VII. Приложение

Общество Любителей Духовного Просвещения в Византии давнего времени[1124]

Полагаю, что из числа членов Общества Любителей Духовного Просвещения не мне одному представляется интересным вопрос: не было ли когда‑либо в прежние времена какого‑либо учреждения, которое по своим задачам и целям было–бы более или менее похоже на наше Общество?

Не имея ни желания, ни интереса допрашивать историю христианских народов всех стран, чтобы допытаться, не было ли там чего‑либо подобного, обратим наше внимание лишь на прошедшую историю христианской мысли и просвещения на Востоке, точнее, в древней христианской Византии, с которой наша церковная жизнь, как всем известно, связана очень тесными историческими связями. Само собой понятно, намеченный нами вопрос только потому мы и задаем себе, что наперед уверены: он не останется для нас без определенного и положительного ответа. Да, христианская Византия давнего времени, озарившая наше отечество светом христианства, могла дать и готовый образец такого общества, которое известно у нас, в наше время под именем Общества Любителей Духовного Просвещения.

Конечно, было бы напрасно искать в истории древней Византии полный прототип нашего Общества, какое‑либо учреждение с таким же уставом, правилами, с подобным же составом членов, с таким же объемом и характером деятельности, как наше Общество. Известно, что история не повторяется. Но все же там можно найти нечто, как нам кажется, очень похожее на то, что есть у нас.

Во все время существования Византийской империи там было много образованных лиц, которые хотели делиться с другими тем, чем были богаты они — своими христианскими знаниями, хотели доискиваться определенного решения более серьезных современных богословских вопросов, хотели служить распространению духовного просвещения в обществе — и для достижения этих стремлений устраивали более или менее публичные собрания, в которых читалось то, что теперь называется рефератами, поучениями, трактатами, речами; в связи с этими рефератами, речами, или же независимо от того, здесь происходили словесные состязания, жаркие диспуты. Эти собрания во многом отличались от нашего Общества, они были гораздо и несравненно торжественнее, чем собрания нашего Общества, но не имели регулярности, строгой оформленности, определенного состава членов, субординации — и вообще энергия деятельности указанных собраний зависела от многих случайностей, то возбуждавших, то парализовавших эту энергию, так что собрания могли или очень часто открываться или даже совсем закрываться на более или менее продолжительное время. Но во всяком случае несомненно, в древней Византии люди образованные показывали, Как мы сказали, значительную ревность к насаждению и утверждению духовного просвещения в публике; там созывались собрания, имеющие некоторое сходство с собраниями нашего Общества по своим задачам и целям, — одним словом, существовало то, что мы можем, не насилуя истории, назвать Обществом Любителей Духовного Просвещения.

Спрашивается: что же это было за Общество Любителей Духовного Просвещения в Византии былого времени?

Нижеследующие разъяснения, которые мы решаемся предложить благосклонному вниманию достопочтенного собрания, и составят собой ответ на этот вопрос.

Византийское Общество Любителей Духовного Просвещения по своему происхождению представляет явление глубокой древности. Оно создалось по мысли первого христианского и первого же византийского императора Константина Великого; этот христианский Император был его основателем. Биограф Константина, знаменитый Евсевий, говорил: «В часы досуга Константин сочинял речи, приноровляя их к потребностям народа, так как он считал своей обязанностью управлять подданными посредством наставлений и во все ^Ьое царство вводить разумность. Для этого он созывал собрания, Созывал сонмы святых и благочестивых мужей (т. е. лиц христианского исповедания) в царские чертоги. Речи, говоренные Константином, представляли ему множество случаев к богословствованию. Й многочисленные толпы слушателей, по замечанию того же Евсевия, спешили на эти собрания слушать философствующего государя».[1125] Так возникло Общество Любителей Просвещения в Византии. И нет ничего удивительного в том, что первый христианский император пришел к такой поразительной мысли, как основание в своем дворце Общества Любителей Духовного Просвещения. Константин совмещал в себе все качества просвещеннейшего христианина а проницательного руководителя христианского народа. Характеристика Константина Евсевием и собственное самосвидетельство этого государя дают нам понять, почему он ознаменовал себя указанным учреждением. Любимым его чтением была Библия; он ей посвящал в особенности ночи,[1126] как такое время, когда мысль не развлекалась ничем внешним. А разве углубленное чтение Св. Писания давало мало пищи для его любознательного ума, мало поводов к возникновению вопросов, напрашивавшихся на решение и раз. мышление? При изучении Св. Писания занимали Константина в особенности вопросы о ветхозаветных пророчествах и их исполнении.[1127] А разве это не такие вопросы, которые занимали, занимают и в будущем не перестанут занимать умы самых просвещенных богословов? Вся языческая древность с ее темными и светлыми сторонами глубоко интересовала Константина; он знал не только грубые заблуждения язычников, открытые и для поверхностного наблюдателя, но изучал лучших философов и поэтов языческого мира — Платона и Вергилия, и изучал в целях научно–богословских, именно для того, чтобы уяснить, в каких отношениях философские идеи Платона, несмотря на их возвышенность, далеко уступают учению христианскому и каким образом языческий мир приготовлялся к принятию Искупителя.[1128] Все такие вопросы, о которых необходимо размышлять много для того, чтобы уяснить их, и которые могут давать бесконечное множество тем для собеседований. Говорить ли о том, что общество образованнейших епископов, вроде Евсевия Кесарийского, составляло для Константина истинную потребность? Он и сам любил читать богословские сочинения лучших писателей своего времени и поощрял их к продолжению этого рода труда.[1129] Итак, Константин сделался основателем общества любителей просвещения не случайно, а потому что он чувствовал внутреннее признание положить почин похвальному делу. Он мог быть (и был) не только деятельнейшим представителем новосозданного общества, но и лучшим его украшением.

Все лучшие, просвещеннейшие и любознательнейшие из числа Константиновых преемников на троне византийском во все время существования христианской Византии, т. е. до половины XV в., следовали примеру первого христианского императора, покровительствовали и содействовали процветанию общества любителей просвещения. Императоры: Юстиниан Великий (527—565), Лев Мудрый (886—912), Константин Порфирогенит (912—959), Роман III (1028—1034), Константин Мономах (1042—1056), Алексей I Комнин (1081—1118), Мануил Комнин с сыном Алексеем (1143— 1183), Андроник Комнин (1183—1185), Андроник II Палеолог (2811332) — все они в той или другой мере содействовали оживлению и развитию деятельности византийского Общества Любителей Духовного Просвещения. Одни из них прославились заботами о науке и просвещении, желая в этом отношении подражать Антонинам, Марку Аврелию и Августу, окружали себя философами и риторами, любили с ними беседовать, некоторые из таких императоров на науку обращали больше внимания, чем на дела управления; ученые, принадлежавшие к этому кружку, исследовали в особенности трудные вопросы о сверхъестественных предметах;[1130] дворец таких императоров открыт был для образованнейших людей, между которыми можно было встретить и молодых, Начинающих ученых, и почтенных старцев, украшенных сединой.[1131] Другие из вышеперечисленных императоров считали, как вырахсаются византийские историки, «небесную философию» (т. е. богословскую науку и просвещение) делом важным и ценили весьма высоко, «воздавали похвалы красноречивым ораторам и, приближая ученых к своему трону, часто поощряли их дарами и удостаивали немаловажных почестей».[1132] С особенным отличием могут быть вспомянуты здесь имена двух византийских императоров — Мануила Комнина и Андроника II Палеолога. Их деятельность, в Особенности последнего из них, направленная ко благу Общества Любителей Просвещения, вероятно, не по случайным причинам, Изображена византийскими историками в чертах очень ярких. Q Мануиле один византийский историк говорит: «Св. Писание задавало ему многие трудные для понимания вопросы, и он, доискиваясь их решения, собирал к себе и спрашивал всех, кто отличался ученостью».[1133] В царский дворец при Мануиле, по его изволению, с указанной целью приходили «сонм архиереев и все отличавшиеся ученостью».[1134] Описывая эти собрания, историк членов этих собраний именует людьми, «любящими заниматься божественными догматами»[1135], т. е. прямо называет их любителями духовного просвещения — термином, которым обозначаются и члены нашего общества. Другой византийский историк дает очень обстоятельные сведения о любительских собраниях при Андронике Палеологе и Ив находит достаточно слов, чтобы восхвалить покровителя этих собраний — Андроника. Пусть эти похвалы преувеличены,[1136] не беда.

