимпио поспешил к миссис Говард, чтобы и ее поблагодарить, щедро одарить прислугу, и наконец с маркизом покинул гостеприимный дом, чтобы возвратиться в свою квартиру на улице Ватерлоо. Семья Говардов осталось навсегда у него в сердце.

На следующий же день, так как Олимпио страшно беспокоился, а чувствовал себя уже совершенно здоровым, друзья решили отправиться в Сутенд, для того чтобы освободить Долорес. Валентино вызвался быть проводником. Под вечер они хотели ворваться, добром или силой, в уединенный дом на морском берегу и освободить заключенную там девушку. Валентине же, кроме того, хотел еще воспользоваться случаем и дать маленькую трепку старой ведьме как вознаграждение за те дни, которые он провел, благодаря ее гнусному посредничеству, в нижнем этаже дома на улице Оксфорд, № 10. Валентино также очень радовался, что наконец удастся вырвать прекрасную сеньориту из когтей Годмотер Родлоун.

Олимпио находился в нетерпении и согласен был хоть сейчас же приступить к освобождению, но Клод попросил его подождать до вечера, так как в сумерках можно удачнее выполнить это дело. Он был очень доволен, что день был теплый и ясный, если бы было свежо и сыро, то он опасался бы за здоровье Олимпио.

Операцию решили провести следующим образом. Оба друга в сопровождении Валентино хотели к вечеру отправиться по железной дороге в Сутенд, там нанять карету, чтобы подъехать к морскому берегу и потом в ней же увезти девушку. Чтобы незамеченными приблизиться к дому, Валентино предложил выбрать дорогу, которая проходит у самого морского берега, тем более, что она была ему знакома и от нее он быстрее всего мог найти уединенный дом. При этом он добавил, что старая ведьма, без сомнения, будет караулить у шоссе, а не у морского берега. Оба же господина желали ехать по той дороге, которую выберет нанятый в Сутенде извозчик.

Валентино попросил, чтобы ему разрешили одному отправиться по дороге, которая находилась у морского берега, и встретиться с ними у самого дома. Они приняли это предложение, потому что, таким образом, обе дороги к дому будут в одно время ими заняты и, следовательно, от них никто не скроется, если бы даже кто-нибудь попытался.

Что сеньорита Долорес все еще находится в своей темнице, Валентино знал наверняка, так как несколько дней тому назад, побывав в Сутенде, он в этом убедился.

Дело, казалось, должно было удаться, потому что ни Эндемо, ни Годмотер Родлоун не могли узнать о их намерении! Они считали Олимпио мертвым, и, во всяком случае, думали, что находятся в безопасности. Так предполагали оба товарища, но они ужасно ошиблись. Старая Родлоун своими совиными глазами увидела и узнала Валентино, когда он несколько дней тому назад показался на морском берегу. Она оповестила об этом мнимого герцога, который, кроме этого, еще узнал, что Олимпио спасен.

Ему не удалось убедить Долорес в смерти Олимпио и этим, а также драгоценными подарками овладеть ею. Дочь Кортино не принимала его подарки и не верила сообщению о смерти своего возлюбленного. Если бы даже Эндемо действительно доставил ей свидетельство смерти, что он и обещал, все равно она никогда бы не выполнила страстных желаний Эндемо и охотнее согласилась бы лучше умереть от его тяжелой руки, чем покориться ему.

Внутренний голос Долорес говорил ей, что она еще увидит

Олимпио, эта надежда поддерживала ее, и она легко переносила все лишения и искушения. Бедная девушка иногда проводила целые дни и ночи у окна своей темницы и смотрела вдаль; она надеялась, что когда-нибудь Олимпио там появится, чтобы освободить ее. Затем падала на колени и молилась Пресвятой Деве, чтобы Эндемо оставил ее в этом уединенном доме на морском берегу, о местонахождении которого уже, как она думала, узнал Олимпио. Долорес только удивлялась медлительности своего возлюбленного.

День за днем, неделя за неделей напрасно ждала она его появления, проходили вечера, которые не приносили никакого известия об Олимпио, она начала было терять всякую надежду и не знала, как объяснить себе, что могло его задержать. Ей приходили в голову различные мысли и предположения: то видела она Олимпио в объятиях другой, то представлялась ей мучительная картина, как он мертвый лежал на носилках, то подозревала измену и тайное убийство, так как должно было случиться что-нибудь особенное, чтобы его задержать.

Долорес не допускала мысли, что Олимпио, которого она так горячо и верно любила, мог покинуть и забыть ее. Хотя графиня уже два раза вставала между ними, но она все-таки верила ему, помнив о клятве, которую тот дал у гроба своей матери, о поцелуях, и эти воспоминания заставляли надеяться и ободряли ее. Он был духом-хранителем ее жизни; к нему относились ее желания и молитвы; он являлся ей во сне; его образ окружал ее, когда испытания и мучения уже не в меру одолевали ее. Девушка оставалась ему верна. Она переносила испытания, которые убили бы других. Клод де Монтолон был прав, когда назвал Долорес сокровищем и считал ее верное и любящее сердце самым любящим и благороднейшим на земле. Испытания и трудные мгновения, которые Долорес твердо и мужественно переносила, служили лучшим доказательством того, что она принадлежит к тем прекрасным существам, которые приносят заветное счастье тому, кого они любят всей душой.

Наступил день, в который наконец должна была осуществиться ее надежда, день, в который Олимпио в сопровождении своего друга спешил в Сутенд, чтобы ее освободить. Она как будто предчувствовала предстоящее ей свидание с возлюбленным, потому что ощущала себя легко, и ее сердце было наполнено радостью счастья. Подойдя к окну своей темницы, Долорес, словно в предощущении встречи, смотрела на шумевшую вдали стихию. Море в темной синеве, освещенной ясным солнцем, отразилось так легко и хорошо в ее мрачной душе. И перемена, которую она чувствовала в себе, запечатлелась на ее лице: тонкие черты ее лица выражали невинность и чистоту. Ее прелестный образ показался у окна, которое она открыла, и ее пламенный взор блуждал по морю, как будто вечно катящиеся мимо волны сулили долгожданное спасение. Вдруг она услышала шаги на лестнице: Годмотер Родлоун принесла ей обед.

— Она уже опять смотрит в окно и простирает свои руки. Не думаешь ли ты все еще, что твой рыцарь появится, дурочка? Ну, теперь ты добилась того, что мой источник золота иссяк и тебя потащат в другое место. Приготовься! Сегодня вечером ты выйдешь из моего дома.

— Разве Олимпио явился к вам? Он уведет меня от вас?

— Олимпио, ты только и думаешь о своем Олимпио, безумная. Герцог увезет тебя отсюда. Ты еще узнаешь, как тебе тут было хорошо и как глупо было с твоей стороны не угождать богатому дону! Ты ведь находишься в его руках! Теперь он перевезет тебя в еще более укромное место, где ты будешь спрятана надежнее.

— Что вы говорите — Эндемо желает меня увезти?

— Конечно, и кто виноват в этом, как не ты же сама, дурочка! Ты еще будешь раскаиваться в том, что так поступала. На этот раз герцог перевезет тебя в такое место, где он будет уверен, что ты находишься в большей безопасности, чем здесь у моря. Я бы тебя избила за твою глупость! Или ты думаешь своим упрямством постоянно воспламенять богатого человека? Позаботься, чтобы он не отвернулся от тебя! Если слишком натянуть тетиву — она лопнет и может так сильно впиться в твое лицо, что изуродует тебя. Ты и без того уже не красавица, и я не знаю, что в тебе нашел герцог! Он может иметь девушек гораздо лучше, чем ты.

— Пресвятая Дева, он хочет увезти меня еще дальше, говорите вы? — спросила боязливо Долорес.

— Да, и ты будешь раскаиваться. Ого, старая Годмотер хорошо знает, почему ты не хочешь ехать; ты надеешься, что дон Олимпио найдет тебя здесь! Ошибаешься, дурочка! Теперь ломай себе руки! Я проклинаю тебя и твоих проклятых друзей. Длинный худой парень уже был здесь на берегу моря несколько дней тому назад. О, старая Родлоун имеет хорошее зрение.

Радость, которая озаряла еще недавно прелестное личико девушки, мгновенно исчезла. Долорес закрыла лицо руками и горько зарыдала: теперь исчезла ее последняя надежда, потому что, если Эндемо действительно увезет ее сегодня в другое место, то ее след для Олимпио будет опять потерян.

Старая Родлоун все время кричала и ругалась, потому что она лишилась своего самого большого дохода.

Между тем оба друга с Валентино отправились на вокзал, находящийся возле Сити, чтобы отправиться в Сутенд. Может быть, они приехали бы вовремя, чтобы помешать Эндемо выполнить его план и защитить Долорес от дальнейших его посягательств. Валентино был очень неспокоен и даже просил их поторопиться. В свою очередь Олимпио был воодушевлен мыслью наконец найти и увидеть Долорес.

Когда они добрались до Сутенда, солнце только заходило за горизонт, и начинало уже смеркаться. Маркиз и Олимпио, получив от Валентино подробное объяснение о местонахождении дома Родлоун, наняли карету, между тем как слуга торопился к пристани, чтобы идти по старой дороге по берегу моря.

У Валентино были длинные ноги, и поэтому ему было нетрудно делать необыкновенно большие шаги. Он надеялся таким образом дойти до места раньше обоих друзей или, по крайней мере, в одно время с ними.

— Я не понимаю, — бормотал он про себя, — почему я чего-то боюсь, между тем как, собственно говоря, мне должно было бы быть весело! Дон Олимпио желает освободить прекрасную сеньориту и, в сущности, он мне обязан тем, что я нашел ее. Меня это должно радовать! Только бы нам удалось добраться до дома; если там нас встретят сторожа, то мы справимся с ними! Святые оказали бы мне большую услугу, если бы привели в дом проклятого герцога и его слугу с носом бульдога. Они должны хоть однажды узнать наши кулаки! Однако что это значит? — воскликнул Валентино, вдруг остановившись и посмотрев на место, где находилась пристань, у которой еще несколько дней тому назад стояли четыре корабля, оснащенные на старый манер. — Я ошибаюсь, или в самом деле там находится только три корабля! Нет, нет, действительно один из пароходов отплыл; неужели тот, который принадлежал герцогу? Это было бы неприятно, так как негодяй в этом случае преследует коварную цель.

Как всегда бывает после захода солнца, распространился бледный полусвет. Валентино поспешил на то место берега и увидел, что его догадка подтвердилась, — корабль «La Flecha» покинул пристань.

Слуга Олимпио не хотел даже осведомляться у матросов других кораблей и побежал, как будто за ним гнались, в сторону берега. Когда он обогнул выступ, то увидел вдали около берега клубящийся дым, и вскоре показался пароход, который, казалось, стоял на якоре поблизости от того уединенного дома, где находилась в заключении Долорес. Валентино произнес проклятие.

— Там что-то случилось! Я готов поклясться, что проклятые мошенники собираются увезти сеньориту на пароходе. Скорей, Валентино, может быть, тебе удастся сорвать их план, план этого мучителя прелестной сеньориты. Во имя всех святых, — воскликнул он, спеша вперед и каждую минуту посматривая на пароход, который все яснее и яснее вырисовывался перед ним, — вот они спустили лодку, она приближается к берегу, пароход же не смог пристать к берегу, так как вода была слишком мелкой. Проклятые Богом негодяи опередили нас, у них шесть матросов в лодке, она так и летит по волнам.

Валентино еще быстрее пошел вперед, уже показались рыболовные шалаши, несколько тысяч шагов отделяли его от того места, к которому причалила лодка с парохода, он увидел на берегу несколько человек, которые бегали от дома к берегу. Задыхаясь, побежал он по берегу; он хотел кричать, грозить и во что бы то ни стало помешать похищению сеньориты Долорес.

На лодке, казалось, его заметили, потому что люди, которые работали на берегу, задвигались быстрее; может быть, они увидели приближающуюся карету. Так как Валентине, несмотря на сумерки, мог ясно различить, что происходило в лодке, то он разглядел, что несколько матросов и слуг вынесли что-то из дома; герцог приказал перенести Долорес в лодку, чтобы потом перевезти ее на пароход, стоявший довольно далеко от берега, и тотчас же отплыть в море.

— Все потеряно, Пресвятая Дева, мы опоздали. Мошенники узнали о нашем намерении, и мы как раз вовремя успеем на место, чтобы только увидеть, как они отплывают, а не спасти Долорес, — воскликнул Валентине и побежал вперед.

Он уже добежал до деревьев, находившихся поблизости от жилища Родлоун, в дверях стояла горбунья и злорадно смеялась, в то время как Долорес понесли в лодку, где находились герцог и Джон. Бедная девушка, только что от отчаяния ломавшая себе руки, казалось, лишилась чувств; Эндемо принял ее на руки. Матросы, донеся свою добычу, все сели в лодку. В эту минуту Валентине подбежал к месту происшествия.

— Назад, выходите с сеньоритой, которую вы, мошенники, хотите похитить, — закричал он, бросился в воду и схватился за борт лодки, для того чтобы удержать ее…

— Там, сзади, едут еще другие, отчаливайте, сбросьте этого дерзкого парня в воду, — закричал Эндемо матросам, которые дружно взялись за весла и отчалили от берега. Одно из весел было направлено на Валентино и, хотя он уклонился от сильного удара, задело его руку, но и этого было достаточно, чтобы заставить Валентино бессильно опустить руки и оставить борт лодки, которая быстро удалилась от берега.

В это время Эндемо заметил на отдаленной дороге карету, в которой находились Олимпио и маркиз. Друзья вышли из кареты, неся с собой в руках ружья, так как ожидали сопротивления. Они увидели Валентино и поспешили к тому месту, где он стоял и откуда только что отчалила лодка.

Пробужденная из оцепенения, Долорес заметила и узнала Олимпио, он также увидел девушку, стоявшую в лодке и простиравшую к нему руки. Влюбленные встретились на мгновение, чтобы в ту же минуту опять расстаться.

Долорес хотела в отчаянии броситься в воду и попробовать достигнуть берега, но Эндемо оттолкнул ее назад. Олимпио был в отчаянии, увидев, как этот презренный снова похищал у него возлюбленную.

Ослепленный яростью и бешенством, он схватил ружье, желая убить мнимого герцога, похитившего Долорес. Но маркиз отклонил дуло, и пуля просвистела над лодкой. Эндемо, этот жалкий человек, привлек к себе Долорес так, чтобы предназначенная ему пуля попала бы непременно в нее. Это и предвидел маркиз, поэтому помешал Олимпио выстрелить.

Между тем лодка все дальше и дальше уплывала в темноту, быстро продвигаясь к пароходу; ее очертания сглаживались, и Долорес уже почти нельзя было рассмотреть.

— Мы должны его преследовать, Клод, чтобы отнять у этого презренного его жертву, — воскликнул Олимпио.

— Это бесполезно, — серьезно возразил маркиз. — Прежде чем мы пустимся в погоню, нужно приготовиться к отплытию, а тогда исчезнет всякий след их парохода!

— Значит, Долорес потеряна для меня навсегда!

— Этого не должно быть, Олимпио, мы ее найдем! Что нам удалось здесь в Лондоне, будет для нас возможным и в другом месте! Посмотри туда, на нашего Валентино, как он следит за курсом парохода. Я думаю, что он уже наблюдает, какое направление тот принимает. Не теряй мужества, мой друг, Долорес должна быть спасена!

Оба друга и их слуга возвратились в Лондон только ночью. Грусть терзала сердце Олимпио, он выходил из себя, только утешения и трезвые рассуждения несколько успокаивали его.

Валентино, прежде чем последовать за своим господином, попытался добыть сведения у той, которую он считал в этой истории очень полезной, а именно у горбуньи. Он предложил ей несколько золотых монет, если она ему сообщит, куда увезли Долорес, надеясь, что старая сводня, которая теперь не имела никакой выгоды от мнимого герцога, охотно согласится заработать эту сумму. Но старая Годмотер Родлоун не изменила Эндемо; понятно, она исполнила это не из благодарности. Она бы изменила точно так же за деньги любому, и даже мнимому герцогу, если бы ей только было известно, куда он направился. Этого она не знала.

Эндемо, хорошо изучивший горбунью, скрыл от нее свое местопребывание.

XIV. ЖУАН, УЛИЧНЫЙ МАЛЬЧИШКА В ЛОНДОНЕ

У ворот дома Марии Галль, хорошо уже нам знакомой, — несколько месяцев спустя после того, что нами было рассказано, стоял благочестивый Браун, куратор превосходного института, основанного Марией Галль.

Господин доктор Браун был мужчина лет сорока шести, бледный, худой, с очень длинным совиным носом, с серыми выразительными глазами, узенькими бледными губами. Носил он черный парик, концы которого выглядывали из-под широкой низкой шляпы квакера, которую он имел привычку носить почти на затылке.

Доктор каждое воскресенье два раза ходил в церковь: он был начальником всевозможных благочестивых обществ; в отношении себя был необыкновенно скромен, а для вдов и сирот служил предметом великой боязни, так как при всей своей благочестивости он был строгим ревнителем нравственности и упрямым человеком.

Куратор, носивший черный сюртук с длинными полами, нажал своими худыми пальцами на звонок. Он, как казалось, находился в большом волнении и пробормотал про себя несколько слов, совершенно не подходящих к его благочестивому виду.

Когда раздался звонок, старая Боб выглянула в отверстие двери и немедленно поспешила ее открыть; узнав куратора, она пожелала ему с большой преданностью доброго вечера.

— Благодарю вас, милая госпожа Боб, — ответил Браун своим неприятным голосом, ласково протягивая старухе костлявую руку. — Дома миссис Галль?

— Я сейчас о вас доложу, господин доктор, — сказала старая Боб, запирая за ним дверь. — Миссис будет очень рада вас видеть! Вы давно не посещали наш дом!

— Этого не случилось бы и сегодня, особенно в такой час, моя милая госпожа, если бы меня не заставил прийти сюда важный повод.

— Голос господина доктора дрожит, разве случилось что-нибудь неприятное? — спросила старая Боб.

— Как видно, свет полон мести и злобы, моя милая госпожа, в особенности отличаются этим молодые люди. Боже избавь, что из этого будет!

Браун поднял глаза и сложил руки, как будто бы он всем сердцем и душой желал исправления рода человеческого. Старуха киванием головы изъявила свое одобрение; доктор был для нее особенно важной и уважаемой личностью. Он был не только ученым, но и набожным, что и имело на нее большое влияние!

— К сожалению, испорченный зародыш проник и в этот дом; он, подобно дурной траве, семя которой приносится ветром, старается при малейшей возможности распространиться, милая госпожа Боб. Счастлив тот, кто в состоянии не заразиться этим злом! Я был бы очень рад видеть вас в воскресенье в церкви; там будет скоро делиться маленькое наследство одной старой благочестивой дамы на маленькую ежегодную пенсию достойным женщинам, и я позаботился, чтобы и вас не забыли при этом.

— Очень вам благодарна, господин доктор, и да вознаградит вас Бог! — воскликнула тронутая до слез старуха и схватила худую руку Брауна, чтобы ее поцеловать.

— Приятно заботиться о других, не думая о себе, милая госпожа Боб, — сказал благочестивый муж, хотя на деле доказывал совершенно противоположное, так как большую часть имений и пособий, предназначенных для бедных, обычно он старался припрятать в свой карман. — Заботиться о других. — это главная задача моей жизни, — продолжал с напускным чувством этот лицемер.

— Да вознаградит вас Бог, — повторила старуха, вытирая глаза своим старым передником, — если бы я только могла выразить вам свою благодарность.

— Мне пришло в голову, что вы можете быть, без сомнения, полезной, хотя, правда, не мне, но в нашем добром деле, милая госпожа Боб. Как зовут того мальчика, который уже давно, я думаю, два или три года, находится в институте миссис Галль, этот бесполезный мальчишка с испанским именем?

— Господин доктор говорит о Жуане; ему в настоящее время, считают, не больше шести лет, но он очень умный и способный для своих лет, и со мной постоянно очень ласков.

— Этот мальчишка хитрый и лукавый, он склонен ко всякому злу и через несколько лет, милая госпожа, его можно будет причислить к заблудшим овцам! Он такой маленький, но уже так испорчен!

— Господину доктору это лучше знать, чем мне.

— Я вас уверяю, госпожа Боб, это ужасно; о, эти мальчики! Вы хотели быть полезной нашему делу, и я согласен, поэтому помогите мне спасти эту маленькую душу, которая уже скоро попадет в когти дьявола. Попробуем голодом исправить и обуздать этого' мальчишку! Давайте ему ежедневно четвертую часть его порции! Это единственное и лучшее средство.

— На что только с радостью не согласишься, чтобы спасти испорченную душу ребенка, господин доктор, я точно выполню ваше предписание.

— Это хорошо, милая госпожа Боб, однако проводите меня к миссис Галль.

В ту минуту, как глупая старуха со свечой в руках пошла по лестнице, чтобы провести благочестивого господина куратора в приемную, раздался звонок и послышался шум многочисленных шагов и голосов.

— Подождите немного, вам ведь некуда спешить, — крикнула старая Боб. — Это, наверное, возвращается толпа больших воспитанников нашего заведения.

Казалось, маленькая шайка на улице не слышала слов старухи, потому что звонок опять раздался так громко и требовательно, что доктор Браун боязливо заткнул уши и его лицо выразило сильное неудовлетворение. Он был очень слабонервным. Многие объясняли это тем, что он никогда не ел досыта, другие же думали, что это было последствием чрезмерных чувственных наслаждений, во всяком случае, он не мог переносить сильный шум.

Старая Боб поставила лампу на ступеньку лестницы и побежала к входной двери, при этом на ее лице, из благодарного сочувствия к господину доктору, выразилось подобное же неудовольствие.

— Чтоб вы были прокляты, — закричала она, отворяя дверь. — Кто опять из вас так ужасно позвонил?

— Это Жуан, это Жуан! — закричали несколько детей ясными голосами, и в это время на пороге показалось не больше восьми детей от шести до восьмилетнего возраста.

Платья их доказывали, что это были нищие дети и, без сомнения, у каждого из них был свой способ пропитания, которым они вымаливали милостыню на улице. У некоторых девочек висели корзинки на груди, и в них находились букетики цветов, которые они, очевидно, продавали, чтобы заработать себе на пропитание.

Одни мальчики носили в карманах щетки и принадлежали к обществу маленьких чистильщиков сапог, которые на улице наступают на каждого, чтобы за несколько бесполезных взмахов щеткой получить монету. У других же на шее были привязаны маленькие ящики с конфетами и игрушками.

— Опять Жуан! Погоди, злой мальчишка, ты еще меня узнаешь.

Теперь можно было увидеть, которого из мальчиков звали Жуаном, потому что в то время, как другие поспешили к воротам, чтобы как можно скорее получить весьма скудный ужин, миловидный шестилетний мальчик остановился у двери.

— Матушка Боб, — воскликнул он просящим голосом и протянул ей свою маленькую ручку, — не сердись, что так громко позвонили, это был не я!

— Как же ты посмел врать, негодный мальчишка! Твои товарищи показали на тебя! — произнесла старая Боб. — Это был не ты, кто же тогда?

— Голод, матушка Боб, — ответил, улыбаясь и плача, маленький Жуан.

Это был очень миленький мальчуган, с большими, умными темными глазами; цвет лица у него был бледный и даже немного желтоватый; если бы его одеть в красивое платье, как богатых детей, тогда бы красивый мальчик мог понравиться каждому. Но ведь он был бедный сирота, которого несколько лет тому назад принес к Марии Галль неизвестный человек; в свидетельстве он был записан как Жуан Кортино.

— Это был голод, который так стучался, — повторил он.

— Ты еще узнаешь, подожди! Ты еще так мал и юн, что тебя можно будет еще исправить, бесполезный уличный мальчишка. Скоро в Лондоне на тебя каждый человек будет смотреть с отвращением!

— Ты еще никогда не была так на меня сердита, матушка Боб, — воскликнул Жуан плаксивым голосом и при этом принялся тереть себе глаза, — я ведь, право, ничего дурного не сделал.

— Ты будешь наказан, уличный мальчишка! Мне надоели вечные жалобы на тебя. Ведь это срам: вот и сегодня знатный благородный человек должен был прийти и пожаловаться на тебя! Убирайся на улицу. Тебя ждет наказание.

Жуан, услышав эти слова, вдруг опустил свои руки; он до последней минуты совершенно не замечал доктора Брауна, но, последовав за матушкой Боб, его темные большие глаза увидели благочестивого господина.

— Так, — сказал мальчик, — он уже здесь. Теперь я знаю, почему ты так на меня сердита и зла, матушка Боб; однако не верь ему! Другой раз он не тронет крошку Мили.

С этими словами маленький Жуан вошел во двор; старуха поднялась по лестнице, и доктор пошел за ней.

— Какой скверный ребенок, — думал Браун, идя за старухой, — как молод, но уже испорчен до мозга костей.

Господин куратор, собственно, больше рассердился на последние слова Жуана, потому что они были сказаны с торжеством, которое и взбесило благочестивого господина.

— Другой раз он не тронет маленькую Мили, — прокричал Жуан еще раз, и доктор зашипел от ярости, поднимаясь по лестнице.

Когда же старая Боб доложила миссис Галль о посещении куратора, то та была не особенно довольна появлением благочестивого господина. Фультон сидел возле нее на диване.

— Что желает этот старый проныра, — пробормотала она, — разве он уже недостаточно получил?

— Он ведь не посмеет придраться к нам, — сказал грубый соучастник Марии. — Ну его, пусть проходит и скажет, что он хочет. Долго церемониться мы с ним не будем; денег тоже я ему больше не дам, ведь он в наших руках с тех пор, как маленькая Жанна умерла у него! Презренный во всех отношениях человек, он возбуждает во мне отвращение!

— Но он нам нужен, Эдуард. Его аттестат избавляет нас от всяких забот, так как имя Брауна в некоторых кругах имеет большое влияние, — сказала Мария Галль и вышла в приемную, куда старая Боб только что провела господина доктора, поддерживающего одной рукой свой парик, другой же снимавшего шляпу.

Теперь только благочестивый муж появился в полном своем блеске. Он был немного горбат; его проницательные глаза окинули окружающих быстрым взглядом, а лицо выражало большую решительность и твердость воли.

— Да поможет вам Господь в ваших добрых делах, миссис Галль, — сказал благочестивый куратор, хотя он давно считал ее детоубийцей, так как довольно часто замечал, что некоторые переданные ей новорожденные существа бесследно исчезали.

— Здравствуйте, любезный доктор, — сказала Мария Галль, — сделайте одолжение, садитесь! Вы, кажется, немного взволнованы?

— Очень может быть, дорогая миссис Галль. Я становлюсь все старее и старее, а мир — все хуже. Трудно жить такому человеку, который, как я, принимает в людях столь искреннее участие, мне никогда не освободиться от забот и трудностей, за которые большей частью получаю в награду неблагодарность, — сказал господин Браун своим неприятным, грубым голосом, садясь на край бархатного стула, стоявшего возле него. — Ведь это неслыханно! Мы должны ожидать кончины мира. В детях уже развиваются пороки и развращенность! Каждый день я вижу такие возмутительные сцены, о которых даже не берусь рассказывать.

— Что случилось, говорите откровенно!

— Я должен вам сообщить гнусный случай, милая миссис Галль: один из ваших питомцев меня оскорбил.

— Неужели, господин куратор! Один из моих питомцев мог это сделать? О, это невозможно, чтобы дети шести или восьми лет могли…

— Это злые существа, это маленькие негодяи, умеющие делать всякое зло, кому они только захотят, дорогая миссис. Послушайте только! Действительно, оно кажется невероятным. С час тому назад я шел по дороге к церкви святого Георгия…

— Здесь, по большой улице Довер?

— Без сомнения! Я шел по церковной улице, совершенно не замечая прохожих и не обращая на них никакого внимания, как вдруг заметил на углу нескольких детей, которые вели между собой громкий разговор, хвастаясь своей хитростью! Маленькая девочка, лет десяти, говорила больше всех, она рассказывала, что умеет за деньги обманывать и обольщать людей! У меня волосы стали дыбом.

— Это очень возможно при нынешней жизни в таком большом городе, как Лондон.

— К сожалению, дорогая миссис, к сожалению, но это большое несчастье! Я остановился и стал прислушиваться. Девочка, довольно хорошенький ребенок, торговавшая на улице морскими раковинами, рассказывала, как навязывала их силой и обманом проходящим. Я был глубоко поражен, увидев такую маленькую и уже до того развращенную девочку, и поэтому подошел к ней, чтобы взять ее с собой, надеясь исправить ее моими увещаниями.

— Вы неутомимы в ваших добрых делах, господин Браун, — сказала, смеясь, Мария Галль, — господин доктор желал воспользоваться случаем, чтобы еще лишний раз удовлетворить свои дикие страсти под маской благочинности, как уже случалось не раз. Не правда ли?

— Неблагодарность — это награда света, милая миссис; но все-таки, несмотря на мое горькое разочарование, я стараюсь в этом случае исправлять детей, в особенности девочек! Подойдя к детям, я хотел увести маленькую развратницу, как вдруг ко мне подскочил мальчишка лет шести или семи, обругал и поцарапал меня, угрожая, если я не отпущу девочку, закидать меня грязью!

— Это ужасно, — сказала Мария Галль.

— Да, вы правы, миссис. Это было действительно ужасно! Я хотел наказать дерзкого мальчишку, но он убежал, мне удалось только узнать его имя и где он живет!

— Надеюсь, что не у меня в доме?

— К сожалению, да.

— Как? — испуганно проговорила миссис Галль. — А как его зовут?

— Это Жуан, и меня в некоторой степени утешает то, что он не англичанин!

— Неужели Жуан Кортино? Извините меня, я на несколько минут отлучусь, господин Браун.

Мария Галль позвонила.

— Приведи ко мне сейчас же этого негодяя Жуана, — сказала она появившейся в дверях старой Боб, — я хочу на ваших глазах наказать его, чтобы внушить ему раз и навсегда, как он должен себя вести, совершая свои уличные проделки! Вы, благочестивый, превосходный человек, стали жертвой этого мальчугана.

— О моя дорогая миссис! До чего развращена вся настоящая молодежь! Действительно ужасное время! Куда не посмотришь, везде видишь только страсть к нарядам, обман, лицемерие и корыстолюбие. Есть одно только место, где забываешь эти недостатки и болезни людей, и это место — церковь! Вы все так же прилежно посещаете ее?

В эту минуту старая Боб привела в комнату маленького Жуана. Он, казалось, был совершенно спокоен. Смело смотрел своими большими глазами то на Марию Галль, то на доктора в черном парике и длинном сюртуке.

— Знаешь ты этого господина, Жуан? — спросила воспитательница, показывая на Брауна.

— Да, миссис.

— Прежде всего, как ты должен меня называть? — допрашивала миссис Галль мальчика.

— Тетя Галль. Да, я знаю этого господина!

— Откуда ты его знаешь?

— Он хотел сегодня вечером дурно обойтись с маленькой Мили на углу церковной улицы. О, Мили так добра! Она всегда защищает меня, когда старшие воспитанники меня обижают, поэтому и я защитил Мили, заметив, что этот господин схватил ее!

— Ах ты неисправимый мальчишка!

— Я схватил! Схватил ребенка, еще девочку! — закричал доктор Браун, покраснев от злости. — Я кротко привлек к себе ребенка!

— Мили закричала, она позвала на помощь, и я прибежал, — сказал мальчик, который, находясь постоянно в обществе девочек и мальчиков старше себя по умственному развитию, казался развитым гораздо старше своих лет. — Мистер в длинном сюртуке схватил Мили и хотел увести ее с собой!

— Ты поцарапал этого благородного, благочестивого господина.

— Я разорвал бы его длинный сюртук, если бы он не выпустил Мили!

— Ты угрожал господину доктору закидать его грязью и настроил против него других уличных мальчиков — это правда?

— Я сделал это потому, что Мили горько плакала.

— Негодный мальчишка, — закричала Мария Галль, которая во что бы то ни стало должна была сохранить благосклонность куратора, — ты будешь наказан за дерзость, чтобы почетный господин не считал наш дом дурным и испорченным заведением благодаря тебе.

— Вы правы, дорогая миссис Галль, еще есть время подавить злые побуждения, — сказал доктор Браун, сложа на груди руки и тайно радуясь, что воспитательница взяла хлыстики, стоявшие в углу комнаты. — Я буду вам полезен — помогу держать этого нечестивого мальчишку.

Экзекуция началась. Достопочтенный, благочестивый доктор схватил маленького мальчика и держал его, а Мария Галль так часто и сильно ударяла его хлыстом, что Жуан вскоре не смог выносить боли, хотя вначале терпел без всяких жалоб. На его худом тельце кое-где выступила кровь.

Он дошел до дикого остервенения. Мальчику казалось, что он был прав, и потому наказание еще больше возмутило его. В самом деле, он спас маленькую Мили от низких намерений Брауна, хотя он не имел о том никакого понятия, но все-таки внутренний голос говорил ему, что этот человек с длинным носом, худыми пальцами и сверлящими глазами был смертельным врагом бедной девочки. Мария Галль все еще ударяла хлыстом по спине Жуана.

— Продолжайте, продолжайте, он от этого не умрет! — кричал Браун, с трудом удерживая защищавшегося мальчика.

Жуан до того рассвирепел от боли, что, не разбирая, хватался за своих мучителей. К несчастью благочестивого доктора, Жуан так сильно дернул его за нос, что Браун с криком бросил свою жертву и схватился обеими руками за обезображенную часть и без того уже некрасивого лица. Он увидел, что пальцы его в крови. Маленький мальчик отомстил ему.

— Ехидный злодей, — проговорил доктор сквозь зубы, стараясь вытереть кровь своим носовым платком, между тем Мария Галль отпустила мальчика, чтобы предложить куратору помощь, так как его нос действительно представлял устрашающий вид.

— Меня ужасно расстроил этот случай, — закричала воспитательница и приказала старухе Боб принести кувшин с водой для доктора, а мальчика велела запереть в темную комнату с решеткой.

Благочестивый доктор стал беспокоится о своей наружности, так как невозможно было остановить кровь, й он изъявил желание поехать к врачу. Старуха Боб бессмысленно суетилась, бегая по комнате. Красивый ковер элегантной приемной был как раз на самом видном месте испачкан кровавыми пятнами. Мария Галль была в бешенстве и поклялась убить мальчика — одним словом, весь дом находился в ужасном волнении.

Самое худшее из всего, на что прежде не обратили должного внимания, — это последствия неприятного случая. Куратор, прикладывая мокрый платок к своему большому носу, вышел из дома взбешенный, и хотя Фультон утверждал, что старый лицемер не может предпринять ничего серьезного, но была все-таки опасность, что он мог из мести причинить большой вред институту.

Понятно, что весь гнев Марии Галль и старухи Боб вылился на маленького Жуана, который боязливо сидел на корточках в углу комнаты с решеткой, куда его заперли. Эта комната находилась в отдаленной части дома наверху, над залами грудных младенцев, она была прежде пристанищем бесчисленного количества крыс и мышей.

Бедные дети это хорошо знали, поэтому можно себе представить страх и мучение, которое испытывал маленький мальчик в этой мрачной, страшной комнате.

Он плакал, кричал, потом опять прислушивался, так как ему казалось, что крысы уже приползли сюда, что они шумели и пищали; он даже видел в своем возбужденном воображении вокруг себя сверкающие красные глаза страшных чудовищ!

Бедный малютка боязливо озирался вокруг, рыдания теснили его грудь. Все его маленькое существо дрожало. Его израненная спина причиняла ему страшную боль; он чувствовал, что все части его тела были разрублены и что решетка все больнее надавливала на него, хотя он и переменил свое положение. Старуха Боб не только не приносила ему поесть, но даже и воды! Его ужасно мучила жажда.

Бедный мальчик был в ужасном состоянии! Он сильно желал смерти, которую уже часто наблюдал, когда умирали внизу маленькие дети. Без сомнения, им овладел сильный страх, который у подобного маленького существа легко мог повлечь за собой трагический исход. Хотя, правда, во время своего проживания у Марии Галль, он укрепился телом. Всевозможные лишения и постоянное пребывание как летом, так и зимой на улицах, слишком рано развили Жуана и сделали его суровым. Ему вдруг пришла в голову мысль, которая, если принять во внимание его года, покажется удивительной. Он решил во что бы то ни стало убежать из этой комнаты и из этого проклятого дома! Он не задавал себе вопроса, куда он должен будет отправиться и где найдет себе убежище, бежать — решил он. Жуан знал, что есть убежища, куда принимают беспризорных детей. Часто на улице он слышал рассказы этих маленьких бродяг.

Собравшись на мосту или на площади, сидя на камне, рассказывали они друг другу о себе. Некоторые из них посылались, подобно Жуану, каким-нибудь господином с нищенским товаром — им жилось так же худо, как и ему. Других же родители выгоняли каждое утро на улицу, и к таким детям принадлежала добрая Мили, из-за которой он теперь томился в комнате за решеткой; кроме того, многие из них освободились из рук вечно наказывающих корыстолюбивых благодетелей, стараясь самостоятельно заработать на улицах несколько пени. Сначала они чистили прохожим сапоги, а когда становились старше, то выполняли всевозможные услуги. Большая часть прибивалась к преступникам или же становилась работниками в гавани.

Этот последний род уличных товарищей, которые так рано начали пользоваться самостоятельностью и постоянно хвастались ею другим, производил на Жуана весьма ужасное впечатление, и он просил некоторых из них подробно рассказать обо всем. Невероятно, до чего быстро развивается уличная жизнь маленьких детей в больших городах, в особенности если они предоставлены себе.

Эти рассказы маленьких бродяг были привлекательны для Жуана, ведь он был бедный сирота. Никто не любил и не воспитывал его! Тетушка Галль обращалась с ним сурово и строго; мистер Фультон прибил его однажды до полусмерти за то, что он сказал другим мальчикам, что Фультон тайно принес ребенка и убил его. Одна только старуха Боб относилась к нему до сих пор довольно хорошо, она всегда аккуратно доставляла его скудный обед. Бедный Жуан не знал ласки матери, он с самых ранних лет терпел всевозможные лишения и побои. Невозможно себе вообразить, что переносило это маленькое существо. Его ранние годы были полны горя и лишений. Бывали минуты, когда Жуан думал, что прежде ему жилось лучше, и, уже почти забытое, имя Долорес иногда срывалось с его губ. Иногда он звал ее во сне; но в уличной жизни, среди окружающих его одичалых детей, и в доме Марии Галль почти никогда он не вспоминал о ней.

Итак, Жуан решил бежать. Он твердо верил, что найдет добрый совет у своих собратьев и у хорошей, доброй Мили. Его товарищи хорошо знали все лазейки Лондона, они превосходно ночевали, как Жуан слышал от них же, за полпенса в комнатах, которые предназначались для ночлега. В этой же комнате он был не в состоянии больше оставаться. Назойливые крысы не давали ему покоя, они то и дело бегали по его ногам, иногда даже кусая бедного мальчика, удивляясь, что их владения посетил чужой, и только его крик по временам разгонял их на несколько минут.

Боб не показывалась; она ему объявила, что вместе с господином доктором проучит его и теперь он должен будет голодать; при этом так бешено грозила ему и делала такие большие и жуткие глаза, что бедным мальчуганом овладела страшная боязнь. Боб выполнила свое обещание. Жуан плакал от голода и жажды.

В самом деле, институт Марии Галль был таким позорным клеймом Лондона, что мы удивляемся, как мог он беспрепятственно существовать на протяжении двадцати лет, убивая бесчисленное множество детей, а из тех, кто, вопреки всем выжил, пополнялись ряды преступников. Это нам показывает положении Англии в то время. В доме этого чудовища на протяжении стольких лет, как полагают, погибло до тысячи грудных младенцев, другая же тысяча заселила тюрьмы и колонии. Этот результат, который можно назвать блестящим, принес бесчестной воспитательнице довольно значительный капитал.

Когда утренний луч света проник в слуховое окно и немного осветил одинокую темницу маленького узника, так что последний мог различить уже предметы, находившиеся в этой угрюмой келье, то Жуан быстро подбежал к двери и рванул ее — она была запертой; бедный мальчик был в отчаянии. Но вдруг он заметил, что внизу одна из планок отстала, мгновенно ему в голову пришла мысль совсем оторвать эту планку.

Наконец он нашел узенький проход, который был тесен и для этого маленького, худенького мальчика. Кое-как, однако, он пробрался, так как ему непременно хотелось убежать из этой ужасной комнаты, из этого дома, чтобы увидеться с Мили. Он охотнее бы переночевал на улице, чем здесь, с крысами, там было бы ему не так страшно.

Протиснувшись наполовину в маленький проход, он вдруг почувствовал, что не может двинуться ни назад, ни вперед; дыхание у него остановилось, он хотел закричать, но приложил еще последнее отчаянное усилие — и оказался на чердаке, с которого вела лестница вниз.

Надо было, однако, торопиться: он знал, что в это время из дома выходили обычно старшие дети, получив от старой Боб вещи на продажу, и дверь была открытой, так как старуха не имела времени за каждым мальчиком открывать и запирать ее. Жуан хотел воспользоваться ситуацией.

Из этого расчета видно, как необыкновенно умен был Жуан для своих лет. Ловко и быстро, как кошка, он спускался со ступеньки на ступеньку, чтобы прошмыгнуть через залы грудных младенцев и добраться до лестницы, которая вела во двор.

С замирающим сердцем начал он спускаться с лестницы, которая временами тихо поскрипывала. В залах было темно, что, конечно, ему немало благоприятствовало, потому что как раз в это время вышла старуха Боб, и если бы было светло, то она непременно увидела бы маленького Жуана, поспешно спрятавшегося под ступеньку, но теперь она слышала лишь какой-то неясный шорох.

— Проклятые крысы, — крикнула она и топнула ногой, чтобы разогнать их, это заставило Жуана рассмеяться, несмотря на то, что он был так голоден и чувствовал себя несчастным.

Потом старуха Боб стала подниматься по лестнице, желая посмотреть, что делает наказанный мальчик, а может быть даже, для того, чтобы побранить его; пищу и питье она ему не несла. Старухе было тяжело подниматься по лестнице, и поэтому она от всей души проклинала Жуана.

Этот мальчик, как и все балованные дети, несмотря на то, что находился в таком дурном настроении, захотел над старухой подшутить, не подумав, что этим он может очень легко себя выдать. И вот когда старуха проходила по лестнице мимо него, он ущипнул ее своими маленькими пальчиками за ногу так сильно, что она громко закричала, думая, что ее укусила крыса.

Жуан от удовольствия рассмеялся. Он не подумал, что на крик старухи могла прибежать воспитательница, в особенности если она находилась где-нибудь поблизости. Его больше всего забавляло, что старуха подняла так высоко ногу, за которую он ущипнул довольно сильно, и едва решалась продолжать свой путь.

— Это тебе за голод и за жажду, которыми ты меня измучила, — Прошептал он и быстро спустился но лестнице.

Последние мальчики только что вышли из дома во двор, и у двери Дома не было никого, путь был свободен! С быстротой молнии Жуан очутился у калитки и побежал по мостовой. В эту минуту старуха Боб напрасно искала его в комнате за решеткой. Сложив руки, она стояла, Удивленная, и не могла понять, каким образом удалось Жуану ускользнуть из своей темницы, она не сомневалась, что Жуану удалось пролезть через замочную скважину с помощью дьявола.

Бедный, несчастный сирота толкнул дверь, которая была прикрыта, и покинул дом Марии Галль, чтобы никогда больше не возвращаться в него. Он, побежал по улице и, наконец, усталый, слабый, дошел до площади Святого Павла, там он нашел, как и надеялся, маленькую Мили, и она поделилась с ним своим завтраком. Маленький уличный мальчик напился из ближайшего колодца, и ему стало так весело, как будто его ожидало прекрасное будущее.

Счастливое время — детство. Никакое горе сильно его не поразит, никакое трудное время не разобьет это маленькое сердце, все равно беспечность возьмет свое. Бедный Жуан! Не имея ни крова, ни отца с матерью, один, покинутый в бесконечном Лондоне, он мог еще улыбаться.

Добрая Мили дала ему хлеба. Мальчуган набросился на этот кусок и моментально утолил свой голод. Все неприятности были забыты: одинокая темница, холод, голод и бегающие крысы — его маленький дух снова ожил. Ему было весело и смешно. Прошлое показалось просто сном. Жуан не подумал, что будет с ним через несколько часов. Он не заботился о том, где ему придется ночевать, ведь впереди еще был день! Кто же думает о ночи, когда светит солнце! О, этот счастливый возраст, о завидные года, в которые душа ребенка не заботится о будущем, а только живет настоящим! Как легко удовлетворить детские желания, развеселить малыша; какой длинный для него день!

У Жуана было много о чем рассказывать. Он шел рядом с Мили и показывал ей, желая придать больше веса своим словам, синяки, ссадины и кровоподтеки на своем теле. Мили, увидев всё это, заплакала, но не решилась прикоснуться к нему, Жуан же смеялся, так как теперь для него все уже было позади.

— Но скажи мне, чем ты будешь заниматься? — спросила наконец старшая и более опытная девочка.

— Что я начну делать? Теперь, Мили, я свободный! И никогда не вернусь в тот дом!

Девочка посмотрела на него с удивлением.

— Боже мой, но на какие деньги ты будешь покупать картофель [27] и хлеб и чем ты будешь платить за ночлег?

Мальчик, посоветовавшись с Мили, решил стать чистильщиком сапог; хотя он еще был очень маленьким, но для этого промысла не требовалось больших сил. Задержка была только в щетках и ваксе, но и здесь добрая Мили помогла своему спасителю. Она пообещала достать все необходимое. Действительно, она принесла две старые, но еще довольно сносные и пригодные щетки — радость Жуана перешла все границы, он горячо поблагодарил девочку и пошел работать. На самых многолюдных углах улиц он бросался на колени перед господами и начинал, не спросив, желают ли они или нет, чистить их сапоги. Все смеялись над маленьким уличным мальчиком и охотно бросали ему в руку несколько монет, удивляясь ловкости, с какой тот выполнял свое дело.

Жуан ужасно обрадовался, когда в первый раз получил заработанные деньги, и считал себя весьма богатым. Он благодарил Бога, что ему удалось так счастливо выбраться из дома Марии Галль! По вечерам он ходил с другими мальчиками спать в комнаты для ночлега, где за маленькую монету они находили приют. Эти дома, которых очень много в Лондоне и в Париже, находятся большей частью в пригородах города и посещаются очень многими, не имеющими жилья.

Тускло освещающая лампа висела на потолке и горела на протяжении всей ночи; пол в комнатах, а они были отдельными для мужчин и женщин, был застелен соломой, и на ней расстилали одеяла, которыми укутывались ночные посетители. Люди спали рядом друг с другом, ряды отделялись дощатыми перегородками, так что ноги одного не могли прикасаться к голове лежащего в следующем ряду. Платье ночные гости должны были держать при себе; утром, когда раздавался звонок, каждый мог подняться, помыться и причесаться.

Полиция следит за этими ночлежными домами, поэтому там редко встречаются преступники. Большей частью эти Дома посещаются детьми, оставшимися без родителей, работниками, не имеющими жилья, людьми хорошего звания, обнищавшими вследствие собственных пороков, извозчиками и матросами. В залах господствовала глубокая тишина, если же возникал какой-нибудь спор из-за места или из-за чего-нибудь другого, то достаточно было предостерегающего звонка, чтобы опять восстановить спокойствие. Значение этого звонка было известно каждому: если он раздавался и порядок не восстанавливался, немедленно появлялся полицейский, которого большая часть посетителей очень боялась.

