Исторические портреты

II

Записка Дурново была найдена большевиками в бумагах императора Николая II и опубликована в советских изданиях, сначала в извлечениях под редакцией профессора Тарле{190}, затем в полном виде под редакцией М. Павлович{191}. Оба редактора во вводных статьях с большой похвалой отозвались об уме и проницательности автора записки.

Когда я впервые прочел этот документ, у меня, не скрываю, возникло сомнение: уж не апокриф ли это? Правда, большевики, когда дело не касается их собственной партии и, в частности, ролей Троцкого и Сталина в истории русской революции и гражданской войны, обычно публикуют исторические документы честно, то есть без фальсификации. Кроме того, и главное, большевики не могли ни в малейшей степени быть заинтересованы в том, чтобы ложным образом приписывать замечательные политические предсказания реакционному сановнику старого строя. И тем не менее некоторое сомнение у меня возникло: уж слишком удачны были все предсказания Дурново - повторяю, я не знаю другого такого верного предсказания в истории. Ввиду этого я обратился к некоторым жившим в эмиграции старым сановникам, которые по своему служебному положению в 1914 году или по личным связям должны были бы знать о записках, подававшихся императору Николаю И. Я получил подтверждение, что записка Дурново не апокриф: она действительно была подана в оригинале царю в феврале 1914 года, а в копиях двум или, быть может, трем виднейшим министрам того времени. Один из сановников, по случайности живший в 1914 году в том же доме, что и Дурново, и часто с ним видевшийся (хотя по службе и по взглядам они не были близки друг другу), сообщил мне также, что взгляды, изложенные в записке, Дурново излагал ему в беседах еще в 1813 году, если не раньше. Таким образом, никаких сомнений в подлинности записки быть не может.

Заодно я расспрашивал бывших сановников о личности П. Н. Дурново: никакой литературы о нем не существует, есть отдельные указания в разных воспоминаниях - и больше ничего. В русской новейшей историографии это совершенно неосвещенная фигура. Я расспрашивал о Дурново и некоторых революционеров-эмигрантов, которые, по своей революционной деятельности в былые времена, имели с ним дело как с директором департамента полиции, товарищем министра и министром внутренних дел.

В общем, и те, и другие сходились в оценке личности Дурною. «Это был умный человек», - говорил мне бывший председатель совета министров (при старом строе) граф В. Н. Коковцов. «Это был умница», - слышал я от человека, который в свое время если не сам подумывал об убийстве Дурново, то сочувствовал людям, подумывавшим об его убийстве. Насчет большого практического и житейского ума этого человека двух мнений не существует. Приблизительно в одном тоне говорят о нем граф С. Ю. Витте{192}, в кабинете которого Дурново был министром, и известный революционер Иванчин-Писарев{193}, имевший с ним дело в связи с разными арестами и высылками, которым он, Иванчин-Писарев, подвергался при старом строе.

В денежном отношении он был человек честный, и ни в какой форме продажности его никто никогда не обвинял. Но состояния у него не было, а была семья, были, вероятно, и траты вне семьи, и он постоянно нуждался в деньгах. Играл на бирже без особого успеха. Однажды, проигравшись, он обратился за помощью к царю. Тут ничего необычайного не было: во все времена царской России близкие к престолу люди в экстренных случаях просили царя им помочь. Это зазорным не считалось. Обычно к царю обращались через кого-нибудь. Дурново тогда просил министра финансов Витте выхлопотать ему шестьдесят тысяч рублей (около тридцати тысяч золотых долларов). Витте, бывший противником указанного обычая, ему в этом отказал. Он обратился тогда к министру внутренних дел Сипягину, который и выхлопотал ему эту сумму, хотя император Николай II в ту пору недолюбливал Дурново. Много позднее, уже при выходе в окончательную отставку, царь подарил Дурново двести тысяч рублей.