Они во всяком случае свидетельствуют, что члены этих собраний, —_ а историк сам был деятельным членом их — исполнены былц горячих симпатий и благодарности к тому, кто имел возможность поощрять и поощрял тогдашних любителей просвещения. По словам историка, к Андронику в его чертоги люди науки «стекались подобно потокам; они постоянно окружали его, как Пифагора его ученики».[1137] Собрания ученых людей около Андроника напоминают историку все то лучшее, что прославило эпоху классической образованности, — напоминают ему об Академии, т. е. философской школе философа Платона, о Лицее, т. е. ученой аудитории Аристотеля, и Стое, т. е. философской школе стоиков. Дворец Андроника, по словам историка, «справедливее всего было бы назвать жилищем всевозможного образования». Он же называет царские чертоги Андроника, столь доступные для ученых, желавших состязаться в знании и раскрытии научных истин, называет «превосходнейшей гимназией умственного обучения и полем для состязания людей ученых».[1138] И как бы недоумевая, каким бы именем точнее обозначить круг ученых, собиравшихся и действовавших во дворце царя, историк называет его наконец «митрополией мудрости, акрополем учености». Членов ученого Андроникова кружка этот историк именует «любителями просвещения»,[1139] — а это‑то наименование принято и у нас; правда, он не прибавлял эпитета: духовного просвещения, но это само собой разумеется, в Византии просвещение и наука имели строго религиозный характер.

Местом заседания византийского Общества Любителей Духовного Просвещения большей частью был царский дворец. Так было при основателе этого общества, так оставалось и впоследствии. Кстати, скажем несколько слов о византийском дворце Константина Великого, в котором происходили при нем заседания описываемого общества. Как скоро мы узнаем, чем был дворец, построенный Константином, то придется согласиться, что лучшего места для открытия и первоначальной деятельности Общества Любителей Просвещения и придумать было невозможно. Дворец Константина был так устроен и обставлен, что он как будто бы и предназначался сделаться прибежищем для лиц, ищущих христианского просвещения. Этот дворец был совсем не тем, чем были дворцы прежних государей римских. Здесь не слышно стало праздной «болтовни», здесь слышатся теперь «гимны славословия Богу», священники сообщают тон придворной жизни. Даже придворная прислуга и лейб–гвардия отличаются правилами христианского благочиния и проникнуты благочестивым настроением. Разумеется, сам хозяин чертогов озаботился о том, чтобы слуги царские и телохранители были взяты из числа лиц, достойных быть вблизи благочестивого венценосца. Это были люди лучших нравственных качеств. Украшения дворца и те сделались вестниками, что в нем живет христолюбивый государь. Одна из лучших палат дворца украшена была драгоценной мозаикой в христианском вкусе. Здесь «в вызолоченном углублении потолка, в самой середине его сделано было из драгоценных камней и золота великолепное изображение знамения страданий Христа». Каждый, поднимавшийся по ступеням крыльца, ведшего во дворец, сейчас же мог заметить, что он всходит в ясилище царя–христианина. Над дверьми царских палат утверждена была картина, сделанная из воска и расписанная цветными красками. Картина изображала следующее: лик императора, над головой его крест, а под ногами его дракон, низвергающийся в бездну. Она, картина, указывала на победу Константина над врагами христианства, действовавшими под влиянием тайного врага рода человеческого. Картина с умыслом поставлена была на внешней стороне дворца — «на показ всем», чтобы все знали, что владыка Римской империи ревностный христианин.[1140] Дворцы христианских преемников Константина по убранству и обстановке мало чем отличались от описанного дворца Константинова — и потому могли быть и были наиболее желанными местами для заседаний византийского Общества Любителей Просвещения. Кроме столичных царских чертогов местами для заседания этого же общества служили летняя царская резиденция за городом,[1141] патриаршие палаты,[1142] более удобные помещения у частных просвещенных лиц столицы,[1143] школьное здание, если школа находилась в ведении знаменитого ученого богослова.[1144] Во дворцах для заседания Общества Любителей Просвещения назначалась определенная зала, как это было во дворце Константина Великого. Здесь один из чертогов сделался, по выражению Евсевия, «обычной аудиторией» этого императора.[1145] Что касается слушателей, собиравшихся на рассматриваемые собрания, то состав их был очень разнообразен. Сюда принадлежали епископы,[1146] царские родственники, члены синклита, придворные особы, ученые разного рода,[1147] наконец, народ столичный, всегда любопытный и очень интересовавшийся словесными состязаниями. Собрание слушателей было иногда чрезвычайно велико.[1148]

Деятельных членов византийского Общества Любителей Просвещения, т. е. таких членов, которые принимали на себя задачу занимать и поучать любознательную публику — подобных лиц во все века находилось в Византии много. Начать с самого византийского императора. Византийские императоры были большими охотниками готовить речи и рассуждения и читать их публично. Эти государи произносили публично сочиненные ими речи, которые на тогдашнем языке назывались σιλέντια (от латинского слова silentium), т. е. такие ораторские произведения, которые требовали от слушателей сосредоточенного молчания. Царственные ораторы могли брать очень разнообразные темы для своих речей, включая и темы религиозно–нравственного и строго богословского характера.[1149] Императорам противостояли в этом отношении патриарх и епископы, приближенные ко двору; по своему личному побуждению или же вызываемые к тому какой‑либо необходимостью, они принимали на себя дело публичных ораторов.[1150] Многочисленные византийские ученые также считали для себя большой честью деятельно участвовать в дворцовых собраниях Общества Любителей Просвещения.[1151] Образованнейшие из числа провинциальных епископов и лица, славившиеся ученостью, но не жившие в столице, если тем и другим приходилось посетить Византию, пользовались этим удобным случаем, чтобы показать здесь свои знания и таланты. Эти «гости» временно становились членами византийского Общества Любителей Просвещения и старались блеснуть своим красноречием.[1152] Все перечисленные лица хотя и являлись в качестве действующих членов рассматриваемого общества, но они были ораторами случайными. К ораторству в обществе любителей побуждал их не какой‑либо долг, но лишь внутреннее влечение, часто очень сильное. Но рядом с ними мы встречаем среди образованного класса византийцев и таких лиц, которые были публичными ораторами по обязанности. Бытие таких лиц служило гарантией, что общество любителей просвещения, при всяком нужном случае, не останется без ораторского празднества и услышит от обязательных ораторов немало нового для себя — и занимательного, и поучительного. В Византии существовала должность придворных риторов. Как все ученые тех времен, они были, как сейчас увидим, знатоками христианского богословия. Обычай иметь риторов при византийских императорах был обычай древний и очень нравившийся публике. Если место какого‑либо оратора почему‑либо оставалось праздным, образованные люди в Византии брали на себя смелость напомнить императору о необходимости восполнить этот чувствительный пробел — назначить нового ритора. До нас сохранилась одна такая речь, в которой красноречивый проситель побуждает императора заместить почему‑то сделавшуюся вакантной должность придворного ритора, восхваляя при этом самый обычай иметь придворных риторов.[1153] Речи древних придворных риторов и в настоящее, более требовательное, время могут производить приятное впечатление. Известный знаток греческой литературы, преосвящ. Порфирий (Успенский), ознакомившись с некоторыми речами таких риторов, существующими в рукописях, отдает им дань удивления и говорит: «Эти речи витийственны и медоточивы; читая их, невольно припоминаешь звучный стих Гомера: «из уст его речи сладчайшие меда лилися“».[1154] Византийское Общество Любителей Просвещения могло ожидать от этих риторов не только витийственных речей, но и исполненных богословской эрудиции. Почти все эти риторы были сведущими, как тогда выражались, в «небесной философии». Они были обычными консультантами императоров по сложным и трудным вопросам богословским, на них возлагалось поручение вести религиозные диспуты с поборниками неправильных богословских воззрений.[1155] Как высоко ценились византийскими императорами богословские познания придворных риторов, это видно из того знаменательного факта, что на эту должность нередко назначались лица, облеченные саном архиерейским. В течение одного XII в. встречаем троих придворных риторов, имевших этот сан: епископа Евфимия Неопатрского и даже митрополитов: Михаила Фессалоникийского [1156] и Палеопатрского, неизвестного по имени.[1157] К числу таких же риторов, на которых лежала обязанность являться с ораторским словом в византийском Обществе Любителей Просвещения, можно, кажется, отнести и членов особой византийской коллегии ученых, ближайшим назначением которых было содействовать успехам науки в империи и преподавать различные науки. Эту коллегию, состоявшую обыкновенно из двенадцати ученых, принято называть Византийской Академией.[1158] Представители этой Академии обыкновенно подавали первый голос в спорных научных вопросах, не исключая вопросов богословских.[1159] Что эта Академия не стояла в стороне от богословских интересов, это достаточно открывается из того исторического наблюдения, что во главе ее нередко стояли лица духовные. Например, однажды (вероятно, так было и не раз) председателем в византийской Академии был митрополит Никомедийский, которому поручены были богословские диспуты с лицами, заблуждавшимися в понимании догматов христианства.[1160] Нельзя сказать с несомненностью, что члены рассматриваемой Академии являлись в качестве должностных ораторов в византийском Обществе Любителей Духовного Просвещения; но тем не менее, если принять во внимание, что они были нередко членами тех научных кружков, которые группировались вокруг императоров,[1161] то указанное предположение получает большую вероятность.