Хозяин этих комнат, получающий деньги, обычно был мужчиной высокого роста, отличающимся силой, так что его слова имели большое значение. И в некоторых случаях достаточно было их, чтобы восстановить порядок.

В одной из таких комнат спал Жуан. Нравилось ли ему там и какие последствия для него имела его настоящая жизнь, мы узнаем впоследствии, а сейчас мы должны вернуться в образцовое заведение Марии Галль, так как потом мы не будем иметь случая возвратиться к ней.

Только в 1870 году, когда старуха Боб умерла и на ее место поступила Матильда Бирст, удалось раскрыть детоубийства, которые совершала воспитательница и ее соучастник. Главным поводом к. этому была молодая девушка, жившая в гражданском браке с геометром по имени Лео и пытавшаяся два раза выдать чужого ребенка за своего.

Вторая попытка почти удалась, потому что только через несколько недель после смерти прежнего ребенка Лео узнал об обмане и донес об этом деле в полицию.

Любовница успела вовремя убежать, но Мария Галль была арестована, так как она доставила этой девушке новорожденного ребенка! Благодаря этому случаю открыли злодеяния воспитательницы и арестовали ее, обвиняя в умышленных детоубийствах. Преступницу, которая на протяжении многих лет совершала гнусные дела, наконец схватили. К несчастью, ее соучастнику Фультону удалось скрыться, но и его, однако, постигло возмездие, в Нью-Йорке, где он попытался совершить воровство, был задержан и умер в заключении.

Из следствия по делу Марии Галль по показаниям служанки Бирст открыли, что большинство новорожденных детей, отданных ей на воспитание, исчезли. Матильда Бирст показала следующее:

«В феврале месяце 1869 года, я поступила на службу к подсудимой. Я была единственной служанкой в доме и спала с несколькими из старших детей наверху, где находились спальни. Спустя неделю после моего поступления, одна дама принесла грудного младенца. В ту же ночь я услышала, как бедный маленький ребенок очень громко кричал; в это время в доме поднялась ужасная беготня. Я встала и хотела посмотреть, что случилось. Вскоре я увидела, как Мария Галль со свечой, а Фультон с ребенком на руках вышли во двор. Они не предполагали, что я их увидела. Закрыв за собой дверь, Фультон бросил ребенка в яму; возвратившись после своего ужасного убийства, он вытер испачканные в крови руки платком и потом вместе с Марией Галль лег спать. На другое утро у ворот я заметила кровь, точно такие же следы крови виднелись по дороге к яме, которая была наполнена известью. Я тщательно вытерла эти пятна.

Спустя неделю пришла еще одна дама и принесла новорожденного ребенка; он был живой, в этом я была уверена. Когда же я вошла на другой день в комнату грудных младенцев, этого ребенка там уже не было. Почти через неделю я покинула это место, потому что мне стало страшно жить в этом грязном вертепе, где запросто чинилась насильственная смерть, и, кроме этого, я не хотела больше стирать грязные окровавленные пеленки».

Было достаточно одних показаний служанки, чтобы подвергнуть весь дом, а также и яму тщательному исследованию. В извести нашли почти полностью разложившиеся остатки человеческих костей.

Это дело произвело ужасное волнение в обществе. Но о тех, кто приносил этой гиене своих детей, нельзя было ничего узнать, так как Мария Галль вовремя уничтожила свои записи и не хотела называть их имена. Так как главный виновник убежал, то ужасную воспитательницу присудили к десятилетнему тюремному заключению.

Однако и благочестивый доктор Браун, который явился теперь как свидетель, не остался полностью безнаказанным. Его лишили всех должностей и присудили к значительному денежному штрафу, что для корыстолюбивого господина было очень чувствительно.

Существуют ли теперь подобные воспитательницы, которые занимаются таким же выгодным ремеслом, как Мария Галль, мы не знаем.

Надеемся и желаем, чтобы они все не избежали справедливого наказания, как Мария Галль, которая едва ли в состоянии будет перенести свое долгое заключение, так как вследствие ли испытаний или угрызений совести, ужасно похудела. Преступница мало насладилась плодами своего проклятого ремесла, потому что деньги, которые она скопила за счет детей, были конфискованы. Может быть, перед смертью она назовет имена тех людей, которые ею пользовались, чтобы и эти люди не избежали мирского наказания.

XV. THE DARK MAN, WHO LIES [28]

Один англичанин, зовущийся лордом Шефтсбури, который в последнее время часто бывал в обществе Наполеона и впоследствии также поддерживал с ним знакомство, называл его «темным человеком, который лжет».

Без сомнения, жизнь и промысел принца были темны; лгал же он потому, что это ему было очень выгодно. Он предвидел скорую перемену своих жизненных обстоятельств и поэтому не гнушался людьми и всячески склонял их на свою сторону. Он умел вести себя в любом обществе и в любой ситуации и лгал по большому счету точно так же, как мы в малом, когда, например, мы любезны с теми, кого не можем терпеть, и из уважения говорим «я очень рад», когда хотелось бы сказать «за что я должен иметь это несчастье видеть вас».

Так давно ожидаемое время, наконец, для принца наступило: в Париже вспыхнула революция, падение трона Людовика Филиппа совершилось кровопролитным образом. Толпы рабочих, блузников, студентов и дерзких уличных мальчишек шлялись по улицам и площадям величественной французской столицы и кричали: «Долой министерство, не нужно нам этого правительства». Париж был весь объят восстанием, народ не любил своего правителя, и трон его был свергнут.

Число восставших с каждым часом увеличивалось. Линейное войско действовало осторожно; но национальная гвардия, как уверяет профессор Вебер, была на стороне народа. На многих улицах были построены баррикады, и борьба началась. На протяжении двух дней свирепствовала эта страшная, всепожирающая революция; борющиеся партии сражались с растущим ожесточением; на площадях проливалась кровь; улицы были покрыты трупами…

Тогда Людовик Филипп потребовал прежнего министра Моле в Тюильри. Эта борьба была для него неприятной, и он старался прекратить ее каким бы то ни было способом и каких бы это жертв ни стоило. Он распустил министерство Гизо и пообещал народу выбрать новое.

Добродушный король не мог больше ничего сделать. Народ был слишком ожесточен при правлении министерства Гизо. Быстрее молнии разнеслась в народе эта весть, вызывая повсюду радость. С песнями и радостными возгласами проходила толпа людей по улицам; баррикады исчезли; улицы очистились от трупов; кровь с мостовых смыта, и дома освещены. Все на улицах обнимались, радуясь победе.

Но приверженцы темного человека, который был в Лондоне, хорошо знали непостоянство и горячую кровь французов, в особенности парижан.

Когда же вследствие уступчивости короля план принца Наполеона начал разрушаться, то произошел ужасный случай. В десять часов вечера толпа народа с факелами и знаменами, с песнями и шумом проходила по бульвару; она остановилась перед иностранным министерством и потребовала, чтобы осветили здание.

В эту минуту послышался выстрел. Впоследствии рассказывали, что его сделал один из приверженцев темного человека, желая снова раздуть огонь восстания. Если это верно, то мы должны сознаться, что это была ловко придуманная штука, которая действительно имела ужасающие последствия.

Расставленное в здании войско решило, что на него напали, и поэтому вдруг неожиданно раздался залп в толпу, и пятьдесят два человека, пораженные пулями, упали на месте убитыми и ранеными.

Ужасная ярость овладела народом. Положив трупы на носилки, их унесли при свете факелов по улицам столицы. В это время город представлял ужасный вид; везде раздавались крики: «К оружию! Нас хотят убить!» В полночь на колокольне Notre-Dame ударили в колокола, а на следующее утро весь Париж был вновь в баррикадах.

Напрасно пытался несчастный король сделать последний шаг, призвать в министерство людей, имеющих влияние, как, например, Тьера или Барош, теперь было уже поздно! Трон короля оказался обречен на гибель. Ничто больше не могло сдержать сильной ярости народа, он рассвирепел и находился в диком остервенении. Казалось, что победа уже в его руках. Национальная гвардия, под руководством Ламорисьера, отказалась стрелять в людей.

Только тогда увидел Людовик Филипп опасность своего положения. Тогда только понял он свои ошибки, но было уже поздно. Он отказался от престола в пользу своего внука, графа Парижского, назначив регентшею герцогиню Орлеанскую, и в полдень, видя, что это отречение не имело успеха и бунтующая толпа, все больше и больше угрожая, приближалась к Тюильри и Лувру, он бежал через задние ворота Лувра переодетый, со своей инфантой.

Королевская чета поспешно направилась к морю и должна была на протяжении нескольких дней блуждать около берегов, прежде чем безопасно добралась до Англии, куда после всевозможных испытаний прибыли и другие члены королевского дома, обменявшись, таким образом, местом жительства с принцем Наполеоном.

Герцогиня Орлеанская со своими двумя детьми в сопровождении Клаура искала защиты в палате депутатов. Но появление вооруженной толпы и угрожающие крики «республика!» заставили ее обратиться в бегство.

Назначение временного правительства, которое Франция выбрала во время настоящей войны с Германией, было переходом к республиканскому государственному правлению. Старик Dupont de ГЕиге, Lamartin, Ledru-Rollin, Arago, Garmier-Pages, Cremieux (почти все те же имена, которые и опять теперь всплыли) и Luis-Blanc были известными членами этого нового правительства.

Между тем народ захватил Тюильри; мебель и украшения были сожжены; трон был перенесен на площадь Бастилии и разбит вдребезги внизу у колонны Юлия; в то же время нищая, в лохмотьях, толпа проникла в парадные комнаты дворца и стала украшать себя в расшитые золотом лоскутья из занавесок и гардин.

Достаточно было нескольких часов, чтобы низвергнуть могущественную монархию и обратить самого богатого короля в беглеца, ищущего помощи. Это должно было послужить роковым примером для его преемника и убедить того в непостоянстве французского народа, но он надеялся быть исключением. А между тем и он должен был в свой час пасть, еще позорнее предшественника.

Обо всем, что происходило в Париже, было своевременно донесено принцу Наполеону его друзьями. Однако он все еще оставался в Лондоне, как будто не решаясь покинуть свое верное и надежное убежище. Уже прибыли сюда изгнанный король и его семейство, но принц медлил — еще не настало его время. Он не хотел на этот раз появляться в Париже без верного успеха. Нужно было здраво взвесить обстоятельства настоящего времени. Он должен был иметь на своей стороне многочисленную партию, которая бы выбрала его; довольно уже было неудачных попыток — и на этот раз принц не желал потерпеть полное фиаско — он выжидал. Это было необходимо, убеждал он сам себя.

Расчет принца оказался верным. У него было в Париже много влиятельных друзей, которые подстрекали возмущенных восставших к тому, чтобы они захватили управление страной в свои руки. Вследствие этого через полгода произошло новое восстание, повлекшее за собой сильное кровопролитие. Этой минуты и ждал принц Людовик Наполеон Бонапарт!

Ужас июльских дней, зверские, бесчеловечные поступки восставших приверженцев так называемой красной республики — все это, может быть, исходило от принца и послужило впоследствии сигналом к убийствам.

Разъяренная толпа свирепствовала на улицах. Она убила мужественного генерала Брэя и парижского архиепископа Афрэ, призывавших ее к миру и согласию. Убийства и зверства, происходившие раньше, тускнели перед размахом ужасной июльской революции.

Народное собрание, устраненное варварским натиском народа, дало неограниченную власть генералу Кавеньяку, чтобы восстановить мир и спокойствие и наказать виновных. Этот генерал, который, казалось, слыл сильным соперником принца Наполеона, победил восставших после четырехдневного упорного сражения на улицах Парижа. Около пятнадцати тысяч человек были убиты. Некоторые улицы оказались полностью заваленными грудами человеческих тел. Семь генералов были тяжело ранены. Закончилось действительно ужасное сражение, которое когда-нибудь происходило в стенах этого города.

Бедный принц, как называли Наполеона в тесных кружках Англии, наверно, с большой радостью читал эти парижские известия. Минута настала. Теперь он думал явиться во Францию как освободитель и надеялся на вполне радушный прием своих соотечественников. Его расчет оказался верным! Тела убитых стали для него ступенями трона.

Это правило тянется кровавой нитью через всю последующую жизнь Людовика Наполеона. Он не ценил человеческую жизнь: для него ничего не значила смерть нескольких сотен людей, , если благодаря этому он достигал задуманной цели, которая, по его мнению, была также выгодна и для общественного блага.

Темный человек — мы считаем это прозвище вполне подходящим принцу Наполеону — готовился к отъезду. Но ему недоставало денег, которые были необходимы, чтобы достойно вступить на землю Франции и заплатить жалованье своим нуждающимся приверженцам. Других же, которые не ждали от него денег, он решил немедленно обеспечить выгодными местами, так как принц Наполеон рассчитывал почти наверняка, что через несколько месяцев он будет стоять во главе французской республики.

Принцу нужна была очень большая сумма денег, напрасно он думал и ломал себе голову, где бы достать ее. Друзья не могли ему вручить нужных денег, хотя, может быть, и обладали средствами, но боялись пустить свои капиталы в такое слишком смелое и опасное предприятие. Наконец мысль принца остановилась на одном человеке, который, если бы пожелал, мог легко выполнить его просьбу и вручить требуемую сумму денег. И этим человеком была София Говард, единственная дочь миллионера.

Наблюдательный принц давно увидел, что Софи любила его, этой любовью и решил он воспользоваться, чтобы достичь своих заветных целей. Не повидавшись с девушкой, принц не мог покинуть Лондона. Но где он мог увидеться с ней без свидетелей? В доме ее родителей он не мог и не хотел признаваться Софи, так как мысль об обручении с ней была далека от его планов. Другое дело — воспользоваться ее пламенной любовью, на которую авантюрист не собирался отвечать.

Есть люди, умеющие пользоваться любым святым чувством, и нужда в этом случае служит лучшим советником. Наверно, и в этом случае пером принца руководила нужда, когда он написал письмо богатой мисс Говард, влюбленной в него до безумия. Он пригласил ее на последнее свидание, чтобы проститься наедине; принц был уверен, что его письмо произведет желаемое действие на прекрасную Софи, он знал сердца девушек, и в особенности то, что значит для влюбленной слово «разлука».

Действительно, письмо очень сильно взволновало мисс Говард, так как все ее мысли и желания были сосредоточены на принце. Его она любила и ради него была готова пожертвовать всей своей жизнью. На это и рассчитывал принц, отправляя письмо.

Перечитывая его, принц долгое время раздумывал, где бы ему назначить это последнее свидание, которое было важно для его целей. Пригласить к себе — неучтиво, и по разным причинам принц этого избегал. Вдруг он вспомнил об уединенном домике на берегу моря в Сутенде, где многие из его знакомых назначали свидания и где он сам однажды пировал.

Дом старухи Родлоун находился вдали от Лондона и был очень удобным для подобных свиданий. Софи не знала его, тем лучше было для принца отпраздновать там свой прощальный вечер.

Своим письмом принц приглашал прелестную мисс Говард на последнее свидание, если только она еще желает с ним встретиться, на следующий день в уединенный домик Годмотер Родлоун. Он послал письмо через своего слугу, которому велел передать его лично в руки и действовать, как можно осмотрительнее и осторожнее.

Этот слуга, хитрый француз, уже не раз выполнял подобные поручения; он хитро улыбнулся и пообещал в точности выполнить возложенную на него трудную задачу. Взяв маленькое, нежное письмо к Софи, он вечером отправился к месту назначения. Между тем принц поехал в Сутенд предупредить старуху Родлоун о предстоящем у нее свидании.

Дело, с которым принц приехал к горбунье, было улажено, так как старуха Родлоун была рада опять заработать что-нибудь. Она пообещала приготовить для посетителей комнату с красными занавесками и между прочим спросила, не нужно ли будет приготовить что-нибудь на ужин. Принц ответил отрицательно. Но чтобы смягчить старуху, он вручил ей несколько золотых. Хитрая горбунья, казалось, при этом сгорбилась еще больше.

Она называла Наполеона то принцем, то светлостью, то милордом, предчувствуя, что имеет дело с непростым человеком. Она обещала в точности выполнить обещанное и ручалась принцу, что никто не помешает их свиданию.

Итак, принц с успехом закончил свою миссию, но его бедному слуге было гораздо труднее выполнить возложенное на него поручение. Он не смел ни войти в дом мистера Говарда, ни спросить мисс Софию и передать ей письмо, так как оно легко могло попасть в руки родителей. А между тем он хотел сейчас же принести ответ своему господину.

Хитрый француз решил познакомиться с горничной мисс Говард, так как он умел вести разговор и даже иногда, чтобы достигнуть своей цели, прибегал к любовным интрижкам. Но для этого требовалось слишком много времени. Был уже вечер, а он должен был с наступлением ночи принести ответ принцу. Кроме того, он даже по наружности не знал горничную мисс Говард, и поэтому легко могла произойти нежелательная ошибка. Не зная, на что решиться, он ходил взад и вперед перед домом мистера Говарда, как вдруг у окна показалась женская фигура. Хитрый француз моментально сообразил, что это была молодая мисс, так как сестер, он знал, у Софи не было, и вот он решился сделать отчаянную попытку, которая превосходно ему удалась. Он поднял письмо вверх по направлению к окну, у которого стояла мисс Говард. Она сейчас же догадалась, от кого оно, и послала горничную вниз, чтобы взять его у ожидавшего на улице слуги и тайно ей принести.

София распечатала нежную записку, прочитала ее и, написав на листочке «Я приду», послала горничную с ответом.

XVI. СМЕРТЬ ДАЕТ ДОРОГУ

— Вы действительно пришли, дорогая мисс; я не знаю, как вас благодарить за ваше благосклонное внимание ко мне, — сказал принц Наполеон, встретив Софи, когда та входила в дом Родлоун; и, поцеловав ей руку, он проводил ее в комнату, предназначенную для свидания.

— Неужели вы сомневались, принц? — ответила она, отбросив вуаль и засмеявшись невеселым смехом. — Если бы вы просили меня прийти на место еще более отдаленное, чем это, я бы тоже не отказала вам!

— Софи, вы знаете, зачем я просил вас прийти.

— Я знаю все! О, прошу вас, не говорите об этом, принц! Страшная минута и без того скоро настанет. Вы хотите уехать! Уехать навсегда! А я должна остаться здесь!

— Не навсегда, Софи!

— Ни слова об этом, принц! Я чувствую, мое сердце говорит мне, что мы расстанемся навсегда, — воскликнула Софи, и ее прекрасное личико ясно выразило, как мучительна была для нее эта неожиданная разлука. Она была так прелестна в эту минуту, что даже принц засмотрелся на ее прекрасные формы и стройный стан. Мисс Говард была молоденькая, роскошно сложена, и любой, внимательно посмотрев на нее, наверное бы, решил, что она, хотя и не красавица, но обладает царственным величием и прелестными чертами лица. Обыкновенно она казалась несколько холодной, как бы мраморной, как вообще каждая англичанка, но в эту минуту холодность исчезла с лица мисс Говард, и каждая черточка в ней дышала страстью, которая выражалась также в ее глазах и во всех движениях. И зачем ей было скрывать свои чувства при этом свидании, на которое ее привела сильная любовь к принцу? Софи, даже если бы хотела, не смогла бы погасить своих вырвавшихся наружу чувств, они были сильнее, чем ее самообладание и внушенные воспитанием правила. В одну минуту все было забыто: осмотрительность, добрые советы любящей матери и уважаемого отца. Любовь к Луи Наполеону устранила на ее пути все препятствия; и как бурный поток пробивает весной плотины, увлекая за собой дома и растения, так и она поддалась всесокрушающей страсти с ее ужасными последствиями, которых, конечно, она не могла предвидеть.

Мистер Говард и его супруга не подозревали о страшном поступке своей дочери, она прибегла ко лжи, чтобы ей разрешили быть свободной в этот вечер, имевший для нее тяжелые последствия.

В первый раз осталась Софи одна с принцем в чужом доме, она сделала первый шаг к разверзшейся перед ней пропасти. Принц посмотрел на нее и увидел выражение страсти на лице девушки.

— Не сердитесь на меня, Софи, все равно — мы должны расстаться; но мне не хотелось уезжать из Лондона, не сказав вам, как тяжело мне с вами расставаться, — проговорил он, все еще держа в своих руках руку мисс Говард.

— Если бы это была правда, принц!

— Вы в этом сомневаетесь, Софи! Неужели вы думаете, что я, не любя вас, решился бы просить вас прийти сюда. Я знаю, что вы любите меня, Софи, я давно прочел это в ваших глазах! Но мы не можем принадлежать друг другу.

— Почему же нет? Я готова на все!

— Будем хладнокровны, моя дорогая! Ваш отец, которого я уважаю, никогда не согласился бы отдать мне вашу руку, и я никогда бы не согласился просить ее у него.

— Потому что вы меня не любите, принц!

— Нет, другая причина заставляет меня отказаться от вас, Софи. Я беден, вы знаете это. Это признание нетяжело мне сделать, потому что бедность не порок.

— К чему эти сомнения, принц! Я богата и, любя вас, я предлагаю вам, дорогой мой, свои миллионы.

— Я не могу их принять, Софи, они будут тяготить меня! У меня беспокойный дух — судьба зовет меня во Францию! Вы знаете, что там теперь делается. Я не имею права рисковать вами, дорогая мисс, я могу проиграть эту опасную игру.

— Я все сделаю для вас, Луи! Требуйте! Я люблю вас безумно!

— Ваши слова меня утешают, Софи, в этот горестный и тяжелый час разлуки…

— Мы увидимся. Я поеду с вами в Париж. Без вас моя жизнь будет пустой и одинокой!

— Софи! Подумайте о ваших родителях.

— О моих родителях! Вы правы, — проговорила девушка, и глаза ее подернулись слезами, — они стоят между нами.

— Я уже был не прав относительно их, пригласив вас сюда, Софи, но я не смог поступить иначе. Я не мог уехать, не простившись с вами.

— Вы были не правы? Вы мне оказали большое внимание! Луи, будете ли вы довольны, если я через некоторое время приеду к вам в Париж? — спросила Софи.

— Я благословлю тот день, в который вас увижу, не огорчая ваших родителей.

— Хорошо! Мое состояние с этого дня принадлежит вам. Вы можете им располагать.

— Эта жертва доказывает мне вашу любовь, Софи, но она слишком велика, чтобы я мог принять ее, — ответил принц. В глубине своей души он радовался, что его цель достигнута, но наружно он старался казаться совершенно спокойным.

— Не говорите о таких ничтожных вещах, Луи! Если бы вы знали, что у меня сейчас на душе, вы бы признали мою любовь и, может быть, удивились бы ей. Вы на меня смотрите с удивлением. В эту минуту судьба моя решилась. Она принадлежит вам; возьмите ее или оттолкните от себя! Я не могу действовать иначе; моя судьба связана с вашей; я хочу или погибнуть вместе с вами, или возвыситься. Когда вы собрались уезжать?

— Я еще не решил, Софи, мне нужно закончить еще некоторые дела.

— Хорошо, принц! Через несколько дней вы получите от моего банкира, барона Литтона, триста тысяч франков. Я дам ему знать, и он не замедлит выплатить вам эту сумму из моего наследства.

— Софи, вы благородная, чудесная девушка. Но если ваш отец узнает об этой жертве?

— Вы ничего не бойтесь, я сама поговорю со своим отцом. Я ему скажу, что люблю вас и что я решилась, невзирая ни на что, ехать с вами. Вы известите меня о дне вашего отъезда?

— Софи, вы хотите…

— Оставить родителей и поехать с вами! Но я спрашиваю вас, скажите мне правду, ради всего святого для вас, ради спокойствия вашей совести, любите вы меня?

— Зачем вам спрашивать об этом, Софи?.. Я не только вас люблю, я преклоняюсь перед вами! — ответил темный человек, не краснея, его совесть была тиха, она уже не возмущалась больше его скверными поступками.

— Теперь для меня начинается счастливая жизнь. Я с радостью пойду за вами! О принц, если бы вы знали, как обрадовали и обнадежили меня ваши слова!

Луи Наполеон поцеловал руку девушки, она со счастливой улыбкой положила свою голову на его плечо и позволила ему обнять себя.

— Софи, вы мой ангел-спаситель! — сказал он. — Я чувствую, что вы меня действительно любите, это сознание делает меня счастливым и способствует исполнению моих планов.

Он поцеловал мисс Говард в прекрасные губы; трепет блаженства пробежал по телу ослепленной любовью девушки; она с жаром ответила на поцелуй принца и, забывшись, уже лежала в объятиях, любуясь лицом своего возлюбленного. Эта минута только сильнее возбудила ее любовь; поцелуй, первый поцелуй мужчины, заманчиво рисовал ей будущее.

— Жить с тобой или умереть! — прошептала она. — В твои руки я отдаю свою судьбу. Я иду за тобой, возьми меня с собой. Не говори ни о чем, кроме любви, а то я подумаю, что твое сердце не принадлежит мне. Позволишь ли мне ехать с тобой?

Софи задумала совершить отчаянный поступок. Ока решилась ехать с принцем, оставить отечество и родной дом; она хотела пожертвовать ради этого человека своим добрым именем и богатством; она предалась ему с безграничной любовью. И даже принц был тронут такой преданностью влюбленной девушки, которая в любом случае, как он уже решил, никогда не станет его женой.

— Перед отъездом я вас извещу, Софи!

— Какое счастье! Мое сердце горит нетерпением, — сказала девушка, освобождаясь из объятий принца с блистающими от радости глазами. — Теперь мы вернемся в Лондон, я должна переговорить с отцом.

Луи Наполеон помог ей надеть пальто и вуаль и проводил до ожидавшей внизу кареты. Он велел своему экипажу ехать пустым в Сутенд, а сам сел с мисс Софи, чтобы возвратиться вместе домой. Она говорила о будущем, строила планы, воздушные замки и карточные домики, которые разлетаются от первого порыва ветра, но она радовалась этим планам и надеждам.

Бедная Софи, ты предаешься сегодня чудным надеждам! Ты отуманена любовью и не думаешь о том, что делаешь для достижения цели, которая, — увы, так обманчива и неверна. Ты хочешь всем пожертвовать ради этого человека, даже самым дорогим: любовью твоих родителей, и хочешь последовать за ним в холодный, чуждый для тебя свет, последовать всюду как в ужас ада, так и в блаженство неба.

Ты мечтаешь о счастье, об идеале и думаешь, что можешь достигнуть его. Бедная! Ты еще не знаешь измены, ты еще веришь людям, которые вообще недостойны доверия. Ты ищешь идеал и не знаешь, что его достигнуть невозможно, и истинное счастье не дается людям, впавшим в ошибку. Любовь ослепляет тебя, а темный человек принимает твою жертву! Не он — ты одна искупишь ее! Не он — ты одна берешь на себя страшную ответственность за принятое решение. Он переступит через тебя. Что значит человеческая жизнь, если нужно достигнуть той цели, которую он себе поставил? Ты погибнешь, ты будешь рыдать, а он, смеясь, уйдет, как будто никогда тебя не знал.

Он признался тебе в своей любви, он поклялся тебе! Но вспомни слова лорда Шефтсбури, который был его лучшим другом и разглядел его! Твои глаза обманывают тебя! Ты идешь к пропасти, но не с ним, а одна! В последнюю минуту он отойдет от тебя и столкнет тебя в пропасть одну. У него иные, высшие цели, чем счастье человеческого сердца.

Оглянись, бедная Софи Говард! Оглянись, пока еще не поздно! Спаси себя и своих родителей, подумай о них: они заботились о тебе, воспитали тебя, любя свою Софи всем сердцем… а ты…

Нет, она верила в него; она не слушала предостерегающего голоса разума. Принц довез ее до дома родителей, поцеловал еще раз в губы, приложился к руке и… она погибла!

В то время как Луи Наполеон возвращался домой очень довольный собой, так как обещанных денег было не только достаточно, чтобы устроить дела в Лондоне, но и можно было взять значительную сумму во Францию, Софи узнала от горничной, отворившей ей дверь, что болезнь ее матери очень обострилась. Мистер Говард пригласил к своей жене нескольких докторов, у нее началось воспаление, которое грозило окончиться очень плохо.

Миссис Говард еще узнавала свою дочь. Она поцеловала, благословила ее и тихим голосом сообщила, что смерть уже где-то недалеко. Легкая болезнь обострилась и усилилась так быстро, что все лекарства докторов были бесполезными. Воспаление в горле быстро увеличивалось, скоро больная не могла ни глотать, ни дышать: всевозможные средства были испробованы, но уже на следующую ночь доктора объявили, что их наука не в силах спасти больную… она должна скоро умереть.

Мистер Говард сохранял спокойствие даже у смертного одра любимой жены, и только по выражению его лица можно было судить, как тяжело было ему пережить этот удар судьбы. Софи также плакала, стоя на коленях перед умирающей матерью. Та всегда была ее любящей заступницей.

На другой день она стояла на коленях уже перед ее холодным телом. Миссис Говард не перенесла болезни. Нельзя было поверить, что несколько лет тому назад это еще едва успевшее остыть тело было цветущей здоровьем и полной сил женщиной.

Софи была сильно потрясена этой утратой. Она много плакала, не подозревая, что и отец ее скоро последует за умершей и небо как будто бы выполнит ее преступное желание, внушенное любовью.

Покойницу провожала длинная и величественная процессия. Олимпио Агуадо, маркиз и принц тоже принимали в ней участие. Мистер Говард был тверд, но часть его счастья, его жизнь были у него отняты! Он переносил несчастье с достоинством, каким он всегда отличался от толпы, но в его сердце было пусто и холодно с тех пор, как он навсегда расстался с женой, которую так искренно и верно любил. Удар поразил его быстро и неожиданно! Бедному вдовцу, казалось, чего-то недоставало — дом его стал вдруг пустым, как будто жизнь здесь совершенно угасла. Целые дни он проводил в своем кабинете и смотрел на портрет жены, висевший на стене.

Вся его любовь сосредоточилась теперь на Софи, она стала единственной целью его жизни. Этот честный человек не подозревал, что между ним и его дочерью стала чуждая сила, которая могла разлучить их навеки. И уже в скором времени он должен был перенести новый удар, который сразил даже и этот твердый и непоколебимый характер довольно сильного мужчины.

Прошло несколько недель после смерти миссис Говард. Принц получил от банкира деньги, и вскоре Софи вручили от него извещение, что он едет через несколько дней в Париж. Ее спокойствие пропало, горе усилилось от этого сообщения. Решение ее было твердым: бедняжка хотела сопровождать принца.

Натуры, подобные мисс Говард, не отступают ни перед какими опасностями и ни перед какими обстоятельствами. После смерти матери ей стало гораздо легче оставить родительский дом. Поэтому Софи в один из последующих вечеров пошла в комнаты отца, чтобы сообщить ему о своем решении и попросить денег. Она знала о рассудительности, спокойствии и твердости духа своего отца; но до сих пор, пока он не увидел себя обманутым в своих надеждах и ожиданиях, дочь еще не испытала его твердости и гнева.

Он был отцом, готовым пожертвовать всем ради своей дочери, если этого требовало ее счастье, но также непреклонным, если видел в этом, как теперь, несчастье своего единственного ребенка. Не подозревая, что привело к нему Софи, он радушно поднялся к ней навстречу, протянул руки и заговорил о последнем желании умершей матери.

Софи ответила на все вопросы отца и подождала, пока он спросит, что ее привело к нему. Страшный час пробил. Софи не думала, что борьба будет так тяжела. Отдавшись обманчивым надеждам, она представила себе все дело иначе, чем мистер Говард, человек, прошедший тяжелый жизненный путь.

— Папа, — сказала Софи, — я пришла сказать тебе, что хочу оставить Англию и попросить тебя выплатить мне часть приходящегося на мою долю наследства.

Мистер Говард посмотрел на свою дочь полуизумленными, полугрустными глазами.

— Что с тобой, Софи? — спросил он наконец. — Барон Литтон сообщил мне несколько дней тому назад, что ты, не сказав мне ни слова, взяла триста тысяч франков; это пятая часть моего состояния.

— Извините, отец, мне нужны были эти деньги, и так как я ваша единственная дочь, то подумала, что имею право взять их.

— Я тебе об этом ничего не говорил, Софи; но ты сама вызвала меня на разговор, объявив так неожиданно о своем намерении оставить Англию. Что это значит? Я не спрашивал, зачем тебе нужна была такая сумма денег, но теперь я должен спросить: что с тобой, Софи, зачем ты хочешь оставить родительский дом и идти в незнакомый тебе мир? Скажи мне, что тебя влечет и почему ты оставляешь своего старика отца одиноким?

Софи медлила с ответом.

— Мне кажется, я знаю, для кого ты взяла деньги, — снова начал говорить мистер Говард ласковым голосом и поглаживая руку дочери, — я не сержусь на тебя, Софи. Ты последовала благородному желанию сердца. Ты сделала больше, чем была обязана. Но пусть оно и ограничится теми деньгами. Что ты хочешь найти на континенте? Куда ты хочешь ехать?

— В Париж, папа.

— В Париж! Я чувствовал это раньше. Софи, послушай родительское предостережение и мой совет — совет отца, который желает тебе только хорошего. Выбрось из головы эти необдуманные и безрассудные планы. Преодолей себя! Постарайся забыть этого человека, он не для тебя, и с ним ты никогда не будешь счастливой. Если ты переборешь себя, ты сама в скором времени поймешь, что для настоящего счастья нужны другие условия. Принц не любит тебя, не может сделать тебя своей женой; он стремится к престолу; а какую роль ты будешь тогда играть в его руках? Чтобы быть его супругой, ты слишком еще мала.

— Принц любит меня, он поклялся мне в этом своим спасением.

— Поклялся! Если бы все клятвы мужчин выполнялись, милое дитя, свет не был бы переполнен незаконнорожденными детьми. Я это говорю с благой целью, чтобы тебя предостеречь от ошибки в дальнейшем! Поверь мне, твой старый отец лучше знает свет и жизнь, чем ты, мечтая о воздушных замках юности. Посмотри мне в глаза, Софи! Забудь принца, милое дитя мое! Я уверяю, что ты через несколько лет поблагодаришь меня за это и найдешь тогда истинное счастье своей жизни.

— Твои попытки уберечь меня от выполнения моего намерения напрасны, папа, — ответила Софи с холодностью, — я все обдумала и пришла к убеждению, что могу жить только рядом с принцем, и, пожалуйста, не мешай мне! Иначе я буду вынуждена огорчить тебя тайным бегством.

— Софи, ты зашла уже слишком далеко!..

— Я не могу иначе, я должна ехать за принцем! Мы навеки принадлежим друг другу.

— О Боже! — воскликнул отец, посмотрев с изумлением на Софи. — Ты разве не подумала об участи, которая тебя ожидает?

— Пусть будет, что будет, отец; я должна ехать с ним; а о будущем я еще не думала.

— Софи, сжалься! Подумай о моем честном имени! Ведь ты опозоришь меня, мисс Говард будут называть любовницей принца. Зачем скрывать это, назовем вещи своими именами, ты дрожишь? Да, любовницей, бесчестной женщиной, повторяю я тебе еще раз.

— Отец, это слишком! Ты считаешь себя вправе говорить подобные вещи, потому что ты мой отец! — воскликнула Софи, выпрямляясь и от волнения дрожа всем телом.

— Ты думаешь, я боюсь твоего гнева? Я выполняю свою обязанность как отец! Горе тебе, если ты не послушаешь моих слов. Подумай о своей матери, Софи! Не позорь моего имени!

— Не бойся, отец, и не удерживай меня, твои уговоры напрасны!

— Несчастное дитя! — воскликнул мистер Говард. — Выбирай между ним и мной! Выбирай, Софи, между твоим отцом и тем человеком!

— Моя участь уже решена, отец, я выбрала и решила всюду следовать за принцем, я его люблю.

— Так иди с моим проклятьем! — воскликнул старый Говард и оттолкнул свое единственное дитя. — Я проклинаю тебя! Скрой твое честное имя! Пусть мне никто не говорит, что мисс Говард, моя дочь, любовница! Я убью того человека, который осмелится произнести при мне эти слова.

— Твое проклятье! — повторила Софи, закрывая лицо руками. — Твое проклятье! Сжалься, возьми назад эти слова!

— А ты жалеешь меня? Ты возьмешь назад слово, которое выманил у тебя тот человек? Софи, не оставляй своего старого отца! Останься честной! Останься моим ребенком! Подумай, какое горе только что поразило меня! Я умоляю тебя именем твоей матери: спаси меня и себя от позора и гибели.

Софи была упряма и тверда в своем намерении. Решение ее уже созрело, она не колебалась ни одной минуты, ни малейшего признака борьбы, ни тени сомнения не шевельнулось в ее душе. Она была непреклонна, но так же непреклонен был и ее отец, который заранее предвидел падение и несчастье своей горячо любимой дочери.

— Ты отказываешь мне в благословении и наследстве моей матери. Хорошо же, я уйду без них, я никому не скажу, что у меня есть отец!

— Софи, неразумное дитя! Безумие говорит в тебе. Оглянись, ради Бога! Прошу тебя!

— Прощай, мы больше никогда не увидимся!

— Софи, подумай, еще есть время, разве тебе не жаль меня, рассуди, какую тяжелую рану наносишь ты моему и без того уже разбитому сердцу. Разве ты не моя дочь?

— Я была ею. Ты сам разорвал связывающие нас узы.

— Так иди же с моим проклятием по твоему позорному пути, безумная! Горе тебе! Ты идешь к пропасти, не подозревая своей гибели. Горе мне, отцу такой женщины! Хоть бы небо призвало меня к себе и избавило от позора, которым это дитя покроет честное имя Говардов.

Убитый горем, отец в изнеможении опустился в кресло, он сильно дрожал; таким взволнованным, таким слабым он никогда еще не был. Он потерял свою любимую жену! И теперь терял также свое единственное дитя! Софи, тронутая видом безутешного отца, подошла к нему и хотела обнять его колени. Но было уже поздно! Говард ее оттолкнул.

— Я уже не отец тебе, — произнес он невнятным голосом. — Ступай к человеку, которому ты продала свою жизнь! Мы с тобой расстались навсегда!

Софи вышла. Могла ли самая сильная любовь принца заставить ее забыть этот час и сравниться с ее жертвой. Могла ли она отвратить проклятье любящего, заботливого своего отца?

Темный человек не присутствовал здесь в этот час; чем же он виноват, что мисс Говард была так глупа, поверив в его искреннюю и вечную любовь? Так убеждал он себя, чтобы успокоить поднимавшиеся в нем порой упреки совести, которая позже замолчала и больше не упрекала его ни в чем.

А Софи, проклятая дочь старого Говарда, оставила горем убитого отца, покинула родительский дом и родину. Падший ангел, ослепленная любовью к принцу, она привязалась к его судьбе. Предостерегающие слова отца были забыты, она уже не боялась его предсказаний и доверяла чужеземцу намного больше, чем когда-то своему отцу. Она счастливо улыбнулась, встретившись с ним на железной дороге, чтобы отправиться вместе в Лувр, и не подозревала, что делалось в это время в родительском доме. Бедный ее отец не вынес этого последнего удара, он заболел и вскоре последовал за своей женой. Второго удара не выдержала сильная натура Говарда.

Софи узнала об этом, уже когда приехала в Париж и наняла квартиру в роскошном доме на улице Ришелье; принц Луи, занявший Рейнский отель, старался успокоить ее; и ему действительно удалось утешить сердце легковерной девушки.

Любовь к принцу пересилила горе; она была так отуманена льстивыми и лживыми словами принца, что была в состоянии легко отнестись к потере отца. Только намного позже, через несколько лет, несчастная почувствовала, как велика для нее была эта потеря. В данное время она еще не смогла оценить ее, потому что человек, которого она любила, утешал ее лестью и мнимой любовью.

В скором времени Софи стала владелицей большого состояния и отдала его принцу, который воспользовался им в своих интересах. Она радовалась в гордом ослеплении, когда он десятого декабря 1848 года был выбран президентом республики. Бедняжка даже не подозревала, что чем он выше поднимается, тем она ниже падает. Она думала, что ее счастье возвышается вместе с его счастьем, и не замечала, как незаметно падает в пропасть, на которую ей указывал отец.

XVII. ФАЛЬШИВАЯ РУКА

Все розыски Долорес, предпринятые Олимпио и маркизом, были напрасными, неустанные старания Валентине напасть на след тоже пропали даром. Только одно обстоятельство, которое Валентино узнал от матросов в Сутенде, могло немного разъяснить положение дел. Это обстоятельство было такого рода:

На пароходе «La Flecha» был рулевой из Лондона по имени Коннель. Кроме рулевого и владельца корабля, никто не знал, куда этот пароход направлял свой путь. Из декларации в таможне ничего нельзя было узнать, там было сказано, что он отплыл в Испанию; но ни Валентино, ни его господин не верили этому. Валентино узнал от матросов другого корабля, что у рулевого Коннеля есть в Лондоне брат, который страшно пил. Чтобы спасти брата от порока, Коннель хотел взять его с собой на пароход, дал большое жалованье и сообщил ему место назначения. Тот сначала согласился на предложение, взял задаток, но в условленное время на пароход не явился, так что тот отплыл без него. Теперь только нужно было выяснить, где жил этот пьяница, а это было нелегко.

Наконец Валентино удалось отыскать Коннеля, который проводил целые дни в известном кабаке, а ночи в ночлежных комнатах предместья Лондона. Когда Валентино принес это известие, маркиз был дома, и решил тотчас же начать поиски. Чтобы быстрее достичь своей цели, он взял с собой большую сумму денег. Валентино получил приказ идти к кабаку, а сам маркиз отправился к ночлежному приюту. Становилось уже темно, и они во что бы то ни стало хотели немедленно найти Коннеля в том или в другом месте.

Клод завернулся в плащ, чтобы спрятаться от холода и не выделяться своей внешностью; он хотел появиться в ночлежке не джентльменом, а в костюме, напоминающем костюмы посетителей ночлежных комнат. Чтобы не показаться знатным и богатым, маркиз не стал нанимать кэб и решил сеть в омнибус, который ехал в ту часть города.

В своей старой шляпе и пальто Клод был похож на те темные личности, которые прежде знавали лучшую жизнь, теперь же не пренебрегают переночевать в ночлежных комнатах, платя по полпенса за вход.

Валентино не мог удержаться от смеха, увидев наряд маркиза, и уверял его, что никто не в состоянии будет узнать Клода де Монтолона. Сам маркиз должен был сознаться, что он на улице отошел бы с недоверием от подобного субъекта.

Предстоящее маленькое приключение очень его радовало, ему хотелось узнать некоторые темные стороны лондонской жизни, и этот случай должен был ему отлично помочь в этом отношении.

У моста Ватерлоо он расстался с Валентино и стал поджидать омнибуса. Эти большие кареты служат постоянным средством сообщения между отдельными частями города. Вечером они слабо освещаются одной лампой в углублении кареты; бедный народ чаще всего пользуется ими; и пассажиры тесно сидят друг возле друга на длинных скамейках, поставленных вдоль всего омнибуса.

В этих омнибусах часто происходили кражи, так как мазурики, пользуясь теснотой, очень ловко очищали карманы своих соседей. Эти ловкие артисты, похожие внешностью то на рабочих, то на купцов, не пренебрегали ничем: они брали платки, сигары, а охотнее всего деньги. Они совершали свои операции так ловко, что обворованный человек замечал свою потерю, только когда выходил из омнибуса, когда вор уже давно скрылся. Теперь эти кражи происходят точно так же, как и тогда.

Искусные проделки этих господ не были известны маркизу, хотя его часто и предостерегали от ловких карманных мазуриков, особенно мальчишек. Но, садясь в омнибус, он не подумал об этих предосторожностях. В нем было всего три пассажира: двое мужчин, которые сидели в некотором отдалении друг от друга и, казалось, были незнакомы между собой, и маленький мальчик — напротив них на другой стороне. Это был Жуан, уличный мальчишка Лондона, который только что проводил маленькую Мили и, так как дела его сегодня шли особенно хорошо, он сел в омнибус, чтобы раньше приехать в ночлежный дом и занять там получше место. Кто приходил раньше — мог выбирать себе место, где ему больше нравилось, запоздавшие же гости должны были довольствоваться оставшимися местами.

Жуан сел в угол кареты и долго незаметно наблюдал оттуда за двумя сидящими напротив него мужчинами, которые не обращали никакого внимания на маленького мальчика. Они, вероятно, считали его совершенно неопасным, судя по его возрасту.

Жуан, внимание которого ничем не было занято, стал прислушиваться к их разговору. Он не мог всего понять, но ему стало ясно одно, что они преследуют какую-то тайную цель и сердятся, что в карете совсем нет людей. В это время вошел маркиз и сел на свободное место. Тогда оба разговаривающие господина быстро разошлись, как будто были между собой незнакомы и стали рассматривать со всех сторон маркиза. Он сел недалеко от двери, напротив мальчика, которого он вначале не заметил, а теперь стал внимательно его разглядывать.

Жуан был бледен, и вид у него был болезненный. Его темная курточка стала уже старой и маленькой, и он, чтобы не мерзнуть на холодном сыром воздухе, переплел свои ручонки на груди и высоко поднял плечи, стараясь закрыть воротником шею и подбородок.

Вид мальчика тронул маркиза. Он говорил себе, что это бедное дитя, одно в большом бессердечном городе, наверное, обречено на погибель. Он уже хотел заговорить с ребенком, когда заметил, что тот внимательно смотрит то на него, то на его соседа слева.

Клод только теперь заметил, что этот человек сел к нему очень близко; зачем это было нужно, когда карета была пустой; и ему пришла в голову мысль, не задумывает ли тот пассажир что-нибудь против него. В это время придвинулся и господин, сидящий справа, вежливо объясняя, что дано приказание сидеть так, чтобы вновь вошедшим были освобождены места.

Это показалось очень естественным и послужило поводом к такому интересному разговору, что Клод перестал думать худое и о пассажире, который сидел с левой стороны, тем более, что тот положил на колени обе свои руки в черных лайковых перчатках. На нем был широкий плащ, как у маркиза, и он смотрел в окно, не вмешиваясь в разговор сидящих возле него.

Жуан незаметно наблюдал за обоими, в то время как омнибус катился по улицам. До квартала, где находилась ночлежка было еще далеко, маркиз назвал кондуктору улицу, около которой он хотел выйти.

В эту минуту Клоду показалось, что его кто-то дернул. Он мгновенно посмотрел на своего соседа, но руки того лежали неподвижно на коленях. Вдруг его сосед встал, чтобы выйти из омнибуса.

В мгновение маленький мальчик, который все время сидел, не шевелясь, быстро вскочил и, наскочив на удивленного господина, схватил его за ноги, не выпуская из кареты.

— Эй вы, посмотрите ваши карманы! Этот человек вас обокрал! Эти слова относились к маркизу, который был очень удивлен смелым поступком маленького болезненного мальчика. Но прежде чем он смог осмотреть свои карманы, его сосед с правой стороны тоже вскочил и сильным ударом ноги хотел освободить своего товарища.

Но Жуан крепко держался за ноги, хотя и кричал от боли. Задержанный им господин наносил ему удары и, наверное, бы убежал, если бы маркиз действительно не убедился в исчезновении кошелька.