Из людей революционного лагеря, которых я спрашивал о Дурново, ни один не говорил мне, что он был человек злой или жестокий. Напротив, все (сходясь с сановниками) признавали, что он был человек скорее благожелательный, с легким (а может быть, и не «легким») циничным уклоном. Когда он мог без труда оказать кому-либо услугу, он ее оказывал. По службе он совершал немало беззаконий и, в частности, твердо веря в человеческую продажность, усердно склонял неопытных революционеров к тому, чтобы они, продолжая свою работу, в действительности служили департаменту полиции и занимались «внутренним освещеньем» своих организаций: это было нечто среднее между провокационной деятельностью и тем, что делает полиция в большинстве стран, даже стран культурных и передовых. Никакой ненависти к революционерам у него не было. Он к ним относился благодушно-иронически, а тем из них, кого считал людьми умными и талантливыми, как, например, писателям Короленко и Анненскому, ученому Клеменцу, даже старался быть полезным, поскольку это от него зависело. Если его просили о незначительной административной услуге, как, например, о разрешении на жительство высланным, он обычно в этом не отказывал и даже помогал советами, когда дело зависело не от него или не только от него. Были у него и причуды, хорошо известные его ближайшим подчиненным. Они, например, предупреждали просителей, являвшихся на прием к Дурново: не надо называть его официально «ваше превосходительство», -он этого терпеть не может; надо обращаться к нему как интеллигент к интеллигенту - по имени-отчеству: Петр Николаевич. Дело, о котором его просили, он схватывал мгновенно, без долгих объяснений и отвечал очень кратко: «Хорошо-с» или «Не могу-с», причем на его слово можно было полагаться твердо. Видных революционеров он, впрочем, охотно приглашал в свой кабинет, сажал их и вступал с ними в политические беседы, причем некоторых усиленно убеждал писать мемуары. Не думаю, чтобы он очень заботился об истории, но революция его занимала как большое и интересное психологическое явление. В пору затишья революционного движения, начавшегося после разгрома партии «Народная воля», он жаловался на скучные дела: когда-то, то есть в разгар террористической деятельности «Народной воли», в пору покушений на царя и министров, «дела» были «интереснее». Как известно, один из главных деятелей названной партии Лев Тихомиров со временем из-за границы подал прошение о помилованье, сославшись на полную перемену, происшедшую в его политических взглядах. Тихомиров действительно был помилован (вероятно, не без посредничества Дурново) и вернулся в Петербург. Дурново устроил в его честь обед, хотя отлично знал, что всего три-четыре года назад этот революционер устраивал покушения на царя. Он был убежден, что получит от Тихомирова ценные сведенья о других революционерах. В этом он совершенно ошибся: Тихомиров категорически отказался выдавать своих бывших товарищей. Это изумило и даже «возмутило» Дурново. Все же отдадим ему должное: на фоне нынешних полицейских методов, на фоне того, что делают всевозможные Гиммлеры из всевозможных Гестапо и ГПУ, он и в этом отношении выделяется чрезвычайно выгодно. В денежный подкуп он верил, но ему и в голову не могло бы прийти, что можно вынуждать у человека показанья пыткой и мученьями. Ни единого подобного факта за ним не значится, в этом его никто никогда и не обвинял. В смысле же ума с ним, конечно, смешно и сравнивать разных европейских Гиммлеров.

Добавлю еще одну черту, заключающую в себе отчасти «вторжение» в личную жизнь Дурново. Хотя он умер больше четверти века тому назад, я не решился бы ее коснуться, если бы о ней уже не появились сведенья в печати. История, вследствие которой Дурново был в 1893 году уволен с весьма резкой резолюцией о нем Александра III, рассказана не только в воспоминаниях революционеров, но и в мемуарах графа Витте. Глава русской политической полиции всю жизнь страстно увлекался женщинами. У него было очень много романов, из-за которых он забывал решительно все. Один роман и стоил ему довольно дорого. Однажды к нему на прием явилась молодая, очень красивая посетительница хлопотать о своем брате, мичмане, попавшемся по какому-то, по-видимому, незначительному, политическому делу. Дурново без памяти влюбился в эту просительницу. Ее ходатайство было удовлетворено: ее брат был «наказан» лишь назначением в дальнее плаванье. Между дамой и всемогущим главой полиции началась переписка, носившая, по крайней мере с его стороны, характер страстной влюбленности. В одном из своих писем он говорил ей, что ее внимание вызывает в нем такой прилив гуманности, что он хотел бы освободить из тюрем всех политических заключенных; напротив, ее равнодушие возбуждает в нем такую злобу, что он готов был бы отправлять на виселицу десятки людей!.. Любовь была без взаимности. Дама сошлась с одним из иностранных послов в Петербурге. Дурново, по-видимому, помешавшийся от ревности, совершил поступок, не имеющий прецедентов. Он велел своим агентам (то есть агентам департамента полиции) тайно проникнуть в здание иностранного посольства, произвести незаметный обыск в бумагах посла и похитить письма дамы! Это и было сделано. Но посол обратился с личной жалобой к Александру III на действия русской полиции. Император, не церемонившийся в выражениях даже с сановниками, написал резолюцию: «Убрать в 24 часа эту свинью». Дурново действительно был немедленно уволен. Карьера его прервалась на семь лет. Да и после этого, уже в царствованье Николая II, друзьям Дурново стоило большого труда добиться его возвращения на службу. Граф Витте сообщает, что еще значительно позднее вдовствующая императрица Мария Федоровна очень долго отказывалась назначить фрейлиной дочь Дурново: она не желала оказывать внимания дочери человека, которого ее муж назвал «свиньей».