Итак, вот как много было лиц, которые могли содействовать непрерывному процветанию византийского Общества Любителей Просвещения.

Ораторы эти, в особенности талантливейшие и красноречивые между ними, встречали различного рода поощрения со стороны благодарных слушателей, присутствовавших на заседаниях этого общества. Одни из этих ораторов, преимущественно те, для которых нельзя было придумать какой‑либо осязательной награды, — каковыми были венценосные витии, — довольствовались шумными знаками восторга со стороны слушателей, разумеем — аплодисментами, в которых выражала свое удовольствие и восторг признательная аудитория. Об этой дани талантам оратора нередко читаем в исторических источниках.[1162] Другие ораторы были поощряемы в своем искусстве более осязательным образом. Императоры осыпали их да–рами и удостаивали лестных почестей.[1163] Случалось, что иные из ораторов приобретали такую славу, что для них открывалась немечтательная возможность украситься высоким саном византийского патриарха.[1164]

Попробуем теперь начертать образ некоторых более выдающихся витий византийского Общества Любителей Просвещения.

Мысль невольно обращается к основателю этого византийского общества, Константину Великому, — тем более, что известия о деятельности его, как талантливого представителя этого самого общества, не скудны. Обратившись к христианству, по долгому и глубокому размышлению о суетности язычества, Константин вседело проникся идеалами христианской религии и чувствовал истинную потребность разъяснять эти идеалы для других. Евсевий говорит о нем, что он «душой своей преуспевал в мудрости слова»,[1165] и это побуждало Константина не скрывать своей мудрости, а употреблять ее на пользу окружающих его. Вот происхождение его речей, которыми он очень часто услаждал слух своего Общества Любителей Духовного Просвещения. Более точную и полную характеристику религиозного витийства Константина находим в следующих его словах, с которыми он обращается к своим слушателям: «Внимайте благосклонно вы, искренние почитатели Бога (т. е. христиане), внимайте не столько слову моему, сколько истине слов и взирайте не на меня, лицо говорящее, а на благочестивое мое расположение. Может быть, я решаюсь на дело трудное; но причиной этой решимости служит любовь моя к Богу — она подкрепляет робкого. Поэтому я прошу помощи у вас, особенно — сведущих в божественных таинствах (обращение к епископам и прочим духовным лицам. — А. Л.), чтобы, следя за мной, исправляли погрешность, если она случится в моих словах. Не ждите от меня возвышенности учения, а принимайте мои слова лишь, как выражение моей веры. Высшее внушение Отца и Сына да помогает мне высказать то, что оно положило мне на язык и сердце. Ибо Кто к риторской или иной речи приступает без Бога и надеется Совершить дело с успехом, тот окажется недостаточным и сам по Себе, и в своем деле». С такой замечательной скромностью принимал на себя Константин дело религиозного учительства публики. Он не думал о риторическом блеске, а лишь о верном раскрытии истины; он чувствовал робость, принимаясь за это дело, и просил, чтобы люди, более его посвященные в тайны религии, смело поправляли его ошибки. Впрочем, он исполнен был упования, что у него есть помощник, который окажет ему нужное содействие ц успешному совершению принятого им на себя дела; таким помощником Константин признавал всемогущего Бога. К этому‑то всесильному Помощнику Константин и обращается с молитвой в своих речах. Так, однажды, прервав изложение своей речи, дарственный вития произносит следующие молитвенные слова: «Ты, Христе, Спаситель всех, споспешествуя моей ревности по благочестию, Сам прииди и, указуя мне образ благоговейного вещания, укрась мое рассуждение о Твоей силе».[1166] Сообразно указанным его представлениям о том, каков должен быть богословствующий оратор, Константин, по свидетельству Евсевия, когда держал публичную речь, походил больше на благоговейного служителя Церкви, чем на обыкновенного витию. Если он в своих речах касался одного из величайших догматов христианства, то глубокое чувство благоговения, переполняя сердце оратора, наглядно выражалось и внешним образом: считая неприличным о таком священном предмете вести речь сидя, Константин поднимался с кафедры и весь как бы преображался: лицо представлялось поникшим, слова выговариваются медленнее, тон голоса становится ниже, произношение тише. Богословские публичные лекции этого царя производили могучее впечатление и нередко вызывали в слушателях чувство восхищения. И дворцовая аудитория оглашалась одобрительными кликами по адресу витии. Но Константин пользовался и этим, самим по себе ничтожным, случаем для того, чтобы преподать нравственный урок своим слушателям. Он на минуту прерывал свою речь, чтобы умерить шумные восторги слушателей и внушить им, что «похвалами чествовать надлежит одного Верховного Царя всяческих — Бога».[1167]

Как видим, Константин Великий представлял собой превосходный тип витии, всецело отдающегося своему делу, жившего в такие часы высшими священнейшими идеалами, которые уже не оставляли места ни для чего мелочного, суетного, житейского. Религиозная идея как бы охватывала его и уносила за пределы этого мира.