— Вас обокрали, мистер, этот человек положил на свои колени фальшивую руку, а сам правой рукой очистил ваши карманы, я видел это, — закричал Жуан плачущим голосом, так как удары причиняли ему сильную боль.

— Негодный мальчишка! — закричал правый сосед маркиза. — Бьюсь об заклад, что это он вас обокрал, мистер, в то время как вы входили в омнибус.

— Я не знаю, что вы от меня хотите, как вы смеете задерживать меня! — воскликнул левый сосед, принимая угрожающий вид!

— Позвольте, господа, мальчик прав, мой кошелек действительно пропал в омнибусе, — возразил Клод, — и поэтому я должен попросить вас не оставлять кареты, раньше чем все это дело не выяснится!

— Хорошо! Но вы обращаетесь не к тому, к кому следует с вашими подозрениями, мистер, и это может вам очень дорого обойтись. Я ручаюсь, что вас обокрал мальчик!

— Это, должно быть, действительно верно, — вмешался кондуктор. — Уличные мальчишки всегда сами виноваты и стараются выйти из положения такими вот штучками. Позвольте, мистер, здесь что-то лежит на полу. — Кондуктор поднял кошелек маркиза. — Мальчишка бросил его, когда увидел, что дело плохо.

— Не бейте мальчика, мистер! — закричал маркиз повелительным голосом левому соседу, который так яростно стал бить Жуана, что бедный ребенок с криком упал. — Если бы бедный мальчик был мошенник, он не держал бы вас, а постарался бы убежать первым.

— Так вы действительно думаете, милорд, что этот господин, которого я знаю, так как мы почти что каждый день ездим вместе, обокрал вас! — закричал другой, показывая громадный кулак, чтобы придать своим словам больше веса.

— Мое дело с этим господином вас не касается.

— Я свидетель!

— Пойдемте со мной в полицию! — воскликнул левый сосед в сильном гневе. — Велите остановить карету! Это происшествие нужно расследовать!

— Я готов, — спокойно ответил Клод, взяв на руки мальчика, у которого из раны на голове сильно текла кровь. — Бедный ребенок!

— До смерти нужно было избить этого проклятого мальчишку.

— Не трогайте его, — закричал маркиз, выпрямившись, — моему терпению придет конец.

В то время как омнибус остановился, оба негодяя обменялись условными знаками и вышли из кареты вместе с маркизом, который нес на руках обессиленного мальчика. Они достигли предместья и шли по довольно безлюдной улице. Клод де Монтолон затерялся бы в этой местности, между тем как маленький Жуан понемногу стал приходить в себя, хоть кровь еще текла из раны, нанесенной ему злобным соучастником карманного вора.

Трое господ едва прошли двадцать шагов, как маркиз вдруг заметил, что обвиняемый Жуаном в воровстве что-то тихонько бросил на землю. Он быстро нагнулся, прежде чем оба мошенника могли ему помешать и поднял черную перчатку, набитую ватой, которая внешним видом полностью походила на руку, одетую в черную перчатку. Это была одна из тех рук, которые левый сосед положил на свои колени, чтобы показать, что он не замышляет ничего дурного; фальшивая рука, как назвал ее маленький Жуан, которую кладут для того, чтобы скрыть движение настоящей в кармане соседа. Этой находки было достаточно для обвинения.

Оба мошенника увидев, что маркиз нашел фальшивую руку, показали ему узкую улицу, на которой, по их предположению, должна была находиться полиция.

Жуан наклонился к несущему его маркизу и положил свои ручонки на его плечи.

— Не ходите с ними, там нет полиции, они хотят завести вас в западню, мистер, — прошептал он.

— Я не боюсь этих мошенников, милый мальчик, — смеясь, ответил маркиз тихим голосом.

— Пожалейте себя. Вы не знаете силы этих людей. Еще десять шагов, и вы будете в узком проходе улицы, где одного свистка этих мошенников достаточно, чтобы на вас набросилась дюжина их соучастников.

— Благодарю, дитя. Ты такой маленький и уже знаешь повадки этих злодеев, — сказал удивленный маркиз и прибавил громко:

— На этой улице нет полиции, мистер, я не пойду туда и попрошу вас лучше подождать минутку здесь на углу.

— Как, вы хотите уйти? Этого нельзя делать, — закричали в один голос мошенники, — вы должны пойти с нами! Это может оскорбить Каждого честного человека!

— Не подходите ко мне, говорю я вам, — закричал Клод с угрожающим жестом, — я убью первого, кто ко мне подойдет, мое терпение истощилось, мошенники!

— Как — мошенники! Долой этого негодного иностранца, — закричали оба вора, и пронзительный свист раздался в то же время на улице.

— Пожалейте себя, вы погибли, — прошептал мальчик, которого маркиз поставил на мостовую, чтобы освободить руки для защиты. Он схватил револьвер и направил его на обоих мошенников, которые попрятались в ожидании выстрела.

Насколько они были смелыми и наглыми, думая одержать победу, настолько теперь сделались трусливыми, увидев в руках маркиза оружие.

— Еще слово, еще свисток, и я сам расправлюсь с вами! Не думайте меня запугать, вы ошибаетесь! Вот ваша фальшивая рука, негодяи! Я вернул свой кошелек и поэтому не хочу входить с вами в полицейское разбирательство. Но не думайте, что вы можете грабить каждого иностранца и заманивать в ваши ловушки!

— Он уходит от нас! Долой этого иностранца! Смерть проклятому мальчишке! — кричали мошенники.

Жуан уцепился за маркиза; в конце улицы показалось множество сомнительных субъектов; но оба вора не осмеливались подступить к маркизу ближе. Маленький мальчик тащил его с этой улицы.

В это время показалась знакомая мошенникам фигура полисмена, они и их товарищи с быстротой молнии скрылись из виду, и улица моментально опустела.

— О Боже! Мы теперь спасены, — сказал мальчик и благодарно прижался к маркизу, как будто тот спас ему жизнь.

— Они точно провалились сквозь землю, — сказал маркиз, посмотрев на улицу и пряча в карман револьвер. — Эти разбойничьи притоны не хуже, чем в Пиренеях. Пойдем, малыш, ты очень слабый и к тому же ранен. Где дом твоих родителей?

— Боже мой! Да у меня нет родителей, мистер.

— Как, ты сирота? Куда же ты ехал на ночь глядя?

— В ночлежную комнату на улицу Ольд-Кент.

— Я тоже ехал туда! Ты ночуешь в таком доме?

— Уже несколько месяцев. У меня никого нет на свете, мистер, я — сирота.

— Как же тебя зовут, милый малютка? — спросил маркиз, подняв опять на руки обессиленного мальчика.

— Меня зовут Жуан, мистер.

— Жуан! Это имя не подходит к Лондону.

— Поэтому все и смеются над моим именем и не могут его выговорить.

— И у тебя нет ни родителей, ни братьев, ни сестер?

— Я знаю только одну добрую Мили. Она всегда защищала меня и достала для меня щетки, которыми я зарабатываю каждый день несколько пенсов.

— И ты все-таки остался настолько честным, что решился скорее дать убить себя, чем оставить меня жертвой воровства?

— Конечно, мистер, и даже если бы они до смерти меня прибили! Я видел, как злодей вас обкрадывал.

— Не хочешь ли ты лучше пойти со мной, чем спать в ночлежной комнате?

— Я не знаю, мистер!..

— Но как ты посмотришь на то, если мы сейчас вместе пойдем в ночлежные комнаты, а оттуда поедем на мою квартиру?

— Как хотите, мистер, я во всем вам доверяю, как хотите!

— Ты славный мальчик! Твоя храбрость и честность тронули меня! У тебя еще сильно болит голова от ударов?

— О нет, мистер, если бы вы только позволили обнять себя.

— Обними, Жуан! А теперь покажи мне дорогу на улицу Ольд-Кент. Мне нужно найти в ночлежных комнатах матроса Коннеля.

— О, я его знаю, мистер! Он там бывает каждый вечер. Он почти всегда пьяный.

— Так ты мне его покажешь?

— Конечно, мистер! Я часто по вечерам разговаривал с ним. Он очень добродушный, когда не бывает пьяным! Он мне рассказывал, что его брат хотел взять его некоторое время тому назад на испанский пароход, но он не поехал.

— Его-то я и ищу!

— Мы должны пройти через новую Кентскую улицу и потом направо мимо церкви Прибежища. Видите ли там большой одноэтажный широкий дом?

— С ярко освещенным подъездом?

— Да, мистер… я не знаю еще вашего имени, — сказал Жуан с детской непосредственностью.

— Называй меня дядей Клодом. Значит, нам нужно зайти в тот дом?

— Не вызвать ли вам сюда Коннеля, мистер?

— Ты сам едва можешь идти, Жуан.

— О, если бы я смог вам только услужить! Я бы очень хотел вам помочь!

— Мы войдем вместе, и ты покажешь мне матроса Коннеля.

— Хорошо, мистер; но вы, в таком случае, должны заплатить входные деньги. Вот мои полпенса.

Маленький мальчик вынул из кармана своей курточки монетку и подал ее маркизу.

— Ты странный ребенок, — сказал, улыбаясь, Клод. — Зачем мне твои полпенса?

— Без денег никого не пропускают, мистер, даже если нужно только отыскать кого-нибудь.

— И ты думаешь, что я возьму последние деньги у тебя, чтобы заплатить за вход?

— Извините, дядя Клод, у меня в кармане есть еще несколько полупенсов, — сказал с торжеством маленький Жуан, вытаскивая из кармана несколько медных монет.

— Оставь их для себя, Жуан, — ответил маркиз с улыбкой, которая всегда у него появлялась на устах, если он слышал или видел что-нибудь очень приятное. Мальчик ему очень понравился и нравился все больше и больше. Он заплатил за него и за себя входные деньги и вошел внутрь, сопровождаемый Жуаном. В ночлежной комнате атмосфера была затхлой. При свете дымящейся лампы он увидел множество посетителей, лежавших под одеялами; многие уже храпели так сладко, как будто бы они спали на пуховых перинах; а другие только снимали с себя без излишних церемоний верхнее платье.

Маркизу эти постели, разделенные одна от другой перегородками, показались стойлами; и он сознался, что никогда не желал бы спать на соломе, на которой раньше спали разные люди. Чувство брезгливости овладело им.

Жуан был хорошо знаком с посетителями этой ночлежки. Они приветливо кивали ему головами, некоторые здоровались по-дружески за руку, они с ним шутили и удивлялись, что он привел нового знакомого.

— Мы не останемся здесь, — воскликнул Жуан торжествующим тоном, который вызвал улыбку у маркиза. — Мы заплатили входные деньги только для того, чтобы увидеть Коннеля. Где Коннель? Он уже здесь?

— Вон он храпит, — ответил мальчик, немного старше Жуана.

— Хорошо! О, он опять напился, — закричал Жуан маркизу и стал около матроса, который ничего не слышал, продолжая спать непробудным сном.

— Нам нужно с ним поговорить, — сказал маркиз, — постарайся от него узнать, Жуан, куда отправился пароход, на который брат хотел его взять с собой.

— А больше вам ничего не нужно, дядя Клод? Это и я мог бы вам сказать, и мы бы сэкономили входные деньги. Пароход отплыл в Гавр — Коннель говорил мне это.

— В Гавр. Это так же хорошо, как и в Париж. Ты это точно знаешь, Жуан?

— Если хотите, дядя Клод, я еще раз спрошу у Коннеля.

— Спроси, Жуан! Я хочу узнать самые точные сведения. Мальчик подошел к храпевшему матросу.

— Эй, добрый Коннель! Проснись! Коннель! Проснись! Матрос повернулся на другой бок, испустив при этом какой-то непонятный звук.

— Что такое? А, это ты, Жуан? Что тебе нужно?

— Скажи, пожалуйста, добрый Коннель, куда хотел взять тебя с собой твой брат, рулевой.

— Черт его побери, — засмеялся Коннель, — в Гавр! Деньги я взял, но я не люблю покидать Лондон, мне здесь очень нравится, и я не мог расстаться с Лондоном!

— Значит, в Гавр, добрый Коннель, ты это точно знаешь?

— Убирайся к черту, как мне этого не знать! Я даже скажу тебе, как называется пароход, — ответил матрос, приподнимаясь.

— А действительно, добрый Коннель, как называется пароход, который поплыл в Гавр?

— — «La Flecha», мальчик. Я получил десять фунтов стерлингов в задаток, они уже все потрачены. — И матрос для доказательства вывернул оба кармана своей куртки. — Посмотри, больше нет ни одного шиллинга! Но Коннель сумеет выйти из затруднительного положения. Они поехали в Гавр, а оттуда, кажется, в Париж!

Жуан посмотрел на стоявшего около него маркиза, как бы желая спросить: «Все ли мы узнали, что нужно?»

— Дайте место! Ложитесь или сойдите с дороги, — закричал на маркиза и мальчика новый посетитель, которому они загородили проход. — Здесь место не для болтовни, а для ночлега.

Клод кивнул мальчику, он узнал все, что ему было нужно. Жуан подошел к нему, чтобы спросить, хорошо ли он выполнил дело, которое ему поручили, и маркиз, выйдя с ним из комнаты, похвалил его.

Высокий человек, собиравший входные деньги, очень удивился, увидев, что находятся еще люди, которые так рано оставляют комнату, где спят, и с недоверием посмотрел на мальчика и мужчину в длинном плаще. Но маркиз не заботился об этом и был очень рад, выйдя на улицу из темного и душного помещения.

— Ты славный, милый мальчик, — сказал он Жуану, ослабевшему от боли и потери крови, — ты всегда проводишь здесь ночи?

— А дни на улице, — прибавил Жуан.

— Больше этого не будет, бедное дитя! Сколько тебе лет, и кто был твой отец?

— Я не знаю, дядя Клод, — ответил он чуть слышно. Маркиз все больше и больше начинал любить сироту, которого случай послал на его жизненном пути.

Он взял Жуана на руки, донес его до первых дрожек и нанял их, чтобы побыстрее доехать с мальчиком до улицы Ватерлоо.

XVIII. БРИЛЛИАНТОВЫЙ КРЕСТ

Смерть герцога Оссуно и самоубийство кассира Генриха в доме графини Монтихо заставили лондонскую полицию обратить внимание на дом этой женщины. После этих двух странных случаев, последовавших так быстро один за другим, власти, естественно, начали недоверчиво смотреть на иностранку. В очень вежливом тоне ей посоветовали оставить столицу Англии, и она немедленно отдала приказ упаковывать вещи.

Евгения ничего не знала о случившемся, и, по-видимому, новость об отъезде не особенно ее опечалила. Жизнь на севере не казалась ей привлекательной, и она быстро согласилась со своей матерью — открыть в Париже свою резиденцию. Евгения давно уже мечтала об этом. Блистающий Париж, с его приятной светской жизнью, по нравам и обычаям гораздо больше подходил для ее проживания, чем холодный Лондон.

Мысли, волновавшие теперь графиню, нисколько не беспокоили Евгению. Она никогда не спрашивала, откуда брались средства для подобного образа жизни и для великолепных нарядов, едва догадываясь, что для этого нужны деньги и даже довольно большие; а нежная матушка ни разу не дала почувствовать своей дочери, что после смерти Генриха она находилась в затруднительном материальном положении.

Теперь нужно было открывать новые источники, чтобы вести жизнь в Париже на широкую ногу. К счастью, графиня принадлежала к числу тех натур, которые не особенно любят ломать себе голову из-за завтрашнего дня. Она рассчитывала на то, что и в будущем, вероятно, найдется немало благородных людей, желающих самым деликатным образом принести жертву испанской графине за приятные часы, проведенные у нее.

Недавно еще один какой-то русский сановный богач подарил любезнейшей графине великолепный букет, в котором она нашла несколько тысяч билетов лондонского банка; она приятно улыбнулась при виде такого внимания, за которое могла не благодарить, так как благодетель уже уехал; и с. материнской нежностью постаралась скрыть от дочери это доказательство признательной дружбы.

И Карл Мальбору, не объявляя своего имени, прислал матери и дочери по драгоценному ожерелью; одно было усыпано бриллиантами и смарагдами, а другое же, предназначавшееся для Евгении, все состояло из жемчуга, в середине которого блестел крест, осыпанный тридцатью двумя бриллиантами.

Стоимость этих двух ожерелий была очень велика, но что стоило Для богатого графа эти тысячи талеров, если с их помощью он мог Доставить удовольствие дамам, с которыми проводил самые приятные вечера.

Лорд Кларендон тоже не забывал некогда любимую им госпожу Монтихо. Этот англичанин был настолько умен, насколько и благороден; и если бы легкомысленные знакомства, завязываемые графиней, не заставили его отшатнуться от нее, то он был бы и теперь ее верным и постоянным защитником. Этот любящий и высокообразованный человек не мог видеть подобного образа жизни графини. Как он ни уговаривал ее, как ни просил, но все было безрезультатно, его советы принимались графиней с такой иронической улыбкой, что даже и этот человек потерял всякое желание вмешиваться в ее жизнь.

Он еще до сих пор аккуратно присылала ей довольно значительные суммы денег, но их едва хватало на три или четыре дня. Для такой жизни, какую вела графиня Монтихо, необходимы были миллионы; пожертвования одного поклонника не могли быть достаточными, чтобы удовлетворить жизненную потребность этого дома.

Евгения, казалось, была здесь повелительницей, все и вся преклонялись перед ней, доставляя гордой девушке этим удовольствие. Она располагала всеми, как только хотела, стоило им появиться в салоне ее матери. Каждый старался не только сказать ей какой-нибудь комплимент или любезность, но и показать свое горячее поклонение; некоторые действительно поклонялись красавице, так как ее красота в самом деле была поразительной и привлекательной; другие же делали это просто из привычки и из интереса к любовным похождениям; но ни те, ни другие не достигали своей цели. Умная и кокетливая Евгения щедро одаривала обожателей своей очаровательной улыбкой, но в душе посмеивалась над их глупыми надеждами. Она была той опасной Дианой, которой предсказали, что один из принцев разобьет ее гордость. До сих пор этот принц еще не появился.

В ту ночь, когда Евгения в мадридском замке услышала разговор Нарваэса с маркизой де Бельвиль и когда затем она была покинута герцогом Альба, она поклялась возвыситься над всеми, показаться в таком блеске, чтобы все кругом завидовали ей, и эта клятва поддерживала ее повсюду и казалась ей высшей целью ее жизни; ее мать еще больше помогла укрепить и развить эти смелые надежды.

Чем прекраснее и воодушевленнее были ее темно-голубые глаза, в которых, казалось, сверкало целое море любви и чувства, чем привлекательнее был ее взгляд и звонкий голос, тем она была опаснее, потому что все, что выражали ее глаза и произносили ее губы, было рассчитано на то, чтобы победить и подчинить окружающих силе своей женской красоты.

Евгения была избалованной; она повсюду видела искреннее обожание и перестала сомневаться в силе своей красоты. Она верила в себя. Ей никогда не приходило в голову, что кто-нибудь может оставаться равнодушным при виде ее. Это равнодушие, если светская красавица его и замечала, выводило ее из себя, и поэтому она, вероятно, и чувствовала живейший интерес к дону Олимпио Агуадо. Мучительное сознание, что он любит и предпочитает ей другую и что дочь простого смотрителя замка хвалится его любовью, не давало ей покоя. На протяжении нескольких лет она ничего не слышала о Долорес; по слухам, она находилась здесь, в Лондоне, но этим слухам

Евгения не придавала никакого значения. Почему же дон Олимпио так избегал салон графини Монтихо?

Она знала, что Олимпио сильно интересуется ею; это доказала встреча на Цельзийском мосту. Но гордой графине хотелось видеть славного дона у своих ног. Она не могла и в мыслях допустить, чтобы Олимпио любил другую. Со дня на день желание владеть им у нее возрастало. Она очень хотела с ним увидеться и убедиться, действительно ли между ней и Олимпио встала Долорес. Неужели эта бедная девушка осмелится соперничать с графиней Монтихо! Евгения подозревала, и это-то подозрение доставляло ей невыразимое страдание. Она окончательно решилась во что бы то ни стало увидеть Олимпио.

Ей казалось, что она любила Олимпио и что теперь, когда он предпочел другую, эта любовь, стала еще сильней, она смешалась с завистью и со стремлением к победе. Она раздумывала, где бы ей с ним встретиться. Но судьба сама вдруг помогла ей. Она увидела его еще раз до отъезда из Лондона.

В это время в ковентгарденском театре выступала всемирная знаменитость, прекрасная Дженни Линд, она привлекала почти каждый вечер всю лондонскую аристократию своим прекрасным пением.

Графиня Монтихо с дочерью постоянно появлялись в ложе, возбуждая всеобщее удивление; стройный и величественный стан Евгении, ее привлекательное и поразительно красивое лицо и богатый наряд обращали на себя внимание гордых лондонских аристократов.

На третий вечер после своего решения Евгения увидела Олимпио в одной из соседних лож. В этот же вечер она захотела во что бы то ни стало выполнить свое страстное желание. Более благоприятного случая невозможно было даже представить, и прекрасная графиня торжествовала. Гордый дон поклонился, увидев испанок; но напрасно надеялась Евгения, что он войдет в ее ложу. Он, казалось, был сильно увлечен пением Линд и во время всего представления ни разу не встал со своего места.

Евгения сильно волновалась, но не могла перенести такого равнодушия к себе. Ее самолюбие было унижено. Однако гордая графиня не унывала. У нее было средство заставить следовать за собой гордого Олимпио. Маркиз обещал выполнить ее просьбу. И этого обещания было вполне достаточно, чтобы и Олимпио отправился в Париж.

За несколько минут до окончания спектакля обе дамы поднялись со своих мест. Евгения наблюдала за ложей дона Олимпио; она немного помедлила, чтобы потянуть время; и как только заметила его, выходящего из ложи, немедленно направилась к выходу.

В коридоре было еще пусто; Евгения послала лакея за экипажем, а сама начала медленно спускаться по лестнице, позади своей матери. Олимпио надел пальто и тоже стал спускаться по лестнице. В это время Евгения быстро и сильно прижала кольцо ожерелья и преднамеренно уронила бриллиантовый крест, который упал на мягкий ковер на лестнице.

Чудесные камни блестели так ярко, что Олимпио, спускаясь, заметил прекрасный крест и поднял его. Никто, кроме графини, не мог потерять такое драгоценное украшение, потому что только она одна спускалась сейчас по лестнице.

Олимпио заметил, что одного из камней недоставало, он наклонился еще раз и начал искать. Его старания были напрасными; в это время народ повалил к выходу, и камень был потерян. Олимпио подумал, что Евгения уже заметила свою потерю и беспокоится; его обязанностью было немедленно передать ей находку.

Он бросился вниз, но народу было так много, что он не смог догнать графиню. У театрального подъезда, где разъезжались кареты, в нескольких шагах от себя он увидел Евгению; но толпа снова затолкала его, и графиня уехала на его глазах.

— Черт побери, — пробормотал он, стоя некоторое время в нерешительности, — мне ничего не остается, как только ехать сейчас же к графине Монтихо. Я должен передать ей этот крест; когда она будет снимать свои драгоценности в будуаре, то непременно заметит потерю, о которой сейчас, может, и не ведает.

Олимпио, не подозревая о намерениях прекрасной графини, приказал сидевшему на козлах Валентино, ехать в отель госпожи Монтихо. Он вошел в карету, держа в руке крест. Валентино был немного удивлен приказанию, но он не любил рассуждать и спорить со своим господином. Карета быстро покатилась по улицам и вскоре остановилась у красивого дома, от которого только что отъехала карета дам, живших на верхнем этаже.

Олимпио приказал немедленно доложить о себе графине. План Евгении блистательно удался. Она рассчитала верно, Олимпио нашел крест и сам привез его, этого только и добивалась Евгения. Она мастерски выразила удивление, но велела принять знатного дона Агуадо в своей приемной, сама же подошла к зеркалу соседней комнаты и искусной рукой придала растрепавшимся локонам кокетливый вид. Она должна была сознаться, что имеет право быть довольной собой, так как ее внешность была соблазнительно прекрасна. Дорогое атласное платье с глубоким вырезом было украшено тюлевой сквозной отделкой, обнаруживавшей ее роскошные формы, бело-мраморную шею и полные, чудные плечи, на которые спадали густые локоны. Все было выставлено с такой полной и рассчитанной соблазнительностью и окружено таким блеском, что поневоле нужно было сознаться, что такое соединение природы с искусством, красоты с кокетством редко можно встретить.

И Олимпио стоял, пораженный ее красотой, не отрывая глаз от ее чудного лица. Никогда еще Евгения Монтихо не казалась ему такой красивой, как в этот ночной час. Роскошь приемной придавала еще больше прелести ее облику.

— О мой дорогой друг, я думала, что ослышалась, когда мне доложили о вас, — сказала она с обворожительной улыбкой, которая всегда сияла на ее губах, когда она была уверена в победе, — неужели это вы? Как давно мы не виделись, дон Олимпио.

— Полчаса тому назад я имел честь поклониться вам в театре, донна, — заметил Олимпио и подошел ближе, чтобы прижать ее белую руку к своим губам.

— Ах, да. Но я не говорю о встречах издалека, дон Олимпио, — сказала она с тонкой иронией. — У вас, вероятно, были очень важные дела; впрочем, это сердечные тайны, в которые я не имею права вмешиваться! Я вознаграждена и спокойна, что ничем вас не огорчила, потому что вижу вас у себя. Вы не можете себе представить, как мне приятны такие нецеремонные — я бы даже сказала — дружеские, встречи, напоминающие мне мою далекую прекрасную родину! Да, да, дон Олимпио, вы тоже принадлежите к этим избранным личностям, и если бы вы знали, какое удовольствие мне доставляет ваше посещение без предупреждения, вы бы, вероятно… Разве не так? Вы странно улыбаетесь.

— Я должен возразить на ваши любезные слова, которые меня конфузят и в которых проглядывается упрек, донна.

— Как я это должна понимать? Вы, значит, и сегодня пришли не по желанию души, а…

— Остановитесь, графиня! Мне тяжело слушать вас, так как я чувствую себя виноватым.

— Ай-ай, мой благородный дон, я, значит, и в вас ошиблась — это мне очень больно. Знаете, ли, дон Олимпио, что было время, когда я на вас очень сильно надеялась и охотно называла вас своим кавалером. Теперь это время прошло и, кажется, все больше отдаляется, но воспоминание об этом для меня очень дорого!

— Вы правду говорите, графиня? Теперь позвольте мне все же рассказать вам причину, которая привела меня сюда!

— Садитесь, дон Олимпио, вы, значит, так далеки от графини Монтихо, что приходите только тогда, когда это вам нужно, — сказала Евгения с грустным выражением. — Я всегда думала, что соотечественники на чужой стороне ближе стоят друг к другу; но все дорогие мечты и надежды, которые я себе рисовала, все больше и больше исчезают; от прошедшего очарования и от чудесных слов, которыми украшаешь свою жизнь, остается вернуться к холодной, грубой действительности. Это грустно, дон Олимпио, пока сама не охладеешь и не привыкнешь к этой горькой правде.

— Евгения, что это блестит в ваших глазах? Слезы? Неужели я не ошибаюсь? Я» думал, что у вас ледяная кровь. Я вас обидел? О, тогда простите меня!

— Вы считали меня холодной, Олимпио? Я думаю, что у вас не было на это основания! Вспомните о том карнавале…

— На котором вы защищали и спасли меня и маркиза; мы всегда будем вам обязаны за это, и вы всегда имеете право обратиться за защитой к нашей шпаге.

— Вы не знаете, Олимпио, что это спасение было причиной самых отвратительных интриг в Мадриде, что ту, которая открыла вам ворота, назвали изменницей. Но я же не могла поступить иначе, Олимпио, хотя и подвергалась опасности и немилости.

— Требуйте моей жизни, графиня.

— Как часто мне приходится слышать эти чудесные слова, мой благородный дон, — иронически засмеялась Евгения, — и как легко возбуждать и уничтожать такие надежды.

— Олимпио Агуадо никогда не обещал того, донна, чего он не выполнит, каждое его слово — правда.

— Докажите мне это, мой благородный дон, — ответьте только на один вопрос: что заставляло вас держаться так далеко от Евгении? Я прошу: только откровенно. Скажите, дорогой дон, неужели правда, что на нашей дороге стала Долорес, дочь смотрителя замка, пение которой мы слышали у герцога Медина? Она произвела на вас такое сильное впечатление? Она обворожила Олимпио и разлучила его с Евгенией? Я читаю ответ на вашем лице, мой дорогой дон, все было так, как я думала! Ну тогда, Олимпио, ступайте; нам лучше расстаться; я не хочу быть соперницей той, у которой на руках ребенок.

— Евгения, — закричал Олимпио, отойдя от нее в большом волнении, — я разве для этого пришел сюда? Браните меня, упрекайте меня самыми ужасными словами, но пощадите это создание, которое сильно страдает из-за меня и, кажется, навеки для меня потеряно.

— Довольно, мой благородный дон, вы любите эту Долорес. Я не желаю разрушать чужого счастья и строить на несчастье другого свое, я не желаю быть ее соперницей, — сказала Евгения ледяным тоном, от которого Олимпио вздрогнул. — Когда вы мне признавались на карнавале в любви, когда вы стояли на коленях передо мной, осыпая меня розами, тогда я мечтала о счастье и блаженстве. Я всегда думала, ослепленная любовью, что могу считать вас своим верным другом; теперь мне стало все ясно — вы все забыли в объятиях Долорес.

— Я ее только один раз видел мельком, графиня, она во власти одного подлеца.

— О, она сумела возбудить вашу жалость, родную сестру любви. Простите, что я не спросила раньше о причине вашего внезапного появления. Но что это такое? Я потеряла свой бриллиантовый крест.

— Позвольте мне возвратить его вам, Евгения, я нашел его в театре, на лестнице.

— Так это и привело вас сюда, Олимпио? О, я желала бы, чтобы кто-нибудь другой нашел крест, мне бы тогда не пришлось пережить сейчас такой тяжелой минуты, — прошептала Евгения, закрывая лицо руками. Она с трудом играла свою роль и казалась сильно взволнованной; может быть, эта тяжелая роль была выше ее сил. Она надеялась торжествовать над Олимпио, и сама попалась в свои собственные сети, потому что так естественно не может играть ни одна самая искусная актриса. Евгения чувствовала, что она слабеет, что этот прекрасный дон, которого она теперь видела так близко, приобрел над ней больше власти, чем она это предполагала.

Олимпио подошел к ней, взял за дрожащую руку, посмотрел на ее печальное лицо, блуждающие глаза и трепещущие губы; графиня была так прекрасна, так восхитительна, что он почувствовал себя как бы притягиваемым к ней магнитом. Слезы потекли из ее глаз, и лед, окружавший ее сердце, быстро растаял. Можно было победить надменную красавицу в эту минуту; в ее сердце была струна, которая дрожала под пальцами Олимпио и заставляла ее забыть страсть к господству, холодность и все планы на будущее. Казалось, что и эта интриганка была способна на более глубокое чувство.

— Евгения, — прошептал Олимпио и привлек ее к себе, — я не могу видеть ваших страданий! Позвольте мне осушить эти слезы.

— Прочь! Прочь! — ответила она. — Все погибло, все! — И крупные слезы закапали на ее белоснежную грудь.

Олимпио, отуманенный, бессильный при виде ее слез, обнял прекрасную девушку и стал поцелуями осушать слезы на ее щеках. Тогда она встала, как бы очнувшись от счастливого сна; ока еще чувствовала его горячие губы на своих щеках.

— Что вы делаете, Олимпио, — проговорила она, открывая свои большие, прекрасные глаза и бессильной рукой освобождаясь из его объятий.

— Я хотел прикрепить бриллиантовый крест на прежнее место, — ответил он тихо. — Сделайте мне это одолжение, разрешите, Евгения.

— Нет, пусть он останется у вас для воспоминаний о сегодняшней нашей встрече, Олимпио, смотрите на него как на амулет, на талисман! Покажите мне его, когда захотите напомнить об этом часе и моей любви, и я всегда, где бы ни была, отзовусь на это воспоминание! Я прошу вас, возьмите его! Я долго носила и любила его, и поэтому мне хочется, чтобы он был в ваших руках.

— Талисман?.. Благодарю, Евгения, — ответил тихим голосом Олимпио, посмотрев на блестящий крест.

— Посмотрите, — прошептала Евгения, показывая на крест, — один камень потерян, неужели это предзнаменование?

— Я бы хотел взять с этим крестом все, что вас огорчает, Евгения! Я буду беречь его, как самое дорогое сокровище! В тяжелые минуты жизни я буду носить этот крест, чтобы он помог мне в опасности, и еще тогда, когда мне нужно будет вас оградить от несчастий. Пусть он служит нашим хранителем, пусть безгласно говорит и напоминает вам: Евгения, подумай о твоем обещании, подумай о часе, когда ты сделала этот крест талисманом! И этот зов будет предостережением, когда мы будем стоять у пропасти; он будет проникать в самую глубину нашего сердца. Я уеду, Евгения, но я беру его с собой как драгоценный залог! Вы уезжаете в Париж, говорил мне Клод де Монтолон; мы тоже хотим переехать туда в скором времени! Прощайте!

— Олимпио, с вами уходит от меня мой добрый гений; я чувствую, что этот час никогда не возвратится, — сказала Евгения, словно желая удержать его около себя, как будто бы он возбудил в ней в эту минуту новую жизнь, новые надежды и стремления.

— Мы снова увидимся, Евгения, я буду поблизости от вас, хотя вы больше не будете думать обо мне. Вы будете видеть свет талисмана, который мне дали! Прощайте!

Олимпио повернулся к выходу. Евгения стояла, как будто в чудесном сне, и смотрела ему вслед. Он поклонился еще раз и исчез за портьерой.

Она беспомощно протянула руки, будто потянулась за исчезающим сновидением; ее губы бессвязно произнесли его имя; но он уже ничего не слышал. Она стояла одна в комнате, и прекрасное сновидение исчезло из ее глаз, которые искали его. В эту минуту она, казалось, действительно любила его и готова была пожертвовать всеми своими властолюбивыми планами, лишь бы Олимпио полюбил ее, как Долорес. Судьба разлучала их.

Еще долго графиня неподвижно стояла на том самом месте, где Олимпио поцелуями осушал ее слезы, и она, как бы предчувствуя страшную будущность, дала ему крест, который без слов будет напоминать ей об этой минуте. Она провела рукой по лбу и глазам, как будто просыпаясь ото сна, и пошла в спальню, чтобы провести бессонную ночь. Кто может разрешить тайны человеческого сердца?

XIX. ПРИНЦ-ПРЕЗИДЕНТ

Много лет прошло после описанных событий. Пусть теперь благосклонный читатель последует за нами в современный Вавилон на берегу Сены — на шумные улицы Парижа. С нами он скоро почувствует себя там, как дома. Париж — душа и сердце Франции; он разливает жизнь в отдаленнейшие части страны и даже далеко за ее пределы.

Пройдя великолепную аллею, ведущую от Триумфальной арки к площади Согласия, доходишь до Елисейских полей, к ним прилегает маленький парк «з старых лип и вязов, устроенный Марией Медичи среди шумных улиц и любимых публикой за его удачное местонахождение.

К этому лесу с севера примыкает парк Елисейского дворца, который принадлежал президенту республики, принцу Людовику Наполеону. Фасад дворца с подъездом выходит на улицу Сент-Оноре и отличается своей величественной архитектурой.

Как и все другие дворцы, Елисейский пережил много превращений и часто менял своих жильцов. Прежде в нем некоторое время жила принцесса Помпадур, у которой собиралось знатное общество и преданные ей министры.

Впоследствии в нем поселился Наполеон во время ста дней, то есть незадолго до своего падения. Веллингтон и император Александр останавливались в нем, а позже жила герцогиня Берийская, теперь же его выбрал принц-президент для своего местожительства.

Надежды Людовика Наполеона сбылись блистательным образом. Единственным его соперником на выборах в президенты был генерал Кавеньяк; но этот храбрый и честный воин передал ему власть без всякого сопротивления, когда большинство голосов оказалось на стороне принца.

Наполеон достиг своего: он был во главе нации, его мечта начала понемногу осуществляться, и он шел прямо к намеченной цели, сбрасывая с дороги тех, кто ему, казалось, мешал. Но тщеславные люди не могут удовлетвориться своим настоящим положением, они стремятся подняться все выше и выше, так было и с принцем: он уже мечтал о высших ступенях власти — об императорской короне — и не мог забыть дяди, умершего на острове Святой Елены. Он желал, как и тот, неограниченного господства над народом, который избрал его своим президентом.

«Хитрый принц» в последние годы все больше и больше развивал свои планы для исполнения этого смелого шага. Но время еще не пришло, приготовления к этому не были закончены.

В один из дождливых весенних вечеров 1851 года большое количество экипажей подъехало к подъезду тюильрийского дворца. Из первого вышел человек с холодным безжизненным лицом — это был герцог Морни, сводный брат Людовика Наполеона, незаконный сын красивой Гортензии и генерала Фланута. Морни издавна пользовался весьма сомнительной репутацией в Париже; но с тех пор как его брат сделался президентом, а он его доверенным лицом, никто вслух не высказывал своего мнения. Лакеи и камердинеры почтительно кланялись ему, когда он проходил по широкой лестнице, покрытой роскошными коврами, направляясь в покои президента.

Из второй кареты вышел человек, несколько моложе предыдущего; на нем был вышитый золотом мундир префекта полиции; на его лице отражалась гордая уверенность в своем могуществе. Черные усы, которые вошли в моду, потому что их носил президент, были тщательно закручены, нос у него был некрасивый и длинный, в глазах выражалось какое-то беспокойство и раздражение. Человек этот был — Карлье, начальник парижской полиции, почти ежедневный посетитель дворца — Людовик Наполеон нуждался в помощи Карлье.

Из третьей кареты вышел генерал Персиньи, прежний вахтмейстер Фиалин, который так же, как и Наполеон, не останавливался ни перед какими средствами, чтобы достичь намеченной цели. В таких людях принц нуждался. Фиалин тоже прошел в комнаты президента.

Людовик Наполеон был в своем кабинете. Он расхаживал по комнате, диктовал письмо своему тайному секретарю, сидевшему за большим круглым столом посреди комнаты.

Принц очень изменился к лучшему с того времени, как мы его видели в обществе мисс Софи Говард. В то время он выглядел угнетенным, бедным и грустным, теперь же стал красивым и вполне окрепшим человеком. Во взгляде отражалась уверенность. На нем был одет статский сюртук, и на тонком жабо красовалась бриллиантовая булавка, подарок мисс Говард, которая до сих пор еще безумно любила его. Темные черные волосы принца, усы и эспаньолка блестели, бережно приглаженные, полное лицо, хотя и было немного худощавым, но показывало, что принц всячески берег свою жизнь и заботился о сохранении своего здоровья. Его глаза по-прежнему выражали какие-то замыслы и планы, но в них уже не светился огонек неудовольствия. «Милый господин Фульд, — диктовал принц секретарю Мокарду, изящному и скрытному человеку, лет пятидесяти, — будьте так добры и вручите господину Фиеро, шефу генерального штаба национальной партии, немедленно, по получении письма, сумму в десять тысяч франков, в которой он очень нуждается для одного частного дела».

Людовик Наполеон знал, что этой незначительной услугой он привяжет к себе человека, могущего быть ему впоследствии очень полезным. Ему необходимо было добиться всякими средствами, чтобы армия была на его стороне и чтобы в высших чинах военные должности занимались людьми, чем-нибудь ему обязанные. Точно также все места префектуры были переданы личностям, на которых он мог полностью положиться; все это он устраивал так спокойно и тихо, обдуманно и осторожно, что никто не заметил этих искусных приготовлений.

Мокард подал ему письмо для подписи; Наполеон подписал свое имя и предоставил дальнейшие распоряжения секретарю, которому он полностью доверял. Мокард был честнейшим человеком из всех приверженцев принца; этот секретарь служил верой и правдой тому, кто ему хорошо платил; он был в состоянии честно служить до конца своей жизни. Но он все-таки умел пользоваться доверием своего повелителя, из голодающего писаря вскоре сделался человеком, владеющим достаточным состоянием. Но разве можно его за это строго осуждать? Если подумать, что он был постоянным свидетелем щедро раздаваемых подарков, неужели человек забудет когда-нибудь самого себя?

Президент вышел из кабинета, оставив там секретаря, и отправился в приемную, роскошно убранную в стиле рококо. Украшенная золотом, с большими зеркалами в простенках, с роскошными стульями, столами, ярко освещенная золотыми канделябрами, она напоминала собой времена Людовиков XIV и XV.

Кроме Морни, Карлье и Персиньи, здесь было еще несколько близких человек и генералов. При появлении принца все встали, поклонились ему, некоторые пожали ему руку и потом собрались у стола, чтобы пить чай, который подали им на золотом подносе.

Людовик Наполеон болтал с Персиньи, которого он вывел в люди и который мог своими способностями оказать ему большие услуги. Потом он подошел к Морни и вместе с ним удалился в противоположный конец зала к мраморному камину. Он облокотился на камин и завел с братом интимную беседу.

Когда оба сына королевы Гортензии бывали одни, они беседовали по-немецки, обращались друг к другу на ты; в общем же зале они употребляли больше официальное обращение, хотя остальные гости и находились от них далеко и, казалось, были погружены в шумный разговор, но Людовик Наполеон не отступал от этикета.

Герцог Морни оказался теперь в очень стеснительных денежных обстоятельствах, и Наполеон хорошо знал, чем закончится их разговор. Он незаметно посмеивался. Морни был прежде всего человек удовольствий и любил до сумасшествия модные развлечения и в особенности азартные игры. Охота, банкеты и любовницы обходились ему страшно дорого. Все еще помнят, как несколько лет тому назад Людовик Наполеон заплатил не только долги, но даже расходы на великолепные похороны этого бескорыстного человека, как его тогда называли. Этим Морни во многом был похож на своего отца, которого даже считают виновным в рождении Людовика; генерал Флакаут, любовник королевы Гортензии, был в молодости таким же легкомысленным и расточительным человеком и никогда не имел денег. Теперь он был старым генералом у принца-президента — так играет иногда судьба со своими прежними любимцами.

— Я вчера провел славный вечер, — тихо рассказывал Морни, — лучше этого я бы вам не мог ничего пожелать, монсеньор.

— Не только славный, но и дорогостоящий вечер, — смеясь, заметил Наполеон.

— Разумеется, монсеньор, — приятная жизнь всегда требует значительных расходов. За всякое удовольствие в жизни, принц, мы должны платить. Маленький принц Камерата, испанец с горячей кровью, представил меня одной даме, при виде которой я узнал, что значит красота.

— Я думал, что вы достигли желаемого у графини Лехоно. [29]

— Вы меня, кажется, не совсем правильно понимаете, монсеньор: общество, в которое меня ввел принц Камерата, в высшей степени интересное и привлекательное.

— Вы возбуждаете мое любопытство! Нельзя ли узнать, где находится этот салон, так восхваляемый вами? — спросил Людовик Наполеон.

— На улице Сент-Антуан, № 10, у графини Монтихо. Но я должен еще просить вас, монсеньор…

— Графиня Монтихо, — повторил принц-президент. — Я уже слышал где-то это имя!

— Позвольте вам помочь в воспоминаниях! Недавно происходила дуэль из-за графини Монтихо между полковником Сурвилье и капитаном Фласаулем! Первого преследуют и грозят строгим наказанием; вы можете положить предел этому преследованию, о чем я и хотел просить вас, монсеньор!

— Я понимаю, Милый герцог, вас просили об этом, и вы дали обещание.

— Как вы умеете угадывать мысли, монсеньор! Действительно, все было так, вы правы.

— Следовательно, изменить обещанию нельзя, и я дам нужные распоряжения. Но я бы не хотел, чтобы вы часто давали такие обещания, милый герцог!

— Принц Камерата — любимец дам, — продолжал Морни, не обращая внимания на последние слова брата. — Они тоже испанки, поэтому он и пользуется у них предпочтением. Мне бы ужасно хотелось, чтобы вы увидели графиню и ее не менее красивую мать.

— Для этого нужно прежде найти случай!

— Без сомнения! Я об этом позабочусь! — поспешно прибавил Морни, — позвольте вам сказать, что вы больше, чем равнодушны к мисс Говард, так мне кажется! Все знают об этих отношениях и…

— Ну что же? — нетерпеливо спросил Наполеон.

— И говорят об этом самым дурным образом! Вы знаете, монсеньор, что я всегда говорю откровенно. Это, может быть, мое единственное достоинство. Лучше прекратите все отношения с этой англичанкой. Она, может быть, и прелестна, может быть, и любит вас и предана вам, но вы не видели той донны, тогда бы вы сказали: «Как мог я из-за такой любовницы быть предметом разговоров в Париже?» Вы сердитесь на меня за то, что я вам говорю это! Я обязан был вам это сказать.

— Разве Говард называют моей любовницей?

— Уже известно, что тот, кого касаются такого рода сплетни, узнает их последний! Особенно если он не имеет друзей, которые бы передавали слухи! Разумеется, мисс Говард называют вашей любовницей, и кому от этого плохо, как не вам, монсеньор! Вам одному! И кто может вам сказать всю правду так откровенно, как я!

— Я должен поблагодарить вас за это, герцог!

— Не могу не хвалить графиню Монтихо, вы должны ее увидеть; позвольте мне… Да вот, кстати, вспомнил, что через несколько недель состоится большая охота в Компьене. Принц Камерата будет в числе приглашенных. Там вы увидите прекрасную графиню!

— Как, разве графиня амазонка?

— Она испанка, и на боях быков привыкла видеть кровь! Без сомнения, она захочет присутствовать на охоте, и в лесу нетрудно будет найти подходящий случай для знакомства.

— Людовику Наполеону давно надоели отношения с Софией Говард; но у него до сих пор не хватало мужества порвать их, так как он многим был ей обязан. Сообщение Морни о том, что ее открыто называют его любовницей, сильно обеспокоило его; ему хотелось побыстрей избавиться от таких обвинений, чтобы хоть с этой стороны быть безупречным и не возбуждать толков — другие, более полезные для него разговоры, должны были занимать публику, да и какую пользу могла еще ему принести София Говард?

— Я принимаю ваше предложение, милый герцог! Вы дадите мне случай увидеть на охоте вашу героиню, — сказал Людовик Наполеон, не говоря больше о мисс Говард. Но про себя он уже решил в эту минуту окончательно порвать все отношения с ней.

— Отлично! Я очень рад, что могу быть полезен вам, монсеньор, и знаю, что вы будете благодарны мне за это! Вот банкир Риколи, еврей, также бывает у госпожи Монтихо, мне ужасно неприятно быть его должником.

— Гм, — засмеялся Наполеон, — сколько позволило ему его легкомыслие дать вам под расписку?

— Безделицу, монсеньор, даже смешно говорить об этом! Но я бы не хотел, чтобы он из-за такой безделицы придумал бы целую историю.

— Безделица эта кажется мне больше, нежели вы ее представляете, так как вы находите нужным делать так много лишних оговорок. Назовите мне долг, чтобы я мог поручить Фульду погасить его.

— Вы в хорошем расположении духа, монсеньор, и я сумею отблагодарить вас. Я дал Риколи вексель в сто двадцать тысяч франков.

— Надеюсь, что вы больше не дадите такого векселя, милый герцог, — заметил принц-президент тоном, в котором больше не слышалось шутки, — вам завтра нечего будет стесняться Риколи!