Отношения между графом Витте <...> и Дурново были своеобразны. Оба высоко ценили друг друга и друг друга недолюбливали. Витте в своих «Воспоминаниях» постоянно отмечает ум, опыт, энергию Дурново. Отмечает он и его физическую храбрость. По его словам, в разгар террористической деятельности революционных партий Дурново, которого решено было убить и за которым постоянно следили террористы, «бравировал опасностью. Он имел вне дома очень хорошую знакомую, к которой ежедневно ходил, что составляло заботу его охраны».

Но вместе с тем Витте считал Дурново человеком беспринципным, в чем едва ли ошибался, и думал, что совершил печальную ошибку, пригласив его в свой кабинет.

Надо отметить, что вхождение Дурново в кабинет Витте было главной причиной того, почему русские умеренные либералы из оппозиции в этот кабинет не вошли (после русской конституции), хотя Витте их усиленно звал. И Гучков, и Шипов, и князь Трубецкой заявили Витте, что готовы сотрудничать с ним, но не с Дурново: бывший глава департамента полиции считался одиозной фигурой для всей либеральной России. Витте немедленно это довел до сведенья Дурново. «- Что они против меня имеют? - спросил Дурново. Я ему ответил, - рассказывает Витте, - что они не объясняют, но, вероятно, все его женские истории, довольно в свое время нашумевшие. На это он ответил: - Да, действительно, в этом я грешен. - На этом мы и разошлись»{194}.

Граф Витте в этом «объяснении», конечно, лукавил или просто шутил. Дело было не в «женских историях» Дурново, до которых никому не было дела, и даже не в той «женской истории», которая была связана с бумагами иностранного посла (она была порядочно забыта). Дело было в том, что бывший глава департамента полиции был одиозным человеком для всей либеральной России. Он считался крайним реакционером. И эта его репутация чрезвычайно удивляла Витте: по своей служебной деятельности он знал, что Дурново в беседах и в совещаниях высказывает весьма либеральные мысли и, по большому своему уму, обычно выступает против реакционных мер и предложений (в частности, он был защитником евреев и противником антисемитских мероприятий). А так как Дурново вдобавок превосходно знал полицейское дело, казавшееся особенно важным в революционное время, то граф Витте пожертвовал участием либералов и пригласил Дурново на должность министра внутренних дел. Это он впоследствии считал своей тяжелой ошибкой. По его словам, Дурново, заметив, что на верхах Витте не любят, тотчас повел интригу против него!

Это весьма вероятно. Та характеристика, которую Витте дает Дурново, весьма близка к истине. Но если творец русской конституции недооценил в свое время готовность Дурново служить каким угодно идеям, то в пору составления своих мемуаров он все-таки недооценил и его умственные способности. Хотя об уме Дурново он вообще отзывается лестно, но, по-видимому, Витте никак не представлял себе, что этот хитрый, опытный полицейский чиновник был человеком огромной, совершенно исключительной проницательности и что он оставит в наследье необычное предсказанье. О «Записке» Дурново граф Витте, по-видимому, и не слышал. Оба они умерли почти в одно время.