Совсем в другом свете является пред нами Мануил Комнин, очень любивший брать на себя разъяснения богословских вопросов и предлагавший свои решения таких вопросов в виде публичных речей, для общего назидания. По словам одного его современника, он «сочинял огласительные (т. е. вообще христианского содержания) слова, которые назывались силенциями, и читал их вслух всем».[1168] Речи Мануила отличались многими достоинствами — силой доказательств, находчивостью и изворотливостью, и блестящим изложением. Все эти качества витийства Мануила определялись редкими способностями этого императора, о которых с удивлением говорят его современники и историки. По отзыву этих лиц, он «от природы богато наделен был приятным даром слова и владел красноречием». А «проницательностью и глубиной понимания, — по суждению тех же писателей, — он превосходил всех людей, ясивших в его время; если он принимался объяснять что‑нибудь, то он раскрывал дело с чрезвычайным искусством и ясностью, — слова все тех же свидетелей, — из какой бы части философии не был взят вопрос — из богословских ли наук или из чего другого, потому что он изучал и божественное, и светское учение».[1169] Если таков был Мануил по своим умственным талантам и образованию, то неудивительно, что имея наклонность составлять речи, он составлял их очень хорошо. Но деятельность Мануила в качестве человека, обладавшего даром витийства, заключала, к сожалению, много таких свойств, которых никак нельзя похвалить. Иногда Мануил поднимал тот или другой серьезный богословский вопрос вовсе не для того, чтобы добиться правильного его решения, а единственно для того, чтобы щегольнуть своей ловкой диалектикой. Благодаря своему красноречию он с необыкновенной, но лишь кажущейся убедительностью, мог произносить превосходные речи И в пользу, и против известного решения вопроса. Ораторский турнир доставлял необыкновенное удовольствие этому императору. При Мануиле заседания Общества Любителей Просвещения нередко утрачивали свой серьезный и важный характер. Один из современников Мануила говорит о нем: «Случалось, что этот царь при рассуждениях по вопросам веры принимал другую сторону, противоположную той, какой держались присутствующие в собрании, видоизменял вопрос и рассматривал спорный предмет с какойнибудь другой точки зрения; дело получало другое направление, неожиданный оборот, неотразимая сила убедительности доводов Мануила скоро склоняла на его сторону и мысли слушателей. Эти Последние, один за другим, не только соглашались с ним, но и все наконец одобряли его сторону. Обсуждение, по–видимому, заканчивалось: цель собрания казалась достигнутой». Но император под Предлогом обстоятельнейшего уяснения дела, «еще раз возвращался к решению того же вопроса, оставлял неожиданно свою и вместе общую точку зрения и снова принимал другую сторону, снова взвешивал представленные доказательства, привносил нечто новое Там, где вопрос казался вполне исчерпанным, и в конце концов опять с принудительной силой логики торжествовал победу».[1170] Очевидно, остроумному и сильному своей диалектикой императору нередко больше всего нравился процесс словесных состязаний, и мало его интересовал исход состязаний, действительный их результат. Как иначе назвать такой образ действия, как не злоупотреблением своими талантами! Самоуверенность Мануила, который считал себя непобедимым диалектиком, доходила до того, что раз он объявил о своем намерении по одному богословскому вопросу переспорить всю византийскую интеллигенцию. Он говорил: «Вооружитесь и постарайтесь сразиться со мною, со мной одним, выступающим против всех вас, но только сразитесь не силою рук, а действенностью слова».[1171] К чему все это приводило — легко понять. Вся Византия поднималась на ноги, везде слышались споры и шум; любители науки и просвещения только и делали, что собирали собрания — то у царя, то у патриарха, то у кого‑либо из частных лиц. Суеверные люди обращались к магическим книгам и в них искали ответа на вопрос: да чем все это кончится?[1172] Но императору это‑то и нужно было. Он желал быть центром общественных толков, желал аплодисментов, а до истины ему, если не всегда, то очень часто, мало было дела.

Вот другой тип деятельного члена византийского Общества Любителей Просвещения. Мануил был искусный виртуоз слова, игравший своими талантами и диалектикой. Он походил на актера, меняющего комедийные личины. Нельзя умолчать о том, что в Византии нашлось немало таких людей, которые от души восхищались витийственным всеоружием Мануила,3 но далеко не все так легко относились к софисту–императору. Другие выражали твердую уверенность, что этому императору не избежать небесной кары, они говорили: «Если не теперь, то после смерти, там непременно он будет предан анафеме».[1173]

Охарактеризуем еще Андроника II Палеолога, одного из самых деятельных представителей византийского Общества Любителей Просвещения. Современник Андроника, историк Григора, близко знавший жизнь этого государя, дает достаточно сведений, чтобы мы могли составить себе понятие об Андронике в изучаемом нами отношении. Андроник замечателен был как своим умом, так и даром слова. «В красноречии, — говорит Григора, — он далеко превосходил других». Его познания были обширны во всех науках, не исключая богословия. Как вития, он казался неистощимым. «Его красноречие не таково, — говорит историк, — чтобы истощиться в своем течении, или чтобы приносить плоды, отличающиеся недозрелостью мысли. Нет, оно было так обильно, что из его красноречия всякий во всякое время и сколько угодно мог черпать полными чашами». В своих бесчисленных речах «он свободно отвечал на всевозможные вопросы, прекрасно рассуждал о предметах, не известных другим, достойнейшим образом говорил о вещах, требующих внимания и сосредоточенности». Своими речами, по замечанию того же историка, Андроник сделал из своего дворца и Академию, и Лицей, и Стою, так что можно было назвать его жилище «жилищем всевозможного образования». Слушатели его речей относились к оратору с величайшим уважением. «С напряженным слухом и сдержанным дыханием ловили они его слова, как это были ответы человека свыше вдохновенного». При слушании его речей «они соблюдали мертвую тишину, так как природа, — говорит историк, — к сожалению, не наделила всех частей тела слухом, как мифология наделяет свои существа глазами». «Посетители его аудитории приходили в восторг, когда слушали его, и чувствовали в своих ушах как бы приятные отголоски, когда уходили от него: ощущение удовольствия оставалось в них надолго, точно вкус меда на языке, когда его отведаешь». Вития делал членов его ученого кружка «страстными поклонниками своей Каллиопы». Слушатели из речей Андроника извлекали для себя очень разнообразную пользу. По заявлению историка: «Никого не было, кто был слушателем Андроника и в то же время не вынес отсюда величайшей пользы»; от него, Андроника, «одни приобретали нравственное преспеяние и умножение знания (разумеется, и богословского), другие усовершенствовались в красноречии и в искусстве рассуждать». «Кто наделен был способностями от природы, тот, — по свидетельству историка,[1174] — приносил прекрасные плоды под влиянием Андроника». И действительно, историк Григора, несомненный слушатель Андроника, и церковный историк Никифор Каллист, весьма вероятно тоже бывший слушатель Андроника,[1175] служат лучшим доказательством той научной пользы, какую приносило общество любителей просвещения рассматриваемого времени — в особенности в богословском отношении, так как с этой именно стороны пользуются известностью сейчас названные два византийца.

Андроник, как видим из приведенного описания его личности И деятельности, представлял собой своеобразный тип оратора рассматриваемого общества. Его слушали с жадностью, с какой слушают питомцы школ лишь любимейшего наставника интересной Науки. Кажется, Андроник и сам забывал о том, что он не профессор в школе, а царь: так необычайно ревностно занимался он своим просветительным делом в качестве любителя просвещения. Он ставил себе задачи скромные — быть возможно полезным для своих слушателей в нравственном отношении и в тех знаниях, которые составляли необходимую принадлежность образованного византийца XIV в.