Пока Морни благодарил брата, последний нашел нужным прекратить разговор, который обошелся ему так дорого, обратился к другим гостям. Разговор зашел за полночь. Герцог был в хорошем расположении духа; Наполеон с незаметной усмешкой думал о банкире и Морни, который умел так искусно приплести свою просьбу к разговору. Когда все прощались, Морни нашел случай шепнуть принцу:

— Итак, на охоте в Компьене, — и с этими словами вышел вместе с Персиньи, остальные гости тоже раскланялись и вышли.

Когда Карлье подошел последним, чтобы проститься, Наполеон незаметно задержал его, дабы кое-что сообщить из того, что не касалось других посетителей.

— Еще одно слово, милый Карлье, — сказал Наполеон, понижая голос, когда они остались наедине. — На улице Ришелье, № 21 живет одна англичанка, София Говард, вы это, вероятно, знаете. Мне необходимо избавиться от этой особы, но удалите ее под самым благовидным предлогом. Эта мисс Говард не дает мне покоя и ставит безумные требования, надеясь, что я буду вынужден в силу обстоятельств выполнить их.

— Я имею честь знать эту даму, — заметил Карлье, почтительно кланяясь. Он знал об отношениях принца с англичанкой. — Вы, может быть, желаете, чтобы ее выслали? — тихо спросил префект полиции.

— Это будет слишком грубо и заметно, милый Карлье, мы попытаемся найти другое средство для устранения этой дамы. Вы можете в данном случае оказать мне большую услугу своим умом и осторожностью.

— Положитесь на мою преданность, принц, — сказал префект полиции. — Я надеюсь за короткое время сообщить вам о последствиях вашего распоряжения.

Наполеон пожал руку человеку, получившему приказание освободить его от Софии Говард, от той самой Софии Говард, которая, не задумавшись, пожертвовала ради принца своим будущим, репутацией, честью, отцом, родиной и большей частью состояния. И вот как принц отплатил ей за святое чувство и преданность.

XX. ПЕР ДОР

За парижской городской стеной по дороге в Салблонвиль, у Булонского леса, стоял уединенный низенький домик. По своему внешнему виду он был похож на трактир низкого разряда. Над кривой дверью висела вывеска с изображением белого медведя, которую трудно было различить, а сверху надпись «L'ours blanc». По обеим сторонам двери виднелись низенькие окна с грязными ставнями; перед домом гуляли куры, разыскивая себе пищу и при этом вороша навозную кучу, находившуюся невдалеке. За этим домом виднелись еще более ветхие строения, которые служили сараями и местом ночлега для бедных путешественников; дальше шли амбары.

Хотя этот дом и походил на постоялый двор, но возле него очень редко были видны кареты. Этот внешний вид благопристойности был так тщательно сохраняем его владельцем, что давал повод предполагать, что он имел на это основательные причины. Трактир «Белого медведя» имел действительно иное значение, чем это могло показаться на первый взгляд. Здесь не появлялись посетители, а только устраивались собрания тайных полицейских агентов.

Ни в одном государстве тайная полиция не была такой сильной и многочисленной, как при президенте французской республики; этот факт бросает мрачный свет на положение Франции, которая, считалась, была свободной!

Владелец дома, которым часто пользовалась тайная полиция, был когда-то разбойником и до сих пор вращался между людьми самого низкого пошиба; он был хитрым, лицемерным человеком лет сорока пяти, с круглым бритым лицом. Между разбойниками он был известен под именем «Реге d'Or»; это имя он приобрел после одного удачного грабежа, в результате которого он, как рассказывали, в золоте купался. И после того он всегда находил выгодные средства для обогащения, однако только после того как ему пришлось просидеть около десяти лет в тюрьме Мазас, он получил должность шпиона. Тут он, правда, не располагал большими средствами, зато вместо этого имел спокойное и верное пристанище.

Но Пер д'Ор выгодно пользовались, когда нужно было узнать некоторые темные делишки, так как он продолжал знакомство со своими прежними дружками и мог передать все, что ему удавалось узнать от них. Но так как он желал играть роль трактирщика, то старался, чтобы в доме на ночлег останавливались нищие, бедные путешественники и савояры. Между ними, по большей части сомнительными личностями, он считался добродушным человеком, так как нестрого требовал плату за ночлег и потому его амбары были всегда полны народа.

Пер д'Ор был в своем кругу очень любим и умел так искусно придавать своему лицу благодушное выражение, что самые хитрые мошенники не думали о нем ничего дурного; но только иногда удивлялись, как это полиция узнавала о планах прежде, чем они начинали приводить их в исполнение. Но никому не приходило в голову, что добродушный хозяин трактира «Белого Медвеля» мог их выдать.

В один из темных вечеров несколько дней спустя после приема в Елисейском дворце, свидетелями которого мы были, проходили два странно одетых человека по дороге, идущей на север от Булонского леса; они шли от улицы Сент-Оноре, где находится Пале-Рояль, который мы впоследствии узнаем ближе.

Это были две нищенки, как это показывали лохмотья, в которые они были одеты. Одна из них, казалось, была немного моложе другой, на ней был одет старый длинный коричневый платок, спускающийся до самой земли, так что ее обувь нельзя было увидеть. На старшей было пальто, которое давало повод предполагать, что оно было получено в подарок от знатной дамы или что нищая вела раньше иной образ жизни.

В столице можно часто встретить людей, которые после величайшей роскоши попадают в ужаснейшую нищету. К таким, по собственной вине павшим, принадлежала и эта нищая; у нее на голове был шелковый платок, платье, хотя и вылинявшее, но хорошей материи и со шлейфом. Нищая… в платье со шлейфом. Этого факта уже достаточно, чтобы читатель мог представить тот путь, по которому пошла эта несчастная женщина.

Шлейф, который прежде, может быть, казался слишком коротким, теперь ей мешал, она подобрала его с такой легкостью и грацией, что, увидев это, можно было подумать, будто она когда-то сияла в золоте и драгоценностях.

Уже совсем стемнело, когда обе женщины проходили без всякого страха по дороге, где на большом расстоянии виднелись там и сям фонари, которые своим тусклым светом еле освещали им путь; кругом асе было погружено в ночную темноту. Нищенки вели между собой оживленную беседу; они встретились у ворот Пале-Рояля и успели завести дружбу. Молодая рассказывала историю своей жизни, которая достаточно интересна, чтобы ее послушать, пока они дойдут до дома Пер д'Ор. Вторая, Марион Нейде, мало сообщила о себе.

— Вы, говорят, — маркиза? — спросила нищая в длинном платке. — Я же дочь парижского палача. Теперь мы все равны, мне даже кажется, что мы страдаем за все человечество. И хорошо, что нас никто не знает и никто о нас не спрашивает.

— Дочь палача? Как, неужели он умер таким бедным?

— Он жив и вовсе не беден, он прогнал меня! Это коротенькая история, и вы ее узнаете, пока мы дойдем до трактира «Белого медведя». Это было шесть лет тому назад, тогда у меня были хорошие, здоровые глаза, которые теперь уже скоро перестанут совсем видеть! Родись я слепой, мне, может быть, не пришлось бы переживать такое горе, но теперь прошедшего не вернешь, а дело в том, что я познакомилась тайком от отца с одним солдатом. Он уже был немолодой, но сумел меня обворожить, и я его страстно полюбила. Фиалин, так его звали, сумел своими деньгами и нежными словами очаровать меня настолько, что я начала с ним встречаться. К этому нередко представлялись удобные случаи. Кроме того, отец часто отправлялся в тюрьму Ла-Рокетт, тогда я принимала Фиалина у себя в доме. Он водил меня на танцевальные вечера и обещал наконец жениться на мне.

— Добрый Фиалин! — заметила другая нищая с насмешливой улыбкой.

— Я ему верила; отец же мой, застав меня однажды с солдатом, запретил мне видеться с ним; он узнал, что Фиалин негодяй и хочет воспользоваться моей невинностью! Но когда отец произносил эти ужасные слова, было уже поздно и я была больше привязана к Фиалину, нежели к отцу. Я молчала и плакала, что со мной раньше редко бывало; Фиалин стал приставать ко мне, желая узнать причину моих слез. Наконец я решилась ему сообщить, что сказал мой отец про него. Фиалин вспылил, хотел отомстить отцу за такие слова; но мне удалось его уговорить. Если бы у меня была мать, она бы уже давно заметила мое состояние и предупредила бы ту страшную ночь, которую мне вскоре пришлось пережить. Как-то отец должен был провести ночь накануне казни в тюрьме Ла-Рокетт. Я предупредила об этом Фиалина, и он пришел сразу после ухода отца. Кроме меня, никого в доме больше не было. Я впустила его, он, как мне показалось, был пьян и страшно ругал моего отца. Я старалась его успокоить, а после полуночи, вместо того чтобы уйти, он остался и стал ласкать меня. Я ему верила, любила его, а с тех пор, как почувствовала, что ребенок шевельнулся у меня под сердцем, полюбила еще более страстно.

— Фиалин был порядочная шельма, — сказала старшая.

— Слушай дальше! Когда я лежала в объятиях своего любовника, мне вдруг показалось, что кто-то идет по нашему двору. Я быстро вскочила, чтобы выпустить Фиалина, но, подходя к двери, я услышала, как щелкнул замок, еще минута — и отец стоял перед нами! В передней было темно. «Стой, кто здесь? — грубо закричал он. — Кто шляется здесь по ночам?» Я задрожала. Мой отец был в бешенстве, это чувствовалось по его голосу. Он хорошо узнал нас впотьмах и, спрашивая, соображал, на что ему решиться. Фиалин ответил ему. Я не помню, что он говорил, он был пьян, и слова его только больше распалили отца, который назвал его подлым мошенником, который хочет соблазнить его дочь! «Хочет соблазнить? — воскликнул Фиалин. — Старый дурак! Вы ошибаетесь, он уже соблазнил ее», — и при этом так засмеялся, что я невольно содрогнулась и отступила в угол. Злая насмешка моего любовника вывела отца из терпения, он бросился на Фиалина, я подумала, что он хочет его убить. Я закричала, но дыхание во мне замерло. Я увидела, как что-то блеснуло в воздухе! Это была ужасная минута. Фиалин был обречен, я знала силу отца, да к тому же противник его был пьян. Я кричала, просила, пробовала броситься между ними — все было напрасно! Отец сломал саблю солдата и хотел, кажется, убить его одной половиной! Тогда я с отчаянием бросилась к отцу и неожиданно вырвала из его рук саблю, спасая этим своего любовника.

— Беги, беги скорей, — кричала я, — умоляю тебя.

— И храбрый Фиалин убежал, — заметила другая нищая, угадывая конец.

— Он убежал, а отец выгнал и меня вслед за ним, этой же ночью! Он проклял меня, сказав, что у него нет больше дочери! Он запретил мне когда-нибудь возвращаться в его дом, двери которого сегодня он навсегда закрывает для меня. Я просила его, испробовала все средства — все было напрасно! Он кричал мне, что я могу идти к тому, кого я защищала от него и кто обесчестил меня. Я видела, что просьбы мои напрасны. О, как ужасны были дни и ночи, которые я провела после этого! Мой любовник бросил меня! Этот низкий человек назвался знатным именем и сделался авантюристом. Мне после всего этого говорили, что он покинул Париж. Я осталась совершенно одна — без жилища и крова, была выброшена на улицу и обречена на нищету. Никто не принял участия в моей горькой судьбе. Да и правда, какое людям дело до несчастий других.

— Каким знатным именем назвал себя твой Фиалин? — спросила нищая, когда они уже близко подходили к трактиру.

— Он назвал себя Персиньи. О, теперь он знатный генерал, я видела его недавно в экипаже на улице Риволи вместе с президентом. Он не узнал меня, и я бы его не узнала, если бы мне не сказали этого. Однако дайте мне закончить рассказ. Я родила мертвого ребенка в больнице для бедных, куда попала под чужим именем, чтобы не компрометировать отца. После тяжелой и продолжительной болезни меня выпустили оттуда. Надзирательница дала мне работу, чтобы я могла заплатить за лечение. Я шила день и ночь и еле зарабатывала себе на хлеб. От утомительной работы зрение мое ухудшилось.

Доктора мне объявили, что я могу ослепнуть, и запретили шить, чтобы хоть сколько-нибудь сохранить зрение. Тогда я совсем впала в ужасную бедность, которая и заставила меня просить милостыню. Иначе пришлось бы пойти дорогой разврата и погибнуть окончательно в омуте этой проклятой жизни. Я не хотела становиться женщиной, торгующей своим телом.

— И вы не пошли к отцу?

— Несколько лет тому назад, когда я принуждена была стать нищей, я как-то случайно подошла к дому своего отца. Как болели тогда мои бедные глаза от слез, которые я проливала у этого дома — это был дом палача, но и мой родительский дом, хотя его владелец не называл уже больше меня своей дочерью! Отец как раз стоял у окна. Он увидел и узнал меня. Я с мольбой протянула к нему руки, но он отвернулся и не вышел ко мне, чтобы опять ввести в свой дом свою заблудшую дочь, он только махнул мне рукой.

— Это было дурно с его стороны и очень нехорошо для вас! Видимо, кровавая работа сделала его таким жестоким.

— Не говорите этого; он был прав, хотя и поступил со мной ужасно, — оправдывала Марион своего отца, — с того времени я стала нищей, просящей милостыню у прохожих. Фиалина же я ненавижу так сильно, что никогда не пойду к нему и не расскажу о несчастье, виновником которого был он. — В это время обе спутницы подошли к трактиру. — У меня нет денег, чтобы заплатить Пер д'Ору, и я ничего не ела с утра, — сказала эта нищая.

— Идемте, Марион, у меня есть немного денег, и он даст нам поесть, — сказала старшая нищая и первая вошла в дверь трактира.

По странному обстоятельству, сегодня вечером здесь были особенные гости. Старый сгорбленный человек, похожий на цыгана, ввел в конюшню за Домом трех уставших лошадей, обвешанных сбруей и погремушками. На старике был плащ из желтоватой материи и большой тюрбан на голове.

Когда обе нищие вошли в низенькую, дымную комнату постоялого двора, там уже находились две посетительницы, которые, судя по первому взгляду, должно быть, пришли вместе со стариком. Они сидели на деревянной скамейке в углу комнаты, у стены. Лица их были покрыты по, обычаю цыганок. На старшей был одет тюрбан, младшая же казалась очень молодой, хотя ее одежда бродяги, покрытое лицо и мрачный свет от лампы не давали возможности рассмотреть ее. Цыганки изредка перебрасывались между собой несколькими словами на иностранном языке и сидели, опустив головы.

За буфетом стоял вечно улыбающийся, добродушный Пер д'Ор. Он повернул свое круглое бритое лицо к входящим, которые были его давними посетительницами. Хозяин трактира дружески поклонился им, как старый знакомый, и протянул руку, чтобы получить несколько су за ночлег.

Младшая, Марион, остановилась в стороне, старшая же, которую дочь палача называла маркизой, подошла к буфету, так что фонарь ярко освещал ее. Ей, казалось, было около сорока лет, но лицо ее, хотя и покрытое морщинами и несущее печать беспорядочной жизни, все-таки сохранило на себе следы замечательной красоты. Эта нищая, должно быть, была когда-то очень привлекательной. Черты лица были поразительно правильными, что, конечно, еще сильнее доказывало ее знатное происхождение. В ее больших глазах с темными ресницами мелькал порой какой-то отблеск грусти, волосы, видневшиеся из-под шелкового старого платка, были совершенно седые. Должно быть, что-то роковое случилось в судьбе этой женщины и толкнуло ее на этот тернистый путь жизни. Какое преступление совершила она, из-за которого пала так низко, что должна просить ночлега у Пер д'Ора? Она была добрая, как многие легкомысленные женщины. Заплатив за Марион и за себя хозяину, она попросила хлеба, мяса и стакан вина и предложила все это попутчице, которая была очень болезненной и должна была в скором времени ослепнуть.

— Возьмите это и кушайте, — сказала она, съев немного мяса. Марион поблагодарила покровительницу за ее доброту и стала есть. В это время в общую комнату вошел странный старик. Черты лица его невозможно было увидеть, так как лоб и голова были закрыты тюрбаном. Он казался на вид очень старым.

Заперев за собой дверь, он движением руки поклонился хозяину и нищим и направился в отдаленный угол комнаты, где уныло сидели на скамейке женщины, приехавшие вместе с ним. Сказав им несколько слов, он потом подошел к Пер д'Ору, у которого попросил хлеба и вина на помеси французского с испанским языком.

Хозяин трактира посмотрел на иностранца, он, видимо, понимал по-испански и спросил странного старика, откуда тот приехал.

— С юга, — ответил тот глухим голосом, показывая в сторону рукой.

— Отвели вы своих лошадей, сеньор? И где думаете провести ночь?

— Там, где лошади, — коротко ответил старик и, повернувшись, пошел к скамье, где сидели ожидавшие его женщины. Старик, очевидно, не желал вступать в разговоры, которые были ему не особенно приятны.

Это трио представляло из себя очень странную картину. Они, казалось, пришли с востока, точно беглецы или номады, кочующие из страны в страну. Странная одежда путников и их необычайная таинственность приковывали к себе внимание старшей нищей.

— Они из Испании, — тихо сказала она Марион. — Я помню немного их язык, который хорошо знала в детстве. Это, должно быть, цыгане, не будем далеко от них отходить.

Дочь палача плакала, утвердительно кивая головой. Она не могла рассмотреть присутствующих и поэтому сидела безучастно. Горе и постоянная нужда сделали ее неразговорчивой; казалось, ничто уже больше не радует ее и не может заинтересовать или привлечь ее внимание.

Когда старик и обе женщины выпили вино и съели хлеб, они встали и пошли друг за другом через комнату к двери. Как бы по предписанию этикета или какого-нибудь патриархального постановления, сгорбленный старик прошел вперед, за ним последовала та из женщин, которая была старше, вероятно, его жена, и, наконец, девушка замыкала это странное шествие.

Было что-то таинственное в этих троих, так что Пер д'Ор был сильно заинтригован. У попутчицы Марион тоже появилось желание познакомиться с ними поближе; ей казалось, что в жизни этих цыган есть нечто общее с ее жизнью; их будто оттолкнуло от себя общество — они тоже были почти нищие. Она сделала знак сидевшей возле нее Марион, и они вышли из комнаты за тремя путешественниками.

Если бы кто увидел эту странную процессию, проходившую через двор к амбарам и сараям, тот подумал бы, что это маскарад; нищая в длинном платье, замыкавшая шествие, имела не менее странную наружность, чем путешественники и другая нищая в платке. Шедший впереди старец отворил дверь, в которую он ввел недавно лошадей, и вошел в большой сарай, часть которого была устлана соломой для ночлега путников, не желающим оставлять своих лошадей и вещи.

Старик подошел к лошадям, посмотрел, едят ли они корм, и потрепал их по шее, что, по-видимому, было им приятно, так как они стали махать хвостами и поворачивать к нему головы. Спутницы его прошли в другую сторону сарая, также предназначенную для ночлега.

Когда обе нищие вошли, те даже не обернулись и устраивались, как будто они были одни, несмотря на то, что нищие легли недалеко от них. Они, казалось, привыкли к ночлегу в обществе. Рядом висел фонарь, слабо освещавший сарай.

Когда Пер д'Ор увидел из окна задней комнаты, что посетители вошли в сарай и заперли дверь, он быстро вернулся в переднюю комнату, затушил свечи и лампу и запер дверь. Было уже поздно. Гости, которых он ожидал и которые приходили очень поздно в трактир «Белого Медведя», знали другой вход, через заднюю дверь дома, через которую и прошел теперь Пер д'Ор. Он слегка притворил входную дверь, чтобы его отсутствие не помешало ожидаемым гостям войти в дом.

В дверях он остановился и стал прислушиваться. Кругом все было тихо, с дороги не доносилось ни единого звука, все кругом погрузилось в глубокий сон. В сараях и амбарах тоже была мертвая тишина, только изредка постукивали копытами лошади странных посетителей.

Хитрый хозяин, внимательно оглядевшись еще раз по сторонам, как бы желая убедиться, не увидел ли его кто-нибудь, тихо прошел через двор и подошел к деревянному зданию, в котором спали пять постояльцев. Он хотел еще раз взглянуть на них и подслушать, как он всегда это делал с теми посетителями, которые возбуждали его любопытство и подозрение. Он уже привык подслушивать и, нужно сознаться, совершал это с удивительным искусством. Уже не однажды с помощью различных хитростей ему приходилось узнавать планы, которые сообщали иногда друг другу его ночные посетители, не подозревая, что он находится так близко от них. Его знакомые мошенники часто совещались в этом амбаре и не всегда его пускали, тогда он потихоньку подкрадывался и подслушивал их, передавая все услышанное агентам тайной полиции.

Ему давно приказали следить за всеми приезжими, казавшимися подозрительными, но так, чтобы никто из них этого не заметил. И ловкий хозяин с честью выполнял возложенные на него обязанности.

В стене сарая было маленькое отверстие; никто из приезжих не мог его заметить, так как оно находилось на дюйм от пола и Пер д'Ор с обеих сторон прикрыл его соломой. Он тихонько наклонился, осторожно отодвинул солому и лег на землю так, что лицо его находилось у отверстия. Такие удобства у него были устроены и в других сараях.

К своей радости, он услышал, что женщины завели между собой разговор, и так как он во время своего заключения долго сидел вместе с одним испанцем, то многое понимал из их разговора. Но солома, лежавшая внутри сарая у отверстия, заглушала звуки голосов. Разговор оказался гораздо важнее, чем предполагал старый хитрец. Ему необходимо было больше слышать и больше видеть, но, к сожалению, он не мог различить, кто из лежавших спрашивал и кто отвечал. Те, которых он хотел увидеть, лежали, по его расчету, на расстоянии не больше пятнадцати футов от стены.

Мерцающий тусклый свет фонаря, которому он нарочно не давал гореть ярче, еле освещал отдаленное место, где находилось отверстие. Он поэтому мог тихо и осторожно просунуть свою руку в дыру и отодвинуть солому, что ему обычно довольно легко удавалось.

Искусной и опытной рукой вора ему действительно удалось тихо прижать солому, так что это никто не заметил. Пер д'Ор самодовольно улыбнулся, когда увидел всех лежавших и мог слышать каждое произносимое ими слово.

Старик уже, казалось, спал. Он положил себе под голову кожу; тюрбан, одетый на голову, отчасти прикрывал его лицо; но теперь его можно было немного рассмотреть. В его облике отпечатались следы старости и беспокойной кочевой жизни, но все-таки в чертах его лица было что-то почтенное, честное и величественное, как будто он родился для того, чтобы управлять. Белая борода придавала ему благородство, худые руки крепко держали образ, висевший на его шее, он точно заснул, молясь, может быть, за своих врагов.

Девушка лежала с открытыми глазами, и Пер д'Ор увидел, что она — замечательной красоты, насколько он мог ее рассмотреть, так как лоб, шея и голова были плотно закутаны покрывалом. Но открытая часть лица доказывала молодость и красоту иностранки, хотя ее кожа сильно загорела от южного солнца. Короткая, пестрая юбка, спускавшаяся складками, едва касалась ее маленьких ступней, обутых в испанские ботинки из красной кожи. На шее также висел золотой образ.

Старуха, ставшая очень разговорчивой, полулежала и сильно размахивала руками, разговаривая с нищей, называющей себя маркизой. Вероятно, эта старуха, сгорбившаяся от старости и забот и всегда молчаливая, как и другие, разговорилась теперь, потому что нищая обратилась к ней на испанском языке.

Маркиза легла поближе к старухе и старалась вызвать ту на разговор, она часто переспрашивала отдельные слова, казавшиеся ей непонятными, тем самым помогая понять Пер д'Ору, о чем они говорят.

Другая нищая спала, почти совсем прикрытая соломой; сон вынудил ее забыть на несколько часов печальную долю и ужасную действительность. Она была несчастным, угнетенным судьбой созданием, а отвратительный искатель приключений, толкнувший ее в эту пропасть, наслаждался своим величием — мы видели его в приемной Елисейского дворца под именем Персиньи.

В разговоре со старухой маркиза забыла об усталости; но та говорила все односложнее и непонятнее и, наконец, легла и вскоре перестала отвечать на вопросы маркизы.

В это время Пер д'Ор услышал стук в дверь своего дома. Он рассмотрел, несмотря на темноту, кто стоял у двери. Тихо и осторожно положил он опять на старое место солому внутри и снаружи, тихонько поднялся и прошел через двор к своему дому. У черного входа его поджидали двое мужчин, которые не могли войти, потому что кругом было очень темно и они не видели дверь.

— Это вы, Пер д'Ор? — спросили они шепотом.

— К вашим услугам, господа, — шепнул член тайной полиции, который через некоторое время будет играть весьма важную роль и имя которого будет хорошо известно в Париже в 1852 году. — Позвольте прежде всего запереть дверь и зажечь свечи.

— Вы, кажется, кого-то караулили, — заметил один из них.

— Нужно было кое-что подслушать, господин Грицелли, — засмеялся Пер д'Ор, войдя в заднюю комнату, чтобы посветить поздним посетителям.

— Никого из посторонних в доме нет? — спросил второй из посетителей.

— Никого, кроме нас троих, мой дорогой Монье, — ответил хозяин.

С Монье хозяин был бесцеремоннее, чем с Грицелли. Оба вошли в освещенную комнату, где их с поклоном встретил Пер д'Ор; он с готовностью поставил стулья к большому длинному столу, стоявшему посреди комнаты, окна которой были плотно завешаны, чтобы со двора нельзя было подсмотреть или подслушать.

Грицелли и Монье были одеты, как молодые богатые люди из лучшего общества. Их одежда и шляпы были безукоризненны, перчатки новые и лучшего качества, тросточки, заключавшие внутри острые кинжалы, были высшего качества.

— Мы пришли к вам сегодня с вопросом, который вас удивит, — сказал Монье, пока Грицелли садился, напевая какую-то известную народную песню.

— Скорее говорите, мой милый Монье, особенно если это что-нибудь хорошее! Я вам тоже приготовил нечто очень интересное, господа!

— Ну, короче говоря, Пер д'Ор, скажите, как ваше настоящее имя? — перебил его Монье.

— Гм! Разве вы его забыли? Шарль Готте.

— Верно, — сказал Монье, кивнув головой и записывая его имя в свою книжку, — мы пришли спросить у вас, согласитесь ли вы на место тайного комиссара? Вы человек, на которого можно полностью положиться; я порекомендовал вас; и префект, господин Карлье, желает дать вам это место.

— Как, господа, вы говорите правду? Это было бы очень хорошее и доходное место!

Грицелли засмеялся.

— Да, господа, я должен поблагодарить вас.

— Вы сможете впоследствии доказать свою благодарность, если будете аккуратно и старательно выполнять данные вам предписания. Это главное условие.

— Но, позвольте, что будет с трактиром «Белого медведя», который иногда оказывает большие услуги, даже в эту ночь?..

— Вам нечего об этом беспокоится, Пер д'Ор, здесь будет хороший наместник, который прошел такую же школу, как и вы, — объяснил Монье. — Итак, вы соглашаетесь служить на том месте! Дальнейшие распоряжения вы получите в скором времени. Через четыре недели вы будете введены в новую должность, а сейчас перейдем к следующему делу, что вы хотели нам сообщить. Передавайте все точно. — Монье сел напротив своего сослуживца к столу.

— Это странная история, господа, начал Пер д'Ор важным и таинственным тоном. Сегодня ко мне прибыли необычные путешественники, которые возбудили во мне подозрение. Я принял их за цыган, судя по их одежде и лошадям, поэтому решился разузнать все подробнее.

— Значит, это иностранцы, как они назвали себя?

— Я должен был сдерживаться от смеха, когда старик ответил мне на вопрос на испанском языке следующее: — «Инфант Барселоны!» Я посмотрел на него с удивлением, и он повторил мне: «Инфант Барселоны!» Вот черт, подумал я, или это изгнанник или же сумасшедший.

— Инфант, принц из хорошей фамилии в трактире «Белого медведя», — засмеялся Монье, — это, во всяком случае, очень странно! Что было дальше, Пер д'Ор, рассказывайте — не томите.

— Он устроился спать там, в сарае, на соломе.

— Быть такого не может! Над вами подшутили, — закричал Грицелли, вскакивая. — Но мы должны узнать, кто этот старик.

— Позвольте, господин Грицелли, — сказал Пер д'Ор тихо с важным видом, — вы должны узнать все! Я несколько знаком с испанским языком, с давних пор…

— Я знаю, вы в Мазасе научились, — прибавил Монье.

— Поэтому я и отправился к сараю, в котором они расположились на ночь, и стал прислушиваться. Они из Испании, их изгнали оттуда! Когда я увидел лежавшего с покрытым лбом старика, я вспомнил одну историю, что мне рассказывал испанец Венто, с которым я жил вместе несколько лет.

В Испании живет брат короля Фердинанда и дона Карлоса! Его долго держали в заточении в одном монастыре, потому что у него был какой-то ужасный знак на лбу. Испанцы называют его Черной Звездой. Венто мне тогда сказал, что этот инфант кочует, не имея покоя, с женой и дочерью. И я ставлю тысячу против одного, что это он; прибыл он во Францию, чтобы найти здесь приют; я клянусь всеми святыми, что это так.

Монье и Грицелли перекинулись вопросительными взглядами. Агенты тайной полиции обычно на какое-нибудь дело посылались префектом Карлье, по системе иезуитов, по два человека, чтобы один мог контролировать другого. Поэтому они могли делать свои заключения вместе или решаться на что-нибудь только по обоюдному согласию. Грицелли все время стоял перед Пер д'Ором и внимательно следил за каждым его словом.

— Странная история, — заметил он. — Вы должны, во всяком случае, задержать иностранцев еще на двенадцать часов здесь, чтобы мы могли рано утром передать все господину Карлье и получить его распоряжения относительно дальнейших действии.

— Уже давно за полночь, — сказал Монье, вынимая золотые часы, — нам нужно два часа, чтобы дойти до префекта, а не то потом будет поздно его беспокоить. Поэтому вы должны задержать иностранцев до завтрашнего полудня.

— Я сделаю все, что смогу, господа.

— Вот вам на всякий случай приказ об аресте, имя не указано, — сказал Монье, доставая один из множества бланков, находившихся в его кармане, и протягивая его Пер д'Ору, — если будет необходимо, то поставьте здесь: «Инфант Барселоны», затем фамилию; штемпель, узаконивающий приказ, находится внизу.

— Но используйте это только в случае крайней необходимости, Пер д'Ор, — предупредил Грицелли еще раз и повторил: — До завтрашнего дня иностранцы должны остаться здесь.

— Все будет как надо, вы знаете, что я достаточно осторожен.

— И хитры… Господин Карлье демонстрирует вам свою благодарность, предлагая такое хорошее место, — сказал Монье, после чего агенты стали прощаться с Пер д'Ором, пожав перед уходом ему руку.

Благодарный хозяин трактира внимательно осмотрел двор и потом выпустил Грицелли и Монье, поблагодарив их еще раз.

Была темная ночь. Оба агента вышли на дорогу. Они должны были идти пешком в город, так как не ездили ни в экипажах, ни верхом, чтобы не обращать на себя внимания, хотя имели экипажи в своем распоряжении.

Дорога была пустынной, так что они могли разговаривать, не стесняясь и не прячась, о странных путешественниках и тайных сведениях полученных ими.

Когда они пришли в Париж, часы на башне пробили два часа. До восьми часов им нельзя было появляться к префекту, поэтому они решили употребить оставшиеся часы на посещение различных подозрительных кафе и залов, которые на ночь не закрывались. Там всегда можно было делать полезные для себя наблюдения, и не раз тайные агенты получали в этой части города весьма важные сведения.

Под утро они отправились к большому зданию префектуры и попросили доложить о себе. Префекту было не особенно приятно, что его так рано побеспокоили, но так как он имел к Грицелли и Монье важные поручения, то и велел позвать их в свой рабочий кабинет. Карлье в халате вышел к своим ранним посетителям, которые встретили его почтительным поклоном.

— Доброе утро, господа. Что привело вас сюда так рано? — сказал Карлье, поклонившись агентам, которые уже оказали ему много услуг и которых он ценил.

Грицелли как старший имел право говорить первым.

— Мы были ночью у Пер д'Ора, господин префект.

— Он, разумеется, с радостью согласился принять наше предложение насчет места?

— Старый плут до того обрадовался, что даже не в состоянии был выразить всю свою благодарность.

— Нам удобно пользоваться такими людьми!

— Пер д'Ор нам передал удивительные новости об одном иностранце, остановившемся у него сегодня на ночлег.

— Рассказывайте, — сказал Карлье, усаживаясь в кресло и закуривая сигару.

— Вечером к нему пришел старик с женой и дочерью и остался ночевать. Он принял их сначала за цыган, но, когда спросил у старика его имя, тот назвался инфантом Барселоны!

— Гм, меня уже извещали об этом семействе с испанской границы, — равнодушно сказал Карлье. — Однако продолжайте.

— Пер д'Ор уверяет, что он слышал, будто этот старый и странный принц — брат короля Фердинанда испанского, отца королевы Изабеллы, что его называют Черной Звездой. Мы дали несколько полномочий трактирщику, чтобы он задержал инфанта и его семейство до полудня, в случае если вы прикажете арестовать его.

— Они безопасны и нет необходимости их задерживать, — сказал Карлье. — Я знаю, что они должны быть здесь примерно в это время! Пер д'Ор ничего больше не сообщал?

— Нет, вы больше ничего не прикажете, господин префект?

— Напротив, сегодня как раз у меня для вас имеется очень серьезное поручение! Это дело щекотливое, но я надеюсь, что вы справитесь с ним так же искусно, как и всегда! Я уверен в вашей преданности и готовности служить мне, поэтому обращаюсь к вам.

Оба агента вежливо поклонились.

— Вы, милый Грицелли, должны зорко наблюдать за Елисейским дворцом, за всем, что там происходит, и в особенности должны извещать меня, где президент проводит вечера; это поручение — государственная тайна! Вы понимаете? Никто не должен вас заметить! Вы будете действовать с величайшей осторожностью. Передавайте ваши наблюдения тогда, когда вы узнаете что-нибудь ценное, не делайте никаких упущений! Вы возьмите с собой агента Муеса, только не говорите ему, в чем состоит ваше задание.

— Я понял, господин префект, — сказал Грицелли и простился с Карлье.

— Ну, теперь вы, милый Монье, — продолжал Карлье, подходя к письменному столу и перелистывая какие-то бумаги, — к вам у меня еще более деликатное дело! Я не знаю, женаты ли вы?

— Нет, господин префект, мое жалованье не позволяет мне вступить в столь дорогие отношения, — заметил, улыбаясь, полицейский агент.

— Но, однако, вы не новичок в обращении с женщинами?

— Трудно судить об этом, господин префект! Во всяком случае, у меня есть небольшой опыт.

— Вот это только мне и нужно. Надеюсь, что вы уже не раз покоряли женские сердца и всецело ими овладевали. Не сможете ли и теперь покорить сердце одной англичанки, оставаясь сами безразличным к ней? Что вы об этом думаете? Вы очень красивый мужчина! Попытайте-ка свое счастье, эта дама живет на улице Риволи, № 21.

— Это богатый дом, насколько мне известно!

— Совершенно верно. Но не пугайтесь внешнего блеска. На втором этаже этого дома живет одна англичанка — мисс Софи Говард. Если вам нужно, чтобы вас представили ей, то обратитесь с этим к Мокарду.

— Тайному секретарю принца-президента?

— Он позаботится, чтобы молодая англичанка встретила вас с любезностью; Мокард уже предупрежден.

— Какую цель я должен преследовать?

— Вы должны постараться, чтобы она вас полюбила, а затем добиться от нее письма, из которого можно было бы понять, что она, эта англичанка, состоит с вами в довольно близких отношениях. Постарайтесь.

— Я употреблю все свои усилия.

— Этого недостаточно, мой милый! Вы непременно должны достигнуть цели. Мне поручено заплатить вам пять тысяч франков вознаграждения за письмо, из которого можно заключить, что вы любовник мисс Говард.

— Я вам передам такое письмо, написанное рукой этой дамы.

— Будьте как можно доверчивее и нежнее, милый Монье, в этом и заключается мое поручение, — сказал Карлье. — Я повторяю, это поручение может выполнить только такой человек, который умеет играть женскими сердцами! Я позволяю вам представиться мисс Говард в качестве дворянина. Появитесь перед ней под именем де Монье, это произведет еще большее впечатление. Я, может быть, оставлю за вами дворянское достоинство. Надеюсь, вы понимаете насколько важно это поручение! Пять тысяч франков и дворянское достоинство.

— Вы можете вполне надеяться, господин префект, что я в точности выполню возложенное на меня поручение, я постараюсь оправдать ваше доверие ко мне, и через некоторое время эта дама будет в ваших руках.

— Мисс Говард, кроме того, очень любезная особа, мой милый Монье, поэтому вам не нужно будет затрачивать больших усилий, чтобы признаться ей в любви, — проговорил, улыбаясь, Карлье. — Господин Мотен будет вам помогать и проводит на улицу Ришелье; вы можете воспользоваться известиями от него, не объясняя, само собой разумеется, настоящей цели вашего тайного поручения. Вы меня понимаете, мой милый Монье?

Агент почтительно поклонился любезному префекту, который как-то по-особенному пожал ему руку и удалился.

XXI. ДОМ УМАЛИШЕННЫХ ДОКТОРА ЛАУЗОНА

Недалеко от Венсена, в Шарантоне, расположен известнейший в Париже дом умалишенных. Он построен на холме, занимает обширное пространство и служит образцом подобного рода зданий. Но и в самом Париже существуют заведения для умалишенных, находящихся в руках алчных владельцев-спекулянтов и часто скрывающих в себе страшные тайны.

В конце шоссе du Main, вблизи Орлеанской дороги, находился в 1851 году дом умалишенных доктора Луазона, одного очень благочестивого и по манерам очень приятного человека.

Массивное, обширное здание, содержащее в себе более трехсот камер, было обнесено высокой стеной, которая совершенно отделяла его, как монастырь, от внешнего мира. Это, по выражению доктора Луазона, было необходимо, чтобы вверенные ему пациенты не имели ни малейшею соприкосновения с уличной жизнью и никогда не помышляли бы о бегстве.

В стене были небольшие, низкие ворота, которые всегда накрепко запирались и открывались только для лиц, которые предъявляли карточку от доктора Луазона; для посторонних и любопытных заведение было недоступно.

Спустя несколько дней после рассказанного в предыдущей главе, к стене подъехал изящный экипаж и остановился у низких ворот; из кареты вышел худощавый господин, лет пятидесяти, одетый в черное, с худым бледным лицом. Это был хозяин заведения, возвращавшийся с деловых визитов. На его лице сияла вечная улыбка, превращавшаяся в гнусное выражение в то время, когда доктор сердился, что происходило очень часто, так как он страдал желудочными болями и одышкой. Но улыбался он всегда, даже если готов был лопнуть от ярости, — улыбался посещая кельи пациентов, улыбался, когда нежные родственники предлагали ему новую жертву, улыбался, получая высокую плату за больных и высчитывая из жалованья своим чиновникам и работникам. Кроме улыбки, он, казалось, знал еще только одно — молитву.

Если доктора звали на осмотр больных, то получали ответ:

— Господин Луазон молится.

Если ему объявляли о каком-нибудь посещении не вовремя, или если грозила какая-нибудь неприятность — доктор молился!.. Точно будто своими молитвами он хотел изгнать злого духа, владычествовавшего над его больными.

Луазон подошел к воротам и позвонил; колокольчик громко прозвенел в обширном здании, отделявшемся от стены садом. Моментально после этого послышались торопливые шаги, и привратник, старый поверенный доктора, открыл небольшое окошко, проделанное в середине двери. Увидев, что приехал сам доктор Луазон, привратник быстро вложил ключ в большой крепкий замок и отворил дверь, сняв при этом шляпу.

Доктор, улыбаясь, как всегда, поклонился старому тюремщику и пошел по каменным плитам, ведущим к главному входу дома. По обеим сторонам тротуара за высокими деревянными решетками находились сады, в которых по определенным часам должны были прогуливаться сумасшедшие.

Господин Луазон быстро окинул взором своих больных, как бы желая убедиться, все ли в прежнем состоянии. Казалось, все было в порядке. Некоторые из сумасшедших бегали без остановки взад и вперед по дорожкам, заложив руки за спину, другие целыми часами стояли у решеток, скаля зубы и разговаривая сами с собой, наконец, третьи сидели, подобрав под себя ноги на скамейках, боязливо оглядываясь кругом.

С бедными больными, которые находились в этой лечебнице, обращались далеко не гуманно. В самом деле, любой, кто бы ни вошел в этот дом, потерял бы последнюю надежду на выздоровление. Если бы даже он находился только на первой стадии умопомешательства, он потерял бы весь остаток своего разума в этой ужасной обстановке.

Рассказывали, что влияние этих сумасшедших в ежедневных сношениях с ними было так опасно, что не только многие из больничных служителей, не обладавшие особенно крепкими нервами, теряли рассудок, но такое случалось часто и с врачами умалишенных. И мы легко можем найти объяснение этому, если примем во внимание, что душа человека, подобно зеркалу, легко воспринимает образы, а при постоянном повторении способна сродниться с ними.

Доктор Луазон представлял похвальное исключение: он был более чем благоразумен. Прежде чем принять какое-нибудь решение, он долго обдумывал и обсчитывал его не как врач. Он получал большие доходы и в то же время ограждал себя от опасного влияния, производимого сумасшедшими; так что ему нечего было бояться.

Прежде чем мы посмотрим на разных больных в заведении доктора Луазона, в числе которых увидим одного знакомого, мы должны в нескольких словах описать обширный дом, вмещавший в себя лечебное заведение.

Это обширное строение было похоже как снаружи, так и внутри на казарму со множеством маленьких окошек, с низкими коридорами и многочисленными комнатами. Все окна были заделаны железными решетками, так что при взгляде на здание невольно вспоминалась одинокая тюрьма.

Переступивший порог этого заведения должен был потерять навсегда надежду покинуть его, пока милые родственники платили гуманному доктору хорошие деньги за его содержание. Для несчастных был доступен только вход, но не выход, благодаря заботам благочестивого доктора Луазона, написавшего у главного входа крупными буквами: «Господь да благословит твое вступление!»

Покои господина Луазона помещались в нижнем этаже левого флигеля; правая сторона здания предоставлялась служителям и чиновникам, за исключением одного большого зала, который можно было назвать адом по причине ужасных мучений, претерпеваемых в нем несчастными, неиствовствующими в припадках безумия. Смирительные рубашки, железные, прикованные к полу стулья и холодные души, ожидавшие их здесь, — были убийственными. Но организмы умалишенных в большинстве случаев были так закалены и способны к сопротивлению, что не так часто бывали жертвами этого ужасного лечения, в результате чего усмирялись. И это последнее обстоятельство вместе с деньгами, получаемыми за подобное лечение, составляло главное занятие доктора.

Больные гуляли в глухой части запущенного сада. Это были мужчины и женщины, одержимые манией преследования и повсюду видевшие врагов; они не знали покоя, сидели на корточках или боязливо забегали за кусты, пряча свои истощенные лица с большими ввалившимися глазами.

Может, среди них находились и такие, кто до поступления в лечебницу многоуважаемого доктора были совершенно здоровыми, но под влиянием своего горя и помешанных собратьев сами сошли с ума. Некоторые постоянно говорили доктору Луазону о своих наследствах и высчитывали огромные суммы на пальцах, недоверчиво посматривая на каждого, кто к ним приближался. Очевидно, алчные родственники поместили их сюда, чтобы беспрепятственно воспользоваться их капиталами.

В описываемое время в заведении находилась одна дама, которая ходила по дорожке вперед и назад размеренными шагами с зеленой веткой в руках, заменявшей ей веер, постоянно приказывающая своей невидимой свите; она считала себя герцогиней, говорила только о серебряной посуде, о камер-фрейлинах и о своем великолепном салоне.

К ней близко по роду помешательства подходил только прежний придворный портной Луи Филиппа, считавший себя китайским императором, отпустивший длинную косу и имевший сношения только с сановниками своего небесного царства. Он каждую минуту отрубал головы и распарывал животы своим мандаринам и так важно прохаживался в своем шлафроке, как будто бы был не в заведении доктора Луазона, а в своем собственном китайском дворце. Такого рода помешанные — а им была свойственна мания величия — меньше всего считались опасными; также легко было иметь дело с сумасшедшими, помешанными на религии, которые постоянно лежали в постелях и почти ничего не пили и не ели.

Напротив, гораздо труднее было ладить с теми, которые потеряли рассудок из-за неумеренного учения и стремления к необъяснимому — их нужно было охранять. Дело в том, что они не оставляли неиспробованым ни одного средства, чтобы в светлые, лунные ночи не попытаться ускользнуть из этого заточения. Несколько лет назад один из таких помешанных на учености напал с ножом, спрятанным им в постели, на уснувшего сторожа и убил его; он помешался на изучении астрономии и был почти неукротим в лунные ночи.

Иные больные имели притязания на великие изобретения, свирепствовали и грозили смертью тем, кто их охранял с целью выведать их открытия. Один из них постоянно преследовал старинную идею алхимии; он посвятил ей почти восемнадцать лет своей жизни и потратил значительное состояние; а когда наконец его мысли и желания не осуществились на деле, он помешался и попал в дом умалишенных. Продолжая преследовать свою цель, он варил, составлял смеси и все, еще выбеливал их на солнце, но в руках его было нечто другое — песок или тайком взятая из сада земля! Он часто неистовствовал и кричал, что его держат в плену с целью выпытать его тайны, и тогда смирительная рубашка успокаивала его на несколько недель.

Теперь попросим читателя последовать вместе с нами за доктором Луазоном в его жилище, представлявшее довольно большой интерес из-за своей таинственности. Сняв шляпу и пальто и переодевшись в очень поношенный, старый сюртук, Луазон один без провожатых пошел на верхний этаж, взяв с собой связку ключей, чтобы отпирать двери, закрывавшие каждый коридор и каждую лестницу. Бегство из этой темницы представлялось ему невозможным. Все предохранительные меры были здесь приняты.

Походка доктора была тихая, так что его шаги не были слышны ни на ступеньках, ни в коридорах: он крался, как кошка. Большинство комнат пустовало, так как почти все больные гуляли в саду, и следившие за ними сторожа тоже находились там же. Луазон подошел к окну в коридоре и посмотрел в сад, заметив, что той больной, которую он искал, не было между гуляющими. Она предпочла остаться в своей комнате. Он решил посетить ее там и стал подниматься выше.

Достигнув второй лестницы, доктор Луазон запер за собой дверь коридора. Это был длинный, узкий проход, скудно освещавшийся одним маленьким решетчатым, высоко проделанным окном. По обеим сторонам коридора, близко одна от другой, лепились двери, в данный момент только притворенные, так как обитатели находились в саду.

Луазон остановился в начале коридора — тихое пение доносилось до него из какой-то камеры: это была грустная песня, трогательная для любого, кроме доктора; она звучала, как замирающая песня лебедя, — нежная, тихая, заунывная… Но вдруг эти нежные звуки переходили в резкий хохот — это был ужасный и страшный контраст! Такой смех означал сумасшествие.