В византийском обществе любителей просвещения читались рефераты, трактаты, поучения и рассуждения самого разнообразного характера. Здесь можно было слышать речи о истории как науке,[1176] — истории, которая тогда была, по ее основным идеям и методу обработки, родной сестрой церковной истории; об астрономии, к которой древние питали почти благоговейные чувства.[1177] Здесь читались обстоятельные рефераты, в которых с тщательностью и полным знанием дела описывались важнейшие памятники христианской архитектуры, тотчас по их возникновении. Так, Павел Силенциарий, современник Юстиниана, когда построен был знаменитый Софийский храм, описал его в двух рефератах, изложенных стихами, из которых в одном, прочитанном во дворце, Павел в подробности изобразил самый храм с его красотами, а в другом, произнесенном в патриарших палатах, описал все величие и изящество Софийского амвона, представлявшего собой тогда особое небольшое здание, находившееся в здании храма. Труды Павла Силенциария сохранили полную цену и до нашего времени, без Павла мы почти ничего не знали бы о внутреннем убранстве великолепнейшего из храмов.[1178] То же самое сделал Евсевий Кесарийский, описавший в речи, произнесенной в константинопольском дворце, в присутствии Константина, построенный в это царствование, по приказанию самого царя, храм Иерусалимский на месте открытия гроба Господня. К сожалению, этот реферат Евсевия не дошел до нас. Здесь, в изучаемом нами обществе, далее произносились панегирики в честь императоров по случаю каких‑либо юбилеев их царствования,[1179] или по случаю их кончины,[1180] а равно ученые ораторы платили речью императору, в случае, если он являл и какие‑либо знаки своих милостей;[1181] или же читались речи в память каких‑либо почивших лиц, оказавших услуги отечеству.[1182] Здесь можно было слушать речи или трактаты религиознопрактического характера, например, здесь обличались нравственные недостатки и пороки общества,[1183] разъяснялся вопрос, полезно ли спорить с латинянами по поводу их разногласий с православными;[1184] ставился и решался вопрос об исправлении юлианского календаря в связи с вопросом о пасхальном круге.[1185] Здесь же, наконец, читались рассуждения богословского содержания и религиозные поучения. С течением времени, кажется, не стало богословского вопроса, который не проходил бы через это горнило испытания, прежде чем он был решен положительно. Какие же поучения произносились на этих собраниях, об этом может дать ясное представление перечень поучений, сказанных в царских чертогах императором Львом Мудрым.[1186] От Льва сохранилось до нас менее двадцати речей на самые разнообразные случаи — по нескольку речей в честь Богородицы, на Преображение Господня, в честь апостола Фомы, и по одной речи — на вознесение Господне, на воздвижение Креста, в честь Св. Духа, апостола Павла, пророка Илии, в праздник Ваий, на Великую Субботу и т. д. Замечательно, у Льва есть похвальное слово св. Иоанну Златоусту, которое занимает в одном греческом издании с лишком 60 больших страниц, и которое, следовательно, потребовало для его прочтения не один час, а речь того же Льва в честь св. Климента Анкирского изложена в стихах.[1187] Следует упомянуть, кстати, что обыкновение составлять и читать богословского содержания речи в торжественных собраниях, в присутствии государя и образованнейших вельмож некогда начало было прививаться и у нас на Руси. Знаменитое поучение «О законе и благодати» русского митрополита Илариона XI в., современника Ярославова, по суждению специалистов, есть не что иное, как торжественная речь, произнесенная в публичном собрании, на котором заседали Ярослав и боярский синклит.[1188] К сожалению, это был первый и последний пример заседания русского Общества Любителей Духовного Просвещения при такой же обстановке, как это было в Византии.

Для большей ясности представления о характере и свойствах этих самых речей познакомимся хотя бы вкратце с содержанием некоторых из них, причем — где позволят то источники, укажем и те ближайшие обстоятельства, которыми сопровождалось произнесение их. По обыкновению — начнем с Константина Великого. От него сохранилась до нас большая речь, известная под именем «Речь к обществу святых», т. е. христиан.[1189] Приведем некоторые черты из этой речи для ее характеристики. Здесь Константин между прочим подвергает критике языческую ученость и литературу (которыми, к унижению христиан, превозносились язычники, но эта критика Константина чужда была пристрастия и односторонности. Рассуждая о языческой философии, Константин признавал значение Платона и говорил, что «Платон был наилучшим между философами», но христианский критик видел и недостатки этой философской системы, он с проницательностью отличает все главнейшие заблуждения, показывавшие, что философия Платона совершенно меркнет при сравнении с христианской истиной. Столь же правильных взглядов держится оратор и по отношению к языческим поэтам. Он не разделяет восторгов тех язычников, которые слишком высоко ставили своих поэтов. По его суждению, поэты древности не могут считаться учителями религиозной истины, которыми считали их язычники, потому что в их творениях он находил много очевидной лжи, не свойственной тому, кто возвещает действительную истину о божественной природе.[1190] Из языческих поэтов Константин отдавал решительное предпочтение Вергилию. Этого римского поэта он называл «мудрейшим из поэтов» и пользовался его произведениями для доказательства христианского учения о приготовлении всего рода человеческого к принятию Искупителя.[1191] С не меньшим усердием император занимается в своей речи разрешением различных вопросов, имеющих еще более близкое отношение к христианскому богословию. Вот, например, какие вопросы занимали его богословствующий ум и на какие он давал посильные ответы: возможно ли было для Бога сделать человеческую волю лучшей и более кроткой, — как это допускали мнимые философы его времени; в чем состоит рождение Сына Божия, когда Бог только один и чужд всякого изменения? Или еще: есть ли хоть тень основательности в том мнении, которое высказывалось некоторыми нечестивцами, что Христос был осужден справедливо, и что Виновник жизни на законном основании лишен был жизни?[1192] Конечно, нужно было иметь очень пытливый богословский ум, чтобы обращать внимание на такие вопросы, как сейчас приведенные. В рассматриваемой речи Константин показывает стремление изучать Св. Писание возможно серьезным образом. Здесь его занимали вопросы об исполнении ветхозаветных пророчеств. Его разъяснения этих вопросов приобретают особый интерес в том отношении, что он пользуется, как средством к уяснению ветхозаветных пророчеств, личным опытом и наблюдениями. Так, читая пророчество Иеремии, что Мемфис и Вавилон опустеют и с отечественными своими богами останутся необитаемы (Иер., 46, 19), царь находил, что это пророчество сбылось во всей точности. «И это говорю я не по слуху, — замечает венценосный оратор, — но утверждаю, как самовидец: я сам был свидетелем—очевидцем жалкой участи тех городов».[1193]

Современник Константина и друг его, Евсевий Кесарийский в своих собственных сочинениях сохранил для нас сведения о тех публичных речах, которые говорил он сам во дворце в присутствии первого христианского императора. Более любопытной представляется речь о гробе Спасителя. К сожалению, эта речь Евсевия утрачена, и мы имеем о ней лишь краткие известия. Но во всяком случае, мы знаем, что она посвящена была история открытия в Иерусалиме пещеры гроба Господня, во дни Константина, и заключала описание великолепной базилики, построенной здесь по приказанию того же императора. Евсевий в своей речи объяснял, какова была та спасительная пещера, которая открыта в Иерусалиме, каков был тот храм, который только что построен на этом месте, как велика была щедрость царя по этому случаю, выразившаяся во многочисленных его приношениях — золотом, серебром и драгоценными камнями.[1194] Заслуживает упоминания одно обстоятельство, отмеченное самим Евсевием и касающееся произнесения рассматриваемой речи. На предложение Евсевия выслушать речь, Константин отвечал согласием и созвал многочисленное собрание. Предвидя возможность утомления при не кратковременном слушании речи, Евсевий предложил царю сесть на находившийся тут же троне и слушать сидя, но царь отказался от этого предложения. Затем в некоторых случаях Константин прерывал оратора и со своей стороны делал замечания, направленные к подтверждению христианской истины, если это мог сделать царь на основании собственного опыта. Речь оказалась очень длинной. Прошло уже много времени, и Евсевий хотел было прекратить речь, не окончив ее. Но Константин не позволил этого сделать; когда же просили его хоть присесть, он снова отказался, выразив мысль, что подобного характера речь приличнее выслушивать стоя.[1195]