— Это Габриэль Пивуан, — прошептал господин Луазон и бесшумно прокрался по коридору к одной из запертых дверей. В ней, как и во всех других дверях, была проделана форточка, которую можно было открывать снаружи, не производя ни малейшего шума.

Благочестивый доктор охотно подсматривал и подкарауливал таких хорошеньких сумасшедших, как Габриэль Пивуан и ее соседку, которую доктор хотел посетить. Но, однако, он не удержался от искушения посмотреть на только что певшую больную.

Несчастная девушка помешалась от любви, она целыми днями разговаривала со своим Леоном, которого безумно любила. Бедную девушку постигло несчастье. В тревожный 1848 год однажды принесли мертвое тело обрученного с нею жениха. Габриэль Пивуан не выдержала такого горя — и помешалась, бедные родственники перевезли ее наконец в заведение доктора Луазона, где она и доживала свои несчастные годы.

Габриэль по большей части видела Леона около себя, болтала с ним, прощалась, когда наступала ночь, пела грустные песни и потом опять вдруг смеялась. Видя входящего Леона, она радовалась, говорила с ним и целовала его: то-то была радость, то-то было веселье! Оставалось думать, что милый ее действительно был с ней. А вскоре после того бедняжка принималась горько плакать, пока сон не одолевал ее.

Доктор Луазон посмотрел через отверстие двери — Габриэль сидела на постели и выщипывала колосья из соломенного тюфяка, втыкая их в свои густые распущенные волосы, свободно падавшие на плечи. Она, по ее словам, наряжалась к свадьбе, и иссохшие, желтые колосья были для нее миртами. Глаза ее глубоко впали, и если ничто другое не обличало в ней безумия, то признаком его было ее поведение: она, целомудренная, милая, благовоспитанная девушка, не носила никакой одежды, беспечно сидела на кровати голая, так что всякий, увидев несчастную, должен был почувствовать к ней глубокое сострадание и жалость.

Луазон же, напротив, раньше подолгу засматривался на это зрелище; но теперь он уже не так часто посещал прекрасную Габриэль, когда никого не было поблизости, потому что она потеряла для него истинную прелесть.

Теперь внимание доктора обратила на себя соседка Габриэль, которая была вверена ему одним очень богатым незнакомым господином на лечение в его заведении от некоторых ложных идей.

Незнакомец моментально отсчитал значительную сумму денег, поставив условием посещать девушку, когда ему вздумается. Луазон согласился на это, потому что получил большую плату за это условие. Этот доктор родился в бедной семье в отдаленной провинции, прилежанием и выставляемым напоказ благочестием достиг того, что получил в свои руки это большое доходное заведение, и хотя он абсолютно ничего не понимал во врачебном искусстве, но зато приобрел многие сведения, давшие ему возможность считаться умным человеком. Например, Луазон говорил по-английски, по-итальянски и по-испански так же бегло, как на родном языке, что зачастую было ему очень полезно, так как в его заведении находились иностранцы.

Девушка, к которой потихоньку пробирался доктор Луазон, заглянув предварительно в камеру бедной Габриэль, была испанкой; она знала по-французски только несколько слов. И для Лаузона было бы неудобно, если бы он не понимал по-испански.

Эта молодая испанка уже довольно долгое время находилась на лечении в заведении Луазона; целыми днями просиживала она в своей темнице и только изредка покидала ее, чтобы подышать чистым воздухом. Она, казалось, боялась сумасшедших, окружавших ее, и старалась, насколько возможно, меньше находиться в неприятном для нее обществе. И в эту минуту, когда доктор тихонько подходил к ее комнате, она сидела на стуле у зарешеченного окна и о чем-то мечтала, ее бледное лицо и-задумчивые красивые глаза красноречиво говорили, что на сердце у нее лежало глубокое тайное горе. Но эта бледность придавала ей еще больше прелести. Девушка, казалось, была жительницей рая, временно спустившейся на землю, — до того были прекрасны и очаровательны черты ее лица, ничто в ней не свидетельствовало о безумии. Она была здорова и только благодаря проискам и козням злодея томилась в этом заключении. Часто ночью, когда ее никто не слышал, срывалось с ее прекрасных губ имя — дорогое ей имя того человека, которого она любила и из-за которого терпела невыразимые страдания. До сих пор еще надежда не покидала ее, она надеялась, что скоро появится избавитель и тогда наконец прекратятся ее долгие мучения. Долорес (читатель, наверное, узнал в этой бедной девушке-испанке знакомую нам страдалицу) все еще ждала Олимпио и терпеливо переносила свою судьбу.

Сколько она ни просила доктора Луазона выпустить ее, уверяя, что она вполне нормальная, сколько ни клялась, что этот господин, привезший ее сюда, ее заклятый враг, — ничто не помогло — Луазон оставался непреклонным. И бедная Долорес, одаренная всеми прелестями юности, сидела в тесной, бедно убранной комнате, в которой, кроме кровати, были только стол, два старых стула, шкаф и большое распятие, данное по ее желанию доктором Луазоном.

Доктор открыл дверь одним из принесенных ключей и вошел в комнату. Девушка поспешно встала и обернулась. Луазон вежливо поклонился ей и запер за собой дверь; он указал девушке на стул, прося сесть, и сам уселся на другой поблизости от нее.

— Сядьте, сеньорита, — повторил он все еще стоявшей Долорес своим тихим и мягким голосом, — дайте вашу руку.

Она села, Луазон придвинулся к ней почти вплотную и взял ее руку, чтобы пощупать пульс.

— Мне необходимо поговорить с вами о серьезных вещах, сеньорита, — сказал он, прикасаясь между тем руками к ее стану, будто для того, чтобы, как полагается заботливому врачу, узнать, не худеет ли она. — О важных вещах. Ваш бескорыстный покровитель, приносящий ради вас достойные удивления жертвы, несколько дней назад получил от вас опять очень свирепый отказ посетить вас в вашей комнате! Вы слишком неблагодарно прогнали от себя благородного дона — герцог очень, очень глубоко возмущен вашим недостойным и дерзким поведением.

— Негодяй хотел дотронуться до меня! Я не впущу его больше, слышите, я не желаю больше видеть этого изверга. Довольно страданий, я и так уже перенесла больше, чем дозволяли мои силы! Неужели же наконец не будет никакого спасения?

— Тише, сеньорита Долорес, успокойтесь! Ваш пульс и так учащенный! Если такие сцены будут повторяться, если вы еще раз перевозбудитесь, то я, хоть мне и неприятно, должен буду прибегнуть к средству, могущему усмирить вас.

— Клянусь всеми святыми, я всегда буду от него защищаться! Он не должен появляться в том месте, где меня держат в заключении. Я довольно сильная, чтобы защищаться от него! — закричала несчастная Долорес, и глаза ее засветились отчаянным и смелым упорством.

— Ну, в таком случае, я вынужден надевать на вас смирительное платье во время его посещений.

— Ужасно! Вы не можете быть таким жестоким! Он негодяй, который замучит меня до смерти, — закричала девушка.

— Здесь все говорят то же самое о тех, кому они обязаны благодарностью. Эта ложная уверенность — ваша болезнь, сеньорита, и вы останетесь здесь, пока не вылечитесь от нее.

— Он выдал меня за помешанную для того, чтобы держать здесь, в заключении. О, неужели же никто не услышит моих молитв и просьб?

— Вы все еще говорите о преследовании и тому подобном, сеньорита! Это-то и есть заблуждение, от которого вас нужно лечить; покой, величайший внутренний покой и осознание ложности ваших безумных идей — вот все, что от вас требуется! О, у вас из всех моих пациенток больше всего шансов на выздоровление.

— Клянусь святой Девой Марией, я так же здорова, как и вы, доктор! Любое мое слова — истина сеньор. Этот негодяй заключил меня сюда, чтобы разлучить с тем, кого я люблю и кто ищет меня.

— Вы уже рассказывали это мне; я знаю всю историю, выдуманную вами, сеньорита; но откажитесь от этих созданий вашего воображения; я убедительно вас прошу об этом. Посмотрите, каждый пациент в этом доме имеет почти такой же рассказ, как ваш, и в особенности те, кто помешался на мании преследования. Поэтому вы можете судить, насколько я им верю, — сказал улыбающийся Луазон, посмотрев на прелестное лицо девушки, пробуждавшее в нем такие же желания, какие иногда возникали при посещении несчастной Габриэль.

— Неужели всякая надежда на спасение погибла, неужели я должна оставаться здесь всю жизнь и страдать, мучиться, как я уже долгое время и мучилась, и страдала? — проговорила Долорес, с отчаяньем закрывая лицо руками. — Так я должна быть заживо погребена в этом доме! О святая Мадонна, услышь меня! Освободи меня от власти этого ужасного… Голос мой, еле слышный, замирает в этих стенах, в этой ужасной темнице, откуда не достигнет воли ни один вопль.

Долорес встала, заламывая руки. Доктор схватил их.

— Не волнуйтесь, сеньорита, вы только себе вредите своими безумными припадками; я повторяю: вы вынуждаете меня употребить силу, чтобы благородный дон спокойно и безопасно мог увидеться с вами, когда он опять осчастливит меня своим посещением и найдет вас неистовствующей.

— Сжальтесь надо мной, умоляю вас, сеньор, — вскрикнула Долорес и упала на колени перед Луазоном. — Услышьте меня! Я не помешанная, я в руках человека, пожираемого ужасной страстью, который хочет похитить у меня мое самое святое достояние, и вы помогаете ему. О, защитите меня, выпустите меня! Сжальтесь, сеньор, сжальтесь.

Но бедная девушка напрасно ожидала помощи от этого человека, несчастная не знала, что Луазон действует заодно с Эндемо и что последний за деньги купил себе в лице доктора помощника и злоумышленника, который был бы и сам не прочь завладеть прекрасной девушкой.

Это чистое, доверчивое создание не подозревало о возможности подобного заговора и, однако, она так запуталась в их сетях, что нельзя было и думать освободиться из них и бессмысленно помышлять о конце заключения.

Мнимый герцог Медина, ловкий обманщик, обокравший брата для удовлетворения своей страсти, поспешил с Долорес в Париж с надеждой, что там он самым безопасным образом может спрятать свою добычу. Сразу увидев в докторе Луазоне именно такого человека, какой ему был нужен, он поместил в его заведение несчастную жертву своей прихоти, чтобы с полной уверенностью назвать ее своей.

Луазон, легко угадывая намерения человека, хорошо платившего ему, быстро согласился на все требования и даже поддержал предложенную посетителем версию о мании преследования у девушки. И вот теперь Долорес томилась в заведении, где не было для нее никакого спасения и где она была изолирована от всего остального мира.

Эндемо, сжигаемый дикой страстью к Долорес, часто приходил к ней и спрашивал, не смягчилась ли она и не согласилась ли на его предложения. Он обещал ей блестящую жизнь, потому что от украденной суммы оставалось еще достаточно, чтобы вести жизнь, полную наслаждений.

Но Долорес прогоняла его с гневом, который только разгорячал и раздражал чувства и желания Эндемо. Он хотел силой привлечь ее в объятия; опьяненный страстью, он думал заставить ее отдаться ему, был слеп от горячих желаний, дрожал от возбуждения; но все разбивалось о добродетель Долорес и ее любовь к Олимпио. Тем не менее, однако, она была в его власти, потому что из ужасной тюрьмы, куда ее привел мучитель, не было никакого выхода. Несчастная гибла, все ее называли сумасшедшей, и поэтому все уверения и просьбы не возбуждали ни малейшего сочувствия, а рассказы о преследовании и о разных кознях могли только вызвать улыбку у слушающего, так как он знал, что находится в обществе сумасшедшей. Участь бедной девушки была решена.

План Эндемо был удачным; меры, принятые им, говорили в пользу его искусства и находчивости. В конце концов Долорес должна была достаться ему, если подкупленный доктор Луазон выполнит угрозу, то есть привяжет ее к кровати при первом посещении герцога.

Эта уверенность была для бедняжки губительной. Долорес словно голубь попадала в когти хищного коршуна — дикого Эндемо. Несчастную отдавали на растерзание соблазнителю, и все это при условии, если только Луазон сдержит свое страшное обещание.

Молодая испанка бросилась перед ним на колени, рыдая, протягивала к нему руки, умоляла этого смеющегося союзника Эндемо. И тут она изнемогла, обессиленная раздирающей сердце печалью, ведь она была слабая женщина, ее телесные и душевные силы не могли противостоять этим страшным мукам. В этот момент она погибла от убийственной уверенности быть навсегда разлученной с Олимпио и получить в удел ужасную долю заложницы Эндемо. Она не знала, что ей делать и на что решиться, казалось, что действительно мысли ее начали путаться.

Бедная Долорес! Верное, любящее сердце, как тяжко переносить тебе испытания, так часто подстраиваемые негодяями и соблазнителями! Разве другая на твоем месте не положила бы уже давно конец своим страданиям и, забыв своего прежнего милого и отказавшись от него, не предпочла бы жизнь, полную наслаждений?

Но ты не способна на это! Ту лучше умрешь, нежели поддашься обольщениям Эндемо. Он отнял у тебя все, все — родину, Жуана, твоего любимца, душевный покой — и ты все еще держишься за свою любовь, за веру, ты все еще смеешь надеяться на освобождение, все еще поджидаешь своего Олимпио.

Подавленная горем и скорбью, отданная на произвол алчного Луазона, ты протягиваешь к нему руки с трогательными мольбами, в самом деле ожидая от него помощи. Ты, невинная, считаешь невозможным, чтобы главный из твоих тюремных стражей был ничем не лучше твоего смертельного врага, и тут изнемогаешь от отчаяния, обессиленная мольбами и удрученная страданиями!

Луазон поднял лежавшую у его ног Долорес и отнес ее в постель. Прикасаться своими руками к прекрасному телу девушки и обнимать ее было для него давно желанным наслаждением. Долорес лишилась чувств, и он уже надеялся, что она, будучи в обмороке, не почувствует его ласк, которыми он так щедро наделял прежде бедную Габриэль и других хорошеньких пациенток, вверенных ему для лечения. Но лишь только он хотел приблизить свои отвратительные губы к ее устам, лишь только его тихое прикосновение сделалось смелее, как Долорес очнулась от обморока и в ужасе оттолкнула гнусного Луазона, чтобы в тот же миг снова впасть в бесчувственное состояние.

Невинность этого прекрасного создания была неприкосновенна. Казалось, само небо заботилось о ней в минуты тяжких испытаний. В то мгновение, когда доктор, ослепленный своей страстью, хотел снова кинуться к ней, он вдруг услышал, что пациенты со своими сторожами возвращаются из сада.

XXII. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА ЕВГЕНИИ С НАПОЛЕОНОМ НА ОХОТЕ В КОМПЬЕНЕ

Настал день, назначенный для охоты в Компьенском лесу, о которой Морни упоминал в разговоре с принцем-президентом.

В этой веселой охоте участвовали все находившиеся в то время в Париже знатные вельможи; а лес своим великолепием и бесчисленными тропинками приветливо манил к себе участников на любовные похождения.

Компьен издавна был любимой резиденцией повелителя Франции. Замок, стоявший на опушке леса, был построен Людовиком XV; Наполеон I значительно увеличил его пристройками и в нем же принимал свою вторую супругу, Марию-Луизу. Он, однако, не любил охоты, так что, собственно, ввел ее в Компьене Карл X.

Недалеко от Компьена лежит город со старой, разрушившейся башней, с которой связаны интересные воспоминания. Мы не обойдем их молчанием. Поблизости от моста через Оазу есть развалины, поросшие мхом. У этих стен в 1430 году знаменитая Орлеанская дева попалась в плен бургундцам. Здесь войска ее были осаждены герцогом и она сделала против него смелую и удачную вылазку. Но когда с наступлением ночи она хотела возвратиться в Компьен, его комендант, завидуя славе Орлеанской девы, велел опустить решетку, прикрепленную к башне на мосту, и был причиной того, что эта смелая девушка попала наконец л руки своих врагов.

И вот теперь на охоте в Компьенском лесу мы увидели тоже неустрашимую девушку, несущуюся на прелестном белом коне. Скакун, по-видимому, был уже не во власти всадницы, потому что он бешено мчался вперед, и черное бархатное платье прекрасной амазонки так сильно развевалось на ветру, что заставляло опасаться какого-нибудь несчастья. Напрасно смелая всадница хваталась за двойную узду; напрасно кричала, стараясь остановить своего гордого, дико несущегося коня; но он так неудержимо мчался не разбирая дороги, что уже не оставалось больше никакого сомнения, что несчастная амазонка погибнет.

Но за ней уже гнался молодой, красивый всадник, глубоко всадив шпоры в бока коня, и хотя нелегко обогнать ошалелого скакуна, но ему удалось, наконец, опередить несчастную всадницу и, соскочив с коня, схватить ее лошадь за узду.

Прекрасная всадница, однако, не потеряла присутствия духа и теперь, когда уже опасность миновала, смеялась от всей души, между тем как конь ее, фыркая, стоял рядом с конем молодого всадника, чем-то озабоченного. На первый взгляд в нем можно было увидеть испанца — его желтоватый цвет лица, с резко обозначенными чертами, темные глаза и небольшая черная борода — все это выдавало в нем южного жителя. Он еще молодой, ловкий и, как показалось амазонке, влюбленный.

Пока она смеялась, он старался, водя за узду своего коня, усмирить также и скакуна донны и пробовал спокойно водить его между деревьями.

— Очень я вам благодарна, принц Камерата, — вскричала прекрасная амазонка. — Это была просто забава, какой мне еще никогда не приходилось испытывать.

— Вы необыкновенная наездница, графиня Евгения! Вы такая необыкновенная наездница, что этот случай просто изумил меня!

— Нечего бояться, мой дорогой принц, позвольте мне рассказать вам, как все произошло. Вы только что прискакали на ту сторону, чтобы повидаться с доном Олимпио Агуадо и маркизом де Монтолоном, как я, посмотрев на площадку, где вы встретили благородного дона, отпустила поводья, не обращая внимания на моего Кабалло. Вдруг, прежде чем я успела снова овладеть поводьями, мой скакун сделал несколько скачков, и только когда я угадала их причину, он уже мчался вместе со мной. Я попробовала править поводьями, но это, всегда такое кроткое животное как будто позабыло вдруг всякую дрессировку и бешено понесло меня, пока вы, мой принц, не последовали за мной и не спасли меня. Примите искреннюю благодарность, я сегодня вам обязана своей жизнью, — проговорила, улыбаясь своей очаровательной улыбкой всадница.

— Это просто удача, что я вовремя увидел, в какую вы попали неприятность, когда разговаривал с доном. Это было как раз вовремя! — сказал молодой испанский принц Камерата. — Но что же это за причина, которая сделала таким непокорным вашего Кабалло, в любое другое время послушного?

— Послушайте, принц, — сказала Евгения, выглядевшая прелестно в своей амазонке из черного бархата, которая представляла великолепный контраст с белой мастью коня и спадала тяжелыми складками на его левый бок. Хорошенькая небольшая шляпка с развевающимся пером была одета кокетливо; глубокий, ловко рассчитанный вырез плотно прилегающего к ней платья, роскошно убранный прозрачными кружевами; падающие на плечи светло-русые локоны и величавое, гордое, надменное лицо — то есть вся прекрасная графиня Монтихо никогда еще не являлась в свете в таком блеске, как в эту минуту. Молодой принц Камерата, пользовавшийся в последнее время особенным благоволением Евгении, с невыразимым удовольствием смотрел на уста прекрасной донны. А та, выдержав паузу и дав себя рассмотреть, доверчиво произнесла вполголоса: — В то время, когда вы спешили к дону Олимпио и маркизу, я смотрела на вас и в первую минуту совсем не заметила показавшихся недалеко от меня в боковой аллее всадников в сопровождении герцога Морни. Внезапное появление гордо фыркавшей лошади и драгоценные охотничьи одежды, блестевшие на солнце, так поразили моего Кабалло, что он неудержимо понесся и почти не оставил мне времени взглянуть на всадников, так же изящно одетых, как и вы, принц, и, кроме того, в блестящих охотничьих шляпах. И если зрение меня не обманывает, то вон они на той стороне и приближаются к нам.

Принц посмотрел в том направлении, куда смотрела Евгения, и, к своему удивлению, действительно увидел двух статных всадников со свитой, приближающихся к ним.

— Это принц-президент и Морни, — прошептал он, быстро вскакивая на лошадь.

Графиня, казалось, была очень обрадована предстоящей встречей. Она тайком не отрывала своих прекрасных глаз от всадников, быстро приближавшихся к ним.

Президент ехал на статном и горячем белом скакуне, его сопровождал Морни на вороном, стоившим ему, без сомнения, не меньше десяти тысяч франков, может быть, еще и не выплаченных. На небольшом расстоянии за принцем следовала его свита: шталмейстер Флери и некий Бацциоши, в последствии главный казначей Тюильри, теперь же главный коммиссионер принца.

Прежде чем мы проследим за первой— встречей Луи Наполеона с прекрасной графиней Монтихо, мы должны, пользуясь случаем, сказать несколько слов о Бацциоши, который в последствии будет играть значительную роль в придворной жизни в качестве графа с ежегодным доходом в сто тысяч франков.

На острове Корсика, около Бастии, жил в 1848 году у одного виноградаря некий авантюрист, родом который был из Айячио, (место рождения Наполеона I), бежавший от своих кредиторов; это и был Бацциоши. Когда Луи Наполеон стал президентом республики, Бацциоши занял несколько сотен франков у одного своего знакомого в Бастии, отправился в Париж и нашел Наполеона в Елисейском дворце, чтобы представиться ему как родственник. Это предъявление родства повлекло за собой хорошие последствия, потому что принц, не желая даже входить в оценку этого родства, однако, увидел в нем ловкого и пригодного для своих планов человека, хотя тот был неграмотным.

Почтенный родственник очень удачно пользовался данными ему льготами. Это лучше всего доказывает то миллионное состояние, которое он оставил после своей смерти. Когда Бацциоши сделался графом и главным казначеем, его родственник, император французов, как повествует Густав Рош, облагодетельствовал его льготами; он поручил ему, например, увеличение числа фиакров до пятисот, устройство дока и переустройство гавани Айячио в арсенал, также ему было вменено в обязанности управление купальнями в Виши и строительство новой омнибусной линии в Париже.

Наполеон дал авантюристу хорошее место и удержал при себе. Нередко Бацциоши выполнял довольно щекотливые поручения, и, надо сознаться, с честью выходил из всякого создавшегося затруднения. В известном процессе Мира узнали из книг банкирских домов, что главному казначею, графу Бацциоши, было выплачено не меньше миллиона за услуги, оказанные им спекулятору Мира при получении концессий на постройку железных дорог. За несколько лет перед смертью он был назначен главным интендантом парижских театров для разыскивания самых хорошеньких фигуранток. Он выказал в Елисейском дворце всю свою ловкость как комиссионер.

Бацциоши привез с Корсики с собой в Париж ребенка, рожденного служанкой бастийского садовника. Мальчик выбивал его платье в Елисейском дворце и исполнял все грязные работы. Но потом граф Бацциоши сделал этого чистильщика сапог своим секретарем и рыцарем Почетного Легиона.

Вот часть тех тайн, которые окружали влиятельнейших людей Тюильри. Виноградарь из Бастии также появился в Париже; главный казначей сделал его оберинспектором театров; а человек, одолживший ему деньги для поездки в Париж, адвокат Карбучио, получил место президента палаты в Бастии. О шталмейстере, а впоследствии коменданте Флеримы, расскажем в другом месте.

Эти-то господа и находились в свите принца-президента, когда тот подскакал к месту, где разговаривали Евгения и принц Камерата, вовсе не желавший этой встречи. Может быть, он догадывался, что эта встреча повлечет за собой печальные для него и неожиданные для графини последствия.

Наполеон действительно выглядел красавцем на своем великолепном белом коне и в богатом охотничьем наряде. Кроме того, он был первый, могущественнейший человек во Франции — обстоятельство, которому Евгения придавала немалое значение. Она помнила предсказание старой горбуньи.

Принц был одет в темно-зеленый сюртук, с большим вкусом отделанный обшлагами, вышитыми золотом, белые рейтузы и высокие охотничьи сапоги. На голове красовалась заостренная впереди и сзади и обшитая галунами маршальская шляпа. Он с видимым любопытством смотрел на смелую всадницу, которая незадолго перед этим исчезла из его поля зрения, уносимая своим прекрасным конем.

Морни на своем вороном скакуне ехал немного позади принца и вел с ним таинственный разговор. В этот момент он казался злым советником вроде Мефистофеля.

Принц Камерата легким прикосновением шпор заставил своего коня сделать поворот, чтобы избавиться от этикета, предписывавшего ему отдать честь Луи Наполеону; последний, впрочем, не обратил никакого внимания на молодого испанца, но подскакал к графине, конь которой с высоко поднятой головой и раздувающимися ноздрями как будто рвался вперед. Евгения с улыбкой взяла поводья, и Луи Наполеон вместе с Морни остановились рядом с ней.

— Графиня Монтихо де Теба, — сказал Морни, вызывая этими словами Евгению на грациозный поклон.

— Я страшно испугался, моя уважаемая графиня, видя, какой опасности вы подвергались, ведь вы, кажется, были участницей нашей охоты, но упрямство вашей лошади унесло вас в другую сторону от нас, — сказал своим мягким голосом принц Луи Наполеон, вдруг вспыхнувшей прекрасной амазонке, продвигаясь вместе с ней между деревьями.

— Действительно, монсеньор, я выпустила поводья, — призналась Евгения, своим прелестным голосом и опуская темно-голубые глаза.

— Герцог Морни только что рассказал нам о вашем необыкновенном наездничестве.

— И я имела несчастье перед вашими глазами доказать совершенно противоположное, монсеньор! Это неприятности, которые часто случаются со мной в жизни. Благодаря доброте принца Камерата я спасена и имею счастье теперь говорить с вами, монсеньор, — сказала Евгения, взглянув при этом на едущего рядом с ней молодого испанца, которого только теперь увидел Наполеон и холодно ему ответил на поклон. — И Кабалло не мог уже больше мчать меня против моей воли.

— Каприз Кабалло мне очень понятен; он знает, какая прелестная всадница доверилась ему, — сказал Наполеон вполголоса. А Морни в это время всячески старался занять принца Камерата, чтобы доставить своему сводному брату удовольствие беспрепятственно беседовать с прекрасной амазонкой.

Евгения не мешала своему спутнику рассматривать ее с боку, но не ответила на похвалы принца.

— Скоро мы присоединимся к остальному обществу охотников, — продолжал Луи Наполеон, — окажите мне милость: позвольте мне видеть вас и говорить с вами позднее; теперь нам будут мешать; но я надеюсь увидеться с вами вечером. Вы знаете, моя милостивая графиня, что для этого прежде всего нужно ваше согласие, ваша благосклонность…

— Я всегда сочту за великую честь быть в вашем обществе, монсеньор, — ответила Евгения, подъезжая рядом с принцем к открытой площадке в лесу, где дамы и кавалеры, разговаривая об охоте, на лошадях и в экипажах ожидали Наполеона.

— Итак, до свидания, моя милостивая графиня Монтихо! — сказал принц, обменявшись долгим и красноречивым взглядом с Евгенией, которая очаровательно поклонилась. Теперь он знал, что произвел впечатление на прелестную всадницу.

На площадке собралось многочисленное общество. Здесь были: генерал Персиньи, дон Олимпио Агуадо, господин Кармер, генералы Сент-Арно, Канробер, Эспинас, маркиз де Монтолон и присоединившаяся к ним свита Наполеона: Морни, Флери, принц Камерата, Бацциоши и множество других господ в блестящих охотничьих платьях.

Евгения подъехала к изящному экипажу графини, которая, подобно многим другим знатным дамам, хотела понаблюдать за охотой из своей кареты, присутствуя на ней в отдалении. В это время со всех сторон приветствовали принца-президента.

Олимпио и маркиз стояли недалеко от того места, где была карета графини, и видели проскакавшую мимо них Евгению рядом с принцем.

Графиня отвечала любезной улыбкой на их рыцарский поклон. На груди Олимпио блистал бриллиантовый крест, точно талисман, часто носимый испанцами. Евгения, которая в это мгновение не вспомнила о той ночи, тем не менее увидела и узнала сверкающие звезды. Она почувствовала, что они сверкают еще ярче прежнего, еще утешительнее, еще лучистее, или, может быть, это просто показалось ей, когда она скакала мимо двух всадников и думала о словах принца Наполеона.

Раздался звук охотничьих рогов, вдали откликнулось эхо; показалась свора собак, и блестящий поезд тронулся. Луи Наполеон и Морни были во главе, окруженные несколькими лесничими и надежными стрелками.

Скоро раздались первые выстрелы, два великолепных оленя, пронзенные многочисленными пулями, замерли и упали на мох в отдаленных местах леса, куда их загнали сановные охотники. Общество стало оживленнее, веселее, и все громко разговорились. Шутили, смеялись, стреляли и скакали в различных направлениях.

Луи Наполеон искал кого-то в своей свите; Морни знал, кто ему был нужен. Увидев графиню Монтихо вместе с Камерата, принц-президент спросил у своего сводного брата:

— Кто этот испанец с такими удивительно мрачными глазами? — У того действительно был вид, как будто он угрожал каждому, кто обменяется взглядом с его донной.

— Принц Камерата давно уже живет в Париже; он происходит от древней испанской фамилии и, кажется, очень богат; его постоянно привечают в салоне графини Монтихо, — ответил Морни.

— Нельзя ли его в ближайшее время разлучить с графиней? Он, кажется, ей сильно надоедает, — проговорил вполголоса Наполеон и тут же, как будто он поджидал не прекрасную всадницу, а некоторых господ из своей свиты, очень любезно поклонился маркизу и Олимпио.

Дон Агуадо, геркулесовская фигура которого виднелась и выделялась из всей свиты, затмевая собой других, до сих пор бесплодно разыскивал Долорес. Да и разве мог он предположить, что дочь Кортино запрятана в отдаленном, обнесенном стенами заведении доктора Луазона? Неусыпные поиски Валентине также оставались до сих пор без результатов.

Маркиз с того времени, как переселился в Париж вместе с Олимпио и маленьким Жуаном, которого он воспитывал, как свое собственное дитя, часто погружался в себя и был очень серьезным. Может быть, в его памяти всплывали горестные воспоминания. Олимпио не расспрашивал о причинах его мрачного настроения; он ждал, когда Клод все расскажет ему сам.

Принц-президент поздравил этих двух господ с приездом в Париж и выразил надежду, что в решительный день он найдет в них своих союзников, которые будут готовы выполнять его приказы.

Исход охоты занимал тогда всех. Согнанные со своих мест загонщиками, на опушке леса показались два вепря, и в то время, когда Морни схватил одного из них, шталмейстер Флери убил другого для принца, желая доказать ему этим свою преданность. Флери получил легкую рану в бедро, потому что, несмотря на искусное владение охотничьим ножом, которым он ударил вепря, зуб этого зверя повредил ему ногу. Флери улыбался, как будто с ним не произошло ничего важного, и, хромая и обливаясь кровью, стекавшей по его белым рейтузам, он добрался до лошади, получив благословение на это у Наполеона.

Затем было убито множество косуль, которых чиновники лесного ведомства отнесли в отдаленную часть леса, где должно было раздаваться forllorli и где собирались трофеи охоты. Олимпио и маркиз убили тоже несколько зверей. Общество забавлялось, преследуя косуль. Камерата присоединился к двум своим приятелям и только спустя несколько часов спросил, заботливо оглядываясь по сторонам, где можно найти графиню Монтихо.

Но Евгении нигде не было видно. Группы охотников рассеялись, во многих местах слышались выстрелы и крики. Кареты дам-зрительниц тянулись длинной вереницей по большой дороге. Направо и налево в кустах гремели выстрелы, и только немногие пожилые господа из свиты принца-президента ехали, разговаривая, по большой дороге к отдаленному месту леса, где, как условились, должна была находиться граница охоты.

Час тому назад Луи Наполеон увидел, что прекрасная графиня Евгения, оставшаяся немного позади, вдруг повернула на боковую тропинку. Морни, внимательный братец, прискакал к Камерата, но скоро оставил его, видя, что принц оживленно разговаривает с доном Агуадо и маркизом де Монтолоном, а принц-президент, сделав знак своей свите не следовать за ним, отправился вслед за Евгенией, которая помчалась на своем быстром скакуне к опушке леса, где увидела молодого оленя, пробиравшегося через кусты. Видимо, графиня намеревалась убить это животное.

Евгения взяла предложенную ей одним господином из свиты небольшую винтовку и, привыкнув в Мадриде на корридах к убийству ни в чем не повинных животных, хотела пустить пулю в прекрасного, быстро несущегося оленя. Прелестная амазонка имела в этот миг сходство с античной статуей богини охоты, что окончательно покорило принца.

Наполеон был наедине с прелестной графиней, она ехала впереди, выжидая момента, когда олень, испуганный отдаленными выстрелами, приблизится к ней. Хотела ли она, удалившись от остального общества, доставить принцу возможность увидеться с ней наедине или же думала выполнить высказанную им просьбу под видом преследования оленя? Кто знает…

Темнело. Заходящее солнце окрашивало своими золотыми лучами верхушки деревьев и живописнейшую местность, где проходила эта великосветская охота. Кругом было все тихо, на минуту даже замолкли выстрелы, и только чудесные предзакатные песни птиц, точно божественная мелодия, неслись по небесам, подобно вечерней молитве. Легкий ветерок что-то нашептывал листьям и тихо-тихо колебал их, рассказывая какую-то древнюю сагу… Вдруг в этой божественной тишине раздался треск кустарников, производимый неистовым бегством оленя, приближавшегося к Графине, внезапно остановившей своего коня. Увидев всадницу, животное стало как вкопанное, в своем диком бегстве оно не заметило неприятеля.

Евгения приложила небольшую, красиво убранную серебром винтовку, и в тот же миг раздался выстрел. Ее конь встал на дыбы; олень, видимо, был ранен; принц увидел, как тот сделал огромный прыжок, упал, вскочил опять и с минуту оставался с высоко поднятой головой, как будто выбирая путь к спасению; потом, ослепленный болью и склонив к земле гордые, большие рога, решил броситься на своего врага.

Раненое животное хотело защитить свою жизнь или, по крайней мере, не отдать ее без борьбы; олень грозно прокладывал себе путь через кустарники к Евгении, конь которой при виде оленя так сильно поднялся на дыбы, что смелая графиня не могла воспользоваться другим выстрелом своей двухствольной винтовки, а вынуждена была усмирять коня, поэтому очутилась в неожиданной опасности.

Луи Наполеон оценил трудное положение, в котором оказалась графиня, и быстро подскакал к ней, чтобы помочь, но, прежде чем он успел послать пулю в рассвирепевшего оленя, Евгения смелым, грациозным движением соскочила с коня, а тот, почувствовав себя свободным, в один миг с широко раздувавшимися ноздрями умчался от своей госпожи. Все это было делом одной минуты, и прежде чем принц был в состоянии помочь отважной охотнице, она послала уже вторую пулю раненому, охваченному бешенством оленю такой решительной, неустрашимой рукой, что животное повалилось, но тем не менее, несмотря даже на новый выстрел, сделанный принцем, оно все-таки силилось подняться.

У Евгении уже не было больше оружия для защиты, и она, по примеру гладиаторов, хотела уйти от зверя, прекрасно видя, что тот, оглашая лес хриплыми криками, делал уже последние усилия. Не теряя присутствия духа, храбрая всадница, следя за движениями оленя, направилась в сторону, противоположную той, которую выбрал себе еще полуживой олень, но не успела она сделать и нескольких шагов, как ее длинная амазонка зацепилась за один из корней, и прекрасная Евгения упала на мох.

Принц быстро соскочил с коня и, зацепив поводья за ближайшую ветку, поспешил на помощь прекрасной графине, которая, казалось, находилась в затруднительном положении и в опасности. Действительно, его помощь была ей необходима, потому что животное, пронзенное тремя пулями, хрипя, испустило последний вздох в нескольких шагах от Евгении.

Но вот опасный момент миновал, и принц, легко убедившийся в действительной смерти оленя, подошел к графине, чтобы подать ей руку. — Ради Бога, — сказал он с озабоченным лицом, — вы не ушиблись, моя милая?

— Нет, нет, мой принц, — ответила Евгения с кокетливой улыбкой, поднимаясь, — это не более чем любопытное охотничье приключение — амазонка была причиной моего падения… Взгляните туда, мох окрашен кровью животного.

— Вы в самом деле смелая охотница, графиня! Позвольте же выразить вам мое восхищение; я ужасно испугался за вас.

— В самом деле, принц?.. Это заставляет меня гордиться.

— Но вы пренебрегли моей помощью; я дорого бы отдал, чтобы заслужить ваше расположение.

— Ну так позвольте мне выразить его вам; я же думала, что совершенно одна, потому что в пылу преследования не увидела вас. Но мой бедный Кабалло! Он пропал!.. — продолжала Евгения, обводя аллею своими прекрасными глазами.

— Его поймают, я слышу, как он ржет в той стороне, — заверил ее Луи Наполеон, подводя графиню за руку к неподвижно лежавшему оленю. — Вам принадлежит венец охоты — это гордое, прекрасное животное; но вы одержали еще одну победу, даже не подозревая о том, и, может быть, даже не интересуясь ею, — сказал тихо принц, сделав на этих словах ударение, не позволявшее Евгении сомневаться в их значении.

Он склонился и поцеловал ее руку.

— Вы делаете меня гордой и счастливой, мой принц, — прошептала Евгения, очаровательно покраснев. — Чем же я могу быть так тронута, как не вашим одобрением?

— Восхитительно, — прошептал Лук Наполеон, стоя перед прекрасной графиней, преобразившейся в его глазах в Юнону, и любуясь ею. — Эта охота останется для меня незабываемой, потому что она доставила мне случай сблизиться с вами. У меня есть к вам просьба, моя дорогая графиня!

— Говорите откровенно. Вы можете приказывать мне, принц, потому что я — ваша подданная, — сказала Евгения с очаровательной улыбкой.

— Прелестная графиня, не вы моя подданная, а я. Это я смотрю на вас как на свою повелительницу, обладающую могучими чарами красоты, величия и грации. Разрешите, Евгения, мне снова увидеться с вами в салоне вашей матери-графини.

— Ваше посещение моя мать и я сочтем за величайшую честь.

— За честь! Это звучит очень холодно и официально, моя дорогая графиня.

— Ну, так за радость, чтобы быть откровенной.

— Благодарю вас за эти теплые слова, графиня Евгения. Я не замедлю воспользоваться вашей добротой, потому что, признаюсь, вы, смелая охотница, задели и ранили тоже и мое сердце. Это не светская болтовня, графиня Евгения, а истинное выражение моих чувств. Я слышу приближающиеся голоса, вероятно, выстрелы привлекли мою свиту или, может быть, испанский принц, сопровождавший вас перед этим, заметил ваше отсутствие.

— Принц Камерата?! Это понятно, — весело ответила графиня, увидев несколько всадников, показавшихся в той стороне, куда скрылась лошадь Евгении. — Принц очень внимательный и любезный, в самом деле это так. С ним дон Агуадо и маркиз де Монтолон. О, они поймали моего Кабалло и думают, конечно, что со мной случилось несчастье.

Наполеон взглянул в ту сторону, куда был обращен взгляд Евгении и увидел трех всадников, въехавших в аллею и ведущих за собой убежавшего коня Евгении, с ними было несколько лесничих.

Эти три господина узнали Евгению де Монтихо и принца-президента и увидели оленя, который уже был мертв.

— Мы обязаны графине за самый лучший трофей этого дня! — вскричал Луи Наполеон. — Смелая участница нашей охоты во время борьбы поплатилась конем, которого, впрочем, как я вижу, уже ей возвращают.

Олимпио, сдерживая своего скакуна, бросил невольный взгляд на Евгению и принца, как будто догадываясь, что перед этим произошло между ними. Принц Камерата держал за узду белого, разгоряченного коня. Соскочив со своего коня, он подвел фыркающего Кабалло шедшей ему навстречу графине, между тем как охотники приблизились к мертвому оленю, чтобы отнести его к общим трофеям охоты.

Евгения, опираясь на руку Камерата, вскочила в седло и незаметно наблюдала за принцем Наполеоном, не спускавшим глаз с нее и с услужливого испанца. Это еще больше разжигало сильную ревность в Наполеоне и желание сблизится с восхитительной Евгенией. Охотники между тем взвалили на лошадь жирного оленя и поспешили к назначенному месту.

Когда Евгения села на Кабалло и ласково потрепала его по шее, Наполеон также вскочил на своего белого статного коня, чтобы рядом с графиней и другими охотниками явиться к месту окончания охоты. При его появлении затрубили в рога. Охота удачно завершилась, и царицей ее стала, конечно же, Евгения.

XXIII. ПРИНЦ КАМЕРАТА

Между доном Олимпио и молодым испанским принцем, жившим в Париже, завязалась в скором времени крепкая дружба. Камерата был столь же любезным, как и храбрым, и обладал всеми благородными качествами. Он был богат так же, как Олимпио и маркиз, владения которого в провинции процветали, доставляя ему ежегодно почти до миллиона франков. Принц Камерата тоже мог распоряжаться большими суммами и жил в Париже не столько для развлечений и удовольствий, сколько ради своей пылкой любви к Евгении. Он обожал ее и пожертвовал бы для нее всем, даже жизнью, так как Евгения произвела на него глубокое впечатление, и он лелеял надежду повести ее к алтарю.

Олимпио, подобно маркизу, обладавший проницательностью, убедился еще со времени охоты в Компьене, что графиня Евгения предпочла благородному и доброму Камерата другого влиятельного человека, который в это время стоял на недосягаемой высоте и готовился захватить еще более могущественную власть в свои руки. Он чувствовал, что Евгения жаждет блеска и славы, что ненасытное честолюбие заглушало все движения ее сердца; но он предчувствовал также, что эта непреодолимо развивающаяся в ней страсть готовит графине ужасную гибель.

Принц Камерата не думал об этом, он безумно любил Евгению и был почти постоянно вместе с ней: аккомпанировал ей на мандолине, когда она играла на фортепиано, пел с ней испанские дуэты и причислял себя к числу самых счастливейших людей, если мог, не отрывая глаз, смотреть на ее прекрасное лицо и забываться в этом созерцании.

Графиня, подобно другим дамам, имеющим обожателей, знала, что принц боготворит ее, и это нравилось ей, может быть, потому, что лестно было видеть себя обладательницей такой любви; может быть, также и потому, что она смотрела на это как на средство приобретения новых поклонников. До сих пор она оказывала принцу большую благосклонность и, не давая никакого определенного объяснения, позволяла надеяться на все.

Олимпио и маркиз, видя Камерата постоянно с Евгенией, считали неприличной навязчивостью напоминать ей о том обещании, которое они однажды дали ей; их друг — принц — постоянно был с ней, и поэтому у них оставалось свободное время для достижения других, более важных целей.

Маркиз, любивший и воспитывавший как свое родное дитя десятилетнего хорошенького мальчика Жуана, не рассказывая никому о своих намерениях, казалось, старался разыскать, подобно Олимпио, некогда разрушившую его счастье женщину. Олимпио не мог разгадать тайны, но одно странное происшествие внесло некоторую ясность.

Однажды вечером, возвращаясь с Елисейских полей, оба друга в сопровождении Жуана проезжали по улице Сент-Оноре и поравнялись с Пале-Роялем. В ту минуту, когда карета, задержанная большим наплывом экипажей, медленно катилась у порталов, к ней подошло несколько нищих женщин (которых там всегда было много), протягивающих руки за милостыней. Маркиз де Монтолон увидел одну из этих женщин в полинявшем длинном платье, приближавшуюся к нему. Нищая, заметив Клода, испустила резкий крик и убежала; он же в отчаянии закрыл лицо руками, как будто увидел нечто страшное. Но, придя в себя, он крикнул, чтобы карета остановилась, и, быстро выпрыгнув из нее на тротуар, окружавший Пале-Рояль, стал всматриваться во все стороны и бегать по всем направлениям. Наконец, бледный и молчаливый, он возвратился в экипаж, где его ожидали Олимпио и Жуан.

Маркиз сидел грустный, погруженный в тяжелые думы, что-то, должно быть, очень важное произошло в данный момент, и его лицо, всегда отличавшееся спокойствием, выражало в данную минуту тяжелые страдания. Очевидно, встреча, случившаяся за минуту до того, затронула что-то таящееся в груди и до сих пор так старательно заглушаемое шумной светской жизнью. Он, казалось, наслаждался покоем, но, однако, женщина, увиденная им в упомянутый вечер, произвела на него тяжелое впечатление. В глубине своей души Клод был чутким и глубоко чувствующим человеком, и теперь, вернувшись домой и лежа на своих подушках, он размышлял о страшном, но справедливом роке. Бедный маркиз страдал, в его воображении пронеслось прошлое, живо рисуя пережитое. Но все-таки ему было очень жаль — глубоко жаль ту, что тянула к нему руку за подаянием, что навсегда разрушила истинное, высочайшее счастье его жизни; ту, которой принадлежит вся его любовь и которая в награду за нее обманула его с преступным легкомыслием. Она вдруг появилась перед ним после пятнадцати лет разлуки — нищая, отвергнутая! Наказующая рука Божья настигла ее, и Клодом овладела скорбь, вполне оправданная его нежной и чувствительной душой.

Все, что нищенка заставила пережить его в те мучительные годы, было если не забыто, то, по крайней мере, прощено, ведь коварная возлюбленная стала несчастной!.. Но она смогла скрыться: маркиз больше не встречал нищей Адели де Монтолон.

Валентино по-прежнему продолжал свои розыски, чтобы напасть на след Долорес, но, казалось, труды его в Париже не могли увенчаться успехом. Однажды он уже думал, что попал на настоящую дорогу, но Олимпио, увидев ту, которую слуга принял за Долорес, вынужден был воскликнуть:

— Нет, это не Долорес, Валентино! Надо искать подальше. Этот негодяй сумел лучше запрятать ее; прежде, всего мы должны наказать мерзавца и вынудить у него признание; только он может сказать нам, где девушка — он держит ее в заточении!

Валентино сжал кулаки.

— Клянусь Святой Девой, — пробормотал он, скрежеща зубами, — я отдам вам в руки этого негодяя, дон Олимпио! Над ним должно свершиться возмездие за те мучения, которые причиняет сеньорите. Валентино рассчитается с ним.

— Уж это предоставь мне. Ты будешь доволен моим приговором, который не может быть слишком милостив.

— Вы должны отрубить руки этому гнусному злодею! Так мучить бедную сеньориту! Вы не забывайте при расчете с ним, дон Олимпио, что он хотел бросить вас в Темзу и заставил меня томиться в проклятой темной норе его дома! Уж только бы попался он мне в руки, я бы не отказал себе в удовольствии самому расправиться с ним. Уж я его найду, потому что изнемогаю от бешенства. Он и его слуга с раздвоенным носом, быстро оправившийся от нанесенных ему мной побоев, оба не должны уйти от наказания, клянусь в этом всеми святыми!

Олимпио, несмотря на всю важность и безысходность дела, о котором шел разговор, не мог не улыбнуться, видя справедливый гнев Валентино. Честный малый отдал бы жизнь за своего господина, Олимпио мог не сомневаться, что тот сдержит свое слово.

Они еще не успели закончить своего разговора, как вошел принц Камерата с бледным и взволнованным лицом. Все его движения доказывали, что с ним случилось нечто важное и неприятное.