Познакомимся с содержанием речей и других витий, лиц не столь известных в истории, как Константин и Евсевий. Обратим свое внимание прежде всего на императора Мануила Комнина. Много речей или произнесено им, или написано и прочитано. Как Мы знаем, от Мануила не всегда можно было ожидать речей, имевших целью уяснение чистой истины. К числу вопросов, о которых он, однако же, ораторствовал с наибольшей серьезностью и искренностью, относится вопрос о боге Магометовом. Сущность дела в следующем: в греческих Требниках XII в., в чине оглашения, от переходящих из магометанства в православие между прочим требовалось произнесение анафемы на бога Магометова. Мануил пожелал исключить это требование из числа оглашения, как несообразное с представлением о Боге едином, но по какой‑то причине встретил сильное сопротивление со стороны епископов. Император, однако же, решился настоять на своем. Он начал говорить речи, или же писать, назначая их для публичного чтения. В своих речах он доказывал, что всякая вообще хула против Бога служит соблазном для магометан, если они хотят обратиться в христианство. Мануил объявлял, что его настойчивость в вопросе проистекает из сознания его долга и его обязанности, как царя. «Я был бы неблагодарен и безрассуден, — рассуждал он, — если бы не воздал моему Владыке и Царю всяческих, Богу, хотя бы самую малую часть за все те благодеяния, которые я от Него получил, — и не употребил бы со своей стороны всякого старания о том, чтобы Его, истинного Бога, не подвергали анафеме». Чтобы привлечь на сторону своего мнения образованнейшую публику Византии, он приказывал некоторые из своих речей читать публично в царских чертогах. И действительно, это средство повело к предложенной цели. Публика стала переходить на сторону Мануила. Чтение его речей вызывало шумные аплодисменты. Один византийский историк об одной из таких речей Мануила говорит: «Хотя произведение царя и не было богато поучительными словами Духа Святого, но, приправленное красноречивыми доводами человеческой мудрости, имело такую силу убедительности, что едва могли оторвать свой слух от него не только люди, обращающие внимание лишь на изящность и приятность изложения, но даже и те, которые умели вникать в самый смысл написанного».[1196] Спор кончился торжеством для Мануйлова красноречия.

Из числа менее известных ораторов стоит знакомства ученый XIV в. Никифор Григора. Содержание его речей было разнообразно и может вполне подлежать нашей оценке, так как этот ученый постарался почти целиком записать свои речи в составленной им «Истории», сохранившейся до нас. Дадим анализ двух речей Григоры. Одна из них разъясняет вопрос, полезно ли спорить с латинянами по поводу их разногласий с православными? Случай к произнесению этой речи дан был следующими обстоятельствами. В 1333 г. папа прислал в Константинополь двух западных епископов для переговоров о соединении церквей Западной с Восточной. Необходимо было вступить в состязание с прибывшими епископами. Византийский патриарх захотел поручить это дело Никифору Григоре, отличавшемуся бойкостью речи, находчивостью в аргументах и богатством богословских знаний. Но Григора всякие споры с латинянами считал бесполезными и в этом смысле сказав речь в патриарших палатах при многочисленном собрании. В своей речи Григора раскрывал такие мысли: «Я не вижу для какой пользы и для какой цели стали бы мы вступать в состязание с латинянами, когда ведь это дело решенное, что ни мы никогда не согласимся с мнениями латинян, ни они с нашими, хотя бы в нашу пользу заговорили бы все камни и все деревья». Самый способ дискутирования, принятый у латинян, казался Григора несоответствующим цели. Они любили дискутировать силлогизмами. Но Григора подвергает строгой критике этот способ состязаний. «Мы знаем, — говорит он, — что латиняне в состязаниях прибегают к силлогизмам. Но мы со своей стороны находим, что силлогизм не имеет места ни как научное доказательство, ни как логический вывод там, где идет вопрос о Боге и Божественной Троице. Бесполезна здесь и диалектика с ее лишь вероятными И сомнительными посылками. Всякому известно, что диалектика есть вещь обоюдоострая, она может служить столько же для изобличения лжи, сколько и для извращения истины». Григора не ожидал никакой пользы от состязаний с латинянами еще и потому, что как ни кончился бы диспут с латинянами, эти последние не· преминут провозгласить, что верх взяли именно они. Он говорит: «На собраниях с присущей им надменностью латиняне брызжут целым потоком слов, а потом, выйдя оттуда, всюду бесстыдно распускают молву, что будто они одержали победу». Григора видит в этом мелочность латинян. Речь оратора, по его словам, произвела наилучшее впечатление на патриарха и всех прочих слушателей,[1197] Другая речь Григоры посвящена интересному вопросу о необходимости исправления юлианского календаря. Предмет речи был очень щекотлив, потому что дело шло, между прочим, и о желательных существенных переменах в общепринятом пасхальном круге. Григора поэтому опасался, что ему не только не позволят произнести своей речи, но что еще, пожалуй, «с насмешками и бесчестием» его вытолкнут из собрания, где он собирался изложить свои мысли; да к тому же референт наперед знал, что лишь немногие иа присутствующих оценят достоинство его доклада ввиду того, что лишь немногие знакомы были с астрономией, с которой реферал соприкасался своим содержанием. Но, к счастью, Григору взял под свое высокое покровительство император Андроник, он предоставил этому ученому свободу слова — и речь была произнесена во дворце, в присутствии императора и множества слушателей· В ней Григора показывает свою разнообразную и основательную ученость, сообщает необходимые сведения по части астрономии, говорит о неодинаковом летосчислении у разных народов, обстоятельно передает сущность древних споров о времени празднования Пасхи и т. д. А главное, Григора доказывал необходимость исправления календаря. Император Андроник с удовольствием выслушал сообщение Григоры и согласился с его соображениями. Но приступить к исправлению календаря, однако, отказался. Он боялся, что это дело произведет волнение между простыми людьми и несогласия в Церкви. «Нелегко, — говорил еще Андроник, — согласить всех православных, живущих на материке и островах, и склонить на такое исправление, а праздновать Пасху по–своему только нам (византийцам) тоже было бы нехорошо». «Таким образом, император находил более удобным оставить дело так, как оно было прежде, а мне кажется, — настаивает Григора, — лучше было бы сделать наоборот».[1198] Нельзя не добавить, что взгляды Григоры разделяли потом в Византии некоторые астрономы и хронисты. К чести Григоры нужно сказать, что, по заявлению самих западных ученых, папа Григорий XIII в XVI в. произвел исправление юлианского календаря почти в том самом роде, как проектировал греческий ученый XIV в.[1199]

В заключение нашей беседы скажем несколько слов о значении византийского Общества Любителей Духовного Просвещения для своего времени. Один византийский историк говорит о единоплеменном ему народе: «Теперь тайны богословия кажутся понятными даже для самих ремесленников, и все ждут прений так же нетерпеливо, как скот — молодой травы и лугов», — замечает не очень разборчивый в выражениях историк. Случалось, что народ прямо требовал от патриарха, чтобы сам он или кто‑либо из лиц ученых непременно принимал на себя задачу публично состязаться с какими‑либо иномыслящими в вере.[1200] Это свидетельствовало, что народ византийский с большим удовольствием смотрел на публичное разъяснение в особенности богословских вопросов. И значит существование Общества Любителей Просвещения, в котором не всегда происходило спокойное чтение рефератов, но и велись споры и состязания, отвечало потребностям и склонностям публики.