— О мой милый принц, — вскричал Олимпио, протягивая приятелю руку, между тем как Валентино вышел в это время из комнаты, — что случилось с вами? У вас такой печальный вид, черт возьми! Выражение вашего лица предвещает грозу.

— Еще бы, дон Агуадо! Я пришел прямо к вам, потому что считаю вас самым близким другом; я до сих пор еще нахожусь под властью впечатлений, только что пережитых мною…

— Прошу садиться, принц! Валентино, подай лафита. Рассказывайте! Вы пугаете меня.

— Дело недлинное, но таинственное; прочтите это анонимное письмо, которое я только что получил, и потом выслушайте, что я вам скажу. — Камерата подал дону Олимпио письмо.

На протяжении того времени, пока последний был занят чтением, Валентино принес вино и налил в бокалы. Письмо, полученное принцем за несколько часов до этого, гласило:

Юдин из ваших доброжелателей, считающий называть себя здесь и излишним и опасным, советует вам оставить на этих днях Париж! Вы — жертва интриги и ревности. Тот, кто ее затеял против вас, имеет больше силы, чем вы! Бегите! Иначе настанет момент, когда вас обезвредят.

Больше всего избегайте дома № 10 по улице Сент-Антуан».

— Улица Сент-Антуан, № 10, — сказал Олимпио, поднимая глаза от письма, — не находится ли на втором этаже этого дома салон графини Монтихо?

— Вы угадали, мой друг.

— И я догадываюсь об имени противника, — сказал Олимпио.

— Говорите же, дон Агуадо!

— Президент.

— Теперь я уверен в том, что не ошибался, — воскликнул Камерата. — Слушайте дальше! Письмо я принял поначалу за шутку одного из господ, встречавшихся со мною в салоне, и отправился к дому графини. Приказав моему слуге доложить обо мне, я хотел подняться в комнаты.

— Вы не были приняты, — прервал принца с двусмысленной улыбкой Олимпио.

— Как, откуда вы узнали?

— Мой любезный Камерата, — сказал Олимпио, пожав плечами, — я знаю только то, что прекрасные дамы имеют много причуд! Вы не первый и не последний из тех мужчин, которым графиня отказывает в своем расположении с тем, чтобы по прошествии нескольких месяцев полностью забыть! Стало быть, нужно привыкнуть к таким тщеславным и честолюбивым дамам!

— Я должен был уйти: у нее были гости, я видел стоящий недалеко от дома…

— Без сомнения, кабриолет принца-президента?

— Это от меня хотели скрыть, дон Олимпио, и скрыли не совсем ловко! Моему слуге было сказано, что дамы отправились на несколько месяцев в путешествие и приказали мне кланяться. По возвращении они будут рады меня видеть.

— Ну, мой любезный принц, конечно, сильно сгущает краски! Этот ответ еще не делает вашей любви безнадежной.

— Я принял уже свое решение.

— Прежде чем вы его мне расскажете, чокнемся, принц, — сказал со смехом Олимпио, подойдя к столу и взяв в руки стакан. — Я пью с вами за нашу добрую дружбу!

— На такое приглашение я готов ответить с большой радостью, — сказал Камерата, все еще находившийся в большом волнении, так что бледное, тонко очерченное лицо его пылало, — в знак доброй дружбы, мой любезный дон!

Оба собеседника осушили бокалы.

— Ну-с, перейдем к вашему решению.

— Я должен знать правду об этом анонимном письме, Олимпио, до тех пор я не могу ни принять твердого решения, ни действовать. Вы знаете, что из-за молодой графини было уже много дуэлей, быть может, будет и еще одна.

— Не торопитесь, принц.

— То же самое себе говорю и я, и поэтому буду спокойно выжидать решительной минуты.

— Вы не покинете Париж?

— Ни за какие деньги! Мне нечего бояться, Олимпио. Меня пытаются удалить этим письмом и отказом, данным мне в доме графини, но я не хочу сдаваться без борьбы! Я останусь здесь и буду зорко следить за домом № 10 на улице Сент-Антуан. О, пусть не думают, что они имеют дело с Дон-Кихотом! Клянусь всеми святыми!

— Ваше решение может быть полностью оправдано, принц.

— Когда произойдет так называемое возвращение дам, то я снова навещу салон — и…

— Вы хотите выжидать?..

— А что мне остается, Олимпио! Я люблю Евгению до безумия! Она дала мне доказательство того, что отвечает взаимностью. Если она предпочитает кого-нибудь другого, то один из нас должен умереть!

— Вы любите сильно, принц, я этому верю, но вам не следовало бы принимать так горячо к сердцу слова молодой графини.

— Требуйте от меня всего, что хотите, Олимпио, но только не того, чтобы я спокойно смотрел, как она отдает свою руку другому! Одна мысль об этом уже приводит меня в бешенство; а когда настанет решающая минута, то я начну действовать.

— Мне кажется, принц Камерата, что вы первый раз терпите неудачу в вашей жизни, в другой раз вы уже будете спокойнее смотреть на такие вещи.

— Вы ничего не измените в моем решении, Олимпио!

— Я боюсь, что вы в ближайшее время приметесь за исполнение своего плана, я предчувствую это!

— С проклятием на устах я предпочту смерть такой жизни, в которой я увидел бы рядом с другим мужчиной ту, которую люблю! Я не могу этого вынести, Олимпио!

— Пробуйте и делайте то, что вы решили, принц; но позвольте мне напомнить вам, что Луи Наполеон не примет вызова, не примет его в качестве главы государства.

— Тогда я заставлю его силой, Олимпио.

— Не торопитесь, мой друг.

— Я рассчитываю на вас и на маркиза! Пусть слово дружба не будет между нами пустым звуком, Олимпио!

— В горе и опасности мы всегда возле вас, принц! Не придавайте моим словам другого смысла! Я хочу только предостеречь вас!

— Не бойтесь ничего! Что должно случиться, то случится, хотим мы того или нет. Олимпио, я знаю, что вы тоже любите! Поставьте себя на мое место и скажите, прав я, говоря так, или нет? Я обожаю эту женщину! Я никого на земле не люблю так, как Евгению Монтихо! Не говорите мне, что она вела рассеянную жизнь, — это была вина ее матери. Я утверждаю, что и эта новая интрига — дело рук той же графини-матери! Евгения — ангел, она прекраснейшее, чудеснейшее создание, какое когда-нибудь, носила земля, и я хочу предложить ей жизнь, достойную ее. Согласитесь со мной, Олимпио, поймите меня! Я не в силах поступить иначе.

— Нужно надеяться, что дело обойдется намного лучше, чем я, быть может, предполагал в слишком большой заботе о вас, принц! Одно верно: вы можете рассчитывать на меня во всех превратностях судьбы!

— Благодарю вас за эти слова, они для меня очень важны, Олимпио, и вы, может быть, вскоре будете иметь возможность осуществить их на деле! Я предвижу неизбежность объяснения — моя пылкая любовь сделает его необходимым. Я хочу знать все — знать во что бы то ни стало…

Во время этого разговора во дворце маркиза де Монтолона Монье прибыл с тайным секретарем Мокардом к мисс Говард на улицу Ришелье. Молодая англичанка жила в большом изящном доме. Она существовала одной мыслью о принце-президенте, или нет — об его милости Луи Наполеоне! Он для нее не был главой государства, а только мужчиной, которого она страстно любила! Софи полностью доказала свою страстную любовь к Людовику, когда она, высокообразованная девушка из богатой семьи и знатной фамилии, согласилась следовать за ним в Париж и вверила ему и свою жизнь, и свое состояние.

Мысль о том, что Луи Наполеон когда-нибудь покинет и бросит ее, никогда не приходила мисс Говард в голову, она даже никогда бы и не поверила, если бы ей сказали о возможности такого поступка со стороны человека, которого так сильно любила и который неоднократно клялся ей в том же. Она требовала от него только одного — привязанности и не думала о будущем, не лелеяла пустых надежд.

Что говорили о ней грязные языки, как называли ее отношения с принцем — все это совсем не тревожило любовницу Наполеона — она любила его!

Вспоминала ли она когда-нибудь о своем отце, так рано ушедшем в могилу, чему была она причиной? Приходили ли ей на память слова, сказанные в последнюю минуту рокового свидания с отцом? Вставала ли в ее воображении добрая и любящая мать? Кто может на это ответить!

Если же в ее душу и закрадывались упреки совести, то она вспоминала о своем милом — приближался час его прихода, а рядом с ним Софи забывала про все, возле него она была счастлива! Она шла к нему навстречу, смотрела ему в глаза и укоряющие ее образы таяли.

С некоторых пор Софи тщетно ожидала принца: он приходил все реже и реже, был кроток, молчалив и мрачен. Нежным, полным любви голосом она спрашивала его о причинах, и «черный лгун» говорил о заботах правления. Это было единственное, все извиняющее оправдание! За ним он скрывал и действительные причины, и свои настоящие планы.

— О проклятые правительственные заботы, — восклицала часто с гневом Софи, — какие страдания они причиняют мне! Она верила в своего милого и прилагала все старания к тому, чтобы разгладить морщины и вызвать улыбку на мрачном лице. Она болтала, желая его развлечь, сама накрывала на стол для их обоюдного ужина, предлагая собственноручно приготовленные ею любимые блюда. Но все эти доказательства ее истинной, верной любви не в состоянии были удержать принца от охлаждения к Софи Говард. Он забыл все жертвы, принесенные ради него, и уже не интересовался ею: новый образ занял место в непостоянном сердце принца.

Когда мисс Говард доложили о приходе давно знакомого господина Мокарда, она сидела за письменным столом и писала маленькое письмо принцу. Она полагала, что доверенный Наполеона пришел от него с известием, поэтому сама пошла к двери, чтобы пригласить его войти.

Но как она была изумлена, увидев возле Мокарда незнакомого мужчину. Последний, судя по внешности, принадлежал к высшему сословию, в чем она никак не могла ошибиться, тем более увидев его вместе с Мокардом.

— Прошу меня извинить, мисс Говард, за то, что я рискую представить вам господина Монье, благородного человека из провинции, который намеревается в скором времени посетить Англию и вследствие этого просит вас сделать ему честь вашим знакомством!

— Это нескромная просьба, мисс Говард, но мой друг, Мокард, ободрил меня рискнуть на это!

— Господин де Монье надеется благодаря вашей доброте приобрести некоторые познания об Англии.

— Ваше доверие делает мне большую честь и, так как вас рекомендует господин Мокард, то, не колеблясь, я открою вам двери моего дома! Конечно, мои советы для вас будут слишком ничтожны, хотя и постараюсь быть вам, насколько будет возможно, полезной, — сказала Софи любезным тоном и пригласила обоих господ присесть к столу.

Она даже не подозревала, что открыла свой дом пройдохе, грязному сообщнику принца и что она благосклонно принимала мошенника.

Мокард вскоре под благовидным предлогом удалился, и Софи Говард осталась одна с агентом полиции Монье, называвшим себя провинциальным дворянином и корчившим из себя большого простака. Этим способом ему вскоре удалось приобрести расположение Софи, которая считала своим долгом давать добрые советы молодому, неопытному дворянину, представленному ей Мокардом, и вошла с ним в бескорыстные дружеские отношения.

Господин де Монье просил позволения посещать ее, и мисс Говард дала свое согласие, несмотря на то, что она очень редко принимала у себя мужчин. Первый шаг был сделан! Монье втерся в доверие Софи, и мы вскоре увидим, что он был больше всех прочих агентов способен употребить это доверие в интересах своего патрона, господина Карлье.

Спустя несколько недель он до того продвинулся в своем намерении, что считал это предприятие уже полностью удавшимся. Он уже считал возможным вскоре получить давно ожидаемый Карлье результат. О Луи Наполеоне между Монье и Софи не было сказано ни одного слова.

Принц-президент еще реже навещал мисс Говард — его время стало цениться еще дороже. Зато он проводил часы у прекрасной Евгении, нисколько не думая о бедной Софи. Любящие сердца, подобные Софи, не могут прожить ни одного дня без встреч с милым, и если она писала к нему несколько строк, свидетельствовавших о ее любви, то и это было достаточным для нее утешением.

Монье часто замечал на столе такие письма, но до сих пор не обращал на них никакого внимания, потому что не находил их годными для его цели. Однажды вечером он застал мисс Говард за сочинением письма принцу, которое она только что хотела вложить в красивый конверт, но положила на стол, желая поприветствовать вошедшего господина Монье.

Преданный ему агент Лютин после ряда долгих и тщетных попыток отослал в этот вечер ее служанку, Цофе, с каким-то поручением. Монье стал вновь разыгрывать откровенность, весьма понятную для провинциала, попавшего в водоворот парижской жизни; и внимательная, любезная Софи предложила гостю лимонад и вино. Она позвонила, желая позвать Цофе. Господин Монье ходил по комнате немного обеспокоенный. Служанка не отзывалась, и Софи попросила гостя извинить ее за то, что отлучится на минутку. Когда она удалилась, Монье быстро подошел к письменному столу и прочитал письмо, написанное мисс к Луи Наполеону и содержащее в себе приглашение на следующий вечер. Слово «принц» в нем не было упомянуто, так что письмо, написанное в кротких, но пылких выражениях, могло показаться адресованным хотя бы и Монье. Под письмом была поставлена подпись Софи — это было важнее всего. Агент мгновенно вложил послание в лежавший рядом конверт и спрятал его в карман. Начало плутовства удалось!

Софи Говард возвратилась в комнату — она сама принесла гостю освежительный лимонад. Монье умел ловко развлекать Софи и вышел от нее только после полуночи.

Мисс имела довольно серьезный разговор с Цофе, а затем пошла в свою спальню — из-за позднего часа она решила отправить письмо утром. Однако она не могла его найти! Софи начала тщательно его искать, хотя не могла объяснить себе причину пропажи письма. Цофе утверждала, что ничего на столе не трогала, а между тем письмо пропало. Не подозревавшая о краже, мисс Говард должна была получить объяснение всему происшедшему на следующий вечер — и сердце ее замерло!

Монье поспешил к Карлье и отдал ему письмо с замечанием, что, следуя приглашению, он на следующий вечер будет снова в салоне англичанки. Господин Карлье очень обрадовался врученному ему, несколько измятому письму, спрятал его и сердечно пожал руку ловкому агенту.

— Вы будете щедро награждены, мой любезный друг, ваша услуга незаменима, постарайтесь подумать о благополучном конце, когда задуманное дело будет выиграно, — радостно проговорил Карлье, потирая от удовольствия руки.

Он передал письмо Мокарду, а этот негодяй вручил его принцу, нимало не подозревавшему о подлой и, в сущности, гнусной интриге и о сопровождавших ее обстоятельствах. Он никогда не слышал имени Монье.

Вручив ему письмо, Мокард донес, что оно найдено у некоего господина Монье, подозреваемого в причастности к азартным играм. Неужели Луи Наполеон, прочитав письмо, не догадался о плутовстве? Может быть, он и не хотел догадываться.

— Monseigneur может убедиться в действительности дела, так как имеет возможность застать мисс Говард врасплох, — доложил Мокард. — В этот вечер тот, к кому было адресовано это письмо, без сомнения, будет у этой дамы. Если его не окажется, тогда, конечно, все дело можно будет приписать ошибке или мистификации.

Принц спрятал письмо.

— Я постараюсь убедиться, — сказал он мрачно. — Если слуга мисс Говард придет до вечера, то скажите ему, что я буду сегодня находиться в обществе!

Мокард низко поклонился в знак того, что выполнит в точности приказания принца, и тут же начал составлять донесения президенту относительно различных писем, прошений и благодарностей. Луи Наполеон казался очень рассеянным, что с ним, надо сознаться, случалось очень редко. Может, его тревожили угрызения совести относительно бедной Софи, которая всем пожертвовала ради него, а он так легко столкнул ее в пропасть, не подав даже руку помощи. Одним словом, принц был не в духе.

Когда закончился доклад, Наполеон выдержал несколько аудиенций, а затем провел вечер в обществе, о котором сказал Мокарду. Карлье знал уже, где находилось это общество, с особенной любовью посещаемое принцем уже на протяжении нескольких недель. В следующей главе мы будем вместе с принцем присутствовать в этом обществе, куда он отправился раньше, чем к своей бывшей возлюбленной мисс Говард.

XXIV. САЛОН УЛИЦЫ СЕНТ-АНТУАН, № 10

Елисейский дворец, улица Ришелье и улица Сент-Антуан лежат очень близко друг от друга. Если идти с Елисейских полей и завернуть потом на улицу Риволи, то, обойдя Пале-Рояль, выйдешь на левую сторону улицы Ришелье, между тем как улица Сент-Антуан составляет продолжение улицы Риволи. Местность, о которой мы говорим, очень знаменита и поэтому очень дорога: между улицей Риволи и Сеной находятся Тюильри и Лувр.

Дома этой части города почти сплошь состояли из дворцов, и знатный свет Парижа можно было видеть катающимся в изящных экипажах или верхом по бульварам, по Булонскому лесу, по Елисейским полям. Вечером экипажи везут гостей к освещенным домам богачей, принимающих в своих салонах высокопоставленное и блестящее общество. Это удовольствие обходится хозяевам гораздо дороже посещения театров и цирков, потому что салоны, желающие быть привлекательными и отвечающими ожиданиям светского общества, не должны скупиться на издержки и жертвы.

Во все времена в Париже были салоны, удовлетворяющие всевозможные вкусы. В одни собирались преимущественно авторитеты музыки, в другие входили знаменитые писатели, живописцы и скульпторы, в третьи сходились ученные, и, наконец, были четвертые, в которых царило веселье, вольные удовольствия и чувственность.

К салонам последнего рода принадлежал тот, который содержала графиня Монтихо в роскошном доме № 10 по улице Сент-Антуан. Подобные существовали и прежде в Мадриде и Лондоне. К этой много странствующей и с тонким вкусом даме каждый вечер собиралось многочисленное общество старых офицеров и дворян всех наций, богатых баловней счастья; короче, здесь находилась очень разношерстная и, в известной степени, интересная публика.

По поводу Лондона мы уже имели случай объяснить, каким образом госпожа Монтихо добывала средства для ведения такого образа жизни, и если наш рассказ верен, то и префект парижской полиции, господин Карлье, знал не менее верные слухи об этих путях и средствах, о собственной бедности госпожи Монтихо и о промотанных ею целых состояниях.

Высший свет Парижа считал за особенное счастье попасть в салон Монтихо, и в самом деле, только самые избранные имели в него доступ в последнее время. Если даже принца Камерата вздумали отстранить от него на несколько недель, то можно понять, что в этом салоне вращались лица, еще более высокопоставленные и богатые.

Умная мать, впрочем, думала снова открыть доступ в салон любезному принцу Камерата, рассчитывая, что в случае мимолетной привязанности Луи Наполеона, он был во всяком случае нелишним поклонником молодой графини Евгении. О таком богатом и славном кавалере любая могла только мечтать.

Что Камерата мог быть причиной тяжелой и роковой сцены, об этом госпожа Монтихо не подумала; она хотела только обеспечить себе на всякий случай тылы; и, нужно признаться, что опытная дама рассчитала наверняка!

Прелести ее дочери, бывшие, в сущности, главным магнитом салона, не могли сохранять вечно свою притягательную силу, и графиня Монтихо была совершенно вправе намечать для дочери по временам претендента на ее руку, который был бы по положению выше супруга ее первой дочери, герцога Альба. Она думала прежде всего о том, чтобы выбранный ею будущий зять был богатым и высокопоставленным; любовь не играла при этом никакой роли! Меньше всего любовь нужна в Париже, где беспрепятственно предаются склонностям тотчас же после свадьбы и где супруг и обожатель, супруга и метресса — это были обычные отношения; так что при богатом браке склонностям обеих половин супружеской четы не представлялось никаких границ!

Мы могли бы представить этому много примеров из скандальной хроники Парижа, но боимся повторить очень хорошо всем известное, так как газеты рассказывали достаточно обильно о самых высокопоставленных личностях с мельчайшими пикантными подробностями. Маркизы, герцогини, принцессы, княгини — у всех были подобные дела, и их супруги во все времена умели не скорбеть о таких пустяках. Позднее мы будем иметь случай рассказать о подобных вещах для того, чтобы бросить взгляд на эти аморальные отношения.

Однако возвратимся назад, к вечеру, о котором мы хотели рассказать. Он обещал быть интригующим, потому что, кроме сюрприза, предстоявшего мисс Говард, на нем должны были в первый раз встретиться в салоне госпожи Монтихо Луи Наполеон и принц Камерата.

Мы знаем намерения и пылкую любовь Камерата. Что касается Луи Наполеона, то мы должны сказать, что в последнее время принц-президент входил в большее и большее расположение обеих дам и питал самые смелые надежды. Камерата был совершенно прав, выражая Олимпио свое неверие в мнимый отъезд дам. Эти дамы не предпринимали никакого путешествия, а просто принцу-президенту хотелось чувствовать себя свободно и на просторе. На протяжении последнего времени он был единственным гостем обеих дам, и между ним и Евгенией завязались очень близкие отношения.

Луи Наполеон стал пользоваться таким расположением молодой графини, что не рассчитывал ни на какого серьезного соперника. Мать ее, замечая это, хотела воспользоваться встречей между Камерата и президентом, чтобы принудить Луи Наполеона к решительному шагу.

Конечно, старшая графиня не упускала из виду принца Камерата, но, само собой разумеется, Наполеон представлял собой более завидную и перспективную партию, чем испанский принц.

Евгения была уверена в любви к ней принца-президента. Уже после компьенской охоты она надеялась на его серьезную склонность, и эта надежда в результате настойчивых ухаживаний Луи Наполеона в ней усиливалась.

Она увидела в нем того принца, которого ей нагадала Родлоун, — один только он мог доставить молодой графине то блестящее будущее, которое ей прочили. Поэтому Евгения расточала в его обществе свои чары, прилагала все силы, чтобы его опутать и привязать к себе, а она была довольно опытной в подобных делах. С таким твердым расчетом стремилась она к овладению поклонником, что Луи Наполеон должен был признаться, что эта молодая графиня — прелестнейшее, восхитительнейшее создание, какое он когда-нибудь встречал! Перед Евгенией все больше и больше блекнул последний остаток чувства к Софи Говард — чувства благодарности или награды, как можно было бы, пожалуй, его назвать…

Евгения дала созреть в нем намерению отделаться во что бы то ни стало от Софии. Если принц еще не высказался откровенно и не предложил ей своей руки, то это было, может быть, потому, что он в своих дерзких планах вынашивал мысль о принцессе королевской крови. Но все равно решение жениться на Евгении назревало уже в гордом сердце принца. Только ее одну он любил и нашел в ней олицетворение своего идеала. Он к ней глубоко привязался, и образ бедной Софи полностью для него поблек на новом фоне. Хитрая графиня-мать имела теперь уже больше шансов рассчитывать, что участь ее дочери наконец определилась, и она решила принудить принца к роковому шагу, выставив ему истинного соперника.

Она сильно ошиблась в своем расчете. Луи Наполеон мог считать себя совершенно спокойным, хотя он не попросил руки Евгении, но только устранил и сделал неопасным соперника, принца Камерата.

Вечер и ночь, о которых мы теперь хотим рассказать, должны были решить вопрос о будущем двух людей. И на что только не мог осмелиться принц Наполеон, наметивший на этот год разрешение вопросов жизни и будущности множества граждан.

Темный человек преследовал свои цели. Все, противостоящее ему, должно было пасть и истребиться, и для исполнения этих замыслов он уже несколько месяцев тому назад выбрал, с помощью Морни, подходящие средства.

Как мог бы властолюбивый принц удержать себя в своих стремлениях чувством благодарности и сознанием невиновности Камерата от избавления от тех двух человек, которые ему мешали. Он имел в своих руках силу, власть и слуг. Приготовления, необходимые для устранения одной из мешавших ему особ, были им уже сделаны, а средства по отношению к другой были доставлены ему в этот вечер самим Камерата.

Олимпио Агуадо напрасно предостерегал своего друга и предсказывал ему, что должно было случиться, Камерата был руководим только своей пылкой страстью! В салоне госпожи Монтихо находилось уже много приглашенных, в том числе: герцог де Морни, князь Монтегро, дон Олимпио Агуадо, маркиз де Монтолон и принц Камерата, доверчиво разговаривавший с молодой графиней как раз в тот момент, когда вошел Луи Наполеон. Он с намерением завязал этот разговор — хотел проследить за Евгенией и не сводил с нее глаз с момента появления принца-президента.

В салоне графини Монтихо царило вполне княжеское великолепие. Многочисленные люстры и канделябры освещали обширные приемные комнаты, украшенные картинами, тропическими растениями, тяжелые дорогие портьеры висели на дверях. В этом доме все было убрано с расчетом произвести сильное впечатление. И действительно, неизгладимый след оставался в памяти каждого, посещающего этот великолепный салон. При такой обстановке, конечно же, много выигрывала обитательница этого дома, что и было задумано графиней.

Графиня Монтихо встала, чтобы поприветствовать входящего принца-президента. В то время как Олимпио и маркиз беседовали с князем Монтегро, а Морни шел навстречу брату, Камерата заметил, что Евгения, хотя и продолжала разговаривать с ним, направила, однако, взгляд на Луи Наполеона и следила за всеми его движениями. Она сделалась невнимательной и несколько раз даже оставила принца без ответа…

— А, ваш спутник на компьенской охоте, — сказал Камерата, увидев Луи Наполеона. — Я не знал, графиня, что принц — гость вашего салона!

— Вас это удивляет? Я должна вам признаться, что принц очень умный и интересный собеседник…

Луи Наполеон приблизился к молодой графине. Заметив принца Камерата, он измерил его вызывающим, неуважительным взглядом, как бы желая этим сказать: «Для какой надобности опять явился сюда этот испанский принц?» Камерата выдержал взгляд Луи Наполеона. Стоявшие недалеко Олимпио и маркиз заметили, что друг их невольно выпрямился…

Эта немая сцена создавала странное впечатление; казалось, будто два льва встретились в пещере львицы и молча поедают друг друга глазами, чтобы затем затеять бой за обладание самкой.

Принц-президент ожидал приветствия от испанца. Принц Камерата не чувствовал никакого повода поклониться первым. Между соперниками продолжалось выжидание — прелюдия к битве. Евгения прервала мрачное молчание, повернувшись к Луи Наполеону и не обращая внимания на Камерата с его гордым, надменным лицом.

— Вы меня пугаете, Monseigneur! — сказала она вполголоса с притворно боязливой улыбкой. — Не случилось ли у вас что-нибудь неприятное во время краткой дороги сюда?

— Нет, нет, моя дорогая графиня. Если бы в самом деле что-нибудь случилось, то все мрачные облака должны были бы рассеяться перед вашим прекрасным взором, — возразил Луи Наполеон, целуя руку Евгении и уводя ее от Камерата, не обращая на него никакого внимания.

В груди молодого испанца закипело. Его кровь шумно забушевала, и он судорожно сжимал свои руки — так сильно был потрясен поведением принца-президента.

— Он должен объясниться со мной, он должен оправдаться! — бормотал Камерата бледными губами. — Я тоже королевской крови и, быть может, более чистой и достойной, чем он! Принц может вызвать принца! Он должен дать ему удовлетворение, если не желает подвергнуться опасности быть названным трусом!

Олимпио заметил гнев Камерата и подошел к нему.

— Спокойствие, принц! Вы взволнованы.

— Во. имя всех святых, Олимпио, не пытайтесь говорить мне сейчас о спокойствии! Разве вы не заметили презрения и вызова? Вас ведь приветствовал этот принц Наполеон? Почему же он не хотел этого сделать по отношению ко мне, хотя я ему представлен и он долго смотрел на меня?

— Клянусь всеми стихиями, принц, мне кажется, что вы в состоянии устроить здесь сцену!

— Все кончено, Олимпио. Перед такими людьми не следует ползать ящерицей! Этот принц должен найти во мне своего учителя!

— Я прошу вас, Камерата, успокойтесь и возьмите себя в руки, не давайте воли вашему безумному гневу. Повод, мне кажется, не настолько оскорбителен, как вы это думаете!

— Не настолько оскорбителен? Действительно ли вы мой друг, Олимпио?

— Вы вспылили по поводу того, что графиня, по-видимому, предпочитает принца-президента. Однако в этот же час ее расположение может снова возвратиться к вам.

Олимпио отвел Камерата к князю и маркизу для того, чтобы его развлечь, потому что взгляды Луи Наполеона продолжали сверлить возбужденного молодого человека. Олимпио пытался предотвратить эту скандальную встречу, хотя в душе он стал на сторону своего друга и не скрывал от себя, что на его месте поступил бы подобно ему.

Морни сделал саркастическое замечание насчет довольно громких фраз Камерата и, проходя мимо него с графиней и Луи Наполеоном, демонически усмехнулся.

В салоне появилось еще несколько богатых, высокопоставленных лиц, так что общество заполнило все залы.

— Здесь становится жарко, monsegnieur, — тихо сказала Евгения Луи Наполеону. — Пойдемте в зеленый зал, в котором открыты окна; прохлада ночного воздуха и зелень растений будут для нас приятны.

— Вы знаете, графиня, что каждое ваше желание — для меня закон! — ответил принц-президент и повел прекрасную донну через голубой зал в покои, убранные пальмовыми, лавровыми и гранатовыми деревьями и листьями, где царила спасительная прохлада.

Роскошные, от пяти до шести футов вышиной деревья были так размещены в зале, что каждое окно, освещенное матовым светом, образовывало род ниши. В тени одного из окон стояли Камерата и Олимпио. Евгения и Луи Наполеон, по-видимому, их не заметили или сделали вид, что не замечают, и встали под другую нишу.

Принц Камерата жаждал этого свидания, он хотел объясниться с Наполеоном, Олимпио же, напротив, надеялся его отвлечь.

Так как разговор между графиней и принцем велся довольно тихо, можно было подумать, что собеседники обменивались очень нежными сердечными словами; доносились вздохи, и, казалось, Луи Наполеон говорил о своей любви. Камерата не мог удержаться от того, чтобы не высказать вполголоса свое замечание. Конечно, на это замечание никто не обратил внимание, но так как оно перешло в смех, то должно было сильно смутить Наполеона, потому что демонстрировало ему, что он замечен его врагом.

Принц-президент увел прекрасную Евгению обратно в красную комнату; он был сильно взволнован и взбешен преследованием Камерата. Тотчас же после этого к нише Камерата и Олимпио подошел герцог Морни. Герцог, обращавшийся довольно нагло в тех случаях, когда считал, что сила на его стороне, очень кратко и бесцеремонно произнес следующее:

— Принц Камерата, мне поручено спросить у вас, почему вы с излишней настойчивостью преследуете известную вам цель?

— Скажите вашему поручителю, мой любезный, — ответил запальчиво испанец, — что принц Камерата имеет намерение вызвать вашего господина или друга, или кем он вам там приходится на дуэль! Покорнейше прошу вас сообщить мне немедленно решение принца Наполеона насчет места и прочих условий!

— Вы забываетесь, мой дорогой друг, что тот, кого вам угодно вызывать, глава государства и, стало быть, у него нет возможности принять ваш вызов! Однако я охотно обременю себя предложением. Принц-президент не может принять вашего вызова, но я приму!

— Нет, пожалуйста, господин герцог, я едва знаю вас и вы столь же мало могли меня оскорбить, сколь мало можете дать мне удовлетворение.

— Принц Камерата…

— Без всяких угроз, господин герцог, я не боюсь их! Вам остается только передать мои требования. Если принц Наполеон не примет вызова принца Камерата, ну, тогда он может принять на свой счет последствия такого поступка, называемого в обыденной жизни трусостью!

В то время как Камерата произносил эти слова глухим голосом, с бледным и страстным лицом, Олимпио стоял в глубине ниши. Он охотно пресек бы эту стычку, но ничего бы не смог сделать сейчас, когда жребий был уже брошен! Он увидел, как Морни вскипел гневом, мускулы его лица задрожали, глаза сделались маленькими и пронзительными; он был до того потрясен, что гнев отнял у него голос, и он не произнес ни одного слова.

В конце концов Морни сделал легкий поклон и вышел в соседний зал, где обменялся с принцем-президентом несколькими фразами. После этого его тщетно искали в залах, он незаметно вышел из дома.

— Клянусь всеми стихиями, принц, — тихо сказал Олимпио, обращаясь к Камерата, чувствовавшему себя весело после того, как свалил со своей души тяготившее его бремя, — вы были слишком запальчивы.

— Зато, мой дорогой друг, мне теперь очень хорошо, потому что я облегчил свою душу. Я сгораю от нетерпения узнать, что решили с моим требованием эти господа.

— Ничего хорошего из этого не выйдет, принц!

— Доброе или худое; а он уже теперь не уйдет от меня; я счастлив, что могу назвать его трусом, если он вздумает уклониться.

Принц и Олимпио присоединились к обществу, ведущему разговор за шампанским и другими винами, и подключились к дружеской беседе присутствующих.

Луи Наполеон был очень бледен. Он разговаривал с князем Монтегро и графиней, даже смеялся, но этот смех был мертвым и ужасным. Он не обменялся ни одним взглядом с принцем Камерата, который вел себя чрезвычайно непринужденно. Непосвященные могли бы подумать, что между двумя гостями не произошло ничего и что они даже не знали друг друга.

Только Евгения, казалось, догадывалась о сцене; в разговоре с маркизом она поочередно обращала свои взгляды то на Луи Наполеона, то на Камерата, ходившего по залу с Олимпио Агуадо. Вскоре она забыла о маленьком споре между соперниками, увлекшись мыслью, как бы сделать так, чтобы видеть у своих ног их обоих, быть любимой обоими и, ободряя их попеременно, выбирать между ними любого.

Прекрасная молодая графиня с холодным сердцем должна была постоянно следовать советам своей матери. Принц-президент представлялся ей такой блестящей партией, что, по собственному признанию пожилой графини, превосходило даже и ее надежды.

Луи Наполеон вскоре попросил позволения удалиться: ему предстояло еще важное свидание на улице Ришелье. Остальные гости разошлись вскоре после полуночи. Когда Олимпио и маркиз сели в свои экипажи и простились с Камерата, он тоже направился к своей карете. В ту самую минуту, когда принц вошел в свою карету и занял место на обитом шелком сиденье, из тени, падавшей от ближайших домов, вышли три высоких полицейских, вооруженных с головы до ног, и быстро направились к карете Камерата.

В то время как один из них вскочил на сиденье к кучеру, двое других с такой внезапностью напали на принца, что он не успел не то что защититься, но даже закричать о помощи. Молодого испанца захватили с дерзостью, обличавшей всевластие Наполеона; Камерата оказался в руках своих врагов.

Кучер был вынужден ехать не в отель принца, а совершенно по другой дороге, указанной ему сидевшим около него полицейским. Точно преступника, везли принца — ночью. Карета с улицы Сент-Антуан проехала через Бастильскую площадь на улицу Ла-Рокетт и немного спустя остановилась перед большой тюрьмой, которая носила то же имя. Здесь молодого Камерата отвели в один из одиночных казематов без допроса и приговора.

Из Ла-Рокетт, как известно, существовал только один выход — на гильотину.

XXV. ГОСПОДИН ДЕ МОНЬЕ

В то время, когда происходило только что рассказанное происшествие в роскошном салоне Евгении Монтихо, Софи Говард послала своего слугу с письмом в Елисейский дворец, к принцу Наполеону, чтобы пригласить его к себе сегодня вечером. Она не могла объяснить себе причину, по которой ее милый уже в течение нескольких недель не показывался и даже не присылал ей ни цветка, ни поклона.

Слуга Софи, очень надежный малый, на которого англичанка возлагала самые трудные поручения и который пользовался такой известностью в Елисейском дворце, что был беспрепятственно допускаем в кабинет принца-президента, принес мисс Говард лаконичное известие, что принц находится в гостях. При этом, желая показать свои старания, он прибавил, что говорил с господином Мокардом и тот ему сообщил, будто принц думал возвратиться сегодня поздно и, следовательно, не будет иметь чести появиться у нее раньше следующего дня.

Софи уже начала сомневаться в любви принца. Его долгое отсутствие заставило ее серьезнее отнестись к своему положению — она начала прозревать. Порой ей казалось, что принц разлюбил ее и бросил, найдя другую, более красивую и хорошенькую женщину, порой же она своей любящей душой защищала возлюбленного, полагая, что общественные дела отвлекают его и что он должен находиться в обществе других людей, а как бы счастливо он мог проводить время с ней! И она верила еще своему Луи — верила его обещаниям и клятвам, которые он произносил в Сутенде, в хижине старой Родлоун.

С того дня протекли месяцы, прошли годы — его любовь улетела, его слова забылись…

В то время как Софи Говард боролась с раздирающими ее сомнениями, ей доложили о приходе господина де Монье. Она была очень удивлена этому посещению и должна была признаться, что его ежедневные визиты ей не особенно нравились.

Желая дать понять этому господину, что его посещения стали слишком частыми, она хотела отказать ему в приеме, как вдруг на пороге уже показался настойчивый посетитель с обычным почтительным поклоном. Она посмотрела на него холодно, но это не могло вывести господина де Монье из его обычного спокойствия и самоуверенности.

— Прошу извинения, мисс Говард, что я сегодня опять осмелился зайти к вам, — сказал он, входя в комнату, — но я должен завтра утром оставить Париж и не хотел выехать, не принеся вам сердечной благодарности за всю вашу доброту и радушие.

— Как, вы хотите уехать так внезапно?

— Я надеюсь, что вы ничего не будете иметь против того, что я пришел засвидетельствовать свое почтение и проститься с вами. Мой отъезд неожиданно ускорен. Отец мой был ревностный приверженец Луи Филиппа и…

— Следовательно, политические причины вызывают ваш скорый отъезд?

— Я получил приказ оставить Париж в этот же вечер, но не смог закончить свои дела здесь так быстро и уехать, не выразив вам своей признательности! Правда, я нахожусь в величайшей опасности, но надеюсь беспрепятственно достигнуть берегов Англии.

— Вы хотите уехать в Англию; к несчастью, я не имею там никаких родственников, к которым могла бы дать вам рекомендательные письма, господин де Монье. Меня удивляет, что вы так внезапно получили приказание…

— Сегодня утром мною получен приказ в двенадцать часов покинуть Париж. Меня считают опасным приверженцем прежнего правительства, потому что мой отец был верным подданным Луи Филиппа, хотя я лично и не касаюсь политических дел. Мне сказали, что дело очень серьезное…

— Обращались ли вы с просьбой о короткой отсрочке к нашему другу господину Мокарду?

— Он пожал плечами, когда я пришел к нему и, кажется, не хотел больше слышать ни о какой нашей дружбе! Вот такие дела, мисс Говард; теперь нет друзей у того, кто впал в опалу или в немилость. Не сознавая за собой никакой вины, я должен покинуть этот прекрасный город, покинуть вас, оказавшую мне столько услуг.

— Это очень неприятно; если бы вы обратились к принцу-президенту, может быть…

— Ради самого неба, мисс Говард, принц не принял бы меня, так как им подписан приказ, предписывающий мне ссылку. В глазах президента меня выставили наиопаснейшим врагом, я оказался в самом скверном положении, мисс Говард.

В эту минуту внизу раздался звук звонка; Софи не обратила на него внимания.

— Счастливого пути, де Монье, — сказала она, протягивая мнимоссыльному руку, которую тот поцеловал. — Может быть, я буду иметь удовольствие услышать еще о вас.

В это время служанка мисс Говард быстро вошла в комнату. Монье выпустил руку Софи.

— Господин принц-президент! — воскликнула служанка задыхающимся голосом, как бы желая предотвратить встречу двух соперников этим своевременным извещением.

Софи чрезвычайно обрадовалась, она хотела немедленно отдать приказание принять долгожданного гостя, хотела даже сама поспешить к нему навстречу, как вдруг Монье схватил ее за руку.

— Мисс Говард, ради Бога укройте меня, я не смею показаться на глаза принцу.

— Не беспокойтесь, заверяю вас, вы здесь совершенно в безопасности в качестве моего гостя!

— Нет, этого вы не сделаете, меня схватят и посадят в тюрьму, пожалейте меня, мисс Говард, укажите убежище, где бы я мог переждать посещение президента, позвольте я пройду в ту комнату. — И Монье показал на дверь, ведущую в будуар и спальню Софи. Прежде чем она смогла его задержать, он уже, не слушая ее, пробежал по ковру и исчез за портьерой.

Когда обманутая женщина, предчувствующая дурные последствия этого поступка, хотела попросить де Монье уйти в другую комнату, Луи Наполеон уже показался на пороге. Одну минуту принц оставался неподвижным. Он посмотрел на Софи в волнении, выражавшем беспокойство. Наконец Софи пошла ему навстречу, как женщина, полная любви. Она протянула к нему руки в знак приглашения; она чувствовала невыразимую радость, приветствуя его; ею был забыт чужой человек, нарушивший ее гостеприимство; в эту минуту она была только любящей женщиной, увидевшей наконец своего милого и в порыве высшей радости забывшей все, что минуту назад ее окружало. Ее душа была так чиста и непорочна.

Принц вошел с мрачным видом; Софи пришла в ужас, разглядев черты его лица.

— Вы не ожидали меня, Софи? — спросил он.

— Нет, мой принц, я оставила всякую надежду видеть вас в эту ночь, но тем больше радует и осчастливливает меня ваше появление!

— Это правда, Софи?

— Я не лгу, мой принц! И всего менее вам.

— Стало быть, вы поступаете так впервые в эту ночь, — сказал он резким тоном. — Я помешал вам.

— Эти слова меня пугают! Мой Бог, вы так холодны и суровы! Что такое случилось?

— Об этом я бы хотел спросить у вас, мисс Говард, так как вы едва могли преодолеть ваше изумление и замешательство в то время, когда я вошел.

— Говорите яснее, принц! Как долго я вас не видела. Я терзалась мыслями и боялась, что вы меня уже навсегда забыли. Теперь вы внезапно пришли ко мне. О, примите благодарность за это дорогое для меня появление.

— Вы и в самом деле не ожидали меня? — спросил холодно Луи Наполеон.

— Вы второй раз обращаетесь ко мне с этими словами. После вашего сегодняшнего ответа я едва надеялась на ваше посещение.

— Стало быть, эти строки были действительно адресованы к другому мужчине, мисс, — сказал в сильном волнении Наполеон, подавая побледневшей Софи измятое письмо, представленное де Монье префекту полиции.

— Мой Бог, каким образом вы получили это письмо, — воскликнула с горечью Софи, узнав свой почерк.

— Вы этому удивляетесь, мисс Говард! Не объясните ли вы мне, кому эти строки были написаны?

— Вам, мой принц!

— Мне… мисс Говард, теперь я вижу, что вы говорите неправду.

— Что это все значит, кто дал вам это письмо, мой принц?..

— Закончим, моя милая, эту сцену, равно тяжелую для нас обоих! У вас гость?

Софи остолбенела. Мгновенно закралось страшное подозрение, и пришла на память целая цепь обстоятельств, заставивших ее дрожать; она посмотрела на принца изумленными глазами. Луи Наполеон выдержал взгляд своей прежней любовницы с убийственным хладнокровием. В отчаянии бедная женщина не знала, что ей даже ответить на вопрос принца.

— Я прошу ответа, мисс Говард! Вы скрываете у себя одного человека?..

— Пожалейте меня, — воскликнула Софи, подумавшая, что принц ищет подозреваемого по политическим мотивам де Монье.

— Отрицание было бы глупостью, мисс Говард, шляпа и плащ этого господина находятся в передней и обличают его присутствие, — с этими словами Луи Наполеон, взяв ручную лампу, вошел в будуар Софи.

Все это случилось так быстро и до такой степени лишило англичанку присутствия духа, что она все еще не могла понять, что же наконец такое вокруг нее происходит и как все это случилось. Она прямо не могла дать себе ответа, но чувствовала, что нечто тяжелое носится над ней в воздухе.

Принц отыскал спрятавшегося в спальне Софи мошенника и попросил его войти в комнату к мисс Говард. Глаза Луи Наполеона блестели мрачным блеском, он возвратился назад к Софи и Монье, которого не знал. Бедняжка только теперь почувствовала всю глубину опасности.

— Что вы думаете, чему хотите верить, принц? — воскликнула она в отчаянии…

— Позвольте мне оставить ответ на это за вами! Видимо, я не решусь высказать то, чем полна моя душа, деликатность не позволяет мне этого! Позвольте мне удалиться, мисс Говард, так как я теперь имею доказательства того, что письмо было адресовано не ко мне и что вы меня не ожидали! — Луи Наполеон направился к выходу.

— Принц, пожалейте меня, — воскликнула Софи, в то время как Монье тоже направился к двери. — Спросите у этого благородного человека, действительно ли письмо, о котором вы говорите, было адресовано ему и действительно ли он его получил от меня.

Луи Наполеон опустил руку, протянутую им к ручке двери, как бы желая еще раз доказать мисс Говард свое великодушие. Софи, едва дышавшая, вопросительно смотрела на Монье; от слова этого человека сейчас зависела ее судьба.

— Позвольте мне припомнить, — ответил господин де Монье с двусмысленной улыбкой, которая имела цель вывести мисс из смущения, тогда как на самом деле этой улыбкой он еще больше ее компрометировал.

Луи Наполеон заметил это.

— Довольно, мисс Говард, — сказал он коротко и холодно, — присутствие этого человека нелегко для меня. Я ухожу, прощайте, мне тяжело перенести только что увиденное и услышанное.

— Принц, я заклинаю вас всем, что для вас есть святого, останьтесь; я жертва недоразумения, я невинна…

— Дай Бог, мне бы хотелось, чтобы вы имели спокойную совесть, — возразил Луи Наполеон на обращение к нему Софи, — не требуйте же от меня того, чтобы я оставался здесь третьим, после того, что я здесь испытал! Что же касается наших общих обязанностей и обещаний, то соблаговолите, мисс Говард, представить господину Мокарду ваш счет…

— Именно Мокард и привел ко мне этого господина, — прервала его Софи, трясясь словно в лихорадке. — Выслушайте меня! Вы не должны верить в то, что я вас обманывала! Этот господин может все засвидетельствовать!

— Итак, стало быть, мы договорились, что вы представите счет господину Мокарду, чтобы ваши требования могли быть удовлетворены! Доброго вам здоровья, мисс Говард! — Принц торопливо поклонился Софи и Монье.

Растерявшаяся женщина хотела броситься за принцем вдогонку, чтобы задержать его, но тот уже вышел из передней. Невозможно себе представить горе бедной Софи. Она, шатаясь, возвратилась назад в комнату, где еще находился де Монье, и упала, лишившись чувств. Жалкий Монье взял ее на руки и уложил в постель в глубине комнаты. Затем быстро покинул дом, чтобы никогда больше в него не возвращаться.

На другое утро господин Карлье отсчитал ему заработанную таким образом сумму денег и подтвердил обещание титула дворянина. Из предусмотрительности ему было дано имя де Луанса. Имя Монье, которое могло привести их к неприятностям, было вычеркнуто. В списки уехавших из Парижа по приказу префекта было внесено имя Монье, чтобы придать делу более правдивый вид.