Еще больше имело значение это общество как для тех ученых, которые принимали деятельное участие в нем, так и для раскрытия самых вопросов, которые обсуждались здесь. Попасть в действительные члены византийского общества любителей, т. е. быть причисленнным к кружку лиц, имевших право произносить речи и читать рефераты на его собраниях — многие ученые того времени считали великой для себя честью тем больше, что не легко и не всякому удавалось добиться этого.[1201] И недаром добивались этой чести. Если хоть наполовину есть правды в том, что говорит Никифор Григора о кружке любителей просвещения, группировавшемся около императора Андроника (а Григора называет его Академией, Лицеем и Стоей, митрополией мудрости, акрополем учености), то подобный кружок мог быть в высшей степени полезен для успехов науки, и в особенности богословия, знание которого тогда считалось необходимой принадлежностью каждого просвещенного человека, начиная от самого царя и до последнего из тех лиц, кто причислял себя к образованному классу. Во всяком случае, Григора был вполне прав, когда утверждал, что «общество ученых становится еще ученее» [1202] от участия в тех публичных просвещенных собраниях, о которых у нас речь. И это понятно: в этих собраниях принимали участие все ученейшие люди Византии, здесь поднимались и решались наиболее интересные вопросы, здесь можно было слышать много умного и поучительного, здесь происходили диспуты, успешно вести которые мог только тот из членов общества, кто обладал не только диалектикой, но и действительными знаниями. Немалое значение имели эти собрания для участников в них и потому еще, что здесь находила место свобода слова, не та свобода слова, которая без разбора почти все порицает и чернит, но та, которая помогает любителю истины безбоязненно выражать и охранять истину. Только благодаря свободе слова, допускавшейся на этих собраниях, Никифор Григора, как он сам об этом свидетельствует, мог прочитать здесь свой реферат о необходимости исправления юлианского календаря. Свободу слова, составлявшую принадлежность рассматриваемых собраний, защищали, по крайней мере в принципе, и такие византийские императоры, которые свое личное мнение даже по догматическим вопросам ставили всегда выше мнения лиц наиболее компетентных. Так, Мануил говорил своим противникам по одному богословскому вопросу: «Кто отнимал у вас свободу слова? Изгонялось ли когда‑либо ваше слово от нашего престола?». Он находил, что нет никакого удовольствия одерживать «победу над побежденным».[1203] При таких условиях истина могла выясняться в полной мере. Правда, по временам случалось, что спорившие по тому или другому вопросу делились на партии, споры затягивались на целые годы, являлась даже необходимость для несомнительного решения вопроса созывать соборы.[1204] Но эти партии никогда в своей деятельности не заходили за пределы приличий и легальности, а годы, употребленные на решение тех или других вопросов, лишь служили к тому, чтобы, так сказать, исчерпать вопросы; если же споры иногда требовали собрания целых соборов, то это свидетельствует единственно о том, что тогда люди не хотели в серьезных вопросах довольствоваться частными мнениями, а желали иметь успокоительное, вполне авторитетное решение их.

Была еще одна черта, которой определялось значение византийского Общества Любителей Духовного Просвещения для самих этих любителей. Один из членов этого византийского общества, объясняя причины, которые заставляли его домогаться принятия в члены такого общества, говорит: «Одиночное изучение наук, какое получается при посредстве книг — будет ли оно невелико или обширно, по моему мнению, походит на телесный организм, не имеющий еще души и только снабженный внешними чувствами». Этой‑то душою, какой не хватает одиночному изучению науки, он и считает взаимное, более или менее упорядоченное сношение одних ученых с другими, сообщество одних любителей науки с другими, научную взаимопомощь. Отсутствие такого сообщества, такой научной взаимопомощи он признает делом весьма опасным. «Можно наблюдать, — говорит он, — как некоторые из числа занимающихся наукой, вследствие жизни одиночной, необщительной и совершенно отрешенной от того, что делается вне их стен, притупили свои душевные силы, заглушили свои природные дарования и сделались ни к чему не способными» (Никифор Григора, VIII, 8). Если бы цитируемый нами писатель жил в наше время, он сказал бы проще и короче — приблизительно так: любители науки и просвещения для поддержания в себе научной энергии и свежести нуждаются в живом и дружественном обмене мыслей с другими подобными же лицами и проверке своих научных мнений со стороны своих собратий.

Как известно, и наше Общество Любителей Духовного Просвещения, не поставляя себе каких‑либо очень широких задач, во всяком случае имеет в виду содействовать взаимному сближению любителей духовного просвещения, содействовать обмену мыслей между ними. Следовательно, оно стремится к тому же, к чему стремилось и то общество, которое было предметом нашей речи, и следовательно, по крайней мере в этом отношении, Общество Любителей Духовного Просвещения в Москве, несомненно, является наследником преданий такого же общества в Византии.

Константинопольские патриархи XII‑XV веков

Евстратий Гарида (1081—1084)

Николай III Кирдиниат Грамматик (1084—1111)

Иоанн IX Агапит (1111 —1134)

Лев Стип (1134—1143)

Михаил II Куркуас (1143—1146)

Косьма II Аттик (1146—1147)

Николай IV Музалон (1147—1151)

Феодот II (1151 —1153)

Неофит I (1153—1154)

Константин IV Хлиарин (1154—1157)

Лука Хрисоверг (1157—1169)

Михаил III Анхиал (1170—1178)

Харитон Евгенион (1178—1179)

Феодосий I Ворадиот (1179—1183)

Василий II Каматир (1183—1186)

Никита II Мунтан (1186—1189)

Досифей Иерусалимский (1189)

Леонтий Феотокит (1189)

Досифей Иерусалимский (1189—1191, 2–й раз)

Георгий II Ксифилин (1191 —1198)

Иоанн X Каматир (1198—1208)

Михаил IV Авториан (1208—1214)

Феодор II Ириник (1214—1216)

Максим II (1216)

Мануил I Сарантин (1217—1222)

Герман II (1222—1240)

Мефодий II (1240)

Мануил II (1244—1254)

Арсений Авториан (1256—1259)

Никифор II (1260)

Арсений Авториан (1261 —1265, 2–й раз)

Герман III (1265—1267)

Иосиф I (1267—1275)

Иоанн XI Векк (1275—1282)

Иосиф I (1282—1283, 2–й раз)

Григорий II Кипрский (1283—1289)

Афанасий I (1289—1293)

Иоанн XII Косьма (1294—1303)

Афанасий I (1303—1309, 2–й раз)

Нифонт I (1309—1314)

Иоанн XIII Глика (1315—1319)

Герасим I (1320—1321)

Исайя (1323—1332)

Иоанн XIV Калека (1334—1347)

Исидор I (1347—1349)

Каллист I (1350—1353)

Филофей Коккин (1353—1354)

Каллист I (1354—1363, 2–й раз)

Филофей Коккин (1363—1376, 2–й раз) Макарий (1376—1379)

Нил (1379—1388)

Антоний IV (1389—1390)

Макарий (1390—1391, 2–й раз)

Антоний IV (1391 —1397, 2–й раз)

Каллист II Ксанфопул (1397)

Матфей I (1397—1410)

Евфимий II (1410—1416)

Иосиф II (1416—1439)

Митрофан II (1440—1443)

Григорий III Мамм (1443—1453)

Афанасий II (1450)

Геннадий II Схоларий (1453—1456)

Римские папы XII‑XV веков[1205]

Урбан II (1088—1099)

Пасхалий II (1099—1118)

Теодерих (1100), антипапа

Альберт (1102), антипапа

Сильвестр IV (1105), антипапа

Геласий II (1118—1119)

Григорий VIII (1118), антипапа

Каликст II (1119—1124)

Гонорий II (1124—1130)

Целестин II (1124), антипапа

Иннокентий II (1130—1143)

Анаклет II (1130), антипапа

Виктор IV (1138), антипапа

Целестин II (1143—1144)

Луций II (1144—1145)

Евгений III (1145—1153)

Анастасий IV (1153—1154)

Адриан IV (1154—1159)

Александр III (1159—1181)

Виктор IV/V (1159), антипапа

Пасхалий III (1164), антипапа

Каликст III (1168), антипапа

Иннокентий III (1179), антипапа

Луций III (1181—1185)

Урбан III (1185—1187)

Григорий VIII (1187)

Климент III (1187—1191)

Целестин III (1191 — 1198)

Иннокентий III (1198—1216)

Гонорий III (1216—1227)

Григорий IX (1127—1241)

Целестин IV (1241)

Иннокентий IV (1243—1254)

Александр IV (1254—1261)

Урбан IV (1261 — 1264)

Климент IV (1265—1268)

Григорий X (1271 —1276)