XXVI. ПЛЕННИК ЛА-РОКЕТТСКОЙ ТЮРЬМЫ

Можно представить себе гнев и злобу принца Камерата, когда он почувствовал себя в руках своих смертельных врагов. Сознание своего бессилия доводило принца до бешенства. Он, столь же богатый, сколь и знатный господин, принц, соперник президента, в каземате знаменитой Ла-Рокеттской тюрьмы! Чем раньше была Бастилия, тем же в данное время стало это массивное, зорко охраняемое здание, находившееся недалеко от кладбища отца Лашеза. В нем помещались те заключенные, которых не решались перевозить в загородные форты; обычно это были самые опасные преступники, которым угрожала смертная казнь.

В этой тюрьме находилось много казематов равной величины и с одинаковой обстановкой. Чтобы пройти к ним, нужно было пройти сквозь высокие, постоянно запертые наружные ворота, перейти через караульный двор и войти через вторую дверь во внутренние строения. Широкая лестница вела в казематы. Внизу находилось помещение для стражи, не пользовавшейся, как видно, какими-то преимуществами по сравнению с заключенными. Как и узники, стража была также окружена со всех сторон стенами. Часть первого этажа была занята комнатой канцелярии и квартирой Директора. Все остальное здание состояло из казематов.

В этой Ла-Рокеттской тюрьме проводил свои последние ночи Тропман; отсюда его вывели на прилежащий к тюрьме плац, где высилась гильотина.

Принц Камерата очутился в пространстве около пятнадцати квадратных футов в полных потемках. Спустя несколько часов маленькое, находившееся на самом верху комнаты решетчатое окно пропустило внутрь каземата луч утренней зари, позволивший принцу осмотреться. Он нашел железную кровать с матрасом и одеялом, стол, стул, маленькую железную печь и ничего больше.

Для принца, столь богатого и хорошо жившего, так привыкшего пользоваться всеми жизненными удобствами, такое помещение было вдвойне ужасным. Однако еще больше, чем эта обстановка, терзало молодого испанца сознание всего происшедшего и очевидность того, что он попал в руки своих врагов.

Он осознал, что полностью бессилен в этом каземате, что своей судьбой обязан герцогу, которому вечером высказал свои пылкие обвинения, столь облегчившие его собственную душу, но возбудившие такую злость и такую жажду мщения у Морни.

Принц Луи Наполеон, таким образом, уклонился от его вызова на дуэль и отделался от угроз соперника; здесь, среди этих мрачных, холодных стен, бедный принц мог называть своих противников трусами, сколько было его душе угодно; никто не слышал его слов, потому что стены были очень толстыми; впрочем, при слишком яростном выражении своего гнева принц мог быть наказан лишением пищи или еще чего-то для удовлетворения необходимых потребностей.

«Олимпио был прав, советуя мне быть осторожным, но я не мог предположить, что меня захватят как преступника в публичном месте, — говорил принц самому себе, — в такую низость я не мог поверить! Мне любопытно знать, что они решили со мной сделать и какое выдвинут против меня обвинение! Молчать я не намерен! Я требую приговора суда! Теперь, когда я, озлобленный, сижу здесь, в своей мрачной келье, этот проклятый Морни с ядовитой усмешкой докладывает, наверно, своему брату, что дуэли можно не бояться, главный противник устранен. Нет, какова низость, мог ли я такого ожидать! Действительно, они отлично умеют избавляться от своих врагов и опасных соперников».

Когда сторож принес принцу обед, Камерата потребовал, чтобы тот позвал директора тюрьмы. Сторож пообещал выполнить его требование, но прошел целый день, а принц не получил никакого ответа. На следующее утро он еще настоятельнее повторил свое требование. Около вечера в каземат вошел директор Ла-Рокеттской тюрьмы, бывший армейский офицер с военными манерами, твердой походкой и густыми седыми бакенбардами.

— Я директор этого заведения, — сказал он принцу. — Вы хотели говорить со мной, милостивый государь. Что вам угодно?

— Покинуть этот, недостойный принца, каземат. Директор пожал плечами.

— Это желание я не могу выполнить, милостивый государь; вы заключены сюда по непосредственному приказу господина президента.

— Ну, господин директор, в таком случае вы будете так любезны сообщить мне, в каком преступлении меня обвиняют. Вы, без сомнения, это знаете?

— Я ничего не знаю, кроме содержания этого приказа об аресте, — возразил директор, вынимая из кармана бумагу. — Здесь стоит ваше имя, принц!

— Это никчемный формуляр…

— За собственноручной подписью президента республики.

— Да, но я — жертва злоупотребления, меня схватили ночью и ни в чем неповинного заключили сюда.

— Об этом мне не приходится рассуждать, принц!

— Но как честный человек и как бывший офицер вы согласитесь с тем, что меня подлейшим образом унижают, заключая в каземат, предназначенный для самых обыкновенных преступников!

— Мы живем в республике, милостивый государь. Гражданин имеет не больше и не меньше прав, чем дворянин; нищий ничем не отличается от принца, и одинаковые казематы предназначаются для всех!

— Я понимаю. Эта обстановка очень удобна для моих врагов, и я думаю, что благодаря такому обхождению с моей особой они еще больше увеличат свою популярность! О, от таких людей можно научиться всему. Однако еще одно слово, господин директор. В республике ведь не бросают граждан в тюрьмы без соблюдения закона и без приговора. Я требую суда!

— С этим вы не торопитесь, милостивый государь, следствие может продолжаться долго.

— Хорошо, так можно обращаться только с простыми людьми. Но мои враги еще узнают меня!

— Вы раздражены, милостивый государь, это никогда не может служить похвалой заключенному!

— Как, господин директор! Вы требуете, чтобы я терпеливо сносил тяготы этого подлого ареста? Вы можете допустить, чтобы я вынес эту несправедливость, не возмущаясь против нее и не борясь с ней? Поставьте себя на мое место, уверяю вас, что вы тоже придете в бешенство!

— Это участь тех, кто позволяет себе лишиться самообладания, — возразил директор, пожимая плечами.

— Ну так выслушайте же мое последнее слово! Если в течение трех дней я не получу приговора, если мне не докажут мою виновность, то я найду пути и средства разгласить это неслыханное злодеяние во всех концах земли! Да, смотрите на меня с удивлением, я клянусь вам в этом! Отправляйтесь тотчас же к президенту и сообщите ему мое решение!

— Насколько это от меня зависит, я постараюсь выполнить ваше желание о получении приговора. Не смешивайте мои скромные возможности с возможностями ваших противников. Я исполняю только свой долг.

— Примите благодарность за это объяснение и соблаговолите приписать мои слова моему нетерпению. Вы, во всяком случае, исполняете печальный долг, директор.

— Будьте справедливы, милостивый государь, этот долг составляет мою службу; я — бывший офицер — исполняю только свои обязанности. Я не могу обращаться за советами к моему чувству, но должен поступать так, как мне предписано. Что я для вас сделаю? Только то, что могу сделать согласно своей службе. — Директор поклонился Камерата, который признал справедливость его слов.

— Простите мне мою запальчивость, — сказал принц, протягивая руку уходившему директору.

Когда дверь закрылась за посетителем, принц стал ходить взад и вперед по маленькому каземату.

Спустя два дня, на протяжении которых Камерата прошел все стадии своего отчаянного положения, в каземат вошел сторож и предложил ему следовать за ним в судебную комнату, которая находилась во флигеле, предназначенном для администрации.

Когда принц Камерата вошел к комнату, то один из трех человек, которые сидели там за зеленым столом, предложил ему занять место на скамье, стоявшей у боковой стены и предназначавшейся для преступников.

— Это место не для меня, — сказал Камерата твердым голосом. Трое одетых в черное не обратили внимания на эти слова. Сторож, приведший принца в комнату, остался стоять у дверей.

— Гражданин Камерата, — сказал один из трех господ, — вас обвиняют в том, что вы угрожали оружием президенту республики. Что вы скажете на это?

— Ничего, кроме того, что сделал это по праву! Президент республики вынудил меня вызвать его на дуэль через герцога де Морни.

— Вы, стало быть, признаете свою вину? В таком случае, приговор для вас готов! По закону вы осуждаетесь за угрозу оружием на десять лет тюремного заключения, которое вы будете отбывать здесь же, в Ла-Рокетт!

— Во имя Пресвятой Девы, я должен вам выразить удивление, господа! Славных слуг имеет здесь принц-президент, таких слуг, которые заранее заготовляют приговоры! Десять лет тюрьмы — и никакого смертного приговора за то, что человек имел бесстыдство защищать свою часть против наглости!

— Возьмите назад ваши слова, гражданин Камерата! Приговоренному неприлично порицать судей и законы! — сказал один из трех черных господ.

— Еще одно слово, прежде чем я уйду! Скажите мне, пожалуйста, господа, почему мне объявляют приговор здесь, а не гласно перед народом? Боятся, видимо, что здравый смысл возмутился бы против такого насилия? Меня привели в эту комнату, трое одетых в черное сидят передо мной и приговаривают меня к десяти годам тюрьмы! Кто вы такие, господа, кто дал вам на это право? Я не знаю вас! Быть может, вы переодетые слуги Луи Наполеона — мерзкий Морни, Бацциоши, Флери — и вся их так называемая шайка!

— Вы стоите перед лицом тайного сената республики, гражданин Камерата! Вынесли вам приговор трое судей.

— Я в вашей милости, или, лучше сказать, в руках моего противника; но горе вам, если вы позорите ту государственную форму, которой служите! Вы получите плату за вашу подлость…

— Отведите, сторож, заключенного в его каземат — приказал один из трех господ.

— Вы слышали мои слова — придет время, когда вы вспомните их! — сказал твердым голосом принц и, повернувшись, пошел со сторожем в каземат.

Так Камерата стал заключенным в Ла-Рокетт. Он должен будет десятью годами тюремного заключения поплатиться за то, что рискнул оскорбить принца-президента и его брата Морни. Десять долгих лет в каземате, предназначенном для убийц и матерых преступников!

Когда принц снова очутился в тесной камере, назначенной теперь для него постоянным жилищем, то он закрыл лицо руками…

— Евгения! — воскликнул узник, будучи не в силах сдержать напор теснившего его чувства. — Евгения, если бы ты могла видеть, что я терплю и выношу из-за тебя! Если бы вместо твоего сердца был камень, то и тогда ты должна была бы прозреть и оттолкнуть от себя того, кто бросил меня в этот каземат! Он устыдился почетного поединка и воспользовался своей властью, чтобы устранить меня со своего пути. Однако же я еще молод, я силен и способен к сопротивлению! Десять лет я выдержу, и тогда — горе вам, мои враги! Вы считаете меня побежденным, я даже вижу ваши насмешливые улыбки по поводу того, что темное дело удалось. Дойдет очередь и до вас, и вы встретите во мне страшного мстителя, о силе и ненависти которого не догадываетесь! Десять лет я буду лелеять жажду мщения, терпеливо вынесу заключение, лежа здесь на твердом ложе каземата. Десять лет я стану размышлять о путях и средствах наказания вас — подлых трусов.

Принц Камерата был полон решимости. На его лице отразились все смелые мысли, волновавшие душу. Он был в припадке смертельной ненависти, сверкавшей в его больших черных глазах.

На десять лет победил его Морни. На десять лет по приговору сената он лишен свободы, света и воздуха; но Камерата верил, что по истечении такого долгого и трудного срока он снова получит свободу и даст себе удовлетворение! Он не думал о том, что его имя через такой промежуток времени могло быть забыто и вычеркнуто из списков и что после окончания срока еще не пробьет час его избавление от оков. Он надеялся на свое освобождение; а между тем было уже решено, что время его заключения закончится только с его смертью; десятилетний срок был только предварительным, который легко можно было продлить. Какие права имеет заключенный в Ла-Рокетт? Куда долетят его призывы во имя человечности и прав? Они останутся неуслышанными, незамеченными, его ярость будет бессильна — стены в состоянии противостоять его исступлению.

Бедный принц! Твоя любовь привела тебя в каземат, подобный гробу, и та, из-за которой ты был брошен в него, не думает вовсе о тебе! Она смеется с твоим врагом, в мщении которому ты поклялся. Ни одного слова сострадания, ни одной слезы не проронила она по тебе. Она смеется в полноте и упоении своих надежд, ее холодное сердце каменеет все больше и больше. Только одну цель имеет оно, только одним пылким требованием исполнено оно: жаждой власти, жаждой блеска и силы, жаждой ослепляющей высоты — все прочее исчезает перед этим желанием, безраздельно владеющим ее сердцем.

«Ты должна блистать, тебе должны завидовать…» — эти слова служат девизом всей жизни Евгении.

XXVII. МНИМЫЙ ГЕРЦОГ

— Дядя Монтолон, дядя Монтолон! — воскликнул маленький Жуан, проезжая по Булонскому лесу вместе с маркизом. — Посмотрите на Рейнскую аллею! Не Валентино ли вон тот высокий человек?

Маркиз посмотрел по указанному направлению и, несмотря на сгустившийся вечерний сумрак, увидел необыкновенно высокого человека, бежавшего по аллее. Казалось, что он за кем-то гнался и его длинные ноги служили ему при этом хорошую службу…

— Ты прав, Жуан, это наш Валентино.

— Только вот что с ним случилось? Он не обращает на нас никакого внимания и бежит по аллее, как будто не хочет потерять из вида какого-то всадника или карету! Нет ли тут поблизости дона Олимпио в экипаже?

— Не может быть! Дон Олимпио отправился к Елисейскому дворцу.

— Да, я вспоминаю: добрый дон хотел что-нибудь узнать о принце Камерата, — сказал Жуан, кивнув головой. Он становился очень милым мальчиком и выглядел, как маленький господин, в своем красивом наряде всадника. — Куда только подевался принц? — спросил он.

— Об этом-то и хотел разведать дон Олимпио, — сказал маркиз.

— Бедный' принц Камерата! С ним, должно быть, случилось несчастье. Быть может, Валентино напал на его след. Посмотрите, дядя Монтолон, он, кажется, преследует вон тот скрывшийся в пыли экипаж. О, этот Валентино отличный ходок, он, пожалуй, обгонит любого всадника!

— Я решительно не могу понять, каким образом он очутился здесь, когда дон Олимпио взял его с собой во дворец президента.

— В таком случае, дон Олимпио уже должен быть дома, — сказал Жуан, — и, вернувшись, мы узнаем о том, что случилось с принцем, которому я очень обязан. Принц так всегда любезен со мной и так превосходно владеет рапирой. Я охотно бы фехтовал с ним всю жизнь!

— Несмотря на то, что он наставил тебе несколько синяков, — сказал с усмешкой маркиз.

— О, дядя Монтолон, я совершенно не боюсь их, — проговорил Жуан, сверкая большими красивыми глазами, — мне бы только научиться хорошо парировать, а до остального нет решительно никакого дела. Вы заметили, что в последний раз принц не нанес мне ни одного опасного удара? И после того он должен был сознаться в том, что вовсе не щадил меня.

— Я это слышал, Жуан! Принц похвалил тебя!

— Это не понравилось вам, дядя Монтолон. Я это хорошо заметил и почти уверен в том, что вы фехтуете лучше принца, потому что всегда, когда вы со мной занимаетесь, из каждых трех или четырех ударов — один ваш!

— Тебе необходимо еще многому поучиться, ведь ты еще очень молод, мой милый! Для твоих лет ты уже достаточно ловок. Если ты будешь так продолжать заниматься, то спустя десять лет из тебя выйдет добрый солдат.

— Только через десять лет, дядя Монтолон?

— Ну, может быть, и раньше.

— Я уже теперь чувствую большую силу в своих руках, но знаю, что вы все еще недовольны мною, и поэтому стараюсь, желая заслужить вашу похвалу, которая для меня дороже всего, — сказал маленький всадник, смело и уверенно сидящий на лошади. — Часто, когда я слышу рассказы о ваших походах, мной овладевает страстное желание самому в них участвовать, и я стараюсь учиться, чтобы достичь совершенства в фехтовании. А что, дядя Монтолон, должно быть, весело сражаться самому?

Маркиз с удовольствием посмотрел на Жуана, красивое лицо которого выражало детскую непосредственность. Слова мальчика понравились ему, и он охотно продолжал с ним разговор, проезжая дальше по все еще людным аллеям леса.

Вечер становился холодным, так как уже началась осень. Последние лучи заходящего солнца освещали уже начинавшие краснеть листья.

Валентино между тем уже давно скрылся из глаз Жуана и маркиза. Предположение последних о том, что дон Олимпио Агуадо был уже дома, оказалось ошибочным. Валентино оставил экипаж в то время, когда тот находился возле Елисейского дворца, и оставил его, конечно, по очень важным причинам, потому что иначе он не решился бы с такой поспешностью спрыгнуть со своего места, занимаемого им возле кучера.

По словам Валентино, Олимпио исчез во дворце около пяти часов назад, после того как он попросил аудиенции у адъютанта принца-президента и Луи Наполеон уже готов был дать согласие на нее. Едва Валентино снова занял свое место возле кучера, как мимо него проехала открытая карета, в которой он увидел мнимого герцога и позади него слугу Джона. Он не мог ошибиться в этом, потому что лицо слуги так резко бросалось в глаза, что Валентино вскрикнул от радости.

— Я должен видеть, куда они отправятся и где находится их мошеннический притон, — вскрикнул он внезапно, соскакивая на землю, к великому удивлению кучера. — Скажи только благородному дону, что я отправился за герцогом Медина!

С этими словами Валентино бросился в Елисейские поля, в то время как кучер с удивлением смотрел ему вслед. Он никак не мог себе объяснить такого поведения и склонен был предположить, что в голову столь благоразумного до сих пор Валентино внезапно пришла какая-то дикая мысль. Ему не оставалось ничего иного, как передать дону Олимпио Агуадо слова убежавшего слуги.

Валентино бросился за каретой Эндемо, которую он старался не выпускать из вида. Случай ему благоприятствовал, потому что прекрасный светлый день собрал большое количество экипажей и всадников, так что мнимый герцог мог ехать только шагом. Валентино должен был остерегаться быть замеченным и узнанным Джоном, но он был достаточно ловок, для того чтобы избежать опасности.

Для Эндемо такое препятствие во время прогулки казалось не совсем приятным; он отдал приказание вознице направиться в близлежащую Дофинскую аллею, с тем чтобы потом проехать Булонским лесом. Следуя за экипажем, Валентино не спускал с него глаз и таким образом быстро достиг Дофинских ворот и Булонского леса, несколько похожего на Берлинский зоологический сад.

Будучи прежде диким местом, очень любимым дуэлянтами и самоубийцами, он в настоящее время представлял собой прекрасный парк, обязанный Людовику XVIII своим очарованием. Июльская революция сорок восьмого года не обратила на него внимания, а в правление Луи Наполеона он сделался любимым местом для прогулок парижан, и в нем, в особенности по берегам Сены, постоянно совершало моцион избранное общество в экипажах и на, лошадях. В послеполуденные часы на главных аллеях Булонского леса движется необозримый ряд экипажей. В настоящую минуту это обстоятельство позволило Валентино не терять из виду кареты мнимого герцога; когда же она свернула с боковой аллеи, слуга Олимпио должен был бежать, для того чтобы не упустить ее. Тут-то его и заметили маркиз и Жуан. Валентино же был так занят преследованием своей цели, что не заметил маркиза, он видел перед собой только карету мнимого герцога. Он еще не чувствовал усталости, хотя продолжительный бег стеснял его дыхание; конечно, он неоднократно при этом подвергался опасности свалить с ног кого-нибудь из гуляющих или быть замеченным Джоном; однако же он ловко сумел избежать этих неприятностей, держась преимущественно в тени деревьев. Через несколько минут карета Эндемо повернула назад в город. Валентино все еще следовал за ней на небольшом расстоянии. Было уже темно, когда экипаж и его преследователь достигли городских улиц.

«Если я не упаду, как мертвая пчела, то на этот раз открою-таки след обоих негодяев, — пробормотал Валентино тихо. — Я должен знать, где этот герцог устроил свою берлогу. Без сомнения, он держит у себя бедную сеньориту и теперь ему не удастся спрятать ее от нас. Такая плутня не всегда сходит с рук. Валентино не побоится вас! Скачите хоть так, чтобы сыпались миллионы искр, я еще не дошел до совершенного истощения сил! Скачите, скачите, конечно, не так быстро, как перед этим, но уйти от меня вы не должны, если только я не упаду в обморок; дон Олимпио должен найти сеньориту, клянусь вам в этом».

В это время карета Эндемо завернула в широкую аллею Жозефины и остановилась перед прекрасным домом, находившимся почти в середине длинной улицы Бассано. Перед порталом дома стояла карета: без сомнения, у мнимого герцога был кто-то с визитом.

Когда Валентино подошел к дому и Джон спрыгнул на землю, чтобы помочь своему господину выйти из кареты, к дому снова подъехала карета, по-видимому с другим посетителем герцога Медина.

Джон доложил герцогу о прибытии этой новой кареты, после чего тот обратился с приглашением к приехавшему к нему гостю, что показывало, что этот последний был для него особенно дорог.

— Позвольте вас приветствовать, мой любезный доктор, — сказал Эндемо по-испански, в то время как подавал руку старому, бледному и постоянно улыбающемуся господину, приглашая его в покои.

— Мой любезный доктор, — повторил Валентино, незаметно подошедший поближе, — что это все значит? Я должен во что бы то ни стало разведать обо всем. Во всяком случае, я достиг уже небольшого успеха, разведал, где проживает герцог, и если бы проклятый Джон не был здесь, то я смог бы очень быстро и незаметно подняться наверх, разыгрывая роль слуги доктора или какого-нибудь другого гостя. Может быть, есть еще и другой вход в дом, которым я мог бы воспользоваться. Нужно всегда хорошенько разведать позицию, прежде чем идти в атаку!

Великолепное здание, купленное мнимым герцогом, выходило порталом и высокими окнами на аллею Жозефины, между тем как задний фасад его прилегал к улице Кеплера. Из этого Валентино заключил, что здание огибалось двумя улицами и что, следовательно, с заднего фасада непременно должен быть запасной вход. Он решил, что этот ход предназначался для слуг и их семей.

Убедившись во всем этом, он подошел к той из карет, у которой его не могли бы заметить; это была та самая карета, которая еще до приезда герцога стояла возле дома. Валентино поздоровался с кучером и слугой, которые сидели в ожидании господина на передке.

— Вы здесь уже очень долго, — начал он. — Кто такой ваш господин, и что он так долго находится у господина герцога?

Слуга посмотрел на спрашивающего Валентино очень высокомерно; известно, что слуги и второстепенные чиновники гораздо образованнее своих господ и министров; но когда он увидел, что спрашивающий тоже носил ливрею, то снизошел до ответа:

— Генерал Персиньи, любезнейший, отдает визит герцогу де Медина.

— А-а, — произнес Валентино, — генерал Персиньи. Вы его не провожаете в отель герцога?

— Он этого не любит и скоро сам выйдет к экипажу.

— Долго же еще вам его ждать, нечего сказать, тяжела наша жизнь, — иронически посетовал Валентино, чего, однако, не заметил слуга Персиньи.

— Так угодно небу! Нужно по целым дням сидеть и ожидать, зачастую на холодном вечернем воздухе.

— Это скандал! Но поверьте мне, настанет время, и произойдет переворот, — вновь пошутил Валентино, поклонился слуге и кучеру и заторопился к заднему фасаду дома.

Валентино достиг улицы Кеплера и вскоре отыскал задний ход; зеркало, висевшее там, отражало освещенный коридор. Он смело отпер дверь. Швейцар вышел к нему навстречу.

— Мой господин, генерал Персиньи, находится в покоях господина герцога, — сказал несколько кичливо Валентино, заносчивый тон доставляет ему удовольствие и придает смелости. — Мне нужно его увидеть. Я подожду в передней.

— По этой лестнице, первый ход направо, последняя дверь, — ответил швейцар, показывая на слабо освещенный ход.

— Передняя прилегает к покоям самого герцога? — спросил холодно Валентино.

— Из нее ведут две двери в покои его светлости: правая — в ту комнату, в которой находится теперь герцог с генералом, левая, — в кабинет его светлости.

— Будет ли там камердинер Джон, чтобы доложить обо мне генералу?

— Джона там нет, но вы позвоните, и он выйдет и доложит о вас вашему господину.

— Превосходно, я остерегусь касаться этого звонка, — хотел сказать Валентино, но преодолел свою радость и — проговорил тихо: — Благодарю, милостивый государь.

Он стал тихо подниматься по указанной ему лестнице. Никто не встретил его в ярко освещенном коридоре, покрытом мягкими коврами, которые заглушали шаги. Валентино повернул в указанный ему коридор и пошел по нему вплоть до последней двери. Хоть швейцар и сказал Валентино, что в передней не будет слуг, однако же на него напало невольное чувство страха. Что, если бы Джон случайно вышел к нему навстречу, идя в зал на зов своего господина?

Во всяком случае, предприятие, задуманное Валентино, было довольно опасным и при нынешних обстоятельствах даже безрассудным, но Валентино решился наконец добиться положительных результатов в поисках сеньориты Долорес. Может случиться, что он опять попадет в руки мнимого герцога. Поэтому-то невольный страх и охватил Валентино, но он поборол его в себе и смело пошел вперед. Ему хотелось услужить своему господину и отомстить герцогу и Джону за свое заключение. Он преднамеренно не стал расспрашивать ничего у швейцара внизу, потому что такое любопытство могло бы возбудить подозрение.

Валентино пришла мысль спастись в случае нужды бегством: задний ход, по которому он вошел сюда, был для этого как нельзя более удобным. Он открыл дверь передней. Она была совершенно пуста. Валентино ясно услышал разговор, происходивший в одной из соседних комнат, в которую вела правая дверь передней; он даже ясно различил три голоса: мнимого герцога, генерала Персиньи и доктора. Зачем с ними был доктор? Долорес больна? Необходимо все узнать.

Он начал прислушиваться; что, если бы в эту минуту в комнате появился Джон? Это было очень опасным положением для Валентино, но он зашел уже так далеко, что не мог уйти, не доведя дело до конца.

В салоне говорили о самых обыденных вещах: о театрах, о прелестных танцовщицах и о принце-президенте. Вдруг слуга Олимпио услышал, что Персиньи стал прощаться; герцог вызвался проводить его в переднюю, очевидно, намеревался сказать ему что-то такое, что не следовало бы слышать доктору.

Валентино должен был где-нибудь спрятаться. С быстротой молнии окинул он взглядом переднюю, но в ней не было ни занавески, ни портьеры, где бы можно было укрыться. Шаги уже приближались к двери, ведущей из салона в переднюю, а Валентино все еще стоял в нерешительности. В эту минуту взгляд Валентино упал на дверь, ведущую в кабинет герцога, который прилегал к залу, где ожидал доктор и где должен был происходить разговор после ухода Персиньи.

Валентино в несколько прыжков достиг этой двери, быстро ее открыл, а затем захлопнул за собой в то самое мгновение, как отворилась другая дверь. Минута решила все: он избежал опасности быть увиденным. В освещенной лампой матовой комнате, в которую он вошел, к счастью, не было никого.

Валентино самодовольно улыбнулся — лучшей засады невозможно было найти. Стоявшие на камине золотые часы только что пробили восемь. В этой комнате было одно окно, закрытое двойной тяжелой занавеской. Направо от него стояли дорогой резной письменный стол, диван, несколько мягких кресел и маленький стол. Зеркало в золотой раме и довольно большое количество картин, написанных маслом, украшали эту комнату, похожую на будуар.

Еще роскошнее была спальня мнимого герцога, в которую Валентино бросил беглый взгляд. Около одной из ее стен стояла небесного цвета кровать с шелковыми подушками, задрапированная полуотдернутыми занавесками. Возле нее находилась золоченая колонна, у подножья которой примостился мраморный столик, а наверху помещалась лампа, излучавшая нежный красноватый свет. Множество оттоманок, маленьких столов, заставленных вазами с фруктами и бутылками вина, превосходное зеркало и прекрасные мраморные статуи — все демонстрировало комфорт и княжескую роскошь.

Валентино слышал, как герцог обменялся в передней с Персиньи несколькими фразами; с лихорадочным нетерпением он ожидал возвращения герцога в зал, отделявшийся от кабинета портьерой, закрывавшей дверь.

Слуга Олимпио занял место между дверью и портьерой — таким образом он мог хорошо слышать все, о чем будут говорить в зале, и, кроме того, был в очень выгодном положении: его не могли заметить в том случае, если бы кто-нибудь вошел в кабинет — он был закрыт занавеской. При всем этом Валентино очень сильно рисковал, ибо за такой сумасбродный поступок Олимпио его бы не одобрил. Да и другой слуга, менее привязанный к своему господину, никогда бы не решился.

Герцог возвратился в салон, послышался его голос.

— Теперь мы одни, доктор, — сказал он, протягивая посетителю руки. — Вы ко мне с хорошими вестями?..

— Насчет больной сеньориты, господин герцог. Я вторично посетил бедняжку и постарался тщательнее исследовать состояние ее здоровья для того, чтобы, подражая вам, ее благородному рыцарю, ее врагу, вылечить ее от сумасшествия.

— Благодарю вас за усердие, какие результаты можете вы мне сообщить?

— Неблагоприятные, ваша светлость. С сеньоритой происходит то же, что случается с большей частью лиц, одержимых помешательством, — она не расстается со своими мыслями! Но не бойтесь ничего, болезнь еще не укоренилась и может быть вылечена!

— Но я прошу вас устроить так, чтобы при моем следующем посещении она была бы полностью покорной. Вы меня понимаете?

— К этому я прилагаю все мои старания, господин герцог! Будьте уверены, я не упущу ни малейшего средства для того, чтобы усмирить и вылечить от бредовых идей больную, видимо, начавшую поправляться. Следует также признаться, что с каждым днем она становится все красивее и красивее. Я пригрозил ей принудительными средствами в случае, если она снова будет упрямиться при вашем ближайшем визите; но не мог же я сделать этого сам, не спросив предварительно вашего разрешения на этот счет. Вы видите, что я действую с величайшей осторожностью, желая доставить вам удовольствие. Однако, судя по высказываниям и ее поведению (все это я занес на бумагу, для того чтобы вы могли ознакомиться с ходом болезни), я считаю невозможным успокоить сеньориту без применения принудительных средств.

— В чем они состоят, доктор?

— О, вы можете не бояться, они не причинят ей особенных страданий, я за это вам ручаюсь как врач, который лечит вашу бедную больную. Эти средства вовсе не вредны и могут быть употреблены только в том случае, если вы намерены добиться от моей пациентки желаемого… При своих визитах я обхожусь без них. Я не забыл отдать приказание сиделкам, чтобы они держали сеньориту в покое. При вашем появлении она будет находиться в постели и ей не будет позволено покидать своего места.

— Проклятые мошенники, — пробормотал Валентино. — Пресвятая Дева, окажи сострадание! Бедная сеньорита скована по рукам и ногам и без этих принудительных средств. Мои руки дрожат от ярости! Они сделали бедняжку сумасшедшей!

— Если больная принуждает нас к этому и если вы мне скажете, что эти меры предосторожности не будут вредны, вы имеете право, доктор…

— Без всякого сомнения, господин герцог, я даю вам свое докторское слово! Все произойдет с самой нежнейшей заботливостью, и вы будете иметь возможность достигнуть столь же заслуженного, сколь и понятного желания говорить с сеньоритой.

— Хвала святым! Она, стало быть, все еще в состоянии защищаться от него, — пробормотал добрый Валентино.

— В таком случае, доктор, делайте, что вы найдете нужным, — сказал Эндемо, — так что в случае, если вас не будет на месте, прикажите, чтобы все было сделано по вашей воле. Кстати, вы говорили о бумагах?..

— Точно так, я пришел сюда, чтобы передать для просмотра вашей светлости эти отчеты о состоянии здоровья больной, подписанные мною. Из этих бумаг вам сразу станет очевидным как сумасшествие сеньориты, так и возможность его исцеления.

До сих пор Валентино тщетно надеялся услышать имя доктора, мнимый герцог, казалось, старался не произносить его. Валентино ничего не оставалось делать, как следовать за доктором, после того как тот покинет дом. Ему было очень досадно, почему он не спросил об этом кучера доктора, теперь уже было поздно, так как гость попрощался с герцогом.

Когда Валентино уже собрался выскользнуть из своей засады, ему показалось вполне реальным взглянуть на лицо доктора, поэтому он посмотрел сквозь замочную скважину и увидел этого негодяя, продавшегося герцогу за деньги. Мнимый герцог только что взял бумаги из рук доктора, почтительно ему поклонившегося.

Валентино очень внимательно рассмотрел эту смеющуюся обезьяну и уже хотел оставить кабинет с намерением последовать за доктором и таким образом узнать местопребывание разыскиваемой сеньориты Долорес, как вдруг он услышал, что герцог уже положил руку на ручку двери, ведущей в кабинет, и в то же самое время до него донесся голос Джона, который в передней подавал господину доктору плащ и шляпу.

Бегство и преследование Луазона оказалось под угрозой. Валентино пробормотал сквозь зубы проклятие, вообразив себя уже в руках врагов, имевших в эту минуту такое преимущество над ним, что ему не представлялось никакого спасения. Однако у него оставался еще один выход из создавшейся ситуации: он мог не следовать за доктором, а спрятаться здесь, и Валентино так и сделал, вернувшись в свою засаду между дверью и тяжелой, широкой портьерой, которую обложил вокруг себя, так что был полностью ею укутан, как кокон.

Едва он успел это сделать, как герцог уже открыл одну половину двери и поспешными шагами вошел в свой кабинет. Положение Валентино было очень затруднительным. Если он не совсем тщательно закрыл себя портьерой, если оставил открытым хотя бы один мизинец, то мог бы считать себя пропавшим, так как по призыву герцога сбежались бы все слуги, от которых Валентино не смог бы отделаться без последствий. Сердце Валентино учащенно билось при виде неминуемой опасности, он затаил дыхание, чтобы остаться незамеченным.

Действительно, как мог Эндемо заподозрить, что слуга Олимпио был от него так близко, что стоило ему только протянуть руку к портьере, чтобы схватить его. Валентино не двигался ни единым мускулом, а Эндемо запер двери и пошел по кабинету. В руке у него были бумаги, переданные доктором и, как слышал Валентино, подписанные рукой доктора. Вдруг в голове резвого малого промелькнула мысль, хотя он находился в самой опасной ситуации, какую себе только можно представить: если бы ему удалось овладеть этими бумагами, то он узнал бы имя доктора и местопребывание сеньориты. Но он не мог пошевельнуться в своей засаде. Комната была так мала, что в ней было все видно как на ладони.

Эндемо подошел к своему письменному столу; Валентино слышал, как он открыл его и спрятал бумаги доктора. В эту минуту в кабинет вошел Джон; что, если бы он, заметив откинутые портьеры, вздумал бы подойти ближе, чтобы их поправить? Он, казалось, был удержан от этого только обращенным к нему вопросом Эндемо, стоят ли еще у подъезда экипажи?

— Все готово, ваша светлость, — ответил Джон.

— Я хочу в оперу, — сказал мнимый герцог, — поторопись! Возьми мой плащ в экипаж, так как теперь холодно.

— Извините, ваша светлость, был ли при генерале Персиньи слуга? — спросил Джон.

При этом вопросе по спине Валентино забегали мурашки, его как бы окатили холодной водой, ибо он очень хорошо знал, к чему должен был привести этот вопрос.

— Я не видел никакого слуги в передней. Почему ты это спрашиваешь?

— Швейцар заднего фасада утверждает, что он пропустил какого-то человека, назвавшего себя слугой генерала Персиньи.

— И этот слуга не вышел к тебе с генералом?

— Я не заметил никого.

— Старик, очевидно, мечтал; я не хочу держать дольше этого человека, он совсем не способен служить!

— Ваша светлость, хотите сказать, что он пьет?

— Больше, чем приличествует ему как швейцару. Утром я поговорю с ним. Поторопись вынести мои вещи в экипаж!

Джон оставил кабинет, и Валентино смог слегка передохнуть. Эндемо, казалось, хотел что-то сделать в зале, он прошел мимо засады Валентино и захлопнул за собой дверь.

Этим моментом слуга Олимпио должен был воспользоваться во что бы то ни стало, Эндемо оставил ключ в письменном столе, очевидно, в виду скорого своего возвращения в кабинет, а Валентино хотел завладеть бумагами доктора. Решившись, он вышел из своей засады. Мнимый герцог что-то делал в зале; минута была благоприятной. Джон пошел к экипажу и не мог быстро возвратиться оттуда.

Красивый и маленький ключ герцога действительно был в письменном столе. Валентине быстро открыл корзинку стола — бумаги лежали наверху; не теряя времени для осмотра, он схватил их и поспешил к двери, ведущей в переднюю, — там было пусто. Валентино быстро пошел по коридору, ведущему к запасному выходу.

Только он спустился на несколько ступенек, как в конце лестницы заметил старого швейцара, без сомнения, поджидавшего Джона; мнимый герцог на этот раз был несправедлив к нему: старик был совершенно трезвый и в полном рассудке. Пути назад для Валентино были отрезаны. В случае необходимости он должен был пробиться силой.

— О-о! — вскрикнул швейцар. — Ну, теперь я вижу, что был прав, так как вы здесь! Каким образом это могло случиться, любезный друг, ведь ваш генерал уже давно уехал!

— Я попал не в ту комнату и там заснул. Камердинер Джон только что меня разбудил…

— Так-так, ну так спешите же быстрей домой. Ваш генерал уже с час как отбыл… Да, заснул. Это может случиться с кем угодно, — бормотал старый, выпуская Валентино из дома.

Когда тот достиг улицы Каплера, то, все еще придерживая рукой свой карман, громко рассмеялся.

— Вы — трусливые звери! Вы — ослы! — воскликнул он, весьма довольный. — Я сыграл с вами такую штучку, которая разъярит вас, когда вы узнаете о ней. Если в среду дураков закрадывается один умный, то он сделает болванами всех остальных! Здесь, здесь у меня в руках тайна! Ну-ка, становитесь-ка теперь на костыли и попробуйте от меня удрать. Валентино окончательно перехитрил вас, и мой господин, благородный дон Агуадо, не замедлит начать против вас процесс, найдет свою сеньориту и спасет ее!

С этими словами Валентино поспешил к аллее Жозефины, не выпуская из рук бумаги. Он не терял времени на их осмотр; не хотел тратить ни одной секунды, чтобы только как можно скорее сообщить дону Олимпио о своих успехах.

Бывший управляющий Эндемо не подозревал о постигшей его потере. Возвратившись из зала в свой кабинет, он вынул ключ из письменного стола и пошел в оперу.

XXVIII. НАКАНУНЕ СТРАШНОГО ДНЯ

Странное исчезновение принца Камерата дало Олимпио основание подозревать в этом Морни и даже самого президента. Мы видели, что опытный и рассудительный дон Агуадо неоднократно давал принцу советы действовать осторожнее и не прибегать к силе. Но по-юношески пылкий и нетерпеливый Камерата не обращал должного внимания на эти советы.

Олимпио уже боялся худых последствий во время жаркого спора между принцем и Морни, но никак не мог предположить, что уже через несколько часов после этого полисмены арестуют принца да еще столь грубым образом. Если бы он предчувствовал возможность такого события, то, конечно, остался бы вместе с маркизом в доме графини до тех пор, пока принц доехал бы до своего отеля, хотя из этого не было бы большого прока, ведь если особой принца хотели завладеть во что бы то ни стало, то, наверное, клевреты Морни окружили бы его дом и схватили бы испанца при выходе из экипажа.

Олимпио справлялся в отеле Камерата и узнал там недобрую весть, что ни принц, ни его слуга и кучер еще не возвращались домой. Эта весть привела дона Агуадо в некоторое изумление. Для того чтобы до приверженцев принца не могла дойти о нем никакая весть, нашли удобным обезвредить сопровождавшую его свиту. Это бросало на все происшедшее совершенно особенный свет, так что Олимпио напал на его нить. Конец его зрелых размышлений был таков, что он решился ехать к Наполеону просить у него аудиенции и требовать объяснения, решив для себя бесповоротно, что готов разделить судьбу своего друга.

Наполеон не знал, что принц Камерата и Олимпио связаны тесной дружбой, потому что принял доклад о нем и отдал приказание просить дона Олимпио в приемный зал дворца. Он надеялся в этом геркулесовского сложения испанце и его друге маркизе де Монтолоне найти людей, способных помочь ему в осуществлении его планов. Уже при первой встрече с ними в Лондоне он задумал воспользоваться когда-нибудь этими храбрыми и много испытавшими друзьями. Теперь приближалось роковое время, и принцу были нужны соратники, которым он мог бы доверять, поэтому он с радостью принял Олимпио.

Олимпио твердой и уверенной походкой прошел в роскошную приемную президента. Старый вояка принадлежал к тем натурам, которые, будучи раздраженными, не доводят себя до запальчивости, как это — было, например, с Камерата. Они сохраняют полное спокойствие и решительность в самые тяжелые и трудные минуты жизни, и только тогда, когда дело доходило до открытого боя, Олимпио давал волю своему чувству и наносил удары, которые его враги никогда не забывали.

Необыкновенно мощная фигура испанца придавала вес его словам. Известно, что в отношении низкорослых и тщедушных на вид людей, как бы они ни были нравственно сильны, люди позволяют себе больше насмешек и издевательств, чем в отношении лиц, импонирующих самой своей фигурой!

Вскоре после приезда Олимпио в приемный зал вошел принц-президент, сопровождаемый несколькими адъютантами. Он приветствовал дона Агуадо с особенной любезностью. Маленький принц и огромный дон представляли между собой поразительный внешний контраст.

Луи Наполеон не мог не заметить дона Олимпио в салоне госпожи Монтихо накануне, потому что для этого тот был слишком видным человеком и вел себя достаточно непринужденно. Тем не менее, однако, принц-президент, кажется, имел причины приветствовать Олимпио в приемном зале так, как будто он видел его в Париже в первый раз.

— Когда мне доложили о вас, дон Олимпио, я вспомнил, что видел вас в Лондоне и говорил в вами.

— Действительно, monseigneur, а именно в доме почтенного господина Говарда!

— Совершенно справедливо, я только забыл об этом.

— Я имел честь также быть с вами рядом и здесь, во Франции.

— А, я вспоминаю теперь, что видел вас на последней компьенской охоте, — сказал Луи Наполеон, обходя воспоминания о господине Говарде, — вас и господина маркиза де, де…

— Де Монтолон, monseigneur! — помог Олимпио.

— Как мог я позабыть это столь известное в истории Франции имя! Действительно, в настоящую минуту на мне лежит много тяжелых обязанностей! Я бы охотно хотел обменяться с вами, дон Агуадо, несколькими откровениями, касающимися только вас, господина маркиза и меня…

— Такая беседа была бы и для меня очень желательной, monseigneur! — ответил Олимпио.

Этот ответ испанца дал Луи Наполеону надежду на благоприятный исход переговоров, вследствие чего он приобрел бы для своих смелых предприятий таких решительных и смелых людей, как Олимпио и маркиз, поэтому он дал своей свите приказание оставить его одного с доном Олимпио.

— Я хотел бы с вами побеседовать, дон Агуадо, присаживайтесь и выслушайте меня. Я надеюсь, что вы полностью меня поймете, если даже я и не выскажусь так откровенно, как бы вам и мне было желательно. Я имею надобность заручиться еще несколькими такими испытанными и храбрыми, такими благородными и превосходными людьми, как вы и маркиз де Монтолон. Прошу, не отказывайтесь, не выслушав, дон Агуадо! Я далеко не сторонник красивых фраз. Все, что я говорю, есть мое внутреннее искреннее убеждение!

— Свойство, без сомнения, незаменимое для главы государства. Я позволю себе поступать так же всегда, — сказал Олимпио с почтительным поклоном.

— Вы также имеете ко мне дело и хотите что-то сообщить? Очень хорошо! Позвольте же мне, дон Агуадо, говорить первому. Быть может, моя откровенность послужит вам на пользу при вашем сообщении. Вы служили под предводительством генерала Кабрера?

— Маркиз и я сражались за инфанта дона Карлоса, за слабого, monseigneur!

— Превосходно! Никто более не мог быть достойным этого места. Слушайте. В войсках республики освободились две генеральские шпаги — я спрашиваю вас, согласитесь ли вы и маркиз де Монтолон принять их?.. О, будьте вполне откровенны, мой дорогой дон!

— Премного благодарен за честь, monseigneur! Однако необходимо прежде всего обговорить с вами условия вашего предложения.

— Совершенно справедливо, дон Агуадо. Мои условия очень простые. Безусловное следование моим приказаниям, строгое выполнение любого предписания, исходящего из моего кабинета.

— И также предписаний господина герцога де Морни?

— Вы, кажется, очень хорошо осведомлены, и это облегчает переговоры! При этом я предлагаю вам ежегодный доход в двести тысяч франков и надежду на маршальскую шляпу!

— Очень блестящее предложение, monseigneur! Однако позвольте мне перейти к некоторым интересным для меня обстоятельствам! Я явился к вам затем, чтобы спросить, какая участь постигла инфанта Камерата?

— Камерата? Вы говорите об этом господине темного происхождения, который…

— Принц Камерата мой любезный и дорогой друг, monseigneur, и о темном его происхождении мне ничего не известно, я хочу выразить желание, чтобы вы не тешили себя посторонними нашептываниями.

— Вы меня удивляете, дон Агуадо.

— С опасностью вызвать ваше неудовольствие, monseigneur, я снова попрошу вас ответить мне, где находится принц Камерата, — сказал твердым, спокойным голосом Олимпио.

— Этот испанец, насколько я припоминаю, провинился в какой-то запальчивости, вследствие которой подвергнулся суду и наказанию. Мне не хотелось бы думать, что это обстоятельство настолько важно, что может нас занимать.

— Оно для меня важнее, monseigneur, чем вы, быть может, думаете. Я пришел сюда с целью просить у вас освобождения принца Камерата.

— На это я не имею права, дон Агуадо, его осудил закон.

— Закон? Очень хорошо, monseigneur, однако ж позвольте мне спросить вас, почему вы пытались заполучить меня и маркиза де Монтолона для вас, а не для закона? Ваши слова гласили: «безусловное следование моим приказаниям и строгое выполнение любого предписания, исходящего из моего кабинета». Мой принц, вы говорили, что всякое ваше слово представляет ваше внутреннее убеждение и является самой истиной — как же вяжется это друг с другом?

— Мы одни. Впрочем, я не решусь задать вам вопрос насчет того смысла, который вы придаете этим словам, — сказал Луи Наполеон, побледнев.

— Я не хочу остаться в долгу с этим объяснением, хотя оно мне и кажется, в сущности, бесполезным. Вы хотите иметь генералов, monseigmeur, которые бы не обращали внимания на законы республики и творили бы только одну вашу волю, между тем для победы вашего собственного противника вы пользуетесь этими же законами и судами — это темное и странное раздвоение, мой принц! Я боюсь, что вы в доне Агуадо и маркизе де Монтолоне видите искателей приключений, готовых за деньги и обещанные чины продаться для ваших целей, — сказал Олимпио, выпрямившись. — Это ошибочный расчет! Господин маркиз и я служим только правым делам! Здесь лежит двусмысленность, перед которой я должен остановиться, благодаря вашему же доброму объяснению.

— Я вижу, что вы меня не поняли, дон Агуадо.

— О, monseigneur, я могу по чистой совести уверить вас, что я все понял.

— И вы отклоняете мою просьбу?

— Я вынужден это сделать, monseigneur! Никто, уважающий себя, не может служить двум господам.

— Так скажите же мне, дон Агуадо, чего вы от меня требуете? — спросил Луи Наполеон, все еще не хотевший отказаться от смелого испанца и много испытавшего маркиза.