Иннокентий V (1276)

Адриан V (1276)

Иоанн XXI (1276—1277)

Николай III (1277—1280)

Мартин IV (1281 —1285)

Гонорий IV (1285—1287)

Николай IV (1288—1292)

Целестин V (1294)

Бонифаций VIII (1294—1303)

Бенедикт XI (1303—1304)

Климент V (1305—1314)[1206]

Иоанн XXII (1316—1334)

Николай V (1328), антипапа

Бенедикт XII (1334—1342)

Климент VI (1342—1352)

Иннокентий VI (1352—1362)

Урбан V (1362—1370)

Григорий XI (1370—1378)

Урбан VI (1378—1389)

Климент VII (1378), антипапа

Бонифаций IX (1389—1404)

Бенедикт XIII (1394), антипапа

Иннокентий VII (1404—1406)

Григорий XII (1406—1415)

Климент VIII (1423), антипапа

Бенедикт XIV (1423), антипапа

Александр V (1409), антипапа

Иоанн XXIII (1410), антипапа

Мартин V (1417—1431)

Евгений IV (1431—1447)

Феликс V (1439), антипапа

Николай V (1447—1455)

Антиохийские патриархи XII‑XV веков[1207]

Иоанн IV (1092—1103)

Феодосий III (1103—?)

Аристарх Иоанн V (ум. в 1140)

Сотирих (1155—1156)

Афанасий I (1156—1170)

Симеон II (1178)

Феодор IV Вальсамон (1186—1203)

Иоаким I

Иерофей Симеон III[1208]

Евфимий I (1254—1260)

Феодосий IV Принкепс (1261 —1283)

Арсений (1283—1286)

Кирилл II Дионисий I Кирилл III Дионисий II Софроний Иоанн VI Марк I

Игнатий II (1344—1351)

Пахомий I (1359—1386)

Михаил I (1369—1374)

Марк II (1377—1378)

Межпатриарш. (1379—1385)

Пахомий II (1386—1387)

Нил (1387—1395)

Михаил II (1395—1400)

Межпатриарш. (1400—1412)

Пахомий III (1413—1414)

Иоаким II (1415—1425)

Марк III (1427—1430)

Дорофей I (1435—1452)

Михаил III (с 1452 г.)

Александрийские патриархи XII‑XV вв.[1209]

Иоанн Кодонат (1062—1100)

Савва (1100—1122)

Феодосий (1122—1137)

Кирилл II Евлогий II

Софроний III (1137—1171)

Илия II (1171—1175)

Елевферий (1175—1180)

Марк II (1180—1209)

Николай I (1210—1235)

Григорий I (1235—1243)

Николай II (1243—1276)

Афанасий III (1276—1308)

Григорий II (1308—1354)

Григорий III (1354—1366)

Нифонт (1366—1385)

Марк III (1385—1389)

Николай III (1389—1398)

Григорий IV (1398—1412)

Николай IV (1412—1417)

Афанасий IV (1417—1425)

Марк IV (1425—1435)

Филофей (1435—1459)

Библиография

Источники:

Анна Комнина. Алексиада. Вступ. статья, пер., комм. Я. Н. Любарского. СПб.: «Алетейя», 1996 г.

Жоффруа де Виллардуэн. Завоевание Константинополя. Пер., ст., комм. М. А. Заборова. М.: «Наука», 1993 г.

Робер де Клари. Завоевание Константинополя. Пер., ст., комм. М. А. Заборова. М.: «Наука», 1986.

Acropolitae, Georgii Opera. Rec. A. Heisenberg. Lipsiae, 1903, vol. 1—2.

Acta et diplomata graeca medii aevi sacra et profana. Ed. F. Miclosich et J. Miiller. Vindobonnae, 1860—1890, vol. 1—6.

Athanasias T. The korrespondence of Athanasias I, patriarch of Konstantinople. Washington, 1975.

Blemmidae Nicephori curriculum vitae et carmina. Ed. A. Heisenberg. Lipsiae, 1866.

Cantacuzeni Joannis eximperatoris libri historiarum IV. Cura L. Schopeni. Bonnae, 1828—1832, vol. 1—3.

Cantacuzenus, John. The history of John Cantacuzenus (Books IV). London, 1977.

Choniatae Nicetae Historia. Rec. J. A. van Dieten. Berolini, Novi Eboraci, 1975, vol. 1—2.

Choniatae Nicetae Orationes et Epistulae. Rec. J. A. van Dieten. Berolini, 1977.

Cinnami Joannis Epitomae rerum ab Joanne et Alexio Comnenis. Rec. A. Meineke. Bonnae, 1896.

Comnen Anne. Alexiade (regne de l’empireur Alexis I Comnene (1081—1118). Ed. B. Lieb. Paris, 1937—1945, vol. 1—3.

Ducas. Istoria turco‑byzantina (1341—1462). Ed. critica de V. Grecu. Bucuresti, 1958.

Eustathii Thessalonicensis Opuscula. Ed. F. Tafel. Amsterdam, 1964.

Jus graeco‑romanum (vol. I‑VIII). Ed. J. et P. Zepos. Aalen, 1962.

Pachimeres Georges. Relationes historiques. Ed. par A. Fallier; Trad. par. V. Laurant. Paris, 1984, vol. 1—2.

Patrologiae Cursus Completus. Series graeca et latina. Ed. J. — P. Migne.

Rallesy et Potlis М. Σύντατμα των ύείων και ιερών κανόνων Αΰηνησιν, 1852—1859, vol. 1—6.

Theodori Ducae Lascaris Epistulae CCCXVII. Ed. N. Festa Firenze, 1898.

Литература:

Катанский A. JI. История попыток к соединению церквей, Греческой и Латинской, в первые четыре века по их разделении. СПб., 1869.

Красножён М. Толкователи канонич. кодекса Восточной церкви: Аристин, Зонара и Вальсамон. М., 1892.

Курбатов Г. Л., Фролов Э. Д., Фроянов И. Я. Христианство, Античность, Византия, Древняя Русь. Л., 1988.

Курганов Ф. А. История взаимоотношений между церковной и гражданской властями в Византийской империи. Казань, 1880.

Соколов И. И. Избрание патриархов в Византии с середины IX по середину XV вв. (843—1453). СПб., 1907.

Соколов И. И. Состояние монашества в Византийской церкви в IX‑XII вв. Казань, 1894.

Успенский Ф. И. Очерки по истории византийской образованности. СПб., 1891.

Alond К. Geschichte der Christenheit. Bd 1. Von den Anfangen bis an die Schwelle der Reformation. Guterschloch, 1980.

Balfour. R. D. Politico‑historical Works of Simeon archbishoph of Thessalonica (1416—1429). Wien, 1979.

Beck H. — G. Kirche und theologische Literatur im Byzantinischen Reich. Munchen, 1977.

Dagron G. La romanite chretienne en Orient. London, 1984. Gauillard J. La vie religiese a Byzance. London, 1981. Meuendorff J. Byzantine theology. Historical trends and doctrinal themes. N. — Y., 1974.

Mitsides A. N. Die zipriotischen Scholarchen (Rectoren) und Lehrer der Hochschiile der griechischen Nation in Konstantinopel. Koln, 1974.

Hyssey J. M. The Orthodox Church in the Byzantine Empire. Oxford, 1986.

Miiller D. G. Geschichte der orientalischen Nationalkirchen. Bd. О Die Kirche in ihrer Geschichte. Gottingen, 1981.

Podskalsky G. Theologie und Philosophie in Byzanz. Der streitum die Methodik in der spatbyzantinischen Geistgeschichte (14/15 Jh). Munchen, 1977.

Schulz H. — J. Die byzantinische Liturgie: Glaubenzeugnis und Sumbolgestalt. Trier, 1980.

Walter Chr. Art and Ritual of the Byzantine Church. London, j 1982.

Загрузка...