— Освобождения принца Камерата! — ответил Олимпио.

— И что вы дадите мне взамен?

— Принятие генеральских мест, monseigneur!

— Позвольте вас попросить заключить наш договор письменно, дон Агуадо. Я согласен на ваше условие, но только до тех пор, пока принц Камерата не поднимет против меня оружие! Если он это сделает, то я считаю ваше условие и договор уничтоженным. Я думаю, что дал вам достаточно доказательств моего доброго к вам отношения?

— Но я надеюсь, monseigneur, что вы дадите мне время посоветоваться и переговорить с моим другом маркизом, и потом мы скорей всего подпишем договор, — сказал Олимпио, желавший во что бы то ни стало освободить Камерата; Олимпио не мог проникнуть в тайные намерения Наполеона.

Принц-президент согласился на последнее условие, и Олимпио покинул дворец. Когда он подошел к своему экипажу, то, к своему удивлению, увидел, что Валентино при нем не было. Кучер передал ему слова слуги, на которые дон Олимпио почти не обратил никакого внимания, так как был слишком взволнован всей предшествовавшей аудиенцией. Приехав домой, Олимпио нашел маркиза уже в его отеле и сообщил ему предложение принца-президента. Клод де Монтолон наморщил лоб.

— Здесь скрывается тайная цель, — сказал он серьезно, — я не приму генеральской шпаги, Олимпио. Если мое отечество в опасности, то я с радостью готов в любое время отдать свою жизнь и имущество. Но сделаться защитником эгоистичных целей я не желаю. На это я не подам руку и не обнажу своего меча.

— Клод, ты забываешь Камерата!

— Мы нисколько не поможем нашему другу, потому что двери его тюрьмы все равно не откроются, мы не поможем ему, даже если принесем себя в жертву и переродимся. Нет, нет, проигнорируй предложение принца Луи Наполеона. Ты вскоре сам увидишь, что я более проницательней сужу о нем. За мое отечество — все, за личный эгоизм — ничего, это мой девиз, Олимпио! Верь мне, что нам удастся освободить принца Камерата и без договора. В какой тюрьме он томится?

— Принц-президент не доверил мне этого.

— Не доверил, а ты хотел ему поверить, Олимпио? Прочь сомнения, мой друг!

— Останемся свободными! Будем сражаться. Мы спасем Камерата! Но без этого контракта. Отошли его назад, оставайся моим другом. — — Где ты, там и я, Клод, будь по-твоему. Только одно предчувствие заставляет меня дрожать. Этот Морни будет преследовать и нас, я как бы вижу перед собой кровавые дни…

— Ты их боишься?

— Никогда, Клод! В старые времена мы с тобой привыкли видеть льющуюся кровь на полях сражений…

— И даже сами проливали ее, — добавил маркиз. — Итак, Олимпио, останемся друзьями!

Дон Агуадо ударил по протянутой ему руке маркиза, хотя на его лице были видны тени, обличавшие его озабоченность о судьбе Камерата.

В эту минуту в комнату вбежал запыхавшийся Валентино, вид у него был какой-то торжественный, и на лице Олимпио это вызвало невольную усмешку, несмотря на все его внутренние страдания о Камерата.

— Ну, что ты нам принес, верный Лепорелло? — спросил его шутливо Олимпио.

— Важную весть, мой благородный дон, я был во дворце герцога Медина.

— Ты рожден для виселицы и когда-нибудь не вернешься целым.

— На этот раз все еще обошлось благополучно, дон Олимпио, местопребывание сеньориты Долорес найдено.

— Во имя всех стихий, Валентино, правду ли ты говоришь? Довольно пустословить. Где находится сеньорита?

— В сумасшедшем доме. Маркиз и Олимпио быстро встали.

— В сумасшедшем доме, это невозможно…

— Это правда! Сеньорита томится в сумасшедшем доме доктора… — Валентино остановился и полез в карман.

— Ну, доктора… — вскрикнул Олимпио, полный ожидания.

— Имя доктора находится здесь, дон Олимпио, — сказал проворно Валентино, подавая своему господину бумаги, взятые им из письменного стола Эндемб.

— Ты совершил кражу, Валентино?

— Называйте это каким хотите словом, я действовал, желая спасти сеньориту и сделал все возможное, — сказал Валентино.

Маркиз подошел к своему другу, чтобы посмотреть на бумаги, переданные едва дышавшим и полным гнева слугой.

— Что это значит? — вскрикнул Олимпио. — В этом письме нет подписи врача…

— Я вынул бумаги из письменного стола герцога, он только что запер переданный ему доктором сверток, и я полагал…

— Ты, Валентино, взял не то письмо. Это письмо написано настоящим герцогом Медина, который называет жалким обманщиком мнимого герцога и бросает свет на цели этого плута, — сказал Олимпио, читая письмо. — Эндемо, как известно, незаконный сын герцога Медина. Дон Родриго имел прекрасные намерения отдать в пользу своего незаконнорожденного брата половину богатств, но этот негодяй лишил его почти всего состояния. Не печалься, Валентино, я надеюсь, что с помощью этих бумаг мы добьемся ареста мошенника…

— А имя доктора? — спросил Валентино, широко раскрыв глаза.

— Его нет в этом письме.

— Во имя всех стихий! — брякнул Валентино, невольно подражая языку своего господина.

Олимпио и маркиз не могли удержаться от улыбки, после чего первый сказал, думая о Долорес:

— Мы должны ее найти, дорогой Клод, ты просто не поверишь, сколько страданий переношу я, когда только подумаю, что терпит эта бедная и чистая девушка, любя меня. Я не знаю, чем и как отплачу я ей за ее любовь. Я употреблю все усилия, чтобы ее найти. Пока этого не случится, я не найду покоя своей душе. Часто ночью я вижу во сне дорогой образ, который простирает ко мне с любовью руки, моля о пощаде. Нет, Клод, мы должны спасти бедную Долорес… найти во что бы то ни стало…

XXIX. КРОВАВАЯ БАНЯ

Первого декабря 1851 года в Елисейском дворце собралось очень многочисленное общество, в котором недоставало только Морни, и это было не случайно: герцог был в комической опере и казался очень веселым. Он смеялся и болтал то в той, то в другой ложе. В одиннадцать часов общество разошлось.

Луи Наполеон был несколько бледен и не очень словоохотлив. Страшная минута приближалась: в эту ночь и в последующие дни он хотел провозгласить себя императором, и он хорошо знал, какие насильственные средства необходимы были для этого, так как нужные приготовления были сделаны и делались в течение нескольких месяцев. Во время вечернего собрания Луи Наполеон вместе со своими приверженцами решил некоторые последние вопросы.

Начальник генерального штаба, Фейра [30] должен был разбить барабаны национальной гвардии, так что на следующее утро нельзя было бы пробить генерального марша. Директор национальной типографии господин де Сент-Жорж под предлогом важной работы собрал всех рабочих в одиннадцать часов ночи в типографии.

Префект полиции Мопа — Карлье был отозван на другой пост — собрал в префектуру полиции восемьсот городских сержантов, к которым в три часа утра присоединились еще пятьсот агентов и отставных офицеров; все это были ловкие люди, на которых можно было рассчитывать во всех случаях и среди которых находились также Монье, названный теперь Луансом, и Пер д'Ор. Грицелли держал караул в Елисейском дворце, в котором в одиннадцать часов уже было все спокойно; окрестности дворца и Елисейские поля были тихими и пустынными.

Один только кабинет принца-президента был ярко освещен. Около полуночи в нем находилось семь человек: Луи Бонапарт; его адъютант Бельвиль (брат известной гоф-дамы Изабеллы); бывший вахтмейстер Фиалин, носивший теперь фамилию Персиньи; Леруа де Сент-Арно, удостоенный в октябре поста военного министра, человек с бурным прошлым, о котором мы услышим позже; Мопа, назначенный несколько дней тому назад префектом полиции; возвратившийся из комической оперы герцог де Морни и умерший несколько лет тому назад поверенный и кабинет-секретарь Луи Наполеона — Мокард. Флери еще не было, он был комендантом и должен был прийти позднее.

— Господа, великий час настал, — сказал принц, желавший на следующее утро провозгласить себя императором, — величие Франции требует этого шага.

Луи Наполеон подошел к письменному столу и маленьким ключиком, который он носил всегда на своей цепочке для часов, открыл потайной ящик и вынул из него запечатанный пакет, в котором находились все бумаги, касавшиеся этой ночи. Говорят, Луи Наполеон Бонапарт написал на нем слово «Рубикон», подобно Цезарю, которого он обожал и историю которого он, как известно, написал позднее. По-видимому, он имел намерение перейти заветную границу.

Луи Наполеон взломал печать конверта и вынул из него декрет, который и передал своему товарищу Морни: это было назначение последнего министром внутренних дел.

Бельвилю он передал прокламации, которые должны были утром удивить весь Париж и мгновенно перевернуть весь общественный строй Франции; Бельвилю было приказано не теряя времени отослать для напечатания в национальную типографию, в которой все уже было приготовлено к этому. Нужно ли удивляться замыслам Наполеона, которые, несмотря на свою смелость, были, однако, приведены в исполнение.

Персиньи получил важное поручение — овладеть с помощью генерала Эспинаса зданием национального собрания.

Луи Наполеон передал Сент-Арно сумму более чем в пять миллионов франков, чтобы тот разделил ее между генералами, полковыми и батальонными командирами, капитанами и лейтенантами. Другая, почти столь же большая сумма денег, должна была быть распределена между фельдфебелями, сержантами, капралами, барабанщиками и солдатами. Морни, Мопа и Сент-Арно вручили тогда же около полумиллиона лично для себя.

Полицейские агенты тоже получили громадные субсидии. Например, Грицелли признал сам, что ему передали от Персиньи две тысячи пятьсот франков.

Все эти деньги, исчислявшиеся в общей сумме до пятидесяти миллионов франков, должен был принять на свой счет французский банк.

Между тем генерал Маньян, согласно приказу, полученному им от Сент-Арно, захватил войсками в три часа утра главные точки Города. Бригада Рипперте заняла Бурбонский дворец, бригада Форея овладела Дорзейской набережной. Генерал дю Лак стал со своим корпусом в Тюильрийском саду. Бригада Котта расположилась на площади Согласия, в то время как бригада Канробера, в настоящее время — маршала, оцепила Елисейский дворец. Все это произошло тихо, под покровом темной и бурной декабрьской ночи.

Копейщики и кирасиры генералов Рейбеля и Корте выстроились в Елисейских полях. Войска образовали уже корпус в двадцать пять тысяч человек, предназначенный не только для обеспечения успеха переворота, но и для прикрытия бегства Наполеона в случае надобности. Даже вне Парижа для прикрытия бегства через границу были поставлены особые войска. Каждая малейшая деталь здесь была глубоко продумана. Все отрицательные и положительные стороны этого предприятия были критически разобраны.

По словам Грицелли, Луи Наполеон приказал слугам держать наготове кареты и оседлать лошадей, а генералу Росе — запаковать переданную ему сумму денег, более двадцати миллионов франков, и быть готовым к отъезду за границу.

Наступило утро второго декабря, на улицах было грязно, холодный ветер нагнал мелкий дождик. Париж был еще тихим и пустынным; спавшие жители даже не подозревали, что над ними витает грозное облако и что в ближайшие дни и ночи предстоит им такая кровавая баня, какой еще до сих пор город не видывал.

Послушаем, что говорят Таксиль, Делор, Раш и другие об этом утре. В пять часов утра к префекту Морни собрались комиссары и муниципальные агенты, которые должны были арестовать около ста самых важных лиц. Они получили от него приказания, и дело было выполнено еще далеко до рассвета и на протяжении этого дня.

Комиссару Бланш было поручено арестовать генерала Ламорисьера, не захотевшего присоединиться к осуществлению плана Луи Наполеона. Бланш не имел точного плана жилища генерала, а храбрый швейцар отказался дать ему какие-либо разъяснения и даже зажечь свет, который был необходим для обыска в неизвестном для комиссара доме. Бланш и его спутники поднялись по лестнице и, достигнув первой комнаты верхнего этажа, нашли в ней слугу генерала, который моментально потушил лампу, бывшую у него в руке, и бросился с криками о помощи на заднюю лестницу.

Агенты схватили его у двери дома; предполагая кражу, тот начал защищаться и получил опасную рану шпагой. Под угрозой смерти слуга наконец показал комнату своего господина. Ламорисьер позволил себя арестовать без всякого сопротивления. Но едва он сел в карету, которая должны была его отвезти в Мазасскую тюрьму, как он выставил голову из окна и крикнул о помощи стоявшим на углу солдатам. Бланш с силой отдернул генерала назад и пригрозил ему тесаком — вернейшим средством заставить замолчать.

Арест генерала Шангарнье Мопа поручил двум решительным и отчаянным людям — Луансу и Шарлю, Пер д'Ору, который был гиеной, несмотря на свой добродушный внешний вид. Им было дано в помощь пятьдесят муниципальных солдат. Луи Бонапарт хотел привлечь на свою сторону и знаменитого Шангарнье и предлагал генералу большую сумму денег, надеясь, что живший в бедности честный человек не откажется от нее. После того генерал долгое время ждал ночного нападения, но теперь он даже и не предчувствовал его.

Через один из подвальных ходов Луанс и Готте ворвались со своими людьми в дом и бросились на лестницу. Наверху они встретили слугу с ключом в руке. Они вырвали у него ключ и ворвались в комнату Шангарнье. Обладавший громадной силой, Готте схватил генерала, так что всякое сопротивление стало невозможным. Генерал тоже был отвезен в Мазас.

Прежде чем мы посмотрим на уличный бой, позволим себе описать еще один арест. Кроме полковника Шарраса, лейтенанта Валентино, кроме Греппо, Тьера, Мио и многих других, нападению и аресту подвергся также высокопочтенный и талантливый генерал Бедо, живший на Университетской улице в доме № 50. Арест его был поручен агенту Губольту-младшему.

Слуга генерала, который открыл дверь после настойчивого звонка, принял в темноте человека, стоявшего перед дверью, за секретаря президента законодательного собрания Валетга и пошел в спальню генерала, чтобы доложить о прибывшем. Агент с пятью или шестью сообщниками бросились вслед за слугой в комнату генерала, который еще спал.

— Я муниципальный чиновник, — крикнул Губольт, — и пришел, чтобы арестовать вас.

— В этом я сомневаюсь, — ответил Бедо. — Я защитник народа, и никто не имеет права арестовывать меня.

— Мне известно, кто вы такой, но я имею на руках приказ и должен его выполнить. Может быть, вы уличены в преступлении?

— Наверное, мне это снится. Но кто вы такой, позвольте мне узнать ваше имя?

— Я агент Губольт-младший, — сухо ответил вошедший и показал приказ об аресте, требуя в то же время от генерала не оказывать никакого сопротивления, и добавил при этом, что за ним стоят его люди.

— Если бы я хотел оказать сопротивление, — сказал с внушительной серьезностью генерал, — я умею умирать на крепостных валах — то вы бы давно распрощались со своей жизнью. Прикажите вашим людям выйти и дайте мне одеться.

Генерал с намерением медлил, он хотел дотянуть до рассвета, теперь ему было ясно все. Когда он, наконец, оделся, то сказал, прислонившись к камину:

— Теперь я хочу предостеречь Вас от того преступления, которое вы хотите совершить. Я хочу видеть, имеете ли вы храбрость для исполнения задуманного вами плана. Позовите сюда вашу шайку, милостивый государь. Я не тронусь с места.

Губольт крикнул своим людям, чтобы те вошли в комнату и приказал им взять генерала.

— Я хочу посмотреть, — сказал Бедо, — кто из вас рискнет потащить, как обыкновенного преступника, генерала Бедо, президента национального собрания.

Шайка этих людей одну минуту стояла в нерешительности, никто не посмел арестовать генерала. Наконец Губольт подал пример и подошел к генералу. Он схватил его, и тогда сообщники бросились на Бедо, как львы, и потащили в ожидавшую внизу карету. Когда они вышли на улицу, генерал закричал:

— Измена, на помощь! Я генерал Бедо!

Поблизости проходило множество людей, они бросились, чтобы помочь генералу, как вдруг с улицы Де Бак примчалась толпа городских сержантов и бросилась на безоружных людей с обнаженными саблями, между тем как кучер кареты с арестованным генералом погнал коней в галоп.

Кучи городских сержантов и муниципальных гвардейцев были расставлены рядом с домами, где жили лица, подлежащие аресту, для того чтобы избежать всякого сопротивления. Так, например, во время ареста генерала Шангарнье вооруженные агенты были помещены в винный погреб, находившийся напротив дома генерала, чтобы на всякий случай быть рядом. В их среде находились в качестве вождей многие выдающиеся члены бонапартистской партии, например, генерал Флаго, родной отец Морни и Луи Наполеона, любовник его матери.

Генерал Кавеньяк был тоже арестован в своем доме на Золотой улице, № 12. Арест этот был произведен агентом Каллином, который все время держал правую руку на груди под расстегнутым сюртуком. При нем были заряженные пистолеты, так как он получил приказание от Мопа выстрелить в генерала, если только тот вздумает оказать сопротивление.

Мы еще не сказали об одном, самом позорном обстоятельстве: о полном правдивости отчете, бросающем убийственный свет на того министра Луи Наполеона, который более, чем кто либо другой, заслуживает имя негодяя и который был бесчестным виновником войны 1870—71 года, бросившей друг против друга две благословенные небом нации. Мы говорим об Эмиле Оливье. Этот деятель навсегда получит вечное проклятие от истории всех времен и народов. Он сделался орудием Луи Наполеона, пленил своего родного отца и как преступника бросил его в декабре 1851 года в каземат форта Иври.

Старик Демосфен Оливье, вынесший в своей жизни ту сухую гильотину, которую мы позднее назовем Кайэной, писал своему, достойному проклятия сыну, будущему слуге его смертельного врага:

«С тех пор как я попал в форт Иври, испытал много потрясений. После моего ареста меня бросили в каземат преступников, в котором нас поместили, как скотов. Мы буквально лежим друг на друге. Отверстия, через которые в каземат проходит дневной свет, так узки, что в полдень едва возможно читать. Воздух совсем сюда не проходит. Пыль, поднимающаяся от наших нар и матрасов, создает ощущение, подобное испарению кислого уксуса. Пища жалкая, и той крайне недостаточно, так что даже и я, старый человек, вечно голоден. Мы, можно сказать, покрыты нечистотами и насекомыми. Нет никаких сил защищаться от них. Наши тела покрыты сыпью и пузырями. Это только слабое описание наших телесных страданий. Их можно выразить одним словом, специально придуманным, «пытка »!

Старый отец Эмиля Оливье искупил эти мучения смертью, а сын его сделался министром того самого человека, который умертвил его отца. В самом деле, разве не достаточно нескольких слов для описания этого человека, о котором можно сказать, что он или отпетый злодей или бесхарактерная, честолюбивая и подлая душа. Он должен быть судим так же, как и его ближайший сподвижник Граммон.

Однако возвратимся к этим кровавым декабрьским дням 1851 года. Морни разослал генералам приказы без разбора уничтожать всех, кто будет противостоять с оружием в руках. Envahir la ville par la terraur — ужасом должен быть усмирен Париж, — гласил его пароль.

Ближайшие дни были холодными, падал снег и моросил дождь, но, несмотря на это, баррикады были построены во всех главных пунктах города — в предместье Сент-Антуан, в квартале левого берега Сены, в предместье Пуасоньер и на бульварах. Необозрима была толпа народа, собравшаяся на Итальянском бульваре Магдалины.

Колоссальные баррикады были воздвигнуты возле театра Gimnase и Hotel de Ville. Улица Сент-Дени тоже была пересечена очень мощной баррикадой; такие же баррикады были разбиты на канавах, протекавших через Монмартр. Все это было сделано с удивительной быстротой, и Мопа почувствовал страх.

Уличный бой начался. Это была ужасная, кровавая бойня! Сражались не только на баррикадах, но и в отдельных домах.

Морни телеграфировал генералу Маньяну: «Можете смело врываться на бульвары». И через несколько часов застонал, как во время битвы, пушечный и ружейный огонь. Улицы покрылись трупами, кровь, смешиваясь с дождевой водой, текла по камням ручьями. Деньги, розданные солдатам Флери и Сент-Арно, большей частью послужили для их ожесточения. На баррикадах на улице Сент-Дени завязался долгий, страшный бой; так же жарко сражались и в предместье Сент-Мартен, и на улице Темпель. Бригады дю Ака, Марулаца и Гербильона окружили забаррикадированные кварталы и уничтожили все, что в них находилось.

«На баррикадах, возведенных на улице Рамбуто, — доносил бонапартист Белюино, — гром выстрелов продолжался несколько часов». Наконец, бесчисленным количеством ядер баррикады были разбиты и взяты штурмом. Они были покрыты трупами их защитников. Везде царил тот же ужас.

За два часа все бульвары были оккупированы войсками: пехота стояла в сомкнутых колоннах, кавалерия заняла близлежащие улицы, там и сям виднелись двенадцатифунтовые мортиры и гаубицы. В окна высовывались сотни любопытных, тротуары заполнили женщины и дети.

Вдруг на бульваре Бонрувель открыли ружейный огонь. Очевидцы рассказывали, что этот огонь укрыл бульвар огненным облаком. В ту же самую минуту, как по команде, кавалерия, пехота и артиллерия одновременно бросились на любопытных людей, которые стояли на улицах. Стреляли в окна и во все стороны. Пушки разливали пламя по домам. Ужас и суматоха охватили всех людей. Слово Морни оправдалось: «envahir la ville par la terreur».

Когда, наконец, к вечеру третьего дня ружейный и пушечный огонь прекратился и пороховой дым рассеялся, то бульвары и другие улицы города представляли ужасный вид. Дома были изувечены и разрушены ядрами, тротуары покрыты ранеными и умершими, улицы красны от крови. Базар Монмартр, Hotel Саландруц и прилегавшие к нему строения были насквозь пробиты пушечными ядрами. Еще несколько выстрелов — и дома были бы обращены в развалины.

Капитан Мадюи следующим образом описывает вид израненного города, в действительности все было куда трагичней:

«Бульвар Пуасоньер представлял собой вид ужасного столпотворения. Все дома были изувечены пушечными ядрами, все окна выбиты, колонны опрокинуты, и их обломки разбросаны по всем улицам. Разбитые зарядные артиллерийские ящики горели бивуачным огнем прямо на улицах. Самая страшная часть этого захвата была закончена. Население, с выражением ужаса на бледных лицах, запряталось в подвалы и в укромные части домов. Никто не рисковал больше, чтобы выйти на улицу. И, однако, все, что произошло, — это было только началом этой ужасной кровавой бани; продолжение и конец ее разыгрывались уже не публично и шумно, а за стенами тюрем. На протяжении всех дней происходили многочисленные аресты так называемых врагов Наполеона, так как их подозревали в том, что они оказывали сопротивление и участвовали в битве.

Казни их производились без всякого допроса и суда. Достаточно было малейшего подозрения — и человека хватали и убивали. Мы опишем только два случая, чтобы дать читателю более яркую картину всего происходившего в то время в Париже.

Вечером четвертого декабря был схвачен в своем доме некто Огюст Лире. Он хотел дать объяснения, на которые не обратили никакого внимания и приволокли его под стражей в министерство иностранных дел, где и сдали с предписанием: — «Схвачен с оружием в руках».

Лире хотел представить доказательство своей невиновности, но, не обращая внимания на его клятвы, бригадир, который командовал этой стражей, обратился к жандармам:

— Зажгите фонарь.

Этот приказ означал: — «Расстреляйте арестованного!» Он всегда употреблялся в таких случаях. Один жандарм зажег фонарь, другие взялись за оружие. Бригадир открыл маленькую дверь, ведущую во двор отеля.

Арестованный собрал еще раз свои последние силы и громко стал протестовать против этого убийства. На его счастье — так как тысячи других арестованных были безоговорочно убиты, несмотря на сопротивление, — секретарь посольства услышал крик; он поспешил на голос и узнал в арестованном своего друга. Но не все испытания были для него позади.

В то время, когда секретарь министра Тюрго бегал повсюду для того, чтобы получить приказ об освобождении своего друга Лире, этого потащили в Люксембургскую казарму. Стоявший там на посту жандармский бригадир прочитал предписание «Схвачен с оружием в руках» и хотел отдать приказ зажечь фонарь, как неожиданный приход батальонного бригадира, знавшего Лире, остановил исполнение экзекуции. Наконец, прибежал, весь в поту, секретарь Тюрго и принес листок, подписанный Мопа, на котором было начертано: «Если господин Лире еще жив, то немедленно его освободить!». Гораздо худшая доля досталась множеству других людей. Так, например, один садовник из Пасси был убит и брошен в Сену.

Из всех домов, находившихся хотя бы под самым малейшим подозрением, хватали по ночам мужчин и отводили их на гауптвахты; там их. привязывали к столбам, зажигали фонари и без разговоров расстреливали. Только некоторые спаслись каким-то чудом при этих ночных облавах.

Эжен Тено рассказывал, что доктор Девиль видел в госпитале одного такого несчастного, по имени Патюрель, которого ни одна пуля не ранила смертельно. Другой, по имени Вузен, получил пятнадцать пуль. К счастью, его нашла одна сострадательная женщина, и его отнесли в дом призрения бедных Дю-Буа. В марте месяце, после того как Вузен поправился, он был схвачен по приказанию Морни и отправлен в форт Иври. Потом его сослали в Алжир.

Кровавые дела этих дней и ночей невозможно полностью описать. Это была в полном смысле кровавая баня, устроенная для парижан. По приказанию «Зажгите фонарь!» виновные и невиновные — все уничтожались ужаснейшим образом. Сопротивление, однако же, было подавлено. Трон возвысился на трупах, и президент Луи Наполеон стал императором французов. Он достиг своей цели, но племянник первого императора должен был пройти слишком кровавую и жуткую дорогу для того, чтобы сесть на престол своего дяди. Ужасы репрессий продолжались, еще долго, так как для осуществления своих планов Наполеон должен был вверить свою судьбу в руки людей, столь преступным образом пользовавшихся своей властью и совершавших такие безбожные дела, что слух о них тяжело смущал Наполеона и тяготел над его душой.

Эти люди между тем устраивали ему всякого рода развлечения: окружали баядерками, блеском и великолепием, курили опиум, и если он куда-нибудь отправлялся, то бесчисленные толпы конных и пеших полицейских агентов окружали его со всех сторон, охраняя от всякого неожиданного покушения и бросая вверх шляпы с кирками «Vive l'Empereur!».

Такими были знаменитые декабрьские дни 1851 года, стоившие жизни многим тысячам невинных людей».

XXX. ИМПЕРАТОР НАПОЛЕОН III

Улицы быстро очищались, разрушенные дома чинились, прокладывались новые улицы и кварталы — и все это делалось для того, чтобы отвлечь народ и заглушить раздражение, которое захватило людей.

Луи Наполеон перевез свой придворный штат из Елисейского дворца в Тюильри и окружил себя толпой царедворцев, столь же блестящих на вид, сколь жалких и пустых по своей сути.

О Морни, Персиньи и Бацциоши уже было рассказано. Флери, произведенный сначала в коменданты, а потом назначенный посланником в Петербург, имел довольно темное прошлое. Герцог Орлеанский покровительствовал ему в Африке, где он состоял лейтенантом, потом, когда он постарался, сделался необходимым принцу Луи Наполеону благодаря множеству ловких, хотя и не совсем почетных услуг. Принц произвел его в свои ординарцы, потом в шталмейстеры и, наконец, в дипломаты. Во всяком случае, Флери сумел стать богатым человеком.

Еще грязнее биография маршала Сент-Арно, военного министра новой империи. Да будет позволено нам сделать краткий очерк его жизни, прежде чем возвратимся к нашему рассказу. Характеристика подобных личностей, так долго блиставших и возбуждавших удивление, может интересовать многих, тем более, что они демонстрируют в особом свете Тюильри и принадлежат к таинственным выскочкам последнего.

Настоящее имя Сент-Арно было Леруа. Таксиль де Лорд рассказывает о нем, что в 1816 году он был унтер-офицером в королевской гвардии, но вскоре получил отставку. До того времени, когда он появился под новым именем Леруа, был странствующим комедиантом в Париже и Лондоне, чистильщиком нечистот в Брайтоне, вел бродяжническую, полную приключений жизнь, как настоящий цыганский герой: был скоморохом, остряком и сочинителем куплетов, короче — испробовал все. Во всяком случае, он был очень хитрый человек, готовый на все.

В 1836 году он поступил лейтенантом в иностранный легион. В течение восьми лет, следовавших за осадой Константины, он прошел все ступени от чина поручика до полковника, причем отличился в битвах с арабами. В генералы был произведен за следующий геройский поступок.

Шайка арабов укрылась в пещере Шеля, лежащей на территории, которой командовал полковник Сент-Арно; он отправился к арабам, чтобы привести их к повиновению. Почти все послушались приказания, и только несколько арабов боялись оставить пещеру. Тогда полковник, подражая генералу Пелисье, прославившемуся сожжением грота Деры, поступком, отвратительным для всякой цивилизованной нации, велел завалить хворостом вход в пещеру и зажечь ее. Находившиеся внутри несчастные задохнулись или сгорели. Вот так уже тогда вели свои войны французы и осмеливались иметь притязания на звание великой нации.

Тогда Флери представил генерала Сент-Арно принцу-президенту, кторый нашел в нем именно такого человека, какой ему был нужен для осуществления некоторых смелых планов. И вот он произведен в военные министры…

Был январь 1852 года, когда в один холодный, дождливый вечер изящный экипаж подкатил к порталу Тюильри и остановился у подъезда, ведущего в покои императора. Слуга отворил дверцы, и из кареты вышла дама, одетая вся в черное, со спущенной вуалью, и с гордой осанкой прошла в портал. Знаком руки она приказала слуге не следовать за собой, а дожидаться внизу.

Когда она ступила на паркет портала, к ней подошли несколько камердинеров, чтобы отчасти из вежливости, а отчасти из любопытства узнать, что нужно даме в черном в Тюильри.

Она потребовала, не поднимая вуаль, чтобы ее проводили к дежурному камергеру или флигель-адъютанту. Слуги обменялись вопросительными и удивленными взглядами, но дама имела такой самоуверенный и решительный вид, что они сочли нужным выполнить ее требование.

Один из камердинеров повел незнакомку наверх, в большой зал, где постоянно находились приближенные из свиты императора. Когда дама в черном вошла в зал, первый, к кому обратился камердинер, случайно оказался комендантом Флери. С минуту тот рассматривал незнакомку, потом подошел с учтивым поклоном для того, чтобы спросить, что ей угодно.

— Я прибыла сюда говорить с императором, — сказала она холодным и самоуверенным тоном.

— В настоящее время нельзя беспокоить его императорское величество, сударыня. Если вы желаете получить аудиенцию, то нужно…

— Чтобы я назвала себя, господин генерал, и ничего больше. Доложите обо мне императору, я знаю, что он в Тюильри. Он вам немедленно прикажет провести меня к нему. Передайте императору эти слова и скажите ему, что это слова Софии Говард. — Дама в черном откинула вуаль.

— А, мисс Говард, — повторил Флери с поклоном. Колкая улыбка, невольно скользнувшая на его лице, исчезла при взгляде на Софию, глаза которой смотрели серьезно и строго. Лицо у нее было бледным и холодным, а манеры выражали решительность, чего Флери не ожидал от нее.

— Я очень огорчен, мисс Говард, что не могу предоставить в настоящий час аудиенции даже вам. Император работает в своем кабинете, и отдано строгое приказание не беспокоить его ни под каким предлогом, — сказал Флери, надеясь отделаться этими словами от Говард и тем оказать услугу своему повелителю. Ему было известно, что Луи Наполеон порвал свои отношения с молодой англичанкой.

— Император найдет для меня время и в этот час, милостивый государь, — вскричала София таким уверенным тоном, что Флери побоялся какой-нибудь дурной сцены.

— Пропустите меня и доложите императору, что мне крайне необходимо его видеть по одному важному делу, в противном случае, я сама доложу о себе, если вы не хотите взять этого на себя. Из-за этого не выйдет никакой неприятности для вас и для господ адъютантов. Я скажу императору, что сама пришла к нему, не обращая внимания на вас, и что вы, не желая поднять на женщину руку, что, конечно, было бы очень скандально в таком месте, вынуждены были пропустить меня. Довольны ли вы этим?

София Говард, не дожидаясь ответа, прошла мимо Флери и камердинеров, среди которых находился и Бацциоши; последний так бесстыдно осматривал молодую англичанку, что та быстрым движением руки опустила вуаль.

Ей были знакомы покои Тюильри, и поэтому она вошла как раз в ту дверь, которая вела к галерее; отсюда проникла в приемную и затем уже в кабинет императора. В приемной Софи предстояло выдержать еще борьбу. Там день и ночь находился один из доверенных слуг Наполеона, охранявший его частные комнаты, между тем как в галерее постоянно ходили взад и вперед егеря с заряженными ружьями.

Старый камердинер, знавший мисс Говард, оказался в неприятном положении, но все же он решился доложить о прибытии Софии. Он подошел к портьере, открыл ее и вошел в комнату Луи Наполеона, где тот работал в присутствии Мокарда. Император с минуты на минуту ожидал своих министров и поэтому был раздосадован неожиданной помехой.

— Что там такое? Кто там?

Камердинеру не пришлось отвечать, потому что дама в черном стояла уже рядом с ним.

— Софи Говард, ваше величество, — ответила она за слугу, бросая последнему кошелек, чтобы вознаградить его за труды и за вспыльчивость его повелителя.

Луи Наполеон не ожидал этого визита, но, преодолев досаду, приветствовал вошедшую даму. Мокард привстал со стула и поклонился, собираясь выйти.

— О, останьтесь, господин Мокард, — сказала мисс Говард, — вы можете выслушать, о чем я буду говорить с этим господином. — И она показала на Наполеона, сильно побледневшего. — Ведь вы, конечно, поверенный, его правая рука во всех важных делах? Ха-ха-ха! Что с вами, ваше величество, не больны ли вы, что-то вы необыкновенно бледны?

— Я знал, мисс Говард…

— Или, может быть, мое посещение произвело такую быструю перемену на вашем лице? В таком случае, я обещаю вам, ваше величество, отнять у вас немного драгоценного времени, определенного для государственных дел.

— Вы никогда не были настолько добры, мисс Говард, чтобы поручить ликвидировать ваши дела господину Мокарду. Я охотно велел бы Фульду передать вам мой вызов вместе с благодарностью.

— По этому делу я и прибыла сюда, ваше величество, — сказала Софи, едва сдерживая внутреннее волнение, — и в то же время хотела обрадовать вас одним известием, которое, я думаю, заинтересует вас и преемника господина Карлье. Ведь вы, кажется, преследовали некоего Монье, которого господин Мокард имел любезность ввести ко мне в дом.

— Монье, я не помню, — сказал Луи Наполеон.

— Странно, или ваша, всегда такая превосходная память изменяет вам теперь? Ну, так поверенный поможет вам, или, может быть, и ваша память слаба насчет этого дела? — Софи засмеялась, уже нисколько не стараясь сдерживаться.

— Я теперь припоминаю, что господин Монье должен был оставить Париж за шулерство в игре, — помог секретарь.

— Украв у меня предварительно письмо, которое на другой день уже находилось в ваших руках, государь. Но довольно об этом! Вчера я встретила этого Монье на улице Риволи. Как вы думаете, в какой компании? Ведь это потеха, ваше величество. Шулер в обществе господина Мопа, вор в приятельских отношениях с вашим новым полицейским префектом, ваше величество. Ну скажите, разве это не комично?

Луи Наполеон не знал, что ответить на эти слова, но Мокард ему помог.

— Я начинаю припоминать, что господин Мопа пользуется услугами господина Монье со времени возвращения из Англии как орудием для уничтожения опасных игорных обществ — сказал он.

— Точно так же, как им раньше воспользовался бывший префект полиции Карлье для разрыва интимных отношений известных лиц, — проговорила Софи. — Ну, теперь мне все ясно, ваше величество, и я возвращаю вам назад ваши обещания и клятвы, чтобы вы могли беспрепятственно и с чистым сердцем найти руку какой-нибудь принцессы при иностранном дворе. Позвольте мне высказаться, ваше величество. Я знаю, что вы намерены вступить в законный брак и что вы получили отказ от всех государей, к которым обращались с предложением.

Теперь вы можете опять попытать счастья, и, возможно, с большей удачей. Комедия, которую вы сочинили и разыграли со мной, совершенно излишня, я и без нее пришла бы к разумному решению взять обратно мою руку и никогда больше не доверять ее вам. Гораздо лучше было бы для вас, ваше величество, обойтись без этих грубых интриг ваших советников.

Луи Наполеон поморщил лоб. Ему, очевидно, было неприятно вести разговор со своей бывшей возлюбленной.

— Что означает этот разговор, мисс Говард? Я думаю, это неприятно для нас обоих, отчасти вам неверно передали, отчасти…

— Будьте уверены, ваше величество, что я, прежде чем прийти сюда, самым тщательным образом все выяснила и убедилась во всех обстоятельствах дела. Доказательства этого я предоставила вам только наполовину, другая половина еще впереди. Будьте уж так добры и уделите мне несколько минут, чтобы выслушать меня; потом я уже больше не отниму у вас ни минуты; сегодня я решила все вам высказать, чтобы вы знали, что все козни вашего величества мне хорошо известны. Это наше последнее свидание, пусть это вознаградит вас за неприятность настоящего мгновения. Я вас уверяю, что переступать через этот порог противно моей чести. Теперь я перейду к одному пункту, ваше величество, которому вы придавали особенное значение при моем появлении, я попрошу записать в протокол мои распоряжения, господин Мокард, потому что для меня важно, чтобы они были точно изложены.

— Говорите, мисс Говард, — сказал Луи Наполеон, радуясь, что у него появилась возможность возвратить наконец англичанке многочисленные суммы денег, которые он у нее взял, и тем разорвать последние узы, связывающие его с ней. Он не мог угадать, как распорядится Софи, но, зная, какой гордый у нее характер, он должен был предположить, что она не возьмет обратно этих денег. — Говорите, я ручаюсь за то, что ваши распоряжения немедленно будут выполнены.

— Вы ручаетесь за это вашим императорским словом? — спросила Софи, внутренне торжествуя.

— Моим словом, — повторил Луи Наполеон с утвердительным поклоном.

— Ну, так пишите, господин Мокард: «На улице Сент-Антуан, № 10», — начала Софи, не сводя глаз с императора, который при этих словах выдал свое внутреннее волнение мрачным блеском глаз, — на втором этаже живет обедневшая благородная дама со своей дочерью, госпожа Монтихо, а также графиня Теба. Она — вдова испанского офицера и дочь торговца пряными кореньями Кирпатрика в Малаге». Пишите, пишите, Мокард, эти указания необходимы — «Я требую, чтобы господин Фульд вручил этой даме миллион, составляющий предмет нашего разговора». Вы делаете такое озабоченное лицо, ваше величество. Этот миллион по вашим расчетам должен достаться мне, так примите же мое уверение, что состояние мое составляет еще двойную, против упомянутой, сумму; и я могу поэтому позволить себе этот акт благотворительности.

— Одумайтесь, однако, мисс Говард, еще два таких каприза — и вы нищая, — сказал Луи Наполеон с резкой холодностью.

— Я считала этот миллион погибшим для меня, ваше величество, — ответила Софи, наслаждаясь этой местью за измену в ее любви. — Я трезво обдумала мое решение и остаюсь при нем. Господин Мокард, вы написали? Так позвольте мне листок, чтобы я могла прочесть его и для соблюдения всех формальностей подписаться под моим решением. Вот так, теперь поставьте ваше имя. Я закончила, ваше величество. Этот листок — моя квитанция, которую вы будете так добры сохранить, чтобы когда-нибудь не пришлось снова являться к вам с подобными требованиями. Прощайте, государь, навсегда. Теперь мы с вами рассчитались. — Софи слегка поклонилась Мокарду и, опустив вуаль, вышла из кабинета.

Император, ходил взад и вперед, стараясь, по-видимому, преодолеть свое волнение. Удалось это ему не сразу. После описанной сцены ничто уже не могло вызвать на его лице выражения, которое выдавало бы его мысли и чувства.

Мокард снова сел. Воцарилось тяжелое молчание. Наконец император, полностью успокоившись, подошел к столу.

— Нужно выполнить это распоряжение, как можно скорей, даже завтра. Возьмите у Фульда требуемую сумму денег и отправляйтесь к ювелиру Дюмону. Там вы купите какую-нибудь драгоценную вещицу ровно на эту сумму, потом немедленно отвезите ее на улицу Сент-Антуан, № 10 и скажите, что одна дама просила принять этот подарок. Таким образом устроится это дело, а теперь обратимся к нашим прерванным делам.

Луи Наполеон отдал несколько приказаний и только что собирался заставить секретаря отвечать на некоторые письма, как вошли министры со своими докладами.

В то время уже начались ссылки в Африку и Кайэну, почти каждую ночь привозили арестованных в Париж. Чтобы скрыть это, официальные журналы открыто объявляли, что правительство уничтожало Bagnos и отправляло галерных ссыльных в Кайэну.

Эти поезда из мнимых каторжников, стук деревянных башмаков которых горожане различали сквозь суматоху карнавала, вообще состояли из жертв Морни и Мопа. Они направлялись на медленную смерть в страну лихорадок, называемую Гвианой, главная гавань которой, была Кайэна. Ссыльные редко возвращались оттуда, потому что болота этой французской колонии пожирали их ежегодно тысячами.

Алжирские степи в сравнении с этим краем южной Америки были здоровым и пригодным для жизни местом. А каких мучений не испытали там ссыльные! Позднее мы покажем ужасные условия жизни в этих странах, когда будем провожать туда принца Камерата. В Париже уже не хватало места для арестованных, и их постоянно сажали на корабли и отправляли из Гавра в Кайэну. Начало империи было достойно ее заслуженного конца…

Но посмотрим, как Мокард выполнил поручение своего повелителя. Министр финансов Фульд отсчитал тайному императорскому секретарю большую сумму денег, занятую некогда императором у мисс Говард, после чего Мокард отправился к ювелиру Дюмону и велел показать драгоценные украшения. Он требовал все дороже и дороже и, наконец, Дюмон подал ему прекраснейшую и драгоценнейшую вещь своего магазина. Это был крест со множеством больших бриллиантов, каждый стоил несколько тысяч франков.

Чудесный случай! Мокард оценил этот крест как раз в миллион франков. Он не знал, что та, которой предназначался этот крест, отдала несколько лет назад точно такой же бриллиантовый крест Олимпио Агуадо с заветными словами.

Дюмон получил деньги и вручил уполномоченному императора бархатный ящичек. Мокард быстро сел в экипаж и отправился на улицу Сент-Антуан, № 10. Теперь следовала деликатнейшая часть его странного поручения: доставить и вручить драгоценный подарок.

Он приказал доложить о себе графине Евгении, и та, услышав имя доверенного секретаря Наполеона, подумала о необыкновенном поручении, о важном известии. Поэтому Мокард недолго дожидался в передней. Евгения с любезной улыбкой пригласила его в приемный зал и выразила удовольствие видеть его у себя.

— Как поживает император? — спросила графиня, предлагая Мокарду место напротив себя. Тот поклонился, слегка улыбнувшись.

— Его величество совершенно здоров и в прекрасном расположении духа. Графиня Теба непременно будет иметь случай убедиться в этом собственными глазами.

— Я уже давно не имела чести видеть императора, — печально сказала Евгения.

— Государственные дела, милостивая графиня, виноваты в этом, — ответил доверенный Луи Наполеона, хотя он прекрасно знал, что его повелитель разослал собственноручные письма ко многим дворам и что они — письма — заставляли его не показываться, но ведь он был хороший слуга своего господина.

— Ах эти несносные государственные дела, — сказала Евгения, как говорила когда-то Софи Говард, и вопросительно посмотрела на посланного императором, желая услышать, что он ей скажет.

— У меня странное поручение к вам, милостивая графиня, и я заранее должен просить у вас прощения, если вы будете изумлены. Позвольте мне приступить к делу без околичностей и соблаговолите видеть во мне только добросовестного исполнителя данных мне поручений.

— Вы пробуждаете мое любопытство, господин Мокард. Пожалуйста, говорите прямо.

Одна дама, очевидно, расположенная к вам, милостивая графиня, поручила мне доставить вам в доказательство ее внимания, которое, вероятно, не будет вам неприятно, потому что иначе я был бы невинной жертвой вашего гнева, — сказал Мокард, вставая и подавая бархатный лиловый футляр удивленной Евгении, невольно подумавшей, что существование этой дамы — простая выдумка, внушенная нежным желанием императора вручить ей этот подарок.

— Что это, господин Мокард? — спросила она с удивлением. — Что означает этот хорошенький ящичек с золотой отделкой?

— Это предмет моего поручения, милостивейшая графиня, от которого я освобождаюсь, благосклонно прося вас принять этот футляр.

— От дамы?..

— Вы, конечно, не истолкуете в дурную для меня сторону мое поручение по доставке вам этого ящика… Это мое искреннейшее желание.

— Я не хочу быть нескромной и выведывать у вас тайну. Передайте по назначению мою благодарность, господин Мокард. Я не считаю себя вправе не взять этого доказательства внимания ко мне, так любезно переданного вами. Примите же на себя труд так же хорошо передать мою благодарность.

Мокард обещал графине выполнить ее просьбу и поспешно удалился.

Оставшись в зале одна, Евгения открыла красивый, дорогой футляр. У нее вырвался сдавленный крик изумления… На мягком бархате она увидела бриллиантовый крест, точь-в-точь такой, какой она отдала дону Олимпио, как напоминание о том роковом часе, когда он осушал ее слезы, покрывая поцелуями щеки и прекрасную шею. Это напоминало ей сказанные в тот момент слова, почти забытые ею.

Удивительный случай! Почему же Евгения так долго и в забытьи смотрела на бриллиантовый крест? Может, она предчувствовала, что он будет иметь глубокое значение в ее дальнейшей жизни? Но это был, тем не менее, драгоценный подарок, и она поспешила к графине, чтобы показать его ей.

— Ах, дорогая моя Евгения, — сказала госпожа Монтихо с ласковой улыбкой, — какая нежная внимательность, точно как будто знали, что ты давно потеряла такой крест и постарались доставить тебе утешение. Я надеюсь, что нас в скором времени ожидает еще большая радость, потому что я, кажется, заметила… — Графиня остановилась, таинственно улыбаясь.

— Я слушаю вас с напряженным вниманием, — вскричала молодая графиня.

— …что император чувствует к тебе больше, чем простое влечение, я думаю, он по-настоящему тебя любит. О, какое счастье, если тебе выпадет на долю разделить с ним трон!..

— Я надеюсь отпраздновать этот триумф, — ответила графиня с холодной гордостью. — Сестра моя отдала руку герцогу, а мне назначена корона, императорская корона. И я уверена, что в этот вечер все решится.

— Как? Ты думаешь, что его императорское величество осчастливит нас сегодня вечером?..

— Предчувствие подсказывает мне это.

Спустя несколько часов слуга доложил графине о том, что приехал император Наполеон.

— О дорогое, счастливое мое дитя, — вскрикнула госпожа Монтихо, обнимая дочь, холодно и гордо улыбающуюся…